Бесики провёл в Иране почти год. Лишь в средних числах июня 1771 года вернулся он в Тбилиси.

Когда, миновав Телети и поднявшись на холм, он увидел вдали свою родную столицу, его охватило необычайное волнение.

Солнце уже склонилось к западу, весь город, с своими башнями и куполами, с серебристо сверкающей лентой Куры и горделиво высившимся над ней, словно орёл на утёсе, замком Метехи, был окутан тонкой сетью закатных лучей. На мгновение перед ним встали ужасные картины прошлогодней чумы. Но когда его взор различил занавешенные коврами арбы на Телетской дороге, горожан в высоких шапках и играющих на улице детей, это мирное зрелище сразу заслонило тяжёлые воспоминания. Он хлестнул лошадь и пустил её с холма во весь опор.

Подъезжая к баням, он увидел знакомых горожан и, сняв шапку, приветствовал их. Но те не узнавали Бесики и его спутников. Он сам и его свита были одеты в персидские одежды, на головах у них были шапки, обмотанные тюрбанами, а лица у всех были опалены солнцем.

Город уже забыл о бедствиях, принесённых ему чумой. На улицах толпился народ, плоские крыши домов пестрели разноцветными платками нарядных женщин, город был полон обычного, свойственного ему весёлого шума. Откуда-то доносились звуки бубна и сазандари, в кузницах стучали тяжёлыми молотами кузнецы; сапожники шили обувь, взмахивая вывернутыми наружу кулаками, ткачи у своих станков постукивали ткацкими гребнями, в ватном ряду по-прежнему разливалось «вау… вау…» натянутой, как струна, теребилки.

Бесики улыбался удивлённым возгласам горожан, которые доносились до него со всех сторон;

— Ва, кто это такие?

— Разве не видишь? Шахские люди!

— Не шахские, а, кажется, наши.

— Братцы, да ведь это Бесики!

— Кто?

— Клянусь моим счастьем, это он! Бесики, ты ли это? Отвечай, подай голос.

— Это он, это он! Смотрите, он смеётся!

Со всех сторон поднялся шум. Ремесленники побросали работу и высыпали на улицы. Бесики весело приветствовал их, называя знакомых по именам.

— Здравствуйте, здравствуйте, Баграт, Пируз, Анания! Ну как вы? Я вижу, все живы, здоровы… Это ты, Кристесия? Как твои дела? А, и Миха-рачинец всё ещё здесь! Ты ли это, Иасэ? Как поживаешь? — Бесики соскочил с коня и обнял старого книжника. — Если бы ты знал, как я рад тебя видеть! А мне всё казалось, что я никого больше не увижу! Слава всевышнему, все целы и невредимы!

— Эх, мой Бесики! Много ли нас осталось, — ответил Иасэ. — Только в одном Тбилиси больше четырёх тысяч человек унесла проклятая чума! А ты сам как поживаешь? Слава богу, вернулся благополучно. Книги привёз? Персидские и арабские книги?

— Как же, мой Иасэ, привёз! Такие книги, каких ты и во сне не видал!

Ещё по дороге в Борчало Бесики узнал, что царя нет в Тбилиси. Поэтому он не торопился явиться ко двору. Расставшись с Иасэ, он со всей свитой направился в Сионский собор, попросил священника отслужить молебен по случаю своего благополучного возвращения и лишь после этого пошёл во дворец. Здесь он не нашёл никого, кроме царского домоправителя Мамучи, который сообщил ему много неприятного. Больше всего Бесики огорчило известие о том, что Ираклий переселил царицу Анну-ханум в Мцхету, отведя ей комнаты в монастыре св. Нины, а палаты её в Метехском замке занял сам.

Таким образом, у Бесики не было теперь в Тбилиси пристанища. Государь, по словам дворецкого, по-видимому, гневался на него. Несколько раз он выражал недовольство тем, что посол его так долго задержался в Иране. Как нож, вонзились в сердце Бесики эти слова; боясь услышать худшее, он оборвал этот разговор и попросил дворецкого не вынуждать его идти в гостиницу, а устроить на ночь во дворце. Потом он стал расспрашивать Мамучу обо всех своих друзьях и знакомых: где они, как живут, что поделывают? Что слышно в городе? Мамуча сообщил ему все новости. Бесики узнал, что русские отозвали из Грузии генерала Тотлебена, а на его место прислали генерала Сухотина, которого государь встретил с большим почётом, — что генерал Тотлебен поссорился не только с имеретинским царём Соломоном, но и со всеми своими офицерами, а потом и с Языковым.

— Кто такой Языков? — спросил Бесики.

— Офицер, присланный русской царицей для расследования здешних дел, — ответил Мамуча. — Он приехал сюда во время твоего отсутствия, расследовал всё, что здесь понаделал Тотлебен. В Имеретии этот чёртов генерал такое натворил — почище, чем у нас! Только и знал, что грабить. А по отношению к царю Соломону он позволил себе такую дерзость, что ты и не поверишь: обозвал Соломона татарином! Можешь себе представить гнев имеретинского царя! После этого Соломон приказал не подпускать к себе генерала на ружейный выстрел.

— А новый генерал каков?

— Кто? Сухотин? А кто его знает, каков он. Государь послал ему подарки — он не принял. Мотает головой, как упрямая лошадь. Не знаю, как он поладит с нашим государем. Сейчас Сухотин в Имеретии, у царя Соломона. Сдаётся мне, что один генерал стоит другого. А впрочем, не знаю, что бы тут было, если бы не приехал этот Языков. В апреле государь изволил поехать в Борчало; я был при нём. Вдруг из Имеретии является к государю Языков. Оказывается, в русском лагере получили известие, будто царь Ираклий пригласил к себе турецкого посла и ведёт через него переговоры с султаном. Всё это, конечно, были выдумки — не турецкий посол, а хан. ганджинский приезжал к государю, молил помочь ему в войне против Гуссейна-хана. Государь успокоил Языкова и посоветовал ему не верить сплетням и наговорам: грузинский царь-де — хозяин своего слова, тайно от союзника ничего не предпримет. После этого государь уехал в Ганджу. Там он и изволит пребывать до сих пор, но скоро — не сегодня-завтра — вернётся в Тбилиси. Эриванский хан прислал царю письмо и просил прощенья… Впрочем, это тебе, наверное, известно.

— Да, я это знаю. Хан и со мною прислал письмо…

О чём же ещё тебе рассказать? Ах да, да вот ещё что: ага Ибреим получил письмо от своего приказчика из Карса. В Карсе распространился слух, будто русский генерал привёл с собой двадцать тысяч солдат, а у карсского сераскира всего-то войска человек шестьсот, не больше. Сераскир тотчас отрядил гонца в Стамбул, чтобы ему спешно прислали войск, но надежды его напрасны. В прошлом году и ахалцихский паша и карсский сераскир просили султана прислать им войск, да ничего не вышло. Султан, оказывается, ответил: «Сами управляйтесь со своими делами, а я ни одного человека послать не могу, у меня самого дела плохи». Говорят, турки мрут с голоду, в Стамбуле фунт хлеба стоит два рубля. Вот уже больше года, как ага Ибреим собирается ехать туда, да всё боится. Уж у него товар гниёт в кладовых, но ничего не поделаешь! Путешествие в Стамбул может ему дорого обойтись! Теперь, кажется, он хочет в Россию поехать. Вот если бы шах поссорился с турками, тогда, без сомнения, дела наши пошли бы лучше. Государь несколько раз изволил сказать, что, если бы ты оправдал его надежды, от тебя давно уже пришли бы приятные вести, потому что тебе было поручено убедить шаха выступить против турок. «Пожалуй, надо было послать к шаху кого-нибудь другого, — говорил государь, — кажется, я ошибся, поручив Бесики такое трудное посольство». А царевич Леван успокаивал государя и уверял его, что выбор был правилен и что ты, конечно, постарался сделать всё, что было возможно. То же самое говорили государю и Давид Орбелиани и мдиванбег Рамаз. Один только…

Мамуча вдруг спохватился и замолчал. Он чуть было не проговорился, что Чабуа Орбелиани, ядовито посмеиваясь, говорил государю: «Ну как, многого ли добился от шаха свирельщик? В Иран надо было послать царевича Левана или представителя какого-нибудь знатного рода».

Бесики пристально поглядел на собеседника: он сразу понял то, чего не договорил Мамуча.

— Зато Чабуа, должно быть, чернил меня, не так ли? — улыбаясь, подсказал он правителю дворца.

— Нет, нет, не Чабуа, — смутился Мамуча и растерянно оглянулся, точно собираясь спастись бегством.

— Ну ладно, чего тут скрывать! Чабуа сам ничуть не стесняется и открыто изливает на меня свой яд. Да это и неважно! Скажи лучше, где царевич Леван?

— Левана государь назначил начальником городской крепости. Сейчас он, наверное, на городском валу или в Нарикальской башне. Очень возмужал наш царевич. Женил бы его государь поскорей — очень уж кровь в нём играет. Иной раз до утра не возвращается во дворец — где он ночи проводит, никому не известно. Часто он спит в крепостной башне, там ему, по его приказу, приготовили комнату. Стоит государю уехать из города, как царевича во дворце не увидишь. Он очень обрадуется твоему приезду.

— А где царица?

— Царица изволила уехать на лето в Ахалгори. Она собирается родить. Ах да, кстати, — ведь ты не знаешь! У Давида Орбелиани родился сын.

— А сам Давид здесь? — спросил Бесики с таким видом, точно сейчас же собирался бежать к нему.

— Нет, Давид при государе, но царевна Тамара изволит быть здесь. Она собирается ехать на лето в Телави и ждёт возвращения супруга.

— Как ты обрадовал меня, Мамуча! Сейчас же явлюсь к царевне и поздравлю её с рождением сына. Где царевич Георгий?

— Царевич уехал в Сигнахи.

— А мдиванбеги?

— Почти все здесь.

Бесики не терпелось узнать что-нибудь об Анне, но спросить прямо он не осмеливался, а дворецкий ни разу не вспомнил о государевой сестре. Как ни старался Бесики направить беседу по желаемому руслу, Мамуча словно умышленно ни словом не обмолвился о том, что занимало Бесики больше всего. После долгих стараний Бесики наконец прекратил расспросы. Мамуча в свою очередь справился об иранских делах, но Бесики нехотя ответил ему, что расскажет обо всём позднее, и, расставшись с собеседником, отправился навестить царевну Тамару. Когда он переходил площадь, кто-то нагнал его и крепко схватил сзади за плечи. Он оглянулся и увидел перед собой Левана. Молодые люди бросились друг к другу в объятия.

— Дай-ка я погляжу на тебя! — сказал Леван, отступив на шаг. — Ты стал настоящим кизилбашем. Уж не переменил ли ты веру? Где ты пропадал до сих пор, негодник? Государь так разгневался на тебя, что отобрал у тебя должность секретаря и сказал, что сгноит тебя в темнице, если ты ещё задержишься. Ты думаешь, я шучу? Я говорю правду.

— Нечего сказать, доброй вестью ты меня встречаешь, дай тебе бог здоровья! Только этого мне не хватало!

— Не беда! Пока я жив, ничего не бойся!

— Как же ничего не бояться, когда я даже не знаю, где сегодня переночевать.

— Почему так?

— Да ведь государь переселил Анну-ханум во Мцхету, и моя комната…

— Да, да… во дворец тебя не впустят! Это верно. Но это дело можно уладить: пойдёшь ко мне, в Нарикальскую башню. У меня там хорошая комната.

— Ты хочешь сразу же засадить меня в тюрьму? — засмеялся Бесики.

— Отчего же в тюрьму? Я и сам часто ночую там. Это такое чудесное место… Весь город виден сверху, как на ладони. Куда ты сейчас собрался? Пойдём ко мне.

— Хочу посетить царевну Тамару, поздравить её с рождением сына.

— Пойдём вместе.

Леван схватил Бесики за руку, и оба быстрыми шагами направились к палатам Давида Орбелиани.

Тамара встретила Бесики со сдержанной улыбкой и попросила его сесть. Бесики с любопытством рассматривал её, поражаясь происшедшей в ней перемене. Тамару словно подменили. Куда исчезли её юный задор, её звонкий смех и живость её речи? Погасшая, насильственно улыбаясь, глядела Тамара на гостя, и Бесики тщетно старался понять причину такой перемены.

«Что могло с ней случиться? Неужели замужество так странно повлияло на неё? — думал он. — Или, может быть, у неё какое-нибудь горе?»

Разговор не клеился. Тамара вежливо осведомилась у Бесики о поездке и о том, как понравилась ему шахская столица. Занятый своими мыслями, Бесики был рассеян, отвечал неловко и невпопад. Он был настолько угнетён холодным приёмом Тамары, что после обычных вежливых расспросов, поздравив царевну с рождением сына, сразу же встал, извинился и собрался уходить. Тамара даже не попыталась его удерживать. Это тоже показалось ему странным. Он низко склонился перед Тамарой и взглядом спросил Левана — идёт тот или остаётся?

Леван сказал Тамаре, что они скоро снова навестят её, и вместе с Бесики вышел из дому.

— Скажи мне, что случилось с Тамарой? — спросил Бесики. — Можно'подумать, что у неё какое-то горе. Я готов кинуться за царевну в кипящую смолу.

— Поднимемся на башню, и я тебе расскажу.

Они пошли по узкой улице мимо Сионского собора, свернули около бань в проулок и подошли к воротам Нарикальской крепости. При виде Левана стража с низкими поклонами проводила царевича и Бесики к Стамбульской башне.

Леван вызвал слугу, приказал ему подать ужин в башню и повёл Бесики вверх по винтовой лестнице.

Леван достал огниво, высек огонь и зажёг свечу.

В маленькой комнате не было другой мебели, кроме широкой тахты, но зато пол и стены были сплошь покрыты коврами. В углу были прислонены два или три длинных ружья, над тахтой на стене висели кольчуга и скрещённые сабли.

— Ну, как тебе нравится здесь? — спросил он Бесики, который тотчас же с удовольствием растянулся на тахте.

— Э, осторожно, всё перепачкаешь… Сначала изволь отправиться в баню, вымойся и перемени одежду. Нужно же тебе снова стать христианином!

— Конечно, ты прав, — ответил Бесики. — Но скажи мне, прошу тебя, что случилось с царевной?

— Ничего особенного. Повздорила с тёткой, с Анной, не знаю даже, из-за чего. Разве не знаешь женщин? Должно быть, поссорились из-за пустяков, но ссора была такая жестокая, что тётушка Анна вот уже неделю сидит, запершись в своих комнатах, и никого к себе не пускает… Что ты вскочил? Ну как — пойдёшь в баню или сначала поужинаем?

— Пожалуй, лучше пойду в баню, а тем временем и ужин подадут, — ответил Бесики.

Хотя Бесики очень устал с дороги, он никак не мог заставить себя уснуть и всю ночь беспокойно ворочался в постели. Многое заботило его, но главной причиной тревоги было недовольство царя Ираклия. Бесики было ясно, что его успехам на царской службе пришёл конец. Изгнание Анны-ханум тоже не предвещало ничего доброго. Вдобавок ко всему он был почти убеждён, что его отношения с Анной стали известны. Если эта история ещё не достигла ушей Ираклия, то надо было ожидать, что в ближайшее время царь будет всё знать.

При одной только мысли об этом Бесики бросало в дрожь, и лоб его покрывался каплями холодного пота.

Сон бежал от его глаз. Тёмная каморка давила его, он поднялся на крышу башни и оттуда долго всматривался в город, утопавший во мраке. С каким нетерпением стремился Бесики на родину и как сурово, как неприветливо приняла его столица! В душе подымалась горечь. Мелькнула мысль — не лучше ли было бы совсем не возвращаться в Тбилиси, а искать покровительства у царевича Александра, который полюбил Бесики, как сына, и уговаривал его остаться с ним? Конечно, царевич Леван и Давид Орбелиани любят Бесики и покровительствуют ему, но ни один из них не посмеет вступиться за него, если откроются его отношения с Анной. Гнев государи, как гром, обрушится на его голову. И Бесики чувствовал себя маленьким ребёнком, который совершил непростительную шалость и, боясь наказания, с дрожью в коленях возвращается домой.

Лишь на рассвете ему удалось ненадолго заснуть. Его разбудили жаркие лучи утреннего солнца. Проснувшись, он сразу вскочил с постели, оделся и пошёл во дворец. Ему хотелось уйти с головой в дела и хотя бы на короткое время забыть о предстоящей грозе. Он вошёл в царскую канцелярию и застал там Манучара Туманишвили, казначея Иосифа и сардара Георгия Меликишвили. Манучар Туманишвили сидел у стола и торопливо писал, Иосиф расположился на тахте и, покручивая ус, глядел снизу вверх на статного, рослого Георгия Меликишвили, который с увлечением о чём-то ему рассказывал. При виде Бесики Иосиф вскочил с места и бросился ему навстречу.

— Бесики, ты ли это? Где ты пропадаешь? Наконец-то! А мы тут совсем истомились, ожидая тебя!

— Кто это? Бесики? — бросив перо, в свою очередь поднялся с места Манучар Туманишвили. — Давайте его сюда!

Все трое горячо приветствовали поэта и засыпали его вопросами: как ему ездилось, кого он видел, с кем беседовал, какие вести привёз из Ирана? Едва Бесики собрался отвечать, как Георгий Меликишвили воскликнул:

— Да что вы набросились на него! Надо дать ему промочить горло с дороги, а то он и рассказать ничего не сумеет! Давайте пойдём к Баграту, закажем шашлыки, выпьем по чарке-другой вина. Государя всё равно в городе нет, и торопиться некуда — дела подождут!

— Кто сегодня дежурный мдиванбег? — спросил Иосиф.

— Иоанн.

— Если так, то идёмте! Он на нас не рассердится.

Бесики отказывался идти, ссылаясь на дела и на отсутствие времени, но его подхватили под руки и потащили, не спрашивая согласия. Когда друзья вышли в дворцовый двор, Бесики увидел на широкой лестнице, которая вела в верхний этаж, спускавшуюся оттуда юную девушку и невольно остановился, поражённый её прелестью. Девушка показалась ему незнакомой. Она же, увидев Бесики, радостно всплеснула руками и, подобрав подол длинного платья, быстро сбежала вниз по ступенькам.

— Что, не узнал меня?

— Анна, Анико, вы ли это? — воскликнул Бесики. — Как вы выросли за этот год! Совсем взрослая девушка.

— Не стыдно тебе? Приехал ещё вчера, а к нам не зашёл1 Разве ты не хочешь повидать бабушку?

— Сегодня обязательно явлюсь к ней.

— Пойдём сейчас! Куда ты собрался?

— Мне нужно по делу… — Бесики глазами показал на своих спутников, ожидавших у ворот.

— А вернёшься скоро?

— Скоро, — почтительно склонил голову Бесики. — Разрешите мне удалиться.

— Хорошо, ступай, только возвращайся поскорее!

Уходя, Анико обернулась и ещё раз посмотрела на Бесики.

У него сильно билось сердце. Всё сегодня страшило его, он был полон мрачных предчувствий.

Когда они вчетвером вошли наконец в излюбленный тбилисцами погребок Баграта, Бесики сразу бросился к прилавку, схватил полный кувшин вина и одним духом опорожнил его. Друзья поглядели на него с удивлением.

— Это ты в Иране так пить научился? — спросил Иосиф.

— Чего ты хочешь от него? — вступился за Бесики Манучар. — Попробовал бы ты прожить целый год без вина — небось не кувшин, а бочку опорожнил бы с одного разу! Правда, Бесики?

— Где мы сядем?

— Пожалуйте на балкон! — ответил за всех духанщик Баграт. — Не будете же вы сидеть здесь, в духоте! Эй, Капло, — крикнул он слуге, — достань синюю скатерть и накрой стол на балконе! А ты, Имеретин, — Баграт зашептал на ухо другому слуге, — там, на балконе, сидят кривой Геурк и меняла Стефан, попроси-ка их перейти в комнаты.

Когда молодые люди вышли на балкон, под которым шумела Кура, там уже не было ни одного посетителя. Баграт подвёл их к накрытому столу, около которого стояли слуги, почтительно ожидавшие приказаний.

— Чего вы стоите? — сказал им Баграт. — Несите всё, что нужно. Скорей! Капло, ты принеси чурек и налей в кувшины вина из освящённого бурдюка, и ты, Имеретин, достань чаши, роги, стаканы и всё, что надо для вина. И поворачивайтесь побыстрей.

— Изжарьте нам шашлыки! — сказал Баграту Георгий Меликишвили и расположился перед столом на тахте, поджав под себя ноги.

Остальные последовали примеру Георгия. Между тем Баграт принимал от суетящихся слуг посуду и кушанья, которые собственноручно расставлял на столе.

Бесики чувствовал себя уже охмелевшим. Вино, выпитое натощак, бросилось в голову и вызвало необычайный аппетит. Он жадно набросился на еду и, не дожидаясь, пока Баграт расставит кушанья на столе, стал чуть ли не выхватывать у него из рук хлеб, зелень и сыр.

Когда подали шашлыки, Георгий Меликишвили протянул ему полную чашу вина, но он отрицательно покачал головой и только потянулся за шашлыком.

Поев вволю, друзья вытерли усы пёстрыми платками и снова стали передавать по кругу полные чаши. Завязалась беседа.

— А теперь, — обратился к Бесики Манучар, — рассказывай обо всём, что ты видел и слышал. Большое счастье выпало на твою долю — увидеть шаха и беседовать с ним!.. Расскажи нам, каков он, о чём разговаривал с тобой.

— О нём ничего любопытного не расскажешь. Обыкновенный человек, на лбу у него шрам от сабли…

— Так, значит, правду люди говорят, что наш Кайхосро когда-то дал ему пинка пониже спины? — с восторгом и удивлением вскричал Георгий. — Вот так потеха!

— Да ещё какого пинка, — засмеялся Бесики, наполнил чашу и обратился к друзьям: — Давайте осушим этот сосуд за ту чудодейственную ногу, которая может одним пинком забросить басурмана на шахский трон!

— Эх, мой милый Бесики, — с горькой улыбкой сказал ему казначей Иосиф, — ногу Кайхосро стоило бы благословлять, если бы она не забросила, а скинула шаха с трона… Ты лучше расскажи, что о нас говорит шах.

— Ничего.

— Ты провёл у него в гостях целый год, и он ничего тебе не говорил о нас? — удивился Иосиф.

— Советовал бросить дружбу с русскими.

— Это нам известно. Прошлой осенью он даже прислал государю письмо. Какая там дружба! Русское войско ушло в Имеретию, да и оттуда, кажется, собирается восвояси. Новый начальник русских, генерал Сухотин, сказал, что не намерен здесь оставаться. Ну ладно, скажем, дружба с русскими врозь. Сам-то шах чем нам поможет?

— Обещает спровадить турок.

— Когда? Когда нам голову снесут? Эх, Бесики, вижу, ты напрасно трудился при шахском дворе. Лучше было бы тебе вовремя вернуться и не навлекать на себя царского гнева!

Бесики опустил голову, Иосиф заметил его смятение и постарался успокоить его:

— Не огорчайся, мой Бесики. Государь может просто объявить тебе выговор, а это ещё не беда. Когда вспомнишь грозу, которая разразилась над судьёй Иесе, то выговор покажется лаской.

— Что же случилось с Иесе?

— Помнишь, как в прошлом году на него одна крестьянка пожаловалась? Или тебя уже не было здесь?

— Помню.

— Так вот, государь приказал Иесе судиться с ней. Судьями были мдиванбеги Иоанн, Рамаз и Парсадан. Суд был долгий — судили-рядили, а приговора так и не вынесли. В это время в городе появилась чума, все разъехались, и дело Иесе было забыто. Когда государь и двор вернулись в город, делу снова дали ход. По приказу государя у Иесе отобрали все имения и даже выгнали его вон из собственного дома.

— Как — выгнали?

— Очень просто. Пришли мандатуры и выбросили вещи на улицу. Пять ночей Иесе со всей своей семьёй провёл на улице. Кто бы посмел приютить у себя человека, на которого обрушился гнев государя?.. Даже движимого имущества ему не оставили. Архиепископ Тбилисский сжалился над Иесе и разрешил ему занять пустой амбар недалеко от Сионского собора. Там он и живёт сейчас. Видишь, какой был высокий сановник, а в какое положение попал! Вот это называется царская немилость! В сравнении с этим что такое простой выговор?

Это своеобразное утешение только усилило смятение Бесики. Он снова наполнил чашу и, не переводя дыхания, осушил её. Он вспомнил Александра Амнлахвари, которого встретил в прошлом году около озера Кумиси и который советовал ему уйти от царя Ираклия. Может быть, и в самом деле лучше было уехать в Россию вместе с Чоглоковым и Амилахвари? А может быть, следовало остаться в Иране при царевиче Александре, вместе с ним томиться, тоскуя по утраченной отчизне, мечтать о возвращении в неё, петь в ширазских караван-сараях печальные песни грузинам, затерянным на чужбине, делить с ними их горе и одиночество?.. Сколько было блаженства в этой тоске, в этом стремлении к покинутому дому отцов! А счастье, которое он испытывал сейчас, после возвращения в Тбилиси, таило в себе столько горечи!

И Бесики готов уже был согласиться с теми, кто уверял его, что Ираклий не оценит его верной службы и что, в конце концов, он разделит судьбу своего отца. Тогда Бесики не верил предостерегающим речам, ему казалось, что только враги государя могут говорить так. Но теперь ему всё стало представляться в ином свете; он начинал убеждаться, что Ираклий, несмотря на свой мягкий голос и ласковое обращение, был грозен и беспощаден. Царевич Александр говорил Бесики: «Ираклий никогда не забывает, что незаконно завладел царством Картли, и поэтому не доверяет никому. Каждого карталинца он считает своим врагом. Он подозрителен, как всякий узурпатор. Тот, кого однажды оговорили перед Ираклием, не должен ждать от него пощады. В конце концов царь уничтожит его…»

— Ох, выпьем ещё, — вздохнул Бесики и мысленно добавил: «Всё равно приближается час расплаты».

Вино сделало своё дело. Тоска понемногу заглохла, он перестал думать о грядущих бедах. Он вспомнил об Анне, и ему захотелось тотчас же её увидеть. Теперь он уже ничего и никого не боялся. Как только компания, покинув духан, вошла в дворцовый двор. Бесики попрощался с собутыльниками, которые пошли в комнаты нижнего этажа, быстро взбежал наверх по широкой лестнице и направился к палатам Анны. Кивнув головой встретившему его дворецкому, он прошёл в зеркальную галерею. Здесь он остановился перед зеркалом и оглядел себя. Из зеркала на него глядел смуглолицый и черноусый молодой человек в богатой одежде. Бесики провёл рукой по своим щегольским усам и вдруг заметил в глубине зеркала неподвижную фигуру женщины с длинными косами и непокрытой головой. Женщина пристально глядела на него.

Он быстро оглянулся. Анна стояла на пороге своей комнаты и улыбалась Бесики еле заметной улыбкой.

После отъезда Бесики в Иран Анна вернулась в свой замок, где провела всю зиму. Весной, когда разбежавшиеся из Тбилиси жители стали возвращаться в город, её тоже потянуло в Тбилиси. Оставив мужа в замке на попечении специально приставленных к нему людей, она в сопровождении свиты отправилась в Тбилиси. Она торопилась в город будто бы для того, чтобы привести в порядок дела, убрать комнаты, а затем уже перевезти туда и мужа; на самом же деле она спешила увидеться с Бесики, который, по её расчётам, должен был уже вернуться из Ирана. Но надежды её не оправдались. Бесики не только не вернулся, но о нём вообще ничего не было известно. Зато царица Дареджан с большим сожалением вернула Анне её внучку и приказала исподволь заняться приготовлениями к свадьбе.

Анико знала теперь столько дворцовых тайн, столько историй о царице Дареджан, о придворных дамах и о сановниках, что целый месяц с утра и до вечера рассказывала их красавице бабушке и всё же не могла исчерпать свою сокровищницу.

В ожидании возвращения Бесики Анна со дня на день откладывала свой отъезд в Дманиси. Пришло лето. В Тбилиси наступила сильная жара. Скоро в городе не осталось из знати никого, кроме Анны и Тамары. Тамара ждала возвращения супруга, чтобы тотчас же после этого уехать в Телави; вещи её были уложены, она то и дело высылала курьеров к заставам посмотреть, не едут ли царь и Давид Орбелиани. Это бесконечное ожидание так озлобило её, что однажды вечером, когда Анна зашла её навестить, она внезапно обрушилась на тётку:

— Любопытно, а ты-то зачем сидишь в городе и не уезжаешь в Дманиси? Может быть, и ты ждёшь кого-нибудь?

Анна очень обиделась на бестактность племянницы. Слова Тамары показались ей прозрачным намёком на её отношения с Бесики.

— Да, мне бы давно следовало уехать, — сдержанно ответила она, — но меня задержали покупки… Скоро свадьба Анико. Ты сама хорошо знаешь, сколько хлопот с приданым.

Тамара как-то двусмысленно — так показалось Анне — улыбнулась. Анна вспылила и, нахмурившись, встала, чтобы уйти.

— Куда вы, тётушка? — стала удерживать её Тамара. — Почему вы вдруг заторопились?

— Поделом мне! Снисходя до дружбы с ребёнком, выросшим у меня на руках, я должна была ожидать, что мне будет заплачено неблагодарностью…

— Чем я вас так оскорбила? — сказала Тамара, глядя в глаза Анне.

Ей хотелось примириться с тёткой, успокоить её, попросить прощения, но какое-то непонятное злое чувство овладело ею, и она не только не находила слов примирения, но еле сдерживалась, чтобы не сказать какую-нибудь дерзость. ещё до замужества Тамара знала, что происходит с её тёткой; она слышала о любви Анны к Бесики и в душе сочувствовала ей. Но это было до замужества, а после него характер Тамары очень изменился. Она утратила свою прежнюю весёлость, стала необычайно ревнивой, набожной и строго осуждала всякое проявление женского легкомыслия и кокетства, одним словом, стала ханжой.

Чем больше старалась Тамара успокоиться, тем сильнее овладевало ею злое чувство к Анне. Слово за слово, и дело дошло до резкостей. Тамара позволила себе сказать тётке: «Человек не должен делать того, что ему не подобает». Анне едва не сделалось дурно от этих слов. Неизвестно, до чего дошла бы размолвка, если бы не подоспел вовремя царевич Леван. Он посмотрел на сестру и на тётку: первую пожурил, вторую стал успокаивать ласковыми словами и попытался примирить обеих женщин.

— Чего ради вы ссоритесь, хотел бы я знать! Имений вам не делить, денег — тоже. И это — знатные дамы, близкие родственницы, члены царской семьи!

Анна ничего не ответила Левану и, не медля ни минуты, покинула дом Тамары.

Леван сердито взглянул на сестру и вышел вслед за тёткой. Дорогой он всячески старался рассеять Анну. Чтобы развлечь её, он принялся рассказывать смешные истории и не отставал от тётки, пока не рассмешил её. Анна как будто успокоилась. Но, как только она осталась одна, тоска снова овладела ею, и она до поздней ночи просидела в молчании у открытого окна. Потом, улёгшись в постель, она велела слугам потушить свечи и всю ночь пролежала с открытыми глазами, вглядываясь в темноту. Когда наконец слёзы потекли из её сухих глаз, она почувствовала необычайное облегчение, почти блаженство. Она радовалась, что может плакать, сколько хочет, и слёз её никто не увидит.

Целую неделю не выходила Анна из своей комнаты. Когда ей сообщили о приезде Бесики, она сама удивилась равнодушию, с которым приняла это известие. С Анной произошло то же, что часто происходит с людьми, когда они заранее в мыслях переживают какое-нибудь страстно ожидаемое событие. Она столько раз и так ярко рисовала себе огромную радость встречи с Бесики, что сейчас, когда он вернулся на самом деле, она уже не испытывала ничего. Вернись Бесики раньше, Анна тотчас же кинулась бы к зеркалу, схватилась бы за румяна и белила, чтобы встретить возлюбленного во всей своей красе… А теперь она и не вспомнила о зеркале и даже не надела нового платья. Удобно расположившись на тахте, она спокойно продолжала читать «Висрамиани» и только тихо проговорила:

— Приехал? Вот как!

Но скоро это спокойствие сменилось тревогой. Бесики не навестил её в день своего приезда и даже не передал ей извинений, не сослался на неотложные дела. Если бы даже ничто не связывало их, Бесики был обязан сразу по приезде явиться к Анне, как к старшей представительнице царской семьи, засвидетельствовать ей своё почтение и доложить о своём возвращении из Ирана. Царя Ираклия и царицы Дареджан не было в это время в Тбилиси, а после них Анна была первым лицом в государстве. И в Анне всё сильней поднималось неудовольствие по отношению к Бесики. Она, дочь славного царского рода Багратиони, допустила этого юношу, простого, худородного дворянина, в свою опочивальню, а он и в грош не ставил своего счастья!

«Ради него я подвергаюсь смертельной опасности, ради него я переношу оскорбительные насмешки, провожу ночи без сна! Родная сестра грузинского царя жертвует собой для какого-то безвестного, худородного юноши, а он… Где бы он мог быть сейчас?..»

— Где Бесики? — спросила Анна проходящего мимо слугу.

— Не знаю, ваша светлость, — ответил удивлённый неожиданным вопросом слуга, почтительно склонив голову перед Анной.

— Разыщи его сейчас же!

— Слушаюсь.

— Впрочем, погоди, не надо. Когда он явится, доложи немедленно.

— Слушаюсь, ваша светлость.

— Когда он спросит, дома я или нет, отвечай, что сейчас узнаешь…

Слуга вышел. Анна снова погрузилась в свои бсспокойные думы. Несколько раз она заметила за собой необычайную рассеянность. Она целый час простояла у открытого сундука и, очнувшись, даже не могла вспомнить, что ей было нужно найти. Закрыв сундук, она пошла к окну и долго глядела на Метехи. Потом вдруг вспомнила, что её ждёт множество неотложных дел, оглянулась, чтобы позвать слуг, но не увидела в комнате никого и вышла в галерею. Тут она заметила Бесики, который рассматривал себя в зеркало.

Анна улыбнулась ему, но, когда молодой человек приблизился к ней, сурово сдвинула брови:

— Ты пьян!

— Простите меня, ваша светлость, — Бесики опустился на колени перед Анной. — мужество стало изменять мне. Надо мной собираются грозные тучи, вот-вот грянет гром… Опасаясь грозы, я не осмеливался к вам явиться. Не оттого, что я берег себя…

— Верю, знаю, кого ты оберегаешь, — Анна оглянулась вокруг и знаком приказала ему следовать за собой. Они вошли в комнату. Анна села на тахту, а Бесики указала на деревянное кресло. Она удивлялась себе: с каким спокойствием глядела она сейчас на Бесики! Она не гневалась на него, но и не испытывала прежнего волнения от его присутствия. Она сразу заметила, что Бесики хмелен, и в уме её мелькнула мысль, что это из-за неё.

В душе она обрадовалась, но нахмурила брови, словно собираясь пожурить молодого человека. Но не успела она приступить к расспросам, как в комнату ласточкой впорхнула Анико. Увидев постороннего мужчину, беседующего с бабушкой, она остановилась в смущении, но, узнав Бесики, вскричала с восторгом!

— Ты уже здесь, Бесики? А я только что собиралась рассказать бабушке, что встретила тебя и что ты обещал скоро к нам прийти.

Бесики встал с кресла, во второй раз в этот день поздоровался с Анико и исподтишка оглядел её. Затем, так же исподтишка, взглянул на Анну. В голове у него мелькнуло: «Боже мой, как она постарела!» Он снова посмотрел на радостно улыбающуюся Анико и поймал на себе её восторженный взгляд. Он быстро отвёл глаза и повернулся к Анне.

Анна сидела неподвижно. От её взора не ускользнуло ничего.

— Как тебя принял шах? — спросила она поэта, хотя совсем не об этом хотелось ей сейчас разговаривать с ним.

