Против Сионскою собора, около первых лавок сапожного ряда, начиналась узенькая улица, поднимавшаяся по направлению к крепости. На одной стороне этой улицы, тут же за углом, высилось здание суда, через дорогу от него стоял двухэтажный дом книжника Иасэ. Верхний этаж дома занимали жилые комнаты хозяина, половина нижнего была отведена под лавку, где он торговал книгами и бумагой. Через всю лавку тянулся широкий прилавок, стены до потолка были уставлены книжными полками. Вторая половина нижнего этажа представляла собой просторное помещение, в котором вокруг большого стола сидели ученики Иасэ и с утра до вечера писали. Один переписывал книгу, другой занимался переводом, третьи, достигшие звания мастера, писали жалобщикам прошения в суд. Клиентов этого рода у Иасэ было множество, ибо, как уже говорилось, здание суда находилось прямо против его дома и судья — мдиванбег Иесе Осесдзе — смотреть не хотел на прошения, если те не были написаны учениками книжника Иасэ. По этому поводу в городе даже сложили шутливую поговорку: если хочешь выиграть дело в суде, причастись у Иасэ и благословись у Иесе.

Иасэ был дворянином из старинного рода, а в те времена торговля считалась постыдным занятием не только для дворянина, но и для крестьянина. Но Иасэ, во-первых, в отличие от своих братьев, был католиком, а во-вторых, продавал книги и бумагу, что не только не презиралось, как торговля, а, наоборот, считалось богоугодным делом, так же, как продажа в церквах свечей или молитвенников. Вдобавок у Иасэ воспитывались ученики, которых он обучал не только грузинскому слогу, но и персидскому, арабскому, армянскому и латинскому языкам. Сам он владел многими языками, прочёл огромное количество книг (от них у него и в лавке и в верхних комнатах ломились полки) и пользовался в Тбилиси репутацией мудрого человека, знатока философии и приятного собеседника. По вечерам у него собирались именитые тбилисцы, любители учёных споров. Сюда приходили: философ, богослов, физик, геометр, знаток естественных наук и ритор мдиванбег Иоанн Орбелиани; любители светских книг и весёлых истории мдиванбеги — Теймураз Цицишвили, Кайхосро Авалишвили и Иасэ Амилахвари; мдиванбег и судья Мзечабук Орбелиани, философ и шутник, опасный противник в словесных поединках; неутомимые переписчики мудрых книг, философы — митрополит Михаил Тбилели, архимандрит Трифилий и протопресвитер Сионского собора Иоанн Осешвили; переводчики при католикосе Антонии: Тёр-Филипп, Тёр-Петрос и Тёр-Давид; судья Иесе Осесдзе, который до обеда разбирал судебные дела, после обеда писал приговоры, а вечера проводил в гостях у Иасэ, ведя приятную беседу и перелистывая чужеземные книги; а также миссионеры-католики, купцы, учёные мусульмане и множество других светских и духовных лиц.

Иасэ обычно сидел на тахте, поджав под себя ноги. Седая борода закрывала ему грудь до самого пояса. Опираясь локтем на продолговатую подушку и перебирая чётки, он читал книгу, развёрнутую у него на коленях, или беседовал с гостем. Лишь изредка он отдавал короткое приказание приказчику, стоявшему за прилавком, или отвечал какому-нибудь ученику на его вопрос. Обучал он, следуя своеобразному правилу. Он считал, что ученику надо объяснять всё только наполовину, а до остального он должен дойти сам; помогать же нужно только там, где ученик решительно не в силах разобраться. Если не привыкнешь к самостоятельному мышлению, говорил Иасэ, то ничему не научишься. Способ ли обучения был в самом деле хорош, или ученики удачно подобраны, но школа Иасэ была лучшей в городе. С его учениками не могли сравниться познаниями ни ученики католикоса, ни семинаристы, ни воспитанники латинской школы. Ученики Иасэ так быстро, чисто и красиво писали, что однажды даже вызвали на состязание типографщиков, похваляясь, что, пока те наберут и сверстают псалтырь, исправят ошибки и отпечатают пятьсот экземпляров, они столько же перепишут от руки.

По воскресеньям ученики были свободны. Вечером в опустевшей мастерской собирались гости и завязывалась беседа. Иасэ, у которого эти собеседования превратились в привычку, каждый воскресный вечер спускался из своих комнат в нижний этаж и приказывал разжечь в камине огонь. Ему приносили кипы разнообразных книг, и он, усевшись на тахте и обложившись ими, в ожидании гостей углублялся в чтение. Каких только книг не было у Иасэ! Одни — так велики, что едва пролезали в дверь, другие — величиною с ладонь. Самые красивые и дорогие — персидские и арабские книги. Страницы в них украшены золотым орнаментом, текст так мелко и красиво написан, что, перелистывая книгу, нельзя было не удивляться искусству переписчиков. Иасэ больше всего любил читать и рассматривать эти книги. В особенности пристрастился он к одной из них, заключавшей в себе рубайи Омара Хайяма. Многие просили его уступить эту книгу, предлагая взамен всё, что он пожелает, но Иасэ и слышать об этом не хотел. Иранский посол тщетно пытался соблазнить его шахским подарком — золотыми часами; кроме обычных часовой и минутной стрелок у них была и секундная стрелка. Такими часами, тоже подаренными шахом, обладал, кроме посла, только царь Ираклий.

В эту именно книгу и погрузился Иасэ в описываемый воскресный вечер, когда к нему пришёл в гости мдиванбег Иоанн Орбелиани. Иасэ поспешно встал навстречу почётному гостю.

— Добро пожаловать, ваше сиятельство! Редким вы стали гостем у меня, — сказал Иасэ, низко поклонившись Иоанну, и предложил ему сесть на тахту. Потом он позвал слугу, приказал накрыть на стол и снова обратился к Иоанну: — Совсем забыли дорогу ко мне, ваше сиятельство! Впрочем, эти дни были счастливыми днями для всех нас, и было ли вам время думать обо мне, когда вы пировали в государевом дворце!

— Оставь, бога ради! — отмахнулся от него Иоанн. Он сел на тахту и окинул взглядом разложенные книги. — Говорят, ага Ибреим привёз много хороших чужеземных книг. Полагаю, что твоей лавки эти книги не могли миновать.

— Я покажу вам всё, что получено. Вот только одну книгу унёс вчера Бесики.

— Какую?

— Лесажа, называется «Жиль-Блаз». Большой охотник до книг этот молодой человек, ваше сиятельство. Всякую новую книгу он должен прочесть первым. Просто удивительно, что у этого изувера Захарии родился такой умный, достойный сын.

— А стихотворец он хороший?

— Превосходный! Если даст ему бог веку, будет у грузин второй Руставели. Одна беда — он немного ветрен. Голос у него прекрасный, ему рады на каждом пиру. Вот он и веселится ночи напролёт, а тут ещё женщины теряют голову от него… Если так пойдёт дальше, скоро придётся ему распрощаться и с талантом и с мечтами о будущем.

— Легкомыслие юности, мой Иасэ! Мы все прошли через это, — сказал с улыбкой Иоанн. — Большой беды тут нет. Пусть! Молодое вино должно перебродить. Впрочем, теперь у него и досуга не будет для кутежей. Он назначен царским секретарём, и если будет так продвигаться дальше, то, наверное, достигнет больших высот!

— Дай ему бог! А большое, должно быть, веселье во дворце! Говорят, уже третий день не встают из-за царского стола! Ещё бы, такая победа…

— Что проку от такой победы, мой Иасэ?

— И вас не понимаю! Почему?

— А вот почему. Разве дело только в истреблении вражеских войск? Уничтожишь тысячу, придут две. Победу надо закрепить за собой. Не пировать нам впору, а горевать! Только это — помни — не для всех ушей. Похорони в своём сердце и ни с кем не делись. Весь город предаётся веселью, празднуя победу царя Ираклия, и никто не ведает, что творится на самом деле. Ведь во дворце пир, а государь с самого возвращения ни разу не выходил из своих покоев. Почему? Никто и не спрашивает!

— Разве это — тревожный знак, ваше сиятельство? Может быть, государю нездоровится или у него неотложные дела.

— Ну что ты, право! Я с самого начала твердил государю, что дружба с русскими к добру не приведёт. Лучше было нам договориться с турками, а генерал пусть бы себе отправился в Имеретию. Не послушался меня Ираклий, и вот — случилось то, чего я опасался. Тотлебен бросил государя у Ацкури на произвол судьбы. Господь да хранит всегда нашего повелителя! Он и без помощи русских сокрушил и уничтожил полчища турок. Но что из этого вышло? Турки окончательно стали нашими врагами, а генерал не только не помогает нам, a собирается с нами воевать. Вот тебе и победа! Есть что праздновать, клянусь головой!

— Генерал хочет с нами воевать?

— Да, выходит, что так. Разве ты не знаешь, что он творил, пока не дошли до него вести о победе Ираклия? В наших крепостях он поставил свои войска, а народ заставлял присягать на подданство России. Теперь он решил свергнуть царя Ираклия и упразднить грузинский престол. Мы очутились между двух огней.

Иоанн хотел ещё что-то добавить, но в эту минуту вошёл слуга и стал накрывать на стол. Иоанн взял в руки первую попавшуюся книгу и, пока слуга возился в комнате, молча её рассматривал. Когда же слуга вышел, он положил книгу и продолжил прерванный разговор:

— «Удивляйся доброй вести, а дурной чего дивиться?» — не иначе как о нас сказал это Руставели. Но должен же быть конец нашим невзгодам! Очень уж трудно нам приходится в последнее время. Как быть, что делать? Этой весной по приказу государя начали отстраивать деревни. Это, конечно, прекрасное дело. Опустошённым землям нужна хозяйская рука. В одних только моих имениях, должно быть, десять тысяч крестьянских домов. Но где взять народ? Зачем нам деревни без людей? Что за деревня — пять дворов? И сколько нужно лет, чтобы пять дворов превратились в сотню? Разве нам дадут покой, чтобы мы могли утвердиться на своей земле и размножиться? Было у нас довольно людей в старину. Сначала Шах-Тамаз истреблял наших людей, потом Шах-Аббас залил кровью нашу землю, — разве все беды перескажешь? А теперь что от нас осталось? Нам ли с другими тягаться? Нельзя же всё время держать наёмные войска, да ещё будучи по горло в долгах! А своих дружин столько нам не собрать, чтобы и турок отбить и держать в страхе генерала. Ну, так вот теперь суди сам, куда мы идём и правилен ли избранный нами путь.

— Ну и вести вы мне сообщили, ваше сиятельство! — изумлённо воскликнул Иасэ. Он потянулся за серебряным кофейником, налил кофе в фарфоровую чашку и подал Иоанну. — Сахару положите по вашему вкусу. Или вы по-прежнему избегаете сладкого? Помню, у вас болели зубы.

— Нет, я дал вырвать себе три испорченных зуба. Остальные пока держатся крепко; но до зубов ли нам, мой Иасэ? Лишь бы головы сохранить!

— Выходит, что мы стоим на краю пропасти?

— Над самой бездной! Один толчок и… конец! — Иоанн глотнул кофе и шёпотом сказал Иасэ: — Каждую минуту надо ждать появления русских…

— И что же? — так же шёпотом спросил Иасэ.

— А то, что отбиться от них мы не в силах. Государь распустил войска, осталось не больше пятисот воинов. Если русские придут и мы дадим им сраженье, то они одолеют нас без труда.

— Значит, нам пришёл конец! — Иасэ отставил чашку в сторону. — Печальные вести вы принесли, ваше сиятельство! А я то радуюсь победе, ликую, блаженствую, предаюсь веселью!

— Осторожней, как бы кто не услышал! Город полон тайных врагов, всюду любопытные уши. Говори потише, не то нам обоим придётся несладко. Не миновать нам государева гнева! Если народ узнает о настоящем положении дел, все перепугаются, как овцы, и потом с ними сладу не будет! Наш государь прекрасно это знает, и потому на его лице никогда не прочтёшь, весел он или озабочен. Как бы ему ни было трудно, он бровью не поведёт: знает, что все взоры устремлены на него и что он — единственная наша надежда. В самом деле, кто бы мог сохранить присутствие духа, если бы государь предался печали и страху? Вот он и повелел, — чтобы показать, что всё обстоит благополучно, — сыграть первого мая, в день ангела царевны Тамары, свадьбу её с сардаром Давидом Орбелиани. Во дворце веселье, смех, свадебные приготовления… Можно подумать, что бог решил переместить рай в палаты царя Ираклия!

— Вот это — радостная весть, ваше сиятельство! Почему же эджиб не сообщил мне об этом? Надо вовремя подумать о подарке для новобрачной! Моей супруге тоже ничего не известно. Ваша новость застала нас врасплох. Сегодня двадцать восьмое апреля, воскресенье; значит, первое мая будет в среду. Как же можно в пост справлять свадьбу?

— Венчанье состоится ночью, в двенадцать часов. После полуночи будет уже не среда, а четверг.

— Вот как! Этого я не сообразил. Ах, лучше бы вы мне ничего не рассказали, а только бы возвестили об этой свадьбе! Боюсь, что от тревожных мыслей сегодня ночью я не сомкну глаз!

— Тебе, мой Иасэ, бояться нечего! Хоть ты и княжеского рода, но записан в сословии горожан, и благодаря твоим книгам кусок хлеба тебе всегда будет обеспечен. А каково нам, тем, кто живёт на царское жалованье? Случись какая-нибудь беда — в первую голову она обрушится на нас. Горожане, торговые люди и ремесленники даже обрадуются, если случится смена власти. Прислушайся — то там, то здесь шепчутся; надоели, мол, бесконечные войны, истомила беспокойная жизнь, хоть бы кто-нибудь принял нас под свою власть и дал нам мир. Я уж и не говорю об армянах: те ждут не дождутся русских и грозятся, если те не придут, сняться с места и переселиться в Моздок или в Кизляр, чтобы стать под их покровительство.

— Этого я ни от кого не слышал, вам неправду сказали. Но если бы государь обеспечил нам покровительство России, это было бы великое дело! Уж одно то хорошо, что с лезгинскими нападениями и грабежами было бы покончено. Из-за этих лезгин мои имения не дают никакого дохода! Да что там — доход! Каждый год приходится выкупать у них уведённых в плен крестьян! Этот выкуп просто разоряет меня.

С улицы донёсся голос: «Иасэ дома?» Сверху, с балкона, ответили; «Дома». Тотчас без стука открылась дверь и в лавку вошёл домоправитель государя. Длинные усы его ниспадали до самых плеч. Он почтительно приветствовал Иоанна.

— И вы здесь, ваше сиятельство! Рад, что нашёл вас.

— В чём дело, Мамуча? — спросил Иоанн.

— Государь спешно призывает вас к себе. Он совещается с мдиванбегами. Князь Моуравов получил записку от какого-то русского полковника, который ведёт войска и просит разрешения предстать перед государем. Он собирается арестовать генерала Тотлебена.

— Неужели правда? — вскочил Иоанн. — Вот это — приятное известие. Если бы ты был священником, я бы приложился к твоей руке. Воистину судьба благосклонна к нам! Дай бог долгой жизни нашему государю!

Иасэ взял большой кусок сахара и поднёс его к губам Мамучи.

— А ну-ка, открой рот! Мёд и сахар твоим устам, вестник радости!

— Погоди, Иасэ! — едва успел промолвить Мамуча, но сахар был уже у него во рту. — У меня к вам…

— Кушан, кушай, пожалуйста! Изволь выпить и чашку кофе. А вот и сладости — я знаю, ты до них большой охотник!

Мамуча погрыз сахар, потом взял чашку кофе из рук Иасэ, сделал несколько глотков и снова обратился к Иоанну:

— Вам следует отправиться без промедления, ваше сиятельство. Вас ищут повсюду, с ног сбились.

— Сейчас пойду, А тебе разве не нужно во дворец?

— Нет, у меня дело к Иасэ. Нам нужен бумажный свиток, чтобы составить список приданого царевны. Свиток должен быть длиной в десять локтей и обязательно цельный, а не склеенный из кусков.

— Так я пойду, — сказал Иоанн. — Очень мне хотелось порыться в твоих книгах, Иасэ, но видишь — некогда; как только улучу время, приду к тебе.

— Сделайте милость, ваше сиятельство, приходите когда угодно. У меня для вас отложено много хороших книг, — с почтением сказал Иасэ мдиванбегу, проводил его до дверей и обратился к правителю дворца: — Ну, мой Мамуча, теперь уважим и твою просьбу. Свиток в десять локтей длиной я для тебя раздобуду, даже если его придётся достать из-под земли!

Вечером в гостиной царского дворца собрались знатные дамы Тбилиси, чтобы развлекать невесту. Зал пестрел разноцветными парчовыми и шёлковыми платьями; сверкание бриллиантов, украшавших женщин, слепило взгляд, воздух был напоен благоуханием тонких духов. Туго заплетённые косы стройных девушек доходили до пят. Чужеземец удивился бы одинаковой длине кос всех присутствующих дам. В зале не было ни одной девушки или дамы, у которой волосы были бы хоть немного короче, чем у другой. Казалось, все косы в зале сделаны по одной мерке. Точно так же одинаково все дамы, без различия возраста, были набелены и нарумянены.

Каждая вновь пришедшая гостья подносила царевне Тамаре букет роз и какой-нибудь подарок; поздравив царевну, гостья присаживалась рядом и развлекала её разговором до тех пор, пока не подходила с поздравлением другая. Лишь после появления следующей поздравительницы гостья отходила от невесты и присоединялась к весело беседующему дамскому обществу.

Гостиная была уже полна гостей, когда в неё вихрем ворвался царевич Леван с шумной свитой из тридцати юношей, наследников знатных родов. Молодые люди внесли в женское общество струю беспечного веселья. Сначала они приветствовали царевну Тамару, по очереди опускаясь перед нею на одно колено и целуя у неё руку; потом, по просьбе Левана, подсевшего к сестре, стали один за другим показывать своё искусство — в красноречии, в чтении стихов или в плясках.

— Я предлагаю поиграть в азбуку, — сказал Леван, хлопнув в ладоши. — Начни ты, Анастасия, — обратился он к Анастасии Цицишвили. — Отвечай на букву «а». Ты знаешь ли эту игру? Все твои ответы должны начинаться на заданную букву. Откуда идёшь?

— Из Ацкури, — ответила Анастасия и тряхнула косами. — Эту игру я хорошо знаю, и вам меня не поймать!

— Куда идёшь?

— Куда… — запнулась Анастасия.

— Ага, уже споткнулась!

— В Ананури. Дайте подумать минуту, зачем вы меня торопите!

— Кто твой господин? — спросил Леван и незаметно подмигнул Тамаре.

А Тамара еле слышно шепнула ему:

— Её нужно было спрашивать на букву «к»: она бы назвала Каплана.

— Амириндо.

— Как тебя зовут?

— Анастасия — уж в этом я не ошибусь!

— Из чего сделан твой лук?

— Лук?

— Да, лук. Отвечай скорей, а не то заплатишь штраф.

— А… а… — растерялась Анастасия. — Помогите, девушки! Из айвы.

— А стрела?

— Стрела?.. — растянула Анастасия.

— Ты ещё раз переспроси! Довольно, проиграла. Налагаю штраф: завтра приложишься к руке диакона тбилисского митрополита. Кто следующий?

Леван обвёл взглядом зал, выбирая очередную жертву. Но не успел он остановиться на ком-нибудь, как дверь гостиной распахнулась и вошла царица Дареджан в сопровождении царицы Анны-ханум, царевны Анны, придворных дам и царских секретарей, среди которых был и Бесики. Все поднялись с мест. Дареджан приветствовала собравшихся наклонением головы, а подошедших к ней Левана и Тамару поцеловала в лоб. Потом она опустилась в кресло и предложила всем сесть. Дамы, шурша платьями, уселись на стульях. Мужчины выстроились вдоль стен.

— Ну-ка, приобщите и нас к своему веселью! — приказала Дареджан. — Продолжайте развлекаться, как развлекались до нашего прихода.

— Мы играли в азбуку, государыня, — сказал Леван. — Если вы разрешите…

— Нет, погодите! — горячо заспорила с ним Анастасия. — Что же вы на нас, женщин, ополчились? Давайте будем теперь спрашивать мужчин!

— Пусть теперь отвечают мужчины! — зашумели дамы.

— Будем спрашивать Бесики! — воскликнула Анастасия. Она подбежала к Бесики, который стоял у стены, вывела его на середину гостиной и обратилась к дамам: — Ну-ка, возьмитесь за него хорошенько, чтобы он не мог вздохнуть. Я начну первая. Отвечай на букву «а», Бесики. Откуда идёшь?

Бесики с улыбкой посмотрел в сторону дам и взглянул на Левана, словно спрашивая у него совета — отвечать или нет.

— Погодите, погодите! — вскочил с места Леван. — Слушай, Анастасия! Мы согласны отвечать, но с одним условием. Если Бесики ответит правильно, пусть он поцелует ту, которая его спрашивала.

Дамы запротестовали, но было заметно, что предложение царевича не очень им неприятно.

— А если Бесики проиграет, пусть спрашивающая даст ему щелчок в лоб.

— Как это можно! — сказала Анастасия. — Если он проиграет, пусть, в наказание, выпьет большую чашу вина.

— Ладно, я согласен. Принести кувшин вина! — крикнул Леван слугам. — Начни, Анастасия!

В зале воцарилась тишина. Дамы с ободряющими улыбками бросали взгляды на Бесики, который выглядел печальным и, по-видимому, был не в духе.

— Итак, на букву «а». Откуда идёшь? — спросила Анастасия.

Бесики лишь на мгновение, словно что-то вспоминая, задержался с ответом, затем плавно и без запинки произнёс:

Никто не ожидал сразу полного ответа, да ещё в таких изящных стихах. Присутствующие шумно выразили своё восхищение и осыпали Бесики похвалами. Леван радовался так, как будто удачный ответ Бесики принадлежал ему самому. Он подбежал к Бесики и порывисто обнял его.

— Теперь подходи за штрафом! — подтолкнул он товарища и шепнул ему на ухо: — Поцелуй Анастасию в лоб. Я приказываю!

Бесики с улыбкой приблизился к Анастасии, поцеловал ей руку и вернулся на своё место.

— Нет, не руку! — настаивал Леван. — Штраф есть штраф. Не будь трусом! Ну, кто следующий? Спрашивайте.

— Погодите хвалиться, — сказала Тэкле Туманишвили. — Пусть он теперь ответит на букву «б».

— Спрашивай, если не боишься! — подзадоривал её Леван.

У Тэкле зарделись щёки. От водворившейся в зале тишины Тэкле ещё больше растерялась и чуть слышным голосом спросила:

— На букву «б». Откуда идёшь?

Бесики снова взглядом попросил разрешения у Левана, и тот, чуть улыбнувшись, кивнул ему в знак согласия. И Бесики ещё более тихо и певуче, словно подчёркивая этим, что отвечает очень молоденькой девушке, произнёс:

Тэкле вскочила, побежала к Тамаре и спряталась у неё за спиной, испугавшись, как бы Бесики в самом деле не поцеловал её. Всё весело расхохотались. Леван попытался заставить Тэкле заплатить штраф, но Бесики с улыбкой взглянул на девушку и сделал ей знак рукой, чтобы она не боялась.

Смех и весёлый шум смолкли. Бесики ждал, чтобы кто-нибудь задал ему следующий вопрос, но дамы не решались продолжать игру. Анастасия вскочила и обратилась к ним:

— Чего вы испугались? Думаете, что у него на каждую букву готов ответ? Не уступить же нам так сразу победу мужчинам!

Анна вдруг подалась вперёд. Она сама не знала, как у неё вырвалось:

— На букву «д». Откуда идёшь?

Тотчас же воцарилась мёртвая тишина. Анна смутилась ещё больше. Она старалась убедить себя, что тишина эта была знаком почтения к ней, государевой сестре, но в напряжённом молчании гостей она чувствовала другой, скрытый смысл. Анне казалось, что каждый из гостей осведомлён о её любви и этим молчанием говорит ей и Бесики: «Знайте оба, что нам всё известно». Сердце у неё билось всё сильнее и сильнее. «Ты просто хочешь, чтобы Бесики тебя поцеловал!» — слышался ей тайный голос. Она чувствовала, что задыхается, словно кто-то сдавил ей горло рукой.

Но тут снова раздался спокойный бархатный голос Бесики, и ужасная тишина была нарушена. Невидимый враг, который сжимал Анне горло, отпустил её, и она с облегчением перевела дух.

Когда Бесики произнёс имя супруга Анны, все в зале одобрительно улыбнулись и переглянулись между собой. Гостьи старались перехватить взгляд Анны, чтобы показать ей, что довольны находчивостью Бесики.

Среди общего оживления и одобрительных восклицаний Бесики приблизился к Анне, опустился перед ней на одно колено и коснулся губами её протянутой руки.

Теперь уже всем захотелось задавать вопросы. Со всех сторон зала слышалось:

— Отвечай на букву «в»! Откуда идёшь?

— Скажи на букву «з»!

— Попробуй теперь на букву «и»!

Бесики уже не знал, кому отвечать.

Всем не терпелось срезать Бесики. Его наперебой засыпали вопросами и заставили перебрать почти весь алфавит от начала до конца.

— Ну, а что ты скажешь нам на букву «ы», — послышалось с разных сторон.

— В самом деле, ведь на эту букву не начинается название ни одного растения, птицы или животного! — сказала с улыбкой царица Дареджан. — Ну-ка, сын мой, отвечай и нам: на букву «ы». Откуда идёшь?

В зале снова воцарилась тишина. Бесики опустился на одно колено перед царицей и, склонив голову, произнёс:

Вопрос царицы и удачный ответ Бесики ещё больше развеселили собравшихся. Царица поцеловала Бесики в лоб и протянула ему коралловые чётки. Бесики почтительно принял из её рук почётный подарок, приложился к подолу её платья и, пятясь, чтобы не поворачиваться к ней спиной, отошёл к стене. Леван приказал позвать музыкантов и попросил дам станцевать «Самайю», но тут в дверях появился дворецкий и громко возгласил:

— Секретарей Соломона Леонидзе и Бесики Габашвили государь требует к себе в зал совета!

Бесики и Соломон низко склонились перед царицей и вышли из гостиной.

Ираклий возбуждённо шагал по залу совета. Временами он останавливался около окна или около своего кресла и взволнованно говорил. Это было признаком величайшего гнева.

Притихшие мдиванбеги испуганными взглядами следили за царём.

Моуравов сидел недалеко от царского кресла. Опустив голову, он пристально глядел на ковёр перед собой и молчал.

— Немало мы видели врагов, — говорил Ираклий, перебирая чётки с такой яростью, точно хотел разорвать шнурок, — но враг врагу рознь! Однажды я и блаженной памяти отец мой царь Теймураз были в Цхинвали со свитой, состоявшей всего из двадцати человек. Случилось, что в это самое время мимо проходил хунзахский владетель с пятитысячным войском. Он направлялся из Ахалциха к себе в Хунзах. Один негодяй, из вражды к нам, выдал нас. Мы с хунзахским владетелем были кровными врагами. Что могли бы мы поделать с нашими двумя десятками воинов против целого войска? Но хуизахский владетель ответил предателю: «Царь Теймураз и царь Ираклий — наши враги; но будет постыдно для нас и оскорбительно для Теймураза и Ираклия, если мы нападём на них, когда у них нет с собой войска». Доносчику он отрубил голову и прислал её нам, а сам снял лагерь и ушёл. Можно ли такого врага назвать врагом?

Ираклий отошёл от окна, прошёлся по залу, остановился около мдиванбега, который сидел в конце стола, и продолжал:

— А теперь посмотрите, каковы наши друзья. У Ацкури его сиятельство генерал Тотлебен (ничего не поделаешь, оказывается, и коварство может сиять!) оставил нас одних, когда мы стояли лицом к лицу с численно превосходящим нас врагом, а сам ушёл внутрь нашего государства и попытался завладеть им. Кто ж нам враг и кто друг? Могу ли я считать хунзахского владетеля врагом, а Тотлебена другом? Слыхали ли вы, чтобы один союзник так вёл себя по отношению к другому? Разве можно положиться на такого союзника, довериться ему? Нет, если вовремя не отсечь руку такому коварному другу, если своевременно не отрубить ему голову, то потом придётся горько каяться!

Ираклий опять прошёлся по комнате, подошёл к своему креслу и, не садясь в него, продолжал:

— Легко было бы помочь этой беде, если бы не одно соображение, которое весьма нас заботит. Я сомневаюсь, чтобы вероломные действия Тотлебена объяснялись только его личным самоуправством. Если императрица действительно желает нам добра, то разве её генерал осмелился бы действовать не в нашу пользу? Он не бросил бы нас на поле брани и не стал бы занимать мои крепости. Он не решился бы заставлять народ наш присягать на верность российской императрице. Даже его подчинённые возмущены таким вероломством и перебегают к нам. Много зла причинили грузинам персы и турки, много раз проливал наш народ свою кровь, много вытерпел горя, но никогда нс приходилось ему быть жертвой подобного коварства!

— Разрешим сказать, слово, ваше высочество! — проговорил Моуравов, с усилием подняв голову.

— Антон, я верю в твою преданность нам и знаю, что ты желаешь Грузии добра. Говори! — Ираклий тяжело опустился в кресло и устремил на Моуравова внимательный взгляд.

— Не следует думать, государь, что императрица послала сюда свои войска из любви и участия к нашей многострадальной стране. У императрицы свои заботы. Она воюет с Турцией, и её главные военные усилия направлены на Балканы, на юг Европы. Послав в Грузию маленькое войско, она хотела с помощью вашего высочества и имеретинского царя Соломона произвести диверсию против турок и приковать как можно больше турецких военных сил к нашей стране. Таким образом Россия рассчитывала ослабить турецкие силы на Балканах. Ясно, что при таких намерениях императрица нуждается в прочном союзе с вами и с царём Соломоном. А потому ни императрица, ни граф Панин никак не могут желать ссоры с вами: ведь если вы разорвёте союз с Россией или вступите в дружбу с турками, русские войска окажутся в худшем положении, чем раньше. Я, ваше высочество, всё-таки думаю, что Тотлебен действует самовольно и что, как только об этом узнают в Петербурге, тотчас же будут приняты соответствующие меры. Этому недостойному генералу не миновать заслуженного наказания.

— Возможно, что ты прав, Антон, — ответил Ираклий, — но, пока до Петербурга дойдут правильные сведения о здешних событиях и пока мы получим оттуда ответ, пройдёт целых три месяца. Тем временем как нам быть? Предоставить Тотлебену разорять чужой огород, как сбежавшему от хозяина козлу? Да притом, разве мы можем быть уверены в благоприятном ответе? Возможно, что Тотлебену даже дадут выговор за то, что он до сих пор не покончил с нами.

— Вот почему я, ваше высочество, счёл нужным призвать сюда Ратиева с его пятьюстами гусарами. Надеюсь, что вы не сомневаетесь в его преданности? Он вполне разделяет мнение вашего высочества и считает Тотлебена предателем. Нам необходимо также каким-нибудь способом добиться приезда графа в Тбилиси, примириться с ним, обласкать его, а потом уже действовать так, как будут требовать обстоятельства. Может быть, мы сумеем договориться с Тотлебеном, может быть, он изменит свои намерения.

Ираклий задумался. Видно было, что ему понравилась мысль Моуравова. В самом деле, если бы удалось заманить в Тбилиси войска Тотлебена, коварного генерала было бы нетрудно обезвредить. Войска не сочувствовали своему начальнику. От него бежало к Ираклию больше чем триста солдат и офицеров. Ясно было, что если не дезертировали и остальные, то вовсе не потому, что они довольны Тотлебеном. Ратиев со своими гусарами тоже собирался прибыть в Тбилиси. Таким образом, в распоряжении Ираклия оказывалась внушительная сила — больше восьмисот человек. Этого было вполне достаточно, чтобы выправить создавшееся в стране бедственное положение. Тогда уже, наверное, сам Тотлебен стал бы молить Ираклия, чтобы тот вызволил его из беды.

— Прочти нам, что тебе пишет Ратиев! — сказал Ираклий Моуравову, словно очнувшись.

— Я, ваше высочество, ещё не переводил его письма на грузинский язык, — ответил Моуравов и достал из внутреннего кармана сложенную вчетверо бумагу. — Я постараюсь, впрочем, слово в слово передать вам всё, что здесь написано, а впоследствии доставлю и перевод. Вот что пишет мне подполковник Ратиев: «Ваше благородие, Антон Романович. Спешу известить вас о моих делах. Двадцать пятого апреля сего года, направляясь с пятьюстами гусарами в Грузию, повстречал я между Пасанаури и Ананури трёх офицеров: майора Карпа, ротмистра Цорная и поручика Бирксхеда, которых сопровождало двадцать солдат. Офицеры эти имели приказ взять меня под стражу и отвести к графу моих гусар. Однако с помощью моих верных солдат и офицеров я сам арестовал их всех, за исключением скрывшихся во время перестрелки майора Карпа и одного его солдата. Остальные находятся у меня под стражей. Я прошу вас умолить его высочество царя Ираклия, чтобы он принял нас под своё покровительство. Тотлебен — враг грузинского народа, он ненавидит нас, и в этом объяснение его поступков. Всё то, что я узнал о генерале, доказывает, что он изменник. Мало того, что он вероломно покинул царя Ираклия у Ацкури и тайно бежал с поля боя, — теперь он арестовывает своих штаб-офицеров и отправляет их в ссылку, а за какую вину — никто не знает. Я думаю, что изменнические действия этого бесчестного генерала вызовут возмущение её императорского величества и ей будет весьма отрадно узнать, что мы своевременно обезвредили предателя, не дав ему совершить новые преступления. Прошу вас, Антон Романович, доложить всё это его высочеству царю Ираклию и незамедлительно сообщить мне его ответ. Подполковник Георгий Ратиев, в городе Ананури, двадцать пятого апреля тысяча семьсот семидесятого года».

Письмо произвело большое впечатление на Ираклия и на мдиванбегов. Последние удовлетворённо улыбнулись и переглянулись между собой.

— Клянусь головой, — воскликнул Кайхосро Авалишвили, — само небо посылает нам на помощь этого человека!

— Это который Ратиев? — спросил Иоанн. — Не тот ли, который сопровождал в прошлом году генерала на поле битвы у Адо?

— Тот самый, — ответил Моуравов.

— Я думаю, нам не следует мешкать, ваше величество, — сказал Кайхосро. — Нужно немедленно послать Ратиеву письмо с просьбой прибыть сюда. Затем мы попросим Моуравова заманить Тотлебена в Тбилиси, а приговор вынесем ему сами.

Мдиванбег Рамаз незаметно для других толкнул в колено Кайхосро и взглядом показал ему, чтобы он остановился. Кайхосро понял, что не следовало так откровенно выбалтывать свои тайные мысли, и попытался исправить ошибку.

— Я отнюдь не говорю, что генерал Тотлебен подвергнется с нашей стороны какому-либо недостойному обращению, хотя, если правду сказать, он достоин наихудшего. Пусть он не вредит нам, а там бог с ним! Что же касается Ратиева, лишь бы он сюда прибыл, а остальное я беру на себя.

— Уж не хочешь ли породниться с ним? — с улыбкой спросил Ираклий Кайхосро и обратился к Моуравову. — Ратиеву я сам пошлю письмо, а Тотлебену вы отпишите обстоятельно обо всём. Опишите подробно, что с нами было у Аспиндзы. Пусть он знает, что ничего не добьётся своим вероломством и повредить нам не сможет. Напишите также, что мы благополучно вернулись в Тбилиси и отпустили всё наше войско, за исключением кахетинцев (нужно написать правду, иначе он может испугаться и не явится к нам). Напишите ещё, что мы намеревались продолжать военные действия, но сочли нужным вернуться, чтобы запастись провиантом и всеми необходимыми припасами. Не зная в точности местопребывания графа, мы предложили Ратиеву явиться сюда и просим также графа пожаловать к нам и разбить лагерь поблизости от Тбилиси; что касается провианта или каких-либо иных припасов, в которых у графа будет нужда, мы предоставим ему всё в изобилии. Напишите ему, чтобы он не останавливался в Мухрани, так как место это во всех отношениях неудобное, а прямо пожаловал к нам.

— Завтра же пошлю письмо, ваше высочество. Копию письма представлю вам.

— Итак, мой Антон, потрудимся ещё раз для блага нашей родины. Напишите и Панину.

— Когда вы собираетесь, ваше высочество, послать в Петербург пленных и знамёна, захваченные при Аспиндзе?

— Завтра.

— Письма у меня уже готовы. Только письмо к её величеству императрице ещё не написано. Если вы разрешите, — Моуравов поднялся с места, — я пойду к себе, чтобы сегодня же вечером дописать всё, что осталось незаконченным.

— Хорошо. Но помни, что я жду тебя сегодня к ужину со всеми твоими подчинёнными.

— Я осыпан вашими милостями, государь!

Моуравов попрощался с Ираклием и вышел. Поднялись с мест и мдиванбеги. Ираклий встал и подошёл к окну.

— Небо ясное, и в ближайшие дни установится хорошая погода, — сказал он, отвернулся от окна и позвонил в колокольчик.

В зал вошёл правитель дворца.

— Где сейчас секретари? — спросил Ираклий.

— Здесь, государь. Прикажете позвать их?

— Пусть придут! — Царь обернулся к мдиванбегам: — Я надеюсь, что мы успешно поведём наши дела. Даст бог, нам удастся от души повеселиться на свадьбе Давида и Тамары.

— Пусть падут все ваши заботы на мою голову, государь! — воскликнул Иоанн. — Где же нам повеселиться, как не на свадьбе царевны?

В зал вошли Соломон и Бесики; они низко склонились перед царём.

— Идите сюда, дети мои, садитесь поближе ко мне. Нам нужно немного поработать. Господа мдиванбеги, я вас больше не задерживаю. Во дворце вас ждёт Тамара. Поднимитесь наверх, а я скоро присоединюсь к вам.

Мдиванбеги вышли из зала совета. Соломон и Бесики очинили гусиные перья, положили перед собой чистые листы бумаги и приготовились писать.

— Вы не огорчены, что я оторвал вас от весёлого времяпрепровождения? — улыбнулся юношам Ираклий.

— Нет, государь, что вы! — одновременно ответили оба секретаря.

— О, я прекрасно знаю, — глаза Ираклия лукаво улыбались, — что молодым людям более по сердцу общество красавиц… Но ничего, успеется и это!

Соломон осмелел, увидев улыбку на лице Ираклия.

— Дамы затеяли игру в азбуку, и Бесики ответил стихами на все буквы алфавита.

— Ни разу не осёкся?

— Нет. Напоследок сама царица приказала ему ответить на букву «ы».

— Ну и что, ты не потерялся? — Ираклий взглянул на Бесики с улыбкой.

— Ответил, как сумел, ваше величество.

— Из чего же у тебя были лук и стрела? На эту букву не сыщешь названия дерева.

— Пришлось немного схитрить, ваше величество.

— Схитрить? Ну-ка, скажи и мне свои стихи!

Бесики повторил стихи, которыми он ответил на вопрос царицы. Ираклий от души расхохотался.

— Ха-ха-ха! Это ты хорошо придумал. Запиши все свои ответы, мы прочтём их ещё раз. Поэтический дар — большое счастье! Отец мой немало потрудился и написал множество стихов, но его стихам не хватало прелести и силы. Ни один подражатель Руставели не смог подняться до его высоты… Но оставим это и перейдём к делу. Нам нужно написать несколько писем и притом не засиживаться слишком поздно. Первое письмо будешь писать ты, Бесики.

Бесики приготовился писать. Ираклий стал медленно, тихим голосом диктовать письмо. Глаза его следили за движением пера Бесики.

— «Двадцать восьмого апреля тысяча семьсот семидесятого года, — Ираклий задержался на мгновение, взглянул на написанное и, откинувшись на спинку кресла, продолжал: — Его благородию князю Ратиеву шлю привет и наилучшие пожелания. О ваших делах сообщил нам в подробностях господин Моуравов, коему мы верим совершенно. Мы всячески старались угодить генералу, но усилия наши были напрасны. Он желает нам только зла и всеми силами стремится вредить нам. В Ацкури он вероломно покинул нас, а теперь поставил в наших крепостях свои войска, ни в чём нас не спрашивается, и я не постигаю его намерений. С какой целью прибыл он сюда — для того, чтобы воевать с турками, или для того, чтобы низвергнуть нас? Прошу вас по получении этого письма немедленно выступить со всем вашим войском и прибыть без промедления в Тбилиси. Сим окажете вы всей нашей стране благодеяние. О провианте для войска не беспокойтесь. Обо всех же делах подробно переговорим по вашем приезде. Если вы согласны потрудиться для блага Грузии, выступайте немедленно, иначе будет поздно…»

Ираклий кончил диктовать и терпеливо ждал, покуда Бесики дописывал последние слова. Потом он снял с пальца перстень с печатью, разогрел его на пламени свечи, поданной Соломоном, и приложил в конце письма. На белой поверхности бумаги ясно изобразилась надпись «Ираклий», окружённая четырёхугольной рамкой. Он взялся было за колокольчик, чтобы позвать слугу, но не позвонил; по сдвинутым бровям его было видно, что он принял какое-то решение.

— Бесики, сын мой, это письмо ты отвезёшь Ратиеву сам. Возьми с собой двух есаулов и двадцать человек вооружённой охраны. Скажи, чтобы седлали лошадей, и сейчас же отправляйся. Если выедешь через час, завтра вечером будешь в Ананури. Поручаю тебе также сопровождать Ратиева по пути из Ананури в Тбилиси. Постарайся не опоздать к свадьбе Давида и Тамары.

Майор Карп возвращался после своей неудачи из Ананури в сопровождении единственного гусара. Между Ананури и Душети он встретил капитана Тотина, который вёз под конвоем арестованного Чоглокова в Моздок. С ним ехал и Карл Дегралье, уволенный Тотлебеном со службы. Так как путешествовать в одиночку было в эти годы опасно, Дегралье присоединился к этой оказии. Тотин получил строжайшее распоряжение не разрешать Чоглокову с кем-либо общаться. Конвой должен был пресекать всякую попытку Чоглокова начать разговор.

Когда отряд, миновав Душети, спустился в ущелье Арагвы, Чоглоков уже подготовил план побега, согласованный с Тотиным. Весьма важную роль в этом плане играл Дегралье, который собирался вернуться в Тбилиси вместе с Чоглоковым. Предполагалось, что Дегралье уедет вперёд, купит или наймёт в ближайшей деревне двух лошадей, а потом устроит засаду на берегу Арагвы и, завидев приближающийся конвой с арестованным Чоглоковым, несколько раз выстрелит из пистолета. Тотин прикажет конвойным залечь и открыть ответную стрельбу, а Чоглоков, улучив удобный момент, скроется от конвоя и вместе с Дегралье беспрепятственно направится в Тбилиси.

Все подробности побега были заранее предусмотрены. Дегралье заблаговременно уехал вперёд и достал лошадей. Конвой уже приближался к назначенному месту, когда внезапно на дороге показался майор Карп.

— Поворачивайте обратно! — крикнул он издали Тотину. — Вперёд пути нет, там появился новый бунтовщик.

— Почему вы возвращаетесь назад? — спросил Тотин.

— Благодарение богу, что я хоть остался в живых! Нужно спешить прочь отсюда, возможно, что за мной погоня.

— Но скажите же мне, что случилось?

— Подполковник Ратиев едва не отправил меня на тот свет. Он разоружил весь мой отряд. Мне самому удалось бежать, но Цорнай и Бирксхед попали в его руки. Я еле унёс ноги оттуда. Пули так и свистели мимо моих ушей. Вот как обстоят дела, господин капитан!

— Почему же Ратиев напал на вас?

— Разве вы ничего не знаете? Я должен был арестовать Ратиева.

— За что арестовать?

— Он вместе с Ременниковым и Чоглоковым был в заговоре против Тотлебена. Оказывается, они, ещё будучи в Моздоке, сговорились между собой, что арестуют генерала. Всё это вскрылось на допросе, когда арестовали Ременникова. Ну, генерал, конечно, послал нас и велел захватить Ратиева, но его кто-то предупредил об этом. И как только мы подошли к его лагерю, нас окружили его гусары и предложили нам сложить оружие. Я, конечно, скомандовал залп, но гусары пошли на нас в атаку. Я едва успел спастись, а людей моих Ратиев приказал взять в плен. Где же нам было совладать с его гусарами!

— Выходит, что дорога из Ананури в Пасанаури перерезана, — сказал Тотин, — Впрочем, что он может иметь против нас?

— Вы хотите попасть в руки к бунтовщику? — набросился на него Карп, — Вы конвоируете их главаря, самого первого бунтовщика, и думаете, что вас так и пропустят?

Тотин растерялся. Ему было выгоднее всего продолжать свой путь. Если Ратиев силой освободит Чоглокова, Тотина ни в чём нельзя будет винить и тысяча рублей, обещанная ему Чоглоковым, достанется ему без усилий. Возвращение к Тотлебену расстраивало его планы.

— Ну, теперь в путь. За мной! — скомандовал Карп и пришпорил лошадь. — Нельзя задерживаться: если за мной выслана погоня, нас могут настигнуть.

— Что ж, ничего не поделаешь! — Тотин нехотя повернул лошадь и приказал своим людям следовать за ним.

Тотин, пожалуй, решился бы не повиноваться Карпу и продолжать свой путь, но он знал, что этот продажный офицер представит Тотлебену дело в самом невыгодном свете и ему, Тотину, не миновать Сибири.

Майор Карп — пьяница, игрок и развратник — всегда ходил без денег и без надежды откуда-нибудь их добыть. Единственную свою надежду он возлагал на продвижение по службе, для чего всеми способами старался заслужить благосклонность начальства. Специальностью его были доносы и шпионство. За эти свойства Тотлебен удостоил его своим вниманием, в кратчайшее время произвёл из поручика в майоры. После того как Карп выдал заговор Ременникова, Тотлебен щедро одарил его за верную службу. Более того, он обещал Карпу, что ещё до окончания Кавказской кампании произведёт его в чин подполковника и наградит орденом. В ответ на это Карп удесятерил своё усердие и всячески старался угождать Тотлебену. Он отнюдь не смущался тем, что вызывал этим отвращение к себе в товарищах.

Всем было известно, что с Карпом надо держать себя осторожно. Поэтому и Тотин счёл за лучшее поступить по его указанию. Но не успели они отъехать на двадцать шагов, как из чащи раздалось несколько выстрелов. Люди Тотина тотчас же залегли возле дороги и в свою очередь открыли стрельбу. Карп испугался. Он хлестнул коня и поскакал прочь с такой быстротой, что даже ехавший с ним гусар не мог догнать его. Чоглоков улучил минуту, схватил свою сумку, прыгнул в канаву и побежал.

Тотин поднял страшную суматоху — разрядил пистолеты, обнажил шпагу и для виду погнался за Чоглоковым. Он бросался без толку в разные стороны и вскоре убедился, что майор Карп отъехал на значительное расстояние, а Чоглоков и Дегралье скачут на свежих лошадях по направлению к Ананури. Тотин разочарованно махнул рукой и вернулся назад к своим людям. Случай был упущен — он не мог поехать за Чоглоковым, чтобы нагнать его и получить обещанную награду. Карп непременно заподозрил бы его в сообщничестве с беглецами. И Тотин нехотя последовал за Карпом.

Дегралье и Чоглоков условились бежать в сторону Тбилиси, но Чоглоков, подбежав к своему приятелю, вскочил на лошадь и погнал её по направлению к Ананури. Дегралье встревоженно крикнул:

— Стой, куда ты? Это не наша дорога!

Чоглоков обернулся к нему, показал рукой на север и пришпорил лошадь.

— Скорее, за мной! Нам нужно в эту сторону.

Дегралье вынужден был последовать за Чоглоковым, который успел уже отъехать довольно далеко, Догнав приятеля, Дегралье несколько раз просил его сказать, куда они едут. Но тот ничего не отвечал ему и молча скакал вперёд.

Когда они наконец придержали взмыленных коней, Дегралье снова обратился к Чоглокову:

— Скажи мне, почему мы не поехали в Тбилиси и что нам нужно в Ананури?

— Подполковник Ратиев, с которым я очень хорошо знаком…

— Я его тоже знаю, — вставил Дегралье.

— Так вот, подполковник Ратиев со своим корпусом стоит в Ананури. Он разоружил и арестовал отряд, посланный к нему Тотлебеном. Что ты скажешь по этому поводу?

— Постой, постой, как это так?

— А вот так, мой друг: Тотлебен решил арестовать Ратиева, а тот… Жаль только, что майор Карп сумел убежать… Негодяй прекрасно знал, что Ратиев не погладит его по головке, и удрал. Но это не беда, он от нас не уйдёт. Вот увидишь, какие теперь начнут твориться дела! Наши смелые планы осуществляются, для полного их успеха не хватает лишь немногого. Этому негодяю Тотлебену мы свернём шею; потом мы соединим наши войска с войсками Ираклия и вторгнемся в Турцию. Ты понимаешь, сам Ираклий будет возглавлять наши войска! Мы возьмём в короткое время Стамбул, захватим в плен султана и приведём его к императрице. Вот тогда мы увидим, кто прав перед историей — мы или Тотлебен. Этот сиятельный разбойник надеялся, арестовав нас и изменив Ираклию, достичь каких-то своих тёмных целей, но вышло как раз наоборот! Ираклий наголову разбил турок, а мы снова на свободе… Теперь мы посмотрим — кто кого одолеет! Этому остзейскому мошеннику придётся ещё иметь со мной дело!

Чоглоков долго ещё развлекал Дегралье своим хвастовством. Но вот из-за поворота показались высокие зубчатые стены Ананурского замка, дворец арагвского эристави в большой храм с высоким куполом. Путники пришпорили лошадей и через несколько минут очутились в русском лагере, разбитом под самыми стенами замка. Они спешились и спросили, где подполковник Ратиев.

— Он у арагвекого эристави, — ответил молодой светлоусый гусар, который принял от них коней. — Прикажете доложить?

— Доложи, что подполковник Чоглоков и подпоручик Дегралье…

Гусар пошёл вперёд. В воротах крепости стояли часовые арагвекого эристави, которые вежливо приветствовали русских офицеров. Гостей провели в приёмный зал дворца.

Ратиев радостно приветствовал Чоглокова.

— Откуда вы? Какими судьбами? — спросил он. — Мне сказали, что Тотлебен арестовал вас!

— Да, князь, было такое дело! Но теперь, как вы сами видите, я свободен, как птица. Мы ещё посмотрим, кто кого арестует! — И Чоглоков, повернувшись к хозяину дома, почтительно осведомился о его здоровье: — Как вы поживаете, ваше сиятельство?

— Пожалуйте сюда, садитесь рядом со мной, — по-грузински сказал эристави Чоглокову и показал рукой на тахту, заваленную подушками.

Чоглоков поблагодарил эристави и обратился к Ратиеву:

— Когда мы едем в Тбилиси?

— Я ожидаю оттуда ответа.

— Ответа? — удивился Чоглоков. — Какого? От кого? Надо ехать немедленно. Ваши курьеры могут попасть к Тотлебену в руки, и тогда вы не дождётесь ответа и через год! Этот хитрец разослал повсюду свои отряды, чтобы перерезать все коммуникации в стране. Нам ни в коем случае нельзя медлить.

— Я послал курьера короткой дорогой. Эристави дал мне проводников. Ответ я получу не позднее завтрашнего дня, а пока нам и здесь неплохо.

— Но до завтра Тотлебен может перерезать главную дорогу, по которой мы должны пройти! Не по короткой же дороге мы будем вести в Тбилиси кавалерию?

— Пусть и это вас не беспокоит! — успокоил Ратиев Чоглокова. — Главное — получить через господина Моуравова согласие царя Ираклия. Тогда мы двинемся в путь.

— Вы ничего не слышали о Ременникове? — спросил Чоглоков. — Он первым был отослан Тотлебеном в Россию.

— К сожалению, я не встретил его по пути, иначе он был бы сейчас свободен.

— А Назарова, моего переводчика, вы не встречали?

— Как, неужели и его арестовал Тотлебен?

— Не только арестовал, но содержал его в самых жестоких условиях, как будто имел дело со свирепым разбойником. Сначала Назаров сидел в яме, а потом его под конвоем из тридцати человек отправили связанного в Моздок. Нам придётся прибегнуть к помощи её величества, чтобы освободить их обоих. Но до этого мы должны схватить графа.

Ратиев кивнул Чоглокову в знак согласия и стал расспрашивать Дегралье о причине его увольнения со службы. Тот рассказал, как Тотлебен поручил ему составить описание Грузии для коллегии иностранных дел. В этом описании о царстве Грузинском говорилось как о стране, которую необходимо покорить.

— Тотлебен приказал мне написать, что Грузия населена настоящими дикарями, что люди здесь не говорят, а лают и что у них нет никакого представления о самых простых правилах человеческой нравственности.

— И вы написали это? — возмущённо спросил Ратиев, побледнев от гнева.

— Написал, поскольку мне было приказано, — ответил Дегралье и, увидев по лицу Ратиева, какое впечатление произвели его слова, быстро добавил: — Но я тотчас же рассказал обо всём Ременникову.

Ратиев собирался что-то ответить Дегралье, но тут хозяин дома пригласил гостей в другую комнату и разговор прервался сам собой. Войдя в просторную столовую, гости увидели перед собой роскошно сервированный стол.

