Ранняя весна 1770 года оживила Тбилиси. Снег быстро растаял на косогорах. Когда вздувшаяся Кура помутнела и забурлила в Сейдабадском скалистом проходе, весна наступила и в горах.

Установилась чудесная солнечная погода.

В крцанисских, сейдабадских и гареубанских садах деревья словно окутались бело-розовой дымкой. Раскрывались почки, и нежные листики трепетали под дуновением ветерка. Зашумел и приглохший зимой город. В каждом уголке, на плоских крышах домов, поднимавшихся в гору и похожих на высокие ступени, в узких переулках, на папертях храмов и у серных бань слышался оживлённый говор горожан. Одни выбивали ковры, другие раздували мангалы, третьи подметали дворы. Оживлению города радовались и воробьи, задорно чирикавшие на пыльных площадях; они стайками рылись в навозе и при появлении прохожего с шумом пороховой вспышки взметались к небу.

В дворцовом саду забили фонтаны — ожидался приезд царя Ираклия. Струи воды, сверкавшие из раскрытых пастей мраморных львов, с шумом скрещивались, ниспадая в большой бассейн, куда царские слуги пустили живых рыб.

Городской моурав в сопровождении мелика и асасбаша ходил по городу целый день и бранил асасов, если находил улицы неубранными. Пыхтя, обошёл моурав несколько улиц. Минуя Нарикальскую крепость, у серных бань поднялся к Ганджинским воротам. На крепостных стенах работало триста каменщиков. Обветшавшие башни и зубчатые стены, испещрённые трещинами, требовали обновления. Не покладая рук, работали каменщики. За неделю они починили повреждённые участки городской стены. От дворцового сарайдара узнали они о письме Ираклия из Нахичевани, в котором царь писал: «Повелеваю моураву исправить все изъяны в крепостях Кала, Метехи, Гарсубани и Стамбульской башне, а крепостные ворота оковать железом и насадить на них острия».

Каменщикам было велено закончить работу к приезду Ираклия.

Юзбаш принёс каменщикам обед. Когда моурав подошёл к крепостной стене, все сидели за трапезой на молодой зелёной травке. Сарайдар Стефане занимал почётное место. Перед ним стояла глубокая миска с бараньим соусом. Он уплетал вкусное блюдо, орудуя длинной деревянной ложкой. Обедающих обносили вином, налитым в рог. Увидя моурава, все встали; виночерпий и прислужник низко поклонились. Каменщики приветствовали моурава. Сарайдар громко крикнул:

— Привет и долгоденствие нашему моураву!

— Да будет к вам милостив бог и царь Ираклий! Садитесь, не прерывайте обеда, — произнёс моурав.

Сарайдар мигнул юзбашу, и тотчас моураву, мелику и асасбашу поднесли по полному рогу вина.

Моурав провёл рукой по усам и, перекрестившись, обратился к каменщикам:

— Да будут непоколебимы древние стены Тбилиси! Да не лишится десница ваша блага и милости всевышнего!

— Да исполнится твоё пожелание! — ответили каменщики.

Моурав, допивая вино, заметил между зубцами стены какие-то две фигуры. Хотя взор моурава и был остёр, но все же не смог распознать, кто они. Он отдал рог, вытер усы шёлковым цветным платком и спросил сарайдара:

— Кто это там?

— Светлейший князь Давид Орбелиани. Он осматривает городскую крепость и пушки. Попало от него строителям; плохо, мол, починили Сололакскую стену, — и такой затеял спор, что… — пожаловался сарайдар моураву и покачал головой, полагая, что моурав примет сторону каменщиков.

Но тот, ничего не ответив, опять спросил:

— А другой?

— Сын богоотступника Захарии — Бесарион.

— Свирельщик! — с иронической улыбкой пробурчал моурав.

Бесарион, прозванный во дворце «Бесики», сочинил сатирические стихи на моурава и на одном пиру, в присутствии царя Ираклия, прочёл их. У слушателей от смеха разболелись бока. Смеялся и сам моурав, хотя в ту минуту ему было вовсе не до смеха, — он готов был провалиться сквозь землю. Не показывая виду, что оскорблён, он смеялся, но затаил злобу против Бесариона и пока что мстил ему исподтишка, обзывая «свирельщиком».

Давид и Бесики с утра начали осмотр городских стен. Давид недавно прибыл из Петербурга. Пять лет он провёл в России, где изучал военное дело сперва у генерала Румянцева, а затем у Суворова. Он участвовал в походах против Польши, получил чин генерала. Письмо Ираклия вынудило его вернуться на родину. Ираклий сообщал о бедствиях, постигших Грузию, о малочисленности войска и повелевал спешно возвратиться в Тбилиси.

Бесики в отроческие годы был другом Давида. Когда Захария, отца Бесики, царь сослал в Кутаиси, лишив почестей и отобрав имущество, Давид приютил Бесики в своём доме. Они вместе изучали в семинарии латинский, греческий и арабский языки. Давид недолюбливал эти занятия, грамматика давалась ему с трудом. Бесики же, наоборот, легко усваивал иностранные языки и через два года свободно беседовал с итальянскими капуцинами и с иранскими послами. Зато Давид превосходил его в верховой езде и в фехтовании.

После отъезда Давида в Россию Бесики продолжал жить из милости в семье Орбелиани, пока мачеха Ираклия царица Анна-ханум не взяла его к себе секретарём. Хотя Ираклий и был разгневан на Захарию, но к Бесики относился милостиво, ценя способности талантливого юноши.

В большом дворце Ираклия Анна-ханум занимала четырнадцать комнат во втором этаже. В своём распоряжении она имела прислужников, статс-дам и чиновников. Она считала себя законной правительницей Картли и не только на дворец, но и на все Карталинское царство смотрела как на свою собственность. Ей трудно было мириться с тем, что не она, а Ираклий царствует в Картли. Анна-ханум поощряла каждого, кто был недоволен Ираклием, и покровительствовала всем, кто терял его милость. Захария Габашвили был её любимцем, и поэтому она не только приютила Бесики, но и назначила его на должность секретаря, предоставив ему комнату в своих апартаментах.

Когда приехал Давид, Бесики уже считался во дворце своим человеком. При первой встрече друзья детства не узнали друг друга, так они изменились. У стройного Бесики едва пробивались усики, а Давид, который был гораздо старше, уже успел отпустить густые усы длиною чуть ли не в пядь.

Они кутили с друзьями в крцанисских садах. Виноторговец Авак накрыл стол для желанных гостей под цветущими персиковыми деревьями. Весь день не смолкал мелодичный перебор струн сазандари и песня сменялась песней. Бесики водил вернувшегося с чужбины Давида по родному городу как гостя. Он хотел показать ему всё, что им было запрещено в отрочестве, теперь же стало доступным.

В кофейнях смотрели забавные представления театра теней Карагеза, слушали песни ашугов о Ростоме, о Керогли, о Карабогли; беседовали с иранскими купцами о рубайях Омар Хайяма, о стихах Саади.

В один из вечеров Бесики признался Давиду, что и у него, как у Автандила, есть своя Фатьма, жена ахалцихского купца ага Ибреима — Гульнар. Золовка Гульнар, вдовушка Джаваира, случайно увидев Давида, воспылала к нему любовью. Друзей пригласили в гости. Хозяин дома Ибреим уехал по делам в Стамбул на продолжительное время. Гостей приняли в богато убранном зале, где пол был устлан дорогими иранскими коврами. Стены были расписаны узорами, сверкавшими золотом и серебром. Широкую тахту украшали бархатные подушки. На ней была разостлана скатерть и расставлены яства. Хрустальные и фарфоровые вазы были наполнены стамбульским рафинадом, гилянским янтарным изюмом, фисташками, финиками в меду, исфаганским засахаренным миндалём и халвой. На блюдах лежали продолговатые грузинские хлебы, сдобное печенье и хачапури.

В стройных узкогорлых серебряных кувшинах, украшенных чеканным узором и чернью, были поданы шербет и кахетинское вино. В позолоченной коробочке подали гашиш.

Приятели, как восточные владыки, полулёжа на подушках, лакомились сладостями, пили кофе и шербет из китайских чашечек, глядя на пылких женщин, откровенно восхищавшихся гостями. Женщины в прозрачных, синеватых, как дым, платьях, украшенные драгоценными камнями, плясали и пели под аккомпанемент бубна.

На рассвете, когда в предутренней мгле обрисовался крест Метехской церкви, Бесики и Давид покинули своих гурий. Опьянённые гашишем, пошатываясь, они шли по тёмным улицам. Оба, крадучись, осторожно вошли во дворец. Когда преданный слуга раздел и уложил их в постель, в ушах у них ещё долго звенели хрустально-чистые голоса возлюбленных.

На другой день, уняв головную боль в прохладной бане, стали готовиться к охоте. Но вечером прискакал гонец и привёз приказ Ираклия, в котором сообщалось, что его светлость Давид Орбелиани назначается начальником кахетино-карталинских войск и под его надзором должно производиться восстановление городских стен. Давид отменил охоту и вместе с сарайдарами составил план обновления крепости. Они сделали промеры повреждённых мест, используя инструментарий каменщиков, немецкой астролябией измерили углы и на пергаменте начертили карту города, обнесённого стенами, обозначив места, где должны были вестись работы. Бесики с любопытством рассматривал план, испещрённый геометрическими фигурами; он напоминал ему виденные у иранских купцов арабские карты.

Всё это время Бесики не разлучался с Давидом. В тот момент, когда городской моурав увидел их на крепостной стене, Давид осматривал медные пушки, покрытые зелёным налётом. На некоторых из них виднелись арабские надписи, но на большинстве была выбита печать Ираклия. Все пушки стояли на низких лафетах. Возле них лежали сложенные в пирамиды чугунные ядра.

— Нам необходимо иметь регулярное войско, как у русского царя, — сказал Давид. — Какой толк от этих пушек, если во всём городе не найти ни одного бомбардира-наводчика, знающего своё дело!.. Русские каждого десятого из крепостных берут в регулярную армию. В ней он служит двадцать пять лет, изучая ту или иную отрасль военного дела. Имея такое вымуштрованное войско, Грузия была бы непобедима.

— Такое войско потребует больших затрат, — заметил Бесики.

— Неужели мы не в состоянии содержать каждого десятого? Взгляни на городскую крепость, она около трёх миль длиною, а часовые стоят только у ворот, и то лишь для того, чтобы взыскивать установленные в пользу моурава налоги с людей, входящих в город. Такой большой город и не имеет гарнизона! Хорошо, что враг этого не знает, а иначе двести воинов, подкравшись с лестницами, могли бы овладеть крепостью с такой быстротой, что жители и ахнуть не успели бы.

— Враг умнее нас, — горько улыбнулся Бесики. — Все наши усилия тратятся на то, чтоб изгонять мусульман из наших же крепостей. Не проще ли было бы не отдавать их врагу?

— Вот в том-то и дело! Имеретинский царь Соломон с большим трудом освободил от османов Кутаисскую, Шорапапскую и Багдадскую крепости, но, вместо того чтобы утвердиться в них, взорвал стены, а турки восстановили их, заставив работать подданных самого же Соломона. Правда, Соломон правитель деятельный и решительный, а наш царь Ираклий, дай бог ему долголетней жизни, и подавно, но что даёт одна их решительность государству, когда у нас непрерывно идут войны? Даже железо сгорает от постоянного накала. Не видно конца нашествиям и набегам. Царь Ираклий обратился за помощью к русской императрице. А неужели мы сами не можем создать постоянного войска? Разве не лучше иметь одного хорошо обученного пушкаря, чем сотню необученных воинов, подобных нашим? От предков мы наследовали мужество и храбрость, но забыли об их уме и мудрости.

Бесики заметил направлявшегося к ним моурава и глазами указал на него Давиду.

— Идёт к нам старый шакал и доносчик, будем говорить о другом.

— Если царь терпит таких взяточников, то разве сдобровать стране? — вздохнул Давид. Потом направил подзорную трубу на гору святого Давида и начал внимательно смотреть в ту сторону.

В проходе, устроенном внутри стены, послышалось сопение моурава; ему было трудно подниматься по крутой лестнице.

— Задыхается! — засмеялся Давид.

Когда моурав и его спутники взобрались на стену, друзья отвесили глубокий поклон. Хотя Ираклий назначил Давида военачальником, но распоряжение не было ещё скреплено грамотой, и потому Давид вынужден был считаться с моуравом. Тот, с трудом переведя дух, едва мог ответить на приветствие. Тяжело дыша, он сел, прислонившись к зубцу, и, вытирая платком вспотевший лоб, обратился к Давиду:

— Каменщики жаловались, что вы забраковали строительство Сололакской стены.

— Если стену не отстроить заново, она через месяц обрушится. Взгляните на неё в подзорную трубу, и вы сами в этом убедитесь.

— Не надо, — махнул рукой моурав, когда Давид протянул ему подзорную трубу: — сколько ни старался, ничего не мог увидеть через эту диковину. А что вы находите негодным в стене?

— Они начали стройку прямо на грунте, а там косогор с оползнями. Достаточно хорошего дождя, чтобы вся стена рухнула в овраг. Надо разобрать её и строить вновь на надёжном фундаменте.

— Но ведь мы потеряем двести рублей! — вскрикнул поражённый моурав.

— Пусть виновный и возместит убыток, — спокойно заметил Давид и взглянул на Бесики, в раздумье смотревшего на раскинутый внизу город.

Моурав собрался встать, мелик и асасбаш бросились ему помогать. Он тяжело поднялся, колыхая объёмистый, как бурдюк, живот, и взглянул в сторону Сололаки. Он был в тайном сговоре с подрядчиками — ему доставалась половина прибыли. А теперь, если разрушить стену, придётся добавлять из собственного кармана, не то подрядчики могут пожаловаться царю, что моурав берёт с них взятки. Ираклий был крут на расправу, и моурав рисковал тем, что в лучшем случае его лишат должности и, опозоренного, посадив на осла, провезут напоказ по городу.

Моурав несколько раз вытер платком жирную шею, обдумывая, как ему выкрутиться.

В это время появился стражник и, отвесив всем поклон, доложил моураву:

— Из Стамбула прибыл караван ага Ибреима в сто верблюдов. С ним приехали и греки, выписанные царём Ираклием.

При упоминании ага Ибреима Давид подмигнул Бесики. Оба улыбнулись, а у моурава от удовольствия просияло лицо. Прибытие каждого каравана было для него праздником — с каждых десяти рублей пошлины пять копеек шло в его пользу. Всякий приезжий из чужеземных стран обязан был явиться к моураву и преподнести подарок. Так гласил устав.

— Вот уважил меня, клянусь богом, — обратился моурав к стражнику. — И царь Ираклий обрадуется приезду греков! Где они?

— Там, на площади, где и караван, Ага Ибреим просит вас спешно прислать сборщиков, чтобы успеть до сумерек сложить товары в караван-сарай.

— Беги немедленно, скажи ему, что иду, передай и мой сердечный привет. Слышишь, так и передай… а я скоро приду.

Стражник исчез. За ним стал спускаться по лестнице и моурав, но, задержавшись, обратился к Давиду:

— Ничего не поделаешь, Сололакскую стену заставлю построить вновь, только не надо говорить об этом царю Ираклию, а то он разгневается.

— Хорошо, пусть будет по-вашему, — ответил Давид.

Бесики продолжал задумчиво смотреть на город. По извилистым улицам и на площадях копошился народ. Доносился глухой шум.

— О чём ты задумался? — спросил Давид и, сложив подзорную трубу, перекинул прикреплённый к ней ремень через плечо. — Пойдём посмотрим на караван.

Бесики очнулся.

— Думал я о нашей стране, Давид. Она богата только развалинами! И как могло, после царицы Тамары, выпасть на нашу долю такое унижение? Взгляни на город: от его былого величия остались только одни храмы. Сколько городов на свете, основанных позднее Тбилиси, и всё же богатых и цветущих. Приходится удивляться, что после стольких иноземных нашествий и разорений он всё же сохранил свой облик. Как было бы хорошо, если бы город расширился до Дигомской долины, а заречная сторона обстроилась до Грма-Геле и улицы были бы прямыми, как стрела, такими, какие, по твоим рассказам, в Петербурге. Я мечтаю увидеть в Тбилиси дома в несколько этажей, вымощенные площади и стройно марширующее по широкой улице войско, столь грозное, что от одного его вида трепетали бы иностранные послы.

— О милый мой, нам с тобой не дожить до этого, — сказал Давид. — Петербург… о, что это за чудо-город! Какие там сады, фонтаны, статуи. А улицы! Они выстланы шестигранными деревянными плитками, дождь или жара, всё равно, улицы чистые. Не то, что у нас, где в дождь не переплывёшь грязь, в жару ни зги не видать в облаках пыли.

— Что и говорить, захирели мы, к несчастью нашему, и не знаю, что должно нас спасти, — ответил Бесики. — Царь добивается покровительства у России. Но, по-моему, нам лучше было бы в первую голову объединить наше разрозненное царство. Ради такого дела стоит пожертвовать всем, что имеет человек, даже жизнью!

Давид с улыбкой слушал рассуждения друга. Его радовали благородные чувства, высказанные Бесики, и он с умилением смотрел на молодого поэта.

Но малочисленна была молодёжь, сочувствовавшая идеям Бесики. Вельмож украшала родовитость, и этого было для них вполне достаточно. Эриставы и князья, боясь потерять свои владения и должности, искали поддержку то у султана, то у шаха. Они потворствовали набегам хунзахского властителя и разоряли родную страну, чтобы получить в дар какое-нибудь владение.

Усиление власти Теймураза, а затем и Ираклия, несколько ослабило произвол феодалов, но зато многие из них, устроившись при дворе Ираклия, предались полному безделью. Благополучие народа их не интересовало. Они стремились лишь к тому, чтобы получить новые земли и занять высокие посты.

— Мой дорогой Бесарион, — Давид, улыбаясь, потрепал по плечу Бесики, — нашу страну можно возродить только подвигами и упорным трудом. Царь Ираклий сильный и мудрый правитель, но и он силён лишь в борьбе с внешними врагами, с внутренними же — он нерешителен, льстеца считает преданным другом и не ведает, сколько зла таится в этих низких людях. Лицемерно угождая Ираклию, они в то же время воровством и мотовством разоряют и без того обедневшую страну. Сколько полезных начинаний затеял Ираклий по заветам своего, блаженной памяти, отца Теймураза: престол, монетный двор, пороховой завод, солеварня, типография. А ныне он выписал из Стамбула мастеров греков для выплавки аллавердской медной руды. Много хорошего замыслил и сам Ираклий, но как осуществить всё это, когда князья и вельможи чинят ему на каждом шагу препятствия? Сам знаешь, — один в поле не воин. А заговоры… Сперва смутьяны хотели возвести на престол царевича Паата, а теперь подговаривают царевича Александра захватить престол. Говорят, что Картли принадлежит Александру, а Ираклию достаточно одной Кахетии. Удалось с трудом объединить Карталинию и Кахетию, и вместо того, чтобы слить воедино Восточную и Западную Грузию, безголовые князья, из личной выгоды, готовы разодрать на клочья нашу родину. Русский император Пётр рубил головы стрельцам — предателям родины, смирил упрямых бояр. На верфях сам строгал мачты. Он построил Петербург. Когда не хватило металла, велел с колоколен снять колокола и отлить из них пушки; создал по новому образцу регулярное войско и нанёс «непобедимым» шведам жестокое поражение, после которого навсегда закатилось солнце Карла Двенадцатого.

Бесики вдруг дал знак Давиду замолчать. В несколько прыжков очутившись у спуска лестницы, Бесики быстро нагнулся и, как зайчонка, схватив за шиворот, вытащил подслушивавшего асаса. Он сильно встряхнул его и оттолкнул. Асас упал и ударился головой о пушку. Испуганными глазами он уставился на Бесики, не смея шевельнуться.

— Кто тебя подослал, — строго спросил Бесики: — асасбаш или моурав?

— Моурав… он велел мне подслушать и пересказать ему, — сознался перепуганный доносчик.

— Как тебя зовут?

— Гигола Бежанашвили. Не убивайте меня, пожалейте семью…

— Всё слышал, о чём мы говорили? — спросил Давид.

— Слышать-то слышал, но не всё понял. Клянусь жизнью своих ближних, ни одного слова из всего слышанного я не передал бы моураву правильно! Ведь не всегда надо соблюдать точность. Хоть я и простолюдин, но соображать умею. Я чутьём угадал, что вы говорили о хорошем. Если вы пощадите мою жизнь, я буду вам верным слугой. Может, и пригожусь когда-нибудь…

В его испуганных глазах светилась искренность.

— Встань! — приказал Давид.

Асас поднялся и, покачнувшись, еле устоял на месте. Всё его тело дрожало от испуга.

— Не бойся, не убью, но знай, что я мог бы разделаться с тобой и сбросить со стены. Но бог с тобой, я тебя прощаю.

Асас от радости не знал, что делать, хотел благодарить, но в страхе не мог подобрать слов.

— А что ты скажешь моураву? — с улыбкой спросил Давид.

— Что скажу? — подобострастно усмехаясь, ответил асас. — Пусть столько лет живут мои дети, сколько похвал я наговорю ему якобы от вашего имени… Раздую его, как мыльный пузырь. Мы, асасы, мастера в таких делах. Да не лишит меня бог ваших милостей!

Асас ушёл. Давид и Бесики некоторое время стояли молча. Им было как-то не по себе.

— Пойдём посмотрим на караван, поздравим ага Ибреима со счастливым возвращением, — шутливо обратился Давид к Бесики.

— Пошли, — нехотя промолвил тот.

На площади толпился народ. Опустившиеся на колени верблюды были неподвижны, как каменные изваяния. Караванщики уже сняли с них тюки. Сборщики раскрывали их, производили опись товаров и препирались о ценах с приказчиками ага Ибреима.

Сборщики накидывали цены на привезённые товары, чтобы больше взыскать пошлины, приказчики же дешевили товар, чтобы хозяин уплатил возможно меньше. Не могли никак договориться насчёт одного ящика, в котором находилось штук двадцать золотых и серебряных карманных часов, очки, несколько подзорных труб и компасов. У всех от крика срывались голоса. Сборщики не знали цену этого товара и не доверяли приказчикам. Не договорившись, решили отложить оценку вещей до прихода хозяина.

Все хотели собственными глазами увидеть, что привёз ага Ибреим из чужеземных стран. Богато разодетые придворные дамы, закутанные в белые покрывала, осторожно ступали в расшитых золотом туфлях между тюками, осматривали парчу, шёлка, бархат, сукно, атлас, ситец и разноцветный сатин.

Среди нарядных женщин особенно выделялась сестра царя Ираклия, принцесса Анна, супруга эшикагасбаша Димитрия Орбелиани. Ей было пятнадцать лет, когда её выдали замуж за пятидесятилетнего Димитрия. Почти тридцать лет провела она в доме своего супруга, но, не смотря на это, лицо у неё было по-прежнему молодое и нежное, стан гибкий, толстые косы доходили до пят, как у девушки, и лишь постигшее её большое горе (у неё умер сын) положило две лёгкие морщинки около пунцовых губ. Внучка, которую она назвала своим именем, развеяла её горе. Маленькая Анна в тринадцать лет стала стройной, сформировавшейся девушкой. Все находили в ней большое сходство с бабушкой. Льстецы называли их сёстрами.

Анна никогда не любила своего мужа, походившего теперь больше на мешок с костями, чем на человека. На протяжении всех этих скучных лет она жила лишь мечтами — мечтами о рыцаре на боевом коне, который похитил бы её из орбелиановской Каджетской крепости. Однако рыцарь не появлялся, а дряхлый муж вздыхал и кряхтел в своих сводчатых палатах, но не умирал. После смерти сына Анна переехала жить к брату Ираклию, во дворец. К мужу она приставила немецкого врача Рейнегса. Но врач больше ухаживал за красавицей Анной, чем за её больным супругом. Ежедневно он готовил для Анны разные благоухающие мази и белила. Он учил её менуэтам и европейским реверансам. Но когда осмелился было открыться ей в любви, Анна, гневно сведя брови, указала ему на дверь. Ей был противен кичливый вид немца. Всю жизнь она мечтала о рыцаре, и вдруг этот безусый и безбородый, как евнух, врач осмелился заговорить о взаимности.

Однажды на придворном балу Анна увидела молодою Бесики и тогда впервые почувствовала, как у неё забилось сердце. Бесики декламировал стихи под аккомпанемент тари и пел шуточные песенки. Придворные дамы увивались около молодого поэта, как бабочки вокруг горящего светильника.

Вернувшись в свои палаты, Анна приказала прислужнице Гульвардис зажечь у большого зеркала свечи и, перед тем, как ложиться спать, долго рассматривала себя.

— Состарилась я, Гульвардис? — с затаённым трепетом спросила она служанку.

— Да бог с вами, моя милостивая госпожа! Когда вас видят, то спрашивают, замужем вы или барышня? А иранский посол говорил, что женщины прекраснее принцессы Анны даже у великого шаха нет в гареме. Клянусь солнцем Ираклия, что так говорил.

При свечах Анна выглядела ещё моложе. Нежное тело сверкало белизной, на тонкой талии заметна была полоса от пояса.

— Наверно, и у бога в раю нет таких красивых ангелов, — продолжала Гульвардис. — Смотреть бы только на вас, ни есть, ни пить не захочется…

Анна улыбнулась. её охватила дрожь. Она распустила свои длинные косы и опять оглядела себя. Невольно мелькнула мысль, как загорелись бы у Бесики глаза, если бы он её сейчас увидел. От стыда у неё запылали щёки. Анна быстро отошла от зеркала. Но смутные желания продолжали её тревожить. Анна зажгла перед киотом лампаду, опустилась на колени и начала молиться, чтобы отогнать дурные мысли. Она крестилась, клала земные поклоны…

— Пресвятая богоматерь, царица небесная, прости нам милостиво наши грехи!

Всю неделю Анна говела. В Сионском соборе приняла святое причастие — и как будто обрела духовную силу. Постоянно находилась возле прикованного к постели мужа, ухаживала за ним, вытирала шёлковым платком его запавшие гноящиеся глаза. Но когда во дворце царицы Дареджан она опять встретила Бесики, сердце её так забилось, словно хотело выскочить из груди. Она поняла, что напрасны были все старания. её опять охватило то греховное желание, которое заставило рассматривать себя нагую в зеркале. Прислонившись к высокой балконной колонне, смотрела она на расстилавшийся перед ней Тбилиси. Отсюда видны были церковь Анчисхати, палаты царевича Георгия, ростомовские конюшни и четырёхэтажный дворец царя Ираклия. Сверкал купол Сионской церкви, и цветные стёкла гостиного двора отсвечивали радугой. В плавильной печи монетного двора, как сатана, кружилось красное пламя. Анна глядела на утопающий в сумерках город и думала:

«Годы уходят, а с ними красота и надежды на любовь… А так хочется любить. Что впереди? Старость и смерть. Загробная жизнь? Но кто знает, что она такое? А может быть, её и вовсе нет?»

В этот вечер Анна решила овладеть сердцем Бесики во что бы то ни стало. Но тут требовалась исключительная осторожность, так как царица Дареджан ненавидела всех родственников своего царственного супруга, и больно всех — Анну, к которой она приставила двух шпионок.

Анна знала всё это и вела себя очень осторожно. При встречах с Бесики она сдвигала брови и холодно глядела на него, хотя сердце у неё при этом сладко замирало.

Она терпеливо ждала благоприятного случая.

Как только Анна узнала о прибытии каравана ага Ибреима, она вместе с внучкой, в сопровождении придворных дам, отправилась на площадь.

Дамы шли попарно.

Старшая Анна — распустившаяся роза, младшая Анна — Анико — нежный, благоухающий бутон. На старшей Анне было три жемчужных ожерелья, на младшей — одно. Талию старшей Анны охватывал золотой пояс, украшенный рубинами и изумрудами. Внучку украшал серебряный пояс с изумрудами и аметистами. Белые покрывала придворных дам закреплялись на голове тонким золотым обручем, усыпанным самоцветами.

Анна остановилась у Анчисхатской церкви, перекрестилась и поцеловала икону, помещённую в нише. Младшая Анна — Анико и спутницы последовали её примеру. Потом все опять попарно продолжали путь к площади.

Старший приказчик ага Ибреима поспешил приветствовать сестру царя Ираклия. Опустившись на колени, поцеловал подол её платья и повёл её и придворных дам к тюкам, у которых хлопотали караванщики.

Анна больше интересовалась тканями, хотя осматривала внимательно и остальные товары. Перед ней развернули английские цветные сукна, венецианский шёлк, стамбульский бархат, златотканую парчу и персидские шёлковые цветные ткани самых разнообразных оттенков.

Анна прикидывала, какие из них идут внучке. Лицо тринадцатилетней девочки вспыхивало то алым, то золотистым оттенком от струящегося шёлка. Внучка являлась как бы зеркалом, в котором Анна видела своё отражение.

Вдруг Анико зарделась, чуть повела плечом и, опустив длинные ресницы, смущённо стала перебирать развёрнутую перед ней ткань.

Анна невольно оглянулась.

К ним подходили Давид и Бесики.

Анна взглянула на Анико, и у неё кольнуло в груди. Новое препятствие становилось на её пути. Правда, судьба внучки находилась в её руках, но неведомый голос опять шепнул, что время её любви минуло!

«Нет, не минуло!» — упрямо ответила Анна.

Она любезно улыбнулась друзьям, протянула руку Давиду, потом, несколько замедлив, Бесики. Когда губы Бесики коснулись её руки, по всему телу её пробежала дрожь. Анна шутливо пожурила Давида за то, что он уже несколько дней не показывался во дворце: ведь он обещал ей подробно рассказать о Петербурге, а теперь как будто нарочно исчез.

Давид оправдывался тем, что все эти дни был занят инженерным делом, и в свидетели привёл Бесики.

— Будь она здесь, тогда, наверно, вы были бы нашим постоянным спутником, — с улыбкой сказала Анна Давиду.

Давид провёл рукой по усам и отвёл глаза. Анна намекала на дочь Ираклия, принцессу Тамару, которая в то время была в Телави.

Давид в Петербурге получил письмо с известием, что царь Ираклий дал своё согласие на его брак с Тамарой. До этого Ираклий отказал в руке дочери ахалцихскому паше и владетелю Хунзаха, которые надеялись, женившись на принцессе Тамаре, породниться с Ираклием. Среди детей Ираклия Тамара и Леван отличались красотой и талантливостью. Тамара прекрасно знала философию и богословие, изучила русский и французский языки, говорила по-персидски и по-армянски. Ираклий решил выдать её замуж на родине за близкого ему человека, хотя этот выбор окончательно поссорил его и с ахалцихским пашой и с владетелем Хунзаха. Поэтому Анна относилась к Давиду уже по-родственному и вела с ним непринуждённую беседу, бросая время от времени косой взгляд на Бесики. Но тот не обращал никакого внимания ни на придворных дам, ни на Анико, которая прижалась, как обиженный ребёнок, к жене именитого купца Пиралашвили.

— Чем ты удручён, Бесики, почему не развлекаешь дам? — обратилась к нему Анна.

Она радовалась в душе, что Бесики даже не взглянул на её внучку: значит она его вовсе не интересует.

Бесики поднял глаза на принцессу и вздрогнул. Взор Анны смутил его: так смотрели на него влюблённые женщины, такими глазами встречала его Гульнар.

Бесики растерялся. Смущённо улыбаясь, он собрался ответить, но Анна потушила сверкнувший взор и вновь обратилась к Давиду:

— Хочу посмотреть на греков. Многое я слышала о былом величии их страны, ныне угнетаемой турками.

Мы, ваша светлость, тоже пришли посмотреть на этих переселенцев, — отвечал Давид. — Мы пойдём с вами, если разрешите.

— Лучших спутников у меня и быть не может.

Все направились к грекам, расположившимся на берегу Куры. Впереди шла принцесса Анна, за ней Давид и Бесики. Придворные дамы окружили Анико.

Греки, разбив палатки у реки, развели костры. Женщины готовили обед, мужчины, отдыхая, полулежали под тенью шатров. Некоторые из них курили трубки. Греки не обращали никакого внимания на любопытных горожан, которые галдели, окружив палатки. На греках-мужчинах были турецкие шаровары; тесно охватывавшие икры и бёдра, шаровары свисали ниже спины, как огромные курдюки. Женщины носили шаровары, доходившие до пят, и странные головные уборы наподобие опрокинутых цветочных горшков.

Известный кулачный боец и песенник, ткач Дарчия, толкнул локтем стоявшего с ним рядом кожевника Казара:

— Эй, видишь, и мясник Мелко здесь, он может подумать, что у греков на самом деле курдюки, и срежет их.

Его слова вызвали взрыв хохота.

У крайнего шатра дети обступили безбородого, как евнух, грека, у которого на плече сидела маленькая обезьянка. Зверёк испуганно моргал глазами и крошечными пальчиками водил по голове хозяина, ища паразитов. Какая-то девочка протянула греку горсть изюма для обезьянки.

— Ай якши, чох якши!— по-турецки сказал грек и поднёс изюм обезьяне.

Дети завизжали от восторга. Каждое движение обезьяны вызывало у них смех. Но громче всех в толпе хохотал, вернее ревел, как осёл, высокий разиня Гига.

— Ребята, что за диковина?

— Удивился, словно беса увидел.

— Это не бес, а обезьяна.

— Узнал своего брата?

Гига рассердился и грозно замахнулся на кого-то.

Обезьяна обернулась, и, когда Гига замахнулся, она передразнила его. Раздался смех. Дети ликовали. Гига тоже начал гоготать:

— Ну и обезьяна, вот какие штуки выкидывает…

Вдруг весь лагерь пришёл в движение. Старшина, размахивая руками, стал кричать грекам, чтобы они собрались перед шатрами. Любопытные, окружившие обезьяну, тоже заметили спускавшихся со склона принцессу Анну и её свиту.

Женщины, бросив стряпню и приведя себя в порядок, стали перед шатрами по левую сторону, мужчины — по правую. Впереди разместились старики, за ними — молодёжь.

Когда Анна приблизилась к грекам, старшина шагнул ей навстречу и опустился на колени. Все последовали его примеру.

Анна улыбнулась и медленно подняла руку в знак того, чтобы они встали.

— Пусть хранит вас Христос! — по-гречески приветствовала переселенцев Анна.

Удивлению старшины не было границ. Не ожидал выросший в Турции грек, что где-то в Георгианской стране его будут приветствовать на греческом языке. Несколько раз, в знак уважения и преданности, он коснулся лбом земли. Его примеру последовали остальные.

Анна подошла к женщинам, приласкала некоторых из них, а детям раздала серебряные монеты. Осмотрев шатры, она обратилась к Давиду:

— Посмотри, какие они несчастные.

— Когда-то эллины были богатым народом, а теперь они рабы султана, который их грабит.

Анна простилась с греками и, дойдя до тропинки, ведущей в Кашвети, отпустила своих дам, кроме любимицы Майи. Давида она пригласила пойти с ней в парк царевича Георгия. Бесики она ничего не сказала, но, оставив при себе Майю, дала ему понять, что он тоже должен их сопровождать.

Все четверо медленно двинулись по подъёму.

Оставшаяся среди придворных дам Анико с болью в сердце возвращалась назад, иногда украдкой оглядываясь на две пары, шедшие по Кашветскому подъёму.

Был уже поздний вечер, когда женщина, закутанная в чёрную накидку, в сопровождении асаса, прошла через Авлабарский мост, минуя Метехский подъём, обошла ограду дворца Сачино и подошла к окованным железом воротам. Когда привратник отозвался на стук, она тихо сказала асасу:

— Жди меня в кузнице.

Асас скрылся в темноте.

А женщина, прижавшись к воротам, зашептала:

— Это я, открой двери.

— Кто ты?

— Своя.

Сторож долго возился с засовом и наконец приоткрыл калитку. Женщина, как змея, проскользнула во двор и спросила сторожа:

— Ты Гигола Бежанашвили?

— Да, а ты кто? В темноте не могу распознать.

— Царица у себя? — спросила женщина.

— У себя.

— Не спит?

— Нет, она в парадном одеянии, пока ещё неизвестно, когда прибудет царь Ираклий, а чтобы надеть такое платье, ей требуется два дня…

— Чего зря болтаешь языком? Отвечай, в какой она комнате?

— Она в зале и играет в нарды с Осепа.

— Чтоб ты сдох! — воскликнула женщина и беззвучно, как летучая мышь, скрылась в потайном ходе.

— Ох, чтоб пропасть всему вашему роду! — выругался Гигола. — В этот тайный ход даже я, мужчина, боюсь сунуться, а она побежала даже без свечки. Наверно, какие-то важные вести несёт царице. Вот бы узнать, что она ей расскажет!

Гигола покачал головой.

Женщина быстро прошла тайный ход, касаясь рукой стены. Потом поднялась по винтовой лестнице и остановилась у двери, завешенной ковром. Осторожно отодвинув его, заглянула в комнату. Она увидела там пареши, обнимавшего служанку. При появлении незнакомки, одетой во всё чёрное, служанка вскрикнула и шмыгнула из комнаты. А пареши, растерявшись, остался на том же месте и в смущении поправлял чоху. Женщина села на тахту и приказала пареши:

— Иди доложи царице, что её ожидают в башенной комнате. А свечку не уноси, не оставаться же мне в темноте.

Пареши опустил протянутую к подсвечнику руку и, согнувшись, вышел через низкую дверь.

Женщина сидела на тахте, как рабыня из гарема, с закутанным лицом и сняла вуаль, лишь когда появилась царица.

— Майя, это ты! Какие принесла вести?

Дареджан говорила с лёгким мингрельским акцептом. На ней было парадное парчовое платье, отделанное тысячами мелких жемчужин и алмазов.

— Ой, царица, какие новости я разузнала и вот, не вытерпев, поспешила к вам…

— Расскажи, расскажи, моя Майя. Никто не видел, как ты шла ко мне? Подожди, осмотрюсь… Чтобы никто не подслушал, — тихо сказала царица. Взяв свечу, беззвучно шагнула к двери и заглянула в другую комнату. Уже собираясь поставить свечку на полку, она вспомнила о потайном ходе, осторожно отодвинула ковёр и чуть не уронила свечу. Кто-то быстро отскочил и хотел скрыться в глубь прохода, но, ослеплённый светом, кинулся в сторону и со всей силы ударился об стену. Окончательно растерявшись, незнакомец застывшими глазами уставился на царицу. К насмерть перепуганной государыне бросилась Майя, обхватила её талию и высоко подняла подсвечник, чтобы рассмотреть незнакомца.

— Гигола, это ты? Чтоб тебе было пусто!

— Майя, выпроводи этого наглеца и приходи ко мне! — крикнула Дареджан, уходя в соседнюю комнату.

— Чтоб тебе провалиться сквозь землю, убирайся! — крикнула Майя на дрожавшего асаса, угостив его подзатыльником. — Убирайся, дурак!

Гигола наконец пришёл в себя и с такой быстротой скрылся в тёмном проходе, словно провалился в бездну.

Майя опустила ковёр и последовала за царицей. Обе женщины рассмеялись.

— Ну и напугал он нас, но и сам струсил не меньше, — молвила Дареджан. — Позови пареши.

Когда пареши пришёл, Дареджан приказала ему сидеть в банкетной комнате у тайного входа, а сама приготовилась слушать Майю.

Майя шёпотом, не переводя дух, начала передавать слышанное и виденное: как она и Анна осматривали товары ага Ибреима, как ходили к грекам и как потом отправились в парк царевича Георгия.

— Клянусь, царица, Анна вела себя так странно, что я заметила… хотя она мне ещё не открылась, но, когда я с Бесики стояла вдвоём, она всё время смотрела на нас.

— А как она обращалась с Давидом?

— Она заигрывала с ним.

— Не будет этого, нет! — не стерпев, воскликнула Дареджан, — Тамару хотят возвести на кахетинский престол, а этого борова Георгия — на карталинский, моих же сыновей замышляют оставить нищими… Погодите же, пусть только Давид обвенчается с Тамарой и привезёт её из Телави сюда, а потом увидим, как она вернётся в Кахетию… Ну, рассказывай дальше, я прервала тебя.

— Потом Давид рассказал Анне о вашем свёкре царе Теймуразе. Я стояла тут же, совсем близко от них. Он рассказал, как ваш свёкор влюбился в русскую красавицу…

— Знаю! Все свои стихи он посвящал Варваре Бутурлиной.

— Оказывается, ей было пятнадцать лет. Разве она подходила для вашего свёкра? Ведь ему, наверное, было тогда уже за шестьдесят? Эту девушку любил ещё один вельможа, который, узнав о любви вашего свёкра, велел отравить его.

— Вот и я говорила, что это был злой умысел, ведь у него никакой болезни не было. А здесь это преступление скрыли и распустили слух, будто царь Теймураз прибыл в Россию, чтобы просить помощи у русского царя, а на самом деле, видишь, какие вещи он там вытворял. В нашей столице расплодил незаконнорождённых, и там не прекратил волокитства. А эта ханум всему свету говорила (мачеху Ираклия, Анну-ханум, Дареджан называла «ханум»), что моего, мол, Теймураза погубил Ираклий, который нарочно послал старого отца в далёкий Петербург, а тем временем прибрал к своим рукам престол Карталинии.

— Конечно, когда потаскушка оказывается у власти, нечего удивляться, если она о помазаннике божьем отзывается так непристойно, — сплетничала Майя, — Говорят, что Анна-ханум в брачную ночь была обличена мужем в бесчестии. Муж хотел её убить, но, опасаясь вражды с родом Бараташвили, стерпел. Впоследствии она сама отравила несчастного мужа и при помощи Захарии Габашвили вышла замуж за царя Теймураза.

— Потому и души не чает она в Бесики, что Захария, отец Бесики, возвёл эту потаскуху на престол. Да она и теперь не оставляет свои интрижки!

— Ой, порази меня бог, чуть было не забыла о самом главном! — ударила себя по щеке Майя, — Первым долгом я должна была рассказать об этом, а я, дура, о другом болтаю…

— Ну, ну, скорей рассказывай, если хочешь получить хорошую награду, — нетерпеливо сказала Дареджан. Она поправила платье, уселась поудобнее и вся превратилась в слух.

Майя, наклонив голову, начала шептать:

— О том, что священник Габашвили поехал жаловаться на католикоса в Россию, — это ведь известно тебе, царица? Теперь он тайно написал своему сыну Бесариону, а Бесики это письмо прочёл Анне-ханум, но что в этом письме — один бог знает. Оба как в рот воды набрали — не говорят на этот счёт ни одного слова. Этим вечером я намекнула Бесики о письме, полученном им от отца. Он очень смутился, но овладел собой и ответил, пожав плечами: «У меня нет никаких дел с отцом».

— А ты откуда узнала о письме?

— Когда прибыл гонец от генерала Тотлебена, его слуга спрашивал о Бесарионе Габаоне, чтобы передать ему письмо. А об остальном рассказала мне сестра Тэкле. Бесики прочёл то письмо Анне тайно, ночью. Чтобы никто не проведал об этом, они закрылись в китайской комнате. Тэкле всё это видела через балконное окно.

