"Погиб мой умница, любящий, мягкий, добродушнейший сын-первенец, на которого я рассчитывал возложить часть своих заветов, так как знал неизвестные окружающим высокие и правдивые, скромные и в то же время глубокие мысли на пользу родины, которыми был он проникнут", — писал Дмитрий Иванович. Владимир Менделеев, по отзывам родных и знакомых, был человеком редкой, глубокой души. Отец, тосковавший по нему весь остаток жизни, однажды сказал, что старший сын его ни разу не обидел. Эта фраза, учитывая сложный и обидчивый характер Менделеева-старшего и довольно непростую судьбу Владимира, очень много говорит об их отношениях и вообще о том, как мог восприниматься этот совсем еще молодой человек окружающими. Скорый и тяжелый уход Владимира из жизни (находясь в сознании, он вел себя мужественно и кротко, в беспамятстве — звал отца, что-то бредил о России, отдавал команды матросам, снова и снова спасая судно в своем последнем плавании) оказался ударом не только для кровных родственников. Муж Ольги Алексей Трирогов настолько тяжело перенес кончину своего друга детства и юности, что с этого времени стал страдать приступами грудной жабы, которая всего за пять лет свела его в могилу. Дмитрий Иванович, запершись на несколько суток у себя в кабинете, пришел в столь ужасное состояние, что потерял физическую возможность присутствовать на похоронах сына, что еще более умножило его отчаяние и муки совести. Владимира Дмитриевича похоронили на Волковом кладбище рядом с могилой Марии Дмитриевны, Лизы и Маши Менделеевых. Когда-то он по поручению отца снимал план этого кладбищенского участка. Теперь здесь нашлось место для него самого.

Едва придя в себя, Менделеев берется за подготовку к печати незаконченного "Проекта поднятия Азовского моря запрудою Керченского пролива", который Владимир задумал еще в юности, во время совместного с отцом путешествия на Кавказ, и к которому вернулся сразу после отставки, за считаные месяцы до смерти. Приведенные в начале главы слова — из предисловия, которое Дмитрий Иванович предпослал брошюре с проектом покойного сына.

Одновременно его мысли обращаются к маленькому сыну Владимира, названному в честь деда Митей. Через два дня после похорон Менделеев начинает переписку ("Заехать самому мне нельзя, потому что нет ни сил, ни позволения докторишки…") с вдовой сына и ее родителями. Вначале он беспокоится лишь о том, что уже не увидит Митю взрослеющим, и просит о возможности "хоть изредка видеть этого ангела", "оставшегося Володю". Но уже через три дня он шлет совсем иное письмо: "Милая, родная Варвара Кирилловна! Отдайте мне Митюшу Христа ради! Это была бы радость моя. И мне кажется, всё бы устроилось наилучшим образом. Буду лелеять его как сына. Вы самостоятельны. Приезжайте, пожалуйста. Устроим сразу. Дай бог, чтобы душа Ваша откликнулась на зов душевно преданного Вам Д. Менделеева".

Конечно же он требует невозможного — ни вдова, ни ее родители, его старые друзья Лемохи, ни за что не смогут расстаться с любимым сыном и внуком. Но Дмитрий Иванович не желает ничего понимать. Не хотят отрывать ребенка от матери? Пусть она тоже переедет в его дом. Не нужно никакого содержания — наоборот, он сделает внука своим наследником наравне со своими детьми. В пылу горячечной переписки Менделеев приходит к мысли, что главные враги его соединения с драгоценным Митей — те, другие дед и бабушка, что всё дело в них, что это они стоят между ним и вдовой сына, с которой он обязательно смог бы договориться. Он настаивает на встрече с Варварой Кирилловной, поскольку только она одна "может стоять между мной и Митей", умоляет, требует, скандалит. Но ребенок останется у Лемохов до конца своей короткой жизни. Двух лет от роду Митю Менделеева повезут в подмосковную деревню Ховрино, где всегда проводили лето Лемохи, и он умрет там от приступа аппендицита.

По всей видимости, Дмитрий Иванович, уже давно привыкший считать себя стариком, по-настоящему состарился именно после этих событий. Внешность его осталась по-прежнему необычной и притягивающей внимание, но стал слабеть позвоночник. На фотографиях видно, что, сидя, он стал сильнее горбиться и даже сделался будто бы ниже ростом и голова его теперь куда больше, чем раньше, уходила в плечи. Глаза стремительно слепли от катаракты. Всё чаще болели легкие, состояние которых иногда ухудшалось до кровохарканья. Он стал еще больше курить, хотя, казалось, что больше уже невозможно. От постоянного кручения самодельных папирос пальцы Дмитрия Ивановича стали коричневыми. Когда кто-нибудь из близких людей просил его поостеречься от этого вредного занятия, ученый отшучивался: мол, вреден табак или нет, неизвестно, а что микробы в горящей папиросе погибают — это точно, сам в микроскоп наблюдал.

По-прежнему почти круглые сутки он пил крепчайший чай, который ему присылал из Кяхты хороший знакомый. Чай доставлялся в менделеевскую квартиру в большой упаковке, "цибике", и поэтому требовалось очень быстро, чтобы чай не выдохся и не потерял свежести, высыпать его на расстеленные по полу скатерти, перемешать (в цибике чай лежал слоями) и расфасовать в большие стеклянные бутыли с притертыми пробками. К этой процедуре привлекались не только все домашние, но и кое-кто из коллег и знакомых, которых Дмитрий Иванович очень любил одаривать своим фирменным китайским чаем. Чай для Менделеева беспрестанно заваривал его любимый слуга Михайла, отставной матрос и бывший Володин денщик, смотревший за Дмитрием Ивановичем как за малым дитем и благотворно влиявший на него при всех обстоятельствах. Одно время Менделеев даже пытался сделать из Михаилы лаборанта — такого же, как университетский служитель Алеша, — но после того, как Михайла, будучи приставлен к кипячению ртути и допустив, чтобы "ртють убег", раскатившись по всей лаборатории, перепугался едва ли не до разрыва своего доброго и верного сердца, эту затею оставил. Кстати сказать, упомянутый Алеша (Алексей Петрович Зверев, невозмутимо прощавший профессору Менделееву всю исходящую от него панику и нервотрепку и дождавшийся-таки однажды от него слов: "Ты уж, братец, того… прости меня, уж виноват", — после чего оба зарыдали, обнялись и облобызались) после ухода Менделеева из университета почувствовал себя более спокойным, защищенным и даже зафрантил — некоторые молодые преподаватели стали брать его с собой ассистентом на подработку на фельдшерских и прочих курсах, и для таких выездов он завел себе белую манишку, манжеты и вообще оказался не прочь произвести впечатление "университетского" человека.

Утраты, которые потрясали Дмитрия Ивановича одна за другой (в 1901 году умерла его сестра Екатерина Дмитриевна Капустина, а в 1902-м — брат Павел Иванович), вполне могли его убить. Однако Менделеев остался жить, что для него означало мыслить, трудиться и не входить в противоречие со своей натурой. Он стал еще более привержен заведенному домашнему укладу, почти никуда не выходил, бывал только на работе или, изредка, в Министерстве финансов. В командировки, конечно, ездил, но на подъем стал явно тяжелее. Летом — Боблово, зимой — Канны. После обнаружения закупорки вены на ноге у конторки стоял редко, работал в основном в мягком кресле за небольшим столом с приставленным к нему книжным стеллажом. В кабинете не было электрического освещения (его заменяла очень хорошая керосиновая лампа системы Домберга). В квартире не было телефона: "Если бы я завел себе телефон, то у меня не было бы свободной минуты. Мне никто не нужен, а кому я нужен — милости просим". (Впрочем, тут Менделеев немного лукавил. Он мог обойтись без телефона, поскольку жил совсем рядом с Главной палатой и у него был Михайла, которого сотрудники не зря прозвали Удочкой. Михайла то и дело мчался в Палату, "выуживая" нужного сотрудника к управляющему.) Дмитрий Иванович не признавал ванну и любил париться в бане, где получал полное удовольствие, за исключением тех случаев, когда в парной кто-нибудь его узнавал и начинал приветствовать. Он почти никогда не обращался к врачам, предпочитая им старый теплый халат, мягкие валенки и жесткий диванчик. В его "системе жизнеобеспечения" огромную роль всегда играл сон, который не могли потревожить ни грохот обрушивавшихся штабелей с книгами, ни паника в загоревшемся железнодорожном вагоне (оба случая зафиксированы в мемуарах близких ему людей). Сон заряжал его энергией, растрачиваемой, как всегда, в огромном количестве.

Менделеев, отвечавший за точность отечественных и международных эталонов, хранившихся в Главной палате мер и весов, и сам был, несмотря на сложность и противоречивость характера, эталоном (как тогда говорили, прототипом) настоящего русского человека. Его экзальтация, то и дело возникавшая из страха не найти понимания, легко уживалась с качествами, свойственными глубинному народному сознанию. Видимо, поэтому он не только испытывал сильную тягу к общению с носителями такого же сознания, но и обладал способностью свободно и точно раскрывать в своих работах суть их нужд, устремлений и заблуждений — в отличие от записных публицистов, немедленно "пускавших петуха", как только дело доходило до "чаяний народных".

Дел у Менделеева на рубеже 1900-х годов по-прежнему было много, но по странному стечению обстоятельств почти все они (кроме тех, что непосредственно касались строительства и оснащения Главной палаты мер и весов и реорганизации поверочного дела в России), как никогда ранее, отмечены какой-то наглядной тщетой, неуклонно стремящимся к нулю результатом огромных усилий и надежд.

Еще в 1898 году Менделеев обращается в Святейший синод с просьбой пересмотреть вопрос о выборе наиболее приемлемого календарного стиля. Продолжительность года по принятому в России юлианскому календарю настолько отличалась от реального астрономического года, что каждые 128 лет набегала ошибка в целые сутки. К концу XIX века Россия, таким образом, отстала от внешнего мира на 13 дней. В 1900 году в Париже должна была собраться международная конференция, посвященная проблеме деления времени, и Менделеев, бывший противником и юлианского, и григорианского стиля, предлагал разработать проект нового, максимально точного календаря, с которым можно было бы выйти на международное обсуждение. По инициативе Дмитрия Ивановича было решено созвать в рамках Астрономического общества комиссию из представителей заинтересованных министерств, церкви, Академии наук, а также научных обществ — Географического, Русского технического и Вольного экономического. Все представители, за исключением делегатов от Академии наук, немедленно включились в работу. С большим опозданием от академиков пришел ответ, свидетельствующий о том, что академия сама с 1830 (!) года занимается проектом реформы русского календаря и в настоящее время "вошла в ходатайство" о создании собственной комиссии по данному вопросу. Впрочем, Дмитрий Иванович, приличия ради, был даже приглашен в академическую комиссию в качестве представителя Министерства финансов. В обеих комиссиях Менделеев отстаивал свой проект, опиравшийся на расчеты американского астронома С. Ньюкомба и немецкого ученого В. Форстера. Менделеевский календарь представлял собой вариант юлианского, но с остроумной поправкой — каждый 128-й год должен был считаться високосным, что максимально приближало календарный год к астрономическому. Этот проект поддержан не был, притом что никто из коллег ничего другого не предложил. Работа обеих комиссий в конце концов зашла в тупик, и они были распущены. Управляющий Главной палатой мер и весов, в обязанности которой по новому закону входила задача хранения нормального времени, остался с пустыми руками и был вынужден хранить старое русское время.

В 1897–1899 годах Менделеев по настоянию Витте пишет несколько писем новому императору Николаю II в защиту промышленного преобразования России и связанной с этим политики протекционизма. Царь, не имевший твердой позиции на этот счет, склонялся к сохранению традиционного сельскохозяйственного уклада русской жизни. Как пишет один из сподвижников Витте В. И. Ковалевский, "к нему (Менделееву. — М. Б) часто обращался министр финансов С. Ю. Витте с просьбой в письмах к царю отпарировать нападение наших аграриев на индустриальное направление нашей экономической политики. Партия наших аграриев всё более старалась убедить царя в том, что Россия должна быть земледельческою страною "пар экселанс", что фабрики и заводы у нас создают тревогу и беспокойство, вносят в страну субверсивные идеи…".

Эти просьбы Витте ни в коей мере нельзя связывать с предположением, что сам Сергей Юльевич был лишен литературного дара. Достаточно ознакомиться с любым из составленных им и "повергнутых на благоусмотрение Его Императорского Величества" документов, чтобы оценить их блестящий стиль и великолепную логику. Например, в докладной записке императору "О положении нашей промышленности" (февраль 1900 года) после краткого и очень убедительного анализа промышленной статистики Витте пишет: "И в промышленном, и в торговом отношении Россия очень отстала от главнейших иностранных государств. Несмотря на происшедший быстрый рост фабрично-заводского дела за последние десятилетия, благосостояние населения продолжает зиждиться преимущественно на земледельческом промысле. Горные и фабричные продукты предлагаются на рынке в ограниченном количестве, цены на них поэтому стоят относительно высокие, вследствие чего и потребление их, поневоле, ограниченное. Большинство населения находит заработок преимущественно в земледельческих работах, ограниченных по климатическим условиям сравнительно коротким периодом, вследствие чего народный труд не получает полного использования. Внешняя торговля питается, главным образом, продажей за границу сырых произведений, не представляющей больших выгод вообще и, главное, всецело подверженной стихийным влияниям изменчивых метеорологических условий. При таких обстоятельствах благосостояние населения не может быть ни высоким, ни устойчивым". Но факты, даже изложенные столь ясным образом, плохо укладывались в голове "хозяина земли русской", как обозначил свою профессию Николай II в анкете Всероссийской переписи 1897 года. Витте жаловался Менделееву, что "он один не в силах убедить", и просил помощи. Любопытно, что и сам император в поисках собственной точки зрения просил министра финансов, чтобы ему то же самое изложил еще кто-нибудь, например, Менделеев или ближайший министерский сотрудник Витте В. И. Ковалевский. Таким образом, лагерь сторонников индустриализации имел возможность воздействовать на самодержца с помощью разных литературных стилей: Витте — классического делового, Ковалевский — опираясь на смеховую культуру ("Я составил записку несколько в юмористическом духе, развивая ту мысль, что идиллические идеалы Жан-Жака Руссо приведут нас к падению материальному и духовному. Ссылаясь, между прочим, на Вильгельма Рошера (известный немецкий экономист. — М. Б.), который доказывал, что чисто земледельческие страны обречены на бедность и политическое бессилие"), Менделеев — своим неординарным, ярким и выпуклым слогом.

Все три письма Дмитрия Ивановича государю (речь идет об отправленных, поскольку в некоторых случаях Менделеев садился писать письмо императору и по собственной инициативе, но все они остались в черновиках) касались сути покровительственной системы. "В царствование вашего деда решились удовлетворять народившийся спрос дешевым иностранным товаром, уплачивая за него хлебом и, когда его не доставало, а его не доставало, — займами… Если бы зараза фритредерства, пригодного только для такой промышленно-зрелой страны, как Англия, не господствовала тогда в России, если бы для капиталов, появившихся в виде выкупных сумм, своевременно были даны промышленные дела, дворянство сослужило бы новую службу, не прожило бы нажитого… Современная мысль — писал он далее, — еще не окончательно рассталась с фритредерскими началами, господствовавшими лет сорок тому назад повсюду; они по временам оживают, чтобы падать затем еще более. В умах же многих, преимущественно чиновнических и вообще потребительных, классов фритредерство считается еще и ныне передовым признаком либерализма… В сложившихся условиях только необходимость и здравое понимание действительности, но не научные изыскания, дают торжество протекционизму. Д. Менделеев. Доктор С. -Петербургского, Эдинбургского, Геттингенского, Оксфордского и Кембриджского университетов, почетный член многих академий, ученых обществ и Совета торговли и мануфактур, заслуженный профессор, управляющий Главною палатою мер и весов, тайный советник". Дмитрий Иванович в списке своих сочинений отметил: "Оба письма (1897 года. — М. Б.), по словам Витте, приняты были государем хорошо и некоторое действие произвели", "Второе письмо государь пометил во многих местах и приказал напечатать и передать некоторым членам Государственного совета". Как свидетельствовали современники, работа самодержца с такого рода письмами зачастую происходила следующим образом: приближенный сановник, представлявший тот или иной документ, деликатно отмечал ногтем самые важные, с его точки зрения, куски текста. Император читал нужные места, подчеркивая заинтересовавшие его слова и фразы, а затем рядом, на полях, писал свое мнение. В одной из статей Дмитрия Ивановича, принесенной Витте во дворец (письма были отнюдь не единственными произведениями Менделеева, с которыми царь пожелал познакомиться), Николай II прочел отмеченный кусок и даже написал на полях что-то благожелательное; что же касается подчеркиваний, то единственным местом, удостоенным высочайшего внимания, оказалось упоминание имен младших детей Менделеева — Любы, Вани, Васи и Муси, сделанное постольку, поскольку имел место пассаж о надеждах автора на лучшее будущее страны.

Неудачным, принесшим множество огорчений Дмитрию Ивановичу, оказался замысел ледокольной полярной экспедиции, к которой он начал готовиться еще с весны 1897 года, как только узнал от вице-адмирала С. О. Макарова о его идее "исследовать Ледовитый океан при посредстве ледоколов". С тех пор они стали единомышленниками и энтузиастами прокладки Северного морского пути. Евразиец Витте, которому была очень близка мысль связать Берингов пролив с другими русскими морями, сразу поддержал эту блестящую идею. Уже к осени того же года был решен вопрос о правительственном финансировании строительства современного, по последнему слову науки и техники, ледокола, а Менделеев был включен в комиссию по его проектированию. Из нескольких вариантов комиссия останавливается на предложении английской судостроительной фирмы из Ньюкасла. Изумляют сроки исполнения русского заказа: в конце 1897 года Макаровым был подписан договор на строительство ледокола, названного по имени сибирского атамана "Ермаком", что, несомненно, должно было греть душу Менделеева, а уже в феврале 1899-го над "Ермаком" был поднят русский триколор (вместо Андреевского флага, поскольку военно-морское начальство не поддерживало "полярных" идей Макарова). Строительство велось под неусыпным надзором самого Макарова и с использованием его новаторских разработок.