— Ах, какое великолепие! — воскликнул Чоглоков. — Взгляните на этот стол, господа! И Тотлебен смеет утверждать, что Грузия населена дикарями!

В комнате появилось пятнадцать или двадцать слуг, каждый из которых держал в руках кувшин, медный таз, душистое мыло и полотенце.

Когда гости вымыли руки и разместились за столом по старшинству, вошёл епископ. Все встали. Епископ осенил собравшихся крёстным знамением и, перед тем как приступить к ужину, прочёл «Отче наш». Чтобы почтить гостей, он читал молитву по-русски.

Свадебные приготовления во дворце шли обычным порядком. Составлялся бесконечный перечень приданого, переписка которого на бумажный свиток длиною в десять локтей потребовала целого дня. Было заколото множество скота. В торне пекли хлеба разных сортов; повара готовили десятки разновидностей плова, для которого поварята перебирали рис, очищали изюм и гранаты, растирали корицу и гвоздику; в высоких ступках толкли душистые травы. В огромной царской кухне стоял такой чад, что одурманенный правитель дворца ходил шатаясь, как пьяный. Он должен был всё проверить сам — вина, хлеб, приправы, мясо и птицу. На столах в кладовой высились горы битой дичи. Нужно было осмотреть каждую куропатку и каждого фазана — ведь из них половина могла оказаться уже непригодной для стола!

Больше всех был увлечён свадебными приготовлениями восьмилетний царевич Вахтанг. Он с утра до вечера ходил по пятам за слугами, смотрел, как убирают залы, как готовят кушанья, как шьют подвенечное платье невесты, — словом, путался у всех под ногами. Впрочем, старшие не отставали от пего. Свадебные приготовления доставляли всем огромную радость. Особенно оживлённо хлопотала Анна. Она была счастлива. Брак Давида и Тамары был делом её рук. Возвышение рода Орбелиани ослабляло влияние царицы Дареджан, которая приблизила к себе безродных Корганашвили и Бебуташвили, а князей царской крови старалась отдалить от двора. Царица Дареджан давно уже стремилась избавиться от падчерицы. Когда Давид ещё находился в России, она употребляла всё своё влияние, чтобы устроить брак Тамары с владетелем Хунзаха. Она даже несколько раз поссорилась с Ираклием по этому поводу, но ничего не добилась и теперь вынуждена была примириться с тем, что случилось. Однако, несмотря на затаённое недовольство, Дареджан из страха перед молвой проявляла поистине царскую щедрость. Она призвала к себе сахлтухуцеси и выработала вместе с ним церемониал бракосочетания. Посажёной матерью Тамары она назначила Анну, разборку и укладку приданого взяла на себя. Казначей царицы Осепа недовольно ворчал и несколько раз далее осмелился заспорить с Дареджан.

— Вы не хотите, чтобы вас обвиняли в дурном обращении с падчерицей, и ради этого готовы отдать ей в приданое даже меня. Нельзя так, ваше величество! Надо и нас послушать! Посмотрите только на эту алмазную брошь. Она стоит семь тысяч рублей!

— Пусть хоть десять тысяч! Я и тогда её для дочери не пожалею!

— Эх! — покачал головой Осепа и проводил взглядом слугу, который принял от него брошь и положил её на стол перед Соломоном Леонидзе. Осепа не вытерпел и тоже подошёл к столу, на котором были свалены в кучу ценные вещи, входившие в приданое.

Церемониймейстер Гиви Асланишвили брал драгоценности одну за другой, рассматривал и диктовал их описание Соломону для внесения в список. Когда Осепа подошёл к столу, Гиви держал в руках золотую икону.

— Церковная принадлежность, — продиктовал он Соломону: — Образ Иисуса Христа в окладе из червонного золота, украшенный двадцатью четырьмя драгоценными яхонтами, четырнадцатью крупными рубинами, двадцатью четырьмя светлыми сапфирами… Постой, сколько тут жемчужин, надо сосчитать.

Осепа пересчитал иконы, лежавшие на столе. Их оказалось больше тридцати, в том числе несколько золотых. Схватив одну из них, в окладе которой сверкал крупный, величиной с орех, изумруд, он воскликнул:

— Кто принёс сюда икону царицы Тамары? Она ни разу ещё не выносилась из дворца Багратионов, а вы хотите включить её в приданое? Если государь об этом узнает, он снесёт нам головы! Ваше величество! — Осепа с иконой в руках направился к царице, которая стояла за одной из колонн сводчатого зала. — Ваше величество, неужели эта икона принесена по вашему приказу?

— Упаси боже! Как она попала сюда? — притворно удивилась Дареджан, которая прекрасно помнила, как сама приказала слугам отнести икону к Соломону Леонидзе. — Кто это сделал?

Она окинула взглядом слуг и служанок, которые стояли ни живы ни мертвы от страха.

— Осепа, осмотри, пожалуйста, внимательно всё, что тут есть. Как бы нам не прогневить государя. Проверь каждую вещь и, если увидишь что-нибудь лишнее, доложи нам, — приказала Дареджан своему казначею.

Таким образом, Дареджан и Осепа установили полное согласие между собой. Теперь уж никто не мог обвинить царицу в скупости. Между тем Осепа, всячески выставляя свою преданносгь царю, отбирал вещь за вещью и, в конце концов, сократил приданое Тамары едва ли не втрое.

Хлопоты с приданым протянулись до позднего вечера. Осепа был недоволен результатами своих трудов. Когда уже ночью все покинули казнохранилище, он ещё раз окинул взглядом увязанные тюки и пошёл к Ираклию.

— Ну как, Осепа? — улыбаясь, спросил Ираклий, отодвигая бумаги в сторону. — Покончили с этим делом?

— Покончили! Устали мы все так, что еле держимся на ногах. Я велел подсчитать стоимость приданого. Получается около миллиона!

— Ну так что ж? По-твоему, это много?

— Ваше величество! Уж не думаете ли вы, что казна ваша неиссякаема? Грузины упрекают нас, армян, в расчётливости. Но разве возможно прожить иначе? Конечно, когда мы говорим, что доходы нашего царя не превышают ста тысяч в год, и выставляем напоказ нашу бедность, мы делаем это нарочно. Но ведь и в самом деле мы не так богаты, чтобы выбрасывать на приданое целый миллион! Не гневайтесь на меня за мою преданность, государь! Я считаю долгом сказать вам, что, если доход наш не будет превышать расхода, мы можем обанкротиться.

— Так-то так, мой Осепа, но ведь это имущество не уходит из нашей страны! Оно остаётся у нас дома. Да и, кроме того, не буду же я считать женские наряды и украшения?

— Простите меня за смелость, государь, но ведь всё это стоит денег! Куда они денут тридцать золотых и серебряных икон, украшенных рубинами и сапфирами? Вы говорите — наряды! Там есть одно платье, на котором нашито пять тысяч крупных жемчужин, из них тридцать — величиной с орех. Таких платьев ещё восемь: три — с тремя тысячами и пять — с двумя тысячами жемчужин. Одних мехов столько, что если разложить их у нас на майдане, то в Телави, почуяв запах зверя, залают собаки. Всё это добро вы отдаёте за одной старшей дочерью; но ведь у вас есть и другие! Им тоже надо дать не меньше — иначе они обидятся. Не так ли, ваше величество?

— Не знаю, мне сейчас не до этого. Список приданого ещё не утверждён. Когда мы с царицей будем вместе читать его, то примем во внимание и твои соображения. Правда, у Руставели сказано: «То, что спрятано, — пропало, то, что роздано, — твоё»… Но нам теперь и в самом деле следует быть осторожней, так как многое из того, что мы отдали, не сохранилось, а именно пропало.

— Клянусь вашей жизнью: из пяти мешков жемчуга, которые были в вашей казне, не осталось и двух. Да что это — жемчуг или морской песок? Можно ли так сорить им? Я знаю женщин, они соревнуются между собой: одна нашьёт себе на платье пятнадцать тысяч жемчужин, а другая спешит нацепить их двадцать тысяч. И как они только таскают на себе такую тяжесть! Не платья, а сионские колокола!

Ираклий от души рассмеялся, Осепа облегчённо вздохнул: он сумел-таки развеселить царя и привести беседу к благополучному окончанию. Он хотел было пошутить ещё, по Ираклий слегка наклонил голову в знак того, что аудиенция окончена, и Осепа с улыбающимся лицом вышел из царского кабинета.

На следующее утро во дворце уже приступили к исполнению сложного свадебного церемониала. По обычаю, он должен был начаться за две недели до свадьбы, но Ираклий торопился, и весь церемониал решено было провести в два дня.

В десять часов утра во дворец явились родственники Давида Орбелиани, которые поднесли Тамаре брачный залог — драгоценные украшения на золотом блюде и серебряный поднос, уставленный разнообразными сладостями. При церемонии поднесения брачного залога присутствовали все придворные вельможи, но самого Ираклия не было, так же как и Дареджан. По правилам, их обязанности должна была выполнять посажёная мать.

Анна встретила посреди зала эджиба, присланного Давидом. Она с волнением ожидала этого утра, так как знала, что Давид избрал своим эджибом Бесики. Каково же было её удивление, когда она увидела перед собой вместо Бесики Манучара Туманишвили. Взяв из его рук блюдо, она тотчас же отошла к Тамаре и стала надевать на неё поднесённые украшения.

— Дай бог тебе счастья, милая Тамара! Я никогда ещё не видела такого великолепного подношения!

И в самом деле, подаркам не было цены. Глаза всех присутствующих были прикованы к ним. Придворные шёпотом выражали своё восхищение, когда Анна брала с блюда какую-нибудь вещь и прикрепляла её к платью или к волосам Тамары. Всем хотелось рассмотреть поближе драгоценные украшения, но никто не решался подойти к невесте.

Надев на Тамару все украшения, Анна поставила перед ней на маленьком шестиугольном столике блюдо со сладостями и обратилась к посланцам:

— Передайте господину Давиду, нашему зятю, что мы ждём его к нам сегодня вечером.

Гости поклонились присутствующим и, пятясь к дверям, удалились из зала.

Мужчины проводили их до дверей, а женщины с весёлым щебетом окружили Тамару, наперебой поздравляя её с помолвкой и бесцеремонно рассматривая поднесённые ей женихом драгоценные украшения.

Вечером во дворце был новый приём. Гости и хозяева собрались в русском аудиенц-зале, где был накрыт большой стол. Ираклий и Дареджан не присутствовали и на этой «совместной трапезе». Давид должен был сам явиться к ним. Он застал царя и царицу в китайской комнате, получил от них благословение и только после этого направился в празднично убранный зал.

Анна встретила жениха своей племянницы в дверях, поцеловала его в лоб и подвела к Тамаре, которая стояла посреди зала, смущённо опустив голову и покусывая нижнюю губу.

Бриллианты и жемчуга, подаренные ей Давидом, сверкали и переливались на ней.

Дворецкий пригласил гостей к столу. Согласно обычаю, женщины разместились по одну сторону стола, мужчины заняли места против них. Против каждой гостьи сидел муж, отец или какой-нибудь близкий родственник. Это правило всегда строго соблюдалось на пирах. Давида посадили против Тамары. Придворный священник в сане протоиерея благословил трапезу, и ужин начался.

Иоанна Орбелиани выбрали тамадой. После того как было осушено несколько заздравных кубков и гости развеселились, Давида почтительно попросили занять место рядом со своей невестой.

Давид поднялся. Тамара под столом схватила руку Анны и испуганно шепнула ей:

— Боже мой, он идёт сюда! Не оставляй меня, Анна, милая!

Анна засмеялась и ответила ей также шёпотом:

— Ты с ума сошла! Не съест же он тебя! Что с тобой?

— Не знаю, не знаю… Сердце у меня бьётся так, словно собирается выскочить из груди.

Под ободряющими взглядами пирующих Давид, улыбаясь, направился к пустому креслу около Тамары. Когда он сел, его мужественная осанка сразу бросилась всем в глаза. Широкоплечий и стройный, с волнистыми, зачёсанными назад кудрями, он выделялся среди дам, одетых в цветные шелка, как тур среди пестреющего яркими цветами горного луга. Он очаровал всех своим свободным, но вместе с тем изысканно-учтивым обращением. В нём не было и следа робости или смущения, обычных в такие торжественные и волнующие для каждого человека дни. Однако никто не ведал, что его рассеянность и некоторое безразличие к происходившему вызывались совершенно посторонними причинами. Давид знал: царь назначил так скоро его свадьбу с Тамарой, чтобы отвлечь всеобщее внимание от напряжённого положения, столь неожиданно возникшего в стране. И он, подобно самому Ираклию, старался казаться спокойным и беспечным, хотя все его мысли и всё его время полностью посвящались заботам о благе родины. Сегодняшний день не исключение. Он провёл его на пушечном дворе, где осматривал печь для плавки металла, горн, в котором должен был составляться сплав, и графитовые ковши. Он проверил также запас меди, олова и готовой бронзы. Давид надеялся отлить за несколько дней не меньше двадцати осадных пушек, но надежды его оказались тщетными. Запас металла был настолько мал, что из него едва ли удастся отлить больше десяти-двенадцати орудий. Кроме того, на выточку стволов, выковку лафетов, делание колёс и прочих частей пушек необходимо при недостатке мастеров немалое время. Даже при круглосуточной работе десять пушек могли быть готовы не раньше, чем через три месяца. К тому же, модели, которые имелись в мастерской, давно уже устарели; пушки этого образца не отливались больше ни в России, ни в западноевропейских странах.

Эти непредвиденные затруднения так расстроили Давида, что он забыл и о свадьбе и о самом себе. В полдень он призвал к себе мелика и устабаша цеха кузнецов и приказал им взять на учёт весь запас меди, олова и бронзы, имеющийся в городе. Мелик с сомнением покачал головой и в ответ на грозный взгляд Давида осторожно сказал:

— Попытаюсь, ваша светлость, но сомневаюсь, чтобы из этого дела вышло что-нибудь.

— Почему?

— Потому что, как только ваше распоряжение станет известно, мастера припрячут весь имеющийся у них металл.

— Но почему? Мы ведь не грабить их собрались, им будет уплачено за каждый фунт металла!

— Они не поверят. А если мы начнём потихоньку скупать металл, то достаточно будет купить у одного, как остальные тотчас пронюхают, в чём дело, скроют свои запасы, а потом будут выносить медь по золотнику и продавать на вес золота.

— Так вот оно что! Правильно говорят — не жди добра от купца. Что ж, хорошо!.. Ступайте, обойдите всех ремесленников и узнайте, сколько у кого металла, а об остальном позабочусь я сам. Кому надоела жизнь, пусть сразу же зовёт священника и причащается…

Мелик и устабаш ушли, а Давид долго ещё не мог успокоиться, настолько разгневала его корыстность ремесленников. Под этим впечатлением он отправился во дворец. Внешне он был ровен, выдержан и приветливо улыбался, в сердце же его бушевал гнев. Каждый раз, как он вспоминал свою беседу с медиком, у него сжимались кулаки.

Опустившись в кресло около Тамары, он долго не мог вспомнить, что должен надеть ей на палец кольцо и вручить осыпанное алмазами золотое яблоко. Анна напомнила ему. Давид осторожно взял руку Тамары в свою. Когда он надевал ей кольцо, в зале наступила глубокая тишина. От прикосновения тёплой и нежной руки невесты по телу Давида пробежала дрожь. Только теперь он испытал сладостное чувство счастья. Тамара смело подняла на него свои миндалевидные глаза и улыбнулась. Давид вручил ей золотое яблоко. Они были так заняты друг другом, что забыли обо всём и совершенно не замечали напряжённого молчания, царившего за столом. Громкий возглас тамады: «Горько, горько!» — и одобрительные крики остальных вывели молодых из забытья. Давид смущённо отказывался, так как ему было неловко обнять в первый раз свою невесту на людях, но обычай был обязателен, и ни один жених не мог нарушить его.

— Ну-ка, мой Тариэль, обними свою Нестан, — не отставал от него тамада. — «Пусть сплетутся тесно руки и к устам прильнут уста».

— Смелей, Давид!

— «Если холоден любимый, ты ему подай пример». Поцелуй-ка его сама, сестра, не то, видишь, он не решается! — сказал, смеясь, Тамаре Леван.

— Плох тот рыцарь, который испугался женщины! — Кайхосро Авалишвили поднялся со стула, развёл руками и устремил на Давида изумлённый взгляд, словно спрашивая его, что с ним происходит.

— Довольно, заждались!..

— Целуй невесту, жених!..

— Мы не можем больше ждать!..

Но Давид всё ещё был в нерешительности. Наконец женщины потеряли терпение, вскочили с мест и, окружив Давида, стали угрожать, что прогонят его, если он сейчас же не докажет поцелуем свою любовь к Тамаре. Тогда Давид обнял Тамару, наклонился к ней и поцеловал её в висок. В разгар пира Давид незаметно обменялся платком с Тамарой, встал из-за стола и направился к себе домой. По обычаю, он нс имел права оставаться дольше на пиру.

Свадьба была назначена на первое мая, но её едва не пришлось отложить. Из Мцхеты приехал католикос в сопровождении шестидесяти русских солдат. Эти солдаты бежали от Тотлебена, стоявшего в Гори, и, проходя через Мцхету, зашли в собор Светицховели помолиться. Католикос, который хорошо знал русский язык, разговорился с солдатами. Они рассказали владыке, как они бежали от жестокого обращения с ними Тотлебена, и сообщили, что Тотлебен намеревается свергнуть царя Ираклия, а Грузию подчинить императрице. Антоний был поражён. Он тотчас же приказал запрягать лошадей и поехал в Тбилиси, сопровождаемый русскими солдатами. Правда, Антонию были известны многие неблаговидные поступки Тотлебена, ко такой дерзости с его стороны он не мог себе представить.

Солдаты окружили экипаж католикоса и так проводили его до Тбилиси. Подъехав к Кабахи, Антоний сошёл с экипажа, благословил духовенство, встречавшее его во главе с митрополитом Тбилисским, и направился прямо в царский дворец. Духовенство удивилось поспешности католикоса. Обычно, какие бы неотложные у него ни были дела к Ираклию, он первым долгом шёл в Анчисхатскую церковь или в Сионский собор, служил там молебен и лишь после этого начинал заниматься духовными или светскими делами. Всеобщее удивление вызвало также и то, что его сопровождали русские солдаты. По городу пошли слухи. Говорили, что католикос прислан русским генералом, чтобы объявить о низложении Ираклия. Солдаты, прибывшие с Антонием, якобы имели приказ, если царь откажется добровольно отречься, свергнуть его силой, а ключи от города отвезти Тотлебену. Слухи эти дошли и до Моуравова, который тотчас в испуге выскочил на улицу и побежал на Кабахи. По дороге он столкнулся с Давидом, который был удивлён не меньше его. Оба одновременно задали друг другу один и тот же вопрос:

— Что случилось?

— Я ничего не знаю.

— И я ничего не знаю. Может быть, вам известно из достоверных источников… — протянул Моуравов и остановился.

Он хотел первым услышать от Давида неприятную весть, но у Давида, по-видимому, было такое же намерение. Он выжидательно глядел на русского посла и молчал. В это время появился узбаш Кайхосро Мурванишвили, который подошёл к Давиду и низко поклонился ему.

— На Кабахи дожидаются русские солдаты, — почтительно сказал он. — Они просят, чтобы государь вышел к ним. Как прикажете поступить?

— Много их? — спросил Давид.

— Шестьдесят человек. Они говорят, что не ели два дня. Если вы согласны, я отведу их в Нарикалу, к крепостному гарнизону. Сначала накормим их, а потом поступим так, как велит государь.

— Хорошо, так будет лучше всего. Прикажите мандатуру захватить с собой переводчика, снимите с них подробные показания обо всём, что касается русских войск, запишите и доложите государю. Есть у них оружие?

— Да. Ружья со штыками и шашки.

— Оружие отберите и сдайте начальнику крепости. Я слышал, что прибыл католикос?

— Да. Он сразу проследовал к государю.

— Хорошо. — Давид знаком отпустил узбаша и повернулся к Моуравову: — Как вы думаете поступить: повидаете русских солдат или прямо пройдёте к государю?

— По правде говоря, следовало бы мне повидать солдат и узнать у них обо всём, что происходит у Тотлебена… По посудите сами, на что будет похоже, если русский посол вступит в сношения с солдатами, изменившими присяге и отказавшимися подчиниться начальнику? Лучше сначала повидаться с государем.

— Хорошо, тогда пойдём вместе.

Они направились во дворец. У ворот их встретил царский эджиб, который сказал Давиду, что Ираклий требует его немедленно к себе.

— Проведите господина Моуравова в большую гостиную, — сказал Давид эджибу. — Я доложу государю, что русский посол просит аудиенции у его величества.

Моуравов пошёл за эджибом, а Давид направился к царю.

Когда он открыл двери царского кабинета, Ираклий, не дав ему времени для приветствия, встретил его следующими словами:

— Боюсь, дорогой Давид, как бы вместо того, чтобы венчаться, вам не пришлось бы, подобно Тариэлю, идти на хатайцев. Владыка привёз такие вести, что нам остаётся лишь седлать коней. Промедление может оказаться гибельным. Необходимо немедленно созвать войска.

Давид спокойно выслушал Ираклия, потом подошёл к католикосу под благословение, поклонился царевичам и лишь после этого сказал:

— Ваше величество, русский посол господин Антон Моуравов просит вас принять его. Быть может, вы пожелаете его видеть?

— Хорошо, пусть войдёт. Мне нечего скрывать от него! — Ираклий позвонил и, когда в дверях появился Соломон Леонидзе, приказал ему; — Попросите ко мне господина Антона Моуравова!

Католикос поздравил будущего государева зятя с предстоящим браком и ещё раз повторил рассказ, слышанный им от солдат.

Католикос ещё не кончил своего рассказа, когда в кабинет вошёл Моуравов; узнав обо всём, что случилось, он сказал Ираклию:

— Ваше высочество, я не вижу причины для тревоги. Не следует принимать на веру россказни беглых солдат. Служить в русской армии нелегко. Должно быть, этих солдат ожидало наказание за какие-нибудь провинности, и они бежали из части, надеясь, что не пропадут в христианской стране. А для того чтобы завоевать ваше расположение, они придумывают небылицы: рассказы о действиях генерала, несомненно, преувеличены, и объясняется это только тем, что рассказчики ищут вашего покровительства…

Давид прервал Моуравова:

— Что рассказы о Тотлебене не сплетни, это несомненно. Простите меня, Антон Романович, но терпеть наглость этого генерала дольше невозможно. Что скажет о нас народ, если мы не поднимем голоса и не обнажим в случае надобности меч? Если нам суждено погибнуть, то лучше принять славную смерть с мечом в руках, чем жить в позоре. Разрешите мне поехать к Тотлебену. Я возьму с собой самую немногочисленную свиту, чтобы не испугать его. Я потребую от него, чтобы он немедленно, в моём присутствии, во-первых, письменно обязался оказывать государю полное повиновение, во-вторых, извинился за все злодеяния, совершённые им против нашего государства, и, в-третьих, аннулировал все свои приказы, а сам явился к царю Ираклию просить прощения. Ну, а если он ответит отказом… Тогда не осуждайте меня — «за ноги схвачу его я, головой об столб ударю». Иного выхода нет. Не надо обманываться — волка добрым словом не приручишь!

Моуравов с побледневшим лицом слушал Давида. Он попросил слова, но Ираклий опередил его.

— Вы предлагаете невозможное, Давид! — сказал Ираклий, тяжело вздохнув. — Из-за одного скверного человека мы можем навлечь на себя гнев могущественной державы. Россия — единственное государство, под покровительством которого мы можем свободно вздохнуть и приняться за восстановление нашей разорённой страны. Надо придумать иной путь. Индийские звероловы даже львов заманивают в ловушки. Для такого мелкого шакала, как Тотлебен, достаточно будет самого простого капкана. Пошлём к генералу гонца, попросим его стать лагерем в Мухрани, а потом сообщим, что я хочу торжественно присягнуть императрице в Сионском соборе, и предложим приехать в Тбилиси. Об остальном нс беспокойтесь. Самый свирепый волк, если на него надеть намордник, станет смирным, как ягнёнок. Нужно только сначала принудить его к покорности. Между тем арест или убийство Тотлебена не принесут нам никакой пользы, а только восстановят против нас императрицу.

— Не нужно забывать, сын мой, что мы имеем дело не лично с Тотлебеном, а с государством Российским, — обратился католикос к Давиду. — Дурные поступки генерала нельзя отождествлять с политикой государства, в покровительстве которого мы в настоящее время нуждаемся больше, чем когда-либо. Я понимаю, что твоё благородное сердце не может примириться с оскорбительным поведением генерала, но бывают случаи, когда приходится руководствоваться доводами рассудка, а не порывами сердца. Спокойствие и терпение, сын мой, вот что сейчас нужнее всего. Терпение — это та скала, о которую разбиваются волны человеческого безрассудства. Подумай сам, сын мой: ведь Россия — единственное единоверное нам государство, которое только одно и может спасти нас от варварских нашествий мусульманских стран. Святая наша церковь денно и нощно молит всевышнего о ниспослании нам этой великой милости. Посмотреть только, что сделали турки с нашими землями, которые им удалось временно от нас отнять! Они огнём и мечом насаждают среди населения магометанство, разрушают наши святые церкви, жгут иконы и священные книги, а людей, которые отказываются принять мусульманскую веру, они умерщвляют или продают в рабство. Сколько веков они терзают и предают пыткам наш многострадальный грузинский народ. Страна наша считается земным уделом пресвятой богородицы — и допустимо ли, чтобы она и впредь оставалась в руках магометанских завоевателей? Нет! Мы должны вернуть родные земли в лоно единой православной Грузии. Но сделать это одни, без помощи России, мы не в силах. Вот те великие задачи, какие поставила перед нами родина и святая церковь. И подумай, сын мой, что значит перед лицом этих исторических задач сумасбродство какого-то зазнавшегося генерала, поступки которого, несомненно, будут осуждены русской императрицей? Мужество, сын мой, не только в удали, но и в великом терпении, когда того требует разум и государственные интересы.

— Правду, сущую правду изволите говорить, ваше святейшество, — сказал Ираклий. — Жаль, что его светлость Давид не желает нам верить. Признаться, сердцем я на его стороне, но разумом на вашей.

В продолжение этого разговора Леван стоял у окна, погруженный в свои мысли, и смотрел на площадь перед дворцом. Он не разделял мнения отца и был всецело на стороне Давида. Он считал обязательным арест или убийство Тотлебена и привлечение русского войска на сторону грузинского царя. Узнав об этом, думал Леван, императрица может в первую минуту и разгневаться, но не станет же она из-за этого воевать с Грузией! Расследовав поведение Тотлебена, она убедится в правоте грузин. А впоследствии, когда ей возвратят перешедших к Ираклию солдат, она будет даже благодарна. Леван не одобрял только намерения Давида самому отправиться разговаривать с Тотлебеном. Рисковать собой Давиду, конечно, было незачем.

Совет длился долго. Давид настойчиво советовал царю прибегнуть к быстрым и смелым действиям. Моуравов испытывал жестокие муки, боясь, как бы Давид в самом деле не убедил царя, и всячески поддерживал Ираклия против него. Георгий не принимал участия в разговоре, так как мысли его шли по совершенно иному пути. Он не мог решить, что выгоднее для него — победа или поражение Тотлебена. Если Тотлебен победит и свергнет Ираклия с престола, то ведь должен же кто-нибудь наследовать престол Грузии, не оставят же русские Грузию без царя! И, конечно, этим царём будет он, Георгий. Не зная, чего держаться в этом запутанном положении, царевич то соглашался с Давидом, то поддакивал отцу, то поддерживал Моуравова. Ираклий то и дело бросал удивлённые взгляды на своего старшего сына.

Совещание было прервано внезапным восклицанием Левана, который, стоя у окна, глядел на улицу.

— Бесики приехал! С ним русские офицеры.

Все поспешили к окну. Только царь и католикос не тронулись с места.

— Слава богу! Теперь нам не о чем больше заботиться! — облегчённо воскликнул Ираклий и обратился к католикосу: — Это приехал Ратиев, ваше святейшество! Он привёл с собой русское войско. Сын мой Леван, — обратился Ираклий к царевичу, — ступай навстречу и проведи гостей в тронный зал. Мы с католикосом сейчас придём туда.

Леван поспешно оставил кабинет и почти бегом спустился по лестнице. Он приказал эджнбам попросить сановников и придворных в тронный зал, а сам в сопровождении дежурных минбашей вышел к прибывшим на площадь. Они уже спешились и теперь отряхивали своё запылённое платье. При виде Левана офицеры выстроились в шеренгу. Ратиев скомандовал:

— Смирно, господа офицеры! — Затем твёрдым шагом, позванивая шпорами, подошёл к Левану, щёлкнул каблуком и отрапортовал по-грузински: — Ваше высочество, подполковник Ратиев по приказанию царя Грузии Ираклия Второго прибыл с пятьюстами гусарами в Тбилиси. Со мной прибыли также подполковник граф Чоглоков и поручик Дегралье, которые желают присягнуть на верность царю Ираклию.

Ратиев замолчал и, вытянувшись в струнку, ждал от Левана приказаний. Но царевич несколько растерялся от неожиданной церемонии. Правда, он уже несколько раз видел, как в русской армии встречают старших командиров и высокопоставленных особ, но вытянувшаяся вдоль площади стройная шеренга солдат и быстрый чёткий рапорт Ратиева были настолько неожиданны для него, что он смешался и не знал, как поступить. Не поворачивая головы, он обвёл глазами площадь и увидел Бесики, который, улыбаясь, делал ему какие-то знаки, смысл которых, однако, остался ему непонятным. Из затруднения вывел его опять-таки Ратиев.

— Скажите «вольно», — шепнул он.

— Вольно, — кое-как выдавил из себя Леван. Ратиев повторил приказание по-русски. Леван подошёл к офицерам и обнял каждого из них в отдельности.

Бесики поцеловал царевича в плечо. Леван пригласил гостей во дворец и по дороге осыпал Бесики вопросами.

— Как вы могли приехать так быстро? Мы ждали вас только через два дня…

— Мы поехали через Тианети, — ответил Бесики. — Ехали днём и ночью, не останавливаясь, загнали лошадей, да и сами не в лучшем состоянии. Колени у меня так одеревенели, что я едва могу их расправить. Ну как, свадьбу ещё не справили? Я очень боялся опоздать!

— На твоё счастье, венчание будет как раз сегодня вечером. Полировать-то мы всегда успеем, только бы нам свернуть шею этому Тотлебену…

— Гм, Тотлебену! — улыбнулся Бесики и взглядом показал царевичу на русских офицеров. — Вы потерпите немного — скоро узнаете любопытные вещи. Эти люди быстро покончат с Тотлебеном!

Свадьба получилась беспорядочная и сумбурная. Прежде всего, было нарушено торжественное настроение, которое обычно царит в доме невесты перед прибытием жениха. Напряжённое ожидание прерывается «вестником радости», врывающимся во двор на полном скаку; потом с радостными возгласами, пением и звуками зурны въезжает процессия — жених со своей свитой. Сегодня всё шло не так, как полагается. Дружки Давида не знали, как быть: жених с утра находился во дворце, куда его следовало проводить лишь перед венчанием, сидел у царя в кабинете и, как видно, даже не собирался возвращаться к себе домой. Вызвать его не было возможности. Не могла же свита отправиться в дом невесты без жениха? С какой вестью прискакал бы во дворец «вестник радости»?

Ираклий, казалось, забыл, что в его дворце нынче вечером свадьба. Давида и Левана он послал присмотреть за гусарами Ратиева, а сам вызвал к себе ага Ибреима, который несколько раз до того просил у него приёма.

Купец заперся с царём один на один и рассказал ему о своих горестях. За эти два года у него на складах скопилось шестьсот тысяч мотков шёлковой пряжи, тысяча вьюков шёлка-сырца, и всё это ему нужно было везти в Турцию. Шёлк он хотел доставить в Лион. Между тем, вследствие войны с Турцией, дороги закрылись. Держать дольше товар стало невозможно. Он хотел повезти шёлк через Россию, но отношения с Россией были так неясны, что он боялся потерять по пути всё своё добро: могут русские отобрать на границе, могут напасть горцы и ограбить до нитки.

Ага Ибреим советовал царю порвать с русскими и договориться с Турцией. Роль посредника он брал на себя.

— Я сам явлюсь к султану и представлю ему всё дело в таком виде, что он добровольно уступит вам весь Ахалцихский пашалык. Если падишах узнает, что вы решили объявить русским войну, он обезумеет от радости! Лучшего времени для того, чтобы договориться с султаном, мы не найдём. Пусть вас не тревожит, что вы разбили его войско под Аспиндзой. Турки сами вели себя по отношению к вам не очень дружелюбно, так что, собственно говоря, вы вправе быть в обиде. Они и не заикнутся о том, что было, напротив, вас осыпят щедрыми дарами. Если султан не пожалел двадцати тысяч туманов, чтобы восстановить против вас Супфав-хана, то для того, чтобы вас задобрить, он заплатит впятеро больше.

— Значит, ты скоро собираешься ехать? — спросил погруженный в свои мысли Ираклий.

— Если будет на то ваше согласие… Я буду готов через месяц. Но ваше величество должны одолжить мне тысячу верблюдов. Плату за пользование ими я зачту в проценты вашего долга.

— Ты пойдёшь через Ахалцих?

— Нет, через Арзрум, по Лори-Бамбакской дороге. Арзрумский паша — мой хороший друг. Я распущу слух, будто еду в Персию, в Шираз, к Керим-хану. По правде говоря, я мог бы отправиться и в ту сторону, с тем, чтобы попасть в Багдад: крап там ценится дорого. Но мне всё же выгоднее ехать через Арзрум. Я поеду прямо в Смирну, и пока мой крап будет продаваться, съезжу в Стамбул. В Смирне я не достану корабля, так что поездки в Стамбул мне всё равно не миновать.

— Нет, лучше ты поезжай через Персию, — посоветовал купцу Ираклий, — иначе всё это узнают здешние армянские купцы и они донесут русским. Я пошлю к Керим-хану с тобой своего посла. Шах даст тебе от себя фирман, и ты отправишься в Турцию в качестве иранского купца. Правда, ты попадёшь в Стамбул не раньше, чем через два, а то и три месяца, но я не могу дать тебе разрешение ехать прямо в Турцию.

Ираклий, разумеется, и в мыслях нс имел завязать с турками переговоры. Но в нынешнем осложнившемся положении ему было выгодно добиться ослабления военных действий турок против Грузии. Ага Ибреим мог сослужить ему хорошую службу. Пока султан через посредство своих послов начнёт переговоры с Тбилисским двором, пройдёт изрядное время, а там придёт ответ из Петербурга. Этого недостойного генерала уберут, и с Россией, даст бог, установятся снова нормальные взаимоотношения. Таким образом благодаря ага Ибреиму Ираклий мог выиграть время, а уж впоследствии поговорить с турками по-иному.

— Разве не лучше для вашего величества, как и для меня, чтобы я как можно скорее попал в Стамбул? — спросил ага Ибреим. — По-моему, лучше начать переговоры до того, как турки снова нападут на нас.

— Нет, торопиться не следует. Надо дать им забыть про поражение, иначе они близко тебя не подпустят. А выступить снова против нас они до осени не сумеют, да и осенью соберутся только в том случае, если у них хорошо пойдут дела на Балканах. А это зависит от русского фельдмаршала графа Румянцева, который сильно их теснит.

— Значит, ваше величество, вы советуете мне ехать через Исфагань?

— Так будет лучше. Слыхал пословицу: лучше выбрать долгий путь, да домой приехать с миром. К тому же, разве шёлк нельзя продать в Исфагани или в Ширазе?

— О государь, — улыбнулся ага Ибреим, — в Исфатани я не получу за него и третьей части того, что дадут в Лионе.

— Но ведь сколько ты должен заплатить одних пошлин, проезжая через всё это множество стран?

— Ничего не поделаешь, государь! Таково дело купца. Нужно выдержать всё — и пошлины, и разбойников, и пиратов. Вы сражаетесь, а мы торгуем — одно стоит другого.

— Значит, так, мой Ибреим. Когда будешь готов к путешествию, побеседуем ещё раз. Я со своей стороны подготовлю посольство, назначу посла и — с богом в путь. Завтра прошу тебя быть на свадьбе дочери моей — Тамары.

— Завтра? — удивился ага Ибреим. — Разве свадьбу отложили на завтрашний день?

— Постой, постой, — ударил себя по лбу Ираклий. — Какой сегодня день? Первое мая? Господи помилуй, я так ушёл в дела, что забыл обо всём на свете и зятя моего услал с поручением. Который час? — Он посмотрел на большие степные часы. — Скоро восемь! Спасибо тебе, что напомнил. Эй, эджиб!..

В дверях появился Соломон Леонидзе и застыл на пороге в ожидании. Ага Ибреим попрощался с царём. Ираклий велел Соломону позвать к нему эджиба и слуг и осведомился, всё ли подготовлено для свадебной церемонии.

— Всё готово, государь! — ответил Соломон.

— Где Давид?

— Не знаю, ваше величество. Они ушли куда-то вместе с царевичем Леваном и взяли с собой русских офицеров.

— А, знаю! Ради бога, ступай немедленно за ним и скажи ему, пусть он бросает все дела и спешит сюда вместе со своей свадебной свитой. Если его ещё нет дома, то найдёшь его за Авлабаром, в поле, где разбило лагерь русское войско. Пригласи на свадьбу русских офицеров, а для солдат прикажи дворецкому зарезать десять быков. Угостите их на славу. Не будем мешкать, поторопись.

Соломон ушёл, Ираклий засуетился. Он снял с себя халат и туфли, надел парадный, шитый золотом камзол и синие сафьяновые сапоги на высоких каблуках и направился к палатам царицы. Эджиба, встреченного в галерее, он послал с приказанием, чтобы осветили город факелами и зазвонили во все колокола в знак начала свадебных торжеств.

Весь дворец сразу ожил и засуетился. Многие уже начали было сомневаться в том, что свадьба состоится. Теперь все облегчённо вздохнули. Слуги зажгли в дворцовых залах лампы и свечи. Празднично убранные залы дворца наполнились придворными дамами и знатными вельможами в богатых одеждах. В пиршественном зале раздались звуки музыки. Около десяти часов на площади перед дворцом раздался пистолетный выстрел.

— Жених едет! — крикнул «вестник радости».

Гогия Фатрели протянул ему чашу, наполненную атенским вином. Вестник осушил её и, как того требовал обычай, попытался завладеть ею. Но. кажется, легче было похитить самого Гогию Фатрели, чем отнять у него чашу.

Скоро появился и жених со своей свитой. Гудение зурны, глухие звуки бубна, пистолетные выстрелы смешались в общий праздничный шум.

Жениха встретила посажёная мать, которая заключила его в свои объятия, а потом повела во французский зал, где его ожидала невеста, одетая во всё белое, с фатой, опущенной на лицо.

Всё как будто наладилось, церемония шла по правилам, залы были полны гостей, всюду царили веселье и радость. Но вскоре произошла новая досадная заминка.

Царь должен был благословить жениха и невесту, соединив их руки.

Между тем он запаздывал с выходом.

По обычаю, в эти минуты невеста и все остальные дамы должны были сидеть неподвижно, затаив дыхание, так, чтобы даже не пошевелить серьгой. Именно такая торжественная тишина царила в зале, когда Анна ввела Давида и посадила его рядом с невестой. Никто не повернул головы, но все взгляды обратились к дверям, через которые должен был войти Ираклий. Царь всё не появлялся, ожидание становилось томительным, но никто не смел не только вымолвить слова, но даже переменить положение. Сама царица Дареджан сидела в застывшей позе рядом с Тамарой и терпеливо ждала, устремив взгляд на дверь. Лишь когда ожидание стало уже нестерпимым, она подала чуть заметный знак дворецкому, чтобы тот пошёл за Ираклием.

Ираклия задержал гонец, который прискакал из Мухрани с тревожными вестями. Тотлебен напал на Душети, разгромил дворец арагвского эристави и забрал из крепости все пушки. После этого он послал в Мухрани отряд, который ограбил Цилканский храм. Всё, что там было ценного — золотые и серебряные образа, подсвечники и даже дарохранительницу, — солдаты унесли с собой.

Арагвский эристави бежал в Тианети и оттуда обратился к царю с просьбой разрешить ему собрать войско и явиться в Тбилиси. Ираклию становилось ясно, что ждать больше нельзя. Нужно было действовать быстро и решительно. Ободрённый успехом своих дерзких действий, Тотлебен мог неожиданно напасть на Тбилиси, и тогда было бы поздно помочь беде.

Ираклий, нахмурясь, выслушал гонца, отпустил его и долго сидел в кресле молча, погруженный в свои думы. Когда вошедший дворецкий напомнил ему, что его ждут в зале, Ираклий встал и быстрыми шагами направился туда. По пути к нему присоединились секретари, ожидавшие в галерее. Они почтительно следовали за царём поодаль.

Когда Ираклий показался в дверях, весь зал вздохнул с облегчением. Царь направился прямо к жениху и невесте. Он соединил руки Давида и Тамары, отступил на шаг, устремил взгляд куда-то поверх голов присутствующих и, подбирая подобающие моменту слова, начал благословение. По его лицу было видно, что он думает совсем о другом и что ему трудно говорить.

— Ныне объявляю всем княжеским и дворянским родам Грузии и всем подданным моего государства, — да будет над ними благословение святейшего католикоса-патриарха и да храпят их молитвы всего духовенства нашего, возносимые в храмах по всей земле грузинской! По собственной доброй воле нашей соединяем мы дочь нашу Тамару с главным начальником грузинского воинства и сахлтухуцеси…

По залу пробежал еле слышный шёпот. Вельможи переглянулись. Объявление Давида сахлтухуцеси было совершенно неожиданным для всех. Многие из самых знатных вельмож добивались этой наивысшей в государстве должности и не жалели сил для того, чтобы привлечь к себе сердце Ираклия. Пожилым мдиванбегам, естественно, не понравилось, что над ними поставили молодого полководца, но никто не осмелился высказать недовольство или обиду. Только Чабуа Орбелиани слегка нахмурился. Зато друзья Давида, в особенности Леван и Бесики, были на седьмом небе от радости. Они переглянулись с радостной улыбкой.

— …сахлтухуцеси Давидом Орбелиани, — продолжал Ираклий среди мёртвого молчания зала. — Да благословит их союз и да ниспошлёт им счастье всевышний! К вам обращаю мольбу, сын мой Давид! Будьте покровителем и защитником дочери нашей, как подобает потомку рыцарственного просвещённого рода вашего.

Последние слова Ираклий произнёс с такой мольбой в голосе, с таким искренним чувством, что казалось, он вручал Давиду судьбу всей Грузии, а не только своей дочери.

Женщины прослезились. Давид встал и почтительно принёс благодарность царю. Он больше не садился. Все, кроме Ираклия и Дареджан, отправились в Сионский собор.

Вся улица от дворца до порога храма была устлана коврами, поверх ковров для молодых постлали розовую шёлковую дорожку. Обе стороны улицы, крыши и балконы домов были переполнены празднично разодетым народом так, что не было видно степ. Давид держал правой рукой рукав шубки, накинутой на плечи Тамары. Они шли медленным, торжественным шагом. Чуть позади шествовали посажёная мать Тамары — Анна и эджиб Давида — Манучар Туманишвили. За ними, в порядке старшинства, шли дамы, придворные и дружки. Тускло поблёскивали при свете факелов шёлк и парча нарядных одежд, сверкали и переливались драгоценные украшения женщин.

Стройная и торжественная свадебная песня «Макрули» ещё более усиливала впечатление.

В соборе русским офицерам были предоставлены почётные места по правую руку от царских врат. Здесь стояло возвышение с позолоченным сводом, предназначенное для царя и царицы. Офицерам хотелось рассмотреть невесту, на голову которой была наброшена полупрозрачная вуаль, скрывавшая, однако, черты её лица. Торжественная, в белом подвенечном платье, стояла Тамара рядом с Давидом, слегка склонив голову. Она едва доставала ему до плеч. При взгляде на них могло показаться, что хрупкая Тамара гораздо моложе Давида, и русские офицеры шёпотом переговаривались: «Как она молода! Совсем ребёнок! Наверное, ей не больше тринадцати лет». Они, конечно, не знали, что в Тбилиси двадцатилетнюю девушку считали перезрелой и что Тамара давно уже миновала этот возраст.

Гулко отдаваясь под сводами, раздались с хоров голоса певчих. Приятный сильный бас архидьякона разнёсся по храму. Началось таинство бракосочетания.

На головы Давида и Тамары возложили свадебные венцы, состоящие из золотых обручей с привешенными к ним четырьмя золотыми шнурами. Низенькому священнику пришлось подняться на цыпочки, чтобы достать до головы Давида, и это вызвало у русских офицеров улыбку.

— Ну и богатырь! — сказал Чоглоков и вдруг, весь встрепенувшись, схватил Ратиева за руку: —Послушайте, кто эта красавица, которая стоит позади невесты?

— Не знаю.

— Узнайте, пожалуйста! Как она прекрасна! Спросите кого-нибудь.

Ратиев тронул за руку секретаря русского посольства Бежана Эгутова, но Чоглоков опередил его:

— Кто эта дама, Эгутов?

— Это сестра царя Ираклия, Анна.

— Сестра царя Ираклия? — удивился Чоглоков. — Это невозможно. Сколько же ей лет? Неужели у государя такая молодая сестра?

— Ей все сорок пять, а может быть, и больше, — ответил Эгутов.

— Не может быть!

— Честное слово!

— Ох! — вырвалось у Чоглокова. — Не можете ли вы представить меня её светлости?

— Боюсь, что вы уже опоздали, граф! — ответил, иронически улыбаясь, Эгутов.

С тех пор как войско Ираклия вернулось из похода, Анна всё надеялась встретиться с Бесики наедине. Она пыталась было тайком назначить Бесики свидание, но это оказалось невозможным. Майя не смогла ни разу выполнить её поручение, так как, но её словам, Бесики всё время был на дежурстве у царя или не разлучался с Давидом, а затем его послали в Ананури за Ратиевым. Неудачи только разжигали желание Анны увидеться с любимым. Это желание настолько овладело ею, что она совершенно потеряла покой и утратила всякую осторожность. Она даже настолько осмелела, что пошла к Анне-ханум и постаралась попасть в комнату Бесики. Она жаждала дотронуться до тех предметов, к которым прикасался Бесики, дышать тем воздухом, которым он дышал, ощутить его близость.

С женской хитростью Анна завела разговор о Бесики со своей мачехой. Для начала она вспомнила Захарию, наказание, которое он понёс без вины, и его ссылку. Потом она стала хвалить Анну-ханум за её заботу о Бесики, и, наконец, осторожно высказала желание осмотреть комнату, в которой творил молодой, но уже именитый поэт, Анна-ханум тотчас же проводила её туда.

Комната была чисто убрана, Анна порхала по ней, как птичка, всё вызывало её восхищение. Она брала в руки каждый предмет и подолгу рассматривала его. Книги, которые стопками высились на столе, вызвали в ней неподдельный восторг.

— Боже мой. сколько у него книг! — вырвалось у Анны. — Неужели он читает их все? Что это такое? — она перелистала одну из книг. — Греческая или латинская? А эта? Ах, арабская! Разве у него нет грузинских книг? Боже, вот «Тимсариани», сочинение моего отца! Любопытно, когда он переписал?

Анна пересмотрела все книги и схватилась за исписанные листы.

— А это что такое? Ах, стихи! Вы не видели, матушка, как он пишет стихи?

— Видела, и не раз! — улыбнулась Анна-ханум, — Когда он сочиняет, можно около самого его уха выстрелить из пушки — он всё равно не услышит.

Анна скользнула рассеянным взглядом по листкам, уселась вместе с мачехой на тахте и долго беседовала с ней. Ей не хотелось уходить. В душе она молила бога, чтобы открылась дверь и вошёл Бесики; при одной только мысли об этом сердце её начинало усиленно биться.

Тщательно осмотрев комнату Бесики, Анна убедилась, что незаметно проникнуть в неё нельзя.

Наконец Анна попрощалась с мачехой и отправилась домой. Она была теперь гораздо спокойней и принялась искать Тамару, чтобы перемолвиться с ней словом. Но Тамара, всегда весёлая и смешливая, теперь почему-то казалась огорчённой. Она полулежала в усталой позе на мягкой тахте. Анна ласково спросила племянницу о причине её грусти.

— Не знаю, почему, — ответила Тамара, — но у меня тяжело на сердце. Мне всё кажется, что теперь конец всему. До сих пор я была сама себе госпожа, а теперь…

— Ну что ты, милая моя! О чём тебе грустить? Ты уже не девочка. Детство у тебя было счастливое, и в девушках ты побыла сколько душе было угодно, а теперь, когда подоспела пора свить гнездо, выходишь за прекрасного человека. А что мне сказать? Я была ещё почти ребёнком — мне было всего четырнадцать лет, — когда меня выдали замуж, да ещё за человека, который был старше моего отца! А ты будешь в объятиях молодого, сильного, красивого, любящего тебя человека!

— Ах, Анна, стоит мне подумать об этом, как я вся дрожу от страха! Боже мой, он будет обнимать меня, целовать!..

— До чего ты наивна! А как же иначе?

Тамара умолкла и устремила испуганный взгляд в пространство. Анна с улыбкой глядела на племянницу… «Ах, дурочка, дурочка! — думала она. — Ты даже не умеешь насладиться своим счастьем. Отчего так несправедлива жизнь? Для одного счастье — запретный плод, а другому оно само плывёт в руки».

Анна посмотрела вокруг себя растерянным взором и зябко повела плечами.

— Тебе холодно? — спросила её Тамара.

— Нет… — Анна умолкла, потом рассмеялась, обняла Тамару за талию и прошептала ей на ухо: —Тебя греет весеннее солнце, девочка моя, а ко мне уже стучится зима… Вот мне и холодно.

Тамаре захотелось утешить и ободрить тётку. Она сказала:

— Кто знает, как ещё повернётся твоя судьба!

Но Анна безнадёжно махнула рукой:

— Эх, моя Тамара, мне уже поздно надеяться. Это тебе радоваться счастью. А я уже скоро выдам замуж мою маленькую Анико…

— Кстати, не забыть бы тебе сказать… — Тамара приподнялась на локте: —Ты знаешь, но ком вздыхает Анико?

— Как, уже? — Анна была изумлена.

— Не угадаешь! Нечаянно я узнала её тайну, увидев, как она вышивала на платке слова: «Для Бесики».

— Что, что? — Всё завертелось перед глазами Анны, она чуть не упала. Но это продолжалось лишь одно мгновение. С трудом пересилив себя, Анна проговорила: — Ах, как я испугалась! Я подумала совсем другое. Глупая! Можно ли влюбляться в Бесики девушке царского рода? Как она этого не понимает!

— Выйдет замуж и забудет! — сказала Тамара. — Что ты ответила имеретинскому царевичу?

— Пока ничего. Но, конечно, мы согласимся. Лучшего жениха нам не найти.

После того, что она услышала, Анна была готова хоть завтра же послать дяде царя Соломона Георгию согласие на брак своей внучки с его сыном. Она была рада любым способом удалить Анико отсюда, лишь бы спасти её от этой опасной любви.

Анна провела беспокойную ночь. На другой день она несколько раз пыталась увидеться с Ираклием. Письма к Георгию и к владетельному князю Мингрелии Кацию Дадиани были у неё уже готовы. Она ждала только согласия брата, чтобы тотчас же отрядить гонца в Зугдиди. Она очень боялась, как бы царь не отказал ей в согласии на этот брак. Однако все её попытки поговорить с Ираклием были тщетны, и она так переволновалась за день, что вечером насилу смогла выйти в зал к гостям. Когда Бесики стал рядом с нею, Анна не решилась даже взглянуть на него. Свадебный пир, празднично одетые гости, музыка — всё это вызвало в ней странное волнение. Минутами ей казалось, что это её собственная свадьба, а Бесики — её жених.

В душе её созрело решение: этой ночью или никогда.

«Этот пир будет и моей свадьбой, не правда ли, Бесики?» — мелькнуло у неё в голове.

Анна решила встретиться с Бесики в маленькой комнатке дворцовой башни, на рассвете, когда гости начнут расходиться и молодожёнов поведут в их покои. За столом останутся наиболее выносливые из мужчин, а из женщин — одни пойдут спать, другие соберутся в колонном зале, чтобы за игрой в нарды поджидать своих мужей. Никто не заметит отсутствия Анны и Бесики, а если кто и заметит, то кому придёт в голову, что они в эту минуту вместе? Башенная комната с окошком, выходящим на Куру, была удобна тем, что имела тайный выход через подземелье. Этим подземным ходом можно незаметно выйти на берег Куры. Стоило только надавить на рычаг, и дверь в каменной стене сама поворачивалась, открывая проход.

Именно поэтому и выбрала Анна, в качестве места для встречи с Бесики, башенную комнату. Впрочем, опасность всё же не исключалась, так как через тайный ход можно было только вывести Бесики из башни. Для того, чтобы попасть в неё, он непременно должен был пройти через комнату, в которой лежал больной Димитрий. Правда, слух и зрение Димитрия очень ослабели в последние годы, но всё же то, что происходило в комнате, редко ускользало от его внимания. Прикованный к постели, он привык спать днём и целые ночи проводил без сна, лёжа с открытыми глазами. Анна, которая хорошо знала это его свойство, заблаговременно послала свою верную Майю к придворному врачу — патеру Леонардо. у которого всегда имелось в запасе снотворное. Получив снадобье. Анна приказала Майе подсыпать его в лекарство, которое давали на ночь Димитрию.

