In memory
Эту книгу надо читать ночью. Потому что днем, на бегу, все словно бы сглаживается, теряется, тает в обыденности. А так нельзя. Чтобы понять, лучше читать ночью. Уж поверьте мне. Я знаю.
* * *
Почти никто уже и не помнит этого – фантастической радости оттого, что удалось что-то купить. Неважно, что. Книгу ли, билеты в театр, пакет молока, кусок колбаски, сиденье на унитаз, портфель ребенку, и опять и опять – книгу. Зажрались. Забыли. А тогда… Много ли было надо, скажите на милость? Радость, в этом же была радость… А теперь ее нет. Тяжелые сумки есть и усталость.
* * *
А еще было «пошли, я тебя провожу». Из домашнего тепла и уюта в уют зимнего вечера, снег чистый под сапожками скрип, скрип… а вот я тебя провожу-провожу… и завтра я можно позвоню? И фонарь над головой, и шум города приглушенный, далеко-далеко, а тут – чисто и сине, а там, над фонарем и промерзшими ветками – небо со звездами… и пыль снежная под ногами… И слов не хватит, чтобы рассказать это все – и про коричневые кожаные сапожки, и про пушистые перчатки, и про шапочку, что была белее снега, потому что снег к ночи становился сапфировым и каким-то особенно чистым и неземным. И про то, что ночь зимой почему-то начинала светиться… И что очень хотелось упасть между теней, в сугроб, и смотреть на звезды… И не было в этом желании ничего пошлого или смешного. Просто этого всего теперь не стало, а зимы стали почему-то холодны, и почему-то в них слишком много понатыкано рекламных щитов, из-за которых и звезд-то не видно.
* * *
Они и мы ходили тогда в одном и том же мире, и не было в этом ничего мистического или оригинального. Просто судьба. Может, кто-то из вас их тогда видел, да только вспомнит ли этот кто-то?… Сомнения, сомнения… Но до сих пор, проходя мимо высотки, что стоит на Красной Пресне, я поневоле останавливаюсь и смотрю вверх, пытаясь хотя бы для себя понять – что поняли они?… В современном сленге есть такое понятие «зацепило». Меня «зацепила» эта песня. Меня «зацепили» работы этого художника. Меня «зацепил» этот прикол. Но что могло столь крепко и столь надолго «зацепить» их в те годы? Откуда эта непостижимая огромная любовь?… За что? Что есть мы, и что есть наш город? За что нас можно любить?…
Да, это мой маршрут. Хожу я им в достаточной степени редко. Баррикадная, Кудринская площадь… Долго-долго приходится стоять на переходе и ждать зеленого. В те годы было не так. Про пешеходов еще помнили, теперь же люди топчутся в грязи по пятнадцать минут, ожидая. Вокруг – город, и машины, и дома, и толпы, и снег, и оттепель, и зима, а по правую руку – сад высотки, только там тоже какие-то люди пьют пиво и разговаривают. Под ногами – тоже город, но только в иной ипостаси – эти отражения домов, людей, машин и деревьев дробятся и сталкиваются друг с другом, там, под ногами, идет бой, где нет победителей и нет проигравших… там есть только мириады водяных зеркал, которые плохо видно из-за грязи и соли…
Наконец, зеленый. Так, теперь налево, мимо кованой чугунной решетки, в малый Никитский переулок. Решетка изумительная. Модерн, двадцатые годы. Сразу перед глазами встает домик Максима Горького, там все такое, как эта решетка – окна, двери, забор вокруг дома… За решеткой – непроглядный мрак, сырость и гулкость. Впрочем, не припомню дня, чтобы она была открыта.
Несколько шагов в сторону Гранатного, но он не нужен. Вот оно, это место. Вспольный переулок, дом, кажется, двадцать четыре. Совсем недалеко шумит Садовое кольцо, а тут удивительно тихо. Висит над улицей вечно слепой фонарь на тросе, покачивается от зимнего ветра. Может, это тот же, что и в восемьдесят четвертом. Может, его брат-близнец. И никого.»…в Москве есть такое место… переулок, немного видно высотку… дом из серого гранита. Переулок узкий, с одной стороны дома старые, двухэтажные особнячки, прошлый век…»
Все правильно. Все так и есть. И опять будет март, и оттепель, и весенняя хмарь, и подступающий вечер. Только вот почему-то ни в одном из всех городов мира так не замирает все внутри, почему-то не рвется душа соединиться с этим небом… А тут – рвется, взлетает, соединяется, и остается навечно. Все мы летаем там, в небе, все, кто хоть раз догадался в него заглянуть. Они – тоже там…
* * *
Это никогда не станет книгой или рассказом. Это навсегда останется преддверием того, что было когда-то, что есть, что происходит посейчас и что будет. Будет, пока жива эта страна, этот город и это небо. Тут не предусмотрен какой-то выбор, потому что стыдно и страшно выбирать между тем, что все равно случится и случается, и собственной совестью – той незначительной отсрочкой для происходящего.