Эта новость заставила Дареджан задуматься. Она не интересовалась враждой между католикосом Антонием и Захарием. В своё время Захария был в большой милости у Теймураза и даже добился от него изгнания Антония в Россию. Но впоследствии Ираклий вернул Антония из ссылки, а тот, в свою очередь, добился от царя изгнания самого Захарии из Грузии. Возможно, что теперь Захария, обиженный на Ираклия, замышлял что-то против него.

Дареджан тотчас же заключила, что в этом письме сообщается какая-то важная тайна. И если письмо Захарии, присланное из России, было прочтено Анне-ханум, значит оно должно было касаться и царя Ираклия.

— Майя, — как-то особенно ласково начала Дареджан, — если ты достанешь это письмо и дашь мне прочесть, я тебя озолочу.

— По как же его достать? — ? — задумалась Майя. — Это невозможно.

— Как хочешь… но это письмо должно попасть в мои руки… Ты женщина умная и сумеешь всего добиться. Пригласи к себе Бесики. Ведь ты говорила, что он к тебе неравнодушен.

— Но разве он будет носить при себе такое письмо? — с дрожью в голосе прошептала Майя, словно лишь это обстоятельство являлось главным препятствием. Она вспомнила, как выразительно смотрел на неё Бесики во время беседы в парке, когда он прочёл ей несколько любовных стихотворений, от которых затрепетало её сердце.

— Если у него не будет письма при себе, заставь принести.

— А если бы этим занялся мандатур… — нерешительно проговорила Майя.

Но Дареджан покачала отрицательно головой.

— Разве можно действовать силой в таком деликатном деле? Нет, Майя, я доверяюсь твоей ловкости…

Они ещё немного посудачили. Уходя, Майя обещала царице, что попытается раздобыть письмо. Вернулась она той же дорогой и так ловко выскользнула на улицу, что Гигола её не заметил. Только с улицы он услышал приглушённый голос Майи:

— Гигола, закрой на засов двери!

Гигола, закрыв ворота, потянул носом воздух. Майя оставила после себя тонкий запах французских духов.

Было за полночь. Город уже спал, когда часовой на Сейдабадской башне услышал топот коней со стороны Крцанисской долины. Кем могли быть эти верховые — враги или свои? Но когда со стороны подъезжавших раздался двадцать один пистолетный выстрел, часовой сейчас же зажёг факел, и прогремели приветствием девять крепостных пушек. В город въезжал царь Ираклий.

На улицах тотчас же появились заспанные горожане — кетхуди и мастеровые. У каждого из них был зажжённый факел. С помощью своих подмастерьев они расстилали ковры на улицах, по которым должен был проехать Ираклий, — от Таборской крепости до дворца. Народ заполнил кровли и балконы. Все принарядились. Женщины укутались в белые покрывала и, выйдя на кровли, с нетерпением смотрели в сторону Таборской крепости.

С тяжёлых Сейдабадских ворот сняли железные засовы и со скрипом раскрыли обе половины.

Войско вёл царевич Леван. Его породистый карабахский конь встал на дыбы, испугавшись яркого света факелов. Леван резко натянул поводья и заставил коня сделать такой скачок, словно хотел перескочить через ров. Всадники с топотом последовали за Леваном. Потоком устремилось войско в город, точно открыли шлюз огромного бассейна.

Торговые люди, вышедшие встречать царя, высоко подняли факелы. Все жаждали увидеть Ираклия. Однако узнать его среди бойцов было трудно: во время походов Ираклий носил одежду рядового воина, в таком виде он и сражался.

У воинов были утомлённые лица. При свете факелов они выглядели бледными, бороды, брови и ресницы были покрыты пылью. Некоторые дремали в сёдлах. Только передовой отряд Левана был бодр и резво проскакал по улицам. Остальные ехали шагом. От коней исходил острый запах пота. В непрерывном глухом топоте то здесь, то там слышалось фырканье. При свете факелов тени всадников метались, как фантастические летучие мыши: они то скользили по стенам, то проносились среди женщин, стоящих на балконах, то кидались в сторону и терялись в улицах.

Не видно было конца войску. За отрядами мтиулетцев и кахетицев следовали наёмные сотни черкесов, одетых в длиннополые серые чохи. Ружья в бурочных чехлах весели у них за плечами, прикладом вверх. Особо выделялись отряды борчалинских татар в синих чохах и высоких конусообразных чёрных шапках. Длинные ружья они держали в правой руке, как пики.

Арьергард замыкала хевсурская сотня. Свежевылуженные железные кольчуги, иранские шлемы и начищенные щиты воинов блестели при свете факелов так, будто на конях сидели стальные люди. Спокойное выражение их лиц обличало твёрдость руки и силу меча.

За хевсурами медленно двигались пушки. Каждое орудие тащили несколько пар волов. Аробщики, сидя на переднем ярме лицом к орудию, подгоняли волов. За каждой пушкой следовали три всадника и арбы, нагруженные ядрами. Девять пушек разного калибра насчитали факельщики. Одна из пушек была очень короткой, но с широким дулом, её называли «жабой». Две другие пушки больше походили на фальконеты. Ядра для них были величиной с персик, но эти орудия били на большое расстояние. Грознее всех была девятая пушка, которая стояла на высоком лафете и походила на толстую, короткую ящерицу. Эту пушку отлил мастер-шваб (присланный Фридрихом Вторым) в арсенале царя Ираклия. Горожане хорошо знали силу и звук этого орудия. Когда в первый раз, для испытания, выстрелили из неё с Махатской горы, ядро упало далеко, за крепостью Нарикала.

Войско выстроилось перед дворцом, на обширной площади. Всё кругом было так ярко освещено факелами, что можно было найти обронённую иголку. На правом фланге и в центре выстроились грузины. На левой стороне — борчалинцы и черкесы. Католикос отслужил молебен и окропил грузинское войско освящённой водой. Мусульман благословил муштеид. Народ лишь тогда узнал Ираклия, когда тот подошёл сперва к католикосу и поцеловал крест, а затем к муштеиду и поцеловал коран. На царе была простая чоха с гозырями. В бороде полосками пробивалась седина, на поясе висел в золотых ножнах меч, подарок Надир-шаха. Лёгким шагом обошёл он отряды в сопровождении минбашей и саркардаров, потом вышел на середину площади и приказал минбашам расквартировать войско. Минбаши, приложив правую руку к груди, низко поклонились царю. Ираклий ответил им таким же поклоном и только после этого направился ко дворцу.

По этикету весь двор встречал царя у мраморных колонн павильона. Этот павильон возвышался над площадью. Дворцовый церемониймейстер обязан был каждому из придворных предоставить место сообразно его положению. Впереди всех стояла царица Дареджан, с правой стороны — принцесса Анна с внучкой и царевич Георгий. За ними — знатные из рода Орбелиани. По левую сторону — Анна-ханум и юные царевичи: Иулон, Вахтанг, Теймураз и Мириан, а за ними вельможи из рода Амилахвари и Цицишвили. Немного поодаль в стороне — послы и французские миссионеры.

Ираклий вместе с Леваном, в сопровождении полководцев и саркардаров, быстро поднялся по широкой лестнице, ведшей к площади, и низко поклонился собравшимся, потом обнял сыновей. Самого младшего Мириана, у которого от сна слипались глаза, он взял на руки и вошёл во дворец. Все последовали за ним.

Тронный зал был освещён толстыми восковыми свечами. Ираклий подошёл к грону и обвёл глазами каждый уголок, как бы удостоверяясь, всё ли в порядке. Вошедшие заняли свои места и стали ждать, когда сядет царь, чтобы сесть самим. Ираклий, засмеявшись, обратился к присутствующим:

— Садитесь, а не то вам придётся долго ждать. Семь месяцев сидел я в седле, и мне хочется постоять.

Уснувшего у него на руках Мириана Ираклий передал Дареджан и опять обратился к придворным:

— Я не надолго задержу вас.

Он достал часы, открыл усыпанную алмазами крышку, посмотрел и сказал:

— Начало четвёртого часа, — дарбазоба созовём завтра, после молебствия. Спасибо всевышнему, что вижу вас в благополучии. Гофмаршал, поручаю тебе минбашей и саркардаров, они утомлены.

Ираклий склонил голову и этим дал понять, что аудиенция окончена. Все стали расходиться. Царь вместе с гофмаршалом и с домашними вышел из палаты.

Зал постепенно опустел. Первыми ушли дамы. Мужчины ещё кое-где стояли группами. Многие остались недовольны приёмом. Царь, видимо, был не в духе. Никого ни о чём не расспросил, не роздал подарков. Огорчён был и Давид. Он думал, что Ираклий отличит его, обнимет, выведет перед войском и объявит о его назначении сардаром, а царь не обратил на него никакого внимания.

Наконец все покинули дарбази. Собрался уходить и Давид, так как пареши начали уже тушить свечи. С поникшей головой направился он к выходу.

— Давид!

Он оглянулся. Звал его Бесики, стоявший у входа в павильон.

— Куда идёшь?

Давид остановился.

— Да иди же сюда, — повторил Бесики, подошёл к Давиду и, взяв его за руку, вывел на сводчатый балкон.

Балкон нависал над Курой. Слышался тихий рокот реки. Стоявшая в нише свеча освещала угол балкона, тахту с валиками и мягкими подушками. На ней сидел ещё безбородый, но уже вполне возмужавший царевич Леван.

— Пожалуй сюда, Давид, — позвал его Леван, — Почему ты такой угрюмый? Отец пошёл в баню. Он велел мне не отпускать тебя? — до его возвращения.

Давид сел рядом с царевичем.

Бесики взял лежавшее на мутаке тари, украшенное перламутром, и провёл по струнам, пробуя звук.

— Давид, тебя, должно быть, удивило, что отец не заговорил с тобой? — обратился к нему Леван.

— Конечно, клянусь солнцем Ираклия! — ответил Давид, понимая, что этот вопрос задан ему неспроста.

— Быть может, ты даже обиделся?

— Кто не огорчится, почувствовав гнев царя? Да спасёт меня бог от его гнева!

— Да ведь ты нарядился в русский генеральский мундир и в таком виде пожаловал на аудиенцию… Признаться, красивая форма.

— Неужели из-за этого мундира?

— Сейчас я тебе всё объясню. Что русская императрица воюет с турками, знаешь?

— Знаю.

— О том, что в Тбилиси находятся два турецких разведчика — Фехти-бек и Тахсим-бек, слышал? Они хотят выведать, не в союзе ли мы с русской императрицей. Видимо, у них есть верительные грамоты, иначе гофмаршал не пропустил бы их во дворец. А ты, как нарочно, нарядился в русскую форму, и отец был вынужден притвориться к тебе равнодушным.

— Так вот в чём дело! — удивился Давид. — Пойду сейчас же переоденусь.

— Не уходи! Теперь уже всё равно поздно. Посидим здесь, на балконе, а Бесики нам что-нибудь споёт. Давно я не слышал его пения.

Бесики тронул струны, мягко зазвучавшие под его пальцами.

Под низкими сводами придворной бани стоял густой пар. Синевато-прозрачная горячая серная вода струилась из широкого блестящего крана в бассейн. Тёрщик Гасан опрокинул наполненный водой ушат на простёртую на мраморной плите фигуру. Пена стаяла, и царь постепенно принял свой облик.

— Бог тебе в помошь! — поблагодарил он Гасана, выжал бороду, протёр глаза и встал.

Гасан опрокинул на него ещё несколько ушатов воды. Ираклий провёл рукой по телу — стальные мускулы задвигались под гладкой кожей. Вошёл в бассейн и подставил волосатую грудь под горячую приятную струю.

— Вот это подлинное блаженство! — говорил Ираклий, отдуваясь и словно стараясь остудить горячую воду. — Яхши су, Гасан!

— Чох яхши, чох!

— А что дальше, Гасан? — спросил Ираклий и разлёгся в бассейне. Они говорили по-татарски. — Что сказали?

— Издалека завели разговор, великий царь. Сперва спросили, кто я — шиит или суннит. Я им ответил уклончиво: что, мол, я, как правоверный, верую в коран. «Это неважно, — сказали они, — ты всё-таки наш и скажи нам чистосердечно, не затевает ли царь Ираклий союз с русскими?» Я ответил: «Разве я понимаю что-нибудь в государственных делах? Ведь я только жалкий тёрщик», — «А те русские, которые находятся здесь, виделись ли с твоим господином? Ты, должно быть, знаешь того русского, который часто ходит во дворец, — кто он такой?» Они спрашивали про Давида Орбелиани. Я отвечал, что он не русский.

— Про всё это они расспрашивали тебя в бане? — спросил Ираклий сонным голосом.

— Да, ваша мило! — сть. Насчёт Давида они не поверили до тех пор, пока я не поклялся несколько раз. Когда они выкупались и стали одеваться, один из них достал полный кошелёк золота и сказал мне: «Если ты узнаешь и скажешь, на чьей стороне царь Ираклий, этот кошелёк будет твоим».

— А что же ты ответил? — Ираклий переменил место в бассейне и лёг на спину.

— Гм! — улыбнулся Гасан. — Я ответил, что для того, чтобы узнать об этом, мне самому придётся истратить втрое больше того, что они мне предлагают.

— Ха-ха-ха! — засмеялся Ираклий и сразу оживился: — Ну что, дали?

— Они долго совещались насчёт моей благонадёжности. Тахсим-бек был за то, чтобы мне довериться, Фехти-бек был против. Потом повели меня к муштеиду и заставили поклясться на коране. Наконец решились и положили мне тридцать туманов в карман.

— Значит, ты разбогател, Гасан? — с еле заметной улыбкой сказал Ираклий и вновь начал дремать.

— Вы должны научить меня, что сказать этим пройдохам, чтобы они поверили, а то по договору придётся вернуть им деньги. Без вас не сумею им ответить. Вот вчера я даже не решился купить что-либо на эти деньги. Уйму товаров привёз ага Ибреим.

Ираклий вскочил так быстро, что испуганный Гасан выронил из рук кису.

— Приехал ага Ибреим? Когда он приехал?

— Как раз вчера.

— Скорее простыню и полотенце, — заторопился Ираклий. — Позови ко мне дворецкого!

Шлёпая босыми ногами, он вышел из бассейна, провёл рукой по волосам и бороде и стал вытирать простынёй мокрое тело. Пареши принесли ему одежду. Дворецкий осторожно заглянул в двери бани. Ираклий дал знак рукой, чтобы тот вошёл.

— Приведи сейчас же ко мне ага Ибреима. Удивляюсь, почему он не встретил меня. Хотя, — улыбнулся Ираклий, — наверное, не смог оторваться от своей красавицы жены.

Дворецкий хотел удалиться, но Ираклий остановил его.

— Подожди, он, наверно, крепко спит. Не проснулся даже после девяти пушечных выстрелов, значит сильно устал. Конечно, устал — такая длинная дорога, а дома красавица жена. Но что бы то ни стало разбуди, даже в том случае, если придётся тебе спящего взвалить на плечи и тащить сюда. Без него не являйся. Успей всё это сделать, пока я буду одеваться.

Дворецкий ушёл. Ираклий быстро оделся и, расчёсывая волосы, прошёл в сводчатый коридор бани. Пареши и тёрщик Гасан почтительно его провожали. У входа в дарбази Ираклий отпустил пареши и обратился к Гасану:

— Ты им передай так: наш царь послал Али-Гусейну письмо, но что там написано, скажи, не знаю. Когда ты упомянешь об Али-Гусейне, они тебе поверят и успокоятся.

Гасан низко поклонился царю и исчез. Ираклий поднялся по лестнице и взглянул на плошадь. Занималась заря. Разноцветные оконные стёкла горели сотнями огней. Площадь была пуста, лишь несколько асасов усердно её подметали.

Прежде чем пройти в зал для приёмов, Ираклий зашёл в спальню к супруге. Дареджан при свечке читала какое-то письмо. Ираклий взглянул на постель — она была нетронута.

— Почему ты не ложилась спать, царица? — спросил Ираклий.

Дареджан положила письмо в малахитовую шкатулку и с упрёком обратилась к мужу:

— Ждала тебя. А ты, вместо того чтоб отдохнуть, опять занялся делами.

— Эх, Дареджан, разве ты не знаешь, что враги только того и ждут, чтобы я предался сну? Да, видимо, мой удел дремать лишь в седле. Но вечером я твой гость во дворце Сачино. А теперь пойдём к заутрене.

Они направились в придворную церковь, откуда уже доносился благозвучный голос архимандрита Элефтери. Колокола звонили у храмов Сиони, Анчисхати и Ванка.

Светало.

Царский караван-сарай, находившийся в ведении ага Ибреима, был выстроен на берегу Куры, на косогоре, спускающемся к реке, между храмом Сиони и монетным двором, поэтому в верхний этаж, где помешались торговые отделения, можно было попасть прямо с улицы. Нижние этажи служили для складов. Фундаментальное здание караван-сарая имело только одну дверь, и в нём не было ни единого окна. Свет проникал через сводчатую крышу и через небольшие отдушины в стенах, но они были настолько малы, что даже кошка с трудом могла бы в них пролезть.

Всю ночь продолжалась суета приказчиков и галдёж носильщиков. Раскладывали привезённые товары, длиннобородый ага появлялся, следя за работой, то внизу, в тёмных, как катакомбы, подвалах, то наверху, в торговых помещениях, устланных коврами. Он даже не пошёл домой, а пообедал с приказчиками. Несколько раз приходили за ним жена и сестра, но ага отделывался от них то шуткой, то подарками. Нелегко было разложить товар, привезённый на ста верблюдах. В полночь, когда пушечные выстрелы известили город о приезде Ираклия, приказчик Ибреима не успел ещё справиться и с половиной товаров.

Царский дворецкий с трудом пробрался между нагромождёнными тюками. Хотя в каждом углу и горели светильники, но их свет был недостаточен. Утомлённый работой ага Ибреим, с чётками в руках, дремал на тахте. Длинная борода закрывала его грудь. Иногда он, словно конь, дёргал головой, открывал глаза, озирался и опять погружался в дремоту.

— Привет тебе, ага, — поздоровался с купцом дворецкий и сел с ним рядом. — Что, осилил тебя сон?

Ага встрепенулся, протёр глаза, встал и зевнул.

— Эх, Мамуча, для состоятельного человека и царя сон всегда желанный плод. Клянусь богом, любой бедняк счастливее нас. Эй, Дарчиа! — крикнул он приказчику: —Принеси шербет господину дворецкому.

— Нет, ага, не надо. Царь приказал тебе немедленно явиться к нему. Надо сейчас же идти. Он велел стрелять у твоего уха, в случае если бы ты спал.

— Ведь говорил я, что сон для помазанника божьего — редкий плод, хотя и надеялся, что этой ночью Ираклий будет отдыхать. Пока я оденусь и приготовлю подарки царю, ты, Мамуча, ублажайся шербетом и халвой.

Ага приказал приказчикам положить на серебряные блюда приготовленные для царя подарки. Подручный принёс Ибреиму из дому новое платье и вскоре, в сопровождении десяти слуг, ага с Мамучей направились во дворец. Каждый слуга нёс по подносу с подарками для Ираклия.

У дворца ага Ибреим провёл рукой по бороде, поправил пёстрый шёлковый кушак, за который был заложен кинжал с крупным алмазом на рукоятке, и так гордо взошёл на дворцовую лестницу, словно он был властелином Востока. Ага предполагал, что царь примет его в тронном зале, но когда он, в сопровождении слуг, вступил в сверкавший хрусталём и зеркалами зал, там никого не оказалось.

Дворецкий попросил Ибреима подождать, а сам скрылся, шмыгнув в какую-то потайную дверь.

В ожидании приёма ага вновь пересмотрел подарки царю и остался ими доволен. Он не забыл ничего, чем особенно мог угодить царю. Один из слуг нёс книги. Среди них были, помимо «Илиады» Гомера и «Диалогов» Платона, руководство по артиллерии. Главной же приманкой, по мнению ага Ибреима, являлось «Описание Востока и борьба за трон Персии», причём там больше говорилось о царе Ираклий, чем о Персии и претендентах на её престол.

Другой слуга держал большую вазу из саксонского фарфора, на которой были изображены Теймураз и Ираклий. По дороге в Лейпциг ага на несколько дней остановился в Мейсене. Там он увидел, с каким искусством писали мастера портреты на фарфоре. Причём краски держались так прочно, что их нельзя было счистить даже песком. У ага на внутренней крышке часов были выгравированы портреты Теймураза и Ираклия. Он и велел их скопировать на вазе.

Остальные слуги несли образцы привезённых товаров: парчу и шелка, французские пистолеты и миланские клинки.

Через некоторое время в зал вошёл дворецкий и доложил Ибреиму:

— Его величество царь Ираклий просит вас пожаловать! Слугам велено поднести подарки царице в русском аудиенц-зале.

Ага помрачнел. Он не пытался удивить царя своей щедростью, а хотел лишь заслужить его благодарность за хороший выбор заморских товаров. Ираклий часто говорил ему: «Ты привози такой товар, в котором больше всего нуждается государство. Табак, опий и игральные карты — это для азартных игроков, и увеличение ввоза таких предметов может лишь повредить стране». Зато Ираклий радовался как ребёнок, когда купцы привозили в страну полезные товары, особенно он поощрял ввоз инструментов для ремесленников. Именно хорошим подбором товаров и хотел похвастать ага, но, как видно, сейчас Ираклия никакие подношения не интересовали, и ага был вынужден, с болью в сердце, примириться с приказом царя.

Взяв у одного из слуг поднос, он положил на него вместе с книгами письма к Ираклию, посланные иноземными правителями и папой Климентием Четырнадцатым, и последовал за дворецким. Они прошли длинную анфиладу комнат и поднялись в верхний этаж. У дверей в персидский зал провожатый кивком головы дал знак ага войти к царю, а сам вернулся, чтобы провести слуг к царице.

Ага осторожно приоткрыл дверь, окованную серебром, и заглянул в зал. Царь сидел за столом и подписывал приказы.

— Входи, входи, Ибреим, поздравляю со счастливым приездом! — приветствовал Ираклий Ибреима.

— Пусть все ваши недуги перейдут к вашему покорному слуге Ибреиму Зубалашвили! — отвечал ага, поставил поднос на стол и, опустившись на одно колено, поцеловал колено Ираклия.

— Рассказывай, как ты путешествовал, мой Ибреим. Сколько утекло времени с тех пор, как я тебя видел! Вот уже скоро два года, как ты нас покинул.

— Кто не знал горя, тот не оценит радости. Многое я испытал за это время, пережил тысячу горестей, но, слава богу, мне всё-таки удалось снова лицезреть вас.

— Слышал я, что ты объездил много стран.

— Много, очень много, мой царь.

— Обо всём этом расскажешь в другой раз. А теперь и хочу спросить тебя об ахалцихском паше, потому и призвал сюда…

Ираклий указал Ибреиму на тахту.

— Садись. После того, как я отказался с ним породниться, — продолжал Ираклий, — Сафар-паша враждует со мной. Я получил вести, что султан настраивает его против меня и паша готовится к войне. А твой караван они пропустили, чтобы усыпить мои подозрения, а то плохи были бы твои дела, мой Ибреим. Ты видел самого Сафар-пашу?

— Как же, он принял меня с большим почётом и даже пригласил на пир.

— Обо мне шла речь?

— Он говорил: «В чём я так провинился перед Ираклием, что он точит меч против меня, тогда как я стремлюсь с ним породниться? Пусть он не надеется на русских… Всемогущий султан скоро покончит с их заносчивостью». И ещё добавил: «Султан повелевает мне собрать войско и сокрушить Ираклия, но если он выдаст за меня дочь, я буду его покорным слугой, со всем моим войском».

— Значит, у него уже собрано войско?

— Не могу утверждать… На пиру присутствовал и хунзахский Малачини, которого паша упрекал при мне за вражду с вами.

— И Малачини был там? — взволнованно сказал Ираклий, вставая с тахты. — Значит, они уже сговорились!

Встал и ага и с удивлением посмотрел на царя.

Ираклий стоял некоторое время погруженный в думы, затем, обернувшись к ага, уже спокойно сказал:

— Мои платежи я задержу ещё на некоторое время. Хотел рассчитаться с тобой теперь, но так как предвидится поход, то будут и траты. Что делать, мой Ибреим, хорошо вести дела без долгов, но ведь ты знаешь: «Цари, властелины вселенной, стоящие скалой против врага, принуждены бывают просить милостыню у своих подданных…» Сколько всего я должен тебе?

— С процентами семьдесят тысяч туманов. Могу ещё столько же вручить вам, если прикажете.

— Нет мой Ибреим. Весь этот долг я скоро верну, если не изменит мне судьба…

Ага улыбнулся, провёл рукой по бороде и хитро взглянул на Ираклия:

— Несдобровать судьбе, играющей с вашим мечом, царь, она порежет себе руки. Если бы я обладал всеми сокровищами мира, оставаясь под вашим покровительством, судьба была бы подвластной мне рабыней. Но… — ага замолк и, словно спрашивая себя, продолжал: — неужели с пашой нельзя было поладить мирным путём?

— Раз он в союзе с Малачини, нас, кроме меча, никто не примирит.

— А если бы вы отослали русских обратно, может быть…

Ираклий тяжело вздохнул. Сперва он, видимо, не хотел говорить Ибреиму, но потом, словно облегчая душу, поделился своими думами:

— Неужели мне приятно, мой Ибреим, просить у иноземных царей помощь и покровительство, но что делать, если нет иного выхода? Устал я от постоянных войн. Если бы я мог отдохнуть хотя бы неделю, счастливее меня не было бы человека! Правда, говорят, «если вздремнёт царь, страна не сможет спать спокойно», но ведь не помогает и моё бодрствование. Отца Малачини, Малачу, пять раз я побеждал, пока не поразил его насмерть. Доблестный был воин, жить мне не давал. И Малачини три раза я нанёс поражение, не раз пытался заключить с ним мир, но он поклялся отомстить мне за смерть отца. Я понимаю, Ибреим, почему ты хочешь примирить меня с ними… Твоя торговля идёт через их владенья. Но что поделаешь, тебе придётся изменить караванный путь. Торговля с Россией легче и безопаснее. А ведь тебе безразлично, на каком поле ты пожнёшь золото?

— Что ж, попробую рискнуть. Россия, говорят, страна богатая. Попытаюсь побывать и там, если сил моих хватит на такое далёкое путешествие…

— Хватит, мой Ибреим, хватит. Мы с тобой ровесники. Жизнь у нас ещё впереди, — смеясь, сказал ему Ираклий и похлопал по плечу. — Сегодня вы с супругой будете гостями у меня на пиру.

— Пусть бог не лишит меня ваших милостей…

Ираклий мельком взглянул на пергаментные свитки и, взяв с подноса книгу, спросил:

— Что это за книга?

— Ты не одобрил, царь, мои прежние подношения, но эту книгу ты оценишь. В прошлом году, когда я был во Франкфурте, тамошний герцог, вознеся тебе хвалу, преподнёс мне эту книгу. Он говорил, что на Bостоке нет царя могущественнее Ираклия и в этой книге описываются его подвиги. Книгу эту написал француз, а немцы перевели на свой язык.

— Этим подарком ты меня действительно обрадовал. Я знал, что эта книга вышла в свет, но увидеть её мне до сих пор не удавалось. Людовик послал мне её через капуцина, но тот потерял её в дороге. Эту книгу я дам Рейнегсу перевести на грузинский язык. Интересно, что выдумывают в Европе о грузинском царе… — пошутил Ираклий и стал перебирать послания чужеземных царей. — Не буду больше задерживать тебя, ага, я и так оторвал тебя от работы. На пиру продолжим нашу беседу.

— Ваш покорный слуга да будет прахом у ваших ног, — ответил с поклоном ага и вышел из зала.

Ираклий позвонил в колокольчик и, как только вошёл дворецкий, приказал:

— Позови ко мне царевича Левана и Давида Орбелиани. Доложи господам мдиванбегам, чтобы они в двенадцать часов собрались в зале совета.

Друзья долго сидели за ужином на дворцовом балконе и не заметили, как подкрался рассвет. О чём они только ни вспоминали — и о серьёзном и о весёлом. Давид рассказывал петербургские и московские новости, его слушатели удивлялись, что в такой холодной стране, где пар от дыхания превращается на усах в ледяные сосульки, люди могут жить и строить такие большие города.

Солнце стояло довольно высоко, когда дворецкий позвал Левана и Давида к царю. Бесики стало грустно, что он не получил приглашения, хотя он и не ждал его. Он решил вернуться в свою комнату, но его клонило ко сну, и он остался сидеть на тахте, прислонившись к подушкам.

В тенистом парке, окружавшем дворец, распевали птицы. Утренний ветерок доносил из парка сладкий аромат цветов. Этот запах словно опьянил певчих птиц: щебеча, они перепрыгивали с ветки на ветку и садились на перила дворцового павильона.

Бесики невольно следил за этими беспечными пернатыми. Особенно его занимал соловей, который сел перед ним на перила и стал звать подружку. Но должно быть самка была занята другими соловьями и не обращала никакого внимания на его призывы. А тот настойчиво, но безуспешно продолжал свои мольбы. Наконец прилетел второй соловей, они о чём-то пощебетали и улетели в парк.

Бесики несколько раз провёл мизрапи по струнам тари, и они зазвенели, как птичьи голоса. И таинственный голос в груди Бесики, слышный только ему одному, начал петь:

«О несчастный», — ответили ему струны тари. Бесики подхватил эту фразу и продолжал:

Птицы продолжали щебетать. Кура с глухим рокотом катила свои волны. Утреннее солнце расписало светом и тенью отвесные скалы Метехи и Сачино и словно протянуло между ветвями чинар, возвышавшихся перед балконом дворца, золотистые нити. Бесики был очарован этой картиной. Он ощущал и видел всё кругом и в то же время как будто ничего не видел и не воспринимал. Он хотел творить и петь.

И мизрапи как бы само по себе продолжало скользить по струнам тари, и Бесики отзывался на их мелодию:

Дворец был объят тишиной, все спали, так как ночью никто не смыкал глаз.

Бодрствовали только асасы у дворцовых ворот. Дворецкий дремал у дверей персидского зала, в котором Ираклий совещался с Леваном и Давидом. Ушла в свои покои и старшая Анна, чтобы проведать больного мужа. Димитрий спал. Он дышал с каким-то присвистом и шипением, шевеля втянутыми старческими губами. Анна вздрогнула, взглянув на этот храпящий живой труп, и быстро ушла в свою спальню. Она подошла к зеркалу, чтобы снять нагрудные золотые застёжки, и когда увидела своё красивое лицо, сердце защемило какой-то странной болью. Анна отошла от зеркала и раскрыла окно с цветными стёклами. Лица её коснулся прохладный ветерок, несущий с собой пьянящий запах цветов.

С балкона донеслись звуки тари. Из её окна не видно было балкона, но туда вела из её комнаты маленькая дверь. Анна приоткрыла её, выглянула и отшатнулась.

Бесики сидел один на балконе. Она заглянула в большой зал. Там было пусто. Они были совершенно одни. Анна испугалась этого и хотела вернуться в свою комнату, но не могла. И ей казалось, что какой-то дьявол сковал её волю.

Бесики всё так же сидел на тахте и продолжал играть на тари, напевая вполголоса сочинённые им стихи. Анна сделала несколько шагов к балкону, чтобы уловить слова его песни.

Бесики, сидевший к ней вполоборота, продолжал петь:

Слушая песню, Анна тяжело дышала.

— «Я не Тинатин и не Нестан, — промелькнуло у неё в мыслях, — я Фатьма и сама должна признаться возлюбленному в своём чувстве».

Когда Бесики закончил последнюю строфу, Анна осторожно коснулась пальцами его кудрявых волос. Юноша невольно оглянулся.

Увидя Анну, он опустился на колени и почтительно поцеловал край её платья. Прикосновение её руки он принял за покровительственную ласку, но, подняв голову и встретив взгляд Анны, растерялся. Он быстро огляделся: не подсматривает ли кто? Бесики хотел убежать, но пылавшие глаза Анны сковали его и заставили забыть и испуг и уважение. Анна ласково приблизила к себе его голову. Бесики быстро встал, и вдруг они обнялись. Юноша впился губами в горячие уста Анны.

Из тронного зала послышались голоса.

— Этой ночью жду тебя в саду царевича… — успела шепнуть Анна и, как лёгкий зефир, скользнула по балкону и скрылась в своей комнате.

У неё кружилась голова. Она села на постель. Сняла парчовый пояс. Попробовала расстегнуть пуговицы на платье, но они не поддавались; она оборвала их по одной. Ей было тяжело дышать.

И вдруг Анна зарыдала. Слёзы полились потоком. Ока и сама не знала, почему ей захотелось плакать в минуты, когда она чувствовала себя такой счастливой. Она уткнула голову в подушку и впилась зубами в расшитый бархат, чтобы сдержать рыдания.

Бесики некоторое время стоял на балконе ошеломлённый. Когда Анна скрылась, он огляделся, и его снова объял тот жуткий страх, который он испытал, встретив горящий взгляд Анны. Что бы с ними было, узнай об этой встрече Ираклий? Правда, та часть балкона, где они обнялись, была укрыта от постороннего глаза, но Бесики прекрасно знал, что в каждом уголке дворца мог сторожить злой глаз, и тогда судьба Бесики была бы решена. Он, трепеща, оглядел все углы, заглянул даже в парк и собрался уходить, но в дверях столкнулся с царевичем Леваном.

— Что с тобой? На тебе лица нет, — обратился к юноше удивлённый Леван. Он хотел спросить его ещё о чём-то, но вспомнил, что должен был передать дворецкому приказ Ираклия, прошёл в вал и крикнул: — Мамуча! Отец приказал перевезти греков на Ахтальские рудники. — Вернувшись, он спросил Бесики вторично: — Почему ты такой бледный?

За это время юноша успел прийти в себя и глухим голосом ответил царевичу:

— Не знаю, может быть, от бессонницы.

— А если в походе придётся не спать неделю, что с тобой тогда будет? — засмеялся Леван. — Иди сейчас же и готовься! Идём походом на Ахалцих. Только никому не говори об этом. Отец должен встретиться с Тотлебеном и едет к нему со всей свитой. Он приказал ехать и тебе. Отец пожаловал тебя половиной оклада мдивани. Я просил дать тебе полное содержание, но он отказал, говоря, что за свои стихи ты большего не заслуживаешь, а если в походе отличишься, тогда и получишь.

— Идём на Ахалцих? Будет бой?

— Турецко-лезгинское войско уже находится в Ахалцихе.

— Когда выступаем?

— Сегодня, часов в десять, когда стемнеет.

Бесики очень обрадовался, что его берут в поход, а главное тому, что надо отправляться этой же ночью. Он вздохнул свободно, как будто с его плеч сняли тяжёлый камень. Восхищёнными глазами взглянул он на Левана и вместе с тем подумал: «Знал бы ты, что затеяла со мной твоя тётка». Но он отвёл эту мысль и радостно сказал:

— Какая приятная весть! Сейчас займусь сборами.

— Подожди, — остановил его Леван. — А знаешь, что тебе понадобится?

— Конечно!

— А ну, говори обо всём по порядку.

— Конь, чоха с гозырями, ружьё, пистолет, кинжал, шашка, фляга, пороховница, бурка, торба.

— Есть у тебя конь?

— Тот мерин, которого ты мне подарил.

— Ха-ха-ха! — засмеялся Леван, — Эту клячу тебе самому придётся таскать в дороге. Скажи конюху, пусть оседлает тебе мою абхазку. Предупреди музыкантов, чтоб приготовили тебе саз или тари. Если у Тотлебена будет пир, отец обязательно заставит тебя спеть ту очаровательную песню, которую ты посвятил ему. Ты будешь в моей свите. А теперь иди!

Леван хлопнул по плечу Бесики и ушёл. Бесики быстро сбежал по лестнице, проложенной в стене, спустился в нижний этаж, где помешались палаты Анны-ханум и где он занимал маленькую комнату.

Бесики радозался, сам не зная чему: тому ли, что отправлялся в поход, или тому, что свидание с Анной не состоится.

В сводчатом зале совета было прохладно.

В старину, при Ростоме, там стояла только одна тахта для царя. Князья и вельможи сидели на коврах. Такой обычай существовал до Теймураза Второго. Но Ираклий изменил эту традицию. Он велел поставить в зале длинный стол и позолоченные кресла. Вначале вельможи чувствовали себя неловко, — не зря говорится, что привычка сильнее веры. Мдиванбеги, привыкшие сидеть по-турецки, не знали, куда девать руки: держать ли их под столом или положить на стол, а Иасэ Амилахвари жаловался, что, сидя, как курица на насесте, он не может собраться с мыслями.

Раньше всех пришёл секретарь совета, молодой Соломон Леонидзе. Он сел у конца стола и начал проверять записные книги. Соломон раньше служил причетником у епископа Тбилели. Однажды Ираклий, подписывая бумаги и постановления, обратил внимание на несколько грамот, написанных очень красивым почерком. Он спросил, кто их писал, и ему привели Соломона. Ираклия удивили начитанность молодого человека и умение себя держать. Царь приказал снять с юноши рясу и назначил его секретарём совета. Это был первый случай во дворце, когда наследственное право было обойдено. При дворе высокая должность обычно переходила от отца к сыну.

Вскоре пришли мдиванбеги и заняли свои места. В ожидании Ираклия они тихо беседовали. У мдиванбега Теймураза Цицишвили велась нескончаемая тяжба с Иоанном Орбелиани о спорных поместьях, и теперь они в сотый раз доказывали друг другу свои права. Оба ссылались на Иасэ Амилахвари, но тот не обращал на них внимания и беседовал с Кайхосро Авалишвили. Только Чабуа Орбелиани сидел молча, с достоинством, как подобает мудрецам, и не принимал участия в беседе мдиванбегов.

Чабуа даже своей внешностью отличался от мдиванбегов. Он был очень худ. Казалось, что его физическое развитие остановилось ещё в четырнадцать лет. К тому же Чабуа был совершенно лыс. Лицо его увяло, как пролежавшее всю зиму яблоко. Зубы у него были такие гнилые и чёрные, что, взглянув на них, собеседник невольно отворачивался. Однажды Бесики, шутя, спросил придворных дам, видели ли они ад, а если нет, то пусть заглянут в рот Чабуа. Эта шутка дошла до Чабуа, и он так её парировал: «Из этого ада можно услышать мудрые речи, а из его же рая исходят лишь прелюбодейные слова и мерзости».

Чабуа слыл признанным мудрецом и учёным. Хотя он не получил высокого образования, но щеголял тем, что наизусть знал «Жизнь философов и их творения». Единственный экземпляр этой книги случайно попал в руки Чабуа. Ему он и был обязан своей репутацией. Текст перевёл с итальянского на грузинский пьемонтский патер Франческо сто лет тому назад. В этой книге излагалось учение знаменитых философов.

Если любители просвещения в подтверждение своих взглядов цитировали Платона, Аристотеля и других известных мыслителей, Чабуа удивлял всех, авторитетно упоминая имена малоизвестных философов и историков, о которых лишь слышали, но с чьими произведениями никто не был знаком: «Прокл Диадах говорил…», «Плиний-стоик сообщает…», «Плутарх записал…».

Католикос Антоний сомневался в том, что Чабуа подлинно знал труды этих учёных. Сам католикос был весьма образован, но большинство авторов, упоминаемых Чабуа, было ему незнакомо. И выходило так, что Антоний был единственным человеком, сомневавшимся в познаниях Чабуа, а остальные смертные, начиная с царя и кончая последним придворным, с благоговением смотрели на лысую голову Чабуа, в которой, по их убеждению, гнездились великие идеи.

Из маленьких дверей, в сопровождении Левана и Давида Орбелиаии, показался Ираклий. Он быстро подошёл к своему креслу и приветствовал мдиванбегов. Вельможи встали и низко поклонились царю.

Ираклий перекрестился и сел. По правую сторону он посадил Давида, а по левую — Левана.

Сели и мдиванбеги. В зале на минуту воцарилась тишина. Ираклий велел Соломону Леонидзе доложить совету о делах.

Соломон раскрыл давтари.

— Василий Петрович привёз рапорт генерала Тотлебена, писанный пятого апреля. Грузинский перевод я послал вашему величеству в Шамхори.

— Знаю, — ответил Ираклий. — Доложите вельможам о содержании рапорта.

— Генерал Тотлебен сообщает, что войско, состоящее из Томского пехотного полка, двух эскадронов карабинерoв, двух эскадронов гусар, двухсот донских казаков и трёхсот калмухцев, всего три тысячи семьсот семь человек, при двенадцати полевых пушках, целиком переведено в конце марта из Моздока в Душети.

— У меня только двухтысячное войско да придворной свиты пятьсот человек, — не глядя ни на кого и словно разговаривая с самим собой, сказал Ираклий. — А у ахалцихского паши семнадцать тысяч урумов и пять тысяч лезгин. Что вы об этом скажете, вельможи?

— Наше положение безвыходное! — воскликнул Иоанн Орбелиани. — Располагая шестью тысячами человек, трудно разбить двадцатидвухтысячное войско.

У Азат-хана афганского было восемнадцать тысяч, a у нас было сколько, не помнишь ли, Иоанн?

— У нас не было даже четырёх тысяч. Но после победы над Азат-ханом прошло добрых двадцать лет. Наши мечи рубили тогда лучше, и рука была крепче.

— Удивляюсь вот чему, — вмешался Кайхосро Авалишвили: — русские подстрекают нас на войну с Турцией, a сами выставляют лишь ничтожный отряд. Если такое огромпое царство не в силах послать большое войско, то что можно собрать в нашей обедневшей и разорённой стране!

— Правда, что войско моё малочисленно, да и звать людей в поход во время полевых работ тоже не легко. Царевич Георгий должен прислать из Кахетии тысячу пятьсот человек, но не очень-то я надеюсь на него, — проговорился Ираклий и вдруг умолк.

Наследник престола Георгий ничем не был похож на отца. Всем были известны его леность и обжорство. Ираклий, зная все его недостатки, не собирался назначать его престолонаследником, наметив ему взамен Левана. Богомольного Георгия он хотел, в случае смерти Антония, возвести в католикосы. Но в эти планы он не посвящал никого и теперь, проявив недоверие к старшему сыну, невольно смутился.

— Разрешите, ваше величество, доложить, — почтительно обратился Леван к отцу.

— Говори!

— Если Георгий сумеет в Кахетии собрать войско, он должен двинуться в Сигнахи и оттуда следить за Белакани, так как, двигаясь к Ахалциху, лезгины могут повернуть в ту сторону и напасть на нас с тыла.

Ираклий улыбнулся. Он понял, что Леван привёл это соображение для оправдания бездеятельности царевича Георгия. Леван сам уже успел направить шамхорского бегларбека прикрывать тыл со стороны Белакани, и сейчас незачем было посылать войско в Сигнахи.

— А я думаю, царь, — вмешался Иоанн Орбелиани, — что с ахалцихским пашой надо закончить дело мирным путём. Если же Тотлебен хочет воевать, пусть идёт в Имеретию к царю Соломону на помощь.

— От своей судьбы никто не уйдёт! С ахалцихским пашой нам никогда не помириться, и на этот счёт бесполезны всякие возражения! — сдвинув брови, сказал Ираклий Иоанну, а затем обратился к Давиду Орбелиани, который сидел молча и не принимал участия в обмене мнениями: — А ты что нам скажешь, Давид?

— Я скажу, ваше величество, что судьбу войны не решает численность войск. Летописцы неоднократно писали о том, как хорошие полководцы с малым войском побеждали более сильного врага.