— Да, расскажи нам! — попросила Анико, подсела к бабушке, с шаловливым видом поцеловала её в щёку и спросила: — Можно и мне послушать?

— Но только при условии, что будешь сидеть тихо и не станешь нам мешать. А ещё лучше, если ты скажешь дворецкому, чтобы нам подали обед.

— Хорошо, сейчас, — вскочила Анико. — Только пусть Бесики без меня не рассказывает ничего, я сейчас вернусь!

Как только Анико вышла, Анна посмотрела на Бесики испепеляющим взглядом.

Бесики оробел и смущённо опустил голову. Анна хотела было до возвращения внучки назначить ему свидание в своём загородном саду или в тайной комнате, но волнение мешало ей говорить. Воспоминание о взгляде, который Бесики исподтишка бросил на Анико, мучило Анну. Она никак не могла заговорить, а время бежало, и Анико вот-вот должна была вернуться. Наконец Анна тяжело вздохнула и тихо проговорила:

— «Если встречи час желанный принесёт тебе лишь муки, лучше прочь беги, спасенья от тоски ищи в разлуке», — и добавила громко: — Подумай о том, что у тебя на сердце!

Наступал день, которого так боялся Бесики. Ираклий, как обычно, приехал в город неожиданно, на рассвете.

Бесики, который спал в Нарикальской башне, разбудили пушечные выстрелы. Не успел он одеться, как ему приказали явиться к государю. Он мгновенно оделся и почти бегом направился во дворец. С дрожью в коленях стал подниматься по мраморным ступеням дворцовой лестницы. Он старался угадать по взглядам встречавшихся ему на пути придворных, насколько велик на него гнев государя.

По тому, как приветствовали его некоторые из сановников, он заключил, что дела его плохи. В тронном зале он увидел Давида Орбелиани, который радостно улыбнулся и с раскрытыми объятиями пошёл ему навстречу.

— А, Бесики! Где же ты пропадал до сих пор? Думал спастись от государева гнева?

— Скажи мне хоть ты, Давид, чего мне следует ожидать? Может быть, мне нужно было причаститься, прежде чем идти сюда? — с деланным смехом спросил его Бесики.

— Нужно было, клянусь головой, нужно было!

— Очень гневается на меня государь?

— Не знаю. Увидишь сам.

— Давид, молю тебя, веди меня к государю, — попросил его Бесики, — у меня колени подгибаются от страха.

— А всё-таки, где ты пропадал до сих пор? — повторил свой вопрос Давид, который пошёл было с ним, но остановился, не доходя до дверей. — Почему ты так опоздал?

— Никак не отпускал меня этот нехристь!

— А может быть, царевич Александр? — пристально глядя на Бесики, сказал Давид.

— Откуда тебе известно про царевича Александра? — шёпотом спросил Бесики и оглянулся, чтобы убедиться, что его никто не слышит.

— Гы! — усмехнулся Давид. — Как же ты, ехал послом, а того и не знал, что каждый твой шаг станет известен государю и что даже на камне сумеет он увидеть твой след? Что тебя сблизило с Александром?

— Вначале я встретился с ним, чтобы разведать его планы, а затем мне стало жаль его, ведь он такой несчастный.

— Как бы не пришлось тебе пожалеть, что родился на свет божий! Послушайся меня, обо всём без утайки расскажи государю… Если всё откровенно расскажешь, быть может, избежишь государева гнева.

— Я обо всём уже рассказал Левану.

— Я уверен, что и от меня бы не утаил, но я и Леван не решаем дела. Не забудь, что ни я, ни царевич не сможем тебя спасти, если дела твои пойдут худо.

— Любопытно, кто сообщил государю? Неужели среди моей свиты был кто-нибудь… — пробормотал Бесики.

Но Давид перебил его:

— Это не твоё дело. Или ты думаешь, что на свете нет людей, преданных государю?

Перед самым кабинетом оба остановились. Давид повернул назад. Бесики призвал на помощь всё своё мужество, перекрестился и, словно кидаясь в пропасть, открыл дверь царского кабинета.

Возможно, что в другое время дела Бесики повернулись бы худо, но в это утро судьба ему благоприятствовала — Ираклий был в хорошем расположении духа. Это хорошее расположение духа было вызвано мыслью о том, что правители восточных княжеств его царства в тяжёлую годину остались ему верны. Все они явились в Ганджу, поклялись ему в верности и поднесли богатые подарки. Даже эреванский бегларбек Гуссейн Али-хан, который явно собирался от него отложиться и просил у шаха подмоги, узнав, что Ираклий прибыл в Ганджу, тотчас же сел на коня, прискакал к государю, бросился перед ним на колени и просил прощения. Эта победа была тем более радостна для Ираклия, что положение его, вообще говоря, было далеко не блестящим. Русская армия ушла в Имеретию, сам Ираклий в настоящее время совершенно не имел войска, а если бы даже вздумал созвать его, то никогда не собрал бы достаточного количества, чтобы бороться одновременно с внутренними и внешними врагами. Денег для наёмного войска у него также не было. Правда, он полностью выплатил свой долг ага Ибреиму, но в казне после этого осталось не так уж много средств: их едва хватало на выдачу жалованья государственным чиновникам. Сумм, которые поступали из княжеств, платящих дань, было недостаточно для того, чтобы предпринимать какие-нибудь большие дела. Россия также не оправдала надежд Ираклия. Она не только Отказала ему в займе, но и не предоставила обещанных на военные нужды средств.

При таких условиях Ираклия тем более обрадовала преданность подвластных ему правителей. В это столь трудное для Грузии время у него появилась возможность сосредоточить все свои усилия на борьбе против лезгин и турок.

Ираклию необходимо было узнать, собирается ли Керим-хан примкнуть к России или же, наоборот, хочет вести дружбу с султаном. Ираклий мог воспользоваться обоими случаями, надо было только заранее знать, в какую сторону склонится Керим-хан. Поэтому, когда ему доложили о приезде Бесики, он приказал немедленно позвать его. Желание узнать о персидских делах если не вполне, то отчасти рассеяло гнев царя на Бесики. Как только Бесики вошёл в кабинет царя. Ираклий стал подробно расспрашивать его обо всех его беседах с шахом Керимом и ни словом не обмолвился о царевиче Александре. Царь задавал вопросы с таким спокойным видом, что Бесики понемногу овладел собой, и вскоре беседа приняла чисто деловой характер. Бесики откровенно изложил государю всё, что с ним было, и сказал, что Керим-хан ни в коем случае не примирится с проникновением России в Грузию и даже, если понадобится, поднимет меч против Ираклия. Вероятно, потому он и держит у себя царевича Александра Бакаровича, претендента на грузинский престол. Когда Бесики назвал Александра, Ираклий внимательно взглянул на него, но не произнёс ни слова. Бесики смело посмотрел государю в глаза и сказал:

— Простите меня, государь, за самовольную встречу с царевичем Александром. Возможно, что мне не следовало этого делать, но никто не объяснил мне, имею я на это право или нет.

— Посол действует от имени царя, следовательно, он имеет право встречаться с кем угодно — как с друзьями, так и с врагами.

— Я хочу также чистосердечно поведать вашему величеству, что считаю царевича человеком, достойным всяческого одобрения. Он умён, воспитан, учён, имеет нрав рыцарский и благородный. Правда, он претендует на карталинский престол, но он не позволил себе ни единого непочтительного слова по отношению к вашему величеству и, вспоминая о вас, неизменно воздавал вам хвалу.

Бесики походил в это мгновение на человека, который, зажмурив глаза, прыгает через пропасть, не надеясь достичь противоположного её края.

На такой безрассудный прыжок были похожи его похвалы царевичу Александру. Они не были заранее им обдуманы: всё произошло само собой. Как только Бесики произнёс имя Александра, он тотчас же осознал опасность своего положения и на мгновение испытал острый ужас человека, повисшего в воздухе над бездной.

Он со страхом взглянул на лицо Ираклия и с облегчением почувствовал, что перескочил через бездну. Царь не разгневался на него за похвалу своему сопернику, а наоборот, сам стал восхвалять последнего. Он вспомнил царя Вахтанга Шестого и сказал, что, если внук унаследовал качества своего деда, он, несомненно, отличается всеми добродетелями, которые издревле украшают род Багратионов.

В заключение царь спросил Бесики о причине опоздания, и, когда Бесики рассказал, как и с какими намерениями Керим-хан из месяца в месяц задерживал его в Иране. Ираклий, по-видимому, счёл эти объяснения достаточными: он не сказал Бесики, что причины эти оправдывают его, но и ни в чём не упрекнул молодого посла, а только, кивнув головой, отпустил его, а сам надел очки и снова углубился в бумаги.

Бесики облегчённо вздохнул и на цыпочках вышел из царского кабинета. За дверью он в изумлении остановился. Вся галерея была полна придворных и сановников. Все с нетерпением ожидали окончания его беседы с государем. Только сейчас понял Бесики, что судьба его висела на волоске. Его окружили и стали наперебой расспрашивать. Узнав, что государь принял его спокойно, не сделал ему выговора и не наложил наказания, все стали поздравлять его со спасением. Его тормошили, обнимали, целовали и с радостным смехом хлопали по плечам и по спине. Придворные сознались ему, что считали его обречённым, хотя и скрывали это от него: все ожидали, что государь отправит его прямо из дворца в темницу.

«За что же?» — промелькнуло в мыслях у Бесики, и он окинул взглядом поздравлявших его придворных. Однако он предпочёл промолчать и не задал этого простого вопроса: среди окружающих его доброжелателей были, конечно, и такие, радость которых была притворной, а поздравления лицемерными. Бесики теперь уже твёрдо знал, что при дворе нужно взвешивать каждый свой шаг и каждое слово. Если бы он спросил: «За что же государь должен был меня наказать?» — придворные льстецы тотчас же перетолковали бы его слова и сказали бы, что Бесики обвиняет государя в несправедливости. Поэтому Бесики сдержанно отвечал на поздравления; одних благодарил за внимание, от других отшучивался. Перекинувшись словом с каждым из собеседников, Бесики направился к Давиду Орбелиани, чтобы успокоиться, собраться с мыслями и складно рассказать тому, что произошло между ним и государем.

Он нашёл Давида в его рабочей комнате. Орбелиани вместе с Леваном разрабатывал новый гарнизонный устав, и оба оживлённо спорили о количестве необходимой крепостной стражи, пушкарей, трубачей и часовых у ворот. Левану, как коменданту крепости, хотелось иметь как можно больше воинов на стенах и на башнях, чтобы всем бросалось в глаза, что царь Грузин, подобно Тариэлю, «град имеет укреплённый, неприступный для врагов». Для этого, по мнению Левана, было необходимо не менее тысячи человек.

— Тысячи слишком много, — говорил Давид Левану. — Содержать тысячу бездельников только для того, чтобы вселять страх кучке людей, бессмысленно и невозможно. А для того, чтобы сторожить заключённых в темнице, достаточно и десяти человек. Ого! Вот и Бесики — как раз при упоминании о темнице! — со смехом вскричал Давид, увидя входящего поэта. — Как твои дела? Обошлось?

— Гневался на тебя государь? — спросил Леван с нетерпением.

— Я всё ему чистосердечно доложил, но он не изволил ничего мне сказать, так что я сам не знаю, каковы мои дела.

Давид и Леван переглянулись. Потом Давид спокойна сказал Бесики:

— Ты счастливо отделался. По-видимому, государь ограничится тем, что отнимет у тебя должность секретаря и больше не будет посылать с поручениями. Завтра или послезавтра я спрошу его о тебе, посмотрим, что он скажет.

Пророчество Давида сбылось. Через несколько дней казначей Иосиф объявил Бесики, что по царскому указу у него отнята должность секретаря и он снимается с жалованья и довольствия. Бесики надеялся, что ему заплатят жалованье за прошлый год, но казначей ответил ему отказом, — он передал Бесики слова Ираклия: «То, что следовало за службу у нас, он давно получил, а за то время, что он провёл по приказу шаха при шахском дворе, пусть сам шах ему и заплатит…»

Таким образом, Бесики остался ни с чем. Погруженный в тяжёлые размышления, он вышел из дворца и направился по Сионскому переулку к Нарикальской башне. Он был так подавлен, что не отвечал на приветствия и не замечал но дороге знакомых. Ещё вчера он был важным должностным лицом, царским секретарём, которого посылают к шаху с поручением… ещё так недавно он гордо беседовал с иранскими вельможами — и вот сейчас он шёл, понурив голову, почти в отчаянии, отягчённый множеством неожиданно возникших забот. Прежде всего ему необходимо было найти хотя бы одну комнату за плату и перенести туда своп вещи. Для этого нужно было заплатить домохозяину вперёд за целый год. Правда, Леван любезно предоставил ему комнату в крепостной башне, но для Бесики не было тайной, что этим помещением Леван пользовался для весёлого времяпрепровождения с женщинами. Скоро царевич, наверное, попросит его освободить эту комнату или предложит ночевать на крыше башни.

Не привыкший к такого рода затруднениям, Бесики совершенно утратил душевное равновесие. Он шёл к башне по узким переулкам и смотрел, как беззаботно суетились вокруг купцы, ремесленники, мастера.

У Сионского собора ему преградили дорогу нищие, которые постоянно во множестве толпились у церковных ворот и не давали покоя прохожим.

— Помогите несчастному!

— Подари грош, да не лишит тебя бог царской милости!

— Знатный господин, пожалей бедняка…

— Не пожалей гроша, да успокоит господь твоих родителей!

Бесики ускорил шаги, чтобы уйти от нищих. Будь у него в кармане деньги и подай он хоть одному из них, никакими силами нельзя было бы избавиться от всей этой толпы. Они бежали бы за ним на край света, пока каждый не получил бы монету. При других обстоятельствах щедрый от природы Бесики полез бы в карман, чтобы одарить бедняков, но сейчас он вынужден был бежать прочь. Ему казалось, что весь город смотрит на него, он сгорал от стыда и делал вид, будто так глубоко погружён в раздумье, что не слышит завывания нищих, хотя они бесцеремонно хватали его за полы одежды и вопили прямо ему в лицо. Наконец, потеряв терпение, Бесики решил перейти на противоположную сторону и спрятаться в ближайшем переулке. Вдруг он услышал голос, зовущий его по имени. Обернувшись, он увидел книжника Иасэ, который делал ему знаки рукой.

— У тебя такое лицо, точно с тобой что-нибудь приключилось, — сказал Иасэ, когда оба вошли к нему в мастерскую, — по-видимому, дела твои обернулись неважно.

— Да, плохи мои дела, Иасэ. Не требуется ли тебе работник в мастерской?

— А что случилось?

— Государь отнял у меня должность и не выдал жалованья за прошлый год.

— Почему?

— Не знаю. Он послал меня к шаху, а тот задержал меня у себя на целый год. Разве я виноват?

— Конечно, ты ни при чём. Тяжёлый характер у нашего государя. Трудно ему угодить. Если так пойдёт дальше, никто не выдержит. И ведь никогда не угадаешь, в хорошем он настроении или разгневан. Всё время надо быть начеку, ежеминутно рискуешь головой. У каждого человека есть друзья и враги, а мало ли вокруг государя льстецов и лицемеров? Всех приходится бояться! Какой-нибудь негодяй оклевещет тебя перед государем — и ты погиб. Я ведь не придворный и живу самостоятельно, кормлюсь своими книгами — и всё же, клянусь честью, боюсь рот раскрыть, а вдруг да вырвется что-нибудь такое… Сейчас же донесут государю: ют, мол, что про тебя говорит Иасэ. И доложат ведь не так, как было, — все переиначат, перетолкуют.

— А где твои ученики? — Бесики оглянул мастерскую. — Почему не видно ни одного?

— Потому что нет их больше у меня, — со вздохом ответил Иасэ. — Старых растерял во время чумы, а новых ещё не успел набрать. Трудное время настало — книги не только не покупают, а кажется, и даром не возьмут, если предложишь. А когда нужно написать для кого-нибудь просьбу или грамоту, то с этим я и один справлюсь. Есть у меня один приказчик и один слуга — вот и все мои люди. Не так давно появился в городе один учёный, иностранец, присланный русской императрицей. Зовут его… подожди, у меня записано: фамилия такая странная, что и не запомнишь.

Иасэ взял с прилавка книгу, перелистал её и с трудом прочёл.

— Гиль… Гильденштедт.

— Кто он такой и из каких краёв?

— Родом он из немцев, но служит у русской императрицы. Мне говорили, что он академик и профессор. Так вот я хочу сказать, что это единственный покупатель, побывавший у меня после чумы: он перерыл все книги, какие есть у меня в лавке.

— Зачем он приехал?

— Говорят, хочет описать все рудные залежи, имеющиеся в Грузии. Он сейчас в городе, дожидается приёма у государя. Живёт он в караван-сарае у Мелика. Но довольно о нём. Скажи лучше, что ты собираешься делать, потеряв царскую службу?

— Сам не знаю! Что говорить о службе, у меня нет даже угла, где бы я мог приютиться. — Бесики хотел было добавить, что в кармане у него нет ни гроша, но раздумал, испугавшись, как бы Иасэ не принял эти слова за просьбу одолжить денег. — Комнаты Анны-ханум заняты государем, а мои вещи свалили в подвале.

— Переселяйся ко мне. Сейчас я один, семья моя в деревне. Отведу тебе маленькую комнату наверху. В уплату перепиши мне книжку своих стихов. Согласен?

— А ты не боишься приютить человека, впавшего в немилость у государя?

— Полно тебе! Если бы даже государь и впрямь был на тебя в гневе, меня это не пугает. Моя жизнь уже позади. Ступай сейчас же за своими вещами, устройся у меня, успокойся, соберись с мыслями, а там поступай, как подскажет тебе твой разум. Чего ты испугался? Сегодня государь недоволен тобой, а завтра может вернуть тебе своё благоволение и удостоить тебя ещё больших милостей. Ступай, не мешкай: тебе не придётся платить за квартиру, и довольствие будет бесплатное. Чего ещё тебе надо?

— Ты хочешь быть моим Меценатом?

— Кто такой Меценат? Тот, что покровительствовал поэтам в Риме? Пусть будет так! Кто станет осуждать меня за это? — засмеялся Иасэ и отечески похлопал Бесики по плечу. — Ступай, не теряй времени.

Бесики в тот же день перенёс своё добро к старому книжнику. Иасэ был особенно доволен переездом к нему Бесики потому, что молодой поэт принёс с собой целый хурджин персидских книг, на просмотр которых оба потратили целый месяц. На второй или третий день Бесики навестил Левана, который постарался утешить и ободрить его. Царевич обещал ему, что попросит для него милости у царя, когда придёт время и его настроение изменится, так как, если это будет сделано слишком рано и если царь откажет в просьбе, то потом он уже не захочет менять своего слова.

Бесики теперь уже не имел права входить во дворец, разве только по вызову кого-либо из царской семьи или самого царя, поэтому он не любил выходить на улицу. Ему казалось, что все смотрят на него с насмешкой, приговаривая: «Прогнали молодца из дворца, смотрите, как он теперь по улицам шатается!» Но над ним, конечно, никто не издевался, кроме Чабуа Орбелиани, который придумывал ядовитые шутки по его адресу.

Узнав же об увольнении Бесики со службы, Чабуа захихикал, перекрестился и вскричал:

— Слава богу! Наконец-то обошлись с ним по достоинству.

После этого он не пропускал ни одного знакомого человека, чтобы не спросить его:

— Слышали, что случилось с козликом! Кто такой козлик? Как же вы не знаете этого? Во всём дворце только и был один козлик, тот, что пропадал целый год. Уж отчаялись найти… Поняли, о ком речь?..

Чабуа доставляло огромное удовольствие, если его шутки вызывали смех. Это легко удавалось ему с подчинёнными и с мелкими чиновниками, которые подобострастно хихикали вместе с ним. Но среди лиц, занимавших высокое положение, шутки его не имели особого успеха, а среди придворных дам он и вовсе не смел поминать Бесики худым словом.

Бесики знал о злых выходках Чабуа.

Однажды вечером Манучар Туманишвили подозвал Чабуа и сказал ему на ухо:

— Слышал, какие стихи сочинил о тебе твой козлик?

— Стихи?

— Да, стихи. Весь дворец знает их наизусть. Когда государю прочли их, он изволил много смеяться и сказал: «Любопытно, сумеет ли Чабуа ответить ему такими же остроумными стихами?»

— Где эти стихи? Прочти мне их сейчас же! Я так ему отвечу, что он судьбу свою проклянёт! Прочти их сейчас же!

— Помню только начало: «Афинский Аспид ахает, артачится…» Попроси лучше самого Бесики — он всё прочтёт. А не хочешь, обратись к Давиду Орбелиани.

У него записано на бумажке. А сам я…

Чабуа так внезапно сорвался с места, что Манучар не успел докончить своей фразы.

Бесики надеялся, что царевич Леван и Давид Орбелиани не покинут его в беде и попросят государя не гневаться на него. Женщины могли бы, пожалуй, принести ему больше пользы, но в это несчастливое время у него не было во дворце ни одной покровительницы. Анна-ханум была выслана из Тбилиси. Царица Дареджан пребывала в деревне. Царевна Тамара сердилась на него без причины. Что касается Анны, то, при всём своём желании, она не посмела бы замолвить за него слово перед государем. К тому же она вскоре уехала в Дманиси, не сообщив ему, где и когда они могут встретиться.

Стояло жаркое лето, зной был так силён, что днём невозможно было выходить на улицу. От земли поднимался горячий пар, и жители скрывались от зноя в подвалах или в домах-полуземлянках, где царила сравнительная прохлада и дышалось немного свободнее. Человека, впервые попавшего в Тбилиси в эти летние месяцы, поразил бы вид города. Днём, особенно после полудня, город пылал и сверкал, как печь, в которой обжигают известковый камень; улицы были безлюдны. Зато ночью тбилисские жители толпились на плоских крышах своих домов, и похоже было, что в городе ночное бдение по случаю храмового праздника. Пламя факелов и костров, огоньки фонарей боролись с ночной темнотой. С разных сторон доносились весёлая беседа, глухие удары бубна, вздохи тари, голоса ремесленников, заливисто поющие «шикасти» и «баяти». Нарядные стройные женщины, грациозно изгибавшиеся в танце под звуки бубна, казались эфирными, бестелесными существами.

Бесики и Иасэ редко выходили из дому по ночам: они сидели со свечой и переписывали книги. Иасэ работал над «Висрамиани» Теймураза, а Бесики снимал копию со словаря Саба Орбелиани.

Однажды вечером, утомившись от долгой работы, они решили подняться на плоскую крышу и подышать свежим воздухом. Бесики уселся на ковре, поджав ноги, настроил тари и стал тихо напевать.

Понемногу он увлёкся и запел так громко, что привлёк к себе всеобщее внимание. Голос его разносился далеко вокруг. Пение Бесики мгновенно привлекло к дому Иасэ тбилисских кутил. Появились кувшины, полные холодного вина, огурцы, свежая зелень, шашлык, изжаренный тут же на жаровнях с горячими углями, и Бесики за всем этим пиршеством даже не заметил, как наступило утро.

На следующий день кутилы, не дожидаясь, пока Бесики появится на крыше, зашли к нему, как только стало смеркаться, и пригласили его в Ортачальский сад. Ремесленники спорили между собой за честь иметь гостем Бесики, каждому было лестно сидеть за одним столом с человеком, недавно ещё занимавшим при дворе высокую должность, да ещё таким прекрасным певцом. Стараясь рассеять свою тоску, Бесики понемногу втянулся в эти кутежи и стал исчезать из дому Иасэ каждую ночь. Возвращался он только под утро, сильно пьяный. Он был озлоблен жизнью и только по ночам, охмелев от вина, забывал о своих обидах и горестях. Он уже и не осведомлялся о том, как складываются дела государства, хотя несколько раз встречал всезнающего Соломона Леонидзе и мог бы обо всём подробно разузнать от него.

Утром, протрезвившись, он впадал в дурное настроение: горести вновь одолевали его, он давал себе обещание больше не пить вина, но вечер опять заставал его в прежней компании. Незаметно для себя Бесики опускался всё ниже и ниже, он не пропускал ни одного весёлого сборища, куда его охотно приглашали, тем более что он не брал платы за своё пение.

Впрочем, ещё немного — и Бесики, вероятно, перешагнул бы и через эту грань, но судьба снова повернулась к нему лицом. Однажды утром пришёл узбаш, посланный царевичем Леваном, и передал Бесики приказание немедленно явиться во дворец.

Леван занимал три маленькие комнаты в верхнем этаже дворца. Одна служила ему спальней, другая — кабинетом, третья — гостиной. Бесики застал Левана в гостиной. Леван окинул молодого поэта изумлённым взглядом.

— На кого ты стал похож? — сказал он. — Какой ты грязный! Почему тебя не видно? Мне говорили, что ты спился и день-деньской шатаешься по улицам пьяный.

— Правду вам доложили.

— Что же тебя заставляет вести такую жизнь?

— Разве у меня мало причин?

— Почему ты не пришёл ко мне?

— А чем бы вы мне помогли?

— Не помог бы? Ну, так уходи!

— Я давно уже ушёл. Дальше уходить некуда.

— Ах ты, дятел! Какое ты имеешь право так дерзко разговаривать с царевичем? — в шутку рассердился Леван. — Что за стихи ты написал на Чабуа? А ответ его ты читал? Он сочинил такие стихи, что вся твоя поэзия гроша медного не стоит в сравнении с ними. Да! Лучше тебе пойти и броситься в воду.

— Правда? — спокойно спросил Бесики. — Хорошие стихи?

— Тебе от них, во всяком случае, радости мало. А теперь слушай меня: о стихах поговорим потом. С сегодняшнего дня ты служишь у меня и должен находиться при мне неотлучно.

— Неужели это правда? — воскликнул Бесики. Глаза у него заблестели, он упал на колени и прижал к груди полу платья царевича. — Требуй от меня любой службы.

— Не дотрагивайся до меня, грязнуля! Ну что, не ожидал такого счастья? Будешь служить хорошо, через год княжеский титул тебе пожалую, так как нельзя служить при царевиче, будучи только простым дворянином. А вот и ещё приятное известие. Через два месяца мы с тобой поедем в Петербург представляться императрице. Хочешь ещё приятных новостей — или достаточно?

— Больше не надо, боюсь, как бы меня не хватил удар!

— Ха-ха-ха, — от души рассмеялся Леван, схватил Бесики за воротник и поставил его на ноги. — Дурень ты этакий! Неужели ты думал, что я оставлю друга юности в беде? А теперь послушай, что я тебе расскажу. Вчера со мной приключилось такое, что я до сих пор никак в себя не приду.

— Что же с тобой приключилось?

— Шёл я к Заргарханэ. Около Дигомских ворот вижу — идёт мне навстречу молодая женщина. На вид она моложе меня. Такой красавицы я никогда не видал. Вряд ли божья матерь может быть прекрасней. Я, как Тариэль, едва не потерял сознание: колени у меня подогнулись, я зашатался и чуть не упал. Кажется, она заметила меня, во всяком случае, она скромно опустила глаза и быстро прошла мимо меня. Я не утерпел и пошёл за ней, чтобы проследить, где она живёт, и разузнать — кто она такая: девушка, замужняя женщина или вдова… Одно мне ясно — она не из знатного рода. Всех знатных девиц Тбилиси, да и во всей Грузии я знаю наперечёт. Как видно, она из горожанок. Так вот, идёт она быстрыми шагами, а я следую за ней на расстоянии и делаю вид, что иду по своим делам, а на неё никакого внимания не обращаю. Миновав Татарский майдан, она свернула к баням; я испугался — вдруг она войдёт в баню, тогда её не найти. Но тут я вспомнил, что по субботам в бане моются мужчины, и успокоился. В самом начале переулка, который ведёт к Нарикальской крепости, рядом с суннитской мечетью…

— Я знаю этот дом, — перебил Бесики.

— Знаешь? Чей это дом? Кто живёт в нём? Она вошла туда. У дверей она обернулась и бросила на меня гневный взгляд, который ещё сильнее разжёг во мне пламя… Так ты знаешь этот дом? Скажи мне, кто она, чья дочь или чья жена?

— Я знаю дом, но не знаю, кто в нём живёт.

— Знаешь, что я решил? Против окон того дома, немного ниже по переулку, есть маленький зелёный холмик. Лучшего места, чтобы посидеть за чашей вина, не придумаешь. Я прикажу слуге, чтобы он к вечеру, когда станет прохладнее, расстелил там на лужке скатерть и приготовил всё, что надо для пирушки. Мы соберёмся впятером или вшестером, предадимся веселью и издали, почтительно, как подобает рыцарям, будем петь песни в честь нежной девушки… Против твоего голоса, Бесики, не могут устоять даже камни. И сердце девушки, конечно, растает, как воск.

— «О несчастье! С любовью эти шалости не схожи: нет. День с одной, а завтра с новой…» — начал с улыбкой Бесики, но Леван прервал его:

— Довольно! Читай самому себе эти наставления. Иди лучше в дворцовую баню, выкупайся и надень чистую одежду. До вечера ты свободен. Скажи казначею, чтобы выдал тебе денег: небось у тебя нет даже гроша, чтобы свечку на радостях поставить своему святому!

Через час Бесики, чисто одетый и выбритый, свободно расхаживал по дворцовым залам и весело здоровался со встречными. Во дворце уже знали, что Бесики снова получил придворную должность, радостно приветствовали его и поздравляли с почётным назначением. Бесики зашёл засвидетельствовать почтение ко всем знакомым. Он заглянул и в помещение Тайного совета, чтобы обменяться приветствием с Соломоном Леонидзе. Этот последний, принеся свои поздравления, показал Бесики ответные стихи Чабуа и пригрозил поэту, что убьёт его, если он не ответит ещё более хлёсткими стихами.

Бесики отбросил листок со стихами и со смехом сказал Соломону, что в эту счастливую для него минуту ничто на свете не омрачит его радости. Вечером, к тому времени, когда шестеро молодых людей, во главе с царевичем, собрались на холме возле мечети, они уже знали, что молодая красавица, вскружившая голову царевичу, — вдова купца Авета Галамбарашвили, что зовут её Малала, что у неё трёхлетний ребёнок и что старшего над ней в семье нет никого, кроме старухи свекрови.

Когда опорожнили первые роги, Бесики взял саз, ударил по струнам и запел своим звонким голосом песню, которая совершенно очаровала и без того уже утратившего рассудок Левана, а прильнувшей к окну черноглазой Малале дала понять, что вся эта серенада затеяна в её честь. Нежно стонал саз, и счастливая улыбка не сходила с уст притаившейся за окном Малалы. Сам царевич пел ей о любви!

Осень была на исходе. В городе стало прохладно, и знатные семьи постепенно стали возвращаться из деревень и из загородных домов. Первой вернулась в город царица Дареджан со всей своей многочисленной свитой, за нею приехали Анна, Тамара, и вскоре дворец снова стал полон нарядных придворных дам. Бесики теперь проводил большую часть своего времени в обществе женщин. Правда, по своей должности он обязан был неотлучно находиться при Леване, но тот уже целую неделю все дни с утра до вечера проводил на тайном совещании у Ираклия. На этом тайном совещании кроме царевичей Левана и Георгия присутствовали Давид Орбелиани, Иоанн Мухран-Батони, католикос и Соломон Леонидзе. Сколько ни старался Бесики узнать о предмете, который обсуждался на совещании, он так ничего и не добился. Леван и Давид на все расспросы Бесики отвечали молчанием или шутками и тотчас же переводили разговор на другие предметы.

Прошла неделя. Однажды утром царь с приближёнными сели на лошадей и куда-то уехали, не захватив с собой даже слуг. Охранный отряд состоял из татарских сотен.

Бесики остался в распоряжении придворных дам. Он читал им стихи и рассказывал о прочитанных книгах. Дамы теперь чаще всего собирались у Анны, так как царица Дареджан ожидала ребёнка и поэтому жила во дворце Сачино.

Анна вернулась в город без мужа, которого оставила в Дманиси: переноска больного на носилках на такое большое расстояние была делом одинаково трудным как для больного, так и для сопровождающих. Анна предполагала сразу после свадьбы Анико вернуться в Дманиси и провести там зиму. Она окончательно убедилась, что доверяться управляющему нельзя, и твёрдо решила взять в собственные руки управление своими владениями. Кроме того, Анна решила как-нибудь заполучить Бесики к себе на службу или желобиться его назначения на какую-либо должность в крепость Ахтала. Таким образом она надеялась избежать опасностей, подстерегавших её во дворце, где на неё было устремлено слишком много любопытных глаз. После ссоры с Тамарой Анне стало ясно, что её тайна легко могла обнаружиться.

Правда, ссора с Тамарой забылась, не оставив следа, и по возвращении из Телави племянница с прежней любовью заключила тётку в свои объятия. Но сердце Анны трепетало от страха, и она с недоверием взирала даже на такого близкого ей человека, как Тамара.

Перед Анной было ещё одно неотложное дело — свадьба маленькой Анико. Она торопилась, как говорили в те времена, вручить свою внучку тому, кого судьба назначила ей в супруги, а в глубине души стремилась таким образом уничтожить источник подозрений, которые время от времени терзали её сердце.

Анна почувствовала это уже давно. От её любящего сердца и ревнивых глаз не укрылась та радость, которая вдруг зажглась во взгляде Бесики, когда он впервые после своего возвращения из Ирана встретился с Анико. Это уже во второй раз она испытывала такую боль, но сейчас она была острее, чем раньше. Последние годы Анна стала заметно стареть. Волосы её поседели, и она была вынуждена их красить. На лицо легли морщины, которые трудно было скрыть даже под белилами. Эти перемены особенно бросились в глаза Анне, когда после года отсутствия, вернувшись в город, она увидела себя в больших зеркалах дворца. Небольшого роста, стройная, Анна казалась издали ещё совсем молодой женщиной, но, приблизившись к зеркалу, она сразу заметила, как изменилось её лицо.

Анна испугалась. Она решила, что всё для неё кончено, а если и не кончено ещё, то, во всяком случае, скоро кончится: исчезнут радость и веселье, молодость покинет её, наступит вечер, и жизнь окажется в прошлом. И она заторопилась, заметалась в тревоге. Сердце её всё ещё билось пылкими желаниями. И пока не погасли эти желания, пока небо её не заволоклось ещё покровом темноты, она решила испить до дна чашу радости жизни. Она стала нетерпелива. Ей хотелось, чтобы все её мимолётные желания мгновенно приводились в исполнение, и она не давала покоя ни себе, ни другим, пока не добивалась цели.

Так и сейчас, решив выдать замуж Анико, она немедленно принялась за дело. Царевич Давид уже приехал из Мингрелии в Картли и сейчас гостил у князя Мухран-Батони. Анна немедленно отрядила гонца в Мухрани и вызвала к себе поверенного Давида, Бардга Чиковани. Согласие царя Ираклия было уже получено, решено было справить свадьбу до рождественского поста. Анна предполагала отпраздновать бракосочетание не в Тбилиси, а в Мухрани, где соберётся не так много народа, да и свадебный пир продлится не более двух-трёх дней. Это было тем более необходимо, что Ираклию, озабоченному делами государства, сейчас было не до свадебных пиров. Кроме того, царь считал не совсем удобным праздновать это торжество у себя. Царь Соломон имеретинский, узнав об этом, мог бы подумать, что Ираклий собирается свергнуть его с престола и с этой целью решил породниться с царевичем Давидом — претендентом на имеретинский престол — и даже справляет его свадьбу в своём дворце. Возможно, что в этом опасении Соломона и была доля правды, однако Ираклий считал неблагоразумным разоблачать свои тайные намерения, тем более что у него был заключён дружеский договор с Соломоном. Ираклий поговорил с Анной и посоветовал ей отпраздновать торжество как можно скромнее, а местом для него избрать Тандзию, Телави или же Мухрани.

Анна остановила свой выбор на Мухрани и торопливо принялась за приготовления.

