Близился к концу 1951 год, оказавшийся для Мэрилин рубежным. Окончательно уходили в историю, по крайней мере для нее, фильмы категории «Б» — те самые «программеры», скороспелки, рассчитанные на самый невзыскательный вкус, которые прежде кинокомпании чуть ли не силой навязывали кинотеатрам. Да и в эти поделки попасть было для Мэрилин далеко не просто. К концу 1951 года она сыграла в двенадцати фильмах, и за вычетом «Асфальтовых джунглей», «Все о Еве» и в каком-то смысле «В любви счастлив» девять из них были по всем параметрам «программерами». Это, однако, не помешало росту ее популярности — ее путь к зрителю пролег, как помним, не столько через фильмы, сколько через рекламу — плакатную, журнальную и открыточную, конечно, скандальную, то есть самую распространенную и эффективную из всех видов рекламы в киногородах. В этом смысле фильмы, даже и не только «программеры», но и «Асфальтовые джунгли» и «Все о Еве», стали лишь приложением, дополнением к тому, что и без того было известно посетителям кинотеатров, они же — внимательные читатели журналов, освещавших внутреннюю жизнь Киногорода. К концу 1951 года обе эти линии жизни Мэрилин — «накопительство» мелких ролей и постоянное участие во всех возможных видах рекламы — слились воедино, и теперь руководство студии называло ее одним коротким, емким и выразительным словом — hot («горячая»). Так называют тех, кто пользуется особой, поистине массовой популярностью. Американская многосмысленность этого слова, усиленная к тому же и музыкальными увлечениями в стране (так назывался и особый стиль джазового звучания), придала и личной (интимной) и внеличной — кинематографической, рекламной — жизни Мэрилин какую-то необыкновенную лихорадочность, напряженность, горячечность. В своем стремлении сыграть главные роли — главные не только в фильмах, но и в жизни, — обрести сразу все, чего она была лишена, она вела существование активное, но беспорядочное, насыщенное всевозможного рода событиями, но в известном смысле беспредметное.

Лишившись со смертью Джонни Хайда жизненного руководителя, патрона, своего рода отца, Мэрилин вдруг остро почувствовала и в самом деле нужду в отце. Во всяком случае, в человеке, которого она считала своим отцом. В Стэнли Джиффорде. Это было странное, чисто импульсивное, действительно лихорадочное стремление во что бы то ни стало увидеть человека, которого ее мать прочила ей в отцы. Наташа Лайтес, ее репетитор, подруга и наставница, у которой, как я уже говорил, Мэрилин жила, пыталась отговорить ее от этого визита, но стремление Мэрилин увидеть Джиффорда было сильнее ее. Естественно, из всего этого ничего не получилось — Джиффорд отказался разговаривать с ней и даже не подошел к телефону, по которому Мэрилин пыталась договориться о встрече, и все переговоры по этому поводу ей пришлось вести с какой-то женщиной, по-видимому, очередной женой бывшего сотрудника Глэдис Бэйкер по «Консолидэйтед филм». Она впала в отчаяние, и Лайтес с большим трудом удалось ее успокоить.

Полагаю, этот удивительно сильный, непреодолимый, но столь же и спонтанный импульс возник у Мэрилин не случайно: она действительно подходила к рубежу своей жизни, когда прошлое умирало в ней, и процесс этот шел трудно и болезненно. Прошлое умирало и, умирая, застывало в виде мифа, легенды. Норма Джин уж и сама не помнила, почему именно Джиффорд задержался в ее памяти дольше, нежели все прочие кандидаты в отцы. Его портрет (а может быть, только похожий на него?) ей показала мать. Но в мраморе легенды застыло его сходство (впрочем, относительное) с Кларком Гэйблом. Практически у нее не было и матери — не считать же матерью чужую женщину Грэйс Мак-Ки! В жизни легендарной Мэрилин ее мать умирала и возрождалась. В мае 1952 года Эрскин Джонсон писал в «Лос-Анджелес дэйли ньюс»: «Повсеместно прославленная — усилиями голливудских пресс-агентов — как беспризорная сирота, никогда не знавшая родителей, Мэрилин признала, что она — дочь Глэдис Бэйкер, одно время работавшей на студии «РКО» в качестве монтажницы… Вернувшись из лос-анджелесской больницы после удаления аппендикса, Мэрилин сделала для меня эксклюзивное заявление, переданное через студию «XX век — Фокс»: «Близкие друзья знают, что моя мать жива. Неизвестная мне в детстве, моя мать, как инвалид, провела долгие годы в государственной лечебнице. По договоренности с опекуном и с ведома окружного совета Лос-Анджелеса я воспитывалась в целом ряде приемных домов… Близко я свою мать не знала. Я ей помогаю и хотела бы прийти к ней на помощь, как только понадоблюсь…» Известие о том, что мать Мэрилин жива и находится в Голливуде, вызвало недоуменное удивление…»

Здесь все по-голливудски красноречиво: и набор выдумок о матери, и умолчание о том, что Глэдис — не просто инвалид, но — душевнобольная, и «эксклюзивное заявление» на эту тему, и ложь относительно помощи, которую она якобы оказывает матери, и «недоуменное удивление» голливудского «света». Легенда сменяет легенду, ложь уступает место лжи, в прессе долго пережевывается и то и другое, энергичные обыватели, поглощающие эту прессу, «разрабатывают» и дополняют волнующие news всевозможными сплетнями, слухами и толками (каждый на свой манер) — «и вот общественное мненье». Так складывалась репутация Манон нашего века.

Однако все это на поверхности — грим, гримаса, маска, роль — для прессы, для обывателей, возможно, для карьеры. В незаконченной автобиографии Мэрилин писала: «Киножурналы и газеты печатали мои изображения и всячески превозносили меня, даже когда я играла только эпизодические роли в редких фильмах, и в своих интервью я часто фантазировала, особенно в том, что касалось матери и отца. Я говорила, что ее нет в живых, а он где-то в Европе. Я выдумывала это, потому что мне было стыдно и я боялась, что все узнают, что мать у меня находится в клинике для душевнобольных, что родилась я «вне брака» и никогда не слышала голос своего настоящего отца». Дело, разумеется, не в стыде. Незаконнорожденный ребенок безумной матери — репутация, не слишком подходящая для «звезды», которая перед всей страной представляет художественный и моральный уровень кинокомпании «XX век — Фокс». Попросту говоря, Мэрилин боялась, что ее и без того трудно идущая кинокарьера будет прервана, как только станет известно, что она — не просто Золушка, но — в социальном смысле — пария, способная лишь скомпрометировать благообразный облик кинокорпорации.

Впрочем, потребность в родителях постепенно перерастала в желание спрятаться за чьей-то спиной, загородиться чьим бы то ни было авторитетом от любопытствующих репортеров, от пытливых обывателей, подписчиков многочисленной голливудской прессы, от презрительно «недоуменного удивления» заэкранных «аристократов» ее несчастной судьбой. Тогда вновь возникали патроны и потребители, ценители красоты и очарования, на экране судьбы проступали причудливые контуры старого Джо Шенка с его «лицом омара» и специфическими склонностями. Именно к этому периоду в жизни Мэрилин относятся ее романы (если это, конечно, можно назвать романами) с режиссером Элиа Казаном и миллиардером Говардом Хьюзом — последний уже упоминался в этой книге в связи с версией о том, как проходила первая в жизни Мэрилин кинопроба. И тот и другой тоже части легенды Мэрилин.

Казан — режиссер действительно выдающийся. Знаменитый постановщик «Бумеранга», «Джентльменского соглашения», «Пинки», «Паники на улицах», «Трамвая «Желание», он был и активным создателем (в 1947 году) прославленной «Экторз Стьюдио» — мастерской, из которой вышли многие выдающиеся американские актеры. Именно Казан впоследствии способствовал тому, что Мэрилин приняли вольнослушательницей в эту, можно сказать, элитную — в смысле актерского дарования — мастерскую. Но это, так сказать, официальная часть. Неофициальная, но не менее существенная в жизни Мэрилин — самая обыкновенная интрижка. Настолько обыкновенная, что о ней даже говорить нечего. Разумеется, это стало притчей во языцех, но сейчас она интересна лишь для тех, кто в ту пору «купался» в подобного рода новостях или хорошо знал Казана. Я ограничусь свидетельством сценариста Генри Эфрона, донесшего до нас характеристики (правда, поверхностные) обоих «возлюбленных»: «Мэрилин неизменно служила предметом разговоров — они были частью игры в «угадайку»: кто в данный момент с ней живет? Настолько легко с ней было сблизиться… Казан был низкоросл, но, выходя из ресторана под руку с Мэрилин, казался гигантом. Мэрилин была нечто. Мужчины так ее и воспринимали. Монро означала статус». В последней фразе и заключается существенная часть легенды Мэрилин, легенды, которая не только подпитывалась всевозможными связями и «особыми отношениями», в том числе с такими экзотическими личностями, как миллиардер Говард Хьюз, но и сама воздействовала на окружающих, становясь уже показателем престижа. Для своих ухажеров Мэрилин означала не меньше (но и не больше), чем роскошный лимузин, яхта (на манер той, какой сманивал ее Гарри Кон) или шикарный особняк.

Для Мэрилин 1951 год оказался важным еще и потому, что она познакомилась с Михаилом Чеховым. С этой встречей, впрочем, связан один любопытный миф, также входящий составной частью в легенду Мэрилин. Еще Лестер Коуэн, продюсер фильма братьев Маркс «В любви счастлив», говорил ей: «Все, что от вас требуется, — это быть Мэрилин Монро». С другой стороны, усилиями Наташи Лайтес мечты стать настоящей актрисой не покидали Мэрилин никогда. Позднее, когда она рассталась с Наташей, эти же усилия предпринимали и другие ее друзья и наставники (а в наставниках Мэрилин нуждалась всю жизнь). Именно этой идее была подчинена вся деятельность четы Страсберг. Пробудить в Мэрилин актерский импульс, зажечь дар лицедейства, заставить ее не просто не быть собой, но преодолеть себя в себе, уйти от типажа «глупенькой блондинки» старался и Михаил Чехов.

«Почему они не воспринимают вас всерьез? — недоумевал первое время Михаил Александрович, разговаривая с Мэрилин и имея в виду руководителей «Фокса». — Почему не дают серьезных ролей?» Недоумение великого артиста было связано с тем, что, поступив (по рекомендации актера Джека Пэлэнса) в мастерскую Чехова осенью 1951 года, Мэрилин под его руководством тогда же сыграла роль Корделии в учебной постановке «Короля Лира» и, по воспоминаниям жены Чехова, Ксении Карловны, очень ему понравилась, особенно ощущением незащищенности, уязвимости. Другими словами, речь шла об особенностях характера самой Мэрилин (помнится, в разговоре об «обнаженных» календарях я назвал эти качества «прикосновенностью»). Полагаю, здесь сыграла роль ее восприимчивость и послушная готовность выполнять любые указания профессионала (да еще такого авторитета). Потому она и сумела с собственными интонациями прочесть — не сыграть! — роль Корделии. Ведь основное свойство младшей дочери Лира как раз пассивность, присущая и самой Мэрилин. Однако означает ли это и на самом деле перевоплощение?

Речи о «чистой» технике в отношении Мэрилин идти не может — кроме кратких курсов на «Фоксе», она практически ничему не училась. К тому же невозможно на каждом фильме иметь за спиной одного из величайших актеров двадцатого столетия! Здесь достанет и Наташи Лайтес. Сомневаюсь также, что специфический для М.А. Чехова синтез пластической и мимической экспрессии, совершенного владения телом и виртуозного интонационного мастерства оказал на Мэрилин какое-либо влияние. Мало того, что это уже высшая математика актерства, вряд ли доступная вчерашней мисс Кэсуэл, не постигшей и азов его. Куда важнее, что все этисценическиедостоинства чеховского таланта никоим образом не соответствовали совершенно несценичному — экранному, вневременному облику и имиджу Мэрилин, ее своеобразной ауре. В этом, кстати, скоро убедился и сам Чехов. Вот как вспоминает об этом Мэрилин.

«Неожиданно посреди нашей сцены в «Вишневом саду» он [М. Чехов] замер и некоторое время постоял, прикрыв рукой глаза; затем взглянул на меня и нежно улыбнулся.

— Могу задать вам личный вопрос? — спросил он.

— Какой угодно, — ответила я.

— Только скажите мне правду, — продолжал он. — Пока вот мы с вами вели сцену, не возникли ли у вас какие-нибудь сексуальные мысли?

— Нет, — сказала я. — В этой сцене нет же секса! И я вовсе о нем не думала.

— И ни малейшего побуждения к объятиям, поцелуям?

— Нет. Я полностью сосредоточилась на действии.

— Верю. Вы всегда говорите правду.

— Вам, — сказала я.