— «Если сотни нападают, одного сразят легко», — мудро сказал Руставели, — напомнил Иоанн.

— Это так, — согласился Давид, — но разве не тот же Руставели говорит: «Сотня тысячу осилит, если выбран верный путь»? Не помню я, вельможи, чтобы царь Ираклий когда-нибудь сражался, имея войско, численно превосходившее вражье.

— Верно, этого никогда не было, — подтвердил Теймураз Цицишвили.

— В скольких сражениях участвовал царь Ираклий до сегодняшнего дня? — спросил Давид у вельмож.

— Около шестидесяти, если не считать походов с Надир-шахом, — улыбаясь ответил Ираклий за царедворцев.

— И вот, во всех этих сражениях только один раз вы потерпели неудачу с Аджи-Чалабом, и то по ошибке вашего блаженной памяти отца Теймураза. А во всех остальных боях ваш меч пожинал всегда победу на благо нашей родины. Неужели и теперь из-за малочисленности войска отказаться от похода? Вот моё мнение, господа мдиванбеги:

А вы, как хотите, так и судите.

Ираклий благосклонно взглянул на Давида и сказал улыбаясь:

— Если твой меч так же остёр, как решительны твои слова, наше счастье удвоится. — Потом он обратился к мдиванбегам: — Клянусь вам, что я не боюсь этого похода. Русское войско хотя и малочисленно, но хорошо вымуштровано, и один боец устоит против тысячи. Невелико и моё войско, но зато — всё конница. С помощью бога мы победим урумов, насчёт этого будьте спокойны. Соломон, сын мой, докладывай дальше.

Соломон развернул заранее приготовленный свиток пергамента.

— Хранитель ценностей Иоанн Доленджашвили просит ваше величество отдать приказ казначею о выдаче трёх тысяч рублей вашей дочери Тамаре.

— Об этом доложит нам Иосиф-мушриб, — прервал его Ираклий и нахмурился. Его личные дела никогда не рассматривались в совете. Правда, звание хранителя ценностей Доленджашвили получил только осенью, но он должен был уже знать порядок ведения дел. — Иоанну объяви выговор, — приказал Ираклий Соломону и велел Чабуа составить по образцу русских коллегий положение и устав для чиновников, в которых был бы указан порядок ведения дел. — На этом мы и закончим, — сказал Ираклий. — Остальные дела обсудим после. А теперь будем молить всевышнего…

— Есть у меня ещё одно дело, — Соломон достал несколько сложенных бумаг.

Ираклий почуял, что молодой секретарь собирается доложить о чём-то серьёзном, и насторожился.

— Бесарионом Габашвили получено письмо от его отца Захарии из России, к нему приложены два документа, касающиеся графа Тотлебена. Бесарион нижайше просил передать их вашему величеству.

— Читай! — велел Ираклий и приготовился слушать.

Соломон развернул письмо и начал читать:

— «Нашего славного сына Бесариона приветствует угнетённый и изгнанный на чужбину отец Захария. После того, мой сын, как я покинул Грузию, находился я сперва в Кизляре, где собирался приступить к богослужению по уставу православия. Но еретик, католикос Антоний, прислал сюда письмо с приказом, подтверждённым нашим великим Ираклием, не допускать меня к священнослужению. Повеление Ираклия возымело своё действие — двери храмов замкнулись передо мной, и из Кизляра меня изгнали. После многих испытаний я приехал в Москву и обратился с жалобой к митрополиту о том, что в нашей стране злой еретик извратил нашу святую веру. Святые отцы — епископы и митрополит, вняв моей мольбе, воздели руки к всевышнему с молитвой вразумить царя нашего Ираклия: изгнать из святых храмов еретиков. Но несчастье, навлечённое на меня Антонием и поразившее меня громом, никогда не изменит мою любовь и преданность к моему великому царю. Я получил в Москве доступ ко двору царя Вахтанга Шестого, там я видел Александра Бакаровича, который состоит на службе у русских, в чине полковника. Он, смеясь, рассказывал о том, что на помощь Ираклию послали генерала Тотлебена, который за измену чуть не был обезглавлен, и что послан он к Ираклию якобы с тайным поручением. О подробностях этого поручения Александру ничего не известно, а эти два документа я выпросил у него и посылаю с доверенным лицом; вручи их царга. Скажи также о моей ему преданности. Написано в декабре 20-го числа 1769 года в городе Москве собственной рукой Захарии Габаона».

Ираклий, нахмурившись, слушал письмо. В преданности Захарии он не сомневался, но упрямство этого старика было неодолимо. Когда Ираклий решил вызвать из России католикоса Антония, Захария решительно этому воспротивился. Он угрожал царю покинуть дворец. После приезда Антония чего только не вытворял этот упрямый священник! Он заставил католикоса всей Грузии, сына царя Иесе, потомка Багратионов, поклясться всенародно в Сионском соборе, что он не еретик. Но он не угомонился и после этого, пока его не постригли и не посадили в монастырскую келью.

Для блага родины требовалось пригласить на пост католикоса Антония, сына карталинского царя Иесе, ибо, только дав ему почётное место, можно было пресечь борьбу карталинских Багратионов — претендентов на престол. Этого не понимал упрямый старец и гнул своё. Но Ираклий спас его, поручив страже тайком освободить его из монастыря и дать возможность бежать.

Теперь, видимо, Захария, не преуспев в своих делах в России, стрался другими средствами расположить к себе Ираклия. Поэтому Ираклий не придал большого значения тем сведениям, о которых сообщал Захария. Александр Бакарович оспаривал трон у Ираклия и, чтобы найти себе приверженцев, должно быть, и распространял слухи о тайных поручениях Тотлебену.

— Что ты скажешь об этом, сардар? — обратился Ираклий к Давиду Орбелиани, смотря ему прямо в глаза. — Ты жил в России и знаешь тамошние порядки.

— Насчёт Тотлебена Захария говорит правду, ваше величество, — ответил Давид, — Семь лет тому назад Тотлебен был изгнан из России как изменник. Его лишили чина и орденов. Только в прошлом году вняла императрица его молениям и помиловала, о чём было объявлено в мае месяце в Санкт-петербургских ведомостях. Что же касается тайного поручения Панина, если только это правда, то трудно судить о том, что оно содержит: зло или добро. Но я думаю, что вероятнее в нём заключается добро для вашего величества, так как сомневаюсь, чтобы во время войны с Турцией русские могли действовать злоумышленно против нашего царства. Письмо Захарии призывает нас быть осторожными и не попасть в западню, а для печали я не вижу достаточных оснований.

Ираклию понравились соображения Давида. Царь перестал хмуриться, сведённые брови разошлись, и он обратился к Соломону:

— А что за документы приложены к письму?

— Здесь указ об изгнании Тотлебена, напечатанный в Москве во вторник 29 апреля 1763 года, и второй указ о помиловании Тотлебена, опубликованный в Санкт-Петербурге 27 мая 1769 года, — доложил Соломон.

— Передай бумаги моему секретарю и скажи, чтобы перевёл их на грузинский язык. Бесариону передай мою благодарность. Теперь, господа мдиванбеги, пойдём в Сионский собор прослушать обедню и благословить Давида, будущего зятя моего, которого я назначаю главным военачальником.

Все встали.

Из Сиона уже доносился перезвон колоколов.

Приготовляясь к походу, Бесики рылся в своём сундуке. Под руку попалась отцовская ряса. Он отбросил её в сторону. На дне сундука увидел кипу бумаги. «Надо, пока не забылось, записать сегодняшнее стихотворение», — подумал Бесики и, достав чистый лист, с пером в руке подсел к персидскому восьмиугольному столу. И сейчас же в его памяти встала встреча с Анной: и объятия и поцелуй…

«Что нужно от меня этой женщине?» — думал Бесики и вместо стихов, подсказанных соловьём, писал, того не замечая, совсем другие строки:

Эта женщина сведёт его с ума. Надо бежать от неё сегодня же. Сейчас же. Но ведь она будет ждать его этой ночью.

Сестра царя Ираклия, супруга Орбелиани будет ждать на свидание Бесики, сына изгнанного священника! Наверно, на ней будет голубое платье. Нет, не голубое, а гранатового цвета. Комната её будет убрана розами, чтобы их аромат одурманил обоих. И она сама будет, как роза, неувядаемая, вечно молодая. Не дьявол ли вселился в эту женщину? Какие у неё длинные косы… А ресницы, оттеняющие щёки? Губы, как цветок граната, и зубы, словно жемчуг! И эта пленительная, покоряющая улыбка на лице, изваянном из слоновой кости!..

писал Бесики, забыв обо всём на свете, кроме Анны.

Тихо шурша шёлковым платьем, вошла в комнату Анна-ханум, его приёмная мать.

— Что это, ты опять слагаешь стихи? — с улыбкой молвила Анна-ханум. — Ты как мой Теймураз… Когда он слагал стихи, можно было выстрелить у его уха из пистолета, он не расслышал бы…

Бесики встрепенулся и взглянул на неё.

— Прочти мне, — Анне-ханум нравились стихи Бесики. — Наверно, что-нибудь любовное?

— Не стоит слушать, это ещё черновик, — Бесики скомкал исписанную бумагу и бросил в сундук. — Сегодня отправляюсь, царица, в поход…

— И какой поход?

Анна-ханум взглянула на раскрытый сундук, а потом перевела взор на Бесики.

— Разве Ираклий опять отправляется в поход?

— Да, этой ночью мы выступаем.

— Этот несчастный враждует со всем миром, а потом жалуется, что ему не дают покоя. Куда направляетесь?

— Не знаю.

Если так, то ведь надо приготовиться! Не пойдёшь же ты в бой в этом танцевальном костюме? Идём, выбери какой-нибудь из походных костюмов моего покойного супруга.

— Хочу найти чоху с гозырями, она где-то у меня запрятана.

— Пойдём в гардеробную, там ты найдёшь и чоху, и сапоги, и оружие. Так одену тебя, что окривеют и враги и друзья от зависти. Теймураз умел позаботиться и о себе и о других. Сто чох всегда были у него в запасе. Кто ему угодит, тому и дарил. Пойдём…

Они направились в гардеробную.

— Забыла тебе сказать. Тебя спрашивала Майя. Что нужно от тебя этой бесстыднице?

— Какая Майя?

— Татишвили. Остерегайся этой женщины, об этом может узнать наш грозный барс (Анна-ханум подразумевала Ираклия), а ты ведь его знаешь…

— Майя?

— Набелила себе лицо, на кого она похожа, несчастная! «Мне нужно повидать Бесики, может, напишет мне прошение». Как будто я не знаю, что за прошения нужны этой распутнице.

Бесики ничего не ответил.

Он почувствовал головную боль. В висках его стучало, как молотком. Бессонница и волнения давали себя знать.

Генерал Тотлебен и сегодня был не в духе.

Ему не нравились ни эта гористая Грузия, ни маленький городишко Душети, у которого лагерем стояло его войско, ни грубо построенный старинный дворец, в котором он проживал. И дворец, и крепостные башни, и стены крепости были построены из неотёсанных камней, сложенных на извести. Во дворе крепости росло всего два дерева — дуб и вяз. Они заменяли и парк и цветник при этом дворце.

Не нравилась Тотлебену и местная жизнь.

В нижнем этаже обитала многочисленная семья владельца замка, и оттуда доносились неугомонный шум и гам.

«Странный народ, эти кавказцы. Целый день так кричат и галдят, точно между ними целая миля или как будто они оглохли. Неужели нельзя беседовать тихо?» Генерал несколько раз посылал к хозяевам переводчика с приказом не шуметь.

Тотлебен злился на императрицу: как будто простила его, а между тем выходит, что отправила на каторгу.

Десять лет тому назад кто, как не он, немец по происхождению и русский генерал по службе, получил ключи от Берлина, сдавшегося русским войскам? А через три года после этого императрица Екатерина, лишив его чина и отличий, выслала из России.

Генерал старался не вспоминать о причинах такой немилости. Вот и теперь: как будто государыня дала ему важное поручение — поднять Грузию против турок, а всё-таки нет ему ни прежней славы, ни почестей, и даже какой-то грузинский царёк позволяет себе держаться с ним на равной ноге.

«Что же нужно сделать, чтобы вернуть себе прежнее положение при дворе и даже более высокое, чем было?» Генерал не раз об этом думал.

«А что, если, под видом войны с турками, захватить Грузию, стать в ней царским наместником и положить к ногам Екатерины ключи от Тбилиси, как когда-то положил ключи от Берлина? Правда, царица таких указании ему не давала, но надо уметь читать тайные мысли, — кто же откажется от такого подарка и не вознаградит по заслугам того, кто догадался его сделать?.. Замысел заманчивый, но опасный. А вдруг — неудача? Нелегко иметь дело с таким талантливым человеком, как Ираклий. Он отличный воин и искусный дипломат. Прежде всего надо убрать его со своей дороги. Но как это сделать, сохраняя позиции его союзника в борьбе с турками?»

И тут генерала осенила блестящая мысль: а что, если натравить их друг на друга — грузин и турок, а самому, под каким-либо предлогом, остаться в стороне. Пусть их истребляют друг друга. Тем легче будет для него, Тотлебена, сразу убить двух зайцев: ослабить позицию турок и захватить Картли и Кахетию после неизбежной гибели Ираклия, которому, конечно, не устоять одному с его ничтожным отрядом против огромного турецко-лезгинскою войска.

Тотлебен потёр от удовольствия свои красные волосатые руки.

Он ни минуты не сомневался в том, что турки легко уничтожат отряд Ираклия, он знал по своему собственному опыту, обретённому при штурме крепости Шорапан, как хорошо умеют драться эти азиаты.

Воспоминание об имеретинской экспедиции всякий раз приводило Тотлебена в дурное расположение. С левой ноги вступил он в Грузию. Он надеялся запугать азиатов своим хорошо оснащённым регулярным войском. Для этого, ему казалось, было достаточно и пятисот человек, с которыми к концу лета 1769 года он прошёл Дарьял, чтобы затем через Сурами перебраться в Имеретию, к царю Соломону. С большим трудом перетащил он с помощью двухсот грузин разобранные по частям трёхфунтовые пушки у села Степанцминда и, минуя перевал, разбил лагерь на поляне Адосминдори. Тут его нагнал назначенный послом ко двору Ираклия Антон Романович Моуравов. По его совету, Тотлебен послал нарочного к Ираклию с просьбой о разрешении пройти через его владения. Вместе с тем он сообщал о необходимости повидаться с царём по важному делу.

Ираклий не замедлил ответить, что выезжает навстречу.

Тотлебен ликовал: прославленный на всём Востоке царь сам ехал его встречать. Тотлебен подробно разработал церемониал встречи и несколько раз его повторил. Он хотел этим церемониалом и пышностью своей персоны показать Ираклию всю мощь Российской империи. Пусть поймёт этот царёк, с кем имеет дело.

Двадцать девятого августа к Тотлебену явился царский камергер и сообщил, что Ираклий разбил лагерь у селения Хода и просит генерала пожаловать к нему.

Тотлебен поморщился: как это так — «пожаловать к нему»? Но он вынужден был послушаться совета Моуравова и с внушительной свитой отправиться в лагерь Ираклия. Тут его встретил царский сардар в сопровождении десятка вельмож. Сардар пригласил генерала в поставленную специально для него палатку, которая была порядочно отдалена от царского лагеря, и просил отдохнуть, обещая сообщить, когда царь пожелает его принять.

С Тотлебена слетела вся спесь. Раскинувшийся перед его глазами царский лагерь поразил его своей пышностью. На поле стояло несколько десятков нарядных палаток. Среди них выделялась своим убранством шестиугольная палатка царя. Над каждым углом и над её верхом высились штандарты, а расшитое золотом полотно палатки ослепительно блистало на солнце.

Весь лагерь был окружён спешившимися воинами, которые стояли, как изваянья, держа в поводу лошадей.

У входа в царскую палатку были выстроены в две шеренги царские пажи.

Через полчаса в палатку Тотлебена явились царские слуги. Они принесли медный таз, кувшин с водой, мыло и полотенце и предложили Тотлебену умыться после дороги.

Потом пришёл царский церемониймейстер и пригласил Тотлебена к царю.

Генерал, в сопровождении Моуравова, пешком направился к царской палатке. Посредине пути его встретили шесть вельмож с изукрашенными тростями и, низко поклонившись, пошли впереди гостей, указывая дорогу. У царской палатки провожатые отошли, и гости, пройдя сквозь шеренгу склонивших головы пажей, приветствовали вышедших к ним навстречу царевичей Георгия и Левана. У самого входа их встретил католикос и, приняв от него благословение, они вошли в палатку.

Ираклий обнял Тотлебена, расцеловал и с восточной учтивостью сказал:

— Слава всевышнему, что вижу в моей стране такого прославленного воина, присланного на защиту христианских земель всемилостивейшей императрицей.

Потом, взяв его за руку, подвёл к поставленному вместо кресла покрытому ковром сундуку. Это была единственная мебель в палатке, устланной драгоценными коврами.

Тотлебен отказался от этого сиденья и устроился на ковре по-восточному, поджав ноги. Его примеру последовали царь, католикос и царевичи. Моуравов поместился рядом с генералом.

Царь попросил Тотлебена посвятить его в то важное дело, о котором писал ему в Тбилиси, и когда генерал открыл Ираклию, что цель прихода русских в Грузию — искоренение турецкого владычества, — царь пришёл в восторг.

Моуравов перевёл генералу, что радости его высочества нет предела и что царь готов пожертвовать жизнью ради такой великой цели.

Затем Ираклий приказал стольникам разостлать скатерть, и гостям подали чай в дорогих фарфоровых чашках. После чая были предложены кахетинское вино в высоких хрустальных бокалах и фрукты на больших серебряных подносах.

После часовой беседы Тотлебен, сославшись на дела, собрался уходить. Царь несколько раз просил гостя остаться и переночевать, но генерал, поблагодарив Ираклия и пригласив его посетить завтра русский лагерь, покинул палатку.

На следующий день Ираклий в сопровождении Левана отправился к Тотлебену. Генерал за версту от лагеря встретил царя, приветствуя звуками фанфар и пушечным салютом.

В палатке Тотлебена на ковре была разостлана скатерть и на ней расставлены яства. При провозглашении тостов в честь императрицы Екатерины и Ираклия раздавались пушечные салюты. После обеда Ираклий ушёл в отведённую ему палатку, куда вызвал Моуравова и долго с ним беседовал.

Затем Моуравов передал Тотлебену содержание беседы, Ираклий считал недопустимым идти в поход против турок с пятьюстами солдат и настаивал на том, чтобы увеличить русское войско до пяти тысяч человек. Если такое количество людей невозможно выставить в этом году, то до зимы надобно иметь самое малое полторы тысячи солдат, с таким расчётом, чтобы к весне прибыли опальные. К тому времени Ираклий соберёт своё ополчение, и пока турки расшевелятся, объединённое грузино-русское войско разобьёт врага.

Тотлебен обещал Ираклию выполнить этот план, как только получит соответствующее разрешение из Петербурга.

Второго сентября Ираклий вернулся в ставку, третьего сентября Тотлебен, отослав в Петербург курьера с донесением, двинулся в Имеретию. Он хотел один, без Ираклия, захватить Шорапанскую крепость, с тем чтобы себе одному приписать честь этой победы и таким путём выслужиться перед русским правительством.

Двадцать шестого сентября на Кортохи его встретил имеретинский царь Соломон. После торжественного приёма и передачи грамот императрицы Тотлебен направился к Шорапапской крепости. Соломона сопровождала свита в двести человек — это и было пока всё его войско.

Шорапанскую крепость защищали двадцать три турецких воина. Граф рассчитывал занять её без боя. Соломон послал в крепость имеретина из своей свиты, который сообщил туркам о приходе русского войска и передал, что при добровольной сдаче царь гарантирует свободный пропуск гарнизону.

По турки ответили отказом: «Мы, — ответили они, — верные слуги султана, и неслыханно, чтобы русский побеждал турка. Если вам не терпится, пожалуйте, и мы достойно встретим вас».

Такой ответ настолько разозлил Тотлебена, что он отдал приказ немедленно штурмовать крепость. Но это кончилось неудачей, и такого позорного поражения он никогда ещё не терпел.

Тем временем Соломон, получив известие, что князь Дадиани напал на Имеретию, покинул Тотлебена. После неудачного штурма генерал решил обложить крепость, чтобы голодом принудить гарнизон к сдаче.

Но и тут его ждала неудача. У него самого не хватило запаса хлеба. Русским солдатам не шло впрок местное «гоми», а от фруктов они стали болеть кровавым поносом, и если бы Тотлебен вовремя не снял осады, отряд его либо вымер, либо был бы взят в плен.

Тотлебен вернулся со своим войском в Душети. Из Кизляра он получил известие об отправке к нему дополнительных войск небольшими партиями и, несколько успокоившись, сообщил Ираклию:

«Я обосновался в Душети. Надеюсь, что вы пожалуете ко мне на совещание и мы совместно разработаем план наших будущих действий».

Но прошла зима, наступила весна 1770 года, а Ираклий не показывался.

Тотлебен тоже не двигался с места. Это значило бы уступить Ираклию. И хотя начальник Кавказской линии генерал Медем советовал Тотлебену ехать в Тбилиси к Ираклию, генерал упрямо продолжал сидеть в Душети.

Василий Петрович Лопухин, заместитель Моуравова, сообщил ему из Тбилиси: «Ираклий с войском направился в неопределённом направлении, не то в сторону Ганджи, не то Нахичевани, а насчёт приезда к вам он ничего не говорил».

Между тем к Тотлебену стали постепенно прибывать из Моздока пополнения. Надо было размещать солдат. В Душети же не было помещений для большого воинского постоя. Пришлось рыть землянки. Снабжение войска становилось всё затруднительнее. Обещанные Ираклием провиант и фураж поступали с большим запозданием. По этому поводу Тотлебен неоднократно писал в Тбилиси Моуравову, но ответ получал один и тот же: Ираклия нет в Тбилиси, а ждут его распоряжений.

Тотлебен вынужден был за деньги приобретать на рынке продукты и фураж. А душетские купцы вздули цены на продукты, запрашивали за пятикопеечный товар десять рублей.

Хорошо ещё, что вскорости прибыл грузинский караван, доставивший Тотлебену достаточное количество продуктов, иначе его войску грозил бы настоящий голод. Это царевич Георгий послал русскому войску несколько сот ароб муки и тысячу пятьсот голов скота.

Дело со снабжением постепенно наладилось, и Тотлебен мог спокойно класть себе в карман деньги, полагавшиеся на содержание войсковых частей.

Приближалось время похода. Поля зазеленели, и половодье пошло на убыль.

Царь Соломон из Имеретии ежедневно посылал гонцов. Им было всё подготовлено для штурма Кутаисской, Багдадской и Шорапанской крепостей, в которых находились турецкие гарнизоны, и он ждал только приезда Тотлебена. Но Тотлебен не мог двинуться в Имеретию. Ахалцихский паша собрал войско и перерезал ему путь. Надо было сперва нанести поражение ахалцихскому паше, а затем уже идти на соединение с царём Соломоном.

Во время учебного марша казаки задержали подозрительного турка. Его пытали, и он сознался, что был послан ахалцихским пашой разведать о русском войске. По его словам, паша собрал бесчисленное количество воинов, но сказать точно, сколько их было, пленник не мог: то говорил сто тысяч, то — десять тысяч. Тотлебен впал в раздумье. Ираклий не появлялся и ничего не сообщал о себе. Генерал решил действовать независимо от него.

В полдень он вызвал офицеров и приказал вывести войско на парад.

Надел мундир, треуголку и начал искать зеркало.

Но в этой стране зеркала были редкостью: их привозили из России.

Генерал достал из несессера маленькое зеркальце и посмотрелся в него. Высокий султан треуголки медленно покачивался. Генерал бросил на тахту зеркальце и спустился во двор.

Адъютанты ждали его у осёдланных коней.

Он ловко сел на своего скакуна. Генерал был хорошим кавалеристом.

Как раз в этот момент во двор влетел на взмыленном коне всадник в чохе, соскочил с лошади и протянул Тотлебену свиток.

— Кто прислал? — спросил Тотлебен через переводчика.

— От царя Ираклия, — ответил гонец, вытирая пот со лба.

— А-а… Зер гут! — пробасил Тотлебен и развернул послание.

Письмо было написано по-немецки.

Ираклий просил Тотлебена немедленно двинуть войско к Сурами, где им следует встретиться десятого апреля.

Генерала, истомлённого ожиданием, обрадовало письмо Ираклия. Раз для встречи было назначено Сурами, а не Тбилиси, значит, этот гордый царь пока что считал Тотлебена равным себе.

Теперь надо было только первым прибыть в Сурами, и тогда выйдет так, что не Тотлебен прибыл к царю, а царь к Тотлебену.

Отменив парад, генерал отдал приказ войску — через час покинуть Душети.

Где-то близко, совсем над ухом, пропел петух.

Дугаба, крепостной царицы Дареджан, проснулся и начал протирать глаза. Обычно он вставал с рассветом, но сегодня поднялся, когда ещё было темно. Вчера в селение Лило примчался царский гонец и сообщил, что Ираклий изволил выступить в поход против турок и созывает ополчение. Всем, бывавшим с ним в походах удальцам, у которых оружие и кони были в исправности, приказывалось немедленно собраться и под начальством юзбашей, или сотских, явиться кому в Тбилиси, кому в Мцхету к своим сардарам.

В самый разгар пахоты людям было не до походов, но крестьяне подчинялись приказу. С пахотой, как это уже не раз бывало, справлялись теперь старики и дети.

Дугаба окликнул своего младшего сына, который спал сладким сном, и приказал развести огонь в очаге. Жена Дугабы уже одевалась в темноте. Босой мальчик, зевая и почёсываясь, подошёл к очагу и разворошил золу. Горячие угли ещё краснели. Мальчик нащупал хворост, мелко наломал тонкие прутья и, бросив их на угли, принялся раздувать огонь. Вспыхнуло пламя и озарило просторный крестьянский дом — дарбази. Это было большое четырёхугольное помещение без окон (в те времена большинство карталинских и кахетинских домов строилось в виде землянок) с большим куполом. В центре купола зияло небольшое отверстие, через которое проникал дневной свет и выходил дым. Помещение разделялось на две части деревянной балкой, которая посредине подпиралась толстым украшенным резьбою столбом — «деда-бодзи», что в переводе означает: мать-столб. В дощатых закопчённых стенах были вделаны шкафчики и полки, где хранились утварь и посуда. Просторные нары из толстых досок блестели, как отполированные. На этих нарах спала вся семья.

Вторая половина дарбази предназначалась для скота и птиц. Куры располагались на жердях, а гуси и утки бродили где попало, чаще у очагов, где потеплее.

Когда Гига начал разводить огонь, гуси с криком разбежались по углам. Успокоившись, они собрались в кучу и, следя за мальчиком, завели беседу на своём гусином языке. Посмотрит один из них на мальчика и проговорит скороговоркой соседу: «Вит-вит, вит-вит», а сосед отвечает: «Вит-ви-ви-вит», а затем оба долго смотрят на происходящее.

Вскоре проснулась и вся семья Дугабы, и жена начала молиться и класть земные поклоны; дочь загромыхала посудой, а старший двенадцатилетний сын Вано подавал отцу то чоху, то обувь, то пояс с кинжалом, то ятаган, то ружьё и пистолет. Дугаба быстро одевался, давая наставления сыну:

— Смотри, сынок, теперь ты, вместо меня, старший в семье (при этих словах жена Дугабы всплакнула, она вспомнила своих двух сыновей, погибших в боях). Сперва вспашете незаливные луга, а потом уже целину у реки. Если, бог даст, вернусь невредимым из похода, принесу тебе ружьё. — Потом, повернувшись к жене, сказал сурово: — Довольно тебе молиться! Положи хлеба на дорогу в хурджины.

— О господи, — простонала жена Дугабы, ещё раз перекрестилась, встала и принялась за дело, — и зачем ты породил нас на свет? Всю жизнь — в тревоге. Всё время — война, походы…

— Не тужи, жена, — приободрил её Дугаба, — сейчас поход будет похож на прогулку. С нами — русские войска…

— Давно я слышу — «русские, русские», а их и не видно.

— Как же не видно? — возмутился Дугаба. — С зимы, говорят, в Душети стоят лагерем. Сосед Кикола своими глазами их видел. Чудеса рассказывает. Они пушки привезли — на больших колёсах, в конской упряжи, не так, как у нас — на волах…

— Бог им в помощь, если они христиане.

— Конечно, христиане! Ну, жена, клади в хурджины сыр, ветчину да не забудь походный бурдюк с вином.

— Сыр, ветчину в пост? — удивилась жена.

— Через неделю — святая пасха, а поход наш, ты думаешь, на два дня? Быть может, и через месяц не вернусь. Да, кстати, и чурчхел да яблок не позабудь положить. Мы с русскими вместе будем пасху справлять. Надо же угостить их… Ну, сынок, — обратился опять Дугаба к старшему сыну, — давай коня и с богом. Табунщики, наверное, уже пригнали лошадей.

На дворе было ещё темно, хотя звёзды уже погасли и на востоке небо стало стеклянно прозрачным. Тянуло холодом, и мальчик, задрожав, запрыгал на месте, чтобы согреться. В деревне, о существовании которой можно было узнать только по поднимающимся из-под земли дымкам, слышался лай собак, пение петухов и голоса соседей.

По отдалённому топоту мальчик догадался, где находился пригнанный табун, и бегом направился туда. Он быстро разыскал отцовского буланого коня, который, узнав мальчика, дохнул на него тёплой струёй воздуха и заржал. Мальчик, схватившись за гриву лошади, проворно вскочил на коня и прискакал домой. Отец уже дожидался с седлом в руках. Пока Дугаба седлал коня, Вано принёс в корытце овса и начал с руки кормить лошадь. Отец, смеясь, сказал сыну:

— Поставь на землю, сам дотянется.

Но мальчик продолжал держать корыто в руках, пока лошадь не съела весь овёс и не стала искать губами зёрнышки на дне корыта.

Вскоре Дугаба услышал зов сотского начальника и, прикрепив хурджины к луке седла, поочерёдно расцеловал домочадцев. Перекинув через плечо поданное ему в последнюю минуту ружьё, он вскочил в седло и направился к церковной площади, где обычно собирались ополченцы во время походов. На площади уже толпились все участники похода и провожающие — старики и детвора Сельский священник в облачении и с кропилом в руках благословлял воинов, брызгая на них освящённой водой из чеканной с ушками бронзовой чаши. Старики тоже благословляли воинов и, воздевая руки к небу, молили бога о даровании победы.

Сотский начальник весело окликнул Дугабу и полушутя, полусерьёзно сказал ему:

— Ты что так поздно? Заважничал, что ли? Разве не знаешь, что царский любимец должен являться первым?

— В бою нужно быть первым, а сейчас не беда, если человек немного опоздает, — ответил Дугаба.

К Дугабе подошла пожилая женщина и, поправив на голове платок, обратилась к нему:

— Да благословит тебя бог и дарует тебе победу, Дугаба.

— Спасибо, кума.

— У меня к тебе просьба, родной. Моего малыша вручаю тебе, — сказала женщина и указала на юношу, который стоял немного поодаль от неё, держа за повод свою лошадь, — ты же знаешь, он один у меня остался, последний. Ему только что минуло шестнадцать лет, совсем неопытен и впервые участвует в походе. Погляди за ним, родной, да дарует господь жизнь твоим детям. Ты старый опытный вояка, и, если он будет рядом с тобой, у меня на сердце будет спокойно.

— Подойди, малыш! — крикнул Дугаба юноше, и тот, улыбаясь, не спеша подошёл к нему, ведя за собой лошадь. — Ты разве впервые в походе?

— Э… не слушайте, — смеясь, сказал парень. — Что я — ребёнок, что ли?.. Подумаешь, в бой иду… Мои предки ходили, отец ходил…

— Всему учиться надо, — сказал Дугаба, сведя грозно брови. — Она о тебе умно заботится, а ты, глупец, обижаешься. Будешь всё время рядом со мной находиться, я тебя многому научу, спасибо скажешь. Не бойся, мать, — обернулся Дугаба к соседке, — буду следить, как за своим сыном. Вернёмся — вместе радоваться будем, не вернёмся — молитвами нас помянешь. Ну, пошли!

Всадники, построившись попарно, выступили из села. Дугаба очутился рядом с одним из стариков, который когда-то учил его искусству сражения.

— Здравствуй, Гела! — окликнул его Дугаба. — Тебе пора бы и отдыхать, ведь за семьдесят перевалило.

— Ну и что же, — весело ответил Гела, — ещё четверых таких, как ты, свяжу! Э-эх, мне, и правда, пора бы отдохнуть, — заговорил старик и стал серьёзным: — раньше, бывало, от зари до зари пашу ли, жну иль на покосе стою, на ногах работаю, не уставал, а сейчас уже усталость чувствую, без отдыха уже не могу работать…

— Ну и сидел бы дома.

— Не могу. Хочу на русских посмотреть, с ними вместе повоевать. Быть может, больше мне не суждено в походы ходить. Я с царём Ираклием во всех походах бывал. Да что говорить, ты ведь сам всё время со мной был рядом. Сколько горя и тяжёлых дней мы с тобой видели! И всегда, во всех сражениях, меня мучила одна мысль: почему мы всё время воюем одни, почему у нас нет такого соседа, который стоял бы рядом с нами и помогал бы нам разить противника? Тяжело нам одним-то. Врагов у нас много, со всех сторон напирают: и турки, и лезгины, и персы. Разоряют народ, жгут деревни, в плен уводят, потом продают в рабство. Тяжело нам без помощи русских.

— Не ты один, все мы так думаем, — перебил его Дугаба.

— Сколько уже лет шёл у нас разговор о русских, о дружбе с ними, и вот, наконец-то, слава всевышнему, дождался я — русское войско идёт вместе с нами на турок. Как же мог бы я сидеть дома и не видеть русское войско, о котором рассказывают чудеса? Нет, родной, не мог я сидеть дома.

Было уже около полудня, когда отряд, соединившись с несколькими отрядами из других сел, подошёл к городу Тбилиси и стал лагерем на ристалище за городской стеной.

В полдень, когда через Татарский майдан провели арестованных Тахсим-бека и Фехти-бека, по городу разнеслась весть, что царь идёт в поход. Сейчас же устбаши — староста ремесленников, через моурава передал Ираклию, что он может рассчитывать на тысячу человек от их сословия.

Ираклия это сообщение очень обрадовало. Он приказал корчибашу выдать добровольцам оружие из арсенала. ещё со времён Теймураза добровольцы из ремесленников носили во время походов чёрные чохи — отсюда и пошло их прозвище «карачохели».

На пиру царю сообщили и другую радостную весть. Из Телави прибыл скороход царевича Георгия и сообщил, что тысяча воинов отправлена в Сигнахи, а сам царевич с двумя с половиной тысячами всадников выехал в Тбилиси и уже находится за Уджарме.

Ираклий одарил гонца рубахой. Обрадованный полученной вестью, он хотел было отложить на день поход, но так как он не любил отступать от своих решений, то приказал вести войско Левану, а сам, в сопровождении Давида, отправился встречать Георгия, чтобы повести кахетинцев кратчайшей дорогой прямо в Сурами.

Ираклий полагал, что догонит Левана у Ксани. Там были хорошие пастбища и можно было пустить коней на подножный корм.

Вечером Леван со своей свитой направился в Сабур-тало, где было построено войско.

Леван в сопровождении сотников обошёл отряды. Особенно внимательно он осмотрел сотни карачохельцев и проверил их вооружение. Тридцать человек он отпустил по домам: у одних негодны были кони, у других — оружие, а третьи сами не годились как бойцы. После этого он вместе с сотниками стал во главе войска. Трубачи затрубили, и войско двинулось в путь.

В это время Бесики бегал по парку царевича Георгия и искал Анну. Как он ни боялся этой встречи, но к вечеру всё же не выдержал искушения и, воспользовавшись общей суматохой, тайком прокрался в парк. Миновав ворота, Бесики огляделся, в надежде увидеть Анну. Затем быстро обошёл он аллеи и беседки, но во всём парке не обнаружил ни души.

Махнув рукой, он пошёл обратно, проклиная себя за то, что поддался непозволительной слабости.

Уже у выхода он заметил женскую фигуру, мелькнувшую между персиковых деревьев. Бесики кинулся туда, еле переводя дыхание.

— Бесики, это ты? Ох, как ты меня испугал. Кого ты здесь ищешь? — смеясь, обратилась к нему закутанная в шаль женщина.

Бесики тотчас же узнал Майю.

— Хотел повидать садовника… — растерянно ответил Бесики и подошёл к Майе.

— Ты разве не идёшь в поход?

— Конечно, иду.

— Но ведь Леван уже отправился.

— У меня такой конь, что если я даже отправлюсь утром, и то догоню. А ты как очутилась здесь?

— Я? — засмеялась Майя и заглянула ему в глаза. — Всё будешь знать, скоро состаришься.

— А всё же? Впрочем… — сказал Бесики, собираясь уходить, — какое мне дело! Ожидаешь, видно, кого-то?..

— Хотела повидать тебя.

— Меня? Откуда ты знала, что я приду?

— Знала, — Майя понизила голос и оглянулась. — Пойдём в беседку, здесь могут нас увидеть.

В беседке было темно. Сели на скамью. Майя откинула шаль, достала вчетверо сложенную записку и передала её Бесики.

— От кого это? — спросил Бесики.

Он прикинулся наивным простаком, делая вид, что не догадался, от кого записка. Ему не понравилось, что Анна сделала Майю своей поверенной. Он слышал от Анны-ханум, что Майя была шпионкой царицы Дареджан. Бесики не знал, что делать. Не принять и вернуть записку было глупо, всё равно Майя не поверила бы его неведению, так как видела, что он пришёл на свидание.

— А ты не предашь меня, Майя? — спросил он, наклоняясь к её лицу.

— Зачем мне тебя предавать? Я тебя осчастливила, а ты говоришь о предательстве… Думала, ты меня одаришь за радостную весть…

— Моё солнышко, — шепнул он ей, — разве, зная тебя, можно иметь другую возлюбленную?..

— Убирайся! — сказала Майя взволнованным голосом. — Ты, должно быть, всем говоришь: «Моё солнышко, моя луна, моя…»

— Никому я не говорю, хочешь, поклянусь?

— А какие письма ты читаешь Анне-ханум? Чьё это любовное письмо ты намедни читал ей?

— Это было письмо моего отца.

— А позавчера, когда я спрашивала, откуда получил ты письмо, почему не сказал? Ты лжец и обманщик.

— Клянусь, это было письмо моего отца.

— А ну покажи, если не лжёшь.

Бесики чуть было не проговорился, что письмо он передал через Соломона Леонидзе царю, но вовремя прикусил язык. Он догадался, что кому-то это письмо не даёт покоя, и решил схитрить.

— Как я могу его тебе показать?.. Ведь я иду в поход, не буду же я носить письма с собой.

Бесики почувствовал, что на этот раз Майя, смотревшая на него влюблёнными глазами, поверила его словам.

— Что мне передать Анне? — спросила она.

Бесики улыбнулся.

— Как будто без меня ты не сумеешь придумать, что ей сказать? Скажи, что я расцеловал каждое слово её записки. Но мне пора идти, а то совсем стемнело… Благослови меня, Майя, ведь я иду в поход.

Майя вдруг крепко обхватила его шею, поцеловала в лоб и шёпотом сказала:

— Пусть покровительствует тебе святая дева Мария!

Потом сняла с себя маленький алмазный крест на топкой цепочке и надела на него.

— Пусть этот крест будет тебе защитой.

Когда Бесики сел на коня и двинулся в путь, его охватили горькие думы.

Любовное письмо посылала ему женщина преклонных лет, а придворная дама лёгкого поведения благословила на бой. Не очень-то баловала его судьба.

Бесики взглянул на небо, усеянное звёздами, и стегнул коня нагайкой.

Ветер свистел в ушах всадника, бил в лицо и развевал конскую гриву. Была темень, но испытанный скакун во весь опор мчался по широкой дороге, из-под копыт летели яркие искры.

Когда Бесики нагнал карачохельцев, кто-то крикнул в темноте:

— Эй, кто там?

— Это я, Бесики! — ответил поэт и придержал коня.

— Тебя ищет саркардар по повелению Левана, — отвечал из темноты тот же голос.

— А что ему надо?

— Откуда мне знать…

— Он хочет послать тебя вместе с Моуравовым к русскому генералу, — послышался голос с другой стороны. — Леван пригрозил саркардару, что если он тотчас не отыщет тебя, то может принять святое причастие перед казнью…

Бесики поспешил к Левану. Свернув с дороги, он поскакал прямо по полю, опередил медленно двигавшиеся отряды и нагнал свиту Левана.

Леван был так зол, что чуть не ударил его плетью.

— Где ты шлялся до сих пор? — прогремел Леван. — Перевернули весь город, а тебя нигде не нашли. Скачи сейчас же, догоняй Моуравова, он, вероятно, уже во Мцхете.

Леван ударил плетью абхазского коня Бесики. Взбешённый конь так резко сорвался с места, что Бесики еле удержался в седле. Леван расхохотался, и Бесики понял, что гроза миновала. Повернув абхазку в сторону Мцхеты, он пустился догонять Моуравова.

Лиахва сильно разлилась, и Тотлебену пришлось целый день простоять у Цхинвали. Бурная река снесла все мосты, а брода не могли найти. Проводники советовали генералу подняться в Кехви, там Лиахва была стиснута в узком ущелье и со скал можно было перекинуть брусья для моста. Тотлебен отказался и предпочёл другой способ переправы. С большим трудом протянули через реку канат и, приспособив к нему паром на бурдюках, начали переправлять войско. В один рейс переправлялось до двадцати человек.

Донские казаки и калмухцы, не дожидаясь парома, пустились на конях вплавь. Казакам, привыкшим к спокойным рекам, было трудно переправляться, и многих из них унесло течением.

Поднялся крик и гам. Цхинвальцы бежали по берегу и криком ободряли пловцов. Одни тащили верёвки, другие — длинные палки. Всякий старался помочь, чем мог. Всё же десяток казаков снесло на порядочное расстояние, и за поворотом реки они скрылись из виду. Их считали уже погибшими, но через час казаки явились невредимыми, но мокрые и продрогшие. Они кинулись греться к кострам, зажжённым на берегу ранее переправившимися товарищами. Цхинвальский моурав послал солдатам вино в больших буйволиных бурдюках.

Тотлебен со штабными офицерами следил с горы за переправой. На этой горе, откуда виден был весь Цхинвали как на ладони, стояла довольно высокая башня, сторожем при которой был старик Беруча. Когда Тотлебен взошёл на гору и приблизился к башне. Беруча, преклонив колено, приветствовал генерала.

— Кто он такой? — спросил Тотлебен.

— Караульщик, — ответил переводчик.

— Гарнизон сей непобедимой крепости? — засмеялся Тотлебен и, повернувшись спиной к Беруча, стал смотреть на Цхинвали.

Старик не ожидал такого обращения: и царь Теймураз и царь Ираклий относились к нему уважительно — преклонённому помогут встать, обязательно пожалуют в башню, расспросят о семье, скажут несколько тёплых слов и наградят.