По настоянию Менделеева модель "Ермака" была сначала испытана и доработана в опытовом бассейне, где были проведены исследования мощности, скорости и работы винтов будущего корабля, а также предложено важное техническое новшество для уменьшения поперечной качки корпуса. В дальнейшем на верфи присутствовал представитель Менделеева, следивший за ходом работ, которые Дмитрий Иванович считал наиболее ответственными. В том же году Менделеев и Макаров подают Витте записку "Об исследовании Северного полярного океана во время пробного плавания ледокола "Ермак"". Экспедиция намечалась на лето 1899 года и включала в программу, кроме главной задачи, обширные астрономические, магнитные, метеорологические, гидрологические, биологические и химические исследования. 1 марта 1899 года "Ермак" покинул Ньюкасл и взял курс на Кронштадт, где ему суждено было пережить свой первый триумф — он освободил из ледяного плена корабли Кронштадтской эскадры. Затем новый ледокол с легкостью проделал то же на рейдах портов Ревеля и Петербурга.

До самого конца активной подготовки к предстоящей экспедиции, в которую Менделеев решил взять с собой своего незаменимого Ф. И. Блюмбаха и талантливого инженера В. П. Вуколова, которого высоко ценил еще со времени работы над бездымным порохом, практически до отплытия никто из действующих лиц этой драматической истории не подозревал, что горячие союзники Менделеев и Макаров решительным образом разойдутся во мнениях, когда речь зайдет о маршруте плавания и руководстве научными исследованиями. Макаров, которого более всего интересовал конкретный вопрос о возможности проводки торговых судов в Карском море с выходом к устьям Оби и Енисея, считал, что "Ермак" пойдет, огибая сушу и избегая захода в центральную полярную область с ее многолетними льдами; Менделеев же настаивал на более коротком и более решительном броске: сначала прорубить путь к Северному полюсу, а затем "спуститься" оттуда к Сахалину. Что касается руководства научными исследованиями, то вице-адмирал полагал, что поскольку на судне должен быть один командир, то ему же следует поручить и руководство научной частью экспедиции. Менделеев категорически возражал. Решающее объяснение произошло в кабинете Витте, после чего Менделеев и его товарищи отказались от участия в ледокольном плавании.

Опытный мореход Макаров, проявляя осторожность в прокладке маршрута будущей экспедиции, заранее высказывал опасения, что проход через полярные льды в Тихий океан может оказаться не под силу даже такому мощному ледоколу, как "Ермак". "Будет неудивительно, — писал он, — если один ледокол не справится с задачей, которую я предназначил для двух".

В назначенный день "Ермак" покинул Кронштадт и двигался до тех пор, пока льды не повредили его корпус и не поломали винт. Судно достигло отметки 8°28′ и повернуло назад. Участники плавания добыли богатый научный материал и выявили ряд проектных недостатков корабельного корпуса. В январе 1901 года "Ермак", отремонтированный и конструктивно усиленный на родной судоверфи, под командованием Макарова берет курс на северо-западную оконечность Новой Земли с дальнейшей целью, обогнув мыс Желания, достичь острова Диксон. На этом пути судно попадает в ледовую ловушку и почти месяц дрейфует, зажатое матерыми льдами. Вырвавшись из ледяного плена, "Ермак" первым из русских кораблей достиг Земли Франца-Иосифа и провел океанографические исследования северо-восточной части Баренцева моря. Затем Макаров сделал еще одну попытку обогнуть Новую Землю и выйти в Карское море, но преградившие ему дорогу льды оказались непреодолимыми. "Ермак" вернулся в Кронштадт. На этом макаровская ледовая одиссея закончилась — адмиралу указали, что у него, назначенного главным командиром Кронштадтского порта и военным губернатором города, достаточно и других, более соответствующих его званию задач. Их решением он и занимался вплоть до "несчастной", как часто пишут, Русско-японской войны. Это слово, увы, точно подходит применительно к Макарову — ему суждено было стать одним из ее героев и жертв, погибнув на подорвавшемся и затонувшем броненосце "Петропавловск".

Но Менделеев, рассорившись с Макаровым, продолжает упрямо работать над планом собственной полярной экспедиции. Он создает несколько проектов нового ледокола с разной конструкцией корпусов и бортов, а также с разными вариантами размещения судовых механизмов. Впервые в ледоколостроении он предполагал использовать в качестве основного двигателя двухэтажную пароэлектрическую установку, а также электрифицировать якорное, рулевое и грузовое устройства. Помимо гребных винтов он спроектировал особые устройства для разрушения льда (одно из них представляло собой колеса с шипами). Среди эскизов ледоколов есть даже изображение подводного (подледного) судна водоизмещением 2100 кубических метров с пневматическим двигателем.

Но как ни увлечен Дмитрий Иванович проектами судов будущего, он прекрасно понимает, что в реальности более всего для его целей подходит "Ермак". В 1901 году он вновь обращается в Министерство финансов с просьбой посодействовать его экспедиционному проекту в Совете по делам торгового мореплавания, возглавляемом великим князем Александром Михайловичем. "Однажды рано утром, — пишет в воспоминаниях В. И. Ковалевский, — он зашел ко мне в министерство в сильно возбужденном состоянии. "Я много потратил труда, — сказал он с беспокойством, — чтобы попытаться найти надежный путь к Северному полюсу. Для нас это имеет огромное значение как ближайший путь к Дальнему Востоку. Вот мой проект с необходимыми картами и графиками, переписанный в нескольких экземплярах. Я твердо решил привести его в исполнение, уверенный в удаче настолько, что беру с собой дорогих мне Анну Ивановну и сына Ванюху. Мне хочется сделать доброе дело для моей Родины. Вот вам один экземпляр моей работы, поезжайте к великому князю Александру Михайловичу и попросите его помочь мне так же, как он помогал адмиралу Макарову". Я сказал, что еду сейчас к великому князю, но на успех не рассчитываю. Князь отнесся несочувственно, не взял от меня экземпляра проекта и сказал: "Такому дерзкому человеку, как Менделеев, я помочь отказываюсь". Я вернулся от князя с большим огорчением и сообщил Д. И. о своей неудачной миссии. Д. И. между тем сидел у моего камина и нетерпеливо меня поджидал. Он курил свои "крученки" одну за другой. Тут же Менделеев бросил все экземпляры своего проекта в камин. Во всяком случае, сколько мне известно, после его кончины ни одного экземпляра проекта не оказалось".

Остается добавить, что богатырская сила "Ермака" в те предвоенные годы так и осталась неиспользованной, он больше не искал проходов в полярных льдах. Между тем в будущем эта задача будет выполнена, и в последующие десятилетия тот же, хотя и постаревший, "Ермак" не раз пройдет по Северному морскому пути.

Великое волнение и беспокойство Дмитрия Ивановича были напрямую связаны с его мрачным предвидением, которое со всей очевидностью оправдается в ходе войны с Японией. Если бы в 1904 году эскадра вице-адмирала 3. П. Рожественского прошла к Владивостоку коротким северным путем вместо того, чтобы полгода добираться в обход, через Атлантический, Индийский и Тихий океаны, возможно, и Цусимы бы не было. Искать виноватых, да еще через сто с лишком лет — дело пустое и неблагодарное. Тем не менее историческая память об этих событиях всё еще тревожит русское общество, пишущее сословие до сих пор перемывает косточки и морскому начальству, запретившему адмиралу Макарову искать Северный морской путь, и великому князю Александру Михайловичу, вздумавшему обижаться на "дерзкого" Менделеева, и самому Менделееву с его прямолинейным кабинетным планом, и Менделееву вкупе с Макаровым, не сумевшим договориться и, по сути, сорвавшим совместную комплексную экспедицию.

Разойдясь с адмиралом Макаровым и будучи лишен возможности осуществить высокоширотную экспедицию, Менделеев, несмотря на глубокие личные переживания, никоим образом не стал заложником одного неудавшегося проекта. Как всегда, поле его деятельности было совершенно бескрайним. Вместо ледовой экспедиции он отправляется в длительное путешествие по железорудному Уралу (благо подготовка к обоим путешествиям началась одновременно и двигалась параллельно). Финансовое ведомство было озабочено проблемой переустройства уральских горных заводов, остававшихся во многом на доиндустриальном уровне, и Менделееву было поручено изучить проблему так, как мог сделать это только он — "до корня".

Уральское путешествие наглядно демонстрирует, каким образом Менделеев разбирался в задачах политической экономии и экономической географии. Вначале возникает ощущение, что в этом путешествии всё поставлено с ног на голову, поскольку ученый начинает уральскую экспедицию (точно так же, как, например, американскую или донецкую) с выводов и рекомендаций по данной проблеме. В марте 1899 года в докладной записке на имя товарища министра финансов В. Н. Коковцова он предлагает передать казенные оборонные заводы морскому и военному ведомствам, а остальные подвергнуть приватизации, без которой невозможны ни рост производительности, ни конкуренция. Казне же, полагал Менделеев, достанет дохода от продажи полезных ископаемых и леса. Что касается причин застоя уральских предприятий, уже находящихся в частном владении, то Дмитрий Иванович пишет: "…там действуют почти нацело одни крупные предприниматели, всей вся захватившие для одних себя". Он доказывает, что на каждое крупное предприятие должно приходиться множество мелких. Заглядывая вперед, Менделеев указывает на необходимость развития на Урале рельсового сообщения, ибо стóит горным заводам чуть поднять свою производительность, как она тут же будет задушена малой пропускной способностью железных дорог.

Вопрос о поездке решался до конца мая — это было связано с особым статусом экспедиции, совершаемой "с высочайшего соизволения". Всё это время Менделеев и его сотрудники (в состав экспедиции были включены профессор минералогии Петербургского университета П. А. Земятченский, уже известные нам С. П. Вуколов и К. Н. Егоров, которым Дмитрий Иванович поручил не только осмотр ряда заводов, но и поиск новых магнитных аномалий и исследование Экибастузского каменноугольного месторождения, а также прикомандированные от Министерства государственных имуществ горный инженер Н. А. Саларов и от Постоянной совещательной конторы — В. В. Мамонтов) собирали материал для предстоящей поездки. Менделеев выполнил предварительный расчет общего производства чугуна и стали на Урале, наметил маршруты для себя и других членов экспедиции, а также лично обратился с письмами к ряду известных уральских промышленников с просьбой "содействовать изучению положения железного дела".

Из Петербурга Менделеев выехал полубольной, надеясь, что дорога, как всегда, вернет ему здоровье и хорошее самочувствие. 18 июня вместе с Вуколовым и Егоровым он приехал в Пермь, а потом — в специальном вагоне, занимаясь в пути фотосъемкой, — в Кизел, далее на Чусовской завод и в Тагил… Он был намерен посетить 25 мест. Это были рудники и грохочущие, дышащие гарью заводы — все, кроме одного. 29 июня в Тюмени он сел на маленький колесный пароход "Фортуна", который по Туре, а потом по Тоболу доставил его в Тобольск.

В родной город Менделеев прибыл в поздние дождливые сумерки. Стоя на палубе в надвинутом на лоб картузе и плотном дорожном балахоне, он смотрел на город, открывшийся его совсем уже не зоркому, подслеповатому взгляду. В Тобольске знали о его приезде, поэтому на пристани знаменитого земляка встречала целая депутация во главе с городским головой и полицмейстером. Зачитали даже приветствие от самого губернатора. Повезли гостя не в гостиницу, а в самый лучший дом города, принадлежащий купцам и судовладельцам Корниловым (их фамилия была похожа на фамилию Корнильевых, но род был другой, хотя тоже именитый). Его, конечно, тянуло посмотреть город, но было уже поздно, и Дмитрий Иванович уселся с хозяевами закусывать, пить чай и вести приятные разговоры, пока не потянуло его в сон.

Город, который он увидел утром, изменился совсем мало. Кроме новой гимназии, появились еще бани, казармы и музей.

Улицы были те же, и дома, казалось, те же, но вот родительский дом не уцелел — зря он торопил извозчика, потому что попал на давнее, заросшее бурьяном пепелище, где паслись чьи-то коровы. Вокруг сохранились почти все знакомые соседские дома, даже совсем покривившийся от старости домишко портного Мелкова, доброго старика, суворовского солдата, а их дом сгорел. Было обидно за себя, за отца, за брата Павлушу и добрых сестриц, но больше всего за мать, память о которой и без того жгла его сердце. Постояв на пепелище, пожилой ученый снова сел в коляску и уже не спеша покатил по утреннему городу. Здание старой гимназии — точнее, дом, который его предки когда-то отдали Тобольску под гимназию, — по-прежнему притягивало взгляд своей не характерной для города классической архитектурой. Дмитрий Иванович прошелся по комнатам, где когда-то раздавались голоса его любимых и нелюбимых учителей, его братьев и его собственный, давящийся латынью голос. Комнаты, когда-то высокие и просторные, теперь казались низкими и утлыми. Он снова вышел на улицу и сел в коляску.

Тобольск, к которому за полвека так и не подвели железную дорогу, сделался еще более захолустным. Люди здесь жили такие же, как и раньше, разве что еще более разношерстные, и кормились они прежними промыслами. Изменения были незначительными, хотя порой и неожиданными. Например, вывески свидетельствовали, что в городе значительно увеличилось количество изготовителей лайковых перчаток. Наверное, тому была какая-то причина, но думать об этом Дмитрию Ивановичу не хотелось. Обедал он снова у Корниловых, которые старались изо всех сил угодить гостю, даже подали к столу ягоду княженику, вкус которой он помнил с детства. "Выступили в уме картины давнего прошлого с поразительностью, и захотелось поскорее на Аремзянку".

Через два дня еще один новый знакомый, по фамилии Сыромятников, которому теперь принадлежали земли в районе Аремзянки, повез его к себе. По дороге он рассказал, что стекольный завод давно сгорел, а дом едва не рухнул сам, и его разобрали, а вот церковь, которую построила мать Дмитрия Ивановича, стоит. Менделеев пробыл в Аремзянке недолго, но поездка, что называется, удалась, недаром впоследствии он написал: "…светло был в те три часа, которые провел в Аремзянском". В 1937 году о подробностях этого посещения в местной газете рассказал аремзянский житель Л. Мальцев, сохранивший с детских лет все ее подробности: "Летом 1899 года по нашей деревне пронесся слух: к нам едет Д. И. Менделеев. Будто бы он в Тобольске и приедет повидаться со стариками — друзьями детства. Вся деревня принялась готовить Дмитрию Ивановичу теплую встречу. На работу никто не выходил. Все оделись в праздничные наряды и вышли на улицу встретить земляка. Был жаркий летний день. Все толпились на улице, разместившись по обеим сторонам улицы длинными рядами. Старики ходили и поучали: "Как подъедет гость, снимайте шапки и низко кланяйтесь". Вот появляется на улице экипаж, и я увидел Дмитрия Ивановича. Сняв широкую шляпу, поправив длинные седые волосы, Дмитрий Иванович радостно улыбался. Потом он низко поклонился крестьянам, принял из рук старика хлеб-соль и спросил: "Кто меня помнит в детстве?" Из толпы вышли шесть (так в тексте. — М. Б.) стариков, таких же седых, как Д. И.: Н. П. Мальцев (мой дед), М. Е. Урубков, Г. А. Урубков, И. А. Соколов и И. П. Мальцев. Они пригласили гостя в школу и после гостеприимного обеда долго беседовали с Д. И. Менделеевым; сверстники делились воспоминаниями. Один из них вспоминает, как вместе мальчиками они играли в бабки, другой рассказывает, как он, играя в мяч, больно ударил Митю мячом, а тот пожаловался матери. Дм. Ив., слушая рассказы стариков, от души смеялся. Потом вместе с ними он снялся на фотографическую карточку и собрался к отъезду…" Снимок тем не менее получился невеселым: дремучие, с колючими глазами мужики в туго подпоясанных зипунах, и среди них — угрюмый Менделеев в светлой широкополой шляпе и хорошем, тоже светлом, пальто. Рядом с Дмитрием Ивановичем посадили священника с большим крестом и медалью. Батюшка кажется единственным, кто доволен происходящим, поскольку так и светится простодушной улыбкой.

Менделеев пробыл в Тобольске неделю. Съездив в Аремзянку, он попытался вернуться к делам экспедиции — начал разбираться, как на его родине обстоит дело с лесной таксацией. Особого материала не добыл, поскольку тайгу в Сибири рубили кто сколько хотел, что же касается учета запасов, то этим интересовались мало. Он сам скорее, нежели местные власти, мог бы сосчитать количество общих запасов деловой древесины; однако, господа, "вы мне сначала цифирьку дайте!" (это была его любимая фраза при решении любой проблемы). Но никакой статистики обмеров и вырубки тайги в Тобольске, по все видимости, не велось. Вопросы по поводу таксации лесов задавать было некому. Между тем здоровье Менделеева не улучшалось, всё больше мучили кашель и боли в груди. После того как он разыскал могилу отца и заказал ее фотографирование, делать ему в родном городе было нечего, да и экспедиция должна была продолжаться.

Восьмого июля Менделеев уже был в Екатеринбурге, 11-го — в Билимбае, потом успел посетить еще Шайтанский, Верхне- Уфалейский и Кыштымский заводы. Любовался мастерством местных умельцев, разбирался в технологии, собирал образцы бурого железняка. В Миассе у него впервые за долгие годы по-настоящему хлынула горлом кровь. Как в юности. Попытался отлежаться в Златоусте, но болезнь таким образом перехитрить не удалось. Пришлось возвращаться в Боблово. Но и дома он продолжал считать себя действующим членом экспедиции, занимался ее материалами, собирал недостающую статистику — составил письмо-анкету к заводчикам Урала с вопросами относительно численности рабочих и служащих на предприятии, площади приписанной земли, мощности двигателей, объема производства, близости железных дорог и многого другого. Он разослал 27 анкет, и 12 заводчиков добросовестно ответили на все вопросы.