Несколько минут он ходил взад-вперед, потом сказал:

— Очень странно. На всем протяжении сцены я неизменно ощущал сексуальные флюиды, исходившие от вас как от женщины, находящейся во власти чувства. Я остановился, решив, что вы, должно быть, постоянно сексуально озабочены.

У меня брызнули слезы. Внимания он на них не обратил, но продолжал, тщательно выбирая слова:

— Теперь, Мэрилин, я понимаю ваши осложнения со студийным руководством и даже руководство ваше понимаю. Вы — молодая женщина, источающая сексуальные флюиды, причем независимо от того, чем вы заняты или о чем думаете. Весь мир уже отозвался на эти флюиды. Стоит вам появиться на экране, от него начинают исходить флюиды. Ваше студийное руководство только в них и заинтересовано, как актрису они вас не воспринимают, ибо, лишь источая флюиды перед камерой, вы в состоянии их озолотить. Понятно, почему они отказываются смотреть на вас как на актрису. Для них вы куда ценнее как эротический стимулятор, и все, что им требуется от вас, это делать из вас деньги, снимая на пленку ваши эротические флюиды. И резоны их и планы вполне понятны. — И Михаил Чехов мне улыбнулся. — Вы можете разбогатеть, просто стоя перед камерой и ровным счетом ничего не изображая.

— Но мне этого не нужно, — сказала я.

— Почему? — мягко переспросил он.

— Потому что я хочу быть артисткой, а не эротической причудой. Я не хочу, чтобы меня продавали, словно я — целлулоидный стимулятор и на меня достаточно только взглянуть, чтобы всех начинало трясти. В первые годы это было еще терпимо. Но сейчас-то все другое».

Судить об этом достаточно неожиданном для М.А. Чехова диалоге можно, к сожалению, только по воспоминаниям Мэрилин, то есть по источнику, во многих иных ситуациях оказавшемуся ненадежным. Не исключаю, что и здесь Мэрилин что-нибудь от себя да добавила. Например, собственные слезы в ответ на замечание о «сексуальной озабоченности» или страстный заключительный монолог. Но разговор целиком, как таковой, не выдумать. Стало быть, буду исходить из того, что он подлинен, а раз так, то, за исключением последних строк, выражающих собственные ли, внушенные ли кем-нибудь амбиции Мэрилин, совершенно очевидно, что и для Чехова проблема состояла не в том, чтобы сделать из Мэрилин драматическую актрису (не говоря уж о выдающейся), но в том, чтобы заставить студийное руководство во главе с Зануком относиться к ней как к человеку, а не как к «эротическому стимулятору». Это смешение амбиций и чувства собственного достоинства, как мне кажется, сыграло позднее роковую роль в судьбе Мэрилин.

В отличие от Ли Страсберга, сменившего Чеховав качестве наставника Мэрилин, создатель Лабораторного театра прекрасно понимал, насколько опасно для его подопечной смешивать чувство собственного достоинства (его, безусловно, следовало защищать перед администрацией «XX век — Фокс») и амбициозное стремление стать «второй Дузе». По свидетельству Гайлса, беседовавшего с К.К. Чеховой, Михаил Александрович «никогда не предполагал, что Мэрилин способна играть на сцене. Он полагал, что ее место — на экране, в ролях, с каждым разом все более и более емких».

Однако, если попытаться оценить не личные дарования Мэрилин (да и кто это в состоянии сделать?), а ее роли — от фильмов, о которых уже говорилось, до фильмов, говорить о которых еще предстоит, — станет ясно, что попытка сделать из Мэрилин настоящую актрису предпринималась явно негодными средствами. Когда мы доберемся до последних ролей в жизни Мэрилин — до ее Шугэр Кэйн из «Некоторые любят погорячее», Аманды из «Займемся любовью!», Розлин из «Неприкаянных», то увидим, что уровень ее. «перевоплощения» остался тем же, что и в «Асфальтовых джунглях» или «Все о Еве», разве что музыкальные номера станут со временем более органичными, нежели, например, в «Хористках», ибо снимались под руководством прекрасных режиссеров. Думаю, что наставники ее попросту выдавали желаемое за действительное, либо симпатизируя ей, как Чехов («Она была милой девушкой, и мы любили ее», — говорила его жена), либо из рекламных соображений, как Ли и Паула Страсберг. Для самой же Мэрилин все мечты о лицедействе, об актерском мастерстве связывались не столько с талантом, сколько с психологией. Ведь ни один бездарный актер не отдаст себе отчета в том, что он бездарен. Пойми он это, он уже не был бы ни бездарным, ни актером. Любая манекенщица убеждена что она — актриса, и без этого убеждения она не смогла бы работать. Актер — это не просто профессия или престиж. Это — статус, судьба, выигрыш в жизненную лотерею. Потому сложно ли было убедить Мэрилин в том, что стоит только постараться, пройти курс обучения у выдающихся педагогов, а затем правильно найти режиссера, и она в состоянии стать настоящей большой актрисой? Как Элеонора Дузе, чей портрет висел у нее над кроватью.

Но подлинным пиком ее «предзвездной» жизни в Голливуде стал скандал с календарями Тома Келли, все с теми же «обнаженными» календарями «Золотые мечты» и «Нечто новенькое», которые Келли снял 27 мая 1949 года. Тогда же он их и продал — правда, не без труда, — но «отыгрались» они только спустя три года. Скандал этот разразился в марте 1952 года. Началось все с того, что продюсер фильма «Ночная схватка» Джерри Уолд имел по телефону разговор с вымогателем. Некто, понятно, не назвавшийся, утверждал, что обладает доказательствами, что Мэрилин позировала обнаженной и что ее изображения висят кое в каких барах, казармах и прочих специфически мужских заведениях. Он обещал молчать, но за свое молчание просил не слишком много — какие-нибудь десять тысяч долларов. В случае неполучения означенной суммы блюститель нравственности обязался незамедлительно оповестить о своем открытии максимально возможное для него число газетных редакций.

Об этой новости, показавшейся «жареной», прознала корреспондентка агентства ЮПИ Алин Мозби, дама, судя по всему, настойчивая и явно не желавшая упускать из рук сенсацию. Кто именно оповестил ее о назревавшем скандале — сказать трудно; возможно, аноним, с которым разговаривал Джерри Уолд, решил подстраховаться. Как бы то ни было, Мозби потребовала ясности и интервью. Студийные «аппаратчики» запаниковали: что Мэрилин следует говорить и как к сказанному ею отнесутся пуритански настроенные женские организации? Как и у всех «аппаратчиков», первая реакция была спазматической: все отрицать, ни в чем не признаваться, никогда и ни для кого не позировала, а сходство ошибочно. Однако более трезвые головы (продюсер из «РКО» Норман Красна, журналист Сидней Скольский) предложили противоположный вариант — ничего не скрывать и рассказать все как было. Как справедливо заметил Норман Красна, один из продюсеров «Ночной схватки», в самом позировании для «обнаженных» календарей не было (даже по меркам того времени) ничего незаконного; кроме того, прежде чем быть вывешенными во всевозможных барах, календари, как и любые изображения, проходили, так сказать, местную цензуру снабженческих фирм, поставлявших в бары продукты и детали оформления.

Правда, в какой-то мере студийные страхи были естественными. Не надо забывать, что все-таки шли пятидесятые годы, что вовсю полыхали маккартистские процессы и под кроватями искали не только коммунистов, но и каждого, кто, с точки зрения членов Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, «позорил страну». Ясно, что именно в эти годы особенно сильное влияние на Голливуд (и не только на Голливуд, но и на Бродвей) оказывали пуританские и прочие консервативные общественные организации вроде Лиги благопристойности, Дочерей американской революции и проч. и проч.

Вот что пишет об этом событии в жизни Мэрилин журналист Джеймс Бэйкон: [о календарях] «мне было известно примерно за год до того, как начался скандал. Я этой историей никогда не занимался, да и все репортеры-мужчины защищали Мэрилин… Я рад, что не подливал масла в огонь, хотя шум вышел порядочный. Почему этим занялась Мозби? Спросите у нее. Я слышал, она работала на ЮПИ не то в Париже, не то в Москве. Ее пытались уволить, но ненадолго, потому что ее отец владел в [штате] Монтана массой газет, теле- и радиостанций. Мэрилин позвонила мне, сказала, что ей предстоит встреча с Зануком, и спросила, как ей себя вести. Я ответил: «Мэрилин, все, что требуется, это сказать что-нибудь посмешнее». И на следующий день стало известно, что, когда Занук спросил ее, что было на ней, когда она позировала обнаженной, она ответила: «Радио». Забавная реплика, и придумала ее она сама. В итоге все сложилось благополучно и ее не уволили… Я понять не мог, из-за чего возникла суматоха. Фото обнаженной женщины кажется совершенно безобидным, но кое-кого оно шокировало до глубины души. Студийные чиновники предпочли встать в позу моральных ревнителей. По-видимому, они были запуганы всевозможными женскими ассоциациями… В двадцатые и тридцатые годы это лобби было довольно эффективным. Но то в прошлом. Ведь до 1922 года цензуры как таковой в кино не существовало, и ввели ее, мне кажется, именно из-за «Фокса». Он выпустил картину «Дантов ад», причем только для того, чтобы показать сотню скупо одетых дам, корчивших из себя не то дьяволов в аду, не то еще что-то в этом роде. Это-то и вызвало смятение. Собрали совет, который создал Управление под руководством бывшего министра почт, Уильяма Хейса. Оно осталось и по сей день. И сами же за это поплатились. Управление превратилось в грозное оружие против них же, и, напутанные им, они чувствовали себя в положении людей, которых вот-вот обвинят в аморализме и прочих грехах… Мэрилин в этом смысле никогда не везло. Вечная неудачница… Я никогда не понимал, почему она так привязана к студийной системе, где ее все время терзает страх быть уволенной. Ведь перед тем как я с ней познакомился, ее уже увольняли с пяти студий. Ей было бы куда лучше вне этой системы. Правда, в те дни было принято считать, что, если у тебя нет студийного контракта, ты просто не существуешь. Иных путей мы не знали».

Выше, как, возможно, помнит читатель, говоря о календарях, я отмечал, что ими обозначились перемены в общественной атмосфере Америки, повсеместно ощущаемая потребность либерализовать нравы (точнее — нравоучения) и что эти перемены шли параллельно попыткам идеологизировать жизнь в стране, что и нашло свое отражение в маккартистской «охоте на ведьм». То, о чем пишет Бэйкон (даже то, как он пишет), и показывает процесс подспудного, исторически приглушенного бурления в американском обществе рубежа сороковых и пятидесятых годов. Правда, это — наиболее периферийная часть процесса перемен, не затрагивавшая ни социальных, ни политических, ни экономических основ, которые так же и тогда же начинали меняться, прежде чем Америка стала такой, какой мы ее знаем (или думаем, что знаем) сегодня. И Мэрилин, не ведая того, оказалась в центре бури.

Для нее эта буря разразилась 13 марта 1952 года, когда чуть ли не все газеты США напечатали «интервью» Алин Мозби, что, между прочим, само по себе — свидетельство того, насколько стремительно и до каких масштабов выросла слава Мэрилин. Привожу фрагменты материала Алин Мозби в том виде, как они процитированы в книге Золотова: «Сегодня чуть ли не в каждом гараже или парикмахерской в стране висят календари на 1952 год с изображением красивой обнаженной блондинки. Мэрилин Монро признала, что эта красавица — она. Для этого художественного фото она позировала три года назад, вытянувшись на складках красного бархата, потому что «была разорена и нуждалась в деньгах».

— Что ж, сейчас этот календарь висит в любом гараже. К чему отпираться? — говорит Мэрилин. — Да я и не стыжусь этого. Я же не сделала ничего дурного.

Сейчас эта красивая блондинка еженедельно получает от встревоженного руководства киностудии «XX век — Фокс» чек на вполне приличную сумму. Со времен Ланы Тэрнер она считается наиболее привлекательной девушкой, носящей свитера в обтяжку… Она живет в номере «люкс»… обедает «У Романова»… Но в 1949 году она была одной из многих блондинок, робких и юных, в полном одиночестве сражаясь за славу в волшебном городе… После неудачного замужества она переехала в знаменитый голливудский «Стьюдио-клаб» — дом для подающих надежды актрис.

— У меня оставалась неделя, чтобы уплатить за комнату, — объясняет она, — и я должна была достать эти деньги. Фотограф Том Келли предлагал мне позировать и раньше, но я не соглашалась. В тот раз я сама позвонила ему и сказала, что хотела бы сделать это как можно скорее. Там же находилась и его жена. И оба они были очень милы…

Мэрилин говорит очень тихим и мягким голосом, обдумывая каждое слово.

— Том не рассчитывал, что кто-нибудь узнает меня, — сказала она. — У меня тогда были длинные волосы. Но когда фотографию опубликовали, меня узнали решительно все. Если бы я знала, что все это случится со мной так скоро, я бы никогда ее не сделала».