Таким образом, всё было подготовлено для свидания, нужно было только дать знать Бесики, чтобы он на рассвете незаметно прошёл в башенную комнату.

Это Анна решила сделать сама. Она не могла доверить кому-нибудь столь щекотливое дело.

Но это оказалось труднее всего.

До того как гости сели за стол, ей несколько раз представлялась возможность незаметно сказать своему возлюбленному несколько слов, но она так трепетала от волнения, что ничего не могла выговорить. Каждый раз, упустив возможность, она откладывала исполнение своего поручения до следующего удобного случая и оправдывалась перед собой тем, что риск слишком велик.

Но когда сели ужинать, Анна убедилась, что она уже не сможет поговорить с Бесики и что все её приготовления были напрасны. Правда, Бесики сидел против Анны, но даже если бы она и сумела пересилить своё волнение, всё равно никак нельзя было незаметно для всех заговорить с ним или передать ему записку.

Она сидела, глядя в тарелку перед собой, или с преувеличенной заботливостью просила Тамару поесть чего-нибудь. И тётка и племянница от волнения не могли притронуться к кушаньям.

— Ешь, родная! Возьми хоть этой чурчхелы, иначе ты совсем ослабеешь, — говорила Анна и подкладывала Тамаре на позолоченную фарфоровую тарелку то одного, то другого кушанья.

— Я не хочу есть, тётя, право, не хочу, — отказывалась Тамара, не замечая, что Анна также не притрагивается к кушаньям.

На рассвете, когда гости встали из-за стола и молодожёнов проводили до их спальни, Анна была так обессилена долгим волнением, что ни о чём не могла думать. Вместе с придворными дамами она проводила Тамару до спальни, сняла с неё украшения и пожелала ей приятного сна. Тамара крепко схватила её за руку и умоляюще зашептала:

— Тётя, дорогая, не оставляй меня, не уходи!

Но Анна высвободила руку и отправилась в свои комнаты. Медленным шагом, с опущенной головой шла она по залам и, наконец, оказалась на балконе, обнесённом аркадой. Здесь было полно женщин, которые, облепив перила, глядели на фейерверк. Разноцветные огни ярко вспыхивали в предрассветной мгле. С Нарикальской крепости через определённые промежутки времени доносился грохот пушечных залпов. Ракеты рассыпали красные, зелёные, синие искры. На площади было светло, как днём, от бенгальских огней.

Анна равнодушно прошла мимо этого праздничного зрелища. Усталая, отчаявшись в своих надеждах, брела она по балкону, освещённому хрустальными лампами, и совершенно неожиданно столкнулась лицом к лицу с Бесики.

Анна быстро огляделась вокруг. Та часть балкона, в которой они находились, была совершенно пуста. Тут же недалеко виднелась дверь, ведущая в её комнаты. Сердце Анны замерло, всё смешалось перед её глазами.

Бесики подскочил к ней, схватил её на руки, огляделся вокруг и, толкнув дверь плечом, внёс её в комнату. Здесь было темно. Лишь пробившийся с балкона свет узкой полоской протянулся по полу.

В первую минуту Бесики не мог ничего разглядеть. Постепенно привыкнув к темноте, он заметил в углу тахту. Положив на неё бесчувственную Анну, он стал искать графин с водой. Шаря в темноте, он столкнул со стола какой-то предмет, который со звоном покатился по полу. Это была иранская серебряная чаша.

Анна вздрогнула и открыла глаза. Она не сразу сообразила, где она и что с ней. В испуге она вскочила с тахты и провела рукой по глазам.

Послышался тихий голос:

— Ваша светлость, что с вами?

Анна взглянула на Бесики и порывисто обвила руками его шею.

— Бесики! — прошептала она. — Бесики! — но тотчас же снова ослабела и откинулась на тахту, сделав ему знак рукой, чтобы он прикрыл дверь.

Из пиршественного зала слышались громкие голоса: наиболее упорные из гостей продолжали пировать. С балкона донеслись обрывки слов. Бесики быстро прикрыл дверь. В комнате стало совсем темно.

Анна вскочила, схватила Бесики за руку и потащила его за собой, чтобы пройти через соседнюю комнату в башню. Здесь было опасно оставаться, так как каждую минуту могла войти Анико. Смущённый Бесики, сопротивляясь, тянул Анну назад: он знал, что в соседней комнате лежит Димитрий. Но Анна с силой увлекла его за собой и спокойно открыла дверь в соседнюю комнату, но тут же застыла на пороге. Около тахты Димитрия горела свеча. Больной лежал с широко раскрытыми глазами и смотрел на дверь. Увидев Анну, он приподнял голову.

— Что за проклятие! Никак не могу заснуть…

Неожиданное препятствие и неудержимое влечение к Бесики заставили Анну принять смелое решение. Оставив возлюбленного за дверью, она быстро подошла к постели мужа.

— Тебе мешает заснуть свет! — сказала она и погасила свечу. — Теперь засни и не беспокой меня, я очень устала и лягу в постель.

В темноте она вернулась к двери и, схватив за руку Бесики, провела его на цыпочках в башенную комнату.

Свадебный пир длился три дня. Усталые, всю ночь не смыкавшие глаз, гости едва успевали прилечь, как в большом зале, на балконе или в саду накрывались новые столы и опять разносились по дворцу стройные звуки трио — нежное сазандари, воркование дудуки, тревожное, похожее на удары сильно бьющегося сердца, уханье бубна. Русские офицеры были почётными гостями на пиру. Их сажали на лучшие места за столом и учили пить по-грузински: из больших рогов и чаш. Ратиев боялся, как бы подчинённые ему офицеры не перепились и не позволили себе спьяну чего-нибудь лишнего, и поэтому строго запретил им пить вино без его разрешения тогда, когда на пиру присутствовал царь Ираклий. Этот приказ не относился к Чоглокову, так как этот молодой офицер оказался исключительно выносливым в питьё. Он осушал до капли один рог за другим, но не пьянел и твёрдо стоял на ногах. Он так понравился всем, что к концу пира придворные и вельможи засыпали его, а с ним и Ратиева, приглашениями посетить их дом.

Первым позвал их на ужин в сад Анны царевич Леван. Сад был расположен за городской оградой и примыкал к Сололакской стене. Тут же рядом был большой караван-сарай купца Бежана и зигзагами поднималась в гору Коджорская дорога. Леван пригласил к ужину и других офицеров, тех, которых указал ему Ратиев. Из своих он позвал только молодёжь. Ему хотелось попировать в мужской компании, без стеснения, но Анна неожиданно также изъявила желание прийти в сад, и Леван вынужден был пригласить ради неё дам. Вольного, весёлого пира не получилось; вечер больше походил на петербургскую ассамблею, чем на грузинское застольное времяпрепровождение. К тому же беседа за столом приняла совершенно неожиданный оборот. Леван и Ратиев, привлекая к себе напряжённое внимание гостей, разговорились о русско-грузинских взаимоотношениях. Леван задавал вопросы, а Ратиев давал подробные ответы, попутно объясняя русским офицерам, о чём идёт речь.

Чоглоков, который наконец к великой своей радости, был представлен Анне, сидел за столом против неё. Он всячески старался блеснуть высоким происхождением и знанием государственных дел. Вмешавшись в беседу, он принял в ней самое горячее участие, так что Ратиев еле успевал переводить Левану его слова. Увлечённо и настойчиво повторял он перед царевичем свои любимые соображения о необходимости арестовать Тотлебена, соединить русские и грузинские войска и совместными силами двинуться на завоевание Стамбула.

— Ваше высочество, — возбуждённо разглагольствовал Чоглоков, — вы представляете себе, какая это сила — пять тысяч солдат русского регулярного войска и с ними десять — пятнадцать тысяч грузинских воинов, если эту армию будет возглавлять царь Ираклий?! Легко предвидеть, как разовьются события. Мы уничтожим Турцию одним ударом и повернём колесо истории. Пусть его величество царь Ираклий совершенно не заботится о том, что арест Тотлебена будто бы явится нарушением прерогатив российской императрицы. Тотлебен в настоящее время находится во владениях царя Ираклия и обязан признавать над собой суверенитет грузинского царя.

— Но кто возьмётся арестовать Тотлебена? — спросил Леван. — Если это попытаются сделать грузины, то дело кончится столкновением. Всё это не так просто, как вам кажется.

— Арест Тотлебена я беру на себя, ваше высочество, — сказал Ратиев. — Я прибуду с моими гусарами в лагерь, и не успеет он оглянуться, как будет уже под стражей.

— А войско?

— Не беспокойтесь и об этом, ваше высочество. Я арестую одновременно с ним человек пять офицеров, а остальные перейдут на нашу сторону. Тотлебен завёл у себя в отряде такие порядки, что от него уходят не только офицеры, но разбегаются и солдаты. Часть из них, как вы знаете, пришла в Тбилиси вместе с святейшим католикосом, другие бегут в грузинские деревни, где их охотно принимают на работу грузинские помещики, у которых не хватает людей для обработки земли. Было бы только соизволение царя Ираклия, и тогда всё русское войско с радостью встанет под его высокую руку. Разве можно, ваше высочество, хотя бы на мгновение задумываться, имея такие возможности? — говорил Чоглоков. — Поверьте, это было бы роковой ошибкой!

— Хорошо, — сказал наконец Леван, — я доложу всё это государю, а пока давайте пировать, а то наши дамы совсем соскучились. Ну-ка, музыканты, теперь ваша очередь…

Музыканты, которые сидели за отдельным столом, стали настраивать свои инструменты.

Вдруг из темноты появился Бесики, который направился к пирующим и, отыскав среди них Левана, подошёл к нему. Гости встретили поэта шумом и весёлыми возгласами. Леван указал ему место рядом с собой, но Бесики не сел и протянул царевичу какую-то свёрнутую бумагу.

— Что это такое? — спросил Леван, бросив на свиток рассеянный взгляд. — Садись-ка лучше сюда, что наш пир без тебя?

— К сожалению, я не могу остаться… Боюсь, что я и вам испорчу веселье. Государь требует вас к себе.

— Как, сейчас же, немедленно? Что случилось? — нахмурился Леван.

— Прочтите эту бумагу — и всё узнаете.

Леван взял свиток из его рук, развернул его и стал читать при свете поднесённого слугой фонаря. Через минуту он взволнованно вскочил.

— Так! Но это — грузинский перевод. Где же русский оригинал?

— Что это такое, Леван? — встревоженно спросила Анна.

— Манифест от имени её величества всемилостивейшей государыни императрицы.

— Манифест? Прочти нам скорее, пожалуйста! — Анна в нетерпении встала из-за стола.

Гости последовали за ней. По нахмуренному лицу Левана видно было, что манифест не содержит в себе ничего приятного. Все молча ждали, чтобы Леван огласил его. Анна бросила на Бесики вопросительный взгляд, но тот показал глазами на Левана и стал шептаться с Соломоном Леонидзе. У тою от удивления вытянулось лицо. Не спрашивая разрешения Левана, он торопливо покинул сад и побежал во дворец. Леван начал читать вслух:

— «Тот, кто доставит изменников Ратиева, Чоглокова и Дегралье живыми в русский имперский корпус, находящийся под командой графа Тотлебена, получит в награду тысячу золотых. За доставку указанных преступников в корпус мёртвыми будет выдана награда в тысячу рублей наличными деньгами. Вышепоименованные лица виновны в государственной измене. Они являются бунтовщиками как против высочайшей особы императрицы, так и против всей Российской державы и принятого под высочайшее покровительство царя Ираклия и рода его. Те, которые присоединятся к указанным бунтовщикам или окажут им содействие, будут также считаться виновными в измене и подвергнутся достойному наказанию. Подписал командующий российскими имперскими войсками в Грузии генерал граф Тотлебен».

Леван свернул бумагу, отдал её Бесики и взглянул на Ратиева, который, наклонившись к Чоглокову, переводил ему содержание манифеста.

— Что вы скажете? — спросил он.

Ратиев выпрямился, пожал плечами и сказал:

— Что мы можем сказать, ваше высочество? Если верить Тотлебену, то мы изменили не только русской императрице, но и царю Ираклию. Прикажите арестовать нас, так как этот манифест, должно быть, уже разослан генералом по всей Грузии, и может случиться…

— Погодите! — Глаза Левана сверкнули гневом: он был способен вспыхивать сразу, как и его отец. — Продолжайте веселиться, я пойду к государю. Тётушка, поручаю вам наших гостей. Не давайте нашим друзьям, господам офицерам, предаваться чувству печали и уныния. Тамадой стола назначаю господина Ратиева. Пойдём, Бесики!

Леван подал знак рукой слугам, почтительно стоявшим неподалёку. Слуги тотчас же зажгли факелы и пошли впереди царевича по спуску, освещая ему путь. Бесики едва успел бросить на Анну мимолётный взгляд и тотчас последовал за царевичем.

Хотя Анна попыталась пересилить себя и развеселить гостей, за столом царило тягостное молчание. Напрасно старалась она завязать общий разговор, обращаясь то к Ратиеву, то к Чоглокову, напрасно заставляла дам петь — все её старания были тщетны. Веселье исчезло и не возвращалось; единственным предметом разговора был манифест Тотлебена.

Чоглокову не сиделось на месте. Он то вставал и прогуливался взад и вперёд по аллее, то подсаживался к Ратиеву и взволнованно шептался с ним.

— Каков негодяй, а? — говорил он. — Он обвиняет нас в измене Ираклию, чтобы восстановить против нас грузин!

— Ну, так что же?

— Неужели не понимаешь? Ведь это только мы с тобой знаем, кто настоящий изменник, а народу неизвестно! Теперь мы должны ожидать предательской пули из-за каждого угла. Для бедного человека тысяча золотых — огромное богатство. Если ему скажут, чтобы он стрелял в предателя, что его остановит?

Ратиев ничего не ответил.

— Он может таким же точно образом издать манифест с призывом к убийству царя Ираклия! — продолжал Чоглоков, — Назначит награду в десять тысяч золотых… Неужели царь не догадается? Ах, надо было нам самим пойти к царю и объяснить ему… Знаешь, что… давай уйдём отсюда! Мне кажется, я здесь задыхаюсь! К тому же похоже, что собирается гроза. Скажи её светлости Анне Теймуразовне…

Ратиев согласился с ним и попросил Анну разрешить им удалиться, а пир отложить до другого раза. Анна встала из-за стола, вслед за нею поднялись и остальные. Все направились к Коджорским, или Высоким, воротам.

Ночь была тёмная и душная. Дрожащие огоньки фонарей, покачивавшихся в руках слуг, тускло освещали путь шедшим впереди женщинам.

В три часа ночи Моуравов узнал, что Ираклий подписал и вручил Ратиеву приказ об аресте Тотлебена. Усталый после целого дня работы над составлением бумаг, Моуравов едва успел задремать, как в его комнате появился Эгутов. Он бесцеремонно тряс Моуравова, пока тот не проснулся, и сразу огорошил его этой новостью.

Моуравов вскочил с постели и стал торопливо одеваться. Пока болтливый Эгутов передавал ему подробности происшествия, Моуравов поставил на ноги всё посольство, надел парадный мундир и в сопровождении свиты направился во дворец. Выйдя на дворцовую площадь, он увидел свет в окне царского кабинета: очевидно, Ираклий ещё не спал. Моуравов решил непременно повидать царя.

В воротах дворца Эгутову преградили путь часовые. Моуравов приказал им вызвать дежурного юзбаша. Когда тот появился, он попросил доложить царю, что его высокоблагородие господин русский посол просит свидания с его величеством. Юзбаш почтительно склонился перед Моуравовым, но сказал, что государь ушёл почивать и до завтра никого не сможет принять.

— Разве государь не велел тебе докладывать о приходе русского посла во всякое время дня и ночи? — рассердился Моуравов. — Ступай и доложи сейчас же, если тебе дорога жизнь!

— Не могу, ваше высокоблагородие.

— Ну, так позови ко мне эджиба. Скорей!

Юзбаш сначала не хотел будить и эджиба. После долгих колебаний настояния Моуравова достигли цели. Юзбаш сдался и пошёл за эджибом.

Моуравову и его спутникам пришлось долго ждать его возвращения. Эджиб также не появлялся. Часовые стояли, выстроившись в ряд перед воротами, неподвижные и молчаливые, как каменные изваяния. Моуравов, выйдя из терпения, несколько раз требовал, чтобы кто-нибудь из них пошёл поторопить эджиба, но ни один не тронулся с места. Казалось, они и не слышали, что им говорят. Наконец вернулся юзбаш и, рассыпавшись в извинениях, сказал Моуравову, что эджиб не может выйти.

— Он просил передать вам, что государь удалился на отдых и приказал ни в коем случае не будить его, разве только, если сам дьявол нападёт на нас со своим адским воинством.

— Ну, так доложи, что явился сам сатана и перевернул весь дворец! — вскричал разгневанный Моуравов. Он понял, что против него составлен заговор и что, как бы он ни настаивал, царь не примет его, пока Ратиев не покинет Тбилиси.

По совету Эгутова, он решил найти Ратиева и уговорить его отказаться от своего намерения. Конечно, послу не подобало являться самому среди ночи к Ратиеву. Но Моуравов знал, что, если он пошлёт за Ратиевым, тот и не подумает явиться в посольство. И Моуравов, решив пренебречь своим посольским достоинством, поспешно отправился на Кабахи.

Небо было покрыто грозовыми тучами. Не успели они дойти до Речных ворот, как разразился сильнейший ливень. Потоки воды затопили улицы, у казаков, сопровождавших Моуравова, погасли факелы. Дождь превратился в град, где-то совсем рядом ударила молния и прогрохотал гром; казалось, весь мир рушится. Моуравов с сопровождающими промокли насквозь и укрылись под сводом Речных ворот.

В одной из башен, высившихся над воротами, горел огонь. Старый сторож сидел на треногой скамейке перед камином и дремал. Между колен он держал длинный мушкет, за ствол которого крепко ухватился обеими руками.

Моуравов, наклонившись, вошёл в низкую дверь башни и кивнул вскочившему на ноги сторожу:

— Здравствуй!

— Дай бог вам здоровья, сударь, пожалуйте! — ответил тот, отодвигаясь в сторону, так как вошедшие немедленно устремились к пылающему камину.

— Есть у тебя хворост? — спросил сторожа Моуравов.

— Есть, сударь, как не быть!

— Ну, так принеси его и подложи в огонь. Видишь, как мы промокли? Как твоё имя?

— Беруча, сударь. Сейчас разведу такой огонь, что вам жарко станет! Экий град повалил, наказание божье! От садов ничего не останется! Ну, ладно, иду, — заторопился Беруча, перекинул ружьё через плечо и вышел.

Через минуту он вернулся с охапкой хвороста, нало-мал его и подложил в огонь. Сырой хворост сначала только дымился, но Беруча стал раздувать огонь, и скоро в камине вспыхнуло яркое пламя, которое осветило внутренность башни. Моуравов и Эгутов подошли поближе к огню и стали обсушиваться. Казаки выстроились поодаль у стены.

— Ты давно тут служишь, Беруча? — спросил Моуравов сторожа, который, остановившись вблизи камина, почтительным взглядом рассматривал незнакомого ему человека в расшитом золотом мундире.

— Нынче вечером поставили на дежурство, — протянул в ответ Беруча и внезапно спросил: — А кто вы будете, сударь, — русский или грузин?

— Я нахожусь при особе государя. Я русский посол.

— Вот оно как!

Достав с полки глиняные чаши, Беруча извлёк из какого-то тёмного угла объёмистый кувшин и принялся угощать гостей густо-красным, душистым вином.

— Простите меня, убогого, за бедное угощение! Больше у меня ничего нет! — извинился Беруча. — Угощайтесь, а тем временем пройдёт дождь.

— Скажи, Беруча, когда проехало русское конное войско? — спросил Моуравов.

— Не могу сказать. Здесь они не проезжали. Должно быть, поднялись по Базарной улице и выехали из города через Высокие ворота. Сейчас они стоят лагерем на Кабахи. Вы пойдёте туда?

— Да.

— Говорят, что сардар этого войска — грузин. Поэтому, дескать, он и привёл своё войско к государю.

— Что ещё говорят?

— Ещё говорят, будто этот грузин, но чину подполковник, обещал государю привести к нему связанным русского генерала, который изменил нам у Ахалциха.

— Дальше, дальше! — Моуравов поставил полную чашу на треногую скамейку и устремил выжидательный взгляд на Беруча. Ему не терпелось узнать, что говорят в народе обо всех происшествиях последнего времени.

— Чего же ещё? Дальше говорят, государь дал своё согласие, и подполковник собирается завтра в поход.

— Когда ты это слышал?

— Нынче вечером. Эх, дай бог, чтобы он сумел что-нибудь сделать. Авось будет нам счастье и поправятся наши запутанные дела!

— Эгутов, слышишь? — сказал Моуравов по-русски переводчику. — Простой башенный сторож раньше нас узнает столь важные новости! Куда мы годимся!..

Беседа продолжалась ещё долго. Наконец дождь перестал, и Моуравов со спутниками, успев обсушиться у огня, вышли на улицу. Светало. Небо на востоке уже начинало бледнеть, доносилось пенье петухов. Тучи ушли за Махатскую гору. Откуда-то издалека ещё доносился заглушённый шум дождя. Воздух был холоден. Повсюду блестели лужи.

Беруча открыл маленькую дверь, проделанную в воротах, и все направились на Кабахи. Оказалось, что Сололакская речка разлилась от дождя. Они свернули влево, перешли мост, поднялись вдоль ограды храма Пашаванк и, миновав армянское кладбище, вышли на Кабахи. Обширная площадь была покрыта палатками. Гусары уже поднялись. Они разбирали палатки и седлали коней; в утренней тишине слышались их сонные голоса. Лошади, засунув головы в торбы, с хрустом жевали ячмень. Молодцеватый дежурный офицер скомандовал гусарам «смирно» и, вытянувшись перед Моуравовым, отрапортовал ему.

— Где Ратиев? — спросил Моуравов.

— Не могу знать!

— Не знаете, где ваш начальник? В таком случае прикажите горнисту трубить сбор. Он услышит и придёт. А гусары пусть перестанут разбирать палатки.

— Не могу, ваше высокоблагородие!

— Раз я вам приказываю, вы обязаны мне подчиниться!

— Простите, но я подчиняюсь только приказам моего начальника, подполковника Ратиева.

— Тогда немедленно доставьте ко мне Ратиева.

— Он приказал ни в коем случае не искать его.

Удивлённый Моуравов несколько минут глядел на офицера застывшим взглядом. Подобное неподчинение было для него настолько неожиданно, что он не сразу пришёл в себя. Наконец, резко повернувшись спиной к офицеру, он приказал своим казакам дать несколько ружейных залпов в воздух. Они тотчас же достали свои ружья из бурочных чехлов и принялись палить.

Три часа подряд кричали друг на друга Моуравов и Ратиев. Предметом спора этих двух грузин, состоявших на русской службе, была судьба их родины. Каждый из них доказывал, что он больше другого любит Грузию и не позволит низвергнуть её в пропасть. Поняв, что криком от Ратиева ничего не добиться, Моуравов стал умолять.

— Не губите эту маленькую страну, — говорил он, — не вводите царя в заблуждение. Из этой авантюры ничего не выйдет, вы губите не только себя, но вместе с собой и всю Грузию.

Такой тон Моуравова несколько смягчил Ратиева, он ответил, что не может не выполнить приказа царя, но согласен обождать, пока Моуравов вернётся из дворца.

— Я подожду вас два часа, — сказал он, — а потом тронусь в путь, и завтра утром Тотлебен будет в моих руках.

Моуравов немедленно отправился во дворец. Эджибу, встретившему его у ворот, он приказал доложить о нём царю. Тон его был такой нетерпеливый, он так грозно глядел, что эджиб не посмел ослушаться и побежал к Ираклию.

Пока эджиб отсутствовал, Моуравов бегал по приёмной, как зверь, запертый в клетке, и от волнения тяжко вздыхал. Увидев шедших к царю мдиванбегов Иоанна и Чабуа Орбелиани, он бросился им навстречу.

— Слыханное ли это дело, господа мдиванбеги? — он поглядел сначала на Иоанна, потом на Чабуа. — Можно ли рубить ветвь, на которой сидишь? Какой безумец посоветовал государю арестовать Тотлебена? Кто внушил ему такое гибельное решение? Молю вас, помогите мне убедить государя отказаться от этой мысли. Иначе нам не избежать гнева русской императрицы; она сожжёт, испепелит нашу страну, сотрёт нас с лица земли!

— Вы думаете, мы не советовали государю отказаться от этого намерения? — ответил Иоанн. — Все увещания были напрасны. Впрочем, мог ли государь поступить иначе, ознакомившись с манифестом Тотлебена? Государь рассуждает совершенно правильно: завтра Тотлебен может издать манифест, направленный против него самого, назначить убийце награду в десять тысяч золотых и спрятать за каждым кустом изменника с мушкетом. Посудите сами, можно ли обвинить нашего государя в чрезмерной запальчивости?

— Нет, то, что вы говорите, никогда не может случиться! Тотлебен не посмеет действовать против особы царя Ираклия. А этого дуралея Чоглокова вместе с Ратиевым и Дегралье я взял бы под стражу и отвёз со связанными руками к Тотлебену.

— Что такое? — послышался вдруг громкий голос Давида Орбелиани, который вошёл в зал, — Почему же господин посол советует нам выдать Тотлебену русских офицеров? Потому, что они выказали свою преданность государю?

Моуравов собирался уже заспорить с Давидом, когда появился эджиб и объявил, что государь ожидает русского посла в своём кабинете. Моуравов поклонился вельможам и поспешил к царю.

Давид проводил Моуравова взглядом и сказал:

— Напрасно он старается, государь ни за что не отменит своего решения.

— Как знать! — сказал Чабуа, откинув разрезной рукав, и добавил: — Известно, что слово может и зажечь и погасить огонь. К тому же, сдаётся мне, лучше, если государь отменит свой приказ. Я думал всю ночь и наконец пришёл к заключению, что так будет правильнее всего.

— Ну, теперь держись, начинается софистика, — улыбнулся Давид.

— Некоторым людям не мешало бы владеть не только мечом, но и софистикой, — рассердился Чабуа. — И я полагаю, что следовало бы избавить государя от неразумных молодых советников. Добро бы ещё были знатные люди! Какие-то жалкие сыновья водовозов смеют вмешиваться в государственные дела! Что они понимают? — Чабуа на мгновение умолк и продолжал: — Втихомолку убегают к государю, нашёптывают ему, советуют то так поступить, то этак! Советники! Можно подумать, что они изучали искусство управления государством по истории римлян или греков!

— Кого вы подразумеваете, господин Чабуа? — нахмурив брови, спросил мдиванбега Давид. — Насколько мне известно, единственным молодым советником его величества является царевич Леван. Уж не думаете ли вы, что государь не умеет отличить хороший совет от дурного? Или, по-вашему, он недостаточно мудр, чтобы действовать по собственному разумению?

Чабуа смутился. Он не ожидал, что словам его будет придано такое значение. Он испуганно взглянул на Давида своими маленькими глазками, словно напроказивший щенок, который увидел в руках хозяина занесённую палку и не знает, шутят с ним или ему немедленно нужно бежать.

Давид прекрасно понимал, что всё недовольство Чабуа объясняется страхом потерять влияние при дворе. Ему передали ядовитую шутку Чабуа: «Сардар, военный поставлен над всеми мдиванбегами, — сказал Чабуа. — Уж не собираются ли громить нас, как кизилбашей-басурманов». В этом было всё дело: молодые придворные, быстро выдвигавшиеся вперёд, были приверженцами Давида и клялись его именем. Чабуа знал это и был ярым противником молодёжи.

Чабуа стал оправдываться. «Не нужно фехтовать словами», — сказал он Давиду. Сказанное им относилось отнюдь не к царевичу Левану, а только к молодым секретарям, перед которыми всегда открыты двери царского кабинета и которые имеют возможность беседовать с государем наедине, по-домашнему. Когда государь приказал Ратиеву арестовать Тотлебена, Бесики и Соломон Леонидзе поздравляли друг друга. На радостях они вместе с царевичем Леваном и целой компанией пировали всю ночь до рассвета в саду Кайбулы. Пировать и веселиться следует тогда, когда начатое дело увенчается успехом, а до того нужно не распевать «шикасты» и «баяти», а молиться богу!

— Быть может, Тотлебен и не ладит с государем, но, во всяком случае, но манифесту этого не видно. Царь Ираклий упоминается в нём сразу после российской императрицы, — продолжал Чабуа. — Между тем этих трёх офицеров — Ратиева, Чоглокова и Дегралье генерал именует изменниками и предателями интересов не только императрицы, но и нашего государя. Скажите, как это следует понимать, господин сардар?

— А вот как, господин Чабуа. Если государь завтра же не отошлёт всех троих связанными к Тотлебену, то генерал объявит и его изменником. Он обманывает всех грузин, называя этих офицеров изменниками, предавшими царя Ираклия, и требуя, чтобы никто не предоставлял им убежища. Он, конечно, прекрасно знает, что все трое находятся здесь, у нас, в Тбилиси.

Тем временем к беседующим подошли мдиванбеги Кайхосро Авалишвили, Иасэ Амилахвари и Теймураз Цицишвили. Увлёкшись разговором, они незаметно для себя вошли из приёмной во французскую гостиную, где их встретили придворные дамы во главе с Анной. Женщины засыпали мдиванбегов вопросами. Они хотели знать, что творится в стране и почему все объяты таким волнением.

— Неужели женщины настолько не способны иметь суждение о государственных делах, что их нужно держать в неведении?

— Никто этого не думает, — с улыбкой ответил Давид Анне, которая одною из первых обратилась к нему с этим вопросом. — Но неужели вы ещё ничего не знаете? Генерал Тотлебен издал манифест, в котором…

— Это мне известно, — прервала его Анна. — Но что случилось? Почему русский посол прибежал ни свет ни заря и так упорно добивался свидания с государем?

— Его величество отдал приказ арестовать Тотлебена, и это, естественно, встревожило русского посла.

— И не только русского посла, дорогая моя невестка! Нас эта весть взволновала ещё сильней, — сказал Чабуа. — Если государь не отменит приказа, нас ожидают большие неприятности. Это— не простое дело!

— Но и не такое уж опасное, ваше сиятельство! — успокоил Давид встревоженного мдиванбега.

Женщины в один голос поддержали Давида и заспорили с Чабуа:

— Государь не мог поступить иначе! Нужно унять этого наглого генерала, который ворвался в наш дом и своевольничает, как взбредёт в голову! Не хватает только, чтобы он потребовал наших девушек себе в невольницы! Может быть, вы хотите, чтобы дошло и до этого?

Женщины так дружно и с такой энергией атаковали Чабуа, что Давида разобрал смех. Он махнул рукой и пошёл в верхний этаж, где были расположены царские палаты.

В галерее Давид увидел нескольких молодых секретарей, стоявших, как тени, у стен и о чём-то шептавшихся между собой. Занавеси на окнах были спущены, и глаза Давида не сразу освоились после ярко освещённого зала с полутьмой галереи.

— Какие новости, молодые люди? — спросил он.

— А, господин Давид, — послышался знакомый голос, — пожалуйте!

— Соломон, вы? — сказал Давид. — Вот и Бесики, а кто же третий?

— Это я, Сулхан Туманишвили.

Секретари окружили Давида, который вполголоса спросил:

— Посол всё ещё у государя?

— Да, — ответил Соломон. — Вы желаете видеть его величество?

— Да, желаю.

— Не знаю, что вам ответить. Господин посол в присутствии государя сказал мне, чтобы я не впускал никого, потому что у него, дескать, важное и тайное дело к государю! Как будто мы не знаем, что у него за дело!

— Какие там тайны, мы слышали больше чем половину из того, что там говорилось. — шёпотом сказал Бесики Давиду, — Как только не изощрялся Моуравов! Он угрожал, что покончит самоубийством на глазах у государя, кричал: «Вот этим кинжалом рассеку себе грудь, если ваше величество хоть на йоту сомневается в моей преданности».

— Как, он обнажил оружие в присутствии государя? — удивился Давид. — Откуда он взял кинжал?

— Клинок лежал на письменном столе. По-видимому, Моуравов на него и показывал. Государь просил его встать и успокоиться. Должно быть, бедняга упал на колени перед государем. Он всё повторял, что ни минуты не хочет оставаться в живых, если государь не верит в его преданность, и умолял его величество не подчинять разум чувству, не поддаваться порыву и милостиво выслушать его.

— Ну, и что же было дальше? — нетерпеливо спросил Давид.

— Дальше я ничего не знаю, потому что разговор продолжался в более спокойных тонах и я не мог разобрать слов.

— Где Леван?

— Царевич пошёл к Ратиеву. Чоглоков прислал сказать, что у них будет небольшое совещание, и просил царевича присутствовать на нём. У них уже всё готово, ждут только провианта для похода. Как только припасы будут получены, Ратиев тотчас же двинется в путь.

— Как мне быть? Войти? — вопрос Давида был обращён скорее к самому себе, чем к секретарям. — Посла я не стесняюсь, но боюсь, как бы не было неприятно государю.

— Войдите, — посоветовал ему Соломон. — Пусть лучше государь будет недоволен, лишь бы не провалилось всё наше дело!

— Нет, так не годится. Если я понадоблюсь, государь сам позовёт меня. А я пока пойду к царице. Вы потом расскажете мне обо всём, что было, я же тем временем попытаюсь убедить государыню, чтобы она посоветовала его величеству не отменять своего приказания.

— Ваше высочество, пусть даже Ратиев сумеет арестовать Тотлебена и подчинить нам всё его войско. Но можно ли даже мечтать о том, чтобы с этой горсточкой солдат вторгнуться в Турцию, как это безрассудно предлагает Чоглоков? У генерала Румянцева одной только свиты пять тысяч человек да отборное войско в двести тысяч солдат, и всё же он ничего не может поделать против султана. За два года он не продвинулся дальше Измаила и Бухареста. Только легкомысленный Чоглоков может думать, что поход в Турцию — это приятная прогулка. Некогда султана не смогли победить даже крестоносцы, хотя они предприняли едва ли не десять походов и вели с собой армию почти всей Европы. Даже такой огромной стране, как Россия, даже такой стране тяжело вести войну с султаном. Неужели мы с помощью малочисленного отряда войск, незаконно перешедшего на нашу сторону, можем причинить заметный вред султану? Пусть даже нам удастся пройти Ахалцих, взять Карсскую крепость, что же дальше? Нам придётся в самом скором времени повернуть назад и воевать с карательными войсками разгневанной императрицы. Зачем нам ставить самим себе ловушку? Этого ли ещё не хватает нашей разорённой исстрадавшейся стране? Поверьте мне, государь, — я русский посол и должен трудиться только на благо России. Я обязан даже, если будет нужно, хладнокровно обречь Грузию на гибель, но знайте, ваше величество, что Антон Моуравов скорее пронзит себе грудь, чем причинит малейший вред своей Грузии, Чоглоковым и ему подобным нечего терять — это авантюристы, которые ищут славы и наживы. Они могут поставить всю Грузию на карту, как золотой, и, если проиграют её, бровью не поведут. На следующий день они переметнутся к шаху и там снова попытают счастья. Ну, а куда мы денемся, когда очутимся между двух огней, когда над нами будут занесены два меча — султана и императрицы? Нет, государь, лучше не будем восстанавливать Россию против себя, не поддадимся чувству справедливого гнева, терпеливо снесём все обиды. Сейчас не время прибегать к мечу — лучше действовать хитростью. Будем поступать так, чтобы и не унизить себя и не погубить дело, поддавшись порыву. Тотлебен уже причинил нам немало неприятностей, но, если мы будем действовать осторожно, он поплатится вдвойне!

Моуравов оборвал свою речь и устремил выжидательный взгляд на царя. Ираклий молча сидел в мягком кресле и казался всецело ушедшим в свои мысли. Он даже не заметил, как Моуравов умолк. Губы его были упрямо сжаты, он пристально смотрел в угол комнаты и перебирал пальцами чётки. Так продолжалось несколько мгновений. Наконец Ираклий, словно внезапно вспомнив, что ему следовало слушать Моуравова, встрепенулся, вздохнул и торопливо проговорил:

— Да, да, я слушаю, продолжайте.

Моуравов был ошеломлён. Битый час говорил он не переставая, а оказалось, что государь его вовсе и нс слушал. Ираклий угадал его мысли и улыбнулся:

— Я внимательно слушал тебя, Антон! Всё, что ты сказал, мною уже не раз думано и передумано, но…

— Что означает это «но», ваше величество?

— Это означает, что я пока не вижу другого выхода. Я верю вашей преданности, господин Моуравов, и весьма уважаю вас. Из уважения к вам я прикажу Ратиеву отложить поход на три дня. Напишите ещё раз Тотлебену. Я знаю, что из этого ничего не выйдет, но для того чтобы вы окончательно уверились в невозможности с ним сговориться, попробуйте в последний раз убедить его. Напишите, что я готов предать забвению всё, что было, и действовать с ним в согласии против общего врага, а если он испытывает недостаток в провианте или фураже, то немедленно доставить ему то и другое.

Ираклий встал. Тотчас поднялся и Моуравов. Он взял со стола свою треугольную шляпу и засунул её себе под мышку.

— Если же генерал ещё раз позволит себе какой-либо поступок, оскорбляющий наше достоинство. — Ираклий помолчал, взглянул в окно и отчеканил:

Моуравов вздохнул с облегчением. Правда, он ещё окончательно не уговорил Ираклия, но можно было надеяться, что за три дня дело как-нибудь образуется. Он посоветуется с некоторыми сочувствующими ему вельможами, подошлёт их к царю и, наконец, убедит его отказаться от опасного намерения. Поэтому он решил пока удовлетвориться достигнутым, попрощался с царём и немедленно отправился в посольство, чтобы поговорить с Ратиевым, Чоглоковым и Дегралье. Он хотел ещё раз попытаться убедить Ратиева отказаться от своего намерения, Чоглокову же и Дегралье собирался предложить убраться восвояси, пригрозив им, что в противном случае добьётся от царя разрешения на их арест и высылку в Россию.

В посольстве Моуравов застал фельдъегеря, присланного Тотлебеном. Фельдъегерь, бросив свою кожаную сумку на стол и растянувшись в усталой позе на тахте, отдыхал после долгого пути. При виде Моуравова он лениво поднялся, отрапортовал, устало растягивая слова, о своём прибытии и вручил послу письмо, которое достал из сумки. Моуравов взял письмо, попросил фельдъегеря сесть и приказал любопытным сотрудникам посольства вместе с Эгутовым оставить их наедине.

Сотрудники удалились с недовольным видом. Моуравов, не распечатывая письма, стал расспрашивать фельдъегеря:

— Где находится генерал в настоящую минуту?

— В Душети, — ответил фельдъегерь. — Я еду оттуда. Мы взяли эту крепость.

— Взяли? Что это значит?

— Я не понимаю вашего вопроса, — гусар удивлённо взглянул на Моуравова.

— Как не понимаете? — удивился в свою очередь Моуравов, — Вы взяли крепость с боем?

— Громко сказано, — улыбнулся гусар. — Мы просто связали всю крепостную стражу, которая почти не оказала сопротивления.

— Ах, боже мой! Да скажите же мне, для чего вам понадобилось брать Душетскую крепость силой?

— Как для чего? Таков высочайший указ. Ведь Тотлебену дано повеление полностью подчинить Грузию её императорскому величеству, а всех грузин заставить присягнуть России. Вот мы и выполняем указ. Но не все грузины сочувствуют нам. Правда, к графу уже явились князья Амилахвари и Павленов, но зато душетский губернатор не пожелал явиться и теперь раскаивается в этом: мы разграбили всё его имущество.

— Значит, Тотлебен решил…

— Решил, что на днях возьмёт в плен царя Ираклия, отберёт у него орден Андрея Первозванного и отправит его под стражей в Россию. Потом он заставит всех подчинившихся князей присягнуть на верность императрице, и таким образом со всеми грузинскими делами будет покончено в две недели.

— Как, по-вашему, возможно ли это?

— Почему же нет? Имея три тысячи солдат, мы проведём всю операцию так быстро, что и оглянуться не успеете.

— Это не ваша ли собственная фантазия?

— Ну, что вы! Тотлебен уже давно беседовал обо всём этом с каждым офицером. Я думал, что вы об этом уже знаете. Разве капитан Львов не сообщил вам?

— Вы своими глазами видели указ императрицы?

— Нет, я его не видел, но Львов говорит, что читал его.

Эти новости с новой силой встревожили Моуравова. Несколько мгновений он стоял, словно в дурмане. Он не догадался даже сесть, хотя чувствовал в коленях такую слабость, что едва не упал. Глаза, воспалённые от бессонной ночи, горели, что-то тяжёлое подступало к самому сердцу.

— Безумец! — вырвалось у него. Он схватился руками за голову. — Безумец, поистине безумец!

— Кто безумец, ваше превосходительство?

— Всякому понятно — кто! Да знаете ли вы, с кем имеете дело? — вскричал Моуравов, обращаясь к фельдъегерю, как будто эго был сам Тотлебен. — Знаете или нет? Ираклий раздавит вас, как котят. Повелители Востока не смогли ни разу победить его. Вам ли, глупцам, вступать с ним в борьбу? Никакого указа императрицы нет, всё это выдумки! Генерал хочет своими дурацкими действиями искупить позор, которым он покрыл себя под Ацкури. Он хочет принести в жертву своему честолюбию жизнь трёх тысяч русских людей! Нет, никогда! Я не дам ему права на это! Ох, боже мой, что это за несчастье свалилось на мою голову. И ведь обо всём этом я знал уже раньше, но только не хотел верить!

Фельдъегерь слушал в изумлении. Моуравов бегал по комнате и бесновался. Наконец он упал на стул, схватился руками за голову и в таком положении молча просидел некоторое время. Потом, тяжело вздохнув, он послал фельдъегеря к Эгутову с тем, чтобы тот дал ему позавтракать, сам же схватил перо и принялся писать письмо к Панину.

«Здешние дела совсем запутались, — брызгая чернилами, писал Моуравов, словно эта торопливость могла помочь ему быстрее снестись с Петербургом, до которою был целый месяц пути. — Граф Тотлебен со своим корпусом находится ныне в Грузии, а именно в Душети, почти ближайшем к границе России пункте. Здесь, но словам грузин, он взял из крепости две пушки, так как готовился встретиться с врагом; но всё это есть лишь выдумка, цели которой я не знаю…»

Он на мгновение остановился и пробежал взглядом написанное. Волнение сказывалось: он убедился, что письмо выходит нескладно. Подумав немного, он махнул рукой и продолжал:

«…хотя Ираклий ежедневно выслушивает жалобы жителей на бесчисленные оскорбительные и дерзостные действия графа Тотлебена, дошедшие до того, что греческая церковь вблизи Душети была разграблена его отрядами, после чего я послал ему письмо с просьбой впредь удерживать свои войска от подобных бесчинств. Воздействовало ли на него это письмо, я, однако, пока нс знаю. Лишь искреннее чувство покорности всемилостивейшей нашей монархине удерживает Ираклия в границах глубокого уважения к её военачальнику и войскам. Душетский губернатор вынужден был спастись бегством, дабы не подвергаться опасности. Волнение и тревога царят здесь. Ими объяты как сам царь, так и все высокородные вельможи, узнавшие об описанных выше бесчинствах. Довожу также до сведения вашего сиятельства, что граф Тотлебен опубликовал манифест, направленный против офицеров — подполковника князя Ратиева, графа Чоглокова и поручика Дегралье. Экземпляр оного на русском и грузинском языках осмеливаюсь переслать вашему сиятельству вместе с копией письма царя Ираклия, адресованного на моё имя. Сие письмо заслуживает внимательного рассмотрения со стороны вашего сиятельства.

Подполковник Чоглоков и поручик Дегралье прибыли в Тбилиси 1 мая по своему желанию. Из них подполковник Чоглоков был арестован графом Тотлебеном и выслан в Россию прошлого 4 апреля, а поручик Дегралье тогда же уволен со службы. Подполковник Ратиев был приглашён царём Ираклием в Тбилиси с целью снабжения провиантом его отряда, шедшего вместе с ним на соединение с войсками графа Тотлебена. Подполковник Ратиев рассчитывал найти графа Тотлебена в Мухрани, как об этом сам граф сообщал мне ещё во время пребывания его у Ацкури. Более того, Ираклий посылал к графу гонцов, прося его прибыть в Тбилиси — от Мухрани же до Тбилиси лишь полдня езды, Граф Тотлебен требовал у Ираклия выдачи ему упомянутых трёх офицеров. Ираклий намеревался препроводить их к графу вместе с прибывшим из России отрядом подполковника Ратиева, но Тотлебен, не дожидаясь ответа Ираклия, обнародовал этот манифест, который вызывает в здешнем народе тревогу и удивление, ибо здесь никогда не слышали ни о чём подобном. Сам царь Ираклий также встревожен, ибо опасается, как бы подобные меры не были предприняты и по отношению к собственной его особе. Слепое подчинение российскому престолу со стороны здешних азиатов или стремление к наживе какого-либо негодяя может подвергнуть опасности жизнь монарха, тем более, если на это будет дано манифестом соизволение главнокомандующего здешними русскими войсками. Приняв во внимание указанные соображения и чтобы избежать пролития крови, быть может, совершенно невинных людей, царь Ираклий решил сам отправить их в Петербург.

гор, Тбилиси, 10 мая 1770 г.»

Моуравов пробежал глазами письмо и на минуту задумался. Он колебался: отписать ли Панину всё, что наболтал фельдъегерь? Однако в манифесте Тотлебена Ираклий был упомянут с почтением, как царь, принявший подданство императрицы. Моуравов подумал, что все эти разговоры, возникшие в русском лагере, возможно, были только домыслом досужих людей, и решил совершенно умолчать о них.

«Боже, помоги мне, — вздохнул Моуравов, сложил письмо, зажёг свечу и стал шарить на столе в поисках сургуча. — Господи, избави меня от этой напасти и воздай творящему зло по его заслугам!»

Три дня Моуравов без устали бегал по городу. Он являлся к мдиванбегам, к судьям, к царевичам, к правителю города и убеждал их, чтобы они посоветовали Ираклию не обострять положения и отказаться от ареста Тотлебена. В конце концов его труды увенчались успехом. Неожиданно у него оказалось много единомышленников, особенно среди пожилых вельмож, которые уже не чувствовали в себе былых сил, чтобы в тяжкую годину мужественно переносить испытания, и не мечтали ни о чём, кроме спокойной жизни. Вельмож этих поддержал и царевич Георгий, который собрал всех своих единомышленников, явился вместе с ними к Ираклию и после долгих увещаний наконец убедил отца вытребовать назад от Ратиева письменный приказ об аресте Тотлебена. Это вызвало ропот недовольства среди вельмож и придворных молодого поколения, группировавшихся вокруг царевича Левана.

Давид Орбелиани немедленно отправился к царю, чтобы убедить его, что подобное отступление обращает в ничто величие, обретённое Грузией благодаря его же бранным трудам, превращает грузинского царя в покорного раба Тотлебена. Тем временем Леван отыскал Ратиева, отозвал его в сторону и приказал ни за что не возвращать государю записку с приказом об аресте Тотлебена. Вслед за этим он отправился к отцу, чтобы поддержать своего друга и зятя. Леван был уверен, что у Давида произойдёт бурное столкновение с царём и что, если он не подоспеет вовремя, дело может плохо обернуться. Каково же было его удивление, когда он увидел в приёмной грустного Давида. Тут же ожидали царской аудиенции главный мандатур Глаха Цицишвили и судья Иесе.

— Видел отца? — спросил царевич.

Тот отрицательно покачал головой.

— Почему?

— Эджиб встретил меня у дверей и сказал, что ему велено никого не пускать.

— Как никого? Даже самого сахлтухуцеси? Что это значит? Государь один?

— Нет.

— Кто у него?

— Бесики.

— Бесики? — Леван сразу успокоился. — Ну, это ещё ничего. Я боялся найти там кое-кого другого. Что ж, пойду повидаю государя.

И Леван вступил в галерею, которая соединяла приёмную с царским кабинетом. Но тут эджиб, который стоял у дверей кабинета, вышел навстречу ему и почтительно доложил, что государь не велел принимать даже самого царевича. Ираклий просил сына и зятя извинить его и обещал, что сам всех созовёт, когда придёт время. Леван вернулся, позвал Давида и вместе с ним направился к Анне. Она радостно встретила зятя и племянника, поцеловала каждого в лоб, усадила на тахте и осведомилась о здоровье Тамары.

— Ну как она, моё бесценное сокровище? Привыкли друг к другу? — с улыбкой спросила Анна. — Наверное, привыкли, иначе разве она не пришла бы к нам хоть раз за всё это время? Совсем стала затворницей наша Тамара! А ведь от вас до дворца рукой подать…

— Вот видите, а она на вас в обиде: совсем, говорит, тётушка меня забыла. Спасибо Левану — всё время у нас: и днём и ночью. Право, в нашем доме не так уж неуютно, отчего же вы так редко к нам ходите?

— Я бы рада не расставаться с вами, да ведь знаете мои обстоятельства…

— Знаю, знаю! Сейчас скажете: «Мой Димитрий, я не могу его оставить…» — прервал её Давид. — Нашли чем отговариваться! Разве мало у вас слуг, которые могут присмотреть за Димитрием? Как поживает мой почтенный дядюшка?

— Известно, как! Теперь у него появилось новое чудачество — стал капризен, как малый ребёнок. Увидит еду и от радости бьёт в ладоши. А если его не накормят вареньем, хнычет, как младенец. Эх, лучше вы расскажите о себе. Леван, что с тобой? Похоже, что тебя рассердили. — Анна взглянула на Левана с любовью.

Леван вместо ответа только махнул рукой и, раскрывая нарды, сказал Давиду:

— Давай сыграем, скоротаем время, пока Бесики кончит свою беседу с отцом.

— Бесики? — переспросила Анна.

— Да, Бесики, — нахмурился Леван, занятый расстановкой шашек на игральной доске. — Отец заперся с ним ото всех, даже нас с Давидом не впустили. Любопытно, какие там у них секреты?

Анна не на шутку разволновалась. Сердце её бешено заколотилось. Что могло случиться? Быть может, Майя выдала её тайну и слух о её любви к Бесики дошёл до Ираклия? Анна строила в уме тысячи догадок, но каждый раз возвращалась к этому предположению. Никакой другой причины для тайной беседы Ираклия с Бесики она не могла придумать.

Чтобы скрыть волнение, она вышла в Другую комнату. Приказав запятой рукоделием Анико выйти к Левану и Давиду, она понюхала духи и кое-как заставила себя успокоиться. Когда сердце её стало биться тише, она решительно направилась к палатам Анны-ханум, рассчитывая всё у нёс разузнать. Но надежды её не оправдались: спросить напрямик она не решилась, а окольным путём ничего не смогла выведать.

Когда она вернулась к себе, Давида и Левана уже не было. Судя по тому, что нарды остались раскрытыми, царевич и сардар, по-видимому, прервали игру неожиданно. Анна беспомощно огляделась и принялась теперь искать внучку. Служанка, прибежавшая на зов, сказала ей, что Анико ушла к царице Дареджан. Маленький царевич Иулон неожиданно заболел, и все женщины, какие находились во дворце, ушли во дворец Сачино.

— Когда же вы все успели узнать об этом? — удивилась Анна.

— Да минут пять тому назад. Прибежал слуга от царицы, разыскивал докторов. У царевича, оказывается, сильнейший жар. Он весь горит.

— Боже мой, боже мой! Ах, какая беда! Как же я не знала? Я сейчас же должна идти туда. Почему они меня не подождали?

— Они только что отправились. Наверное, ещё и до моста нс дошли.

— Скорей дай мне выходные туфли и зонтик! — засуетилась Анна и вмиг забыла о собственном горе. Торопливо надев на ноги расшитые золотом туфельки на высоких каблуках, она взяла зонтик и поспешила в Сачино, к царице Дареджан.

Сходя по лестнице, она увидела нескольких вельмож, которые тоже куда-то торопились. Среди них был Чабуа. Анна крикнула ему:

— Чабуа, Чабуа, подождите меня! — Она бегом догнала мдиванбега и, с трудом переводя дыхание, спросила: — Вы идёте в Сачино?

— Да, в Сачино, — ответил Чабуа с глубоким поклоном.

Остальные тоже остановились и почтительно приветствовали Анну.

— Ну, так пойдём вместе, — сказала Анна. — Что это за несчастье свалилось на нас! Чем заболел мой милый маленький Иулон?

— Не могу сказать. Лекари только сейчас пошли в Сачино.

— А государь уже там?

— Нет, государь занят: заперся в своём кабинете и никого к себе не допускает. Ему даже не решились доложить.

— Боже мой, да как же это так? Разве можно не докладывать? Я пойду скажу ему. Как можно нс сообщить ему о болезни сына! — Анна, подобрав платье и оставив Чабуа, устремилась вверх по лестнице.

