Мы едем через поля и луга, мимо уютных, прямо-таки лубочных деревенек. И меня не покидает ощущение, что впереди мчится Кот-В-Сапогах и рассказывает каждому встречному-поперечному про маркиза Карабаса.
Я невольно улыбаюсь своим мыслям, а Ландар, заметив моё настроение, улыбается мне. Я еду в телеге, а он бредёт рядом, время от времени понукая осла.
За небольшой рощицей оказывается премилая лужайка — пёстрая, окутанная медвяным ароматом и жужжанием пчёл.
Ландар решает сделать привал.
— Философу (так зовут ослика) нужно отдохнуть, да и нам не помешает.
Муж (как же непривычно произносить это слово) помогает мне спуститься, достаёт покрывало и корзинку со снедью — окорок, сыр, зелень, вино. Что ж, можно соорудить отличные бутербродики. Чем я с удовольствием и занимаюсь.
Ландар же устраивается под ближайшим деревом, грызёт травинку и наблюдает за мной.
Когда протягиваю ему бутерброд, перехватывает мою руку и несколько секунд пристально смотрит в глаза. Снова вытягивает душу через зрачки. Сглатываю и отвожу взгляд.
Ландар отпускает мою руку и принимается с упоением жевать.
Разливаю вино по глиняным стаканчикам. Один передаю мужу. Он отхлёбывает и поднимает большой палец вверх, что во всех мирах (во всяком случае, очень на это надеюсь) значит, одно и то же: класс!
— Надо же! — говорит он, щурясь и уплетая следующий бутерброд. — Кто бы мог подумать, что нужно просто соединить продукты слоями, и будет так вкусно! Где вы этому научились, ваше высочество? В башне?
Спрашивает с хитрецой, вроде разморенный и довольный, как сытый кот, но скрытая угроза и недоверие сквозят в каждом слове.
— Ага, — почти весело отзываюсь я, раскладывая петрушку веером на импровизированной тарелке, под которую приспособила сочные листья растущего неподалёку лопуха, — свободного времени много. Можно тренироваться и приобретать полезные навыки.
Он лишь хмыкает, допивает вино, закидывает руки за голову и прикрывает глаза.
Не поверил ни единому слову. Впрочем, я и не ждала. Он наверняка знает, что я — залётная. Но зачем-то темнит. И это несказанно нервирует.
Собираю остатки еды в корзину. Укладываю обратно в повозку, не забыв потрепать по холке Философа. Он флегматично жуёт траву, наверное, для него невероятно вкусную, особенно, по сравнению с соломой, что перепала ему на королевском дворе.
Брр! Двор вспоминать совсем не хочется. Королева мне теперь будет в кошмарах сниться. И пугать. Даже несмотря на то, что красива, как Николь Кидман.
— Там… между деревьев… ручей… — Ландар отвлекает меня от невесёлых мыслей, лениво и чуть устало махнув в сторону рощицы. — Вам не составит труда принести воды? Очень хочется пить…
Это… просьба? Я могу отказаться?
Но мне нетрудно, потому что выходит даже мило. Выбираю из груды керамики, которой полна наша повозка, кувшин и отвечаю:
— Да, конечно, принесу…
Он не открывает глаз, небрежно бросает:
— Заранее спасибо.
Умеет произвести впечатление и тут же испортить.
Ручеёк действительно находится за ближайшими деревьями. И, глядя на него, я впервые понимаю истинное значение фразы «кристально чистый». Всё дно видно, камешки, веточки, редких рыбёшек.
Ручеёк журчит тихо, неспешно, будто рассказывает что-то простое и доброе. Можно наклониться, близко-близко, прислушаться и узнаешь самую важную тайну…
Например, что за спиной двое.
Морды гадкие, сами чумазые, разит от них, как от бомжей.
Один тощий, как жердь. Другой коренастый.
Оба лыбятся.
— Ты посмотри, какая краля, Питер. Наверняка, дочь какого-нибудь богатея.
— Верно, Майкл, — отзывается второй, — смотри, как бела и нежна. А волосы! Чистое серебро! Никогда не видел таких.
Пытается схватить меня за косу, но я шарахаю его кувшином по голове и отскакиваю.
Кувшин разлетается, а здоровяку хоть бы хны. Только стирает рукой кровь и зло ухмыляется.
— А вот это, кралечка, — говорит он вкрадчиво, почти нежно, — ты зря. Так бы мы может с тобой по-доброму…
Препираясь с одним, упускаю из виду другого. А он между тем заходит сзади, цапает меня грубыми ручищами за плечи, прижимает к себе.
Хоть и худой, а грудь — как камень.
— Держи её, Питер, крепче. Я спереди зайду.
Извиваюсь, лягаюсь.
— Ишь, брыкливая, — Майкл ловит мои ноги, жёстко стискивает и разводит. — Ничего, сейчас усмирим!
Нет, только не это!
Я ору, что есть мочи. Чтоб не только Ландар услышал, но и в замке штукатурка осыпалась.
