Начиная с 1923 г. будущая мать Мария работала в обществе русской христианской молодежи как секретарь общества во Франции. Занималась помощью эмиграции. Совершала поездки по разным городам и местам страны. Эти странствия продолжались и после пострига, и в то время, когда она уже устроила дома-общежития на Билль-де-Сакс и на Лурмель, 77.

Стихи, объединенные в цикл «Странствия», она написала большей частью под стук колес, глядя в окно вагона.

Странничество рождало остроту зрения, обоняния, всех чувств, сознающих мир. Оно еще более расширяло сферу ответственности. Материнство уже становилось чувством, обнимающим всю землю, всю планету людей.

О, земля, я слышу, – ты устала. Скоро час последней судной жатвы. Вот на небе яростно и ало Вестника пылают латы.

Мать Мария поняла, что Господь сопряг ее с этими «нищими, бродягами, буйными, упившимися, сирыми, унылыми, непотребными, заблудшимися, бездомными, голодающими, бесхлебными». Сопряг в «неразрубаемый единый узел». И этот узкий, очень узкий путь она приняла.

Отправимся по следам мучительных странствий матери Марии. Но перед этим посидим в тишине, прислушаемся к Божьему напутствию. Благослови, Господи!

У матери Марии была ночь тишины, ночь напряженного слушания:

5. (Цикл «Ожидание»)

Господи, не говорить, не петь И не каяться и не хотеть. Ни о чем не плакать, не просить. Господи, ты входишь в сердца клеть. Буду эту ночь, как дар, носить.

Путь ее – крестный путь разрушения своего образа жизни – требовал много мужества и уверенности. И только Он один помог ей выдержать такую брань и с самой собой, и с людьми, не понимавшими ее дела. «Около нее было много людей, которые ее очень любили, но было и очень много врагов, которые возмущались всем, что она делает» (Ю. Н. Рейтлингер, письмо от 04.12.1976).

«Когда мать Мария открыла свое первое общежитие, кажется, без копейки в кармане – потом какими-то чудесами у нее все пошло, – то первая, кого она в нем приняла, была беременная девушка; враги возмущались, друзья рукоплескали» (Ю. Н. Рейтлингер, письмо от 20.12.1976).

«Конфликт с двумя монахинями, которые поначалу ей помогали, вышел на почве того, что те искали какой-то, что ли, эстетики в монашестве, с его службами и т. д. – и стиль м. Марии им не подходил, и им не нравилась, как они говорили, “шумиха” ее добрых дел – они отделились и устроили за городом свой монастырь» (Ю. Н. Рейтлингер, письмо от 04.12.1976).

Есть в цикле «Странствия» стихи о трудности одинокого делания, когда душа стынет от отсутствия поддержки и понимания, когда стучишь, а дверь не распахивается с готовностью, но с «шумом отпирается замок», когда каждый раз сталкиваешься с «образом жизни», который всячески сопротивляется его хотя бы временному нарушению. И странной, юродивой кажется женщина, разрушившая свою семью, свой уют, живущая в предчувствии «последних сроков».

Да и сама себе она порой кажется достойной жалости.

Но мать Мария борется с немотой души, которая рождается от людского непонимания. А что есть немота души у м. Марии? Это не черствость и охлаждение к людям. Это только утешение ее до нетребовательности к ним, граничащей с разочарованностью в людях. Вот с этим она и борется в себе. Только не дать охладеть сердцу, остыть крови, только не замкнуться в трех измерениях этого мира, не потерять того невидимого измерения, которое рождается «ветром крыльев» и горением душ. Только не отчаиваться, что все напрасно и всех не спасешь. А такое будет:

«Одну девушку, опустившуюся в пьянстве – вытащила, и она при ней была, очень ее (м. Марию) любила, но потом опять сорвалась» (Ю. Н. Рейтлингер, письмо от 04.12.76).

Бывали случаи, когда люди, которым помогала м. Мария, начинали ее ненавидеть. Матушка прощала им это, так как с тонкостью душевной понимала, как оскорбительно для человека бывает принимать помощь. Усилием своего призыва она возвращала к жизни людей, уже пустивших все под откос, уже не желавших жить. Однако, вытащенные к солнцу, они не могли и не хотели радоваться его свету. Мгла бессмысленности и пустоты страдания сжирала их волю к жизни. А м. Марии, победившей эту бессмысленность и пустоту, они завидовали, преклонялись перед ее силой и ненавидели.

