Достоевский за 30 минут

Беленькая Татьяна

Мельников Илья Валерьевич

Братья Карамазовы (1878-1879)

 

 

История создания и анализ романа «Братья Карамазовы»

За три года до смерти Федор Михайлович начал работу над последним своим романом «Братья Карамазовы». Действие романа «Братья Карамазовы» происходит в провинциальном городке Скотопригоньевске, в дворянской семье Карамазовых. Если задаться целью подобрать эпитеты к роману «Братья Карамазовы», то они будут такими: широкий, глобальный, глубокий, значимый. Именно таков роман «Братья Карамазовы», задуманный как серия романов; написан же был только первый, который, по словам автора, «почти даже не роман, а лишь один момент из первой юности моего героя» – «раннего человеколюбца» Алеши Карамазова, несущего в жизнь заветы своего монастырского наставника, «святого человека» отца Зосимы.

«Братья Карамазовы» – итоговое произведение писателя, в котором воплотились многие его художественные замыслы, в котором переплелись темы: божественное и дьявольское, их борьба в сердцах людей; преступление и наказание; отцы и дети; социализм и христианство. Чтобы до предела страдания довести душу героев, чтобы все, что в ней есть, пришло в действие, растревожилось, Достоевский рассматривает крайние состояния психики: во время «надрыва», убийства, истерики, душевного расстройства. При этом в «Братьях Карамазовых» уголовное преступление связано с вопросами мировой истории и с вечными темами человечества.

В творчестве Достоевского сильны мотивы детства. В биографии старца Зосимы находим мы сокровенные детские впечатления самого автора: «Из дома родительского вынес я лишь драгоценные воспоминания, ибо нет драгоценнее воспоминаний у человека, как от первого детства его в доме родительском, и это почти всегда так, если даже в семействе хоть только чуть-чуть любовь да союз. Да и от самого дурного семейства могут сохраниться воспоминания драгоценные, если только сама душа твоя способна искать драгоценное. К воспоминаниям же домашним причитаю и воспоминания о священной истории, которую в доме родительском, хотя и ребенком, я очень любопытствовал узнать. Была у меня тогда книга, священная история, с прекрасными картинками под названием «Сто четыре священные истории Ветхого и Нового завета», и по ней я и читать учился. И теперь она у меня здесь на полке лежит, как драгоценную память сохраняю». По воспоминаниям брата, Достоевский действительно учился читать по этой книге. Как-то раз Федору Михайловичу посчастливилось достать издание «Священных историй» точно такое же как в детстве, он был рад безмерно и бережно хранил книгу.

«Братья Карамазовы» кончаются речью Алеши Карамазова, обращенной к его товарищам – школьникам, у камня после похорон мальчика Илюшечки: «Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома. Вам много говорили про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение». Быть может, именно драгоценные воспоминания о счастливом детстве помогли писателю пережить самые тяжелые минуты и годы жизни – эшафот и каторгу.

 

Сокращенный пересказ романа «Братья Карамазовы»

В книге первой – «История одной семейки» – рассказывается история каждого действующего лица. Их судьба с детства не баловала: рано умершие матери (первая и вторая жены Федора Павловича), полное равнодушие со стороны отца – пьяницы, развратника, обделывавшего свои делишки всегда с подлостью. Передаваемые с рук на руки (счастье, что находились родственники и неравнодушные к судьбе сирот люди), три брата Карамазовых выросли, не голодая, не обделенные теплом и вниманием, получили образование, за исключением Мити, который «в гимназии не доучился, попал потом в одну военную школу, потом очутился на Кавказе, выслужился, дрался на дуэли, был разжалован, опять выслужился, много кутил…».

Время и место действия – провинциальный городок Скотопригоньевск, 1870-е гг. В монастыре, у старца Зосимы, подвижника и целителя, собираются отец Федор Павлович и сыновья Карамазовы – старший Дмитрий и средний Иван. Младший брат Алеша тут же – он послушник у старца. Повод этой встречи – денежный спор Дмитрия с отцом. Дмитрий считает, что обманут отцом, который должен ему крупную сумму денег. Федор Павлович в недавнем прошлом, пользуясь тем, что по образу жизни Дмитрий вечно нуждался в деньгах и согласен был на любые суммы, так, отец подвел все дела к тому, что как бы выплатил причитающуюся сыну долю наследства, а больше ему он ничего не должен. Вся мелочность и низость его натуры проявилась в этом деле, и в самих расчетах его. Отец прибывает на встречу скорее из любопытства. Обостряют финансовый конфликт отца и сына также ссора из-за женщины – Грушеньки, в которую оба влюблены. Отец даже готов жениться или потратить деньги на Грушеньку.