Вот образец настоящей рекламы и сотворения легенды. Красивая блондинка с «очень тихим и мягким голосом, обдумывающая каждое слово», привлекательная девушка в свитерах в обтяжку, «сделавшая самое себя». Когда-то абсолютно одинокая в «волшебном городе» (то есть в Голливуде), не имеющая денег для уплаты за комнату (чуть дальше увидим, что есть и другой вариант), теперь она живет в «люксе» и обедает в одном из самых дорогих ресторанов страны. Она — настоящая жертва жестокого общества, но абсолютно невинна и не ведала что творила. Кроме того, была еще и жена фотографа, так что ни о каких непристойностях речи не шло. Если же добавить абсолютную простоту — «я же не сделала ничего дурного», — то перед нами готовый портрет «ангела нового времени». Самое любопытное, что Мэрилин и сама уверовала в собственную невинность, полагая, что иного пути к славе попросту не существует.

Позднее она меланхолично, хотя и не без гордости, вспоминала об этом скандале: «Прежде чем новости о моем «обнаженном» календаре стали сенсацией, меня трясло целую неделю. Я уже решила, что славе моей пришел конец, что меня со студии уволят, что ни пресса, ни публика ни за что не простят мой «грех». Но грех мой состоял только в том, о чем я и писала, — в позировании обнаженной за пятьдесят долларов, которые мне были отчаянно необходимы, чтобы выкупить свою машину… Спустя несколько недель после того, как всю эту историю предали гласности, я поняла, что вместо того чтобы повредить, она мне помогла. Публику не только тронуло подтверждение моей совсем недавней честной бедности — людям понравился сам календарь, а их были миллионы».

А вот вам и другой вариант — выкупить машину. Но здесь нет противоречия — просто надо раз и навсегда учесть, что, когда создается легенда, мелочи («фактики») не имеют ровным счетом никакого значения. Хотя для нас, в России, разница все-таки есть. В самом деле, мы еще можем понять, когда речь идет об уплате за квартиру (не на улице же действительно жить!), но как понять нам «честную бедность», при которой нужда выкупить по закладной автомобиль становится «отчаянной»?! Более того — понятной миллионам! Между тем здесь Мэрилин нисколько не отступает от истины. Скажу больше — именно «отчаянная» нужда выкупить автомобиль и стала понятной миллионам американцев, которые фразу о необходимости заплатить за комнату в Голливуде (комната в Голливуде!) фактически пропустили мимо ушей.

Итак, в сущности не сыграв ни одной большой — главной — роли, Мэрилин тем не менее стала «звездой», причем, как принято говорить в США, «общенационального масштаба». Однако надо признать, что в ее послужном списке постепенно, по мере роста популярности стали появляться и роли, требующие и психологии, и своеобразия, и характера, а не одной только внешней привлекательности. Из шести фильмов 1952 года, в которых она снималась, по крайней мере три стоит отметить особенно: «Ночную схватку», «Беспокойте не стесняясь!» и «Ниагару».

О роли Пэгги, работницы на рыбоконсервном заводе, в первом из названных фильмов я уже как-то упоминал. Роль эту Мэрилин получила благодаря своему приятелю Сиднею Скольскому, как мы уже убедились, неоднократно приходившему ей на помощь. Далее, как это обычно и бывает равно на театре (вспомним хотя бы «Все о Еве») и в кино, выстроилась цепочка знакомств, увенчавшаяся в конце концов ролью. Сначала Скольский договорился со своим приятелем, продюсером с «РКО», Джерри Уолдом. Впрочем, «договорился», наверное, не то слово — Скольскому пришлось его довольно долго убеждать. По словам Уолда, «мы с Норманом (Красна) искали девушку, которая, обладая необыкновенной сексапильностью, смогла бы привлечь к фильму подростков. И полагаю, Мэрилин была не первой». На все уговоры Скольского у Уолда был один ответ: «Если она так уж хороша, почему тогда «Метро» не заняла ее после «Асфальтовых джунглей»? Или: «Если это вторая Джин Харлоу, почему тогда «Фокс» ничего с ней не снимает?» Тогда Скольский попросту свел Уолда с Мэрилин, и все возражения продюсера мигом отпали. Уолд в свою очередь сначала уговорил сценариста Алфреда Хейса дописать нового персонажа — героиню для молодой и привлекательной актрисы, а затем запросил «XX век — Фокс» одолжить ему эту актрису на один фильм. Что и было сделано, примем с необыкновенной легкостью и за мизерную цену, что Уолду опять-таки показалось подозрительным. Настолько низко ее ценили на «Фоксе», настолько в нее не верили.

Не скажу — для таланта, но для самочувствия Мэрилин как актрисы, выступающей вроли, играющей (или пытающейся играть) чувства другого человека, участие в фильме «Ночная схватка» имело примерно то же значение, что и в картине Манкиевича «Все о Еве», а до нее — в фильме Хьюстона «Асфальтовые джунгли». Любая встреча с выдающимся режиссером помимо рекламы и репутации у критиков означала еще и школу, возможность и в самом деле чему-то научиться на съемочной площадке. «Ночную схватку» снимал знаменитый Фриц Ланг, и, имей Мэрилин действительно исполнительский талант, конечно, автор «Усталой смерти», «Доктора Мабузе» и «Ярости» мог бы ее многому научить. Однако единственным долговременным эффектом, какой извлекла Мэрилин из работы с Лангом, оказался чисто рекламный — вчерашняя «старлетка», поработав с одним из наиболее выдающихся режиссеров мирового кино, стала «звездой». И хотя настоящей «звездой» она станет лишь на следующий год, все же натяжка эта кажется вполне невинной. Что же касается творческого импульса, то он остался минимальным. Причина, мне кажется, заключается в том, что ни фильм не давал возможности кому бы то ни было показать интересный характер, ни режиссер не обладал тем специфическим «актерским» взглядом на кино, каким отличается большинство американских мастеров.

Пропитавшись в молодости ароматом экспрессионизма — с его ощущениями страха, трагедии, смерти, с его непременным Stimmung (настроением) в каждом эпизоде, — Ланг, хоть и проработал с четверть века в США, так никогда и не преодолел стремления к пластике форм, к изощренной выразительности декораций, к «геометрически правильному размещению человеческой толпы». Вся эта стилистика, естественно, требовала особого внимания к причудливо сложному оформлению каждого кадра («завитушкам», как это называл сам Ланг), в то время как массовый американский зритель, любивший бравых героев на манер Гэри Купера или call girl вроде Бэтти Грэйбл, а затем Мэрилин, «завитушек»-то этих как раз и не воспринимал, ибо они тормозили действие и отвлекали от героев, равно живых и мифологичных. «В период моей жизни в Америке, — вспоминал позднее Ланг, — я их («завитушки») полностью исключал ради максимальной простоты». Конечно, при световых эффектах и декорационных изысках, превращавшихся (как в экспрессионистских фильмах) в цель фильма и составлявших ее художественную систему, актер оказывался марионеткой в руках режиссера-демиурга, творца и изобретателя, можно сказать, вседержителя. От него требовалась лишь типажность, внешнее соответствие изначальной идее. И хотя в своих американских фильмах (а он их поставил двадцать два — от «Ярости» до «По ту сторону обоснованного сомнения») Ланг практически ничем не напоминал о собственных национальных стилистических пристрастиях, в подборе актеров он, как и раньше, ограничивался типажом. Если типаж и талант соединялись в одном актере, на экране возникал необыкновенно выразительный персонаж, вроде служащего бензоколонки Джо, ставшего жертвой беснующейся толпы обывателей, в остром исполнении Спенсера Трэйси («Ярость») или профессора, втянутого в таинственную интригу, в колоритном преображении Эдварда Робинсона («Женщина в окне»). Хуже обстояло дело с женскими персонажами, ибо ярких актрис Ланг в Голливуде не разглядел (или они ему были не нужны), и ни Сильвия Сидней («Ярость», «Живете только раз», «Ты и я»), ни Джоан Беннет, к которой Ланг особенно благоволил («Охота за человеком», «Женщина в окне», «Улица греха», «Тайна за дверью»), ни Марлен Дитрих («Ранчо с дурной славой»), ни другие актрисы не создали в его фильмах ничего запоминающегося, лишь обозначая собой режиссерские идеи или импульсы.

Не была исключением в этом смысле и «Ночная схватка», которая, между прочим, осталась в истории кино не столько благодаря Лангу, сколько из-за участия Мэрилин. Даже среди очень неровно снятых американских фильмов Ланга «Ночная схватка», пожалуй, наименее удался режиссеру — равно, кстати, как и драматургу Клиффорду Одетсу одноименная пьеса, несколько вольно перенесенная на экран. В этой бытовой драме, написанной в 1941 году, в полном соответствии с моральными установками того времени и с присущей американской драматургии жесткостью отношений между персонажами, утверждался пуританский тезис о женщине как хранительнице очага, показывалось, к каким последствиям для женщины приводит ее «вольное» поведение и что только подчинение интересам «хорошего человека», добропорядочного мужа может составить ей полное счастье. В фильме эта патриархальность установок усилена за счет Пэгги, героини Мэрилин Монро, работницы на рыбоконсервном заводе.

Идеи и пьесы, и фильма были прозрачны, как и любые тезисы, и этой прозрачности соответствовала предельно «сниженная», густая бытовая фабула, где каждый персонаж иллюстрировал «свой» тезис.

Жених Пэгги, молодой рыбак Джо (Кейт Эндс), хоть и молод, обладает всеми необходимыми пуританскими добродетелями: стремится завести семью, не смотрит на других девушек, не пьет и крайне неприязненно воспринимает возвращение домой неведомо откуда своей старшей сестры, Мэй (Барбара Стэнуик). Ее «вольные» нравы не по нутру молодому нравственнику, и он делает все, чтобы Пэгги не дай Бог не переняла дурной пример. И пока разыгрывается конфликт основной драмы (Мэй выходит замуж за «хорошего человека», шкипера Джерри (Пол Дуглас), но ей нравится и его приятель, киномеханик Эрл (Роберт Райан), и вопрос, кому достанется Мэй, мужчины выясняют ночью в драке), между Пэгги и Джо разворачивается свой, так сказать, идейный конфликт — молодые люди спорят по поводу отношений в семье между мужчиной и женщиной. Правда, места в фильме им отведено немного, но пользуются им они достаточно интенсивно. Для «идейного» спора хороши любые мелочи. Например, по окончании работы Пэгги выходит со своего завода. На ней «рабочий» костюм из джинсы (так называемый «дангери»), и, надо признать, выглядит она в нем очень и очень привлекательно.

(В тот же год художник и продюсер Билли Травилла, памятуя, как отлично выглядела Мэрилин в этом «комбинезоне» в «Ночной схватке», оденет ее в роскошный и соблазнительный наряд из… мешковины, и возникнет одна из самых эффектных рекламных фотографий Мэрилин — Idaho Potato, картофель из Айдахо).

Итак, Пегги в своем комбинезончике выходит из заводской проходной и под хмурым взглядом встречающего ее Джо ест шоколад. «Все выставляешься…» — бурчит он ей. А в ответ слышит: «Выставляюсь! А что? Небось будь я тебе женой, избил бы меня до потери пульса?.. Хотела бы я посмотреть, как бы ты это сделал… да кто угодно! Да если я захочу, чтобы меня кто-нибудь поцеловал… тебя известят об этом!» Но эта независимость иллюзорна, и режиссер не преминет опровергнуть ее в следующей же сцене: одна из девушек, работающая рядом с Пэгги, приходит наутро на работу с… синяком под глазом. Она-то, в отличие от Пэгги, замужем! Нет, Джо не бьет Пэгги «до потери пульса» (во всяком случае, в пространстве фильма), но его жесткая и хмурая уверенность в себе, его ухватки владельца и властителя девушки (она — единственное, чем он обладает), развязка основного конфликта — Эрл ретируется, жестоко избитый Джерри, Мэй достается праведнику шкиперу, самый порядок жизни, утверждаемый в фильме, — все свидетельствует о том, что и Пэгги суждена судьба хранительницы очага, мужниной прислуги, ведущей жизнь, хорошо знакомую режиссеру еще по Германии, — Kinder, Küchen, Kirche (дети, кухня, церковь).