Бардга Чиковани не замедлил явиться к ней и доложил, что царевич Давид, наследник имеретинского престола, с нетерпением ждёт счастливого дня и готов хоть сейчас идти под венец. Вначале Анна была очень довольна, что всё шло так гладко, в полном соответствии с её желаниями, но затем странное поведение Бардга Чиковани смутило её и вызвало в ней неясные подозрения. После официальных заверений Бардга вдруг стал почему-то умолять Анну не верить, если ей доложат что-либо дурное о царевиче, что это всё сплетни и что, если она сомневается в его искренности, он готов поклясться на евангелии или перед образом.

Анна удивлённо подняла брови и спросила его:

— О каких сплетнях ты говоришь?

— Мало ли что могут болтать враги, госпожа и царица моя!

— А что же именно?

— Может статься, вам наговорят чего-нибудь… — смутился Бардга.

— Я слышала, что царевич страдал родимчиком и что у него была падучая. Больше я ничего не знаю.

— Это я и имел в виду, — с облегчением вздохнул Бардга, убедившись, что Анне больше ничего не известно. — Он немного болел в детстве, как и все мы.

— А сейчас у него не бывает припадков?

— О нет, государыня! Иоанну Мухран-Батони, надеюсь, можно верить. Он подтвердит вам, что я говорю правду. Мы живём у него уже давно, и если бы царевич был действительно одержим падучей, то его светлость знал бы об этом. Царь Соломон сам страдает этой неизлечимой болезнью, вот враги и выдумали, будто царевич Давид, как и его родственник, тоже унаследовал от предков этот недуг. Сказать ведь можно что угодно, а потом доказывай всему миру, что это ложь.

Объяснения Бардга несколько успокоили Анну, но всё же она чувствовала, что Бардга от неё что-то скрывает. При других обстоятельствах одного такого подозрения было бы достаточно, чтобы Анна отказала претенденту на руку внучки, но сейчас она старалась не задумываться над этим.

«Всё это глупости, выдуманные врагами царевича! — думала она. — Иначе разве бы родные его посмели добиваться родства с внучкой сестры великого царя Ираклия? Они устрашились бы гнева государя!»

Так успокаивала себя Анна, но какой-то тайный, внутренний голос говорил ей, что она торопится со свадьбой внучки только для того, чтобы освободиться от соперницы.

Но чем больше старалась она заглушить укоры совести, тем назойливее становился внутренний голос. Ни молитвы, ни хлопоты, ни деланное оживление не помогали ей. Она суетилась, занималась счетами, проверяла приданое, разглядывала шелка, рассылала слуг в разные стороны, но в ушах её беспрерывно звучало: «Ради своего счастья совершаешь грех, приносишь в жертву своему желанию внучку!» «Лжёшь», — мысленно кричала в ответ Анна, но бес, притаившийся где-то в уголке её души, упрямо повторял: «Ради своего счастья, ради своего счастья, ради своего счастья…»

Анна потеряла покой, она не спала ночей. Стараясь утомить себя, она до рассвета при свечах читала псалмы, но сон не касался её глаз, и между строк, словно вертлявые бесенята, мельтешили слова: «Ради своего счастья, ради своего счастья…»

Покрасневшими от бессонницы глазами она прочла слова псалма: «Господи боже, повелитель жизни моей, денно и нощно взываю я к тебе, услышь, внемли мольбам моим, ибо преисполнилась горечи душа моя и жизнь моя стала мученьем ада!» В отчаянии забросив книгу в угол, Анна вскочила с места.

Она подбежала к зеркалу и стала вглядываться в своё отражение. Перед нею в зеркале была какая-то посторонняя женщина со всклокоченными волосами и мрачным, потемневшим лицом, готовая кинуться на неё, чтобы задушить. «Что тебе надо? — Анна стремительно приблизила своё лицо к зеркалу. — Что тебе надо?.. Да, ради своего счастья я поступаю так. Захочу, так дьяволу отдам свою внучку! Оставишь ли ты меня в покое наконец? Душа моя на пороге преисподней, но я не боюсь, не боюсь!..» Нечаянно коснувшись лбом холодного стёкла, она вздрогнула, очнулась, снова легла в постель и мгновенно заснула как убитая.

Наутро Анна спокойно глядела на своё отражение в зеркале, служанки заплетали ей косы, одевали её, украшали драгоценностями, и она, довольная собой, радостно улыбалась.

Подозрения Анны по поводу царевича Давида Георгиевича не были напрасны. Царевич действительно от рождения был слабоумным. Родители немало помучились с ним, приглашали к нему врачей, испробовали множество средств, но всё было безуспешно. Наконец специально приглашённый из Рима врач убедил родителей, что этот врождённый недуг неизлечим, и посоветовал приставить к царевичу слугу или дядьку-дворянина, который держал бы в страхе молодого человека и заблаговременно останавливал его выходки.

Такой страх мог быть внушён только безжалостными побоями, которые отбили бы у царевича охоту вытворять глупости. Но не так-то просто было найти дядьку для царевича: он сам обладал недюжинной силой, и одолеть его было нелегко. После долгих поисков родители остановили свой выбор на сыне кормилицы царевича, который рос вместе с ним и намного превосходил его в силе. Римский врач подробно объяснил слуге, как ему поступать в затруднительных случаях, и предупредил родителей, чтобы те не мешали воспитанию сына и не поддавались чувству сострадания.

С детства привыкший к царевичу и не стеснявшийся его, сын кормилицы усердно выполнял предписания врача и несколько раз в присутствии родителей жестоко избивал своего господина. Напрасно несчастный молил родителей о помощи, отец хладнокровно объяснил ему, что если он не будет делать глупостей, то и бить его не станут, а мать, глотая слёзы, подтвердила слова отца.

Давид был вынужден покориться судьбе, и вскоре сын кормилицы, которого звали Ростомом, а домашние называли Росто, так хорошо вышколил своего воспитанника, что у царевича совершенно не осталось собственной воли. Он вполне подчинился своему слуге, редко раскрывал рот, а если разговаривал, то не иначе, как заглядывая в глаза своему дядьке и дрожа от страха, как бы не сболтнуть лишнего. После каждой провинности царевича Росто, выждав, чтобы они остались вдвоём, заманивал его в подвал и брался за палку; а если Давид пытался защищаться, Росто бросал его на землю и катал ногами, как мяч.

После каждого такого избиения царевич по нескольку дней лежал в постели, а Росто, озлобленный против всего мира, опускался на колени в прокопчённой людской и часами молился:

— Господи! Спроси с того, кто ввёл меня в этот грех! Ты знаешь, что я невиновен! Верни этому несчастному разум и сними с меня этот крест!

Эта своеобразная и жестокая обязанность заставила Росто привязаться к своему царевичу и полюбить его какой-то болезненной, но сильной любовью. Он готов был сразиться ради царевича со всем светом. Чего бы ни пожелал Давид, Росто готов был сейчас же выполнить его желание, но, как только у царевича начинался приступ его болезни, Росто снова становился неумолимым палачом.

Некоторое время царевич и Росто жили одни на берегу Ингури, в плетёной хижине Бардга Чиковани, и не показывались никому на глаза. Так продолжалось, пока Росто не удалось вышколить своего больного, после чего оба переселились во дворец Дадиани, в помещение, специально отведённое для гостей. Здесь Давида облачили в богатые одежды и постепенно стали приучать к придворным обычаям, к общению с знатными и высокопоставленными людьми. Росто неотлучно находился при Давиде: во время празднеств и приёмов во дворце верный слуга возносил благодарность богу, видя, что его господни хорошо ведёт себя в обществе. Давид был совершенно невежествен и по большей части не принимал участия в беседах, не понимая ни слова из того, о чём беседовали высшие вельможи. Он вмешивался в разговор только тогда, когда к нему обращались с вопросом. По каким-то особым, никому, кроме него, не заметным признакам Росто предугадывал заранее приближение припадка и тотчас же уводил Давида из общества.

Он увлекал больного в подвал и брал в руки плеть. Испуганный царевич тотчас же съёживался, как собачонка, забивался в угол, закрывал голову руками и жалобным голосом молил своего дядьку:

— Росто, не бей меня, пожалей. Я буду лежать смирно и рта не раскрою.

И действительно, Давид лежал тихо, без движения, а Росто стоял рядом, прислонившись к двери, с плёткой или палкой в руке, терпеливо дожидаясь, пока окончится припадок и царевич заснёт. Проснувшись, больной ничего не помнил и с покорной улыбкой спрашивал своего слугу и наставника:

— Долго я спал, Росто? Скажи, почему я так люблю спать на сене? Ты, наверное, опять бил меня?

— При посторонних не спрашивай, бил ли я тебя. Ты царевич, нельзя тебе срамиться!

— При посторонних не надо спрашивать. Это и я понимаю. Дай мне умыться, а потом пойдём на охоту.

Чем дальше, тем реже становились приступы странной болезни царевича. Казалось, по мере того как он становился старше и мужал, его окрепший организм одолевал врождённую болезнь, но ум его мало развивался. Грамоте он так и не мог научиться, и когда родители упрекали его за это и стыдили: «Как ты, не зная грамоты, взойдёшь на престол?» — царевич простодушно отвечал:

— Как возведут, так и взойду. Для этого не нужны книжки.

— Сбросят тебя с престола, сыпок, что тогда?

— Кто сбросит? Кроме Росто, меня никому во всём мире не одолеть, а Росто говорит: «Ты только усядься покрепче на троне, а там ничего не бойся!..»

— Но как же ты, неграмотный, будешь править страной?

— Подумаешь — править! У меня будут министры. Прикажу им, и они станут править, это их Дело. Разве Соломон по книжкам правит страной?

— Соломон житья никому не даёт, от него и своим и чужим одинаково тяжело, — говорил сыну Георгий. — Он ожесточился против самых близких ему людей — видишь, отнял у меня трон и заставил меня жить при чужом дворе и надеяться на чужую милость.

Георгий надеялся при помощи владетеля Мингрелии Кация Дадиани вернуть себе имеретинский престол. Кация был непримиримым врагом царя Соломона и всячески покровительствовал его противникам. Изгнанного из Имеретин Георгия он приютил у себя и осыпал заботами и вниманием. Он же посоветовал Георгию породниться с Ираклием, чувствуя, что и картли-кахетинский царь не в ладах с царём Имеретии и постарается при первом же благоприятном случае сбросить его с престола и посадить на престол Имеретии своего родственника царевича Давида. Кация был хитёр. Он понимал, что Ираклию было на руку иметь на имеретинском престоле слабохарактерного царя, которого он мог бы полностью подчинить своей воле или по крайней мере держать под своим влиянием. Надежды Кация и Георгия сбылись. Ираклий изъявил согласие на брак Давида с внучкой его сестры, и вскоре празднично одетого царевича отправили в Картли с большой свитой.

В замке Мухран-Батони все с любопытством следили за Давидом, чтобы проверить правильность ходивших о нём слухов, но не могли заметить ничего плохого. Приехав в Тбилиси, Иоанн Мухран-Батони поклялся Анне, что все слухи о болезни царевича — ложь и что лучшего зятя нельзя и пожелать. Он уговаривал Анну поскорее обвенчать внучку, так как Анна всё ещё раздумывала, справлять ли свадьбу до наступления поста или отложить её ещё на год. Царица Дареджан советовала ей в этом году устроить только обручение, а свадьбу отложить до следующего года.

Анна готова была уже согласиться с царицей, но однажды вечером прибежала к ней её верная служанка Гульвардис и сообщила ей, под секретом, важную новость. Она рассказала, что по пути в казнохранилище, где у неё было какое-то дело, она услышала за занавеской, в одном из дворцовых переходов, шёпот: «Милый». Узнав по голосу Анико, Гульвардис осторожно заглянула за занавеску и…

— Боже милосердный, — перекрестилась Гульвардис, — что я увидела…

— Что ты увидела? — с замиранием сердца спросила Анна и тут же добавила с отчаянием в голосе: — Нет, нет, лучше не говори!.. Это был он? Да? Говори, что же ты молчишь?.. — Голос её перешёл в хриплый шёпот, она почти задыхалась, — Это был он, да?.. Что было дальше? Говори же!

— Да, это был он, госпожа! Анико обнимала его за шею…

Анна с таким отчаянием впилась ногтями в руку служанки, что разодрала ей кожу до крови. Гульвардис терпеливо вынесла боль и попыталась успокоить госпожу. Анна строго приказала ей повторить всё подробно, с самого начала. Гульвардис нечего было добавить к своему рассказу, так как Бесики и Анико тотчас же расстались. Бесики сам снял руку Анико со своей шеи и сказал, что это безумие, что, если их застанут здесь, они погибли.

— Это всё?

— Всё, клянусь вашим счастьем! Я стояла за колонной, но они меня не заметили. Расставшись с Бесики, Анико пошла в сад, а он направился, кажется, в Тайный совет.

— Хорошо, — кусая губы, произнесла Анна. — Хорошо. Всем, кто сегодня захочет видеть меня, скажи, что я нездорова и не принимаю. Анико удали от меня на эти два дня, чего бы это ни стоило. Скажи, что бабушка приказала ей поехать в Сачино навестить царицу Дареджан. Принеси мне бумагу и перо, я хочу написать письмо к Мухран-Батони…

— Но ведь князь Мухран-Батони находится в Тбилиси! Он приехал сегодня!

— Он здесь? Тем лучше. Передай ему, что я прошу его пожаловать ко мне. Свершилось то, чего я боялась! Но мы ещё посмотрим! Не всегда же мне покоряться своей невесёлой судьбе! Ступай, исполни моё приказание.

Иоанн Мухран-Батони приехал в Тбилиси ради столь важных дел, что ему было не до совещания с Анной. Он должен был срочно ехать в Ахалцих.

События, развернувшиеся в Имеретии, и безрассудные действия генерала Сухотина окончательно убедили Ираклия в необходимости искать путей для заключения мира с турками.

Появившись в Имеретии, Сухотин немедленно стал готовиться к наступлению на Поти. Царь Соломон советовал ему отложить поход до осени, опасаясь, что русские солдаты не выдержат нездорового климата болот летней порой, но Сухотин и слышать об этом не хотел.

— Вы не знаете русского солдата. Он всё выдержит — ему нипочём малярия и знойные болотные испарения, — уверял он Соломона.

И генерал немедленно двинул на Поти всё своё войско, которое Тотлебен сдал ему в столь плачевном состоянии, что трудно было угадать в его солдатах части регулярной армии. Оборванные, босые, голодные солдаты едва передвигали ноги. Правда, Сухотин распорядился накормить солдат, починить их рваную одежду, обул одних в чувяки, других — в каламаны, но едва только войска Сухотина окружили Поти и приготовились к бою, как почти все солдаты заболели лихорадкой и дизентерией. Сухотин предполагал овладеть Потийской крепостью в десять дней, но прошёл уже целый месяц, а город всё ещё не был взят. Тем временем лихорадка уничтожила более восьмисот солдат. Генерал был вынужден вернуться назад. После этого русское войско потеряло боеспособность: почти все солдаты были больны и не могли передвигаться. А те, кто ещё сохранил способность двигаться, разбежались. Сухотин убедился, что он ничего в Грузии не добьётся, и стал готовиться к возвращению в Россию.

Ираклий был хорошо осведомлён об этих событиях. Уход русского корпуса из Грузии ставил его в безвыходное положение. Он был уверен, что Турция не простит ему поражения при Ахалцихе и постарается отомстить, как только русские войска покинут Грузию. Ираклий был уже готов начать переговоры с Турцией и собирался направить туда своего посла, когда неожиданно явился к нему ахалцихский католический священник и сообщил, что тайный посол султана желает переговорить с грузинским царём и просит назначить место свидания.

Посоветовавшись с членами своей семьи и самыми ближайшими из сановников, Ираклий решил принять посла. Но нужна была большая осторожность, чтобы сохранить эту встречу в тайне от членов русской миссии. Ираклий подозревал, что русские имеют при его дворе тайного наблюдателя, который следит за каждым шагом царя и немедленно доносит им о всех его действиях. Поэтому царь решил поехать для встречи с послом в Триалети, тем более, что днём раньше он послал туда же, в Хертвиси, Агабаба Эристави с войском.

Хертвисский бек отложился от ахалцихского паши и прислал к Ираклию человека с просьбой направить к нему войско, которому он обещал сдать Хертвисскую крепость. Это был весьма благоприятный случай. Ираклий был уверен, что ахалцихский паша не станет защищать крепость отложившегося бека. Таким образом он получал возможность ещё раз доказать наблюдавшим за ним русским, что он продолжает войну против Турции, а сверх того, заранее, на случай ухода русских войск из Грузии, подготовить почву для переговоров с турками о мире.

Как только Ираклий расположился лагерем у Табискури, неожиданно, точно свалившись с неба, появился уполномоченный русского правительства капитан-поручик Львов, который, по предположению царя, должен был в это время находиться в Имеретии.

Ираклий приветствовал его, подробно расспросил об имеретинских делах и попросил проехать в Хертвиси, где он, как знаток военного дела, мог оказать большую помощь Агабабу Эристави в овладении крепостью. Львов немедленно направился в Хертвиси. Ираклий на другой же день выехал на охоту и как будто случайно натолкнулся на стоянку пастухов, где его ждал посол от вновь назначенного ахалцихского паши Сулеймана. Он передал Ираклию письмо от паши и сообщил, что султан принял во внимание просьбу повелителя Персии Керим-хана и готов, если Ираклий порвёт с Россией, забыть все прошлые разногласия. Паша просил Ираклия направить в Ахалцих посла, чтобы окончательно договориться и выработать условия мира. Ираклий вызвал к себе Иоанна Мухран-Батони и приказал ему ехать с посольством. Иоанн спешно вернулся в Тбилиси и стал готовиться к поездке.

Среди хлопот и приготовлений Иоанн мучительно силился вспомнить о каком-то забытом деле. Случайно попавшийся ему на глаза саз напомнил ему то, что он забыл. А именно: по приезде в Тбилиси он хотел повидать Бесики и порадовать юношу, сообщив ему, что его труды при дворе шаха наконец принесли плоды.

Как только Бесики явился, Иоанн подробно рассказал ему о последних событиях и, отечески похлопав его по плечу, добавил:

— Твои дела идут хорошо. Мне кажется, государь сожалеет, что разгневался на тебя.

— Да продлится жизнь нашего государя! А я-то всё гадал, — улыбнулся Бесики, — что это за тайное дело, в которое не посвящают даже вельмож.

— Дело действительно тайное, сын мой. Тебе я рассказал о нём потому, что ты принимал в нём участие. Смотри не проговорись никому — ведь, если русские узнают об этих делах, выйдет большая неприятность. Они беспрестанно следят за нами.

Вошёл слуга и передал Иоанну просьбу сестры государя немедленно её посетить.

— Должно быть, это по поводу свадьбы, — сказал Иоанн, — а у меня сейчас и времени нет для этого! Ну что же делать, придётся исполнить её просьбу — ведь она сестра государя. Пойдём со мной, Бесики. Посмотрим, каковы будут её приказания.

Дом Иоанна стоял у Речных ворот, на той самой улице, которая вела от Апчисхатской церкви к палатам царевича Георгия и выходила на площадь перед царским дворцом. Иоанну и Бесики надо было пройти всего около двухсот шагов. По дороге они продолжали беседу о государственных делах. Бесики не собирался идти к Анне, но, увлёкшись беседой, он не заметил, как они прошли весь путь и очутились в дворцовой галерее. Мухран-Батони продолжал оживлённо разговаривать, и Бесики, который стеснялся его прервать, шёл за ним, точно на поводу, пока оба они не очутились в гостиной Анны.

Взгляд, каким Анна встретила появившегося в её гостиной Бесики, ошеломил его.

Он почувствовал неприятное смятение и страх.

Чтобы скрыть свою растерянность, Бесики низко склонил голову.

— Мне кажется, что я здесь лишний, — с вашего разрешения я удалюсь!

Не дожидаясь ответа, он отступил к дверям и торопливо вышел из комнаты, точно вытолкнутый взглядом Анны.

Правда, тревожные предчувствия не давали покоя Бесики все эти дни, но он не ожидал, что они так скоро окажутся действительностью. Началось всё это несколько дней назад, когда Бесики, случайно встретив в одном из залов дворца взволнованную чем-то Анико и заметив её заплаканные глаза, спросил о причине слёз. Анико, всхлипывая и обнимая его, сообщила, что её скоро выдают замуж, но что она всегда любила и будет любить только его одного. Это неожиданное признание так поразило Бесики, что сначала он не ощутил ничего, кроме удивления, и постарался всё обратить в шутку. Но при каждой новой встрече, стоило увидеть светящиеся радостью глаза Анико и услышать звонкий голос, он уже не только не старался погасить разгоревшееся в ней пламя, а напротив, всё больше поддавался охватившему его чувству. Так произошло и в тот раз, когда Гульвардис оказалась случайной свидетельницей их свидания.

Молния, которую метнул в него разгневанный взгляд Анны, мгновенно отрезвил Бесики. Он понял, как сильно он провинился перед нею. Проходя по галерее, он машинально глядел по сторонам, словно ища выхода из своего ужасного положения. И неожиданно встретился с Анико. Она шла из сада — радостная, счастливая своей любовью, полная мыслей о возлюбленном. Она знала, что он никогда не сможет стать её супругом, но это не тревожило её. Она даже не задумывалась над этим. Она любила Бесики наивной любовью и, считая себя победительницей над всеми поклонницами молодого поэта, была преисполнена чувством необычайной гордости.

С сияющими глазами шла Анико из сада, когда встретила по пути Бесики и услышала от него, что она не должна принимать всерьёз их любовь, что ей нужно забыть обо всём, что было между ними.

— Я только пошутил, — добавил Бесики. — Разве допустимая вещь — любовь между нами?

В первую минуту Анико показалось, будто её окатили холодной водой, она вздрогнула и растерянно заморгала глазами; затем, придя в себя, она пристально поглядела на Бесики и, убедившись, что он не шутит, вдруг с такой силой ударила его по лицу, что на его щеке появился отпечаток всех её пяти пальцев. Гордо подняв голову, она быстро прошла в свою комнату, едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться.

— Что это ты написал, юноша? — Леван взял в руки листок, прилёг на тахту и начал читать: — «Сад тоски…»

— Не надо, не стоит читать! — Бесики протянул руку, чтобы вырвать листок.

Леван отвёл руку Бесики.

— Погоди, дай прочесть. Я хочу узнать, что за тоска овладела тобой, пока меня не было здесь:

— Кто же эта роза? Говори сейчас же!

— Никто. Разве каждое стихотворение, написанное поэтом…

— Молчи! Знаю я твои проделки.

Бесики вновь попытался отобрать стихи у Левана.

— Прочтём потом.

— Да погоди же!

Убери руку!

Бесики отнял наконец листок у Левана, который расхохотался, прочитав последнюю строчку.

— Скажи правду, которая из женщин упрекает тебя в непостоянстве? Супруга ага Ибреима? Но ведь у тебя сейчас должен быть медовый месяц: ага уехал в Россию. Впрочем, кажется, я всё понял. Ты явился к ней, как Автандил к Фатьме, а она выпроводила тебя вон!

Утомлённому делами Левану хотелось отдохнуть, он был расположен шутить и забавляться. Он приказал затопить камин в большой комнате и в ожидании ужина развлекался беседой с Бесики. Бесики же, которому хотелось расспросить царевича об интересовавших его делах, всё время старался изменить направление разговора, тем более, что Леван своими добродушными шутками бередил его душевные раны.

— Ты слышишь? Говори сейчас же, кто эта другая, для которой горит твоя лампада? — настаивал Леван.

— Когда государь изволил вернуться?

— Ты отвечай лучше на мой вопрос! Не твоё дело, когда изволил вернуться государь. Кто она? Сандухт? Или Ашхени? Ну чего молчишь? Ох и устал же я! Столько времени в седле, а завтра опять ехать, на этот раз в Мухрани, на помолвку Анико с имеретинским царевичем.

— Я должен сопровождать тебя?

— А как же? Ты правитель моего двора, мой министр и мой постельничий… Кстати, как идут мои постельные дела с Малалой? Я могу её повидать сегодня ночью?

— Я хочу попросить, ваше высочество, кое о чём…

— А ну-ка, вставай! — И Леван слегка подтолкнул Бесики носком сапога. — Уселся у меня в ногах, точно ангел смерти!

— Ангел смерти не садится в ногах, царевич!

— Зажги свечи. Не видишь, темно. Позови дворецкого, пусть несёт всё, что полагается для ужина.

Пока Бесики звал слуг, явились и гости. Пришли мдиванбег Рамаз, Сулхан Бектабегишвили и Агабаб Эристави. Предводительствовал ими Давид Орбелиани, который, войдя в комнату, сразу закричал:

— А ну-ка, шурин, где твой ужин?

— Сейчас! Всё готово! — Леван встал, чтобы приветствовать гостей. — Пожалуйста! Кого я вижу! Это ты, Агабаб? Когда ты вернулся?

— Только что, — ответил Агабаб и погладил свои длинные усы, словно собирался заложить их за уши. — Мы уже давно были бы здесь, но обоз с добычей задержал нас.

— Крепость взяли?

— Разве вам не докладывали?

— Я ничего не знаю.

— Мы овладели городом и разрушили деревни. Взяли бы и крепость, но российский уполномоченный Львов посоветовал нам оставить её. Он считает, что пользы от этой крепости не будет никакой, так как вплотную над ней расположено плоскогорье и она совершенно беззащитна. Достаточно врагу занять плоскогорье, и несколько стрелков перебьют весь гарнизон. Держать войска в Хертвиси нет никакого смысла: зимой дороги в Грузию будут отрезаны, и турки, которые занимают Ацквери, Ахалцих и Ахалкалаки, будут иметь полную возможность вернуть себе Хертвиси.

— Это правда, — заметил Леван.

— Так как у нас не было пушек, мы и решили не трогать запертый в крепости маленький гарнизон. А добычи у нас так много, что мы еле её привезли.

— И сверх того ещё около двухсот человек взято нами в плен, — добавил Давид и нетерпеливо оглянулся. — Где же икра, балык, форель, карпы?

Давид был в прекрасном настроении. С тех пор как он убедил Ираклия помириться с турками, отношения зятя с тестем стали исключительно близкими и тёплыми. Ираклий убедился, что события развивались в точности так, как предвидел Давид, и потому он опять стал внимательнее прислушиваться к советам зятя. Царь понял, что нельзя сидеть сложа руки в надежде на чужую помощь и что такое поведение смертельно опасно для государства.

В беседах с царём Давид решительней, чем прежде, настаивал на необходимости создать грузинское постоянное войско. Ираклий соглашался с ним, но решил предварительно ещё раз попытать счастья в переговорах с Россией и, если окажется невозможным получить от неё вспомогательное войско, постараться добиться хотя бы займа на то время, пока не начнётся разработка ахтальских руд. Давид не стал с ним спорить, хотя был уверен в неуспехе переговоров с Россией.

— Где же твоё гостеприимство, я спрашиваю? — повторил Давид.

Вместо царевича ему ответил Бесики, который в это мгновение появился в дверях.

— Всё готово, ужин несут.

— Бесики, и ты здесь? — радостно воскликнул Давид. — Ну, как ты поживаешь, отверженный? Давно я не слышал твоего пения! Зато уж сегодня заставлю тебя петь, пока не охрипнешь! Где твой тари?

— Ты спроси, до песен ли ему? Он гуляет по саду тоски, — вмешался Леван и с улыбкой посмотрел на Бесики.

— Что он потерял в саду тоски? Пусть переселится в сад веселья, тем более, что дела его идут хорошо. Я замечаю, что государь вновь начинает к нему благоволить. Леван, когда государь приедет, мы с тобой постараемся, чтобы он вернул Бесики должность секретаря. За что его наказывать? Выясняется, что он таки неплохо повёл дела у шаха! Мы не так богаты образованными людьми, чтобы швыряться ими.

Леван согласился с Давидом и позвал гостей к столу, на котором слуги расставили фарфоровые тарелки и высокие хрустальные бокалы.

— Унесите прочь бокалы, — приказал слугам Давид, — разве мы женщины, чтобы пить вино из напёрстков? Давайте сюда чаши, кубки, роги.

Все сели за стол, за исключением Бесики, которому по должности не полагалось сидеть при царевиче. Он стал за стулом Левана, но Давид подозвал его и посадил рядом с собой.

— Иди сюда, царевич разрешает! Садись, настрой свой тари.

— Ты, я вижу, в самом деле расположен пировать, — заметил Рамаз Давиду.

— Почему же нет? Вот Агабаб вернулся с войны победителем. Разве нам не следует это отметить? Как ты думаешь, Агабаб?

— Так ведётся издревле — после войны пируют, — ответил Агабаб.

— Потому-то мы, грузины, так часто и пируем, что постоянно сражаемся. Хоть бы один год прошёл без войны, — со вздохом сказал Рамаз.

— Надо завести хорошее войско, много пушек, оружия, тогда и отдохнём, — горячо ответил Давид. — Если соседи почувствуют, что мы сильны, то и воевать с нами не посмеют.

— Благослови тебя бог! Да разве мы сами этого не знаем? Но ведь содержать постоянное войско не так-то просто! Ну-ка сосчитай, во что обойдётся содержание хотя бы пяти тысяч человек! Сколько платил государь черкесам, не помнишь? По десяти рублей. Если считать на каждого солдата даже по пять рублей в месяц вместе с жалованьем, и то это составит на всё войско триста тысяч рублей в год! Разве мы выдержим такой расход? Наше царство разорено, да и мало ли других расходов у государя?

— Набеги лезгин обходятся нам гораздо дороже! Если так продолжится, мы скоро совсем обнищаем. Надо пойти на жертвы, без них ничего не делается. Надо, что-бы вся страна сообща помогла государю. Снимем с себя дорогие украшения, заложим всё, что у нас есть, соберём большую сумму и дадим стране твёрдую опору. Ничего особенного не случится, если вместо фарфоровых тарелок мы будем ставить на стол глиняные миски и вместо шёлковых рубашек наденем холщовые. Повторяю, если не пойти на жертвы, ничего не добьёмся.

— Эх, мой Давид! Мы-то с тобой, может быть, и рады поступиться своим добром, но не все так думают! Убегут к царевичу Александру Бакаровичу или к русским и протрубят на весь свет: наш-де государь задумал нас разорить!

— Пусть убегают! — Давид ударил по столу кулаком. — Предателям и изменникам нет места в нашей стране!

— Послушай, Давид, — остановил разгорячённого зятя Леван, молча следивший за беседой, — Послушай, мне пришла в голову мысль… Разве нельзя, вместо того чтобы содержать постоянное войско на жалованье, установить в стране обязательную поочерёдную службу? Постановим, что каждый грузин должен послужить в армии один месяц в году, находясь на собственном иждивении. На это не потребуется больших расходов из государственной казны.

Давид был восхищён этой мыслью, обнял шурина и поцеловал его в лоб. После этого он весь вечер был в таком возбуждении, что не мог ни пить, ни есть.

Мысль об учреждении всеобщей воинской повинности очень понравилась Ираклию, и он тотчас же созвал Тайный совет, чтобы узнать на этот счёт мнение своих вельмож и сановников.

Совещание происходило в малом зале дворца. На нём, кроме царевича Левана, Давида Орбелиани, мдиванбегов и сардаров, присутствовали также секретари и другие высшие должностные лица. На совещании выяснилось, что осуществить это дело не так-то просто. Нужно было по меньшей мере два года подготовительной работы, чтобы вывести на службу первый вооружённый отряд, набранный по новому закону. Прежде всего необходимо было произвести перепись населения со всем его имуществом и взять на учёт каждого мужчину, способного нести военную службу. Нужно было установить, у кого имеется оружие, кто располагает военным снаряжением — палатками, бурками и тому подобным, нужно было также выяснить, есть ли у каждого воина лошадь, мул или верблюд и способен ли он прокормить себя во время несения военной службы. Только для проведения переписи необходимо было не менее ста человек, на обучение которых требовалось немало времени. Сама перепись также требовала много времени, а после неё нужно было ещё обрабатывать собранный материал и составить учётные книги.

Чабуа Орбелиани решительно выступил против этого мероприятия. Он с ядовитой улыбкой слушал Давида, когда тот излагал свои предложения перед собравшимися. Давид сидел рядом с Леваном, за спиной которого стоял Бесики. Глядя на эту группу, Чабуа почему-то решил, что мысль о создании очередного войска принадлежит Бесики. Этого было достаточно, чтобы настроить его против всего предприятия. Он с такой иронической улыбкой слушал приверженцев Давида, точно хотел сказать: «Господи помилуй, сколько дураков на этом свете!». Временами он вставлял слово, иронически выражая своё восхищение:

— Что? Наведём ужас на врага?.. Конечно, так оно и будет. Что? Лезгины со страху и носу больше к нам не покажут? Конечно, конечно! Несчастные лезгины, что с ними будет?.. — Потом он тихо зашептал соседу на ухо: — Интересно знать, сколько воинов выведет Бесики из своего имения? — И Чабуа, подавляя смех, прикрыл рот рукой и сделал вид, будто внимательно слушает говорившего.

В эту минуту раздался глуховатый, вкрадчивый голос Ираклия:

— Что скажет нам Чабуа об этом предложении?

Чабуа несколько смутился. Он не знал, каково мнение самого Ираклия, чтобы в соответствии с ним высказаться за или против предложения Давида. Поэтому он начал излагать какие-то путаные, общие соображения, но вскоре, не сдержавшись, закусил удила и очертя голову помчался во весь опор.

— Плиний стоик говорит: «Да будет проклята каждая минута, которая не используется для приобретения знаний», и он прав. Каждая мысль должна исходить из знания, опыта, иначе она не имеет цены. Я никогда, нигде не читал и не помню, чтобы в прошлом где-либо существовал такой порядок военной службы, ни в греческой, ни в персидской истории мы не найдём ничего подобного. Неужели мы оказались мудрее всех и единственные во всём мире дошли до такой мысли? Посудите сами, государь! Как можно устанавливать месячный срок службы и брать воинов по очереди? Люди заняты разными, очень далёкими одно от другого делами. Кузнецы куют, ткачи ткут, земледельцы пашут, пастухи гоняют скот. Что станется со стадом, если пастухи пойдут на военную службу?

— Ведь не всех же пастухов сразу мы собираемся призвать, — прервал Чабуа царевич. — Каждый пойдёт в войско в свою очередь. В один месяц пойдёт один, в следующий месяц призовём другого…

— Пусть даже так, — настаивал Чабуа, — это ещё хуже для дела. Тогда, чтобы составить один отряд, нужно собрать людей со всех концов Грузии. От Сурами до Сигнахи десять дней пешего пути. Десять дней туда и десять обратно — сколько же времени боец должен провести на службе? Всё время уйдёт на путешествие, и наше царство уподобится бессмысленно суетящемуся муравейнику. И какое же войско получится из этих людей? Какой убыток государству — отрывать хороших мастеров и ремесленников от их дела и без всякой пользы гонять их по дорогам! Хороший ткач за двадцать дней сможет соткать по крайней мере двадцать локтей шёлковой ткани или сукна, земледелец может испечь двадцать коди хлеба, а пастух — подоить и остричь сотню овец и изготовить сто кругов сыра! Вы же оторвёте всех этих людей от дела, а пользы от них никакой не получите. Человек, никогда не державший сабли в руках, никогда не стрелявший из ружья, на войне не пригодится. Каждый должен заниматься своим делом. Недаром мудрый Руставели говорит:

«Пусть судьбой доволен каждый, кто чего ни удостоен.

Долг грудящихся — трудиться, храбрецом да будет воин!»

— Что же, по-вашему, надо делать? — спросил Ираклий, взглянув на него из-под сдвинутых бровей.

— Жить по-прежнему, пока Россия не даст нам своего покровительства и не защитит нас. В случае необходимости будем приглашать наёмные отряды или же, как ведётся исстари, каждый раз при опасности войны будем созывать войско. Надо опять-таки стараться, чтобы Россия…

— Ну, а если эта дама не захочет приютить нас под своим подолом? Что тогда? — неожиданно спросил Давид Орбелиани. — Где вы предполагаете укрыться в этом случае?

Со всех сторон раздался весёлый смех: присутствующие невольно представили себе спрятавшегося под подолом Чабуа.