В скиту сходятся почти все главные герои романа. Братья Карамазовы – очень разные. Дмитрий порой попадает в плен своих страстей, порой он сначала делает, а потом думает. Иван умен, склонен к философствованию. Его волнуют вопросы о бессмертии, к слепой вере он не склонен, а все подвергает анализу. Именно в душу Ивана автор вкладывает центральный вопрос романа – все дозволено или не все? Алеша – юный праведник, чистая душа, болеет за всех.

О чем могли договориться эти стороны? Из дела выходит лишь скандал и шум. Мудрость проявляет лишь старец Зосима: перед Дмитрием он кладет низкий поклон, предчувствуя его будущее страдание, Ивану на его скрытый вопрос отвечает, что если в его сердце вопрос не решится в положительную сторону, то не решится и в отрицательную сторону. Насчет Федора Павловича он проницательно отмечает, что все его шутовство от того, что он стыдится себя.

После ухода гостей Зосима отправляет Алешу Карамазова «в мир»: он должен находиться рядом с братьями. Послушно Алеша направляется к отцу и встречает прячущегося в соседнем с отцовской усадьбой саду брата Дмитрия, который сторожит здесь свою возлюбленную Грушеньку: старик отец предложил ей деньги, и Дмитрий боится, что они ее соблазнят. Здесь, в беседке, звучит исповедь Дмитрия перед братом. Дмитрий знаком с глубинами разврата, но чем ниже он опускался, тем более чувствовал свою связь с Богом. Сейчас он, Дмитрий, состоит в отношениях с благородной девицей Катериной Ивановной и считается ее женихом, но к ней равнодушен. Он спас отца Катерины Ивановны от позора за растрату казенных денег, ссудил ему нужную сумму. Забавляясь ситуацией, он предложил, чтобы сама гордая девушка пришла к нему за деньгами, и та вынуждена была прийти, готовая ко всему, однако Дмитрий взамен денег ничего не потребовал. Свою невесту Дмитрий не любит, а страстно увлечён Грушенькой. Он сознается в своем проступке: Дмитрий прокутил с Грушенькой на постоялом дворе в селе Мокрое три тысячи, данные ему Катериной Ивановной для отсылки сестре в Москву. Он не успокоится, пока не вернет всю сумму. В беседке Дмитрий караулит Грушеньку, и если та пойдет к старику – он ворвется и помешает, а может, и убьет ненавистного развратника. Дмитрий просит брата сходить к Катерине Ивановне и сказать ей, что он кланяется, но больше не придёт.

В доме отца, где сам Федор Павлович и брат Иван развлекаются рассуждениями лакея Смердякова, происходит очередная скандальная сцена: Дмитрий, которому показалось, что пришла Грушенька, врывается и избивает отца, потом убеждается, что ошибся.

К Катерине Ивановне Дмитрий просит сходить Алешу, там сидит Грушенька. Соперницы ведут разговор, делая друг дружке комплименты и уверяя в хороших чувствах. Истинные чувства прорываются, когда Грушенька, собираясь было поцеловать ручку Катерины Ивановны, внезапно демонстративно отказывается это сделать, оскорбив соперницу и вызвав её гнев.

Следующий день готовит для Алеши новую исповедь – теперь отца. Федор Павлович меньше всего сознавал себя когда-либо в жизни отцом. В своих глазах он был и есть мужчина, и деньги ему нужны обязательно, потому что «в скверне своей до конца хочет прожить». Грушеньку он Дмитрию уступать не собирается.

По пути Алеша видит школьников, бросающих камни в маленького одинокого мальчика. Когда Алеша подходит к нему, тот сначала бросает в него камнем, а потом больно кусает за палец. Этот мальчик – сын штабс-капитана Снегирева, который недавно был унизительно вытащен за бороду из трактира и избит Дмитрием Карамазовым за то, что имел какие-то вексельные дела с Федором Павловичем и Грушенькой.

В доме Хохлаковой Алеша застаёт Ивана и Катерину Ивановну и становится свидетелем объяснения: Катерина Ивановна самоотверженно хочет принести себя в жертву Дмитрию, быть «средством для его счастья», Иван же, в раздражении от всего этого, желает уехать надолго. Простодушный Алеша высказывает то, что видит: Катерина Ивановна вовсе не любит Дмитрия, а только уверила себя в этом.

