Ушибленные колено и локоть жутко саднят. Кое-как поднимаюсь, осматриваюсь, нащупываю в неровном свете луны узелок с пожитками и накидку. Закутываюсь поплотнее — от боли, холода и страха зуб на зуб не попадает. Но нужно идти, иначе будет только хуже.

Пути два: широкая просека, по которой унеслась карета Нильса, и узенькая тропинка, ныряющая за деревья и ведущая в лес.

Но — в лесу волки, медведи и может быть даже нечто похуже. Вон как недобро выглядят ближайшие деревья: перекрученные стволы, голые сучковатые ветки, похожие на когтистые лапы монстров, узловатые корни, выпирающие из земли. Кажется, вот-вот вырвутся наружу и пойдут на тебя, скрипя и потрескивая.

Брр! Ёжусь.

Дорога, по которой ехала карета, выглядит более разумным вариантом.

Прижимаю к себе вещи, нахожу в кармане коробочку с горошиной, перекатываю её. Это немного успокаивает.

Наконец, выбираюсь на дорогу. Луна заливает её светом, но есть в щедрости ночной царицы что-то насмешливое. Будто она бросает пригоршни серебра нищим. И те оголтело кидаются за ним. А луна наблюдает за людскими страстями, подперев рукой голову — гордая и совершенная в своей царственности. Но я благодарна ей, как те нищие, потому что со светом всегда больше уверенности, чем когда вокруг непроглядная тьма.

«На моей луне пропадаю я… — напеваю, чтобы хоть как-то взбодрится, отвлечься от мыслей, что огоньки, мелькающие в кустах сбоку, могут быть не просто светлячками. — … сам себе король, сам себе судья…»

Лесу несть конца. Он обступает со всех сторон. Он тёмен, он громаден, он дышит, ворчит, шевелится.

Я стараюсь идти быстрее.

Мы уехали не так уж далеко, утешаю себя, что совсем скоро покажутся дома. Или Ландар уже отправился меня искать. Он ведь будет искать? Я ведь ему нужна?

Рядом с грохотом выстрела в тишине ломается ветка, потом ещё одна и ещё. Слышится (или чудится?) тяжелое сиплое дыхание. Кто-то прёт напролом. Но выяснять, что за представитель местной фауны пожаловал, нет никакого желания. Я срываюсь с места и несусь прочь. Дальше, как можно дальше. И не орать. Главное, не орать.

Во рту солоно от слёз, силы на исходе, дыхания не хватает и в боку колет. Кажется, меня вот-вот вывернет наизнанку.

Но луна, должно быть, устала от однотипной картины бегущей в ночи меня. Она задёргивает шторку-тучу с пренебрежением аристократки, раздосадованной представлением в бродячем театре. И я слепну.

Я оказываюсь одна в кромешной густой шевелящейся тьме.

Глотаю её, просто делая вздох. Пропитываюсь ею. Наполняюсь, как сосуд.

Тьмы слишком много. Она давит на меня. И я падаю на колени, вытягиваюсь в струнку, запрокидывая голосу, сжимаю кулаки и кричу.

Громко, надсадно, срываясь в истерику.

И тьма отзывается. Она отвечает мне скрипучим старушечьим голосом:

— Кто посмел меня тревожить?

Косая алая молния ударяет в землю, и я вижу (теперь вижу!) согбенную фигуру в лохмотьях и с узловатым посохом. Лица её почти не видно из-за низко надвинутого капюшона. И хотя в неровном свете точно не разглядеть, кто именно передо мной, я уверена, что это — женщина. Очень-очень старая. Может быть, какая-нибудь здешняя Баб Яга.

— Я — Хранительница Перепутья, — отзывается она на мои несущиеся вскачь испуганные мысли. — И ты, смертная, осмелилась потревожить меня своими гадкими воплями.

Мне не до церемоний. Гадкая так гадкая.

Ползу к ней на коленях, бормочу:

— Бабушка! Добрая госпожа! Я путница… заблудилась… страшно…

Она толкает меня ногой, и я падаю на спину.

Старуха нависает надо мной, и во вспышке очередной молнии я замечаю длинный крючковатый нос и грязные лохмы, выбивающиеся из-под капюшона.

— Не смей называть меня «доброй», — шипит она, постукивая мне по лбу когтистым пальцем, и становится ещё страшнее, чем тогда, когда нечто ломилось через лес. — Я продала свою доброту и вырвала своё сердце.

Моё же от таких слов пускается вскачь. Тихо скуля, пытаюсь, пятясь, отползти от этой полоумной бабки. Удаётся перевернуться на четвереньки. Так уже сподручней и быстрее. Одежда жутко мешает, путается, лезет под руки, замедляет движения.

