В матери Марии вера рождала бесконечное доверие к Богу, его любви, его отцовству. Поэтому даже поразительная апокалиптичность ее сознания, ощущенье последних сроков до срока не уничтожали ее оптимизма в отношении человеческой истории, не умаляли надежду на непокинутость мира Богом, в каком бы зле он ни находился в данный момент. Напротив, в такие времена она, препоясав чресла, делала все, чтобы вытребовать присутствие Бога.

Она была наделена даром материнской любви к человеку, огнем любви – знала, что его зажег в ней Господь. И трудилась, чтобы пламень не потух.

13. («Странствия»)

Каждая царапинка и ранка В мире говорит мне, что я мать.

15. («Странствия»)

Я знаю только радости отдачи, Чтобы собой тушить мирскую скорбь, Чтобы огонь и вопль кровавых зорь Потоплен в сострадательном был плаче.

До самого своего «огнепального» конца мать Мария сохранила ярчайший общественный темперамент. В молодости – эсерка, во Франции она узнала многие социально-политические союзы русской эмиграции, общественную жизнь Запада, стала устроительницей трех общежитий для обездоленных, а в лагере Равенсбрюк читала лекции для товарок по бараку. То есть была человеком, которому необходимо было ориентироваться в общественной жизни и, в частности, определить себе отношение к пути, который избрала Россия. Яростные споры о последнем не ослабевали с годами и в среде русской эмиграции, и в среде граждан тех стран, которые дали ей убежище.

Франция географически была полем странствий матери Марии. Но как, наверное, часто на вокзале ей хотелось сесть в поезд, идущий на Восток. Как это просто – сесть в другой поезд!

А там Россия, Родина – милая, любимая. Там уже ее дочь Гаяна, уехавшая из Франции. Не пожелавшая пути вне Родины и благословленная матерью на возвращение. Как она там? Как живется там людям? Меньше ли они страдают, чем здесь? Ведь она не выбирала тот путь из 20-го года. Подхватило и унесло. Обстоятельств жизни не выбирала. И потом, слушая только Божий призыв, трудилась, трудилась, обстоятельства стараясь превратить в путь.

Россия. 1936 г. От брюшного тифа умирает Гаяна.

После панихиды по дочери: «Есть люди с трагическим мировоззрением, но не с трагической судьбой. У меня нет никакого мировоззрения, но я знаю, что судьба моя трагическая».

Женщина эта, пережившая смерть двух дочерей, напишет о многострадальном Иове, имея в виду последнюю главу книги: «Никаких новых сыновей и детей не было у него, и ничего не было восстановлено у него здесь на земле. Тут повествуется о том, как после великих мук неуничтожимой диаволом его души, мук смерти-рождения, он, наконец, родился в вечность и в Отчем доме встретил своих, прежде него в вечность родившихся детей, и обрадовался, что смерть их оказалась не смертью, а рождением, и обрадовался, что и сам он, наконец, родился для вечности» («Рождение в смерти»).

Помните: «и ликую, что предо мной эта неизбежность: в муках, в страдании, в скорби – как угодно – родиться для вечности, войти в Отчий дом и пребывать в нем вместе со всеми, кто уже прошел или еще пройдет через эти муки рождения».

Россия. 1937 г. Сейчас это звучит для всех однозначным ужасом!

Вот поэтические свидетельства очевидцев:

А. Ахматова

Это было, когда улыбался Только мертвый, спокойствию рад, И ненужным привеском качался Возле тюрем своих Ленинград. И когда, обезумев от муки, Шли уже осужденных полки, И короткую песню разлуки Паровозные пели гудки. Звезды смерти стояли над нами, И безвинная корчилась Русь Под кровавыми сапогами И под шинами черных марусь.

Осип Мандельштам

Стеклянный звонок Бежит со всех ног. Неужто сегодня срок? Постой у порога, Подожди немного. Меня не трогай, Ради Бога!
…Я на лестнице черной живу, и в висок Ударяет мне вырванный с мясом звонок, И всю ночь напролет жду гостей дорогих, Шевеля кандалами цепочек дверных. Помоги, Господь, эту ночь прожить: Я за жизнь боюсь – за твою рабу — В Петербурге жить – словно спать в гробу.
Мы живем, под собою не чуя страны. Наши речи за десять шагов не слышны. А где хватит на полразговорца. Там припомнят кремлевского горца. Его толстые пальцы как черви жирны, А слова, как пудовые гири верны. Тараканьи сверкают усища, И сияют его голенища… А вокруг него сброд толстошеих вождей, Он играет услугами полулюдей. Кто пищит, а кто плачет и хнычет. Он один лишь бабачет и тычет. Как подкову кует за указом указ, Кому в пах, кому в лоб, кому в грудь, кому в глаз, У него что ни казнь, то малина И могучая грудь осетина…

Во Франции мать Мария знает о сталинских Соловках. Можно сказать, что жить во Франции и знать это – одно, а шкурой своей испытывать ад ожидания ареста, холод и вонь кагэбэшных казематов, пытки – это другое. Да, так. Но все же не надо сравнивать судьбы, трагедию судеб. У каждого свои Соловки. И сердце матери Марии откликается, как сердце мудреца и христианина:

13. (Цикл «Ожидание»)

И в этот вольный, безразличный город Сошла пристрастья и неволи тень. И северных сияний пышный ворох, И Соловецкий безрассветный день. При всякой власти, при любых законах, Палач ли в куртке кожаной придет Или ревнитель колокольных звонов Создаст такой же Соловецкий гнет. Один тюрьму на острове поставил Во имя равенства, придет другой, Во имя мертвых, отвлеченных правил На грудь наступит тяжкою стопой. Нет, ничего я здесь не выбирала, Меня позвал Ты, как же мне молчать? Любви Твоей вонзилось в сердце жало И на челе избрания печать.

15. (Цикл «Ожидание»)

Парижские приму я Соловки, Прообраз будущей полярной ночи. Подменных укорителей кивки, Гнушенье, сухость, мертвость и плевки — Здесь, на свободе, о тюрьме пророчат. При всякой власти отошлет канон (Какой ни будь!) на этот мертвый остров, Где в северном сиянье небосклон, Где в кельях-тюрьмах хлеб дается черствый, Повелевающий мне крест поднять. Сама, в борьбу свободу претворяя, О, взявши плуг, не поверну я вспять, В любой стране, в любой тюрьме опять На дар Твой кинусь, плача и взывая. В любые кандалы пусть закуют, Лишь был бы лик Твой ясен и раскован. И Соловки приму я, как приют, В котором Ангелы всегда поют, — Мне каждый край Тобою обетован. Чтоб только в человеческих руках Твоя любовь живая не черствела, Чтоб Твой огонь не вызвал рабий страх. Чтоб в наших нищих и слепых сердцах Всегда пылающая кровь горела.