Кстати, это то, чего была лишена всю жизнь сама Мэрилин и чего безуспешно добивались от нее двое из троих ее мужей: моряк Джим Дахерти (Джо из фильма был рыбаком) и отставной бейсболист Джо Ди Маджо. В этом же смысле показателен и эпизод в цеху. Хотя происходящее здесь снято в основном «американскими» планами, то есть заводская атмосфера передастся через характерные фрагменты и Ланг не гонится за документальным эффектом, Мэрилин выражает тут знакомые для себя мотивы. Восемь лет назад она ведь, как помним, уже работала на заводе (пусть и авиастроительном) и наверняка в глубинах памяти остались и отчужденное настроение, и острое желание изменить собственную жизнь, что в конечном итоге и привело к переменам. Я уже цитировал ее слова о том, что она «никогда не забывала, каково это — чувствовать себя одной из этих женщин», и стремление свернуть с уготованного и предназначенного пути, пронизывающее характер Пэгги, оказалось не то чтобы автобиографичным для Мэрилин, но, во всяком случае, характерным для молодых девушек послевоенной Америки.

Эта насыщенность характера героини личностью молодой актрисы, хотя бы и случайная, не осталась без внимания критиков. Теперь они не только (может быть, и не столько) отмечали эффектные внешние данные и профессиональное дилетантство Мэрилин, но и сопоставляли ее с другими актерами и старались определить ее возможности. «Недавнее открытие Голливуда, светловолосая красавица Мэрилин Монро, ухитряется и в комбинезоне выглядеть обольстительной. Второстепенную роль фабричной работницы Пэгги она исполняет абсолютно уверенно и вместе с молодым Эндсом составляет серьезную конкуренцию троим главным исполнителям, не уйдя с экрана бесследно» (Кэйт Кэймерон в «Нью-Йорк дэйли ньюс»). «Яркий экземпляр «купальщицы» (пусть и в комбинезоне), Мэрилин Монро, выбранная на роль веселой и волнующе желанной будущей снохи мисс Стэнуик, своей игрой представляет собой реальную угрозу всем экранным блондинкам сезона» (Айрин Сейерер в «Нью-Йорк пост»). «Говоря о «Ночной схватке», по-видимому, нельзя не упомянуть о первом по-настоящему сильном впечатлении, которое дает нам фильм о Мэрилин Монро как об актрисе. Вердикт: безусловная удача. Свежесть в этой девушке, ее безграничная веселость бьют ключом. Она убедительна и тогда, когда разражается кризис. Она определенно заявила о себе как об одаренной «звезде» нового поколения, вполне заслуживающей всей этой фантастической кампании в прессе. Роль ее здесь не слишком велика, но она делает ее значительной» (Олтон Кук в «Нью-Йорк уорлд, телеграм энд сан»). Нетрудно заметить, что внешние качества для критиков по-прежнему основные: как и раньше, Мэрилин прежде всего «купальщица». Но впечатления о ней теперь уже «по-настоящему сильны», она уже «не уходит с экрана бесследно», составляет профессиональным актерам «серьезную конкуренцию» именно «как актриса» и в таком качестве решительно превосходит «всех экранных блондинок сезона». Мэрилин — «одаренная «звезда» нового поколения». Насколько эта характеристика соответствует действительности? И насколько не соответствует?

Строго говоря, никто из критиков не озаботился доказательствами своих восторгов. В уделенных Мэрилин строчках рецензий не найти и признака какого-либо анализа: каков принцип ее исполнения, каковы интонационные, пластические, чувственные особенности роли и как именно справилась с ними молодая актриса? Вместо этого мы читаем, что роль «она исполняет абсолютно уверенно», что «она убедительна и тогда, когда разражается кризис». Между прочим, неспособность художественно проанализировать актерскую работу — общее зло критического «цеха», не исчезающее со временем, потому я, конечно, не буду придираться к критикам тридцатилетней давности (и мы, нынешние, не без греха), а скажу лишь, что «уверенность» и «убедительность» Мэрилин была не столько художественной (исполнительской), сколько социально-психологической, так сказать, товарной. Принципиальными в этом плане мне кажутся слова О. Кука о Мэрилин как о «вполне заслуживающей всей этой фантастической кампании в прессе». Другими словами, товар оказался соответствующим рекламе.

И в самом деле, ее аура, уже распространившаяся с pin-ups по всей стране, гармоничный, жовиальный образ попали в этом фильме Фрица Ланга в заводскую среду, столь знакомую всем в те годы по злободневной и яростной борьбе производственных профсоюзов с корпорациями. Чтобы добиться от зрителей (по крайней мере немалой их части) сочувствия, не было нужды даже показывать саму борьбу промышленных работников и промышленников — доставало и обычного (нейтрального) изображения завода и рабочей среды. Однако важно и другое: общественные перемены как фон для ночной драки Джерри и Эрла затронули помимо сферы профессиональных отношений, как уже говорилось, и семейный статус женщины, ее место и дома, и в обществе. И тут портрет фабричной работницы оказался оборотной стороной открытки с pin-up girl, причем не только на изображении (фотографическом ли, экранном), но и в жизненной истории исполнительницы. Что бы и как бы ни произносила здесь Мэрилин с экрана — все принималось без возражений. Ей не то чтобы верили безоглядно — ее почти не слушали, на нее смотрели, отыскивая и, понятно, легко находя сходство с изображениями на открытках и календарях. Смотрели и пытались представить себя на месте этой красивой, очаровательной и «безгранично веселой» девушки. Заслуга Мэрилин (для истории кино, конечно!) в том, что она — не осознала — почувствовала этот общественный настрой и всю свою ауру, весь свой внутренний запас гармонии сосредоточила в каждом движении перед объективом, сколь бы кратковременным оно ни было. Оттого такими интенсивными оказались и самые короткие ее роли, вроде случайной девушки в фильме братьев Маркс. Вот этим умением концентрировать гармонию в каждом движении или взгляде Мэрилин и предстает на экране у Ланга во всем блеске «уверенности» и «убедительности». Только в этом смысле ее и можно назвать (вслед за Олтоном Куком) «одаренной «звездой» нового поколения». Но и этого «только» уже немало. Потому что именно Мэрилин, а не кто-либо другой (другая), осталась в истории кино.

С другой стороны, Пэгги была вписана в сценарий специально для Мэрилин, и без Мэрилин, вне Мэрилин она не существовала бы, ведь в пьесе ее не было. У меня нет сведений о том, дописывалась ли эта роль по актрисе (как платье дошивается по фигуре) в ходе съемок, но известно, что на американских (да и только ли на американских?) киностудиях так делается весьма часто, и почему бы не предположить этого в данном случае? Ведь если в пьесе Пэгги без своей исполнительницы не существовала, то в жизни она напоминала очень и очень многих, и прежде всего саму Мэрилин. Во всяком случае, Мэрилин не приходилось играть ничего такого, чего она не знала бы в своей Пэгги и в себе самой. Стремление вырваться из предуготованной жизненной колеи? Вспомним-ка фотографию Нормы Джин 1943–1944 годов, где эта девушка, столь же «безгранично веселая», как и Пэгги, излучает не только спокойствие и веселость, но и ожидание. Рыбак Джо стал ее моряком Джимом Дахерти, а консервный завод — авиастроительным заводом компании «Локхид». Это означает, что никакой актерской одаренности от Мэрилин попросту не требовалось и Ланг мог управлять ею в полном соответствии со своим типажным подходом к отбору актеров.

* * *

«Я почувствовал в ней испуганную одинокую девочку, которой приходится отчаянно трудно. То и дело она с унылым видом оглядывала съемочную площадку, и я старался ее подбодрить». Так вспоминает о ней Роберт Райан, исполнявший в «Ночной схватке» роль киномеханика Эрла, завязавшего интрижку с главной героиней, но, прямо сказать, не без симпатии отнесшегося и к Пэгги. Что же до Райана, то и он не без симпатии отнесся к Мэрилин. Кстати, на съемочной площадке «Ночной схватки» подобная симпатия вовсе не разумелась сама собой. В какие-то моменты обстановка съемок здесь не могла не напомнить Мэрилин ее работу в группе Манкиевича над «Все о Еве». Во всяком случае, явный недоброжелатель был у нее и тут. Им оказался Пол Дуглас, исполнявший роль добропорядочного шкипера Джерри и, судя по всему, сам преисполненный претензий на репутацию благонамеренного и добропорядочного (на съемках «Все о Еве» Мэрилин, как помним, третировал Григорий Ратов). Да и причины антипатии были все теми же — ревность к славе. И так будет до конца жизни Мэрилин.

Узнав, что Джерри Уолд по согласованию с «родной» компанией Мэрилин «XX век — Фокс», помещает ее имя на рекламных плакатах крупным — «звездным» — шрифтом, Пол Дуглас прямо-таки взорвался от ярости: «Я никогда не соглашусь с этим! Ни-когда! — кричал он. — Кто она такая? Соплячка! Да ей по высшей мерке нипочем не сыграть!» Что ж, Дугласа понять не трудно. Сам-то он никак не мог служить приманкой для зрителя, и не только в «звездном», рекламном смысле. Актером он тоже был не ахти каким: в прошлом футболист (естественно, американский футбол), затем спортивный радиокомментатор, он лишь в сорокалетием возрасте выступил сначала на сцене, потом в кино, где снимался — скажем так — с умеренным успехом. Не добавляли ему настроения и репортеры, роившиеся вокруг Мэрилин. «Почему эти вонючие фотографы не снимают нас! — ворчал Дуглас. — Все время эту чертову шлюху!» — «Что же поделаешь, Пол, — вздыхала Стэнуик. — Она моложе и красивее нас». Актриса Джан Стерлинг (в то время жена Пола Дугласа) хоть и не снималась у Ланга, но съемки наблюдала, и весьма лицеприятно: «Большую часть сцен Мэрилин проводила с Кейтом Эндсом, так что Полу не приходилось иметь с ней дело. Что касается его, то он над своими сценами работал со Стэнуик. Но когда она [Мэрилин] появлялась на площадке, все начинало происходить в пятьдесят раз медленнее. Она была не способна правильно запомнить реплику, а когда все-таки запоминала, то обо что-нибудь спотыкалась либо с ней случалось еще что-то подобное, что срывало дубль».

Эти и подобные им ламентации по поводу испорченных кадров, сорванных дублей, опозданий или неумения заучивать текст мало того что становятся однообразными, повторяясь у разных воспоминателей по разным фильмам, они кажутся особенно мелочными, когда знакомишься с мнением режиссера на сей счет, — ведь если все эти происшествия с Мэрилин действительно мешали создавать очередной кинематографический шедевр, то кому же как не режиссеру об этом вспомнить? Но в том-то и дело, что режиссеры, как правило, куда более примирительны и объективны. Вот свидетельство Фрица Ланга: «Работать с Мэрилин было нелегко… В ней проступала удивительно странная смесь пугливости, неуверенности и того, что я назвал бы «звездным» магнетизмом, — ведь она, позвольте уж мне сказать, ясно осознавала свое воздействие на мужчин… Кроме того, в это же время разыгралась знаменитая история с календарями. Меня она не касалась — да и кого должно касаться все, что женщина делает с собой? — но из-за пугливости она теперь смертельно боялась приходить на студию и постоянно опаздывала. Не знаю, почему она не запоминала реплики… хотя отлично понимаю режиссеров, которые, работая с ней, злились на нее, ведь из-за нее тормозились съемки. Зато она была необыкновенно восприимчивой». Чувствуете разницу между лицемерными охами по поводу «сорванных дублей» и тонкой психологической зарисовкой Ланга? Дубли срывались, надо полагать, не только из-за одной Мэрилин (не верю, что у того же Дугласа шли в работу первые же дубли, так не бывает), но мы уже видели и еще увидим, как иные фильмы остались в истории совсем не потому, что в них участвовали в высшей степени дисциплинированные и талантливые актеры, но благодаря недисциплинированной, непрофессиональной и «неталантливой» Мэрилин. Все-таки для художника восприимчивость исполнителя гораздо важнее количества требующихся дублей.

Между прочим, количество съемочных дублей росло не столько из-за непрофессионализма или неуклюжести Мэрилин, сколько из-за… Наташи Лайтес, ее неуемного темперамента и своего рода профессионального эгоизма. Именно на съемках «Ночной схватки» энергичная Наташа Лайтес впервые пришла в павильон, на площадку, где снималась Мэрилин. Прежде она неизменно консультировала свою робкую подопечную только у себя же на дому. Присутствие Лайтес на площадке доставляло Лангу куда больше неудобств, чем неспособность Мэрилин запомнить текст роли: [Мэрилин] «спросила меня, не буду ли я возражать против присутствия на съемках в павильоне ее репетиторши. Я сказал: «Не буду, но при одном условии — вы не станете репетировать с ней дома». Потому что когда актриса, выучив текст, полагает, что тем самым она постигла и роль, влезла в шкуру персонажа, то изменить это убеждение чрезвычайно сложно. Мне это не понравилось с самого начала: стоило мне отвернуться, как репетиторша оказывалась за камерой и принималась энергично жестикулировать. Я предупредил Мэрилин: «Выбирайте — или-или…» — и сказал репетиторше, чтобы она больше на съемки не приходила».