Старик, недовольный встречей, вернулся в свою башню и по самодельной лестнице поднялся на верхушку. Отсюда была хорошо видна вся местность до самого Горисджвари. Обязанность Беруча заключалась в наблюдении за окрестностью. Если показывался враг или следовал тревожный сигнал с другой башни, он должен был подавать соответствующий сигнал — зажигать на вышке сырую солому или обрезки лоз. Дым от соломы был беловатый и означал прибытие своих, лозы же давали дым чёрного цвета, и это возвещало о появлении врага.

Беруча не знал теперь, что зажигать — солому или лозу. Хотя он и слышал, что русская царица послала Ираклию на помощь войско против султана, всё же не знал, как действовать, и потому решил подождать. Он уселся на плоской кровле, положил рядом старую кремнёвку и с любопытством стал следить за переправой войска.

Ещё и половина солдат не была переправлена, когда Моуравов, сопровождаемый русскими чиновниками и подоспевшим Бесики, догнал отряды Тотлебена. Все сошли с коней и поднялись на гору.

Тотлебену наскучило следить за переправой войск, и он развлекался игрой в карты с офицерами.

Когда доложили о прибытии Моуравова, генерал лишь кивком головы приветствовал прибывших и продолжал играть. В момент прихода Моуравова он проиграл триста рублей. Обозлённый, он отшвырнул карты и обратился к Моуравову:

— Вот несчастье, всякий раз, когда вы приходите, я проигрываю!

— Главное, ваше превосходительство, выиграть войну, а в карты сегодня проиграем, а завтра выиграем, — с улыбкой сказал Моуравов.

— Если у вас такой дурной глаз, то и войны не выиграем, — ответил, хмурясь, Тотлебен, встал и оглядел прибывших.

Моуравов представил своих чиновников. Старших по чину Тотлебен удостоил поклона, Рейнегсу подал руку, по остальным лишь скользнул взглядом. Заинтересовал его лишь Бесики. Тотлебен с любопытством уставился на юношу, выделявшегося благородной осанкой. У Бесики словно тонкой кистью были очерчены чёрные брови и ресницы, и привлекали внимание вдумчивые миндалевидные глаза.

— Это кто такой? — спросил Тотлебен.

— Придворный поэт, князь Габашвили, — сообщил Моуравов.

— Ого, а я думал принц. Поэт! Кому это надо? Мужчина первым долгом должен быть кавалеристом, а потом чем угодно. Поэт… Да-а, если здешние поэты такие, как он, то воины должны быть голиафами.

— Про голиафов, ваше превосходительство, не могу сказать ничего, но грузины — отличные вояки, — ответил Моуравов.

— Вы, кажется, по происхождению грузин?

— Да.

— Вы изменили родине, перешли на службу к русским и теперь, хваля Грузию, хотите искупить своё преступление? — шутя сказал Тотлебен.

— Во всяком случае, ваше превосходительство, вы меньше всех можете упрекать меня в измене своей родине, со сдержанным негодованием ответил Моуравов.

Тотлебен понял, что пошутил опрометчиво, и постарался исправить ошибку.

— Не обижайтесь, это всё карты виноваты. Когда я в проигрыше, сам не ведаю, что болтаю. Скажите мне, пожалуйста, правда ли, что Ираклий ведёт ко мне пятидесятитысячную армию?

— Изволите шутить, ваше превосходительство. Если бы у царя Ираклия было столько войска, ваша прогулка по этой стране была бы лишней. Он может собрать пять тысяч воинов, и то через силу.

— Как, у него даже и этого нет? — с удивлением спросил Тотлебен. — Может быть, всё его войско состоит только из старика, что сидит на башне, и этого красивого поэта?

Сообщение Моуравова о том, что в войске Ираклия едва пять тысяч человек, втайне обрадовало Тотлебена. Это обстоятельство благоприятствовало его замыслам. Если у Ираклия так мало войска, то Тотлебену лучше всего уклониться от боя, и судьба Грузинского царства будет предрешена. Ахалцихский паша истребит войско Ираклия, а Тотлебен займёт Тбилиси, не потеряв ни одного солдата. Ираклий сам окажется виновником своей гибели, а оставшуюся без хозяина страну примет под своё покровительство генерал Готлиб Курт Генрих граф фон Тотлебен.

Тотлебен неожиданно расхохотался. Он был в восторге от своего плана.

Штабной офицер Зубов робко спросил Тотлебена, изволит ли он продолжать игру в карты.

— Нет, — ответил генерал.

Он хотел хорошенько обдумать план будущих действий. Поэтому он приказал офицеру пригласить гостей на карточную игру, а сам в сопровождении адъютанта вошёл в башню и осмотрел помещение.

— Куда делся этот старик, гарнизон крепости? — спросил Тотлебен.

— Он поднялся на крышу башни, ваше превосходительство, — ответил адъютант.

— A-а, очень хорошо. Достаньте топографические карты, — приказал он. Сев на тахту, он разложил карты и сделал вид, что занялся решением какой-то тактической задачи. По существу же он думал, как использовать так удачно сложившиеся обстоятельства. Беда была только в том, что у него не оказалось в распоряжении человека, которому можно довериться и дать тайное поручение. Его окружали русские офицеры. Подкупить их невозможно. Нужного человека надо искать среди гражданских чиновников.

Моуравов для этого непригоден. Остальных чиновников генерал не знал. Больше всех в этом деле ему мог пригодиться Рейнегс, который, кроме родного немецкого языка, владел русским, грузинским и турецким. Секретарь императрицы, молодой Александр Безбородко, по секрету сообщил Тотлебену, что Екатерина послала Рейнегса шпионить за Ираклием, и тут же добавил: «Рейнегс за деньги продаст родного сына». Но Рейнегса Тотлебен не мог послать в Ахалцих, а он хотел теперь же связаться с ахалцихским пашой. Если Тотлебен даст обещание Сафар-паше предать Ираклия, сто тысяч чистоганом обеспечены, а может, и больше. Императрицу же он задобрит тем, что повергнет к её стопам Грузинское царство. Тогда Екатерина, наверное, пожалует ему титул светлейшего князя и в недавно начавшем издаваться Готском альманахе напечатают: светлейший князь Тотлебен Грузинский.

Генерала так взволновала эта привлекательная мечта, что ему стало душно от избытка чувств. Он расстегнул воротник мундира и глубоко вздохнул.

«Всё это прекрасно, но кого послать в Ахалцих, к Сафар-паше? Где найти надёжного человека? Рейнегс хотя и годится для этого дела, но нельзя его удалять от Ираклия. Ему можно только поручить написать письмо по-турецки и использовать в качестве толмача».

Вдруг он вспомнил: «А турецкий шпион?» Вот кого он пошлёт в Ахалцих.

Тотлебен вскочил и крикнул адъютанту:

— Доставить ко мне Рейнегса!.. И вели привести сюда арестованного турка. Пусть снимут с него кандалы, хорошенько накормят, а потом приведут. У дверей становись ты. Часовых расставь вокруг крепости на двадцать шагов друг от друга.

Адъютант побежал исполнять приказание. Тотлебен от удовольствия потёр ладони, потом достал табакерку, понюхал табак и пять раз так крепко чихнул, что лежавший на крыше Беруча только теперь узнал, что в башню кто-то вошёл.

«Кто бы это мог быть?» — подумал Беруча, тихо спустился по ступеням и заглянул через щель потолка в помещение.

Увидя Тотлебена, он невольно стал следить за генералом.

Тотлебен ещё раз понюхал табак и чихнул прямо в лицо входившему Рейнегсу.

— Простите, ради бога, — извинился побагровевший генерал, — прошу садиться. Не угодно ли? — И он протянул Рейнегсу табакерку.

— Табак — приятное зелье, ваше превосходительство, но так как медицина нам твердит, что он вреден, то я воздерживаюсь от его употребления.

Тотлебен сложил топографические карты и пригласил гостя сесть на тахту.

— Я очень обрадовался, когда узнал, что в Тбилиси находится мой соотечественник. Удивляюсь, как вы можете жить в этой пустынной и дикой стране? — сказал Тотлебен.

— Я здесь временно и только затем чтоб хорошо заработать. Если бы мне было суждено остаться здесь навсегда, я бы застрелился.

— Ха-ха-ха! — расхохотался Тотлебен. — Вы правы, мой дорогой, тысячу раз правы. Только с этой целью и может поехать человек в Россию из нашей страны. А русские дикари думают, что немцы могут обрусеть из-за любви к ним. Я уже давно живу в России, но привычек своих не меняю и до сих пор не научился даже говорить по-русски. Хотя, правда, кое-какие слова усвоил…

Тут Тотлебен перечислил знакомые ему русские ругательства, и оба собеседника расхохотались.

— Вы правы, конечно, мой дорогой, правы… — и Тотлебен потрепал Рейнегса по плечу: — Но скажите мне, какую пользу вы извлекли от службы при дворе этого восточного царя?

— Весьма незначительную, ваше превосходительство. Я думал, что за год или два сколочу тысяч десять, но вот скоро уже семь лет, как я здесь, а мне удалось скопить едва две тысячи рублей. Деньги имеют здесь только купцы, но они предпочитают лечиться народными средствами, а князья платят за услуги натурой — то вином, то пшеницей. Жалованье же, получаемое от царя, не покрывает и половины моих расходов.

— Значит, вы ждали счастливого случая, когда приедет генерал Тотлебен и сразу даст вам возможность получать десять тысяч?

— То есть как это, ваше превосходительство, я не понимаю.

— А-а, это большая тайна, — смеясь и грозя пальцем, отозвался Тотлебен. Потом встал и выглянул во двор, чтобы убедиться, не подслушивает ли кто.

Часовые стояли на местах, всё было в порядке.

— Объясните, ваше превосходительство, я чувствую, что меня ждёт приятный сюрприз.

— Знаете, мой дорогой, — сказал Тотлебен, положив руку на руку Рейнегса. — Это такое дело, что о нём только мы вдвоём и должны знать. Я отнюдь не собираюсь предложить вам совершить поступок, который мог бы примести вред вам или Российской империи. Наоборот, как для меня и для вас, так и для российской императрицы это весьма полезное дело. Вместе с тем не забывайте: мы немцы, и потому из всего этого сумеем извлечь и личную выгоду.

— Всё же объясните мне суть дела.

— Вообразите на минуту, что вся Кавказская кампания прошла следующим образом: генерал Тотлебен, наш покорный слуга, привёл в Грузию войско из трёх тысяч семисот человек на помощь царю Ираклию, воюющему с турками.

— Зачем же воображать, когда это на самом деле так, — заметил Рейнегс.

— Подождите, не перебивайте. Тотлебен ожидал встретить в Грузии примерно пятидесятитысячную армию под предводительством Ираклия. Но на поле боя Ираклий привёл всего лишь пять тысяч воинов и потребовал от Тотлебена, чтобы он с этими силами пошёл против стотысячной или, скажем, тридцатитысячной армии турок. Тотлебен счёл лучшим уклониться от сражения. Ираклий же, обладая упрямым характером, к тому же увлекаемый честолюбием, решил сразиться с турками. И он, хотя и бился героически, всё-таки пал на поле брани вместе со своим войском. Генерал Тотлебен вынужден расставить в крепостях Грузии свои гарнизоны и страну эту присоединить к России. Что вы на это скажете, уважаемый доктор?

— Извините, ваше превосходительство, — перебил генерала Рейнегс, — предположим, вы уклонились от боя, но ведь может оказаться, что Ираклий тоже договорится с ахалцихским пашой. Тогда всё сорвётся.

— Вот тут-то и нужна ваша помощь, чтобы заблаговременно договориться с ахалцихским пашой и получить ту награду, которая, если выразиться по-восточному, висит на дереве счастья и приглашает: «Придите, протяните руку, и я ваша». Если мы войдём в соглашение с пашой и он сможет взять Ираклия голыми руками, благодарность нам обеспечена. Ираклия же я покину лишь в тот момент, когда увижу, что он уже в западне. Вот каков мой план.

— Нет ли всё же на таком пути какой-либо опасности, ваше превосходительство?

— Опасности?

— Вот, например, возможно ли исполнение вашего замысла с военной точки зрения? — дрогнувшим голосом спросил испуганный Рейнегс. Он почувствовал, что попал в очень опасное положение…

— Об этом вы не беспокойтесь, — успокоил генерал Рейнегса. — Тотлебен знает, как действовать.

— Я думал, что генералы только воюют. Не знал, что они умеют прибегать и к таким ухищрениям.

— А это разве не война? Разве воюют только оружием?

— Признаться, до сегодняшнего дня я был такого мнения.

Тотлебен засмеялся.

— Если вы приехали в Грузию для того, чтобы приобрести себе состояние, то неужели генерал Тотлебен должен ехать сюда лишь для того, чтобы в награду получить в лоб турецкую пулю? Когда вы делаете чужое дело, мой дорогой, первым долгом старайтесь обернуть его в свою пользу, А если при этом выигрывает и хозяин — тем лучше.

— Но вы забываете тот случай, когда подобная же комбинация едва не стоила вам жизни, — попытался Рейнегс ещё раз поколебать замыслы Тотлебена.

Тотлебен нахмурился.

— Это произошло из-за моей тогдашней неопытности. Меня выдал русский офицер, которому я неосторожно открыл свою тайну. Теперь же я могу действовать совершенно спокойно, так как если в этой затерянной стране немец подведёт немца, то…

— О, об этом не беспокойтесь, ваше превосходительство, — горячо сказал Рейнегс. — Вы только скажите, чем я могу служить.

— Вы знаете по-турецки?

— Пишу и читаю.

— В таком случае вы должны написать мне письмо к ахалцихскому паше. Возьмите перо, вот вам бумага. Я буду диктовать, а вы пишите по-турецки.

Рейнегс открыл карманный пенал, достал из него перо и чернильницу, взял переданную ему генералом бумагу и начал писать. Тотлебен, шагая взад и вперёд, диктовал:

«Ваше превосходительство Сафар-паша! По велению судьбы, я должен был стать во главе победоносного русского войска и поднять меч для завоевания страны, осеценной крыльями великого султана и которой правите Вы. Вы можете не сомневаться в том, что дело, которое поручено мне моей государыней, я выполню честно и страна ваша будет завоёвана.

Правда, я, как солдат, обязан беспрекословно исполнять приказ моей августейшей императрицы, но так как я хочу эту войну направить по пути справедливости и дать вам возможность мирно править страной, то предлагаю договориться на следующих условиях:

1. Если вы уплатите в пользу Российской империи двести тысяч рублей, то я сочту поход законченным и прекращу военные действия.

2. Кроме того, я укажу вам средство навсегда покончить с вашим неукротимым врагом, царём Ираклием. Его войско не превышает пяти тысяч человек. О планах и о расположении грузинских войск я сообщу в тот час, как получу вышеозначенную сумму. Обещаю также поставить грузинское войско в такое положение, при котором вы с малыми силами сумеете уничтожить его целиком.

Надеюсь, ваше превосходительство, что вы должным образом оцените это благоприятное для вас предложение.

Ваш покорный слуга, генерал-майор Готлиб Курт Генрих граф фон Тотлебен.

8 апреля 1770 года».

Когда Рейнегс закончил письмо, руки его так задрожали, что он уронил перо.

— Ваше превосходительство, если этот документ, вместо того чтобы попасть в руки Сафар-паши, окажется в других руках… нам не миновать колесования.

— Ха-ха-ха! — расхохотался от души Тотлебен. — Вы так испугались, что даже побледнели. Успокоитесь, мой дорогой. Через семь-восемь дней, как ни будет стараться Сафар-паша, он не прочтёт ни одного слова в этом документе. В его руках останется белая бумага.

— Как так?

— Буквы улетучатся, как прошлогодний снег. Вы не знали о существовании такой бумаги? В Штутгарте есть ловкий химик, который готовит такую бумагу.

— Да, это вы замечательно придумали, генерал, но…

— Опять «но»! Чего вы ещё опасаетесь? Вдобавок мы пишем, что деньги пойдут в пользу Российской империи…

— По где найти надёжного человека, чтобы с ним отослать письмо?

— Я и об этом подумал, мой дорогой. У меня в руках лазутчик Сафар-паша. Кто может быть надёжнее? Его сейчас приведут сюда, в вы объясните ему всё.

Рейнегс с облегчением вздохнул.

Офицеры предложили Моуравову и его спутникам принять участие в карточной игре. Играли в фараон. Но утомлённые долгим путешествием чиновники отказались. Они разостлали под деревьями плащи и улеглись, чтобы немного вздремнуть. ещё несколько часов нужно было ждать, пока переправят обоз и артиллерию. Моуравов не захотел отдыхать. Он и Бесики присоединились к оживлённо беседовавшей группе офицеров. Они говорили о царе Ираклий, рассказывая друг другу слышанное ими об этом удивительном полководце.

— Ваше превосходительство, неужели правда, что грузинский царь не испытал ни одного поражения? — обратился к Моуравову офицер Бибиков. — Вот Платов утверждает, что Ираклий не проиграл ещё ни одной битвы.

— Он сказал почти правду, — улыбаясь, ответил Моуравов.

— А верно ли то, что в бою он сражается как простой воин? Насколько мне известно, цари руководят сражениями издали.

— Обычно — это так, но Ираклий придерживается другого взгляда. Он показывает в бою личный пример воинам. Много раз Ираклий наносил поражение в десять раз сильнейшему врагу. Русские войска отличаются от грузинских способом ведения боя. Русское войско опирается на боевую подготовку и дисциплину. Во время боя войсковые колонны ведут младшие офицеры. А полководцы, как руководители, находятся в некотором отдалении, на возвышенности, откуда удобно следить за полем боя и движением армии. Грузинское войско не обучено и не дисциплинировано так, как русское. Поэтому судьбу боя у грузин во многом решает личная отвага полководца. Каждый воин идёт в бой, меняет фронт или же отступает, следуя примеру полководца. И во время сражения, если гибнет полководец, то даже побеждающее войско может дрогнуть и отступить. Конечно, не всегда так бывает, и часто войско всё-таки продолжает бой, но в большинстве случаев исход сражения зависит от жизни полководца.

— Выходит, что Ираклию всегда покровительствует фортуна? — заметил Бибиков.

— И не удивительно, — горячо воскликнул Платов: — Герою всегда покровительствует фортуна!

— Конечно, известную роль может сыграть и случай, — продолжал Моуравов, — но очень многое зависит от опытности и находчивости полководца. Ираклий внёс ряд изменений в метод ведения боя и каждому командиру назначил отряд телохранителей из двадцати отборных воинов. Они обязаны прикрывать его в бою, и если он погибнет, ни одному из них не будет дана пощада со стороны своих же. Около Ираклия всегда находятся десять человек охраны, семь из них — хевсуры.

— Да-а, тогда понятно, почему ему постоянно покровительствует фортуна, — заключил Бибиков.

— Вам не рассказывали, как Ираклий нанёс поражение Азат-хану? — спросил офицеров Моуравов.

— Нет, не приходилось слышать. Расскажите, князь, расскажите! — И молодёжь окружила Моуравова.

— Я думаю, что этот подвиг — один из самых блестящих в его боевой жизни, — начал Моуравов. — Лет двадцать назад в Персии выдвинулся правитель Азербайджана Азат-хан. Этот Азат-хан послал своего полководца Муса-хана завоевать Ереван. Муса-хан подступил к Ереванской крепости и обложил город. Жители Еревана обратились за помощью к Ираклию. Тот, нe медля, двинулся им на выручку. Муса-хан, узнав о приближении грузинского войска, снял осаду и бежал. Ираклий, снабдив голодавших жителей продуктами, стал лагерем в Карабулахе, близ Еревана.

Муса-хан в свою очередь известил Азат-хана, находившегося в Тавризе, о выступлении Ираклия; Азат-хан собрал пятидесятитысячную конную и пешую армию, усилив её двенадцатью пушками и двумястами фальконетами. Это войско двинулось против Ираклия. У Гарничая, на переправе, Азат-хан на некоторое время задержался.

Ираклий созвал военный совет. Почти все его участники высказали мнение, что ввиду малочисленности войска надо уклониться от боя, вернуться в Грузию и, собрав большое войско, сразиться с Азат-ханом. Отважный царь отверг такой план.

«Теперь уже поздно отступать, — сказал Ираклий. — Враг сочтёт это за трусость, погонится за нами и может нанести поражение. Итак, постараемся или прославиться, подобно нашим предкам, или погибнем на поле сражения. Из-за нескольких лишних лет жизни не стоит позорить себя!»

На другой день произвели подсчёт войску, и выяснилось, что боеспособных воинов имеется всего две тысячи пятьсот человек, так как пятьсот человек оказались больны брюшным тифом. Ираклий оставил их в крепости, а с остальными двинулся против Азат-хана. Ираклий сошёл с коня и обратился к соотечественникам со следующими словами:

«Сыновья и братья мои! Пусть не пугает вас многочисленность врага. Не для своего возвеличения и не для приобретения богатства мы будем проливать нашу кровь. Мы идём в этот бой для защиты родины. Вспомните славные дела наших великих предков. Вспомните блистательную победу царя Георгия при Кандагари, когда он с горстью людей нанёс поражение неисчислимому вражьему войску. Кизилбаши ведают о славных делах наших предков. Они знают, что вы их потомки. Дети мои, слушайте и запоминайте мой приказ! Пока я не выстрелю из пистолета, пусть никто из вас не даст ни одного выстрела, даже если вражье копьё уже будет касаться вашей груди. Только когда я выстрелю, пускайте в ход оружие. И не удивляйтесь моим распоряжениям, а подчиняйтесь им незамедлительно. Да поможет нам всевышний!»

Воины поклялись выполнить приказ царя.

Ираклий приказал всем всадникам спешиться, и воины, возглавляемые им, как на прогулке, медленным шагом двинулись в сторону врага.

Поведение грузин удивило Азат-хана и его войско. Они не понимали, что собираются предпринять грузины. Большинство думало, что это малочисленное войско решило сдаться в плен. Азат-хан приказал окружить грузин. В этот момент подошёл к Азат-хану какой-то знатный хан и попросил разрешения лично взять в плен Ираклия и преподнести как подарок великому Азат-хану. Азат-хан снизошёл к просьбе хана и позволил ему выполнить это лёгкое и забавное дело. Услужливый хан подскакал к грузинскому войску и закричал зычным голосом: «Где царь Ираклий?» Тогда Ираклий выступил вперёд и ответил по-персидски: «Перед тобой стоит царь Ираклий!» Обнаглевший хан попытался коснуться рукой Ираклия, но грянул выстрел из царского пистолета, и хан бездыханным трупом грохнулся на землю. В ту же секунду раздался залп двух тысяч ружей грузин, и пока пришли в себя воины Азат-хана, к которым грузины приблизились на расстояние двадцати шагов, грянул второй залп из пистолетов. Четыре тысячи вражеских воинов пали на месте. Потом грузины, вскочив на коней, обнажили мечи и с такой стремительностью кинулись на врага, что кизилбаши не сумели даже убежать. Вражеское войско было почти полностью истреблено. Азат-хан и с ним пятнадцать спутников едва успели спастись. Победителям достались богатые трофеи: двенадцать пушек, фальконеты, все вражеские знамёна, тысяча верблюдов, две тысячи пятьсот палаток, большое количество лошадей и ослов и множество пленных. Вот история этого замечательного боя, — закончил свой рассказ Моуравов.

Рассказ Моуравова произвёл на офицеров большое впечатление.

— М-да-а, — сказал Платов, — не стыдно будет, если я сравню Ираклия с нашим Петром Великим, только этот царь владеет слишком маленькой страной.

— Эх, теперь она стала малой и разрозненной, — заговорил Моуравов, — а когда-то, лет семьсот тому назад, она представляла одно целое и занимала пространство от Чёрного о моря до Каспийского. Взгляните, молодые люди, на эти горы. Каждый склон, каждое ущелье здесь орошены кровью грузин. Эти остатки крепостей и разрушенные церкви остались безмолвными свидетелями героического прошлого Грузии.

— Удивительная страна эта Грузия, — сказал Платов. — Поразительно, как смогла эта маленькая христианская страна уцелеть в мусульманском окружении!

В беседе время промелькнуло незаметно. Войско почти полностью закончило переправу, перевезли и артиллерию.

Тотлебен вышел из башни и приказал штабу переправляться на другой берег.

Собрались офицеры. Моуравов разбудил своих чиновников, и все направились к парому.

Бесики вместе с ним подошёл к реке. Так как в первую очередь на пароме поместилась Тотлебен, старшие офицеры и Моуравов. Бесики пришлось с остальными ждать второй очереди. Он отошёл от берега и стал смотреть на медленно плывущий паром, на котором неподвижно стояли офицеры в треуголках. Среди них выделялись крупная фигура Тотлебена в треугольной шляпе с султаном. Паром вскоре пристал к берегу. Паромщик-солдат, гребя огромным веслом, повернул паром.

Только сейчас, в минуту вынужденного ожидания у переправы, Бесики получил возможность спокойно прочитать письмо Анны. Он развернул его… «Ты взошёл, как солнце, так поздно предназначенный судьбой для меня, мой Бесики. Ты свет моих очей, и молю Бога, чтобы биение твоего сердца было подобно звону колокола, возвещающего мне радость…»

Продолжить чтение письма ему не удалось. Кто-то осторожно коснулся его руки и заставил обернуться.

Это был старик Беруча.

— Вижу, сынок, что ты приближённый царя, — обратился к нему Беруча.

— Да, это верно, а ты кто?

— Я сторож этой башни. Зовут меня Беруча. Ты кто будешь?

— Не знаю, как тебе объяснить, я сын священника Захарии Габашвили.

— Да? — вскричал Беруча, и лицо его просияло.

— Разве ты знаешь моего отца?

— Священника Захарию? Ведь он здесь был, в Цхинвали. Очень хорошо знаю Захарию и его сыновей Иоанна и Осэ; о Бесики я слышал, но не видел его. Мне говорили, что его усыновила царица.

— Вот я этот самый Бесики.

— Ой, сын мой, пусть мне достанутся твои горести! Какой ты красавец! Ты на отца…

Он хотел ещё что-то сказать, но в это время паром пристал к берегу и Бесики позвали.

— Простите, Беруча, я должен идти, меня ждут на пароме.

— Подожди, сын мой, мне надо сообщить тебе нечто важное. Я всё искал человека, близкого царю, и вот наконец нашёл.

Беруча взял его за руку и отвёл в сторону.

Бесики крикнул взошедшему на паром толмачу:

— Вы отплывайте, я переправлюсь позже.

Они прошли шагов десять. Беруча остановился и с огорчением сказал:

— Эх! Что натворили враги с Захарией, духовником Теймураза и воспитателем Ираклия!.. Скажи мне, пожалуйста, эти русские на самом деле приехали помочь Ираклию?

— Конечно, они тоже будут сражаться с турками. Почему ты меня позвал, что хотел мне сказать? — нетерпеливо спросил Бесики и с некоторым сожалением посмотрел на отплывающий паром.

— Значит, они должны помочь нашему царю? — повторил Беруча.

— Конечно.

Беруча задумался. Большим и указательным пальцами он почесал себе грудь.

Потом опять спросил Бесики:

— А этот кто такой? Царевич?

— Который?

— Вот этот начальник русских.

— Он не царевич, а граф.

— Граф! Большой человек, — сказал Беруча, хотя и не знал, что такое граф. — Равен царю?

— Нет, даже меньше князя.

— Значит, он должен во всём подчиняться нашему царю?

— Конечно, без разрешения царя он и шагу не ступит.

Бесики охватило нетерпение, он не мог понять, почему позвал его этот старик и что, собственно, ему нужно.

Беруча опять задумался.

— Если всё это так, — тогда я ничего не понимаю.

— И я тебя не понимаю.

— Не понимаю потому, что он, вот этот граф-генерал, послал человека с письмом к ахалцихскому паше. А разве без ведома царя можно врагу посылать письма? Наш царь идёт воевать с пашой, а этот генерал посылает ему письмо.

— Письмо к ахалцихскому паше? Я тебя и вправду нс понимаю.

— А вот так… Когда я сторожил на башне, то случайно подслушал разговор. Генерал сперва беседовал с каким-то своим человеком, тут я ничего не понял, так как не знаю их языка. Но потом этот человек привёл какого-то турка, дал ему письмо и сказал по-турецки: «Эту записку вручи Сафар-паше», и подарил ему кошелёк с золотом, «Если ты принесёшь ответ от Сафар-паши, — прибавил он, — получишь ещё столько же золота».

— А что было написано в записке?

— Откуда я знаю?

— О чём же они говорили?

— Ведь я же тебе сказал, что они говорили по-ихнему, я ничего не понял, а татарину сказали, чтобы он был осторожен и письмо не попало в чужие руки. Татарин им ответил: «Не беспокойтесь, я перейду в Джавахетию, там у меня много приятелей, и оттуда дорога безопасна».

Это сообщение заставило Бесики задуматься. Сперва он решил, что Тотлебен предлагает ахалцихскому паше сдаться без боя, но тогда зачем предостерегали гонца не попасться в чьи-либо руки? И зачем дали ему столько золота и обещали ещё одарить? Такая услуга не стоила такою вознаграждения. И что мог написать Тотлебен Сафар-паше? Спросить у Рейнегса? От Бесики не ускользнуло, что Тотлебен позвал Рейнегса и вместе с ним долго находился в башне. Но ведь Рейнегс не скажет Бесики правды.

Погнаться за посланцем? Но как узнать, по какой дороге он отправился? Быть может, Тотлебен и в самом деле предлагает Сафар-паше сложить оружие, в таком случае Бесики не имеет никакого права вмешиваться в это дело. Но, конечно, надо обо всём уведомить Левана.

Бесики всё ещё колебался, как ему поступить, когда вновь причалил паром.

— Благодарю тебя, Беруча, за преданность, — сказал Бесики старику.

Он попрощался с ним и направился к парому, решив, что непременно повидается с Рейнегсом. Бесики хотел спросить его относительно письма Сафар-паше.

Переправившись на другой берег, Бесики тотчас же отправился искать Рейнегса, но в дороге узнал успокоительную весть. Офицеры рассказывали друг другу о том, что Тотлебен послал письмо ахалцихскому паше с требованием явиться к нему с покорностью.

Бесики сразу успокоился и, когда встретил Рейнегса, уже ни о чём его не расспрашивал.

После ухода войска жизнь в Тбилиси затихла, словно весь город опустел. На улицах показывались лишь редкие прохожие. Даже из кузниц почти не было слышно весёлого перезвона молотков. Мастера собирались либо в духане, либо на рыночной площади и целыми днями беседовали о русско-турецкой войне и о походе Ираклия. Некоторые утверждали, что турецкий султан предложил русской императрице выйти за него замуж, иначе он пойдёт на неё войной. Иногда в беседу горожан вмешивался какой-нибудь вельможа или царский чиновник, который разъяснял настоящее положение вещей, так как многие не разбирались, кто кому помогал в войне с турками — русские ли грузинам или, наоборот, грузины русским.

И во дворце всё притихло. Царица Дареджан переселилась в Сачино и целые дни проводила, молясь, в дворцовой церкви. Каждый день приезжал гонец от Ираклия и привозил письма. Дареджан их читала, а затем передавала их содержание придворным дамам и царедворцам.

В гостиной Дареджан ежедневно собирались все, кто имел право являться во дворец. Разряженные дамы и вельможи спешили в Сачино, чтобы узнать новости, успокоить невольную тревогу и, убедившись, что дела Ираклия идут хорошо, начинали потихоньку сплетничать, следя друг за другом.

Развлекались игрой в нарды или шахматы, а также стихами и сочинениями экспромтов. Находчивее всех была острая на язычок Анастасия, сестра царицы Дареджан. Своими насмешливыми строками она изводила Чабуа Орбелиани.

Часто читали вслух «Витязя в тигровой шкуре», «Ростомиани», стихи Теймураза и остроумные басни Саба-Сулхан Орбелиани.

Иногда на эти вечера приходил и католикос Антоний. Но тогда они походили больше на панихиду. Дамы не решались ни смеяться, ни громко разговаривать, ни читать мирские книги. Все томительно слушали сурового Антония, который затевал беседу о боголюбии и высокой морали. Особенно он осуждал кокетливых и нарумяненных женщин. Антоний поносил Руставели. Хотя он называл его мудрецом, но «Витязя в тигровой шкуре» всё же считал произведением, развращающим народ и оскверняющим учение Христа. Спорить с католикосом никто не решался, за исключением царицы.

Дареджан почтительно говорила католикосу, что в каждой стране есть знаменитые поэты, книги которых читают в домах вельмож, ибо в этих книгах заключена мудрость. И если мудрое произведение Руставели у некоторых вызывает греховные мысли, то в этом не вина автора. И долг католикоса — воздействовать на заблуждающихся, чтобы они не забывали любовь к богу.

Католикос был недоволен её вмешательством, так как из слов Дареджан можно было сделать вывод, что если в народе убывает страх перед богом, то в этом вина католикоса, недостаточно его опекающего. Антоний в таких случаях незаметно менял тему беседы и распространялся о своих разногласиях с Захарией Габашвили. Он жаловался царице, что Захария хотя и переселился в Россию, но и оттуда не даёт ему покоя.

Антоний слышал о письме Захарии к царю, но так как Ираклий, уходя в поход, ни слова не сказал ему о письме, католикос был обижен. Антоний несколько раз расспрашивал о письме царицу. Ему очень хотелось узнать его содержание, но Дареджан тоже не читала этого послания и ничего не могла сообщить католикосу. Ни словом не обмолвились о письме и мдиванбеги. Без разрешения царя они не смели никому сообщить о том, что происходило или обсуждалось на заседании Совета. И католикос с болью в сердце и недовольный уходил из Сачино. Едва он исчезал, все с облегчением вздыхали, вновь слышался беззаботный смех женщин и сыпались остроты.

Даже придворный священник Лука, проводив католикоса, весёлым возвращался в гостиную и принимал участие во всех развлечениях. Дамы дразнили его, и одна задала лукавый вопрос:

— Отец Лука, вас, кроме креста, ничто не украшает?

Лука, хитро прищурив глаза, отвечал:

— То, что у меня на груди, вы сами видите, а что касается остального, я так же украшен, как подобает всем потомкам Адама.

Это вызвало взрыв хохота.

Анна не посещала этих собраний и оставалась дома. Димитрий поправлялся и мог уже сидеть в постели. Приближалась последняя неделя великого поста, все готовились к святому причастию и говели.

После вечерни Анна и Майя часто запирались в какой-нибудь отдалённой комнате и целыми часами о чём-то шептались. Одинокая маленькая Анико или грустно глядела с веранды в парк, или сидела в комнате за книгами. Последнее время ею овладела странная грусть. Ей исполнилось четырнадцать лет, она стала взрослой и, по увереньям её сверстниц, в Анико должен был влюбиться какой-нибудь юноша. Гораздо менее красивые девушки уже имели обожателей, посылали им любовные письма, назначали свидания и, подобно Тинатин и Нестан, давали рыцарские поручения. Анико же не имела поклонника. Ей нравился только Бесики, и она с трепещущим сердцем ждала от него любовного послания. Девушка не раз пыталась как бы невзначай с ним встретиться или остаться наедине в надежде, что он, подобно Тариэлю, воспылает к ней любовью. Но Бесики нс замечал её, при встречах или улыбался, или говорил несколько незначительных слов и вообще обращался с ней, как с маленькой девочкой. Анико пыталась выкинуть образ юноши из сердца, рассердиться на него, представляла себе его то уродом, то трусом, ставила ему в вину незнатное происхождение, но как ни старалась она забыть о Бесики, ей это не удавалось. Когда Анико узнала, что Бесики уходит на войну, она заперлась в своей комнате и поспешно вышила на зелёном шёлковом платке двустишие: «Ах, поцелуют небеса Рион, когда вернётся к нам Бесарион». Платок предназначался в подарок отправляющемуся в поход Бесики; она заранее представляла себе удивление поэта, когда он где-то далеко, очень далеко, случайно прочтёт этот стих, вышитый на платке. Тогда, наверное, Бесики догадается о её любви и будет вспоминать Анико с нежным чувством.

Целый день Анико носила при себе платок, но ей никак не удавалось вручить его Бесики. Мочью она прижимала к груди парчовую подушку, пытаясь думать о чём-нибудь другом. То она повторяла стихи, то читала молитвы и представляла себе сионского грозного Иисуса-спасителя, который должен был взыскать с того, кто причинил боль маленькому сердцу Анико. Но воображение снова рисовало ей Бесики, который гордо сидит на коне, едет сражаться с неверными и вовсе не думает об Анико.

Рассерженная Анико раскладывала подушечки и шёпотом говорила:

— Вот возьму и выйду замуж, пусть тогда бьётся головой о камень. Может быть, будет горевать, безумствовать и даже скроется в пустыне, но это будет ему поделом. Так ему и надо! Так и надо!..

Анико в темноте показала язык Бесики, потом уткнула голову в подушку и, успокоенная тем, что так легко нашла способ отплатить своему возлюбленному, тотчас же уснула.

Быть может, это горе она перенесла бы легче, будь у неё возможность открыть свою тайну подруге или старушке няне. Но после того как её перевели во дворец к бабушке, она оказалась и без подруг и без няни. Обедни и молебны извели её. Часами простаивала она с бабушкой, держа свечку в руке и слушая протяжно читаемые евангельские тексты.

Вечером из Сачино прибыл камергер царицы и доложил Анне, что Дареджан просит её прийти к ней вместе с внучкой.

— Я давно должна была навестить её, но не могла оставить больного Димитрия. Теперь, хотя ему и стало лучше, он всё же не отпускает меня ни на минуту, — сказала Анна камергеру. — Доложите, что я прошу у царицы прощения, но до тех пор не могу быть у неё, пока не приму святого причастия.

— Царица приказала передать вам, что у неё важное дело и она хочет с вами посоветоваться. Она также сказала, — добавил камергер, — что если вы не можете пожаловать, то они сами пожалуют к вам.

— Нет, как могу я её обеспокоить! Доложи, что приду сама.

Она велела Анико надеть парчовое платье. Нарядилась и сама.

Поручив прислуге уход за Димитрием, Анна в сопровождении Анико и Майи отправилась в Сачино.

Дареджан под вечер получила два письма. Одно от Ираклия, довольно пространное, где описывалась его встреча с Тотлебеном, а другое — от дяди имеретинского царя Соломона, Георгия.

Георгий был изгнан из Имеретии и жил в Зугдиди, у дяди Дареджан, Кация Дадиани.

Пожилой и больной Георгий окончательно потерял надежду вернуть имеретинский престол. Он заботился теперь о будущем своего сына, хотя сын его страдал неизлечимой болезнью (молодой Давид был припадочный). Какие только врачи не лечили юношу, но ничто не помогало. Наконец, по совету французского капуцина, Георгий послал письмо римскому папе с просьбой прислать какого-нибудь знаменитого медика. Капуцин уверял Георгия, что направленный святым отцом врач непременно вылечит его сына. Обнадёженный этим, Георгий вознамерился найти невесту для Давида. И, зная, что без согласия Ираклия никто не посмеет после Соломона взойти на имеретинский престол, он написал письмо Дареджан, прося устроить женитьбу его сына на внучке Димитрия Орбелиани.

Дареджан смутила эта затея, так как она знала, что сын Георгия припадочный и Ираклий не даст согласия на этот брак. Но одно обстоятельство подавало надежду, что это дело могло завершиться в пользу Георгия. Соломон всегда враждовал с Ираклием. Кто знает, ведь с Соломоном могло случиться несчастье, и тогда уже породнившийся с Ираклием Давид оказался бы под рукой и заодно Имеретия оказалась бы подвластной Ираклию. Она слышала о приглашении папского врача и тоже верила, что тот вылечит Давида и, следовательно, будет устранено и это препятствие. Взвесив всё это, царица пригласила Анну с внучкой.

Когда все трое — Анна, Майя и Анико — вошли в большой дворцовый зал, он уже был полон придворными дамами и вельможами. Слышались говор и смех.

Дареджан встала и приветствовала Анну:

— Милости просим, дорогая золовка. Последнее время вы совершенно забыли меня и не показываетесь.

— Что вы, царица, — ответила Анна и быстрым взглядом окинула зал. — Не могу я оставить моего Димитрия, а не то я бы всё время проводила с вами!

Дареджан в душе рассмеялась, хотя ни один мускул её лица не дрогнул. Она вспомнила всё, что ей передала Майя относительно чувства Анны к Бесики.

— А как здоровье Димитрия? — спросила Дареджан и, не дожидаясь ответа, обняла Анико, поцеловала в лоб и оглядела. — Какая красавица, пожалуй, при нашем дворе другой такой не найдётся! Почему не посылаете её ко мне? Она уже взрослая девушка, пусть приучается к обществу. Погоди, милая, дай ещё раз взглянуть на тебя. Ты годишься в невесты для царя, и думаю, что тебе скоро выпадет это счастье.

Дареджан сказала ещё несколько похвал Анико, затем, оставив её и Майю в зале, прошла вместе с Анной в спальню. Там они сели на тахту, и Дареджан сообщила Анне о сватовстве Давида.

— Всевышний не простит Соломону грехи, которые он совершает, — сказала Дареджан. — Только из-за его прошлогоднего греха не даст ему бог долгого царствования. Знаешь, есть пословица: осторожно ходящий по миру не спотыкается. А он, чтобы расширить свои владения и обогатиться, никого не щадит. Соломон изменил своему обещанию и ослепил Ростома, рачинского эристава. Если он и дальше так будет поступать, то скоро свернёт себе шею. И сын его не попадёт на имеретинский престол. Имеретинский престол принадлежит Георгию и его наследнику. Если будет на то согласие Ираклия и моё, это дело совершится. Что вы на это скажете, Анна?

Анне было вовсе не по душе предложение Дареджан, и она нахмурилась.

— Говорят, что сын у Георгия — больной, — тихо ответила Анна.

— Нет, моя дорогая, у него была детская болезнь, припадки от испуга. Об этом не стоит и говорить. Он очень красивый мужчина и такою высокого роста, что едва пройдёт в эти двери. Он не очень учён, но умеет читать и писать. Вот персидский царь неграмотен, однако отлично правит своей страной. А Имеретия не такое уж большое царство. Да и покровительство вашего брата выручит его из всякой беды.

— Но ведь возможно, что он всю жизнь так и останется лишь претендентом на престол. Соломон может прожить сто лет, а Георгий и его сын, по воле судьбы, так и останутся бесприютными.

— Вот тоже сказали, — улыбнулась Дареджан. — Соломон, может быть, и проживёт сто лет, но на троне может не просидеть и ста дней. Притом, разве ваш отец Теймураз или брат Ираклий без усилий взошли на престол?.. Как вам известно, Соломон болен падучей, а при этой болезни человек всегда находится под угрозой смерти.

— В этом вы правы, царица, но зачем вы принуждаете меня погубить Анико?

— Как это погубить? — нахмурившись, спросила Дареджан.

— Я не в укор вам это сказала, — извинилась Анна, — разве я не понимаю, что вы для моей внучки желаете счастья, но не упрекайте и меня в том, что это дело я не могу решить так просто. Анико я люблю, как родную дочь, и совсем не расставалась бы с нею, будь на то моя воля.

— Что же мне написать Георгию?

— Подождём Ираклия, как он решит, так и будет, — ответила Анна.