* * *
А потом нужно вернуться обратно, снова перейти через Кудринскую площадь, пройти мимо ресторанчика «Швейк» и очутиться на площади перед высоткой. Можно сделать так же, как сделал когда-то Рыжий – поднять голову и внимательно вглядеться в окна верхних этажей. Можно просто пройти мимо… но почему-то я всегда стою. Странное ощущение. Как будто смотришь на центр мира. Шпиль укрывает небо, подсвеченное бесчисленными городскими огнями, башни остры, сам дом уже стар по городским меркам, но в то же время он велик истинным неподдельным величием. То, что строится сейчас, с годами потеряет былую привлекательность, этот же дом годы украшают, добавляя новые штрихи к его облику. Энергетика… да, Лин был прав, энергетика и в самом деле неважная, но и Пятый тоже был прав тогда, когда сказал, что «мы привыкли». Оказалось, что привыкли настолько, что и представить себе трудно. Привыкли до любви. Бывает…
Теперь следует перейти дорогу, обойти круглое здание «Краснопресненской» и двинуться в сторону Белого дома. Впрочем, тогда его называли иначе, но… пусть будет Белым. Ведь это чистая правда. Он и в самом деле белый.
В парк Павлика Морозова следует входить с опаской – это очень странный маленький парк. Парк имени предателя. Только вот сейчас об этом мало кто помнит. Хороший мальчик Павлик, сын кулака, настучал в правление недавно созданного колхоза, что папа утаил от государства зерно. Папу повязали, но и Павлик после этого события особенно не зажился – друзья папы расправились с ним скоро, но справедливо. Вот и появился в центре Москвы одноименный парк имени предателя Павлика. Впрочем, это все в прошлом. Сейчас надо просто пройти потихонечку по главной аллее, посмотреть, как дети катаются с ледяной подтаявшей горки на фанерках и картонках, потом повернуться и уйти прочь. От ворот, от парка, от деревьев под снежными шапками, от вороньих криков… почему-то в этом парке всегда кричат вороны, даже после урагана девяносто восьмого года они там горланили, стараясь переорать друг друга. Они, наверное, знают, чьего имени этот парк. Он им за это особенно дорог.
Теперь в парке стоит маленькая деревянная часовня. Раньше ее тут не было. А улица перед парком помнит слишком много крови. Раньше… да, совершенно верно. И ее тут тоже раньше не было.
* * *
Заменить. Щелк-щелк-щелк. И еще раз – щелк. Тишина с пустотой в равных долях. Слова и мысли. Не свои, чужие. Слова и мысли великих. Куда нам до великих. Свое бы донести, не растерять по дороге. И не пропасть. Великие печали. Полная невозможность с кем-то поделиться. Что скажет редактор? Да все ясно, что он скажет. Легко догадаться. «Бред, лишено логики, несовременно… читатель, согласно рейтингам, имеет сейчас совсем другие запросы, он уже устал от этой мрачности… и вообще – рецензия отрицательная. Можете больше не звонить». Даже думать про это пошло… Господи, только не как у всех этих… псевдо-поэтов, псевдо-литераторов… это не «псевдо», и это не роман. Это не статья, не картинка с выставки, не любование собственным «я», не желание навязать свою точку зрения. Это просто очень нужно рассказать. Пока еще есть смысл рассказывать. Потом может стать поздно. Только бы не сказали…
Нет, пока еще не говорили. Еще хорошо будет, если скажут. А ведь бывает и проще – не позвонят, и все дела. Легко и удобно. «И будет карточка пылиться…» Хотя нет, не будет. Снесут все с жесткого диска, освободят место подо что-то более значимое, знакомо узнаваемое… Тоже нет. Еще проще. Скорее всего, просто не станут даже разговаривать. Обидно… «Обижаться – удел горничных». Гумилев. Интересно, что ему говорили?… Нет, впрочем, совсем не интересно. Поток сознания, вечные вопросы… С этим надо заканчивать.
* * *
Горы черновиков с совершенно нечитаемым подчерком. Что-то пошло в окончательный вариант, что-то не пошло. Все равно – нет связности. Обрывки, дым, осенние листья, свет в окнах, грязь и холод, душное лето и трескучий мороз зимы – все вместе. Не отделить. Оно ведь было вместе, как же можно это сделать по-другому?… Разве можно убрать с глаз долой это серое зимнее небо?…
Смешно. Смешно, господа. Вы забыли про то, что есть еще чердаки и подвалы. Помните? В каждом доме есть чердак и подвал. Это аксиома…