Снова сердце её забилось изо всех сил. Совершенно неожиданно у неё появился повод войти к Ираклию, узнать, о чём он беседовал наедине с Бесики. ещё минута — и тяжкие сомнения её будут разрешены. Но, дойдя до галереи, Анна невольно замедлила шаг. Повод был очень хорош: она войдёт к брату, чтобы сообщить ему о болезни сына, и одним взглядом определит, что там происходит — разговаривает ли царь с Бесики о делах, диктует ли ему, или гневается на него за любовь к своей сестре. Даже волнение её не внушит Ираклию никаких подозрений.

Но что, если беседа Ираклия и Бесики действительно касается её? Как тогда быть? У неё тут же на месте разорвётся сердце, которое и сейчас не даёт ей покоя.

Чем ближе подходила Анна к кабинету Ираклия, тем труднее становился для неё каждый шаг.

Эджиб, который стоял перед дверью кабинета, вышел вперёд с почтительным поклоном и остановился в изумлении: на лице сестры царя было написано необычайное волнение.

Анна остановилась, хотела о чём-то спросить эджиба, но не смогла взять себя в руки. Пока она старалась произнести хоть слово, дверь отворилась, и в галерею вышел улыбающийся Бесики.

Анна сразу поняла, что всё её волнение было совершенно напрасно. Она мгновенно успокоилась и сразу почувствовала во всём теле страшную усталость. Колени у неё задрожали, слёзы хлынули из глаз. Она несколько раз прерывисто вздохнула и, даже не кивнув Бесики в ответ на его почтительное приветствие, вбежала в кабинет.

— Горе мне, горе! — крикнула она, задыхаясь. — Мой маленький Иулон заболел! — и Анна, плача, опустилась на тахту.

— Заболел? — удивился Ираклий. — Но ведь ещё вчера он был совершенно здоров?

— Говорят, у него сильный жар, — сказала Анна, прикладывая платок к глазам.

— Да перестань ты, ради бога! Вечно вы перепугаетесь, да и других можете перепугать! Наверное, пустяки какие-нибудь. Пойдём посмотрим, в чём дело. Врачей уже позвали?

Анна вытерла слёзы и, окончательно успокоившись, сказала чуть дрожащим голосом:

— Врачи только что пошли туда.

— Пойдём и мы. Эй, эджиб! — Ираклий ударил в ладоши и приказал неподвижно вытянувшемуся в дверях слуге: — Скорее лошадей!

В Сачино они застали множество людей. Двор, балконы и комнаты были переполнены вельможами и придворными дамами. Ираклия удивило и встревожило такое стечение народа. Взволнованный, он взбежал по лестнице в круглую комнату башни, где находился маленький больной.

Царевич лежал на спине и тяжело дышал. Лицо его было пунцовым от жара, широко раскрытые глаза смотрели в потолок. При виде отца мальчик улыбнулся и протянул обе руки, чтобы обнять его за шею. Ираклий опустился на колени около постели, наклонился к сыну и провёл рукой по его воспалённому лбу. Иулон обвил его шею обеими руками и крепко прижался к нему.

— Отец, — прерывисто шептал мальчик около самого уха царя, — милый отец, подари мне лошадку!

— Хорошо, сынок, подарю тебе моего арабского скакуна, — сказал Ираклий, тщетно стараясь освободиться из цепких объятий сына.

Иулон ещё крепче обхватил ручонками шею отца и шепнул:

— Буланого подаришь?

— Да, да, буланого, — успокаивал его Ираклий, — а к нему золотое седло и золотую саблю.

Анна старалась привлечь к себе внимание царевича, рассчитывая на то, чтобы тот выпустил Ираклия, который стоял на коленях, склонившись над постелью в неудобной позе. Но все её усилия были тщетны: Иулон едва взглянул на ласкающуюся к нему Анну и ещё крепче вцепился в отца. Долго ещё продолжались бы эти ласки, если бы не вмешалась Дареджан, которая наконец заставила мальчика выпустить отца из своих объятий. Ираклию подали кресло. Поставив его тут же, у изголовья больного, Ираклий сел и осмотрелся. В комнате находились: царица Дареджан, Леван, Анна и три врача. Патер Леонардо, самый известный из всех тбилисских врачей, ещё до прихода Ираклия приказал никого не пускать к больному, бесцеремонно выпроводил всех, кроме Дареджан и Левана, и раскрыл настежь окна, чтобы освежить воздух.

Ираклий окинул врачей вопросительным взглядом, глаза его остановились на Леонардо. Но Турманидзе опередил его:

— У царевича воспалены лёгкие, государь. Он дышит с хрипом, пульс бьётся неправильно, лицо налилось кровью. Дыхание весьма затруднено. Причиной всему — избыток крови. Доктор Гален пишет, что к этому недугу не следует легко относиться: болезнь мучительная, опасная и очень заразная.

— Не тревожьтесь, государь, — сказал успокоительным тоном Леонардо, — благодаря господу у меня в аптеке имеются столь сильные лекарства для лечения этой болезни, что я берусь в самое короткое время поставить царевича на ноги.

— Надо пустить больному кровь, — пробормотал Турманидзе укоризненным тоном, как бы говоря патеру Леонардо: «Что ж ты — кичишься своими познаниями, а забыл такую простую вещь!»

— И кровь нужно пустить и желудок очистить, — подтвердил Леонардо и бросил на Турманидзе красноречивый взгляд, говоривший: «Поучитесь у меня — пригодится».

Ираклий вопросительно взглянул на третьего врача — Зазу Асланишвили, который стоял в стороне и не принимал участия в разговоре. Врачебное искусство Заза изучил в Риме. Он только недавно вернулся оттуда на родину.

— А вы что скажете? — спросил Ираклий Зазу.

— Не предавайтесь тревоге, государь! Но больному нужен покой. Одного человека в комнате царевича совершенно достаточно. Вашим величествам и всем остальным придётся удалиться. В дальнейшем у постели больного должен днём и ночью дежурить врач.

— Это легко выполнить, нас троих совершенно достаточно, — сказал Леонардо. — Ночное дежурство беру на себя.

Заза сделал рукой знак Леонардо, чтобы тот дал ему договорить.

— Я должен также сказать следующее, — сказал он. — Эту болезнь лечат разными способами. Лекарств известно много, но не все хороши. Я лечу одним способом, Леонардо — другим, а наш Иване, хоть он и хирург, тоже умеет лечить эту болезнь по-своему. Мы должны остановиться на чём-нибудь одном. Пусть ваше величество возложит руководство лечением на того из нас, кому больше доверяет, а остальные будут в точности следовать его указаниям. Это я вот почему позволил себе сказать: царевич в жару — я хотел положить ему на лоб влажное полотенце, а патер Леонардо воспротивился, Иване же сказал, что полотенце надо положить больному на грудь.

Леонардо и Турманидзе хотели что-то возразить, но Ираклий знаком остановил их и приказал Зазе руководить лечением, Заза почтительно склонился перед царём.

Анна скоро вернулась к себе во дворец, ей не терпелось узнать, о чём беседовали Ираклий и Бесики. Во дворце, кроме прислуги, никого не было — все придворные ушли в Сачино. Анна намеревалась пойти к мачехе будто бы для того, чтобы сообщить ей о болезни Иулона, а на самом деле, чтобы встретиться с Бесики или хотя бы узнать о нём что-нибудь. Но когда она вошла в свои комнаты, то увидела своего управляющего, который сидел около постели Димитрия и беседовал с ним.

С тех пор как муж Анны заболел, она сама заботилась обо всех своих и мужниных поместьях. Именья её были многочисленны и обширны, так что управление ими было не лёгким делом.

Большинство деревень в Грузии было разорено и почти обезлюдено. Кое-где в деревнях ещё можно было встретить несколько крестьянских семейств, но и те стремились в города или в густо населённые места, где они чувствовали себя в безопасности от лезгин. Помещики очутились в весьма затруднительном положении: тот владетель, который не мог держать постоянную вооружённую охрану для защиты своих поместий от лезгин, терял крепостных одного за другим. Крестьяне оставляли насиженные места, засеянные поля и цветущие виноградники. Ираклий был вынужден издать специальный указ о строительстве деревень. Согласно этому указу помещикам вменялось в обязанность образовать новые большие селения вместо опустошённых, сосредоточив население в тех местах, где имелись старинные крепости, восстановление которых не требовало больших затрат, или где легко было возвести новые укрепления. Помещикам давалось при этом право разыскивать своих беглых крепостных и заселять ими строящиеся деревни.

Всеми этими хозяйственными делами должна была заниматься сама Анна. В течение года она сумела с помощью своего управляющего Росаба Мачавариани разместить тысячу дворов крепостных крестьян в тридцати пяти деревнях вместо прежних семидесяти. В каждой из этих деревень имелись крепости с каменными оградами или хотя бы простые башни. Правда, все эти укрепления были в различной степени повреждены и требовали ремонта, но Анна надеялась, что с этим делом ей легко будет справиться, хотя для восстановления крепостей ей нужны были по меньшей мере триста или четыреста туманов, которых у неё в наличности не имелось. Конечно, у Анны было мною золота, серебра и драгоценностей, но в те времена никому не пришло бы в голову закладывать или продавать жемчуг и бриллианты для того, чтобы привести в порядок поместье. Анна надеялась на поступления от своих владений.

Едва ли не самой трудной задачей был розыск беглых крестьян с тем, чтобы поселить их в новых деревнях. Анна поручила управляющему составить список таких людей, чтобы предъявить государю и, получив его разрешение, приступить к переселению. Составление списка было не простым делом: управляющий уже почти шесть месяцев разыскивал беглых крестьян. Правда, всех крестьян не удалось разыскать, но большинство всё же было обнаружено, и теперь Росаб явился к Анне со списком.

— Здравствуй, Росаб, — приветствовала управляющего Анна.

— Повелительницу нашу, сестру государя, почтительнейше приветствует покорный раб и слуга её Росаб Мачавариани, — управляющий вскочил со стула, опустился на колени и по турецкому обычаю коснулся лбом пола.

— Ну зачем это? Вставай, Росаб! — приказала ему Анна. Она села в кресло и показала управляющему на стул. — Садись здесь и расскажи мне, как ты поживаешь.

— Стоит ли занимать ваше внимание моей скромной особой? Лишь бы ваша светлость с супругом здравствовали и были счастливы долгие лета!

— Как у тебя с пахотой и посевом? — перебирая чётки, спросила Анна.

— Да вот я уже докладывал тут его сиятельству.

Димитрий вдруг приподнялся на подушках и, смешно шевеля и сюсюкая беззубым ртом, воскликнул:

— А ну вас всех с вашими пашнями и посевами к…! — тут он добавил непристойное ругательство, — Голодом меня морят, ты понимаешь? Ничего не дают мне есть! Разве я этого заслуживаю? Эх вы… гм, да… голодом морят! Вот оно как!

Управляющий провёл рукой по бороде и покачал головой, показывая этим князю, что с ним поступают нехорошо. В то же время он едва заметной улыбкой дал почувствовать Анне, что понимает причину капризов Димитрия.

— Перестань, пожалуйста! — прикрикнула на мужа Анна. — Ты забыл, что тебе сказали врачи? Если не хочешь умереть, не ешь через меру.

— А ну вас с вашими докторами к… — начал опять Димитрий, но тут Анна поднялась.

— Выйдем в другую комнату, — сказала она управляющему. — Видишь, он потерял разум, а с ним и всякое понятие о пристойности!

Управляющий последовал за Анной. Оба прошли в другую комнату, где Анна села, поджав ноги, на тахту, а управляющий опустился на стул, стоявший рядом, и достал из-за пазухи сложенную вчетверо бумагу.

— Вот, ваша светлость, список разысканных крестьян.

— Постой, скажи сначала, как ты управился с пахотой и посевами?

— Какая уж там пахота, скоро пора приниматься за жатву! На господских полях давно уже колосятся нивы — любо взглянуть!

— А как с шёлком? Много получили?

— Как вам сказать? Червей мы развели применительно к числу тутовых деревьев. Надеюсь, получим тысячи две мотков шёлка.

— Меньше, чем в прошлом году? — удивилась Анна.

Семя оказалось совсем скверное. Не знаю, оттого ли, что на новолуние было дело, только червей из каждого золотника вылупилось едва вполовину против прошлогоднего.

— Хорошо, об этом поговорим после. Покажи-ка мне список.

Управляющий развернул сложенный лист и поглядел на него, отодвинув далеко от глаз. Потом он достал очки и, вооружившись ими, стал просматривать список.

— Здесь обозначены имена двадцати двух крепостных крестьян. Горашвили обнаружен в Лалис-кури, Беруа, как его фамилия, не знаю, — в Отхтвала, в Руиспири найден Зураб Кемхишвили, в Мерэ — Ахалкацишвили, в Ахатели — другой Кемхишвили, имени которого не знаю, в Телави — Менабдишвили. Этот приютился у какого-то Гаджимамедова и сказывается армянином, в надежде, что его примут за горожанина и не тронут. Там же, в Телави, нашёлся жестянщик.

— Наш мастер-жестянщик?

— Он самый. Я имени-то его не знаю, все так и зовут его «жестянщиком». Этот тоже укрылся в городе, принял грегорианство, объявил себя армянином и открыл на базаре мастерскую. Кто там ещё? — управляющий стал искать глазами в списке, видимо потеряв то место, где он остановился. — Да, в Шилде обнаружен Давид, тот, который опорожнял кувшин, не переводя дыхания…

— Помню, — сказала Анна.

— В Шилде же нашлись Хахаро и Тучашвили, в Кварели обнаружены Цикубадзе и Чолаха Гона, в Кучатани — Берделашвили, в Чикани — Окромчедлишвили, в Грдзелминдори — Таблисчири…

— Это что ещё за Таблисчири?

— Такое у него прозвище — обжора, — управляющий улыбнулся и посмотрел на Анну поверх очков, — а своего настоящего имени он и сам не знает. Дальше Цаганашвили нашёлся в Гурджаани, Беридзишвили Отар — в Вакири, Стефан-кузнец — в Тбилиси. Этот тоже принял армянское вероисповедание… Увидел меня и говорит: «Я теперь горожанин, никто меня пальцем не посмеет тронуть». А я ему отвечаю: «Стань хоть мусульманином, я тебя всё равно заставлю вернуться в деревню». Он уже и жену завёл в городе вот с такими локонами, — управляющий показал руками. — Как она разохалась: не поеду, мол, в деревню, я к городской жизни привыкла.

— Больше никого нет?

— Ещё только один — Симон Купатадзе. Этот нашёлся в Грдзелминдори. Все они безземельные. Если будет соизволение государя и если нам дадут есаула, мы всех их доставим на поселение в ваши деревни. Земли у нас на всех хватит. Поместий у вас, слава богу, столько, что был бы народ, а участок для каждого найдётся. В один день расселю хоть тысячу семей.

— Хорошо, дай сюда список. Я сегодня же пойду с ним к государю. Здесь записаны все, кого у нас не хватает?

— По книгам у нас в деревнях недостаёт ещё около двадцати человек, ваша светлость, но остальных мне не удалось разыскать. Если кто и знает, где они, то не говорят. И этих-то мне так трудно было обнаружить, что я не раз проклинал свою судьбу!

— Почему же они убегают, не понимаю, — нахмурив брови, проговорила Анна. — Разве я их притесняю?

— Новые хозяева, к которым они убегают, притесняют их больше, чем вы, но они всё-таки убегают…

— Но почему же? Объясни мне, пожалуйста.

— А затем, что они жмутся к надежным убежищам. Что за жизнь у крестьянина, если он не может урожай собрать или скот на пастбище выгнать? Мы же, по царскому указу, нарочно стараемся селить их у больших дорог, чтобы воспрепятствовать свободному движению по этим дорогам разбойничьих шаек. Крестьяне это понимают, их не обманешь. Вот и убегают они туда, где понадёжнее. Если бы у нас были большие деревни, где живут по тысяче душ, тогда бы и бегать от нас перестали. Большое селение не так легко разорить, такое селение может и защиту против разбойников выставить.

— Но ведь мы потому и переселяем крестьян, чтобы укрупнить деревни.

— Не лёгкое это дело — согнать крестьянина с обжитого места трудно. Должно пройти много лет, пока он свыкнется с новым участком и снова разведёт виноградные и фруктовые сады, разведёт скот и всякую живность. Э-э, что и говорить, тяжело им живётся!

— Ах, мой Росаб, вся моя надежда на тебя! Ты видишь, больше обо мне некому позаботиться: супруг мой сам нуждается в уходе, как малое дитя… Если мы с тобой не постараемся, мне придётся по миру пойти!

— Ну что вы, ваша светлость! По миру пойти! Да хранит вас бог. Этого я и врагу не пожелаю!

— Ты, наверное, голоден с дороги?

— Нет, благодарю, — попытался было отказаться управляющий, но Анна не дала ему договорить.

— Сейчас я прикажу слуге заняться тобой. А пока отдохни немного.

— У меня в городе дела, ваша светлость. Надо купить подковы, гвоздей, немного шёлку… Одних только кос требуется нам тридцать штук, не то пропадут наши покосы.

— Хорошо, кончай в городе все свои дела, а обо всём остальном поговорим после.

Анна позвала слугу, приказала подать управляющему обед и поместить его на ночь в комнате, а сама поспешно направилась к Анне-ханум. Ей всё не давал покоя тайный разговор Бесики с государем.

Анны-ханум не оказалось дома. Служанка сообщила Анне, что мачеха её отправилась в Сачино навестить больного царевича. Анна хотела было уйти, но потом решила иначе и с чуть заметной дрожью в голосе спросила:

— А где Бесики?

— Позвать его? — спросила служанка и поглядела в сторону комнаты Бесики.

— Позови, — приказала ей Анна и села на покрытую ковром тахту.

Служанка ушла. Ни она, ни Бесики долго не появлялись. Анна решила, что Бесики избегает встречи с ней, и сердце её болезненно сжалось. Она вспоминала все те случаи, когда ей удавалось поговорить с Бесики наедине. Как испуганно озирался он каждый раз по сторонам, как старался сократить свидание! Она приписывала эту торопливость чрезмерной осторожности, но теперь стала догадываться об истинной причине. Конечно, думала Анна, внимание Бесики к ней было вынужденным. Она была настолько старше его! Отношения их могли только тяготить юного поэта. Должно быть, потому он сейчас и опаздывал. Анна вдруг почувствовала такую тоску, что едва могла удержаться от слёз.

Вернувшись в свои комнаты, она понемногу успокоилась и уже в душе упрекала себя за излишнюю подозрительность. «Может быть, Бесики не был одет — ведь он никого не ждал! Не мог же он выскочить навстречу гостье в туфлях на босу ногу! А может быть, он писал стихи, любовные стихи. Может быть, он писал обо мне: «Люблю я длинные ресницы Анны…»

Погружённая в эти мысли, Анна взялась за вышивание, чтобы чем-нибудь запять себя, но вошёл слуга и доложил:

— Секретарь государя Бесарион Габашвили желает вас видеть.

— Пусть войдёт, — Анна засуетилась, бросила рукоделие и пошла к дверям навстречу Бесики.

— Простите меня, ваша светлость, — склонившись перед ней, проговорил Бесики. — Не гневайтесь на меня за дерзость. Я заставил вас ждать…

— Ничего, ничего… — Анна чуть не сказала «сын мой», но осеклась и прикусила губу. — Подойди ко мне, я хочу кое о чём спросить тебя.

Она усадила гостя, села сама и, поправив косы, бросила взгляд на дверь. В замочной скважине блестел чей-то глаз. Анна поняла, что слуга следит за ними, но, прежде чем она собралась встать, глаз исчез: слуга уловил взгляд Анны и убежал.

— Сегодня ты долго оставался у государя, — Анна ещё некоторое время глядела в сторону двери и лишь после того, как убедилась, что слуга действительно ушёл, подняла глаза на Бесики. — О чём он говорил с тобой так секретно, что не захотел принять даже сына и зятя?

— Мало ли тайных дел у государя, ваша светлость? — ответил Бесики.

— Но какие у него могут быть секреты с тобой? Вот что меня занимает. — Анна опустила голову. — У меня чуть сердце не разорвалось, — сказала она, понизив голос. — Я уже решила, что до него дошла какая-нибудь сплетня о нас… Может быть, Майя, чтобы отомстить мне…

— Пусть Майя вас не беспокоит, — шёпотом ответил Бесики, бросив взгляд в сторону соседней комнаты. Анна взглядом же дала ему понять, что он может говорить, ничего не опасаясь, и Бесики спокойно продолжал: — Я не думаю, чтобы она посмела что-либо сказать. Государь вызвал меня совсем по другой причине.

— А мне нельзя узнать эту причину?

— Отчего же нет?.. Только государь приказал мне никому пока не говорить.

— Даже мне?

— Вам? — Бесики замолчал.

— Я-то ведь никому не скажу.

— Ну, что вы… дело не в этом… но…

— Опять «но»! Ты не доверяешь мне?

— Ваша светлость… слово государя — закон!

— Вот ты как! — Анна рассердилась и бросила на Бесики взгляд исподлобья.

— Хорошо, я скажу вам, но только…

— Не надо, не говори!..

— Государь повелел мне…

— Я не слушаю тебя, — Анна закрыла уши руками.

— Государь повелел мне отправиться послом в Шираз к иранскому шаху Керим-хану Занду. Но умоляю вас, не проговоритесь никому, ваша светлость…

— В Иран?

— Да. Я должен уехать тайно, так, чтобы никто не знал. Как только мне сошьют посольское платье, я тотчас же отправлюсь.

— Ах, боже мой! Значит, мы тебя не увидим несколько лет! — сказала Анна упавшим голосом. — Неужели государь не мог послать никого другого, кроме тебя?

— Я скоро вернусь, — успокоил её Бесики, — В Ширазе я останусь лишь несколько дней.

— На одну только дорогу в оба конца уйдёт у тебя больше трёх месяцев… Да и на пути сколько опасностей… О господи, отчего я не могу поехать вместе с тобой? Какое поручение дал тебе Ираклий к шаху?

— Этого даже и страх перед вашим гневом не заставит меня сказать, — проговорил Бесики и, опасаясь дальнейших расспросов, поднялся, чтобы уйти. — Разрешите мне удалиться.

— Хорошо, ступай, — вздохнула Анна. — Скоро ты уезжаешь?

— Думаю, не позднее чем через две недели, — ответил Бесики, почтительно поклонился и быстрыми шагами вышел из комнаты.

Девять суток Ираклий не отходил от постели Иулона. Маленький царевич был всё время в жару и не отпускал отца от себя. На седьмой день ребёнок стал бредить. Сознание его помутилось, он выкрикивал бессвязные слова. То ему казалось, что он скачет на лошади, охотясь с борзыми, то он кричал архангелу Гавриилу, чтобы тот оставил его в покое.

Ираклий старался успокоить сына, уговаривал его, ласкал и собственноручно менял мокрое полотенце у него на лбу.

На девятый день ребёнок метался так, что его трудно было удержать в постели. Под голову ему подложили вместо подушки наполненный холодной водой бурдюк. Мокрое полотенце на лбу приходилось менять чуть ли не каждую минуту.

Ираклий был так измучен, что царица Дареджан жалела его больше, чем сына. Он не чувствовал ни жажды, ни голода: кусочек хлеба да изредка стакан горячего чая — вот всё, что он ел и пил, а больше ни до чего не дотрагивался. Никто не мог видеть государя, он совершенно забросил все дела.

На десятый день к вечеру Иулон как будто несколько успокоился. Жар стал понижаться, он заснул. Врач пощупал у царевича пульс, снял с его лба полотенце, заменил бурдюк мягкой подушкой и поздравил царя со спасением ребёнка.

Ираклий не сразу поверил, что опасность миновала. Прислушавшись к ровному дыханию ребёнка и убедившись, что он спит крепким сном, Ираклий облегчённо вздохнул и немедленно отправился в дворцовую церковь. На дворе была ясная ночь. Ираклий поглядел на усыпанное звёздами небо, перекрестился и молитвенно произнёс:

— Господи, спаси от гибели также и мою страну!

В церкви он истово молился и выстоял службу до конца.

Маленькая дворцовая церковь была переполнена близкими родственниками и знатью. Были здесь и Леван с Давидом, но Ираклий даже не поглядел на них. После службы он также не сказал им ни слова, а тотчас же удалился на отдых, и только к полудню следующего дня он покинул Сачино.

Ираклий мог теперь запяться государственными делами.

В течение всех этих дней страна находилась в таком же опасном положении, как Иулои: расстроенные дела государства пришли в ещё большее запустение. Ратиев отказался вернуть царский приказ и каждый день собирался отправиться арестовать Тотлебена, но не мог вырваться из сетей, которыми опутал его Моуравов. Между ними произошло жестокое столкновение.

В результате этой борьбы и ежедневной отсрочки похода Ратиев утратил первоначальную решимость и стал сомневаться в удачном исходе своего предприятия. Время было упущено: он уже не мог неожиданно напасть на Тотлебена, чтобы без жертв и без шума арестовать его. Ясно было, что потребуется применение оружия. А это в самом деле было очень опасно. Кровопролитная стычка с русскими войсками дорого обошлась бы не только Ратиеву, но и грузинам. Правда, Ратиев рассчитывал на содействие нескольких русских офицеров, которых он лично знал и считал своими приверженцами, но не так уж велика была надежда на то, что они поддержат Ратиева и запретят своим частям поднять оружие в защиту Тотлебена. Гораздо вероятнее было, что они не решатся нарушить присягу и последуют примеру всех тех офицеров, которые избежали ареста. Ратиеву было известно, что Тотлебен ежедневно получает из русского посольства письма, о которых ничего не знает Моуравов и в которых, должно быть, подробно описывается каждый шаг подполковника. Было совершенно очевидно, что большинство сотрудников посольства действуют против Моуравова и поддерживают Тотлебена. По этой же причине, должно быть, Ираклий ежедневно получал анонимные письма, полные самых невероятных небылиц. В этих письмах Ратиев, Чоглоков и даже сам Моуравов назывались изменниками, предающими царя Ираклия.

Одно такое письмо, в котором подробно рассказывалось о службе Дегралье у Тотлебена, попало в руки Соломона Леонидзе. Письмо было написано на плохом грузинском языке и предупреждало царя, чтобы тот не доверял Дегралье. Последний, по словам автора письма, был занят только тем, что писал императрице доносы на Ираклия и Тотлебена, обвинял грузинского царя в измене, а генерала — в покровительстве ему.

Когда Ираклий вернулся из Сачино во дворец, он застал дела в таком запущенном состоянии, что не знал, за что взяться в первую очередь. Приёмная его была полна народу. Здесь были мдиванбеги, тбилисский мелик, начальник мандатуров, градоначальники карталинских городов, начальники крепостей, управляющий царскими имениями, судьи, сардары, минбаши и даже одна деревенская женщина, которая собиралась жаловаться царю на судью Иесе.

Появление крестьянина или крестьянки в царской приёмной среди знати нс было необычным явлением, так как каждый имел право прийти к царю. Поэтому на женщину никто не обратил внимания. Она тихонько стояла в углу с прошением в руках, лишь изредка поправляя платок на голове или вытягивая шею, чтобы взглянуть в окно, не идёт ли царь. Мдиванбег Рамаз мимоходом спросил её, по какому делу она обращается к государю.

— Как по какому делу? — вскрикнула женщина так громко, что все испугались. — Я хочу броситься к ногам моего государя!..

— Постой, не кричи, ведь мы не глухие! Говори тише, мы и так поймём, — со смехом сказал ей мдиванбег Иоанн. — Откуда ты?

— Из Гавази я, добрый господин. Судья Иесе хочет согнать меня с насиженного места. Я подавала прошение, и государь пожаловал мне указ — ежели, говорит, ты родом из Гавази, то тебя и выселять оттуда нельзя.

— Чего же хотел от тебя Иесе? — спросил Рамаз.

— Приказывал перебраться в Вашловани, — женщина так повысила голос, словно хотела, чтобы её услышали в своей деревне. — «Там, говорит, ты и должна жить с этих пор». Показала я ему царский указ, а он взял у меня бумагу и говорит: «Я стал твоим господином раньше, чем наш государь добыл себе царство… Он тебя у меня не отнимет!»

— Что? Как? — закричали вдруг со всех сторон. — Как он сказал? — Вельможи окружили крестьянку.

— «Ираклий, говорит, ещё не добыл себе царства, когда я стал твоим господином», — повторила женщина, испуганно озираясь: она была встревожена волнением, которое вызвали её слова.

— Ты не выдумываешь? — задыхаясь от волнения, воскликнул Иоанн и ударил себя рукой по лбу. — Неужели он так и сказал?

— Так и сказал, клянусь моими детьми!

— Может быть, ты сама всё это сочинила?

— Нет, клянусь жизнью государя! Это точные слова моего господина Иесе.

Непочтительный отзыв о государе со стороны такого высокого сановника, как судья Иесе, был чудовищным поступком не только в эти напряжённые дни, когда Ираклий мог заподозрить каждого своего подданного в измене, но и в самые спокойные времена, когда в стране царили мир и благополучие.

Слова Иесе содержали оскорбительный намёк. Выходило, что Ираклий не наследовал престол по-закону, а присвоил его. Мало того, дерзко высказанная мысль судьи Иесе подвергала сомнению самую незыблемость царской власти.

— Выходит, значит, что нашему государю пришлось добывать себе царство! О чём он думал, этот Иесе? — возмущённо воскликнул Иоанн. — Что за дерзость!

Рамаз попытался заступиться за судью и упрекнул Иоанна за то, что тот поверил наговорам первой попавшейся деревенской бабы. Может быть, Иесе не говорил ничего подобного. Нельзя же по простому доносу губить вельможу, взысканного царской милостью.

И, понизив голос, шепнул на ухо Иоанну:

— Завтра и нас с тобой могут оговорить перед царём. Этак в Грузии скоро не останется ни одного человека, который бы не был в опале!

— Рассказ этой бабы всё равно дойдёт до государя. Не погибать же из-за Иесе! — огрызнулся Иоанн, откинул разрезные рукава и снова принялся восклицать: — Так и сказал? Как у него только язык повернулся?

В приёмную вошёл Бесики, который объявил о прибытии государя. Он окинул взглядом ожидающих и уже собирался вызывать вельмож по очереди согласно их рангам, как Иоанн показал ему на крестьянку.

— Прежде допусти к государю эту женщину, — сказал он. — Пусть подаст своё прошение.

Когда же Бесики увёл женщину в кабинет, мдиванбег проговорил про себя, но так, чтобы всем было слышно:

— Пусть сама скажет государю то, что ей нужно, а то ещё Иесе обвинит кого-нибудь из нас, что мы донесли на него.

Когда Бесики ввёл в кабинет просительницу, Ираклий был занят чтением накопившихся писем и докладов. Бесики взял у крестьянки из рук прошение и положил на стол перед царём. Ираклий, сдвинув брови, взглянул на бумагу, потом повернулся, поднял голову и посмотрел поверх очков на женщину, которая опустилась на колени в дверях.

— Кто это? Чего ей надо? — спросил он Бесики.

— Она из Гавази, государь. С прошением.

— А, знаю, — вспомнил Ираклий и обратился к женщине: — Я же даровал тебе указ. Чего ещё тебе нужно?

— Да продлит господь вашу жизнь, государь! Иесе отобрал у меня указ и сказал: «Я стал твоим господином раньше, чем наш государь добыл себе царство».

— Постой, постой! — Ираклий взял перо и записал: «Я стал твоим господином раньше, чем наш государь добыл себе царство». — Дальше?

— «И государь не может тебя у меня отнять».

— «Не может отнять», — повторил Ираклий, усмехнулся, отложил написанное в сторону и сказал женщине: — Хорошо, ступай, не бойся, никто тебя пальцем не посмеет тронуть.

Проговорив эти слова, Ираклий снова склонился над бумагами. Бесики замахал руками на просительницу, чтобы она быстрее убиралась прочь.

Ираклий был погружён в чтение какой-то бумаги. Бесики украдкой взглянул через его плечо. Это было анонимное письмо — донос на Дегралье.

— Кто ещё хочет меня видеть? — спросил Ираклий, не прерывая чтения.

— Мдиванбеги Иоанн, Рамаз и Горджасп, горийский градоначальник Георгий Бабалашвили, цхинвальский управляющий Иесе, начальник мандатуров Глаха Цицишвили…

— Впусти начальника мандатуров, — прервал его Ираклий. — Впрочем, нет, не надо звать его сюда, сам передай ему мой приказ: господина Чоглокова и этого, как его зовут, — справился с бумагой Ираклий, — поручика Карла Дегралье повелеваю взять под стражу и заключить в башню Нарикальской крепости. Всех остальных попроси пожаловать вечером.

Бесики это неожиданное решение поразило как громом. Он не двигался с места и остолбенело глядел на Ираклия, который спокойно поправил очки и вновь занялся бумагами.

Против царского дворца, в глубине площади, стоял двухэтажный дворец Давида Орбелиани. Широкий балкон второго этажа, подпёртый каменными колоннами, выходил на площадь. Узорчатые перила балкона и покрытые резьбой деревянные столбы были увиты глициниями. Каждое лето над балконом опускался занавес из зелёных листьев, пестреющих лиловыми гроздьями цветущих глициний.

Переселившись к мужу, царевна Тамара тотчас же начала обставлять мебелью и украшать дворец Орбелиани по своему вкусу. Пол и стены в комнатах были покрыты дорогими коврами, на окнах она повесила кружевные занавески, тахту забросала подушками и веранду превратила в уютный уголок, где охотнее всего собирались и гости и домашние.

Чоглоков особенно восхищался этой удивительно тихой верандой, восточное убранство которой было ему очень по вкусу. Он был частым гостем у Давида.

Тамара некоторое время совсем не выходила к гостям, и на веранде собирались одни мужчины. Лишь когда стало известно, что Иулон выздоровел и Ираклий возвратился в большой дворец, у неё отлегло от сердца, и она впервые появилась среди мужчин на веранде.

Давид был занят беседой с Чоглоковым, когда Тамара, шелестя шёлковым платьем, вышла на балкон и присела рядом с ними.

— Слава богу! — сказал Чоглоков с улыбкой, увидев Тамару. — Наконец-то вы решились выйти к нам, а то сидели взаперти, как монахиня. Мы совсем соскучились без вас!

— Надеюсь, я не помешала вашей беседе? У вас нет никаких секретов? — спросила Тамара.

— Какие там секреты! Мы беседовали о государе. Он сегодня вернулся во дворец и, надеюсь, наконец прикажет нам взяться за дела. Очень уж долго я пребываю в праздности, злоупотребляя вашим гостеприимством.

Давид увидел на площади Анну, которая в сопровождении двух придворных дам направлялась к их дому, и сказал жене:

— Вон твоя тётушка! Она идёт к нам.

— Неужели? — Тамара вскочила, раздвинула густую листву глициний и посмотрела на улицу. Увидев Анну, она в восторге забила в ладоши и побежала её встречать.

Мужчины тоже поднялись и пошли следом за ней. В первый раз после свадьбы Тамары Анна посетила её в доме Давида. Приветствиям и взаимным упрёкам не было конца.

— Постой, не души меня, девочка моя! Дай-ка я посмотрю, как ты хозяйничаешь в своём новом доме, — со смехом сказала Анна и огляделась кругом. — Ну Вот видите! Я так и знала! — сказала она Давиду. — Ваших комнат не узнать — так она их украсила. А вы не цените женщин!

— Как же не ценим, ваша светлость! Разве не за них мы жертвуем собой в битвах, сражаясь с врагом? Кого нам любить и лелеять, если не вас? — ответил Давид.

Анна захотела осмотреть все комнаты. Приказав своим спутницам занимать мужчин, она завладела Тамарой и обошла весь дворец. Она осмотрела каждый уголок, всё проверила, спустилась на задний двор, заглянула в помещение прислуги, в пекарню, кухню, кладовые и даже в псарню, конюшни и амбары.

— Некоторые люди думают, — сказала Анна, — что поскольку слуги принадлежат к низшему сословию, их можно держать в грязи и в лохмотьях. Это вовсе не так. И помещение и одежда прислуги должны быть такими же опрятными и свежими, как господские. Если моя служанка по меньшей мере десять раз на дню не вымоет руки с мылом, я её убью.

Тамара слушала тётку с вниманием. По тону и по выражению лица Анны было видно, что она очень довольна хозяйственными способностями племянницы.

Обойдя весь дворец, Анна и Тамара вернулись на веранду. Здесь они застали уже новых гостей: поручика Дегралье и минбаша Кайхосро Мурванишвили. Эти офицеры, вместе с Чоглоковым, беседовали с Давидом, по-видимому, на весьма деловые темы, так как не обращали никакого внимания на дам, которые скучали, сидя неподвижно на тахте. При виде Анны и Тамары все вскочили и почтительно их приветствовали.

— Кажется, мы вам помешали, — сказала Анна Давиду, — вы побеседуйте здесь о делах, а мы пойдём в комнаты.

— Нет, нет, — успокоил её Давид, — вы нисколько нам не помешаете.

— Простите меня, ради бога, — вмешался Чоглоков, — я хотел, чтобы её светлость Анна Теймуразовна знала содержание нашей беседы. Думаю, что это и для нашего дела будет лучше. Что вы скажете?

— Я буду попутно объяснять её светлости, о чём идёт речь. Продолжайте, пожалуйста, — сказал Давид гостю.

Чоглоков составил подробный план похода на Турцию и теперь излагал его Давиду. План был таков. После взятия Ахалциха соединённое русско-грузинское войско должно было пройти к Кутаиси и дальше двигаться по берегу Чёрного моря в сторону Батуми и Трапезунда. Тем временем царь Соломон, при наличии достаточной вооружённой силы, должен был двинуться к Сухуми и дальше, к Адлеру.

На севере действовал особый русский корпус под командованием генерала Медема. Он наступал на Кубань и Кабарду, страны, подвластные крымскому хану. Наступление Медема должно было полностью обезопасить тыл двигающихся к югу русско-грузинских войск от нападения горцев — союзников Турции.

— Таким образом, мы с лёгкостью врежемся в самое сердце Турции… Но, ваше сиятельство… — Чоглоков остановился и с упрёком взглянул на Давида, — мы понапрасну теряем время — самое драгоценное оружие полководца, и это может поставить под сомнение нашу победу! Не понимаю, почему царь Ираклий медлит и не посылает Ратиева, чтобы арестовать Тотлебена? Я имею достоверные сведения, что многие офицеры — Платов, Орлов, Бибиков и некоторые другие — решили порвать с Тотлебеном и вернуться в Россию вместе со своими воинскими частями. Вот почему Тотлебен укрепился в Ананури. Он попросту перерезал Арагвскую дорогу, чтобы не дать своим войскам возможности уйти через Дарьялы.

— Это действительно так? — спросил Давид.

— Можете не сомневаться, — ответил ему Дегралье. — Я получил от Платова записку. Мы написали всем недовольным офицерам, советуя им оставить Тотлебена и прибыть вместе со своими частями в Тбилиси. Платов ответил, что он не может нарушить присягу. Однако и он не хочет иметь дело с этим сумасшедшим генералом, поэтому решил вернуться в Россию, а там поступит, как прикажут. Но выполнить своё намерение ему не удалось: генерал, с помощью преданных ему калмыков неожиданно занял Ананури. Таким образом ущелье Арагвы, единственная дорога, по которой русские войска могут перевалить через Кавказский хребет, оказалась перерезанной.

— Сколько удобных случаев мы упускаем! — горячо воскликнул Чоглоков. — Можно подумать, что мы нарочно отталкиваем счастье, которое само хочет подружиться с нами. Если бы Ратиев в тот день сразу отправился в Душети, он захватил бы Тотлебена без всякого труда. И сейчас ещё не поздно. Но если мы будем колебаться, как царь Ираклий, который сначала отдаёт распоряжение, а потом берёт назад свой приказ, у нас ничего не выйдет…

— Во всём виноват Моуравов, — со вздохом сказал Давид.

Чоглоков перебил его:

— От Моуравова необходимо избавиться как-нибудь хоть на несколько дней, ваше сиятельство. Попросим кого-нибудь пригласить его погостить к себе в деревню или же… арестуем его…

Появление Бесики заставило Чоглокова прервать свою речь. Вновь пришедший остановился в дверях и отвесил учтивый поклон сначала женщинам, а потом мужчинам.

— А, Бесики, милости просим! — приветствовал его Давид. — Кайхосро, подай стул царскому секретарю! Что с тобой, почему ты такой бледный? Ты принёс неприятные вести?

— Разрешите сказать вам два слова наедине!

Давид пригласил Бесики в соседнюю комнату.

— Что случилось? — спросил он, понизив голос.

Бесики так же шёпотом ответил:

— Государь повелел арестовать ваших гостей. — Бесики показал глазами в сторону веранды.

— Что? Что ты говоришь? — изумился Давид.

— Начальник мандатуров со своими людьми стоит внизу у дверей, нс зная, как поступить. Войти сюда и арестовать в доме сахлтухуцеси его гостей он не решается, с другой стороны, он не может не исполнить царского приказа.

— Это невероятно! Я сейчас же пойду к государю! — воскликнул Давид.

— Нет, не надо! — остановил его Бесики. — Всё равно ты ничего не добьёшься и только доставишь себе неприятность. Лучше извинись перед гостями и скажи, что государь вызывает их к себе во дворец.

— Я ничего не понимаю. — Давид схватился за голову и забегал по комнате. — Объясните мне, что происходит?..

— Успокойся, пожалуйста, а то ещё скажешь что-нибудь лишнее. Слыхал, что сегодня случилось с судьёй Иесе?

— С судьёй Иесе? — Давид вопросительно взглянул на Бесики. — Нет, я ничего не знаю.

— Плохо его дело. Но об этом я тебе после расскажу. А сейчас скажи, как нам поступить с этими офицерами.

— Скажи начальнику мандатуров, чтобы он не смел их трогать, пока они у меня в гостях. Когда уйдут от меня, пусть делает с ними, что хочет, но в дом к себе я мандатуров не впущу!

— Хорошо, я передам.

— Но как же я теперь буду разговаривать с ними? Как мне взглянуть им в глаза? Нет, это немыслимо! Я должен сейчас же пойти к государю, — твёрдо сказал Давид и пошёл в свою комнату переодеться.

Бесики попытался прибегнуть к помощи женщин, чтобы удержать Давида от ошибочного шага. Он обратился к вошедшей в эту минуту Тамаре, за которой следовали Анна и придворные дамы. Все они окружили Бесики и стали наперебой спрашивать его, что случилось.

Бесики, однако, ничего не сказал им, а только попросил Тамару не отпускать Давида во дворец до ухода гостей и вышел на веранду, чтобы извиниться перед Чоглоковым за отсутствие Давида и как-нибудь рассеять создавшуюся неловкость. Гости, однако, догадались, что произошло что-то неприятное, и сами вывели хозяев из неловкого положения. Они тотчас же встали, попрощались и оставили дворец. Оставшиеся могли видеть с веранды, как Чоглоков и Дегралье шли по площади и как к ним подошёл начальник мандатуров Глаха Цицишвили, который вежливо попросил их остановиться. Есаулы окружили офицеров, отобрали у них оружие и повели по улице, поднимавшейся к крепости Нарикала. Скоро вся группа скрылась за поворотом.

Несколько дней стояла пасмурная погода. Дул холодный ветер, казалось, снова вернулась зима. Все сидели в домах у пылающих каминов. Базары были пусты и безлюдны. Ремесленники бросили работу и, грея руки над жаровнями, стоявшими в мастерских, вяло переговаривались между собой. Ветер в ярости метался по городу, свистел и завывал в кривых переулках и поднимал вихри пыли. Лавочники вынуждены были закрывать ставни, так как прилавки густо покрывались пылью. Все старались куда-нибудь укрыть свои лучшие товары. Пекари завёртывали в полотенца длинные шоти и тонкие лаваши, спасая их от песка и пыли.

Ветер, казалось, рассеял общее напряжённое состояние: город притих и успокоился. Люди затаились у себя в домах, словно боясь, как бы ветер не нашёл их.

Замерла жизнь и во дворце. Царь, царевичи и все остальные жители дворца заперлись в своих комнатах. Большинство проводило время за чтением книг. Бесики воспользовался неожиданным досугом, чтобы прочесть «Жиль Блаза» Лесажа. Сначала ему было очень трудно читать по-французски, так как он привык прибегать к помощи патера Леонардо, переводившего ему непонятные слова. Один, без учителя, Бесики не понимал доброй половины прочитанного, но постепенно он привык к чужому языку, вспоминал значение забытых слов, о смысле других догадывался, и читать ему становилось всё легче и легче. Чтение помогало ему забыть о тревожных событиях последнего времени. От дежурства при особе государя он был освобождён, так как уже готовился к отъезду в Иран. Он должен был подобрать себе спутников, сшить платье, приличествующее послу, и выехать вместе с караваном ага Ибреима. Торопиться, впрочем, было незачем, так как вызванные купцом верблюды ещё не прибыли: отъезд откладывался по меньшей мере до середины июня.

В ночь на шестое нюня ветер неожиданно стих. Увлечённый чтением, Бесики ещё не спал. Внезапно почувствовав вокруг себя непривычное спокойствие, он с удивлением взглянул в сторону окна, стёкла которого в течение нескольких дней не переставая дребезжали от ветра. Дребезжания больше не было слышно, умолк и свист ветра за окном. Бесики выглянул во двор. Безоблачное небо сияло звёздами, стало совсем тепло. Из сада доносилось стрекотание цикад. Завтра, очевидно, можно было ожидать хорошей погоды. Бесики снова лёг в постель, отложил книгу, потушил свечу и отдался течению мыслей. Завтра предстоял хлопотливый день. Он вспомнил о Чоглокове, о Ратиеве, о тревогах Левана, об усложнившихся взаимоотношениях с Россией и вообще обо всех тех запутанных делах, которые возникли в последнее время.

Ратиев не возвратил царю приказа об аресте Тотлебена. Узнав об аресте Чоглокова, он тотчас же вместе со своим конным отрядом покинул Тбилиси.

Все думали, что царь пошлёт за ним погоню, но Ираклий спокойно выслушал доклад об отбытии отряда и ни словом не обмолвился о том, чтобы задержать его или арестовать самого Ратиева.

Давид и Леван заключили из этого, что Ираклий предпочёл предоставить Ратиеву возможность действовать по своей воле. Если он сумеет арестовать Тотлебена — очень хорошо; если же Тотлебен сам арестует подполковника, царя во всяком случае нельзя будет упрекнуть в покровительстве мятежному офицеру.

Сразу после бегства Ратиева поднялся этот ужасный ветер, который запер всех в домах. В течение всех этих ветреных дней ниоткуда не было вестей.

«Ах, если б знать, арестовал ли Ратиев этого нехристя?» — подумал Бесики. Он ясно представил себе сцену ареста Тотлебена.

Ратиев спокойно прибыл в русский лагерь, связался с преданными ему офицерами и строевым шагом направился к генералу для рапорта. Вот он приблизился, отчеканивая шаг, к генералу, приставил ногу, щёлкнув каблуком и звякнув шпорой, поднял руку и вдруг… поднятый в воздух Тотлебен смешно задрыгал ногами и брякнулся оземь. Увлечённый своими мыслями, Бесики не заметил, как погрузился в сон.

Теперь он уже стоял рядом с Ратиевым, обнимая его. Ратиев со смехом говорил ему: «Неужели ты до сих пор не знал, что я Жиль Блаз де Сантильян?» Бесики сел на лошадь и поехал по какому-то крутому, грязному склону. Лошадь скользила. Бесики перегнулся с седла и с ужасом увидел, что его собственные ноги увязли в грязи.

Склон становился всё круче. Бесики карабкался вверх, напрягая все силы, но чем больше он старался, тем труднее ему было продвигаться. Каждый шаг стоил огромных усилий, он задыхался, сердце готово было выскочить из груди. А вверху виднелась вершина, на ней стояла Анна и в отчаянии звала: «Скорее, Бесики, скорее сюда».

Бесики напряг все свои силы — и проснулся.

— Бесики, проснись скорей, — послышался голос.

Было уже светло. Луч солнца, похожий на сверкающий клинок, протянулся через окно.

— Войди, кто там? — откликнулся Бесики, закрываясь одеялом. — Дверь не заперта.

В комнату ворвалась служанка Анны-ханум и, задыхаясь от волнения, затараторила:

— Вставай, вставай скорей, нужно уезжать. В городе чума.

— Что? Чума? Какая чума?

— Чума, понимаешь, мор? Люди мрут, как мухи. Уже грузят арбы, мы сейчас должны уехать. Анна-ханум уже изволила отбыть в Урбниси.

— Постой, постой, расскажи толком!

— Эх, да ты, я вижу, никак не можешь проснуться! — рассердилась служанка. — Нет у меня времени с тобой разговаривать…

— Постой, говорю!

Служанка махнула рукой и выбежала из комнаты.

Бесики быстро оделся и вышел в большую дворцовую галерею. Там царила суматоха. Слуги и придворные, чиновники и вельможи — все бегали: кто таскал вещи, кто отдавал распоряжения, кто в ужасе бессмысленно метался по комнатам. В общем гуле голосов слышались отдельные фразы:

— Что ты тащишь? А куда делась постель?

— Заколотил дверь?

— Нет. Ни молотка, ни гвоздей не нашлось.

— Помогите, дорогие, детей бы не забыть!

— Ах, чтоб тебя! Где арбы? Где, чёрт побери, арбы?

— Откуда я знаю?

— Заал, это что ещё за божье наказанье, а, Заал?

— Эй, Курбан, уложил царские ковры?

— Где, чёрт тебя побери, арбы? Где арбы, говорю? — слова эти сопровождались звуком пощёчины.

Перед лестницей, которая вела во второй этаж, Бесики увидел Гогию Фатрели, который спокойно стоял на страже, бесстрастно наблюдая за суматохой.

Гогия неторопливо рассказал Бесики обо всём, что творилось в городе.

— Прошлой ночью в доме Китесы Мататашвили, что в самом конце Базарной улицы, заболел постоялец. Позвали лекаря, тот только посмотрел на больного, да как закричит: «Спасайтесь, у него чума!» Ему не поверили. Через некоторое время в лавке Маркара поднял крик приказчик. Прибежали люди, смотрят, а он уже весь чёрный. Опять позвали лекаря, а тот своё: «Спасайся кто может, — я же сказал, что это чума!» До рассвета оба больных отдали богу душу. Доложили государю. Он тут же приказал сжечь дом Китесы и лавку Маркара. Оба дома сразу и подожгли. Взгляни-ка, они и сейчас дымятся! — показал рукой в окно Гогия. — Да только выходит, что зря их сожгли. В городе уже заболело пятнадцать человек, и не то что близкие соседи — чума обнаружилась и на Сейдабаде, и в Кала, и на Авлабаре. Ну, теперь она охватит весь город!.. Ох, господи, и хоронить некому будет, никого в живых не останется.

— Государь ещё здесь?

— Эх! — воскликнул Гогия таким тоном, как будто упрекал Бесики за ребяческий вопрос. — Государь со всем своим семейством тотчас же уехал. Из царской семьи в городе никого не осталось, кроме сестры государя — Анны. И то она задержалась потому, что ждёт арбу для мужа.

— А ты сам что собираешься делать?

— То есть как это, что я собираюсь делать?

— Никуда не уезжаешь?

— Что ты! Разве я могу оставить дворец? Кто же его будет охранять? Да, к тому же, я чумы не боюсь. Когда мы воевали в Индии, там тоже случился мор — да какой! — трупы валялись прямо на улице в несметном количестве. Так мы и ходили по мёртвым телам, а всё же я не заразился! Чума не ко всякому пристаёт. Бывает, что в одном доме она всех до одного истребит, а у соседей никого не тронет. Норовистая болезнь. Говорят, кто её боится, на тех она и нападает. Пронесётся, как вихрь, истребит всех, кому положено судьбой от неё умереть, и исчезает так же, как появилась!

Спокойствие Гогии передалось и Бесики. Он посмотрел в окно на город. Там не чувствовалось никакого смятения. Лавки были открыты. Женщины на плоских крышах выбивали ковры, матрацы и подушки. По улицам ходили разносчики с лотками на головах, водоносы, продавцы мацони и угольщики, которые выкрикивали хриплыми голосами:

— Угли!.. Угли!..

— Мацони…

По-видимому, оставили город только придворные, чиновники и знать, да ещё помещики, обычно жившие в деревне. Горожане — ремесленники и купцы — оставались в своих жилищах. Выезд двора и знати из города во время эпидемий не был редкостью. Горожане давно привыкли к таким отъездам дворянства. Поэтому и сейчас они довольно равнодушно смотрели на покрытые коврами арбы, медленно ползущие к Ганджинским, Речным, а частью и к Авлабарским воротам.

Между тем суматоха во дворце не утихала. Прислуга стаскивала в подвалы мебель, ковры, стенные украшения и занавески. Бесики разыскал правителя дворца, который метался по залам и галереям и охрипшим голосом отдавал распоряжения.

— Мамуча, как ты мне советуешь поступить? — спросил он придворного. — Государь не оставил для меня никаких распоряжений?

— Не знаю, не знаю! Что я могу тебе посоветовать? У каждого своя голова на плечах. А мне-то каково управляться здесь одному?

— Где сахлтухуцеси?

— Уехал с государем, а семью, кажется, отправил в Тандзию.

— А где государь?

— Тут же, поблизости, разве он уедет далеко? Знаешь деревню Ираклисцихе? Пока что он со всем двором остановился там.

— Где Леван?

— Царевич поручил управление крепостью Иосифу Бебуташвили, а сам вместе с католикосом уехал в Мцхету.

— А мдиванбеги?