Дареджан вздохнула свободнее. Она была уверена, что сумеет склонить Ираклия на свою сторону и Анико станет женою Давида.

— Пусть будет по-вашему, Анна. Без царя, конечно, мы не можем решить этого вопроса. Георгию я напишу о нашем решении и обнадёжу, с вашего согласия.

Ещё некоторое время побеседовав, они вернулись в зал. Анна присоединилась к гостям, а Дареджан, подозвав Анико, усадила её рядом с собой.

— Дочь моя, ты красивая и хорошая, — сказала ей Дареджан. — Ты уже взрослая и должна держать себя солидно.

— Постараюсь, царица, — с дрожью в голосе ответила Анико.

— За тебя сватается один принц. Потому я и говорю, что тебе надо быть серьёзной. Ты хочешь стать царицей?

— Как прикажете, царица! — ответила обрадованная Анико. В эту минуту она вспомнила Бесики и подумала: «Вот, отплатила тебе!» Она показала бы ему язык, будь она одна.

Дареджан понравилась покорность Анико.

— Так вот, моя дочурка, — продолжала царица, — ты умная, царского происхождения, и ты будешь царицей. Не отдам же я тебя чужестранцу или магометанину! Ты будешь возле меня. Твой жених такой великан, что едва пройдёт в эти двери. И я о тебе забочусь, потому что ты умница и послушная.

Анико слушала с поникшей головой, теребя конец косы. Она даже не расслышала последних слов Дареджан. Ей представилось, что она бегает по парку с Бесики, тщетно пытающимся поймать её, и кричит ему: «А ну, если ты не трус, попробуй сразиться с моим женихом… Попробуй помешать моему замужеству!»

Дареджан хотела ещё что-то сказать Анико, но в это время в зал вошёл дворцовый чиновник и доложил о приходе господ мдиванбегов.

Дареджан встала и встретила их у дверей.

В зал вошли Чабуа Орбелиани, Иасэ Амилахвари, Иоанн Орбелиани и Теймураз Цицишвили. Чабуа возглавлял шествие; по обыкновению, левое плечо было у него поднято, а голова склонена набок. Ходил он как-то бочком.

По обычаю, вельможи стоя поклонились царице, а затем подошли к её руке.

— Мы слышали, что вы получили письмо от царя, — почтительно обратился Чабуа к царице. — Простите за смелость, но мы, не вытерпев, поспешили к вам, чтобы узнать, о чём гласит послание великого Ираклия.

— Хорошие вести сообщает мой царственный супруг, — ответила Дареджан. — Он приехал в Сурами, встретился с генералом Тотлебеном. Садитесь, господа, я прочту всё по порядку.

Дареджан села на трон и развернула письмо Ираклия. В зале вмиг воцарилась тишина, порой лишь слышалось лёгкое шуршание парчовых платьев.

Дареджан надела очки, пробежала начало письма, где царь писал о личных делах, потом, чуть кашлянув, стала громко читать:

— «…Я уже писал, что с царевичем Георгием я встретился в Уджарме. Войско привёл он превосходное, отборных воинов. На рассвете, когда мы были в Цилкани, к нам присоединился Мухран-Батони с двумя тысячами человек, и моё войско увеличилось до семи тысяч. Да пошлёт нам бог удачу. В Гори догнали мы царевича Левана, там остановились на некоторое время. Армяне просили разрешения на постройку церкви. Мы дали согласие и уделили им в дар триста миналтуни. Оттуда мы тронулись дальше и в сумерки благополучно подошли к Сурамской крепости. По дороге застиг нас дождь, укрыться было негде, и мы промокли. Переночевали у коменданта крепости, который принял нас с большим почётом. Утром прискакал гонец с известием, что идёт русское войско. Мы выстроили наше войско. В сопровождении Левана и Георгия я встретил русских: это было великолепное зрелище. Впереди шли музыканты. Выслушали рапорт графа и произвели смотр русскому войску. Русские встретили нас криком «ура». Потом сели пировать. Русские офицеры очень хвалили нас, мы, в свою очередь, наговорили им любезностей. Потом пели и плясали. Бесики…

Дареджан, не прерывая чтения, украдкой бросила взгляд на Анну — Анна встрепенулась.

Зашевелилась и Анико. С загоревшимися глазами она подалась вперёд. её движение заметила только Майя. Она сжала губы и наклонила голову. «Неужели и эта тоже влюбилась в Бесики?» — подумала она со злостью.

— «…Бесики всех поразил своим несравненным пением и прекрасными стихами, — продолжала читать Дареджан. — Он прочёл множество стихов, а голос его, как вам известно, удивительный. Мы дали ему теперь полный чин мдивани и подтвердили звание жалованной грамотой. Пусть бог пошлёт ему счастье. Вечером устроили джигитовку. Донские казаки удивили нас своим искусством. На полном скаку они рубили саблями воткнутые в землю толстые прутья, а один из казаков повесил на верхушку прута фуражку. При каждом круге, на всём скаку, он так ловко срубал конец прута, что отрубленная часть падала на землю, а фуражка продолжала висеть на пруте.

Затем пожелал принять участие в этом состязании и царевич Леван. Он велел поставить два прута: один с правой, другой немного подальше, с левой стороны пути, и повесить на них фуражки. Он с такой ловкостью срубил сперва верхушки левого, а потом правого прута, что ни на одном из них фуражка не шевельнулась после взмаха сабли. Это было изумительное зрелище, и я благодарен всемогущему богу, что он дал мне такого сына. Русские приветствовали царевича громким «ура». Офицеры целовали его в плечо.

Потом настала очередь наших воинов. К концу шеста прикрепили серебряную чашу и начали состязание по меткости в стрельбе.

Но граф Тотлебен вдруг отдал распоряжение, чтобы русские немедленно построились в колонны, и он их увёл куда-то. Мы были обескуражены Я велел узнать, что случилось. Оказалось, Тотлебен приказал перенести лагерь русских в достаточное отдаление от нашего лагеря и под страхом смертной казни запретил русским солдатам общаться с нашими воинами. Нас это крайне поразило, и мы терялись в догадках: что сие могло означать? Потом выяснилось, что мои воины начали брататься с русскими солдатами, менять пули и, делая надрезы на руках, смешивали свою кровь. Вам известно, что этот обряд считается священным и что такой побратим считается родным братом. Русским солдатам это объяснили, и когда несколько наших воинов предложили русским солдатам побрататься, они охотно согласились. После этого все наши солдаты пожелали иметь побратимов, и началось повальное братание. Это событие нас так обрадовало, что я уже готов был отпраздновать его пиршеством, отпустив для этого две тысячи вёдер вина. Но вышло совеем иное: Тотлебен увидел случайно обряд побратимства и спросил, что это такое. Когда ему объяснили, он рассвирепел и велел перенести лагерь русских и окружить его часовыми.

Что это может означать? Если он замышлял против нас что-нибудь враждебное, тогда его поступок понятен. Но ведь он прибыл сюда как друг наш, и братание наших солдат с русскими его должно было бы радовать.

Не знаю, обидело ли его что-нибудь или по другой причине, но он был очень раздражён. Многим из своих командиров генерал совершенно беспричинно объявил выговор и с нами вёл себя достаточно высокомерно. Очень трудно вести с ним беседу через двух переводчиков. Рейнегс заболел брюшным тифом и поэтому не может нам служить. На совете решили завтра утром двинуться через Ташискари и Ацкури.

Вечером, тайно, пришёл ко мне майор Ременников и сказал, что русские офицеры недовольны поведением графа. Он неоднократно вёл себя недостойно с нами и не меняет своего грубого обхождения. Ременников умолял меня не слушаться советов графа, так как он по своей природе предатель, пришелец из чужой страны, у русских он служит только для своих выгод, а заботиться о грузинах он не будет и подавно. Он рассказал мне ещё многое, нелестное для Тотлебена. Я ему выразил благодарность за сведения».

Тут Дареджан прекратила чтение, так как остальная часть письма касалась её домашних дел и других мелких распоряжений.

В зале вдруг заговорили все вместе. Каждый желал высказаться по поводу услышанного.

Встали со своих мест дамы, одни беседовали группами, другие подходили к царице, поздравляли её с благополучным путешествием царя и хвалили воинское искусство царевича Левана. Их лица сняли радостью так же, как отливали блеском парчовые платья. Особенно радовалась Анна. Когда она услыхала об успехах Бесики, на её щеках выступил густой румянец. Чтобы скрыть волнение, Анна стала нюхать платок, надушённый французскими духами. Оглядевшись кругом, она уверилась, что внимание окружающих было обращено на царицу, и успокоилась.

Все надеялись, что царь в этой войне победит. Такого количества войск, как теперь, никогда не было у Ираклия. В войске союзников было около одиннадцати тысяч человек. Больше вряд ли сможет выставить ахалцихский паша, и победа Ираклия обеспечена. Когда Ахалцихское ханство будет присоединено к Грузии, прекрасный край вернётся в лоно отечества.

Иасэ Амилахвари в восторге хлопал себя по колену.

— Вот так и должно быть! В добрый час!

— Это так, но… — Чабуа не разделял восторга Иасэ и в раздумье тёр лоб.

— Неужели ты сомневаешься в победе Ираклия? — запальчиво воскликнул Иасэ и обратился к Иоанну Орбелиани: — А ты что скажешь, Иоанн?

— Клянусь Ираклием, что я не вижу повода для сомнений, — ответил Иоанн и провёл рукой по усам.

— Не знаю, почему Чабуа хмурится? Словно он из письма царя узнал нечто такое, чего мы не уразумели. Если тебя возмущает нахальство графа, то будь покоен: Ираклий объезжал и более норовистых скакунов, чем этот Тотлебен.

— Маленькая туча часто несёт сильный град, — ответил Чабуа. — По тону царя заметно, что он недоволен. Если письмо написано сдержанно, это не значит, что там не было сильной грозы.

— Эх, уважаемый, бывает, что гром гремит, а дождя нет. Ты слышал эту пословицу: быки могут бодаться, но если покажется волк, они вместе бросаются на него? В лечебнике Ходжа написано: если у человека от солнечного удара заболит голова, у него начинает учащённо биться сердце, и он способен наговорить много злого, но немного погодя, после того как он смочит голову холодной водой и боль пройдёт, у него меняется настроение. Может быть, и этому человеку, приехавшему из чужих краёв, ударило в голову весеннее солнце, и если у него сегодня плохое настроение, то завтра оно может измениться.

— Правду говоришь ты, мой Иасэ, — сказал с улыбкой Теймураз Цицишвили, затем обратился к Чабуа: — Почему сокрушаешь ты нам сердце, не лучше ли предаться веселью, когда царь так удачно ведёт это большое дело?

— «Радость чувствовать приятней, испытав сперва беду», прекрасно сказал Руставели, — ответил Чабуа, встал и направился к Анне.

Анна в группе женщин была увлечена весёлой беседой и чему-то от души смеялась. При приближении Чабуа дамы смолкли.

— Анна, если вы собираетесь вернуться домой, я вас провожу, пойдёмте вместе, — сказал Чабуа Анне и нахмурился: он злился на дам, потому что они избегали его общества. В каком бы весёлом настроении ни были дамы, достаточно было появиться Чабуа, как веселье прекращалось.

Анна переглянулась с собеседницами и нехотя встала. Ей хотелось побыть ещё во дворце, но она не решалась отказать Чабуа.

— Конечно, иду, — ответила Анна, — Хорошо, что вы напомнили мне, а то я чуть не забыла о Димитрии.

Она попрощалась со всеми и поспешила к дверям, у которых её ждали Чабуа и Майя.

Все трое покинули дворец и через западные ворота вышли на Авлабарскую площадь.

Солнце уже садилось и мечами лучей пронзало разорванные облака. По пыльной дороге со скрипом ехали арбы с пшеницей. Купол церкви Мелика устремлялся ввысь, словно желая утонуть в небе.

Они пошли по улице, тянувшейся вдоль садов, и направились к Метехскому мосту. Анна и Майя перешёптывались. Приподняв по обыкновению плечо, Чабуа медленно шагал рядом и в узких проходах предупредительно пропускал их вперёд. Чабуа остановился только у Метехского моста и вдруг, словно отвечая самому себе, громко сказал:

— С царём обязательно что-то случится!

Удивлённая Анна взглянула на него и спросила:

— Что вы хотите этим сказать, Чабуа?

— Вот чувствую, что с царём что-то случится. Всемогущий бог, избавь нас от беды!

Чабуа снял шапку и перекрестился.

Дамы невольно тоже перекрестились.

От Кизляра до Моздока шла однообразная и утомительная дорога по необъятным степным просторам.

Полулёжа в кибитке, подполковник Чоглоков развлекался тем, что строил в своём воображении воздушные замки.

Не напрасно он отправился добровольцем на Кавказ. Он должен начать победное шествие от южной окраины империи до севера. Покинув Петербург незаметным подполковником, он должен туда вернуться прославленным полководцем…

И наиболее подходящим местом для такого предприятия Чоглокову показался Кавказ, где воевал знаменитый полководец, царь Ираклий, который был союзником России. Возле такого человека всегда представится возможность отличиться.

Испросив разрешения поехать добровольцем на Кавказ, Чоглоков собрал все свои драгоценности, до десяти тысяч деньгами и с целым штатом слуг отправился в Грузию. Он хотел произвести внушительное впечатление на губернаторов и военных лиц тех глухих провинций, через которые ему приходилось следовать, чтобы на обратном пути его уже встречали как триумфатора.

Но пока что путешествие оказалось таким длительным и скучным, что у Чоглокова остыл первоначальный жар.

И когда из Кизляра он направился в Моздок, то подумывал уже о том, не вернуться ли обратно. Ему теперь казалось благоразумнее находиться в Петербурге при дворе и постепенно добиваться положения и влияния. Это было вернее, чем затеряться в чужой стране и вдобавок рисковать жизнью. Приближённая к царице фрейлина могла дать ему больше, чем выигранное сражение.

Подполковник Чоглоков приуныл.

Проезжая мимо какого-то постоялого двора, Чоглоков приказал кучеру заехать туда, чтобы накормить лошадей и дать им отдых.

Кучер взмахнул кнутом, и вскоре экипаж, громыхая, въехал во двор.

Чоглоков ленивой походкой направился к дому. В дверях с ним столкнулся незнакомый офицер в гусарской форме.

Оба приветствовали друг друга, отдав честь.

— Подполковник Ратиев, имею честь, — представился незнакомец.

— Ах, Ратиев? Неужели? Я многое слыхал о вас. И не здесь, в дороге, а в Петербурге, — сказал Чоглоков, бегло оглядев нового знакомого.

Ратиев был среднего роста и крепкого телосложения. Нос с горбинкой выдавал его грузинское происхождение. А смелое выражение лица и острый взгляд подтверждали, что это человек решительного характера. Помятый, выцветший мундир и поношенные сапоги доказывали, что ему лагерная жизнь в привычку. Всем своим видом Ратиев резко отличался от Чоглокова — щёголя, завсегдатая салонов.

— Много похвальною о вас рассказывал мне генерал Медем, — продолжал, улыбаясь, Чоглоков. — Вы, оказывается, в прошлом году отличились на Кубани.

— Э, об этом даже говорить не стоит. Откуда изволите ехать и куда? Кроме того, разрешите узнать, с кем имею честь беседовать?

— Чоглоков, Наум Николаевич. Еду из Петербурга и направляюсь к грузинскому царю.

— Значит, мы с вами попутчики.

— Как, и вы туда? — воскликнул Чоглоков.

— Я к Тотлебену. Я должен был вести ему на подмогу целый полк, а вышло так, что удалось собрать всего человек пятьсот.

Чоглоков очень обрадовался, что его спутником оказался такой испытанный боевой офицер. Он пригласил его вместе отобедать. И пока хозяйка, толстенькая босая женщина, накрывала на стол, новые знакомые, покуривая из длинных трубок, завязали дружескую беседу. Вскоре появилась и свита Чоглокова.

— Кто они такие? — спросил слегка удивлённый Ратиев.

— Моя личная свита, князь, — ответил с самодовольной улыбкой Чоглоков, видя, что многолюдство свиты произвело впечатление на Ратиева.

Чоглокова сопровождали: переводчик Назаров, фельдшер, камердинер, повар, два егеря, шесть гусаров и несколько слуг — мужчины и женщины.

Назаров сейчас же, без приглашения, подсел к столу, представился Ратиеву и, как только узнал, что тот грузин, обнял и расцеловал его.

— Милый, значит, ты грузин? — спросил он Ратиева по-грузински. — Как только я встречаю кого-нибудь из наших, сердце у меня так начинает биться, что готово из груди выпрыгнуть…

— Ты как к нему попал? — улыбаясь, спросил его Ратиев.

— Знаешь, кто он такой? О, большой человек, клянусь. Говорят, что он имеет право на престолонаследье. Рескрипт царицы у него в кармане. Он столько везёт с собой денег и имущества, что может купить целое царство. До Астрахани, где я служил, дошли слухи, что Тотлебен там, в Грузии, что-то путает. Офицеры пишут, что это божье наказанье служить у него. Тотлебен не знает русского языка, а самих русских не считает за людей. А Чоглоков рассказывает, что его в Грузию послали с особым поручением.

— В самом деле? — усомнился Ратиев. — Если это так, то очень хорошо. Тотлебена и вправду следует одёрнуть. В Моздок и Астрахань он сообщает очень нехорошие вещи о царе Ираклий. Как-то Медем сказал мне: «Не знал я, что грузинский царь такой деспот». Я спросил, откуда у него такие сведения. Медем ответил, что ему об этом писал Тотлебен. Оказывается, с царём враждует всё дворянство, а население якобы умоляет Тотлебена арестовать Ираклия и привести грузинский народ к присяге русской императрице.

— Вот что он пишет! — удивился Назаров. — Ему мало, что его не терпит офицерство, он хочет вооружить против себя и царя! Клянусь, неспроста всё это затеяно.

— И я думаю так же.

— Пусть он держит себя осторожнее, а то, если Ираклий разгневается, генералу несдобровать! — воскликнул Назаров.

— Посмотрим, что будет, — сказал Ратиев Назарову, а затем обратился к Чоглокову: — Вам придётся переждать здесь несколько дней, если хотите, чтобы мы вместе поехали в Грузию.

— А по какой причине? — спросил Чоглоков.

— Отсюда до Моздока дорога безопасная, но ехать дальше рискованно. Правда, свита у вас большая, но, если вы случайно встретитесь с разбойниками, рыскающими по большим дорогам, возможно, что вместо Грузии попадёте на невольничий рынок Стамбула. Поэтому лучше подождать, когда подойдёт мой отряд, и двинуться с ним.

— Конечно, — согласился Чоглоков. — Вам виднее и местные условия вам, наверное, хорошо известны.

Тем временем на столе появились закуска и водка.

У Чоглокова заблестели глаза, когда он увидел маринованные грибы и водку. Он налил чарку водки и, не переводя духа, выпил. Не отстали от него и остальные.

Гости только что начали закусывать, как со двора донёсся звон бубенчиков. Вскоре послышалось фырканье коней и окрики кучера: «Тпру!.. Чёрт!..»

Через несколько минут переступил порог высокий офицер, звонко отрапортовавший:

— Честь имею представиться, капитан-поручик лейб-гвардии Преображенского полка Иван Львов.

— А-а-а, слава богу! — воскликнул вскочивший Чоглоков. — Вы носитесь, капитан, как вихрь. Вот и догнали меня.

Капитан Львов давно собирался в Грузию, но только пятого января покинул Петербург. Он был послан в Грузию с особым поручением коллегией иностранных дел. Его неоднократно вызывали к Никите Ивановичу Панину. В первый раз ему передали жалованные грамоты императрицы для вручения Ираклию и Соломону. Потом Панин задержал его на два дня и передал личные письма к грузинским царям. Его заставили прождать ещё несколько дней, и наконец он получил приказ явиться во дворец. Тут ему вручили, в присутствии графа Григория Орлова, ордена Андрея Первозванного для Ираклия и Соломона. Он должен был в торжественной обстановке передать эти высочайшие награды царям.

— Они, пожалуй, и не поймут, что нм жалуют, — смеясь, говорил Орлов вытянувшемуся перед ним в струнку Львову. — Для них это блестящие бляхи, и только. Посему передайте его превосходительству, графу Тотлебену, чтобы он устроил при передаче орденов внушительный парад. Пусть прикажет стрелять из пушек и не жалеет пороха.

Когда из казначейства принесли два увесистых кожаных мешка, набитых червонцами, Орлов сострил:

— Вот этому они знают цену. Но не будем неосмотрительно щедры… Вас предупреждал Никита Иванович?

— Так точно, ваше сиятельство, — ответил Львов.

— Очень хорошо. Передайте Тотлебену и Моуравову, что эти деньги они могут передать грузинским царям лишь в том случае, если их финансы окажутся совершенно исчерпанными.

Еле выбравшись пятого января, Львов только в средних числах марта с трудом достиг Кизляра.

До Астрахани он ехал на санях, а оттуда в экипаже, так как в степях снег уже стаял и началась весна. Львов снял тяжёлую шубу и, облачённый в нарядную гвардейскую форму, горделиво восседал в экипаже. Единственно, что его беспокоило, — это полное безденежье. Жалованье он проиграл в карты, когда заезжал в Москву, и теперь ему приходилось путешествовать на взятые взаймы деньги. Озлобленный тем, что мешки с золотом лежат у его ног, а сам он — без гроша, Львов стократ проклинал судьбу. Он любил жить на широкую ногу и не хотел, чтобы кто-либо заметил, в какой нужде находится офицер лейб-гвардии.

Он заехал на постоялый двор, чтобы напиться чаю, пока накормят лошадей. При виде же накрытого стола и сидящих за ним офицеров его охватило радостное настроение. Можно было подумать, что оно вызвано встречей с Чоглоковым.

— Граф, неужели это вы? — приветствовал он Чоглокова. — Не узнал вас, разбогатеете!

— Иди, иди, красавец! — сказал Чоглоков и, взяв Львова под руку, подвёл к столу. — Сперва выпей чарочку водки, чтобы взыграть духом, а потом рассказывай все новости. Ратиев, вот наш новый спутник, гвардии офицер Львов и, как гвардейцу подобает, ветреник и бессребреник!

Чоглоков посадил Львова рядом, налил ему чарку водки.

— Когда ты приехал в Кизляр? Да пей же, чего ждёшь?

— Ваше здоровье! — Львов поднял чарку и выпил.

— Молодец! Вот это я люблю, — сказал Чоглоков, потрепав Львова по плечу. — Теперь расскажи, что говорят обо мне в Петербурге? Ничего не слышал при дворе?

О Чоглокове Львов ничего особенного не слышал. Только Панин как-то сказал ему: «Чоглоков поехал добровольцем в Грузию, следите, чтобы он не выкинул там какую-нибудь глупость».

Он не знал, что ответить любезному хозяину.

— Скажите, — обратился Львов к Чоглокову, — почему вы задержались в дороге? Я полагал, что вы уже давно в Грузии.

— Болел, мой дорогой, и потому пришлось пробыть в Кизляре целый месяц. К тому же, я распродал свои имения и ждал получения денег.

— Имения? Почему?

— Эх, мой дорогой, большому кораблю — большое плаванье. Я взойду или на эшафот или на престол.

— Как?

Хотя Львов опьянел, но последняя фраза Чоглокова сразу его отрезвила. Он испуганно огляделся и взглянул на Ратиева, как бы спрашивая: «Чего он дурака валяет?»

— Чего ты удивляешься и осматриваешься? — с лёгким раздражением обратился к нему Чоглоков. — Ты, должно быть, и не знаешь, с кем говоришь?

Он налил себе водки, выпил и продолжал:

— Если не знал, так узнай теперь. Ты имеешь счастье беседовать с законным престолонаследником российским, который пока пребывает простым офицером.

Теперь удивился и Ратиев. А Львова настолько поразило это заявление, что он прямо в лицо бросил Чоглокову:

— Да вам, должно быть, вино ударило в голову!

— Ничуть, мой дорогой.

— Тогда это бред! — заключил Львов. — Я знаю единственного престолонаследника — Павла Петровича.

— Ха-ха-ха! — расхохотался Чоглоков. — Если ты, кроме этого, ничего не знаешь, то далеко не уедешь.

— Я думаю, что вы несколько преувеличиваете свои возможности… — улыбаясь, вмешался Ратиев.

— Не волнуйтесь, господа, и не возмущайтесь. Глотнём ещё по стаканчику и попытаемся во всём разобраться, — обратился Чоглоков к офицерам. — Значит, вы в этом сомневаетесь?

— Не то что сомневаюсь, но и запрещаю вам говорить на эту тему! — резко ответил Львов.

— Ты, может быть, думаешь, что я на тебя сержусь? — сказал Чоглоков, — Наоборот, хвалю, мой дорогой. Офицер должен быть верен присяге, но при этом не надо терять и сообразительности. Офицер Преображенского полка должен всё знать и уметь во всём разбираться. Почему после смерти Петра Великого престолом завладели женщины? Насчёт этого история скажет впоследствии своё веское слово и выведет всё на божий свет. Если волей судьбы я взойду на эшафот, то она скажет и о том, что прямым потомком Петра Великого был подполковник Чоглоков…

Чоглоков достал из кучи сложённых в углу вещей чемодан, поставил его на стол и открыл. Он был полон драгоценных камней и золотых вещей. Там лежали вперемешку украшенные крупными бриллиантами браслеты, диадемы, жемчужные ожерелья с перлами величиной с лесной орех, табакерки, медальоны, кольца и нательные кресты. Всё это сверкало и переливалось радужным блеском.

Чоглоков с насмешливой улыбкой смотрел на окружающих, не сумевших скрыть удивления при виде этих сокровищ. Они произвели на них, несомненно, большее впечатление, чем уверения Чоглокова о его происхождении и ссылки на историю. Ратиев глядел на всё это богатство со сдержанным удивлением, а Назаров — с благоговейным трепетом.

— Здесь, правда, столько ценностей, — наконец промолвил Ратиев, — что на них можно купить целое царство, если оно вам понадобится…

— И к чему, ваше сиятельство, вы везёте столько сокровищ в Грузию? — с дрожью в голосе спросил его Львов.

— Это ведь не всё, мне должны прислать ещё деньги, вырученные от проданных поместий. Вы думали, что я бросаю слова на ветер? — продолжал хвастать Чоглоков. — Вы хотели доказательств. Но разве для вас не достаточно, что моя мать — племянница Петра Великого? Разве императрица не воспитанница моей матери? Неужели вы и этого не знали? Вы хотите документ? Вот он!

Чоглоков достал из чемодана золотую табакерку, усыпанную бриллиантами. Он открыл её и показал офицерам выгравированную на внутренней стороне крышки надпись: «Да будет счастлив наследник наш, призванный богом править страной». И там же более мелко: «Графине Чоглоковой в день рождения сына».

Львов прочёл надпись и передал табакерку Ратиеву, а тот, в свою очередь, Назарову, который мельком взглянул на надпись и, взвесив на ладони табакерку, воскликнул:

— Какая тяжёлая, она стоит, наверное, не меньше тысячи рублей!

— А для меня она дороже и тысячи тысяч, — заметил Чоглоков и окинул всех победоносным взором.

Львов стал снова рассматривать табакерку, сделав вид, будто поверил словам Чоглокова. Ратиев загадочно улыбался. «Должно быть, или прожжённый авантюрист, или искренний маниак и будущая жертва дворцовых интриг, — подумал он. — Но пока что его можно использовать в нужный момент…»

Чоглоков бережно спрятал табакерку в чемодан, замкнул его, снёс в угол и завалил другими вещами. Потом сел и наполнил стаканы водкой.

— Если я попаду на эшафот, то выпейте тогда, господа, за упокой моей души. А теперь за успех нашего путешествия!

— Ура! — воскликнул Львов и чокнулся с Чоглоковым.

В этот день все они так перепились, что пришлось остаться ночевать на постоялом дворе.

На другой день все трое выехали в Моздок.

Царь Ираклий с войском подошёл к Квишхети и там разбил лагерь.

Тотлебен остался в Сурами.

Поход задержался по двум причинам. Во-первых, через Куру надо было построить мост, и, во-вторых, ни русское, ни грузинское войска не были достаточно снабжены провиантом. Ираклий воспользовался приближением пасхи и послал три тысячи человек для заготовки съестных припасов. За постройку моста тоже взялись сейчас же, и к великому четвергу уже был готов довольно широкий мост через Куру.

В тот же день сардары доложили царю о возвращении посланных нм отрядов, которые доставили в достаточном количестве провиант. Кроме выпеченного хлеба было привезено много муки. Ираклий тотчас же приказал снабдить провиантом русских. Тотлебену он велел передать, что откладывать выступление дольше нельзя и войска должны двинуться в поход в пятницу утром.

Моуравов лично поехал к графу для передачи приказа Ираклия. Вечером он вернулся и привёз царю радостную весть:

— Капитан Львов привёз Тотлебену из Петербурга жалованные грамоты императрицы и ордена Андрея Первозванного для вручения их вашему величеству и царю имеретинскому Соломону.

Тотлебен просил Ираклия отложить поход ещё на пять дней ввиду необходимости подготовиться к церемониалу вручения орденов. Желательно, для большей торжественности, чтобы эта высокая награда была передана царю в день светлого праздника.

Отсрочка похода вновь озаботила Ираклия, так как опять приходилось думать о снабжении армии. Поблизости уже ничего нельзя было достать, а привоз провианта из Гаре-Кахетии и из центральной Картли требовал много времени. При всех хлопотах, не удавалось собрать больше ста коди припасов в день, тогда как нужно было не меньше ста двадцати. А будь войско уже на вражеской земле, посылаемые в набеги отряды доставляли бы с избытком фураж и провиант.

Ираклий призвал мушрибов, они ещё раз обсудили вопрос о снабжении и после долгого совещания порешили обеспечить провиантом русское войско до вторжения в Ахалцихское ханство, грузинское же предупредить об экономном расходовании хлеба, а некоторой части воинов выдать вместо хлеба деньги. На них грузины могли купить провиант в близлежащих деревнях.

Поход был отложен; Ираклий нехотя на это согласился. Он чувствовал, что Тотлебен умышленно ищет причины, чтобы отсрочить движение войска в сторону Ахалциха.

Ираклий был поглощён этими мыслями, когда дворецкий доложил ему, что пришли русские офицеры и просят их принять. К Ираклию иногда наведывались офицеры, всегда встречавшие радушный приём. Он и теперь приказал дворецкому принять их и позвать Давида Орбелиани, царевича Левана и дежурного мдивани.

Моуравов счёл неудобным остаться при царе, так как знал, по какому делу явились офицеры. Он попросил у Ираклия разрешения не присутствовать на аудиенции. Ираклий знал всех пришедших, кроме Чоглокова и Назарова. В палатку вошли майор Ременников, капитан Платов, поручик Дегралье и штаб-офицер Зубов. Ременников представил Ираклию Чоглокова и прибавил, что этот офицер приехал добровольцем.

Назаров перевёл его слова царю и добавил:

— Насчёт этого офицера, ваше величество, доложу отдельно.

Ираклий удивился, что среди русских оказался человек, свободно владеющий грузинским языком, и спросил:

— Где ты научился говорить по-грузински?

— Я родился в Грузии, — ответил Назаров. — Отец мой служил у царя Теймураза, потом переселился в Моздок… Я тогда был ещё мальчишкой. Позже я поступил на русскую службу. Теперь судьба вновь привела меня в родные места Да не лишит меня бог ваших милостей.

Ираклий хотел что-то ответить, но в этот момент вошли царевич Леван, Давид и Бесики. Они низко поклонились царю, а потом приветствовали офицеров. Ираклий пригласил всех сесть на ковёр и сам подал пример. С чётками в руках и в чалме, Ираклий больше походил на мусульманского властелина, чем на грузинского царя.

Русским офицерам было трудно сидеть по-турецки. Они были в узких лосинах и с трудом сгибали ноги, мешали и шпоры. Офицеры вынуждены были сидеть, спираясь на руку, полулёжа. Чоглоков долго вертелся, пока наконец кое-как устроился.

Бесики приготовил чернила и перо, чтобы записывать, если понадобится, беседу.

— Давид, передай офицерам, что я готов выслушать их, — сказал Ираклий сардару, перебирая жемчужные чётки.

Давид провёл рукой по усам, некоторое время молчал, как бы не зная, с чего начать, и задумчиво глядя на изумительно вытканный кирманский ковёр.

— Господа офицеры, — наконец обратился Давид по-русски, — царь просит вас доложить, о чём вы хотите с ним говорить.

— Ваше превосходительство, — обратился Ременников к Давиду, — я беру на себя смелость доложить его высочеству, что если мы не примем решительных мер, то на славное российское воинство ляжет пятно позора, и притом не по его вине. Мы утверждаем, что генерал Тотлебен злодей и изменник. Я испытанный в боях офицер, в такой же мере опытны и мои друзья. Мы достаточно разбираемся в военной науке. Генерал Тотлебен в секретном порядке разослал инженеров и соглядатаев для изучения обороноспособности ваших крепостей. У нас создаётся впечатление, что его больше интересует ваша страна, чем поход на Ахалцих. Он собрал сведения о мощности вашей артиллерии. Если мы приехали сюда, чтобы воевать с турками, то мы должны были бы разведать прежде всего боевые силы врага, то есть ахалцихского хана. Однако на этот счёт он не предпринял никаких мер.

Давид перевёл Ираклию слова Ременникова.

Ираклий выслушал его, но ничего не ответил и продолжал перебирать чётки.

— Сегодня Тотлебен объявил офицерам строгий выговор и под угрозой ареста запретил посещать вас, — продолжал Ременников. — Спрашивается, что это значит? Если мы друзья и союзники, то почему же русские офицеры не могут бывать в гостях у грузинского царя? Ваше высочество, мы сражались во многих боях, в нашей преданности родине до этого никто не сомневался, а теперь этот остзейский немец из-за того, что мы питаем к грузинскому царю уважение, приравнивает нас к изменникам родины. Я вызвал бы его на дуэль, да он не примет моего вызова.

— Потому что он авантюрист! — воскликнул Дегралье.

— Как, как? — спросил Ираклий, когда Давид не перевёл ему слова «авантюрист».

— То есть… — замялся Давид, — авантюрист — это человек, который, не разбираясь в средствах, домогается создать себе имя и положение.

— Ах вот что! — промолвил Ираклий и продолжал перебирать чётки.

— Проволочка с наступлением, — продолжал Ременников, — позволяет врагу собрать и увеличить свои силы. Всё это может отразиться пагубно на наших боевых действиях и в конечном счёте привести к поражению. Поэтому мы решили, ваше высочество, арестовать Тотлебена и, пока императрица не убедится в правильности такого решения, просить вашего покровительства.

— Это невозможно, — ответил Ираклий.

Офицеры с удивлением переглянулись. Чоглоков хотел что-то сказать, но Ираклий жестом остановил его и продолжал:

— Тотлебен пока не совершил ничего преступного в отношении меня или вас, и его арест может вызвать нежелательные осложнения. Благодарю вас за преданность, но я не могу быть соучастником заговора. Из-за какого-то генерала я не хочу восстанавливать против себя русскую императрицу. Назначение Тотлебена или его увольнение — это право только самой императрицы. Она наградила меня орденом Андрея Первозванного, и на пасху Тотлебен должен вручить его мне. Что подумает её величество императрица, если узнает, что я иду против её ставленника? Я не могу вам приказывать, но по-отечески прошу не вовлекать меня в конфликт, который может возникнуть у вас с её величеством.

— Ваше высочество, мы готовы исполнить не только вашу просьбу, но и всякий ваш приказ, но наше решение в отношении Тотлебена непоколебимо: жребий брошен, мы арестуем его после того, как он вручит вам высокую награду, — сказал Ременников.

— Ваше высочество, — воскликнул, сорвавшись с места, Чоглоков, — я беру всю ответственность на себя! После наследника престола, Павла, я являюсь законным претендентом на российский трон. В Грузию меня послала лично императрица с чрезвычайным поручением. Я сам объяснюсь с ней по этому вопросу, и вы будете совершенно ни при чём. Пока весть об устранении Тотлебена достигнет Петербурга, мы обязательно победим турок, а, как вам известно, победителей не судят.

Ираклий что-то шепнул Давиду, тот в знак согласия наклонил голову и обратился к офицерам:

— Господа, царь повторяет вам свою просьбу и выражает надежду завтра продолжить беседу с вами. Теперь его высочество желает отдельно побеседовать с господином Чоглоковым. Бесики, проводи господ офицеров.

Офицеры встали, откланялись и покинули палатку.

Офицеры решили, не мешкая, вернуться в Сурами. Они не подождали Чоглокова, отказались и от ужина. Им не было расчёта возбуждать в Тотлебене какие-либо подозрения.

Назаров не поехал с ними и завёл беседу с Бесики. Но Бесики был погружён в свои думы, почти не слушал болтовни Назарова и на его вопросы отвечал односложными «да» или «нет». Он невольно вспомнил рассказ Беручи о письме, которое Тотлебен отправил ахалцихскому паше. Сомнения мучили его. Теперь для Бесики стало ясным, каково было содержание этого письма, и он упрекал себя в том, что не послал погони за гонцом. Даже ценой жизни он должен был захватить это письмо и вручить Ираклию. Но теперь было поздно думать об этом и каяться. Оставался единственный выход — заставить Рейнегса сознаться и передать содержание письма. Этот проходимец находился в лагере Тотлебена. Правда, он заболел тифом, его поместили в лазарет, и к нему никого не допускают, но Бесики мог сказать, что пришёл навестить его по поручению царя, и тогда ему не отказали бы в свидании.

Бесики разыскал Соломона Леонидзе и попросил его подежурить, пока он вернётся из Сурами. Потом взял разрешение от сахлтухуцеси на отлучку. Когда Чоглоков вышел из царской палатки, Бесики попросил через Назарова разрешить ему поехать вместе с ними, так как через русский лагерь, расположенный перед городом, не пропускали посторонних лиц.

Чоглоков согласился и, дружески потрепав Бесики по плечу, сказал Назарову:

— Какой красивый юноша. Он, наверно, из царского рода. Скажи ему, что я охотно возьму его с собой.

Бесики поблагодарил.

Стремянные привели коней. Чоглоков ловко вскочил в седло и в сопровождении эскорта поскакал в Сурами. В Моздоке он получил в своё распоряжение пятьдесят гусар. Генерал Кавказской линии Медем в отношении Чоглокова проявил особое внимание и из Кизляра послал письмо к коменданту Моздока с предписанием предоставить в распоряжение Чоглокова отряд гусар.

Уже смеркалось, когда Чоглоков и Бесики миновали аванпосты русских и въехали в Сурами. Сурамская крепость со своей высокой башней и зубчатыми стенами возвышалась на крутой скале, горделиво взирая на скученные у её подножия домики.

В городе Бесики попрощался с Чоглоковым и направился к общежитию католических миссионеров, где находился больной Рейнегс.

Больница помещалась в маленьком флигеле. Бесики спрыгнул с коня и огляделся. Во дворе никого не было. Привязав коня к перилам, он взошёл на балкон и, не постучав в дверь, резким движением открыл её и переступил порог.

В комнате горела свеча, хотя ещё не было темно и дневной свет проникал через окно, затянутое мутной вощёной бумагой. Бесики уже собрался окликнуть Рейнегса, как вдруг заметил, что в постели лежат двое. Они, очевидно, спали, так как не слышали, как он вошёл. Бесики быстро прикрыл дверь и громко постучал.

До него донёсся шёпот и шаги, потом дверь приоткрылась и показалось испуганное лицо Рейнегса.

— Ах, Бесики, это ты? — с облегчением вздохнул Рейнегс и распахнул дверь… — Заходи, заходи…

— По-моему, ты не один? — спросил Бесики.

— Пустяки, ведь ты свой, — смеясь, сказал Рейнегс и направился к кровати. Он был в одном нижнем бельё.

Бесики вошёл в комнату. Сидевшая на постели женщина закрыла голову чадрой и стала неторопливо одеваться, ничуть не стесняясь его присутствия.

— Садись, не обращай на неё внимания, она сейчас уйдёт, — сказал Рейнегс и натянул на себя одеяло. — Если собираешься у меня переночевать, не соскучишься, она приведёт подругу…

Бесики ничего не ответил. Он подождал ухода женщины. Потом сел на низенькую табуретку и обратился к Рейнегсу:

— Ты в самом деле болел?

Рейнегсу не понравился тон Бесики, и он нахмурился, почувствовав, что вопрос задан неспроста.

— Конечно, болел, да ещё как!

— По тебе это незаметно, — цвет лица отличный и…

Бесики показал глазами на дверь, только что закрывшуюся за ушедшей женщиной.

— Э, цвет лица — пустое! Патер Доминик дал мне такое лекарство, от которого на другой же день болезнь прекратилась. Вот уже два дня как я пью вино и ем курятину.

— Знаешь, что я тебе скажу? — Бесики встал, огляделся и быстро защёлкнул дверную задвижку. — Если патер Доминик даёт лекарство вроде того, какое я только что видел, то для меня ясна и твоя болезнь. Коротко говоря, ты должен немедленно сказать мне, что вы с Тотлебеном писали ахалцихскому паше? Знай, что у меня нет досуга долго говорить с тобой. Здесь же устрою тебе отпевание, если не выложишь всей правды.

Рейнегс стал шарить рукой под подушкой, нащупывая пистолет, но никак не мог до него добраться.

— Вот уж напрасные подозрения, — попытался Рейнегс беззаботным тоном разуверить Бесики. — О чём мог писать Тотлебен ахалиихскому паше? Конечно, о капитуляции. Не мог же он писать ему о том, что интересуется здоровьем его тётушки.

— Значит, он предлагал ему сдаться?

— Да.

— Ты знаешь Джалила? — спросил Бесики.

— Какого Джалила?

— Афганца — палача царя Ираклия. Хочешь, чтоб я привёл его для твоего лечения?

Рейнегс растерялся было, но, сделав усилие и глубже запустив руку под подушку, нащупал пистолет и сразу успокоился.

— Гм, Джалила, — фыркнул Рейнегс. — У меня есть такое волшебное средство, против которого и Джалил бессилен.

От Бесики не укрылось движение Рейнегса, он хотел кинуться на него и вырвать оружие, но тотчас же отверг эту мысль. Рейнегс всё равно не посмеет применить оружие против царского мдивани.

— Значит, не хочешь рассказать, о чём вы писали ахалцихскому паше?

— Ты мне надоел со своим допросом! — уже раздражённо воскликнул Рейнегс.

— Как я вижу, тебе надоело жить.

— Жизнь не мне, а тебе надоела. Я советую тебе убираться отсюда, если не хочешь попасть в руки Джалила. Я больше знаю о тебе, чем ты думаешь. Берегись, доложу царю, что ты любовник его сестры, и тогда посмотрим, как ты запоёшь.

— Что, что ты сказал? — воскликнул побледневший Бесики.

— Я вижу, тебе это не понравилось? Мне тоже стал поперёк горла твой допрос. Теперь мы квиты.

Бесики готов был броситься на Рейнегса и придушить его, как собаку. Сердце его так быстро забилось, что задержалось дыхание. По всему его телу пробежала дрожь негодования. Но, сделав усилие, он потёр виски и пришёл в себя.

Рейнегс смотрел на него с насмешливой улыбкой и играл пистолетом, держа палец на собачке.