Но удрать не удаётся: нечто шершавое и прочное, как верёвка, обвивает мою шею, и тянет назад с невероятной силой. Хриплю, пытаюсь содрать с себя путы, но лишь в кровь обдираю пальцы. Закашливаюсь, и глаза вот-вот выскочат из орбит.

Падаю у ног старухи и только теперь понимаю: то был хвост — длиннющий, лысый, как у крысы, заострённый на конце.

К горлу подступает тошнота.

Она касалась меня этим!

— Куда собралась? — скрипит хранительница Перепутья. — Разве я отпускала тебя?

Сижу, нелепо раскинувшись, опираясь на сведённые ладони, мотаю головой:

— Нет-нет-нет… — а что нет, не знаю и сама.

Старуха вновь склоняется ко мне, едва не клюнув горбатым носом:

— Если у меня нет сердца, не значит, что я не хочу его иметь…

Слова проникают в сознание, как яд змеи — в кровь. Парализуют, лишают воли.

— И твоё, — она прикладывает к моей груди когтистую лапу, — мне вполне подойдёт. Такое молодое, такое дерзкое сердце.

Она облизывается и ухмыляется.

Я отчетливо вижу алчное безумие в её глазах.

Вокруг снова светло — луна заскучала и решила вновь выглянуть из-за занавески. Но при свете бабка выглядит ещё гаже.

— Я заберу твоё сердце на три года, три месяца и три дня. И если ты сможешь заслужить его — получишь назад. А нет — останешься бессердечной. Как и я.

Она трескуче хохочет, потом резко выбрасывает ладонь вперёд, пробивая мне грудь, и хватает сердце.

Не могу дышать, не могу кричать.

Только хватаю ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.

Хранительница Перепутья ухмыляется, сжимает пальцы внутри меня, и ослепительная вспышка абсолютной боли потрясает всё моё существо, чтобы небытие могло раскрыть свои объятия и принять обмякшее тело…

… три года…

… заслужить…

Последнее, что замечаю, как разжимаю ладонь, и из неё, чуть подпрыгивая на камнях, выскакивает горошина…

… кажется, я умерла…

В чувство меня приводит щекотка и короткие ехидные смешки. Открываю глаза, вздыхаю так резко, что становится больно в груди. Ударяюсь головой обо что-то, шиплю. Вообще, больно — это хорошо. Больно — значит жива.

Смешки раздаются вновь, и я оборачиваюсь на источник звука.

Черт…овки… Да, чертовки. Будто из моей старой книжки «Вечера на хуторе близь Диканьки». Серо-чёрные, с поросячьими рыльцами и небольшими рожками в распатланных шевелюрах. Одеты так, будто ограбили цыганский табор — нелепо и пёстро. Из-под цветастых юбок выглядывают козьи копытца, по которым нервно хлещут длинные, заострённые сердечком хвосты.

Однако в глазёнках-угольках нет злобы, лишь любопытство.

— Кто вы? — хриплю я, удивлённая тем, что вообще могу издавать звуки.

Семенящими шажками они подбегают ближе, присаживаются с обеих сторон, с каким-то детским трепетным восторгом касаются моих волос. Играют с ними, пропускают сквозь пальцы.

Та, что сидит слева отвечает писклявым голоском:

— Кара.

Другая, собрав мои волосы в пригоршню и обнюхав их, отзывается голосом погрубее:

— Мара.

Ну, хоть голоса разные, и то хлеб. А-то уже задалась вопросом, как же их различать буду.

— Они очень красивые, — пищит Кара, наматывая на палец мой локон.

— Отдашь их нам? — Мара чуть склоняет голову набок.

— Кара и Мара хотят! — и смотрят на меня, как котик из Шрека.

Ну уж нет! Сердце у меня уже отняли, волосы не отдам. Выхватываю пряди из их проворных лапок, быстро заплетаю в косу.

Моё! Хватит!

Резкие движения отдаются болью в груди.

Ощупываю себя, боясь обнаружить если не дыру, то гигантский шрам. Но ничего… Кожа гладкая, никаких следов. Прижимаю ладонь — и не ощущаю ударов. Вот это пугает.

— Не волнуйся, — хлопает меня по плечу Мара, — матушка забирает сердца незаметно.

— Да-да, — встревает Кара, — совершенно бесшовно.

Кажется, стоит радоваться. Но мне невесело.

Оглядываю комнату, в которой очутилась. Хотя правильнее было бы назвать это помещение норой. Стены демонстрируют слои местной почвы, с потолка свисают корни. Моя кровать — углубление в камнях, забросанное сухой листвой и мхом.

Обстановка в целом убогая.