— Разъехались по своим замкам и поместьям. Некоторые, думаю, ещё и не успели уехать. Не сегодня-завтра все разъедутся. А ты разве не уезжаешь?

— Куда мне ехать? Деревни у меня нет, да и родни я не имею. Ехать к государю не решаюсь, как бы не быть ему в тягость…

— Это правильно, — прервал его Мамуча, вытирая лоб цветным платком. — Ираклисцихе — маленькая деревня, народу туда наедет, наверное, столько, что и куска хлеба не достанешь — помрёшь с голоду. Почему ты не уехал вместе с Анной-ханум в Урбниси?

— Во-первых, она уехала, ничего мне не сказав, а во-вторых, мне и нельзя было бы туда ехать.

— Почему?

— Там повсюду рыщут отряды Тотлебена. Найдётся какой-нибудь клеветник, донесёт государю, что Анна-ханум ищет союза с генералом, а я ей помогаю. Только этого мне и не хватало!

— И это правда. Да, кстати, вспомнил, ступай к мушрибу Иосифу — государь приказал раздать всем секретарям деньги в счёт жалованья, — получи, что тебе следует, пока Иосиф здесь.

Бесики немедленно направился к казначею. Мушриб отсчитал ему пятьдесят серебряных рублей и сказал:

— Государь приказал тебе сговориться с ага Ибреимом и поступать так же, как он.

Приказ этот поставил Бесики в тупик. Он не мог ехать в Иран без достаточного количества наличных денег и, главное, без посольской свиты по меньшей мере в двадцать человек. Кроме того, нужно было отвезти шаху подарки. На всё требовалось особое царское распоряжение, а в этой неразберихе, без денег, без свиты и с пустыми руками, нечего было и думать о поездке в Иран. Бесики всё же разыскал ага Ибреима и сообщил ему о приказе царя. Купец был насмерть перепуган чумой и тоже готовился к бегству. О том, чтобы отправиться в Иран, не могло быть и речи. Таможенные чиновники Керим-хана сожгли бы весь его товар, узнав, что он вывезен из города, где свирепствует чума.

Купец пригласил Бесики поехать вместе с ним в Тандзию, куда он собирается отправиться по приглашению Давида Орбелиани. Радостно засверкали глаза у жены ага Ибреима Гульнар, когда Бесики принял предложение, что касается Джаваиры, то она без стеснения высказала свой восторг:

— Если с нами будет секретарь государя, да ещё такой поэт, как Бесики, нам не на что будет пожаловаться. Поезжайте с нами, Бесики, и у вас ни в чём не будет недостатка.

Джаваира проводила гостя до ворот, оглянулась кругом, не следят ли за ними, и шепнула:

— Давид тоже там будет! — Она крепко ущипнула Бесики и, звонко хохоча, побежала в дом.

Бесики покачал головой: «Очень уж распустились эти избалованные бездельем купчихи. Джаваире и в голову не приходит, что Давид, который только что женился, вряд ли решится поднять глаза на черноокую вдовушку».

Вернувшись домой, Бесики стал собираться в дорогу. Правда, вещей у него было немного, но и то, что имелось, надо было собрать и уложить. Он взял у казначея два объёмистых хурджина и в первую очередь стал укладывать книги. Не успел он набить доверху один хурджин, как дверь без стука отворилась и в комнату, шелестя шёлковым платьем, вошла Анна.

— Бесики, — почти что простонала она и, когда тот опустился перед ней на одно колено, крепко обвила обеими руками его шею. — Бесики, я уезжаю в Дманиси. Поедем со мной! Если нам суждено умереть, умрём вместе, но по последние свои дни я хочу провести с тобой. Ты совсем, совсем забыл меня!..

— Ваша светлость!

— Не надо, молчи! Мне не нужны твои оправдания! Знаю, что моя любовь тягостна тебе. Я не дитя и нс хочу обманывать себя. И всё же… поедем со мной!

Бесики встал. Анна не разжала рук и теперь смотрела снизу вверх на статного юношу.

— Поедешь? — На глазах у неё были слёзы. — Мы будем совсем одни: Анико я отослала к царице Дареджан. Дворец у меня хороший, вина много — веселись и радуйся, сколько душе угодно. Поедешь?

Бесики обвил рукой её стан. Анна, с просиявшим лицом, прижалась к его груди: она поняла, что Бесики согласен.

В продолжение целой недели Бесики нс мог выехать из Тбилиси. Приближённые Левана забрали его лошадь и не думали её возвращать. Между тем до Дманиси было далеко. Анна предложила ему свою лошадь с тем, чтобы самой поехать вместе с мужем на арбе, но Бесики отказался. Он надеялся, что его собственная лошадь будет возвращена ему и что он быстро догонит караван Анны. Хурджины свои, однако, он отправил с вещами Анны.

Анна двинулась в путь в сопровождении вооружённой свиты, посоветовав Бесики не задерживаться в городе. К вечеру дворец опустел. Бесики поминутно выбегал во двор, спрашивал стражу, не привели ли его лошадь. Он попытался достать лошадь или мула напрокат, однако люди, которых он разослал во все концы города, к вечеру вернулись с пустыми руками. Все, у кого была лошадь, мул или осёл, сами собирались покинуть город и не соглашались ни за какие деньги уступить своё животное.

— Ступайте пешком, — советовал ему есаул Гигола. — Минуете Соганлуг, там достанете лошадь или мула. А здесь вы только напрасно теряете время. Скиньте ваши нарядные сапожки, я дам вам пару хороших деревенских каламанов, — и с богом в путь!

— А если на меня нападут по дороге конные лезгины? Далеко ли я уйду от них в твоих каламанах?

— В попутчиках у вас недостатка не будет. Все городские армяне едут в ту сторону. Посмотрите на дорогу — это всё их арбы!

Бесики снова отправился к ага Ибреиму, который ещё не успел уехать. У купца было множество вещей, и он ожидал верблюдов. В его квартале ещё никто не заразился чумой, и купец не торопился с отъездом. Он спокойно припрятывал своё добро. К ставням своего караван-сарая он прилаживал крепкие железные засовы, на которые вешал огромные замки. Редкостные товары и драгоценности он увязывал в тюки, чтобы взять с собой.

— Вы еше здесь? — спросил Бесики купца, который, нагнувшись над тюком в караван-сарае, затягивал верёвки.

— А куда спешить? — тяжело дыша от напряжения, ответил ага и с силой потянул за верёвку. Закрепив её узлом, он выпрямился и потрогал туго стянутый тюк. — Поспешишь — людей насмешишь!

— Что же нам — ждать, пока заразимся чумой?

— Э, мой Бесики, если тебе суждено умереть, то, как ни старайся избежать смерти, всё равно от старухи не спрячешься. Вздорный у неё нрав. Иного она совсем позабудет — вот как Димитрия Орбелиани, которого вчера повезли в арбе. Ну, стоило ли его везти? А иного она выкрадывает прямо из колыбели.

— А всё-таки когда вы уезжаете?

— Если не сегодня, то завтра во всяком случае. Ты едешь с нами?

— Нет, я должен явиться в Дманиси к сестре царя. Впрочем, Тандзиа оттуда недалеко — мы будем соседями. Вот только лошадь мою кто-то увёл!

— Что ж, как хочешь, — спокойно проговорил ага и вернулся к своим тюкам. — Лошади у меня пет, а если не побрезгуешь путешествием на верблюде, могу услужить.

— Я никогда не садился на верблюда.

— Ну, тогда не советую. Езда на верблюде напоминает путешествие на корабле в бурю. С непривычки будет мутить. Лучше достань лошадь.

На другой день ага Ибреим выехал из Тбилиси. Караван из пятидесяти верблюдов, вытянувшись длинной цепью и позвякивая колокольчиками, степенно двинулся в путь.

Бесики проводил завистливым взглядом отъезжающих. Возвратившись во дворец, он почувствовал такое одиночество, такую тоску, что решил, если до вечера не достанет коня, пойти пешком. Между тем чума быстро распространялась по городу. По словам Гогии Фатрели, заболело уже больше трёхсот человек, тридцать пять из них умерли. Отовсюду слышались плач и причитания, над городом стоял погребальный звон. По улицам то и дело проходили могильщики с носилками, на которых лежал завёрнутый в саван покойник.

В первые дни за носилками обычно шли двое или трое близких. Но вскоре покойников уже никто не стал провожать на кладбище. Одни похоронные служки бегали по городу, работая днём и ночью. Горожане заперлись в домах, никто не решался выйти на улицу. Если в доме заболевал кто-нибудь, испуганные родственники тотчас же выносили больного на двор и оставляли там на произвол судьбы. Единственный врач, который решился остаться в городе и ухаживать за больными, был патер Леонардо. Словно привидение, бродил он по улицам в странной одежде, которая делала его похожим на вестника смерти. Он больше пугал больных своим видом, чем помогал им. Патер был закутан в широкий и длинный чёрный балахон. Таких балахонов на нём было надето пять, один поверх другого. Он жил за городом. И каждый раз, когда отправлялся обходить больных, проделывал сложную процедуру переодевания. Выйдя из своих дверей, он надевал первый балахон, около села Кайбулы — второй, который был спрятан среди камней, около Ванкского собора — третий, хранившийся у одной женщины, около старого дуба — четвёртый, укрытый в дупле, и, наконец, у городских ворот — пятый. Голова Леонардо была покрыта колпаком, закрывавшим всё его лицо и заострённым спереди наподобие воробьиного клюва. Как только он появлялся в городе, пьяные лавочники поднимали крик:

— Спасайся кто может, ангел смерти идёт!

Но Леонардо не обращал на них никакого внимания. Он спокойно ходил по улицам, раздавал лекарства или глухим, доносящимся откуда-то из-под маски голосом произносил слова утешения. Он приказал городским стражам развести известь в воде и полить все улицы раствором. Стражи ревностно выполняли приказания Леонардо и так усердно поливали улицы известковым раствором, что вся мостовая стала белой. Даже лежавшие на улице больные получали свою долю извёстки — авось поможет!

А чума уносила всё больше и больше жертв… В день умирало до пятидесяти человек. Не только ходить за ними, но и хоронить их было некому. Никто больше не оплакивал мертвецов. Не было больше слышно погребального колокольного звона. Зато улицы все чаще оглашались пьяными песнями, уханьем барабана и звуками зурны и сазандари.

Виноторговцы откупорили огромные мехи с вином, и пошло повальное пьянство. Повсюду виднелись группы пирующих. По улицам разгуливали компании подвыпивших ремесленников в чёрных черкесках. Они останавливались около каждого покойника или больного. Один из приятелей спрашивал:

— Кто это — Баграт?

— Баграт, — отвечал другой, нацеживая в чарку вина из бурдюка, который нёс под мышкой; полную чарку он подавал одному из своих собутыльников со словами: — Упокой, господи, его душу!

— Аминь! — отвечали все хором.

— А это кто? Талала? За спасение его души!

Иногда раздавался слабый голос больного:

— Я жив!

— Вах, тем лучше, — отвечал кто-либо из ремесленников, — значит, сам услышишь наше доброе слово. А вот за упокой наших душ, должно быть, некому будет выпить. Тебе, брат, повезло. Ребята, выпьем за спасение его души!

— Спаси его душу, господи!

Кутилы пировали дни и ночи напролёт. Бесики больше не выходил из дому и томился без сна, так как визг зурны и грохот барабанов не давали ему покоя до самого рассвета. Утром он бросался к окну и смотрел на город. Удручённый страшным зрелищем, он готов был уже пуститься в путь пешком, но во всём городе не осталось свободной улицы, по которой можно было бы пройти, не споткнувшись о покойника или не будучи схваченным протянутыми за помощью руками умирающего. Больные громко молили о помощи. Кто просил лекарства, кто умолял дать ему напиться. Однако никто не отваживался ухаживать за ними.

Бесики уже начал впадать в отчаяние, когда совершенно случайно пришло избавление. Как-то утром он заметил плот, плывущий по середине Куры. Бесики тотчас же бросился к берегу и крикнул плотовщикам, чтобы они пристали к берегу. Они, против ожидания, оказались сговорчивыми, легко заработали баграми, и скоро тяжёлый плот подошёл близко к берегу. Бесики бросился в реку, зашлёпал по воде и поднялся к ним. Плот шёл из Боржоми, и крестьяне-плотовщики не знали, что в Тбилиси появилась чума. Бесики велел им поскорее отчалить и, лишь когда Ортачальский остров остался позади, повернулся, чтобы бросить на город прощальный взгляд.

Нарикальская крепость гордо высилась на скале. Из труб, торчавших над плоскими крышами домов, медленно поднимался дым. Издали город казался таким спокойным и мирным, как будто в нём ничего не случилось.

Когда миновали Ортачалу, Бесики сошёл на берег, дал плотовщикам серебряную монету и пустился пешком по тропинке, которая поднималась на Шавиабаду.

В Телети Бесики приобрёл за шесть рублей серебром заморённую клячу и поехал по Дманисской дороге. Вскоре он выехал на обширный Шмрванский луг, который обычно служил стоянкой для царских верблюдов. Впереди на дороге виднелись три пеших путника. Двое из них, судя по одежде, были русские офицеры, третий походил на грузина. Он шёл, опираясь на костыль и едва волоча ноги.

Подъехав ближе, Бесики узнал в русских офицерах Чоглокова и Дегралье. Уже за несколько шагов он весело приветствовал знакомых, а подъехав вплотную, спешился. Путники остановились и, обернувшись назад, смущённо глядели на приближавшегося Бесики. По-видимому, они решили, что их настигла погоня. Но Чоглоков узнал поэта, бросился к нему и порывисто заключил его в свои объятия.

— Это вы, дорогой мой поэт? Вы живы? Как я рад! Откуда едете?

— Скажите лучше, откуда вы сами и куда направляетесь? — Бесики высвободился из объятий Чоглокова, протянул руку Дегралье и слегка кивнул третьему, которого изодранная одежда, заросшее бородой до самых глаз лицо и костыли под мышками делали похожим на нищего. — Вас освободили?

— Вот именно, освободили! Караул в крепости разбежался, и мы — фьюить!.. — ушли.

— Ты кто такой? — внезапно спросил молчавший до сих пор грузии, вглядываясь в лицо Бесики. — Что-то я тебя не узнаю.

— Я Габашвили.

— Захарии-священника сын? — путник загадочно улыбнулся. — Не узнал меня?

— Нет. — Бесики отрицательно покачал головой и стал в свою очередь вглядываться в собеседника.

Изжелта-бледное лицо этого несчастного свидетельствовало о том, что он провёл долгие годы в темнице, не видя дневного света.

— Неужели не помнишь Александра Амилахвари?

— Господи, неужели это ты, Александр? — вырвалось у Бесики.

И в памяти его возник образ красивого, статного юноши на городской площади, окружённого стражей и покорно ожидающего приговора. Таков был конец заговора царевича Паата против Ираклия.

Наказание было суровым. Ираклий повелел перерезать Александру сухожилия ног, так как на суде выяснилось, что молодой князь исполнял у заговорщиков обязанности гонца. Палач схватил Александра, блеснул острый кинжал, и страшный крик Александра прорезал воздух. Толпа, пришедшая поглазеть на это жестокое зрелище, расходилась в смятении.

— Да, да, это я! — сказал Александр. — Что, я очень изменился? Конечно, как меня узнать! Прежде я был человек сильный, владетельный князь, а теперь стал похож на нищего — впору попрошайничать! Где твой отец?

Эх, — горько вздохнул Александр, — он тоже в числе тех, кому я обязан своим несчастьем! Немало он потрудился, чтобы погубить род Амилахвари. Только напрасно он надеялся на благодарность Ираклия! Его самого постигла не лучшая участь. Где он теперь?

— Бежал в Россию.

— В Россию! Скоро, должно быть, наш дракон всю Грузию заставит туда переселиться! — сказал Александр. — Однако пойдём, зачем мы теряем время?

— Куда вы идёте? — спросил Бесики.

— Вперёд, куда глаза глядят. Авось достанем где-нибудь лошадь, я поднимусь через Манглис в Ахалгори, а оттуда — в Россию!

Бесики уступил свою клячу Александру, который с большим трудом, при помощи своих спутников, водворился в седло. Когда Бесики подсаживал Александра, в ноздри ему ударил такой удушливый запах, что он невольно отвернул лицо. Александр заметил это и сказал с горькой улыбкой:

— Трудно вынести запах моей одежды, не правда ли? Что делать? Так бывает, когда долго сидишь в тюрьме. Начинаешь разлагаться у себя на глазах. Если буду жив, отплачу Ираклию за все мои страдания! И ведь не я один его жертва. Видишь, бог послал великому грешнику наказание: скоро всех его подданных унесёт чума!

— И впрямь постиг нас гнев божий! — горько вздохнул Бесики и посмотрел в сторону Тбилиси, словно желая ещё раз увидеть любимый город.

Но Тбилиси был скрыт горами. Справа поблёскивало покрытое рябью Кумисское озеро, за ним виднелись зелёные склоны Шавнабады, ещё не выжженные летним зноем.

До селения Кумиси было недалеко. Там беглецы рассчитывали достать лошадей. По дороге Александр Амилахвари рассказал Бесики обо всём, что он перенёс, и поделился с ним своими намерениями. Он собирался ехать в Россию вместе с Чоглоковым, который со свойственным ему легкомыслием обещал представить беглеца императрице. Амилахвари со своей стороны обещал довезти Чоглокова и Дегралье до Петербурга за свой счёт и оказать им покровительство, в случае если коменданты Моздока или Кизляра захотят арестовать их по приказу Тотлебена.

«Вот уж действительно — мертвец мертвеца обещался дотащить до могилы!» — мелькнуло в голове у Бесики.

— Как же ты жил после изгнания отца? — спросил Александр Бесики.

Узнав, что Анна-ханум приютила юношу у себя, а Ираклий назначил его своим секретарём, Амилахвари ядовито улыбнулся:

— Какова лисица! С виду как будто сделал одолжение вдове своего отца, а на самом деле попросту завёл у неё в доме своего соглядатая! Знаешь, что я тебе посоветую, юноша? Ты Анну-ханум предать не захочешь, а, живя по совести, Ираклию не угодишь. Он сгноит тебя в тюрьме или отрубит тебе голову. Видишь, что он сделал с этими русскими офицерами? Лучше уйди от него и поезжай с нами. Я тебя довезу до Москвы, сдам отцу, а там поступай как знаешь.

Бесики поблагодарил его, но от предложения отказался.

В Кумиси Александр вернул Бесики его клячу и вместе с русскими офицерами пошёл по дворам искать лошадей. Бесики попрощался со спутниками и погнал своего одра по Дманисской дороге.

Замок Дманиси около ста лет тому назад достался в наследство деду Димитрия, Каплану Орбелиани, который восстановил разрушенные стены, а внутри замка поставил каменный жилой дом. Наследники Каплана снова забросили Дманиси, и постройки опять пришли в плачевный вид. Замку угрожало полное разрушение, но тут Димитрий Орбелиани, по настойчивой просьбе Анны, ещё раз восстановил его. Анна, которая сама руководила работами, потом проводила здесь каждое лето. В последние годы из-за болезни мужа она вновь забросила этот чудесный, тихий уголок. Управляющий докладывал ей, что Дманисский замок находится в порядке, но, приехав туда, ока застала полное запустение. Крепостная стража совершенно разорила замок. Дом был завален мусором, двери сняты с петель и превращены в лежаки, окна выбиты, перила балконов и потолочные балки пошли на дрова.

Анна пришла в ужас, увидев, во что превратили её любимый уголок. Она срочно послала человека в Тандзию за управляющим, но тот сказался больным и не явился к разгневанной госпоже. Анна была вынуждена сама взяться за дело. Вызвав крестьян из соседних деревень, она поручила им привести замковые постройки в жилой вид. Рабочие разобрали в Дманиси несколько брошенных хороших домов, и весь материал, сохранившийся в них, — балки, бревна, двери и оконные рамы, столбы и перила — свезли в замок. Часть добытого леса была распилена на доски, часть пошла на балки и столбы. Через неделю дом принял жилой вид. Анну огорчало только то, что в окнах вместо стёкол была вощёная бумага. Стёкла в те времена можно было достать только в Тбилиси или в Телави, но в первом свирепствовала чума, а до второго было слишком далеко, так что о покупке оконных стёкол и думать не приходилось.

Двухэтажный дом Анны состоял всего из трёх комнат. Одна из них, самая большая, занимала весь нижний этаж — в ней был огромный камин, и она служила кухней и столовой. В верхнем этаже было две комнаты — в одной лежал Димитрий, другую занимала Анна и её служанка Гульвардис. Слуги жили в комнатках крепостных башен. Лишь одну башню никто не занимал — до-ступ в неё был воспрещён не только слугам, но и крепостной страже. В этой башне было три комнаты одна над другой; кроме дверей, она имела два тайных хода. Один проходил внутри крепостной стены и соединял башню с домом, другой был пробит в скале и выходил к берегу реки Машаверы. Анна приказала тщательно отремонтировать башню, комнату среднего этажа устлать коврами и внести туда оба хурджина Бесики. Потом она приказала крестьянам привезти в замок запас провизии и дров и стала спокойно ожидать приезда Бесики.

А тот всё не приезжал.

По расчётам Анны, он должен был прибыть в Дманиси самое позднее через три дня после её приезда. Но вот уже прошло десять дней, а о нём не было вестей. Сначала Анна испугалась, решив, что он заразился чумой и умирает где-нибудь в одиночестве, без присмотра. Потом она подумала, что его вызвал царь и что он отправился туда, где находился двор. Но постепенно оба эти предположения были вытеснены третьим, которое было подсказано ревностью.

Она убедила себя, что Бесики любит другую женщину, должно быть молодую, как и он, девушку, но не решается сознаться в этом, не смеет отказать в любви сестре царя.

Она была зла на себя за то, что так унижалась перед юношей, годившимся ей в сыновья, выпрашивая у него, как милость, хоть капельку внимания.

Она проводила ночи без сна. Больной Димитрий громко зевал в соседней комнате. Его стоны и непрестанное хныканье из-за пищи выводили Анну из терпения. Гульвардис хорошо знала причину тоски своей госпожи и всячески старалась её успокоить:

— Это всё от избытка крови, государыня. Позовём цирюльника, он пустит кровь, вы успокоитесь, и всё забудется. Ну зачем вы убиваетесь? — сказала она госпоже однажды, когда та среди ночи вдруг вскочила с постели и стала одеваться.

Анна часто выходила по ночам во двор замка и гуляла там, чтобы развеять тоску, Гульвардис должна была каждый раз сопровождать её в этих ночных прогулках.

— Успокойтесь, государыня, отдохните!

Анна ничего не ответила Гульвардис. Она села в постели, откинула распущенные волосы и, сжав губы, задумалась. Внезапно она решила завтра же утром призвать к себе дманисского епископа и во всём ему исповедаться. Это была единственная возможность избавиться от душевных мук и обрести спокойствие. Да, она должна была навеки побороть своё чувство. Анна снова улеглась в постель. Гульвардис ощупью разыскала второе одеяло и, прикрывая им свою госпожу, шепнула:

— Не тоскуйте, госпожа, он придёт!

— Кто? — быстро спросила Анна и, словно испугавшись ответа, тут же добавила; — День искупления уже пришёл, а больше никто не придёт.

На другой день она послала за епископом слугу с лошадью и просила передать его преосвященству извинение за то, что она по болезни не может явиться сама. Хотя она знает, что владыка стар и немощен и что ему трудно совершить столь дальнее путешествие, она всё же просит его пожаловать в Дманиси.

Епископ Доментий был в самом деле очень стар, но волосы его были лишь слегка тронуты сединой. Несмотря на свой высокий сан, он почитал скромность самым ценным качеством в человеке. Хотя схимнику, отказавшемуся от соблазнов грешного мира, приличествуют степенность и важность в речах, епископ был удивительно весёлым и остроумным собеседником. Он умел вовремя вставить красное словцо и так заразительно смеялся, что мог развеселить самого хмурого собеседника.

Доментий незамедлительно приехал в Дманиси, с весёлым видом вошёл в комнату к Анне и сразу, с порога, крикнул:

— Славе и гордости нашего уголка, новоявленной царице Тамаре, моё благословение! Постой, да ты внучка Анны или сама Анна?

— Ах, владыко, вы всё шутите! — ответила с улыбкой Анна. — Разве шутки не зачитываются за грех святым отцам?

— Сказано в евангелии: «Когда введут вас в место собраний и поставят перед знатью, царями и сильными мира сего, не заботьтесь о том, какими словами отвечать им и что сказать. Что внушит вам дух святой, то и говорите». Как могу я, недостойный, противиться духу святому, одарившему меня таким свойством, и гневить его?

«Может, и мне святой дух внушил решение обрести спокойствие через исповедь?» — мелькнуло в мыслях у Анны. Ей уже больше не хотелось раскрывать свою тайну, но она всё старалась убедить себя, что только чистосердечное раскаяние даст ей избавление от душевных мук.

А епископ продолжал весело шутить. Однако, когда зашёл разговор о возникшей в Тбилиси чуме, он нахмурился, пробормотал молитву и перекрестился.

— Единственное, чем мы можем утешаться, — сказал он со вздохом, — это тем, что господь широко раскроет врата рая перед страдальцами и дарует им царствие небесное! Воистину, должно быть, сильно разгневали мы господа, если он послал нам столь суровую кару!

Анна решила, что сейчас настала самая удобная минута для того, чтобы сообщить епископу о своём намерений исповедаться. Она набралась храбрости и только собралась завести об этом разговор, как в комнату вошла Гульвардис. По выражению её лица Анна тотчас же догадалась, что Бесики приехал.

— Что тебе, Гульвардис? — спросила она дрожащим от волнения голосом.

— Я хотела узнать, не нужно ли вам чего-нибудь?

— Нет, — сказала Анна и покачала головой. Движением этим она как бы спросила: «Нет?»

Гульвардис таким же незаметным движением головы ответила «да» и тотчас ушла из комнаты.

От волнения у Анны захватило дыхание, но она постаралась взять себя в руки и внешне спокойно продолжала беседу с Доментием. Лишь выдержав приличный промежуток времени, она учтиво проводила епископа к Димитрию.

Доментий, произнеся молитву и благословив больного, тут же начал перебрасываться с ним шутками.

Анна вернулась в свою комнату, бросилась к окну и, проткнув длинной головной шпилькой вощёную бумагу, выглянула во двор. Во дворе, однако, никого не было. Анна подошла к другому окну, но опять никого не увидела. Тогда она вышла на балкон и сразу увидела Бесики в воротах замка. Начальник крепости держал под уздцы его лошадь; Бесики стоял рядом и обменивался с ним приветствиями.

Гульвардис с кувшином, полотенцем и мылом в руках почтительно ожидала поодаль. Бесики, загорелый, с давно не бритой, но красиво оттенявшей его лицо бородой, казался уже не юношей, а зрелым мужем.

Анна вбежала в комнату, улыбаясь самой себе, взглянула в зеркало, поправила платье, надела драгоценности и спустилась в нижний этаж, чтобы встретить возлюбленного. Бесики умылся, отряхнул своё платье и красиво зачесал назад волнистые волосы.

Они учтиво приветствовали друг друга и чуть смущённо поздоровались. Анна заметила, что Бесики с любопытством осматривается вокруг.

— Как тебе нравится наше уединение? — спросила Анна.

— Я и раньше бывал в этих местах, ваша светлость, — ответил Бесики. — Вы находились в то время в Тбилиси, а я сопровождал в Лори царевича Левана. Он показал мне с дороги этот замок.

Анна спросила его, почему он опоздал и что делается в городе. Узнав, что мор в Тбилиси принял столь страшные размеры, она поздравила Бесики со спасением и расплакалась.

— О господи, за что караешь нас? — сказала она, всхлипывая. — И так уж мы несчастны, этого только нам недоставало! Разбежались по лесам и ущельям, словно стадо овец, лишившееся пастуха! На что теперь похоже наше царство? Мой брат, должно быть, отбыл в Телави. Он, наверное, и тебя скоро вызовет к себе… Но я тебя не отпущу отсюда… А теперь ступай и посмотри свою комнату в башне. Надеюсь, она тебе понравится.

Усталый после долгого путешествия Бесики не успел войти в комнату, как, не раздеваясь, повалился на постель и крепко заснул.

Проснулся Бесики только под утро, когда уже светало. Открыв глаза и осмотревшись, он сначала не мог сообразить, где находится. В открытую дверь, которая выходила на двор замка, виднелось бледное небо с розоватыми облаками. Было тихо, только где-то вдали пели петухи.

Бесики протёр глаза, помахал руками, чтобы согреться — утро было свежее и он продрог, — потом вышел во двор.

У ворот замка, около догоравшего костра дремал, присев на камень, сторож с ружьём. Рядом лежала большая лохматая овчарка. Услышав шаги во дворе, она навострила обрубленные уши и глухо залаяла.

Сторож встрепенулся и, заметив спускавшегося во двор по лестнице Бесики, прикрикнул на овчарку:

— Лежи, Толиа!

Бесики направился к нему. Сторож встал и почтительно приветствовал его.

— Рано изволили встать. С добрым утром.

— Здравствуй! — сказал Бесики и подошёл к огню. — Как холодно у вас, друг!

— Здесь не Тбилиси, — усмехнулся сторож. Толкнув ногой овчарку, он пододвинул камень, чтобы Бесики мог сесть, разгрёб золу и обложил тлеющее полено сухим хворостом. — Здесь по утрам воздух суровый, иной раз так прохватывает, что дрожишь, как осиновый лист!

— Как тебя зовут?

— Мгелика.

— Ты хевсур?

— Нет, я здешний, а вот мой дед, говорят, был хевсур и служил отцу нашего князя; потом он поселился здесь и женился на здешней женщине. Это ружьё принадлежало ещё ему.

Хворост сначала дымился, но потом вспыхнул ярким пламенем. Бесики протянул руки к огню, откинув голову, чтобы защитить глаза от едкого дыма, и спросил сторожа:

— А что, Мгелика, хорошая у вас охота?

— Лучшей не пожелать! На горе Кегути по лесам бродят огромные оленьи стада. В Лори можно набрести на диких кабанов, они пасутся, как домашние свиньи. На горе Бололи и внизу, в стороне Болписи, водятся джейраны. — Мгелика заметно оживился. Охота была для него величайшим удовольствием в жизни, и теперь он выказал свой восторг тем, что подсыпал в огонь ещё целую охапку сухого хвороста.

Собака жалась к огню, глядя на беседующих умными глазами, и, чтобы привлечь к себе внимание, смешно виляла остатком обрубленного хвоста.

Мгелика толкнул её прикладом и спросил Бесики:

— А скоро вы собираетесь на охоту?

— Когда лучше, как ты думаешь?

— Лучше всего дождаться дождя. Теперь земля сухая, зверь услышит шаги и близко к себе не подпустит, а когда земля сырая, можно так близко подкрасться к зверю, что хоть рукой его лови! Давно мы здесь не хаживали на охоту! С тех пор как Димитрий слёг, в наших лесах ни одного охотника не было.

— Ну, так пойдём, поохотимся, Мгелика! — сказал Бесики с улыбкой.

— Скажите только начальнику крепости, что хотите взять меня. Ребята так соскучились по охоте, что будут увязываться за вами наперебой.

— Ладно, скажу.

— На оленя теперь ходить не время, — рассуждал Мгелика. — В эту пору лучше всего бить джейранов, а на оленей нужно охотиться в сентябре, когда они грубят. Когда самец ищет самку и зовёт её, к нему легко подкрадываться. В ноябре уже пора ходить на кабанов, а если пожелаете поохотиться с загонщиками, можно отправиться в любое время, лишь бы не в самый дождь…

Мгелика посмотрел на небо и недовольно покачал головой. День обещал быть ясным, и было сомнительно, чтобы погода в ближайшие дни изменилась.

— Вот увидите, — как назло будет теперь держаться сухая погода, — печально проговорил сторож. Но тут он вспомнил, что через два-три дня наступит новолуние, и радостно воскликнул: —Пет, погода испортится!

— Откуда ты знаешь?

— Скоро новолуние. Как это я сразу нс вспомнил! Вот видите белые тучи? Это тоже к ненастью. Будьте покойны, пока мы приведём в порядок ружья, набьём патроны да отольём пули, пойдёт дождь.

— Хорошее у тебя ружьё? Покажи.

— По сравнению с княжеским ружьём оно ничего не стоит. — Мгелика протянул Бесики своё кремнёвое ружьё. — Если вы возьмёте с собой ружьё князя Димитрия, охота будет и в самом деле стоящая. Князю-то ведь теперь всё равно уж больше не стрелять!

— Какое же у него ружьё? — спросил Бесики, занятый рассматриванием кремнёвки.

— Прежде всего лёгкое, как камышовая трость. Ствол у него с такими тонкими стенками, что, кажется, только нажми, раздавишь. Из дамасской стали ковано. Ложе украшено золотом. Дай только мне это ружьё — я согласен не пить, не есть.

Во дворе появились проснувшиеся слуги и воины крепостной стражи. Бесики вернул сторожу ружьё и пошёл к источнику умываться. Этот источник, вода к которому была проведена издалека по глиняным трубам, когда-то бил сильной струёй, однако с течением времени вода в нём постепенно стала убывать и теперь едва текла тоненькой струйкой.

Бесики подставил руки под струю. Умываясь, он с удовольствием следил за утками, которые шумно плескались в воде.

Полтора месяца, которые Бесики прогостил у Анны, показались ему сказочным сном. Он сразу завоевал доверие и любовь всех жителей замка. Слуги выбивались из сил, чтобы угодить Бесики, и всячески старались сделать ему приятное. Правда, они сразу догадались, что между гостем и их госпожой существуют близкие отношения. В замке пошли перешёптывания: «Посмотри-ка на нашу госпожу, — говорили слуги, — какого возлюбленного она себе нашла! Красавец!» Но никому и в голову не приходило порицать Анну за такой поступок. «А что ей делать, бедняжке? — говорили люди. — Она ведь женщина, а не камень! О чём думали, когда выдавали её за столетнего старца?»

Слуги соревновались между собой, чтобы заслужить внимание Бесики, но всех победил Мгелика, который в день приезда первым разговорился с ним. Он стал преданным слугой и наперсником Бесики. Где бы ни появился поэт — на охоте, на рыбной ловле или на джигитовке, — Мгелика всюду сопровождал его.

Первые два-три дня Бесики не мог забыть страшных картин, виденных в Тбилиси, ходил грустный, ничто не доставляло ему удовольствия. С трудом согласился он отправиться на рыбную ловлю с Мгеликой, который умолял его развлечься хоть этим до охоты на джейранов. Верный слуга попросил у Анны разрешения, созвал крестьян и, уговорив Бесики пойти с ними, устроил запруду на одном из рукавов Машаверы. Одну группу крестьян он поставил у разветвления реки; эти люди должны были перегородить при помощи плотины из камней и земли выход из основного русла в рукав. Другая группа по его приказанию сплела кузов для рыбной ловли и поставила его в нижнем конце рукава. Бесики сначала равнодушно смотрел на весёлую суету крестьян и рассеянно слушал восторженные выкрики Мгелики, но когда вода в рукаве стала быстро спадать и по мокрым камням русла запрыгала форель, у него загорелись глаза, и он, засучив рукава, присоединился к рыболовам. Раза два он поскользнулся на мокрых камнях и покатился, запачкав свою богатую одежду в грязи, но он настолько был увлечён ловлей рыбы, что не обратил на это внимания. Вскоре две огромные плетёные корзины были доверху наполнены форелью. Мгелика разжёг на острове среди кустов костёр и стал жарить рыбу на углях, заворачивая её в ореховые листья. Крестьяне развязали кожаные торбы, достали оттуда грузинские хлебы, наполненные вином кувшины и расселись вокруг скатерти, разостланной прямо на зелёной траве. Поздравив друг друга с удачной ловлей, они выпили за здоровье Бесики.

— Ты принёс нам удачу, — сказали они. — Сколько раз мы спускали воду из этого рукава, но не вылавливали ни одной рыбёшки!

Мгелика отдал одну корзину с рыбой крестьянам, а другую послал в замок, хотя Бесики уверял его, что и полкорзины будет слишком много.

Солнце уже садилось, когда Бесики и Мгелика отправились домой. Алый отблеск лежал на бархатных склонах холмов, стены гордо высившегося над скалой замка горели в лучах заходящего солнца. Бело-розовые облака плыли по небу, как лебеди.

Ястреб с неподвижно распростёртыми крыльями парил высоко над головой; порой, высмотрев добычу, он устремлялся вниз, несколько раз взмахивал крыльями, описывал широкий круг и снова повисал в воздухе.

Пастухи с ружьями гнали стадо по просёлочной дороге на противоположном берегу Машаверы. Оттуда доносилось мычание коров и разноголосый звон колокольчиков и бубенцов. Лохматые овчарки степенно шествовали по обе стороны стада. Поравнявшись с Бесики и Мгеликой, собаки подняли лай.

Бесики поддался мирному очарованию этой картины. Охваченный чувством радостного покоя, он остановился на зелёной лужайке вблизи замка, разлёгся на мягкой траве и, опершись на локоть, стал любоваться игрою закатных лучей.

Скоро вокруг стало совеем тихо: Мгелика вошёл в замок, стада скрылись за поворотом. В небе больше не было видно ястреба. Розовые облака подёрнулись синевой. На западе засияла вечерняя звезда.

Вдруг кто то, подкравшись сзади, закрыл ему рукой глаза. Бесики ощупал руку на своём лице и по кольцам на пальцах узнал Анну.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Анна и опустилась на траву рядом с ним. — Я увидела тебя из окна башни…

— Какой прекрасный вечер! — ответил Бесики и украдкой взглянул в сторону замка, чтобы убедиться, что за ними никто не следит.

Анна поймала его взгляд и спокойно сказала:

— Не тревожься, милый, никто за нами не следит, а если бы и следил, нам нечего бояться. Ты в моих владениях. Здесь даже камни мне верны.

Оба умолкли и взглянули друг на друга. На Анне было синее шёлковое платье и вышитые туфельки с высокими каблуками, одетые на босу ногу.

Спущенная с цепи овчарка выскочила из ворот и раза два пролаяла. Заметив Бесики и Анну, она подбежала к ним и, радостно повизгивая, стала носиться вокруг. Она даже умудрилась лизнуть Бесики в щёку, за что получила от него крепкий пинок. Впрочем, собака, по-видимому, привыкла к подобному обращению, так как совершенно не обиделась, а, напротив, приняла пинок за выражение дружбы. Припав на передние лапы, она ласково полаяла на любовников, а затем, как верный страж, обегала окрестности. Бесики брезгливо провёл рукой по щеке, которую лизнула собака. Анна с тихим смехом обвила обеими руками его шею и шепнула:

— Видишь? Здесь даже самая злая собака любит тебя!

— Недаром же я целых два дня старался её приручить и скормил ей чуть ли не целого барана! Сначала она и близко меня к себе не подпускала!

Бесики снова опасливо оглянулся и тихонько снял со своей шеи руки Анны.

— Что с тобой? — обиженно спросила Анна.

— Я боюсь.

— Чего?

— Чтобы нас не увидел кто-нибудь.

— Пусть видят! Я — женщина, и то не боюсь. Чего же ты испугался?

— Я не хочу, чтобы…

Бесики остановился, не докончив фразы.

— Ну?

— Чтобы о тебе плохо говорили…

— Что обо мне могут сказать плохого? Что? — сказала Анна с внезапной злостью и вызывающе взглянула ему в глаза. — Пусть говорят, что хотят! Хватит и того, что с самого детства мою жизнь превратили в ад! Помнишь начало третьей книги царств в библии?

— Нет.

— Сейчас я прочту тебе. Я всю эту главу наизусть знаю, потому что… Впрочем, сначала прочитаю. Как же она начинается? Господи, как назло сейчас забыла! Неужели ты не помнишь? Ах, да, вспомнила: «И был царь Давид стар и немощен, ибо протекли дни его, и одевали его в одежды многие, ибо он больше не согревался. И сказали рабы его: «Найдём господину нашему юную девушку, и пусть она предстанет пред царём и будет согревать господина нашего». И искали девушку добрую по всему царству Израильскому, и нашли Авису Суманитскую, и привели её пред царские очи. И была девушка эта хороша собой, и стала она согревать царя, и служила ему, но царь не познал её».

Анна отвела взгляд и со слезами в голосе продолжала:

— Я была только что обвенчана, когда впервые натолкнулась на эту главу ветхого завета. В эту минуту я вдруг поняла всю глубину своего несчастья и ужаснулась… Словно змея ужалила меня в сердце!..

Анна ближе пододвинулась к Бесики и опёрлась о его плечо.

— Скажи мне что-нибудь, что хоть немного облегчило бы мою печаль! Тяжкий грех взяла я на душу, Бесики, и предчувствую, что за мгновенье счастья воздастся мне вечными страданиями в аду!

Закат уже угасал. От недавнего буйства огненных красок осталась только багровая полоска зари. Облака стали тёмно-лиловыми и неподвижно висели в небе. Они казались обращёнными к западу, словно печально глядели вслед ушедшему солнцу.

— Не бойся, — ответил ей Бесики, — вспомни, что сказано в евангелии: «Книжники и фарисеи привели к Иисусу женщину, взятую в прелюбодеянии, и, поставивши её посреди, сказали ему: «Учитель! Эта женщина взята в прелюбодеянии, а Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями. Ты что скажешь?» Он, склонившись, сказал им: «Кто из вас без греха, пусть первый бросит в неё камень». Они же, услышав то и будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим, начиная от старших до последних, и остался один Иисус и женщина, стоящая посреди».

На ресницах Анны заблестели слёзы.

Тёмная южная ночь быстро спускалась на землю. Словно свечи, зажглись в небе звёзды.

— Говори, Бесики! — попросила Анна.

А тот тихим голосом шептал ей на ухо:

— «Господи, владыка всего живого, спасший Езекию от смерти, не осудивший блудницу, погрязшую во грехе, и оправдавший мытаря пред фарисеем, молю тебя, причисли меня к ним и помилуй».

— Помилуй! — повторила Анна.

Плечи её тряслись от сдерживаемых рыданий.

Бесики обвёл взглядом окрестность. Тёмный силуэт замка вырисовывался на скале. Казалось, угрюмый, суровый воин смотрит на них.

Бесики тихо сказал Анне:

— Пожалуй, нам лучше будет вернуться домой.

Анна ничего не ответила.

Бесики нагнулся к ней и осторожно коснулся её плеч.

— Анна!

Она по-прежнему молчала.

— Анна!

— Оставь меня! — вдруг вскочила она и почти побежала к замку, придерживая рукой длинное платье, путавшееся у неё в ногах. На Бесики она даже не взглянула.

Бесики поднял с земли свою каракулевую шапку и медленно направился к воротам замка. Толиа весело бегала вокруг него, ласкаясь и прыгая ему на грудь.

Во дворе его встретил Мгелика, который всё это время наблюдал с удобного места за окрестностями, оберегая влюблённых от случайных или намеренных соглядатаев.

— Сегодня же ночью сделаю бандули, — сказал Мгелика занятому своими мыслями Бесики. — Завтра обязательно пойдёт дождь, так что послезавтра самая пора выходить на охоту.

— А разве понадобятся бандули?

— Конечно, понадобятся! Придётся лазить на скалы — без бандули на них не удержишься. Придётся и кошки подвязать к ногам. Завтра прикажу кузнецам их выковать.

— Неужели придётся ходить по такой крутизне?

— А как же? Иной раз охотнику вот на какие кручи надо взбираться, — Мгелика показал рукой, вывернув ладонь. — Джейраны разгуливают по таким же отвесным скалам, как туры.

Мгелика помолчал с минуту. Бесики собрался уйти.

— Вы уже к себе?

— Да. А что такое? — обернулся Бесики.

— Ребята просили вас не побрезговать нашим хлебом-солью и пожаловать к нам на ужин. Начальник крепости тоже просил. Там у нас сварили форель, зарезали кур. Вино у нас такое, что хоть к царскому столу подавай. Придёте?

— Отчего же не прийти?

— Я так и знал, что вы не откажетесь. Я и ребятам сказал, что вы обязательно будете. Вот увидите, как они обрадуются!

Когда Бесики и Мгелика вошли в круглую башенную комнату, там был только старый воин Тато. Он сидел перед пылающим очагом на низенькой треногой скамейке и надевал на вертел распластанного цыплёнка.

Когда Бесики вошёл, Тато вскочил ему навстречу и указал на скамью, покрытую буркой, — для почётного гостя, а затем вернулся к своему занятию. Мгелика поднялся по проделанной внутри стены узкой каменной лестнице в верхний этаж, чтобы позвать начальника крепости и его подчинённых.

Комната была освещена лишь пылающим очагом. Неоштукатуренные стены были сложены из речного булыжника. Каждый ряд, или венец, был выложен из камней одного размера и одинаковой формы так, что вся стена напоминала пёстрый шерстяной носок.

Вскоре пришли и воины замковой стражи. Они поздоровались с Бесики и тут же деловито засуетились. Один принёс низенький стол, другой — треногие скамеечки и длинную скамью, третий — лоток со свежевыпеченными плоскими хлебами. Начальник крепости внёс большое сито с форелью. Тато достал объёмистый бурдюк, который он положил к себе на колени, как ребёнка. Стол, который поставили перед Бесики, застлали тонкими, как холст, хлебами-лавашами, на которых кучками разложили рыбу.

Тато перекрестился, прочёл молитву и обратился к Бесики:

— Дорогой гость, не скучай за нашим столом, кушай и пей в своё удовольствие!

Гости принялись за еду. Некоторое время за столом царила полная тишина. Лишь после того, как пирующие несколько подкрепились и осушили первые чаши, завязалась беседа. Пляшущее пламя очага бросало вокруг себя причудливые отблески; тени сидящих за столом метались по стенам: то укорачивались, то вытягивались до потолка и глядели сверху, иногда же они устраивали замысловатый молчаливый танец на стене, словно и они были участниками пира и на радостях завели весёлый хоровод.

Тато прислонил бурдюк к стене, выгреб из огня кучу раскалённых углей, поставил по сторонам от неё два камня и уложил на этих подставках, над жаром, вертела с курами. Чтобы свету не стало меньше, он подбросил хворосту в огонь, который продолжал ярко пылать в глубине очага, и вернулся к столу.

— Знаешь, почему мы любим видеть у себя в гостях таких уважаемых людей, как ты? — сказал Тато. — Потому что мы узнаем от них о делах государства. Ты — учёный человек, правая рука царя. Скажи нам, дорогой гость, что творится на свете? Мир ли сошёл с ума или близится день страшного суда?

— Почему ты так думаешь?

— А как же думать, иначе, дай бог тебе счастья? Чем дальше, тем дела наши хуже и хуже! Должен же быть какой-нибудь конец? Кизилбаш, урум, лезгин — все на нас напали разом, грабят, жгут, разоряют. Ну как устоять против всех? До того дошло, что грузинский крестьянин не смеет в поле выйти без ружья… Вот госпожа упрекнула нас за то, что мы её дворец запустили… А разве мы виноваты? Не только дворец, но вся Грузия разорена, что мы можем поделать? Разве у нас было время следить за княжеским дворцом? Каждую минуту откуда-нибудь зовут на помощь. Там Гига Патронашвили попал в руки к лезгинам, здесь разбойники увели Гола Кисташвили, угнали крестьянский скот, разграбили деревню… Изо дня в день рыскаем по горам да по долам то на лошадях, а то и пешком… Всё время гоняемся за грабителями… Нас всего восемь человек, а часто приходится иметь дело с целой сотней!.. Ах, какого парня убили у нас прошлой зимой!.. Упокой, господи, его душу! Такой был богатырь, что любо посмотреть!

— Я слышал, что государь призвал русское войско и хочет разместить его в наших крепостях. Правда это? — спросил начальник крепости.

— Не совсем, — ответил Бесики. — Русское войско в самом деле находится в Грузии, но оно воюет с турками.

— Один человек из Волниси, который ходил в ахалцихский поход, — вмешался в разговор молодой воин, которого все величали Тагвиа, — рассказывал, что у русских удивительное войско. Такая у всех выучка — всё делают по команде, а когда идут, то все вместе, согласованно бьют ногой, так, что даже земля дрожит от их шага!

— Да я и сам это видел! — перебил его Таго, занятый разливанием вина по чашам. — Построятся все в ряд, один к одному, ровно, как по ниточке. Одеты, обуты все одинаково, шапки, ружья и снаряжения тоже не различишь. Крикнет по-своему что-то ихний узбаш, они разом повернутся направо, крикнет ещё — повернутся налево, а то пойдут, да так чудно — все разом переставят левую ногу, потом так же разом — правую, словно связаны между собой верёвочкой.

— Неужели нельзя завести и у нас такое войско? — вздохнул Тагвиа, взглянув на Бесики.

— Отчего же мет? — улыбнулся Бесики молодому воину.

— Можно, всё можно сделать, да только надо учиться, понял? — сказал Тато с упрёком, как будто одна лишь лень Тагвиа была причиной того, что Грузия не имела обученного войска, — Русские с утра до вечера учат своих солдат и так их гоняют, что люди к концу учения ног под собой не чувствуют. Не то, что ты — лежебока! Целый день валяешься… А что, разве не так? — пожаловался Тато. — Понадобится мне послать его за хворостом, так, если я раза два не огрею его палкой, он и с места не сдвинется! Потому то отец и выгнал его из дому. «Ступай, говорит, сынок, послужи в страже у князя, может, пригодишься государю, а то деревне ты ни на что не нужен!»

— Я ученья не боюсь! Пусть только меня поучат — чему хочешь научусь! — заспорил Тагвиа.

— Отчего не научишься? Силы у тебя хватит, да и смекалкой бог не обидел, только лень одолевает!

— А я думаю, что всё это русское строевое учение только для того, чтобы им любоваться, — заметил Мгелика. — В бою разве вспомнишь, какую ногу куда переставить? Лучше выпьем ещё чашу — будет две! Давай сюда! Пожелаем долгой жизни секретарю нашего государя! Начальник крепости, аллаверды к тебе.

— Яхшиол! — ответил тот и взялся за чашу.

Застольники подняли полные глиняные чаши. Тато снял шапку, возвёл кверху глаза и проговорил:

— Да благословит тебя господь!

— Аминь! — воззвали остальные хором.

Воины осушили чаши, не переводя дыхания, и провели руками по усам. Начальник крепости затянул мощным баритоном:

Все разом подхватили песню.

— Эх! И я в ту пору был с государем на войне, — сказал расчувствовавшийся Тато, когда бойцы прервали песню и на минуту настала тишина. — Тебя, Бесики, тогда, должно быть, и не было ещё на свете. Мы настигли этих негодяев около Казаха, на самой границе Шамшадила. Наш князь Димитрий только что обвенчался тогда с госпожой Анной, сестрой царя. Он был ещё в полной своей силе, хотя, кажется, и тогда ему было уже под шестьдесят. Он сопровождал государя в походе и нас взял с собой. Я был ещё совсем молод. Всё, что Грузия вытерпела от Гаджи Чалаба, мы с лихвой выместили на его сыне ага Киши. Правда, сам он убежал от нас и спрятался в Шаки, но войско его мы полностью истребили. Как-то ищу я в тростниках татарина и вдруг, — Тато усмехнулся и покачал головой, — натыкаюсь на молодую татарку! Она и не пикнула, так сразу и легла, бесстыдно раскинулась передо мной… Я как гаркну на неё: «Гед арват — прочь отсюда!»

— Отпустил? — воскликнул Тагвиа с сожалением.

Тато грозно взглянул на него из-под нахмуренных бровей.

— Отпустил, конечно! Что же мне было, обниматься с татаркой? Разве я Тагвиа? Воин — защитник слабых, а не насильник, разве не знаешь?

— Да ну тебя! — ухмыльнулся Тагвиа. — Жаль, что меня на такую войну никто не берёт, — не везёт мне, право! Чтобы мне попалась в руки татарка и чтобы я её отпустил? Нет, шалишь! А они-то, разве они щадят пас? Тоже, сказал!

— Борода и усы у воина для чести, а медведю что пользы от всей его шерсти? Не будь так, разве мы назывались бы христианами? Что, не правду я говорю? — обернулся Тато к Бесики.

— Ну, пошёл разводить турусы на колёсах! — прикрикнул на Тато начальник крепости. — Наполняй лучше чаши!

— Правильно, выпьем по одной, чтобы стало две! — обрадовался Мгелика, не любивший лишних разговоров.

— Сколько ни пьём, у тебя всё выходит по две. Как это ты считаешь? — улыбнулся Тато и стал наливать вино. — Пригляди-ка за вертелами, что-то запахло жареным…

Мгелика подбежал к очагу и стал возиться с вертелами. Куры действительно успели подрумяниться с одного боку и издавали аппетитный запах.

Тато наполнил чаши, роздал их товарищам и скороговоркой, словно читая молитву, сказал:

— Великий боже, пошли нашему царю Ираклию победу. Пусть и в беде, и в счастье, и во время войны, и во время мира твоё всевидящее око охраняет его!

— Аминь! — воскликнули остальные и осушили чаши. Лишь теперь, после третьей чаши, Бесики почувствовал, что по всему его телу разливается блаженное тепло. Он обвёл взглядом стены комнаты, словно искал чего-то. Догадливый Мгелика откуда-то извлёк маленький саз и протянул его Бесики.

— Как ты угадал?

— Куда бы я годился, если бы не умел угадывать ваши желания?