Общая картина горнозаводского производства у него сложилась еще в Екатеринбурге, недостающие данные, включая материалы, добытые коллегами по экспедиции, были подготовлены в течение лета. В августе он закончил докладную записку о поездке на имя Витте и тогда же приступил к написанию фундаментального труда "Уральская железная промышленность в 1899 году". Большая часть книги была написана Менделеевым лично, остальные материалы, предоставленные Вуколовым, Егоровым, Земятченским и Блюмбахом (незаменимый Федор Иванович обработал и изложил результаты магнитных измерений), были им отредактированы. Главные выводы докладной записки и книги детально обосновывали и развивали положения, уже высказанные в документе, поданном Витте в марте.

Оценивая общие запасы уральских лесов, углей, торфа и нефтяных остатков, ученый приходит к выводу, что уральские заводы могут выплавлять 300 миллионов пудов чугуна в год и самостоятельно перерабатывать чугун в конечную продукцию — "до машин включительно". При этом Менделеев выступает не за модернизацию старых мощностей, а за постройку новых предприятий, причем не по западным образцам, а опираясь преимущественно на отечественную металлургическую науку. Для этого он предложил открыть на Урале специальный высший Политехникум с особым вниманием в нем к металлургическим наукам. Возвращаясь к транспортной проблеме, Дмитрий Иванович теперь конкретно указывал, откуда и куда должны следовать уральские железнодорожные линии. Экономические выкладки Менделеева и его товарищей были тесно переплетены с проблемами социального устройства. Они писали, что "неизбежно, необходимо с особой настойчивостью закончить все остатки помещичьего отношения, еще существующего всюду на Урале в виде крестьян, приписанных к заводам", а также укротить всевластие местной бюрократии, препятствующей возникновению средних и мелких предприятий.

Работа "Уральская железная промышленность в 1899 году", как и всё, что вышло из-под пера Менделеева, в каждой строке была пронизана личным отношением автора, что, с одной стороны, способствовало успеху нового произведения у широкой публики, а с другой — вновь делало ученого личным врагом тех, кто обладал подлинной силой и властью в России. Сторонники монополизма в промышленности и все, кого можно было причислить к помещичьей партии (даром что между собой они были непримиримыми неприятелями), в очередной раз увидели вставшего на их пути старого и совершенно бесстрашного противника. Стрелы в него посыпались со всех сторон, но он знал на что шел: сначала будет много труда, а потом — много неприятностей.

Вслед за уральской командировкой последовала длительная поездка в Париж на Международную выставку 1900 года, куда Дмитрий Иванович, в отличие от Урала, отправился с явной неохотой, уступив лишь настойчивому желанию Витте, назначившего его представителем Министерства финансов на выставке. Кроме того, Менделеев был избран вице-президентом международного жюри выставки по секции химической и фармацевтической промышленности. Годы были уже не те, да и сам азарт, связанный с изучением западных образцов и примеркой их к русской реальности, по-видимому, прошел. У него оставалась одна надежда — на свободный рост и столь же свободное и разумное саморазвитие русской промышленности. Нет, он не стал изоляционистом, просто твердо понимал, что спасение России — только в ней самой.

Согласившись поехать на выставку, Дмитрий Иванович неожиданно для Витте и Ковалевского потребовал отрядить вместе с ним ни много ни мало — 16 сотрудников Главной палаты мер и весов, включая столяров и слесарей. Министр, высоко ценивший своего ученого советника, сначала совершенно опешил, а потом наотрез отказался. Менделеев, не переносивший слова "нет" даже от высоких персон, в ответ заявил не только об отказе представлять министерство на выставке, но и о немедленной отставке. Выручил, как пишет М. Н. Младенцев, Ковалевский, смягчивший сердце министра неожиданным сравнением. "Если бы у вас, Сергей Юльевич, — спросил он у Витте, — была любимая женщина и попросила у вас шестнадцать аршин дорогой материи, что бы вы сказали?" — "Вероятно, согласился бы". — "Ну так вот, Сергей Юльевич, наша общая с вами любимая женщина — Дмитрий Иванович Менделеев — просит командировать на Парижскую выставку шестнадцать лиц. Уступим ему". И Витте согласился. В помощь Менделееву Министерство финансов отрядило его одаренного ученика, будущего преемника на посту руководителя Палаты Д. П. Коновалова.

Между тем выставка, на которую Дмитрий Иванович отправился без большой охоты, при знакомстве с ней не могла не вызвать его интереса. Дело было не только в том, что грандиозная Всемирная выставка (51 миллион посетителей за 210 дней работы), подводившая итоги XIX столетия, впервые стала местом бенефиса русской творческой мысли. Благодаря особым отношениям, установившимся к тому времени между Российской империей и Французской республикой, для русской экспозиции была выделена наибольшая, по сравнению с другими участниками, территория, на которой воздвигнут огромный ажурный павильон из чугунного литья. Скованная устаревшими экономическими отношениями и темнотой огромной части населения, задавленная бюрократией Россия поразила французов масштабами своих реализованных (!) проектов. Главным экспонатом была изобретательно исполненная экспозиция, посвященная Сибирской железной дороге протяженностью 4865 верст. Среди стендов, рассказывающих о сооружении магистрали, стоял настоящий скорый поезд. Посетители могли занять место в любом вагоне и "проследовать" из Челябинска до Владивостока. По мере "движения" за окнами поезда "разворачивались" реальные пейзажи, открывались виды на города, села, рудники и заводы. Когда поезд "останавливался", публика оказывалась у входа в китайский отдел выставки.

Сибирская железная дорога была удостоена высшей награды — Grand Prix. Железнодорожный мост через Енисей — уникальное инженерное сооружение — был отдельно награжден (вместе с Эйфелевой башней) золотой медалью выставки. Всего Россия получила здесь 1589 наград, в том числе 212 высших, 370 золотых медалей, 436 серебряных, 347 бронзовых и 224 почетных отзыва. Газета "Liberte" под заголовком "Промышленная Россия в концерте народов" писала: "Мы находимся еще под влиянием чувства удивления и восхищения, испытанного нами при посещении русского отдела. В течение немногих лет русская промышленность и торговля приняли такое развитие, которое поражает всех тех, кто имеет возможность составить себе понятие о пути, пройденном в столь короткий срок. Развитие это до такой степени крупное, что наводит на множество размышлений". Это не могло не радовать Менделеева, хотя он заранее знал практически обо всех главных русских экспонатах. Еще в начале апреля, до отъезда в Париж, в "Петербургской газете" была опубликована беседа с ним об открывшейся Всемирной выставке. Заголовок публикации — "Торжество русской промышленности" — говорит сам за себя.

Главное, что почерпнул Дмитрий Иванович на выставке, помимо знакомствах целым валом новинок технического прогресса (в этом отношении его более всего поразила французская вискоза) и бесчисленных бесед с учеными и изобретателями, — ощущение неразрывности всех факторов, обусловливающих развитие промышленности. Он загорелся желанием изложить свои экономические, научные и философские взгляды на промышленность в едином контексте. Можно сказать, что, занимаясь делами выставки, он нащупал новый, еще более всеохватный код изложения своих мыслей: "Тут мое новое направление (не от выставки ли?) начало выражаться явно".

Возможность для этого давала "Библиотека промышленных знаний", редактировать которую он взялся несколько месяцев назад по предложению издательской фирмы "Брокгауз и Ефрон". Для этой серии книг он напишет фундаментальное вступление "Учение о промышленности", которое называют вершиной его экономических трудов. О том, что представляло собой новое произведение, можно судить по взятой из его начала цитате: "…включить в книгу желал не только разъяснение общественного значения видов промышленности, не только обзор их современного развития во всем мире и в нашем Отечестве, но и всё то, что могу и считаю надобным — для ознакомления с промышленными делами — сказать о назначении для них и об участии в них природы (или того, что подразумевают экономисты под словом "земля"), энергии всех видов (от грубо механической работы до труда и предприимчивости, представляющих чисто духовный характер), капитала (т. е. запасов, сохранившихся от прежнего производства и от сбережений), знаний (т. е. науки с ее стремлениями к чистой истине и к постижению законов, позволяющих обладать природою и видами ее энергии), обучения, специализации (разделение труда), изобретательности, подражательности и законодательных мероприятий. В последний десяток лет мне пришлось особенно часто узнавать случаи взаимной связи всех указанных влияний, и я задумал свести всё это по возможности в одно целое". В течение года, последовавшего за первым выпуском "Библиотеки", Менделеев отредактирует в этом ключе почти два десятка серьезных работ. Что касается перспективы, то Дмитрий Иванович довел до сведения сотрудников издания — под его началом трудилось 50 человек — подробное содержание двадцати будущих томов. Но вскоре издательство было вынуждено прекратить финансирование этого проекта, и после выхода в свет всего нескольких выпусков серия перестала существовать. Начинание, на которое Менделеев возлагал большие надежды, оборвалось из-за отсутствия читательского интереса.

Высидеть в Париже весь срок выставки для Менделеева было делом невозможным. Конечно, здесь было много важного, интересного и даже весьма приятного — например, известие о присвоении ему звания командора ордена Почетного легиона или приглашение на обед к старому другу И. И. Мечникову, с 1886 года жившему в Париже и возглавлявшему новую лабораторию в Пастеровском институте. Илья Ильич очень драматично описывал гостю битвы фагоцитов с микробами и горячо призывал Менделеева побольше есть кисломолочных продуктов — считал, что в них залог долголетия.

Дмитрий Иванович, конечно, и в Париже продолжал свои текущие дела: занимался календарем, писал статьи об устройстве Петербургского политехнического института, о транспортировке нефти и даже о свежих китайских событиях (Боксерском восстании), работал над "Учением о промышленности", общался с коллегами-метрологами, вел обширную переписку, — но душа звала домой, тем более что там его ожидала еще ббльшая масса работы.

Его присутствие требовалось в Главной палате, уже два года ожидавшей решения вопроса о финансировании строительства новых помещений. Всё это время Менделеев добивался возведения на территории Палаты еще двух новых зданий: лабораторного корпуса и жилого дома для сотрудников. От Менделеева требовались не только упорство, но и хитрость. В частности, О. Э. Озаровская описывает, каким образом он организовал посещение Палаты великим князем Михаилом Николаевичем, от которого в немалой степени зависело финансирование стройки. В течение нескольких дней перед этим сотрудники тащили из подвала в лаборатории самую неуклюжую и громоздкую рухлядь, оставшуюся от прежних опытов, чтобы усилить и без того очевидную тесноту. При этом Менделеев настаивал, чтобы сам проход высокого гостя был максимально затруднен: "Под ноги, под ноги! Чтоб переступать надо было! Ведь не поймут, что тесно, надо, чтоб спотыкались, тогда поймут!" Первый жилой дом, на верхнем этаже которого жил сам управляющий с семьей, был построен еще в 1897 году. С тех пор персонал Палаты увеличился ровно в два раза. В 1899 году поступили первые средства, была создана строительная комиссия под председательством Менделеева, но денег едва хватило на закладку одного здания. Между тем у главного российского метролога были обширные планы не только в отношении старых лабораторий, но и устройства новых. В частности, он был намерен создать химическую, а также газо- и водомерную лаборатории, механические мастерские, построить установку для определения напряжения (ускорения) силы тяжести, а также обзавестись собственной обсерваторией, необходимой для определения точной длительности секунды. (Несколько забегая вперед можно сказать, что выход из ситуации, когда Министерство финансов было просто не в состоянии обеспечить деньгами уже утвержденное строительство, найдет сам Менделеев, который предложит вместо двух домов построить одно "особое" пятиэтажное здание, где разместятся все задуманные им лаборатории, мастерские, обсерватория и квартиры для служащих. Так появится проект известного здания с башней и колодцем, которое архитектор С. С. Козлов возведет всего за год.) Дмитрий Иванович был также необходим в это время в Петербурге как эксперт на громком процессе о загрязнении Невы сточными водами Ниточной мануфактуры. Всё это вынуждало его совершать длительные отлучки в Петербург, что, впрочем, воспринималось руководством русского отдела Всемирной выставки и министерством, откомандировавшим его в Париж, с пониманием.

И еще одно дело требовало его личного контроля. Дмитрий Иванович затеял строительство двух доходных домов на Пушкарской. Строительство шло быстро, но за подрядчиком требовался догляд, да и нужно было произвести очередные выплаты. Несмотря на скромный образ жизни и повседневную расчетливость Дмитрия Ивановича, денег семье не хватало. Сказались в конце концов та принципиальная дистанция, которую ученый выдерживал относительно коммерческих проектов, создававшихся при его помощи, — "отказывался от принятия участия в выгодах", и тот особый характер менделеевской "скупости", который заставлял его устраивать регулярные праздники с подарками для детей сотрудников Палаты, тратить крупные суммы на гостинцы, которые он каждый раз привозил из-за границы всем родным и знакомым, и вносить двойную плату за обучение сына, имея в виду кого-то (он никогда не интересовался его именем, чтобы избежать благодарности), кто не мог заплатить за свое обучение. Менделеев надеялся, что доход от сдачи квартир хоть как-то укрепит его материальное положение, однако на деле это предприятие еще больше его ухудшило. В "Биографических заметках", описывая 1901 год, он сам признался: "Окончил стройку дома на Пушкарской и деньгами запутался". Чтобы расплатиться с долгами, построенные дома пришлось сразу же заложить.

Очевидно, что после 1900 года Менделеев ощущал явную тревогу и даже угрызения совести относительно материального будущего своей семьи. Одно из подтверждений тому — неотправленное письмо Дмитрия Ивановича к Витте. Выдержки из этого документа очень часто цитируются, но главным образом в тех случаях, когда речь идет о заслугах великого ученого в его собственном понимании. Это действительно интересный момент, который нельзя обойти вниманием. Описывая 48 лет служения родине и науке, Менделеев в первую очередь говорит о своем вкладе в науку, составляющем "гордость, не одну мою личную, но и общую русскую". Он указывает на признание этого факта более чем пятьюдесятью научными сообществами мира. Стоит отметить, что в письме нет ни слова об открытии Периодического закона, об "Основах химии", об исследованиях в области упругости газов и растворов, что совершенно понятно, учитывая "весомость" этих достижений в глазах руководства финансового ведомства, больше ценившего в нем выдающегося промышленного эксперта и единомышленника в области экономической политики. Столь же кратко он пишет о преподавании, которое взяло "лучшее время жизни и ее главную силу". Третьим видом своей деятельности Менделеев называет "службу в пользу роста русской промышленности, начиная с сельскохозяйственной" и описывает ее подробнее всего, не упуская опытных исследований по разведению хлебов, занятий нефтяной и фабрично-заводской отраслями, изобретения бездымного пороха, разработки тарифов и реформы метрологической службы.

Очевидно, что такого рода письмо могло быть продиктовано в первую очередь желанием обосновать некую просьбу, связанную с необходимостью поправить материальное положение, тем более что в самых первых строках Менделеев сообщает, что торопится написать Сергею Юльевичу "по личным делам", поскольку стремительно слепнет, а диктовать или обратиться лично не может — надо понимать, из-за деликатности вопроса. В таких случаях Дмитрий Иванович, как известно, очень часто обращался к письму, которое потом мог просто спрятать в стол, поскольку лично для себя просить стыдился. Описывая свои заслуги в изобретении пироколлодийного пороха, Менделеев замечает: "Другой на моем месте, даже любой ученый 3. Европы, на одном этом сумел бы обеспечить себя на всю жизнь…" Дойдя до перестройки работы Главной палаты мер и весов, он сообщает, что "уже ныне доходы от выверяемых приборов превосходят все годовые расходы на 100 или даже 200 тысяч рублей".

Окончательно ставит точки над "i" завершение письма: "Прибавьте ко всему предыдущему этому три полки написанных или редактированных и напечатанных мною книг, да разнородные интересы большой семьи, видящей во мне свою опору, и Вы поймете, что при всей скромности жизни у меня мало было возможности скопить какое-либо обеспечение для себя и семьи и вовсе не было времени и склонности заниматься делами этого рода… Вижу, что в таком печальном положении своих дел личных кругом сам виноват, что детям оставлю долги, что перед смертью пора подумать об исправлении наделанных ошибок…" Старый ученый собирался о чем-то просить — то ли об увеличении жалованья, то ли о какой-то возможности заработать, а может, о приличной пенсии семье после своей кончины, — но не попросил. Письмо не послал, а вместо этого положил в конверт, на котором через какое-то время написал, чтобы послали после его смерти, которую считал близкой. В сентябре 1906-го конверт снова попал ему в руки, но он лишь дописал на нем, что еще жив, и вклеил в альбом. К этому времени он уже закончил приведение в порядок своей библиотеки и архива.

Заботы о семье не отменяли того обстоятельства, что сам Дмитрий Иванович снова не был в ней счастлив. Второй брак, совершённый по страстной любви, как и следовало ожидать, не стал для него спасением от непонимания. Менделеев был бесконечно добрым, нежным, но одновременно очень трудным человеком, со своими незыблемыми ценностями, которые далеко не все были в состоянии разделить. Анна Ивановна оказалась к этому не более готова, нежели в свое время Феозва Никитична. Даже Иван Дмитриевич Менделеев, в своих воспоминаниях убеждающий читателя в том, что первый брак отца не мог иметь будущего и что высокую нравственную связь он обрел только в союзе с его матерью, тем не менее пишет об "отдельных вспышках разногласия, которых при самостоятельном и горячем характере обоих нельзя было, конечно, во всём избежать, при постоянной совместной жизни": "Это не был банальный буржуазный брак того времени". Первые годы постоянным предметом недовольства Анны Ивановны была щедрая помощь Дмитрия Ивановича прежней семье. Но это был не единственный камень преткновения между ним и молодой супругой, которая продолжала считать себя художницей, любила приемы, выезды, театр — тот образ жизни, который Дмитрий Иванович на дух не переносил. Он писал сыну Владимиру, который был, наверное, его единственным конфидентом: "Женщины убеждены, что всё на свете должно делаться только для них, для их радости, счастья, спокойствия. Детей сдаст нянькам и боннам, и ладно, а сама в Гостиный двор, в театр. Противны мужчины-шалопаи, противны также и женщины-шалопаи". Кстати говоря, вряд ли только случай виноват в том, что факт тяжелой болезни Владимира был скрыт от Дмитрия Ивановича…

Менделеев, одним из удивительнейших качеств которого была способность при любых обстоятельствах оставаться в одиночестве, то есть наедине с решаемыми проблемами, иногда с трудом находил место для своих размышлений. Летом его очень выручало дупло огромного дерева в Боблове, куда Дмитрий Иванович взбирался по приставной лестнице, чтобы скрыться от "отдельных вспышек разногласия" сначала с первой, а потом и со второй женой. Александр Блок, почти открыто не любивший тещу, после смерти Дмитрия Ивановича написал: "Тема для романа. Гениальный ученый влюбился буйно в хорошенькую женственную и пустую шведку. Она, и влюбясь в его темперамент, и не любя его — по подлой свойственной бабам двойственности — родила ему дочь Любу, упрямого сына Ивана и двух близнецов. Чухонка, которой был доставлен комфорт и средства к жизни, стала порхать в свете, связи мужа доставили ей положение и знакомства. Она и картины мажет, и с Репиным дружит. По прошествии многих лет ученый помер. Жена его (до свадьбы и в медовые месяцы влюбленная, во время замужества ненавидевшая) чтит его память "свято"… Ей оправдание, конечно, есть: она не призвана, она пустая бабенка, хотя и не без характера, ей не по силам ни гениальный муж, ни четверо детей, из которых каждый по-своему незауряден".