— Кричи-кричи! — ехидничает Майкл, задирая мне юбку. — Может, прибежит толстопузый папочка… И мы заставим его заплатить за невинность дочери…
Над плечом самодовольно скалится (не вижу, но ощущаю кожей) Питер.
— И доченьку приласкаем, — шепчет он мне в ухо, обдавая смрадным дыханием, — и папочке ношу облегчим.
Холодный, с нотками стали голос, чеканящий слова, явно не входит в их планы. Поэтому когда из-за спины раздаётся:
— Убрали. Грязные. Лапы. От моей. Жены. — Оба горе-охотника бросают меня (из-за чего я больно грохаюсь на землю) и уставляются на того, кто явился на мой крик.
Я тоже поворачиваюсь и смотрю.
Его окутывает чёрная аура. В руке дымится кроваво-красный зазубренный меч, по которому ходят алые молнии.
Да и сам он, с горящими красными глазами, похож на исчадье ада. Просто невыносимо прекрасен.
Мой супруг.
Обыкновенный гончар.
И тут меня накрывает сероватый сумрак. Живой, шевелящийся, полный шепотков. Противных таких, лезущих в уши, оседающих в голове. Слов не разобрать, шелестит, шипит, скворчит… Продирает холодом по позвоночнику. Подступает тошнотой к горлу. Так, бывает, мутит при мигрени. Сейчас голова не болит, но… Кажется, все мои мозговые тараканы повыползали из извилин и интенсивно шевелят усиками, перебирают лапками… Прямо по серому веществу…
Гадко — не передать. Обхватываю голову руками и тихо скулю. Сжимаю виски, будто хочу выдавить оттуда всю эту пакость, что устроила там танцы…
Зрение расфокусировано, но, тем не менее, ловлю в сизой мгле алые росчерки. Через шепотки прорываются крики, проклятия, хрипы…
А потом мне на лицо падают горячие липкие капли. Провожу рукой по щеке — пальцы в красном… Кровь?..
Дымка рассеивается.
То, что я вижу, приводит в ужас — ошмётки тел, вывернутые внутренности и прямо у моих ног — отрубленная голова с выпученными глазами…
А посреди поля битвы, вернее, бойни, — мой иномирный муженёк. Нахохленный, с меча капает кровь, а вокруг фигуры — клубиться тьма.
Вскрикиваю, но тут же зажимаю себе рот рукой.
Меня колотит, давлюсь слезами…
Ландар поворачивается на звук. И меня затягивает в вишнёвую тьму его глаз…
Это уже слишком! Сознание отказывается справляться…
Последнее, что слышу и чувствую, меня берут на руки и бурчат над ухом:
— Бесполезная жена. Даже воды нельзя попросить…
…Прихожу в себя от того, что поверхность подо мной мерно покачивается. Потом нескольких секунд дезориентации, в течение которых мучительно пытаюсь понять вновь, кто я, где и как тут оказалась. А когда память восстанавливается, осознаю, что лежу в телеге, а тёмная спина, что маячит впереди — мой муж.
Отличный опыт. Так и запишем в анамнез: потеря сознания не возвращает домой. Что досадно, ибо хотелось.
Не знаю, чувствует ли Ландар, как я копошусь, или у него глаза на затылке, но он оборачивается и буквально прожигает меня злым взглядом.
— Как самочувствие? — спрашивает, тем не менее, почти дружелюбно.
Киваю, потому что говорить не могу: голос не слушается, во рту сушь.
Ландар командует Философу остановиться, протягивает мне кожаный бурдюк. Он прохладный и в нём так сладостно плещется вожделенная жидкость. Пью жадно, большими глотками, вода течёт по подбородку, мочит лиф платья.
Напившись, вытираю губы и возвращаю Ландару тару.
Вот, теперь можно и ответить.
— Спасибо, — говорю я. — За воду. И за то, что спросили. Самочувствие — неплохо для той, кого пытались изнасиловать.
Ландар сжимает кулаки, темнеет лицом, а глаза вспыхивают алым.
— Они больше никому не навредят.
Вспоминаю горячие капли, невольно тянусь к тому месту, куда они упали, словно там остался ожог. От воспоминания передёргивает.
Тяну на себя плащ, которым Ландар меня заботливо укрыл.
Ёжусь, прячусь.
— Да, — он словно соглашается с моими действиями, — мы въезжаем в деревню. Лучше, чтобы этого, — он машет рукой в мою сторону, — не видели.
Я понимаю: он имеет в виду не меня, а заляпанное кровью свадебное платье. На венок, наверное, тоже попало, да и увял он давно. Стягиваю и выкидываю прочь.
Нужно отвлечься, переключиться, забыть хотя бы на время.
Как хорошо, что едва мы съезжаем с пригорка, показывается деревенька.
Рассматривать новое — лучший способ отвлечься. Тем более что зрелище открывается прелюбопытное. Никакой сочной зелени, ухоженных газончиков и снующих туда-сюда нарядных поселян, как показывают в фильмах студии Дисней. Убогие серые приземистые домишки по обе стороны единственной грязной улицы. Жители, которые встречаются нам, сурово нахмурены. Гонят тощую скотину, драят корявую посуду, кто-то мелет зерно жерновами.