Бесики взял саз у него из рук и стал подтягивать струны. Воины молчали. Настроив саз, Бесики вопросительно взглянул на них.

— Хотите, чтобы я спел?

— Конечно! Видишь, ребята смотрят на тебя во все глаза! Дай и нам услышать песни, которыми ты услаждаешь царя!

Бесики ударил костяной пластинкой по струнам и некоторое время только играл, словно не решаясь запеть. Закончив вступление звонким аккордом, он запел своим мягким, приятным голосом. Слушатели переглянулись и замерли.

Пока певец, окончив куплет, звенел струнами саза, слушатели шёпотом делились друг с другом своим восторгом:

— Эх, как поёт!

— Ну-ка, догадайся, что значит «тетива черней воронова крыла»? — спросил Тагвиа Тато.

— Не знаю, откуда мне знать?

— То-то, что не знаешь!

— Тише вы! — остановил их начальник крепости, так как Бесики поднял голову и начал новую строфу.

Собравшиеся готовы были слушать Бесики без конца, но он оборвал песню, отложил саз и повернулся к Тато:

— Я вам надоел!

— Ну что ты! Я такого пения никогда в жизни не слыхал. Доводилось мне в молодости слышать Саят-Нову, но у тебя голос лучше!

— Саят-Нова был соловей, а я по сравнению с ним и в вороны не гожусь.

— Это я не из лести сказал, клянусь жизнью государя! Говорю от чистого сердца. Разве не прав я, ребята? — повернулся Тато к товарищам.

— Правда, чистая правда, сударь! — сказал начальник крепости. — Я думал до сих пор, что умею петь и что голосом бог меня не обидел… Но после сегодняшнего дня я, пожалуй, никогда больше не решусь запеть.

— Да ну вас! — рассмеялся Бесики, берясь за полную чашу. — Это всё от вина! ещё две-три чаши, и моё жалкое пение покажется вам совсем соловьиным!

Через день небо заволокло тучами. Дождя не было, но с гор подул влажный ветерок, и Мгелика тотчас суетливо принялся за приготовления к охоте. Он сплёл бандули, вычистил ружьё и пистолеты и сказал Бесики, что ещё до обеда нужно двинуться в путь, чтобы засветло дойти до пещеры, где нм предстоит переночевать.

— Но ведь дождя нет? — сказал Бесики, всматриваясь в небо. — Ты же говорил, что охотиться надо после дождя!

— В горах дождь, — ответил Мгелика. — А если и нет дождя, то настолько сыро, что земля будет влажная. Самая лучшая погода для охоты.

— Ну, так двинемся.

— Как прикажете. Я сейчас приведу лошадей. Хорошо бы взять ещё одного мула, да нагрузить его хворостом, а то ночью понадобится разжечь костёр, а там, кроме щебня да травы, ничего не найдёшь.

— Разве в этих горах нет кустарника?

— Один колючий шиповник! Если далее обрубить ветви кинжалом, то ведь всё равно рукой не притронешься! Я, собственно, за вас беспокоюсь. Мне-то огонь не нужен, а вот вы можете озябнуть с непривычки.

— Ничего, выдержу. Мы поедем вдвоём?

— А зачем нам ещё люди? Только мешать будут!

— Ладно, приготовься.

В полдень, подавая, как обычно, Бесики в его комнату завтрак, Гульвардис сказала ему, что сейчас придёт Анна. Бесики удивился: до сих пор в Дманиси он всегда обедал и ужинал один. Анна ни разу не пригласила его к себе и сама не приходила к нему в комнату в часы обеда или ужина.

Гульвардис постелила скатерть на тахте и поставила несколько серебряных блюд с крышками. Бесики снял крышку с одного из них и почувствовал приятный запах заправленного пряностями плова. Гульвардис внесла кувшин и таз и дала Бесики умыться. Скоро пришла и Анна. Она молча сбросила туфли и, поджав ноги, уселась на тахте перед скатертью. Широкое платье, развернувшись, окружило её пышной шёлковой волной. Бесики занял место против Анны. Гульвардис поставила перед ними фарфоровые тарелки и собралась прислуживать, но Анна сказала ей:

— Можешь идти. Ты всё принесла?

— Всё, ваша светлость.

— Где вино?

— В этом кувшине.

— Ступай. И чтобы никто, кроме тебя, не входил, когда я позову.

Гульвардис ещё раз окинула кушанья заботливым взглядом и, убедившись, что ничего не забыто, молча удалилась. Анна сняла крышку с одного из блюд и положила кушанье на тарелку гостю.

Бесики с любопытством следил за Анной, которая хозяйничала, опустив голову и пи разу даже не взглянув на него.

Завтракали молча. Так же молча пил Бесики янтарное вино, которое Анна всё время подливала ему в стакан. Сама она едва притрагивалась губами к своему бокалу и, только окончив завтрак, взяла большую чашу, наполнила её вином и выпила до дна, не переводя дыхания. Потом, отдышавшись, впервые взглянула на Бесики.

Глаза её заволокло туманом. Она опёрлась на руку, словно собираясь встать, но, обессиленная, откинулась назад и обвела комнату усталым взглядом. Бесики пододвинулся ближе и обнял Анну за плечи, чтобы поддержать её. Дрожь прошла по телу Анны. Упрямым жестом отбросила она руку Бесики.

— Двадцать лет провела я в этой башне, — сказала она. — Двадцать лет! Вот в этом углу стояла моя тахта. Здесь были сундуки. Тебе сколько лёг? Двадцать, не правда ли?

Она показала рукой на кувшин.

— Налей!

Бесики наполнил её бокал, но Анна уже забыла о том, что сказала. Она спустилась с тахты и подошла к окну.

— Сколько раз стояла я у этого окна, мечтала и ждала, когда же появится мой рыцарь, мой герой! Двадцать лет прождала я здесь, и провидение вознаградило меня за терпение, обратило мечту в действительность, послало мне прекрасного юношу! Вот он, мой герой, мой рыцарь! Он здесь в моей комнате, сидит на тахте и с печальной улыбкой смотрит на меня. Вот он встал, опустился на колени передо мной… Нет, постой, не трогай меня! Я хочу вообразить, что ты — не действительность, а моя мечта… Так будет лучше…

— Почему? — удивлённо спросил её Бесики.

— Потому что судьба хочет посмеяться надо мной, а я этого не хочу! Она послала мне юношу!.. Как может любить двадцатилетний юноша женщину, которая вдвое старше его? Разве я не знаю, что ты думаешь обо мне то же самое, что Автандил думал о Фатьме?

Бесики стоял перед Анной, опустившись на одно колено, и смотрел на неё снизу вверх. Ему хотелось успокоить, утешить её, но он не мог, не находил слов. В глубине души он чувствовал, что Анна права. Он был послушным слугой, а не возлюбленным Анны. Правда, её чарующая прелесть, её прекрасное, такое молодое лицо, её стройный стан, её длинные чёрные косы, а больше всего — её пленительная улыбка пьянили Бесики, заставляли его сердце блаженно замирать, но это не была светлая любовь, воспетая Руставели.

Анна нежно провела рукой по волосам Бесики.

— Мой рыцарь! — сказала она. — Скажи мне правду — ты любишь меня?

Бесики с благоговейной нежностью обнял её стан. Слова его звучали, как молитва:

— Как это прекрасно сказано, Бесики! — прошептала Анна. — Но почему же «помни»? Разве ты покидаешь меня?

— Не надолго, — рассмеялся Бесики. — Я еду на охоту.

— Когда вернёшься?

— Завтра вечером.

— Ну что ж, поезжай, — ласково улыбнулась ему Анна.

С минуту она глядела на Бесики. Потом вдруг наклонилась, приникла к его губам, так же сразу оторвалась и быстро вышла из комнаты. Бесики так и остался стоять на коленях.

Вскоре, когда Бесики, переодеваясь перед охотой, натягивал на ноги горную обувь — бандули, Гульвардис принесла ему ружьё в войлочном футляре.

— Вот госпожа прислала вам ружьё, — сказала она. — Возьмите его на охоту.

Бесики попросил поблагодарить Анну и раскрыл футляр.

— Какое прекрасное ружьё! — воскликнул он в восхищении.

Приклад ружья был инкрустирован слоновой костью и перламутром, а ствол, сделанный из стали, был выложен золотыми крестами. Ружьё было в полном порядке — только чуть заржавел курок и стёрся кремень. Бесики приказал Мгелнке переменить кремень, почистить ружьё и зарядить его, а сам стал одеваться.

Когда Мгелика увидел ружьё, он с детской радостью схватил его, прижал к груди и воскликнул:

— Наконец-то довелось мне его в руках подержать! Сейчас начищу его до блеска! Оно у меня заговорит голосом Ильи-пророка, только позвольте хоть раз из него выстрелить на охоте!

— Хорошо, только ступай, не задерживайся! — сказал ему Бесики.

Мгелика спустился во двор и, пока Бесики одевался, привёл ружьё в полный порядок, натёр курок до блеска, прочистил дуло шомполом и забил заряд.

Он велел Тагвиа, которого решил взять с собой для присмотра за лошадьми, навьючить мула хворостом и ехать вперёд.

Тагвиа лениво принялся за работу. Пока он седлал мула и навьючивал его хворостом, Мгелнка и Бесики сели на лошадей и пустились в путь. Уже издали, обернувшись назад, Мгелика увидел, как Тагвиа, стараясь их нагнать, забавно трясётся на муле, нагруженном вязанками хвороста.

Бесики и Мгелика переехали через небольшую речку и вступили в безлюдное, дикое ущелье. Без отдыха гнали они лошадей и всё же только к полуночи добрались до того места, где, по словам Мгелики, находились пещеры. Они спешились. Бесики заметил возвышающуюся впереди, похожую на крепость, скалу с зубчатым гребнем. Им пришлось ещё долго идти к ней пешком. Наконец они дошли до пещеры; Мгелика высек огонь, зажёг трут и поднёс к нему обвалянную в порохе паклю. Вспыхнуло пламя. Мгелика зажёг дорожный фонарь.

Пещера была довольно обширна. Она состояла из нескольких залов, словно высеченных в скале человеческой рукой. Пол был необычайно гладкий, в него как бы упирались огромные каменные колонны.

— Господи, куда это мы попали? — испуганно воскликнул Тагвиа.

— Что, струсил? — спросил Мгелика и сунул ему в руки фонарь. — Держи, пока я введу лошадей, потом разожжём костёр.

— Но ведь это — логовище дэвов!

— Ну да.

— Зачем же мы сюда пришли? — вскрикнул Тагвиа.

— Не ори! Мне приходилось одному тут ночевать, и всё же я не трусил! Что ты, баба? — прикрикнул на него Мгелика и, введя в пещеру лошадей, начал их разгружать. — Иди сюда, подсоби мне! Попроси Бесики подержать фонарь. Ну-ка, живей, не то… я знаю, как унять дрожь в твоих коленях!

Страх Тагвиа забавлял Бесики. Он взял фонарь и стал светить Мгелике.

Скоро все трое принялись за ужин, полуразвалясь на разостланных около костра бурках. Мгелика, шутя, поддразнивал Тагвиа, который всё ещё не мог побороть страха.

Усталый Бесики молча слушал их препирательства и незаметно для себя уснул. Проснулся он на рассвете, когда Мгелика осторожно потряс его за плечо и сказал, что пора идти на охоту.

На месте костра серела куча золы. Было туманно и холодно. Тагвиа молча следил за их сборами. Он всю ночь не смыкал глаз и не выпускал из рук ружья со взведённым курком. Сейчас ему предстояло остаться здесь одному и до возвращения охотников пасти лошадей. Он поторопился вывести их на траву и убрался из пещеры раньше, чем Бесики и Мгелика покинули её.

Густой утренний туман закрывал окрестности, за десять шагов ничего не было видно. Мгелика пошёл вперёд, а Бесики следовал за ним по пятам. Скоро они поднялись на узкий полуосыпавшийся скалистый гребень. Бесики устал прыгать с утёса на утёс и пробираться по скользким кручам. В ответ на его просьбу подождать Мгелика сделал отрицательный знак рукой и продолжал быстрым шагом продвигаться вперёд.

Наконец, упёршись в отвесную скалу, они остановились, чтобы передохнуть и подождать, пока рассеется туман.

Ждать пришлось недолго — туман исчез с первыми лучами солнца. Внизу расстилались пустынные горные хребты.

— Смотри! — шепнул Мгелика, указывая куда-то рукой.

Бесики долго всматривался вдаль, прежде чем различил джейрана, застывшего на скале, подобно изваянию.

Мгелика указал Бесики удобное место и посоветовал ему лечь в засаду, сам же решил подкрасться к животному и, если самому не удастся убить, погнать его к Бесики.

— Он охраняет стадо, — сказал Мгелика. — Ветер дует в нашу сторону, они все придут сюда. Не торопитесь, подпустите их поближе. — С этими словами Мгелика стал спускаться по склону. Так легка была его поступь, что казалось, он не идёт, а плывёт по воздуху.

Бесики устроился за большим камнем, поднял ружьё и стал следить за джейраном. Ему показалось, что животное испугалось и ушло, но, вглядевшись, он снова увидел взметнувшиеся среди камней рога.

Бесики вздрогнул, сердце его учащённо забилось.

В напряжённой тишине раздался выстрел. Через минуту Бесики увидел несколько джейранов, которые длинными прыжками легко перелетали со скалы на скалу. Джейраны неслись к нему. Они приближались с такой быстротой, что Бесики едва успел прицелиться и выстрелить наугад. Ему показалось, что один из джейранов подпрыгнул и свалился вниз. Он вскочил и побежал в ту сторону, но, отойдя от своей засады, потерял направление и не знал, куда идти. Бросаясь то в одну, то в другую сторону, он обегал все ближние скалы и, наконец, услышал голос Мгелики:

— Бесики, сюда, ко мне!

Он оглянулся и увидел на крутой осыпи склонившегося над убитым животным Мгелику. Не жалея ног и задыхаясь, Бесики взбежал по склону.

Убитый джейран лежал, беспомощно раскинувшись на камнях. Шея его была неестественно откинута назад, около широко раскрытых глаз застыли слёзы. Его короткая гладкая шерсть лоснилась и блестела. Животное было так красиво, что Бесики охватило чувство жалости и раскаяния.

А Мгелика восторженно поздравлял его с удачным выстрелом.

— Я же сказал вам, что у вас лёгкая рука! Я хоть и близко подкрался, а промахнулся, а вы вон откуда попали! И то сказать — ружьё у нас на славу!

— Бедняжка! — вздохнул Бесики, присел на корточки и провёл рукой по лоснящейся шерсти джейрана. — Чем он перед нами провинился, за что мы лишили его жизни?

— Эх, — вздохнул Мгелика, — так уж устроен мир, ничего не поделаешь!

Анна получила письмо от брата. Ираклий писал сестре, что с этим письмом присылает ей двенадцать беглых крестьянских семейств, которых удалось обнаружить, и просил не задерживать долго есаула и конвоиров и как можно скорее вернуть их обратно.

Анна была сердечко тронута этой заботой своего брата и заторопилась: управляющего опять не было на месте, Бесики был на охоте, и невольно за дело приходилось браться самой.

— А где они? — спросила Анна есаула, доставившего письмо и беглых крестьян.

— Там, внизу, на берегу речки, — ответил есаул, — Куда прикажете их отвести? Нам надо до вечера разместить их, чтобы завтра утром нам можно было пуститься в обратный путь.

— А что они говорят?

— Ох, и не спрашивайте, — мотая головой, проговорил есаул, — все время ревут, как будто их гнали на продажу туркам. Не хотят селиться в этих краях.

— Я пойду поговорить с ними, — сказала Анна.

— Не стоит, ваша светлость. Говорить с ними — всё равно, что волкам евангелие читать. Они ещё могут так разжалобить вас, что выпросят вольную.

— Нет, я не собираюсь давать им вольную. Я хочу объяснить им, что они зря страшатся этих мест.

Накинув белую вуаль для защиты от мошкары и раскрыв зонтик, Анна в сопровождении есаула и нескольких воинов из личной охраны отправилась к берегу реки Машаверы, где расположились лагерем беглые крестьяне. День был жаркий, сильно пекло солнце, и Анна, прикрываясь зонтиком от его палящих лучей, шла впереди охраны по тёплой от зноя траве. С косогора она увидела на берегу речки людей и невольно замедлила шаг, присматриваясь к ним. Среди разбросанного домашнего скарба, узелков и тюков копошились одетые в пёстрые лохмотья женщины и дети. Мужчины спали на земле прямо под палящими лучами солнца. Неподалёку, выбрав небольшую запруду у переката, плескались в воде мальчишки, оглашая окрестность весёлым визгом. Над берегом паслось несколько рассёдланных лошадей, которые, защищаясь от назойливых оводов, неистово стегали себя хвостами.

Когда Анна и её спутники приблизились к поляне, женщины начали расталкивать и будить мужчин, потом, поправив выцветшие платки и одёрнув пёстрые от заплат платья, они выступили вперёд и остановились, встречая госпожу. Лица у всех были сожжены солнцем и испещрены множеством морщин, их чёрные и корявые, как корни дерева, руки были покрыты мозолями и трещинами, а босые ноги исцарапаны до крови. Мужчины выглядели ещё хуже, и только один крестьянин выделялся среди них своим более или менее опрятным видом. Он был одет в поношенное, но целое платье, кожаные лапти — каламаны. На нём был даже пояс с серебряным набором.

Анна подошла ближе к толпе, крестьяне пали на колени и, отвесив земной поклон, одновременно заголосили. Каждый из них старался первым высказать своё горе и перекричать других. Поднялся такой галдёж, что в шуме ничего нельзя было разобрать. Обливаясь слезами и царапая себе лица, женщины тянулись к Анне, чтобы облобызать ей ноги и поцеловать подол её платья. Мужчины, покаянно бия себя кулаками в грудь, молили о пощаде.

Неведомо сколько времени раздавались бы ещё эти крики и причитания, если бы грозный окрик царского есаула не заставил всех замолчать. Есаул оттеснил толпу от Анны и стал укорять крестьян.

— Ну и дурачьё же вы! — кричал на них есаул. — Как же её светлость поймёт, что вы хотите, ежели вы все разом забрехали, как деревенские собаки?

Все смолкли, только женщины продолжали всхлипывать, утирая слёзы.

— Что случилось, почему вы плачете? — обратилась к ним Анна. Её лицо выражало не только удивление, но и обиду. Она оглянулась, желая подыскать удобное место, где бы можно было сесть, но, ничего не найдя, продолжала стоять, прикрываясь зонтиком. — Неужели я такая страшная, что служить мне — для вас большое горе?

В ответ опять все заговорили сразу, и есаулу снова пришлось наводить порядок.

— Пусть один говорит за всех, а остальные пусть молчат!

— Хорошо, пусть Гиго говорит, он лучше всех скажет, — заговорили крестьяне, указывая на обладателя серебряного пояса — Гиго Менадишвили. — Он человек учёный, даже писать умеет. Говори, Гиго, скажи всё. Говори, чего ждёшь? Да замолчите все, дайте ему сказать…

— Почему молчать? А может быть, я скажу лучше, чем Гиго?

Шум продолжался довольно долго, и теперь даже окрики есаула не помогали. Тогда сама Анна решила вмешаться в дело и, подозвав Гиго, начала с ним говорить.

Люди постепенно угомонились и стали прислушиваться к разговору Анны и Гиго, который снял шапку, стал перед ней на колени и начал рассказывать о причинах бегства крестьян из этих краёв.

— Ты спрашиваешь, госпожа, почему мы бежали отсюда? А что нам было делать? Мы хорошо знаем, что принадлежим господам «вместе с гнездом и матерью» и должны служить вам, пахать, сеять, пасти скот, выращивать быков, баранов, кур, чтобы трудом праведным кормиться самим и вашу светлость в благоденствии содержать. Так уж установлено самим богом, и разве мы отказываемся от этого?..

— Врёт он, ваша светлость, — сказал сеаул, — он горожанином записался, уклониться от барщины захотел.

— Пусть сразит меня гром, если я вру! — бия себя в грудь, воскликнул Гиго. — Но как жить нам здесь, в разорённом краю? Земли тут неполивные, луга выгорают от зноя, леса истреблены. Уродится урожай, так у вашего управляющего своя мерка, на два пальца шире обыкновенной, отмерит себе зерна, а мы ни с чем и остаёмся. Купить ничего не можем, денег у нас нет и не бывает. Я вот стал горожанином, мастером, котлы умею ковать, вот и вздохнул немного, думал счастье найти. Я же из плена бежал и, памятуя о царском указе, считал себя вольным. А теперь схватили меня царские слуги и пригнали сюда. Зачем, спрашиваю? Дай управу, будь справедливой. Дай мне вольную, я ведь из турецкой неволи бежал. Они у меня. — Гиго указал на есаула, — требуют грамоту. «Почему, говорит, у тебя нет грамоты, что ты вольный? Откуда мы знаем, что ты из турецкого плена бежал?» Я ведь не вру, вы сами, чай, помните, как в Иванов день похитили нас лезгины и продали в рабство. Спросите кого угодно…

— Неправду говорит он, ваша светлость, — сказал есаул. — Мы узнали в Телави, что он хвастался перед мастеровыми, что обманул господ. Когда его деревню разорили, он гостил где-то, и никто его в плен не брал. Вернулся, видит — село разорено, ну и махнул в Телави.

— Ва! Кто это выдумал? Клянусь, что это ложь!

— А ты что скажешь? — обратилась Анна к седобородому старику, который норовил выступить вперёд и, не осмеливаясь вмешаться в разговор, возмущённо вздыхал, укоризненно качая головой.

— Что мне сказать, госпожа? — сняв шапку, начал старик. — Служил я вам всю жизнь верой и правдой, спину не разгибал, но сбежал. Каюсь, сбежал. Селить нас обратно в эти места — всё равно, что сажать дерево в пустыне. Нет у нас ничего…

— Земли у меня вдоволь, — сказала Анна.

— Земли много, я знаю, но землю пахать надо. Вы же не будете нам сбавлять оброк, земля тут малоурожайная, и запахивать нужно втрое больше, чем в Кахетии. А чем пахать, где волы? Имели бы мы хотя бы по паре волов на двор. Сами знаете, чтобы целину поднять, не меньше двенадцати пар нужно. А у нас не то что волов, но и баранов нет, ни коров, ни даже кур. Лесов тут нет. Чтобы съездить за деревом для сохи или для ярма, нужно два дня потратить. Но это ещё ничего. Беда в том, что у нас нет и зёрнышка для посева.

— Зерна мы дадим, — сказала Анна. — У меня его много — только вы не ленитесь. Сейчас займитесь покосами, видите, какая тут трава растёт и какие луга хорошие! Будете пасти мой скот и за это получите десятую с приплода. Через год у вас своя скотина будет. Чего ещё хотите?

— Это хорошее дело, — сказал в нерешительности старик, — золотые слова. — Он оглянулся, ища поддержки, но вдруг встретился с глазами рассвирепевших женщин и осёкся.

Женщины почувствовали, что разговор принимал нежелательный для них оборот. Они надеялись выпросить у Анны разрешение поселиться в Кахетии, а не здесь, где жизнь им осточертела, и, когда увидели, что на все доводы у Анны находился ответ, опять завопили. Пожилая женщина выскочила вперёд и оттащила от Анны старика, ругая и проклиная его:

— Ты что, согласен здесь селиться? Не быть этому! — гневно крикнула она и затем обратилась к Анне: — Не гневайся на меня, госпожа! Двенадцать детей вырастила здесь я, а ни одного у меня не осталось. Все они похищены и проданы в рабство. Теперь у меня единственный мальчик, я хочу его вырастить, чтоб он закрыл мне глаза, когда я умру. Там, в Кахетии, мы не одну треть урожая, а всю половину платили князю, но я готова платить две трети, лишь бы не видеть больше того горя, что мне пришлось испытать здесь двенадцать раз. Ты мать, ты должна понять меня. Смилуйся над нами, выпроси землю у своего брата в Телави или около Тбилиси. И посели нас там. Будем служить тебе, будем молиться за тебя…

— Подожди, мать, — сказала Анна, — слушай меня. Ты думаешь, что враг туда не придёт? Здесь будешь жить или около Тбилиси — всё равно, он и там вас разыщет. Я хочу поселить вас не в одиночку, а вместе в большом селе, где есть надёжная крепость и проживает до тысячи душ людей. Я объединяю десять деревень в одну, потому что грабители не осмеливаются вторгаться в большие селения. Понятно это тебе?

— Понятно, как не понимать, дай бог вам долгой жизни! Однако отпусти нас обратно. Окажите такую милость, поселите нас в Кахетии.

— Сил никаких нет с вами говорить! — возмутилась Анна. — Вы упрямы, как ишаки. По закону я должна вас всех жестоко наказать и бросить в подземелье за побег, а вместо того я вам предлагаю свободу.

— А что ж, и бросьте нас в тюрьму, там лучше, хоть отдохнём немного, — заплакала одна из женщин, — а если умрём там, ещё лучше, может, на том свете обретём покой…

Босой и загорелый мальчик с чёрными, как уголь, глазами подбежал к женщине и, прильнув к ней, уставился на Анну злыми глазами.

— Тёмная ты, — грозно прикрикнул на женщину есаул, — упрямая и невежливая! Ты что — с соседкой говоришь или с царской сестрой?

Мальчик вдруг оставил мать, подбежал к есаулу и, подпрыгнув, ударил его кулачком в щеку. Это рассмешило всех. Женщина бросилась за сыном, чтобы наказать его за дерзкий поступок, но тот пустился наутёк, успев оглянуться на есаула и пригрозить ему кулаком. Есаул тоже рассмеялся, ибо не подобало мужчине обижаться на ребёнка.

— Пустое всё это, — обратился он к крестьянам, — у вас всегда такой обычай: раз вас не наказали, да не бросили в сырые ямы, вы тотчас же начинаете попрошайничать. Вместо того чтобы сказать спасибо её светлости за милостивое обхождение, вы просите то, что вам не положено ни богом, ни законом. Ну, а если так, то мы бросим вас в подземелье, потом сами будете просить, чтобы вас поселили хотя бы на край света…

— Мы что, мы разве против того, чтобы служить госпоже? — послышались нерешительные голоса. — Мы требуем законного обхождения.

— Эх, что и говорить, — крикнула из задних рядов какая-то женщина, — законы тоже ими писаны! Ведите нас, куда хотите, везде одинаковый ад.

Анна распорядилась, чтобы крестьян поселили в Дманиси, обещав им скоро навестить их и, если кому-либо понадобится помощь, помочь всем, чем может.

Крестьяне, понурив головы, начали собирать свой скарб, а Анна вернулась в замок. Увидев, что она не смогла сломить упрямства крестьян, которых пришлось силой водворять в её поместья, она обиделась на них, но больше досадовала на себя, не достигнув того, чего добивалась: чтобы крестьяне, после разговоров с ней, раскаялись и с благодарной радостью приняли её предложение. Она не могла успокоиться до тех пор, пока не вернулся Бесики, при виде которого у неё сразу отлегло от сердца.

Незаметно летело время. Лето входило в свои права, наступил зной. Днём уже трудно было выходить из дому. Бесики изредка ходил на охоту, но больше сидел в своей башенной комнате, где царила благодатная прохлада. Он проводил дни, валяясь на тахте и читая книги, а иногда писал стихи.

Анна часто приходила к нему, но в такое время, когда её не могли заметить. Большей частью это бывало после полудня, когда слуги и прочая челядь укрывались от зноя в своих помещениях. В эти часы посторонний человек мог бы подумать, что замок погружён в глубокий сон.

Анна проходила по тайному ходу, соединявшему дом с башней, и неожиданно, никем не замеченная, появлялась перед Бесики.

Эти посещения были для Бесики источником постоянной тревоги. Он предчувствовал, что тайна его отношений с Анной будет когда-нибудь раскрыта и гнев Ираклия падёт на его голову. Ничто не спасло бы тогда Бесики от смерти.

Ему всё ещё казалось, что, кроме Гульвардис, никто не знает о его любви; поэтому он был очень сдержан и осторожен.

Но чем осторожнее был Бесики, тем беззаботнее вела себя Анна. Она всем своим поведением выдавала себя: наряжалась, белилась, сурьмила ресницы и брови, заплетала волосы в тонкие косички или в толстую косу, которой обвивала шею, или же длинными локонами обрамляла своё белое лицо. Платья она меняла ежедневно. Прислужницы с утра до ночи возились с её нарядами.

Когда Бесики возвращался с охоты, она выходила навстречу ему из замка, а потом звала из деревни парней и девушек, плясунов и плясуний, устраивала хороводы и вообще всячески старалась развлечь своего возлюбленного.

Больного своего мужа она совсем забросила. За Димитрием ходили Гульвардис и две дворовые девушки. У расслабленного старика тряслось всё тело, он целыми днями брюзжал и бранился.

Гульвардис так надоело ухаживать за ним, что она не раз молила бога избавить и его и окружающих от мучений и «принять, наконец, его грешную душу».

В середине лета к Анне приехал управляющий. Он извинился за опоздание, сославшись на колотье в боку. Хотя Анне и было в чём упрекнуть Росаба, она успокоила его и постаралась избавиться от него как можно скорее. Коротко расспросив о делах, она дала ему кое-какие поручения и отослала прочь. Перед отъездом управляющий сказал Анне, что в Тандзию прибыл гонец от государя и привёз приказ: всем царским чиновникам, где бы они ни находились, явиться ко двору.

Вечером, когда Бесики вернулся с охоты, Анна, после некоторого колебания, сказала ему, что государь требует к себе всех своих чиновников.

Бесики вздохнул с облегчением. Безрассудное поведение Анны и её пылкие ласки постепенно охладили его чувство. Узнав о приказе государя, он тотчас же стал собираться.

Анна уговаривала его остаться, убеждала, что у государя много слуг, что его отсутствия никто не заметит, что и без него Ираклий справится с делами, но юноша твёрдо стоял на своём: приказ есть приказ, нужно ехать.

— Разве я сам не стремлюсь быть с тобой? Но я не имею на это права. Все явятся к царю, одного меня не будет. Пусть обо мне сейчас и не вспомнят. Но ведь позднее, когда я приеду, государь спросит, где я был, и я не смогу солгать…

— Ну так что же?

— Если кто-нибудь, из вражды ко мне, хотя бы намекнёт о нашей любви, царь поймёт, почему я не подчинился приказу. А ты же знаешь, как он грозен и неумолим!

— Останься хоть на две недели, — молила Анна. — Не такой уж длинный срок, чтобы там хватились тебя!

— Нет!

— Как, а на две недели не хочешь задержаться? — обиделась Анна.

Она молча вышла из комнаты и весь вечер не подходила к возлюбленному. Горькие мысли теснилась у неё в голове: ревность вновь терзала её.

«Не любит он меня! — думала Анна. — Нет, не любит! Он молод, сердце его стремится к другой. Но пока я жива, не уступлю его никому! Поеду с ним, заодно навещу брата, взгляну на внучку! Да, да, это я хорошо придумала!»

Анну так обрадовала эта неожиданная мысль, что она и нс задумалась о препятствиях. Конечно, было неудобно оставлять больного мужа, конечно, предстоял тяжёлый и долгий путь. Но не всё ли равно? Зато она будет с ним, с Бесики!

Вся во власти своей новой мысли, Анна легко примирилась с отъездом Бесики. Утром она спокойно простилась с возлюбленным, даже не проводила его, и тотчас же принялась за сборы. Она собиралась выехать дня через два, после того как начальник крепости соберёт в деревнях триста человек для её свиты.

Такая свита или, вернее, вооружённая охрана была совершенно необходима. Путешествие без охраны было сопряжено с большим риском: на дорогах разбойничали шайки лезгин, и легко было попасть к ним в руки.

Бесики тоже следовало бы взять сопровождающих, но он предпочёл путешествовать один. Анна предлагала послать с ним хоть несколько человек, но Бесики отказался. Он решил, что ехать одному безопаснее: во-первых, одного труднее заметить, во-вторых, даже заметив одинокого путника, лезгины заподозрят ловушку и не тронут его. Уже не раз Ираклий ловил горцев на эту удочку: пустив вперёд одного всадника, он сам с отрядом скрывался вблизи. Не успевали лезгины окружить свою предполагаемую жертву, как Ираклий вихрем налетал на них и уничтожал всю шайку одним ударом. Наученные горьким опытом, лезгины теперь уже редко преследовали одиноких путников.

В надежде на это Бесики ранним утром беспечно пустился в путь. Отъехав от замка Орбелиани, он с облегчением расправил плечи, словно сбросив с них тяжёлую ношу, и радостно окинул взглядом ущелье Машаверы. Солнечные лучи ещё не победили утренней прохлады. Роса ещё не высохла и алмазными слезами сверкала на полевых цветах. Ярко-алым пламенем горели разбросанные по полю маки. Порой среди трав слышался птичий гомон где-то вдали звал подругу перепел.

Бесики ехал шагом. Седло его отягощал объёмистый хурджин, да и не стоило с самого начала ехать быстро и утомлять лошадь — путь был далёкий. Спешить было нечего, два дня опоздания не имели значения. В его воображении вставал царский дворец в Телави, полный озабоченных, занятых государственными делами придворных, он представлял свои будущие встречи с Леваном и Давидом, вечера, проводимые за пирушкой или в спорах с друзьями, и, увлечённый мечтой, он скоро забыл и об Анне и об её любви.

Когда в Тбилиси появилась чума, Ираклий с двором переехал в селение Ираклисцихе, расположенное в семи верстах от города. Он надеялся, что эпидемия не будет иметь большого распространения и он вскоре получит возможность вернуться в Тбилиси. Однако его надежды не оправдались; с каждым днём вести, приходившие из города, ухудшались: чума охватывала всё новые и новые районы. Через несколько дней она появилась и в Ираклисцихе. Пришлось покинуть это село и направиться в Телави. В селе Артозани, около самого Телави, царю сообщили, что чума докатилась и до этого города.

Ираклий приказал остановиться в Артозани. Он поставил на всех дорогах стражу, чтобы никто не проник в деревню, и кое-как разместил двор. Он был в отчаянии. Помимо собственной большой семьи и огромной свиты, его сопровождали государственные чиновники с семьями и слугами и, кроме того, множество верблюдов и лошадей, навьюченных поклажей и провиантом, а разместить всё это сборище людей и животных было негде.

Не улучшались и государственные дела. Ираклий писал Тотлебену, прося генерала предать забвению все прошлые недоразумения, и предлагал возобновить совместные военные действия против турок. Моуравов всячески успокаивал Ираклия, уверял его, что благоприятный ответ от Тотлебена не замедлит прийти, но генерал отвечал в таком грубом тоне, что русский посол не решался переводить Ираклию его письма.

Больше всего Ираклий боялся, что Тотлебен уйдёт назад в Россию вместе до своими войсками. Стоило притихнувшим на время врагам Грузии прослышать об уходе русских, как они немедленно налетели бы на Грузию со всех сторон, словно стая жадных волков, и обессилевшей стране пришлось бы плохо.

Ираклию сообщили, что ереванский хан изменил ему и заключил союз с турками. Заручившись поддержкой хана, арзрумский сераскир Мустафа собрал большое войско и собрался в поход на Грузию, — так сообщали осведомители. Более того, ереванский хан послал гонцов к персидскому шаху и кубинскому хану, призывая их воспользоваться моментом, поднять меч против Ираклия и уничтожить его.

Усиленно готовились к войне и лезгины. Ираклий получил письмо от аварского князя Мухаммед-Нюсел-хана, который сообщал, что Мамед-хан кумухский настойчиво предлагает ему заключить союз против Грузии. И хотя Мухаммед-Нюсел-хан уверял Ираклия в своей неизменной дружбе, стоило бы ему заметить, что дела грузинского царя пошатнулись, как и дружба и верность были бы забыты. В такое тревожное время нельзя было довериться даже родному брату. Со дня на день ожидал Ираклий также известия об отступничестве ганджинского хана, который пока ещё оставался верен грузинскому царю и чуть ли не ежедневно присылал ему письма и приветы. Ираклий хорошо понимал, что ганджинский хан присылает гонцов только для того, чтобы узнать, как идут дела грузинского царя, и в случае чего вовремя отступиться от него.

Всё это очень тревожило Ираклия, и он делал всё возможное, чтобы русские войска не покинули Грузию.

Порой ему казалось, что и на русские войска не было больше надежды: слишком уж странно вёл себя Тотлебен. Возможно, что наибольшая опасность таилась именно здесь. Давид Орбелиани уверял царя, что, если бы не чума в Тбилиси, Тотлебен обязательно попытался бы взять столицу. Нет худа без добра, — кто знает, быть может, на этот раз чума оказалась спасительной!

В таком напряжённом состоянии находились грузинские дела, когда Ираклий в средних числах июля получил донесение о том, что Тотлебен направился в Имеретию. Обрадованный этим известием, Ираклий тотчас же начал собираться в Картли. Он решил отвезти свою семью в Ахалгори, а двор и государственных чиновников разместить в Гори. Здесь он намеревался собрать свои войска для вторичного похода на Ахалцих. Готовясь к переезду, Ираклий особым приказом вызвал ко двору всех разъехавшихся по стране чиновников. Отсутствие их было большой помехой в ведении государственных дел. Царю на каждом шагу нужен был то один, то другой из его приближённых.

Через несколько дней после его приказа начали съезжаться в Артозани те из чиновников, которые оказались поблизости. Их заставляли пройти трёхдневный карантин и только после этого допускали в царскую стоянку. Мера эта была введена Ираклием по совету Моуравова. Стража ревностно исполняла этот приказ: кто бы ни был задержан караулом на дороге, даже сам царевич, он должен был в течение положенного срока ждать допуска в деревню; царю при этом сообщали, что прибыл такой-то и ждёт распоряжений.

Не было сделано исключения и для Бесики. Когда он, утомлённый долгой дорогой, подъехал с несколькими попутчиками к Артозани, стража не пропустила его в селение.

Близился вечер. Широкая тень Гомборского хребта уже покрыла Алазанскую долину. Было жарко. Стражники расположились на траве около дороги. Одни из них с наслаждением пил воду прямо из кувшина. Бесики осадил лошадь.

— Дай-ка и мне, приятель!

Стражник вскочил и, протянув Бесики кувшин, сказал:

— Сойдите с коня, отдохните, всё равно раньше чем через три дня в деревню не впустим, таков царский приказ!

Попутчики Бесики тоже остановили лошадей. Узнав, что придётся ждать здесь три дня, все спешились и растянулись тут же на мягкой траве. Стражник, узнав имена прибывших, тотчас же отрядил человека к государю.

Среди попутчиков Бесики был Чабуа Орбелиани. Он велел посланному особо сообщить государю, что мдиванбег Чабуа Орбелиани прибыл и ждёт распоряжений.

Когда в Тбилиси появилась чума, Чабуа вместе с другими князьями последовал за Ираклием, хотя и был обижен на него. Чабуа давно мечтал о путешествии в чужие страны. Поехать послом в Россию, Иран или Турцию было его заветным желанием. Он не раз намекал царю на это, но Ираклий всякий раз переводил разговор на другие предметы или же не давал ясного ответа.

В конце мая Ираклий приказал подготовить к отправке в Петербург знамёна и другие трофеи, взятые под Аспиндзой. Чабуа подослал к царю Иоанна Орбелиани с тем, чтобы тот посоветовал царю послать ко дворцу императрицы именно его, Чабуа.

Иоанн знал, что в подобных вопросах царь не принимает ничьих советов, но всё же исполнил просьбу Чабуа и осторожно при случае ввернул:

— По-моему, лучше всего послать в Петербург Чабуа. Будучи человеком образованным и красноречивым, он сумеет красиво и подробно рассказать императрице о битве под Аспиндзой и произведёт на неё должное впечатление.

Ираклий рассмеялся и ответил Иоанну со всей возможной учтивостью:

— Не поймите меня превратно, ваше сиятельство, я высоко ценю Чабуа и верю в его талант и учёность, но… я не могу послать его! На что это будет похоже, если человек с таким лицом, настоящая… (чуть не сорвалось «настоящая обезьяна»), не знаю, как выразиться, настоящее огородное пугало — не осудите за сравнение, я вовсе не хочу оскорблять князя — предстанет перед императрицей в качестве нашего посла? «Что это за страна, — скажет императрица, — в которой рождаются такие уроды?» Князю Чабуа передайте, что государь не решается подвергать его трудам и лишениям долгого пути. Я считаю, что к императрице лучше послать брата его — Заала Орбелиани, который здоровьем намного сильнее Чабуа. Так и передайте, иначе, боюсь, он обидится.

Иоанн передал Чабуа ответ царя так, как тот ему приказал, но, как он ни старался успокоить родственника, Чабуа был глубоко уязвлён отказом.

Через несколько дней Чабуа случайно узнал, что царь отправляет посольство к Керим-хану. Он снова воспрял духом: может быть, хоть теперь его не обойдут и пошлют в Иран. Там ведь ему и переводчик не нужен — персидский язык он знает отлично! Новая надежда заставила его забыть о прежней обиде. Но только что он собрался подослать кого-нибудь к царю, как чума перевернула всё вверх дном и ему пришлось вместе с Ираклием покинуть Тбилиси.

В Ираклисцихе творилось такое, что Чабуа забыл не только об Иране, но обо всём на свете. Многочисленные придворные не умещались в маленьком селе. Князья спали на бурках под открытым небом, словно простые горцы. Большинству князей было приказано уехать в свои усадьбы и ждать там, пока царь снова не призовёт их к себе. И так как Чабуа не попал в список оставленных при дворе, го ему пришлось покинуть Ираклисцихе и отправиться к себе в Манглиси.

В деревне Чабуа жил замкнуто и большую часть времени проводил за перепиской книг. Он даже написал несколько стихотворений, хотя это стоило ему огромных трудов: он подолгу потел, мучился, пока ему удавалось склеить строчки в какое-то подобие стихов.

Привыкшего к придворной жизни Чабуа очень тяготили тоскливые деревенские будни. И когда от царя пришёл приказ явиться ко двору, радости его не было границ. В сердце его всё ещё теплилась надежда, что Ираклий пошлёт его куда-нибудь во главе посольства.

По пути он нагнал Бесики и, хотя терпеть не мог молодого поэта, всё же предложил ему путешествовать вместе.

Беседуя с Бесики, он всячески старался дать ему понять то расстояние, которое отделяло его, мдиванбега из знатной фамилии, от простого секретаря, каким был Бесики.

Надменность мдиванбега только забавляла поэта, но он не дал этого почувствовать своему спутнику и был с ним преувеличенно учтив.

Когда стража остановила их при въезде в Артозани, Чабуа стал вести себя ещё надменнее, словно хотел показать своей свите и стоящей поодаль страже, что приехавший с ним молодой человек — лицо незначительное и что он — мдиванбег Чабуа — не имеет с ним ничего общего.

— Ну, Бесики, надеюсь, волынка и свирель с тобой? — как бы шутя, но не без яда, сказал Чабуа — Надуй-ка мех да потешь нас, пока мы тут скучаем!

— Волынка моя осталась в городе, ваше сиятельство, но мне думается, вам больше по душе плач зурны. Говорят, у кого большие уши, тому лишь звуки зурны услаждают слух!

— Уши у меня большие, но ведь и слушать мне приходится разговоры о больших делах!

— Я не для того сказал, чтобы вас обидеть.

— Я и не в обиде. Придворному шуту многое прощают. Так уж издревле заведено.

— Поэтому я и осмеливаюсь сказать: большим ушам подобает слушать речи о больших делах, громкий крик и, простите, ослиный рёв. Так установлено самим господом богом, слава ему!

— В таком случае порадуй нас своим ослиным рёвом, — быстро отпарировал Чабуа хлёсткую шутку Бесики.

— С великим бы удовольствием, да я в трауре — у меня померла ослица, и ещё не прошло сорока дней.

Слуги и стража расхохотались. Собравшиеся всё ещё забавлялись их шутливыми пререканиями, когда посланный к царю человек вернулся с большим узлом в руках. Тяжело дыша, он подбежал к собеседникам.

— Ну что, был у государя? — спросил его начальник стражи.

— Был и видел царского секретаря. Государь приказал всем подождать. Пусть, говорит, отдохнут в большом хлеву, что у въезда в село. Только господину царскому секретарю Бесариону Габашвили велено немедленно явиться к его величеству. Пусть, говорит, переоденется вот в эту одежду, да сначала, говорит, хорошенько вымоется с мылом, а потом пожалует. Вот и платье прислали. — Гонец приподнял с земли большой узел.

— А мне секретарь ничего не велел передать? — спросил гонца изумлённый Чабуа.

— Я доложил всё, что мне было сказано: господин царский секретарь Бесики Габашвили…

— Об этом мы уже слышали! — перебил его взбешённый Чабуа. — Я о себе спрашиваю.

— Господину мдиванбегу ничего не велели передать? — спросил Бесики таким топом, точно хотел напомнить стражу: «Наверное, велели, а ты забыл!»

— Так и приказали: пусть отдохнут в хлеву, — повторил посланный, отирая пот со лба.

— Не могли так сказать! — не унимался Бесики.

— Клянусь жизнью государя! Как мне сказали, я так и передаю. Не стану же я добавлять! Возьмите платье, чьё оно?

Бесики взял узел и искоса поглядел на Чабуа. Тот с такой яростью крутил свои усы, как будто хотел вырвать их с корнем.

За поворотом внезапно показалось село. Бесики остановился, точно зачарованный. Плоские крыши домов пестрели яркими шелками женских платьев, маленькое, тесно расположенное село походило на чудесный цветник. С разных сторон доносились звуки бубна и тари. На крышах плясали, пели, коротали время за беседой. День клонился к вечеру; женщины, которые днём отсиживались от жары в домах, высыпали из комнат на крыши. Там и сям среди женщин виднелись столь же богато одетые мужчины.

По улицам прохаживались вооружённые воины и хевсуры в кольчугах.

Сердце Бесики радостно забилось. Проезжая по деревенской улице, он со всех сторон слышал дружеские приветствия и оклики. Он столько раз раскланивался в разные стороны, что у него заболела шея.

Резиденцией царя Ираклия служил простой крестьянский дом, который мало чем отличался от остальных деревенских строений, представлявших собой полуземлянки. Преимуществом его был широкий балкон, который после приезда двора весь был устлан коврами. Перед балконом дежурила дворцовая охрана, вокруг дома и на крыше стояли закованные в латы хевсуры с мечами в серебряных ножках и с длинноствольными ружьями.

Во дворе Бесики был встречен охранником, который проводил его к царю. Бесики поправил на себе платье, откинул на спину разрезные рукава.

В полутёмной комнате горели свечи. Ираклий сидел у маленького походного столика и что-то писал. Тут же на длинной тахте сидели в ряд — царевич Леван, Давид Орбелиани и Антон Моуравов. Они вполголоса беседовали и не сразу заметили вошедшего. Ираклий поднял голову, сдвинул очки на лоб и, узнав Бесики, ласково ему улыбнулся.

— Где ты был, сын мой? Мне сказали, что ты остался в городе. Я уж не думал увидеть тебя в живых!

Бесики опустился в дверях на колени и отвесил земной поклон. Остальные тоже заметили его и весело с ним поздоровались.

— Подойди поближе, что ты остановился на пороге? — сказал Леван.

— Не был ли ты в заражённой деревне или около больного? — спросил Давид.

— Нет, ваше сиятельство, но… осторожность всегда уместна, — бережёного бог бережёт…

Ираклий попросил присутствующих оставить его наедине с Бесики. Проходя мимо Бесики, Леван шепнул ему: «Ужинать приходи ко мне»; тот кивнул в знак согласия.

Проводив взглядом уходящих, Ираклий спросил Бесики, давно ли он покинул Тбилиси. Узнав, что Бесики уехал вместе со всеми, царь перестал его расспрашивать и сразу перешёл к делу, по которому столь срочно вызвал его к себе. Бесики немедленно должен был отправиться в Иран: отвезти шаху письмо и как можно скорее вернуться с ответом.

— От нас до Шираза сорок дней пути, — сказал Ираклий, — если ехать с караваном. Но это слишком долго. Ты отправишься верхом. Ночью будешь в пути, а днём — отдыхать. Иначе ни ты, ни лошадь не вынесете зноя. Впрочем, наставления мои не нужны — с тобой поедут испытанные люди, изъездившие Иран вдоль и поперёк. Короче говоря, ты должен потратить на дорогу туда и обратно не более шестидесяти суток. А теперь слушай меня внимательно. Я посылаю Кериму письмо, но он человек неучёный — читать и писать не умеет. Письмо ему прочтут, но он не очень доверяет своим людям, поэтому ты всё, что надо, передашь ему ещё и на словах. Поручение моё ты должен выучить наизусть и не говорить ни одного лишнего слова. Керим хитёр, он одним ловким вопросом может заставить тебя проговориться о том, что ему не следует знать.

— Государь, вы об этом говорили мне и раньше.

— Да, говорил, а теперь ещё раз повторяю, чтобы ты хорошо запомнил. Мне необходимо узнать, договорился ли Керим-хан с повелителем Афганистана, из страха перед которым он не смеет шагу ступить из дому. Если мир между ними уже заключён, то Керим выступит против Турции. У него с султаном старые счёты. Обо всём этом ты сумеешь узнать от шахского визиря Нариман-хана, на дружбу которого я твёрдо полагаюсь. Когда-то я спас его от смерти, и с тех пор он предан мне душой и телом. Ты отвезёшь ему письмо, которое нужно будет передать так, чтобы никто не заметил. Если будут спрашивать тебя о наших делах, не говори ничего о том, что мы не в ладах с Тотлебеном и что генерал покинул нас в Ацкури. Помни: никогда не нужно перед иностранным государем раскрывать домашние дела. Зато ты сам должен стараться как можно больше узнать и присмотреться ко всему, что может нас интересовать. Не растеряйся во время беседы с ханом. Словесный поединок труднее, чем фехтование клинками. Ты хорошо владеешь словом, но шаху постарайся показаться простодушным. Скажи ему, что ты только певец и поэт, а в государственных делах ничего не смыслишь и что ты послан мной для того, чтобы своим искусством доставить ему удовольствие. Шах призовёт своих певцов и устроит состязание. Тут уж ты должен отличиться. Победишь — получишь щедрую награду.

— Когда, ваше величество, прикажете мне выезжать?

— Сегодня. Начальником твоей свиты и проводником будет Кайхосро Мурванишвили. Он уже всё знает. До Нахичевани тебя будут сопровождать двести воинов. Дальше возьмёшь с собой только тридцать человек. Между Нахичеванью и Ширазом постоянно ездят шахские курьеры, и Керим вышлет тебе охрану. Да, кстати, ереванский хан отложился от меня, а между тем тебе придётся проехать или через Ереван или через Ганджу и Карабах. Надеюсь, ты не боязлив, тогда лучше поезжай через Ереван. Опасности особой нет. Хаи ереванский не посмеет открыто напасть на моё посольство. По обычаю, он сам должен выйти навстречу тебе из Еревана. Если этого не случится — ясно, что он изменил. Тогда призови к себе начальника крепости, передан ему наш приказ и для виду поверни обратно, а когда скроешься из поля зрения, поверни налево и следуй по течению Аракса, Кайхосро знает дорогу. Ночью доедешь до Шахтахта, и оттуда недалеко до Нахичевани, где ты уже будешь во владениях Керим-хана. Теперь ступай повидай мушриба, он снабдит тебя деньгами. Казначей передаст тебе список подарков, которые ты повезёшь шаху, и объяснит, как их поднести. Сейчас восемь часов. В десять придёшь ко мне, и я вручу тебе письмо для Керим-хана. Иди!

Бесики низко поклонился царю и вышел из дома. Приказ немедленно отправляться ошеломил его. Он долго стоял посреди двора, глядя в пространство, и никак не мог сообразить, куда ему идти, кого повидать в первую очередь, с чего начать сборы. Всё перепуталось у него в голове: предстоящая беседа с шахом, опасности пути, свита, поиски мушриба и Кайхосро. Внезапно он вспомнил о приглашении Левана, представил себе ломящийся от яств стол и ощутил острый голод: он ничего не ел с утра.

Наконец Бесики собрался с мыслями и прежде всего отправился искать Кайхосро Мурванишвили, которого нашёл в хижине на краю деревни, где помещались минбаши.

Кайхосро встретил поэта с невозмутимым спокойствием.

— Ну как, Бесики, едем?

— Едем, да только… — оглянулся Бесики. — Как же ехать, если…

— Не тревожься, — успокоил его Кайхосро, — всё готово. Как только прикажешь — тотчас сядем на коней и в путь!

— Куда вы едете? — спросил длинноусый минбаш, которого Бесики видел впервые.

«В Иран», — чуть было не сорвалось с губ у Бесики, но Кайхосро вовремя перебил его.

— На охоту, — Кайхосро улыбнулся и незаметно подмигнул поэту. — Разве нам и поохотиться нельзя?

— Да, да, конечно!.. — растерялся Бесики. — Значит, выезжаем в десять часов.

— Я уже докладывал — мы готовы. Едем хоть сейчас.

— Где живёт Леван?

— Пожалуйте, я провожу.

Они направились к жилищу Левана. По дороге Кайхосро сообщил Бесики приказ, полученный им от царя. «Кроме тебя, никто не должен знать, куда вы едете, — сказал Кайхосро царь. — Возьми надёжных людей, таких, которые пойдут в огонь по одному твоему слову».