После ухода из жизни Владимира Блок окажется одним из немногих людей, понимавших Менделеева и сознававших масштаб его личности. Особой близости между ними не было, хотя Дмитрий Иванович, довольно далекий от изощренной блоковской поэзии, часто защищал его от критиков-"позитивистов", доказывая, что "об этом нельзя рассуждать так просто. Есть углубленные области сознания, к которым следует относиться внимательно и осторожно. Иначе мы не поймем ничего". И именно Александр Блок, с его поэтической утонченностью и даже надломленностью, оставил нам строки, характеризующие Менделеева, что называется, в полный рост. В письме Любе Менделеевой он написал: "Твой папа вот какой: он давно всё знает, что бывает на свете. Во всё проник. Не укрывается от него ничего. Его знание самое полное. Оно происходит от гениальности, у простых людей такого не бывает. У него нет никаких "убеждений" (консерватизм, либерализм и т. п.). У него есть всё. Такое впечатление он и производит. При нем вовсе не страшно, но всегда неспокойно, это оттого, что он всё и давно знает, без рассказов, без намеков, даже не видя и не слыша. Это всё познание лежит на нем очень тяжело. Когда он вздыхает и охает, он каждый раз вздыхает обо всём вместе; ничего отдельного или отрывчатого у него нет — всё неразделимо. То, что другие говорят, ему почти всегда скучно, потому что он всё знает лучше всех…"

Едва переехав в новое здание, Менделеев начинает новую охоту за эфиром. По его указанию на всю высоту 23-метровой башни с помощью груза растягивают проволоку, которую сотрудники Главной палаты мер и весов Ф. П. Завадский и В. А. Мюллер, со всей возможной тогда точностью, начинают регулярно взвешивать под нагрузкой и в свернутом состоянии, пытаясь найти убыль или прибыль, нанесенную металлу невидимыми, всепроникающими частицами эфира. Уверенность в существовании этого наилегчайшего элемента не давала Менделееву возможности признать многие, даже вроде бы бесспорные научные открытия того времени. Он решительно не верил во взаимопревращение элементов и продолжал трактовать их природу с химико-механических позиций. Именно поэтому он не принял теорию электролитической диссоциации, открытие электрона и, что особенно характерно, явление радиоактивности как самопроизвольного излучения частиц вещества.

В 1896 году в лаборатории Анри Беккереля Менделеев своими глазами наблюдал испускание солью урана невидимых лучей с сильной проникающей способностью. Есть все основания предполагать, что он был знаком также и с работами Марии и Пьера Кюри, но именно после посещения лаборатории Беккереля в Парижском ботаническом саду он решил провести исследование природы радиоактивности у себя в Палате. Собственных радиоактивных препаратов в России еще не было, поэтому Дмитрий Иванович приобрел препарат бромистого радия у немецкого физика Ф. Гизеля. Работа была поручена лаборанту М. В. Иванову, который должен был вести "наблюдения над разрядной способностью радия" с целью выявления внешних факторов, влияющих на процесс радиоактивного распада. Результат, которого Иванов добился в серии опытов 1903–1904 годов, был ожидаем: ни давление, ни температура не оказывают никакого воздействия на скорость распада. Почему Менделеев выбрал именно эту, как считают специалисты, самую "больную" точку процесса радиоактивного распада — его независимость от внешних условий — судить трудно. Возможно, он бессознательно стремился защитить свою эфирную теорию. В конце 1902 года в одной из самых оригинальных своих работ "Попытка химического понимания мирового эфира" он вновь описывает эфир как легчайший химический элемент, лишенный, подобно аргону или гелию, способности к химическим соединениям. Что же касается радиоактивности, то Менделеев считал, что элементы с наивысшими атомными весами (уран, торий, радий) обладают способностью накапливать мировой эфир вокруг своих атомов. "Если допустить такое особое скопление эфирных атомов около урановых и ториевых соединений, то для них можно ждать особых явлений, определяемых истечением части этого эфира".

В восьмом издании "Основ химии" (1905) Менделеев развивает этот свой взгляд на радиоактивность, полагая, что ее, "пожалуй, можно считать даже свойством или состоянием, в которое могут прийти довольно разнообразные (но едва ли всякие) вещества, подобно тому, как некоторые тела могут быть намагничены… Мне кажется затем вероятным, что радиоактивность связана со свойством вещества поглощать из окружающего пространства и выделять в него особое, еще неизвестное вещество, близкое к тому, которое образует мировой эфир и проницает все тела". Уже в те времена такая позиция многими учеными считалась ошибочной. Последний гвоздь в гроб эфирной теории, как полагают, вбила специальная теория относительности Альберта Эйнштейна, открытая им в 1905 году.

Даже не вдаваясь в суть возможной научной ошибки Менделеева (нельзя забывать, что именно масштаб и характер ошибок Дмитрия Ивановича вкупе со странностями натуры и парадоксальностью суждений сделали его фигуру великой едва ли не в равной степени, нежели открытие Периодического закона), нужно отметить, что до сих пор эта ошибка не является абсолютно доказанной, особенно теперь, когда непогрешимость специальной теории относительности подвергается сомнению как никогда активно. Менделеев был, как всегда, в поле великого прозрения, хотя видел и интерпретировал увиденное исключительно по-своему. Это вроде бы уводило его куда-то в сторону, но тут же оказывалось, что именно он давал новую перспективу открытию, с которым не был согласен. Недаром именно Менделеев за 30 лет до открытия деления урана предсказал этому элементу огромное будущее. В том же издании "Основ химии" Дмитрий Иванович писал: "Должно приписать немалое значение для того интереса, который, очевидно, возрастает по отношению к урану, особенно с тех пор, как с ним оказались связанными два из важнейших… открытия физики и химии, а именно аргоновых элементов (особенно гелия) и радиоактивных веществ. Те и другие представляют своего рода неожиданность и крайность… связанные с крайностью в эволюции элементов самого урана… Наивысшая из известных, концентрация массы весомого вещества в неделимую массу атома, существующая в уране, уже a priori должна влечь за собою выдающиеся особенности… Убежденный в том, что исследование урана, начиная с его природных источников, поведет еще ко многим новым открытиям, я смело рекомендую тем, кто ищет предмета для новых исследований, особо тщательно заниматься урановыми соединениями…" Напомним, это было сказано в те годы, когда самые продвинутые физики воспринимали уран исключительно как элемент для получения радия.

Годы, миновавшие после смерти Дмитрия Ивановича, принесли человечеству открытие нейтрино и реликтового излучения, создание так называемой стандартной модели Вселенной, представление о физическом вакууме, опровергающем абсолютную пустоту межпланетного пространства, и, наконец, прояснение того обстоятельства, что земной науке известно пока не более четырех процентов элементов космоса. Опыты с отягощенной грузом проволокой, порученные Менделеевым когда-то Завадскому и Мюллеру, результата не дали — так же, как когда-то опыты с разреженными газами или, еще раньше, гейдельбергское исследование межмолекулярного пространства, но это значит только то, что значит, поскольку интуиции Менделеева отмерен срок не короче, чем его Периодическому закону. Тут, как говорится, возможны неожиданности откуда угодно, и в первую очередь со стороны Большого адронного коллайдера. А какое имя, в случае чего, будет дано веществу или частице, которое Дмитрий Иванович называл эфиром, — в конце концов, неважно.

Парадоксальное отношение Дмитрия Ивановича к явлению радиоактивности уже тогда было в центре внимания не только коллег, но и всей читающей публики. В воспоминаниях О. Э. Озаровской находим смешную, но от того не менее любопытную сцену с участием репортера, пришедшего интервьюировать Менделеева.

"Бой завязался уже на пороге кабинета, куда выскочил Дмитрий Иванович.

— Кто такой? Карточку!

— Сотрудник газеты "Петербургский листок", Ваше превосходительство.

— Дмитрий Иванович! — выразительно поправил интервьюера Дмитрий Иванович. — Карточку! Не знаю, кто такой-с! Ну-с, что угодно? Я занят!

— Я, Ваше превосход…

— Дмитрий Иванович!

— Я пришел, Ваше превос…

— А-а, да Дмитрий Иванович!

— Я, Дмитрий Иванович, — уразумел, наконец, газетный сотрудник, — оторву у вас лишь несколько минут…

— Скорей, только скорей! Мы заняты: видите — письмо пишем. Ну-с? Что угодно?

В это время неприятель уже занял позицию на стуле справа от Дмитрия Ивановича.

— Позвольте вас спросить, какого вы мнения о радии?

— О-о-о-о?! О, господи!

Дмитрий Иванович весь склонился налево вниз и долго стонал, вздыхал и тряс головой: "О, господи". Потом он повернулся к гостю и на высоких нотах жалобы заговорил:

— Да как же я с вами разговаривать-то буду? Ведь вы, я чай, ни черта не понимаете? Ну как же я с вами о радии говорить буду? Ну-с, вот вам моя статья: коли поймете, так и слава богу. Одно только скажу, — совсем дружелюбно заговорил вдруг Дмитрий Иванович, — и мой друг Рамзай, портрет которого вот тут стоит, и он тоже увлекается. Вопрос интересный, но темный; говорят много, а знают мало. Ну-с, всё? Что еще? Только скорей. Время-то, время идет!

— Как вам пришла в голову, Дмитрий Иванович, ваша Периодическая система?

— О-о! господи!

Те же стоны, потрясанье головой, вздохи и смех: кх, кх, кх. И, наконец, решительное:

— Да ведь не так, как у вас, батенька! Не пятак за строчку! Не так, как вы! Я над ней, может быть, двадцать лет думал, а вы думаете: пятак за строчку — готово! Не так-с! Ну-с, всё? У меня времени нет. Заняты, письмо пишем…

— Какое письмо?

— О-о-о?

Дмитрий Иванович замер, набирая воздуху в легкие. Наступила могильная тишина, и вдруг Дмитрий Иванович во всю мочь крикнул:

— Любовное!

Неприятель был побежден и спешил ретироваться, а великодушный победитель пояснил вслед, что письмо пишут такому-то, по такому-то поводу. На другой день, я, конечно же, поспешила купить "Петербургский листок": интервью длиннейшее! Дмитрий Иванович выведен обаятельно любезным. Отвечая на вопрос о радии, "он откинулся на спинку стула и начал…". Далее шли кавычки и громадная выписка из данной репортеру статьи "Химическое понимание мирового эфира". Потом опять любезность до самого конца с милым доверчивым сообщением, кому в настоящую минуту ("тут же сидел его личный секретарь") пишется письмо. Прочла всё Дмитрию Ивановичу. Он благодушно высказался: "А неглупый человек! Догадался, как поступить. Ничего не переврал по крайней мере"".

Кроме портрета Рамзая, со стен кабинета на третьем этаже жилого палатского дома (Дмитрий Иванович лично спланировал свою служебную квартиру и выбрал для нее последний этаж, чтобы сверху не было никакого глума) на посетителя глядело множество других картин и фотографий, сразу давая возможность составить некоторое представление о личности управляющего Главной палатой мер и весов, в том числе о его научных и духовных убеждениях, художественных предпочтениях и даже личных обстоятельствах. Здесь всё имело значение — от расположения картин и снимков до рамок, в которые они были заключены (все как одна они были обработаны и обклеены хозяином кабинета собственноручно). Н. Я. Губкина оставила их описание:

"Изображение Иисуса Христа (старинная гравюра) было помещено Дмитрием Ивановичем выше всех портретов на задней стене кабинета… сзади его стола… Под Спасителем висела большая гравюра на меди: Петр Великий с медальоном внизу Александра И. Направо от этой гравюры помещены: Дидеро, военный гений Суворов, художник Рафаэль и прекрасный портрет карандашом химика Лавуазье, работы… Анны Ивановны Менделеевой. Налево висели: Декарт и Жерар, тоже ее работы, Шекспир, Данте и Глинка. С двух сторон всей этой группы портретов висел рисунок соусом (редкий вид пастели, обладающий наибольшей красящей силой. — М. Б.) под стеклом: сосна Шишкина "На севере диком стоит одиноко…" и итальянский этюд масляными красками Иванова. Над дверью по этой же стене помещены портреты, все работы А. И. Менделеевой: молодого Ньютона, налево от него Галилей, направо: Коперник, Грагам, Мичерлих, Розе, Шеврель и Ньютон позднейшего времени. Направо от двери, на фанерках большого книжного стеклянного шкафа, справа висели портреты ученых Велера, физика Краевича, друга Дмитрия Ивановича по Педагогическому институту, Воскресенского… Слева висели портреты химиков: Фарадея, Вертело и Дюма. Над столом, на высоких полках красного дерева, висели фотографии жены, детей и внучки… На стене против стола слева висели копии… со старинных портретов отца и матери… Под этими портретами висели семейные группы и группа художников-передвижников… Посередине стены помещался портрет А. И. Менделеевой… Над ним портрет ее отца… На этой же стене налево висела большая фотографическая группа профессоров физико-математического факультета периода до нового устава, самой блестящей поры С.-Петербургского университета… Под этой группой висел большой портрет масляными красками работы Ярошенко второго сына Дмитрия Ивановича ребенком пяти лет. Он в белой русской рубашке сидит в большом кресле и весело и задумчиво смотрит большими светлыми глазами".

Есть основания предполагать, что некоторые портреты Надежда Губкина не упомянула. Известно, что после смерти А. М. Бутлерова в 1886 году Менделеев торжественно повесил его портрет на стену, что было актом высочайшей оценки заслуг ушедшего коллеги. Там также находился портрет С.Ю. Витте, который вскоре будет снят со стены рассерженным Дмитрием Ивановичем при обстоятельствах, о которых речь пойдет ниже.

Обстановка менделеевского кабинета была более чем скромной, если не считать огромного количества книг в шкафах, едва дававших возможность разместить между ними всё тот же старый тиковый диван. На столе, заваленном книгами, рукописями и корректурами, насилу находилось место стеклянной чернильнице, коробке для табака и неизменной чашке крепкого до черноты свежезаваренного чая, на один уголок с которой Михайла по утрам ставил тарелку бутербродов с паюсной икрой и семгой на филипповском калаче.

Завтракал Дмитрий Иванович с неизменным аппетитом, завершая трапезу половиной стаканчика малаги, а в течение дня ел мало. Мог еще, не отрываясь от работы, протянуть руку к блюдцу с рисовыми лепешками, которые каждый день пекла для него старая кухарка Екатерина. Рис Менделеев считал целебным злаком. Сахара, конфет и пирожных сам почти никогда не ел, но всегда имел запас сладостей, посылал их к столу на десерт и угощал детей, забегавших в его кабинет.

В последние годы Менделеев любил прогуливаться по палатскому двору — от ворот к подъезду и обратно. Двигался очень медленно, с частыми остановками, совершенно не обращая внимания на устремленные на него из окон взгляды сотрудников. Зато всех встречных приветствовал ласковой улыбкой, предупредительно раскланивался, а кому-то даже махал рукой. Его глаза, ярко-голубые в молодости, с годами приобрели серый оттенок, но лицо по-прежнему сохраняло правильные черты. Одет он чаще всего был в серое пальто особой, продуманной им формы и того же цвета фуражку, сшитую таким образом, что она закрывала большую часть его огромной головы. Воротника Дмитрий Иванович не поднимал, отчего длинные седые волосы были свободно разбросаны по плечам. Летом он любил посидеть на лавочке, погреться на солнце, посмотреть на игру детей сотрудников. Если случалось забрести к воротам торговцу свежими яблоками, Менделеев тут же зазывал его во двор и покупал детям по яблоку. После прогулки управляющий шел в Палату, где, устроившись, нога на ногу, на диване в канцелярии и беспрерывно крутя папиросы из дорогого табака, без спешки выслушивал сотрудников, давал указания или что-нибудь рассказывал. Потом возвращался работать в кабинет. Ближе к вечеру он вновь выходил побродить по той же дорожке.

Иногда Менделееву хотелось покататься на проходящей мимо конке. Он выходил за ворота, останавливал экипаж и вскарабкивался по винтовой лестнице на самый верх. Доедет до конца и вернется довольный на то же место: "Люблю умные мужицкие речи послушать".

Неспешные прогулки и уютное общение с любимыми сотрудниками не свидетельствовали о снятии им с себя бремени ученых занятий. В труде он всё еще был неутомим. Достаточно сказать, что корректуру некоторых листов (по сути, огромных полотнищ) очередного издания "Основ химии" Менделеев правил до шестнадцати раз, прорабатывая горы литературы, внося сведения обо всех новостях химической науки. Степенные прогулки могли резко смениться периодом напряженной, бессонной работы, поэтому бумага и карандаш были при нем постоянно: "Однажды важнейшая мысль, разрешающая мучивший меня вопрос, пришла мне в голову в "укромном месте", и я записал ее". М. Н. Младенцев вспоминал: "Приходилось бывать у него рано утром, по его зову. Приходишь, а он сидит, согнувшись, спешно пишет; не оборачиваясь, протяжным голосом скажет: "да-а-а… погодите", а сам, затягиваясь папиросой, скрученной самим, не отрываясь, двигая всей кистью руки, пишет и пишет… но вот папироса ли пришла к концу, или мысль запечатлена уже на бумаге, а может быть, пришедший нарушил течение его мысли, откинувшись, он скажет: "Здравствуйте. А я всю ночь не спал, интересно, очень интересно… сейчас немного сосну, а там снова, очень всё интересно…" Объяснит, зачем звал. "Ну и ладно, довольно, пойду прилягу". Не успеешь от него уйти, как снова Дмитрий Иванович зовет к себе. Приходишь, а Дм. Ив. восклицает: "Нет, не мог спать, где же, надо торопиться… ах, как всё это интересно". И снова сидит и пишет".