Ланга действительно раздражало — да и могло ли быть иначе? — когда Мэрилин, работая на площадке и следуя, казалось бы, указаниям режиссера, то и дело скашивала глаза в сторону Лайтес: если та кивала головой, работа шла спокойно, если же Наташа отрицательно мотала головой, то Мэрилин просила переснять дубль. По-видимому, именно эти моменты и имела в виду Джан Стерлинг, говоря, что с Мэрилин съемки проходили «в пятьдесят раз медленнее», чем обычно, и что из-за нее непременно «срывался дубль». Продюсеру Джерри Уолду Ланг заявил: «Я не желаю, чтобы кто-нибудь режиссировал у меня за спиной. Я требую, чтобы эта женщина Лайтес была удалена с моей площадки. Я отдам распоряжение, чтобы ее в павильон не пускали».

Однако на этот раз воспротивилась Мэрилин. Она уже почувствовала свою силу и осознала собственные слабости. Сила ее заключалась в славе и популярности. Теперь этого нельзя было не принимать во внимание. А раз так, то просто диктовать, как именно ей сниматься и чьими консультациями пользоваться, было уже затруднительно. Слабости же оставались прежними — отсутствие актерских способностей и подготовки. Отсюда ее неуверенность в себе и потребность в ком-то, кому она может безраздельно доверять и к чьему совету всегда имеет право прибегнуть. Поэтому уже никого не удивило, что на ультиматум Ланга Мэрилин ответила своими «или-или»: или Лайтес будет разрешено присутствовать на площадке, или Мэрилин отказывается от съемок. Да, времена изменились, и, как бы ни относились к ней некоторые актеры (тот же Пол Дуглас, например), она уже тоже начала диктовать свои условия. Джерри Уолд разрешил конфликт, как обычно, компромиссом: Лайтес получила право присутствовать на съемках, но ей было категорически запрещено подавать Мэрилин какие-либо знаки. На площадке хозяин — режиссер. Хотя и в том, что Мэрилин настояла на своем, также была некая справедливость: в конце концов не Полу Дугласу, будь он хоть семи пядей во лбу, суждено привлечь зрителей на фильм!

Другой фильм Мэрилин 1952 года, на который я хотел бы обратить внимание читателей, назывался «Беспокойте не стесняясь!». Это не шедевр (как мы увидим, в актерской биографии Мэрилин шедевров вообще не было), но некоторые моменты здесь мне кажутся достаточно любопытными и даже поучительными. Сценарий фильма написан Дэниэлом Тарэдашом по триллеру Шарлотты Армстронг «Разрушение». Тарэдаш был интересным сценаристом, высокообразованным (юрист, выпускник Гарварда) и, главное, психологически точным, особенно там, где требовалось мотивировать человеческие поступки. Его лучшие сценарии написаны для фильмов «Ранчо с дурной славой» (1952) Фрица Ланга, «Отныне и во веки веков» (1953) Фрэда Циннемана, «Дезире» (1954) Генри Костера, «В центре бури» (1956) в собственной постановке. Пусть эти фильмы и не пользовались особым коммерческим успехом — важно другое: их сценарии отличались высоким психологическим и пластическим уровнем. Возьмись за съемки тот же Ланг, наверняка получился бы тонкий и экспрессивный триллер об исподволь разрушающейся женской душе, распадающейся личности. (Пройдет тринадцать лет, и на сходную тему поставит свой выдающийся триллер «Отвращение» Роман Полянский с Катрин Денёв в главной роли, но то — уже другая глава в истории кино.) Но режиссер Рой Бэйкербыл менее всего художником, способным почувствовать внутреннюю пластичность сценария и уловить трагизм темы — деградация женщины. Потому он увлекся чисто внешней идеей, может быть, не вполне обычной, но связанной скорее с ремеслом, нежели с искусством, — предельно сблизить реальное и экранное время, даже отождествить их. Эта идея, не поднимающаяся выше довольно плоского документализма событий, принесла лишь курьезный метод съемки, напоминающий подготовку театрального спектакля: после двухнедельных репетиций с актерами начались своего рода «пообъектные» съемки, совпадающие со сценарной, а не с плановой последовательностью. Другими словами — спектакль перед камерой.

Первое, что интересно в этом фильме, — Мэрилин в роли деградирующей, душевно изломанной женщины. Состояние это Мэрилин знакомо — хотя бы на примере собственной матери. И в дальнейшем этот скрытый от посторонних глаз процесс духовного и чувственного разрушения начнет подтачивать и ее собственный изначально жизнелюбивый, веселый характер. Но это все в будущем, да и в ее ролях этот самоубийственный женский тип более не встретится никогда. Однако же никогда ей больше не бывать на экране (в жизни-то и тем более) и фабричной работницей. Стало быть, как и Пэгги в «Ночной схватке», ее Нелл из фильма «Беспокойте не стесняясь!» была лишь пробой сил, попыткой сыграть настоящий драматизм — знакомый ли ей самой, нет ли, но — настоящий.

Его героиня, Нелл, живет в гостинице и подрабатывает тем, что присматривает иногда за детьми, родителям которых приходится отлучаться по делам. Она красива, притягательна — из тех, кого называют «шикарными» девушками (что и неудивительно, раз ее играет Мэрилин!), и не сразу бросается в глаза ее тревожный, невесть что или кого ищущий взгляд. Напротив ее номера комната, где живет летчик Джед (Ричард Уидмарк), рассорившийся со своей девушкой (Анна Марно), которая работает певицей в ресторане этой же гостиницы. Нелл и Джед знакомятся, и нам «ненавязчиво» дается понять, что Нелл принимает своего нового ухажера за жениха, тоже летчика, погибшего во время войны. Эту новость мы узнаем от ее дяди, который неожиданно вторгается в номер Нелл и вынуждает Джеда спрятаться в ванной комнате. Услышав о женихе, Нелл приходит в неописуемую и необъяснимую (да и никем не объясняемую) ярость и неожиданно и сильно бьет своего дядю по голове тяжеленной пепельницей. Джеду, понятно, приходится обнаружить свое присутствие. Далее события принимают и вовсе криминальный характер: Джед, поняв, что поспешил с новым знакомством, возвращается к своей певице, Нелл решает, что виной тому — девочка, за которой она присматривала в отсутствие родителей, и в ярости душит ее. Разумеется, в нужный момент появляется мать девочки, начинается борьба, которую прекращает подоспевший Джед. Нелл убегает и бритвой пытается перерезать себе вены. Ее вовремя обнаруживают все тот же вездесущий Джед со своей певицей… В конце концов Нелл забирает полиция, и Джед обещает ей помочь устроиться в больницу.

Любопытно, что сниженный и овульгаренный вариант классического триединства (места, времени и действия), выбранный Роем Бэйкером для своего фильма, хоть и противоречил теме, требовавшей психологии, а не документальной последовательности съемок, был, однако, на руку непрофессиональной актрисе. Мэрилин получала возможность «спрятаться» за поступки, действия, нанизываемые режиссером на нить реального времени. Тарэдаш полагал, что Мэрилин тут «требовался режиссер, который мог бы взяться за нее как следует». Но если бы такой режиссер нашелся, он бы поставил другой фильм. Тот же фильм, какой поставил Бэйкер, полностью соответствовал возможностям Мэрилин. (Строго говоря, и других актеров тоже. Ни тридцатисемилетний Ричард Уидмарк, у которого это был уже четырнадцатый фильм, ни двадцатилетняя Анна Марно, будущая Энн Бэнкрофт, дебютировавшая в этом фильме, не смогли показать у Бэйкера ровным счетом ничего, явно не приспособившись к его чрезмерно документализированному методу съемок.)

Что же зрители видели на экране? Они видели, как чем-то встревоженная Мэрилин (а не Нелл) позирует рядом с Уидмарком, таращит глаза на Элайшу Кука (по фильму ее дядю), в стиле немых мелодрам изображая ярость, и неловко пытается показать, как, на ее взгляд, нехорошие женщины душат детей (щадя зрителей, а может, и маленькую актрису, режиссер оставляет девочку за рамкой кадра). Но когда читаешь некоторые критические отзывы тех лет на фильм, становится ясно, что это дилетантское исполнение вовсе не бросалось в глаза. Из-за «документального театра», устроенного Бэйкером на съемочной площадке, все актеры сбивались на «этюдную» манеру игры. И, «купившись» на это, критики нередко выдавали желаемое за действительное.

«Мэрилин Монро, чьи экранные роли предназначались только для того, чтобы показать ее природные физические качества, на этот раз в фильме «Беспокойте не стесняясь!»… играет нечто большее, чем сексуальную привлекательность. У нее здесь недурные драматические возможности. В этой мелодраме компании «XX век — Фокс» Ричард Уидмарк делит с ней «звездный» статус, но полностью теряется в блеске ее свежей красоты. Она соблазнительна даже в блеклой, взятой напрокат одежде, что и требуется сегодняшним фильмам, и мало кто, как она, способен привести кинопромышленность к расцвету… Болезненная красота мисс Монро тут удивительна. Она целиком в своей роли, за что следует воздать должное режиссуре молодого британца Роя Бэйкера… У фильма «Беспокойте не стесняясь!» хороший ритм, интригующий сюжет и масса достоинств, важнейшее из которых — Мэрилин Монро». В этой апологии Мэрилин и фильму (а точнее — компании «XX век — Фокс»), которую создал Фрэнк Куин в «Нью-Йорк дэйли мирор», отметим прежде всего восхищение критика «соблазнительной» Мэрилин и его замечание относительно пользы, какую она в состоянии принести кинопромышленности. И с тем и с другим я безоглядно солидарен, при том условии, что кинопромышленность не будет полностью смешиваться с киноискусством (в данный момент, середина пятидесятых годов, — особенно). Что же касается режиссуры Роя Бэйкера, ритма (невыносимо замедленного) и якобы интригующего сюжета, то здесь, как говорится, позвольте не согласиться.

«В фильме «Беспокойте не стесняясь!»… Мэрилин Монро очутилась в глубоких водах драматизма, где она не потонула, но и не выплыла, а можно сказать — удержалась на поверхности. А что она могла еще сделать, имея такую фигуру?.. Поначалу мисс Монро производит несколько странное впечатление, будто она не в себе. Ее сонливое состояние, когда она раздумывает, соглашаться ли ей на работу (присматривать за детьми) у обитателей отеля на Манхэттене, можно расценить как недостаток актерских способностей. Но по ходу событий оказывается, что это совсем не так. Она и действительно несколько не в себе… Ревнители точности могут, конечно, придраться к подробностям в толковании мисс Монро поведения психически больной, но мне кажется, что она была удивительно хороша, особенно если учесть отсутствие драматической подготовки и обилие ухваток хористки. Хотя, конечно, я могу быть и пристрастен». Последнее замечание критика Арчера Уинстена, полагаю, объясняет все. В самом деле, что же еще говорить об актрисе, у которой «такая фигура»! Впрочем, это приписывание красивой девушке, да еще такой популярной, несуществующих исполнительских достоинств вполне извинительно даже со стороны профессиональных журналистов. Не надо забывать, что внеэкранную популярность Мэрилин создавали фактически одни и те же журналисты, так что можно ли требовать от них беспристрастности?

Между тем серьезные и независимые от Занука обозреватели смотрели на дело более трезво. Босли Краутср, например, писал в «Нью-Йорк таймс»: «Играть человека, слышащего в себе голоса, — это требует немалого. К сожалению, все, чем обладает мисс Монро, — это детски удивленное выражение лица и провоцирующе слабый, глуховатый голос. И с этим она пытается хоть что-то извлечь из роли, но впечатление такое, будто ни она, ни ее режиссер Рой Бэйкер не знают, что же следует извлекать». Во Франции, где фильм пошел спустя год под названием «Побеспокойте-ка меня сегодня вечером!», Жан де Баронселли писал в «Монд»: «У Мэрилин ангельское личико, и красота его скрадывает в себе обыкновенное безумие, которому мы не можем не сочувствовать. Хотя игра актрисы монотонна».