Понимая все это и прощая, м. Мария старалась всякое христианское дело очистить от лицемерия и двусмысленности. Она требовала от помогающих чистоты помыслов, совершенного отказа от внутренней индульгентности деяния (я помогу – буду спасена):

«Нельзя жертвенно любить во имя свое – можно жертвенно любить только во имя Христово, во имя образа Божия, открывающегося нам в человеке.

Христианство – неудобная религия: оно выдвигает новое осознание мира, его недостатков и осознание каждым своих собственных недостатков».

М. Мария считает, что надо еще приобрести право помогать людям: «…для того, чтобы давать, мы должны иметь сострадание достаточно глубокое, чтобы нам прощали наше подаяние. Потому что если мы даем по долгу, если милосердны только наши действия, то принимающий принимает вместе с нашим даянием унижение, печаль и боль».

Чем больше она видела несчастья, обездоленности, страдания у других, тем меньше и меньше становилось ее. Она сострадала, сорыдала, сотрудничала. Каждый раз ее сердце отзывалось сочувствием – будь то спившийся матрос, или затасканная девушка, или голодный вор. Ее сердце отзывалось на трагедию человеческой жизни. Слабые просили помощи. Она чувствовала себя сильнее многих.

9. (Цикл «Ожидание») Пусть отдам мою душу я каждому. Тот, кто голоден, пусть будет есть. Наг – одет, и напьется пусть страждущий. Пусть услышит неслышащий весть. От небесного грома до шепота Учит все – до копейки отдай, Грузом тяжким священного опыта Переполнен мой дух через край. И забыла я, – есть ли средь множества То, что всем именуется – я. Только крылья, любовь и убожество. И биение всебытия.

«В ней была какая-то жалость и материнский инстинкт. Уже будучи монахиней, она один раз ездила к каким-то „забытым“ в провинцию и там наблюдала, как у них была очередь к проститутке, и ей было так их жаль, она рассказывала это отцу Сергию, что готова была бы сама их „принимать“»
(Ю. Н. Рейтлингер, письмо от 04.12.1976).

Из воспоминаний К. Мочульского:

«М. Мария была в кантине, видела трех „пропащих“ – окончательно спившихся. “Люблю я этих несчастных зверюг, ревела вместе с ними. Они меня спрашивают хриплым голосом: „Мать, а когда мы пить перестанем?“ Потом была в больнице, туберкулезные, конченные люди. У меня отношение ко всем им такое: спеленать и убаюкать, – материнское. То, что я даю им, так ничтожно. Поговорила, уехала и забыла. Но я поняла, почему не получается полных результатов. Каждый из них требует всей вашей жизни, ни больше, ни меньше. Отдать всю свою жизнь какому-нибудь пьянице или калеке, как это трудно. А вот я знаю, что это значит: в какую-то минуту воспылать любовью и внутренне как-то всю себя бросить под ноги другому человеку, и этой минуты достаточно. И тут же, немедленно, получится, что вы свою жизнь не потеряли, а получили вдвойне”» (декабрь 1933 г.).

«Когда я постриглась, я думала, конечно, о своей «духовной жизни», но вот с тех пор, как я стала монахиней, я поняла: Бог сделал меня орудием, чтобы с моей помощью расцветали другие души» (1934).

«К матери пришла вдова внезапно скончавшегося шофера. Ей негде жить. На Лурмеле свободной кровати не оказалось. Мать положила ее с собой. Ночи напролет с ней говорила, успокаивала. “Мне сейчас удивительно хорошо – не чувствую себя – большая легкость. Хорошо бы отдать себя совсем, чтобы не осталось ничего. Счастливых людей нет – все несчастные и всех жалко. О, как жалко!”» (1936).

В № 59 журнала «Путь» за 1932 г. появляется статья матери Марии под названием «О подражании Богоматери». Вот выдержки из нее:

«…Конечно, у Богоматери была своя собственная судьба, свой крест. Но можно ли называть Ее судьбу крестом, вольно выбираемым и подымаемым на плечи? Мне кажется, что Ее судьбой был крест Сына, становящийся мечом, пронзающим душу.