— Давай договоримся, — сказал наконец мнимый больной и сел в постели. — Не будем ссориться. Ты ещё молод и не смыслишь ничего в жизни. За добро не жди добра. Как ни старайся, мой дорогой, но в конце концов ты или сгинешь в темнице, или над тобой учинят что-либо похуже… Вспомни, кстати, и судьбу своего отца. Разве ты не знаешь характера Ираклия? Хоть тысячу раз подвергай себя опасности ради него, но, если ему понадобится, — не пощадит и прикажет истязать тебя клещами.

Бесики бессмысленно глядел на Рейнегса и думал совершенно о другом. Он вспомнил Анну, вспомнил об её письме, которое хранил у себя на груди, в кармане архалука.

— Ну, что скажешь? — спросил Рейнегс. — Принимаешь моё предложение?

Бесики не слышал, что говорил ему Рейнегс, но одно было ему ясно — он потерпел поражение. Хотя он угадал, о чём писал Тотлебен ахалцихскому паше, но теперь всё это теряло смысл. Рейнегс крепко замкнул его уста.

Бесики остановился у двери. Некоторое время он стоял в задумчивости, затем повернулся и сказал Рейнегсу:

— Знай, что я не боюсь ни смерти, ни пыток. Я не возлюбленный сестры царя, как ты посмел сказать, но злой язык может осквернить и богородицу. Предупреждаю, если ты ещё раз посмеешь говорить о ней непристойно, то, даже если я буду в могиле, встану и вырву твоё пакостное сердце.

— Значит, договорились. Знаешь пословицу: слово — серебро, а молчание — золото. — И Рейнегс стал одеваться. — Лучше ты играй на сазе и сочиняй стихи. Разве кот в силах разнять схватившихся льва и тигра? Ты ещё молод, зачем рисковать головой? Хорошо, что всё сегодня обошлось мирно, могло быть хуже.

Одеваясь, Рейнегс не заметил, как Бесики исчез, и только когда со двора донёсся топот копыт, он понял, что юноша ускакал.

Поведение Бесики показалось Рейнегсу подозрительным. Юноша мог с кем-нибудь поделиться своими предположениями о содержании письма, посланного к ахалцихскому паше, мог и рассказать обо всём, что произошло между ними сегодня. Тогда конец: Ираклий какой угодно ценой добьётся его выдачи, и тогда ему не миновать неописуемых истязаний и мучительной смерти.

Встревоженный Рейнегс побежал к Тотлебену и рассказал ему обо всём.

— Ничего, это маленькое пятно мы сейчас сотрём, — сказал Тотлебен и приказал адъютанту привести арканщика — калмыка Салавата.

Он приказал ему догнать Бесики, заарканить его и убить. В награду обещал десять золотых.

— Сумеешь его захватить? — спросил Тотлебен.

Салават только улыбнулся. Взяв под мышку седло и аркан, вышел в поле, где паслись кони. Салават свистнул. Сейчас же от табуна отделилась лошадь и с ржанием подбежала к хозяину.

Салават оседлал её и взнуздал. Повесив свёрнутый аркан на луку седла, он лёгким движением вскочил на коня. Лошадь с места пошла карьером и вскоре скрылась из глаз.

Рейнегс с облегчением вздохнул: Салават был мастером своего дела.

Когда Чоглоков попрощался с Бесики и вернулся в лагерь, он спросил, где Ременников. Ему хотелось рассказать о своей беседе с Ираклием.

Денщик сообщил Чоглокову, что его благородие вместе с другими офицерами куда-то ушёл, но куда именно, он не знает. Тогда Чоглоков послал Назарова их разыскать, а сам направился к палатке Львова, где мерцал огонёк.

Капитан сидел за маленьким столом и что-то писал. Кивком головы он приветствовал Чоглокова и продолжал писать.

— Где вы были? — спросил он Чоглокова.

— У Ираклия. Почему ты не пошёл с нами?

— У Ираклия? — капитан прервал писание и пытливо взглянул на Чоглокова. — Несмотря на запрещение, вы всё же пошли к царю? А что скажет граф?

— Дался тебе этот граф!

Чоглоков был в хорошем настроении. После разговорa с Ираклием он воображал себя владыкой мира. Ираклий сказал ему много лестного и пригласил на пасхальный обед. Чоглокову не терпелось перед кем-нибудь похвастаться и поделиться своими впечатлениями. Ременникова он не застал, и так как считал Львова своим задушевным другом, то решил всё выложить ему.

— Ты забыл, что твой граф ещё недавно сидел в тюрьме, — развязно продолжал Чоглоков и сел, развалившись, на сундук, заменявший стул. — Да и вообще он ровно ничего для меня не значит.

— Как не значит? — удивился Львов. — Пока что он наш начальник.

— Скажи, пожалуйста, что ты нашёл в этом графе, что так отстаиваешь его авторитет? Вместо того чтобы лично вручить царю грамоты императрицы, ты даже не повидался с ним. Ираклий тебе этого не простит. Неужели ты не понимаешь, что императрица ведёт с Ираклием непосредственную переписку и, быть может, пишет ему о таких делах, о которых не должен знать Тотлебен?

— Если бы это было так, — возразил Львов, — мне бы поручили передать эти документы Ираклию тайно от графа. И я советую тебе, если не хочешь навлечь на себя гнев генерала, не ходи больше к Ираклию.

— Этого твоего любимого графа мы завтра арестуем и лишим всех прав! — бросил Львову раздражённый Чоглоков. — Я и Ременников уже договорились. Мы хотели арестовать его сегодня, но отложили на несколько дней.

Удивлённый Львов вскочил с табуретки и уставился на Чоглокова: он хотел прочесть по его лицу, шутит тот или говорит правду.

Нет, Чоглоков не шутил.

— Как можно арестовать графа без санкции императрицы? — спросил Львов.

— Можно.

— Вас отдадут под суд.

— Волков бояться — в лес не ходить! Что ж, будем отвечать, но и оправдаться сумеем… А тебе советую слушаться нас. Как только арестуем графа, командование передадим Ременникову. Он испытанный боевой офицер, и этот немец ему в подмётки не годится. Наша армия и грузинская составят такое мощное войско, что мы с ним и до Стамбула дойдём. Вот тогда и увидишь, какие разыграются события.

Львов задумался: выдать ли Чоглокова или держать его сторону? Опасно было и то и другое.

Надо было действовать осторожно.

— А Моуравов знает о вашем заговоре? — спросил Львов.

— Кажется, нет. Офицеры не говорили ему ничего.

— Многие вам сочувствуют? Неужели все недовольны?

— Почти все, но, как тебе известно, не каждый в силах быть зачинщиком. Главари — Ременников, Дегралье и ещё, знаешь, кто был бы с нами?

— Кто?

— Ратиев.

— Он ведь остался в Моздоке.

— Правда, но он, наверно, уже собрал отряд и теперь в дороге. Ничего, и без него справимся.

— Когда вы собираетесь арестовать графа? — Львов таким тоном задал вопрос, как будто и сам спешил с арестом Тотлебена.

— Завтра вечером.

— Я вас попрошу только об одном.

— О чём?

— Арестуете или не арестуете графа, это ваше дело. Я не могу принять участия в заговоре. Пока что лучше мне ничего не знать о ваших замыслах. Если хотите, чтобы в будущем я мог ходатайствовать за вас перед царским двором, пусть я буду лишь в роли случайного свидетеля.

— Струсил? Ха-ха-ха! Я думал, что ты решительнее, — смеясь, сказал Чоглоков, потом, дружески потрепав по плечу, добавил: — Нет, я шучу. Твоё предложение вполне разумно. В будущем ты нам пригодишься. А теперь в самом деле лучше тебе остаться в стороне. Значит, мы оба молчим?

— Молчим.

— Пусть будет так. Ну, прощай!

Чоглоков ушёл. А Львова охватило раздумье. Попробовал писать, но получилось нескладно. И он никак не мог подавить всё возрастающую тревогу. Львов лёг на войлочную подстилку, заложил руку под голову и стал размышлять. «Не донести ли о заговоре Тотлебену? А они, может быть, действительно арестуют графа. Потом? Потом, вероятно, обратятся к войску с воззванием и сделают Чоглокова верховодцем, как близкого ко двору человека. Но, может быть, Тотлебен уже знает о заговоре? Он арестует всех участников, и Чоглоков на допросе может сказать, что Львов знал о заговоре. И тогда, как там ни оправдывайся, Львов, пожалуйте вместе с заговорщиками в Сибирь…»

«Нет, я сейчас же должен обо всём сообщить графу, — решил Львов. — Потом, может быть, будет уже поздно».

Он вскочил и застегнул мундир.

По дороге к Тотлебену Львов встретил Рейнегса, который торопился, видимо, туда же.

— Что случилось, доктор? — крикнул Львов. — Почему вы так спешите?

Рейнегс вздрогнул, словно его поймали на месте преступления, но, увидя Львова, подавил смущение и спокойно его приветствовал:

— A-а, это вы, капитан, добрый вечер!

«Кажется, и он узнал о заговоре, — подумал Львов. — Почему он нёсся так стремительно к Тотлебену?»

— Что случилось? — повторил Львов свой вопрос.

— Ничего… Ничего особенного. Хочу повидать графа. И вы к нему?

— Да.

— Он в своей палатке? — спросил Рейнегс, прикидываясь несведущим простаком.

— В своей. Пойдёмте вместе.

Рейнегс хотел остаться с Тотлебеном наедине, и его никак не устраивало присутствие Львова.

«Этот дворцовый интриган, видимо, разнюхал что-то, — гадал Рейнегс, — и, вероятно, попытается у меня что-нибудь выпытать. Нет, голубчик, ты ещё молод, коготки не отросли. Ничего ты у меня не узнаешь».

Они заглянули в палатку Тотлебена. Граф сидел в расстёгнутом мундире у стола и при свече читал какую-то бумагу. Увидев Львова и Рейнегса, он положил бумагу на стол и пригласил их зайти.

— Уехал Салават? — спросил он Рейнегса.

— Уехать-то уехал, но… — со вздохом покачал головой Рейнегс.

— Не тревожьтесь. Вы можете считать, что он уже привёз то, что ему поручили, — успокоил его Тотлебен. Затем обратился к Львову: — Ну, капитан, что вы мне скажете нового?

— Ваше превосходительство, у меня к вам экстренное дело, и — он посмотрел на Рейнегса — мне бы хотелось побеседовать с вами с глазу на глаз.

Тотлебен с некоторым удивлением взглянул на Львова, потом глазами указал Рейнегсу на выход. Тот нехотя покинул палатку.

— Можете спать спокойно! — крикнул ему вдогонку Тотлебен. — Завтра утром я сообщу вам обо всём.

— Нет, ваше превосходительство, — ответил Рейнегс, — я лучше подожду Салавата на аванпостах. Я не успокоюсь до тех пор, пока…

— Хорошо, хорошо, — прервал его Тотлебен, — буду ждать вас с Салаватом вместе.

Рейнегс вышел.

— Я слушаю вас, капитан, — сказал Тотлебен Львову. — Садитесь вот тут, на постель.

Львов сел и с дрожью в голосе рассказал всё, что он узнал от Чоглокова. Тотлебен слушал молча. Выражение его лица не менялось.

Когда Львов кончил своё донесение, генерал некоторое время молчал, пристально глядя на пламя свечи, которое моментами распластывалось и трепетало, как бабочка.

— Я вам очень благодарен, капитан, — медленно сказал Тотлебен. — Благодарю вас за преданность, но я уже в курсе событий…

Он взял со стола бумагу и протянул Львову.

— Что это, ваше превосходительство?

— Приказ об аресте заговорщиков. Майор Ременников, поручик Дегралье и остальные будут арестованы этой же ночью. Благодаря бдительности и преданности майора Жолубова и Карпа преступный замысел заблаговременно обнаружен. Но и вам я очень благодарен, капитан.

— Что вы, генерал! Это была моя обязанность как солдата. Едва я узнал об этой гнусной затее, как сейчас же поспешил к вам.

— И Чоглокова арестую вместе с ними, несмотря на то, что он имеет при дворе сильных покровителей.

— Чоглоков уверяет, что он третье лицо в империи после императрицы и престолонаследника, — улыбаясь, сказал Львов, — Неужели этому можно поверить, ваше превосходительство?

— Это, конечно, абсурд, но при дворе ему покровительствуют несколько влиятельных лиц.

— Быть может, лучше не арестовывать пока Чоглокова, ваше превосходительство? Если у него на самом деле…

— Это ничего не значит, — прервал Тотлебен. — Я не боюсь его покровителей. Хотя, впрочем, посмотрим… Раз главари будут у меня в руках, он неопасен.

На дворе послышался какой-то шум. Потом в палатку вбежал Рейнегс, тяжело дыша.

— Что случилось? — спросил встревоженный Тотлебен.

— Ваше превосходительство, лошадь Салавата без седока прискакала в лагерь, — еле выговорил Рейнегс и беспомощно опустился на постель.

— Как без седока? А где же всадник?

— Лошадь не умеет говорить, ваше превосходительство.

В грузинском лагере распространился слух, что между царём и генералом Тотлебеном возник разлад.

Войско собралось к пасхальной заутрене. Служба шла в большой палатке из белых полотнищ, которая освещалась множеством свечей и в темноте казалась огромным фонарём. Внутри палатки находился только Ираклий с приближёнными, сардары же и воины стояли снаружи у откинутого полога и оттуда слушали богослужение. Заутреня давно уже шла, когда в последних рядах началась тревога.

Мандатур царя, пробившись через толпу, прошёл в передние ряды и что-то шепнул Давиду. Тот с удивлением взглянул на мандатура, затем вызвал из палатки царевича Левана, и все трое направились к крепости.

— Он ранен? — спросил Леван мандатура.

— Нет, было вывихнуто плечо, но потом само вправилось. Наш лекарь Турманидзе говорит, что боль пройдёт дня через два.

— А преступник?

— Тоже там. Не похож он на русского, азиат, должно быть.

Они миновали подъём и вошли в крепостную башню.

Посреди башни горел огонь. Бесики сидел у очага на низенькой скамье. Его левую руку поддерживал на весу свёрнутый шёлковый платок.

— Расскажи, расскажи, как всё произошло? — с нетерпением обратился к нему Давид.

— Возвращался из Сурами. Ехал рысью. Потом, задумавшись, пустил коня шагом. Вот мысли, должно быть, и помешали мне услышать, как подкрадывается ко мне этот разбойник.

— Какой разбойник? — недоумевая, спросил Леван.

— А вот он там, в углу, — кивнул головой Бесики.

Леван и Давид только теперь заметили связанного калмыка, который, прижавшись к стене, сверкающими, как у волка, глазами глядел на беседующих.

— Вдруг я почувствовал, что петля стиснула мне плечи и сорвала меня с седла, словно я весил не больше воробья. Хорошо ещё, что на землю упал плечом. Я потерял сознание и пришёл в себя, лишь когда меня поволокли по земле. Петля стянула тело выше локтей. Попробовал встать, но этот нехристь потянул верёвку, и я вновь грохнулся на землю. Он соскочил с коня и кинулся ко мне. Я сообразил: ведь ниже локтей руки у меня свободны, выхватил кинжал и перерезал верёвку. А когда этот разбойник подскочил ко мне, то напоролся на кинжал. Этого он не ожидал и растерялся. Попытался было убежать, но я ударил его кинжалом плашмя, он струсил и упал на колени. Я приказал ему встать и погнал перед собой, наведя на пего пистолет. Но в дороге плечо моё так разболелось, что я чуть не упал в обморок. Наконец мы подошли к реке. Наши воины купали лошадей, они и помогли мне, а то я не добрёл бы сюда.

— Повезло тебе, Бесики, ловко ты спасся! — сказал Давид и обратился по-русски к калмыку: — Говоришь по-русски?

— Говорю мала-мала, — ответил Салават.

— Почему напал на него?

— Генерал велел задержать, я не смел ослушаться.

— Сам генерал?

— Да.

— Больше он ничего не приказал?

— Ничего. Сказал задержи, а если не сдастся… — Салават запнулся и замолчал.

— Понятно и без слов, — сказал Давид.

— Что же делать с пленником? — спросил Бесики.

— Надо доложить о нём царю! Пусть царь решит его участь, — закончил Давид и приказал страже охранять Салавата.

Потом все трое пошли дослушать заутреню.

Бесики не сказал друзьям, у кого он был в Сурами, боясь упомянуть имя Рейнегса. Он сообщил лишь, что ездил в Сурами, чтобы расспросить офицеров, не знает ли кто из них о содержании письма, посланного к паше.

— Да вы скажите, в конце концов, враг ли нам этот человек или друг? — воскликнул Леван. — Свой лагерь он окружил часовыми и издал приказ никого в лагерь не впускать и не выпускать оттуда. Словно он находится во вражеской стране. Я спрашивал и Моуравова, и что же тот сказал? Генерал, мол, человек с тяжёлым характером, это, мол, приходится терпеть. Но я думаю, что поведение Тотлебена объясняется и другими причинами…

— Я с тобой согласен, — промолвил Давид. — Мне кажется, что, если его вовремя не арестуют офицеры, его неприязнь к нам может перейти в открытую вражду.

Когда они пришли в лагерь, заутреня уже кончилась. Все радостно христосовались. Отовсюду слышалось пение псалмов. Лагерь был освещён пылающими кострами. Расположившиеся у огня воины угощались, запивая жареную баранину вином.

Леван с Давидом направились к царскому шатру. Леван предложил и Бесики пойти с ними, но тот не хотел являться к царю без приглашения и решил отправиться в свою палатку — отоспаться.

В большом приёмном зале дворца ахалцихского паши поспешно собирались вельможи.

Для Сафар-паши день выдался беспокойным. На рассвете его разбудил слуга и прямо в спальню ввёл к нему уставшего и запылённого гонца, который протянул ему письмо Тотлебена и рассказал о своих приключениях.

Прочитав письмо, Сафар-паша велел позвать управителя. Он приказал ему разослать слуг с приглашением вельможам явиться во дворец. Все они в ожидании открытия военных действий находились в Ахалцихе. Бегларбек Артаани — Эмин; присланный из Стамбула лезгин — Супфав-хан и Малачини гостили у Сафар-паши и явились раньше других. Они уселись на полу зала, на маленьких квадратных ковриках.

Вскоре к ним присоединились таскарийский бек Мусалим-Рача, молодой, но уже склонный к полноге мужчина; шавшетский Киским-бек, шелковистая крашеная борода которого закрывала ему грудь, и артаанский бек Калым.

Сафар-паша долго не появлялся. Ему было над чем подумать. Положение его было трудное. Конечно, разгром Ираклия-хана и покорение Грузии прославят его на весь мир. Он станет первым визирем султана. В Стамбуле подарят ему мраморный дворец. Он приберёт к рукам Имеретию, Абхазию и, наконец, Мингрелию, а потом может стать и султаном.

Дойдя до этой мысли, Сафар-паша испугался и стал вновь перечитывать письмо Тотлебена.

Конечно, приятно одержать победу, но она обойдётся не дёшево… двести тысяч рублей. Стоит ли рисковать такой суммой? А что, если Тотлебен подведёт? Тогда в какую нору прятаться? Да и, чтобы набрать дзести тысяч, придётся продать все драгоценности: золото, серебро, драгоценные каменья, ковры, парчу, шелка… Никакими налогами столько не собрать. Дружба с Ираклием может принести ему если не пользу, то, во всяком случае, гарантию от неприятностей. Если он договорится с Ираклием, под его власть попадут и Дадиани мингрельский, и владетельный князь Абхазии, и имеретинский царь Соломон, тем более, что Ираклий любит Соломона, как кошка собаку. Правда, Ираклий стремится захватить Самцхе-Саатабаго.

Говорят, что этот край когда-го был драгоценным камнем в грузинском царском венце. Старинные развалины крепостей и церквей — безмолвные свидетели того, что он принадлежал Грузии.

В пещерах Вардзии на стене сохранился портрет царицы Тамары.

Теперь там проживают мусульмане, но фамилии они носят грузинские, и если перед их глазами сверкнёт меч Ираклия, эти грузины-мусульмане побросают в грязь свои чалмы и станут креститься на развалины церквей.

Нет, пожалуй, выгоднее остаться другом Ираклия, владетелем Ахалциха, иметь своих сорок жён, этот дворец и быть спокойным за своё достояние.

Вот лезгин Супфав-хан мечтает завоевать Тбилиси. В Стамбуле ему вручили двести тысяч рублей и обещали, если он победит Ираклия, передать ему власть над страной.

Что ж, пожалуйста.

Если ему хочется стать владетельным ханом, пусть пошлёт Тотлебену десять сундуков с золотом, которые он привёз из Стамбула. Сафар-паша от этого ничего не потеряет. Он не лишится покровительства султана, а если дело не выгорит, то всегда сумеет примириться с царём Ираклием.

Приняв такое решение, Сафар-паша решительно вошёл в зал и приветствовал собравшихся.

Взяв у мдиванбега письмо Тотлебена, он стал громко его читать.

Все слушали, затаив дыхание.

Сафар-паша закончил чтение, скосил глаза, провёл рукой по бороде и вкрадчиво повёл такую речь:

— Кто знаком с мечом Ираклия, тому такое предложение лучше рая, обещанного Магометом. Всем известно, что меча Ираклия ещё никто не сгибал и, кроме аллаха, никто не в силах это сделать. Но думаю, что более удобного случая расправиться с Ираклием не подвернётся. Сам аллах запутал дело русских и грузин, а нам, правоверным мусульманам, повелевает использовать это обстоятельство. Но есть маленькое препятствие, преграждающее нам путь, которое мы должны сообща преодолеть. Казна моя не может целиком выплатить ту сумму, которую требует Тотлебен, но…

Супфав-хан вдруг вскочил, низко поклонился Сафар-паше и попросил прощения, что прервал его речь.

— Что ты хочешь сказать, Супфав? — улыбаясь, спросил Сафар-паша, радуясь, что такой сом сразу кинулся на приманку.

— Разрешите слуге вашей тени сказать несколько слов.

«Теперь ты называешь себя слугой моей тени, но, если ты овладеешь Тбилиси, мне придётся простираться перед твоей тенью…» — подумал Сафар-паша.

— Я не ищу ни земель, ни богатства, — начал Супфав-хан и взглянул на вельмож. — Тот, кто ниже бога, но выше солнца, наш султан, вручил мне двести тысяч рублей с тем, чтобы я, использовав их в военном деле, нанёс поражение Ираклию и взял Тбилиси. Я готов отдать эти деньги, только с одним условием: после того, как мы разобьём Ираклия, я поведу наши отряды к Тбилиси— на приступ.

— Согласен, — изволил произнести Сафар-паша.

— Выслушайте же и меня, — вскочил Малачини. — Хотя я и твой гость, Сафар-паша, и не подобает мне обременять хозяина просьбами, но, если ты не выслушаешь, я тут же прострелю себе грудь!

— Говори!

— Не миновать нам битвы с Ираклием. Это ясно. Хотя мы и ставим западню льву, но, если он и попадёт в неё, кто осмелится взять льва голыми руками? Победить Ираклия не так легко. Но я вижу, что конец его близок. Только с одним условием я могу согласиться с вашим решением…

— С каким условием? — с удивлением спросил Сафар-паша.

— Если вы мне дадите возможность самому убить Ираклия. Вы покупаете победу золотом, у меня нет золота, но мой меч не уклонится от встречи с мечом Ираклия. Он мой кровник, и только я имею право убить его.

— Малачини прав, — обратился к присутствующим Сафар-паша и взглянул на Супфава, который нахмурился. — Я вижу, что Супфав недоволен требованием Малачини, но мы не можем ему препятствовать отомстить убийце его отца.

— Я согласен, — проговорил Супфав-хан, расправляя плечи. — Только знайте, если счастье изменит Малачини, я вступаю в поединок с Ираклием и никому не уступлю этого права.

Сафар-паша в душе смеялся над тем, что эти два молодца лезли, как обречённые ягнята, в пасть волка. Сафар-паша был убеждён, что грузинское войско будет разбито, но ничуть не был уверен, что в единоборстве с Ираклием возьмёт верх Малачини или Супфав. Правда, они были сильные воины, особенно Малачини, про которого шёл слух, будто он взмахом сабли рассекает всадника и коня, но Сафар-паша знал, какого опасного противника они встретят в Ираклий. Как хозяин, он слушал с любезной улыбкой обоих и делал вид, что восхищается их мужеством.

После короткого совещания было решено послать к Тотлебену гонца, который укажет место для встречи. Генерал получит деньги, и затем будет выработан план совместных действий.

С Тотлебеном должен был встретиться Супфав-хан. Ему следовало немедленно ехать в Ацкури, откуда легче всего было связаться с генералом.

— Не знаю, кому несег христианское воскресенье счастье — нам или им, — сказал, смеясь, Сафар-паша. — Сегодня у них торжество и веселье. Думаю, аллах не прогневается, если и мы повеселимся по случаю этого счастливого дела.

Паша призвал слугу и приказал накрыть на стол.

Наклонившись над картой, Тотлебен через переводчика объяснил Ираклию:

— Это река, — Тотлебен провёл пальцем по чёрной извилистой линии и сказал переводчику: — Переведи.

Переводчик переводил с немецкого на русский сказанное Тотлебеном; с русского же на грузинский переводил Давид Орбелиани.

— Это горы, — продолжал Тотлебен.

Давид вдруг рассердился, сдвинул брови и обратился к переводчику:

— Передай его превосходительству, что его величество прекрасно разбирается в картах и знает все условные знаки. Пусть его превосходительство благоволит говорить по существу дела.

Переводчик вздрогнул. Тотлебен мог вспылить на такое замечание, и переводчик медлил передать Тотлебену слова Давида.

— Что такое? — спросил Тотлебен. — Что он говорит?

Переводчик пересказал.

После того как заговорщики были арестованы, генерал вздохнул свободно. Он опасался волнений в войске, но всё обошлось благополучно. Тотлебен вторично заставил офицеров и солдат присягнуть императрице, затем устроил парад и направился в лагерь Ираклия, где с большим торжеством вручил царю орден Андрея Первозванного. Салютовали тридцатью двумя залпами из пушек. Во время беседы Тотлебен осторожно сообщил царю, что вынужден был арестовать нескольких своих офицеров-мятежников. Говоря об этом, он смотрел в глаза Ираклию. Он хотел уловить хотя бы тень смущения на его лице. Граф был убеждён, что Ираклий являлся соучастником заговора.

Но царь спокойно сказал графу:

— Я слышал, что ты арестовал офицеров потому, что они бывали у меня. Мы гостеприимный народ, и как я могу запретить им ходить ко мне?

Граф ответил, что он их арестовал по совершенно другой причине. Затем Тотлебен перевёл беседу на другую тему. Он предложил царю обсудить план будущего похода.

В палатке были разложены полевые карты, и граф поделился с Ираклием своими соображениями.

Тотлебен держал себя непринуждённо, так как царь был в хорошем настроении. Видимо, полученный орден произвёл должный эффект.

Вызывающая выходка Давида удивила графа.

— Передайте его высочеству, — сказал генерал, — что я хочу беседовать с ним наедине. Вызовите Моуравова, а остальных прошу нас оставить.

Переводчик покорно перевёл приказание графа и вышел из палатки.

Давид с удивлением взглянул на Тотлебена.

Ираклий углубился в карты, не вникая в то, что кругом происходило. Но когда в палатке воцарилась тишина, он оторвался от карты и спросил Давида:

— Что случилось?

— Он не умеет себя вести… Я сдержался и не проучил его как следует только из уважения к вам, отец! Разрешите мне уйти, а не то я за себя не ручаюсь, — со спокойным выражением сказал царю Давид, чтобы Тотлебен не заметил его волнения.

— Иди, сын мой.

Давид поклонился царю и покинул палатку.

Ираклий стал рассматривать карту.

Переводчик привёл Моуравова.

— Куда вы пропали, князь? — обратился к нему Тотлебен.

— Простите, ваше превосходительство. Писал письмо к Панину о сегодняшнем торжестве и о вручении вами ордена царю.

— A-а, это хорошо, но незачем с этим спешить.

Тотлебен взглянул на карту и сказал Моуравову:

— Доложите его высочеству, что я советую ему главный лагерь перенести в Садгери. Я со своим войском буду идти до самого Ацкури по левому берегу Куры, а его высочество пусть идёт по правому берегу.

— Это невозможно, — сказал Ираклий, когда Моуравов перевёл ему предложение Тотлебена, — левый берег непроходим до крепости Петра, и мы не сможем провести по этой дороге артиллерию. Мы должны двигаться по правому берегу, перейти Куру по Ацкурскому мосту, а оттуда до самого Ахалцнха идти полями.

— Разве не лучше, после взятия Ацкурской крепости, занять выгодные позиции и ждать прихода вражеских сил? — спросил Тотлебен.

— Ацкурскую крепость мы вряд ли сумеем взять, — сказал Ираклий. — Сомневаюсь, чтобы ваши двенадцатифунтовые ядра могли разрушить её стены. Лучше перейти на другой берег Куры, захватить окружающие деревни, а затем уже двинуться прямо навстречу турецкому войску. Своё войско я поведу по правому берегу реки и короткой дорогой выйду на Рокитский перевал, — Ираклий при этом провёл пальцем по карте. — Вот здесь Аспиндза, отсюда до Ахалциха ведёт короткая дорога. Таким образом я отрежу туркам путь к отступлению. Когда же вы на равнине у Ахалциха встретите врага, я одновременно ударю на него с тыла, и туркам будет отрезано отступление.

Тотлебен задумался и стал внимательно всматриваться в карту. Такой план был ему на руку.

Если ахалцихский паша отвергнет его предложение и будет осуществлён план Ираклия, с турками будет покончено.

Если же ахалцихский паша согласится на предложение Тотлебена, создастся такая диспозиция, при которой неизбежна гибель войска Ираклия: направляющееся к Рокитскому перевалу грузинское войско окажется запертым в узком ущелье. Если Тотлебен отступит от Ацкури, турки могут с помощью ацкурского гарнизона отрезать Ираклию путь к отступлению, а пока грузины выйдут на перевал, главным силам турок представится возможность захватить грузин в ущелье и поголовно истребить воинов Ираклия.

Тотлебен вновь пришёл в хорошее настроение. Он достал из кармана табакерку и опять положил её обратно. В присутствии царя этикет не разрешал нюхать табак.

— Я согласен, ваше высочество. Без всякой лести смею утверждать, что ваш план разгрома турок — блестящий. Значит, решено. Теперь скажите, когда вы предполагаете двинуться?

— Это зависит от вас, ваше превосходительство. Я могу сегодня же двинуть своё войско, — ответил Ираклий. — Разрешите и мне спросить— а когда вы тронетесь в поход?

— Завтра.

— Пусть будет по-вашему, — сказал Ираклий.

— Разрешите попрощаться, — поклонился Тотлебен царю.

Ираклий позвал дворецкого и приказал, чтобы генерала проводили сардары.

Когда Тотлебен вышел из палатки, царь обратился к Моуравову:

— Ты что-то не в духе, Антон?

— Многое заботит меня, царь.

— А что именно?

— Я хочу вам сообщить кое-что интересное, но с условием держать в секрете.

— Даю слово молчать.

Моуравов огляделся и сообщил царю:

— Императрица, вместе с орденом, прислала вам пятьдесят тысяч рублей, но эта деньги граф почему-то не передал вам. Они высланы на военные расходы. Правда, Панин пишет графу: эти деньги передай Ираклию, если он нуждается, — но разве об этом приходится говорить? Вот вы сегодня роздали войску деньги, почему же всё должно идти только из вашего кармана?

Ираклий нахмурился.

— Что бы я делал, Антон, без тебя? — Потом невольно засмеялся: — Какую волшебную силу имеет золото: оно слепит глаза всем, будь то полководец или купец. Всё же я заставлю генерала выложить деньги. Я напишу письмо Панину с требованием денег на военные расходы, ни словом не упомянув об этих пятидесяти тысячах. А ты в своём письме подтверди, что я нуждаюсь в деньгах. Тогда Тотлебену поневоле придётся раскошелиться.

— И я так думаю, государь, А пока как-нибудь перебьёмся.

— Что ты узнал насчёт заговорщиков? — спросил Ираклий.

— Львов рассказал мне, что вчера на рассвете арестовали Ременникова, который на допросе держал себя вызывающе. «Мы ещё встретимся», — сказал он графу и так взглянул на Львова, словно эта угроза была обращена и к нему. Дегралье выгнали со службы, а Чоглокова, под стражей, отправили обратно в Россию.

— Всё это плохо, очень плохо, — сказал задумчиво Ираклий, прощаясь с Моуравовым.

В понедельник на заре, когда на небе ещё сверкала поздняя серповидная луна, в грузинском лагере зазвучали трубы. Воины сложили палатки, связали тюки и пригнали коней с пастбища. Через час войско было готово к походу. Движением войск руководил Давид Орбелиани. Во главе корпуса был поставлен полк хевсур. Их кони двинулись волчьим шагом. Хевсуры радовались, как дети, что им предстоит первым встретить врага.

Как только войско вышло в поле, уполномоченные, во главе с Бесики, по приказу Давида приступили к подсчёту воинов. Бесики записывал цифры.

Давиду бросилась в глаза большая убыль людей. Хотя тысячу человек царь послал за хлебом, но отсутствие их всё же не могло быть таким заметным на всей массе войска. Он поделился своей тревогой с царём, но тот успокоил его:

— Наверное, они разбрелись по близлежащим деревням покупать хлеб. Не беспокойся, пока доедем до моста, они нас догонят.

Ираклий отлично знал, что войско, стоящее лагерем, от безделья начинает скучать и частично разбредается.

Давид, привыкший к суровой дисциплине, царившей в русском войске, не мог себе представить такое самоволие и с удивлением смотрел на царя.

— Ваше величество, разве воины имеют право самовольно оставлять лагерь?

— Что же, сильно уменьшилось войско?

— Я приказал пересчитать. Думаю, что не осталось и половины.

— Когда подойдём к Садгери, проверим людей по спискам и обяжем помещиков пополнить убыль вооружёнными крепостными.

Давид отъехал. Злоба душила его. Попадись ему в тот момент какой-нибудь беглец, он, не задумываясь, разделался бы с ним. Ему хотелось одним ударом уничтожить все препятствия, мешавшие государственному правопорядку. Но он чувствовал себя беспомощным, так как и царь, и вельможи, и чиновники относились благодушно к тому, что его возмущало.

Предутренний туман рассеялся. Давид увидел на равнине приближавшиеся группы всадников. Взглянув в подзорную трубу, он убедился, что это грузины.

«Возвращаются», — подумал Давид, и у него отлегло от сердца.

Давид повернул коня и поскакал к крепости.

Там, во дворе, он застал Ираклия, окружённого сановниками и сардарами, который расспрашивал о чём-то Манучара Туманишвили.

Давид спрыгнул с коня и, подойдя к царевичу Георгию, спросил, о чём идёт речь.

Георгий шёпотом сообщил Давиду:

— Утром царь отправил к Тотлебену Манучара Туманишвили, чтобы узнать, когда выступает русское войско: дорога узкая, и по ней не могут двигаться две армии сразу, надо было согласовать движение обеих армий. Но граф приказал часовым никого не впускать в лагерь; они чуть не подняли на штыки Манучара.

Выходка графа возмутила всех, особенно вспыльчивого Давида, возненавидевшего Тотлебена. Он крепко сжал рукоятку сабли и обратился к Ираклию:

— Государь, быть может, граф хочет как полководец говорить только с вашим полководцем и ни с кем другим. Разрешите мне самому пойти к Тотлебену.

А про себя подумал: «Посмотрим, как он осмелится не принять меня!».

Ираклий кинул на Давида острый взгляд, догадавшись, что он задумал. Как Тариэль, перебьёт он часовых, если они осмелятся задержать его. А может быть, и лучше будет таким способом проучить этого наглеца. Если поступки Тотлебена пока вызывали возмущение у подчинённых Ираклия, то завтра такое поведение генерала могло уронить авторитет и самого Ираклия.

Народ любит только сильного царя. Подданные должны его бояться. Недаром говорит Руставели, что «любви источник — страх». Отпустить ли Давида к Тотлебену и в результате конфликта пресечь его возмутительные выходки или же порвать с ним вообще и отделиться от русскою войска? Тогда уже Тотлебену придётся умолять царя. Но годится ли такая тактика? Вот уже два века как грузинские цари стремятся к дружбе с Россией, и разве стоит из-за этого наглого проходимца менять мудрую политику?

Ираклий мягко сказал Давиду:

— Тебе незачем идти туда. Генерал приказал часовым не пропускать никого, и они точно выполняли его приказ. Наверное, он просто забыл предупредить их, чтобы наших гонцов беспрепятственно пропускали к нему. Вот мы попросим господина Антона Моуравова передать графу наше поручение. Мы же не будем задерживаться с отъездом в Садгери.

Моуравов тотчас же отправился в Сурами. Ираклий приказал царевичу Георгию, следившему за обозом, не задерживать отправку ароб, а сам в сопровождении свиты присоединился к войску, растянувшемуся но дороге.

Бесики пришлось ехать в обществе Моуравова, так как, пересчитывая войско, он очень задержался. Только к полудню прошли последние отряды и обоз. Тут подоспел Моуравов, и они вместе двинулись в путь.

Весь день стояла чудная погода. На синем небе не было ни облачка. В непроходимых горных лесах, поднимавшихся до вершин, то там, то здесь виднелись купы сосен и елей, тёмно-зелёные конусы которых резко выделялись на ярко-изумрудном фоне других деревьев. От Ахалдабы начинался еловый лес, и воздух был пропитан запахом хвои, нагретой весенним солнцем. На склонах гор цвели ирисы и фиалки, источая одуряющий аромат.

Дорога то шла по каменистому берегу Куры, то поднималась в гору и извивалась в дремучем лесу. На ветках старых елей мох висел серыми клочьями. "Пушистые белки прыгали по деревьям и обгладывали кору на молодых веточках.

Бесики впервые видел эти места и невольно залюбовался природой, забыв и о списках воинов, и о боли в плече, и о том, что он был в походе. Он пустил медленным шагом абхазку, которая, навострив уши, прислушивалась к шорохам леса. Бесики ни о чём не думал и лишь глядел на извивающуюся по ущелью реку, на горы, на столетние деревья и на убранные цветами лужайки.

Моуравов тоже был восхищён красотой этих гор, расцвеченных пленительными красками. При переходе через речку Шавцкали, лошади стали жадно пить воду.

— Ишь как понравилась! — воскликнул Моуравов. Он несколько раз натягивал поводья, но тщетно: конь упорно продолжал пить воду.

— Здесь такая вода, что от неё не оторвёшься, — заметил седобородый всадник, который ехал с Бесики. — Она пенится, как молодое вино, и если её палить в кувшин и крепко закрыть, то он от газа может лопнуть. Эту воду любят пить олени. Она чуть солоноватая. Лошадям она также по вкусу.

Моуравов тяжело вздохнул и взглянул на Бесики.

— Из Петербурга едут богачи в Германию и Италию, чтобы пить вот такую воду. Однажды и мне удалось побывать на курорте в Карлсбаде.

— Наверное, там красивые места.

— Наши красивее. Но там всё очень благоустроено: мощёные улицы, аллеи, фонтаны. Если бы эту местность украсить так же, разве можно будет тогда сравнить с теми местами? Там всего-навсего маленький ручеёк, проведённый по трубам к бассейну, который помещён в стеклянный павильон. А здесь течёт целая река, и мы поим из неё лошадей. Эх, может быть, и наша страна дождётся лучших времён. Ты ещё молод и авось доживёшь до её расцвета, а я… кто знает, в какой пустыне сложу свои кости.

Моуравов стегнул коня, лошадь, разбрызгивая воду, перешла речку и стала взбираться по подъёму.

Бесики последовал за ним. Он всматривался в окрестности и пытался представить себе эти дикие места такими, как описал Моуравов Карлсбад.

Вон там, на скалистом гребне горы, должен красоваться дворец с высокими башнями. В нём должна жить черноокая с длинными косами фея.

«Анна! — Он тряхнул головой, словно желая отогнать эту мысль, — Нет. Не Анна».

Поехал быстрее. Догнал Моуравова. Стал с ним беседовать. Но в его сознании опять всплыл образ Анны.

«Анна. Анна должна жить в этом дворце».

Смеркалось, когда они поднялись на плоскогорье Садгери. Войско уже расположилось лагерем, но палаток не поставили. На опушке развели костры, вокруг которых расположились на бурках воины.

Царь и сановники устроились в Садгерской крепости.

Моуравов пошёл к царю. Бесики нашёл Давида, который с вершины башни оглядывал долину.

— Сколько по списку оказалось воинов? — спросил Давид Бесики, прислонившегося к башенному зубцу.

— Три тысячи восемьсот восемьдесят человек, исключая свиту царя.

Давид нахмурился и, словно рассуждая сам с собой, начал подсчитывать:

— Три тысячи восемьсот восемьдесят. Тысяча человек послана царём. Это, значит, четыре тысячи восемьсот восемьдесят, ну, положим, пять тысяч. Свита царя — пятьсот человек…

— Почти все в сборе, — сказал Бесики и беззаботно обвёл взором долину, — догонят и остальные.

На башню поднялся Леван.

— Из Тбилиси только что прибыл гонец и привёз письма. И тебе есть письмо, — обратился он к Давиду.

— От кого?

— А ну-ка, догадайся! От Тамары. Она приехала из Телави и осведомляется о тебе.

Давид протянул руку, чтобы взять письмо.

Бесики через силу улыбался. Может быть, и ему хотели написать, но не посмели послать письмо…

Тамара приехала в Тбилиси в субботу утром, накануне светлого воскресенья, и прямо отправилась во дворец, не побывав в Сачино. Во дворце она, как старшая дочь царя, пользовалась большим авторитетом, чем её мачеха. Поэтому она не считала обязательным для себя повидаться с Дареджан. Сменив дорожное платье на роскошный туалет, Тамара отправилась навестить тётку.

Анна с внучкой сидели в гостиной и вышивали нагрудники. Увидя Тамару, Анна отложила вышивание, порывисто вскочила и радостно воскликнула:

— Ах ты моя радость, откуда ты появилась? — Анна обняла и расцеловала Тамару. — Как я рада тебя видеть! Дай полюбоваться тобою. Ты настоящая царица Тамара.

— Это ты царица, моя дорогая тётя, неувядающая роза! — смеясь, сказала Тамара. Потом она обняла Анико: — Ах ты, моя голубка! Ну как поживаете, не стосковались ли по мне? А как здоровье Димитрия?

— И не спрашивай! — тяжело вздохнула Анна. — Несчастной я родилась на свет…

— Что, опять в постели?

— Да слёг.

— А что говорят лекари?

— Что они могут сказать? Рейнегс говорит, что остаётся лишь удивляться, что хворый человек в таком возрасте ещё живёт. Идём сядем, чего стоишь?

Они устроились на тахте и продолжали беседу. Расспросили друг друга обо всём. Анна рассказала Тамаре дворцовые новости; здесь после отъезда Ираклия воцарилась такая грусть, оставалось только ходить на обедни и молебны. В городе также замерла жизнь, так как большинство мужчин ушло в поход. Первое время общество собиралось в Сачино, но потом перестали туда ходить, так как туда зачастил католикос Антоний, изводивший всех нравоучениями и проповедями.