Катерина Ивановна передает Алеше двести рублей для штабс-капитана Снегирева, пострадавшего от рук Дмитрия. Снегирев также исповедуется Алеше.

В доме у Хохлаковой, куда вернулся Алеша, он беседует с её дочерью Лизой, болезненной, эмоциональной девочкой, которая написала ему недавно о своей любви. Лизу посещают странные фантазии и желания: например, чтоб на ней женились и потом бросили. Она описывает жестокую сцену мучения ребенка, воображая, что сама сделала это, а потом принимается за ананасный компот. «Бесёнок» – говорит о ней Иван Карамазов.

Алеша направляется в трактир, где находится брат Иван. В трактире происходит встреча двух братьев, речь идет о вечных вопросах. Бог и бессмертие – один из них. Иван приоткрывает свою тайну, отвечая на незаданный, но чрезвычайно интересующий Алешу вопрос: «каково ты веруешь?».

Иван, как и все Карамазовы, любит жизнь во всех ее проявлениях, и он не понимает, зачем в мире так много страданий, как в основании гармонии может быть слезинка ребёнка. Он перечисляет «фактики», свидетельствующие о людской жестокости и детском страдании. Иван – автор поэмы «Великий инквизитор», действие которой происходит в шестнадцатом столетии в Испании, где старый кардинал заточает в тюрьму второй раз сошедшего на землю Христа. Ночью он приходит к Нему для беседы и пытается разочаровать Христа в человечестве, доказывая, что оно недостойно свободы, ведь человеку даже выбор между добром и злом дается тяжело. Великий инквизитор знает, как устроить человеческое счастье: от свободы нужно человека избавить, сделав его послушным животным. Горстка избранных будут управлять судьбами человечества. Каков будет ответ Христа? Иисус молча целует Великого Инквизитора.

Расставшись с Алешей, Иван отправляется домой и встречает Смердякова, который намекает, что скоро с Федором Павловичем может произойти беда, советует Ивану ехать в деревню Чермашню, где старик продаёт рощу. Наглость Смердякова противна Ивану, однако ехать он решается, правда, в Москву.

Умер старец Зосима. Те, кто ожидал чуда, смущены запахом обыкновенного тления, который появляется вскоре после смерти праведника.

Следующий визит Алеши – в дом к Грушеньке. Та встревоженно ждет какой-то вести. Начав вести себя с Лешей игриво и легкомысленно, вскоре она меняет тон на серьезный, поддавшись обаянию честного и праведного характера Алеши. В ответ на его добрые слова она рассказывает, что томит ей душу. Много лет назад ее соблазнил и бросил один мужчина, которому она страстно хотела отомстить, но потом поняла, что готова как собачонка ползти к нему. От него – от «бывшего» – она и ждет весточки. Получив ее, Грушенька мчит в Мокрое к нему.

И вот Алеша в монастыре, молится возле гроба Зосимы, слушает чтение Евангелия и в полусне ему чудится старец, который хвалит его за Грушеньку. Сердце Алеши наполняется религиозным восторгом. Выйдя из кельи, он бросается на землю, целует её, радуется великолепию звезд. Его сердце преображается.

Дмитрий Карамазов отчаянно ищет деньги, чтобы увезти Грушеньку и начать новую жизнь. Терзаемый ревностью, он пытается найти возлюбленную в доме отца. От его руки пострадал камердинер Федора Павловича Григорий. С руками в крови и одежде, но с шампанским и деньгами мчит он в Мокрое, к возлюбленной.

На постоялом дворе начинается вовсе не новая жизнь, а карточная игра, попойка. Дмитрий предлагает «бывшему» деньги, чтобы тот отступился от Грушеньки.

Вскоре в Мокром появляются представители власти и обвиняют Дмитрия в отцеубийстве. Он поражён – ведь он ударил по голове лишь камердинера Григория, и узню, что тот жив. Но факты – против него.

Вскоре выясняется, что убил Федора Павловича лакей Смердяков, воспользовавшись тем, что камердинер от удара Дмитрии лежит без чувств. Он ударил Федора Павловича пресс-папье и украл три тысячи. Смердяков сам рассказывает обо всем посетившему его Ивану Карамазову, а главное – о том, что его, Ивана идея вседозволенности и вдохновила его на убийство. Иван потрясен, от чувства вины он сходит с ума. Смердяков, на свидании с Иваном узнает, что тот на предстоящем суде готов сознаться во всем. Смердяков отдает Ивану деньги, а потом вешается.