Эта критическая разноголосица легко объясняется тем, что, как я уже говорил, в условиях «этюдной» игры все актеры не могли не выглядеть примерно равно. В сравнительно простых «этюдах» и Мэрилин выглядела достаточно убедительно. Например, в эпизоде, где отец девочки поручает Нелл глядеть за его ребенком. Все, что требовалось здесь от актрисы, это пообещать девочке рассказать сказку и пожелать ее родителям «приятного времяпрепровождения». Для того чтобы эпизод «работал», режиссер заставляет Мэрилин с бесстрастным лицом (бесстрастное выражение сохранить проще всего) сообщить родителям девочки, что она терпеть не может сладостей, но, как только они уходят, она тотчас и с тем же бесстрастным лицом набивает рот конфетами. Из этого нам и следует сделать вывод, что она «не в себе». Но стоит эпизоду усложниться, и Мэрилин оказывается в затруднении. Например, когда Джед сообщает ей, что он — пилот, взгляд Нелл становится просто испуганным, тогда как подлинное его содержание должно быть куда богаче: ведь Джед — пилот, как и погибший жених Нелл, и напоминает ей жениха, и не просто напоминает — в больном мозгу девушки он отождествляется с погибшим. Всю эту сложную гамму чувств и ассоциаций Мэрилин сводит к обыкновенному испугу, а режиссер, увлеченный документальным течением событий, оказывается не в состоянии ей помочь. Поэтому становится проходным важнейшее событие — преображение Джеда в фантазии Нелл из случайного знакомого в погибшего жениха. «Ты так рисковал, — еле слышно произносит она, — но вернулся… вернулся!» Она целует Джеда, но делает это все с тем же испуганным лицом, и смысл эпизода оказывается не в том, что Нелл «узнала» в Джеде своего жениха, а как раз наоборот — в том, что она боится, как бы он не оказался кем-нибудь другим.

В этом же смысле характерен эпизод, о котором рассказывает Энн Бэнкрофт, игравшая, как помним, подружку Джеда: «Это была сцена, где ее загоняют в коридор, чтобы сдать в полицию. Я должна была случайно проходить по коридору, миновать ее и соответственно среагировать. Только и всего. Затем должен был следовать ее крупный план, потом мой — ну, знаете, чтобы показать мою реакцию. В общем, я пошла по направлению к ней и увидела эту девушку. Конечно, она не была в ту пору секс-символом, каким стала впоследствии, да и знаменитой еще не была — словом, ничего такого, о чем мне следовало бы забыть или проигнорировать. Простая сцена, где одна женщина видит другую, беспомощную и страдающую. Так вот она и на самом деле была и беспомощной, и страдающей! Это было настолько реально, что я реально и среагировала. Она так тронула меня, что у меня слезы брызнули из глаз. Поверьте, такие моменты редки, если вообще случаются…»

Не правда ли, выигрышный эпизод для Роя Бэйкера с его жаждой действия «как в жизни»? Я бы охотно поверил Энн Бэнкрофт, вспоминающей о себе, двадцатилетней дебютантке (тогда еще Анне Марно), которая в первом же своем фильме в совместной сцене стала свидетельницей полного и безусловного перевоплощения партнерши, будущей Богини любви, секс-символа. Право же, так хочется, чтобы Мэрилин после всех ее мук и унижений действительно вдруг родилась как актриса, да еще в первой же своей большой, «звездной» роли. Но увы… Энн Бэнкрофт подвела память. Она подзабыла содержание этой «простой сцены», где ее героиня не столько «случайно проходила по коридору», сколько вполне осознанно разыскивала Джеда и Нелл, а разыскав, увидела, как Джед отнимает у Нелл бритву, которой та пыталась взрезать себе вены. Удивительно лишь, что Нелл показалась ей «беспомощной и страдающей» — ведь она должна была быть в исступлении! Это означает, что режиссер опять не сумел прийти ей на помощь, а отсутствие чисто актерского дара привело Мэрилин совсем не к тому результату, к какому следовало. Кстати, и Рой Бэйкер вспоминает, что «у нее не было сцен с Бэнкрофт».

Между прочим, тот же Бэйкер достаточно выразительно рисует (по памяти, конечно) атмосферу на съемочной площадке в те минуты, когда на ней появлялась Мэрилин: «Мэрилин хотела, чтобы я дал ей «мотивацию» — то для того, чтобы пальцем пошевелить, то для того, чтобы почесать за ухом. Я отказался. Мне не хотелось конкурировать с Лайтес. Да и бессмысленно мотивировать каждое движение. Но Мэрилин то и дело заставляла меня вмешиваться. Ей все время не хватало подтекста… Странная она была. Никогда нельзя было знать наверняка, дошла до нее информация или нет. Бывало, репетируешь, репетируешь, а потом вдруг у нее как что-то щелкнет в мозгу, и мы уже неизвестно где оказываемся. Приходилось останавливаться и без всяких объяснений пытаться вернуть ее в нужное состояние».

Отмечу пока своеобразный эффект «замирания» посреди напряженной работы, странную заторможенность, когда не ясно, слышит тебя человек или нет, наконец — постоянный недостаток подтекста, «мотивации». Последнее — целиком на совести режиссера: это плод его «документального съемочного театра», который он старался создать на площадке. В целом, как видим, Мэрилин пребывает в некой прострации: стремясь к «звездным» ролям, она оказалась совершенно к ним не подготовленной, даже не актерски, а психологически.

Об этом свидетельствует еще один ее портрет, но увиденный в другом ракурсе: «В конце дня она возвращается домой измочаленная; может быть, съест что-нибудь легкое, затем — до посинения репетиции с Наташей к завтрашним съемкам. Без таблеток снотворного ей не заснуть, приняв их, она ложится, чтобы встать в пять утра. На следующий день она старается понравиться и Наташе, и режиссеру, а в итоге вспыхивает склока. Она пребывает в постоянном смятении, в полностью разобранном состоянии… Она никому не доверяет, кроме своего репетитора, и почти не слушает других актеров. Это их возмущает, особенно ведущих. Но ей не до того — ей важно, что Монро означает «звезду», и она занята этим до такой степени, что окружающие думают о ней как о грубиянке. Все эти «пожалуйста», «извините», «доброе утро» в голову ей не приходят. У нее дырявая память. Ах, мне надо запомнить реплики… я должна сделать три шага сюда, затем повернуться, посмотреть… И если режиссер пытается изменить мизансцену, над которой она работала всю ночь, это полностью выводит ее из себя, и начинается ужасная борьба». Такой увидел ее на съемках «Беспокойте не стесняясь!» художник по костюмам Билли Травилла.

Эти любопытные воспоминания фактографичны, даже фотографичны, заменяя моментальные снимки. Если верить Бэйкеру и Травилле, то поведение Мэрилин на съемках действительно может показаться странным. Ведь раньше не было ни этих «замираний», ни равнодушия к окружающим. В чем же дело? Выше я уже говорил, что «звездой» общенационального масштаба Мэрилин стала, не сыграв ни одной большой роли, то есть такой, на которой практически держится фильм. Трудно, конечно, с уверенностью сказать, ощущает ли себя генерал генералом, примадонна примадонной, а «звезда» «звездой», но чувство средоточия, а потому главенства и дополнительной (помимо себя) ответственности — словом, что-то в этом роде быть должно. Психологическая трудность для Мэрилин состояла в том, что она привыкла к несколькоминутным ролям, к которым ее — «старлетку» — милостиво допускали, к социально неполноценному положению к тому времени уже перезревшей «старлетки». Конечно, она мечтала стать «звездой» и фактически стала ею — о ней узнала вся страна, однако вне экрана, помимо него, независимо от него. На экране же она по-прежнему была «эпизодницей», при этом, с одной стороны, не имея ровным счетом никаких данных для этого очень трудного амплуа, а с другой — выполняя функции «звездной» рекламы, совершенно несвойственной актерам-эпизодникам.

Это межумочное, промежуточное состояние длилось пять лет (с первого, в 1947 году, контракта с Зануком), самой-то Мэрилин, конечно, казавшиеся десятилетием. И если бы не случай (помните тот прием на «Фоксе», устроенный для владельцев кинотеатров?), быть бы ей и дальше живой рекламой для чужих фильмов. Но вот волей случая (в лице Спироса Скураса) она оказалась в центре фильма — не на проходной роли — героиней, на которой фильм и держится. Случай. В нем все дело. Норме Джин пришлось на съемках осознавать, что она всерьез и бесповоротно стала Мэрилин Монро, общенациональным символом, кумиром зрителей, что ее взгляд с экрана будут ловить сотни тысяч (если не миллионы) посетителей кинозалов. Вот этот процесс осознания себя «звездой», центром киномироздания и зафиксировали Бэйкер и Травилла. Когда ей, дабы просто пошевелить пальцем, требовалась «мотивация», стало быть, она думала о том, как этот жест будет восприниматься с экрана. Ведь если умение выглядеть перед объективом фото- или кинокамеры у нее природное, то умения двигаться в пространстве экрана у нее не было, и никто ее этому не научил. Когда «вдруг у нее как что-то щелкает в мозгу», это означало, что «старлетка» Норма Джин Как-то-там осознавала себя Героиней. Кстати сказать, она ею еще не стала. Окончательно это произойдет в следующих двух фильмах — в «Ниагаре» и «Джентльмены предпочитают блондинок».

Пока же репутация ее еще не установилась. Увидев отснятый материал, Занук был, как всегда, скептичен: «Она — дилетантка. У нее слишком слабый голос, и вся она чересчур деревянна. Надо еще очень много работать, чтобы сделать из нее актрису. Но чего у нее не отнимешь, так это ее поразительную индивидуальность. Без дураков». При всей сложности отношений Занука и Мэрилин он был абсолютно точен и глубоко профессионален в оценке ее перспектив. Руководитель «Фокса» понял, что в этой экранной индивидуальности (ауре) и заключен подлинный талант Мэрилин, даже гений: здесь, в первых ее фильмах, рождалась не исполнительница кем-то предварительно созданных на бумаге ролей (над этим-то еще предстояло работать), а персонаж Заэкрана, Героиня, символ, воплощение надвигающейся на Америку, да и на весь мир, массовой культуры (без кавычек). И если эту Героиню мы называем Мэрилин, здесь нет преувеличения, ведь это имя вымышленно, мифологично. Не забудем, что девушку звали Нормой Джин.

Третий фильм из снятых в 1952 году — «Ниагара» — оказался, по-моему, ключевым в истории жизни Мэрилин и на экране, и вне экрана. Этот фильм переведен на видеокассеты, и любители кино, поклонники Мэрилин, при надлежащем старании вполне могут его достать и посмотреть. Думаю, они будут поражены, как был поражен я, странным соединением, даже совмещением, точно в видоискателе фотоаппарата, двух изображений одной героини — пошлой, заурядной, пустоголовой шлюшки, к тому же еще и не без цинизма и животной жестокости, и неземного существа, исполненного неясного очарования и пугающей загадочности. Это был первый фильм, где Мэрилин добилась полного слияния своих жизненной, экранной и мифологической ролей. Догадайся Занук развить достигнутое в «Ниагаре», Мэрилин осталась бы в истории кино не только как секс-символ экрана, но и как не имеющая ни предшественников, ни последователей уникальная Героиня «своего» кинематографа. Ее ли вина, что этого не произошло? Я не преувеличиваю значения для Мэрилин этого фильма. Подлинные поклонники и знатоки ее творчества придерживались аналогичного мнения. В 196S году (через шесть лет после ее гибели) некто принес цветы на могилу с запиской-посвящением: «Мэрилин! С нежной памятью о твоей «Ниагаре». Джонни».

Нс могу вслед за Норманом Мэйлером (в его книге «Мэрилин») сказать, что, кроме Мэрилин, в «Ниагаре» смотреть попросту нечего. Однако же и хорошим фильмом назвать его как-то язык не поворачивается. Сегодня впечатление таково, что, за исключением последнего эпизода (где Мэрилин не участвует), фильм снят специально для нее и без нее фильма не было бы. Между тем первоначально главная роль планировалась для Джин Питерс, но излишняя рафинированность этой актрисы заставила продюсера Чарлза Бракета подумать о другой исполнительнице. Продюсер (он же соавтор сценария) описал главную героиню как «прекрасное юное создание с ясными глазками, в чьем чистом взгляде нет и следа какой-либо морали». Не будущей же жене Говарда Хьюза (того самого владельца «РКО — Рэйдио», который, как помним, увлекался Мэрилин и за которого Джин Питерс выйдет замуж спустя три года) исполнять подобные роли! Зачем, когда есть Мэрилин Монро… В «Ниагаре» Джин Питерс исполняла вторую женскую роль — добродетельной и благородной девушки, все свои достоинства и раскрывающей перед зрителем в последнем эпизоде. Хоть и не первая, зато добродетельна. И в этом обстоятельстве, на первый взгляд десятистепенном, сквозь время проступают и легенда Мэрилин, и ее несчастливая, вовсе не легендарная судьба, и миф о кинематографической Манон Леско, и реальные попытки «девушки с улицы» пробить кастовые стены Голливуда нуворишей.