К осени 1903 года Менделеев утратил зрение настолько, что уже не мог сам не только читать и писать, но даже расписываться в нужном месте на официальных бумагах. Он не жалуется на свою слепоту, но теперь безропотно и с благодарностью принимает помощь сотрудников, направляющих его руку с пером в нужное место. Домашние и сослуживцы боялись самого страшного — "темной воды", как тогда называли неизлечимую глаукому. Но офтальмолог И. В. Костенич определил болезнь как катаракту, то есть помутнение хрусталика, и взялся провести операцию, которая сама по себе была в те времена в России редкостью, хотя практиковалась довольно давно — вспомним прозрение Ивана Павловича Менделеева в 1837 году. Тяжелая операция была проведена в два этапа. Ход окончательной операции едва не был нарушен Дмитрием Ивановичем, который в самый неподходящий момент рефлекторно схватил хирурга за руку; но всё, слава богу, обошлось, хотя профессор Костенич и его ассистенты выскочили из операционной на грани обморока. Негодные хрусталики были выдавлены — их роль в будущем должны были исполнять очки с очень толстыми стеклами. А пока Менделеев надолго оказался в полной темноте.

В такой период жизни любой, даже не столь нервный и одержимый своими занятиями человек мог потерять самообладание и сделаться тягостной обузой для окружающих. Но Дмитрий Иванович, неожиданно для многих, проявил себя совершенно с другой стороны. Он воспринял случившееся без всяких метаний, с великим спокойствием. Незрячий ученый по-прежнему держал на контроле все палатские дела, заслушивал доклады и давал указания, посещал научные собрания и диктовал докладные записки. А когда ему совсем нечем было себя занять, отдавался своему любимому удовольствию — клеил коробки. Их он делал теперь небольшого размера, используя материал папок и обклеивая их специальной, собственного изобретения, водостойкой холстиной. Для украшения изделия мастер пускал по краям веселый бордюрчик. "Посмотрите, как правильно всё измерено, а ведь я ничего не вижу-с. Я вам нарочно для того показал, чтобы вы видели, что могут сделать одни руки человека, если только он захочет".

Еще больше удовольствия ему доставляло чтение вслух. Для него Дмитрий Иванович перебрал сначала всех домашних, а потом почти всех сотрудников Палаты, среди которых особенно отличал известную нам Озаровскую, читавшую громко, внятно и с чувством: "Ольга Эрастовна так газету читает, что даже телеграммы слушать интересно". К тому же эта сотрудница лучше всех, по мнению управляющего, умела "впускать" ему капли в глаза. Литературу он подбирал сам, по своему давным-давно определившемуся вкусу. Ценил Шекспира, Шиллера, Гёте, очень любил Байрона, Пушкина и русских писателей до Пушкина. Современную же русскую прозу, ту, которую во всем мире до сих пор называют великой, Менделеев не любил: "Мученья, мученья-то сколько описано! Я не могу… Яне в состоянии". Во время болезни он чаще всего предпочитал слушать Дюма, Жюля Верна, приключенческие романы из жизни краснокожих или истории про благородного разбойника Рокамболя, причем сопереживал героям по-детски живо и непосредственно. Например, читает ему Ольга Эрастовна из Дюма что-то вроде: "В это мгновение рыцарь поднялся, взмахнул мечом, и шесть ландскнехтов лежали распростертые на полу таверны…"

— Ловко, — одобряет с детским восторгом Дмитрий Иванович. — Вот у нас, — плаксиво продолжает он, — убьют человека, и два тома мучений, а здесь на одной странице шестерых убьют и никого не жалко.

— Окно раскрылось, — читает дальше Озаровская, — и хорошенькая головка высунулась из него. В одно мгновение по веревочной лестнице рыцарь взобрался к самому окну. "О благородный рыцарь, — начала Сюзанна, — скажите, как благодарить мне вас? Поверьте, что моя госпожа не остановится ни перед чем, чтобы достойно вознаградить вас за оказанную услугу. Скажите, чего вы хотите, и ваше желание будет исполнено". — "Прелестная Сюзанна, — воскликнул рыцарь, — моя награда в ваших руках…"

— Поцелует, поцелует! Сейчас поцелует! — на высоких нотах кричит Дмитрий Иванович и бьет ногой в сапоге по кровати.

— "Один поцелуй ваших прелестных уст вознаградит меня за все опасности, которым я подвергался…"

— Ага! Ловко! Что я сказал? Поцеловал! Поцеловал! Молодец!.. Отлично! Ну, дальше…

Говоря о духовно близких Менделееву людях, которые на протяжении многих лет не только работали под его руководством, но и всячески ограждали ученого от неприятностей, оберегали от волнений, старались развлечь шахматами или чтением вслух, были рядом во время болезни и считали своим долгом донести до потомков память о своем учителе, нельзя не сказать о его ближайших помощниках и авторах первой документальной биографии — В. Е. Тищенко и М. Н. Младенцеве. Университетский ассистент Менделеева Вячеслав Евгеньевич Тищенко (1861–1941) не ушел вслед за своим профессором в Главную палату мер и весов, хотя дела его в ту пору шли неважно и перспектива сдать магистерский экзамен, не говоря уже о том, чтобы стать когда-нибудь профессором, казалась весьма туманной. Был момент, когда он вознамерился сменить поприще, но прозорливый Менделеев, вместо того чтобы взять к себе талантливого и преданного человека, сумел ободрить младшего коллегу и вернуть его на путь, более соответствующий его натуре. Впоследствии Тищенко стал известным профессором-органиком, деканом и проректором университета. В советское время он был избран академиком и удостоен Государственной премии (посмертно) за простой и оригинальный способ производства камфары из скипидара. О том, насколько Менделеев оказался прав в отношении его жизненного пути, свидетельствует письмо Тищенко В. И. Вернадскому, в котором он, в частности, пишет: "…я пришел к убеждению, что лучше той жизни, которую прожил, мне, по моему складу и дарованиям, нечего и желать". Его младший товарищ Михаил Николаевич Младенцев (1872–1941) вскоре после смерти Менделеева ушел из Палаты учительствовать, но в 1924 году вернулся в родные стены, чтобы организовать здесь музей, одно из отделений которого было посвящено русской метрологии, а второе — Менделееву.

В 1938 году Тищенко и Младенцев опубликовали первый том биографии своего учителя, в котором отразили период его жизни с рождения до участия в конгрессе в Карлсруэ. Авторы этой книги не были писателями, их слог отличался лишь четкостью и правильностью изложения, но зато книга содержала настоящий массив ценнейших документов, включая воспоминания, письма и фрагменты тогда еще малоизвестного гейдельбергского дневника Дмитрия Ивановича. В предисловии авторы писали: "Перед нами еще большая часть труда, выполнение которой мы, как близкие сотрудники Д. И. Менделеева, считаем своим нравственным долгом". Долгое время считалось, что им не удалось осуществить свои дальнейшие планы, пока историк науки Ю. И. Соловьев в 1989 году не нашел в личном фонде В. Е. Тищенко, хранящемся в Петербургском отделении Архива Российской академии наук, большую рукопись документальной биографии Менделеева, охватывающую весь следующий, университетский, период его жизни — с 1861 по 1890 год. Оказалось, что рукопись уже успела побывать в руках добросовестного редактора, профессора С. А. Погодина, который в 1948 году откомментировал ее и подготовил для печати в Госхимиздате. Но публикация почему-то не состоялась, и готовая рукопись снова вернулась на архивную полку. Во втором томе также использовалось огромное количество интереснейших источников, с помощью которых воссоздавался образ сложного, но удивительно целенаправленного человека, каким был Дмитрий Иванович. При этом биографы не опускали и не лакировали даже тех эпизодов, которые их учитель при жизни предпочитал не вспоминать. К примеру, "сабуровская" история описана ими со всей откровенностью, хотя и с очевидным внутренним смущением. Несмотря на то, что второй том, пролежавший в архиве в общей сложности 46 лет, был, наконец, найден, его публикация снова задержалась — теперь, к счастью, всего на четыре года. В 1993 году он был напечатан в 21-м томе "Научного наследства" тиражом в тысячу экземпляров.

Младенцев, как оказалось, успел даже приступить к сбору материалов для третьего, заключительного, тома, но 1941 год оказался для двух старых петербуржцев последним. Вячеслав Евгеньевич умер от тяжелой болезни, едва окончив работу над вторым томом. Михаил Николаевич погиб при взрыве немецкой авиабомбы. Им не удалось завершить биографический трехтомник, но с учетом того, что М. Н. Младенцев успел ранее написать довольно подробные воспоминания о Менделееве "палатского" периода, их общие биографические работы, созданные задолго до выхода в свет менделеевского собрания сочинений, стали базовыми для многих последующих исследователей. Свой долг перед учителем они выполнили с поистине менделеевским упорством и самозабвением. "Попал в больницу 19-го октября, — пишет Младенцев соавтору в 1940 году. — Случился в Палате глубокий обморок… Берегите себя, дорогой Вячеслав Евгеньевич, — нас, близких к Дмитрию Ивановичу, остается двое…"

В 1903 году Менделеев начинает активно работать над самой известной своей книгой "Заветные мысли". Название этого классического труда использует два значения слова "заветные" — в смысле "сокровенные, потаенные" и образованное от слова "завет". Причем второй, редко встречающийся смысл был для Менделеева, очевидно, главным, что еще раз демонстрирует семантическое своеобразие его речи. Первое значение, заявленное с начальной строки очередным цитированием тютчевского Silentium'a, еще более подчеркивало необходимость прямой передачи мыслей потомкам, "когда в сознании выступает неизбежная необходимость и полная естественность прошлых и настоящих постепенных, но решительных перемен". По содержанию это была мощнейшая, универсальная попытка осмыслить вчерашний, сегодняшний и завтрашний день России в контексте мировой экономики, истории и политической географии.

Автор публиковал свой труд выпусками (всего их было четыре), по мере написания. Изложены "Мысли" еще более сложным, нежели предыдущие работы, языком. По степени насыщенности философскими, экономическими и естественно-научными идеями, новыми, присущими только автору, речевыми смыслами, по образности, страстности и полной раскованности изложения это произведение, пожалуй, не имеет себе равных даже среди менделеевских текстов. Степень его творческой свободы здесь такова, что позволяет автору двигаться в любую сторону уже написанного текста — возвращаться, дополнять, объяснять, предъявлять дополнительные доказательства. Читающему временами кажется, что в некоторых главах ученый в чем-то повторяется, пишет об одном и том же; но потом приходит понимание, что именно так и должно быть в текстах, выходящих из-под пера просветителя и адресованных озлобленной, разобщенной интеллигенции и правителям, не знающим, куда вести свой темный и делающийся всё более опасным народ. Именно поэтому к уже известным тезисам он неустанно подбирает всё новые и новые аргументы, выкладки и расчеты.

Первым было опубликовано "Вступление", посвященное сельскому хозяйству, в котором Менделеев изложил свои взгляды на этот вид деятельности как на одну из отраслей промышленности и на способы включения крестьян в другие, индустриальные виды производства. Одна из его главных мыслей — о необходимости развивать в первую очередь именно индустриальное производство, что само собой обеспечит рост сельского хозяйства.

Вторая глава "Народонаселение" представляет собой анализ демографических проблем, влияющих на экономику, торговлю и благосостояние народов. О России здесь говорится мало. Временами кажется, что автор чересчур увлекся вычислениями, которые он обожал и считал видом отдыха. Но текст тем не менее оказывается очень интересным с точки зрения ведущегося в нем (чаще подспудно, но иногда полностью всплывая на поверхность) спора автора то с Мальтусом, а то с древнегреческими мудрецами или с Жан Жаком Руссо и графом Львом Толстым, которые, по его мнению, не умеют поставить вопрос о реальных нуждах людей. Менделеев вычисляет оптимальное количество населения с точки зрения обеспеченности его всем необходимым, распределяет его по возрастам, высчитывает естественную прибыль и убыль… В конце главы автор неожиданно отказывается от каких бы то ни было выводов, считая, что предложенные им выкладки и суждения сами по себе дают достаточную пищу для размышлений. Далее он вообще предлагает читателю считать данную главу "отдельным этюдом".

В третьей главе "Внешняя торговля" Менделеев энергично развивает свои взгляды на тарифную политику и протекционизм, а также увязывает их с ранее рассмотренными проблемами сельского хозяйства и народонаселения. Точнее сказать.

Дмитрий Иванович всё время пробивается к сути через критику весьма неожиданных понятий — буддизма, коммунизма, английской политэкономии, привлекая всё новые сложнейшие вопросы, которые по мере рассмотрения оказывают ему поддержку в доказательстве давно выношенных протекционистских взглядов. Более всего автор уделяет внимание вывозу "хлебов", но здесь его мысль опять уходит за пределы таможенной политики. Он вновь доказывает, что традиционное сельское хозяйство не может стать источником благосостояния, а следовательно, и необходимого прироста населения (Дмитрий Иванович мечтал об удвоении российского народонаселения каждые сорок лет). Анализируя объемы и структуру ввоза и вывоза товаров и связывая эти показатели с уровнем роста доходов населения, Менделеев делает непреложный вывод: "С этим хлебным вывозом Россия должна остаться… страною бедною, временами голодающей и уже вследствие этого с малым развитием просвещения и всей гражданственности". По Менделееву также получалось, что многодетные крестьянские семьи не могут дать необходимого огромной стране прироста населения. В решение демографического вопроса, по его мнению, должны быть вовлечены все слои общества, и оно может быть достигнуто "только с усовершенствованием земледелия, с приложением к нему капиталов и, особенно, с развитием других видов промышленности, дающих хорошие заработки тому классу ее жителей, которых привыкли называть босяками, т. е. людям, ищущим какого бы то ни было заработка". Тут следует лишь пояснить: из последующих высказываний Менделеева видно, что босяками он называл пролетариев.

В четвертой главе "Фабрики и заводы" Дмитрий Иванович, опять же в контексте своих излюбленных проблем, обращается к вопросам урбанизации и связанных с ней выгод для страны. Он берет под защиту промышленный город как сообщество многообразно связанных между собой производителей. Он полагает, что именно их знания, полученные в процессе переделки сырых продуктов, положили в свое время начало естествознанию. Менделеев разбивает на группы все виды тогдашних товаров и до косточек разбирает все выгоды их производства в городах. Поэтому он выступает за "союзность людской жизни" как единственную возможность промышленного преобразования страны. Причем — поразительно — грядущую индустриальную Россию он видит так, будто заглянул в советское будущее: почти полное исчезновение деревни и существование огромных городов, в которых всякий клочок земли отдан под личные огороды горожан (по Менделееву, обилие земли никак не способствует интенсивному сельскому хозяйству). Было ли это ошибкой, сказать трудно хотя бы потому, что еще на заре перестройки выяснилось, что подлинными кормильцами населения у нас были не колхозы, а приусадебные участки, дачи и личные огороды. Возможно, где-то на просторах менделеевского текста пока затерялась ставящая всё на место поправка. Что же до взаимоотношений труда и капитала, то тут Дмитрий Иванович изъясняется однозначно: "Прямо из чисел видно, что от развития промышленности первее всего зависит общее "благо народное", так как главный выигрыш от нее достается рабочим в виде возрастания их годовых заработков; и на капитал, по моему крайнему разумению, должно смотреть как на единственное вернейшее средство увеличить общий средний достаток людей, потому что капитал может беспредельно увеличиваться и распределяться между людьми, чего вовсе лишена земля, составляющая главный основной капитал земледелия". Однако не всё так просто. При том, что "у капиталов, у золота, у монет нет и не может быть отечества", из системы "труд и капитал" невозможно изъять конкретного владельца, предпринимателя, "поскольку, — предупреждает Менделеев, — несомненно, что одна комбинация босяков и капиталов не может образовать или вызвать сама по себе народного блага. Тут входит громадная сумма посредствующих необходимостей, между которыми просвещение с изобретениями, им вызываемыми, развитие трудолюбия и инициативы, вызываемыми так называемыми гражданскими учреждениями или доверием, определяющим существенный признак капиталистического строя".

Говоря о том, насколько в "Заветных мыслях" отпечатались черты личности автора и насколько эта книга была отмечена его сложным и противоречивым мировоззрением, нельзя не сказать и об отразившихся в ней менделеевских комплексах — точнее, о некоторых общенациональных комплексах, которые Дмитрий Иванович самым естественным образом разделял. В пятой главе "По поводу японской войны" он, например, выглядит, если использовать современную терминологию, настоящим "ястребом". Речь конечно же идет не о доброкачественном евразийстве, с которым он описывает значение развития русских территорий, омываемых Тихим океаном, и не о прозорливом предвидении того, что "на азиатских побережьях, до сих пор полусказочных… началась ярмарка новой мировой жизни, и впереди виден ее разгар". Тем более его нельзя упрекнуть за горестные строки о доблестной гибели "Варяга". Дело в другом. Работа над главой была начата Менделеевым спустя месяц после первого разгрома русских сил, в период затишья, когда Балтийская эскадра еще только двинулась к театру войны, навстречу неизбежной Цусиме, а Порт-Артур даже не был осажден. Но общая ситуация, при которой командование с трудом сумело противопоставить коварно напавшему врагу не более десяти процентов имеющейся у него военной мощи, факт очевидной неготовности России к современной войне были понятны с первых сообщений о нападении японских канонерок на русский флот, а такой знающий и информированный человек, каким был Менделеев, вполне мог предугадать ход событий еще до их начала. Ему ли, пристально следившему за событиями на Дальнем Востоке, было не знать, что Япония, у которой Россия вырвала из зубов захваченный в Японо-китайской войне Ляодунский полуостров и которая не желала мириться с русским присутствием в Маньчжурии и уступать в споре из-за русских лесных концессий в Корее, — эта Япония могла напасть в любую минуту? Его выдающийся ум должен был полностью сознавать и совершавшуюся военную катастрофу, и приближавшийся социальный взрыв.