Катерина Ивановна ещё не решила, как она выступит на суде – вызволительницей или погубительницей своего бывшего жениха Дмитрия. Сам Дмитрий готов пострадать и очиститься. Судебный процесс складывается в пользу Дмитрия. Потрясает всех выступление Ивана Федоровича, который после мучительных колебаний сообщает суду, что убил повесившийся Смердяков, но научил его он, Иван. Он болен и в горячке, его силой уводят, и тут начинает давать показания Катерина Ивановна. Она предъявляет суду документ – полученное накануне преступления письмо Дмитрия, где тот грозится убить отца и взять деньги. Это показание оказывается решающим. Катерина Ивановна губит Дмитрия, чтобы спасти Ивана.

Далее выступают местный прокурор и столичный адвокат Фетюкович. Они анализируют социальные и психологические причины преступления: обстоятельства, атмосфера, среда и отец, который не дал сыновьям ничего кроме равнодушия. Оба заключают, что Дмитрий – убийца, хотя вынудили его к тому обстоятельства. Присяжные признают Дмитрия виновным, Дмитрия осуждают. После суда он также заболевает нервным расстройством.

Финал романа – похороны Илюши Снегирева, сына капитана Снегирева. Алеша Карамазов призывает собравшихся у могилы мальчиков, с которыми подружился, посещая Илюшу во время его болезни, быть добрыми, честными, никогда не забывать друг о друге и не бояться жизни, потому что жизнь прекрасна, когда делается хорошее и правдивое.

 

Ключевые сцены романа «Братья карамазовы»

III. Братья знакомятся

Находился Иван однако не в отдельной комнате. Это было только место у окна, отгороженное ширмами, но сидевших за ширмами все-таки не могли видеть посторонние. Комната эта была входная, первая, с буфетом у боковой стены. По ней поминутно шмыгали половые. Из посетителей был один лишь старичок отставной военный, и пил в уголку чай. Зато в остальных комнатах трактира происходила вся обыкновенная трактирная возня, слышались призывные крики, откупоривание пивных бутылок, стук биллиардных шаров, гудел орган. Алеша знал, что Иван в этот трактир почти никогда не ходил и до трактиров вообще не охотник; стало быть именно потому только и очутился здесь, подумал он, – чтобы сойтись по условию с братом Дмитрием. И однако брата Дмитрия не было.

– Прикажу я тебе ухи аль чего-нибудь, не чаем же ведь ты одним живешь, – крикнул Иван, повидимому ужасно довольный, что залучил Алешу. Сам он уж кончил обед и пил чай.

– Ухи давай, давай потом и чаю, я проголодался, – весело проговорил Алеша.

– А варенья вишневого? Здесь есть. Помнишь, как ты маленький у Поленова вишневое варенье любил?

– А ты это помнишь? Давай и варенья, я и теперь люблю.

Иван позвонил полового и приказал уху, чай и варенья.

– Я все помню, Алеша, я помню тебя до одиннадцати лет, мне был тогда пятнадцатый год. Пятнадцать и одиннадцать, это такая разница, что братья в эти годы никогда не бывают товарищами. Не знаю, любил ли я тебя даже. Когда я уехал в Москву, то в первые годы я даже и не вспоминал об тебе вовсе.

Потом, когда ты сам попал в Москву, мы раз только, кажется, и встретились где-то. А вот здесь я уже четвертый месяц живу, и до сих пор мы с тобой не сказали слова. Завтра я уезжаю и думал сейчас, здесь сидя: как бы мне его увидать, чтобы проститься, а ты и идешь мимо.

– А ты очень желал меня увидать?

– Очень, я хочу с тобой познакомиться раз навсегда и тебя с собой познакомить. Да с тем и проститься. По-моему всего лучше знакомиться пред разлукой. Я видел, как ты на меня смотрел все эти три месяца, в глазах твоих было какое-то беспрерывное ожидание, а вот этого-то я и не терплю, оттого и не подошел к тебе. Но в конце я тебя научился уважать: твердо дескать стоит человечек. Заметь, я хоть и смеюсь теперь, но говорю серьезно. Ведь ты твердо стоишь, да? Я таких твердых люблю, на чем бы там они ни стояли, и будь они такие маленькие мальчуганы, как ты. Ожидающий взгляд твой стал мне вовсе под конец не противен; напротив, полюбил я наконец твой ожидающий взгляд… Ты, кажется, почему-то любишь меня, Алеша?

– Люблю, Иван. Брат Дмитрий говорит про тебя: Иван – могила. Я говорю про тебя: Иван – загадка. Ты и теперь для меня загадка, но нечто я уже осмыслил в тебе, и всего только с сегодняшнего утра!