На нас глядят неприветливо.
— Тварство! — сквозь зубы ругается Ландар. — А я надеялся здесь поторговать.
— Так давайте поторгуем? — шепчу я, чувствуя себя заговорщицей.
— Люди здесь не расположены к покупкам… — досадливо произносит Ландар.
— Люди всегда не расположены к покупкам, даже когда заходят в мага… в лавку.
Уж я-то знаю! Два года за прилавком в сувенирном. Привыкла к этим скептическим взглядам «мне-ничего-не-надо-я-только-посмотреть». Научилась с ним работать.
Спрыгиваю с телеги и шикаю на Ландара:
— Не мешайте мне и подайте вон тот кувшин.
В глаза мужа снова возвращаются шаловливые бесенята. Он быстро и охотно включается в игру. Требуемый сосуд протягивает мне, криво улыбаясь…
Я перехватываю, наклоняясь так, будто ловлю возле земли.
— Какой неловкий у меня муж! — бурчу так громко, чтобы женщины, что неподалёку полощут бельё, оглянулись. — Забыл, как наши горшки и кувшины разбирали при дворе? Решил нас разорить?
Ландар складывает руки на груди, опирается спиной о повозку и усиленно старается не заржать.
Я подхватываю юбки, и не только, чтобы было удобно идти, но и дабы скрыть кровяные пятна на ткани. Решительно иду в сторону поселянок.
— Уважаемые… — осекаюсь, поняв, что не знаю, как тут обращаются к женщинам. Ладно, будем действовать по наитию. — Девушки-девчули, подскажите, где здесь можно набрать воды? Мы едем из королевского дворца, устали с дороги, а запасы на исходе…
Одна из женщин, вытирая руки о передник, подходит ко мне.
— Во дворце были, говоришь?
Смотрит подозрительно, словно участковый, который учуял в тебе карманника.
— Да, так и есть.
Получается ответить бойко, даже голос не дрожит.
— Горшками торговали, говоришь?
— Да-да, ими, знатный у нас товар. Сама королева взяла несколько.
Подтягиваются другие бабы, шушукаются, зыркают на меня.
Не тороплю их, ибо понимаю: рыба наживку захватила, теперь нужно правильно подсечь.
Вот, наконец, в глазах загорается азарт.
Они обступают меня и дружно требуют:
— Показывай!
Веду их повозке.
Наша керамика разлетается, как по волшебству. А вместе с ней и слух: «Сама королева взяла!»
В наши с Ландаром карманы перекочёвывают деньги, а те, у кого монет нет, платят натурой: рыбный пирог с капустой, корзинка яиц, кринка молока, краюха свежего хлеба, головка сыра и кольцо колбасы точно не будут лишними в жизни нашей молодой семьи.
Деревеньку покидаем довольными.
Ландар меня хвалит, глаза его светятся гордостью за предприимчивую жену.
Он помогает мне устроиться в повозке, снова укутывает плащом.
Я отлично развеялась и отвлеклась от случившегося накануне.
Теперь думаю лишь о том, как бы поскорее добраться до дома моего благоверного — вечереет и холодает. Не хотелось бы ночевать на улице и простужаться. Уж лучше исполнить супружеский долг, чем озябнуть и заболеть в мире, где, конечно же, и не слышали про антибиотики!
Однако, как только дома исчезают за очередным пригорком, Ландар вновь останавливает Философа. И строго говорит:
— Слезай!
Куда девались почтительность и учтивость. Даже руки мне не подаёт.
Я, кое-как, путаясь в одежде, спускаюсь на землю, вскидываю голову, чтобы встретить его взгляд и спрашиваю:
— Я что-то сделала не так?
— О, всё так, — тянет Ландар, но мне совершенно не нравятся эти злые металлические нотки в его голосе. — Только вот интересно, как девица, двадцать лет просидевшая в башне, научилась столь ловко торговать?
Он наступает на меня, я отшатываюсь к повозке. Вот уже её деревянный бок давит мне в спину. А Ландар всё напирает.
И мне надоедает эта игра, надоедает ложь, чужая личина.
Поэтому иду ва-банк.
— Вы ведь знаете, кто я на самом деле?! — по глазам вижу, что знает, но лишь зло улыбается и нависает надо мной. Я почти перегибаюсь через бортик, отодвигаясь от мужа. — В вашем мире таких, как я, называют залётными…
— А в вашем? — он поддевает меня за подбородок, снова заглядывает прямо в душу. — Как таких, как ты, называют в твоём мире?
Пожимаю плечами.
— Глупое слово, — говорю и не понимаю: зачем ему? — Мне оно не нравится…
— И всё же — скажи.
— Попаданки…
— Значит, ты для моего мира — попаданка?
— Да.
И тут в лучах закатного солнца взблескивает лезвие кинжала. Лезвие упирается мне в шею, а Ландар… снова дымится чёрным…
— Вот поэтому, — произносит он голосом, в котором больше нет ничего человеческого, — я должен тебя убить!
…Вот тебе, Илона, и брачная ночь!