Однако Менделеев в это время не только уверен в скорой победе над врагом, но и энергично рассуждает о связанных с ней контрибуциях и переделе дальневосточных территорий. В некоторых строках Дмитрий Иванович предстает едва ли не типичным носителем воинственного, оборонного сознания ("Мне уже поздно воевать, глядя в могилу, но…") — с единственным отличием: он в состоянии описать этот синдром с исчерпывающей ясностью. "Такова уж наша покладистая природа, не терпящая похвальбы самообожания и рвущаяся обнять весь мир. В нас возмущается заветное, живое, хотя и совершенно бессознательное чувство, когда пред нами чем-нибудь кичатся даже в частной жизни, а в государственной… и подавно. И вот рядом с самообожающей похвальбой англичан да немцев выступили недавно японцы и ну нас корить всеми нашими недостатками и похваляться своими прирожденными, а особенно вновь приобретенными достоинствами, начиная с того, что они-де лет в тридцать приблизились к современному совершенству, начиная с парламентаризма, больше, чем мы успели в два столетия, а потому стали похваляться и взаправду верить, что они нас побьют, хотя их всего около сорока пяти миллионов, а у нас около ста сорока. Хвастливой похвальбы немало слышали мы ранее, но шла она с запада, от наших действительных учителей, к ней мы привыкли, а тут не из тучи гром расшевелил наши просонки".

Далее в той же главе следуют довольно пространные рассуждения о коварстве врага ("Для русского коварство и японцы до некоторой степени сливаются") и его изначальной враждебности к северному соседу, о положительных сторонах русской натуры и поисках духовно близких соседей (таковыми Дмитрий Иванович находит единственно китайцев, а то, что они "кичливы и называют все народы варварами", не страшно, "потому что в этой кичливости мы участвуем рядом со всеми прочими некитайскими народами"). Менделеев делает вывод не только о неизбежном, вследствие перенаселенности Японии, давлении ее на русскую территорию, но и о множестве войн с другими врагами (каждые семь-восемь лет) в будущем. Не замечая, что кое в чем он сам себе противоречит, Менделеев призывает свою страну стать, "прежде всего, военной, как это поняли наши императоры": "Грозными нам надо быть в войне, в отпоре натисков на нашу ширь, на нашу кормилицу-землю, позволяющую быстро размножаться, а при временных перерывах войны, ничуть не отлагая, улучшать внутренние порядки, чтобы к каждой новой защите являться и с новой бодростью, и с новым сильным приростом военных защитников и мирных тружеников, несущих свои избытки в новое дело". И, наконец, последняя цитата из этой главы, принадлежащей, напомним, перу постепеновца и ненавистника всяких революций: "Здравый русский ум, весь характер народа и вся его история показали ему, что войны для нас составляют своего рода революционную передрягу, освежающую весь воздух страны и дух ее правителей, а за войнами следуют почти всегда новые внутренние успехи и преобразования". Даже если учесть, что на Россию все-таки напали, и еще раз вспомнить, что Менделеев на протяжении всей жизни всегда и во всем оставался природным русским человеком, нежно любящим свой народ и ожидающим от него особого вклада в мировую историю, все равно на страницах пятой главы внимательный читатель сталкивается с феноменом, радующим разве что какого-нибудь осатаневшего "патриота", нашедшего "предсказание" и "оправдание" событиям XX века, унесшего в могилу лучшую часть русского (и не только) народа.

Кое-какое объяснение этой позиции можно, конечно, найти в той части биографии ученого, когда он, уже после фактического поражения в Крымской войне, продолжал бредить о ее переломе и чудом добытой победе. Но это объяснение не выходит за рамки давно известной истины, что война меняет сознание русского человека. И сознание русского гения она может изменить непредсказуемо, тем более если регулировка "объективно — субъективно" вообще не про него, если он доверяет только себе, поверяет себя только собой. С одной стороны, он ведь сам всё написал: невозможно противостоять чувству, когда оно "заветное, живое, хотя и совершенно бессознательное". А с другой… какое вообще объяснение, какой комментарий возможен для свободной мысли, задевшей в полете живую душевную струну? Разве что такой: мысль может стать опаснее пули со смещенным центром тяжести.

Шестая и седьмая главы "Заветных мыслей" — "Об образовании, преимущественно высшем" и "О подготовке учителей и профессоров". Диапазон проблем среднего и высшего образования, по Менделееву, простирается от физиологических (на основании изучения возрастных особенностей юношей он указывает на оптимальный для усвоения университетского курса период — с 16 до 20 лет, пока не заговорили "естественные потребности"; кроме того, ученый связывает рост университетских беспорядков с появлением в аудиториях возрастных, бородатых студентов) до целеполагающих, что находит свое выражение в разработке базовых принципов обучения, вплоть до соотношения объема конкретных и абстрактных знаний. После философского и исторического экскурса в суть образования Дмитрий Иванович излагает свое видение российской высшей школы.

Во-первых, эта образовательная ступень должна быть доступна в равной степени всем, кто способен (но ни в коем случае не всем желающим) на нее подняться: выпускникам гимназий, духовных семинарий, кадетских корпусов и реальных училищ. Во-вторых, учреждение и содержание вузов должно быть прерогативой и первейшей обязанностью правительства (законы, уставы и утверждение ведущих профессоров), а содержание учебного процесса и руководство институтом или университетом должно быть передано совету ведущих профессоров, который будет избирать ректора из числа своих членов. В третьих, все ведомственные учебные заведения (духовные, военные, морские, сельскохозяйственные и пр.) должны быть объединены по родственным признакам (например, лесная академия с сельскохозяйственной), что избавит учебный процесс от однобокости и даст существенную экономию от упразднения одинаковых кафедр и учебных департаментов в министерствах. Далее автор обосновывает необходимость для каждого ведущего профессора иметь собственный штат ассистентов, лаборантов, хранителей коллекций, являющихся его научными единомышленниками. Это, по мнению Менделеева, создаст не только выгоды для преподавания, но и продуктивное поле научной полемики, в которую будут вовлекаться и студенты. Дмитрий Иванович предлагает также разделить учебные предметы на основные (их должно быть немного, и они должны преподаваться "первосортными" профессорами) и дополнительные (их сравнительно легко можно постичь путем чтения книг и ближайшего знакомства с действительной жизнью). Он разрабатывает достаточно изощренную систему аттестации, дающую возможность выявить (и указать в дипломе) уровень подготовки выпускника. Серьезным инструментов повышения качества образования Менделеев считает стипендии и всякого рода пособия. По его мнению, все выплаты должны попадать в руки только успешных студентов и только под расписку — при условии постепенного их возврата после выпуска из учебного заведения.

Одно из самых интересных предложений Менделеева связано с подготовкой будущих профессоров, также именуемых им наставниками. Высказав предварительные замечания относительно благотворности общения студентов разных специальностей (на примере Главного педагогического института, давшего большое количество профессоров) и раскритиковав длившуюся много десятилетий практику "приуготовления" русских профессоров в Европе, Дмитрий Иванович в седьмой главе разворачивает перед читателями довольно неожиданный, но всесторонне обдуманный им проект училища наставников. Прежде всего он полагает, что это должно быть закрытое учебное заведение, принципиальным достоинствам которого (на примере родного института) он посвящает одну страницу за другой. Кроме преимуществ, которые Менделеев находил в подобном типе учебных заведений (в нашей книге о них уже говорилось довольно подробно), автор приводит еще один аргумент — необходимость защиты студентов от участия во внутренних беспорядках. К этому времени Менделеев уже твердо убежден, что студенческие волнения возникают "под влияниями, совершенно чуждыми России и пришедшими из-за границы". И здесь, в своем проекте, он не упускает возможности подробно рассказать историю из своей профессорской практики, в ходе которой всплыл факт, что подстрекательские письма и средства для бунтарей поступают из-за границы даже не от русских эмигрантов, а от каких-то "неизвестных, никогда не подписывающихся лиц". Но закрытость училища наставников — не единственное средство для сохранения идеологического целомудрия его питомцев. Расположение русского Гейдельберга должно быть уединенным: "По отношению к месту, пригодному для обсуждаемого высшего учебного заведения и так удаленному от столиц, чтобы в нем могли слагаться самостоятельные русские силы, скажу только то, что, по моему мнению, его надобно искать вблизи географического центра России, т. е., мне кажется, где-то на правом берегу Волги, в том месте, где она вниз от Казани становится уже могучею рекой, на которой всегда суждено быть промышленно-торговому русскому движению вперед. Со своей стороны, я считал бы наиболее удобным избрать место на возвышенном берегу Волги, где-либо вблизи небольшого городка…" По своему обыкновению Менделеев прилагает к проекту все выкладки относительно устройства училища — от принципов формирования профессорско-преподавательского корпуса до расчета сумм, потребных для возведения и обустройства всех необходимых зданий, прокладки дорог, а также содержания студентов и педагогического персонала. Размышляя об источнике средств в пору войны, которую он уже именует "тяжкой" (шестая глава была закончена 16 июля, перед началом осады японцами Порт-Артура), и теперь явно сомневаясь в реальности контрибуции, Дмитрий Иванович без всякой воинственности пишет: "Оно, пожалуй, даже и лучше — расти просто из нутра; будет хоть помедленней, но покрепче и здоровее. Способов-то хватит".

В какой-то степени этот проект был рожден, конечно, тоской по юношеским годам и тому образу жизни, который открыл ему счастье научного познания. Но в более широком контексте можно предположить, что так проявились память русского культурного слоя о Царскосельском лицее (который был, как все знают, полностью закрытым учебным заведением) и мечта о лицее возрожденном, способном дать стране новых национальных гениев. Главное — укрыть детей, лучших из лучших, за надежными стенами и дать расцвести их талантам под опекой добрых и умных учителей. Кто-то мечтал (и мечтает!) таким образом спасти будущую Россию от нее самой; кто-то, как Менделеев, хотел спасти новых лицеистов от влияния дальних недругов, но все были согласны с тем, что стены лицея должны быть крепкими. Несмотря на всё своеобразие, проект Училища наставников найдет вполне реальную поддержку у Витте, нового министра народного просвещения И. И. Толстого и других сановников, не говоря уже о благожелательных отзывах прессы. В процессе обсуждения для организации училища даже будет предложен на выбор Нежинский лицей или любое другое учебное заведение, которое можно приспособить для реализации менделеевской идеи. Но ученый вскоре уйдет из жизни, и проект его вернется в область мечты, где он и поныне обитает вместе с Платоновской академией и Педагогической провинцией Гёте.

Восьмая глава "Промышленность" представляет собой глубинную апологию этого вида человеческой деятельности с экскурсами в историю, философию и естествознание. Здесь стиль Менделеева достигает подлинной афористичности — не только в смысле образности, но и в смысле неожиданности наблюдений, краткости и законченности формулировок. Всё это выглядит тем более удивительно, что афоризмы рождаются у Менделеева из, казалось бы, не располагавшего к этому текста:

"Промышленности нет ни у каких животных… хотя и животные собирают запасы, строят себе жилища, дороги… и обмениваются услугами";

"Производя свои товары для пользования других людей… промышленность принадлежит к тому разряду людских действий, который явно должен быть отличен от эгоистических и причислен к альтруистическим";

"Промышленность, подобно питанию… не может быть считаема или почитаема ни как добро, ни как новая форма зла";

"…она (промышленность. — М. Б.) имеет свои идеалы, состоящие в достижении всеми наибольшего удовлетворения всех потребностей при наименьшей затрате механической работы";

"…капиталы, а чрез них и промышленность, ими пользующаяся, представляют немаловажную историческую особенность жизни частных людей, а чрез них и общества, т. е. в них реально консервируется прошлое, обеспечивается настоящее и подготовляется развитие предстоящего";

"…капитал как труд есть дело людского развития, а не природное. Голландия богата, несмотря на свою бедность, Россия же, как Китай, бедна, несмотря на природные свои богатства".

Пожалуй, жанр этих высказываний сравнить не с чем. Все, чьи имена приходят на ум в этой ситуации, — Монтень, Лабрюйер, Ларошфуко, Лихтенберг — интересовались внутренним миром человека и парадоксами его мышления со свойственной им изысканностью. А Менделеев интересовался исключительно истиной со свойственным ему упрямством.

"Промышленность" была закончена 11 октября 1904 года, а ее девятая, завершающая глава "Желательное для блага России устройство правительства" написана после длительного перерыва — в конце сентября 1905-го. Этот год, принесший России сдачу Порт-Артура и расстрел японской береговой артиллерией остатков его эскадры, уничтожение Балтийской эскадры в Цусимском сражении, отступление русских войск в сражении при Мукдене и заключение Портсмутского мира, по условиям которого японцы не только забрали себе Ляодунский полуостров, но и южную часть Сахалина и Южно-Маньчжурскую железную дорогу, был пережит Менделеевым исключительно тяжело. Его терзали самые мрачные предчувствия, связанные не только с военным поражением, но и с европейским экономическим кризисом, смертельно опасным для России ввиду оттока иностранных капиталов. Банки один за одним до минимума сокращали выдачу кредитов, что приводило к закрытию мелких предприятий и массовым локаутам на крупных. Правительство, пассивно взиравшее на кризис промышленности, на глазах переставало быть единым органом: Министерство финансов продолжало разрабатывать либеральную программу, в рамках которой намеревалось покончить с крестьянской общиной и разрешить рабочие профсоюзы, а Министерство внутренних дел было озабочено укреплением той же общины и усилением полицейского надзора над заводскими рабочими.

Россия бурлила под тревожный вой зовущих к забастовкам заводских гудков и звон хрустальных бокалов, поднимаемых нервными руками интеллигенции. Начиная с ноября в стране открылся сезон банкетов, невиданных по количеству участников. Запрет на собрания исполнялся неукоснительно, но вот запретить банкеты и тосты не додумался ни известный своей жесткостью В. К. Плеве, убитый террористами в июле, ни, тем более, занявший после него пост министра внутренних дел вполне лояльный к просьбам общественности П. Д. Свято-полк-Мирский. К тому же банкеты 1904 года были посвящены сорокалетию судебных уставов, дарованных народу Александром II. На банкетах принимались пламенные резолюции, и о них подробно писали газеты. Таким образом, либеральная интеллигенция все-таки находила возможность высказать свое отношение к власти и ситуации в стране. Союзы литераторов, академиков, адвокатов, инженеров и представителей прочих свободных профессий вслед за участниками рабочих сходок подавали свой громкий голос за введение конституции и созыв Учредительного собрания. Общее число участников банкетов-митингов за год составило 50 тысяч человек. На одном только петербургском банкете под председательством В. Г. Короленко присутствовало 650 человек.

Дмитрий Иванович смотрел на эти события со стороны. Возможно, он понимал, что за рабочими и за либералами стоит один и тот же "Союз освобождения". Не исключено, что банкеты и тосты чем-то напоминали ему застольные речи покойного В. А. Кокорева после Крымской кампании. Он конечно же чувствовал необходимость перемен в русском обществе, но ни конституцию, ни Учредительное собрание не считал главными инструментами улучшения народной жизни. Дмитрий Иванович был намерен продолжать начатые труды и привычный образ жизни, тем более что понимал, что его годы подходят к концу. В середине августа он отправляется сначала лечить тромб на французский курорт Эксле-Бен, а оттуда в любимую Италию. "Ездил проститься".

В ряду переживаний, омрачивших последние годы жизни Менделеева, не последнее место занимает история номинирования его на Нобелевскую премию. Он представлялся на нее в трижды — в 1905, 1906 и 1907 годах, причем ни разу не был выдвинут русскими номинаторами (учеными, имеющими право выбора кандидатов). Со времени последних выборов Дмитрия Ивановича в Академию наук отношение к нему в стенах этого учреждения лучше не стало: верхушка академической корпорации по-прежнему не признавала его заслуг и терпеть не могла его характера. Но дело было, конечно, не только в академическом начальстве, поскольку оно не могло запретить абсолютно всем российским номинаторам поступать согласно своей научной совести. Возможно, все они были "обезоружены" объективной на первый взгляд причиной, долгое время исключавшей Менделеева из списка претендентов. Дело в том, что по завещанию Альфреда Нобеля премия должна была вручаться тем, "кто за предшествующий год внес наибольший вклад в прогресс человечества". А самое важное открытие Менделеева — Периодический закон — было сделано еще в 1869 году. Три года (первое вручение Нобелевских премий состоялось в 1901-м) вопрос был, что называется, закрыт. Странно, однако, что коллеги-соотечественники остались инертными и после того, как в уставе Нобелевского фонда обнаружилась возможность выдвижения Менделеева, не говоря уже о том, что они могли бы самостоятельно найти эту, едва скрытую, возможность для номинации.

В 1904 году два англичанина, каждый в своей области, удостоились нобелевских наград: физик Джон Уильям Стретт, лорд Рэлей — "за исследование плотностей наиболее распространенных газов и за открытие аргона в ходе этих исследований", химик Уильям Рамзай — "в знак признания открытия им в атмосфере различных инертных газов и определения их места в Периодической системе". Поначалу появление нового, "неожиданного" семейства элементов было воспринято как опровержение менделеевского закона, но после тщательной проверки названные ученые не только нашли в его таблице место для открытых элементов, но и предсказали на ее основе свойства их еще неизвестных "родственников". Вместо краха великое открытие Менделеева пережило еще один триумф. Трое видных европейских естествоиспытателей — нидерландец Якоб Вант-Гофф, немец Оскар Хертвиг и швед Свен Отто Петтерсон (что немаловажно, председатель Нобелевского комитета по химии) — обратили внимание научной общественности на второй параграф устава Нобелевского фонда, в котором констатировалось, что предметом для рассмотрения могут стать и более ранние работы, если их значимость нашла подтверждение в новых открытиях. Эти ученые немедленно выступили номинаторами Д. И. Менделеева на Нобелевскую премию по химии за 1905 год. Отто Петтерсон писал о русском коллеге: "Новые открытия радиоактивных веществ позволяют ожидать еще большего расширения его системы. Но тогда, вероятно, его уже не будет в живых. Полагаю за долг современных химиков, пока есть время и прекрасный повод, воспользоваться случаем, который, возможно, больше не представится, и оказать честь автору самой глубокой и плодотворной научной идеи".