– Что ж это такое? – засмеялся Иван.

– А не рассердишься? – засмеялся и Алеша.

– Ну?

– А то, что ты такой же точно молодой человек, как и все остальные двадцатитрехлетние молодые люди, такой же молодой, молоденький, свежий и славный мальчик, ну желторотый наконец мальчик! Что, не очень тебя обидел?

– Напротив поразил совпадением! – весело и с жаром вскричал Иван. – Веришь ли, что я, после давешнего нашего свидания у ней, только об этом про себя и думал, об этой двадцатитрехлетней моей желторотости, а ты вдруг теперь точно угадал и с этого самого начинаешь. Я сейчас здесь сидел и, знаешь, что говорил себе: не веруй я в жизнь, разуверься я в дорогой женщине, разуверься в порядке вещей, убедись даже, что все напротив беспорядочный, проклятый и может быть бесовский хаос, порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования, – а я все-таки захочу жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его весь не осилю!

Впрочем к тридцати годам наверно брошу кубок, хоть и не допью всего и отойду… не знаю куда. Но до тридцати моих лет, знаю это твердо, все победит моя молодость, – всякое разочарование, всякое отвращение к жизни. Я спрашивал себя много раз: есть ли в мире такое отчаяние, чтобы победило во мне эту исступленную и неприличную может быть жажду жизни, и решил, что, кажется, нет такого, то-есть опять-таки до тридцати этих лет, а там уж сам не захочу, мне так кажется. Эту жажду жизни иные чахоточные сопляки-моралисты называют часто подлою, особенно поэты. Черта-то она отчасти Карамазовская, это правда, жажда-то эта жизни, несмотря ни на что, в тебе она тоже непременно сидит, но почему ж она подлая? Центростремительной силы еще страшно много на нашей планете, Алешка. Жить хочется, и я живу, хотя бы и вопреки логике. Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз, поверишь ли, не знаешь за что и любишь, дорос иной подвиг человеческий, в который давно уже может быть перестал и верить, а все-таки по старой памяти чтишь его сердцем. Вот тебе уху принесли, кушай на здоровье. Уха славная, хорошо готовят. Я хочу в Европу съездить, Алеша, отсюда и поеду; и ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище, вот что! Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, – в то же время убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище и никак не более. И не от отчаяния буду плакать, а лишь просто потому, что буду счастлив пролитыми слезами моими. Собственным умилением упьюсь. Клейкие весенние листочки, голубое небо люблю я, вот что! Тут не ум, не логика, тут нутром, тут чревом любишь, первые свои молодые силы любишь… Понимаешь ты что-нибудь в моей ахинее, Алешка, аль нет? – засмеялся вдруг Иван.

– Слишком понимаю, Иван: нутром и чревом хочется любить, – прекрасно ты это сказал, и рад я ужасно за то, что тебе так жить хочется, – воскликнул Алеша. – Я думаю, что все должны прежде всего на свете жизнь полюбить.

– Жизнь полюбить больше, чем смысл ее?

– Непременно так, полюбить прежде логики, как ты говоришь. непременно, чтобы прежде логики, и тогда только я и смысл пойму. Вот что мне давно уже мерещится. Половина твоего дела сделана, Иван, и приобретена: ты жить любишь. Теперь надо постараться тебе о второй твоей половине, и ты спасен.

– Уж ты и спасаешь, да я и не погибал может быть! А в чем она вторая твоя половина?

– В том, что надо воскресить твоих мертвецов, которые может быть никогда и не умирали. Ну давай чаю. Я рад, что мы говорим, Иван.

– Ты, я вижу, в каком-то вдохновении. Ужасно я люблю такие professions de foi вот от таких… послушников. Твердый ты человек, Алексей. Правда, что ты из монастыря хочешь выйти?

– Правда. Мой старец меня в мир посылает.

– Увидимся еще стало быть в миру-то, встретимся до тридцати-то лет, когда я от кубка-то начну отрываться. Отец вот не хочет отрываться от своего кубка до семидесяти лет, до восьмидесяти даже мечтает, сам говорил, у него это слишком серьезно, хоть он и шут. Стал на сладострастии своем и тоже будто на камне… хотя после тридцати-то лет, правда, и не на чем пожалуй стать, кроме как на этом… Но до семидесяти подло, лучше до тридцати: можно сохранить «оттенок благородства», себя надувая. Не видал сегодня Дмитрия?

– Нет, не видал, но я Смердякова видел. – И Алеша рассказал брату наскоро и подробно о своей встрече с Смердяковым. Иван стал вдруг очень озабоченно слушать, кое-что даже переспросил.