Если человек есть не только образ Божий, но и образ Богоматери, то и в каждом другом человеке он должен видеть также образ Божий и образ Богоматери. В человеческой Богоматеринской душе не только благовествуется рождение сына Божия и не только рождается Христос, но и появляется зоркость к видению Христова образа в других душах. И в этом смысле Богоматеринская часть человеческой души начинает воспринимать других людей как своих детей, усыновляет их себе. Предел Богоматеринского отношения – это узренье в другом Бога и Сына – предел, который мог быть, конечно, достигнут только Девой Марией. Но поскольку мы должны стремиться идти по Ее пути и Ее образ есть образ нашей человеческой души, постольку и мы должны в каждом человеке прозревать Бога и Сына. Бога – по его Богообразности и Богоподобию; Сына – по тому, что, рождая Христа в себе, человеческая душа этим самым усыновляет себе все Тело Христово, все Богочеловечество и каждого человека в отдельности.

Крест ближнего должен быть для души мечом, должен пронзать ее.

Только когда душа воспринимает крест другого человека, его сомнения, его горе, его искушения, падения, грехи – как орудие, проходящее ее и рассекающее, – только тогда можно говорить о должном отношении к другому.

Само собой разумеется, что каждому человеку кажется, что от его сердца ничего бы и не осталось, оно бы все истекло кровью, если бы он открыл его не только для бесчисленных мечей всего Богочеловечества, но даже для единого меча самого близкого, самого любимого из своих братьев. Трудно на это возражать. Трудно отрицать законность и естественность некоей внутренней самозащиты человеческой души от каких-то, со всех сторон наплывающих на нее и ей ненужных, тяжестей. Трудно в порядке естественного закона. И естественный закон, каким-то ложным путем проникший в сверхъестественную область духовной жизни, определенно скажет: неси ответственно, свободно и честно свой крест, изредка открывай свое сердце для крестов – мечей своих братьев, – и это все.

Но если для законов естественных крест Христов есть соблазн или безумие, то для них и обоюдоострое оружие, пронзающее души, должно быть таким же безумием и таким же соблазном. Для христиан же не только крест, но и крест, становящийся мечом, без всяких ограничений, без всяких попыток к разумному учету своих сил, должен быть Божией силой и Божией Премудростью. Более того, все, что не есть полнота крестоношения и все, что не есть полнота мечей, принимаемых в сердце, есть грех.

И если мы с такой мерой греха будем проверять наши отношения к людям, то увидим, что каждое из них греховно.

Что делает все наше человекообщение внутренне греховным и порочным? То, что мы в духовных наших путях руководствуемся мерою естественных законов и исчисляем свои естественные силы, забывая, что на христианском пути наши силы сверхъестественны, – а потому и неисчерпаемы. Можно точно сказать, что мешает нам скудость веры».

Потом, уже в годы войны, м. Мария напишет работы «Мистика человекообщения» и «Вторая евангельская заповедь», в которых передаст опыт своей души сострадать людям.

В воспоминаниях К. Мочульского мы находим такие слова матери Мария о статье «Мистика человекообщения»:

«Это тема моей жизни. Почему так подробно и тонко описаны лестницы восхождения к Богу? Существуют бесчисленные путеводители и руководства к Богообщению, а о мистике человекообщения ничего не написано? Но ведь путь к Богу лежит через любовь к человеку, и другого пути нет. Человек есть образ и подобие Божие, Храм Духа Святого, нетленная икона Божества. И человекообщение есть величайшая тайна и таинство. На Страшном Суде меня не спросят, усиленно ли я занималась аскетическими упражнениями и сколько положила поясных и земных поклонов, а спросят: «накормила ли я голодного, одела ли голого, посетила ли больного и заключенного в тюрьме. И только это спросят. В каждом нашем голодном, нищем, заключенном Спаситель говорит: «Я, Я алкал и жаждал. Я был болен и в темнице». Подумайте только: между каждым несчастным и собой Он ставит знак равенства. Я всегда это знала, но вот теперь это как-то меня поразило. Это страшно» (1936).

«Теперь мне ясно: или христианство – огонь, или его нет» (1937).