Стол, пара лавок, тусклый светильник, полки, заставленные склянками с чем-то непонятным. Кругом пыль, паутина и весьма-таки откормленные пауки.

— Домик! — умильно улыбаясь и молитвенно складывая когтистые ладошки, говорит Кара.

— Наш! — подхватывает Мара, жмурясь от счастья.

— Теперь у Кары и Мары есть домик, — продолжают они уже дуэтом, вскакивая, играя в «ладушки-ладушки», подпрыгивая и ударяясь животами, а потом — копытцами.

Это ж какой была их прежняя жизнь, если они так радуются какой-то норе?

— А ещё у Кары и Мары есть матушка!

— Да-да, матушка!

Они обе поворачиваются ко мне, подхватывают за руки, тянут в центр норы:

— И сестрёнка!

— Красивая сестрёнка!

— Волосы — чистое серебро.

— Кожа белым бела.

Они приплясывают вокруг меня, но в их радостных ужимках есть что-то пугающе-неестественное. В голову упрямо лезет история о мужике, которого укусила игуана, а потом ходила следом и смотрела жалостливым преданным взглядом. Мужик думал, что животина так извиняется, а оказалось, она ждала, когда подействует яд и она сможет, наконец, как следует попировать. Кара и Мара до безобразия напоминают ту игуану.

— А где ваша матушка?

Нужно разведать обстановку и выбираться отсюда поскорее, пока мои названные сёстры мною же не отобедали.

— Матушка ушла за платой! — подпрыгивая, восклицает Кара.

— Плата велика и дорога — королевское дитя! — Мара выгибается так, будто собирается делать «ай-на-нэ-на-нэ».

По-моему у этих двоих какое-то неписаное правило: ни минуты покоя. Так и извиваются.

— Матушка долго хранила перекрёсток у королевского дворца, — продолжает Кара, стуча копытцем о копытце и прихлопывая в ладоши.

— Теперь пришло время платить! — Мара подбоченивается и делает несколько танцевальных па польки.

— У нас будет дитя! Королевское дитя! — они берутся под руки и начинают кружиться, напевая: — Очень нежное дитя! Очень вкусное дитя!

Что и требовалось доказать. Они питаются людьми. Нужно скорее валить отсюда, а то вдруг я запланирована на второе.

Но…

Дитя… Ребёнок. Невинное создание.

Разве я могу позволить сожрать его?

Ни за что! Не в мою смену!

Стало быть, идём на разведку. Раз в этой норе имеется дверь, значит, за дверью есть что-то ещё. Вот и узнаем.

Обнимаю новоиспеченных родственниц за плечи — чертовки мелкие, едва достают мне до груди, — улыбаюсь им так обворожительно, как только могу и говорю нарочито радостно:

— Кара! Мара! Сестрёнки мои милые! Покажите мне здесь всё.

И тащу их к двери.

Но они упираются всеми копытами, мотают головами:

— Не ходи! — пискляво подвывает Кара. — Там затерянные души. Они стонут и плачут. Их голоса сведут тебя с ума.

— Туда нельзя! — решительно басит Мара и вскидывает вверх когтистый палец: — Ундины! Утащат в омут, и будешь потом пахнуть тиной и чесать волосы при луне.

Я продолжаю улыбаться и говорю:

— Но со мной же будут мои сестрёнки. Они-то меня в обиду не дадут.

Кара и Мара переглядываются, дружно восклицают:

— Стой здесь, мы быстро, — и прыскают в разные стороны.

Вскоре возвращаются: одна с сачком, другая с предметом, напоминающим «ловца снов».

На мордочках решимость, рожки поблёскивают опасно.

Может, зря о них плохо думаю? Вон какие милые!

Боже, и это я о существах, один в один похожих на сказочных чертей?! Наверное, уже тронулась умом. Что немудрено, учитывая события последних недель.

Но сейчас, оглядывая свою крохотную армию, понимаю, что лучше с ними, чем одной. Поэтому вскидываю руку вверх и заявляю:

— Вперёд! Нас ждут великие свершения!

И наше трио в едином порыве направляется к двери.

За дверью обнаруживается поселение. Всего какой-то десяток странных вытянутых утлых домишек. Словно кто-то устроил себе жилище прямо под шляпками чёрных поганок. Домишки и громоздятся друг на друга, будто грибная семейка.

Стелется низкий тяжёлый туман, проступая через который, силуэты деревьев кажутся фантасмагорическими чудовищами.

Посёлок разделён тёмной рекой. Над ней переброшен шаткий подвесной мост, со сгнившими кое-где досками.

В чёрной стоячей воде (замечаю, что на поверхности реки нет даже лёгкой зыби) мелькают зловещие белёсые тени.

Тишина почти оглушающая.

Но если прислушаться, она полна шепотков, вздохов, стенаний.