– Только он просил меня брату Дмитрию не сказывать о том, что он о нем говорил, – прибавил Алеша. Иван нахмурился и задумался.

– Ты это из-за Смердякова нахмурился? – спросил Алеша.

– Да, из-за него. К чорту его, Дмитрия я действительно хотел было видеть, но теперь не надо… – неохотно проговорил Иван.

– А ты в самом деле так скоро уезжаешь, брат?

– Да.

– Что же Дмитрий и отец? Чем это у них кончится? – тревожно промолвил Алеша.

– А ты все свою канитель! Да я-то тут что? Сторож я что ли моему брату Дмитрию? – раздражительно отрезал было Иван, но вдруг как-то горько улыбнулся – Каинов ответ богу об убитом брате, а? Может быть ты это думаешь в эту минуту? Но чорт возьми, не могу же я в самом деле оставаться тут у них сторожем? Дела кончил, и еду. Уж не думаешь ли ты, что я ревную к Дмитрию, что я отбивал у него все эти три месяца его красавицу Катерину Ивановну. Э, чорт, у меня свои дела были. Дела кончил и еду. Дела давеча кончил, ты был свидетелем.

– Это давеча у Катерины Ивановны?

– Да, у ней, и разом развязался. И что ж такое? Какое мне дело до Дмитрия? Дмитрий тут не при чем. У меня были только собственные дела с Катериною Ивановною. Сам ты знаешь напротив, что Дмитрий вел себя так как будто был в заговоре со мной. Я ведь не просил его нисколько, а он сам мне торжественно ее передал и благословил. Это все смеху подобно. Нет, Алеша, нет, если бы ты знал, как я себя теперь легко чувствую! Я вот здесь сидел и обедал, и веришь ли, хотел было спросить шампанского, чтоб отпраздновать первый мой час свободы. Тьфу, полгода почти, – и вдруг разом, все разом снял. Ну подозревал ли я даже вчера, что это, если захотеть, то ничего не стоит кончить!

– Ты про любовь свою говоришь, Иван?

– Любовь, если хочешь, да, я влюбился в барышню, в институтку. Мучился с ней, и она меня мучила. Сидел над ней… и вдруг все слетело. Давеча я говорил вдохновенно, а вышел и расхохотался, – веришь этому. Нет, я буквально говорю.

– Ты и теперь так это весело говоришь, – заметил Алеша, вглядываясь в его в самом деле повеселевшее вдруг лицо.

– Да почем же я знал, что я ее вовсе не люблю! Xe-xe! Вот и оказалось, что нет. А ведь как она мне нравилась! Как она мне даже давеча нравилась, когда я речь читал. И знаешь ли, и теперь нравится ужасно, – а между тем, как легко от нее уехать. Ты думаешь, я фанфароню?

– Нет. Только это может быть не любовь была.

– Алешка, – засмеялся Иван, – не пускайся в рассуждения о любви! Тебе неприлично. Давеча-то, давеча-то ты выскочил, ай! Я еще и забыл поцеловать тебя за это… А мучила-то она меня как! Воистину у надрыва сидел. Ох, она знала, что я ее люблю! Любила меня, а не Дмитрия, – весело настаивал Иван. – Дмитрий только надрыв. Все, что я давеча ей говорил, истинная правда. Но только в том дело, самое главное, что ей нужно может быть лет пятнадцать аль двадцать, чтобы догадаться, что Дмитрия она вовсе не любит, а любит только меня, которого мучает. Да пожалуй и не догадается она никогда, несмотря даже на сегодняшний урок. Ну и лучше: встал да и ушел навеки. Кстати, что она теперь? Что там было, когда я ушел?

Алеша рассказал ему об истерике, и о том, что она, кажется, теперь в беспамятстве и в бреду.

– А не врет Хохлакова?

– Кажется, нет.

– Надо справиться. От истерики впрочем никогда и никто не умирал. Да и пусть истерика, бог женщине послал истерику любя. Не пойду я туда вовсе. К чему лезть опять.

– Ты однако же давеча ей сказал, что она никогда тебя не любила.

– Это я нарочно. Алешка, прикажу-ка я шампанского, выпьем за мою свободу. Нет, если бы ты знал, как я рад!

– Нет, брат, не будем лучше пить, – сказал вдруг Алеша, – к тому же мне как-то грустно.

– Да, тебе давно грустно, я это давно вижу.

– Так ты непременно завтра утром поедешь?