— Молим всевышнего о том, чтобы царь вернулся невредимым, а вместе с ним и другие. Вот тогда и повеселимся. А твой Давид…

— Оставь его в покое, — смеясь, сказала Тамара.

Она стеснялась говорить о своём женихе.

— Сколько времени вы не виделись?

— Даже не помню, приблизительно лет пять. Правда, что он носит русскую форму, забыл грузинский язык и говорит только по-русски?

— Тебе рассказали небылицы. Он носил раньше русскую форму, она шла к нему. Мне же она вообще не нравится… В белых лосинах человек кажется голоногим. Но теперь Давид носит форму сардара. Дай бог ему вернуться невредимым, и тогда вас обвенчаем.

— А где же Бесики, — вдруг спросила Тамара, — хранитель моих тайн?

При упоминании о Бесики Анна вздрогнула, словно в неё вонзилась стрела.

Встрепенулась и маленькая Анико, но тотчас же склонила голову и ещё усерднее принялась вышивать.

— И он ушёл в поход, — ответила Анна.

— Ах, этот плут и проказник, — засмеялась Тамара, — тоже отправился воевать. Хотела бы знать, к кому он теперь пылает любовью? Раньше он воспевал жену Ибреима и, кажется, добился успеха. Мне очень хотелось бы с ним повидаться. Он ещё пишет стихи?

— Кажется, пишет, — ответила Анна изменившимся голосом: об интрижке Бесики с Гульнар она не знала.

Ревность стиснула ей сердце, и румянец схлынул с лица.

«Нет, это невозможно, — подумала Анна. — Это было раньше, в прошлом году, но теперь… сейчас этого не может быть!»

— Нет! — вскричала Анна.

— Что «нет»? — с изумлением спросила Тамара, блеснув глазами, так как это «нет» было произнесено другим тоном и не относилось к стихам Бесики.

Анна смутилась.

— Ох, меня мучат сомнения, — сказала она, — даст ли бог победу моему брату? Если он потерпит поражение, турки ворвутся к нам и всё уничтожат… Вот я и сказала: нет!..

Слёзы выступили на глазах Анны.

Тамара обняла тётку. В эту минуту Анна была такая жалкая и вместе с тем такая очаровательная, что Тамару охватило желание приласкать тётю. Она прижала Анну к груди и нежно ей сказала:

— Нет, моя тётушка, этого никогда не будет.

— Чабуа говорит, — Анна достала платок и вытерла слёзы, — Чабуа говорит: «Сердце предвещает мне беду, и вести приходят нехорошие».

— Что Чабуа может знать?

— Но про него все говорят, что он мудрец.

— Тоже нашёлся мудрец! И кто это выдумал? А что ты вышиваешь? — Тамара взяла вышивку у Анны. — Какой замечательный рисунок. Где ты его видела? Или нарисовал тебе кто-нибудь? Да, я узнала, что приехал Ибреим. Наверное, привёз лионские шелка. Ты не заходила к нему?

— Всё никак не могу собраться… Я недавно была на площади и мельком видела его товар.

— Пойдём вместе. Отправимся сейчас же. Ты засиделась в этой комнате… — Тамара вскочила, выхватила из рук Анны рукоделье и бросила в сторону. — Надо уметь осилить горе, само оно не утихнет. А ты что молчишь? — обратилась Тамара к Анико. — Насупилась, как монахиня. Вставай, идём с нами.

Тамара схватила Анико, обняла и начала кружить по комнате. Потом стала тормошить Анну.

С приездом Тамары притихший дворец снова оживился.

Пасхальный обед Тамара устроила в большом зале: музыканты и певцы заполнили хоры; были приглашены жёны знатных горожан.

Дареджан пришлось чаще бывать в царском дворце, так как её стали редко навещать придворные. Даже юные царевичи стремились в большой дворец и целые дни проводили в обществе Тамары. Они очень любили старшую сестру и удивлялись, что мать равнодушно относилась к Тамаре, а иногда беспричинно сердилась на неё.

— Вот увидите, её сумасбродство навлечёт на нас несчастье, — ворчала Дареджан. — За смехом всегда следуют слёзы.

Тамара, сейчас же после приезда, написала письмо Давиду, но так как сообщение с армией не было ещё налажено, она получила ответ только через пять дней. Затем Тамара стала получать письма ежедневно. Давид писал ей длинные, но сдержанные послания, ничем не намекая на своё чувство.

В одном из них Давид подробно описал происшествие с Бесики, который сумел освободиться от аркана Салавата. Анна с трепетом прочла это письмо. Мужество и находчивость Бесики обрадовали её. Он стал в её глазах подлинным мужчиной.

Незаметно прошла пасхальная неделя. Закончились званые обеды и веселье. Жизнь во дворце затихла. Тамара и Анна накупили в караван-сарае Ибреима всякие материи и принялись за шитьё. Тамара готовилась к свадьбе, и ей нужно было пополнить гардероб новыми платьями. Всю комнату завалили тканями, и целые дни портнихи занимались примеркой, кройкой и шитьём.

Занятые нарядами, Тамара и Анна не замечали, как бежит время, и однажды не обратили внимания на то, что в тот день гонец с письмом от Ираклия не появился. Лишь на следующий день Анна спохватилась и ахнула:

— Да ведь мы вчера не читали письма!

— Вчера письма не было, — проговорила Тамара, — Гульвардис не пришла. За каждое письмо я дарю ей миналтуни, и она всегда успевает перехватить его у гонца.

— Может, случилось что-нибудь с гонцом, — попыталась успокоить себя Анна. — Он, наверно, прибудет сегодня, ведь царь каждый день посылает скороходов?

Но гонец не явился ни в тот день, ни на другой, ни на третий.

Это взволновало обеих женщин, и они несколько раз ходили к Дареджан в Сачино справляться, нет ли известий от Ираклия.

Тамара и Анна чувствовали, что такое молчание царя не предвещает ничего хорошего.

Дареджан ежедневно отправляла гонцов к царю, но они словно проваливались сквозь землю и не возвращались.

В субботу вечером Тамара и Анна молча сидели в комнате, углубившись в горькие думы.

— Сегодня двадцатое апреля? — спросила Анна.

— Да, суббота, двадцатое число, — ответила Тамара после короткого молчания. — Сколько дней, как мы не имеем известий?

Анна не успела ответить, как в комнату ворвалась Майя с расцарапанными щеками и растрёпанными волосами. Она завопила:

— Убейте! Убейте меня, христа ради! — и грохнулась, рыдая, на пол.

Потрясённая Анна бросилась к Майе, опустилась возле неё на колени.

— Что случилось, Майя?

— Майя, что ты узнала? — воскликнула в спою очередь Тамара, прижав ладони к щекам, чтобы сдержать рыдание.

Приподнявшись, Майя отрывисто выкрикнула:

— Ахалцихский паша… разбил войско царя… Не оставил в живых ни одного человека… Генерал Тотлебен приказал присягнуть на верность России.

— Что ты сказала, Майя? — вскричали обе женщины, рыдая.

— Послезавтра Тотлебен со своим войском прибывает в Тбилиси, — продолжала Майя. — До чего мы дожили! В наших крепостях расставлены русские гарнизоны, и генерал говорит, что нам нечего бояться, так как он защитит нас…

— Кто передал тебе эту весть, Майя? — спросила, придя в себя, побледневшая Тамара.

— Я была у царицы… Все собрались у неё… Чабуа сказал, что ему сообщил об этом Василий Петрович Лопухин. Он тоже там. Убейте меня, несчастную! — начала опять причитать Майя, царапая своё заплаканное лицо.

Ираклию пришлось ждать в Садгери целую неделю, пока придёт войско Тотлебена. Отряд, посланный за хлебом, также запаздывал, и во всём грузинском лагере не было хлеба.

Ираклий был вынужден отправить ещё пятьсот человек за хлебом. Теперь царю стало ясно, что Тотлебен умышленно затягивает поход, чтобы поставить грузинские отряды в тяжёлое положение. Ираклий решил отложить поход против турок и не возобновлять его, пока из Петербурга не отзовут преступного генерала. Моуравов не мог разобраться в поведении Тотлебена и проклинал судьбу, которая его с ним связала.

Когда наконец русское войско под барабанный бой, вступило в Боржомекое ущелье, Ираклий выехал навстречу Тотлебену и пригласил его в крепость Петра.

Посоветовавшись, они на другой же день двинулись в сторону Ацкури, не дожидаясь грузинских отрядов, отправленных за хлебом.

Ираклий рассчитывал быстро дойти до Ацкури. А там, на вражеской земле, можно будет добыть войску провиант и фураж.

По требованию Тотлебена, грузины должны были выступить первыми. Войско Ираклия состояло из трёх тысяч человек.

Но царь всё же колебался. Его беспокоило отсутствие провианта. Он поделился своими сомнениями с Давидом и Леваном, но те успокоили царя: воины обеспечены хлебом в достаточном количестве.

— Как это так, — удивился Ираклий, — разве прибыли люди царевича Георгия?

— Нет, отец, — сказал Леван, — наши купили хлеб у русских. Вчера вечером затеяли такую торговлю, что лучше и быть не может: у них ведь на руках были деньги.

— Вот ещё новая забота! — воскликнул Ираклий. — Что же осталось у русских?

— Не знаю, видимо, у них есть лишний запас, так как ни офицеры, ни сам генерал не запрещали солдатам продавать хлеб.

— Если так, то очень хорошо, — промолвил царь, но по тону его голоса чувствовалось, что ему не понравился такой способ снабжения грузинского войска.

Ираклий со свитой отправился из крепости Петра, Тотлебен встретил его со своим штабом. Царь и генерал верхом поднялись на горку и стали следить за движением грузинского войска. Ираклий был в персидском златотканом халате, с голубой лентой через плечо; на груди у него красовался орден Андрея Первозванного. Уздечка, седло и подпруги на его коне сверкали золотым набором и самоцветами.

Тотлебен в расшитом золотом парадном мундире и треуголке с развевающимся султаном напоминал фазана.

В грузинском войске распространился слух, что между Ираклием и Тотлебеном возник разлад. Но теперь, видя их вместе, воины воспрянули духом и молодцевато проехали перед ними.

Прошло грузинское войско, замерли звуки трубы, и вслед за грузинами двинулись русские. Ираклий поскакал вперёд, чтобы догнать авангард, а Тотлебен вернулся в крепость, снял парадный мундир и приказал майору Жолобову:

— Сейчас же пошлите отряд в Садгерскую крепость, а другой расквартируйте здесь. На всех дорогах расставьте часовых. Кроме наших, пусть никого не пропускают. И если бы явился сам царь Ираклий, пусть задержат и приведут ко мне.

Потом, сев на коня, поехал к своему войску.

По узкой дороге армии продвигались медленно и только под вечер достигли Ацкури. Воздвигнутая на скале и опоясанная массивными стенами Ацкурская крепость, мрачная, как легендарная Каджети, возвышалась над узким ущельем Куры.

Из крепости не доносилось ни звука, точно она была всеми покинута. Но в ней находился гарнизон в тысячу человек, и там же укрылось все население Ацкури. Жители поздно узнали о приближении грузинского войска и не успели забрать в крепость скот и имущество. Всё было оставлено на произвол судьбы.

Ираклий, взойдя на. гору, не отрываясь, смотрел на город и на крепость, словно вросшую в скалу и высившуюся над ней зубцами стен и башнями. Молча рядом с царём стояли сардары.

Царь несколько раз обвёл испытующим взором окрестность, потом посмотрел на небо. Таявшие облака на горизонте ещё хранили красноватые отблески вечерней зари.

Ираклий подозвал Давида и приказал ему распорядиться, чтобы войско не смело разорять город.

— На мосту поставь хевсур, — прибавил царь.

— А что делать со скотом? Население оставило его без присмотра.

— Пусть пригонят сюда. Если где найдут провиант, пусть также заберут, а остальное не трогают. Войску объявите, что хотя мы и находимся сейчас в краю, над которым властвуют турки, но это наша родная земля и разорять её — преступление. Половину скота отошлите русским, хотя я видел, что казаки уже успели угнать голов сто. Но чтобы Тотлебен не был в претензии, поделимся с ним нашей добычей.

Давид поклонился царю и, сопровождаемый сардарами, стал спускаться с горы.

Ираклий опять взглянул на Ацкури.

Свита его безмолвно стояла неподалёку. Все были уверены, что Ираклий обдумывает план штурма.

Но Ираклий вовсе не думал о штурме. Он вспоминал своего учителя Иасэ, который преподавал ему географию. Однажды Иасэ развернул перед ним каргу Грузии времён царя Ростома, показал ему грузинские земли и, положив палец на Самцхе-Саатабаго и Тао-Кларджети, сказал:

— Вот здесь — колыбель нашей страны, сын мой, но горе нам: в этой колыбели ныне — чужой младенец.

Эти слова глубоко врезались в сердце Ираклия. Он с грустью смотрел на карту и, охватывая взглядом очертания Европы и Азии, еле находил на этом огромном пространстве свою родную страну. Она была величиной с ладонь, да ещё разделена на многие царства. В Западной Грузии, которая была разбита на самостоятельные княжества: Абхазское, Мингрельское, Гурийское, Рачинское и Сванское, в городе Кутаиси сидел царь Александр — отец нынешнего царя Соломона, которому ни одно из этих княжеств не подчинялось.

Восточная Грузия разделилась на два царства: Карталинское со столицей Тбилиси, которым правил царь Вахтанг Шестой, и Кахетинское со столицей Телави, где сидел царём отец Ираклия — Теймураз Второй. Оба царя были вассалами Персии.

Юго-западной Грузией, Самцхе-Саатабаго и Тао-Кларджети владели турки. Захватив эти земли, они огнём и мечом насаждали среди грузинского населения магометанскую религию, уничтожали грузинскую культуру, письменность, церкви, угоняли красивейших девушек в гаремы, молодых людей — в мамелюкские отряды. Эту часть Грузии, некогда славившуюся своими зодчими, философами, поэтами, мастерами ювелирной чеканки, художниками, турки совершенно разорили.

Такова была Грузия, когда Ираклий впервые по карте познакомился с миром и со своей страной.

С тех пор прошло много времени и многое изменилось. Ираклий сумел не только объединить Карталинское и Кахетинское царства в одно целое и освободиться от вассальной зависимости по отношению к Персии, но он сумел также подчинить себе Ганджинское и Ереванское ханства, которые примыкали к Грузии с востока и юго-востока. Однако этого ему было мало, он мечтал о воссоединении с Грузией земель Самцхе-Саатабаго и Тао-Кларджетпи — этих исконных земель грузин-месхов.

Часто вспоминались Ираклию слова учителя: «…здесь колыбель нашей страны».

«Ах, если бы Иасэ был жив и находился тут», — подумал Ираклий и обернулся.

Ближе всех стояли к нему Леван и Бесики. Ираклий улыбнулся им.

Леван решил, что отец уже обдумал штурм крепости и его улыбка — залог успеха.

Он восторженно взглянул на родителя и обратился к нему:

— Отец, разреши мне первым идти на приступ.

Ираклий посмотрел на крепость, потом на Левана.

— Крепость мы взять не сможем, — спокойно сказал он. — Сперва надо разгромить войско Гола-паши, а тогда и Ацкури и Ахалцих сдадутся сами: штурмовать крепость — безнадёжно.

— А русские пушки?

— Русским пушкам этих стен не разрушить.

Ираклий ничего больше не сказал и направился в свою палатку. За ним последовала свита. На возвышенности остались только Леван и Бесики.

— Слышал, что сказал отец? — воскликнул Леван. — А я думал завтра же водрузить на главной крепостной башне грузинское знамя! Погоди, что это такое? Ты видишь? — указал пальцем Леван. — Русские везут сюда пушки.

На гору медленно взбиралась артиллерия Тотлебена. Бомбардиры вели под уздцы лошадей, которые с трудом тащили тяжёлые пушки на высоких колёсах. Солдаты криками понукали коней.

Вскоре появился и офицер. Заметив в сумерках Левана и Бесики, он крикнул:

— Кто здесь?

— Царевич и царский мдиванбег, — ответил Бесики на ломаном русском языке.

— Царевич? — удивлённо переспросил офицер и, подойдя ближе, узнал Левана. — Ваша светлость, Леван Ираклиевич, разрешите мне установить на этой горе артиллерию.

— О чём он говорит? — спросил Леван у Бесики.

— Он просит разрешения установить здесь пушки.

— Пусть устанавливает — это его дело. Но спроси его, смогут ли эти пушки разбить крепостные стены?

Бесики перевёл офицеру вопрос Левана, но тот ответил уклончиво:

— Это зависит от того, насколько крепки стены и как велика наша настойчивость.

— Значит, Тотлебен решил взять крепость?

— Разумеется, затем мы и пришли сюда.

Орудия втащили на гору. Утомлённые лошади тяжело дышали. Офицер приказал тотчас же установить пушки и определил место для каждой батареи. Двенадцатифунтовые пушки поставили в ряд на горе, а трёхфунтовые «единороги» продвинули дальше и установили на склонах.

Леван и Бесики с любопытством смотрели на действия солдат, которые безмолвно и точно выполняли приказы начальников. Одну из пушек установили близ Левана и Бесики. Пожилой, с висящими седыми усами старший бомбардир басистым голосом отдавал приказания. Он проверил установку пушки, затем взглянул на крепость. Уже смеркалось, и Ацкурская крепость обрисовывалась в небе чёрным силуэтом.

— Ладно, наведём завтра утром, — проговорил бомбардир, — только ничего из этого не выйдет.

— Что ты сказал? — спросил Бесики, который хорошо расслышал слова бомбардира.

— Не выйдет ничего, ваше… — бомбардир запнулся, не зная, как обратиться к Бесики, — ваша светлость, — сказал он наконец. — Где это слыхано, чтобы двенадцатифунтовыми ядрами сокрушать такие стены? Этими ядрами можно разнести только деревянные башни, траншеи и землянки. Для такой крепости нужна тяжёлая осадная артиллерия.

Поражённый Бесики перевёл Левану слова бомбардира.

— Тогда к чему же вы готовитесь? — спросил Бесики.

— Будем палить, — смеясь, ответил тот. — Может, запугаем турок: они ведь трусливы как зайцы.

Леван и Бесики направились в лагерь. Ими овладела грусть. Они осторожно шагали в темноте по каменистым отрогам горы. То здесь, то там пылали костры. Пламя костра освещало дым, который прядями хлопка вился во мраке.

Как только рассвело, раздались пушечные выстрелы. Лежавший у потухшего костра Бесики вскочил и огляделся. Воины, собравшись в кучу, смотрели в ту сторону, откуда доносился гром русских пушек.

Батареи стреляли по очереди. В каждой из них было по три пушки, и когда приближалась очередь последней батареи, первая снова была подготовлена бомбардирами к стрельбе. Взмахом сабли офицер подавал сигнал, и тотчас же из пушек вылетали белые клубы дыма и раздавался тяжёлый грохот.

Грузины с восхищением следили за пальбой и кричали:

— Так им!

— Угодил как раз в цель!

— Ещё им, еше, дорогие…

Грохот пушек не смолкал, и грузинское войско всё больше воодушевлялось. Воины не находили себе места. Достаточно было бросить клич, и все они с шашками наголо кинулись бы в бой.

Но Ираклий не разделял общего восторга. В эту ночь он настойчиво советовал Тотлебену оставить у Ацкурской крепости лишь небольшой отряд для осады, а с остальным войском немедленно двинуться к Ахалциху. Грузины были расположены к юго-востоку от Ацкури, на склонах ущелья, ведущего к Рокити. Русские части стояли севернее. Они могли быстро миновать мост и начать наступление в сторону Ахалциха. К тому времени, когда русская пехота приблизится к Ахалциху, кавалерия Ираклия, обойдя Рокити, успела бы подойти туда же. Начинать осаду Ацкурской крепости — бесполезно. Артиллерия не в силах разрушить стены. Союзное войско падёт духом, провиант кончится, и поражение неминуемо. Но Тотлебен упрямо возражал. По его мнению, ветхие стены Ацкурской крепости не выдержат и одного залпа. В течение получаса стены будут разрушены и крепость взята штурмом. В ней они найдут уйму провианта. А затем можно продолжать поход.

Как ни пытался Ираклий доказать Тотлебену, что его план неосуществим, тот упрямо стоял на своём, и царь ушёл, ни в чём с ним не столковавшись.

Как только утром начался артиллерийский обстрел, Ираклий в подзорную трубу стал следить за его результатами. Бомбардиры, видно, были хорошими наводчиками, так как ядра точно попадали в цель. За короткий промежуток времени более двухсот ядер ударилось в стены крепости, но не выбили из них ни одного камня. Ядра отскакивали от стен, как орешки.

Грузины вскоре убедились, что обстрел нс даёт никаких результатов, и возбуждение их быстро остыло. Уже не было слышно весёлых восклицаний, только изредка воины недоумённо обращались друг к другу:

— Не рушится, проклятая стена!

— Подождём, может быть, она поддастся… — успокаивали другие.

— И ждать нечего! Сколько ни кидай в амбар орехами, не разворотишь!

Неожиданно русские прекратили стрельбу. Наступила тишина. Все стали смотреть на вершину горы. Русские налаживали постромки, впрягали лошадей и увозили пушки за балку.

— Что же это, — они уходят? — воскликнул кто-то. Войско зашумело. Побежали разузнать, что случилось.

Моуравов заволновался. Чувствуя неладное, он послал казака в ставку Тотлебена узнать, в чём дело.

Волнение в войске всё усиливалось.

Между зубцами крепости показались делибаши, кричавшие грузинам:

— Эй, донгуз!.. Урус гедир!

Крики и шум росли. К палатке царя подскакал всадник. Соскочив с лошади и опустившись перед царём на колено, он прерывающимся голосом доложил:

— Государь! Русское войско ушло!

— Ушло? — с удивлением повторил Ираклий. — Откуда ты знаешь?

— Я стоял на посту у дороги, где мне было приказано. Русские стали сниматься со стоянок ещё рано утром, но, поскольку артиллерия продолжала стрелять, я решил, что войско идёт в обход крепости. Когда же они стали увозить и пушки, я догадался, что они уходят совсем. В долине не осталось ни одного русского.

Известие об уходе войск Тотлебена молниеносно распространилось по всему лагерю. Поднялся невероятный шум и гам. Все стали укладываться и седлать лошадей. Послышались крики:

— Мы погибли!..

— Русское войско бежало…

— Предали нас туркам…

— Надо спасаться!..

В переполохе не заметили, как турки открыли крепостные ворота, и пятьсот всадников напали на расположившийся у крепости отряд грузин. Взяв в плен семьдесят человек, турки увели их в крепость. Спасшиеся воины кинулись в лагерь, сея панику. Началось бегство.

Сардары не знали, что предпринять. Угрозы не действовали, их голоса тонули в шуме и криках. Давид вскочил на коня. В сопровождении минбашей он погнался за беглецами, пытаясь вернуть их в лагерь.

Поражённый Ираклий с горечью глядел на вестника. Ему вспомнились слова Ременникова и других офицеров заговорщиков, говоривших ему об изменнических планах Тотлебена. Вспомнил и о письме Захарии Габашвили.

Он огляделся вокруг.

Войско было охвачено паникой. Рассеявшиеся отряды искали пути к бегству.

Ираклий призвал царевича Георгия.

— Поезжай, догони этого Иуду. Спроси, почему он ушёл? Может быть, заставишь его вернуться. Привёл сюда, заманил в западню и оставил!

— Хорошо, государь, — угрюмо ответил Георгий, — Скажу ему, что следует.

— Говори с ним сдержанно. Не давай повода…

— Знаю.

Георгий вскочил на коня и со свитой поскакал к крепости Петра.

Ираклий понял, что здесь ему не собрать рассеявшееся войско, и он решил отступить к Тихревской роще.

Но едва стремянные подвели Ираклию коня, со стены крепости зазвучала труба. Потом загремел барабан, и на башнях и стенах показались торжествующие турки. Они глядели в сторону Куры и, махая руками, кого-то приветствовали.

За рекой, на дороге, показалась янычарская конница под предводительством артаанского владетеля Калым-бека. Янычары неслись вскачь. За плечами всадников развевались разноцветные плащи. Вертя над головами сабли, они с криком переехали мост и остановились у крепостных ворот. Навстречу вышли защитники крепости, радостно их приветствовавшие. Они показывали янычарам на грузинский лагерь и торопили начать атаку.

Калым-бек, осмотрев окрестность, понял, что такого благоприятного момента для разгрома грузинского войска нельзя упускать.

— Через полчаса Ираклий будет в моих руках, — смеясь, сказал Калым-бек, — но я боюсь, чтобы на меня не были в обиде Супфав-хан и Малачини.

Калым-бек разделил янычар на десять отрядов и приказал им окружить грузинский лагерь. Потом сел на коня, возвёл руки к небу, моля победу у аллаха, и пустил коня с места в карьер.

Янычары с гиканьем понеслись вслед. По всему полю, как языки пламени, трепетали их развевающиеся плащи.

В грузинском лагере паника всё увеличивалась. Сардары, видя, что на малодушных не действуют ни крики, ни угрозы, обнажили мечи и пытались силой преградить дорогу бегущим.

Побледневший Бесики тщетно разыскивал своего коня. Под конец он схватил брошенную кем-то лошадь и вскочил на неё. Обнажив саблю, Давид вместе с другими попытался остановить бегущих. Он настиг какого-то всадника и ударил его плашмя саблей по спине.

— Куда бежишь? — крикнул он всаднику, который от удара саблей свалился на землю. — Поворачивай сейчас же обратно!

Упавший с испугом взглянул на Давида. Потом, вскочив на ноги, кинулся бежать. Давид погнался было за ним, но ему перебежал дорогу другой беглец.

— Куда, трус? — крикнул Давид и замахнулся на него саблей.

Тот остановился, отступил на шаг и стал растерянно оглядываться.

— Кайхосро, это ты? — с удивлением воскликнул Давид.

Перед ним стоял Кайхосро Мурванишвили, старый испытанный воин, побывавший во многих битвах.

— Что ты делаешь, не стыдно тебе?

— Дьявол ведает, что со мной случилось… — смущённо оправдывался Кайхосро. — Кажется, и я с ума спятил в этом сумасшедшем смятении. Эй, куда бежишь, проклятый? — схватился за саблю Кайхосро и преградил дорогу трём удиравшим молодым воинам. — Поворачивайте! А не то, клянусь душой покойного отца, тут же вас прикончу!

Кайхосро сказал это таким голосом, что беглецы замерли на месте.

— С ума сошли? — вскричал Кайхосро, но вдруг голос у него пресёкся, и он продолжал, хрипя: — И меня свели с ума! Идите за мной!

Молодые воины покорно пошли за ним. Кайхосро теперь набросился на другую группу бегущих.

Давид стал помогать ему и незаметно очутился у палатки Ираклия.

Ираклий сидел на коне и, казалось, не обращал внимания на метавшиеся в панике группы; он внимательно следил за манёврами янычар на ацкурском поле. Царь сразу догадался, что замыслил враг. Ираклий подозвал к себе Левана:

— Янычары могут нанести нам большой урон. Я возьму с собой сотню хевсур и расположу войско в Тихревской роще, тут нельзя его оставлять. Ты же возьми двести и задержи янычар. Ударь на них с фланга, развернув отряд циркулем. Если победишь, гони их до крепости, потом отходи. Если же они осилят тебя, старайся заманить их в мою сторону. Да будет бог тебе в помощь!

Леван поклонился царю и поспешил к хевсурам. Бесики последовал за Леваном и лишь теперь заметил, что во всём войске сохранил воинский порядок только хевсурский отряд. Хевсуры спокойно сидели на конях и ждали приказа царя. Их сардар, широкоплечий, облачённый в кольчугу Сумбат Лохакришвили, почтительно встретил Левана.

— Гудамакарцам идти к царю! — приказал Леван, — Остальным построиться в два ряда! Укройтесь под косогором так, чтобы враг вас не заметил.

В это время издали донёсся боевой клич янычар и топот коней. Леван оглянулся. Он увидел Бесики и тихо ему сказал:

— Что тебе тут надо?

— Хочу сражаться вместе с тобой, — ответил Бесики.

Оба они глядели в сторону крепости. На окраине поля показались янычары. Они надвигались лавой. Длинный ряд всадников, пестревший красно-жёлтыми плащами, извивался по полю.

— Ишь как мчатся! — заметил Леван и обратился к Бесики: — Отъезжай в сторону, не то хевсуры могут задавить тебя во время атаки. Куда ты тычешься со своим больным плечом?

Сумбат подъехал к Левану и, исподлобья посмотрев на янычар, спокойно проговорил:

— Много их, проклятых!

— Мы должны их разбить, Сумбат! — твёрдо и повелительно ответил ему Леван.

— Они узнают силу наших мечей, но и нам достанется.

Бловский хевсур Абай Битураули, потеряв терпение, крикнул издали Левану:

— Чего же мы ждём, царевич?

— Погоди, Абай. Если ударить им в лоб, они опрокинут нас: мы нападём на них с флангов.

Янычары быстро приближались.

— Вот теперь пора, — сказал Леван, измерив на глаз расстояние до янычар. — Начинай, Сумбат, да поможет нам бог!

Оба перекрестились. Потом они повернули коней и подъехали к хевсурам, находившимся в засаде.

Бесики чувствовал, что он, со своим вывихнутым плечом, не пара этим силачам, но ему было неловко уйти. Леван, словно разгадав его колебание, сказал ему, улыбаясь:

— Я же тебе сказал, уходи! Да где ты нашёл такую конягу?

Потом, поднявшись на стременах, обнажил меч и обратился к хевсурам:

— Слава вашим десницам, хевсуры! Пусть дарует нам победу святой Георгий!

Хевсуры разделились на два отряда. Один отряд повёл Леван, другой — Сумбат Лохакришвили. Бесики едва успел отъехать в сторону, как мимо него промчались, как ураган, закованные в железо хевсуры. Их обоюдоострые мечи, на которых играло солнце, сыпали искры.

Развернувшись циркулем, отряды, как две стрелы, понеслись на врагов.

Янычары продолжали скакать, не убавляя ходу, чтобы догнать отступавшее грузинское войско. Их кривые поднятые сабли словно гнулись от ветра. Уже доносились отрывистые крики:

— Алла!.. Гяур!.. А-а-а!..

Хевсуры налетели на янычар с флангов и приковали их к месту. Строй янычар стал извиваться, как змея, они попятились и отступили.

Калым-бек не ожидал этого нападения. Теперь уже было невозможно гнаться за главными силами грузин, а приходилось отбиваться от хевсур, которые заходили ему в тыл.

Он попытался перестроить ряды янычар, но уже было поздно.

Хевсуры смяли первые ряды и с такой силой обрушились на остальных янычар, что весь отряд распался на части. Хевсуры окружили это метавшееся скопище и, рубя, гнали турок до самых ворот. Но гарнизон крепости начал стрелять по хевсурам. Пятерых ранили, у троих убили лошадей.

Хевсуры, выйдя из-под обстрела, остановились, перевязали раненых и собрали оружие, брошенное турками на поле сражения. Некоторые погнались за лошадьми, оставшимися без всадников.

Обрадованный Бесики поспешно стал спускаться с горы, ему хотелось обнять Левана и поздравить с победой.

Леван, опустившись на колено, с поникшей головой, стоял над раненым седовласым хевсуром.

— Передайте нашим, — угасающим голосом говорил старик, — пусть вспоминают обо мне… почтут память боевой песней… Выройте могилу в родной земле…

Хевсур хотел ещё что-то сказать, но голос пресёкся…. На его застывшем лице запечатлелось такое выражение, словно он собирается что-то досказать.

Леван достал из-за пазухи шёлковый платок и прикрыл лицо война.

Воины не помнили, чтобы царь был когда-либо так разгневан, как в этот день. Даже старые ратники, побывавшие с Ираклием в Афганистане и Индии, не видели его таким.

Войско, пройдя милю, остановилось в Тихревской роще. Сюда постепенно собирались рассеявшиеся беглецы. Сотня гудамакарских хевсур, которую послал вперёд Ираклий, чтоб останавливать малодушных, стояла в конце поля, около ущелья. Но сейчас она стала ненужной. Смятение и растерянность прошли, а отставшие ратники принесли радостную весть: они видели своими глазами, как хевсуры обратили в бегство янычар. Это известие ободрило воинов. Они стали просить минбашей вести их в бой. В это время показался Ираклий в сопровождении Давида и своего эскорта из семи хевсур. Он проехал мимо выстроившегося войска и таким взором обвёл воинов, что многие задрожали от страха.

Царский знаменосец Гогия Фатрели, не выдержав этого взгляда, крепко стиснул древко знамени и медленно опустился на колени. Воины последовали его примеру.

— Встань, Гогия! — спокойно обратился Ираклий к знаменосцу, потом, взглянув на войско, вдруг прогремел гневным голосом: — Встаньте!

Он сошёл с коня, бросив поводья, сиял царский халат, надетый поверх чохи, и бросил его на землю.

— Я вам больше не царь. Для стада требуется только пастух и собака. До нынешнего дня я думал, что препоясан мечом и в руках держу царский скипетр, но ныне я убедился, что мой меч — это палка, скипетр — свирель и что мои великие предки оставили мне не подданных, а овечью отару. Уходите и расскажите старикам отцам и седым матерям, как вы бежали из родной земли, орошённой кровью наших предков! А мне, чем переносить такой позор, лучше всего явиться к ахалцихскому паше, стать перед ним на колени и умолять его дать мне место водоноса.

Опустив головы, воины слушали царя, стараясь не встретиться с ним глазами. Чем резче говорил Ираклий, тем ниже склоняли головы воины, и скоро всё войско, как мусульмане на молитве, пало ниц перед царём.

Давид и Иасэ Эристави подняли царский халат. К ним подошли другие сардары, и все просили Ираклия вновь в него облачиться.

Но тот отстегнул и саблю.

— Вот вам и моя сабля, — обратился Ираклий к сардарам. — Мы одного племени, и, видно, я тоже не достоин носить саблю… Трусам повадно якшаться с трусами, чтите и меня таким же.

— Прости, царь! — воскликнул Дугаба.

И эти два слова, словно выкрикнул их один голос, прогремели над войском:

— Прости, царь!

Дугаба поднял голову и посмотрел в глаза Ираклию.

— Я состарился, служа тебе, царь, разреши мне сказать слово.

— Мы с тобой бились в Афганистане, ты первым взошёл на Кандаарскую башню, — обратился к нему царь. — Тогда мы служили шаху и всё же никогда не отступали перед врагом. Теперь же мы дожили до того, что не можем отстоять родной земли! Лучше умереть нам с тобой, Дугаба, чем пережить такой позор.

Дугаба расправил плечи, окинул взором войско, потом взглянул на Ираклия, приложил руку к сердцу, поклонился и сказал:

— Царь, пусть отсохнет у меня правая рука, если я когда-нибудь заступлюсь за труса; трус достоин смерти, но…

Дугаба смолк и, словно ища слова, приложил руку к губам.

Все слушали, затаив дыхание.

— …Но, царь, мы всегда сражались с неприятелем, не надеясь на чужую помощь, и побеждали врага. Теперь, увидев русское войско, его дисциплину, ружья со штыками, мы подумали, что, если турки будут даже многочисленнее пчёл, всё равно мы их победим. Не так ли, ребята? — обратился к воинам Дугаба.

— Так, так, конечно! — дружно отозвались воины.

— Увидев, что русские нас обманули, воины растерялись и дрогнули. Не от трусости! Если человек обопрётся о стену и она повалится, разве он не пошатнётся, а может быть, даже упадёт, но тотчас же снова встанет на ноги. Так случилось и с нами, царь, и за это не гневайся. Правду я говорю? — вновь обратился Дугаба к воинам.

— Верно говоришь, сущую правду! — грянули в ответ воины, а стоявшие в задних рядах крикнули: — Это вина русских!

Молодой, безусый воин, показав рукой на казаков, стоявших с Моуравовым в стороне, завопил:

— Вот чья вина, зарубим их! — и обналеил саблю.

— Бей их! — подхватили остальные; воины выхватили сабли, готовясь броситься на казаков.

Но в это время послышался топот коней и весёлые восклицания. Все невольно оглянулись в ту сторону и увидели отряд хевсур, скакавших к лагерю; среди них было и несколько русских.

Отряд остановился перед царём. Царевич Леван, Бесики и три русских офицера подошли к Ираклию.

При виде русских у царя блеснула надежда. Он подумал, что Георгию удалось переупрямить Тотлебена и тот послал этих офицеров с каким-нибудь поручением.

Но Леван разрушил эту надежду. Он сказал:

— Эти три офицера с шестьюдесятью казаками перешли к нам. Они поклялись, что будут сражаться вместе с нами, и говорят, что предпочитают умереть в рядах войск Ираклия, чем покрыть себя позором, оставаясь с Тотлебеном.

Царь обнял каждого из офицеров, поблагодарил за преданность и обратился к войску:

— Вы видите — русские тут неповинны, изменил нам генерал, и он за это поплатится. А теперь вы должны доказать, что достойны воинского звания, и пока вы этого не докажете на деле, я не облекусь в царскую одежду, ибо считаю себя недостойным её носить. И не возражайте мне. Сардар Давид, прикажи войску готовиться в путь. Пусть накормят коней, увяжут поклажу. А ты, Бесики, найди нам подходящее место: я хочу устроить совещание, созвав сардаров и пригласив господина Моуравова.

Бесики быстро нашёл удобное место и приказал слугам разостлать бурки.

Ираклий пригласил сардаров, Моуравова и русских офицеров.

— Для каждого из нас ясно, — начал Ираклий, — что мы находимся между двух огней. Если мы выберемся отсюда благополучно, это будет чудо. У Ацкури нас не пропустят янычары. Они теперь, должно быть, уже оправились от поражения, и если даже не выйдут из крепости, то всё равно могут в узком проходе обстрелять нас ружейным огнём. Если мы всё же прорвёмся и последуем за Тотлебеном, наше положение не улучшится. Он может преградить нам дорогу у крепости Петра, и мы окажемся в полном окружении. Итак, у нас остаётся единственный надёжный путь к отступлению: мы должны перейти Рокитский перевал и, проскользнув по Ахалкалакскому плоскогорью, миновать врага. Если Сафар-паша ведёт своё главное войско в Ацкури, мы разминёмся с ним… Но если он угадает план нашего отступления и поведёт своё войско через Рустави, нас уже ничто не спасёт…

В лагере началась какая-то тревога. Ираклий обратился к Соломону Леонидзе:

— Пойди узнай, что там случилось. — Затем Ираклий обратился к Бесики: — Теперь я убедился, что Захария сообщил нам истинную правду. Заслугу твоего отца я никогда не забуду. Как с нами поступил этот изменник, — обратился Ираклий к Моуравову, — заманил в ловушку и предал!

— Царь, разреши мне доложить, — начал Моуравов, — Тотлебен ушёл, тут ничего не поделаешь. Я обо всём сообщу императрице, она сурово его накажет. Но теперь нам надо думать о другом. Пока турки придут в себя, мы должны их опередить и напасть на них у Ацкури. При вашем воинском искусстве мы их победим. Императрице мы доложим, что посланный ею генерал — изменник, но что мы остались ей верны и разбили турок. Пусть она сама делает отсюда выводы. Клянусь душой моего отца, она поручит вашему высочеству судить этого генерала-предателя.

Соломон Леонидзе вернулся и доложил царю, что приехал царевич Георгий.

— Где он? — нетерпеливо спросил Ираклий.

— Вот он идёт сюда.

Утомлённый Георгий медленно подошёл к отцу.

— Ну что, царевич? — молвил Ираклий. — Какую весть принёс нам?

Георгий махнул рукой, тяжело опустился на разостланную бурку, опёрся на локоть левой руки, а правой ударил нагайкой по земле и со вздохом сказал:

— Тотлебен ушёл.

— По какой причине?

— В том-то и суть, что никакого довода он не мог мне привести. Сперва сказал, что получил приказ императрицы и потому уходит. Когда же я попросил показать приказ, он выдумал другую причину: именно, что у него нет провианта и он не мог держать войско голодным. Когда я уличил его во лжи, он стал ругать меня и угрожать, что если я сейчас же не уберусь, то он прикажет связать меня и задержать.

— Теперь всё ясно! — сказал Ираклий и повернулся к Моуравову: — Ваш совет хорош, но исполнить его невозможно. Мы уже не можем идти на Ацкури, так как заперты в этом ущелье. У нас осталась единственная дорога. Если мы до сумерек успеем перебраться через перевал, то можем ещё ускользнуть от врага. Но если урумы нагонят нас на подъёме, тогда закроется и этот проход и тогда… — Он умолк и, вздохнув, добавил: — Тогда сбудется заветное желание ахалцихского паши — и наши отрубленные головы преподнесут в подарок султану.

Войско двигалось по узкой тропинке. Она извивалась по ущелью, потом подымалась на хребет, а там шла то по вершине, то по косогору. Всадники вынуждены были ехать один за другим, что сильно задерживало продвижение.

Давид и Бесики проехали вперёд. Давид хотел сам выбрать место для лагеря. Леван остался при войске.

С вершины вся окрестность казалась выжженной. Выше альпийских лугов тянулись лишь каменистые голые отроги.

Давид и Бесики сошли с коней и сели на камни. Давид посмотрел вокруг.

— Нам, наверно, придётся ждать восхода луны. А чем кормить здесь лошадей? Гнать же их на выпас в сторону опасно.

Бесики тяжело вздохнул.

— Как ты думаешь: мы теперь вне опасности?

— Если Тотлебен не известил турок заранее о своём манёвре, тогда, пожалуй, мы успеем ускользнуть, но, если генерал нас предал, турки перережут нам дорогу, а наша судьба будет зависеть только от нашего меча.

— Значит, не миновать нам сражения, — заключил Бесики.

— Я так думаю. Страх небось забирает?

— Я боюсь не за себя, — продолжал Бесики после некоторого раздумья. — Меня беспокоит исход сражения. Ведь у ахалцихского паши двенадцать тысяч войска, а у нас только три тысячи.

— Не тревожься, мой поэт, — сказал Давид и дружески похлопал его по плечу. — Наших воинов испугала не численность врага, а измена генерала.

— Ты в детстве испытывал страх? — спросил Давид после некоторого молчания.

— Конечно. Кто не испытал его?

— А со мной вот что однажды произошло. Как-то на базаре бездельники купцы раздразнили быка. Разъярённый зверь кинулся на людей. Народ с криком стал разбегаться. Хотя я был ещё мальчишкой, было мне лет четырнадцать, но я не струсил. Выхватил меч, загородил быку дорогу и хотя не смог отрубить голову, но так глубоко прорубил шею, что он рухнул на землю. А теперь расскажу тебе про другой случай. Как-то летом, перед отъездом в Россию, пошёл я охотиться на тигра в алазанские заросли. С ружьём в руках я выслеживал зверя. Двигаюсь осторожно, прислушиваюсь к каждому шороху, слышу даже, как звенит над ухом комар. Вдруг, о боже, перед самым носом взлетел фазан и так напугал меня, что я буквально обомлел и выронил ружьё. Придя в себя, огляделся — нет ни фазана и никакого тигра. Тигра мы потом искали целую неделю, но и следов его не нашли. Я ведь и прежде охотился на фазанов, но в это время думал о тигре, поэтому вылетевший из-под ног фазан так напугал меня, что весь день у меня дрожали руки. Так-то, мой Бесики. Страшно бывает только до тех пор, пока не увидишь врага… А вон едет и царь, пойдём его встречать.