Нобелевский комитет включил Менделеева в так называемый короткий список претендентов вместе с мюнхенским органиком Адольфом фон Байером, автором новаторских работ по органической химии, и парижским профессором Анри Муассаном, основоположником электрометаллургии и первооткрывателем фтора и его соединений (среди его номинаторов был и российский ученый, специалист по химической кинетике Н. А. Меншуткин, ученик Дмитрия Ивановича). А дальше продолжилась та цепь несовпадений с вроде бы неизбежными событиями, которая преследовала Дмитрия Ивановича всю жизнь. Нобелевский комитет после драматичного обсуждения сосредоточил внимание на кандидатурах Байера и Менделеева и, в конце концов, отметив, что открытие Менделеева по своему вкладу в мировую науку значительно превосходит достижения Байера, отдал премию… Байеру. Решающим доводом оказалось то обстоятельство, что немецкий ученый уже пять лет подряд входил в короткий список номинантов, а Менделеев попал в него впервые. По всему можно было считать, что награждение русского ученого просто откладывается до следующего года. В 1906-м к прежним номинаторам Дмитрия Ивановича добавился авторитетный немецкий физикохимик Роберт Лютер, а в список претендентов вместе с ним и Муассаном вошли немец Вальтер Нернст, автор тепловой теоремы (ее также называют третьим началом термодинамики), и француз Виктор Гриньяр, создатель метода синтезирования многих классов органических соединений. В этот раз четверо из пяти членов Нобелевского комитета по химии проголосовали за кандидатуру "бывшего профессора Санкт-Петербургского университета доктора Дмитрия Менделеева". Но Шведская королевская академия наук отказалась принять решение Нобелевского комитета и присудила премию Муассану. Как утверждает часть исследователей, не обошлось без энергичного давления на коллег шведского академика Сванте Августа Аррениуса, прославившегося созданием теории электролитической диссоциации — той самой, которую Менделеев яростно отрицал. Но, скорее всего, шведские академики просто испугались прецедента, который открыл бы дорогу к премии авторам давно сделанных открытий. Наконец, в 1907 году комитет уже склонялся к мысли разделить премию по химии между Менделеевым и французом Пьером Вертело; но в разгар обсуждения Дмитрий Иванович умер, а Нобелевская премия присуждается только живым…

Девятого января 1905 года по городу с утра пошли невнятные, но тревожные слухи. Менделеев, уже давно никуда не ездивший, в 12 часов дня, несмотря на уговоры семьи и сотрудников, сел в наемную карету (Михайла Тропников занял место рядом с кучером) и отправился к Витте, который накануне прислал ему записку с просьбой прибыть к нему домой на Василеостровский проспект в два часа дня. Едва он отъехал, как стало известно о случившемся на Дворцовой площади. Улица возле Главной палаты скоро оказалась заполнена народом, войсками и казаками. Протиснуться дальше ворот было невозможно, к тому же ходьба по мостовой была запрещена. Домашние Менделеева выглядывали за ограду, ждали, что увидят возвращающегося Дмитрия Ивановича. Тот вернулся через пять-шесть часов в крайне расстроенном и раздраженном состоянии. Ни с кем не разговаривая, прошел в свой кабинет, снял со стены портрет министра финансов, поставил его лицом к стене и громко сказал: "Никогда не напоминайте мне о Витте!" Между тем Младенцев расспрашивал о случившемся Тропникова. Тот рассказал: "Доехали мы до Троицкого моста. Дальше нас не пустили. Дмитрий Иванович вышел из кареты и пешком дошел до дома Витте. Обратно также. Сел в карету и по набережной — к Николаевскому мосту, через него и к Горному институту — к Д. П. Коновалову. Обратно через Николаевский мост не пустили. Поехали через Неву по льду к Балтийскому заводу, где благодаря знакомству были пропущены на Рижский проспект и в Палату".

Что за разговор состоялся между Витте и Менделеевым в день, именуемый в советских календарях Кровавым воскресеньем, так и осталось неизвестным. Рассорились они не навсегда. Менделеев еще пойдет на торжественную встречу Сергея Юльевича после подписания Портсмутского мира — Витте будут чествовать за твердость в защите российских интересов. Они будут обсуждать еще много важных вопросов, включая проект Училища наставников, который Витте поддержит. Но портрет бывшего министра финансов (вскоре ставшего премьером) уже не вернется на стену менделеевского кабинета.

Через полторы недели Анна Ивановна, активно сотрудничавшая в благотворительном кружке, на четыре месяца уедет в Верхнеудинск работать в "питательном пункте" для солдат.

Менделеев вначале категорически запретил ей покидать дом, но потом смирился и отпустил "не далее Иркутска". Дети были уже взрослыми и, казалось, могли сами о себе позаботиться. Но время было опасное, и беда таилась в любой подворотне. Студенческий мундир мог стать причиной ареста или нападения уличных погромщиков. Проезжий казак мог отстегать встречного студента нагайкой. Поэтому сына Ивана переодели в штатский костюм. Сам Дмитрий Иванович был оставлен на попечении прислуги Екатерины Комиссаровой и конечно же Михайлы Тропникова, уже женившегося, но отдававшего всё свое время старому хозяину.

Менделеев всё более прихварывал и всё чаще укладывался среди дня на свой диванчик. Иногда он и доклады подчиненных выслушивал лежа. Домашние и сослуживцы замечали, что, передвигаясь по кабинету, он то и дело вытягивал руку, чтобы опереться о стену. Но работал по-прежнему очень много: писал статьи, вел переписку, разбирался с корректурами, неустанно хлопотал об открытии новых поверочных палаток, высказывал экспертное мнение по самым неожиданным вопросам — например, по поводу обеспечения портов и торговых судов на северо-западе страны русским углем вместо иностранного.

В это же время Менделеев загорелся определением ускорения силы тяжести с помощью длинных маятников. Известный механик А. Рупрехт изготовил по его заказу стальные призмы, опорные подставки и проволоку из магниево-алюминиевого сплава. На Сормовском и Кыштымском заводах Дмитрий Иванович заказал чугунные шары и вплотную подступился к Министерству финансов с требованием изготовить также нужный ему для опытов шар из золота. Сам составил программу опытов и подключил к "свежему делу" почти всех сотрудников Палаты. Он по-прежнему мог увлечься работой так, что забывал о своих хворях. Врачей, как и прежде, Менделеев к себе близко не подпускал, делая исключение для одного лишь доктора А. П. Покровского, которого уважал за внушительную комплекцию (Александр Павлович весил 11 пудов) и изумительную, обезоруживающую обходительность. М. Н. Младенцев оставил описание одного из визитов Покровского в кабинет Менделеева: ""А, это вы, — скажет ему Дмитрий Иванович, — садитесь". Покровский опустится в кресло… "Как ваше здоровье, Дмитрий Иванович?" — "Да ничего, ноги что-то ломит". — "Прослушал бы я вас, да не хочется беспокоить". — "Какое же беспокойство? Он подождет", — указывая на меня, скажет Дмитрий Иванович. Доктор выслушает его тут же сидящего за столом. "Ноги смотреть не буду. Вам это затруднительно…" — "Нет, нет, я сейчас, нет. Это мне не трудно". — И снимает Дмитрий Иванович сапоги…"

В конце лета, закончив предисловие к восьмому изданию "Основ химии", Менделеев вновь на полтора месяца едет в Европу: Австрию, Францию и Германию, где его догоняют поздравительные телеграммы в связи с пятидесятилетием научной деятельности. Осенью, завершив издание "Заветных мыслей", он отправляется в Англию на церемонию вручения ему медали Копли, присужденной Королевским обществом в Лондоне. Во время этого красочного акта его сопровождают дочь Мария и Ф. И. Блюмбах. На торжественном обеде Менделеев произнес благодарственную речь в своей манере — выспренно и оригинально. Британцы, как всегда, горячо приветствовали своего русского любимца. Лондонская "График", сообщая о награждении Менделеева, написала: "Он химик, геолог, философ и одновременно просветитель".

Нужно сказать, что британские коллеги, высоко ценя Дмитрия Ивановича, отлично понимали все тонкости его положения в России. Недаром в прошлом, 1904 году, послав ему поздравление с семидесятилетием на адрес Санкт-Петербургской академии наук для торжественной передачи юбиляру, английские коллеги из Королевского общества заранее предупредили об этом Менделеева и даже прислали ему копию поздравления — и как в воду глядели: пришедший приветствовать юбиляра от себя лично его университетский коллега, профессор и вице-президент Академии наук Н. В. Никитин ничего не знал об адресе Royal Society. Пришлось ему читать поздравление, глядя в копию, которую вынесла супруга Дмитрия Ивановича.

Последняя глава "Заветных мыслей" писалась уже в новой стране, после массового разочарования в пустом и крючкотворном манифесте 6 августа об учреждении Государственной думы и накануне восторга 17 октября, вызванного царским манифестом "Об усовершенствовании государственного порядка". Власть все-таки не устоит перед дружным совместным натиском рабочих, либералов и террористов. Она еще будет держаться, когда встанут железные дороги и типографии, но когда забастуют коммунальные службы, лишив богатые дома обеих столиц воды, электричества и канализации, согласится на дарование народу "незыблемых основ гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личное* ти, свободы совести, слова, собраний и союзов". К выборам в уже не карикатурную, а вполне дееспособную Государственную думу будут допущены даже "те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав, предоставив за сим дальнейшее развитие начала общего избирательного права вновь установленному законодательному порядку". Просвещенная Россия в этот день выйдет на улицы как в великий праздник — с просветленными лицами, красными бантами и флагами. Темная и дикая Россия в тот же день выйдет с дубинами и кастетами, чтобы отметить его кровопролитными еврейскими погромами в десятках городов.

Дмитрий Иванович приступал к самой злободневной главе "Заветных мыслей" под звуки призывов к всеобщей стачке, которая уже представлялась чем-то неизбежным, как и выполнение ее требований. Основные наброски к статье были сделаны Менделеевым еще в 1903 году, и автор не собирался менять общего содержания статьи, но, вполне естественно, не мог не поделиться с читателями новыми мыслями, родившимися под влиянием событий. Поэтому глава часто возвращает нас к многим ранее освещенным темам. Что-что, а "дочерпывать" (слово Ю. В. Трифонова) Менделеев, не терпящий не-высказанности и недосказанности, умел как никто. Вставляя в старые наброски фрагмент, касающийся формирования Думы (он еще не знает, что ее статус будет резко поднят), Дмитрий Иванович обращает внимание читателей на то, как важно, что "к голосу непременно свой народ любящего царя теперь прибавятся голоса непременно любящих страну народных избранников, потому что нелюбящих нет прямых поводов избирать. Только любящие отнесутся мягко к существующим недостаткам, только они найдут выход из тога, что страху и совести покажется безысходным, только с ними будет народный разум…". Он настаивает на том, что депутаты должны обязательно иметь детей. Менделеев считает, что русское законодательство не может в настоящее время быть сугубо теоретическим: "Теория, партии, системы, бесспорно, тут необходимы, они и будут непременно, но без такта и любви действительной ничего тут не поделаешь". И этот фрагмент о любви и терпении, положенных в основу действия законов, не то чтобы изменяет суть дальнейшего текста, написанного автором ранее, а скорее высвечивает то, что могло бы пройти незамеченным.

Менделеев остается верен раз и навсегда принятым правилам (то есть отсутствию всяких правил) изложения текста и в той же привычной манере поверяет его собственным "практическим" и "умозрительным" взором. Глава по-прежнему насыщена конкретными предложениями: разграничить три ветви власти, ввести пост канцлера, создать при правительстве статистический комитет… Дмитрий Иванович пишет, что стоит правительству открыться веяниям реальной жизни, как она сама подскажет решение самых сложных проблем. Он даже подсказывает невиданный для России диапазон политических перемен: "…от застращивания и репрессий к снисходительности и содействию, от классицизма — к реализму…от системы золотой валюты к кредитной, от юдофобства к юдофильству и т. п.". Но главной дорогой к "благу народному" оказывается именно дорога любви, добра, нравственной полноценности правителей.

Читая девятую главу, которая, как никакая другая, проникнута духом менделеевского постепенства, можно догадаться, почему Дмитрий Иванович так выделял Н. В. Гоголя из всех русских писателей. Дело не в том, что оба они были монархистами, а в том, что они любили свой народ таким, какой он есть, и в отличие от левых и правых, обуреваемых желанием исправить положение народа за счет самого народа, знали, ощущали совсем другую, очевидную возможность сделать народ счастливее. Гоголь писал (из неотправленного письма В. Г. Белинскому. Остенде, 1847): "Будем отправлять по совести свое ремесло. Тогда всё будет хорошо, и состоянье общества поправится само собою. В этом много значит Государь. Ему дана должность, которая важна и превыше всех. С Государя у нас все берут пример. Стоит только ему, не коверкая ничего, править хорошо, так и всё пойдет само собою. Почему знать, может быть, придет ему мысль жить в остальное время от дел скромно, в уединении вдали от развращающего двора, от всего этого накопленья. И всё обернется само собою просто. Сумасшедшую жизнь захотят бросить. Владельцы разъедутся по поместьям, станут заниматься делом. Чиновники увидят, что не нужно жить богато, перестанут красть. А честолюбец, увидя, что важные места не награждают ни деньгами, ни богатым жалованьем, оставит службу". Именно об этом через 60 лет пишет Менделеев: "Всё дело, по существу, сводится к подбору должных людей, администрацию составляющих, к выработке законов, определяющих круг действия исполнителей, и к тому общему и всепроникающему, что называется нравами и определяется нравственностью…" Впрочем, в отличие от Гоголя Менделеев, видимо, лучше знающий государственное делопроизводство, настаивает также на полном (от самого верха до низших ступеней) отделении судебной власти от администрации и на беспрепятственной возможности обжаловать в суде действия чиновников всех уровней. Действительно, так оно надежнее.

Закончить "Заветные мысли" Д. И. Менделеев планировал главой "Мировоззрение", которая должна была объяснить читателю, как были выработаны принципы и взгляды автора на всю совокупность поднятых в книге проблем. Глава была написана, но вставлять ее в книгу Менделеев раздумал: "Написал, но не печатаю, потому что изложение показалось мне недостаточно полным, требующим многих выяснений, местами впадающим в критику и отчасти раскрывающим то, что лучше оставлять про себя". В некоторых современных изданиях "Заветных мыслей" эта глава помещается в виде отдельного приложения, и желающие могут предпринять попытку обнаружить в ней то, что автор желал бы "оставить про себя": возможно, критику научно-философского скептицизма, неожиданно завершенную признанием "громадности массы совершенно неизвестного", или фразу "Надо уметь написать о том, как, ища свободы, действуют против свободы" — теперь об этом можно только гадать.

В то же время статья совершенно обходила вопрос о смерти, который занимал Менделеева с молодых лет. Он не боялся размышлять о том, о чем большинство людей старается не думать, поскольку их страшит даже самое туманное представление о роковом мгновении, не говоря уже о попытках заглянуть "за черту". О том, в каком направлении двигались его мысли, можно узнать из воспоминаний родственника и бывшего студента Дмитрия Ивановича И. Д. Кузнецова. Они встретились на Волковом кладбище на похоронах сестры Менделеева Екатерины Ивановны Капустиной. Дело было поздней осенью, с голых ветвей падали тяжелые капли воды, с неба сыпал тяжелый мокрый снег. Дмитрий Иванович не пошел на литургию, он стоял рядом с церковью в тяжелой меховой шубе с папироской в руке. Разговор сначала не клеился, потом Менделеев пригласил родственника к расположенной рядом могиле сына. И здесь старый ученый дал волю своему неутолимому отцовскому страданию. Он говорил о том, какой здоровый организм был у Владимира, ругал врачей… Потом он замолк. И вдруг, как это часто бывало на его лекциях, Дмитрий Иванович бодрым и свежим голосом заговорил на тему вечной жизни. Он рассказал о письме, которое получил от одного незнакомого американца. Тот писал, что он очень уважает его за ученые заслуги, и делился своим горем: у него недавно умер самый близкий друг, и теперь он думает о том, сможет ли встретиться с ним в загробной жизни. "Письмо было так искренне, что я не мог не ответить… Я писал так: "Воспитанный в духе православия, я хорошо знаю, что говорит христианская церковь о загробном существовании. Но Вам я отвечу не так, как меня учили, скажу свое откровенное мнение по этому предмету. Все явления, в окружающем нас мире, можно отнести к одной из следующих трех категорий: явления соотношений материи, энергии или силы — и духа. Сколько ни пытались подвести явления последней категории к явлениям хорошо известных нам соотношений материи и силы, это не удавалось; а потому мы должны выделить особо явления духовные. Все позитивные науки, в области которых я вращался в течение всей своей сознательной жизни, убеждают меня — твердо и непоколебимо — в том, что ни материя, ни силы не пропадают; они вечны, хотя и подвержены постоянным изменениям. Основываясь на простой аналогии, мы необходимо должны признать, что и явления духа так же вечны. Вот мое откровенное мнение по вашему вопросу… судить о том, встретитесь ли Вы с Вашим другом за гробом, я не берусь; предоставляю решение этого вопроса вашему усмотрению"". В дальнейшем разговоре Дмитрий Иванович критиковал христианство за понятие об индивидуальном бессмертии — объяснял его "самообольщением классицизма"; рассказывал о своих беседах с английским епископом в Кембридже и с выдающимися русскими священниками, которые говорили, что христианство должно подвергаться эволюции и в этом смысле нельзя идти на поводу у "мало просвещенных духовных лиц". Кузнецов хорошо запомнил эту лекцию среди могил, особо отметив фразу, многократно повторенную Менделеевым: "О, если бы кому-нибудь удалось, хотя отчасти, выяснить связь и соотношение между явлениями материи и духа! Тогда бы мы всё поняли и всё познали!"