– Утром? я не говорил, что утром… А впрочем может и утром. Веришь ли, я ведь здесь обедал сегодня единственно, чтобы не обедать со стариком, до того он мне стал противен. Я от него от одного давно бы уехал. А ты что так беспокоишься, что я уезжаю. У нас с тобой еще бог знает сколько времени до отъезда. Целая вечность времени, бессмертие!

– Если ты завтра уезжаешь, какая же вечность?

– Да нас-то с тобой чем это касается? – засмеялся Иван, – ведь свое-то мы успеем все-таки переговорить, свое-то, для чего мы пришли сюда? Чего ты глядишь с удивлением? Отвечай: мы для чего здесь сошлись? Чтобы говорить о любви к Катерине Ивановне, о старике и Дмитрие? О загранице? О роковом положении России? Об императоре Наполеоне? Так ли, для этого ли?

– Нет, не для этого.

– Сам понимаешь, значит, для чего. Другим одно, а нам, желторотым, другое, нам прежде всего надо предвечные вопросы разрешить, вот наша забота.

Вся молодая Россия только лишь о вековечных вопросах теперь и толкует.

Именно теперь, как старики все полезли вдруг практическими вопросами заниматься. Ты из-за чего все три месяца глядел на меня в ожидании? Чтобы допросить меня: «како веруеши, али вовсе не веруеши», – вот ведь к чему сводились ваши трехмесячные взгляды, Алексей Федорович, ведь так?

– Пожалуй что и так, – улыбнулся Алеша. – Ты ведь не смеешься теперь надо мною, брат?

– Я-то смеюсь? Не захочу я огорчить моего братишку, который три месяца глядел на меня в таком ожидании. Алеша, взгляни прямо: я ведь и сам точь-в-точь такой же маленький мальчик, как и ты, разве только вот не послушник. Ведь русские мальчики как до сих пор орудуют? Иные то-есть? Вот, например, здешний вонючий трактир, вот они и сходятся, засели в угол. Всю жизнь прежде не знали друг друга, а выйдут из трактира, сорок лет опять не будут знать друг друга, ну и что ж, о чем они будут рассуждать, пока поймали минутку в трактире-то? О мировых вопросах, не иначе: есть ли бог, есть ли бессмертие? А которые в бога не веруют, ну те о социализме и об анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так ведь это один же чорт выйдет, все те же вопросы, только с другого конца. И множество, множество самых оригинальных русских мальчиков только и делают, что о вековечных вопросах говорят у нас в наше время. Разве не так?

– Да, настоящим русские вопросы о том: есть ли бог и есть ли бессмертие, или, как вот ты говоришь, вопросы с другого конца, конечно первые вопросы и прежде всего, да так и надо, – проговорил Алеша, все с тою же тихою и испытующею улыбкой вглядываясь в брата.

– Вот что, Алеша, быть русским человеком иногда вовсе не умно, но все-таки глупее того, чем теперь занимаются русские мальчики, и представить нельзя себе. Но я одного русского мальчика, Алешку, ужасно люблю.

– Как ты это славно подвел, – засмеялся вдруг Алеша.

– Ну говори же, с чего начинать, приказывай сам, – с бога? Существует ли бог, что ли?

– С чего хочешь, с того и начинай, хоть с «другого конца». Ведь ты вчера у отца провозгласил, что нет бога, – пытливо поглядел на брата Алеша.

– Я вчера за обедом у старика тебя этим нарочно дразнил и видел, как у тебя разгорались глазки. Но теперь я вовсе не прочь с тобой переговорить и говорю это очень серьезно. Я с тобой хочу сойтись. Алеша, потому что у меня нет друзей, попробовать хочу. Ну, представь же себе, может быть и я принимаю бога, – засмеялся Иван, – для тебя это неожиданно, а?

– Да конечно, если ты только и теперь не шутишь.

– Шутишь. Это вчера у старца сказали, что я шучу. Видишь, голубчик, был один старый грешник в восемнадцатом столетии, который изрек, что если бы не было бога, то следовало бы его выдумать, s'il n'existait pas Dieu il faudrait l'inventer. И действительно человек выдумал бога. И не то странно, не то было бы дивно, что бог в самом деле существует, но то дивно, что такая мысль – мысль о необходимости бога – могла залезть в голову такому дикому и злому животному каков человек, до того она свята, до того она трогательна, до того премудра и до того она делает честь человеку. Что же до меня, то я давно уже положил не думать о том: человек ли создал бога или бог человека?