Что же до самого фильма, то в нем совершенно очевидны попытки режиссера Генри Хэтауэя сделать главным героем фильма Ниагарский водопад. По крайней мере вторым главным героем после Мэрилин. Это стремление отразилось и в рекламе фильма, где Мэрилин изображалась, как на старинных открытках, в виде Девы водопада: струи воды переливаются через ее соблазнительное тело и рушатся вниз. Почти для всех событий фильма звуковым фоном служит шум, рев, грохот Ниагары. Режиссер все время наводит нас на мысль, что Природа (природа человека в особенности) не признает никаких пределов, возведенных на ее пути человеком. Встанешь — сломает, снесет, сметет, словно волны потерявший управление катер в конце фильма. В рекламе так без обиняков и утверждается: «Мэрилин Монро и Ниагара — неистовый чувственный поток, который даже природа не в состоянии сдержать!» Попытки сопоставить Природу и природу человека здесь столь же очевидны, сколь и беспомощны. Очевидны прежде всего импульсами новой концепции Человека и его чувственного мира, одолевающей пуританскую догму фальшивой благопристойности маккартистского толка. Беспомощны полным отсутствием у Хэтауэя монтажного мышления, здесь абсолютно необходимого, чутья на метафору, на характерную деталь — всего, что присуще подлинным художникам. Кроме невыразительно снятых эпизодов на туристических площадках, окруженных потоками ревущей воды, Хэтауэй ровным счетом ничего не предложил, чтобы подтвердить как собственные претензии на выражение общественных импульсов, так и энергичную рекламу своего фильма.

Но самое слабое место фильма — сюжет. Криминальная драма, основанная, если верить рекламе, прямо-таки на «половодье чувств», крутится вокруг мелодраматически составленного «треугольника»: молодая женщина, неудовлетворенная своим мужем, раненным на войне, уговаривает любовника избавиться от него, но результат оказывается противоположным, и, убив любовника, ветеран войны в порыве мести и отчаяния убивает и жену; затем, стараясь скрыться, похищает катер и гибнет в водной лавине Ниагары, перед тем спасая девушку, случайно оказавшуюся его пленницей. К сожалению, надрывная энергия сюжета его пересказом и исчерпывается. Само действие развивается медленно и вяло. Все ключевые обстоятельства сюжета либо проговариваются, либо опущены, либо сняты предельно плоско и невыразительно. О причинах охлаждения между супругами можно только догадываться из весьма туманного закадрового текста на первых же кадрах фильма: одинокая человеческая фигура бредет по набережной реки Ниагары. Нам говорится о том, как подавляет человека и его чувства сила Природы, неудержимая мощь водопада. Следует ли это понимать в более широком смысле либо просто как объяснение обыкновенной семейной истории, каких миллионы? Выигрышная в сотнях других фильмов, сцена смертельной драки между мужчинами здесь остается за кадром — итог ее мы выясняем вместе с героиней, которая в морге падает в обморок, когда видит, что убит совсем не тот. Эпизод преследования и убийства героини настолько длинен и невыразителен, даже бесстрастен, что смерть ее похожа скорее на чисто сценический эффект, чем собственно на убийство. Особенно удручает бесстрастность. Если что и тяготит здесь злополучного супруга, так это необходимость побыстрее выполнить задуманное и скрыться с глаз долой. Ни мести, ни отчаяния нет и следа на спокойном лице Джозефа Коттена, исполнявшего роль Джорджа Лумиса, ветерана войны, имевшего когда-то несчастье жениться на красавице Роуз.

А что же сама Роуз в исполнении Мэрилин? Я не могу ответить на этот вопрос прямо — Мэрилин играет так-то и так-то и производит такое-то и такое-то впечатление. Дело в том, что любое присутствие Мэрилин на экране настолько своеобразно, а фильмы, в которых она участвовала, настолько посредственны (за редким исключением), что приходится только догадываться, а то и «вычислять», каким было воздействие их на зрителей. Так же как трудно сегодня понять, в чем же для русских читателей начала века заключилась «аморальность» знаменитого в ту пору романа Арцыбашева «Санин», так и совершенно непостижимо, где именно в «Ниагаре» американские критики и зрители пятидесятых годов разглядели (или почувствовали?) «неодолимое плотское влечение», «неистовый чувственный поток» и проч. и проч.

Вот, например, как в 1960 году описывает Морис Золотов один из начальных эпизодов фильма — первый, где появляется Мэрилин: «В постели мы видим Мэрилин. Она спит или притворяется, что спит. Камера ловит неистовую красоту ее разлетевшихся по подушке волос, разбросанные подушки и простыни, ее раскрытые губы, обнаженные плечи, дающие пищу воображению — а не обнажена ли она и под простыней? Но она и в самом деле была обнажена! Хэтауэю она заявила, что не может воссоздать настроение иначе, как играя без одежды». Чувствуется, что обстоятельства съемки для критика важнее собственно фильма. Что же мы видим на экране сегодня, спустя четыре десятилетия после выхода фильма и три десятилетия после выхода книги Золотова? Сегодня мы не обращаем внимания на подробности, привлекшие критика. Женщина в постели — это как знак всего того, о чем он пишет. (В противном случае нам нужны более «сильные» доказательства «неистовой красоты».) Привлекает ее лицо, красивое и гармоничное. Обладательницу такого лица не хочется ни в чем подозревать. Оно оживленно. Оно мечтательно. О ком она мечтает? Об этом нам скажут позднее. Слышны шаги. Мечтательность улетучивается с ее лица. Она сбрасывает с кровати вторую подушку, комкает простыни и отворачивается от двери: «притворяется, что спит». Режиссер не оставляет нам в этом никаких сомнений. Входит ее супруг, Джордж Лумис, — мы его уже видели на набережной Ниагары. Теперь сопоставьте это с описанием Золотова.

Что утратил фильм, практически исчезнув в глубинах десятилетий? Качество. Не художественное, разумеется (по этому поводу и в ту пору никто не строил никаких иллюзий). Качество воздействия. Золотов еще утверждает, что все, что делает в этих первых кадрах Джордж Лумис, пронизано угрозой. Но угроза в «Ниагаре» создается только соответствующей музыкой. Приглушите ее, и останутся обычные бытовые действия. Лумис входит в спальню, поднимает сброшенную подушку, спокойносмотрит на «спящую» Роуз, выходит из спальни. Возможно, бреется (как считает Золотов). Все. И никакой угрозы. Но главное — эта угроза и ни к чему. Об отчуждении между супругами дала понять сама Мэрилин, притворившись спящей и отвернувшись от двери, в которую должен войти Лумис. Зрители тех лет, как следует разгоряченные рекламой («неистовый чувственный поток, который даже природа не в состоянии сдержать!»), требовали ее подтвердить. Отсюда с первых же кадров — угрожающая музыка. «Чувственный поток»? На то и «обнаженные плечи, дающие пищу воображению». В пятидесятые годы уже и их было достаточно, чтобы насторожить общественное мнение и организации, изо всех (финансовых) сил защищавшие общественную нравственность, — все эти Лиги благопристойности, Дочери американской революции и т. п.

Для зрителей пятидесятых было важно, что Роуз лежит в постели с сигаретой, что у нее кроваво-красные губы; цепкий зрительский глаз прослеживал этот цвет и дальше — на узком, обтягивающем платье, в котором Мэрилин всему миру показала свою знаменитую покачивающуюся походку. Сколько было потом переживаний и страстей по поводу этой походки, которую почему-то называли «горизонтальной», сколько дискуссий относительно того, откуда она взялась! При этом никого не волновал характер Роуз Лумис; критики утверждали, что она — стереотип похотливой женщины, да еще «себе на уме», а кто попроще, так и прямо именовали ее шлюхой (правда, пользовались при этом эвфемизмом «scarlet woman», что-то вроде блудницы). Впрочем, ненависти к ней никто не испытывал — просто определяли ее «место под солнцем». Но уж особенности колышащейся походки Мэрилин, ее качающиеся бедра, манера носить узкие платья обсуждались долго и истово, и это убедительнее всего показывает, сколь сильно нуждался массовый зритель, зажатый меж наковальнями нравственных догм, в повседневной свободе выбора того, что действительно нравственно. Носить или не носить узкие платья, подчеркивающие фигуру, красить губы призывным кровавым цветом или нет, курить или не курить — мелочи, из которых состояла и всегда будет состоять жизнь многих молодых женщин. Но в годы, когда нравственный выбор и в большом и в малом задается в качестве непререкаемого постулата и делается кем-то за всех остальных, из этих-то мелочей и начинает зарождаться подлинно массовая культура, связанная прежде всего с ощущением живого, настоящего, невыдуманного. Роуз потому и оказалась такой живой, невыдуманной героиней времени, что переняла стиль жизни Мэрилин, знакомой всем и каждому по миллионам экземпляров открыток.

Разумеется, Джин Питерс, получи она роль Роуз, сыграла бы ее гораздо лучше. Но она ее именносыгралабы и тем самым уравняла бы с десятком других аналогичных вымышленных героинь. Никто не волновался бы относительно того, красит ли ее Роуз губы, курит ли в постели, ходит ли вызывающей походкой. Да она и не красила бы, не курила, ходила бы так, как и положено ходить в приличном обществе. И кто бы тогда вспомнил о фильме «Ниагара», где сюжетное напряжение создается… музыкой! Но из всех, кем располагали тогда голливудские студии, только Мэрилин могла привнести в фильм (независимо от его качества) себя — свои привычки, свою походку, свою манеру носить одежду. (Не зря именно ее, а не Джин Питерс уговаривал Хэтауэй сниматься в собственных платьях.) Только она обладала аурой, преображавшей, превращавшей ее личность (какой бы уж она ни была) в факт искусства, в явление культуры, придававшей ей в этом фильме завораживающую таинственность. И никакая актриса не могла ее здесь заменить. Переиграть — да, это было бы несложно, но собственной личностью, характером, манерами и привычками добиться художественного эффекта не смогла (и но сей день не может) ни одна актриса. Во всяком случае, в американском кино.

Режиссер Хармон Джоунс, работавший с Мэрилин на фильме «Пока вы молоды», говорил, что «походкой Мэрилин выражает больше, чем многие актрисы шестистраничным диалогом». Здесь и начинается разграничительная линия между актрисами и неактрисами, между кинематографом от театра и кинематографом от балагана (прототипа эстрады). Сегодня Мэрилин была бы идеальной героиней видеоклипов: в «Ниагаре» она проходит своей «развинченной» походкой через весь фильм, словно героиня песни (или баллады); ее Роуз сначала подпевает этой песне в дискотеке, а потом слушает заказанный (чересчур» поспешно) любовником перезвон колоколов на знакомую мелодию, знак того, что «устранение» Джорджа Лумиса прошло нормально. Кто ищет в Роуз — Мэрилин «криминальную» героиню, «роковую» женщину, «неодолимое плотское влечение» к которой толкает мужчин на преступление, тот уж чересчур всерьез и основательно воспринимает фильмы для массового зрителя. Именно так отнесся, кстати, к фильму и его режиссер Генри Хэтауэй, не увидев в замысле его именно песенное (балладное) начало. То есть песня (она называется «Поцелуй» и написана Лайонелом Ньюмэном и Хэйвеном Гиллеспи), как я уже говорил, в фильме есть и играет свою сюжетную роль, но — буквально, как часть этой криминальной драмы — внутрифабульно, внутриэпизодно, внутрикадрово. Между тем целое и часть здесь меняются местами: не песня — часть драмы, но драма — часть песни. Мэрилин оказалась героиней вовсе не криминальной драмы, а песни, для которой криминальные события с «не тем» убийством служат, как в клипе, декором, обстановкой.

Ведь драмы в фильме, по существу, и нет. Ее никто не переживает, ибо для нее нет причин. Зачем Роуз убивать мужа, если с ним проще развестись? Не в Италии же они живут, где не было развода (сейчас есть)! Положим, у ветерана войны, которому стать убийцей оказалось проще, чем жертвой убийства, были причины преследовать жену, ведь это она поручила своему возлюбленному убить его! (Хотя, надо признаться, из фильма я так и не смог понять, откуда Джордж узнал, что тот, кто хотел его убить, — возлюбленный его жены и что именно Роуз подослала к нему убийцу.) Но, во всяком случае, спасаясь не скажу от разгневанного, скорее, от действующего автоматически, словно робот, мужа, Роуз было совершенно необязательно прятаться в башне с заказанным колокольным звоном. Куда надежнее было бы искать спасения в полиции, ведь там уже знают об убийстве ее возлюбленного.

Но все эти недостатки и натяжки оказываются как бы «снятыми», несуществующими или несущественными, если в сюжете увидеть не драму (мелодраму), а песню, в фильме — клип. И тогда все упомянутые и неупомянутые сюжетные и фабульные натяжки станут лишь условностями для главной героини, живущей в своем узком, но поэтическом мире песни «Поцелуй»: «Возьми меня, сожми покрепче… Не отпускай меня, любимый… Целуй меня, целуй покрепче…» Слова как слова. Мелодия тоже, знаете ли, не блещет особой свежестью. Таких песен сотни, и если для серьезной криминальной драмы «Поцелуй» несколько легковесен, особенно в качестве основного лейтмотива, то для клипа, рассчитанного на легкое времяпрепровождение, эта песня подходит как нельзя лучше. Ведь ее должны напевать сотни тысяч зрителей, так же как напевает ее, следуя пластинке, Роуз в эпизоде в дискотеке. Если для зрителя драмы важна в первую очередь Роуз и ее роль в криминальных событиях, то для зрителя-слушателя клипа — песни «Поцелуй» важны именно подробности ее поведения: как именно она красит губы, курит в постели, какие платья и как носит, какой походкой ходит. Этим-то Мэрилин и запомнилась поклонникам, став первой (и потому дорогой) весточкой грядущей революции чувств, потому-то и сохранили люди «нежную память» о «Ниагаре».