Сам Ираклий не мог удержать улыбку, но тотчас же снова принял серьёзный вид и обратился к зятю с упрёком:

— Сын мой, Давид, не подобает вам столь непочтительно отзываться о господине мдиванбеге.

— Простите, государь… — Давид приложил руку к сердцу и низко склонил голову. — Трудно сдержаться, когда наше бескорыстное желание укрепить и возвеличить царство некоторые лица поднимают на смех только для того, чтобы показать своё красноречие. Мне кажется, что почтённому моему родственнику лишний раз хочется блеснуть своей учёностью. Только поэтому он поднял голос против создания постоянного войска. В истории греков не упоминаются ни пушки, ни ружья. Как же должен был поступить тот, кто первый изобрёл порох и пушку? Спросить разрешения у Чабуа? Он услышал бы ответ: ни о чём подобном в истории греков не упоминается, и потому я запрещаю вводить все эти новшества. Можно ли так рассуждать? Господь явил нам свою милость, внушив царевичу Левану блестящую мысль. Вправе ли мы ею пренебрегать?

— Месяц службы в войске не может никого отяготить, — сказал мдиванбег Иоанн Орбелиани, мнение которого всегда было решающим в совещаниях. — Поистине счастливая мысль пришла в голову царевичу Левану. Мы должны взяться за её исполнение. Необходимо немедленно приступить к переписи населения.

— Я думаю, ваше сиятельство, что именно вам подобает стоять во главе этого дела, — обратился Ираклий к Иоанну. — И лучше всего, если вы сейчас же приметесь за него.

— Прошу прощения, ваше величество, но я боюсь, что не справлюсь с этой задачей… Не лучше ли поручить её кому-нибудь другому?

— Кому же, как не вам, человеку учёному, знатоку астрономии и математики, поручить это дело? Кто другой справится с ним лучше вас? В недельный срок составьте подробную смету. Выясните, сколько нужно денег и что ещё может понадобиться для этого дела. Возьмите в помощь счетоводов и через неделю доложите нам свои соображения. Попробуем, быть может, наши труды не пропадут понапрасну… Нам кажется, что не следует отвергать счастливую мысль нашего молодого царевича…

— Свидетель бог: если бы я знал, что мысль эта принадлежит царевичу, я ни слова не сказал бы против него! — поспешил согласиться Чабуа.

Он хотел ещё что-то сказать в своё оправдание, но Ираклий прервал его и обратился к собравшимся. Он объявил, что для окончательного выяснения отношений с Россией он решил послать к императрице царевича Левана и католикоса Антония.

Давид наклонился к Левану и шепнул ему на ухо:

— Напрасная потеря времени. Тебе это будет полезно — проедешь по России, посмотришь Петербург, но толку мы не добьёмся никакого.

— Как знать! — ответил Леван.

— К тому времени, когда ты вернёшься из России, мы с Бесики уже соберём войско и по всем правилам выстроим его перед тобой. Правда, Бесики? — обратился Давид к поэту.

— Бесики я беру с собой.

— Как? Ты хочешь показать ему Россию? Поглядите-ка на эту певчую птичку! Побывал в Персии, теперь увидит Россию, скоро весь мир облетит! Ну и счастье же тебе, Бесики!

«Счастье, — подумал Бесики. — Счастье у меня собачье: то бросят кость, то дадут пинка!».

Давид, по-видимому, угадал его мысль, потому что спросил Левана:

— Ты напомнил государю о Бесики?

— Конечно.

— И что же?

— Государь ответил: «Служит же он у тебя, чего ему ещё нужно? Служить у царевича так же почётно, как служить у царя». Поговори сам с государем, тебя он скорее послушается.

Совещание незаметно превратилось в непринуждённую беседу, присутствовавшие разделились на группы. Чабуа то и дело поглядывал на группу друзей — Давида, Левана и Бесики. Сначала беседа их была напряжённой, но потом они развеселились, и Чабуа несколько раз ловил на себе их насмешливые взгляды. Решив, что молодые люди издеваются над ним, Чабуа поднялся с места и направился к ним, чтобы проверить своё подозрение.

«Если они замолчат, когда я подойду, значит, разговор действительно был обо мне», — подумал он.

Они действительно умолкли при его приближении, а Давид встал и подошёл К Ираклию.

Чабуа проводил его сердитым взглядом и сказал с укором:

— Что я ему сделал? За что он так не любит меня?

— Вы ошибаетесь, ваше сиятельство, — ответил ему Леван. — Давид вас любит больше, чем кто-либо другой…

Знаю, знаю, как он меня любит.

— Но он готов вступить в смертный бой со всяким, кто хвалит русских, — продолжал Леван.

— А русские чем прогневали его?

— Не все русские, но Тотлебен, а после Тотлебена — Сухотин. Послание же императрицы совсем возмутило его.

— Кому удавалось сорвать розу без шипов? Но сомневаюсь, чтобы причина была в этом… Должно быть, есть что-нибудь другое…

— Нет, клянусь жизнью государя.

— Значит, мысль об учреждении поочерёдной воинской повинности принадлежит вам? — переменил разговор Чабуа. — Знай я об этом, ни слова бы не сказал против. Я думал, что это наш свирельщик выдумал. Как же я не учёл, что после моих стихов он и рта не посмеет раскрыть!

— Неужели? — удивился Леван, — Но он, кажется, и не читал ваших стихов. Читал, Бесики?

— Не помню, — ответил Бесики и обратился к Чабуа: — Но если вы желаете получить ответ, я могу удовлетворить ваше желание, не знакомясь с вашими стихами.

— Хвалиться будешь потом, когда ответишь! — оборвал его Чабуа и с самоуверенным видом направился к дарю, около которого только что освободилось кресло.

Ираклий был занят беседой с Давидом и не сразу обратил внимание на Чабуа, который нетерпеливо ждал, чтобы царь повернулся к нему и дал бы ему возможность начать разговор. Чабуа хотел во что бы то ни стало прочесть царю свои стихи: было известно, что, прочитав эпиграмму Бесики, Ираклий от души смеялся и выразил сомнение, что Чабуа сумеет ответить на неё.

Давид попросил государя оказать милость Бесики и вернуть ему должность царского секретаря. Услышав имя Бесики, Чабуа немедленно полез в карман, достал оттуда листок и невежливо вмешался в разговор:

— Я слышал, государь, что вы изволили сомневаться, сумею ли я ответить нашему несравненному поэту?

Давид нахмурился. Вмешательство Чабуа в беседу в такую минуту, да притом ещё с чтением комических стихов, в которых Бесики беспощадно высмеивался, могло испортить дело. Он хотел было сказать Чабуа, что сейчас не время для стихов, но Ираклий опередил его и сказал с улыбкой мдиванбегу:

— Ну-ка, прочтите!

Чабуа начал читать свою эпиграмму. Любезная улыбка постепенно сошла с лица Ираклия: стихотворение было похоже на самого Чабуа — каждая его строчка источала яд. Ираклий нахмурился, но, чтобы не обескураживать Чабуа, похвалил стихи, назвал их остроумными и, обратившись к Давиду, сказал:

— Поэту лучше оставаться поэтом. Не к лицу Бесики звание царского секретаря. Ему пристало писать стихи, петь их, наигрывая на тари, и вести остроумную беседу. К тому же он скоро уезжает вместе с царевичем в Россию.

Давид кинул сердитый взгляд на Чабуа. Продолжать дальше разговор о Бесики было явно неудобно. Он поклонился Ираклию и отошёл к одной из групп беседующих.

Бесики овладела тяжёлая тоска. Он заперся в своей комнате и с утра до вечера сидел перед камином. Счастье, казалось, повернулось к нему спиной — на каждом шагу его подстерегала неудача.

К Анне он не смел показаться. Анико прислала ему письмо, в котором проклинала его и запрещала ему показываться ей на глаза. Государь отказал ему в должности секретаря. Чабуа читал всем и каждому свои стихи; говорили, что он прочёл их и Анне. А несколько дней тому назад Кайхосро Мурманишвили, отозвав в сторону Бесики, шёпотом передал ему свой разговор с одним воином из крепостной стражи — Беруча, который уверял его, что своими глазами видел, как Тотлебен писал письмо ахалцихскому паше. Рассказчик был возмущён тем, что Бесики, которому он сообщил о письме, даже не подумал доложить об этом случае государю.

— Что ты натворил, — сказал Кайхосро. — Ты знаешь, что тебе будет, если государь узнает об этом? Хорошо ещё, что я сумел уверить Беруча, будто ты сообщил государю всё, что тебе было рассказано. Ну, а если Беруча попадётся на глаза Ираклию и захочет сам рассказать ему о происшедшем! Хорош ты будешь!

Ко всему этому прибавилось вскоре ещё одно, совсем уже устрашающее обстоятельство. Из Москвы вернулся Давид Цицишвили, служивший там в юстиц-коллегии в чине надворного советника.

Между прочими новостями Цицишвили сообщил Бесики, что он, Цицишвили, встретил в Астрахани Александра Амилахвари, который рассказал ему, как он бежал из тюрьмы и как по дороге его и Чоглокова нагнал сын преподобного Захарии и уступил ему свою лошадь. Расставшись с Бесики и перевалив за Триалетские горы, беглецы повстречали людей Ираклия, которые схватили Чоглокова, а Александра, не опознав, отпустили.

— Я удивляюсь, что вижу вас на свободе, — добавил Цицишвили. — Сомневаюсь, чтобы царь Ираклий, если он об этом узнает, оставил вас в живых. Что касается меня, то я обещаю вам молчать, но что, если кто-нибудь случайно расскажет об этом царю или если ему напишут из Москвы?

— В стране свирепствовала чума… Когда я встретил этих людей на дороге, мне и в голову не пришло, что я вижу перед собой беглецов. Чума косила жителей Тбилиси, все разбегались в разные стороны, чтобы спастись от смерти. Кому в такое время было думать о беглых арестантах! Каждый человек в те дни жаждал творить добро, чтобы отвратить гнев господний от нашей страны.

Но напрасно Бесики подбодрял себя и пытался оправдать свои поступки. Он сам чувствовал несостоятельность своих доводов. Он ежеминутно вспоминал теперь то о письме Тотлебена, то о своих встречах с царевичем Александром Бакаровичем в Иране, то о побеге Амилахвари. При мысли, что все эти его поступки могут обнаружиться, у него перехватывало дыхание.

Обуреваемый мрачными мыслями, Бесики утратил покой. Он пытался залить тоску вином, но вино не помогало.

Особенно страдал Бесики от того, что ни с кем не мог поделиться своими тревогами и тем самым хоть немного облегчить своё сердце. Ведь он не совершил никакого преступления, никогда ничего дурного не замышлял пи против своей страны, ни против своего царя. Почему он должен дрожать от страха и ни днём ни ночью не знать покоя? Ах, если бы Леван был царём! Тогда Бесики не о чем было бы беспокоиться. Леван понял бы его без долгих объяснений. Он слегка пожурил бы поэта, и этим бы всё ограничилось.

— Ваше высочество, я хочу поведать вам одну тайну, но только не выдавайте меня, — обратился однажды Бесики к Левану, который только что вернулся со званого ужина и, перед тем как лечь спать, грелся у камина.

Леван с юношеским нетерпением взглянул на поэта, который в эту минуту снимал подвязки с его ног.

— Тайну? Какую тайну? Погоди, как пишет о тебе Чабуа?.. «Воспитанник турка»! Эх ты, воспитанник турка!

— Государь собирается объявить вас наследником.

— Это я и без тебя знаю. Но кто тебе сказал об этом?

— Вы меня не выдадите?

— Чудак, ты ещё потребуй с меня письменное обещание!

— Я не шучу. Меня предупредили: если кто-нибудь узнает об этом, у меня вырвут язык.

— И хорошо сделают! На что тебе такой язык, который не сумел дать достойного ответа даже Чабуа! Но я всё шучу. Говори, откуда ты узнал об этом?

— Государь продиктовал мне своё завещание в ночь перед аспиндзским боем. Я своими руками написал: «Наследником грузинского престола после нас объявляю царевича Левана».

— Неужели это правда? — изумился Леван.

— Клянусь вашим счастьем!

— Почему же ты до сих пор не говорил мне об этом?

— Государь приказал мне никому не говорить, даже вам…

— А что он приказал написать о Георгии?

— Предназначил ему патриарший престол.

— Чтобы Георгий стал монахом? Грузинский престол принадлежит ему, и я не стану его оспаривать, если Георгий сам не пожелает отречься, подобно царевичу Иосифу в Имеретии, который уступил троп брату своему Соломону, а сам принял схиму и стал католикосом.

— Если Грузия обречена на гибель, то на карталинско-кахетинский престол взойдёт Георгий, а если ей суждено спастись — взойдёте вы!

— Ты льстишь мне?

— Если я говорю, чтобы льстить вам, пусть бог поразит меня на месте. Не гневайтесь на меня за то, что я дурно отзываюсь о вашем брате, но я должен сказать откровенно — он не создан быть царём.

Бесики заметил, что его сообщение сильно взволновало Левана.

— А где же завещание? — спросил Леван.

— Я вернул его государю тотчас же после сражения.

— Может быть, государь разорвал его?

— При мне государь положил его себе в карман, а что сделал с ним дальше, я не знаю. Наверное, завещание хранится у государя. Эх, дал бы бог дождаться этого дня! Ни о чём больше не мечтаю.

— Что ты такое говоришь, безумец? Значит, ты мечтаешь о смерти моего отца?

— Более меня упаси! — испугался Бесики — Как вы могли подумать такое? Все говорят, что в вашем лице Грузия обрела второго Ираклия и что счастлива страна, имеющая двух достойных правителей. Почему бы в Картли не править одному Ираклию, а в Кахетии — другому, как это было при жизни деда вашего, блаженной памяти царя Теймураза?

— Тсс… тише! — Леван закрыл рукой рот Бесики. — Уж не хочешь ли ты разделить судьбу моей бабушки Анны-ханум?

Бесики изумлённо взглянул на него.

— Ты ведь знаешь, что она всячески старается отнять у Ираклия Картли и хочет на карталинский престол возвести меня.

— Я впервые это слышу, и, должен сознаться, эта мысль мне очень правится.

— Что? — загремел Леван. — Ты хочешь, чтобы я сейчас же повесил тебя?

— Можете и отсечь мне голову, — Бесики упал на колени и смело взглянул вверх, в лицо Левана, — но я всё же буду повторять своё…

— Тише… Что ты болтаешь, дурак! Ты думаешь, что я — честолюбивый выскочка, которому коварными словами можно внушить преступные желания? Мне ли, потомку Багратионов, сыну столь прославленного отца, забывать, что царствовать — это значит нести тяжёлое бремя, для которого нужна очень крепкая спина? Царствовать — это значит служить стране. И если мы преданы нашей отчизне, то должны стремиться к объединению Грузинского царства, а не к раздроблению его… Признаюсь тебе чистосердечно, что желаю царствовать, но только после моего отца, и что хочу быть царём всей Грузии, Западной и Восточной, от Никопсии до Дербента…

Леван, протянув ногу Бесики, приказал:

— Сними башмаки! — и добавил: — Так оно и будет, если буду жив.

— Да исполнится всё по вашему желанию!.. — Бесики снял с Левана башмаки, подал ему туфли и вытянулся перед ним в ожидании дальнейших приказаний.

Глядя на пылающие в камине угли, Леван углубился в свои мысли. Бесики молча наблюдал за царевичем и в душе упрекал себя за то, что невольно поддался жалким соображениям Анны-ханум. Разве не был он всю жизнь одержим мечтой о возрождении славного прошлого Грузин? Преданность этой высокой мечте давала право ему, худородному дворянину, относиться свысока к представителям знатных родов, не умевших возвыситься до подобных мыслей. Ведь многие из этих родов боролись с Ираклием только за то, чтобы быть полновластными хозяевами в своих владениях!

Всю ночь в голове Бесики вертелись мучительные мысли, и он беспокойно метался в постели. Перед его глазами возникали то царевич Леван, то Давид Орбелиани. При мысли о величии их государственных помыслов и стремлений он казался себе мелким и ничтожным трусом, тогда как Леван и Давид, истинные рыцари, бесстрашно неслись навстречу бесчисленным врагам. Они мчались вперёд так, точно гнались за самой смертью, чтобы уничтожить её, и не боялись, что их самих могут изрубить враги. Они ничего не боялись — ни острых сабель врага, ни гнева государя.

— И я не боюсь! — вскричал Бесики, проснулся и вскочил с постели.

Вокруг не было ни души, царевич спал в соседней комнате.

Маленьким царевичам хотелось поехать на свадьбу Анико, куда решено было взять лишь одного Иулона, как старшего из всех. Второй по старшинству — царевич Вахтанг уверял, что он ничем не хуже брата, так как ему уже исполнилось десять лет. Тихий и застенчивый Теймураз не отставал от старших братьев. Следующий за ним — Мирная подражал Теймуразу. Одному было восемь, а другому семь лет, и их можно было принять за близнецов; если они плакали, то оба разом, дружно, как хорошо спевшиеся певцы.

Две старшие дочери Ираклия от Дареджан — царевны Мариам и Кетеван — старались успокоить братьев ласками и увещаниями, но так как они сами были недостаточно почтённого возраста — одной было пятнадцать, а другой четырнадцать лет, — царевичи не обращали никакого внимания на их уговоры и ревели всё сильнее и сильнее.

— Оставьте нас в покое, — накинулся Вахтанг на сестёр, — вы-то небось едете! Нацепили на себя новые платья, чтобы понравиться женихам…

— Что за глупости ты болтаешь! — рассердилась Мариам на брата.

— Я всё знаю, — упрямо продолжал Вахтанг. — Ты кривляешься перед Давидом Цицишвили, который ходит без усов, точно патер… А ты, Кетеван, стараешься понравиться Иоанну Мухран-Батони.

— Убирайся отсюда! — накинулась на него Кетеван.

— Иоанну Мухран-Батони, Иоанну Мухран-Батони! — выкрикивал Вахтанг, убегая от Кетеван. — Лысому Иоанну Мухран-Батони!..

Рассерженные сёстры, наверное, поколотили бы своих несносных братьев, если бы не вошедшая в это время Анико, которая успокоила их в несколько минут. Она обещала взять всех на свадьбу в качестве дружек. А затем стала шептаться со своими приятельницами — Мариам и Кетеван. Анико была озадачена странной болезнью своей бабушки. Похоже, что у неё ничего не болит, а она лежит в постели целыми днями, не приглашая врачей, не принимая лекарств и не желая никого видеть, даже её, Анико, близко к себе не допускает. Доступ к ней имеет только служанка Гульвардис.

Так рассказывала Анико; она чувствовала, что с её обожаемой бабушкой происходит что-то неладное: как же иначе, если она не допускает к себе даже любимую внучку, с которой скоро расстанется?

Приближался день свадьбы Анико. Из Мухрани в Тбилиси и назад скакали гонцы, во дворце суетились, укладывали приданое, готовили свадебные подарки; все с нетерпением ждали торжественного дня. Одна Анна не разделяла общего радостного волнения, словно все происходящее вовсе не касалось её. Накануне отъезда в Мухрани она внезапно объявила, что не сможет присутствовать на свадьбе из-за болезни, и просила передать Тамаре просьбу быть посажёной матерью Анико.

Её поведение удивило и царицу Дареджан. Несмотря на свою беременность, из-за которой врачи запретили ей длительные прогулки, царица спустилась из Сачино во дворец, чтобы навестить Анну. Невестка и золовка с обычной вежливостью приветствовали друг друга. Анна попыталась встать, но Дареджан не разрешила. Внимательно оглядев золовку, она обещала прислать к пей всех лучших врачей Тбилиси.

— Где у тебя болит, милая Анна, около сердца или под лопаткой? Может быть, это болезнь лёгких, которую называют чахоткой? Говорят, что её трудно излечить, но если вывезти больного на свежий воздух, он быстро поправляется.

— Ни у кого в нашем роду не было болезни лёгких, откуда бы ей взяться у меня! — ответила Анна.

— Может быть, лучше отложить свадьбу до рождества? К тому времени ты поправишься, государь освободится отдел, и я, может быть, тоже смогу присутствовать…

Царице Дареджан было ясно, что Анна слегла в постель вовсе не из-за болезни, что её терзает какое-то горе, причину которого Дареджан не могла разгадать. Она была хорошо осведомлена об отношениях между её невесткой и Бесики, и на мгновение у неё мелькнула мысль, что Анна заболела от огорчения по поводу опалы её возлюбленного.

Она решила принять все меры, чтобы выпытать у Ираклия всё, что ему известно. Анна, в свою очередь, почувствовала, что Дареджан считает её болезнь притворной и что она сгорает от желания узнать причину её подавленного настроения. Вскоре явилась и Тамара, которая тут же накинулась на Анну:

— На что это похоже! — возмущалась она. — Как это можно — не присутствовать на свадьбе единственной внучки? Надо ехать, хотя бы даже пришлось отправляться в носилках.

— Конечно, я поеду, поеду, — успокаивала её Анна, — если даже придётся провести весь путь в носилках, в чём, я уверена, нет никакой необходимости…

Анне действительно хотелось быть на свадьбе своей любимицы, но, когда она думала о том, что ей придётся не раз обнимать Анико, губы которой касались шелковистых усов Бесики, в её душе поднималась буря. Ночью, после ухода Дареджан и Тамары, Анна позвала Гульвардис, чтобы узнать от неё, где Анико и как она себя чувствует. Гульвардис доложила госпоже, что Анико примеряет свадебное платье в присутствии царевен Кетеван и Мариам и что они все трое весело и звонко хохочут. Анико, по-видимому, так рада своей свадьбе, что ни о чём другом не думает. Вместо того чтобы проливать слёзы, как подобает невесте, она весело смеётся, как будто собирается на бал.

— Ты не выдумываешь? — удивлённая Анна приподнялась на постели.

— Умереть мне на этом месте, если вру!

— Значит… — Анна замолчала, но Гульвардис и без слов поняла мысль своей госпожи.

— Фи! — презрительно фыркнула она. — Много ли понимают в любви молодые девушки? Они только подражают тому, что вычитали из книг. Нестан-Дареджан любила Тариэля, Тинатин любила Автандила — вот и они, как только завидят привлекательного молодого человека, начинают писать ему любовные письма, клясться в верности. А сами-то ничего не смыслят… ничего не смыслят в любви… Их любовь — детская игра…

— Значит, ты говоришь… Ступай и сейчас же приведи её.

Гульвардис отправилась за Анико. Анна встала с постели и начала одеваться.

Вскоре в комнату ворвалась Анико в сопровождении Кетеван и Мариам. Все трое, увидев Анну на ногах, да ещё в нарядном платье, пришли в восторг, окружили её и едва не задушили в объятиях.

— Тётушка! Милая тётушка! — вперебивку тараторили Кетеван и Мариам. — Ты здорова? Значит, едешь на свадьбу! Едешь?

— Еду, еду, успокойтесь, — отбивалась от них Анна, а затем, со всех сторон оглядев Анико, сказала: — Что это ты нарядилась? Куда торопишься? Сердцу не терпится? Рада? Всё смеёшься…

— А что же мне плакать? — удивилась Анико. — Я рада тому, что вижу тебя здоровой.

— Неправда, неправда, она радуется, что выходит замуж! — закричали наперебой Кетеван и Мариам. — Сама нам сказала.

— Ты на самом деле рада? — с дрожью в голосе спросила Анна и сама испугалась своего голоса.

Анико опустила глаза. Взволнованный, робкий голос Анны проник ей в самое сердце; она обвила обеими руками шею бабушки, прижалась к ней и зарыдала. Казалось, что девушка задыхается от смеха и всеми силами старается его унять.

Анна сразу забыла мучительную душевную боль, которая не оставляла её все эти дни, и крепко прижала к груди свою любимую маленькую Анико, которую незадолго до этого не хотела и видеть. Нежно и взволнованно ласкала она внучку, а когда та успокоилась, отослала её спать, позвала слуг и с обычной своей распорядительностью принялась за дела.

Она лично проверила всё приданое, спустилась во двор, чтобы посмотреть на гружёные арбы, и даже заглянула в кухню, где повара изготовляли сладкие печенья.

Уже светало, когда усталая Анна вошла в свою комнату и принялась раздеваться. Нечаянно взглянув в зеркало, она испугалась своего лица. Глаза её глубоко впали, щёки втянулись — вместо прекрасной Анны из зеркала глядело на неё привидение.

— Боже мой, на кого я стала похожа! — воскликнула Анна. — Что это, от бессонной ночи или я так состарилась за эти последние три дня?

В храме все стояли торжественно и чинно, время от времени крестились, и казалось, что нет на свете более счастливых и беззаботных людей, чем эти царевичи и царевны. Так думали две деревенские женщины, у которых хватило смелости войти в церковь и наблюдать из укромного уголка за венчанием имеретинского царевича.

Обе женщины часто крестились, вытягивали шеи и вертели головами, чтобы рассмотреть каждого из присутствующих в отдельности.

— Куда это я попала, родные мои! — шептала одна из них, повыше ростом, с обгорелым от солнца лицом. — Ты погляди, Калуа, на невесту! Жених-то, жених какой красивый!

— Ох, и красивый, соседка! — согласилась вторая, совершенно потрясённая видом этих блестящих, разодетых в парчу и золото знатных людей.

— Гляди, гляди, а это кто? Царица наша? Какая красивая! А это, верно, государь наш? — продолжала высокая женщина.

— Должно быть, он! — соглашалась вторая, стараясь разглядеть царя и царицу, хотя ни Ираклия, ни Дареджан в церкви не было.

Каждая из женщин принимала за царя того вельможу, который нравился ей больше других. Высокая женщина приняла Анну за царицу, а Иосифа Корганашвили — за Ираклия, на которого он действительно был похож. Вторая крестьянка приняла за царя и царицу Грузии Давида Орбелиани и его супругу Тамару.

— Господи, помилуй и спаси! В жизни не видела столько знатных господ вместе! — говорила высокая женщина.

— Вот и удостоилась царя с царицей увидеть! Что, рада небось, Калуа?

— Известно, рада.

Простодушным цилканским женщинам это собрание блестящих вельмож представлялось сонмом особых, счастливых и прекрасных существ, чуждых человеческих недостатков.

Они не поверили бы, если бы перед ними обнаружили всё сложное сплетение любви, ненависти, противоречивых стремлений, добрых и злых желаний, которое опутывало этих знатных, блестящих людей.

Вот стоит новобрачный — имеретинский царевич Давид, юноша с щегольскими усиками, в белой черкеске, расшитой золотой тесьмой, в маленькой имеретинской шапочке, которая сейчас висит на шнурке у него за плечами: на голове у царевича золотой венец. Не шевелясь, чуть приоткрыв рот, он смотрит то на священника, то на своего верного Росто, неподвижно стоящего у колонны.

Росто не спускает глаз с царевича и время от времени еле заметным движением головы успокаивает его. Он терзается страхом — как бы царевич не насорил чего-нибудь во время венчания, и беспрерывно повторяет про себя одну и ту же молитву: «Господи, помоги мне в этот трудный час! Господи, пронеси мимо нас опасность!».

Когда Росто впервые увидел невесту, он почувствовал к ней такую жалость, что ужас обуял его.

«Нет, не простит нам господь этого греха! Такого ангела отдаём в руки нашему безумному царевичу!» — думал Росто. Страх его ещё больше усилился, когда, войдя в церковь, он увидел строгий лик Христа, изображённый на стене. В ужасе и в отчаянии он несколько раз перекрестился и тут же дал обет внушить царевичу не прикасаться к супруге, пока на то не будет воли божьей.

Анико сгорала от любопытства: ей не терпелось рассмотреть своего жениха. Вначале он ей совсем не понравился. Невольно сравнивая его с Бесики, Анико испытала боль и разочарование. Царевич был долговязым, сутулым, длинноносым, глаза у него были выпучены, рот полураскрыт. Девушка едва не разрыдалась от огорчения, но потом постепенно привыкла к внешности жениха, который как-никак был потомком Багратиона и наследником престола. Скоро он стал казаться ей даже красивым. Обряд венчания представлялся ей игрой, точно они венчались не всерьёз, а для забавы, как дети, играющие в женитьбу. И они, как это свойственно детям, сразу подружились.

Чуть бледная, прекрасная, как мраморная статуя, Анна стояла неподвижно и следила за обрядом. Она знала, что где-то за её спиной, в задних рядах, стоит Бесики и, вероятно, испытывает двойные муки. Если он действительно любит Анико, то зрелище этой свадьбы должно причинять ему жестокие страдания. Встретившись с Бесики здесь, в Мухрани, Анна успела кинуть на него уничтожающий взгляд, красноречиво говоривший, что он больше не существует для неё. Потом она всё время делала вид, что не замечает его, и испытывала острое наслаждение мести. Анна чувствовала, что молодой поэт взволнован и опечален её холодностью. Ещё в Тбилиси, узнав, что Ираклий не удовлетворил просьбы Давида о восстановлении Бесики в должности секретаря, Анна обрадовалась его неудаче, несмотря на то, что была добра по природе. Точно за пренебрежение к ней был наказан Бесики, и оскорблённое самолюбие заставило Анну испытать жестокое удовлетворение.

Холодное обращение Анны не на шутку встревожило Бесики. Анна втихомолку наблюдала за ним; замечая его растерянность, читая мольбу в его взгляде, она чувствовала, что понемногу успокаивается, что к ней возвращается беззаботность и радостное расположение духа. Вот и сейчас, стоя в храме, она следила глазами за женихом и невестой, рассматривала ряды икон в иконостасе и ни на минуту не переставала ощущать присутствие Бесики, который стоял позади Левана, рядом с Манучаром Туманишвили, наклонив голову и устремив взгляд в каменный пол. Анна по какому-то наитию чувствовала, что замужество Анико не причиняет ему никаких страданий и что в настоящую минуту его терзает лишь мысль о пей, об Анне.

Она не ошибалась; Бесики действительно думал о ней. Левая щека и ухо у него пылали, словно после пощёчины. Время от времени он проводил рукой по щеке и тотчас же вспоминал звонкую пощёчину Анико, которая так безжалостно отрезвила его. Бесики словно озарило в тот памятный день — он внезапно осознал, что его поведение влечёт его к гибели. Поэтому замужество Анико не огорчило его, хотя ему и стало ясно сейчас, что её одну любил он искренней, чистой любовью. Но Анико была недоступна для него, и Бесики мог только сожалеть, что в прекрасном цветнике придворных дам у него, опьянённого ароматом роз, фиалок и нарциссов (Бесики сравнивал каждую женщину с каким-нибудь цветком), закружилась голова… как он мог позволить себе полюбить девушку из царской семьи?

Снова тучи сгустились над головой Бесики; гром мог грянуть каждую минуту и, терзаемый ожиданием грозы, поэт лихорадочно искал пути к спасению. Им овладела настойчивая мысль — во что бы то ни стало поговорить с Анной и вернуть себе её расположение. Если перед государем у него были такие сильные заступники, как царевич Леван и сардар Давид Орбелиани, то от гнева Анны его мог защитить только бог, — больше Бесики не на кого было надеяться. А гнев Анны мог оказаться страшнее гнева государя. Необходимо было улучить удобную минуту и сказать ей, что он никогда не переставал любить её, что он — всё тот же преданный ей Бесики, каким был всегда.

Но Анна, казалось, навсегда закрыла для него своё сердце. Ни разу не дала она ему почувствовать, что он может надеяться на прощение.

Венчание закончилось благополучно, и Росто вздохнул с облегчением. Имеретинский царевич вёл себя хорошо. Правда, временами он проявлял необычайное простодушие, но в подобных случаях молодым людям это не возбраняется. Поэтому никто не обратил внимания, когда царевич попытался взять кадило из рук священника, решив, по-видимому, что это так и полагается, или когда он, схватив чашу со святыми дарами, попытался её осушить, вместо того чтобы только благоговейно прикоснуться к пей губами.

Уже смеркалось, когда свадебная процессия вернулась из Цилкани в Мухрани. Мать Иоанна Мухран-Батони, княгиня Хорешан, встретила гостей во дворе замка. Она положила по куску сахара в рот жениху и невесте и под звуки зурны, под радостные крики и грохот приветственных ружейных выстрелов повела всех к накрытому столу. Новобрачных посадили на особое возвышение, и все приступили к вину и кушаньям. Пир, однако, не удался — гости сидели скучные, за столом не было обычного оживления. Напрасны были все старания домоправителя Мухран-Батони Иовела Зедгинидзе, который был тамадой и изо всех сил старался развеселить гостей. Царевич Леван, Давид Орбелиани и Георгий Амилахвари завели беседу о предполагаемом введении поочерёдной воинской повинности и так увлеклись ею, что уже не обращали внимания на здравицы, которые провозглашал тамада.

Бесики сидел в конце стола, вместе с музыкантами, и не принимал участия в разговоре. Он наблюдал за окружающими, среди которых особенно привлёк его внимание Элизбар Эристави, дядя Анико. Род Эристави был опальным за участие в заговоре против Ираклия. Правда, отец Элизбара Георгий был прощён Ираклием и даже получил при дворе должность начальника телохранителей, но сын, по-видимому, не очень-то полагался на царскую милость и не показывался на глаза ни отцу, ни другим своим близким родственникам, жившим в Тбилиси.

Наследственные имения были у пего отобраны царём. Тем не менее он как-то умудрялся существовать, проводя по нескольку месяцев в гостях то у одного, то у другого князя. Ираклий не раз вызывал его к себе, так как до него дошли сведения, что Элизбар пытается составить заговор против царя и втягивает в него карталинскнх князей. Но Элизбар ссылался то на болезнь, то на неотложные дела и неизменно уклонялся от встречи с царём. Никто не ожидал, что он явится в Мухрани на свадьбу Анико; все были удивлены, когда он въехал во двор замка и, подскакав к балкону, громко поздравил свою племянницу. Войдя в пиршественный зал, он окинул собравшихся ястребиным взглядом, а потом внимательно осмотрел каждого из гостей по очереди. Элизбар был уверен, что царю не замедлят сообщить о его присутствии на свадьбе. Он приехал, чтобы попировать на свадьбе, но хотел так рассчитать время, чтобы покинуть Мухрани прежде, чем ему будет угрожать какая-либо опасность.

Леван радушно приветствовал Элизбара, посадил его рядом с собой и старался быть особенно внимательным к нему. Расспросив подробно опального князя о его житьё-бытьё и о дальнейших намерениях, Леван сказал ему, что до Ираклия доходят дурные слухи о нём. Царевич выразил надежду, что Элизбар отправится в Тбилиси вместе с ним, чтобы предстать перед государем и оправдать себя. Леван сказал, что сам будет посредником между ним и Ираклием и обещал привести дело к доброму концу.

Элизбар не сомневался в искренности Левана, но он прекрасно знал, что Ираклий не считается в делах ни с чьим мнением, и поэтому не решался положиться на обещание Левана.

Бесики заметил, что Элизбар почти не пьёт вина; опальный князь тревожно вглядывался в лица присутствующих, точно старался прочесть по ним, который из гостей собирается предать его в руки царя. Он, по-видимому, не узнал Бесики, так как наклонился к соседу и шепнул ему что-то на ухо, указывая на поэта глазами. Получив ответ, он сперва улыбнулся с места, а потом, улучив удобную минуту, подошёл к Бесики и сел рядом.

— Не узнал я тебя, — сказал он поэту и похлопал его по плечу. — Помнишь, как мы с тобой удили рыбу в Куре? Как ты изменился с тех пор! Вырос, возмужал.

Бесики не только не ходил с Элизбаром в детстве на рыбную ловлю, но даже и разговаривать с ним ему никогда не доводилось. Решив, что его принимают за кого-то другого, он удивлённо посмотрел на собеседника. Элизбар, видя его недоумение; добавил:

— Преподобный Захария, твой отец, обучал меня закону божьему, и я отношусь к нему с большим почтением.

Затем, нагнувшись к самому уху Бесики, он зашептал:

— Слышал я, что ты ездил в Персию и встречался там с Александром Бакаровичем. Ну, как царевич? Расскажи мне о делах и о намерениях его высочества.