Леван и его гости уже сидели за столом. Бесики был встречен радостными возгласами. Кроме Давида Орбелиани тут были Соломон Леонидзе, Агабаб Эристави и телавский старшина.

— Объясни, пожалуйста, чем ты приворожил к себе государя? Он только и знает, что уединяется с тобой для каких-то таинственных бесед, — с улыбкой обратился к Бесики Леван, указывая ему на стул подле себя. — Садись сюда. Подайте турий рог!

— Нет, рога не надо. У меня нет времени!

— Куда ты спешишь? — удивился Леван.

— Не знаю! Туда, куда ветер дует. — Бесики отломил кусок хлеба, оторвал куриную ножку и с аппетитом принялся есть.

— Бели не хочешь говорить, куда ты едешь, скажи по крайней мере, где ты был всё это время! — не унимался Леван.

Бесики показал на свой набитый рот — дескать, погоди, дай поесть. Леван недовольно покачал головой и повернулся к Давиду. Они беседовали об уходе русских войск в Имеретию и сошлись на том, что генерал, должно быть, не поладит и с царём Соломоном. Бесики не знал о последних событиях и, услышав, что Тотлебен отбыл в Имеретию, удивлённо взглянул на Соломона Леонидзе, который сидел рядом.

— Ну да, разве ты не знаешь? — ответил Леонидзе вполголоса, чтобы не мешать беседующим. — Мы опасались, что он уйдёт в Россию. Государь был очень встревожен.

— Когда это случилось?

— Недели две тому назад. Получено известие, что царь Имеретии взял Шорапанскую, Багдадскую и Кутаисскую крепости.

— С помощью русских?

— Нет, один. Разбил турок и послал гонца к Тотлебену: пожалуйте, мол, к нам, теперь здесь совершенно безопасно, турки изгнаны из Имеретин.

Бесики расхохотался.

— Вот будет потеха, — продолжал Леонидзе с улыбкой, — если генерал рассорится с Соломоном только из-за того, что царь посмел без него изгнать турок.

— Я ничему не удивлюсь!

— Как бы то ни было, а для нас поход генерала в Имеретию выгоден. Русские полки всё ещё в Грузии, враг не посмеет на нас напасть. Тем временем и чума, даст бог, прекратится, жизнь войдёт в свою колею и мы возьмёмся за наши дела. Когда ты едешь туда, куда царь тебя посылает?

— А ты откуда знаешь?

— Знаю. Да и они знают, — Соломон кивнул в сторону царевича и Давида, — нарочно только спрашивают тебя… Ты ведь должен был сначала ехать с караваном ага Ибреима…

Тут Соломона перебил царевич:

— О чём вы шепчетесь? Бедный Бесики, как он проголодался! Дайте ему вина!

Подкрепившись, Бесики почувствовал такую усталость, что едва не заснул тут же за столом. Он принял рог от виночерпия, но отпить не решался, боясь, что сон вконец одолеет его. Невольно вспомнился ему дворец Анны и богато убранная комната в башне, где он так беззаботно проводил целые дни напролёт. Сожаление охватило его. Он осушил рог, поглядел на карманные часы и вскочил.

— Куда ты, Бесики? — удивился Леван. — Где твоя учтивость? Поел, попил и бежишь прочь!

— Простите меня, ваше высочество! Я должен явиться к царю.

— Вернёшься?

— Вряд ли. Должен выехать сегодня же в ночь. Сами знаете, царский приказ — закон.

— Что ж, друзья, пожелаем нашему Бесики счастливого пути! Да хранит его господь от всякой напасти! — проговорил Леван.

— Аминь! — сказали все хором, осушили стаканы и тепло попрощались с Бесики.

Получив от Ираклия письма и грамоты, Бесики тотчас же вместе с Кайхосро собрался в путь, но его беспрестанно останавливали. Кто зазывал его к себе, кому хотелось поболтать с ним, а у самой околицы ему преградили дорогу две женские фигуры.

Было темно, и Бесики не узнал их, пока они не назвали себя: одна из них была Майя, другая — Анико. По их словам, они вышли прогуляться, на самом же деле они поджидали Бесики. Узнав, что царь спешно вызвал Бесики и так же спешно куда-то его посылает, Майя и Анико попросили у царицы Дареджан разрешения прогуляться и направились к дому государя. Майе особенно хотелось видеть Бесики, после того как Анна прогнала её, разгадав в ней шпионку Дареджан. Майя долгое время не ходила во дворец. Потом она нашла приют в Сачино у царицы Дареджан. С тех пор она ничего не знала об отношениях Анны с Бесики, хотя и прилагала все усилия, чтобы разведать что-нибудь и тем заслужить расположение Дареджан. Некоторое время Майя была зла на Бесики, так как, вернувшись из похода, он не обращал на неё никакого внимания, словно и не помнил, что в день отъезда клялся ей в любви. Но Бесики вообще теперь ни на кого не обращал внимания, и Майя не отчаивалась.

Анико держала себя уже как взрослая; она вращалась в среде придворных дам и знала все дворцовые женские тайны.

Она по-прежнему была влюблена в Бесики. И хотя она теперь считалась невестой двоюродного брата царя Имеретии, воображение рисовало ей другое: она — Нестан, Бесики — Тариэль, а царевич имеретинский — сын хорезмского шаха; она видела в воображении, как Бесики пронзает мечом своего соперника. Царевича имеретинского она, однако, жалела, так как была ещё незнакома с ним, и он представлялся ей таким же прекрасным, как её любимый. Когда Анико узнала о приезде Бесики в Артозани, сердце её радостно забилось. Она побежала к Майе и предложила ей пойти вместе повидать Бесики.

Прижимаясь друг к другу, стояли они теперь перед поэтом, пока он учтиво приветствовал их и задавал обычные вопросы о здоровье. Бесики не очень-то был рад этой встрече и в душе благодарил бога за то, что у него так мало времени. Опасаясь расспросов, он сократил, как мог, беседу и сразу стал прощаться, выразив сожаление, что судьба на этот раз не дала ему возможности провести с ними больше времени. Анико и Майя стали упрашивать его не торопиться, поболтать с ними, даже схватили его за руку, но Бесики пообещал скоро вновь с ними свидеться и ушёл. Девушки пожелали ему счастливого возвращения и глядели вслед, пока он не скрылся в темноте.

Бесики догнал Кайхосро, и они молча продолжали путь. В темноте трудно было различать дорогу. Вскоре подошли они к околице, где их встретил готовый к отъезду отряд сопровождающих.

— Все ли готовы? — спросил Кайхосро.

— Готовы, конечно! — послышалось из темноты.

— Ну, так садитесь на лошадей и поедем! — приказал Кайхосро.

Воины зашумели, и через минуту все были на лошадях. Бесики и Кайхосро тоже подвели коней, и когда они уселись в седла, раздался чей-то голос, читающий молитву о ниспослании благополучного пути.

Молитва эта взволновала Бесики. Если до сих пор он не задумывался над трудностями предстоящего пути, то сейчас в душу его закралась тревога. Сколько бед и опасностей могло ожидать его на пути! Он вспомнил Жиль Блаза и его скитания, пленение его разбойниками… Сколько раз этот испанец рисковал жизнью! Бесики перекрестился, пришпорил лошадь и последовал за Кайхосро. На душе у него было сумрачно. Мысленно он уже видел нападающих на его отряд разбойников, слышал их свирепый боевой клич, треск выстрелов, звон сабель. Однако ночь прошла благополучно, и рассвет застал их недалеко от крепости Уджарма. Дневной свет рассеял мрачные мысли, и Бесики, несмотря на сильную усталость, молодцевато расправил плечи. Вид сверкающих оружием всадников наполнил его гордостью. Он радовался, что его сопровождают сильные, мужественные люди, которые по одному его слову рады будут броситься в огонь.

И как будто нарочно, именно в ту самую минуту, когда Бесики так подумал, где-то совсем близко раздался выстрел и послышались крики. По склону горы прямо на Бесики неслась вскачь группа лезгин.

Кайхосро грозно сдвинул брови. Молнией блеснул на солнце его клинок, и загремел его голос:

— Бей негодяев!

Бесики не успел опомниться, как весь его отряд, поднимая копытами пыль, с места поскакал навстречу разбойникам.

Лошади неслись, распластываясь по земле. Боевой клич был так грозен, что шайка лезгин сразу же дрогнула и в страхе повернула назад, но некоторые из них обнажили сабли и грудью встретили грузинских воинов. Но они только понапрасну пожертвовали собой: среди грузин было немало таких джигитов, которые на состязаниях пистолетной пулей сбивали чашу с шеста, и справиться с лезгинскими храбрецами было для них не трудным делом. Припав к шеям лошадей, прицелились они из пистолетов, и лезгины один за другим стали падать из сёдел на землю.

Когда стычка закончилась и больше не было смысла преследовать тех, кто успел убежать, Кайхосро приказал своим воинам остановиться, собрать добычу и изловить лошадей, всадники которых были убиты. Отряд собирался на лугу, куда вместе с пойманными лошадьми были приведены трое пленных лезгин. Их подвели к Бесики и поставили перед ним на колени.

— Откуда вы? — спросил Бесики.

Пленные что-то невнятно бормотали. Бесики не разобрал их слов.

— До каких пор вы будете разбойничать в нашей стране? Ведь мы не делаем вам ничего дурного. Почему же от вас нет покоя?

— Валлах! Мы не виноваты… — пробормотал один из троих, с наголо обритой головой и бородой до самых глаз. — Валлах! Наиб приказал, разве мы можем ослушаться?

— А куда вы ехали?

— Ахиска… Ахиска, — лезгин показал рукой на юго-запад.

— В Ахалцих, — разъяснил Кайхосро. — Они называют Ахалцих Ахиской, — он сверкнул глазами на лезгина. — Эх, снёс бы я с вас головы, да ваше счастье — за вас государь получит в обмен трёх наших людей.

Когда собрались все воины, выяснилось, что в стычке убито тридцать семь лезгин. Воины сняли с них оружие, изловили лошадей и теперь радовались богатой добыче.

Среди грузин никто не был даже ранен. Только под одним из воинов упала лошадь, и тот, упав с неё, вывихнул ногу.

Пленных лезгин Кайхосро отослал к царю в сопровождении трёх воинов. Пострадавшего грузина он посадил на одну из взятых лошадей и отправил вместе с пленными.

Отряд расположился на отдых тут же на лугу. Лошадей пустили на траву, а люди поели и, поставив часовых, легли вздремнуть после бессонной ночи.

После полудня, когда зной стал спадать, отряд двинулся дальше. Лошадей, отнятых у лезгин, взяли с собой про запас.

К вечеру путники достигли Агджакальской крепости. Крепость эта, некогда воздвигнутая турками в пустынном поле, около того места, где река Храми вырывается из своего узкого скалистого ущелья на равнину, должна была, по мысли её строителей, отрезать персам пути, ведущие к Тбилиси и к Турции. Но Шах-Аббас разрушил её, и с тех пор крепость служила лишь приютом для караванов. Двор крепости был покрыт высокой травой. Люди, останавливавшиеся на ночлег, пускали во двор пастись своих лошадей. Крепость была обнесена каменной стеной, по углам которой возвышались четыре высокие башни. В ней можно было спокойно провести ночь.

Въехав в ворота, Бесики увидел пасущихся лошадей. Он осведомился, кому принадлежат эти лошади, не остановился ли в крепости какой-нибудь вельможа?

Стража доложила, что только что приехала сестра государя, которая со всей своей свитой остановилась здесь, чтобы переночевать.

Бесики не сразу сообразил, о ком идёт речь. «Откуда здесь быть Анне? — подумал он. — Что за глупость!» Но тут он увидел выходящих из крепостной церкви женщин, которые с любопытством разглядывали всадников его отряда. Среди этих женщин Бесики сразу узнал Анну. Он соскочил с лошади и быстрым шагом направился к ней.

Бесики! — изумлённо воскликнула Анна, узнав своего возлюбленного. — Что ты тут делаешь? Откуда ты взялся?

— Вновь удостоился я, по милости господней, видеть вас, ваша светлость! — Бесики опустился на одно колено и коснулся губами руки Анны.

— Куда ты едешь?

— Я говорил вам раньше об этом.

— Неужели туда? Так ты…

Анна была взволнована. Она хотела сказать Бесики, что только ради него едет в Телави, что долгая разлука убьёт её, что ей трудно даже один день прожить без него… Но вокруг были люди, и ей пришлось промолчать.

Её поездка в Телави теряла смысл.

— Государь в Телави? — спросила Анна.

— Нет, ваше высочество, — там чума.

— Боже мой! — Анна ударила себя рукой по щеке. — И туда добралось поветрие? Иди к нам, в башню, расскажешь обо всём, что видел!

Вскоре подошёл и Кайхосро. Он почтительно приветствовал Анну, и все направились к башне.

Выжженные степи, скалистые горы в красноватых и голубых полосах, жёлтая песчаная пустыня… Страшным зноем сожжено было всё вокруг. В колеблющемся, насыщенном горячими испарениями воздухе дрожали, словно отражённые в озере, призрачные очертания изрезанных оврагами гор.

Иногда перед путниками возникал мираж и так ясно видна была отражающаяся в воде деревня, что можно было различить дома и деревья. Но стоило приблизиться к видению, как оно исчезало, и вокруг по-прежнему простиралась пустыня.

По каменистой дороге скользили ящерицы и змеи. Из-под груд щебня выползали скорпионы. Нигде нельзя было присесть или прилечь: всё вокруг кишело ядовитыми пресмыкающимися.

По вечерам над землёй поднимались густые тучи комаров и мошек. Не только люди должны были закрывать лица, но и лошадей приходилось защищать кисеёй. Но всего страшнее были фаланги, эти огромные пауки, которые ловят воробьёв, как мух, и укус которых причиняет мучительную смерть.

Люди тяжело страдали от жажды.

Местами встречались так называемые «кахризы» — искусственные узкие подземные тоннели, проводящие воду из горных источников в равнины. Через определённые промежутки эти тоннели соединяются с поверхностью шахтами-колодцами. Найдя такой колодец, путники блаженствовали, освежаясь вкусной холодной водой, от которой трудно было оторваться. Но кахризы встречались не часто, и не так-то легко было их отыскивать.

Так, мучаясь от зноя и постоянной жажды, ехали они вперёд. Перед ослеплёнными ярким солнцем глазами Бесики стояла его родная страна со своими журчащими ручьями, волнующимися нивами, зелёными садами и шумящими лесами.

Как сон, вспоминалась ему ночь, проведённая в башне Агджакальской крепости, небо, усеянное звёздами, тихое потрескивание сверчков и взволнованный шёпот Анны…

— Будешь помнить меня, Бесики?

— Буду помнить вечно! — повторял Бесики.

И вот теперь он ехал по выжженной дороге, дремал в седле и лишь временами раскрывал глаза, чтобы оглядеть окрестность и снова впасть в полусон.

И в дремоте чудились ему башня, небо, усеянное звёздами, и страстный шёпот около самого уха:

— Будешь помнить?

— Да.

— Любишь меня?

— Да.

— Ты спишь?

— Нет, я не сплю! — и Бесики открывал глаза… Куда-то проваливалась башня, снова перед ним желтела опалённая солнцем пустыня, он вздыхал, покачиваясь в седле… И опять тяжело смыкались веки и слышался шёпот Анны.

Так они ехали и ехали вперёд, и не было конца пути. Совет Ираклия — ехать ночью, а днём отдыхать — оказался невыполнимым.

Когда Ереванское ханство осталось позади, настали тёмные, безлунные ночи, дорогу в темноте трудно было искать, а спать под открытым небом, да ещё днём, было невозможно из-за множества ядовитых насекомых и пресмыкающихся. Приходилось останавливаться на отдых в гостиницах или караван-сараях, где можно было накормить лошадей и поспать самим.

В свите Бесики было теперь только тридцать человек. Остальных он отослал назад из Еревана. Нападения хана больше нечего было опасаться. Хан сам встретил Бесики у городских ворот, в знак почтительной покорности поцеловал и возложил себе на голову грамоту Ираклия и сказал Бесики:

— Слыхал я, что враги мои донесли повелителю моему, будто я собираюсь изменить ему. Это бесстыдная ложь!

Пригласив Бесики во дворец, хан оказал ему большие почести.

— Будь заступником моим перед государем, — просил он. — Пусть Ираклий вернёт мне своё расположение, пусть сменит гнев на милость!

А вечером пришёл к Бесики начальник крепости и донёс ему, что хан ежедневно посылает гонцов в Турцию и Иран, чтобы ему прислали войско, с которым он мог бы напасть на Ираклия.

— Однако, — сказал начальник крепости, — не получая определённого ответа, он оказывает тебе почести, чтобы ты не заподозрил чего-нибудь.

Когда крепостная стража увидела на дороге многочисленную свиту Бесики, хану доложили, что войска Гурджистана подошли к городу, — хан перепугался. Он боялся грузин в особенности потому, что не доверял жителям города. Армяне почитали Ираклия, видели в нём своего заступника и не простили бы хану перехода на сторону гурок. Отряд Бесики горожане встретили восторженными возгласами.

Когда хан узнал, что Бесики направляется в Шираз, он дал ему свежих лошадей и послал с ним свой собственный отряд, который сопровождал посольство до Нахичеванского ханства. Поэтому Бесики счёл возможным отослать назад большую часть свиты и взял с собой только тридцать человек.

Нахичеванский хан и Беглар-бек тавризский также встретили Бесики с почётом и послали с ним для охраны свои отряды.

Самым опасным оказался путь от Тавриза до Хама-дана. Несколько раз на отряд нападали курды. Однако испытанные в боях грузинские воины так легко отражали разбойничьи нападения, что отряд ни на один лишний день не задержался в пути.

К жаре понемногу привыкли. Зной уже не так мучил людей и лошадей. Кайхосро уверял Бесики, что спасает их сухость воздуха. В сыром климате они просто задохнулись бы от жары.

— Далеко ещё до Шираза? — спрашивал Бесики.

— Далеко! — отзывался Кайхосро.

— Ну и необъятная страна!

— Ты мало ещё видел на своём веку! Проехался бы по Хорасанской пустыне до Шах-Джанабада, вот тогда сказал бы, что конца краю нет этой стране! Да и зной там, как в аду. За глоток воды жизнь отдашь. Недаром у нас в Грузии пожелать человеку попасть в Джанабад — значит проклясть его. Попадёшь туда — с жизнью простишься. Ветер там такой горячий, что можно подставить вертел с мясом и изжарить шашлык!

— А ты бывал там?

— Где я не бывал! Объездил весь Иран, видел Афганистан, даже до Индии добрался.

По пути Кайхосро рассказывал Бесики о виденных им в Арабском море рыбах с длинными и острыми, как мечи, носами, одним ударом которых они разбивают дно кораблей; о чародеях Индии, которые подбрасывают в воздух канат и поднимаются по нему, разрезают человека на куски и потом оживляют его игрой на свирели.

И ещё много чудесного рассказал Кайхосро.

Бесики не раз приходилось слышать такие рассказы, но сейчас они доставляли ему особенное удовольствие. Когда перед ним постепенно вырастал какой-нибудь персидский город с огромными куполами мечетей, с высокими минаретами, с башнями, крыши которых напоминали луковицы, и с богатыми дворцами, — рассказы Кайхосро приобретали особый интерес. Всё в них начинало казаться действительностью — и правда и выдумка.

В больших городах и на перепутьях дорог Бесики останавливался вместе со своей свитой в караван-сараях. Хозяева этих заведений с большим почётом принимали посла Эрекле-хана. Ему и его спутникам отводили для ночлега лучшие комнаты. Как бы ни были заняты хозяева, они бросали все дела ради беседы со столь уважаемыми гостями.

Все города по пути были похожи друг на друга; ни один из них не был лучше Еревана и Нахичевани, а с Тбилиси они и вовсе не могли сравниться ни по красоте, ни по величине, ни по богатству. Но стоило Бесики увидеть перед собой Исфагань, как он тотчас почувствовал несравненное величие этого могущественного города.

Не было конца рынкам, караван-сараям, дворцам и громадным мечетям с высокими куполами и минаретами. Здания, покрытые синей эмалью и золотом, сверкали так, что слепили глаза. Улицы были полны народу; здесь были купцы в дорогих одеждах, оборванные дервиши, скромные разносчики товаров; на этих людных улицах можно было встретить представителя любой национальности — русского, француза, испанца, немца или англичанина. Одни приехали искать счастья, другие — торговать, третьи — просто путешествовали. Без конца тянулись караваны, верблюды звенели колокольчиками. Носилки с золотыми шатрами, казалось, плыли над морем людских голов. В носилках восседали длиннобородые, осыпанные драгоценностями вельможи или закутанные в чадры женщины.

Впервые Бесики увидел слона, которого погонял чёрный, как негр, индус.

Бесики был ослеплён всем этим великолепием. Но ещё больше поразило его то, что появление грузин среди этого людского моря было всеми замечено.

Со всех сторон неслись возгласы:

— Гюрджи! Гюрджи! (Грузины! Грузины!)

Это неожиданное внимание ободрило Бесики, и он преисполнился гордости. Окинув взглядом свою свиту, он убедился, что грузины в самом деле выделяются в толпе изяществом и красотой. Лица их, почерневшие от загара, были отмечены печатью благородства.

В караван-сарае, где грузины остановились для отдыха, у них нашлись знакомые иранские купцы, бывавшие в Тбилиси. Все они с интересом расспрашивали Бесики и его людей о Грузии; каждый из них жаждал ещё раз побывать в этой прекрасной стране.

Вечером Бесики и Кайхосро прошлись по городу. Кайхосро уверенно пробирался по улицам Исфахана; ему знакомы были все достопримечательности города. Сначала они направились к центру города, где возвышалась большая мечеть. Бесики удивился своеобразной архитектуре Исфахана. Каждый рынок, каждый квартал были обнесены высокой стеной. Казалось, город состоит не из зданий, а из собранных вместе укреплённых крепостей.

Каждый такой огороженный квартал или рынок имел большие ворота. Народ собирался на тех улицах, которые выходили к городским воротам; остальные же были безлюдны и казались вымершими.

Друзья осмотрели мечеть, прошлись по некоторым кварталам и только что собрались повернуть обратно, как в одной из узеньких улочек наткнулись на женщину в чадре; при виде их женщина замедлила шаг, остановилась, испуганно оглянулась и, убедившись, что кругом нет никого, спросила Бесики:

— Вы грузины?

— Да, грузины. А ты кто?

Женщина на мгновение приподняла чадру, и перед ним предстала красивая черноглазая девушка лет семнадцати. Но прелестное лицо её было залито слезами; она пыталась что-то сказать, но не могла.

Бесики хотел спросить её, как она сюда попала, но на улице послышались чьи-то шаги, девушка быстро закрылась чадрой и так стремительно покинула их, что они едва успели сообразить, что случилось. Бесики хотел бежать за девушкой, но Кайхосро схватил его за руку и шепнул:

— Ты с ума сошёл! Благодари судьбу, что никто нас не видел.

— Ну и что ж, если увидят? — Бесики покраснел от гнева. — Дочь моего народа проливает слёзы в неволе, а я должен благодарить судьбу за то, что не успел сказать ей слова утешения? Пусти меня!

— Перестань и пойдём. её не так просто разыскать! — проговорил Кайхосро. — Легче найти в море обронённую слезу, чем снова увидеть эту несчастную девушку в этом городе. А если и найдёшь её, всё равно не сумеешь спасти, будь у тебя даже сила Тариэля и его войско.

Мрачные, они вернулись к себе в караван-сарай. Бесики весь вечер молчал.

— Довольно, бог с тобой! — утешал его Кайхосро. — И без того у нас немало горя, незачем растравлять себя. Давай-ка закусим и ляжем пораньше. Завтра до рассвета нам надо отправляться. До Шираза ещё семь или восемь дней пути.

Неожиданная встреча с проданной в рабство грузинкой изменила настроение Бесики. Если до сих пор он удивлялся этой незнакомой ему обширной стране, восхищался её богатыми городами, её прекрасными дворцами и мечетями, вежливостью и гостеприимством её обитателей, то после этой встречи Персия предстала перед ним совсем в ином свете. Поэтому, увидев Шираз, город, подобного которому не было не только в Персии, но и на всём Востоке, Бесики остался равнодушен к его красоте.

Город утопал в садах, которые были полны роз. Розы цвели всюду — на улицах, во дворах домов, посреди площадей. Мечети и богатые усыпальницы с куполами были окружены изгородями из розовых кустов. Алые, жёлтые и белые цветы их испускали опьяняющее благоухание. Розовая вода, изготовленная в Ширазе, развозилась купцами по всему миру. Всякий, кто являлся к шахиншаху, должен был искупаться в розовой воде. Розовой водой опрыскивали одежду, тело, усы и бороду. Всё было одинаково чистое и сверкающее: город, люди, самый воздух. Сады были полны птиц, по ночам в них заливались соловьи. Над взнесёнными ввысь стройными минаретами кружились стаи голубей.

Но куда бы ни взглянул Бесики, перед его глазами неотступно вставало заплаканное лицо печальной девушки. В каждом доме ему мерещились проданные в рабство грузинки. Бесики рад был бы обратить в прах и в золу весь этот райский город.

Приехав в Шираз, Бесики тотчас же осведомился, где находится дворец Нариман-хана. Несмотря на то что чиновник Керим-хана, встретивший грузин у ворот города, приглашал их в отведённый для ханских гостей караван-сараи. Бесики прямо направился к Нариман-хану. На его счастье, визирь оказался дома. Он с большой радостью принял гостей из Грузии, а письмо Ираклия поцеловал. Спутников Бесики он устроил в помещениях первого этажа своего дворца, а Бесики и Кайхосро пригласил наверх, где несколько богато убранных комнат было отведено для особо почётных гостей.

Бесики сразу объявил хозяину, что торопится назад, в Тбилиси, и поэтому желал бы как можно скорее предстать перед шахом. Хозяин ответил с любезной улыбкой, что столь дорогих гостей он может отпустить не раньше, чем через месяц. Долго продолжался спор между хозяином и гостями. Наконец Нариман-хан обещал Бесики на следующий же день доложить шаху о приезде грузин, а там — как прикажет повелитель, так тому и быть. Вызвав к себе слуг, он приказал им быть особенно услужливыми и внимательными к гостям. Слуги отвели Бесики и Кайхосро в дворцовую башню, где их вымыли душистым мылом, натёрли розовой водой и одели в свежие одежды. После этого гостей пригласили к накрытому столу, за которым уже ждал радушный хозяин. Только теперь, после горячей бани и плотного обеда, почувствовали грузины, насколько они устали. От долгого сидения в седле у Бесики так болели колени, что он с трудом встал из-за стола, чтоб пойти спать. Оба грузина с наслаждением растянулись на мягких постелях и проспали до утра как убитые.

Утром Бесики проснулся, разбуженный Кайхосро, который успел уже проведать своих людей и убедиться, что они чрезвычайно довольны гостеприимством Нариман-хана. Грузинские воины уверяли начальника, что с таким почётом их нигде ещё не принимали.

— Вчера вечером приходил к вам человек от Александра Бакаровича, внука царя Вахтанга Шестого, — доложили они Кайхосро. — Узнав, что и вы и Бесики почиваете, слуга ушёл обратно, но попросил передать вам, что царевич ждёт вас завтра к себе.

Изумлённый Кайхосро побежал к Бесики и разбудил его, чтобы рассказать о странном приглашении.

— Постой, постой! — Бесики приподнялся, протёр глаза и уставился на Кайхосро. — Как может находиться здесь царевич Александр? Ведь он в Петербурге.

— Так думал и я… Однако, как видите, царевич здесь. Любопытно, зачем он приехал?

— Не трудно догадаться, — Бесики зевнул и стал одеваться. — Ведь он считает себя законным наследником грузинского престола. До сих пор он надеялся на русских, но, как видно, потерял надежду и приехал искать счастья у Керим-хана. Скверное дело! Он, наверное, просит войска у шаха, чтобы пойти на Грузию.

— Почему же он тогда не обратился к туркам?

Бесики на мгновение задумался, но затем уверенно ответил:

— Обратившись к Турции, он восстановил бы против себя Россию. Даже если бы он добился успеха, императрица всё равно свергла бы его с грузинского престола. Вот он и решил сделать так, чтобы и овцы были целы и волки сыты, и приехал в Иран. Царевичу известно, что русские стараются задобрить Керим-хана, чтобы он не примкнул к Турции. Кроме того, Картли и Кахетии некогда были владениями Ирана, и, если Керим-хан пожелает вернуть их себе, русские, может быть, и согласятся на это. Вот каковы, должно быть, расчёты царевича!

— Ловко придумано. Значит, предполагается, что Керим-хан пошлёт своё войско в Грузию и объявит: «Хочу посадить на карталинский престол законного наследника — Александра». Тут поднимутся все опальные карталинские князья — и попробуй бороться с ними!

— Ну, строить планы — одно, а осуществлять их — другое, — спокойно сказал Бесики. — Не следует забывать, что Керим-хан многим обязан Ираклию, который помог ему укрепиться на престоле. Не так уж легко согласится шах помочь врагу нашего государя.

— Как нам быть? Пойти к нему?

— Ну что ты! Какое дело послам грузинского царя до скитающегося по чужим странам царевича, претендующего на его престол? Даже если он сам явится к нам, мы не имеем права его принять.

— Откуда ты знаешь, какие намерения у царевича Александра? А что, если он хочет помириться с государем? Не для того ли он решил и нас повидать?

— Много ты понимаешь в политике! Зачем было ему приезжать в Шираз, если он хочет примирения?

В конце концов Бесики и Кайхосро решили не отклонять приглашения царевича, если оно будет повторено.

Нариман-хан ушёл во дворец узнать у шаха, когда тот пожелает принять грузинского посла. Чтобы убить время до его возвращения, Бесики решил осмотреть город. Дворецкий Керим-хана вызвался сопровождать почётных гостей и повёл их по городу. Втроём они обошли оружейные, шёлкоткацкие и бумажные мастерские, посмотрели, как делают розовую воду, побывали в мастерских эмалировщиков, а затем посетили знаменитую мечеть, построенную шахом Атабегом, и другую — «Факили», недавно начатую Керим-хаиом. Оттуда провожатый повёл гостей на могилы Саади и Гафиза, поэтов, которыми гордился Иран. Над обеими могилами стояли мраморные памятники. Бесики опустился на колени перед усыпальницами поэтов и со вздохом сказал Кайхосро:

— Почему я не могу также преклонить колени перед могилой Руставели? Мы, грузины, неблагодарные люди. Мы не знаем себе настоящей цены и не умеем чтить великих поэтов, которые прославили и возвеличили нас своим талантом! Где их могилы? Исчезли без следа. Гонения, изгнание, смерть на чужбине — вот судьба наших гениев!

— Всех, кроме Бесики, — пошутил Кайхосро.

— Мне ли, слабому светлячку, ставить себя в ряды с великими светочами духа!.. Может быть, и меня тоже ожидают изгнание и смерть на чужбине…

Когда они вернулись, Нариман-хан был уже дома. Он сообщил, что Керим-хан приказал без промедлений привести к нему посла Ираклия. Бесики хотел было уже приниматься за приготовления, но визирь остановил его с улыбкой:

— Не торопись! Ты удостоишься лицезреть шахиншаха лишь послезавтра. — Потом Нариман-хан отвёл Бесики в другую комнату и вполголоса сказал ему: — Царевич Александр виделся с шахом и просил его о помощи. Он обещал, если Керим-хан вернёт ему карталинский престол, быть покорным Ирану, как его дед и прадед. Всё это я сообщаю тебе в строжайшей тайне, смотри, чтобы никто об этом не узнал! Доведи до сведения своего государя.

— Но какой ответ дал царевичу шахиншах? — нетерпеливо спросил Бесики.

— Шахиншах, да славится его имя, изволил ответить так: «Иран не забыл верной службы деда твоего, Вахтанг-хана. Думаю, что внук его унаследовал благородный нрав своего деда, и поэтому не откажу тебе в милости. Жалую тебе должность сардара, а там поступим, как велит нам аллах».

— Но это значит, что он обещал царевичу всё, о чём тот просил!

— Нет, только обнадёжил его и оставил у себя, — успокоил Бесики визирь. — Шахиншах прекрасно знает, что с Ираклием шутки плохи! Свергнуть его так же трудно, как свалить кулаком скалу! Но знай, что, если подвернётся удобный случай, ни за что нельзя поручиться.

Бесики поблагодарил Нариман-хана за сообщение и весь день мучился сомнениями — повидаться ему с царевичем Александром или нет? Непринуждённая беседа с царевичем могла доставить Бесики много важных сведений, за которые Ираклий поблагодарил бы своего посла. Но что, если царь разгневается на Бесики за то, что тот осмелился разговаривать с его соперником?

Бесики решил ещё раз посоветоваться с Кайхосро, и они сошлись на том, что нужно повидать царевича.

Они отправились к Александру в ют же вечер. Царевич жил в гостинице и занимал две комнаты: в одной помещались его приближённые и слуги, в другой он сам. Завидев издали на улице Бесики и Кайхосро, слуги выбежали им навстречу. Они целовали гостям руки, обнимали их колени и плакали от радости. Глядя на них, Бесики и Кайхосро сами едва не расплакались. Все эти люди, как и сам царевич, никогда не видели Грузии, но унаследовали любовь к утраченной родине от своих отцов. Рождённые и воспитанные в России, они с детства привыкли слышать, как отцы молились богу, чтобы он вернул им родину. Встреча с грузинами была для них настоящим праздником.

Слуги провели гостей к царевичу Александру, который принял их с большим радушием.

— Неужели тебе не хотелось узнать, как поживает твой отец? — Александр с улыбкой похлопал Бесики по плечу и посадил его рядом с собой. — Вчера прибежал слуга, говорит мне: «Сын преподобного Захарии приехал послом из Грузии». По правде сказать, я очень обрадовался. Отец твой явился в Москве к нам, мы узнали обо всех его несчастьях, приютили его и помогли ему.

Бесики поблагодарил царевича и учтиво осведомился о его здоровье и делах.

— Правда ли, что в Тбилиси чума? — спросил Александр.

— Вам доставили неверные сведения, ваше высочество, — ответил Бесики.

— Ты от меня скрываешь правду? Впрочем, может быть, это и выдумки… Как дела Ираклия? Избежал ли хоть кто-нибудь его немилости?

— Если государь ради благоденствия страны наказывает виновного, то это простительно ему, кем бы ни был наказанный, — смело сказал Бесики, глядя прямо в лицо Александру.

Александр нахмурился, помолчал несколько мгновений и сказал Бесики:

— Вот что я скажу тебе, юноша. Государь, пекущийся о благоденствии страны, должен сделать так, чтобы подданные были довольны им, а враги боялись его. Лишь тогда он достоин похвалы. Перерезать горло брату, чтобы отнять у него власть, — разве это забота о стране? Постой! Я заранее знаю твой ответ. Ты скажешь, что Ираклий стремится возродить прошлое величие Грузии и поэтому деятельно борется как с внутренними, так и с внешними врагами… Да, я знаю, что Ираклий — бесстрашный полководец, который сам с обнажённой саблей ведёт в сражение свои войска. Но где слыхано, чтобы сосед ворвался в твоё жилище, отнял у тебя твоё добро и выгнал тебя из дому, утверждая, что он лучше тебя сумеет управлять твоим имением! Да ещё разорил бы всех твоих близких, объявив, что делает это для благоденствия страны! Разве дед мой, покойный царь Вахтанг, уехал в Россию для того, чтобы отказаться от карталинского трона? Пет, он хотел с помощью России изгнать турок из Картли, но счастье изменило ему. Царь Пётр скончался, а наследники его забыли о завещании великого государя. Может быть, мы сделали бы лучше, если бы вместо России приехали сюда и просили покровительства у шаха Надира Тогда карталинский престол остался бы в наших руках и нам не пришлось бы скитаться по миру. Что я такое теперь? Как горька моя судьба! Лишившись всего, что принадлежит мне по праву, ограбленный собственным родичем, я должен искать помощи и куска хлеба при дворе чужеземного государя! Мне, потомку Давида Строителя и великой Тамары, пришлось на коленях проползти пятьдесят шагов, чтобы коснуться лбом ковра перед троном персидского солдата.

Александр вскочил с места и отвернулся к окну, чтобы скрыть навернувшиеся слёзы.

Глубокое молчание воцарилось в комнате. Приближённые царевича стояли, выстроившись вдоль стен и прижавшись к ним.

Вдали раздался протяжный крик муэдзина, который призывал правоверных к вечерней молитве.

В ожидании приёма у Керим-хана Бесики много расспрашивал Кайхосро об Иране, чтобы лучше освоиться с этой страной, которую тот хорошо знал.

— Удивительная страна! — рассказывал Кайхосро. — Здесь всё не так, как у нас в Грузии. Ты знаешь, что её правитель — Керим-хан, к которому мы завтра пойдём на приём, был просто-напросто рядовым воином? И кто знает, быть может, это тот самый воин, которого я однажды угостил хорошим пинком в зад! Это было в то время, когда я в отряде грузин, под командой нашего государя, сражался в войсках Надир-шаха. Войско состояло из грузин и бахтиаров. Грузинами командовал наш государь Ираклий, бахтиарами — Али-Мардан-хан. Среди бахтиаров был некий Керим. Однажды мы с ним повздорили, и я дал ему такого пинка, что он взлетел на воздух на целый аршин. Он пожаловался на меня государю, но потом мы помирились. Уж не ют ли Керим сидит сейчас на персидском троне?

— Вряд ли это может быть, — усомнился Бесики. — Если это так, то я готов расцеловать тебе обе руки.

— Говорю тебе, это вполне вероятно. Ты ведь знаешь, что Али-Мардан-хан, воспользовавшись сумятицей после смерти Надир-шаха, попытался овладеть престолом. В этой борьбе его правой рукой был некий Керим-хан, который действительно когда-то служил в войсках Надира простым солдатом, но потом выдвинулся, стал сначала юзбашем, потом минбашем и, наконец, сардаром. Выступая в междоусобной войне на стороне Али-Мардан-хана, Керим взял Исфагань, водворил там порядок и обратил в бегство обоих претендентов — Азат-хана и Мухаммед-Гусейн-хана. Впоследствии, когда Али-Мардан-хан был убит (многие обвиняют в этом убийстве Керима, но я думаю, что это неправда), Керим постепенно покорил как Мазандеран, так и Азербайджан.

— Так, по-твоему, убийцы Али-Мардан-хана подосланы не Керимом? — Бесики взглянул на Кайхосро с чуть насмешливой улыбкой.

— Нет! Благородство Керима известно всему свету. Чего тебе больше, он взошёл на престол и всё же не именует себя шахом. Говорят, что он долго отказывался от престола и принял власть лишь по настойчивым требованиям соратников и единомышленников. Иран не помнит такого справедливого и великодушного повелителя.

Бесики махнул рукой.

— Ты говоришь, что Керим отказывался от престола? Но это свидетельствует лишь о его хитрости и коварстве. Не поступи он так, кто стал бы терпеть вчерашнего оборванца на персидском престоле?

— Так или иначе, но, по-видимому, он очень умный человек!

— Вот это верно! — согласился Бесики и подошёл к окну. — Смотри, сюда идёт мехмендар.

Действительно, через несколько минут открылась дверь и в комнату вошёл шахский мехмендар. Он почтительно приветствовал Бесики и передал ему от шаха убедительную просьбу — перебраться вместе со своей свитой в шахский караван-сарай, отведённый для почётных гостей.

Отказаться было невозможно.

Бесики просил мехмендара передать глубокую благодарность шахиншаху и спросил, когда можно будет воспользоваться предложенной милостью. Мехмендар молча указал на дверь, приглашая его отправиться тотчас же. Бесики решил предварительно посоветоваться со своим хозяином и узнать настоящую причину шахской любезности. Ои не сомневался, что Керим-хан умышленно разлучает его с Нариман-ханом. Но поговорить с последним не удалось. Мехмендар не отходил от Бесики ни на шаг. Всю дорогу от дворца визиря до шахского караван-сарая у грузин не было возможности перемолвиться словом с кем бы то ни было. Когда гости расположились в своём новом жилище, мехмендар стал описывать Бесики церемониал аудиенции у шаха. Грузинский посол должен был опуститься на колени на некотором расстоянии от трона и так поднести шаху подарки Ираклия и его послание. Бесики молча выслушал мехмсидара, но про себя решил, что на колени не станет.

В день, назначенный для приёма, Бесики приказал своей свите одеться с особой тщательностью, начистить оружие до блеска и вымыть лошадей так, чтобы шерсть на них лоснилась.

Около полудня пришёл мехмендар и сказал, что пора ехать во дворец. Бесики, одетый в парадную одежду, сел на лошадь и, сопровождаемый мехмендаром и всей своей свитой, направился ко дворцу. Кайхосро ехал рядом с ним.

— Вот что, — сказал по дороге Кайхосро, — когда мы будем во дворце, мне придётся остаться у порога зала, а ты пойдёшь к шаху.

— Ну и что же?

— Посмотри внимательно на его лоб. Если это тот Керим, о котором я тебе говорил, у него должен быть на лбу сабельный шрам, а около правой ноздри — небольшое тёмное родимое пятно.

— Ты всё о своём! Этого не может быть.

— Чего не бывает на свете! — Кайхосро усмехнулся и сделал всадникам знак глазами.

Улицы Шираза огласились звуками грузинской походной песни.

Жители персидской столицы были непривычны к раскатистому, многоголосому грузинскому пению. Их слух привык к монотонным, заунывным напевам, к визгливому фальцету исполнителей «шикает» и «баяти». Длиннобородые, степенные персы, вельможи и купцы, караванщики и воины, муллы и хаджи, даже женщины в чадрах останавливались на улице и с любопытством разглядывали этих статных чужеземных всадников, пение которых разносилось по всему Ширазу.

Звонко заливались теноры, басы отзывались низким мощным гулом:

пели всадники, и стройный топот их богато убранных коней вторил, словно барабанный бой, этому пению.

Звуки песни долетели до дворца и ворвались в окна. Окружённый своими вельможами, повелитель Ирана поднял голову и прислушался.

— Грузины едут, — сказал он, улыбаясь.

Воображение перенесло его на десять лет назад. Тогда тоже издали донеслась до его слуха грузинская воинская песня, а через несколько минут воины Ираклия бросили к его ногам связанного Азат-хана.

Долго лелеял Азат-хан мысль завладеть иранским престолом и покарать смертью всех своих соперников! С этой целью он собрал огромное войско и сначала напал на Ираклия, чтобы обеспечить свой тыл. Но Ираклий разбил его. Тогда Азат-хан вторгся в срединную Персию и привёл в смятение всю страну. Он объявил Керим-хану войну не на жизнь, а на смерть и чуть не добился победы. Жизнь Керим-хана несколько раз висела на волоске.

Но в одно яркое солнечное утро до слуха Керим-хана издали донеслись звуки вот этой сладостной грузинской воинской песни, а вслед за тем вбежал слуга и, простирая руки к небу, радостно воскликнул: «Радуйся, повелитель Ирана, воины царя Ираклия везут к тебе связанного Азат-хана».

Керим-хан сам вышел тогда во двор встречать грузинских воинов, которые резко осадили лошадей, спешились и, поклонившись владыке Ирана, поставили перед ним на колени Азат-хана, вокруг шеи которого была обвязана верёвка.

Чтобы отблагодарить Ираклия, Керим отдал ему во владение ханства Ганджинское и Ереванское. Кроме того, он объявил грузинскому царю вечную дружбу. Воинам, которые привезли Азат-хана, он пожаловал дамасские ружья и персидские халаты.

Вот какие приятные воспоминания навеяли Кериму звуки грузинской песни.

Приказав встретить и немедленно ввести посла, Керим отпустил вельмож и удалился в малый зал. Он хотел побеседовать с послом Ираклия наедине.

У входа во дворец грузины соскочили с лошадей. Бесики предполагал взять с собой во дворец Кайхосро и ещё двух или трёх сопровождающих, но корчибаш незаметно оттеснил от него всех спутников. Учтиво пропустив Бесики вперёд, он приставил к остальным грузинам проводников из дворцовых служащих, которые, замедлив шаг, задержали гостей в первом же дворе. Между тем Бесики прошёл сводчатую галерею и очутился во втором дворе, где били фонтаны и в просторном бассейне плавали лебеди. Двор был обнесён высокими мраморными колоннами, которые соединялись между собой арками. Придворные, попадавшиеся на пути, лёгким наклоном головы приветствовали чужеземного гостя. Корчибаш ввёл Бесики во дворец и повёл через ряд блистающих роскошью залов. Бесики чувствовал, что смелость постепенно покидает его. Он оглянулся, ища около себя Кайхосро, и только теперь увидел, что остался один. Подарки Ираклия несли за ним шахские слуги.

Бесики совсем растерялся. А когда чёрные рабы распахнули перед ним золотую дверь и он увидел в глубине зала Керим-хана, сидящего с поджатыми ногами на троне, Бесики объял страх.

Ещё мгновение — и он, против своей воли, преклонил бы колени, но тут перед его мысленным взором возник образ заплаканной грузинки, встреченной им в Исфагани. Он выпрямился и, расправив плечи, твёрдыми шагами пошёл по ковру, которым был устлан зал. Остановившись в некотором отдалении от трона, Бесики скрестил ноги, низко склонил голову и обратился к Керим-хану:

— Блистательного повелителя великого Ирана почтительнейше приветствует посол грузинского царя придворный поэт Бесарион Габаон.

— Я рад видеть посла моего старого соратника Эрекле-хана, — донёсся до Бесики ласковый голос Керим-хана. — Я вижу, что старый воин вырастил добрых соколов!

По тону, каким были сказаны эти слова, Бесики угадал, что Керим-хан улыбается. Он поднял голову и смело взглянул в лицо повелителя Ирана.

Узкая красная полоса — след старой сабельной раны — пересекала лоб Керим-хана, около правой его ноздри темнело небольшое родимое пятно.

Керим-хан некоторое время молчал, перебирая чётки.

— Мне понятно всё, что пишет мне Эрекле-хан, — сказал он, бросив взгляд на послание, которое держал перед ним придворный. — А ты что скажешь нам, сын мой? — обратился Керим к Бесики.

— Что могу я сказать вам, великий государь? Я только скромный поэт, и в государственных делах разбираюсь плохо.

— Тогда запомни хорошенько то, что я скажу. Напрасно Эрекле-хан думает, будто мне неизвестно, что происходит в вашей стране. Он хочет разорвать связывающую нас дружбу и ищет покровительства у северной царицы. Но это ошибка. Цари Грузин всегда были покорны Ирану.

— Осмелюсь напомнить, что когда-то и владетели Ирана подчинялись афганцам, — с учтивой улыбкой возразил Бесики.

— Знаю, знаю, на что ты намекаешь… Но разве не щах Надир, слава его памяти, возвёл на престол Ираклия и отца его Теймураза? После смерти Надир-шаха я, по велению аллаха, стал векилом Ирана. Разве не имел я права требовать от Ираклия подтверждения его полной покорности? Я был бы вправе последовать примеру великого Шах-Аббаса и в случае неповиновения поднять меч против Грузии. Но я не сделал этого. Напротив, я утвердил грузинский престол за Ираклием и в благодарность за верную службу подчинил ему ханства Ганджинское и Ереванское. И чем же он отплатил мне? Открыл перед русской императрицей врата Кавказа…

— Чтобы нанести удар Турции, великий государь! Ведь турки — и ваши непримиримые враги! Разве они вновь не захватили некогда освобождённые от их господства Надир-шахом области вашей страны? Мне кажется, борьба моего славного государя против Турции должна быть угодна повелителю Ирана.

— Ого! — сдвинул брови Керим-хан. — Я начинаю сомневаться в том, что ты просто поэт, плохо разбирающийся в государственных делах. Придётся испытать тебя! Ты должен будешь состязаться с нашими поэтами…

— Прикажите, я готов!

— Я знаю, что твои соотечественники славятся храбростью, искусством верховой езды и умением владеть оружием. Но поэтов ваших я ещё никогда не слыхал.

— Поэты Ирана — величайшие в мире мастера слова, блистательный государь!.. Как посмею я равняться с ними?..

— Скромность украшает мужа, сын мой, — сказал Керим.

Он уронил коралловую бусинку на чётках и словно задремал, погрузившись в свои думы. Все затаили дыхание. В зале чётко раздавалось тикание стенных часов.

— Под Ахалцихом русский сардар покинул Ираклия, — заговорил Керим, словно во сне, — и оставил старого воина одного, лицом к лицу с превосходящим его врагом. Правда, Эрекле-хан победил, но ему пришлось с величайшей поспешностью вернуться в Тбилиси…

«Откуда он знает всё? — подумал Бесики. — Конечно, у него есть шпионы в Тбилиси!»

Керим продолжал:

— …Если бы русский сардар попал в Тбилиси раньше него, куда девался бы выигравший битву Эрекле-хан? И вот, Ираклий пишет мне, чтобы я поссорился с турками и подружился с царицей Екатериной. Для чего? Чтобы она обошлась со мной столь же благородно, как с Ираклием?

— Разрешите мне сказать!..

— Изволь, я слушаю! — Керим чуть насмешливо улыбнулся.

— Русский сардар покинул Ираклия самовольно. Он, конечно, ответит за это перед императрицей. Поведение одного бесчестного сардара не даёт нам права сомневаться в намерениях императрицы…

Керим-хан зажмурил глаза и весело засмеялся:

— Ты действительно простодушен, сын мой, если думаешь, что русский сардар действовал самовольно.

— Царь Ираклий отправил в Петербург посла с подробным донесением царице.

— А ответ он получил? — спросил Керим.

— Когда я выезжал из Тбилиси, ответа ещё не было. От Тбилиси до Петербурга очень далеко — вдвое дальше, чем до Шираза!

— Почему Ираклий стал воевать против турок? — продолжал Керим-хан. — Разве султан был плохим соседом для Эрекле-хана? Почему он восстановил против себя турок, а теперь стремится и меня сделать своим врагом?

— Боже нас упаси от вражды с вами, великий государь! Но к вражде с турками у нас много причин.

— Какие?

— Вот первая причина, повелитель: турки незаконно владеют одним из древних очагов Грузии — Самцхе-Саатабаго…

— Турки владеют и иранскими ханствами. Не дело, чтобы соседи ссорились из-за пяди земли, когда волк у ворот.

— Есть ещё причина. Вам известно, повелитель, что ахалцихский паша установил связь с Дагестаном, впустил лезгин в свой пашалык и не даёт нам покоя. Шайки лезгин разоряют нашу страну. Отряды по сто, по двести человек прокрадываются через наши границы, нападают на деревни, уводят людей в Ахалцих и продают их там на невольничьем рынке, как скотину, или же берут за пленных огромный выкуп. Наши жители вынуждены постоянно ходить с оружием. Дети и женщины боятся выходить из крепостей, крестьянин отправляется в поле, держа в одной руке серп, а в другой ружьё. Постоянно гоняясь за шайками грабителей, мы выбились из сил! Извольте же рассудить, есть ли у царя Ираклия причина примкнуть к России и поднять меч против турок?

Бесики пристально глядел на Керим-хана, который молчал, медленно перебирая чётки.

— Я — старый солдат! — заговорил наконец Керим. Он повесил чётки на руку, спустил ноги с трона и посмотрел Бесики в глаза.

Тот склонил голову и увидел на ногах Керима пёстрые шерстяные носки.

— Я — старый солдат, прошедший через множество войн. Немало одержал я побед! После Надир-шаха Иран не знал такого непобедимого сардара, как я. И всё же вряд ли аллах когда-нибудь создавал военачальника, который ненавидел бы войну больше, чем я. Я поднимаю оружие только тогда, когда больше нет никакой возможности договориться мирным путём. Отчего Эрекле-хан не обратился прямо в Стамбул? Надо было сказать султану: «Избавь меня от лезгин, или я буду вынужден обратиться за помощью к России». Турки уже три года воюют с Россией, вряд ли они захотели бы увеличивать число своих врагов. Султан тотчас же обуздал бы лезгин, а ахалцихского пашу подчинил бы Ираклию.

— Мой государь испробовал все способы, повелитель Ирана! Однако усилия его оказались тщетными. Турки не только не стали обуздывать лезгин, наоборот: подарили двадцать тысяч туманов их вождю Супфав-хану и обещали ему грузинский престол! Однако господь послал победу царю Ираклию; в битве под Ахалцихом среди многих других голов скатилась на землю и голова Супфав-хана… Но вас мой государь считает своим другом и покровителем. Он знает, что вы никогда не позволите себе отплатить злом за добро. Поистине, мне жаль царевича Александра Бакаровича…

Керим-хан поднялся. Бесики, глядя ему в глаза, продолжал:

— …который приехал сюда из далёкой России, должно быть, в надежде вернуть себе с вашей помощью карталинский престол… Но, — Бесики улыбнулся и опустил глаза, — я уверен, что вы не захотите погубить этого несчастного царевича и не допустите, чтобы он разделил судьбу Супфав-хана.

От Керима не ускользнула угроза, скрытая в вежливых словах Бесики.

— Того, что предопределено в небесах, — Керим поднял руки вверх, — ни я, ни какой бы то ни было смертный не в силах изменить. Царевич Александр действительно обратился ко мне с просьбой помочь ему стать царём Картли. Но я ограничился тем, что приютил его и сделал сардаром, пожалев потомка великого рода.

— Ваше великодушие известно всему миру, великий государь! О царевиче Александре я упомянул только потому, что он, наверное, неправильно обрисовал вам отношения между моим государем и Россией. Не верьте ему! Это человек, озлобленный своей судьбой.