На пригорке показался Ираклий со свитой. Давид вскочил на коня и поехал навстречу. Бесики остался на месте и задумчиво глядел на поляну, где постепенно собиралось войско.

Лошадь усердно щипала редкую травку, то и дело натягивая повод, чтобы дотянуться до нового пучка. Бесики разнуздал коня и пустил его пастись.

Смеркалось. Небо было покрыто синими, мутными облаками. Вечерний ветерок временами доносил карканье ворон, взлетавших со скал. Войско уже собралось, и сардары отдали приказ всадникам спешиться.

До восхода луны воины должны были двигаться в пешем строю, чтобы дать подкормиться и отдохнуть лошадям.

Бесики, взяв лошадь под уздцы, стал спускаться по склону. Он и не заметил, что значительно опередил войско. Слева дорогу теснили высокие скалы. Справа гора обрывалась и в глубине зияющей пропасти с шумом неслась полноводная Кура.

Вдруг лошадь Бесики навострила уши, дёрнула головой и заржала. Бесики стал пристально вглядываться. В темноте он различил трёх всадников. Они быстро приближались, шум копыт заглушала трава. Бесики оглянулся. Войско осталось где-то позади.

«Кто это может быть? — подумал Бесики. — Враги или друзья?»

Он мигом вскочил на свою лошадь, но не мог сразу решить, что делать — ускакать ли назад и сообщить своим о незнакомцах или двинуться к ним навстречу. Но если всадники окажутся вражескими разведчиками? Пока свои подоспеют на помощь, эти успеют с ним разделаться.

«Что это со мной? Неужели — я струсил? Какой позор!»

И Бесики, стегнув плетью абхазку, выхватил пистолет и, приблизившись к всадникам, резко их окликнул:

— Арда гердисан?

Незнакомцы остановились, и один из них в свою очередь крикнул:

— Откуда вылез этот нехристь?.. Бей собаку!

Все трое выхватили сабли. Они с такой быстротой напали на Бесики, что тот еле успел крякнуть:

— Вы грузины?

Незнакомцы придержали коней, и один из них с удивлением спросил:

— Погоди, ты ведь Бесики? В темноте я не распознал тебя!

— Да, я Бесики. А ты кто такой?

— Я узнал тебя по голосу, дамский угодник, — смеясь, отозвался незнакомец. — Тут все свои: я — Васо Котетишвили, этот — Джаншата Иванеури из Гудани, а тот — Самана, кузнец.

— Откуда вы?

— Нас послал царь разведать кое о чём, — ответил Васо и спросил в свою очередь: — Наши далеко ещё?

— Они тут, совсем близко. Что вы узнали? Видели кого-нибудь? Не столкнулись ли с турками?

Васо повернул коня и, смеясь, ответил:

— Ты ещё молод, много будешь знать, скоро состаришься. Поехали, ребята, — обратился Васо к спутникам и стегнул коня.

Бесики поехал за разведчиками, но по дороге встретился с царевичем Георгием. На вопрос Бесики, знает ли он что-либо о противнике, Георгий вздохнул и, не отвечая на вопрос, показал рукой в темноту за своей спиной:

— Там они все.

— Кто? — спросил Бесики.

— Отец и военачальники. Они совещаются.

— О чём?

— Шесть тысяч турок и лезгин перешли мост у Аспиндзы и расположились там. Разведчики донесли, что новые вражеские отряды подходят к мосту.

— Значит… — У Бесики от волнения осёкся голос.

Георгий закончил его мысль:

— Мы заперты, мой Бесики, и завтра мечом должны пробить себе дорогу.

Ираклий приказал войску остановиться и разрешил воинам вздремнуть до восхода луны. Вызвав Агабаба Эристави, Симона Мухран-Батони и Худиа борчалинского, Ираклий поручил им обойти с правой стороны Аспиндзу, прокрасться к мосту и подпилить незаметно продольные брусья. Всё это они должны были выполнить до восхода луны. Затем Ираклий отобрал небольшой отряд и приказал ему на рассвете ворваться в Аспиндзу и поджечь деревню. Ираклий хотел таким приёмом отвлечь внимание врага, а сам, обойдя Рустави, неожиданно напасть на турок с тыла. Скрываясь за буграми, воины могли подкрасться к врагу почти на сто шагов.

Царевичу Левану он выделил пятьсот воинов. До рассвета Леван должен был обойти Аспиндзу, занять сторожевую башню и устроить засаду у дороги в Ахалкалаки. Когда будет нужно, Ираклий подаст ему знак, и лишь тогда отряд Левана должен вступить в бой.

Давид командовал семьюстами отборных воинов, которые первыми должны были атаковать врага в лоб.

Остальное войско царь разделил на три отряда: первым командовал Иасэ Эристави, вторым — Александр Цицишвили, третьим — Соломон Тархнишвили. Эти отряды сам Ираклий должен был повести в атаку. Триста воинов он выделил царевичу Георгию и оставил их в резерве.

Царь хотя и приказал воинам отдохнуть до восхода луны, но никто не сомкнул глаз.

Ираклий стал обходить ряды войска, заговаривая то с одним, то с другим из воинов. В их словах и ответах чувствовались твёрдость и уверенность. От волнения, пережитого утром, не осталось и следа.

— Кахетинцы? — спросил Ираклий, проходя мимо отряда ратников в круглых войлочных шапках.

Из темноты кто-то ответил:

— Мы из Кизикского моуравства.

— Я надеюсь, сынки, что не осрамите меня, — обратился к ним Ираклий. — Сегодня я снял царский халат, завтра вы своими руками должны надеть его на меня.

— Каждый из нас несокрушимой скалой встанет против врага! — послышались голоса.

— Достойный воин умрёт на поле брани, а трус найдёт свою гибель у хлева, в ожидании любовницы, — как говорится у нас в народе, — пробасил стоявший возле Ираклия воин.

Ираклий всмотрелся в говорившего, но в темноте трудно было рассмотреть черты лица.

— Это, кажется, ты, Пирана? — спросил Ираклий, узнав его по росту.

— Да, государь, это я, Пирана. — И воин опустился на одно колено.

— Встань, мой Пирана. «Нам угрожают мечи множества врагов, но им с нами не справиться, наши десницы из гранита». Так ведь, Пирана?

Пирана поцеловал колено царя, потом выпрямился. Царь, подняв голову, кивнул ему. Ростом Пирана был чуть ли не в сажень.

Ираклий подошёл к другому отряду.

— Кто тут стоит?

— Карачохельцы, ваше величество, — доложил Давид.

— Что примолкли, мастера? — спросил Ираклий. — О чём горюете?

— Да вот эти головорезы вспомнили о своих возлюбленных и развесили уши, как ишак Шахпаруна, — раздался голос кулачного бойца, богатыря Карап-Кандога.

В рядах карачохельцев раздался дружный хохот.

— Тебе-то что? Двух жён ты уже отправил туда, откуда не возвращаются, и незачем тебе горевать! — крикнул кто-то Карап-Кандогу.

— А по-твоему, они должны были меня похоронить! — ответил тот, — Погодите — и увидите, как я в четвёртый раз буду венчаться.

Когда смех утих, Ираклий обратился к карачохельцам:

— Вы ведь воюете под моим личным знаменем — и знаете, к чему это обязывает?

В ответ послышались голоса:

— Мы постоим за тебя, государь…

— Можешь не беспокоиться…

— Что было утром, не повторится вечером.

Отойдя от карачохельцев, Ираклий велел юзбашам известить воинов, что он хочет сказать им несколько слов. После этого он со свитой поднялся на пригорок. Воины зашевелились и, не нарушая рядов, подошли вплотную к царю.

Когда воцарилась тишина, Ираклий обратился к войску, чуть повысив голос:

— Дети мои, завтра наша судьба будет зависеть только от нас самих. Вы не женщины, чтобы успокаивать вас, и не дети, чтобы обманывать. Я хочу оказать вам правду. У Сафар-паши — двенадцатитысячное войско.

— Пусть будет сто тысяч, мы не боимся! — прозвенел чей-то юный голос, но воина сейчас же оборвали:

— Тс… Тише!..

— Ты прерываешь царя!

Ираклия очень обрадовало это восклицание, оно словно вырвалось из глубины сердец всех воинов.

— Смелая речь украшает доблестного ратника, как сабля у пояса. Сейчас я услышал именно такие смелые слова, — продолжал Ираклий. — Многочисленность врага ничего ещё не значит. У Азат-хана было двадцать тысяч, а у меня — всего две тысячи воинов. Дугаба, ты помнишь этот бой? — обратился Ираклий в ту сторону, где должен был стоять Дугаба.

— Конечно, помню, — пробасил Дугаба.

Ираклий продолжал:

— Один бился против десяти, и мы нанесли врагу такое поражение, что спаслось только пятнадцать человек. Если войско дрогнет, то его погонят и дети. Вспомните, как утром пустой страх превратил вас в стадо овец. Но если завтра мы достойно встретим врага, то и один выстоит против двадцати. Сумбат, ты не забыл, как в Боржомском ущелье мы с двадцатью воинами обратили в бегство две тысячи лезгин?

— Как можно это забыть, государь! — ответил Сумбат, который был в свите Ираклия и стоял тут же.

— Теперь идите и помните, что завтра все мы или ляжем костьми на поле боя, или победим! С незапамятных времён существует наша родина, кровью наших славных предков орошены эти камни, это поле, где мы стоим. Неужели завтрашний день по нашей вине должен стать мрачным днём для всей Грузии? Неужели мы отдадим наших детей, матерей и жён врагу? Неужели мы дадим вражеским ордам разорить и поработить нашу родину?

Войско зашумело. Послышались восклицания:

— Завтра погасим для врага солнце!

— Пусть только настанет утро!

— Что я — напрасно, что ли, ношу дедовский кинжал?

Ираклий хотел сказать ещё что-то, но передумал.

Он приказал слугам поставить малую палатку и зажечь свет.

Когда воины постепенно разошлись, а шум и говор смолкли, Ираклий огляделся и приказал:

— Позовите ко мне Бесики!

— Я здесь, государь, — отозвался Бесики, стоявший поблизости.

— Иди ко мне, сын мой, ты мне поможешь в одном деле. Вы же оставайтесь здесь, — обратился он к свите и направился к палатке.

Бесики последовал за Ираклием. Слуги кончали устанавливать палатку, один из них высекал огонь.

Небо стало ясным, ночь просветлела, и можно было разглядеть войско: одни воины стояли, другие полулежали. Кто-то играл на свирели. Её переливчатые трели разносились по окрестности, проникая в душу и лаская слух. Они то уносились вдаль, постепенно замирая, то снова приближались.

«Быть может, это последняя моя ночь, — от этой мысли сжалось сердце. Бесики вдруг представилось, что лежит он с пронзённой грудью в поле, лицом вверх, и уже не видит этих звёзд… — Нет, этого не случится», — подумал Бесики, крепко зажмурил глаза и, словно желая отогнать тяжёлые мысли, тряхнул головой и с надеждой взглянул на Ираклия.

Слуги разостлали в палатке ковёр, зажгли свечу, установили её в фонаре и повесили его на перекладине.

Ираклий дал знак Бесики следовать за ним.

— Приготовь бумагу и перо, сын мой.

Потом царь приказал слугам стать около палатки и никого не впускать.

Бесики сел на ковёр, положил на колени широкую кожаную сумку, на неё — бумагу и приготовился писать.

— Эх! — воскликнул Ираклий. — Письмо твоего отца не даёт мне покоя. О, как я сожалею, что не поверил ему. Если бы я арестовал генерала, Ременников со всем русским войском был бы со мной. Но что было, то ушло! Теперь поздно горевать об этом. Записывай, сын мой, то, что я буду тебе диктовать. Этот документ будет храниться у тебя, и в своё время ты передашь его, кому следует. Начинай.

«Милостью божьей, мы, Иесиан Давитиан Панкратован, сын помазанника бога, царя Грузин Теймураза, владетель Картлии и царь Кахетии, владетель Ганджи, Еревана, Казаха, Шамшадили и Борчало, удельный князь Кахи, Шемахи, Ширвана и владетельный наследник Самцхе-Саатабаго, Ираклий Второй, написали это завещание грузинскому народу…»

По телу Бесики пробежала дрожь, и рука его чуть не выронила перо.

Царь заметил, как юноша вздрогнул. Догадавшись, чем это было вызвано, Ираклий улыбнулся.

— Что с тобою, сын мой, почему ты вздрогнул?

— Прости мне, государь, это произошло… невольно.

— Оттого, что ты пишешь моё завещание? Не печалься. Ты ещё неопытен в ратном деле. Если жителя долины подвести к пропасти, у него закружится голова, а горец и бровью не поведёт… Поверь мне, — продолжал Ираклий после некоторого раздумья, — завтра, если не произойдёт чего-либо непредвиденного, мы победим. Когда войско знает, что у него нет пути к отступлению, оно обязательно победит, как бы ни был многочислен враг. Опытный полководец всегда старается отрезать своему войску дорогу к бегству. У Надир-шаха, во время индийского похода, лучшими воинами были бахтиары и грузины. Как ты думаешь, куда он их поставил во время решающего боя?

— Во главе войска?

— Нет, сын мой, он их разместил в тылу и приказал, если персы покажут врагу спину, перебить их до единого. А персы прекрасно знали, что мы с бахтиарами не пощадим их. Они первые бросились на врага. Да как! Стотысячное персидское войско уничтожило трехсотвосьмидесятитысячное войско Великого Могола. Вот так-то, сын мой! Завтра Сафар-паша, имей он не шесть-семь тысяч воинов, а тридцать тысяч, будет разбит. Завещание же я пишу потому, что один бог знает, что может случиться с человеком. Продолжай, сын мой, на чём мы остановились?

— «…завещание грузинскому народу…» — прочёл Бесики.

— «Наш престол, — продолжал Ираклий, — после нашего царствования должен занять достойный наследник наш, одарённый всеми добродетелями и отвагой, царевич Леван…»

Бесики тщательно вывел имя своего покровителя и друга. Ираклий прервал диктовку, взглянул на Бесики и тоном родного отца наставительно сказал:

— Знай, сын мой, пока я жив, об этом никто не должен знать, даже сам Леван. Ведь тебе известен устав о мдиванах? Виновному в выдаче царской тайны отрезают язык.

— Знаю, государь.

— Продолжай писать.

Серпообразная луна медленно, крадучись показалась из-за вершины горы.

Вдруг звуки нагара прорезали воздух и облетели лагерь. Ратники сразу поднялись и стали разминать ноги, чтобы согреться. Взнуздали коней, подтянули подпруги, проверили сёдла.

Первым двинулся в сторону Куры Давид со своими всадниками. Он разделил отряд на две части: вперёд пустил кахетинцев, во главе с Давидом Демурашвили, Заалом Бараташвили и тушином Кохио Баблиашвили. Сам же повёл второй отряд, состоявший из хевсур. Справа ехал Абай Битураули, слева — Сумбат Лохакришвили, в центре — сам Давид.

Почти одновременно выступил и отряд царевича Левана, который должен был засесть в засаду у Ахалкалакской дороги. Леван помчался на своём скакуне, а за ним, перекатываясь волнами через бугры, понеслись его всадники. Вскоре они скрылись из глаз.

Тотчас же двинулось и остальное войско. Сперва тронулся отряд Иасэ Эристави, за ним отряд Александра Цицишвили и, наконец, отряд Соломона Тархнишвили.

Ираклий следил за движением войска и затем приказал своей свите следовать за отрядом царевича Георгия. Сам он с семью хевсурами, двумя мдиванбегами Соломоном Леонидзе и Бесики, в сопровождении русских, поехал за главным войском.

Вскоре рассвело. Грузинское войско быстро продвигалось. Часть армии, которой предводительствовал Ираклий, двигалась скрытно, под прикрытием гор. Враг мог заметить только отряд Давида, двигавшийся по открытому полю.

Бесики увидел скакавшую со стороны Аспиндзы вражескую конницу. Он затруднялся определить количество всадников, и ему показалось, что на них наступает всё турецкое войско.

Ираклий задержал коня и внимательно стал наблюдать за противником, потом посмотрел в сторону отряда Давида. Там ещё не заметили приближения врага.

Ираклий подозвал к себе хевсура и послал его к Иасэ Эристави.

— Передай ему: что бы ни случилось — пусть он продолжает путь.

Потом оглянулся, и взор его привлекла абхазка Бесики. Видно, ему понравилась лошадь, и он решил послать Бесики гонцом.

— Сын мой, — обратился к нему Ираклий, — сообщи Давиду, что на него идут полторы тысячи лезгин и левантийцев. Наши ещё не видят врага…

Бесики, забыв всякую осторожность, поскакал по спуску. Выехав на равнину, он обернулся в сторону врага, но делибаши исчезли из виду.

Давид заметил мчавшегося всадника и поскакал навстречу.

— Какие вести? — издали крикнул он Бесики.

— На тебя идут делибаши, — ответил Бесики и, близко подъехав к нему, тихо сказал: — Полторы тысячи всадников.

— Хорошо, возвращайся, — сказал Давид, — передай царю, что мне помощь не нужна.

Издалека уже доносились вражеские возгласы и топот коней. Бесики, въехав в гору, увидел, что передовой грузинский отряд помчался навстречу врагу. Сабли воинов сверкали, и ветер доносил боевые возгласы.

Делибаши, потрясая выгнутыми саблями, с гиканием устремились на грузин. Два отряда: малочисленный — грузин и большой — турок быстро сближались. Столкнувшись, они как бы замерли. Только по взмахам и звону сабель можно было со стороны заметить, что идёт беспощадный бой. Затем турки, пользуясь своим численным превосходством, стали обходить грузин.

От волнения у Бесики сердце молотом застучало в груди. Он уже решил, что враг, окружив грузин, уничтожит их. Но в этот момент из засады ринулся отряд хевсур.

Впереди всех мчался Давид на белом коне и первым врезался в ряды врагов. За ним ринулись сверкающие сталью хевсуры.

Несколько минут отряды хевсур и делибашей словно толпились на одном месте, но вскоре отделились друг от друга, и наконец делибаши обратились в бегство.

За равниной Бесики увидел столбы дыма, поднимавшиеся к небу. На склоне горы пылала деревня.

«Горит Аспиндза», — мелькнуло у Бесики.

У берега Куры виднелись главные силы турок. Бежавшие делибаши вскоре присоединились к ним. Они указывали в сторону, где находился разбивший их отряд Давида, и торопили своих к нападению.

Бесики встал на стремена, пытаясь увидеть отряд Давида, скрытый за холмом.

И вдруг показались мчавшиеся всадники.

Хевсуры в остроконечных шлемах и сверкающих кольчугах, словно стальные стрелы, рассекали пространство, окутываясь пылью, поднятой лошадиными копытами.

Натиск хевсур привёл турок в замешательство. Военачальники криками и угрозами пытались восстановить порядок, но их никто не слушал.

Только один из предводителей не обращал никакого внимания на сумятицу. Это был Малачини. Он, как ястреб, оглядывал перешедших в наступление грузин и искал лишь Ираклия. Опознав Давида, Малачини догадался, что Ираклий должен быть на другом фланге. Он повернул своего коня и помчался в другую сторону.

Пробившись через ряды грузин, вылетел он на открытое поле, вихрем погнал коня и громко крикнул:

— Эрекле-хан, свинья, выходи, трус!..

Царь тотчас же узнал Малачини.

— Вызывает меня на поединок! — воскликнул Ираклий, не глядя на свою свиту.

Он не отрывал взгляда от Малачини.

Хевсуры-телохраннтели схватились за мечи».

Хевсур Накуда Каидзешвили подъехал к царю и стал умолять его:

— Разреши, государь, сразиться с этим дерзким лезгином.

Ираклий жестом руки приказал ему вернуться.

— Не горячись, Накуда! Вон смотри…

Навстречу Малачини уже скакал какой-то грузинский воин.

Малачини не обратил никакого внимания на мчавшегося к нему всадника. Он даже не счёл нужным уклониться в сторону или двинуться навстречу. Крепко натянув поводья, лезгин словно приковал к месту своего коня и, вращая над головой саблю, вновь крикнул:

— Донгуз-хан! Эрекле-хан!.. Ау!..

Всадник быстро приближался к Малачини.

— Это Сумбат! — воскликну Накуда. — Сумбат Лохауридзе. Убей его, неверного! Убей собачьего сына!..

Ираклий с сожалением следил за всадником, который лишал его самого возможности победить лезгина. Царь был уверен, что Сумбат возьмёт верх.

Сумбат подскакал к Малачини и замахнулся мечом. Его противник не тронулся с места, лишь молнией мелькнула его сабля. Сумбат нагнулся, медленно перевесился через коня и рухнул наземь.

Малачини, подняв своего скакуна на дыбы, заставил его сделать несколько скачков и опять закричал:

— Эрекле-хан!.. Копак оглы!..

Свита Ираклия, схватившись за мечи, устремилась отомстить за смерть Сумбата, но царь одним окриком вернул всех обратно. Он слегка натянул поводья и коротким галопом повёл коня по полю — казалось, он выехал на прогулку.

Свита, затаив дыхание, следила за царём.

Малачини воздел руки к небу, словно благодаря аллаха, потом гикнул и помчался навстречу Ираклию.

Противники с такой быстротой сблизились и промчались друг подле друга, что никто не заметил, как они взмахнули саблями. По когда мчавшийся в сторону свиты Малачини сполз с седла и конь потащил убитого всадника за собой, так как нога Малачини застряла в стремени, всем стал ясен исход поединка. Ираклий задержал коня и подъехал к убитому. Тот лежал, простершись на земле. Лошадь обнюхала лицо хозяина, потом, подняв голову, жалобно заржала. Ираклий остановился. Вложив саблю в ножны, он выхватил пистолет. Раздался выстрел, и поражённый в голову конь зашатался и упал рядом с хозяином.

— Почему, государь, ты убил коня? — спросил Ираклия хевсур Накуда, когда все поздравили царя с победой.

— Малачини — храбрец, и конь у него был отменный, — ответил Ираклий. — На таком коне не должен сидеть воин, уступающий Малачини. Не снимайте с мёртвого оружие, положите с ним в могилу.

Трудно было догадаться, следили ли сражающиеся воины за поединком Ираклия с Малачини, но вдруг среди турок пронёсся пронзительный крик одного, а затем и нескольких янычар:

— Я… в… вай… Малачини убит… Гнев божий над нами!..

— Алла!.. Малачини убит!..

Эти крики усилили панику в турецкой коннице. Между тем отряды Ираклия, мчавшиеся уже во весь опор, со всей силой налетели на её смешавшиеся ряды и обратили их в бегство.

Бесики явственно различил, как турецкие всадники помчались в сторону моста и как следом за конницей устремилось и всё турецкое войско. Но едва всадники заполнили мост, пролёт моста вдруг вогнулся, брусья переломились и вместе с всадниками рухнули в пучину бушующей Куры. Подошедшее к мосту войско растерялось. Передние ряды повернули назад, задние напирали на передних, пробиваясь к мосту.

В это время с Ахалкалакской дороги неожиданно устремились на врага стоявшие в засаде всадники Левана. Они напали на скопившихся у моста турок и начали их рубить.

Ираклий ураганом носился по полю со своей свитой и если замечал, что где-либо грузинам приходилось туго, спешил на помощь. Достаточно было одного его появления, чтобы воины, воспрянув духом, осиливали противников.

Бой уже подходил к концу. Ираклий придержал коня на возвышенности и оглядел поле сражения.

Турки были прижаты грузинскими отрядами к Куре, мост через которую обрушился. Только в одном месте, где отряд Иасэ Эристави должен был соединиться с отрядом Левана, оставалась лазейка, которую могли использовать турки. Там тянулась узкая ложбинка, через неё враг мог выскользнуть из окружения и зайти в тыл грузинам.

Ираклий подозвал своего лекаря Турманидзе и приказал:

— Иване, скачи немедленно к царевичу Георгию и скажи, чтобы он быстро занял ложбинку и оттуда атаковал врага. Пусть забирает всех и оставит обоз без охраны! — крикнул ему вдогонку Ираклий.

Иване с трудом нашёл отряд Георгия, расположенный в роще.

Царевич, полулёжа на бурке, спокойно завтракал со своей свитой.

Это зрелище поразило Иване. Он предполагал найти отряд Георгия в полной боевой готовности, а между тем и царевич и его свита благодушествовали, словно всё, что происходило на поле боя, вовсе их не касалось.

— Царевич, разве допустимо сейчас такое времяпрепровождение? — воскликнул Иване.

— Какие вести, Иване, что скажешь? — лениво спросил Георгий.

— Царь приказал вам немедленно выступить.

— А что случилось?

— Об этом сообщу по дороге.

— А если расскажешь тут, обидишь бога? — ответил Георгий. — Слезай с коня!

— Разве время теперь спорить? — настойчиво повторил Иване и обратился к воинам: — Эй, ребята! На коней!

Воины кинулись к лошадям, но, видя, что ни царевич, ни его свита не трогаются с места, стали мяться и в недоумении переглядываться.

Георгий, нахмурившись, взглянул на Иване, недовольный тем, что Иване без его разрешения приказал воинам садиться на коней.

— Да сойди с коня, не слышишь? — снова обратился к посланцу Георгий. — Ведь ты передал мне поручение царя, ну и достаточно. Садись, выпей вина, позавтракай. Остальное — моё дело. Царевич приглашает тебя на трапезу, а ты отказываешься!

Георгию хотелось разузнать у Иване, действительно ли царь находится в таком затруднительном положении, что принуждён ввести в бой даже обозную охрану.

— Не могу и не смею, царевич, — ответил Иване. — Я должен немедленно вернуться. Царский приказ я вам передал, теперь поступайте как хотите…

— Вот тоже, вояка, — заметил Георгий. — У лекаря своё ремесло, какое тебе дело до войны?

Иване ничего не ответил, натянул поводья и помчался обратно.

Георгий проводил его ленивым взглядом и приказал пареши:

— Налей мне рог, надо выпить за упокой души Иване.

Свита подобострастно захихикала.

Воины некоторое время потоптались на месте, но, не дождавшись распоряжения царевича, разошлись и стали балагурить.

Дольше ждать было невозможно. Отряд Георгия запаздывал, и Ираклий не знал, кого послать закрыть дорогу на ложбинке. Тут он вспомнил о казаках Моуравова, находившихся в засаде в трёхстах шагах от него.

Ираклий сам поскакал к ним и ещё издали крикнул Моуравову:

— Антон, мне нужна помощь твоих казаков.

— Готов служить тебе, государь, — ответил Моуравов и крикнул казакам: — А ну, молодцы, с богом — в бой! Следуйте за царём, он сам вас поведёт!

Казаки поскакали за царём. Ираклий как раз вовремя перехватил бежавших к ложбине турок. Первого же попавшегося ему по пути вражеского воина он разрубил пополам. Скакавшие за ним казаки опередили царя и погнали янычар обратно. Грузины окончательно замкнули врага в тесное кольцо.

Ираклий въехал на пригорок. Одним взглядом оценив создавшееся положение, царь осадил коня и спокойно сказал:

— Конец туркам!

Грузины уже не сражались, а наотмашь рубили растерявшихся турок. Лишь кое-где отчаянно защищались небольшие группы неприятельских всадников.

Сражение кончилось. Только на берегу Куры, в камышах, ещё виднелись грузинские воины, преследовавшие немногих уцелевших турок.

Одни воины, спешившись, собирали трофеи, другие ловили коней, некоторые несли царю отсечённые головы вражеских сардаров.

Худиа-борчалинец принёс отсечённую голову Супфав-хана, спустя некоторое время Абай Битураули бросил к ногам царя голову владетеля двух княжеств — Гола-паши; вскоре к этим головам прибавились отсечённые головы бегларбега Эмина Калым-бека, Киским-бека, Баш-аги и Баш-дели, таскарийского бека Мусалим-Рача и других.

Утомлённый Давид подошёл к царю и поздравил его с победой. Ираклий обнял Давида.

— Это я должен поздравить тебя, а не ты меня.

Подъехал к царю и Бесики, вынул из-за пазухи свиток и протянул Ираклию. Сначала Ираклий не догадался, что это за бумага, но потом, вспомнив, улыбнулся.

— Счастливая у тебя рука, сын мой, — сказал Ираклий Бесики и спрятал бумагу во внутренний карман. — Теперь я вправе вновь облечься в царские одежды.

Пареши сейчас же принесли халат, и сардары надели его на Ираклия.

На сбор добычи и оружия понадобилось больше времени, чем на сражение, которое продолжалось не более двух часов.

Грузин было убито всего двадцать человек и пятеро ранено. Вражье войско было истреблено почти целиком. Воины принесли больше четырёх тысяч отсечённых голов. Около тысячи турок погибло в Куре, и только человек сто успело спастись бегством. Двадцать восемь человек было захвачено в плен казаками.

Особенно радовался Моуравов.

— Государь! — обратился он к Ираклию, поцеловав ему колено и поздравив с победой. — Теперь путь на Ахалцих открыт. Город мы возьмём без боя и сообщим императрице, что её генерал, как сорвавшийся с привязи козёл, бродит по чужим огородам в то время, как мы громим турок.

— Ты прав, Антон, Ахалцихом мы овладеем… — Ираклий умолк и обвёл взглядом царедворцев. — И наша давнишняя мечта вернуть Грузин этот богатый край исполнится. Но мы возьмём Ахалцих, а граф тем временем захватит Тбилиси.

— Тбилиси? — переспросил поражённый Моуравов. — Кто вам сообщил о таком его намерении?

— Об этом не трудно догадаться, зная теперь, что за человек Тотлебен. Завтра же мы должны быть в Тбилиси, а не то будет поздно.

О действиях Тотлебена доходили до Тбилиси чуть ли не каждый час новые вести. По возвращении в Сурами он собрал народ, призвал духовенство и всех заставил присягнуть русской императрице. Тотлебен объявил народу, что Ираклий, поступая неразумно, потерпел поражение от турок и погиб.

Потом разнёсся слух, что к Тотлебену явились князья Амилахвари, арагвские Эристави и Павленишвили, присягнули на верность России и граф возвратил им поместья, отобранные у них Ираклием.

Начальник города Гори отправил гонца к царице с извещением, что Тотлебен, прибыв в Цхинвали, сообщил о гибели Ираклия и привёл горожан к присяге на русское подданство, что завтра Тотлебен собирается в Гори, и он, начальник, не знает, как ему поступить.

Дареджан обращалась за советом то к католикосу, то к мдиванбегам, то к камеристкам, но ни тот, ни другие, ни третьи ничем не могли ей помочь, так как были растеряны ещё больше, чем сама царица.

Вечером распространился слух, что Кура несёт трупы погибших в сражении грузин. Всё население города устремилось к берегам реки. Полноводная Кура с шумом стрёмила мутные, пенистые волны, по ним действительно проплыло несколько трупов. Но невозможно было распознать, турки то или грузины, — в волнах мелькали то нога, то рука, то спина.

Женщины, вопя и царапая щёки, бегали по берегу. Мужчины угрюмо глядели на реку.

До поздней ночи народ толпился у Куры.

Вначале говорили, что проплыло двенадцать трупов, потом утверждали, будто собственными глазами видели триста трупов, а под конец уверяли, что Кура пронесла пять тысяч трупов. Эти слухи, конечно, были нелепы, но народ настолько потрясли происшедшие события, что он верил всяким небылицам.

К одиннадцати часам утра из Гори прискакал новый гонец с вестью: Тотлебен вчера ночью прибыл в Гори, в крепости поставил свой гарнизон и сегодня должен привести народ к присяге на подданство русской императрице.

Царица снова вызвала во дворец мдиванбегов. Она умоляла их посоветовать, как поступить. Чабуа Орбелиани усиленно крутил усы, словно желая из них извлечь какую-нибудь мысль, но всё же ничего толкового не сказал. У него в душе теплилась надежда, что русские не обойдут его милостями, и он предусмотрительно зашёл к русскому президенту Василию Петровичу Лопухину, прося его пожаловать к царице.

Василий Петрович явился к царице, выразил ей соболезнование по случаю гибели царя Ираклия и обнадёжил, что русские не оставят страну на произвол судьбы. Пусть царица ни о чём не беспокоится.

Дареджан обняла маленького Иулона и стала умолять Лопухина:

— Сейчас он единственный наследник! Вы должны возвести его на престол. Горе мне, несчастной, до чего я дожила!

Вскоре вслед за тем царице сообщили, что русские возводят на грузинский престол Александра Бакаровича. Он, оказывается, прибыл уже в Анапури.

Обезумевшая Дареджан то умоляла городского моурава закрыть городские ворота и вызвать из Кахетии войско, то собиралась бежать к Керим-хану в Персию, то перед иконой молила бога, прося у него помощи. Потом окончательно решила бежать в Телави, чтобы не попасть в руки Тотлебена. В Тбилиси она предполагала вернуться, лишь убедившись в доброжелательном отношении к ней генерала. А в крайнем случае из Телави можно уехать в Исфагань. Дареджан перебралась из Сачино во дворец и стала готовиться к отъезду.

— Кого же вы, золовка, ждёте? — обратилась Дареджан к Анне, встретившись с ней в дворцовом зале. — Надо спасаться, а то будет поздно!

Анна остановилась, сомкнула свои длинные ресницы и тихо вздохнула.

Зачем мне жизнь, царица, всё, что мне было дорого, погибло там. — Анна медленно подняла руку и показала на запад.

Анна говорила о Бесики. Дареджан же подумала, что она скорбит об Ираклий, и торопливо ответила:

— Разве там не погас и мой свет? Но я горюю не о себе, моя Анна, я забочусь о сыновьях моих, о ваших племянниках, за которыми надо присмотреть…

— Я останусь здесь, — твёрдо ответила Анна, — Здесь остаётся и Тамара. Мы обе разделим судьбу наших близких.

Дареджан, как бы извиняясь, ещё раз упомянула о своих сыновьях, ради которых она уезжает в Телави, и поспешила в свои палаты.

Анна направилась в маленький французский будуар, где сидели с распущенными волосами, безудержно рыдая, Тамара, Майя и маленькая Анико.

— Твоя мачеха едет в Телави, — сказала Анна Тамаре, — спасает себя.

— Пусть едет куда хочет! — порывисто воскликнула Тамара, — Пусть едет, пусть…

Их разговор прервал необычайный шум, раздавшийся за окном.

Тамара подбежала к окну, а Анна обратилась к Майе:

— Что случилось? Неужели уже вошли русские? Пойди узнай.

Майя выбежала из комнаты.

— Что это значит? Народ бежит ко дворцу…

Не успела Анна договорить, как в комнату вбежала Майя и закричала:

— Гонец!.. — Она зашаталась от волнения, но, собравшись с силами, отрывисто крикнула: — Победа!.. Царь истребил всё турецкое войско!..

— Майя, что ты сказала? — воскликнула Анна.

— Помогите… — прошептала побледневшая Тамара и упала на пол.

Обморок Тамары продолжался недолго. Её привели в чувство, и вскоре все четверо очутились на крыльце, выходившем на дворцовую площадь.

Всё население города, от мала до велика, спешило на площадь. Побросав без присмотра дома, мастерские и лавки, люди, перепрыгивая через плетни и каменные ограды, бежали к дворцу.

Гонца так тесно обступил народ, что не видно было даже его коня. Широкоплечий Гогия Фатрели, улыбаясь, умолял народ пропустить его во дворец.

Когда на крыльце показались Дареджан, Тамара, Анна и придворные дамы, Гогия выхватил пистолет, выстрелил в воздух и, оттеснив окружившую его толпу, подскакал вплотную к ступеням. Он спрыгнул с коня, опустился на колени и обратился к царице:

— Да не лишит господь и впредь своих милостей моего царя Ираклия!

— Пусть бог пошлёт и тебе, сын мой, удачу, — ответила Дареджан и, подозвав своего главного казначея, Осепа Корганишвили, взяла из его рук тяжёлый кошель с золотом и, развязав, обрушила на голову Гогии золотой поток.

Подняв голову, Гогия подробно рассказал обо всём.

Шум на площади всё нарастал. Раздались звуки зурны. Потом зазвонили в колокола. Народ нетерпеливо ловил каждое слово вестника, и стоявшие ближе передавали услышанное остальным. Когда вестник сообщил Дареджан, что царь с войском должен быть уже на Вере, весь народ устремился встречать Ираклия. У городских ворот образовался такой затор, что невозможно было проникнуть за стены. С трудом очистили путь католикосу, который нёс чудотворную икону Анчисхати. За ним шло духовенство в парадном облачении. Затем следовала царица в сопровождении придворных дам и вельмож.

Народ двумя потоками, обходя ряды вельмож и опережая их, спешил к Вере.

Впереди бежали дети, резвясь и крича. За ними, со смехом, поспевали девушки в развевающихся шёлковых шарфах.

Анна и Майя шли степенно среди придворных. Они готовы были бежать навстречу войску, но этого не позволит этикет. Маленькая же Анико, ускользнув, присоединилась к девушкам и вместе с ними опередила вельмож и придворных. Когда она увидела войско, шедшее к крепости, она, как лань, устремилась к нему.

Взволнованный и усталый Бесики вбежал в свою комнату. Столько шума, криков, объятий ему ещё не приходилось видеть.

Он сел на стул. Снял с шеи шёлковый платок.

Бесики только теперь вспомнил: первой встретила его маленькая Анико и накинула ему на шею этот платок.

Он развернул его и прочёл вышитые на нём слова: «Ах, поцелуют небеса Рион, когда вернётся к нам Бесарион».

Юноша улыбнулся и бросил платок на тахту. Раскрыл сундук, чтобы вынуть нарядный придворный костюм. Он собирался в баню с Леваном и Давидом.

В дворцовом зале накрывали большой парадный стол. А в городе уже пировали. Со всех сторон слышались звуки зурны, тари и дайры.

Бесики достал из сундука шёлковое бельё, архалук, папаху.

Под руку попались какие-то бумаги. Развернул одну из них и вздрогнул.

«Со стройным станом, благоуханна, пришла желанная!»— прочёл он стихи, посвящённые Анне. Он только что видел её издали, проезжая в ворота города. По её щекам текли слёзы.

Бесики поспешно спрятал обратно в сундук листок со стихами и вышел из дому.

В сводчатой бане Леван и Давид уже раздевались.

— Бесики, тебя встретила твоя Гульнар? — спросил, смеясь, Давид.

— А как твоя Джаваира, по-прежнему красива? — отпарировал Бесики.

Друзья, как дети, брызгали друг на друга водой и хохотали. Потом долго наряжались, и когда покинули баню, уже смеркалось.

Нарядно одетые, мягко ступая, вошли они в главный зал. Толстые восковые свечи распространяли такой обильный свет, что отделанные зеркалами стены и потолок блистали, словно усыпанные алмазами.

Зал наполнился разодетыми дамами и вельможами. Они стояли группами в ожидании выхода царя и царицы. Одни развлекались стихами и шутками, другие беседовали о походе, восторгались храбростью и военным искусством Ираклия. Все были празднично настроены.

Тамара с Анной сидели в углу зала. Приятельницы о чём-то шептались и временами тихо смеялись.

— Вот и наши рыцари, — сказала Тамара, кивнув в сторону вошедших в зал Левана, Давида и Бесики.

Вошедшие сделали общий поклон и направились к Анне-ханум. Они приветствовали вдовствующую царицу и почтительно поцеловали у неё руку, потом подошли к Анне и поздоровались с ней.

Тамара взяла за плечо Левана и, повернув его направо и налево, заявила:

— Хорош!

Потом осмотрела Бесики.

— А ты ещё лучше…

— А каков он? — смеясь, указал Бесики на Давида.

Тамара, чуть нахмурившись, искоса взглянула на Давида и дала понять Бесики, что и тот не хуже своих друзей.

Три друга обходили зал и приветствовали дам по старшинству.

Во втором зале, более обширном, с золочёными колоннами, суетились пареши. Они расставляли на столе фарфоровую посуду, серебряные блюда и хрустальные бокалы.

К Левану подошёл камергер и шепнул ему на ухо:

— Царь изволит запаздывать, но я не могу решить, по какой причине. Подошёл я к дверям, кашлянул несколько раз, но никто не отозвался. Может быть, вы соизволите к нему пройти, царевич?

К Ираклию без разрешения никто не мог входить, кроме Левана. Он в знак согласия кивнул головой камергеру и позвал Давида и Бесики.

— Идём к отцу, попросим его пожаловать в зал.

Втроём они проскользнули за тяжёлые бархатные занавески, прошли коридор и поднялись на верхний этаж. Леван смело открыл дверь, отделанную серебром, а Давид и Бесики остановились у порога в почтительном ожидании. Леван шагнул в комнату, но тотчас остановился и рукой дал знак друзьям не шуметь.

Ираклий, одетый, спал на тахте. Он даже не успел переменить походного платья. Парадная одежда лежала рядом в кресле.

По ровному дыханию можно было убедиться, что утомлённый царь спал глубоким сном.

Давид и Бесики, вытянув шеи, заглянули в комнату. Леван на цыпочках перешёл комнату, взял лёгкую белую бурку, острожно накрыл его отца и бесшумно вышел из комнаты, прикрыв дверь.

— Вздремнул наш лев, — прошептал Давид. — Идём, не будем его тревожить.

— Состарился отец, — задумчиво сказал Леван. — Первым раз вижу, чтобы его взяла усталость.

Они вернулись в зал. Леван предупредил камергера, чтобы он не беспокоил уснувшего царя.

Скоро музыканты, помешавшиеся на хорах, настроили инструменты, и загремела музыка.

Центр зала быстро опустел. Мужчины отошли к стенам, а большинство дам расселось в кресла; остальные вместе с с мужчинами, образовав круг, стали хлопать в ладоши.

Известный царский танцор Бека Хетагури плавно вбежал в круг, слегка покачиваясь, и, с неуловимой быстротой перебирая ногами, понёсся по паркету. Улыбаясь, он повёл глазами, выбирая, кого пригласить на танец. И вдруг, сорвавшись с места, скользнул с середины зала к маленькой Анико и опустился перед ней на колено.

Анико, сделав несколько шагов, словно крыльями, взмахнула руками и поплыла по залу, будто её нёс нежный ветерок.

Когда девушка оказалась около Бесики, она взглянула ему в глаза и чуть заметно улыбнулась.

Бесики вздрогнул, потом посмотрел на старшую Анну.

Та сидела в кресле и хлопала в ладоши. Она глядела на Бесики. Щёки её заливал румянец. Уста алели.

И Бесики словно почувствовал прикосновение этих губ. У него закружилась голова, и он вышел из зала.

Город, над которым простёрлась апрельская тёплая ночь, сверкал тысячами огней. На каждой кровле, в каждом углу, в духанах, мастерских и на площадях — везде, как расцветающие маки, пылали факелы, светились стеклянные и бумажные фонари и горели костры.

В зареве ярких огней выступали устремлённые ввысь башни Нарикальской крепости.

На дворцовой площади рыжебородый шваб пускал со станка ракеты. Они кометами рассекали тёмную синеву неба и, взрываясь, рассыпались многоцветными искрами.

Тбилиси торжествовал победу.