Бесики насупился и кинул на Элизбара такой взгляд, что тот сразу почувствовал неуместность своих речей. Они немедленно переменили предмет разговора и приняли участие в общем веселье. Позже, на рассвете, когда уже за столом царил беспорядок и от крика и пения охрипших гостей стоял звон в ушах, Элизбар схватил за руку Бесики, увлёк его на балкон и снова попытался завести разговор о царевиче Александре Бакаровиче; но и на этот раз ему не удалось договорить: внезапно на дороге послышался топот копыт.

Элизбар весь превратился во внимание.

Во двор въехал главный мандатур со своей свитой. Он соскочил с коня, бросил поводья стремянному и быстрым шагом направился к дому. Бесики проводил его взглядом. Было очевидно, что мандатуры прибыли неспроста. Бесики поспешил в зал, чтобы узнать, в чём дело. Тем временем Элизбар встревоженно оглядывался по сторонам, готовясь к бегству. Он не сомневался, что главный мандатур приехал за ним.

В зале по-прежнему раздавались голоса пьяных гостей, нестройное пение, шутки, хохот. При виде Бесики, гости стали наперебой подзывать его, упрашивая спеть что-нибудь. Туманишвили даже вскочил с места, нетвёрдыми шагами подошёл к нему и схватил за руку.

— Иди сюда, нехристь ты этакий, перс краснобородый! Чтобы ты был на пиру и ни разу не спел — слыханное ли это дело?

Бесики, слегка сопротивляясь, пошёл за Манучаром; в эту минуту он увидел в дверях бледного как смерть слугу, который кинулся к домоправителю Мухран-Батони и что-то зашептал ему на ухо. Домоправитель только что собирался провозгласить новый тост и негодующе взглянул было на слугу, осмелившегося ему помешать, но негодование на его лице немедленно сменилось выражением крайнего удивления. Он поставил свою чашу на стол и о чём-то спросил слугу. Тот снова зашептал ему на ухо, после чего Иовел Зедгинидзе встал из-за стола и поспешно вышел из зала. Слуга вышел вслед за ним.

Эта сцена была замечена многими из гостей. Раздались встревоженные голоса:

— Что случилось?

— Почему он бежал?

— Тамада покинул нас! Слыханное ли дело?

— Говорят, приехал главный мандатур.

— Не собирается ли он взять кого-нибудь из нас под стражу? Почему он не войдёт сюда?

Поднялся шум; порядок за столом был нарушен. Гости повскакали с мест и с недоумением глядели друг на друга.

— Бесики, ты не знаешь, что случилось? — услышал Бесики знакомый голос.

Бесики быстро обернулся.

Перед ним стояла встревоженная, немного бледная Анна.

Бесики растерялся от неожиданности, но сердце подсказывало ему, что Анна, хотя и кажется равнодушной, думает о нём и тревожится за пего, что и сейчас она взволнована потому, что боится — не за ним ли приехали мандатуры.

Бесики улыбнулся ей и ответил с преувеличенной почтительностью:

— Не знаю, ваша светлость. Но я немедленно осведомлюсь и доложу вам. Думаю, что ничего серьёзного не может быть.

Он низко поклонился ей и тотчас спустился в нижний этаж, где увидел гостей, столпившихся вокруг главного мандатура. Гости охали, вздыхали и качали головами.

— Что случилось? — спросил Бесики главного мандатура.

— Беда, — отвечал тот. — Скончался супруг Анны, князь Димитрий. Не знаю, как ей сообщить об этом в самом разгаре свадебного торжества! Что за несчастье стряслось над нами! Веселье обратилось в скорбь!

Смерть такого древнего, изнурённого болезнями старика, как Димитрий Орбелиани, не была ни для кого неожиданностью. Но так как супруг Анны занимал высокую должность и, главное, был зятем государя, все старались сделать вид, что очень огорчены его кончиной. Возникло замешательство. Никто не знал, как быть — сообщить Анне немедленно о том, что случилось, или дождаться окончания свадебного пира. Во всяком случае, никто не желал взять на себя неприятную обязанность вестника горя. Неожиданно для всех Бесики разрешил затруднение: получив ответ на свой вопрос, он тут же повернул назад, поднялся в верхний этаж и всё рассказал Анне.

Анна вскрикнула в испуге, но Бесики уловил на её лице мимолётное выражение радости. В следующее мгновение она, страдальчески сдвинув брови, явно неискренним голосом воскликнула:

— Горе мне, горе! Вот до чего довелось дожить! Пожалейте меня, христиане! Покинул меня супруг мой, нет у меня больше моего Димитрия…

Она закинула назад голову, пошатнулась и, вероятно, упала бы, если бы множество рук не протянулись, чтобы её поддержать. Женщины окружили Анну, повели её к тахте, осторожно усадили и стали прыскать на неё водой. Потом все уселись рядом с ней на тахте и принялись снимать с неё украшения и распускать ей волосы. Мужчины тоже приняли скорбный вид, хотя многие из них толком и не знали, кто умер. Некоторые из них, услышав: «Димитрий скончался» и даже не разобрав, о каком Димитрии идёт речь, принялись бить себя в грудь и плакать пьяными слезами.

Среди общего плача и причитаний только Леван и Бесики были спокойны и сдержанны. Леван не видел от Димитрия ни худа, ни добра. Старый Орбелиани вспоминался ему вечно больным и прикованным к постели. Поэтому царевич равнодушно отнёсся к этой потере. Неискренность окружающих бросалась ему в глаза: скорбь была притворная, сожаление лицемерно. Покойный прошёл свой жизненный путь до конца, и скорбеть о нём было излишне. Леван вежливо выразил сочувствие тётке и вышел на балкон.

Бесики хотелось последовать за своим покровителем, но он был вынужден остаться в зале, чтобы отвечать на вопросы любопытных. Каждому хотелось самому проверить достоверность известия.

— Что, что? Умер Димитрий? Это правда? Кто тебе сказал? Главный мандатур? А где он сейчас?

Росто был больше всех взволнован этой суматохой. Он вообще страшился всяких неожиданностей и непредвиденных событий.

Воспользовавшись переполохом, он схватил за руку Давида, отвёл его от новобрачной и зашептал ему на ухо:

— Ну, родной, теперь держись, будь умницей! Смотри, не осрами меня! Знаешь, кто умер?

— Ну, конечно, знаю, как не знать, — ответил юноша. — Умер дедушка моей невесты.

— Ну, так подойди теперь к бабушке твоей жены и вырази ей своё сочувствие. О ком я говорю, знаешь? Вон она, видишь, — красивая женщина, что сидит на тахте? Постой, постой! А что ты ей должен сказать, знаешь? Ну, так слушай. Подойди к ней и скажи: «Матушка, большое несчастье стряслось над нами! Тяжко наказал нас господь, отняв у нас надежду нашу, а у государя нашего правую руку его». Скажешь? А ну-ка, повтори!

— Скажу, почему не сказать? Подойти к ней сразу?

— Сейчас же и подходи. Потом вернись ко мне сюда, я должен тебе кое-что ещё сказать.

— Что ты должен сказать? Скажи сейчас, скажи, прошу тебя!

— Вот что. Ты теперь целый год не должен прикасаться к своей жене.

— Почему?

— Не имеешь права. Таков закон. Бога прогневишь.

— Ну, если таков закон, то и не буду к ней прикасаться, что же делать, — простодушно ответил царевич и направился к Анне.

Росто, не спуская с него глаз, следовал за ним на некотором расстоянии.

Анна спокойно выслушала сочувственные слова Давида, матерински нежно обняла его и поцеловала в лоб.

— Пусть твоя жизнь будет долгой и счастливой, сын мой. Дай бог нам прожить столько, сколько он прожил. Жаль только, что он покинул нас в этот счастливый для тебя день…

— Я теперь целый год… — начал было Давид, но в ту же минуту почувствовал, что Росто крепко, словно клещами, сжал его руку выше локтя. Царевич немедленно умолк.

— Не будем больше беспокоить её светлость, — почтительно сказал Росто и отвёл от Анны немедленно подчинившегося ему Давида.

Замешательство и суматоха скоро улеглись. Анна попросила гостей не прекращать дозволенного богом брачного веселья, а сама направилась в маленькую дворцовую церковь Мухран-Батони, чтобы отслужить панихиду по усопшему супругу. Но пир, конечно, не мог продолжаться, и. гости отправились в церковь вслед за Анной.

Дворцовая церковь была очень мала, в ней помещалось всего человек десять — двенадцать, поэтому большинству гостей пришлось остаться на дворе. В церковь вошли лишь члены царской семьи и близкие их родственники.

Улучив время, Бесики пошёл разыскивать Элизбара Эристави, но нигде не мог его найти. Поэта вдруг потянуло к Элизбару; он почувствовал к последнему такую близость, точно этот опальный князь стал ему роднёй. Бесики жаждал побеседовать с ним по душам, он инстинктивно угадывал, что Элизбар — единственный человек, которому он может без опасения открыть своё сердце.

Бесики обошёл дворец и весь замок, всюду расспрашивая об Элизбаре. Наконец он узнал от стражей у ворот, что Элизбар сел на лошадь и уехал, покинув вместе со своими пятью спутниками замок в ту самую минуту, когда запирали ворота. Очевидно, Элизбар бежал прежде, чем выяснилась причина появления главного мандатура.

Бесики досадливо махнул рукой и огляделся, не зная, куда идти. Перед дворцовой церковью стояла толпа парода. Он направился ко дворцу и поднялся во второй этаж. Пиршественный зал был пуст. Стол был ещё не убран, и на нём в беспорядке громоздились драгоценная посуда, зажаренные бараны, блюда, полные плова, малые и большие сосуды для вина. Ни одного слуги не было в зале. Бесики взглянул на балкон и увидал там Анико, которая одиноко стояла у колонны и смотрела вниз, во двор.

Бесики тихо приблизился к ней и кашлянул. Анико обернулась.

— Бесики, это ты? — обрадовалась она. Потом поднесла к глазам шёлковый платок и глухо проговорила: — Нет у меня больше дедушки, Бесики.

— Лучше вовремя умереть, чем заживаться на свете. Ваш дедушка, пошли ему бог царствие небесное, был очень стар. Не надо скорбеть о нём. Не печальтесь, царевна!

— Меня даже не взяли в церковь. Мне сказали, что я не должна плакать, и оставили меня здесь одну.

— Вам правду сказали, ваша светлость.

— Почему ты не внизу?

— Я искал вашего дядюшку, Элизбара Эристави…

— Ах, ведь я на тебя сердита, — вдруг прервала его Анико и, надув губы, отвернулась в сторону. — Я забыла, что решила не разговаривать с тобой.

Бесики с улыбкой смотрел на неё и молчал. Анико быстро оглянулась, чтобы проверить, не ушёл ли он. Убедившись, что он стоит на месте, она снова отвернулась и продолжала, словно разговаривая сама с собой:

— Трус! А я-то воображала себе его Тариэлем. Любопытно, зачем он пришёл сюда? Может быть, он собирается сразиться с сыном хорезмского царя? — Анико насмешливо пожала плечами и снова оглянулась.

Бесики по-прежнему стоял на месте. В глазах Анико играла лукавая улыбка.

— Скажи мне, ведь это ты нарочно тогда придумал, будто только в шутку ухаживал за мной? Побоялся сказать правду?

— Каюсь, я солгал.

— Ты лжёшь и теперь! Уйди от меня! — притворно рассердилась Анико, но не могла удержать улыбку. — Скоро рассвет! — сказала она после минуты молчания.

— Свет погас для меня навсегда, — чуть слышно прошептал Бесики.

Анико с удивлением посмотрела на него.

— Почему?

— Потому что солнце моей жизни сегодня закатилось и никогда больше не взойдёт для меня. Оно будет теперь светить имеретинскому царевичу!..

В словах Бесики было столько искреннего горя, что сердце Анико сжалось от тоски. Впервые за это время она почувствовала всю серьёзность того, что произошло: сегодня кончилась её беззаботная молодость, она больше не свободна в своих чувствах и поступках, она — замужем за человеком, которого она не любит, а тот, кто ей нравился, потерян для неё навсегда.

— Бесики! — прошептала она и горько заплакала, спрятав лицо в шёлковый кружевной платочек.

Когда, успокоившись, она оглянулась, Бесики уже не было на балконе. Вокруг толпились люди, которые старались успокоить её и уверяли, что невесте не подобает плакать в день свадьбы.

Золотая осень в Тбилиси была на исходе. Стояли солнечные жаркие дни, и только по ночам чувствовалось, что приближается зима; воздух быстро остывал, и уже в лёгком халате нельзя было выходить на улицу. В город начали съезжаться семьи вельмож и богатых купцов, которые знойное лето и урожайную осень проводили в своих поместьях или на дачах. В Тбилиси они обычно приезжали уже после того, как в деревнях был собран урожай, были отпразднованы все свадьбы и начинался листопад.

Во дворце участились приёмы. Знатная молодёжь почти каждый день собиралась в залах дворца для игр и веселья. Бесики, естественно, был частым гостем этих весёлых собраний. Он чувствовал себя привольно. Царевна Анна была в трауре и отсутствовала. Она должна была определённый срок провести в отдалении, дабы её не упрекнули в том, что она недостаточно сильно скорбит об утрате мужа.

В один из таких вечеров вернулся из России ага Ибреим. Войдя в дом, он обнял жену и попросил её приготовить ему бельё, чтобы сейчас же отправиться в баню. Жена засуетилась.

Прибежала Джаваира и, приветствуя брата, стала расспрашивать его о поездке в Россию. А через минуту, вслед за Джаваирой, пришёл царский дворецкий и передал купцу приказ немедленно явиться к Ираклию.

Ага Ибреим хотел привести себя в порядок, хотя бы переменить одежду, но дворецкий решительно заставил его тотчас же следовать за ним.

Ираклий принял ага Ибреима в своей маленькой комнате, милостиво подставив ему колено для лобзания.

— Слава всевышнему, что вижу тебя целым и невредимым, — сказал Ираклий. — Ну, как съездил? Удачно? Впрок пришёлся мой совет?

— Как вам сказать, ваше величество, для первого раза не так удачно, но важно ведь начало. Во всяком случае, я убедился в том, что Россия — единственная страна, с которой мы можем безопасно и выгодно вести торговлю.

— Продал всё, что взял с собой?

— Я ездил только затем, чтобы узнать насчёт торговых условий и списка товаров. Поэтому я мало что взял с собой, только образцы, и сейчас жалею, что не взял весь товар, всё бы из рук вырвали.

— Где был, в Москве?

— В Москве и в Казани. Есть там такой город на реке Волге.

— Привёз что-нибудь с собой?

— Много разного товара, но каждого понемногу. Я и не подозревал, что столько наберётся. Русские мне понравились: простой народ, хлебосольный и доверчивый, только очень долго любят торговаться. Товар в кредит дают под честное слово. Уговор дороже денег, — говорят они.

— Ты через Ширван ездил?

— Да. Проехал через Баку.

— Знаю я, бывал, там храм огнепоклонников.

— Неугасимый огонь горит над землёй. Это горит нефть, такая же, какая у нас в Навтлуге. В Баку я сел на корабль. Заезжали в Дербент. Потом с большим трудом добрались до Астрахани. Там я товары перегрузил на вёсельное судно и по реке плыл до Казани. Оттуда на подводах до самой Москвы. Был я там среди грузин…

— Ну, ну, — насторожился Ираклий, — что обо мне говорят?

— Ваши противники, царь, видно, надеялись, что императрица вместо вас возведёт на карталинский престол Александра Бакаровича. Теперь эта надежда у них пропала, и но их разговору я понял, что русская императрица к вам особо благосклонна. Бежавший отсюда Александр Амилахвари добивался приёма у императрицы, но она не приняла его. Говорят, что даже сановники не пожелали с ним говорить…

— А он сейчас в Москве?

— Да, я видел его. Мне передали, что он собирался выехать в Имеретию, к царю Соломону. Среди московских грузин прошёл слух, что царь Соломон помышляет заговор против вас. Как говорится, утопающий хватается за соломинку, — вот и они, заговорщики, хотят ухватиться за Соломона…

— Значит, Амилахвари едет в Имеретию! Ну что ж, посмотрим, что у него из этого выйдет.

— Он, говорят, написал книгу, в которой старается вас очернить. Не знаю точно, в чём он вас обвиняет. Сам я книги не видел.

— А ты не знаешь, он выехал уже или нет?

— Кажется, уже выехал. Надо сказать, что ваших противников становится в России всё меньше. Особенно после того, как императрица стала благосклонно относиться к вашему величеству. Многие из грузин решили вернуться на родину и поступить к вам на службу. Это, видимо, перепугало ваших родственников, и они опять стараются замутить воду.

— Всё это пустяки, — махнув рукой, сказал Ираклий, — ты мне лучше скажи, сможем ли мы завести торговлю с Россией?

Купец задумался.

— Думаю, что сможем, — сказал он наконец. — Привозить из России можно многое. Скобяные товары, холсты, набойки. Ну, а на вывоз, думаю, лучше всего пойдёт шёлковая пряжа, шерсть, кожа — кожа им особенно понравилась.

— А вино?

— О, конечно, и вино, но не знаю, в чём его можно будет возить. В бурдюках оно разболтается и прокиснет. Бутылок мы здесь не делаем.

— В бочках.

— На верблюдах и лошадях везти неудобно, да и дорого. Стакан вина будет стоить столько, что никто его не купит. Эх, ваше величество, пока у нас не будет хороших и безопасных дорог, до тех пор о хорошей торговле и думать не приходится.

— Я расспрашиваю тебя, чтобы знать при переговорах с Россией, какие выгоды может принести наша торговля с ней.

— Это понятно. Зачем же Россия должна взваливать на себя тяжёлое бремя покровительства нам, ежели не увидит она и от нас пользы для своего государства?

— Ну, я вижу, ты очень устал, — сказал ему Ираклий, — не буду тебя больше задерживать, завтра доскажешь всё.

Купец извинился перед царём и поспешил домой. В доме он застал кроме сестры всех родственников, которые наперебой стали его поздравлять с благополучным возвращением.

Беседа Ираклия с ага Ибреимом о возможности и выгодности торговли Грузии с Россией послужила толчком к тому, чтобы вопрос о взаимоотношениях Грузии с её северным соседом снова стал предметом обсуждения в Тайном совете.

Ираклий окончательно убедился, что без решительных переговоров с императрицей ему не обойтись, и приказал царевичу Левану и католикосу Антонию готовиться к далёкому путешествию. Дольше ждать было невозможно. Иоанн Мухран-Батони не привёз из Ахалциха никаких утешительных новостей. Недавно назначенный ахалцихский паша неожиданно стал вести себя так, как будто не Турция добивалась мира с Грузией, а наоборот. Переговоры не привели ни к какому согласованному решению и были отложены до получения ответа от султана. Очевидно было, что, захватив Крым, Россия тем самым нанесла туркам чувствительный удар и что в Стамбуле считают полезным заключить мир с Грузией. Однако поражение генерала Сухотина у Поти так ободрило ахалцихского пашу, что он не видел нужды идти на большие уступки. Он прекрасно понимал, что Турции нелегко враждовать с грузинским царём, но ему было также известно, что Ираклий, измученный набегами лезгин, жаждет мира с ахалцихским пашой.

Несмотря на бесплодность этих переговоров, в Тбилиси распространились слухи о мире с султаном; эти слухи совпали с известием об уходе русских войск из Грузии. Слухи и сплетни росли, как болотная трава. Особенно шумели купцы, которые прослышали, что царь собирается завести собственное регулярное войско, и боялись, что расходы по содержанию этого войска лягут на их плечи.

В городе на каждом шагу можно было слышать разговоры:

— Слыхали?

— Что?

— Оказывается, государь повелел, чтобы каждый, кто может держать оружие в руках, служил в царских войсках.

— Что ты? Как это так? Все обязаны?

— Конечно все! А ты хочешь, чтобы Стефан кушал плов, а Погос держал ружьё? Так, что ли?

— Что ты, разве это можно?

— Русские ушли, — на кого же нам теперь надеяться? Или, по-твоему, нам войска не нужны?

— Конечно, нужны! Надо удержать русских здесь.

— Удержать… Тебя, что ли, об этом спросят? Вот погоди, как на службу призовут да ещё налог заставят платить по двенадцати туманов в год, тогда посмотрим!..

Временами разговоры принимали такой опасный характер, что собеседники начинали шептаться и оглядываться по сторонам — не подслушивают ли царские чиновники. Особенно горячился, известный своей смелостью, купец Стефан Бастамашвили, который не стеснялся царских чиновников и все свои мысли высказывал откровенно.

Однажды среди беседующих купцов неожиданно появился старшина Иосиф Бебуташвили. Стефана хлопнули по колену, предупреждая его, чтобы он замолчал; но Стефан и при Иосифе продолжал свои смелые речи, чем привёл в смятение остальных купцов. Высказываться так дерзко против государя, да ещё в присутствии важного царского чиновника, значило обречь себя на гибель; перепуганные купцы не знали, куда им провалиться. Но совершенно неожиданно для них Иосиф даже не пожурил Стефана.

Старшина был частым гостем в русском посольстве, и благодаря его близости с послом капитан Львов был подробно осведомлён обо всех этих событиях.

Двадцатого ноября Львов послал Панину письмо, в котором, между прочим, писал:

«…из переписки моей с генералом Сухотиным, которая недавно была переслана мною вашему сиятельству, узнаете о действиях царя Ираклия, а также о заключении нм мира с ахалцихским пашою. Этим заключённым миром его светлость навлекли на себя большинства своих подданных, особенно усердных к нам князей, явное недовольствие, что вместе с полученным известием о покорении нами Крыма весьма поколебало царя Ираклия, который, чтоб это весьма непристойное к нам действие как-нибудь искупить, искал разные средства, и отчасти его искупил походом на Хортвиси и разорением турецких сёл…»

Ираклий также прекрасно знал, что происходит в городе, но в настоящее время его совершенно не беспокоило недовольство горожан и двух-трёх князей: с внутренними затруднениями он легко мог справиться. Гораздо больше волновала его надвигающаяся на страну опасность: Ираклий знал, что, когда в Грузии не останется больше русских солдат, шайки горцев-грабителей со всех сторон, как стаи волков, набросятся на страну.

В день 30 декабря, накануне отъезда Левана и Антония в Россию, Ираклий созвал совещание. Кроме членов посольства на совещании присутствовали мдиванбеги и сардары. Государь желал обсудить вместе с ними условия, на которых Грузия могла бы войти в русское подданство. Эти условия были заранее выработаны им, и сейчас он прочёл их присутствующим.

Ираклий выражал согласие войти в подданство русской императрицы и просил, чтобы в Грузию было прислано регулярное войско численностью в 4000 человек. Грузинский престол непременно должен был принадлежать грузинскому царю и его потомкам. Грузинская церковь сохраняла свою собственную главу — сан католикоса оставался неприкосновенным. Россия должна была вернуть в Грузию освобождённых из крымского плена грузин. Для расходов на содержание войска Россия должна была предоставить Грузии заём; Ираклий обещал погасить его в течение нескольких лет.

По выполнении Россией этих условий Ираклий обещал отправить ко двору русской императрицы заложников — одного из царевичей и нескольких князей и дворян.

Сверх того, он брал на себя следующее обязательство; половину доходов, получаемых от разработки рудных богатств в Грузии, вносить в казну её величества.

Установить во всём своём царстве ежегодный денежный сбор в пользу России в размере четырнадцати шаури (около 70 коп.) с каждого жителя.

Ежегодно посылать русской императрице четырнадцать лучших лошадей.

Отправить с собственным караваном и сдать в Кизляре две тысячи вёдер вина наилучшего качества.

После прихода русских войск в каждом вновь присоединённом или освобождённом от турецкого владычества крае учреждать денежный сбор в таком же размере, какой установлен для русского крестьянства.

И, наконец, когда в Грузии наступит мир и спокойствие, призвать для службы в войске императрицы крестьян по стольку же душ со двора, как в России.

— Нет ли чего-нибудь в этих условиях, что оскорбляло бы наше достоинство? — спросил Ираклий присутствующих, окончив чтение и окинув собрание взглядом поверх очков.

— Без сомнения, нет, — ответил за всех Чабуа. — Это едва ли десятая доля того, что мы отдавали шаху; но Ирану мы подчинялись, тогда как у русской императрицы только просим покровительства. Я думаю, напротив, что мы берём на себя слишком мало обязательств, государь, боюсь, как бы…

— Нет, это не мало! — прервал его Ираклий. — Слишком большая тяжесть может раздавить нас. Сказано — обещать много значит рано состариться. Русская императрица богата, она не ждёт от нас иной выгоды, кроме того, чтобы Грузия воздвиглась неодолимой крепостью на границе её великого государства. Наш зять, князь Давид Орбелиани, хмурится и глядит на нас с укором. Чувствую, что он чем-то недоволен. Может быть, ты поделишься с нами своими мыслями, сын мой?

— Ничего особенного, государь, — ответил Давид с поклоном и улыбнулся. — Я вспомнил одну басню и, если вы не разгневаетесь на меня, расскажу её.

— Какую басню?

— В книге Саба-Сулхана Орбелиани «Мудрость лжи» евнух Рукха рассказывает басню об устрице. Когда устрица увидит поблизости рака, она смыкает створки своей раковины. Рак же, подойдя вплотную к устрице, ставит свою клешню около самого устья створок и ждёт. Как только створки на мгновение раздвинутся, он немедленно просовывает между ними свою клешню. Постепенно он проникает внутрь раковины и съедает всё, что там есть живого. Господь дал нам в числе прочих благ исполинские горы, которые крепче любых крепостных стен. Может статься, что мы, подобно устрице из басни, открываем вход в свою крепость и позволяем раку просунуть в неё свою клешню…

Ираклий, казалось, не сразу понял смысл речей своего зятя. Некоторое время он пристально смотрел на Давида. В зале царила тишина. Все напряжённо ждали, что ответит царь на эту остроумную басню.

— Гм… сомневаюсь, чтобы нас можно было сравнить с тем слабым, податливым существом, которое скрывается между створками морской раковины, — в голосе Ираклия чувствовались гнев и недовольство. — В нашу крепость просовывали клешни и более сильные враги, чем рак, но мы милостью божьей отсекали немало таких клешнёй.

Ираклий склонился над листом бумаги, который держал в руках: казалось, он собирался продолжать чтение, на самом же деле он старался подавить вспышку нарастающего гнева. Царь прекрасно понимал, что подвергает свою страну большой опасности, но иного выхода не было. С душевной болью отдавал себе в этом отчёт Ираклий. Он старался успокоить себя подобно обманутому жениху, которому подсунули некрасивую невесту и которому ничего другого не остаётся, как только делать вид, что судьба послала ему красавицу.

— Правда, риторика есть искусство, наделённое великой силой, — продолжал Ираклий, точно разговаривая сам с собой, — слово убеждающее есть орудие в делах гражданских, в искусных речах выражается красота мысли. Но в делах государственных риторика холодного разума предпочтительнее риторики пламенного чувства.

Давид встал, приложил руку к сердцу и низко склонил голову:

— Прости мне дерзкие речи, государь. Что мне делать, если сердце моё жжёт жестокий огонь? Не гневайся и не осуждай меня.

— Не осуждаю и не гневаюсь, — смягчился Ираклий и улыбнулся зятю, который стоял перед ним с опущенной головой, как ребёнок, покорно ожидающий наказания, — речи, имеющие в виду благо отечества, дозволены и благословенны господом. Нам необходимо уберечь страну от множества бедствий. Если дело требует, не надо щадить никого. По-вашему, я ошибаюсь? Не стесняйтесь разоблачить мою ошибку. Я ищу покровительства России для того, чтобы добиться мира и спокойствия хотя бы на десяток лет, чтобы тем временем возродить страну, населить деревни, заняться разработкой рудных залежей, накопить богатство… После этого пусть хоть тысяча раков просунет свои клешни в нашу крепость — они будут бессильны повредить нам. Нам необходимо передохнуть хотя бы на короткий срок. В палящий зной мы стремимся к тени. Никто нас за это не осудит. Итак, что же вы приговорите, высокие гости? Может быть, я не прав?

— Истинны, истинны ваши слова, государь, да благословит господь ваши думы и замыслы, — почти в один голос ответили собравшиеся. Все разом заговорили, поднялся шум, зал стал похож на пчелиный улей.

Мнение царя разделяли почти все присутствующие, кроме Давида и его единомышленников из молодёжи, которые хранили молчание.

Всё как будто было готово к отъезду, однако Леван не сумел покинуть Тбилиси раньше января. По приказу Ираклия царевич и католикос Антоний должны были выехать каждый в сопровождении тридцати человек. Свиту Левана составляли десять князей и двадцать дворян; свиту Антония — десять епископов и двадцать священников. Многие из них в свою очередь брали с собой слуг: поваров, пекарей, конюхов, караванщиков и других. Кроме того, к посольству был придан охранный отряд числом в шестьсот человек. Нужно было увязать целую гору поклажи и съестных припасов для всего этого огромного количества людей. Особенно сложно оказалось уложить вещи Левана. Это было обязанностью Бесики. Он, как приближённый царевича, должен был в точности знать, где находится каждая его вещь и каждая часть его одежды, чтобы в случае необходимости сразу найти её. А Леван брал с собой до шестидесяти смен разного платья.

Наконец четвёртого января всё было готово, и отъезд был назначен на следующее утро. Погода выдалась прекрасная, день стоял солнечный, тёплый, воздух был так ясен, что из Тбилиси можно было видеть вершину Казбека.

Вечером Ираклий приказал отслужить молебен в Сионском соборе, чтобы благословить путешественников на дальнюю дорогу. Царь и придворные отправились в храм, где их уже ожидало духовенство в полном облачении во главе с архиепископом тбилисским. Католикос Антоний находился в своей резиденции в Мцхете, где и должен был вместе со своей свитой присоединиться к поезду Левана.

Сионский собор был переполнен знатью и любопытными горожанами. Бесики, хотя был обязан находиться поблизости от Левана, предпочёл затеряться в задних рядах и слушать службу. Он не хотел попадаться на глаза Ираклию, встречи с которым избегал о последнее время. Незачем было напоминать о себе царю, пока тот не вернул Бесики свою благосклонность. Поэтому Бесики радовался предстоящему путешествию и больше, чем Леван, торопился с отъездом. Ничто не удерживало его в столице — ни беспечная дворцовая жизнь, ни ухаживания юных красавиц не имели больше для него привлекательности.

Правда, во время всего этого длительного путешествия ему предстояло постоянно находиться вблизи католикоса, который ненавидел его; но путешествие было так интересно, чужая, незнакомая страна настолько занимала его, что Бесики согласился бы ехать туда даже вместе с самим дьяволом.

Так стоял Бесики, погруженный в свои думы, когда вдруг кто-то взял его за локоть, повернул к себе и сделал знак следовать за ним. Бесики с удивлением оглядел незнакомого длинноусого мужчину, одетого в платье горожанина. Лишь когда они вышли из церкви, он узнал в незнакомце своего дманисского приятеля Мгелику. Не веря своим глазам, Бесики попятился и снова оглядел с головы до ног своего спутника.

— Откуда ты? Когда приехал?

— Недавно. Пожалуйте за мной.

— Куда? Зачем?

— Всё расскажу по дороге. Путь у нас недалёкий, сейчас придём, только пройти Сейдабад.

— Как поживает её светлость?

— Хорошо, грех жаловаться.

— Она, наверное, в Дманиси? Должно быть, после смерти мужа не показывается на свет божий? Ведь ещё не прошло сорока дней.

Мгелика взглянул на Бесики и улыбнулся.

— Госпожа сейчас здесь. Это она приказала мне привести вас…

— Она здесь? — Бесики остановился и вскинул голову, словно конь, осаженный резко натянутыми поводьями. — Куда же мы идём?

— Госпожа находится не во дворце, а в её собственном доме в конце Сейдабада. Госпожа приехала в город с закрытым лицом и велела никому не говорить об её приезде. Мне приказано разыскать вас и немедленно привести к ней.

Они быстро миновали Турецкую площадь, Дабаханский мост, прошли переулок около бань и, свернув направо, очутились перед домом, выстроенным на персидский лад. Дом был окружён высокой стеной и не имел ни одного окна, выходящего на улицу. За стеной, по-видимому, был сад, так как поверх неё, словно вязанки хвороста, торчали оголённые ветви деревьев.

Мгелика отворил калитку и, когда они вошли во двор, указал Бесики на двери дома, а сам остался сторожить у выхода на улицу.

Анна полулежала на тахте. Она была одета, как монашенка, в чёрное шёлковое платье. В углу хлопотала Гульвардис. Когда Бесики вошёл, она исчезла. Анна, слегка приподнявшись, протянула ему руку.

— Иди сюда, дай на тебя поглядеть! — Она взглянула на Бесики, который почтительно приложился к её руке. — Не будь я такая усталая, побила бы тебя.

— Я достоин наказания, но молю о прощении. Я не посмел нарушить приказания царевича Левана и не был на похоронах вашего супруга…

— Ах, это неважно! — Анна села на тахте и приказала Бесики сесть рядом с ней. — Говорят, ты собираешься сбежать от меня в Россию? Это правда?

— Сбежать? Я должен сопровождать царевича. Я ведь служу у него.

— Я не пущу тебя.

— Это невозможно, ваша светлость. Разве это в моей воле?

— Не пущу. Ты должен быть со мной. Ты должен быть моим, Бесики, я не могу жить без тебя. В эти дни, в Дманиси, я чуть с ума не сошла от одиночества. Я богата и знатна, у меня есть громадные поместья, деревни, дворцы, но зачем мне всё это? Я возьму тебя на службу, назначу своим управляющим, и ты будешь хозяином всего, что у меня есть. Мы будем вместе…

Анна торопилась высказать всё сразу. Она лихорадочно бросала отрывистые слова и протягивала руки к Бесики, словно боялась, что он убежит от неё, если она не схватит его вовремя и не удержит около себя.

Бесики смотрел на Анну испуганными глазами, он и в самом деле рад был бы бежать от неё куда глаза глядят… В скромном чёрном платье Анна выглядела ещё красивее, чем обычно. По любовь её была навязчива, и это совершенно охладило к ней Бесики.

— Я не о себе беспокоюсь, ваша светлость!.. Вы погибнете!

— Пусть! Если я погибну, то с тобою вместе!

— Все узнают…

— Мне ни до кого нет дела! Садись ко мне поближе, дай я обниму тебя… вот гак. Я была сердита на тебя. Я думала, что ты… — Анна запнулась и не посмела выговорить имя Анико, — …что ты любишь другую. Ведь я ошибалась?.. Да? Ошибалась? Скажи мне правду!

— Ошибались…

— Поклянись!

— Клянусь! Богородицей клянусь, что никогда… но, ваша светлость…

— Почему ты не договариваешь? Ты хитришь со мной!

— Ваша светлость, как спастись от гнева Ираклия, если он узнает?..

— Ничего он не узнает! А если узнает, пусть только посмеет что-нибудь сказать! Послушай, Бесики, это из-за тебя я приехала в Тбилиси. Сегодня же я договорюсь с Леваном, чтобы он отпустил тебя, а завтра уедем в Дманиси.

— Это невозможно!

Анна резко оттолкнула от себя Бесики.

— Ты отказываешься?

— Ваша светлость…

— Ты отказываешься?

— Ваша светлость!.. — Бесики вскочил с тахты и схватился за кинжал. — Мне осталось одно — в доказательство своих слов убить себя на ваших глазах!

Лезвие кинжала сверкнуло в воздухе. Анна отчаянно вскрикнула и схватила его за руку.

В комнату вбежала служанка, но Анна махнула ей рукой, чтобы она ушла, и потянула к себе Бесики.

— Брось кинжал! Вот так. Садись сейчас же сюда и говори, почему ты не можешь ехать со мной?

Бесики молчал. Анна пристально смотрела на него и тяжело дышала. Маленький кинжал с серебряной рукояткой тускло блестел у неё в руке.

— Почему это невозможно? — Анна дотянулась до пояса Бесики и медленно вложила кинжал в ножны. — Говори, почему ты молчишь?