Но в ту пору, разумеется, трудно было и зрителям, и критикам отдать себе отчет в том, что по видимости криминальная драма на самом деле не более чем песенка, да еще сомнительного содержания. Отсюда — любопытный сумбур в оценке фильма и роли в нем Мэрилин, иногда прикрытый иронией. «Хотя чудес на свете только семь, «XX век — Фокс» открыла еще два, добавив к ним и «Текниколор» в «Ниагаре»… Пока продюсеры в полной мере отдавали должное великолепию водопада и его окрестностей, свое великолепие демонстрировала и Мэрилин Монро. В обоих случаях зрелищность выше всяких похвал. Хотя если зритель сочтет, что романтическая мелодрама, обрамляющая и водопад, и мисс Монро, недостаточно зрелищна, — что ж, у него есть на то право. С какой точки зрения ни взглянуть, ни к водопаду, ни к мисс Монро не придерется и самый взыскательный зритель… Возможно, как актриса мисс Монро и не само совершенство, однако ни режиссер, ни тот джентльмен, что держится за камеру, в том не повинны. Они ловили каждый нюанс в будуарных сценах, любую округлость под узким платьем и весьма наглядно показали, что она может быть обольстительной, даже если просто проходит мимо» (Э. Уэйлер в «Нью-Йорк таймс»). «В фильме «Ниагара» режиссер Генри Хэтауэй создал недурное шоу с участием Мэрилин Монро, Джозефа Коттена и Джин Питерс, вместе ведущих картину с великолепной естественностью. Надо признать, что главный аттракцион — зрелище, но и сценарий Уолтера Рейша и Ричарда Брина суть прочное, уравновешенное сочетание опасности и комедийного «снижения»… Мисс Монро играет одну из тех жен, чье платье, как написано в сценарии, «так коротко, что видны колени». Платье красного цвета, у актрисы очаровательные колени, и под руководством Хэтауэя она ведет свою роль настолько ловко, что заставляет зрителей и ненавидеть, и восхищаться ею, что и требуется по сюжету» (Отис Гернсей в «Нью-Йорк хералд трибьюн»).

Как совместить «ловкое» ведение роли и «очаровательные колени», «опасность» и комедийное «снижение»? Тогда еще не было криминальных комедий, аналогичных «Гарлемским ночам» Эдди Мэрфи, и криминальная драма была серьезнейшим из всех серьезных жанров кино. Признать, что криминальный сюжет только повод для демонстрации «очаровательных коленей» и чувственного пения, просто не хватало духу, тем более что «клиповая» эстетика, по сути своей легкомысленная и провоцирующая, прямо противоречила распространенным в те годы морально-этическим догмам (еще раз напоминаю: начало пятидесятых годов — «эра маккартизма»). И без того прокат фильма вызвал кампании бойкота в некоторых городах страны, хотя фильм и был среди кассовых и превышение доходов над съемочными затратами достигало пяти крат. Ирония критика из «Нью-Йорк таймс» как раз и призвана как-то объяснить кассовый успех фильма вопреки его низкому качеству. Помимо того что «романтическая мелодрама… недостаточно зрелищна», здесь видно еще и то, что женщина (не только Мэрилин Монро) «может быть обольстительной, даже если просто проходит мимо». В этом смысле Мэрилин оказалась истинной первооткрывательницей свободной манеры поведения не только для актрис на киноэкранах, но и для любой женщины в повседневной жизни — ведь наиболее принципиальными стали именно бытовые эпизоды фильма, в других картинах выполняющие чисто служебные, связующие задачи: проходы по улице, негромкое, вполголоса напевание песни в дискотеке, начальная сцена в спальне, казалось бы, совершенно невинная, но «оставляющая простор воображению». Поучительно свидетельство критика из голливудской газеты «Дэйли скетч»: «Фильм под названием «Ниагара», где мисс Монро вполголоса напевает песню «Поцелуй», оказался последней каплей, переполнившей чашу терпения матрон. Со всей ясностью они изложили это боссу мисс Монро, Даррилу Зануку: в Голливуде следует произвести еще одну чистку, пока не будет предпринято все возможное, дабы ликвидировать поток непристойностей, захлестнувший сейчас фильмы и их рекламу. Имеет ли их возмущение какой-нибудь вес? Кинокомпания отложила выпуск пластинки с записью песни «Поцелуй» в исполнении мисс Монро».

Когда сегодня смотришь «Ниагару», все эти опасения, возмущения, демарши способны вызвать лишь улыбку и недоумение: то, чем возмущались американские «матроны», ревнительницы нравственности, сегодня просто ускользает от внимания. Критики тех лет, в частности Золотов, описывают эпизод с проходом Мэрилин с очевидным восхищением: «Именно в «Ниагаре» Хэтауэй держал в объективе актрису в ее самом долгом проходе в истории кино. Съемка со спины. Бедра Мэрилин, туго обтянутые красным атласом, господствуют надо всем в этой сцене, где она проходит по улице, вымощенной булыжником, неторопливо направляясь к железному мосту через реку Ниагару». Между тем восхищаться здесь особенно нечем. Во-первых, в походке Мэрилин на сегодняшний взгляд не видно ничего сенсационного, хотя ее специально заставили пройтись по булыжной мостовой на высоченных (десятисантиметровых) каблуках. Это было отмечено уже тогда. Защищая Мэрилин от упреков по поводу ее «развинченной» походки, один из «фоксовских» специалистов по рекламе говорил: «У нее не было права на монтаж фильма, и она не могла заставить режиссера снимать не со спины ее долгий проход перед объективом по булыжникам; предлагаю любой девушке пройти по булыжной мостовой на высоких каблуках сколь угодно малое расстояние и не покачивать при этом бедрами…» Во-вторых, если уж режиссер действительно хотел выделить в кадре ее походку, показать, насколько привлекательна, чувственна ее грация, снимать следовало не статичной камерой и не общей длинной панорамой (как в фильме), а либо с движения, как спустя шесть лет снял Мэрилин Билли Уайлдер в «Некоторые любят погорячее» (эпизод на перроне), либо несколькими камерами — а возможность такая была уже в те годы, — либо монтируя куски разной протяженности, наиболее выигрышные планы разной крупности, чередуя различные ракурсы.

Сегодня, глядя на ее невыразительно снятые проходы, если что и отмечаешь, так это именно их невыразительность, затянутость, ибо от фильма ждешь (и, как выясняется, напрасно) все-таки не клипа, а криминальной драмы Что же до курения в постели и накрашенных губ (в начальном эпизоде), то мне, например, пришлось пересматривать фильм, дабы проверить, действительно ли столь сильно накрашены губы Мэрилин, чтобы вызвать общественный скандал, правда ли, что плечи ее так обнажены, что позволяли разыграться воображению и зрителей, и критиков? Но, оценивая сегодня нравственные бури сорокалетней давности в США, как-то не хочется снисходительно улыбаться — право, мы были ненамного лучше. Ведь это у нас и в куда более поздние времена один из руководителей кино возмущенно тыкал пальцем на экран, углядев, что у героини слегка отогнулся край юбки.

«Ниагара» оказался последним из шести фильмов Мэрилин, снятых в 1952 году, и, повторяю, наиболее важным за все шесть лет ее работы в Голливуде. Именно в этом фильме в глазах миллионов зрителей Мэрилин впервые оказалась сразу и исполнительницей и героиней, и провести четкую разграничительную линию меж той и другой было совершенно невозможно. Да и не нужно. После этого фильма и стало ясно, что ее успех у зрителей, ее поистине массовая популярность зависела исключительно от целостной, принципиально неделимой гармонии внутреннего и внешнего. Современникам был важен не род ее занятий на экране, но исходящий, истекающий из нее дух, ощущение мощной индивидуальной ауры, почти физическое наслаждение ею, даже потрясение. Мы сегодня можем только догадываться об этом, но вот типичный и характернейший пример. По окончании съемок «Ниагары» Мэрилин пришлось отправиться в Атлантик-сити, город, расположенный примерно в семидесяти километрах к юго-востоку от Филадельфии, на Атлантическом побережье. Там проходила премьера предыдущего фильма с ее участием, «Обезьяньи проделки». Мэрилин следовало выступить перед публикой и произнести несколько слов о фильме, что она и сделала, не сказав, однако, ничего, кроме общих фраз. Но что же она увидела в зале? «Ряд за рядом две тысячи отвисших челюстей перед видением на сцене. Ни единого движения. Ни смешка над избитыми клише. То был массовый паралич». Добавлю — не единственный. Спустя два года она выступала перед американскими солдатами в Корее (кстати ли, нет ли, но там шла война!) и вызвала массовую истерию, граничившую с психозом. Целые батальоны выразили желание жениться на ней, проводились всевозможные «голосования». «Девушка, которая в состоянии растопить льды на Аляске» (в частях, расквартированных на Алеутских островах), «Девушка, которую больше всего хотелось бы осмотреть» (военные медики) и т. п. Такова женщина-миф, таков отныне образ-имидж Мэрилин.

Однако хочу заметить, что образ этот воспринимался таковым только массовым зрителем. Когда такого зрителя не было, когда Мэрилин появлялась в более или менее узком кругу, принимали ее по-другому. С этой точки зрения полезно познакомиться с портретом Мэрилин тех лет, который нарисовала в своих воспоминаниях немецкая актриса Хильдегард Кнеф: «…дитя с короткими ногами и толстым задом идет в гримерную, шаркая старыми сандалиями… узнать ее можно только по глазам. Но, гримируясь, она как бы вырастает — удлиняются ноги, тело обретает гибкость, начинает светиться лицо, словно от зажженной свечки… Теперь она — в чересчур тесном красном платье, я видела его недавно в костюмерной на «Фоксе»; хотя оно и тесное, кажется, будто его только что вытащили из бабушкиного комода. Глаза ее полузакрыты, рот полуоткрыт, руки подрагивают. Дитя уже приложилось к пуншу, и стакана оказалось многовато. Фотографы держат свои камеры наготове, их вспышки освещают ложбинку у нее на груди. Она склонилась и выпрямилась, повернулась по сторонам и улыбается — она готова позировать перед объективами. Кто-то протискивается вперед и шепчет ей что-то на ухо: «Нет-нет, — отвечает она, — пожалуйста, не надо!» Дрожащей рукой выстукивает по стакану. Наконец встает, вокруг слышатся смешки, ибо узкое платье теснит колени. Она движется к микрофону. Походка нелепа, и идет она долго. Вокруг рассматривают ее платье и ждут — а вдруг порвется, и можно будет разглядеть грудь, и живот, и бедра. Церемониймейстер хрипло выкрикивает: «Мэрилин Монро!» Она понадежнее располагается у стойки микрофона, прикрывает глаза. Следует длинная пауза, когда слышно только ее усиленное микрофоном дыхание — отрывистое, напряженное, непристойное. «Привет!» — шепчет она и начинает пробираться назад».

Конечно, эта картина увидена женщиной, а стало быть, портрет пристрастен. И все-таки он заслуживает внимания. Во-первых, прошли времена, когда ее появление в сравнительно узком кругу вызывало потрясенную тишину. Теперь она слышит (если слышит) иронические смешки. Правда, раньше она не пила, во всяком случае, столько, чтобы дрожали руки. Но такова цена «звездности». Она уже не сюрприз; от нее уже ждут выходки (отсюда — приготовившиеся фотографы) и, как правило, не без оснований. Ее аура становится масштабной и требует общих планов. На крупных планах проступают пороки. Отсюда — насмешливые улыбки в частном кругу и потрясение в массовых аудиториях. Но самое ценное здесь — наблюдение за процессом, когда под гримом постепенно создается магия имиджа, рождается «звезда». Вот эта двойственность образа Мэрилин (а Мэрилин — это именно образ, а не актриса) и составляет ее тайну, загадку популярности, и не только у современников, но и в последующие десятилетия, вплоть до сего дня.

Впервые этот двойственный образ женщины, одновременно и живой и выдуманной, возник в «Ниагаре». Ее Роуз и не Роуз вовсе. Как и Мэрилин, она «женщина ниоткуда». В каждый миг она реальна и фантастична, и проза и греза, и женщина и воплощение женственности, но не отвлеченной, а соответствующей вкусам и тем миллионам pin-ups и рекламных плакатов, которыми эти вкусы в ту пору воспитывались.