— Знаю! Но многое из того, что рассказал мне царевич, — правда. Так, я узнал от него, что Эрекле-хан, — Керим остановился, подбирая слова, — скоро поймёт истинный смысл милостей императрицы. Екатерина собирается свергнуть его с престола.

— Если даже это правда, то ведь одного её желания недостаточно, великий государь!

Керим-хан помолчал, что-то соображая.

— Хорошо, — наконец сказал он. — Я помогу Эрекле-хану договориться с турками, но он должен разорвать союз с Россией. Я сегодня же отправлю курьера к султану. Посмотрим, каков будет ответ.

— Мой государь приказал мне немедленно вернуться в Тбилиси с вашим ответом.

Керим задумался.

— Нет, лучше ты останься здесь со своей свитой, а я пошлю к Ираклию своего курьера. Я должен обсудить с тобой ответ султана. Кто знает, какие условия он поставит. Твоё присутствие здесь необходимо.

— Пусть будет ваша воля! Но разрешите мне самому послать человека к моему государю.

— Ты и твои спутники у меня в гостях. В Иране не принято утруждать гостей.

На этом Керим-хан закончил свою аудиенцию. Он приказал мехмендару оказывать грузинским гостям особое внимание и пригласил их всех в полном составе вечером на пир. На следующее утро шах решил выехать вместе с грузинскими гостями на охоту.

После установленных выражении благодарности и почтительных поклонов Бесики, пятясь, дошёл до дверей и переступил порог. Чёрные слуги закрыли за ним тяжёлую, окованную золотом дверь. Лишь тогда Бесики повернулся и быстрым шагом пошёл прочь. Во дворе к нему присоединился Кайхосро.

— Как дела? — спросил он шёпотом.

— Плохо! — рассеянно ответил занятый своими мыслями Бесики.

Кайхосро испугался и невольно замедлил шаг.

Бесики обернулся.

— Ну что ты остановился? Пойдём! Ничего страшного нет, дома всё расскажу!

— Фу, как ты меня напугал!..

— Идём, все на нас смотрят. Придётся нам сидеть тут… два или три месяца.

— Почему?

— Не знаю! Должно быть, у шаха есть какие-то соображения, по которым он не хочет нас отпустить. Но со мной он этими соображениями не поделился.

Домой они вернулись опечаленные. Бесики лёг на тахту и задумался. Напрасно Кайхосро расспрашивал его, он молчал. Потом Бесики вдруг вскочил с тахты и со смехом подбежал к Кайхосро.

— Дай твои руки! — Бесики схватил обе руки Кайхосро и поцеловал запястья.

— А! — воскликнул Кайхосро. — Так это, значит, он?

— Он самый! Где слуга? Позови его, пусть принесёт нам шербету! Прекрасный напиток — этот здешний шербет!

Чума унесла более восьми тысяч жизней. К осени эпидемия стала постепенно спадать и вскоре исчезла.

Но постоянные переезды двора и путаница, воцарившаяся во дворце, настолько расстроили с таким трудом налаженную жизнь государства, что даже самые стойкие из государственных людей пали духом.

Каждый день приносил неприятные известия.

Осенью Ираклий получил сообщение, что испуганные чумой борчалинские татары покинули страну. Они увязали в узлы своё добро, собрали стада и тайно бежали. Разгневанный царь послал за ними вдогонку сильный отряд под командованием Агабаба Эристави, который силой привёл татар назад. Царь сам встретил их у Агджакальской крепости. Сначала он гневно обрушился на татар, но потом смягчился, стал вспоминать прошлые войны и их верную службу, обласкал их, наградил многих своих соратников и разослал всех по деревням.

Покончив с этим делом и успокоившись, Ираклий собрался посетить Ахтальские рудники и уже приказал было седлать лошадей, как внезапно прискакал курьер и сообщил о приезде особого уполномоченного императрицы капитана Языкова.

— Слава богу! — воскликнул Ираклий, — Скоро ли он будет здесь?

— С часу на час. Он едет вслед за мной, — ответил курьер.

Отпущенный Ираклием курьер отыскал Давида Орбелиани и тайно вручил ему какую-то бумагу.

Ираклий с нетерпением ждал прибытия Языкова, уже полтора месяца тому назад приехавшего в Грузию и первым долгом отправившегося в Имеретию, где находился Тотлебен со своим корпусом, Ираклию это не понравилось. Он стал сомневаться в благожелательном отношении к нему императрицы. Подозрения Ираклия стали ещё сильней, когда ему сообщили, что вызванный к Языкову якобы для переговоров Моуравов арестован и отправлен в Петербург под охраной пятидесяти казаков.

Через некоторое время к Ираклию, находившемуся в это время в Борчало, прискакал гонец со спешным донесением. Языков собрал в Сурами князей, дворянство и крестьян и прочёл им обращение императрицы, грузинский перевод которого был разослан им по всем областям Картли и Кахетии.

Ираклий приказал немедленно доставить ему это обращение. Его-то именно и привёз курьер Языкова. Однако согласно полученному приказанию он вручил бумагу не царю, а Давиду Орбелиани. Прочитав обращение, Давид пришёл в такое негодование, что чуть было не бросился на Чабуа Орбелиани, требовавшего, чтобы бумага была прочитана придворным до передачи царю.

— Объясни нам, что случилось? Почему ты в таком гневе? — спрашивал его Кайхосро Авалишвили.

— Хорошо, будь по-вашему, я прочитаю эту бумагу! — сказал бледный от ярости Давид. — Соберите мдиванбегов, велите позвать всех!

Он резким движением развернул сложенное обращение. Вельможи столпились вокруг него. Скоро к ним присоединились воины и прислуга. Вокруг Давида образовалась толпа людей, слушавших его с таким вниманием, что никто не заметил появившегося во дворе Ираклия. Царь остановился поодаль и стал внимательно слушать.

— «Объявляем всем грузинским князьям, дворянам и народу.

Подвиглись мы по природному нашему великодушию и по усердию к православному закону в настоящее удобное время, когда Порта оттоманская по своему вероломству разрушила бывший с нашею империею вечный мир, воспособствовать Грузинским областям к избавлению от тяжкаго порабощения, в которое оныя от превозмогшаго магометанства приведены будучи, поныне злострадали и, употребя действительно к тому все достаточные средства, ожидали с удовольствием и надеждою нетокмо со стороны Грузинских владетелей без изъятия, но и каждого обитателя, к отечеству своему благонамеренного, глубочайшего благодарения, за такое до них, несмотря на иждивения и трудности, монаршаго нашего попечения, единственно в собственную их пользу распространение, а потому и совершенного их с нашею волею и руководством соображения. Но Ираклий, один из знатнейших Грузинских владетелей, долженствовав по своему состоянию всем прочим служить примером, напротив того странным своим поступком, оказанным в рассуждении нашего г-м. графа Тотлебена, которого мы избрали к предводительству наших войск в Грузии, оскорбя нашу собственную на сего военного начальника возложенную доверенность, как бы с умыслу и с намерением искал чрез тоже воспрепятствовать и военным предприятиям, против общего всего христианства, но того ж самого и особенного всей Грузии неприятеля…»

— Это кто оскорбил генерала? — вдруг взревел мдиванбег Рамаз, хватая Давида за руку.

— Кто? Да государь! Или ты ещё не понял, в чём дело? — ответил Давид.

— Наш государь?

— Да, наш государь! Дай послушать до конца, — вмешался Кайхосро Авалншвили. — Продолжай, Давид, читай дальше!..

— «…ибо вместо того, чтобы поступать с нашим генералом с искренностью и единодушием, общия, но согласныя в произведении поисков принимать меры и действительно по оным исполнять, о прокормлении наших войск стараться, одним словом вместо того, чтобы ускорять, сколько от него зависит, совершению благополучия Грузии, он допустил себя уловить злоумышленникам, оказавшимся из состоящих в нашей службе и, дозволя им у себя убежище, поползиулся укрыть их от должнаго правосудия и наказания, и все наши войска, порученные в команду помянутаго генерала, отводить от послушания, как то особливо зделал своим письмом, присланным к полковнику Кливеру во время следования его с полком в Грузию, обвиняя оным письмом графа Тотлебена со всем ложно и некстати, по наущению безпокойных и коварных людей, с коими сообщился изменою по случаю отступления его (Тотлебена) от турецкой крепости, называемой Ацквери, которое однакожь было необходимо, в предупреждение по худым самогожь его Ираклия распоряжениям, вредных уже наступавшаго голода следствий. Граф Тотлебен, сохраняя право всемилостивейше порученного от нас ему начальства и в показание сколь тяжкое преступление составляет опорственность нашей всевысочайшей и самодержавной власти, как явная, так не менше и коварная, а притом и, предваряя заведённых в Грузию для ея избавления наших войск употребление к исполнению посторонних и с сим главнейшим и богоугодным видам немало несопреженных намерений, имел самыя основательнейший и самыя убедительнейший причины привесть Ираклия в изнеможённое состояние».

Давид остановился и окинул взглядом слушателей. Все стояли в мёртвом молчании и слушали, затаив дыхание.

— «Оставляя его и впредь навсегда в настоящей нещастливой участи, собственным легкомыслием навлечённой, и тем воздавая ему возмездие за причинённый во всей Грузии соблазн, мы не превзошли б пределов справедливости, но…»

— Постой, постой! — снова крикнул мдиванбег Рамаз. — Да объясни же мне, о ком всё это говорится?

— О государе, — поймёшь ли ты наконец? — ответил Давид.

— О нашем государе?

— Да, о царе Ираклий. Дай дочитать.

— Не желаю слушать! — закричал Рамаз и обвёл присутствующих бешеным взглядом. — Да не отнимет у меня господь силу на столько, чтобы я не смог справиться один с десятерыми!.. Что это за напасть, с кем эго мы связались?.. Чего вы молчите, люди? Поднимите голос! На шаха жаловались — и вот, получили! Разве не хуже шаха эта… — Рамаз запнулся, не решаясь оскорбить крепким словом русскую императрицу, — эта коварная женщина? Вы слышали, что она написала в этой бумажке?

— Не горячись, Рамаз! — послышался мягкий, спокойный голос Ираклия.

Все обернулись и только теперь заметили, что царь стоит поблизости. Ираклия сопровождали два хевсура, его телохранители.

— Успокойся, Рамаз, — повторил Ираклий и, пройдя через расступившуюся перед ним толпу, сказал Давиду: — Читай дальше, сын мой!

— Простите меня, государь, за то, что я без вашего разрешения стал читать это непристойное письмо! — сказал Давид.

— Ну что ж, сын мой, ведь русская императрица обращается к вам, князьям, дворянам и всему народу. Читай, но только позволь и мне, как обвиняемому, присутствовать при чтении.

Давид опустил голову. Ему тяжело было продолжать.

— «…но, будучи склонны к милосердию, допускаем однако же заступать за пего пред нашим престолом его жь самого к оному всегда и ненарушимо до сих злоключительных произшествий продолжавшейся преданности, приемля притом в разсуждение, что он и впал в искушение, как выше сказано, не более по собственному своему побуждению, сколько по обольщениям злохитрых людей, которых коварныя внушения ему, как недостаточно сведущему правил и положений правительства нашей империи и строгости военнаго подчинения, могли показаться вероятными и по обстоятельству их в нашей службе бытности и, что они и сами по большой части из природных грузинцов. И так, естли отправленной в Грузию для прекращения произшедших там неустройств нашей гвардии капитан Языков усмотрит прямое его Ираклиево раскаяние и он подаст сему, нашей доверенности удостоенному офицеру на письме для представления нам повинную, в таком случае мы его, Ираклия, в учинённом им преступлении всемилостивейше прощаем и, возвращая ему прежнее наше монаршее благоволение, силой сей нашей все-высочайшей граммоты возстановляем в прежняя достоинства, в совершенной надежде будучи, что он от подобных поползновениостей всячески впредь предостерегаться имеет…»

Давид читал по-прежнему отчётливо, но слов его больше не было слышно. Объятые гневом придворные подняли такой шум, что совершенно заглушили его голос.

— Порви это мерзкое письмо, мы не желаем его слушать! — кричали одни.

— Пусть у меня отсохнет рука, если я не отомщу за оскорбление, нанесённое нашему государю! — клялись другие.

Третьи затыкали уши:

— Боже, что мы слышим!..

Царь с любопытством переводил взгляд с одного на другого. Он и бровью не повёл, когда Давид закончил чтение и раздался голос начальника мандатуров Глаха Цицишвили:

— Не будь я мужчиной, если собственной рукой не снесу голову русскому послу!

Царь поднял руку. Шум тотчас же смолк.

— Господин начальник мандатуров! — послышался спокойный голос Ираклия — Поручаю вам устроить достойную встречу уполномоченному российской императрицы. Приготовьте войска для торжества, созовите музыкантов, поднимите знамёна над царским шатром и приветствуйте гостя стрельбой из крепостных пушек.

Капитан Языков действовал согласно инструкции, полученной им в коллегии иностранных дел. Эта секретная инструкция состояла из одиннадцати пунктов, и в ней были предусмотрены два варианта возможного поведения Языкова в Грузии. Во-первых, если Ираклий, как предполагал граф Панин по донесениям из Грузии, был бы уже свергнут с престола Тотлебеном, Языков вообще не должен был устанавливать с ним никакой связи. При втором варианте — то есть если Ираклий всё ещё оказался бы на троне, Языков должен был передать ему высочайшую грамоту и письмо Панина и держать себя так, чтобы грузинский царь почувствовал всю силу гнева императрицы.

Граф Панин, руководитель иностранной коллегии, считал, что грузинское дворянство и грузинский народ не сочувствуют Ираклию, как в этом уверили его проживавшие в России царевичи — наследники Вахтанга Шестого. Чтобы проверить их показания, Панин поручил Языкову прощупать почву и заставил императрицу написать особое обращение к грузинскому дворянству и народу, то самое, которое Языков читал собравшимся в Сурами грузинам. В том случае, если бы предположения Панина оказались не соответствующими действительности, Языков должен был укрепить положение Ираклия и понудить его к новому походу против турок.

Относительно подполковников Ратиева, Чоглокова и поручика Дегралье в инструкции было записано, чтобы Языков немедленно по приезде в Грузию арестовал их и выслал в Россию для предания суду военной коллегии. Что же касалось Моуравова, который, по мнению коллегии иностранных дел, никакого радения в порученной ему должности не проявил, а действовал в пользу Грузии и в ущерб интересам империи, поссорил генерала Тотлебена с Ираклием и впутал грузинского царя в преступные против графа заговоры, то его, Моуравова, надлежало арестовать, а его должность вручить находящемуся при графе капитан-поручику Львову.

Кроме всего, по этой же инструкции от капитана Языкова требовали подробного описания Грузинского царства.

Подлинник инструкции был собственноручно подписан императрицей.

Естественно, что после таких наставлений Языков приехал в Грузию, чувствуя себя господином судеб этой страны… Он не пожелал видеть чиновников Ираклия в Ананури и, узнав, что Тотлебен ушёл с войсками в Имеретию, тотчас же отправился вслед за ним. После беседы с Тотлебеном и с Львовым, Языков порядком поостыл.

Львов, по секрету от Тотлебена, сообщил капитану, что Ираклий вёл себя совершенно безупречно и что запутал дела сам генерал.

— Он только и умеет, что хвастаться, а дела и на грош не сделал. Похвалился, что свергнет Ираклия с престола, отберёт у него орден Андрея Первозванного и присоединит Грузию к России. И я, дурак, поверил ему!.. Скоро, однако, я убедился, что генерал способен только присваивать плоды чужих трудов. В Имеретию он попросту сбежал из страха перед Ираклием.

Тут уже Языков решил явиться к Ираклию, но сначала, как сказал ему Панин, попытался прощупать почву и обнародовал письмо императрицы.

Результат, однако, не соответствовал ожиданиям Панина: всюду, где Языков читал письмо, оно вызывало лишь возмущение. Языков попытался произвести впечатление своей надменностью и грозным видом, но ничего не достиг. Кое-где его даже самого напугали и заставили немедленно ретироваться. В селении Али крестьяне хотели избить его спутников дубинами.

Поэтому, когда Языков впервые увидел высокие башни Агджакальской крепости и выстроившихся перед её стенами воинов Ираклия, сердце его затрепетало от радости. Он понял, что ему готовят торжественную встречу, и приободрился. Приняв надменный вид, он едва отвечал на приветствия вышедших ему навстречу минбашей и хотел уже въехать на лошади в ворота крепости, как вдруг двое царских конюшенных схватили под уздцы его коня.

Языков удивлённо оглянулся.

Воины, двумя рядами выстроившиеся по обе стороны дороги, глядели на него угрожающе, не опуская глаз.

Он тотчас же соскочил с лошади. За воротами его встретил Давид Орбелиани, который стоял прямо и неподвижно, как каменное изваяние, и глядел сверху вниз на утомлённого, ссутулившегося капитана. Языков почтительно улыбнулся каменному изваянию, которое, однако, и бровью не повело. Вдруг грянул пушечный залп. Раздались звуки торжественной музыки. Лишь после этого изваяние зашевелилось. Давид Орбелиани уступил дорогу Языкову и лёгким движением руки пригласил его к царскому шатру.

Языков пошёл вперёд, всё ускоряя шаг, между двумя рядами придворных, угрюмый вид которых наводил на него страх.

Он спешил к царю Ираклию, как к спасителю, так как сверкающие гневом глаза вельмож могли вселигь робость даже в железного человека.

Ища поддержки, он оглянулся и увидел Львова, который был ещё бледнее, чем он сам. Тут Языков окончательно растерялся. Нетвёрдыми шагами подошёл он к шатру и, увидев царя, который вместе с католикосом стоял у входа, стремительно опустился на колени.

Ираклий подошёл к нему, поднял его и пригласил в шатёр.

Языков почтительно изъявил свою радость по поводу того, что судьба удостоила его лицезрения прославленного во всём мире полководца. Представив нового посла, капитана Львова, назначенного императрицей взамен арестованного Моуравова, Языков вручил Ираклию привезённую им грамоту.

— Совсем недавно мои подданные прочитали обращение императрицы к ним, — сказал Ираклий Языкову.

— О ваше высочество! — вскричал Языков, выслушав перевод слов Ираклия. — Я имел возможность видеть собственными глазами, какое впечатление произвело это обращение на ваших подданных. Я должен чистосердечно признаться, что совершенно иначе представлял себе положение дел. Моё мнение было одинаково с мнением её величества. Но теперь я вижу, что сообщения Тотлебена были односторонни и неправильно освещали происшедшие здесь события. Пусть вас не удивляет и не оскорбляет гнев государыни, который сменится полным благоволением, как только она получит моё донесение. Ваше высочество, я имею приказ выяснить в подробностях все обстоятельства дела, которое возбудило сомнения её величества. Естественно, что императрица должна была считаться с генералом, которому она вверила полномочия, и доверять его сообщениям. Думаю, что и вы поступили бы в подобном случае так же, как её величество, и с большим доверием отнеслись бы к донесениям вашего генерала, нежели к жалобам на него со стороны какого-либо из соседних владетелей. Великодушие моей императрицы сказалось в том, что, написав знакомое вам гневное обращение к грузинскому народу, она в тот же день, проникнувшись чувством благоволения, пожаловала вам эту грамоту. Вы убедитесь в благоволении её величества, если разрешите мне прочесть её сейчас перед вами.

Ираклий сказал, что он сам на свободе ознакомится с грузинским переводом послания Екатерины, а Языкова попросил пока отдохнуть и вечером снова явиться к нему вместе с новым послом.

Чиновник, заведующий приёмом гостей, поместил Языкова и Львова в отдельном шатре и устроил им приличествующее угощение.

Языков был в мучительном беспокойстве и поминутно спрашивал Львова, какое, по его мнению, впечатление могли произвести на Ираклия письма Екатерины. Львов волновался не менее Языкова.

— Какой дьявол внушил вам обнародовать это ужасное обращение? — спросил он Языкова. — Вы заметили, как они смотрят на нас? Боюсь, как бы нам с вами попросту не снесли головы!

— Вы с Тотлебеном и есть тот дьявол! — ответил Языков. — Разве не вы писали, что достаточно явиться сюда и прикрикнуть!.. Расхлёбывай теперь кашу, которая заварилась из-за этого обращения!

Поздно ночью Языкова и Львова снова позвали к Ираклию. Царь тепло встретил их и в присутствии католикоса и вельмож объявил, что по-прежнему преисполнен чувства преданности к русской императрице. При этом он изъявил надежду, что Языков тщательно расследует все обстоятельства его размолвки с Тотлебеном и беспристрастно опишет события в своём донесении на имя императрицы. В доказательство своей верности союзу с Россией Ираклий выразил желание немедленно встретиться с Тотлебеном, примириться с ним и продолжать совместные действия против турок.

Языков облегчённо вздохнул. Он не ожидал такого благополучного исхода дела. Ему было прекрасно известно содержание грамоты Екатерины; в нём не было ничего такого, что могло бы вызвать негодование Ираклия, но топ грамоты мало чем отличался от тона злосчастного обращения, так возмутившего всех грузин. Убедившись, что Ираклий принял грамоту Екатерины без возражений, Языков приободрился и через несколько дней отправил в Петербург пространное донесение графу Панину.

«Ваше Высокое превосходительство сиятельный граф Никита Иванович! — писал Языков. — С нижайшим моим почтением честь имею вашему высоко графскому сиятельству донести, что я отправил из города Гори куриера к вашему сиятельству сего месяца 3 числа, и за несколько дней пред тем писал я к царю Соломону, прося ево для меня приготовить лошадей. В ответ получил я от царя Соломона письмо, в котором пишет с великим неудовольствием, что гр. Тотлебен его со всем ево войском не хочет иметь при себе и в писмах ево, царя, называет татарином… По сим обстоятельствам я, часа не мешкав, наняв лошадей, поехал в Имеретию искать царя Соломона. Нашёл его в городе Кутаисе, в три дни едва мог добитца ево видеть. Когда же я царю Соломону представил, чтобы он персональную на графа досаду оставил, а корпусу нашему, как невинному во оном деле, во всех нуждах в провозе через ево землю аммушиши и протчаго помогал; — на оное царь мне отвечал при всех его князьях, что ежели государыне угодно он охотно голову свою на плаху положит, и божился Богом, когда наша государыня нам с царём Ираклием прикажет запретчся вместо быков, мы станем тянуть и горы на себе возить, а графа Тотлебена после такое обиды, что он меня назвал татарином, каким я в век мой не был, видетца с ним и вместе быть никак не могу. Преданность царя Ираклия и царя Соломона к нашей государыне — неограниченна. При отезде моём из нашего лагиря к царю Ираклию, помирил я царя Соломона с графом, — как же скоро я уехал, то граф опять поссорился и теперь у обеих царей с графом внутренная злоба, и хотя бы они вместе с войсками пошли, то граф им всякий досады на каждой день будет делать. Признаюсь вашему сиятельству, боюсь, чтоб напрасно головы не потерять: здешней народ совсем дикой, без просвещения, едва мог уговорить царя Соломона и привести его опять в прежняя мысли. Гр. Тотлебен публично обеих царей бранит и сщитает их как последнева салдата, им всё оное через шпионов доходит; хотя они и не просвещены, однако-же весьма любочестивы в своём звании царском, и графа в здешних народах до последняго человека не терпят, и как мне кажетца, ежели граф останется здесь будущую кампанию, то ничевого другова как дурнова ждать не должно потому, что он, видев мою инструкцию и получа указ ея величества, в противность оных, он опять затем со всеми ссоритца и один с корпусом без помощи других под крепостью стоит.

Ея величество моя всемилостивейшая государыня указать мне соизволила о всех случаях подробно писать и ваше графское сиятельство тоже подтвердили, то я как верной раб ея императорского величества и сщитаю за должность вашему сиятельству нащот графа Тотлебена донести. Пребывание ево здесь ни на что иное, как толко, чтоб достать себе добычу, что до-волно уже и достал и для таво точно отгоняет от себя здешних царей и один хочет города брать. Пример его жадности к добыче под Кутаисом: когда из крепости выходили голодный люди и по большой части женщины со вьюками, что противно военным регулам потому, что по выпуске из крепости неружейнаго народа гарнизон усиливаетца провиантом, — граф посылал офицеров оных обирать, даже снимал перстни с рук, оставляя одни рубашки, а взятое все к нему вставку приносили; а по взятии уже крепости сказали графу, что есть пожитки, зарытые в крепости; послал он за пленными турками и велел оным офицерам допрашивать их — где в крепости зарыты пожитки, и сечь их нещадно батожьём, — тиранства такова, я думаю, у самих турок не бывает. Оное мне сказывали те самые исполнители — поручик Шишков и адютант гусарской Табатасьев да и много других тому подобных случаев, кои сщитаю за излишнее вашему сиятельству описывать. От приезжих из корпуса нашева уведомился я, что Абазинцы табун нашево корпуса отогнали, также что великой недостаток в провианте, а выдаёт граф по пяти копеек в день каждому солдату, а за деньги купить нету соли, ничево же нет. Сказывают, будто от тово начинают пухнуть люди, одним словом, наги, без пищи, никогда войско Российское в такой нужде не бывало, — все оное от дурного распорядка. Его сиятельству графу Тотлебену точно предписано, чтобы не заготовя провианту, с корпусом не ходить, Лаской здесь хлеба со излишеством всегда можно достать, а за ссорами хлеба не продают…

Соли сколко достать здесь мог, всю купя, отправил в корпус.

Исполняя вашего сиятельства поручение, посылаю с сим письмом составленное мною описание Грузинского царства, «Грузия (или Карталиния) и Кахетии граничат к востоку с Дагестаном, к северу с Осетией (коей великая часть в подданстве у Грузии), к югу с частию Персии, то-есть Борчал и Казах (находящиеся в подданстве ж Грузии) и с турецкою губерниею Ахалцих, а к западу с Имеретиею.

Когда Грузия в настоящей своей силы была, то составляла владения: Карталиния, Кахетия, Имеретия, Мингрелия, Гурия и Ахалцих, даже все почти народы, обитающие в Кавказских горах и Кабарда были в подданстве у Грузии. Последние четыре назывались «губернии» и правимы были губернаторами. Владетель назывался Царём. А при царице, по имяни Русудан, в нападение на Грузию Чингисхана, отпали: Имеретия, у коей особенной Царь сделался, а Мингрельской, Гуриельской и Ахалцихской губернаторы зделались самовладетельные князья; Ахалцихской же, зделавшись магометанином, пошёл в подданство к турецкому Султану.

(Побольшей части получил я сведения от Грузинского Каталикоса Антония.)

Царь Ираклий ныне владеет Картлиею, Кахетиею и частию Осетии, Ворчал и Казах. Персияне (кочевой народ) отданы Шах-Надиром царю Ираклию в вечновладение, Ериванской и Ганжинской Ханы платят ему дань.

Царю Ираклию от рождения 52 года, росту среднего, лице имеет продолговатое, жёлтое, глаза большия, борода небольшая (Грузины бороду не бреют), весьма хитр и великой наездник. А как он много лет жил при Шах-Надире и с ним в походах был, то все обычаи и обхождения у себя завёл и во всём старается Персии подражать. Имеет семь сыновей и шесть дочерей. Владеет с 13 лет, и при жизни отцовской он почти всем правил. Персидских ханов, окружающих его землю, содержит в страхе и не в согласии. В случающихся раздорах он бывает у них посредником, за что каждый хан присылает Ираклию подарки. А ежели зделается между ними война, тогда одному даёт он несколько своего войска, и противный считается побеждённым. Войско Грузинское в том крае славится храбрым, а более царь наездником и предводителем. Он может в поле поставить войска пеших и конных тысяч пятнадцать (оставя часть на защищение своей земли от Лезгин), а в случае нужды и более; четыре пушки при войске возит. Там всякой стрелять умеет и ружьё у всякого есть, и каждой на войну всегда готов. Царь без пистолета, которой у него за кушаком, никуды не выезжает, а когда неприятель близко, то и ружьё имеет за плечом. Ежели дойдёт на неприятеля ударить, то первой он с саблей поскачет, ибо без нево не с такою запальчивостию воины скачут. Платье носит всегда богатое и шапку обвивает кушаком на персидской образ, пышность весьма любит и двор его наполнен чиновными людьми по обряду персидскому, от чего недовольно скопить богатство, но ещё живёт в раззорение своих подданных. Повеление какое бы ни было, — в город или в деревню, то царь сам подписывает приказ и печать кладёт. Но, видев печать ево, иногда повелений не исполняют в надежде той, что когда за неисполнение дойдёт до наказанья, то он успеет уйтить…

Грузины Греческого закона, наместник Патриаршей есть (а по их названию Каталикос) Каталикос, брат двоюродной царю Ираклию, 7 лет как он возвратился из России, имел Владимерскую епархию; Архиереев и попов множество, только иному Архиерею с нуждой пропитание есть; наружно кажутся все богобоязливы и посты крепко содержат, но внутренно лицемеры. А как они без просвещения, то и заключают: лучше обидеть человека, нежели в пост мясо есть. В церквах молятся в шапках, а большая половина сидят, а иныя во время службы и спят (что я сам видел), но как я при царе оное осуждал, то в бытность мою в церкове, не видывал более в шапках и сидяших.

Храмы в Тифлисе не совсем бедны, а в деревнях и местечках — в беднейшем состоянии, в редкой церкви есть царские двери, а большое украшение состоит вдвух образах Суздальского писма. (За монастырями хотя и есть деревни, но как оброк с них збирают Архиереи, то и употребляют их на своё содержание и прихоти, а церкви без всякого поправления остаютца.) Монастырь Мцхета — на Куре выше Тифлиса 15 вёрст. Тут, прежде Тифлиса, многолюдной был город, церьковь — лучшее здание в Грузии и довольно велика, не менее Успенского в Москве собора, вышиною же превосходит; вся из тёсанной плиты складена и железа ни золотника нет, девятой век стоит и начала обваливаться, ибо более ста лет без всякого поправления… Во многих видел я в опустошённых и развалившихся церквах остатки стенной старинной живописи. А по многим развалинам видно, что Грузия была богатое и сильное государство.

В Борчале через Дебеду реку зделан мост каменной на сводах без железа, не много менее Московского каменного моста, на концах онаго мосту зделаны комнаты с каминами для проезжающих, а под мостом конюшни и прочее для отдохновения караванам (я нарочно ездил смотреть сей мост).

В Грузии католиков и армян очень много, первыя патеров и церкви имеют, а последняя главной торг производят, жиды есть, только не много. Жители Грузии и Кахетии вообще люди военные, но Кахетинцы храбростию первых превосходят, у всякого почти поселянина есть ружьё, стрелять и на лошадях ездить мастера, образ их войны не регулярной.

Земля везде хлебородная, по большой части пшеницу и ячмень сеют, ржи и сорочинского пшена не сеют, пахать далеко от жилищ их или деревень не могут, боясь нападения Лезгин или Дагестанцов, кои разбойническим образом на, пашнях и полях берут их в полон и продают туркам, Кабардинцам и Кубанцам, а иногда и из землянок их таскают. Сему наиболее причиной Грузинское между собой несогласие, ибо не только деревня деревни, но и сосед соседу, которого берут в полон, не помогает, а сверх того много случается, что по ссорам и злобе приводят сами в свои деревни Лезгин. В Картлии лесу мало, да и тот на горах растёт и жители в дровах великую нужду претерпевают, ибо за страхом от Лезгин не только боятся в лес ездить, но и отойтить от своей деревни на версту, — в таком великом страхе живут, что ни для пашни, ни для другой какой бы то ни было нужды от землянки своей на 50 сажен без ружья непойдет, кажется, что они в младенчестве с молоком страху напились; мне самому над моим конвоем случалось видеть, ежели скажут, что Лезгины, то у всякого, хотя и превосходящее было бы число, страх на лице виден. Кахетию хотя Лезгины и раззоряют, только нестоль сильно как Картлию, потому, что народ в Кахетии дружнея и храбрея, и положение земле даёт им креп-кия места; иногда Кахетинцы сами делают набеги в Дагестан и увозят людей, и скот отгоняют.

Из Грузин может быть хорошая пехота и егери, ибо стрелять мастера, ходить легки, пищи более не требуют как один хлеб. В Грузии вод весьма довольно и воды студеныя текут по каменьям, ключей великое множество из рек наибольшая река Кура впадает в Каспийское море. Арагва впадает в Куру, Ляхва большая и Ляхва малая и Ксани — реки небольшия; лодок и челноков, за быстротою рек, Грузины неимеют.

Царское правление самовластное, но народ не весьма послушлив, и не строго исполняют повелении, наказании же их: голову рубят, живых закидывают каменьями, язык, нос и уши обрезают, а легчайшее — бьют палками по пяткам; также царь наказывает по большей части отъёмом всего имения, что ему не малой доход составляет виновнаго или иногда праваго, названного виновным, стараются тихо поймать, для того, что к туркам, к персиянам и Лезгинам, проведав о наказании, уходят; князья имеют у себя в подданстве дворян и могут их наказывать. Уложенье, сказывают они, у них есть письменное, только судьи судят по страстям, — суд составляют четыре Диванбека (или сенатора), судятся словесно, а ежели челобитчик не доволен, то просит царя. Царю Ираклию доходу сказываю 150.000 р., но в том нм верить нельзя, ибо они приходных и расходных книг не имеют, оброк с мужиков сбирают хлебом, скотом и вином, смотря по состоянию двора, на нашу меру четверть пшеницы и вёдер десять вина, и более и менее — царь онаго не знает; для сбору оброка посылаются Есаулы, которые при сборе более себе крадут. Денгами с мужиков не брали, да и нечево было брать, потому, что и у князей их мало денег. Ныне же денги у мужиков от нашего корпуса показались, ибо установленной цены нет, следственно за все берут такую цену, какую хотят. В Тифлисе есть монетной двор, за которой откупщик армянин платит царю 30.000 р., да за таможню городскую 10.000 р. в год. Также каждой год платят царю дань ханы Ганжинской 10.000 р., Эриванской 30.000 р., кроме подарков.

…Главной в Грузии город Тифлис, на реке Куре, к утёсистой горе примыкает; на оной крутой каменной горе старинная и крепкая крепость, в которой вода есть, жителей, кроме определеннаго гарнизона нет, на башнях стоят пушки без лафетов, город же весь обведён каменной, но не весьма крепкой стеной, в нём считается, по их сказкам, пять тысяч дворов, среди жителей много армян и католиков, первыя главный торг производят и много есть богатых купцов, а сколько числом в городе людей, — того сказать не можно, потому, что они сами незнают, однако довольный людной город. Сказывают, что в прошлом году с шесть тысячь душ язвой умерло; ряды в городе каменные, со сводами, под одну крышу, а свет сверху. Товар продают азиатской: парчи, тафты, выбойки и прочее, так же и привезённой из России: чай, сахар, маленький зеркалы, ножницы и прочее. Мастеровых всяких довольно и всякое мастерство имеют особый ряд. За лучшее в Тифлисе почесться могут горячие воды: бьют из горы, и бани каменные со сводами, более ста лет преизрядно построенныя, в них сверху свет и басейны зделаны из тёсаного камня, где людям лежать в одном басейне, так вода тепла, что едва терпеть можно, а в других халодная и серою пахнет, жители в оных банях моются и сказывают, что женщины в городе от горячих вод телом белы и чисты, а что бани их здоровы в том я сам собою испытал бывая в них часто. Домы в городе все каменныя, но на домах сверх потолоков крышек не бывает.

Женщины имеют обыкновения на потолоках в хорошее время сидеть, есть изрядныя домы на подобие замка и в покоях довольно чисто, по большой части покои деревом убраны, а полы усланы коврами, печей нет, а везде камины, улицы в городе узския, так что с нуждою в иных верхом проехать можно. Чистоты в городе совсем, не наблюдают и я дивлюсь, что не во всякое время моровое поветрие бывает; за городом садов плодовитых очень много, во оных растёт: виноград, миндаль, которой к Апрелю поспевает, фиги, гранаты, персики, чернослив, яблоки, груши и много других плодов, кои нам незнакомы, также все те плоды и в Кахетии растут, и шёлковых червей довольно. А в Картлии в лесах плоды не растут. В Тифлисе грузинских церквей Греческого закона тринадцать, католицкого одна, армянского семь.

Город Гори, от Тифлиса въверьх по реке Куре 80 вёрст, окружён каменной, невысокой и слабой стеною, на горе замок старинной, пустой, в котором одни караул живёт. Ныне жителей в городе не много, и видно по развалинам, что их было более; домов несколько есть изрядных, а по большей части землянки. Душет, Мухран, Цхинвал, Сурам и Ананури (монастырь) — небольшие крепостцы, стеной каменной сбойницами обнесены, жители в них живут в землянках. Много есть и деревень, который окружены стенами сбойницами; а во всякой деревне есть башни, в кои жители с жёнами, детьми и пожитками на ночь от Лезгин запираются, а землянки их остаются пустыми.

Грузин большая половина в полон Лезгинами побрана. Лезгины стараются женщин хороших ловить, ибо турки и персияне великую цену им за пригожую женщину дают, так что и до 5.000 р. платят. Лезгины в Картлию въезжают в то время как хлеб с поля надлежит убирать, а в зиму остаются их малыя партии, — я сам видал великой плач отцов и матерей по детям и от детей по родителям, много раз случалось, что Лезгины передо мной увозили и людей из деревень, — жалость описать нельзя.

Они более ста лет Картлию и Кахетию раззоряют, везде остатки раззоренных городов и деревень видны. Царь Ираклий завёл было железной завод в Борчале; но принуждён был по причине нападения Лезгин раззорить, а до того никаких заводов, ни фабрик не было и ныне нет во всей Грузии, а есть несколько людей, которые делают разные пестрыя набойки. В Тифлисе пушки, мартиры и ядры льгот, но такия, кои и турецких хуже, также и порох в Грузии делают, только очень дурной, свинец от персиян и железо от них же и от турков достают. Однако ж надлежит непременно полагать, что в окружающих Картлию горах могут быть всякия руды.

Жители Картлии и Кахетии весьма бедны, но последний богатее первых. Каждой поселянин имеет виноградной сад и вино славное делают в Кахетии, которое и называется Кахетинское. До вступления нашего корпуса в Картлию редкой мужик имел сто копеек, а когда у мужика несколько покажется денег, то ежели не успеет князь ево их отнять, то царь отъимет. А хлеба оставляют мужику столько, чтобы ему до новаго стало. Они как нарочно равняют, чтобы все были бедны, и в самом деле, чрезвычайная бедность поселян. Поселяне и жены их платье и рубашку носят до износу, а когда совсем издерёт, тогда уже начнёт стараться о новой; я несколько раз видал, что женщина сидя нагая, моет рубашку и вымыв её опять надевает, а ребятишки многия нагия бегают. Во всей той стороны Азии славятся красотой Тифлиския женщины. Справедливость надобно отдать, что они весьма чисты и много есть хороших лиц. Княгини и армянки опрятно и чисто одеваются, а многия и парчевыя платья носят. Жон от царя и до последняго содержат по азиатски: ежели муж с женой на улице встретится, то не остановится, и щитают за бесчестье женщине, ежели с ней публично мущина говорит. Знатныя и достаточный женщины сверьх платья белыя кисейные фаты до самой земли носят и лицо фатой закрывают, так что почти глаз невидно. Сему причину сказывал мне царь, что прежде женщины не закрыты хаживали, а как персияне завладели Грузией, тогда они где увидят пригожую женщину насильно брали, итак, чтоб избежать хотя несколько насилия, сей обычай сделал, чтобы женщинам их закрытым ходить. Сговаривают замуж девочку лет четырёх, а отдают иногда и менее 12 лет. Сему раннему сговору и замужеству также причиной персияне: когда Шах-Надир владел Грузней, тогда где проведают пригожую девицу, не исключая и царского рода, насильно брали. (Надобно знать, что у персиян обыкновение — девицу можно взять, а замужнюю нет.) Потому и начали отцы дочерей своих весьма молодых отдавать замуж и в сущем ребячестве сговаривать, которое обыкновение до днесь и без нужды продолжается. В дороге женщины едут верхом на хороших лошадях с богатыми уборками, чепраки золотом и серебром шитыя азиатским шитьём. Многия знатныя женщины имеют шляпы, обитыя тафтой и сеткой или голуном обложены, и зонтики в руках (шляпы и зонтики недавно завелись, из России вывезены), а для старых и больных женщин делают качалки с покрышкой, кою два мула везут.

У поселян есть арбы или телеги о двух колёсах, в которую можно клади пуд 40 положить, возят быки, а в походах для поклажи въюшных катеров и лошадей употребляют. Царский обоз в походе на верблюдов и катеров вьючут.

Со вступления нашего корпуса в Грузию царь Ираклий зделал столы и стулья, выписал из России все приборы к столу и фарфоровую посуду. Когда царь обед для меня делывал, то несколько походило на образ европейской. Многия князья ныне уже ложками едят, а прежде едали все по азиатски, сидя на полу и без ложек, а кушанье готовят по персидски. Простой же народ весьма бедно ест, кусок мяса едва один раз в месяц сварит, и обмакивая хлеб в похлёбку едят, а обыкновенная их пища бобы развареныя. Дворян у них мало, а все князья, только большая половина князей так бедны, что по целому дню не евши сидят. Сколько в Картлии и Кахетии и в прочих подвластных царю Ираклию местах числом душ или дворов — тому счету они не знают; царь, извиняя себя, сказывал мне, что у них обыкновения нет душам или дворам иметь перепись. И так когда назначают число, то наугад: в Картлии, ибо как Кахетию не столь много Лезгины разоряют, то из Картлии жители в Кахетию уходят и там селятся.

…Денги грузины имеют свои, только выше монеты нет как в 30 копеек серебром, и по их называется абаз, а медныя копейки и денги под именем царя Ираклия делают в Тифлисе. Золотая ж и серебрёная разная монета в Грузии есть персидская и турецкая, которую достают они чрез продажу мёда, масла и крашенины синей. В Кахетии главная река Алазан, летом по ней везде есть броды. Кахетия и Картлия, хотя и сами по себе хлебородныя земли однако и весьма способствуют к тому воды, которые из гор небольшими каналами на пашни проведены. Чрез что всякой поселянин свою пашню в бездождицу водой напаяет. В Картлии звери: олени, дикия козы, лисицы и зайцы, а медведей и волков нет, а в Кахетии и они есть, ибо там лесу много; а из дичи фазанов и куропаток множество. Владения царя Ираклия, начав от границы Осетии или Птиулегии до Имеретинской границы, простирается на 219 вёрст. До Тифлиса 128 вёрст, до Борчал 170 вёрст. Картлию проехать можно, по их езде, в длину в полтора дни».

У Давида Орбелиани впервые произошла размолвка с тестем. Правда, Ираклий ничем не обнаруживал своего неудовольствия, но было очевидно, что отношения между тестем и зятем утратили былую сердечность.

Давид убеждал Ираклия вернуть капитану Языкову грамоту императрицы, вызвать назад отправленных в Россию послов и прервать всякие отношения с императрицей. Давид был уверен, что только крутыми мерами можно добиться того, чтобы императрица впредь была предупредительнее в своих взаимоотношениях с грузинским царём. Союз с царём Ираклием был ей необходим, и она, несомненно, должна была извиниться перед Ираклием и в корне изменить свою политику в отношении Грузии.

Но напрасно Давид увещевал, настаивал, умолял… Царь не согласился с ним. Ираклий опасался, что императрица отступится от него и станет поддерживать союз только с царём Соломоном. Этого нельзя было допустить. Грузия, по его мнению, окончательно свалилась бы в пропасть, потеряв дружбу и покровительство России. Она не приобрела бы и благоволения Турции и Ирана. Все эти три державы стали бы одновременно врагами Грузии.

Соображения Ираклия казались Давиду необоснованными. Он был уверен, что турки, узнав о разрыве Ираклия с императрицей, немедленно заключат мир с ним. Шах Ирана также с удовлетворением примет известие о таком решении грузинского царя и окажет ему всяческую помощь. Таким образом ещё до окончания русско-турецкой войны Грузия получит возможность устроить свои внутренние дела: создать регулярное войско, изготовить пушки нового образца и, что важнее всего, закончить строительство и заселение деревень. Все эти мероприятия, по мнению Давида, займут не более двух или трёх лет, а потом уже можно будет совсем иначе разговаривать с соседними государствами. С дружбой или враждой Грузии её соседям придётся тогда считаться более серьёзно, чем сейчас.

Ираклий рассеянно слушал Давида и даже не вступал с ним в спор. На все доводы у него был один ответ: нет.

Давид умолял царя хотя бы повременить до возвращения Бесики из Ирана, а до тех пор не давать Языкову никакого ответа. Ответ Керим-хана мог прийти со дня на день.

Ираклий и на это не согласился.

Давид попытался привлечь на свою сторону мдиванбегов и других сановников, но вскоре с грустью убедился, что рассчитывать на их помощь не приходится. Будь здесь Леван… Но царевич был в отъезде, а без его помощи Давид был бессилен. Нго собственного влияния было недостаточно. Давида поддержали только два или три мдиванбега, всё же остальные сановники присоединились к Чабуа Орбелиани, который полностью разделял мнение Ираклия. Чабуа изо всех сил старался угодить Языкову — ходил за ним по пятам и с готовностью отвечал на все его вопросы. После каждого свидания с капитаном он радостно, словно свершив великие дела, сообщал вельможам, что всё идёт хорошо, что Языков обещает царю полное прощение всех его провинностей.

Давиду Чабуа опротивел.

— Что ты прыгаешь около русских офицеров, как комнатная собачонка, — не вытерпев, сказал однажды Давид мудрому мдиванбегу. — Не бойся, не убегут!

— Сказано Проклом Диадохом… — начал, как обычно, Чабуа, но Давид нетерпеливо перебил его:

— А ну тебя! Свою голову надо иметь, а от беганья к Проклу не будет проку. Императрица нанесла нам оскорбление, а ты готов целовать сапоги её офицерам!

— Что ж, прикажешь зверем на них глядеть? Человек приехал расследовать дело, установить, мы виноваты или генерал Тотлебен, а ты велишь не улыбаться! Не буду же я ссориться с лодочником, сидя в лодке!

— Эх, скорее бы Бесики приехал с ответом от Керим-хана! Тогда я буду знать, как поступить!

— Бесики! Хи-хи! Бесики! — захихикал Чабуа, — Вот удивил! Он, оказывается, надеется на Бесики!..

— А почему бы нет? — вспыхнул Давид.

— Я тебя считал умным человеком, а ты, оказывается, рассчитываешь, что Бесики спасёт страну! Уж не думаешь ли ты, что Керим-хан станет беседовать с этим безусым юнцом о государственных делах?

— Царевич Леван тоже безусый юнец, — сказал Давид с досадой, — но думаю, что он разбирается в государственных делах нс хуже, чем некоторые мудрецы из мдиванбегов!

— Сравнил! Так ведь Леван — царевич, а тот простой попович! Какой из Бесики посол? Я просто сгораю от стыда каждый раз, когда подумаю, что государь отправил его послом в Иран!

Давид быстро отошёл от Чабуа. Он боялся, что не сумеет сдержаться и скажет лишнее почтённому родственнику.

Третьего ноября прискакал курьер, который сообщил Ираклию, что приехал посол из Ирана. Давид спросил, нет ли с ним Бесики, но курьер ответил, что посла Керим-хана сопровождают только персы.

Царь приказал устроить иранскому послу особо почётную встречу.

Языков и Львов были также приглашены присутствовать на приёме иранского посла. Оба с удовольствием приняли приглашение и, надев парадные мундиры, явились к царю.

По обычаю, грузинский царь должен был выйти из крепости навстречу шахскому послу, но Ираклий решил нарушить этот старый обычай и выслал вместо себя Давида Орбелиани. Сам же он восседал на троне в своём шатре. По правую руку от него сидел католикос, по левую выстроились мдиванбеги. Русским отвели место с правой стороны, позади католикоса. Ираклий особенно хотел подчеркнуть перед послом Керим-хана свою неизменную дружбу с Россией.

Посол Керим-хана оказался старым знакомым Ираклия, бахтиаром Асат-Мирзой. Царь приветливо улыбнулся ему. Выбор послом человека, близко знакомого грузинскому царю, показывал, что шах желает сохранить с Грузией прочную дружбу. Мать Асат-Мирзы была грузинкой, и сам он хорошо говорил по-грузински.

Асат-Мирза опустился на колени перед Ираклием, трижды коснулся лбом пола и протянул царю послание шаха. Ираклий взял письмо, передал Давиду и с улыбкой обратился к Асату:

— Передай от меня особую благодарность шаху за то, что он прислал именно тебя. Клянусь богом, я очень рад тебя видеть, мой Асат!

— Да падут все ваши горести на голову Асат-Мирзы, о солнцу равный Иракли-хан! — ответил по-грузински Асат.

— Разве мой посол не явился к Керим-хану?

— Не знаю, великий государь. Я был в Гилане, мой повелитель спешно вызвал меня и немедленно отправил сюда. В Ширазе я провёл всего несколько часов. О вашем после я ничего не слыхал.

— Как поживает непобедимый сардар, слава Ирана, Керим-хан Занд?

— Мой повелитель очень встревожен, великий государь. Из этого письма вы всё узнаете. Прошу вас, поспешите с ответом. Мне приказано вернуться обратно тотчас же, как только мне будет вручён ваш ответ, хотя, как вам хорошо известно, пребывание около вас для меня — величайшее счастье.

— Хорошо, Асат! Завтра же получишь ответ. А пока я постараюсь, чтобы ты не скучал. Вечером побеседуем наедине.

Ираклий задал послу ещё несколько незначительных вопросов, вспомнил совместную службу в Афганистане я Индии и отметил искреннюю любовь, которую Асат-Мирза питал к грузинам.

Приём окончился. Ираклий приказал провести почётного гостя в назначенные ему покои.

При чтении царём письма Керим-хана присутствовали только католикос и Давид Орбелиани. Керим-хан предлагал Ираклию немедленно расторгнуть союз с Россией и изгнать из Грузии русские войска. Взамен он обещал грузинскому царю всяческую помощь.

Считая создавшееся положение особенно благоприятным, Давид стал умолять царя внять совету Керима.

— Государь! Мы должны стремиться восстановить былую силу и былое величие Грузии! А мы стараемся спрятаться под чьим-нибудь крылом. Но не укрыться соколёнку под крылом орла! Орёл его съест. Соколёнок должен научиться летать, и, когда он расправит крылья, ни орёл, ни коршун не будут ему страшны. Дружба с Россией ничего нам не даст. Неужели вы не видите, что эта огромная держава с самого же начала пытается нас поглотить? Государь, обстоятельства благоприятствуют нам. В настоящее время ни Турция, ни Иран, ни Россия не посмеют тронуть нас, потому что все они опасаются друг друга. Воспользуемся представившейся возможностью — у нас есть время, мы можем окрепнуть и так широко расправить крылья, что и орёл, и волк, и лев будут относиться к нам с почтением.

Ираклий смотрел на него, сдвинув брови, и думал совсем о другом. Посылая Бесики, он надеялся восстановить Керим-хана против Турции и, завоевав таким путём расположение императрицы, окончательно укрепить своё положение.

Екатерина должна была, по его расчётам, все военные действия против турок в Закавказье поручить Ираклию и доверить ему командование своими войсками. Вот почему Ираклий наказал Бесики настойчиво советовать Кериму выступить против Турции. Очевидно, юный посол не сумел выполнить это важное поручение, Керим-хан писал Ираклию, что задержал его посла до получения окончательного ответа от султана.

Шах, конечно, лукавил. Он, очевидно, задержал Бесики в Ширазе по совершенно иным соображениям, а своего посла отправил к Ираклию тайно от Бесики, чтобы не дать последнему возможности сообщиться со своим государем. Ираклий был подозрителен от природы; поведение шаха возбудило в нём столь сильные опасения, что он не хотел и слушать соображения Давида и выразил полное согласие с католикосом Антонием, который убеждал его, что гнев императрицы преходящ, а без покровительства России Грузию ожидает то, что случилось уже некогда с Месхетией, превратившейся в турецкий пашалык.

— Разве время прекращать дружбу с Россией сейчас, когда уполномоченный императрицы выказывает такое почтение к государю и снимает с нас обвинение, — добавил Антоний, — и когда сама императрица пишет в своей грамоте, что, если Языков докажет правоту грузинского царя, благосклонное отношение её к Грузии пребудет неизменным. О чём тут ещё раздумывать?

Ираклий повернулся к Давиду:

— Слова его святейшества совершенно справедливы. Я понимаю твоё юношеское увлечение, достойный зять мой. Я и не говорю, что ты неправ. Соображения твои правильны, но совет опасен. Поступая по-твоему, нам придётся довериться судьбе. Плох тот правитель, который вверяет случаю и удаче будущее своей страны. Поверь мне, гнев императрицы менее опасен, чем полные коварства ласковые речи Керима.

Давид понимал, что спорить с царём бесполезно. От волнения он не мог выговорить ни слова и только молча посмотрел на тестя.

Ираклий ударил в ладоши, вызвал Соломона Леонидзе и вручил ему письмо Керим-хана для передачи Языкову. Он хотел показать уполномоченному императрицы, что ничего не скрывает от него.

Ещё более раздосадованный этим, Давид тотчас же покинул шатёр царя и приказал слугам седлать лошадей. Испросив разрешение у государя, он отправился в Тандзию навестить свою беременную супругу.