— Госпожа моя, неужели вы сами не чувствуете, что это невозможно? Что я скажу царевичу? Какую я могу выдумать причину?

— Скажи, что ты нездоров, что у тебя объявилась какая-то болезнь, что ты не можешь двигаться. Разве мало можно найти причин?

— Не поверят. Кроме того, когда Леван узнает, почему я обманул его, ведь он отрубит мне голову. Лучше вы сейчас своими собственными руками вонзите мне в грудь кинжал…

— Нет, Бесики, это ты должен рассечь мне грудь кинжалом. Так будет лучше. Бесики, милый мой, единственная моя отрада, молю тебя, останься со мной… Ты должен, слышишь, должен сделать невозможное. Помни, что твоя Анна ни минуты не сможет жить без тебя. Что тебе надо в далёкой холодной России? Останься здесь со мной, не бойся ничего. Я буду твоей покровительницей и госпожой. Ох, сейчас я узнаю, любишь ты меня или нет!

— Ваша светлость!..

— Погоди. Если любишь — останешься, если нет — уедешь. Сейчас же ступай к Левану и, как только получишь ответ, немедленно сообщи мне его. Я буду ждать тебя здесь. Я не принуждаю тебя, поступай так, как подскажет тебе твоё сердце…

И Анна, слегка подталкивая Бесики, выпроводила его из комнаты. Потом она приказала служанке зажечь огонь в камине, расположилась в кресле перед огнём и при свете большой восковой свечи до рассвета читала «Витязя в тигровой шкуре». Когда же утренний свет затмил сияние свечи, она приказала слуге приготовить лошадей и немедленно, закрыв лицо покрывалом, выехала в Дманиси.

Пятого января стояла ясная, но холодная погода; солнце совершенно не грело. Закутанную в бурку Анну знобило после бессонной ночи. Она усиленно подгоняла свою лошадь и ни разу не обернулась назад, в сторону Тбилиси.

Пятого января 1773 года, ровно через год после отъезда из Тбилиси, в бревенчатом доме на главной улице Астрахани, где помещался, царевич Леван, собрался весь состав посольства. Надо было решить вопрос: ждать ли дальше приглашения из Петербурга или возвращаться на родину? ещё 29 января прошлого года посольство прибыло в Астрахань, где его задержал губернатор Никита Бекетов, со всею учтивостью заявивший царевичу, что до получения соответствующего решения от её императорского величества он не имеет права пропустить дальше представителей грузинского царя. Губернатор обещал царевичу и католикосу немедленно послать в Петербург курьера и заверял их, что ответ получится не позже, чем через полтора месяца.

С тех пор прошёл год.

Больше всех страдал от ожидания Леван, которому не давала покоя оскорблённая гордость. Если бы не настояния католикоса Антония, он давно вернулся бы со всем посольством в Тбилиси. Правда, губернатор всячески старался развлечь царевича и даже устраивал балы в его честь, однако победить холодность Левана он не мог. Леван не прикасался к кушаньям за столом, а на кокетливых барышень, старавшихся привлечь его внимание, не поднимал глаз. Губернатор устроил специально для его развлечения охоту на волков, показывал ему бесчисленные табуны лошадей, возил его на судне по Каспийскому морю, но ничто не могло развеселить царевича. Бекетов всячески старался объяснить действия русскою правительства ссылкой то на наводнение, вследствие которого будто бы закрылись все дороги из Петербурга, то на чуму в Москве, заставившую установить повсюду карантины, но царевич ничему не верил. Левану, выросшему в стране, где гость считается посланцем божьим, будь то в царском дворце или в хижине простолюдина, непонятна была такая непочтительность к христианскому патриарху, к любимому сыну царя и, наконец, к самому царю Грузин. Поэтому он каждый раз выслушивал «объяснения» Бекетова с нахмуренным лицом и всячески давал ему почувствовать своё глубокое возмущение.

Когда, проснувшись утром 5 января 1773 года, Леван вспомнил, что истёк уже год с тех пор, как они покинули Тбилиси, он тотчас же вскочил с постели и приказал слуге позвать к нему для совещания всех сопровождавших его князей, дворян, епископов и священников. Приглашать католикоса он отправился сам. Когда все члены посольства были в сборе, Леван обратился к присутствующим со следующими словами:

— Я думаю, что нам не стоит больше ждать. Мера оскорблений переполнена, и мы могли убедиться в непочтительном отношении к нам со стороны петербургских властей. Правда, духовный отец наш, его святейшество католикос Атоний советует нам терпеливо ждать, но, по-моему, лучше поскорее покинуть эти места, дабы не подвергаться дальнейшим унижениям. Русские войска, оказывается, полностью выведены из Грузии. Чего же мы здесь ждём? Ясно, что императрица решила порвать с нами. Вот уже год, как она заставляет нас ожидать у своих дверей, не желая принять хотя бы в качестве простых гостей! Я решил вернуться в Грузию и надеюсь, что его святейшество согласится со мной.

— Я думаю, сын мой, что раз мы уже потеряли так много времени, то можем подождать ещё две недели. Ведь ещё не получен ответ на новое, недавнее письмо губернатора к императрице. Кроме того, мы не можем вернуться домой без разрешения государя нашего, царя Ираклия.

— Я беру на себя всю ответственность и сам предстану перед государем, — прервал католикоса Леван, — только уедем отсюда! Достаточно с меня унижений!

— Эх, сын мой, мы приехали сюда затем, чтобы решить судьбу нашей страны, а для этого, если потребуется, можно вынести и большие унижения.

Все согласились с католикосом, и хотя многих не меньше, чем Левана, томило ожидание, решено было ждать дальше, тем более, что от Ираклия не было новых распоряжений.

Леван был вынужден подчиниться мнению большинства. Он по целым дням молча сидел у окна и смотрел на замёрзшую реку, на вытащенные из воды мачтовые суда, на перевёрнутые вверх дном лодки, на покрытое серо-синими тучами небо. Такой же точно встретила его эта гордая река год назад; она была тоже покрыта льдом и по ней ездили на санях. По тогда Леван совсем иначе представлял себе будущее и с восторгом осматривал этот большой своеобразный город. Год назад Левану ещё не было знакомо горькое чувство заброшенности в чужом краю, и когда, по приезде, все пошли в храм, чтобы поклониться могилам Вахтанга Шестого и Теймураза, он не ощутил ничего, кроме чувства почтения перед гробницами предков. Но теперь — спустя год — Леван невольно вспомнил этот день и задумался над судьбой этих двух царей и многих других славных грузин, похороненных на границе этого необозримого и великого северного государства. Ведь и они, эти усопшие, пришли сюда в надежде найти здесь счастье своей страны, но напрасно бродили по чужбине… А когда решили вернуться домой, у них уже не хватило сил добраться до родины.

Мрачно сидел у окна юный царевич Леван, не разговаривая ни с кем и никого не подпуская к себе. Один только Бесики осмеливался заговаривать с ним и то лишь для того, чтобы позвать его к столу и робко напомнить ему, что его ждут гости. Все считали, что один Бесики мог бы развеселить царевича, и осыпали его упрёками за то, что он, будучи наперсником Левана, не старался рассеять его тоску. Никто не знал, что Бесики страдал не меньше Левана и что в начале путешествия царевич сам старался его развеселить. В первые дни после отъезда из Тбилиси Бесики так упорно молчал, точно дал обет не размыкать уста до смерти.

— Что с тобой, соловей? — спрашивал его Леван. — Нельзя ли нам узнать, в чём дело? Не слышишь? Может быть, язык проглотил? Болит что-нибудь? Нет? Так что же с тобой? Отчего ты онемел до того, что даже не удостаиваешь нас ответом? Может быть, горишь в огне любви? Эй, ты, рыцарь, отвечай! — так тормошил Бесики Леван, стараясь развлечь друга весёлыми шутками.

Но Бесики оставался безучастным ко всему окружающему. Отъезд его из Тбилиси произошёл в такой спешке, что он не успел повидаться с Анной. Множество дел навалилось на него в ночь перед отъездом, и он не успел оглянуться, как настало утро. Он хотел написать Анне письмо и в нём попросить прощения за то, что не сумел исполнить её желание, но, как только рассвело, Леван отдал приказ садиться на лошадей и отправляться в дорогу. Сам Ираклий провожал царевича до Мцхеты, и, разумеется, в этой сумятице не приходилось и думать о посылке письма.

Бесики успокаивал себя мыслью, что напишет своей столь вероломно покинутой возлюбленной с дороги, но и это оказалось невозможным. В Мцхете посольство остановилось лишь на короткое время, чтобы только прослушать молебен в храме и сейчас же продолжать путь. Дни были зимние, короткие; утром, когда садились на лошадей, было ещё темно; весь день ехали без отдыха и вечером рассёдлывали лошадей опять в темноте. Ночевали все вместе, в полутёмных хижинах, где не только невозможно было писать, но даже едва удавалось различать друг друга.

Постепенно Бесики забыл не только о письме, но и о самой Анне. А когда, миновав Кизляр, они повернули на Астрахань и перед ними впервые открылось необозримое у берегов море, такое же безбрежное, как терские степи, Бесики погрузился в удивительный мир каких-то совершенно новых, необычных ощущений. Он точно забыл о действительности, о человеческих чувствах и целиком растворился в пространстве, в бесконечной природе. Бескрайние поля и облака над ними, теряющаяся вдали синь моря, опять поля и облачный небосклон от одного края земли до другого… Правда, оглянувшись, некоторое время можно было увидеть покрытые снегом исполинские вершины Кавкасиони, но вскоре они исчезли, растворились в дымке. Вокруг расстилались безбрежные степи, небо было покрыто то прозрачными и лёгкими, как вуаль, то рваными, похожими на клочья ваты, облаками; местами виднелись скопления туч, похожих на свирепых, лохматых великанов. Потом показались стоянки кочующих калмыков и табуны их рыжих лошадей.

Наконец путешественники достигли величественной Волги. На противоположном берегу раскинулся город с высоко взметнувшейся колокольней и целым лесом корабельных мачт в гавани. Бесики после путешествия в Иран было не в диковинку пересекать большие пространства, но в Иране каждая область страны была отграничена, отделена от других областей. Там горы разделяли страну на тесные участки, здесь же земной простор был так величественно безграничен. Так же широко и правильно раскинулся город со своими широкими улицами, со стройными рядами бревенчатых домов, с заваленной бочками, мешками и тюками пристанью, с караванами верблюдов, с осоловевшими от водки гуляками. Как только посольство разместилось по домам и стало известно, что придётся ожидать здесь разрешения на дальнейшее следование, Бесики сел писать Анне письмо, которое сейчас же отправил с гонцом, поскакавшим в Тбилиси. После этого он сразу успокоился, как будто маленького почтительного письма было достаточно, чтобы уладить недоразумение между ним и Анной.

Бесики развеселился и теперь в свою очередь старался приободрить царевича, который, столкнувшись с непредвиденным препятствием, сразу же пришёл в дурное настроение. Бесики пел царевичу под аккомпанемент тари, писал песни и сочинял комические стихи. Если бы не общество, этого жизнерадостного поэта, Леван едва ли сумел бы один справиться со своей тоской. Бесики был также поставщиком всяческих новостей. Он бывал в городе, ходил на пристань и на постоялые дворы и всегда был осведомлён о том, что творилось вокруг; он знал, сколько судов прибыло из Ирана, куда направляются караваны верблюдов, кто приехал в город или уехал из него. Он первый узнал о прибытии иранского посла, которого привёз большой корабль. Никита Бекетов встретил посла на пристани и сразу же отправил его в Петербург.

Это так возмутило царевича, что он стал собираться в Грузию, но Антоний твёрдо воспротивился его решению и отечески посоветовал ему терпеливо сносить все неприятности. Это было в середине лета. Осенью посол Керим-хана снова появился в Астрахани на обратном пути из Петербурга. Узнав, что послы царя Ираклия всё ещё ожидают разрешения ехать дальше, он смеялся от души! «Слава аллаху! Поймут ли наконец грузины, что им надо держаться дружбы с нами, а не искать новых друзей?».

Когда Левану рассказали об этом, он помрачнел и сел писать отцу письмо. Он умолял Ираклия не унижать себя и не делать своих послов посмешищем в глазах всего света, а разрешить им всем вернуться назад, если он хочет увидеть своего сына живым. Ответа Леван не получил. Из Моздока пришло сообщение, что в Кавказских горах выпал большой снег и все дороги закрыты. Ничего другого не оставалось, как сидеть и терпеливо ждать. Самыми тяжёлыми и скучными оказались последние две недели. Леван твёрдо решил не позднее 20 января отправиться в обратный путь и считал не только дни, но и часы, оставшиеся до срока, который он себе поставил.

Семнадцатого января прискакал фельдъегерь из Петербурга. Он привёз губернатору рескрипт императрицы, согласно которому грузинской делегации разрешалось явиться к её величеству. Бекетов так обрадовался этому, что тотчас же лично явился к Левану порадовать его вестью о высочайшем разрешении.

Все торопливо приступили к дорожным приготовлениям. Панин писал, что согласно желанию императрицы свита царевича Левана и католикоса-патриарха Антония должна состоять не более чем из двенадцати человек, а остальные члены посольства царя Ираклия должны вернуться назад в Грузию. Губернатор хотел в точности выполнить приказ Панина, но Леван твёрдо заявил, что у каждого представителя царской семьи должно быть не меньше десяти человек сопровождающих. В конце концов Бекетов согласился на то, чтобы вся свита посольства состояла из двадцати человек. Вечером в канцелярию губернатора явился начальник телохранителей царевича, Заал Бараташвили, и продиктовал одноглазому губернскому секретарю список лиц, сопровождающих царевича и католикоса. Переводчик, кизлярский священник Гавриил Яковлев, не только переводил на русский язык названия должностей, занимаемых спутниками царевича, но и старался переделывать их фамилии на русский лад.

— Как? Судья Кайхосро Андроникашвили? — переспрашивал Яковлев и диктовал одноглазому секретарю: — Пиши: «грузинский судья Кайхосро Андроников».

— Мдиванбег Сулхан Бектабегишвили, — продолжал Заал.

— Мдиванбег? Погоди, как будет мдиванбег по-русски? Мдивани — это секретарь, а мдиванбег… да, обер секретарь Сулхан Бектабегов… Адъютант царевича Заал Баратов…

— Почему Баратов? Пусть напишет Бараташвили.

— По-русски так получается. Дальше?

— Ещё запиши мейтари царевича, дворянина… Ну, этого нашего, как его зовут? Сына Захария Габашвили…

— Мейтари? — призадумался Яковлев. — Что такое мейтари? Ах да, вспомнил, пиши: камердинер Бесарион Габаонов.

— Письмоводитель Георгий Степанашвили.

— Писарь Георгий Степанов, — продолжал Яковлев.

Таким образом был составлен список. Записали: суфраджа — кухмистером, книжника — библиотекарем, личного слугу царевича — камер-лакеем, казначея — ключником. Заалу объявили, что согласно приказу из Петербурга царевичу Левану со свитой так же, как некогда царю Теймуразу, будет выдаваться на расходы по 420 рублей, а во время пребывания в Петербурге — по 1000 рублей в месяц. Кроме того, для постоянного нахождения при особе царевича был назначен эскорт из двадцати солдат с одним прапорщиком, двумя сержантами, двумя капралами и одним барабанщиком.

Чем ближе была цель путешествия, тем бодрее становилось настроение царевича, тем почтительнее и внимательнее становились встречающие. У московской заставы Антония и Левана встретил с музыкой и пальбой из пушек сам градоначальник. Затем обоих послов посадили в кареты, а остальных в возки и повезли в храм Василия Блаженного, где Антоний отслужил службу на грузинском языке, а свита его исполняла грузинские церковные песнопения. Бас архидиакона Гайоза привёл всех присутствующих в изумление. Вокруг говорили, что такого мощного баса давно не слыхали в московских храмах. На патриаршую службу собралось множество проживающих в Москве грузин, которые заблаговременно узнали о приезде царевича и католикоса. Все те, которые не имели причин питать вражду к Ираклию или Антонию, поспешили в храм Василия Блаженного. Грузины из Грузии и грузины — жители Москвы, знакомые или незнакомые между собой, взволнованно обнимались, приветствуя друг друга.

Грузины-колонисты начали появляться в Москве ещё в XVI веке. Сюда приезжали и селились одиночные грузинские семьи или опальные князья и дворяне, или беглые крестьяне, или же потерявшие престол цари и царевичи со своими свитами.

Самая значительная группа грузинских колонистов появилась в Москве в тридцатых годах XVIII века.

В 1720 году Пётр Первый предложил каргалинскому царю Вахтангу выступить совместно с ним против Ирана. Царь Вахтанг решил, что наступило время осуществить заветную мечту — заручившись поддержкой могущественной державы, освободить Грузию от иранского господства и вернуть ей захваченные Турцией южногрузинские области.

Пятнадцатого июля 1722 года Пётр обнародовал манифест о походе в Иран.

Вахтанг немедленно двинулся в поход и стал ожидать прихода русских войск в Ширване, где, согласно уговору, должны были встретиться обе армии. Несколько месяцев прошло в ожидании, наконец в ноябре прибыл посол от русского царя, который сообщил, что Пётр откладывает поход до следующей весны. Вахтанг был вынужден вернуться в Тбилиси. Разжёванный шах отнял Картли у «вероломного вассала». ещё тяжелее были для Вахтага последствия русско-турецкого соглашения: султан признал права России на побережье Каспийского моря, а Пётр уступал Турции всю Восточную Грузию, то есть Картлию и Кахетию. Весной правитель Кахетии Константин, по повелению иранского шаха, вторгся в Тбилиси с большим войском, набранным из лезгин. Взяв город, лезгины разорили его так, что в течение столетия город не мог вернуться к прежнему благосостоянию. В то же время на Тбилиси двинулись турецкие войска, которые в июне заняли город без боя.

Вахтанг уже не мог оставаться в Грузии и в июле 1724 года со всей семьёй и в сопровождении большой свиты (более чем полторы тысячи человек) удалился в Россию. Они поселились в Москве: часть из них на Преспе, другая часть в селе Всехсвятском. Таким образом была создана грузинская колония. Правда, царь Вахтанг считал своё пребывание в России временным, ожидая обещанной помощи, но он так и умер в России, не получив её. Многочисленная свита Вахтанга приняла русское подданство, и многие из неё, вступив на царскую службу, получили от правительства поместья и крепостных. Но в них ещё живы были воспоминания о родине, и появление в Москве приехавшею из Грузии посольства было для них настоящим событием. Грузины-колонисты расспрашивали приезжих гостей о своих родственниках и знакомых, оставшихся в Грузии, о своих поместьях и вообще обо всём, что произошло на родине за время их отсутствия.

Какой-то молодой человек бросился к Бесики, расцеловал его со слезами на глазах и спросил:

— Не узнаешь?

— Осэ! — воскликнул Бесики и уставился на своего брата, словно не веря глазам. — Осэ, мальчик мой, неужели это ты?

— Это я, Бесики, я! Но как ты изменился, я еле узнал тебя!

— Где отец, где матушка?

— Все здесь.

— Здесь, в храме?

— Нет, не в храме, но в Москве. Разве мыслимо, чтобы отец пришёл сюда, рискуя встретиться с Антонием?

— Ах, как я торопился вас увидеть! Говори, как вы живёте?

— Не спрашивай! Врагу твоему пожелаю подобной жизни.

— Нуждаетесь?

— Да ещё как!.. Пойдём же, или ты не собираешься нас навестить?

— Как не собираюсь! Сейчас возьму разрешение у царевича.

Бесики ещё при отъезде из Тбилиси мечтал о встрече со своей семьёй, которую он не видел с момента её изгнания. Он тотчас же обратился к Левану и попросил царевича разрешить ему повидаться с родителями. Однако неожиданно для него царевич отказал ему в этом и предложил ни на шаг не отходить от делегации. Бесики не смог далее вернуться к брату, чтобы переговорить с ним. Только при выходе из храма он улучил минуту и издали знаками показал Осэ, чтобы тот сам пришёл в гостиницу, где, как полагал Бесики, они должны были остаться на ночь. Но предположения Бесики и тут не оправдались. Гостей посадили в кареты и отвезли на ночь в старый летний дворец Петра Первого, который был расположен довольно далеко от города, на большой Петербургской дороге. На следующий день, не повидав родных, Бесики, сидя в санях с Леваном, уже мчался в Петербург. Они выехали на рассвете.

— Не будь мрачен, юноша, — сказал Бесики Леван, — успеешь повидаться с родными на обратном пути. Я сам пойду к твоему отцу, чтобы сказать ему слово утешения. Ох, Бесики, куда завели нас поиски счастья нашей страны! — вырвалось у Левана. — Господи, неужели не существует в мире справедливости? Кажется, Иисусу Христу не так тяжело было нести свой крест на Голгофу, как нам тащить на своей спине нашу смертельно раненную страну. Астраханский губернатор думал, что я стремлюсь посмотреть на петербургские дворцы, и успокаивал меня: правда, мол, долго вас заставили ждать, но зато теперь вы скоро увидите этот величественный город. Этот глупец, должно быть, думал, что моя тоска — от желания поскорее увидеть Петербург и от страха, что мне не разрешат туда въехать. Если бы мне хотелось только посмотреть мир, что бы мешало мне поехать в Афины, в Рим, в Париж? Но до этого ли нам всем? Шести лет от роду я уже ездил верхом, а четырнадцатилетним отроком я впервые рассёк в сраженье саблей краснобородого лезгина. И сейчас вижу его искажённое лицо и слышу предсмертный стон: «Ай — аман!» Вот как началась моя жизнь. В восемнадцать лет мне кажется, что я уже прошёл весь жизненный путь, положенный человеку! А легкомысленный губернатор решил, что я ребёнок, который сгорает от нетерпения поскорее доехать до столицы!

— А быстро мы едем! — заметил Бесики. — Отмахиваем полтораста вёрст в день. Говорят, пятого февраля будем в Петербурге.

Пятого февраля они действительно подъехали к городской заставе Петербурга, где их ожидал почётный караул.

Гостей поместили в одном из свободных домов вице-канцлера князя Алексея Михайловича Голицына.

…И вот, снова ровно через год, 5 февраля 1774 года Левану доложили, что на этот день назначена ему аудиенция у её императорского величества государыни императрицы Екатерины Второй, каковая состоится в большом зале дворца…

А до этого в течение всего года гостей развлекали балами и маскарадами, достопримечательностями Петербурга, охотой, учениями и смотрами.

Цесаревичу Павлу очень понравился его сверстник, царевич Леван; они почти не расставались. Павел назначал плац-парады в честь Левана и даже провёл морские манёвры в Кронштадте, во время которых с палубы флагманского корабля показывал грузинскому царевичу, как должны выстраиваться корабли в боевые колонны и как нужно приближаться к вражеским судам, чтобы взять их на абордаж.

Но Леван весь был поглощён целью своего приезда. Согласна ли императрица принять Грузию в своё подданство — вот что он жаждал поскорее узнать. Но ответ, как нарочно, запаздывал. Единственной удачей Левана был пока приказ об освобождении Антона Моуравова. Тотчас по приезде царевича в Петербург жена Моуравова явилась к нему и, бросившись на колени, умоляла его помочь её мужу, который уже два года томился в крепости и не мог добиться освобождения.

— Его обвиняют в преданности грузинскому царю, — говорила она. — Разве это преступление?

Леван обещал сделать всё возможное и действительно при одной из встреч с императрицей улучил удобную минуту, чтобы сказать ей, что он готов взять на себя вину Моуравова перед её императорским величеством, если таковая имеется. Но так как, по его мнению, Моуравов ни в чём не виноват, то он, Леван, просит её величество освободить из крепости бывшего посла.

— Разве Моуравов в крепости? — удивилась императрица и обратилась к Панину — Отчего вы мне не говорили об этом, граф? Разве он в чём-нибудь провинился? Расследуйте, прошу вас, его дело и, если возможно, исполните желание царевича.

Недели через две Панин известил Левана, что его желание исполнено: надворный советник Антон Романович Моуравов освобождён из тюрьмы и, как знаток грузинского языка, назначен в прежнем чине переводчиком в коллегию иностранных дел вместо умершего подполковника Абазадзе.

Вскоре к Левану явился сам Моуравов, который облобызал колени царевича, разрыдался и довёл его тоже до слёз. После этого Моуравов по очереди расцеловал присутствовавших Бесики, Кайхосро Андроникашвили и Сулхана Бектабегишвили. Он не находил слов для выражения своей благодарности к каждому из них. Все четверо долго беседовали о делах. Леван хотел узнать, может ли выйти что-нибудь из их ходатайства. Он рассказал подробно обо всех посольских делах Моуравову, который, как оказалось, уже знал их в подробностях, так как грузинские бумаги приносили ему в тюрьму для перевода. Моуравов сказал царевичу, что, по его мнению, императрица не даст определённого ответа грузинской депутации, пока окончательно не выяснится исход войны с Турцией. Правда, Россия победоносно продвигалась вперёд, но во время мирных переговоров, чтобы закрепить за собой завоевания в Крыму и на Балканах, она могла пойти на некоторые уступки и оставить Кавказ вне сферы своего влияния. Всё зависело от того, насколько удачно сложатся обстоятельства. Не исключено было и обратное: Россия могла оказаться вынужденной усилить военную деятельность на Кавказе и не выпускать его из сферы своего влияния. В последнем случае, говорил Моуравов, императрица, вероятно, согласится на любые условия и окажет покровительство Грузии. Так или иначе, необходимо было набраться терпения и ждать.

От простых объяснений Моуравова точно пелена спала с глаз Левана. Понимание событий позволило ему спокойно смотреть на них. Его перестали занимать плац-парады и балы, устраиваемые в его честь. Большую часть своего времени он стал проводить в обществе католикоса Антония, который помещался неподалёку, в монастыре.

Пятого февраля грузины вновь надели парадные одежды. Леван и Антоний заняли места в золочёной карете, остальные разместились в колясках или сели на лошадей, и посольство в сопровождении почётного караула отправилось во дворец.

На лестнице их встретил гофмаршал. Они поднялись в верхний этаж. В большом, ослепительно сверкающем зале с зеркальным полом Левана и Антония приветствовали граф Никита Панин и князь Голицын. Оба низко склонились перед почётными гостями и проводили их до трона императрицы.

Екатерина встретила их милостивой улыбкой и поздравила с наградами. Левану был преподнесён орден св. Анны первой степени, а Антонию — драгоценная панагия.

Цесаревич Павел собственноручно прикрепил орден к груди Левана.

После этого все замолчали, и в зале воцарилась мёртвая тишина.

— Мы весьма довольны вашим приездом и пребыванием в столице нашей, — заговорила Екатерина после краткого молчания, — но дела государственные складываются таким образом, что мы считаем наилучшим исполнить вашу просьбу и отпустить вас обратно в Грузию. Приезд ваш ещё раз подтверждает безграничную преданность нам грузинского царя и углубляет нашу постоянную веру в разумную благожелательность этого христианского властителя к российскому скипетру. Поэтому мы, с присущим нам человеколюбием, не щадили наших сил, дабы распространить заботу и покровительство наши на государство, находящееся за пределами Российской империи, и, невзирая на трудности, послали туда войска. Исходя из подобных суждений и помыслов, мы были бы весьма рады принять во внимание просьбу грузинского царя, если бы…

Леван с напряжённым вниманием слушал Екатерину. Он не понимал ни слова, а переводчик переводил очень плохо, так что Леван только по выражению лица императрицы старался уловить смысл её слов.

Внезапно переводчик замолк.

Леван взглянул на императрицу и понял, что надеяться больше не на что…

— …Если бы исполнение вашей просьбы, — продолжала императрица, — действительно могло принести пользу. Но при нынешних условиях совершенно иные меры необходимы как для нашей империи, так и для Грузии. Дела наши идут к тому, чтобы примириться с Портой. Посему возвращение в Грузию русских войск, уже однажды отозванных нами оттуда, может ещё сильнее озлобить Турцию и вновь разжечь пламя войны.

Леван уже не слушал императрицу. Еле заметным движением глаз он равнодушно оглядывал внимательно слушающих вельмож и шёлковое платье императрицы, а иногда, словно молясь, поднимал взгляд к позолоченному потолку. У него иссякало терпение, и он мечтал о том, чтобы Екатерина поскорее закончила речь.

Угасли все надежды, напрасными оказались все их труды и усилия. Прошло ровно два года и один месяц с тех нор, как они выехали из Тбилиси. За это время Ираклий несколько раз писал Левану и Антонию, чтоб они приложили все усилия и во что бы то ни стало уговорили императрицу принять Грузию в своё подданство. В последнее время письма Ираклия были полны такого отчаяния, что Леван не мог без страха подумать о возможности отказа со стороны Екатерины. Как показаться в этом случае на глаза отцу, он не знал. Но теперь, когда он понял, что надежды больше нет, им овладело нетерпеливое желание поскорее вернуться к себе на родину.

Между тем императрица продолжала свою речь, и переводчик почтительно и тихо бормотал около уха Левана:

— её величество изволит говорить, что… при заключении мира с Турцией будет обращено внимание на положение Грузии и что она приложит все усилия, дабы не оставить вашу страну без своих забот…

— Передайте благодарность её величеству!

— Императрица вручает вам высочайшую грамоту для передачи его высочеству царю Ираклию.

— Передайте благодарность её величеству! — Леван взял свиток, поцеловал его и оглянулся назад.

Бесики, склонившись, протянул руку. Царевич передал ему грамоту.

Императрица встала. Аудиенция была окончена.

Антоний хотел ещё что-то сказать, но Леван показал ему глазами, что это излишне.

После ухода грузинских послов императрица, по привычке тучных и пожилых людей, ещё некоторое время продолжала сидеть на тронном кресле, как бы отдыхая. Раскинув в стороны свои пухлые руки, она вздохнула с облегчением.

— Слава богу, отделались от них, — сказала она. — Не могу не признаться, что я не без волнения ожидала этой аудиенции. Мне было неприятно отказать им в их просьбе, но что делать? Теперь не время вмешиваться в дела Грузии, а тем более присоединить это маленькое государство к нашей короне. А всё же мне их жаль.

Императрица посмотрела на Голицына, а затем перевела взгляд на Панина.

После окончания аудиенции Панин собирался последовать за гостями, так как он хотел передать Левану заранее заготовленное письмо к царю Ираклию, и ждал ухода императрицы, которую по обыкновению сановники почтительно провожали до дверей её покоев. Но, увидев, что императрица не собирается уходить, он насторожился. Видно было, что завяжется неофициальная беседа о Грузии, и присутствие князя Алексея Голицына могло придать этой беседе нежелательное для Панина направление. Голицын был покровителем грузин и часто упрекал и даже уличал Панина в двойственной политике по отношению к этому государству. А сейчас, когда императрица не без колебаний отпускала Левана и Антония ни с чем после их двухлетнего ожидания, Голицын мог воспользоваться удобным случаем и склонить её в пользу Грузии. И действительно, прежде чем Панин успел что-либо ответить по поводу сожалений императрицы, Голицын предупредил его и сказал:

— Осмелюсь доложить, ваше величество: положение Грузинского царства наитяжелейшее. Оно близко к гибели. И что особенно прискорбно, в этом, несомненно, виноваты мы. Втянув грузин в войну против Турции, мы сейчас оставляем их на произвол судьбы. А ведь так мало они просили, всего четыре тысячи человек…

— Не в количестве солдат дело, князь, — сказал вдруг резко Никита Панин, который до этого неприятно хмурился и морщил уголки глаз, — хотя для нас сейчас и это количество не под силу…

— О, я понимаю, князь, — с улыбкой сказала императрица, — вы особенно, должно быть, недовольны, но сейчас мы ничего не можем для них сделать.

— Наши добрые намерения мы должны в первую голову осуществлять в пользу нашего государства, — сказал Панин. — Если добродетель вредит пользе государства, это уже не добродетель, а зло. Вам должно быть известно, что посылка войск в Грузию вызовет излишние осложнения с Портой Оттоманской. Отводом войск из Грузии мы сделали туркам некоторую уступку, чтобы удержать за собой наши завоевания на Балканах. Англия и Франция усиленно уговаривают турок не кончать войну, убеждая, что у нас начались мятежи в стране и что туркам удастся не только вернуть утраченное, но даже отвоевать…

— Грузию она отвоюет наверное, и мы навсегда потеряем эту страну, — возразил Голицын.

— Нет, этого не будет, — уверенно сказал Панин. — Во-первых, с Ираклием не так-то легко справиться, во-вторых, Порта не пойдёт против Грузии, потому что это может ей испортить отношения с Персией. А если даже Турция и выступит против Ираклия, что вообще мало вероятно по высказанным мною соображениям, то это будет именно то, что весьма отвечает нашим целям и задачам. Мы отвлечём силы неприятеля с Балкан… и то, что мы не смогли сделать посылкой войск в Грузию, мы сделаем, отозвав из неё наши отряды. Сей тактический манёвр похвально одобрен Румянцевым…

— Не могу не сказать, что сие весьма жестоко по отношению к грузинскому престолу… — сказал Голицын и посмотрел на императрицу, желая, увидеть сочувствие на её лице.

Императрица снисходительно улыбнулась ему, как любимцу, которому всё прощают, и сказала, слегка гнусавя и растягивая слова:

— Князь, вы со своим русским добрым сердцем и страстью покровительствовать всем угнетённым достойны священного сана, а не звания вице-канцлера.

Голицын вежливо улыбнулся на эту шутку императрицы и, разведя руками, слегка наклонившись, сказал:

— Не будь этих черт у русского человека, вряд ли он. смог бы так далеко продвинуть границы своего государства. Мы добрые христиане, а не жестокие магометане или злые католики, которые именем Христа истребляли гугенотов. Я на ту беспредельную преданность русскому престолу, кою проявил и проявляет грузинский царь, я, как русский человек, беря пример с вашего величества, не могу не ответить взаимном преданностью этому маленькому государству… Ваше величество сами изволили сейчас высказать сожаление по поводу того, что не смогли исполнить просьбу царя Ираклия. Я по глазам царевича видел, сколько грусти…

— Ах, этот царевич меня очаровал, — перебила Екатерина. — Должна признаться, что до сих пор у меня к Ираклию было неприязненное чувство. Я его представляла себе грубым, злым и диким варваром. А теперь, глядя на сына, у меня совершенно переменилось мнение и об отце. Редко видела я такого воспитанного и образованного молодого человека. Никита Иванович, да и вы, Алексей Михайлович, — обратилась к ним императрица, — разве вы не должны сопутствовать гостям? Их угощают в малом зале.

— Я им должен ещё передать письмо к царю Ираклию, — сказал Панин, — разрешите удалиться.

Оба сановника откланялись, но Голицын, направляясь к дверям, слегка задержал шаг и, пропустив вперёд Панина, как будто что-то вспомнив, повернулся к императрице. Он хотел воспользоваться хорошим настроением Екатерины и сказать ещё несколько слов в оправдание своих мыслей, но было уже поздно: императрица удалялась в свои покои, и Голицын невольно последовал за Паниным.

Гостей пригласили в малый зал, где Панин передал Левану письмо для Ираклия, написанное ещё год тому назад. Панин в утро аудиенции вспомнил об этом письме, разыскал его, и когда перечитал, то обрадовался, так как оказалось, что письмо не надо было и переписывать. В продолжение всего этого года в грузинском вопросе не произошло никаких изменений.

Гостям подали кофе. Леван взял чашку и, едва прикоснувшись к ней губами, поставил на стол. Остальные последовали его примеру.

Все поднялись.

Гофмаршал передал Левану просьбу цесаревича Павла не торопиться с отъездом.

Леван попросил передать цесаревичу благодарность и вместе со всей своей свитой отправился домой.

Было всего три часа пополудни, но уже смеркалось.

День был серый, туманный. Подавленные и угрюмые, вернулись грузины на свою квартиру, где собрались в комнате Левана. Те, что оставались дома, стали их расспрашивать об аудиенции, но по лицам вернувшихся они без слов поняли, как обстоят дела.