Одна из последних семейных радостей Дмитрия Ивановича была связана с приездом в Петербург Лели с его единственной внучкой Наташей. После смерти Алексея Владимировича Трирогова его вдова и дочь некоторое время жили в Пензе, не отъезжая далеко от родового гнезда в Аряше, где рядом с зятем была похоронена и Феозва Никитична. Затем было решено перебраться на постоянное жительство в Москву — Ольга Дмитриевна хотела доучить дочь в хорошей гимназии. Весной 1906 года мать и дочь отправились в Белокаменную и Наташа успешно сдала вступительные экзамены. Теперь они были свободны до осени — могли заехать в гости к дедушке, а оставшееся время провести в аряшском имении.

Анна Ивановна с детьми уже переехала в Боблово, поэтому гости явились прямо в отцовскую квартиру в Главной палате мер и весов. Менделеев был настолько обрадован, что, казалось, не знал, как их обласкать. Наташа, крупная девочка-подросток, воспринимала Дмитрия Ивановича исключительно как доброго дедушку, а он, разнеженный и расчувствовавшийся, позволял ей абсолютно всё, даже врываться к нему в кабинет во время работы. Он называл внучку "моя единая" и баловал чем только мог. Михайле и Катерине было приказано беспрекословно выполнять все желания и распоряжения дорогих гостей, да они бы и сами ни в чем им не отказали, видя, как расцвел их старый хозяин. Михайла то и дело мчался в фруктовый магазин на углу 1-й роты, а старая служанка Катя, которая в свое время, после свадьбы Ольги, собиралась переехать жить к молодым, но осталась, потому что никто лучше нее не смог бы ухаживать за Дмитрием Ивановичем, с радостью стряпала всякие вкусные вещи, которые Леля любила в молодости. Потом радость сменилась беспокойными хлопотами, потому что Наташа вдруг заболела корью. Лечить ее дедушка позвал профессора Быстрова, а ежедневно смотреть за больной девочкой пригласили девушку-эстонку из Красного Креста. Эта здоровая и жизнерадостная сиделка, неукоснительно выполнявшая распоряжения доктора, очень понравилась Дмитрию Ивановичу, и он даже сказал, что пригласит ее, если захворает.

Когда внучка пошла на поправку, Менделеев отправился отдыхать в свои любимые Канны. В середине мая Наташа выздоровела, но в Аряш Трироговым выехать не удалось — там случились аграрные волнения. Профессор Быстров посоветовал оздоровить девочку где-нибудь в окрестностях Висбадена, и они поехали в городок Швальбах, где горный воздух и соленые газированные ванны быстро вернули девочке былую веселость. В Швальбах к ним неожиданно приехал повидаться Дмитрий Иванович, не успевший насмотреться на дочь и внучку. Выглядел он хорошо и производил впечатление отдохнувшего, набравшегося сил человека. "Когда мы с отцом стали появляться в общей столовой, за табльдотом, — пишет Ольга Дмитриевна, — то меня поражало то полнейшее равнодушие, с каким Дмитрий Иванович входил туда, никого не видя и не замечая, тогда как взоры любопытных путешественников устремлялись на его необычную наружность, так не подходившую под общий уровень. И эта его своеобразность, полное равнодушие к окружающему, щедрые чаевые и уменье заказать кушанье с легким вином делали его настолько интересным для окружающих, что все старались удовлетворить свое любопытство, а хозяин отеля старался особенно угодить ему".

Ощущение здоровья, исходившее, по словам дочери, от Дмитрия Ивановича, оказалось обманчивым. Он снова расхворался, как только вернулся в сырой Петербург. В сентябре, когда Трироговы уже обосновались в Москве, он опять едет в Канны, откуда посылает им несколько писем. Особенно Менделеев скучает по внучке. "У меня тут девочка есть твоих лет, и тебя напоминает, — пишет он Наташе, — тоже вертунья, на тебя похожа, шоколадом ее потчую, тебя вспоминаю. А для перчаток лучше мерочку (из полоски бумажной) пришли, а то здесь другие нумера, как мне сказали в магазине. Высылай скорей. Мерить надо кругом ладони поверх большого пальца. Здесь гуляю много, солнышко тепло. Хожу по воскресеньям в русскую церковь, очень хорошо поют и родное видеть кругом очень приятно. Вообще, поправляюсь здоровьем и работаю (пишу еще книжку или статью). Ложусь и встаю рано… Храни вас Бог. Благословляю и обнимаю. Пишите. Ваш Д. Менделеев".

Книга, о которой Дмитрий Иванович упоминает, — скорее всего, "К познанию России". Он считал это произведение "в сущности" новой главой "Заветных мыслей", но оно было отмечено собственной географической спецификой. Работа была осуществлена по результатам Всероссийской переписи 1897 года, которые были обнародованы в 1905-м. Менделеев, полагающий, что "всегда и в каждом деле для сознательности совершаемых в нем действий преполезно подсчитаться", и вообще любящий подсчеты как род занятий, берется за дело, которое сулит ему интереснейшие и важнейшие выводы. Основное место в книге отведено проблемам народонаселения. Виртуозно обработав статистические таблицы переписи, он не только подробно анализирует национальный состав населения России, но и распределение различных групп по видам занятий, что давало возможность оценить экономическую ситуацию в стране в новом объективном ракурсе. А с учетом того, что Менделеев, по своему обыкновению, увязывал чуть ли не каждую цифру с волнующими его вопросами обороны, образования, торговли, внутри- и межнациональных отношений, а также с развитием земледелия и различных видов промышленности, книга получилась не только научной, но и публицистической. Сделав массу выводов о видах занятости, об уровне использования людских ресурсов в России и сопоставив ситуацию с Северо-Американскими Штатами, ученый формулирует главное заключение: "…мы, русские, трудимся еще очень мало и трудимся на поприщах, которые давно уже переросли. Понять это пора, хотя из-за леса образованность наша дерев-то и не видит".

Второй раздел "К познанию России" посвящен вопросу о центре России. Менделеева интересовали два центра страны — поверхности и населенности. Пользуясь собственными формулами, Дмитрий Иванович определяет центр поверхности империи в районе между Обью и Енисеем, южнее Туруханска, в непосредственной близости к полярному кругу. Центр населенности по итогам переписи оказался в Тамбовской губернии, к северо-востоку от Козлова и на запад от Моршанска. Как видим, расположение центра населенности (в книге "Заветные мысли" Дмитрий Иванович называет его "географическим") сместилось. В какой-то степени это можно объяснить тем обстоятельством, что Менделеев до опубликования материалов переписи пользовался другими, более ранними данными.

В третьем разделе ученый предлагает свою проекцию карты России и собственный вариант районирования страны, в основе которого лежит идея равномерного промышленного и культурного евро-азиатского пространства. Новая книга Менделеева выдержит в 1906 году четыре издания, а ее автор тут же приступит к еще более масштабной работе — анализу структуры народонаселения в шести крупнейших странах мира (первая часть) и во всех частях света (вторая часть), которую чуть-чуть не успеет закончить. "Дополнения к "Познанию России"" будут изданы Иваном Дмитриевичем уже после смерти отца, который сжимал в пальцах перо чуть ли не до последнего дыхания. В рукопись "Дополнений" Дмитрий Иванович Менделеев, отчеркнув всё ранее изложенное, успел записать последние слова: "В заключение считаю необходимым, хоть в самых общих чертах высказать…"

В начале 1907 года он чувствовал себя особенно скверно — испытывал частые приступы слабости и кашля, мерз, был угрюм и раздражителен. Окружающих тревожило, что длительное летнее лечение не дало, по сути, никакого результата, в то время как раньше для поправки здоровья хватало зимних Канн и летнего Боблова. Иногда Дмитрий Иванович будто бы покидал ведущиеся при нем разговоры — замолкал и только смотрел куда-то в сторону безучастным взглядом. Приехавшая на зимние праздники дочь Люба отметила на его лице "странную печать". Это ее очень расстроило, но вслух она ничего не сказала. Его письма были по-прежнему энергичны, но почерк выдавал, что писаны они дрожащей рукой. В конце лета, еще вполне бодро себя чувствуя, Менделеев стал разбираться в книгах и бумагах, а также "денежные дела привел в порядок, как к смерти". Но ведь он и раньше, бывало, затевал "подготовку" к смерти. И плохое самочувствие сопровождало его уже не первый год, однако его удивительная психика каждый раз приноравливалась к изменениям в организме, как-то компенсировала растущую потерю сил, поэтому окружавшие Менделеева родственники и сотрудники имели основания надеяться, что и на этот раз всё обойдется. Возможно, так бы и случилось, если бы не один, в общем-то, обычный эпизод палатской жизни.

Одиннадцатого января Главную палату мер и весов посетил министр нового Министерства промышленности и торговли Д. А. Философов. После отставки в 1903 году С. Ю. Витте и В. И. Ковалевского уровень взаимопонимания между управляющим Палатой и начальством резко изменился. Его, конечно, продолжали ценить и даже побаивались, но меняющиеся друг за другом начальники чаще всего просто его не понимали. И он тоже их не жаловал, наделяя тотчас приобретавшими известность характеристиками: В. И. Тимирязев — "этот всё обещает — хитрая лисица", В. Н. Коковцов — "ох, не люблю аристократов". Был еще Э. Д. Плеске, но этот усидел на посту такое малое время, что даже не успел заработать от Дмитрия Ивановича соответствующий ярлык. Счастливым исключением в этом ряду был сподвижник Витте М. М. Федоров, который обожал Дмитрия Ивановича и которого Менделеев очень любил; но он тоже пробыл на посту недолго — сам, по внутреннему убеждению, ушел в отставку. Д. А. Философов также относился к Менделееву с глубоким почтением. Когда управляющий Палатой ходил представляться новому министру, случилось непредвиденное происшествие, сломавшее всю церемонию. Философов сам поспешил ему навстречу со словами: "Позвольте вам, Дмитрий Иванович, представиться — ваш ученик…" Стало быть, никакой угрозы делу и положению Менделеева этот визит не представлял, но он ничего не мог с собой поделать, поскольку всякое посещение Палаты высокими особами заставляло его нервничать и даже суетиться. После визита Философов буквально умолял Менделеева не провожать его дальше крыльца, но Дмитрий Иванович, увы, не послушался ни гостя, ни сотрудников.

Вообще Менделеев весьма противоречиво оценивал опасность простуды. То он старался оградить себя от любого сквозняка и свежего ветерка (от внучки, например, требовал, чтобы она на улице не открывала рта), то шел гулять в погоду, которую иначе как жуткой не назовешь. Младенцев вспоминает, как днем накануне наступления нового, 1906 года на Петербург обрушилась такая непогода, что палатские барометры просто посходили с ума. Ураган, сопровождавшийся невероятным снегопадом, набрал такую силу, что на воздух поднялась не только вывеска Главной палаты мер и весов, но тяжелые листы железа с крыши. Дмитрия Ивановича, который мог всего этого просто не заметить, специально предупредили: вам сегодня выходить нельзя. Но он все равно, несмотря ни на что, отправился в тот день на свою обычную прогулку.

Сначала казалось, что заработанная им простуда не опасна и дело обойдется обычным средством — валенками и камином, но через пару дней Менделеев почувствовал себя плохо. Доктор Покровский определил сухой плеврит и потребовал немедленно уложить больного в постель, однако оторвать Дмитрия Ивановича от работы удалось только через несколько часов. Он еще сидел за столом, когда его пришла навестить последняя оставшаяся в живых родная сестра Мария Ивановна Попова.

"Я вошла к нему, он сидит у себя в кабинете бледный, страшный. Перо в руке.

— Ну, что, Митинька, хвораешь? Лег бы ты.

— Ничего, ничего… Кури, Машенька, — он протянул папиросы.

— Боюсь я курить у тебя, вредно тебе.

— Я и сам покурю, — и закурил. А перо в руке…"

В понедельник, 15 декабря, поздно вечером приехал профессор Яновский, обнаруживший у больного крупозное воспаление легких. Менделеев уже не мог сам переворачиваться с боку на бок. Пригласили фельдшера, но тот не сумел ему угодить. У Михаилы получалось лучше. "Михайлушка, будешь ходить за мной?" — "Ну как же, Дмитрий Иванович, десять лет ухаживал, да не буду? Конечно, буду".

К пятнице, 19-го числа, Менделеев почти провалился в забытье, избавлявшее его от страданий. Он тяжело дышал, иногда бредил: "Ваня, собери приборы… Начерти — понимаешь…" Сиделка подсказала сыну, чтобы он отвечал утвердительно. Казалось, что отца это успокаивает. Приходя в себя, больной просил, чтобы ему читали вслух "Путешествие к Северному полюсу" Жюля Верна: "Что же вы не читаете, я слушаю". Часов в одиннадцать вечера он попросил Михаилу подать гребенку и сам причесался. Велел положить гребенку на столик, "а то потом не найдешь". Попросил Михаилу еще о чем-то, но слуга помедлил, боясь ему навредить. "Михайла, ты, кажется, собираешься меня не слушаться?" В час ночи выпил немного молока. "Больше пить не буду".

Около полуночи Менделеев отправил слуг и остался с сестрой милосердия — той самой эстонкой, которая сидела с его больной внучкой. Жена, по всей видимости, в последние дни у его постели не присутствовала — по крайней мере, никаких подробностей этого времени в ее воспоминаниях нет. "Дальше я не могу ничего связно припомнить, — пишет Анна Ивановна. — Пусть расскажет Н. Я. Капустина". Племянницы, Надежды Капустиной, тоже не было рядом — ей не сообщили о тяжелом состоянии Менделеева, что стало причиной ее горькой обиды. Позднее именно она, приехав после смерти дяди, внимательно опросила слуг и восстановила картину той ночи. В момент кончины не было рядом ни Любы, ни Ивана, ни Маши, ни Василия. Последний, вместе с Младенцевым и Блюмбахом, находился в среднеазиатской экспедиции, снаряженной Главной палатой для наблюдения за солнечным затмением, а попутно для ревизии мер и весов, применяемых в Туркестанском крае.

Когда Менделеев уходил, все в доме, включая сиделку, спали. Но он был не один. Вместе с братьями, накрытый кошмой, он мчался через морозную метель в гости к родне за шестьсот сибирских верст. Бросался с друзьями в гущу спелой княженики. В обнимку с Бородиным путешествовал по солнечной Италии — они тогда выдавали себя за странствующих налегке художников, поэтому не имели при себе никаких вещей, кроме крохотных саквояжей, а рубашки, чтобы не стирать, отдавали "на чай" официантам…

"Тревожно спал в эту ночь Петербург, — написала наутро одна из столичных газет, — умирал Менделеев". Пока тело готовили к погребению, вдова с детьми сидела в своей комнате. К ним неожиданно постучал профессор Бехтерев и спросил разрешения взять мозг Дмитрия Ивановича. В ответ семья разразилась истерикой. Владимир Иванович подождал, пока буря утихнет, и попросил хотя бы сделать фотографии. Ему разрешили. Он пошел и все-таки увез мозг Менделеева в свою лабораторию. Через год его коллега профессор Вейнберг сделает доклад о результатах исследования и, в частности, скажет: "Если бы вы вошли в комнату, где собраны мозги людей, выделявшихся своей умственной деятельностью, вам бросился бы в глаза мозг Менделеева, если можно так выразиться, красотой формы, интенсивностью извилин". Но, как известно, исследования мозга после смерти дают весьма ограниченные возможности для раскрытия его тайн. Живой мозг подчинен центральной нервной системе, которая по-разному реагирует на окружающую жизнь и потому по-разному дирижирует работой различных его участков. Сегодняшняя наука о мозге уверена лишь в том, что его деятельность надо изучать при жизни.

"Когда я приехала, — пишет Надежда Капустина, — Дмитрий Иванович лежал уже в зале, величавый и спокойный, со сложенными крестом руками". Помещение не могло вместить всех желавших проститься с покойным. Всё было завалено цветами. Постоянно звучали панихиды. Одну из них отслужил приехавший митрополит Антоний, другую пропели, как могли, дети, неожиданно пришедшие из какого-то сиротского приюта. Главная литургия было назначена в церкви Технологического института, расположенного напротив Главной палаты мер и весов. К этому времени всё пространство между Палатой и институтом оказалось запружено народом. Церковь оказалась буквально в осаде. К дубовому гробу Менделеева получили возможность приблизиться только министры и профессора.

Между тем толпа на улице прибывала. Пришли почти в полном составе студенты физико-математического факультета университета, на котором в связи с кончиной Дмитрия Ивановича были отменены занятия. Пришли студенты всех петербургских институтов, включая Политехникум и Высшие женские курсы. Было очень много гимназистов старших классов. Многие стояли с венками, что само по себе было поводом для вмешательства полиции, поскольку со времен похорон Тургенева и Некрасова ношение венков было запрещено. Приставы пригнали специальные дроги, чтобы их сложить, но молодежь расставалась со своими венками неохотно. После того как дроги были доверху заполнены, количество венков на руках людей, казалось, не уменьшилось. После литургии гроб с телом Менделеева несли на руках до самой могилы. Гроб качался посреди несметной массы народа — когда голова процессии достигла Гороховой, хвост ее был еще у стен Технологического института. По распоряжению городского головы, ученика Менделеева Н. А. Резцова, были не только зажжены оба ряда газовых фонарей, но каждый столб был обвит траурными лентами. Трамваи по пути следования похорон были остановлены. Вся процессия, несмотря на ее протяженность, была взята студентами в живую цепь. Во главе шествия студенты университета и Военно-медицинской академии несли на большом щите периодическую таблицу химических элементов. За ними шли офицеры Михайловской артиллерийской академии с большим серебряным венком.

Могила на фамильном участке Волкова кладбища, устланная ветками можжевельника, еще год не могла дать менделеевскому праху полного упокоения. Его продолжали тревожить, пока на этом месте не возвели склеп. Когда гроб мешал рабочим, они выносили его в кладбищенскую церковь. Наконец, невысокий цементный склеп, окруженный гранитными тумбами с цепями, был воздвигнут. На могиле установили гранитную глыбу с крестом, вырубленным из верхней ее части. Рабочие, подрядившиеся выполнить работу к годовщине смерти ученого, из-за морозов не успели высечь на граните ни дат рождения и смерти, ни изречения из трудов покойного. Только "Дмитрий Иванович Менделеев". Так и решено было оставить.