— Кто живёт здесь? — говорю я максимально тихо, но, кажется, будто кричу на весь лес. Даже белёсые призраки в чёрной реке начинают сновать туда-сюда интенсивнее.

— Тсс! — шикает на меня Кара, и произносит одними губами: — Затерянные души не выносят звуков.

— Молчи! — присоединяется к ней Мара. — Пусть твои глаза говорят нам.

Я киваю.

На другую сторону реки не хочется, хотя там и громоздится довольно крупная семейка грибодомов. Стараясь ступать бесшумно и легко, направляюсь к одному из них.

В голове пульсирует: «Зачем затерянным душам дома?» Бестелесные создания вполне бы устроились в ветвях деревьев и за поросшими мхом пнями. Тогда кто и для чего построил эти жилища?

Останавливаемся перед ближайшим. Деревянная дверь растрескалась и вся перекошена. Вряд ли получится открыть её бесшумно.

Узкие длинные оконца мутны, через них ничего не разглядеть. Однако мне чудится призрачный синеватый свет.

Я берусь за ручку и шепчу:

— Идёмте.

Мара и Кара мотают головами. И жестами показывают: мы вперёд.

Не возражаю.

Сталкиваться с призраками как-то не очень хочется.

Чертовки открывают дверь с помощью магии. Вернее, просто испаряют её. И теперь под островерхой крышей зловеще зияет вход. Словно пасть, готовая проглотить.

Дом внутри практически пуст. Нам попадается поломанный стул да какие-то тряпки. Впрочем, паутина здесь настолько густая, что её саму можно использовать как полотно.

Мара и Кара движутся полуприсядью, постоянно оглядываясь.

— Разве вы никогда здесь не были?

Меня удивляет их поведение.

— Нет, — заявляет Мара, — мы не любим нытиков.

— А затерянные всё время ноют! — добавляет Кара и вскидывает палец: — Слышишь?

Действительно, словно подтверждая её слова, в почти абсолютной тишине отчётливо слышен всхлип. Вполне человеческий всхлип. Он явно принадлежит не какому-то скоплению эктоплазмы, а реальному человеку.

— Кто здесь?

Эхо подхватывает мой вопрос, кидает его в каждый угол, прячет в паутинных занавесях.

Плач становится громче и горше.

— Выйди, покажись! Мы не причиним тебе зла!

— Ты что делаешь? — шпыняют меня чертовки. — Причинять зло — это всё, что мы умеем!

— Значит, пора обрести новые навыки, — цыкаю на рогатых сестёр и снова обращаюсь к затерянному: — Ну же, иди к нам. Не бойся.

Плач прекращается, его сменяет вздох, слышится шорох, потом возня. И вот из тёмной ниши в стене выступает фигурка.

Ребёнок.

Мальчик лет пяти-шести.

Страшно худой, бледный и грязный, в жутких лохмотьях.

Но громадные синие глаза на его личике — живые, человеческие, полные страха и слёз.

Присаживаюсь, чтобы быть наравне с ним, протягиваю руки ладонями вверх, чтобы показать: я безоружна.

Ребёнок всё-таки приближается, хотя и смотрит опасливо и настороженно. Берёт мою руку, обнюхивает, словно зверёк, и…кусает. Не больно, но весьма чувствительно. Но я не злюсь, потому что всё понимаю:

— Да ты голодный!

Встаю, из-за чего мальчик отшатывается от меня, готовый в любой момент юркнуть обратно в нишу.

Сейчас я благодарна чертовкам, что те замерли у меня за спиной и не лезут в наш с малышом диалог.

Я же продолжаю подманивать мальчишку:

— Идём! Мы дадим тебе еды!

Слышу шипение за спиной: сёстры явно недовольны таким поворотом, только мне плевать.

— Давай, малыш, — подбадриваю я.

Он качает головой, подносит палец к губам, видимо, размышляя. Затем указывает в сторону, в самый тёмный угол комнаты и тихо, едва различимо произносит:

— Там…

И до меня доходит — ещё дети! Что там говорили чертовки: Хранительница Перепутья ушла за платой и та плата — дитя! Значит, детей они всё-таки не едят, они обрекают их на кое-что похуже — на медленную смерть в голоде, холоде и пустоте.

— Зови всех, — говорю, и в этот момент мне плевать на всех чертей мира, на всех монстров.

Звать не приходится. Они выходят сами. И впрямь похожие на призраков. Ребята разных возрастов, мальчишки и девчонки.

Затерянные души проклятого мира.

От их вида щиплет глаза.

Всё-таки тогда в ночи я выбрала верный путь. Назад вернусь не одна. И теперь точно знаю, что вернусь, потому что детей нужно спасать.