Все долго сидели молча, погруженные в невесёлые мысли.

В комнате стало совсем темно.

— Зажгите свечи, — сказал Леван, — не сидеть же нам в темноте!

Слуги засуетились, и через несколько минут посреди комнаты появился канделябр с зажжёнными свечами.

Бесики невольно вспомнил вечер после приёма у Керим-хана; тогда он и его спутники тоже были подавлены неудачей. Но теперешняя неудача была гораздо тяжелее.

— С завтрашнего же дня начинайте готовиться к отъезду и… в путь! — сказал Леван.

— Неужели всё было напрасно? — вздохнул кто-то в углу комнаты.

Леван бросил взгляд в ту сторону, чтобы увидеть, кто произнёс эти слова, но лица всех присутствующих выражали одну и ту же мысль.

— Я всё думаю — как показаться на глаза государю? — сказал католикос. — Перед отъездом из Грузии он говорил мне: «Я твёрдо надеюсь на тебя. Леван ещё очень молод, с ним, быть может, и не станут считаться. Сделай всё возможное, чтобы Грузия не оказалась отданной на растерзание волкам». Как же я предстану теперь перед ним? Нет, нет, лучше я ещё раз пойду к императрице и брошусь перед ней на колени…

— Ваше святейшество, вы напрасно потревожите себя. Государственные дела не вершатся молитвами и просьбами.

— Я буду молить императрицу о спасении христианского царства нашего…

— Разве мало мы молили? Вице-канцлер Голицын также старался не меньше нас. И однако…

— Ну и что — однако? — разгорячился вдруг судья Кайхосро Андроникашвили, — Хорошо ли это — восстановить нас против турок, рассорить с султаном, заставить запутаться в долгах, ввергнуть нас во всяческие бедствия, а потом бросить на произвол судьбы? Разве так поступают?

— Будем молить всевышнего о спасении родины, — перекрестился Антоний.

Все последовали его примеру.

Леван усмехнулся. Антоний нахмурил брови и строго взглянул на него.

— Простите меня, ваше святейшество. Я вспомнил притчу об утопающем, который взывал: «Господи, спаси!», а с берега крикнули ему: «Помахай руками и спасёшься». Мы похожи на этого пловца. — Леван поднялся с места. — Мы сами, своими силами должны уладить свои дела. Ни враги, ни друзья — никто не будет уважать нас, пока мы будем слабыми. Когда мы станем сильными, все захотят с нами дружить. А сейчас — вы сами видите — никто не хочет пашей дружбы. Друг, которого надо тащить на спине, никому не нужен. А мы прикинулись такими беспомощными и слабыми, что нашей дружбы испугался даже такой колосс, как Россия… Мало ли у императрицы забот со своей необъятной страной, а тут ещё мы с нашими постоянными мольбами о помощи! Что, разве я неправ? Нет, давно пора было нам уехать домой. Завтра же укладывайте вещи. Я и дома говорил и здесь повторяю — никто нам не поможет, кроме нас самих.

— Ох-ох-ох! — тяжело вздохнул судья Кайхосро. — Как мы покажемся на глаза государю?

— А какие он письма пишет, господи! — горестно покачал головой мдиванбег Сулхан. — С юга турки и персы, с севера лезгины! Все соседи, как волки, накинулись на нашу страну, увидев, что русских войск больше в ней нет!

— Может быть, вернёмся, а дома и камня на камне не осталось, — сказал Заал. — Горе, горе нам!

— Довольно вздыхать и стонать! — сказал Леван приближённым. — Больше тысячи лет род Багратиони правит Грузией, а сама Грузия существует более двух тысяч лет. Как же она может погибнуть вдруг, в один день? Не бойтесь за Грузию. Богородица покровительствует ей.

Беседа ещё не была окончена, когда слуга доложил, что приехал вице-канцлер князь Алексей Михайлович Голицын. Все повскакали с мест и засуетились. Леван и Антоний писали Ираклию, что Голицын — единственный их покровитель, что он не жалеет сил, чтобы привести дела Грузии к доброму концу. В ответ на это Ираклий написал Голицыну благодарственное письмо, в котором сообщал, что вместе с царём имеров Соломоном отправляется в поход на Ахалцих и надеется вновь с божьей помощью нанести урон врагам. Пусть же его высокопревосходительство поддержит ходатайство грузинских послов, а его, Ираклия, князь может считать своим преданным другом и слугой.

— Сожалею, что не сумел исполнить вашу просьбу, — сказал Голицын после обмена приветствиями Левану и Антонию, — но не надо огорчаться, не надо огорчаться. Я всё же надеюсь…

— Неужели, ваше высокопревосходительство? — просиял Антоний. — А мы здесь уже предались отчаянию.

— Я приказал готовиться к отъезду, — сказал Леван.

— Правильно изволили поступить. Императрица желает этого, и вам следует исполнить желание её величества. Но я всё же хочу до вашего отъезда ещё раз попытаться убедить государыню.

— Заранее приношу вам глубочайшую благодарность, но думаю, что ваша попытка останется бесплодной… — Леван бросил взгляд на переводчика, который с недоумением смотрел на него и мешкал с переводом: — В чём дело, отчего ты молчишь?

— Так ли я расслышал, ваше высочество? Князь предлагает попытаться ещё раз…

— Переводи, как я сказал! — прикрикнул Леван на переводчика и продолжал: — Ваша попытка останется бесплодной, ваше высокопревосходительство, ибо, вероятно, её величеству придётся послать большие силы на юго-восток России, против мятежника Пугачёва. Я сомневаюсь, чтобы при таких условиях императрица могла оказать нам помощь.

— Гм… ваше высочество, вы сильно преувеличиваете значение пугачёвского бунта. Нет, он не заслуживает нашего внимания. Иные причины вынуждают нас отложить на некоторое время союз с Грузией, который в будущем станет необходимым не только для вас, но и для нас самих. Кавказ — это та крепость, которая надежным стражем станет на южной границе великой России. Я неоднократно доказывал государыне, что нам необходимо установить твёрдые дружеские взаимоотношения с Грузией и принять её под своё покровительство на любых условиях. Императрица разделяет это мнение, но в настоящую минуту обстоятельства сложились таким образом, что мы вынуждены разочаровать вас. И всё же — есть ещё маленькая надежда… Я хочу ещё раз попытаться.

— Приношу вам глубокую благодарность, ваше высокопревосходительство.

— Во всяком случае, не отчаивайтесь. Возможно, что условия, которые мы предполагаем поставить Турции при заключении мира с ней, принесут вам большую пользу, чем посылка войск в Грузию. Мы потребуем от Порты неприкосновенности вашей страны.

Слова Голицына вновь обнадёжили Левана и Антония. Но и последняя попытка вице-канцлера не имела успеха. 13 февраля, накануне отъезда грузин из Петербурга, Голицын написал Ираклию длинное письмо, в котором уверял царя, что никогда не оставит его страну без внимания и постарается при заключении мира с Портой добиться как можно более благоприятных условий для Грузии.

Четырнадцатого февраля послы со своей свитой покинули Петербург. Предстояло проехать более трёх с половиной тысяч вёрст, и тем безотраднее было это путешествие, что ничего утешительного послы не везли с собой в Грузию. Все надежды были разбиты.

А в Грузии ждал их усталый, подавленный заботами Ираклий, окружённый со всех сторон жадными врагами и отчаянно отбивающийся от них. То в одну сторону наносил он удар, то бросался в другую, то внезапно оборачивался лицом к врагу, подкравшемуся со спины. Измученный постоянной борьбой, нетерпеливо ждал он откуда-нибудь подмоги.

В Москве царевич задержался больше чем на месяц, так как, по рассказам, всё ещё опасно было путешествовать по южным дорогам. От Михельсона, посланного против Пугачёва, не было никаких известий. Вся Москва была объята страхом. После прошлогодней чумы, после мятежа все с ужасом ждали новых бедствий. Город был полон помещичьих семей, бежавших из разорённых Пугачёвым губерний. Приехавшие с ними крепостные слуги распространяли в народе слухи об уничтожении помещиков и о свободе. На площадях, на постоялых дворах, в трактирах только и было разговоров, что об этом.

Путешественники на этот раз остановились в селе Всехсвятском, что под Москвой. Здесь жило много грузин. Они имели свою типографию, где печаталось множество духовных и светских книг. Несколько дней Антоний и Леван были заняты осмотром всего того, что было создано деятельностью здешних грузин. Они также принимали стариков соотечественников, приходивших повит, дать их и засвидетельствовать им своё почтение. Из всех грузин — жителей Москвы — лишь двое не только не пожелали видеть грузинских послов, но всячески поносили и проклинали их. Один из них был Александр Амилахвари, который поносил Левана, а другой — Захария Габашвили, который при одном упоминании имени Антония воздевал руки горе и сотрясал небо и землю своими проклятиями.

В первый же день после приезда, как только начало смеркаться, Бесики попросил разрешения у Левана и отправился повидать своих родных. Захария жил в самой Москве, на Пресне, где помещались наследники царя Вахтанга.

Захария встретил сына неприветливо, зато все остальные члены его семьи с радостными криками бросились навстречу Бесики. Мать, братья и сёстры со слезами на глазах обнимали и целовали его. Но упрямый священник всё твердил своё:

— Не хочу его видеть! Уберите его прочь с моих глаз, не подпускайте ко мне! Этот нечестивец (Захария имел в виду Антония), этот святотатец отнял у меня даже сына, подкупил моего мальчика и заставил его служить себе! Зачем ты пришёл? Шпионить тебя прислали? Наблюдать? Чего ему надо, этому бесовскому патриарху?

— Перестань, довольно! — прикрикнула на него Родам, которая не могла налюбоваться на сына. — Господь осчастливил меня, привёл ко мне моего первенца, а ты всё же не можешь забыть свои глупости… Не гневи господа, иди сюда, обними своего сына…

— Не хочу! Не нужен мне сын-безбожник, сын-нечестивец, — твердил Захария, хотя заметно было, что он говорил так только из упрямства, а на самом деле более всех счастлив увидеть сына. — Прочь, прочь, ветрогон!

Наконец он не выдержал, обнял сына и разрыдался:

— Мальчик мой! Бессовестный ты, совсем нас позабыл!.. Как ты живёшь? Постой, дай погляжу на тебя! Экий ты стал молодец, дай бог тебе счастья!

Бесики не видел своих родных больше десяти лет. Он нашёл, что старики заметно изменились. Захария совсем поседел, лицо Родам избороздили морщины; братья и сёстры выросли, их и вовсе нельзя было узнать.

Осушив слёзы, Захария стал подробно расспрашивать сына об его жизни, затем рассказал грустную повесть собственных бедствий. По обстановке и одежде родных Бесики понял, что они живут в тяжёлой нужде. Избалованный, привыкший к роскоши царского двора, Захария сейчас скорее походил на нищенствующего монаха, нежели на придворного священника.

— Что ты смотришь на меня, сыпок? Удивляешься моему виду? Небось глядишь на эти лохмотья и вспоминаешь мои прежние шёлковые рясы? Не беда, сынок, не сокрушайся. Господь наш Иисус Христос говорит: «Кто возвысит себя, тот да будет унижен, а тот, кто унижает себя, да возвысится». Сокрушаться и печалиться надо о том, что святой нашей грузинской церковью завладел нечестивый еретик. Здесь он?

— Здесь.

— Может быть, он и тебя околдовал? Удивляюсь, как он терпит тебя на царевичевой службе!

— Его святейшество и не замечает меня. За всё это время он им разу на меня не взглянул. Однажды только, когда ему впервые показали меня и сказали, что я — стихотворец Бесики, сын священника Захарии, он изволил изречь, что не удивляется моему стихотворству, ибо из дьявольского гнезда может выйти только дьявольское. Ведь поэты, по его мнению, — проповедники зла и разврата, соблазнители людей.

— Дар песнопений ниспосылается человеку свыше! Чего же хочет от тебя этот безбожник?

— Не только от меня! Вы бы послушали, что он говорит о Руставели. Но довольно об этом. Поговорим о тебе, отец! О твоей борьбе с Антонием. Бороться с потомком Багратионов, сыном царя Иесе было безумием, отец. Ты с самого начала должен был знать, что будешь побеждён.

Захария вздрогнул и отшатнулся, точно получив пощёчину. Эту простую, но неоспоримую истину он услышал впервые — и высказал её Бесики, его сын, которого он до сих пор считал ребёнком. Старика больно задели слова Бесики, но вместе с тем ему понравилась трезвость суждений сына.

— Что ты собираешься делать дальше? До каких пор ты будешь жить в такой нищете? — спросил Бесики отца. — Не собираешься вернуться?

Оказалось, что Захария давно решил вернуться в Грузию и что он рассчитывает найти приют у имеретинского царя Соломона. Посол царя Соломона Давид Квинихидзе обещал Захарии всяческую помощь и заверил его, что его величество царь имеретинский Соломон примет его с почётом и окажет ему внимание и милость. Но Захария всё ещё надеялся примириться с Ираклием и не уехал тогда вместе с Квинихидзе. Теперь, впрочем, он готов был немедленно двинуться в путь и ожидал лишь нового приезда посла из Имеретии.

Бесики утешал и ободрял родителей, как мог. Он оставил старикам все имевшиеся у него деньги и посоветовал уехать в Имеретию, как только представится возможность.

— Хорошо, сынок, хорошо, так и поступим, — ласково согласился Захария с сыном. — Но почему ты не расскажешь нам, как ты жил всё это время, что с тобой было? Как поживает Анна-ханум?

— Анну-ханум государь изгнал из Тбилиси и поселил в Мцхете, но она не оставляет нас своими заботами и покровительством. Она очень любит царевича Левана ведь он её воспитанник…

— Я слышал, что государь посылал тебя в Персию?

— Да, но…

— Знаю и то, что он разгневался на тебя и лишил должности царского секретаря. Мы тебя давно ждали. Писем ты не писал, и нам приходилось узнавать о тебе от других.

— Ты думаешь, письма посылать — простое дело? — улыбнулся Бесики. — Трудно найти такого верного человека, которому можно было бы доверить письмо. Тотчас же снимут копию и представят государю, да ещё с каким толкованием! А там изволь оправдываться — кто тебе поверит?

— Что ж, такова неизлечимая болезнь придворной жизни. Каждую минуту приходится быть начеку. Не то что письмом — неосторожным словом можно себя погубить!

— И ещё как, — улыбнулся Бесики. — Знаешь, что случилось с судьёй Иесе? У него отняли всё, чем он владел, лишили должности, выгнали из дому и оставили под открытым небом…

— Боже милостивый, — перекрестился Захария. — За что?

— Одна крестьянка донесла царю, будто бы он, Иесе, сказал ей: «Ещё Ираклий не сделался царём, когда я уже был твоим господином».

— И за это разжаловали столь высокопоставленное лицо? Вот что, сынок, лучше уходи-ка и ты от Ираклия, пока не поздно, иначе не миновать тебе беды. Видно, дьявол завладел душой и разумом нашего государя. За ересь Антония господь наказывает его покровителя! Вижу я, что зло поселилось в доме Ираклия.

— Перестань болтать глупости! — прикрикнула на Захарию его жена, которая с тех пор, как попала на чужбину, не выносила недоброжелательных речей о грузинском царе. — Как ты смеешь дурно отзываться о царе кахетинцев? Не верь ему, сынок, он сам не думает того, что говорит. Только и знает, что клянёт весь свет, как злая старуха.

О многом надо было поговорить сыну и родителям, так давно не видавшим друг друга. Быстро прошёл короткий зимний день. Когда Бесики вспомнил, что пора возвращаться домой, к царевичу, было уже за полночь, ему пришлось остаться ночевать у родных.

Через несколько дней Бесики привёл к родителям Левана. Он рассчитывал, что посещение царевича ободрит Захарию; вместе с тем ему хотелось показать отцу, как он близок с Леваном, как он хорошо принят при дворе. Захария опустился на колени, чтобы приветствовать царевича. Из глаз его ручьём лились слёзы, он бил себя кулаком в грудь и бормотал:

— Господи, благодарю тебя за то, что осчастливил меня лицезрением… моего… царевича… Гряди, семя Давидово!.. К коленям твоим припадаю…

Леван поднял старика на ноги и стал его успокаивать. Зрелище нужды, в которой жил Захария, тронуло его, и он не знал, как одарить старика. Он вручил Захарии кошелёк, полный денег, приказал Бесики привезти отцу всю имевшуюся у них лишнюю одежду и обещал выхлопотать прошение у Ираклия… Но о том, чтобы примирить старика с Антонием, Леван даже и не заикнулся…

За день до этого Антонин был в гостях у московского митрополита Никодима, и тот упрекнул католикоса в ереси: по дошедшим до него слухам, глава грузинской церкви был чуть ли не католиком. Разъярённый Антоний уверял Левана, что сплетня эта идёт от Захарии, и требовал от царевича, чтобы тот переговорил с московским градоначальником и во что бы то ни стало добился ареста упрямого священника. После этого Леван, конечно, не мог и помыслить о примирении католикоса и Захарии; он даже решил скрыть от Антония, что посещал старика Габашвили.

— Антоний клянётся, что лишь благодаря вам мы потерпели неудачу в России, — с улыбкой сказал Захарии Леван. — По его словам, вы распространили слухи, будто бы Антоний отвратил грузинскую церковь от святых заповедей, принял католичество и стремится привести Грузию под власть римского папы.

— Великий боже! Пусть земля разверзнется подо мною и поглотит меня, если в этом есть хоть крупица правды…

— По мнению Антония, слухи, распространённые вами, привели к тому, что русская императрица отказала нам в нашей просьбе. Следовательно, это вы погубили все надежды государя нашего, моего отца.

— Если я повинен в этом, — Захария встал на колени, — пусть отец наш небесный… Господи, спаси и помилуй! Бесики, сын мой! — вскочил на ноги Захария. — Я умолю царевича оставить тебя здесь, со мной. Не возвращайся в Грузию! Не имея возможности причинить мне зло, Антоний обрушит свой гнев на тебя, очернит тебя перед государем и… тем самым отомстит мне. Видишь, как хитро он придумал, будто я виноват в неудаче посольства!..

— Успокойтесь, ваше преподобие! — уговаривал Захарию Леван. — Не знаю, как наш государь, а я не разделяю мнения католикоса, хотя я так подавлен неудачами, что готов поверить даже в колдовство.

После беседы с Леваном Захария окончательно убедился, что путь к возвращению в Тбилиси закрыт для него навсегда. Теперь уже он тревожился не о себе, а о сыне. Он умолял царевича быть и впредь покровителем Бесики и охранять его от всех опасностей двора.

Леван успокоил на этот счёт Захарию и уехал.

Через месяц московский градоначальник сообщил Левану, что дороги безопасны, и посольство стало поспешно собираться в путь.

Улица перед домом, отведённым царевичу, была запружена народом. Множество саней перед крыльцом, конвойные солдаты и группы грузин, собравшихся, чтобы попрощаться с соотечественниками, привлекли толпу любопытных.

— Что случилось? Кто это такие?

— Говорят, грузинский царевич уезжает.

— Вот оно что!

Особенно предприимчивы были девушки. Стремясь взглянуть на царевича, они толкались в толпе, пробираясь вперёд. Пристав с толстой шеей оттеснял толпу назад, рыча, как сторожевая собака.

Был здесь и Захария с женой и детьми. Он стоял на противоположной стороне улицы и издали смотрел, как садились в сани отъезжающие члены посольства.

Вдруг толпа всколыхнулась и подалась вперёд. Из дворца вышел католикос в окружении священников, а за ним появился царевич Леван.

Захария с ненавистью взглянул на католикоса и спрятался за чьей-то спиной, чтобы не попадаться на глаза своему смертельному врагу. Ему хотелось ещё раз, на прощанье, поглядеть на сына; он обрадовался, когда увидел, что Бесики садится в сани вместе с Леваном.

— Господи, помоги моему сыну! Господи, пошли долгую жизнь царевичу Левану! благословлял Захария обоих юношей.

Передние сани тронулись и, позванивая бубенцами, помчались по заснеженной улице. За ними последовали вторые.

Послышались голоса:

— Счастливого пути!

— В добрый час!

— Привет нашей земле! Нашим горам и долам, нашим пепелищам!

Тронулись и остальные сани. Толпа раздалась, несколько человек побежало за санями, крича им что-то вдогонку.

Звон колокольчиков становился всё глуше, и вот уже сани скрылись из глаз. На улице остались одни грузины; несмотря на сильный мороз, они долго стояли, не решаясь разойтись — казалось, они чего-то ещё ждали.

В средних числах августа 1774 года посольство царя Ираклия вернулось из России на родину. Прошло почти три года с того дня, как Бесики покинул Грузию, и немало значительных событий произошло за это время в стране.

Самым главным из этих событий было то, что русские войска ушли из пределов Грузии.

Известие об этом с быстротой молнии облетело всё Закавказье и дошло до Турции и Ирана.

Зашевелились враги, встревожились друзья.

Ираклий тотчас же послал в Имеретию, к Соломону, гонца с предложением встретиться для установления окончательного мира и согласия. Ираклий предлагал соединёнными силами выступить против Турции. Продолжая после ухода русских войск борьбу с противником России, они угодили бы императрице и, кроме того, доказали бы друзьям и врагам, что два грузинских царства могут вести войну без посторонней помощи. Соломон, который до сих пор все надежды возлагал на Россию, был вынужден забыть о розни с Ираклием и серьёзно подумать о тесном союзе с ним. Поэтому он тотчас же ответил, что готов к переговорам и желает встретиться как можно скорее. Ираклий также не задержался с ответом и сообщил, что согласен назначить совещание на любое время.

В конце июня оба царя встретились на карталинско-имеретинской границе и, в присутствии российского посла капитана Львова, заключили договор, по которому обязались предать забвению все доселе существовавшие между ними разногласия и сообща действовать против врагов Российской империи и всего христианского мира. Цари условились оказывать друг другу военную помощь. Сверх того, обе стороны приняли обязательство не укрывать у себя государственных преступников, преследуемых другой стороной; тех, кому было предоставлено убежище до заключения договора, они обязались немедленно выдать друг другу. В случае возникновения мятежа в одном из двух грузинских царств, другое немедленно должно было прийти ему на помощь.

Один экземпляр этого договора, подписанный обоими царями и скреплённый их печатями, тотчас же отослали в Петербург, после чего Ираклий и Соломон поспешно принялись за военные приготовления.

В середине октября Соломон перевёл через реку Лиахву имеретинское войско, состоящее из пяти тысяч человек. Войско Ираклия, несколько большее по численности, расположилось лагерем около Гори. (Тысяча человек — осетин, тагаурцев и ингушей были наняты Ираклием специально для этого похода). Сначала Соломон, не желая удаляться от своей страны, требовал, чтобы войска пошли на Ахалцих через Боржомское ущелье. Ираклий же предлагал пройти по Атенскому ущелью в Джавахети и напасть на турок со стороны Ахалкалаки, так как Боржомское ущелье, с его хорошо укреплённой Ацкурской крепостью, могло представить слишком большое препятствие. В конце концов Соломон согласился с Доводами Ираклия, и объединённое десятитысячное грузинское войско с шестью пушками вторглось в Ахалцихский пашалык.

Грузины осадили Ахалкалаки, взяли город и разослали летучие отряды по окрестным деревням. Отряды эти дошли до самого Карса и Ардагана, разорили по пути десятки селений, уничтожили хлебные запасы врага и угнали бесчисленное множество скота.

На шестой день после начала похода Ираклий получил сообщение, что в Кахетии появились шайки горцев; к этому добавилась болезнь царя Соломона, и грузины были вынуждены снять осаду с Ахалциха и повернуть назад.

Правда, уже в Гори Соломону стало лучше, но он не захотел оставаться в Картли и направился в Имеретию. Прискакавший в Гори гонец сообщил, что две тысячи лезгин во главе с Муцалом напали на селение Шилду и пытаются овладеть крепостью. Ираклий вынужден был немедленно сесть на коня и броситься навстречу шайкам грабителей-горцев.

Через два дня Ираклий был уже около Шилды; он, как вихрь, налетел на шайку Муцала, рассеял её и отнял у неё добычу. Сотни лезгин сложили свои головы под Шилдой; но через несколько дней пришло повое тревожное известие — три тысячи горцев напали на Лоре. Борчалинский султан Гусейн-оглы сообщал, что, если Ираклий не подоспеет на помощь, лезгины разорят его владения дотла.

Ираклий не медлил ни минуты. Нагруженный добычей и пленными, он устремился в Лоре, настиг грабителей у границы Казах-Шамшадильского ханства, налетел на них, как коршун, и уничтожил их почти без остатка. Не успел он передохнуть, как пришло новое сообщение: аварский хан напал на тушин.

Ираклий поскакал в Тушетию.

По дороге его дважды останавливали гонцы: один, из Манглиси, привёз известие, что триста лезгин напали на город и что манглисцы ждут помощи от государя; второй, из Карагаджи, сообщил, что грабители увели стада верблюдов, а пастухов захватили в плен и что необходима немедленная помощь, иначе будет поздно.

Ираклий тотчас послал в Манглиси сардара Агабаба, а в Карагаджи — Давида Орбелиани, сам же продолжал путь в Тушетию.

Доехав до селения Алвани, он узнал, что тушины собственными силами справились с врагом, но зато из Цхинвали сообщили, что горцы напали на Кехви и Агабети и, разграбив эти деревни, направились к Ахалциху. В довершение всего, из Дманиси прискакал человек, посланный Анной, которая также просила защиты от грабителей, разоривших пять её деревень и угнавших жителей в сторону Турции.

Ираклий не знал, куда посылать сардаров, кому оказывать помощь в первую очередь. Войск у него было мало.

В деревнях люди боялись выходить в поле на работу. Больше половины полей осталось невспаханными с прошлого года, а на тех, которые были засеяны, урожай гнил на корню, так как люди боялись выходить на жатву.

Положение было тяжёлое, Ираклий с нетерпением ждал возвращения Левана и Антония, в надежде, что они приведут с собой русские войска.

— Как видно, усилия моих послов увенчаются успехом, — говорил он часто среди близких. — Они бы не запоздали с возвращением, если бы потерпели неудачу.

Ираклий был так уверен в прибытии русских войск, что сначала даже не удостоил внимания просьбу Давида Орбелиани разрешить ему провести перепись в Картли и Кахетии. Лишь из уважения к зятю, не желая огорчать его отказом, дал он требуемое разрешение, но вместо шестисот туманов (туман—10 рублей), которые просил Давид, выдал ему только триста, прибавив, что и это слишком много для такой бесплодной затеи.

Давид был вынужден покориться, хотя и чувствовал горькое разочарование. При составлении сметы расходов выяснилось, что для переписи необходимо было не менее десяти-двенадцати тысяч рублей. Опасаясь того, что государь испугается этой суммы и вовсе откажется от переписи, Давид решил взять половину расходов на себя и доложил Ираклию, что шестисот туманов ему будет достаточно.

Вначале, как известно, Ираклий одобрил мысль царевича Левана о создании призывного войска и даже созвал по этому поводу особое совещание, но сейчас, после неудачного похода на Ахалцих и разорительных набегов горцев, он перестал верить в осуществимость этого дела. Он не надеялся собрать войско в истощённой войнами и разорённой разбоем стране. Он скорее готов был теперь согласиться с Чабуа Орбелиани, который утверждал, что грузины не способны к несению постоянной воинской службы.

У Чабуа появился единомышленник в лице нового зятя государя, Давида Цицишвили, которого Ираклий назначил тбилисским градоправителем и сардаром. Давид был потомком грузинского князя, уехавшего в Россию вместе с царём Вахтангом, и Ираклий породнился с ним, чтобы заручиться поддержкой этого знатного рода и тем самым свалить ещё один столп из тех, на которые опирался его соперник, претендент на карталинский престол, Александр Бакарович (те же соображения заставили Ираклия породниться и с Иоанном Мухран-Батони).

В душе Давида Цицишвили жило неистребимое, унаследованное ещё от предков убеждение, что единственный путь к спасению Грузии — вступление в подданство России. Он часто беседовал об этом с Ираклием в присутствии Чабуа. В то время как Давид Орбелиани с утра до вечера работал в нижнем этаже дворца с переписчиками, не щадя своих сил ради успешного выполнения своего замысла, в верхнем этаже дворца Давид Цицишвили и его родственник Чабуа Орбелиани уверяли Ираклия, что со дня на день надо ждать прибытия русских войск и что тогда, слава всевышнему, государь и весь народ получат желанный отдых. Давид Цицишвили клялся царю, что императрица не посмеет отказать католикосу, что она обязательно пришлёт войска и что напрасно Давид Орбелиани трудится сам и заставляет трудиться людей — из его затеи всё равно ничего не выйдет.

Слушая рассказы о происках своих противников, Давид спокойно продолжал своё дело. Составив подробные книги учёта населения, подведя итоги и сопоставив все данные, он выяснил, что Грузия способна выставить семьдесят тысяч бойцов одновременно, а при установлении месячной очерёдности может держать под ружьём постоянное войско не менее чем в пять тысяч человек. Давид был очень доволен полученными результатами. По предварительным расчётам Давида, пяти тысяч человек было совершенно достаточно для того, чтобы обуздать разбойничающие в Грузии шайки горцев.

Результаты переписи помогли Ираклию перенести тяжёлый удар, нанесённый ему известием о неудаче петербургских переговоров.

Сообщение гонца, высланного Леваном с дороги, сразило царя, утомлённого напряжением походной жизни. Он долго сидел молча, словно окаменев. Чабуа и Давид Цицишвили боялись взглянуть ему в глаза и только переспрашивали гонца — не ошибается ли он и не скрывает ли царевич правду, чтобы неожиданно обрадовать отца?

— Хорошо было бы, если бы так… Но, увы, всё, что я рассказал, — правда!.. Видели бы вы, что у нас творилось перед отъездом из Петербурга! Мы не знали, как показаться на глаза государю с такими вестями.

Выход указал старший зять. Давид ободрил Ираклия и рассеял его опасения, подробно изложив ему итоги переписи. Всё было готово к введению воинской повинности. Призвав население к воинской службе, можно хоть сегодня собрать войско в пять тысяч человек.

Ираклий, который до сих пор равнодушно относился к неустанным трудам Давида, на этот раз слушал его с напряжённым вниманием и долго просматривал представленные ему учётные книги. Явно пристыженный, он с преувеличенной любезностью старался искупить свою вину перед зятем. Он даже не выехал навстречу сыну и целый день провёл во дворце. Только вечером, когда Антоний и Леван со своей свитой уже подъезжали к Тбилиси, Ираклий выехал за городскую заставу встречать их. Он обнял сына, благословился у патриарха и поздравил обоих с благополучным возвращением.

Потом, во дворце, он до утра слушал их отчёт о поездке в Петербург.

Дальний путь и более чем двухлетнее отсутствие сделали своё дело: Бесики, казалось, совершенно забыл о прошлом. Здесь, в своём родном городе, он часто в былые дни испытывал страх перед судьбой; захваченный водоворотом страстей и событий, он не раз рисковал своей жизнью, но сейчас всё переменилось, и Бесики не боялся больше ни встречи с Анной, ни царского гнева. Путешествие закалило его; он много видел и много испытал.

Когда посольство приблизилось к пределам родной страны, Бесики охватило чувство огромной радости. Вот они проехали Дарьяльское ущелье. Бесики с гордостью посмотрел на снежную вершину Казбека, окинул взглядом неприступные крепости хевсурских и мохевских деревень и позднее, уже за перевалом, не мог оторвать глаз от бархатных, покрытых лесом, вздымающихся до самого неба гор Арагвского ущелья. После долгого отсутствия он по-новому взглянул на родные горы, и ему открылось совершенно особенное величие его маленькой страны. Он словно впервые увидел высоту этих вздымающихся к облакам гор, буйный бег пенящихся потоков, своеобразную прелесть рассеянных то там, то сям по зелёным склонам овечьих стад, острый, орлиный взгляд своих соотечественников и лёгкость, с которой они двигались по спускам и подъёмам. Едва касаясь земли, лёгкие, словно птицы, выбегали крепконогие мохевцы, мтиульцы и хевсуры из своих деревень, перепрыгивая через камни, обходя овраги, взбираясь по склонам, чтобы поглядеть на проезжающего мимо царевича и оказать ему почести, а потом сложить в его честь песню и спеть её под аккомпанемент пандури:

В Гудамакарском ущелье к Левану явились триста хевсур, которые приветствовали его с почестями и проводили до Тбилиси. Многие из хевсуров оказались старыми знакомыми царевича. Одни воевали вместе с ним в Аспиндзе, другие ходили с ним в Нахичевань.

Бесики с восторгом смотрел на этих мужественных воинов в диковинной одежде. На них были чохи из добротной домотканой шерсти с узором по краям и на плечах и рубашки с вышитым воротом. На спине у них были вышиты кресты. Ружья, сабли и щиты их были посеребрены и сверкали на солнце.

Какими величественными показались Бесики Ананурский замок, с его большой красивой церковью, и храм Светицховели во Мцхете, с его высокой зубчатой оградой и башнями по углам. Правда, эти храмы нельзя было сравнить по величине с теми, которые он видел в России, но они были полны величая и так же стройны и прекрасны, как грузинские женщины.

Один только Тбилиси не произвёл на Бесики ожидаемого впечатления. Ему хотелось увидеть столицу большой и прекрасной, но, когда он взглянул на город с возвышенности, от разочарования у него сжалось сердце. Какими жалкими показались ему после Москвы и Петербурга невысокие дома, узкие, кривые улицы и запущенные сады родного города! Бесики всеми силами старался уверить себя, что всё это полно величия и красоты, но, когда в его памяти ожили Зимний дворец императрицы Екатерины, набережная Невы. Летний сад с прямыми, как стрела, аллеями, с мраморными бассейнами и с чудесными статуями и фонтанами, фантазия отказалась ему служить, и он никак не мог увидеть Тбилиси большим и прекрасным. Правда, ему приходилось видеть богатые и большие города в Иране, но между ними и Тбилиси не чувствовалось такой разницы: внешне эти города были совершенно похожи на грузинскую столицу.

И только дворец Ираклия со своими мраморными колоннами, эмалевыми сводами и зеркальными залами, полный золота и хрусталя, сверкал, как драгоценный камень, среди невзрачных кирпичных городских построек.

Ко времени приезда посольства дворец был почти пуст. В городе стояла жара, и все, кто мог, уехали из него. Во дворце оставались только должностные лица, связанные службой и вынужденные поэтому переносить страшный тбилисский зной.

Тотчас по приезде Бесики вместе с другими членами посольства отправился в серные бани, чтобы знаменитой, бьющей из недр земли целебной водой смыть с себя дорожную пыль и грязь.

На обратном пути он завернул к книготорговцу Иасэ, который отечески обнял его и поздравил с благополучным возвращением.

— Я вижу, ты хочешь объехать весь мир от края до края, — с улыбкой сказал он Бесики. — Скоро не останется ни одного угла, где бы ты не побывал! Ну, садись, рассказывай, где был, что видел.

— Всё расскажу, мой Иасэ, но сначала рассказывай ты. Какие у вас новости за это время?

— Что тебе рассказать, мой Бесики? Дворцовые новости другие изложат тебе лучше меня. Государь выдал замуж двух своих дочерей — одну за Иоанна Мухран-Батони, другую за Давида Цицишвили. За это время у Ираклия родилось ещё двое детей.

— После Александра?

— Сразу после вашего отъезда в Россию родился мальчик, которого назвали Луарсабом; недавно родился ещё мальчик, которому дали имя Фарнаоз. Дай бог ему долгой жизни, но… О чём ещё рассказать? Царь имеретинцев Соломон и наш государь подписали договор, по которому между ними устанавливается дружба. Согласно этому договору ни один из них не должен укрывать у себя людей, бежавших из владений другого. Они обязуются немедленно выдавать беглецов.

— Как? — вскричал Бесики. — Это ты наверное знаешь?

— Да.

— Мой отец собирается искать убежище в Имеретии. Так, значит, его…

— Эх, мой Бесики, условия пишутся, но не всегда выполняются. Уже после подписания договора наш государь приютил у себя Мефодия, сына рачинского владетеля Ростома, а царь Имеретии дал убежище Элизбару Эристави.