Не стану я, разумеется, тоже перебирать на этот счет все современные аксиомы русских мальчиков, все сплошь выведенные из европейских гипотез; потому что, что там гипотеза, то у русского мальчика тотчас же аксиома и не только у мальчиков, но пожалуй и у ихних профессоров, потому что и профессора русские весьма часто у нас теперь те же русские мальчики. А потому обхожу все гипотезы. Ведь у нас с тобой какая теперь задача? Задача в том, чтоб я как можно скорее мог объяснить тебе мою суть, то-есть что я за человек, во что верую и на что надеюсь, ведь так, так? А потому и объявляю, что принимаю бога прямо и просто. Но вот однако что надо отметить: если бог есть и если он действительно создал землю, то, как нам совершенно известно, создал он ее по эвклидовой геометрии, а ум человеческий с понятием лишь о трех измерениях пространства. Между тем находились и находятся даже и теперь геометры и философы и даже из замечательнейших, которые сомневаются в том, чтобы вся вселенная, или еще обширнее, – все бытие было создано лишь по эвклидовой геометрии, осмеливаются даже мечтать, что две параллельные линии, которые по Эвклиду ни за что не могут сойтись на земле, может быть, и сошлись бы где-нибудь в бесконечности. Я, голубчик, решил так, что если я даже этого не могу понять, то где ж мне про бога понять. Я смиренно сознаюсь, что у меня нет никаких способностей разрешать такие вопросы, у меня ум эвклидовский, земной, а потому где нам решать о том, что не от мира сего. Да и тебе советую об этом никогда не думать, друг Алеша, а пуще всего насчет бога: есть ли он или нет? Все это вопросы совершенно несвойственные уму, созданному с понятием лишь о трех измерениях. Итак, принимаю бога и не только с охотой, но, мало того, принимаю и премудрость его, и цель его, – нам совершенно уж неизвестные, верую в порядок, в смысл жизни, верую в вечную гармонию, в которой мы будто бы все сольемся, верую в слово, к которому стремится вселенная и которое само «бе к богу» и которое есть само бог, ну и прочее и прочее, и т. д. в бесконечность. Слов-то много на этот счет наделано. Кажется, уж я на хорошей дороге – а? Ну так представь же себе, что в окончательном результате я мира этого божьего – не принимаю, и хоть и знаю, что он существует, да не допускаю его вовсе. Я не бога не принимаю, пойми ты это, я мира, им созданного, мира-то божьего не принимаю и не могу согласиться принять. Оговорюсь: я убежден как младенец, что страдания заживут и сгладятся, что весь обидный комизм человеческих противоречий исчезнет как жалкий мираж, как гнусненькое измышление малосильного и маленького как атом человеческого эвклидовского ума, что наконец в мировом финале, в момент вечной гармонии, случится и явится нечто до того драгоценное, что хватит его на все сердца, на утоление всех негодований, на искупление всех злодейств людей, всей пролитой ими их крови, хватит, чтобы не только было возможно простить, но и оправдать все, что случилось с людьми, – пусть, пусть это все будет и явится, но я-то этого не принимаю и не хочу принять! Пусть даже параллельные линии сойдутся и я это сам увижу: увижу и скажу, что сошлись, а все-таки не приму. Вот моя суть, Алеша, вот мой тезис. Это уж я серьезно тебе высказал. Я нарочно начал этот наш с тобой разговор как глупее нельзя начать, но довел до моей исповеди, потому что ее только тебе и надо. Не о боге тебе нужно было, а лишь нужно было узнать, чем живет твой любимый тобою брат. Я и сказал.

Иван заключил свою длинную тираду вдруг с каким-то особенным и неожиданным чувством.

– А для чего ты начал так, как «глупее нельзя начать»? – спросил Алеша, задумчиво смотря на него.

– Да во-первых, хоть для руссизма: русские разговоры на эти темы все ведутся как глупее нельзя вести. А во-вторых, опять-таки чем глупее, тем ближе к делу. Чем глупее, тем и яснее. Глупость коротка и не хитра, а ум виляет и прячется. Ум подлец, а глупость пряма и честна. Я довел дело до моего отчаяния, и чем глупее я его выставил, тем для меня же выгоднее.

– Ты мне объяснишь, для чего «мира не принимаешь»? – проговорил Алеша.

– Уж конечно объясню, не секрет, к тому и вел. Братишка ты мой, не тебя я хочу развратить и сдвинуть с твоего устоя, я может быть себя хотел бы исцелить тобою, – улыбнулся вдруг Иван совсем как маленький кроткий мальчик.

Никогда еще Алеша не видал у него такой улыбки.