— Значит, Элизбар Эристави бежал?

— Ты знаешь его? Это дядя Анико Орбелиани.

— Знаю, как не знать…

— Он теперь живёт при имеретинском дворе и, как говорят, находится в большой чести у Соломона. Как видишь, мой Бесики, ни Ираклий, ни Соломон не выполняют условия. Что ещё тебе рассказать? Ах да, вот ещё забавный случай, раз уж мы заговорили об Анико. Произошёл он несколько дней назад. К царевичу Георгию приехал в гости из Мухрани новый царский зять, претендент на имеретинский престол, царевич Давид со своей супругой Анико. Вечером, когда они сидели на балконе, с минарета раздался голос муэдзина, который призывал правоверных к вечерней молитве. «Ах, чтоб тебе провалиться! Откуда взялся муэдзин в христианском городе?» — вскричал Давид, схватил ружьё и выстрелил в муэдзина. Удивляюсь, как он попал на таком расстоянии! Оказывается, Давид-царевич — знатный стрелок. Выстрелил — и сбросил муэдзина с минарета, словно птичку с ветки! Когда государь узнал об этом, поднялся такой шум — словами не описать. «Кто пригласил сюда этого дурака? Где слыхано, чтобы этакий чурбан считался наследником престола?» — гневался государь. С трудом успокоил его царевич Георгий: «Простите его, он гость мой, да и к тому же думал сделать святое дело, — говорил он отцу. — Мало ли наших священников и монахов уничтожили мусульмане? Разве один убитый муэдзин искупит их кровь?» Знаешь, что ответил царевичу государь? «Я вижу, сынок, что и в тебе не больше ума, чем в этом имеретине! Горе мне! Ну и наследник у меня!». И вот уже несколько дней, как царевич со стыда нигде не смеет появиться.

— Значит, Анико здесь?

— Здесь. Я видел её у обедни в Сионском соборе. Не узнаешь её — пополнела, похорошела — глаз не оторвёшь! Она стала украшением нашего города вместо своей бабушки Анны. А царевна Анна после смерти мужа ни разу не появлялась в Тбилиси — живёт безвыездно в своём Дманисском замке и, говорят, собирается постричься в монахини. Эх, какая красавица увяла в сиделках у дряхлого и больного старика!..

— Всё это очень интересно, но скажи лучше, как ты-то сам поживаешь? — спросил Бесики, чтобы переменить тему разговора. — Набрал ли опять учеников? Переписываешь ли книги? А я в России видел типографии…

— Хорошие?

— Стоит посмотреть. Есть там мастера — резчики, гравёрами называются. Посмотрел бы, с каким искусством они вырезают рисунки, — право, изумишься!

— И так же хорошо печатают?

— И так же искусно печатают. Я привёз оттуда книги… Русские, иностранные и грузинские. Ты ведь знаешь, что в Москве печатают грузинские книги?

— Молитвенники, часословы, псалтыри…

— Да, светских книг там не печатают.

— Молитвенников и здесь печатают немало. Склады полны церковных книг, а покупателей на них нет. В прошлом году напечатали тысячу штук псалтырей и ни одной не продали. Сейчас печатают Иоанна Дамаскина, должно быть, тоже не сумеют продать. Зато каждый день покупатели спрашивают «Витязя в тигровой шкуре». У них его нет — покупатели идут к нам, и мы переписываем экземпляр за экземпляром. Но все хотят иметь печатную книгу, редко берут рукописную. Печатные книги легче читаются, да они и красивее. Я просил митрополита Тбилисского, чтобы он разрешил мне напечатать хоть одну эту книгу. Я и расходы взял бы на себя и всё что хочешь готов сделать, лишь бы он отдал мне типографию внаём. Какое там! Рассердился и с тех пор покоя мне не даёт; переписываете-де бесовские книги, народ развращаете, и потому никто не покупает духовных книг. Представь себе, грозился даже, что когда приедет католикос, то меня совсем выселят из Тбилиси…

— За что?

— Откуда я знаю? У него книги на складах гниют, а я виноват! Оказывается, непроданных книг набралось на две тысячи с половиной туманов. Конечно, типографии трудно выдержать такие убытки. А светских книг они ни за что не хотят печатать. Говорят, что сначала надо сбыть имеющийся товар. В Тбилиси нет покупателей на церковные книги, а из других городов и из деревень никто не приезжает. Всякий боится с места сдвинуться. Путешествовать можно только в сопровождении трёхсот человек, не меньше. Такую свиту и царевичам трудно раздобыть, куда уж нам, простым смертным!..

— Не горюй, мой Иасэ, — утешал Бесики старого книготорговца, — скоро все наладится, вот увидишь…

— Эх, как же наладится, когда вы вернулись из России ни с чем? Войска-то с собой вы не привели!

— Может быть, это и к лучшему. Своё собственное постоянное войско соберем…

— Напрасные мечты. Постой, куда ты торопишься?

— Скоро опять навещу тебя, мой Иасэ, — ответил Бесики уже из-за дверей.

— Постой, не хочешь ли посмотреть свои стихи? Я переписал маленькую книжку, и теперь весь город мне покоя не даёт. Послушай, что я расскажу!.. — кричал ему вслед Иасэ, но Бесики был уже далеко.

Он надеялся встретить во дворце Анико, которая, по его расчётам, должна была прийти повидать Левана, но надежды его не оправдались.

Во дворце было много народа. В царских покоях, ожидая аудиенции, толпились высшие сановники и вельможи. В нижнем этаже собрались секретари, мушрибы и другие лица, меньших должностей. Окружив одного из спутников Бесики, письмоводителя Георгия Степанашвили, они расспрашивали его обо всём, что он видел в России. Заметив Бесики, все бросились ему на встречу и окружили его тесным кольцом. Тем временем Степанашвили, которому порядком надоели расспросы, потихоньку выскользнул из комнаты.

— Ну-ка, рассказывай! — нетерпеливым тоном потребовал от Бесики Соломон Леонидзе. — Авось, хоть ты объяснишь мне, что случилось: мы совсем сбились с толку.

— Что же вам рассказать? Во-первых, приехали мы без русского войска.

— Это нам и без тебя известно.

— Во-вторых, Россия оказалась огромной страной.

— И это знаем. Ты расскажи нам, что там видел.

— Правда ли, что мужчина с усами не смеет показаться на глаза императрице? — спросил Манучар Туманишвили.

— Знатные люди действительно бреют усы и бороды. Право, если бы не брюки, мужчин нельзя было бы отличить от женщин. Волосы у них длинные и по-женски заплетены в косы или рассыпаны локонами по плечам. А брюки на них такие, что по-нашему скорее похожи на исподние.

— Постой, нашёл время разговаривать об усах да бородах! — прервал Бесики Соломон. — Ты скажи лучше: правда ли, что в России не существует наследственных должностей?

Бесики собрался было отвечать, но в это время в дверях показался слуга и громко обратился ко всем присутствующим:

— Кто здесь Габашвили? Супруга имеретинского царевича просит его к себе.

Бесики пришлось покинуть огорчённых слушателей и последовать за слугой.

Переступив порог комнаты, Бесики растерянно остановился: он не верил своим глазам и спрашивал себя, не привели ли его сюда по ошибке.

Можно ли было представить себе, что Анико так сильно изменится за каких-нибудь два-три года? Лицо её стало теперь ещё прелестней, чем раньше, но куда исчезли детски чистое его выражение и невинный взгляд? Перед Бесики была трепещущая от сдерживаемой страсти женщина с глубокими прекрасными глазами и влажными губами.

— Здравствуй, Бесики, — протяжно, чуть нараспев проговорила Анико и протянула к нему обе руки так, как будто хотела его обнять. Она усадила юношу рядом с собой, и беседа завязалась.

Анико заглядывала Бесики в глаза и улыбалась; Бесики было ясно, что предмет беседы ей совершенно безразличен. Глаза её понемногу затуманивались, внезапно она вздрогнула, схватила руку Бесики, потом засмеялась и тряхнула головой так, как будто хотела отогнать от себя дурные мысли.

— Ну как, — спросила она Бесики, — утомила тебя поездка в Петербург? Да? А почему? — Анико снова засмеялась и заглянула ему в глаза.

Этот бессмысленный вопрос смутил Бесики. Он не знал, как себя вести. Обычная смелость покинула его, он опасливо оглянулся вокруг, чтобы убедиться, что их никто не видит. Впрочем, внешне в их поведении не было ничего такого, что бы могло привлечь внимание постороннего зрителя. Они сидели рядом, но на достаточном расстоянии друг от друга, чтобы не нарушать приличий.

«Как она смотрит на меня!» — подумал Бесики, вслух же спросил:

— Надеюсь, вы вполне счастливы?

— Счастлива ли я? Да, конечно… Почему бы мне не быть счастливой? — по лицу Анико скользнула мимолётная тень. — Да, я счастлива. А ты думал — я не вынесу разлуки с тобой?

— Вы шутите, ваша светлость!

— А ты не любишь шуток? — Лукавый огонёк мелькнул в глазах Анико. — Если бы ты знал, как я обрадовалась твоему приезду! Я так истосковалась. Ведь я одна-одинёшенька!

— Почему? Ведь у вас есть супруг! Какое же это одиночество?

Анико вздохнула и безнадёжно махнула рукой.

— Видно, что ты ещё очень молод!..

Бесики усмехнулся.

— Чего смеёшься? Оттого, что ты старше меня годами, ты думаешь, что и знаешь больше моего? — Анико нахмурила брови и исподлобья взглянула на него. — Ты ещё совсем ребёнок!

— Почему вы чувствуете себя одинокой?

— Я совсем, совсем одинока, — внезапно слёзы подступили к глазам Анико, она уронила голову, потом вытерла глаза шёлковым платочком и попыталась улыбнуться. — Все меня позабыли.

— А как же бабушка ваша, царевна Анна?

— Ах, бабушка совсем оставила меня с тех пор, как я вышла замуж. В прошлом году я поехала к пей и целый год провела в Дманиси, но она и близко меня к себе не подпускала. А больше у меня никого и нет! Все избегают меня, точно я зачумлённая. А чем я провинилась? Дома своего у меня нет, живу то здесь, то там. А ещё называют меня наследницей имеретинского престола! Дождусь ли я его когда-нибудь?

— Дождётесь и, надеюсь, пожалуете мне тогда должность секретаря? — с улыбкой спросил Бесики. — Я непременно приеду к вам в Имеретию.

— Правда? — обрадовалась Анико. — Ты будешь моим первым визирем. Как это называется по-русски? Кан..

— Канцлер…

— Да, канцлер. Ты будешь моим канцлером.

Они с улыбкой смотрели друг на друга, даже не подозревая того, что через десяток лет Анико действительно окажется повелительницей Имеретин, а Бесики — вершителем судеб её царства. Как могли они предполагать, что эта простодушная, подсказанная учтивостью шутка окажется пророческой? Бесики вовсе не верил, что Анико с её супругом когда-нибудь дождутся имеретинского престола, и ему даже было жаль эту прелестную молодую женщину.

— Бесики, правда, что у русской императрицы много любовников?

Бесики вздрогнул. Он взглянул в глаза Анико и прочёл её мысли; в голове его мелькнуло; «Она хочет сделать меня своим любовником».

— Не знаю, но говорят…

— Что говорят?

— Говорят, что она приказала умертвить своего мужа и что отцом цесаревича является некто Салтыков…

— Это правда? — спросила Анико с таким волнением, как будто от достоверности этого слуха зависело что-то очень важное для неё. — Я тоже слыхала об этом и очень хотела бы узнать, правда ли это.

— По-видимому, правда. Впрочем, историю эту держат в строжайшей тайне.

— Но ведь были у неё возлюбленные и после этого!

— Говорили об Орлове, но теперь появилась новая звезда, Потёмкин, который и владеет сердцем царицы.

— Сколько лет русской царице?

— Примерно сорок пять.

— А этот Потёмкин, должно быть, совсем старик?

— Нет, он моложе царицы.

— Боже мой! Как это можно? Я понимаю, что мужчина может быть старше своей возлюбленной, но чтобы женщина… — и Анико пожала плечами, не замечая, что лицо Бесики залилось румянцем. — Но продолжай рассказывать. Почему ты молчишь? Каждое слово из тебя приходится вытаскивать клещами.

— Что же вам рассказать?

— Всё, всё по порядку.

— На это не хватит не только сегодняшнего вечера, но и двух-трёх месяцев.

— Вот и хорошо! Ты будешь рассказывать, а я — слушать. На зиму я остаюсь в Тбилиси. Буду жить здесь, во дворце, совсем одна, в бабушкиных покоях. Мой муж, должно быть, уедет в Мингрелию, а если и останется, то будет жить у царевича Георгия, потому что боится показаться на глаза государю. Этот дурень убил муэдзина.

— Может быть, он принял его за лисицу? — засмеялся Бесики.

— Не знаю. Государь так разгневался, что чуть не повелел нам обоим уехать из Картли. Ты будешь приходить ко мне?

— Буду считать себя счастливым, если удостоюсь ежедневного лицезрения вашей светлости.

— И обо всём мне расскажешь?

— Готов к вашим услугам.

— Правда? — многозначительно спросила Анико.

— Правда, — с улыбкой ответил Бесики, словно подтверждая её тайную мысль.

Они снова взглянули в глаза друг другу и так ясно прочли то, что таилось в сердце каждого из них, что даже почувствовали стыд. Оба опустили глаза и сдержанно, неловко засмеялись.

Бесики собрался уходить, но Анико схватила его за руку.

— Постой! Куда ты торопишься?

— Я должен идти. — Бесики оглянулся: ему послышался подозрительный шорох в соседней комнате. Он быстро встал и направился к двери.

— Придёшь ещё? — крикнула ему вслед Анико.

— Приду, госпожа моя!

Как только Бесики ушёл, в комнату из другой двери тихо проскользнул Росто, который с мрачным видом остановился у стены. Взволнованная и счастливая Анико, увидев Росто, вздрогнула от неожиданности.

— Что тебе здесь надо? — сердито спросила она слугу.

— Госпожа… — Росто запнулся, слова не шли у него с языка.

— Что тебе здесь надо, я спрашиваю? Не слышишь?

— Госпожа… Ваш супруг — мой молочный брат. Я умру ради его чести. Не допущу измены.

— Что? — Анико оглянулась вокруг, ища чего-то. Увидела кинжал, схватила его и кинулась к Росто, как тигрица: — Как ты смеешь со мной так разговаривать?

— Госпожа…

Анико взмахнула рукой и ударила кинжалом плашмя по щеке Росто. Тот дёрнул головой от боли, но она ударила его ещё раз, по другой щеке.

— Госпожа, — упал на колени Росто, — убей меня, если хочешь…

— Ты всё своё? Вот тебе, вот тебе, — и Анико изо всех сил била слугу кинжалом, но притом так ловко, что даже не оцарапала его. Дрожа от гнева, наносила она удары и приговаривала — Если ты боишься бога, почему ты допустил, чтобы я вышла замуж за слабоумного?

Устав бить свою терпеливую жертву, она отбросила в сторону кинжал и в изнеможении, еле переводя дыхание, упала на тахту.

Росто продолжал стоять на коленях около дверей, закрыв голову руками.

— Госпожа… — прохрипел он, — лучше убей меня сейчас, не то я возьму на душу тяжёлый грех и убью соблазнителя.

— Хватит с тебя и того греха, который ты совершил, когда обрёк меня на несчастную судьбу. Убирайся отсюда!

— Госпожа, не толкай меня на злое дело, смилостивься!

— Всё равно, нам с тобой обоим не миновать ада, так не отравляй же напрасно ни мне, ни себе земного существования. Убирайся отсюда, и чтобы это больше не повторялось!

Росто тяжело поднялся и, сутулясь, неловко, как медведь, поплёлся из комнаты.

Леван убедил царя не откладывать призыва в войска, а сразу приступить к набору. Списки были уже составлены, оставалось только отдать распоряжение. На следующий день после приезда Левана по всей Грузии разослали гонцов для обнародования царского указа и списка лиц, призываемых в первую очередь.

Горные жители — мохевцы, тушины, пшавы и хевсуры — были освобождены от службы в постоянном войске, так как они, по существу, и без того несли военную службу, охраняя северо-восточные границы страны.

После обнародования указа в пункты, назначенные для сбора, стали прибывать люди, и к первому сентября все призванные были уже на своих местах.

Первого сентября во Мцхете справляли престольный праздник, так называемый «Мцхетоба». Со всех концов Грузии народ начал собираться ещё накануне. Из ближайших деревень двигались большие арбы, крытые коврами, на которых восседали наряженные женщины. Мужчины шли пешими или ехали на конях, вооружённые большими кремнёвками и длинными кинжалами. Паломники шли большими группами на случай столкновения с рыскающими по стране разбойничьими шайками лезгин. Из горных районов прибыли нарядно одетые в пёстрые одежды мохевцы, пшавы и хевсуры. Все они — как мужчины, так и женщины — ехали верхом.

Вечером накануне праздника вся окрестность Мцхеты кишела народом. Горели костры, у выпряженных арб суетились женщины. Мужчины большей частью сидели в кругу и вели оживлённую беседу. Там и сям расхаживали продавцы товаров, приехавшие из Тбилиси. Тут были евреи-коробейники, которые продавали ткани, иголки, ножницы, гребёнки, зеркальца и разную мелочь; армяне, торгующие дорогой парчой, каракулевыми шапками, серебряными изделиями и обувью; ремесленники, продающие свои изделия — ножи и бритвы, сабли и кинжалы; персы, торгующие сахаром, кишмишом, рахат-лукумом и другими сладостями.

По обычаю, люди проводили эту ночь, не смыкая глаз, в веселии и плясках. Вокруг церкви женщины и старики, исполняя обет, данный ими богу, ползали на коленях, держа в руках огромные клубки ниток и обвязывая ими подножие церкви. Некоторые несли на шее ярмо с тяжёлыми цепями. Бездетные женщины, моля бога о даровании им детей, надевали на себя железные пояса и также на четвереньках обходили церковь по многу раз.

В самой церкви непрерывно шла служба, причём всенощную свершал сам католикос. Церковь была ярко освещена сотнями самодельных восковых свечей длиною в человеческий рост, соответственно росту того человека, о ком молились.

Вечером в народе прошёл слух, что прибыл царь, и все засуетились. Все думали, что Ираклий прибыл на престольный праздник, но потом выяснилось, что он явился в мцхетский лагерь с оружием, маленькой палаткой, буркой и запасом еды и предстал перед сардаром Агабабом Эристави. Лагерь был расположен на поляне у полуразвалившейся крепости Бебрис-Цихе. Эта местность была удобна тем, что она контролировала все дороги как по Арагвскому ущелью, так и по ущелью Мтквари, вот почему она и была выбрана как место сбора призывного войска.

Тут были собраны большей частью ополченцы из отдалённых сел, чтобы они не могли убежать из лагеря к себе домой. Вновь прибывающие направлялись к палатке военачальника Агабаба Эристави, который с помощью двух писарей отмечал прибывших людей в книгах и проверял списки. Призывники являлись большей частью группами, многие из них были односельчанами.

Когда Ираклий подъехал к палатке, Агабаб Эристави заканчивал регистрацию группы людей из деревни Лило. Ираклий был одет в будничное платье и ничем не отличался от остальных спутников, которые окружали его. Ехал он не во главе отряда, а смешавшись с остальными. И тем не менее, когда он проходил между сгрудившимися ополченцами, бывалые воины узнали его и зашептали:

— Смотри, сам царь к нам прибыл.

— Да ну? — сомневались те, которые не знали его в лицо. — Который?

— Вон тот, с проседью в бороде.

— Не может быть! Разве царь так разъезжает? Верно, кто-нибудь, похожий на него.

— Да нет, это он, клянусь…

Весть о прибытии царя быстро распространилась по всему лагерю. Люди повскакали со своих мест и, как рой пчёл за своей маткой, все последовали за группой всадников, среди которых находился Ираклий.

У палатки Агабаба Эристави Ираклий спешился. Из палатки вышел Агабаб и, подойдя к Ираклию, хотел его приветствовать по принятому обычаю, то есть стать на колени и поцеловать подол его чохи, но Ираклий знаком остановил его.

— Постой, Агабаб, — сказал он. — Я сейчас не царь, а рядовой воин и прибыл к тебе, чтобы отбыть положенный срок военной службы. Продолжай своё дело, а мы пойдём в собор.

Агабаб был вынужден повиноваться, вернулся в палатку, и вскоре оттуда послышался его зычный голос. Он кричал на молодого парня, который явился в качестве заместителя одного азнаура, получив от него за это соответствующую плату.

— Ты что мне басни рассказываешь? — кричал на него Агабаб. — Сейчас же поезжай обратно и скажи этому подлецу, чтобы завтра же он был здесь, не то отсидит он у меня в каземате не один месяц. Сам царь пожаловал служить простым солдатом, а он что: думает, раз дворянин, так не должен беспокоить собственную персону?

— Он только что женился и… — запнулся парень, пытаясь оправдать поступок дворянина.

— Ну и что ж, что женился? Я сам из-под венда в Индию пошёл воевать, два года жены не видел, а он на один месяц не может отлучиться. Поезжай сейчас же и пинком гони его сюда. Я с ним поговорю!

Люди, окружавшие палатку и слышавшие слова Агабаба, захохотали и, увидя, что Ираклий тоже улыбается, ещё сильнее засмеялись, как бы стараясь привлечь к себе внимание царя.

До церкви было недалеко, и Ираклий, отдав приказ ставить палатки, в сопровождении придворных, среди которых был и Бесики, отправился в церковь. Минуя поляну и вступив на узкую улицу города, которая вела к собору, он увидел, что вся дорога запружена народом. При виде Ираклия народ расступался, приветствуя его весёлыми возгласами. Подвыпившие хевсуры с красными лицами бесцеремонно хватали и целовали полы его чохи, выкрикивая приветствия. Женщины высоко поднимали детей, показывая им Ираклия, который, не замедляя шага, ласково приветствовал всех. У входа в храм Ираклия обступили нищие. Их было много, увечных стариков, большей частью греков, бежавших из Турции. Пав ниц, они тянули свои грязные руки, прося милостыню. Ираклий велел раздать им медную монету и вошёл в церковь. За ним, толкаясь и давя друг друга, устремился поток людей.

К утру Агабаб и его писари закончили учёт прибывших людей и разбили всех на отряды и группы. Каждой группой, которая состояла из десяти человек, командовал один опытный воин. Затем было объявлено, что, за исключением караульных, которые назначались в порядка очереди, остальные должны каждый день упражняться в военном искусстве под руководством своих начальников. Только по случаю престольного праздника им разрешалось в первый день принять участие в торжестве.

Группой, в которую был включён Ираклий, командовал лилойский крестьянин Дугаба. Он хоть и знал лично Ираклия, бывал с ним почти во всех походах, но сейчас в недоумении разводил руками, хлопал себя по лбу и говорил:

— Вот беда, что мне делать? Как командовать царём? Где это слыхано, чтобы крестьянин шёл впереди царя?

Хитрый Дугаба, конечно, понимал, почему Ираклий пожелал отслужить свой срок простым солдатом. Этим он подавал всем своим подвластным такой пример, который должен был бы стать образцом поведения для всех. Все от мала до велика должны были понять, что служба в армии — это долг каждого мужчины, который был способен носить оружие. Особенно это должны были понять дворяне и князья, которые почему-то предполагали, что служба в армии для них была необязательной, или же думали, что они непременно должны занимать командирские должности, независимо от того, знали они военное искусство или нет. Об этом было много толков и суждений, даже высшие сановники недоумевали, спрашивая друг у друга, как им служить в армии, когда они не владеют полководческими познаниями.

Теперь для всех вопрос был просто и ясно решён. Все должны были явиться на сбор как простые солдаты. Ясно был решён вопрос и для крестьян, ибо многие из них уходили на службу с большой неохотой. Каждый из них старался отложить свою очередь призыва на зимние месяцы, когда меньше всего бывает у крестьян неотложных дел. Теперь и крестьяне должны были понять, что самым первым и неотложным делом было для них исполнение служебного долга перед родиной, и если сам царь первым вышел на службу, то никто не должен был даже пикнуть о том, что из-за личных дел желал бы отложить срок своего призыва.

Дугаба всё это понимал и знал, что Ираклий для виду действительно будет вести себя как простой солдат, но Дугаба всё же был смущён и не знал что делать.

Днём после заутрени снова разгорелся пир, и всю церковную площадь усеяли рассевшиеся в круги пирующие. Ираклий со своими любимцами хевсурами, пшавами и несколькими кахетинцами и карталинцами тоже расположился в ограде церкви и предался веселью, как и другие.

После полудня люди начали разъезжаться, и площадь около собора стала быстро пустеть. Прибывшие из отдалённых мест люди хотели до вечера дойти до укреплённых постов, чтобы переночевать в безопасности, а ближние — чтобы просто засветло попасть домой.

К вечеру, когда жара спала, Ираклий позвал Дугабу и, спустившись вместе с ним на берег Арагвы, усадил его рядом с собой и завёл беседу.

— Ну, расскажи, как живёшь, Дугаба, как жена, дети? — спросил его Ираклий. — Сыновья небось большие?

— Два моих взрослых сына погибли в боях.

— Знаю, Георгий и Дато. Хорошие были ребята, царство им небесное.

— Эх, что и говорить! Теперь у меня два мальчика остались, старшему двенадцать и младшему восемь лет, и две девочки.

— Мало у тебя детей, Дугаба. Вон у меня сколько, пятнадцать душ детей.

— Будь я царём, я бы их полсотни завёл, — с улыбкой сказал Дугаба.

Ираклий улыбнулся, а затем, подавив улыбку, с серьёзным лицом обратился к Дугабе:

— Тебя, наверное, удивило моё поведение?

— Удивило. Трудно мне его понять, хоть я и догадываюсь.

— Ты умный человек, Дугаба, опытный в жизни и поймёшь меня. Мне надо дать пример людям, особенно таким, у которых не хватает ни ума, ни чувства долга. Трудное, но нужное дело мы затеяли, Дугаба. Страну нужно спасать, дать возможность людям свободно вздохнуть. С русской помощью у нас пока не вышло…

— А что случилось, царь? Ведь говорили, что русская царица нам обещала покровительство, прислала войско, а теперь выходит, что нет…

— Видно, не так усердно послужили мы русской императрице, — сказал Ираклий, — да и генералы её оказались плохими…

— Это я знаю. А мы всё-таки разбили турок у Аспиндзы, это разве значит, что мы плохо послужили ей?

— Как видно, этого мало. Что ж делать, постараемся заслужить её покровительство, но до этого нам надо за собой присмотреть. Вот я и решил установить порядок поочерёдной воинской повинности. Посмотрим, что из этого выйдет. А может, и никакой помощи нам не потребуется, и сами одолеем все трудности…

Ираклий испытующе смотрел на Дугабу, желая на его лиде прочесть, что думал этот бывалый человек. А Дугаба слушал царя с поникшей головой. Он некоторое время молчал, потом поднял голову и, смотря на другой берег реки, как бы про себя проговорил:

— Не выйдет из этого ничего, царь. Правда, начинание хорошее, что и говорить, но без покровительства мы не обойдёмся. Маленькая наша страна. Слава богу, мы с вами исходили мир вдоль и поперёк, были в Индии, Афганистане, в Ширазе и Багдаде, конца и краю нет этим странам, а мы что — от одного края до другого за день доскачешь, мало нас, и без сильного соседа мы погибнем. Нет житья у нашего крестьянина. Пахать он должен с ружьём за плечами, сеять, жать, молотить, не выпуская из рук оружие: того гляди, налетят проклятые лезгины. О хорошем сборе урожая и думать не приходится. А ведь все мы крепостные и должны по закону платить князьям и помещикам большие подати. Наши лилойцы за счастье считают, что они крепостные вашей супруги, да и ваши крепостные благодарят бога, что они под сенью царя, который о них заботится и охраняет от врагов, но ведь не все владетели подобны вам. Есть и такие, что не лучше лезгин…

— То и надо устроить так, чтобы в стране даже одиночным крестьянам не страшно было жить, чтобы у них всегда была надёжная охрана от врагов! — перебил его Ираклий. — Потому и учредили мы такую воинскую повинность. Я ведь понимаю: тяжело крестьянам отлучаться из дому на месяц, но лучше пожертвовать одним месяцем, чтобы одиннадцать месяцев жить спокойно.

— Верно, царь, что и говорить. Конечно, вам лучше знать, на то и вручены мы богом вам на попечение…

Бесики попал не в ту группу, в которой находился Ираклий, и это его обрадовало. Он почему-то всё время боялся встретиться с царём и старался не попадаться ему на глаза. Только издали наблюдал он за Ираклием, и его поражало, как просто и непринуждённо держал себя царь среди крестьян, но особенно удивительно было то, что крестьяне так же запросто вели себя с царём. В то время как князья и высшие сановники, приученные к дворцовому этикету, не могли безбоязненно подходить к Ираклию, крестьяне окружали его и подолгу беседовали с ним, острили, шутили, причём отпускали довольно крепкие словечки. Днём во время военных занятий они соревновались с Ираклием, причём не старались из угодливости отставать от него, а наоборот, изо всех сил добивались победы. Некоторым это удавалось, и их радости не было конца, когда Ираклий хвалил их за это. А победить Ираклия было не так-то легко: он был отличный наездник, рубил и направо и налево с одинаковой силой, мог пролезать под брюхо лошади на полном скаку и попутно подхватить с земли серебряную монету; из пистолета и из ружья он сажал пулю в кольцо и мог подбить любую птицу на лету. Все эти способности Ираклия вызывали восторг, особенно у крестьян, и это чувство усиливалось ещё тем, что он служил рядом с ними простым солдатом.

Бесики устроился в палатке рядом с царским секретарём Манучаром Туманишвили, и в свободное время оба они подолгу беседовали о поступке царя. Манучару, как родовитому князю, не нравилось поведение Ираклия и фамильярные отношения его с крестьянами.

— Это что же такое? — говорил он Бесики. — При таком поступке царя крестьяне нас, князей, уже ни во что не будут ставить, сядут на голову. Народная поговорка гласит: посадишь вошь на палец ноги, она тебе на голову залезет. Нехорошо это…

— Почему нехорошо? Царь — ведь слуга народа, — ответил Бесики.

— Тсс… молчи. Ещё услышат крестьяне и подумают, что если царь их слуга, тогда князья — их прислужники, а дворяне вроде тебя… — или, кажется, ты тоже стал князем? — ну, всё равно, а дворяне, мол, уж вообще чёрт знает кто…

— Строго говоря, так оно и есть. Князь потому и получает оброк от крестьян, что он должен оказывать им попечительство, охранять от врагов, вершить правосудие, оказывать помощь. Ведь раньше, говорят, не было князей, а был глава племени, который…

— Знаем мы эти сказки. Князь есть князь, а крестьянин и даже дворянин, как бы он ни отличился, никогда не сравняется с князем. Разве дворняжка может стать ищейкой или гончей, как бы хорошо она ни лаяла?

— Однако гончая тоже — собака, а не какое-либо другое животное, — сказал с улыбкой Бесики.

— Но разница есть между ними, — не унимался Манучар.

— Конечно, среди собак тоже бывают князья, как среди князей часто попадаются собаки.

Манучар посмотрел на своего приятеля и не знал, рассердиться на эту шутку или рассмеяться.

— Конечно, гончая — тоже собака, но если ты этим думаешь меня сравнить с мужиками, то глубоко ошибаешься.

— Перед богом все равны.

— Перед богом, может быть, и равны, но на земле мы пока что подчиняемся ниспосланным нам богом законам. А тут что же это получается? Согнали нас вместе, как баранту, ни различия, ни уважения, даже велят спать рядом со вшивыми мужиками в одной палатке, и я должен дышать вонючим воздухом, который исходит от их смрадных овчин и потных тел. Но и этого мало, — мужиков сделали ещё и нашими командирами…

— В бою титул и звание не помогают, нужно знать военное искусство и быть удалым молодцом.

— Ну вот, скажешь тоже! Оттого что вьючная лошадь может тащить больше груза, чем породистый скакун, её не наряжают в сбрую, отделанную золотом, и не ставят во главе скакунов.

Бесики собрался было ответить, но, когда вспомнил, как неуклюже скакал Манучар на лошади во время военных занятий, ему стало понятным, почему так остро переживал этот придворный чиновный князь ущемление его сословного преимущества.

Вскоре выяснилось, что многие князья и даже дворяне разделяли мнение Манучара. Они хоть и не смели явно высказать своё недовольство поведением Ираклия, но часто перешёптывались между собой, укоризненно покачивая головой. На глазах царя они, подражая его примеру, беспрекословно подчинялись своим начальникам, будь он незнатного рода или даже собственный их крепостной, но стоило Ираклию немного отойти в сторону, как они сразу принимали надменный вид и совершенно не слушались своих начальников.

Спустя недели две в лагерь прискакал гонец из Мухрани и сообщил, что отряд лезгин, возвращаясь из Ахалциха, сделал набег на деревню и, разграбив её, угнал в плен около тридцати человек и что лезгины направились теперь в сторону Сагурамо.

Агабаб Эристави тотчас же явился к Ираклию за советом, но тот с улыбкой сказал ему:

— Ты начальник лагеря и сардар, а я простой воин. Я хочу посмотреть, как вы управитесь с делом самостоятельно. Вот совещайся с Дугабой.

— Я думаю, ваше величество, что они не пойдут в сторону Жиавали или Душети. Нужно немедленно скакать им наперерез, обойдя Зедазени.

— А ты что скажешь, Дугаба? — обернулся Ираклий к бывалому воину.

Дугаба почесал затылок, подумал немного и отрицательно покачал головой.

— Наперерез нельзя. Если у них была бы только одна дорога, тогда ещё можно опередить и устроить засаду. Надо идти вслед. Они везут награбленное добро и не могут быстро двигаться. Надо отрядить человек двести отборных всадников и скакать вслед. Если они направились по Тианетской дороге, им не пройти прямым путём — там ведь наш лагерь, — стало быть, они постараются проскользнуть выше Алвани и по гребню податься к Дидо. У Тианети мы их настигнем…

— Вот что, — обратился Ираклий к Агабабу, — тебе незачем оставлять лагерь. Поручим Дугабе отобрать человек двести и немедленно скакать вслед за грабителями, — повернулся Ираклий к Дугабе. — Постарайся в свой отряд захватить побольше знатных людей, у них хорошие лошади.

Дугаба понял и ухмыльнулся. Он уже свыкся со своим положением начальника, и его мало стесняли знатные подчинённые.

Через полчаса отряд уже был готов и, возглавляемый Дугабой, выступил в поход.

В число отобранных попали Бесики и Манучар, и теперь они ехали рядом. Манучар был не в духе, так как ему не разрешили нагрузить на лошадь ни сумок с провизией, ни бурки для ночлега, а велели сунуть в карман несколько лепёшек хлеба — и всё. Проверили гозыри, в которых не оказалось и крупинки пороха, и под хохот окружающих Манучару пришлось бежать обратно в палатку, чтобы наполнить их порохом.

Отряд вытянулся цепочкой и, извиваясь по узкой дороге, продвигался скорым, но равномерным шагом.

— И это называется ехать вдогонку? — буркнул Манучар. — Надо скакать, а не плестись мёртвым шагом. Что, грабители нас подождут, что ли?

Более опытный в походах, Бесики с улыбкой сказал ему:

— Ты постарайся ехать так, чтобы другие не обгоняли тебя, а то через час окажешься в хвосте отряда.

Действительно, как только отряд перешёл вброд реку Арагву и начал подыматься по крутому подъёму, Манучар незаметно для себя стал отставать и вскоре оказался в самом конце колонны, которую замыкал коренастый воин. Ему, видно, было поручено следить за отстающими, чтобы они не вздумали улизнуть обратно. Поэтому он искоса посмотрел на Манучара и спросил:

— Что случилось с вашей лошадью, не запалённая ли она?

— Да нет, — ответил Манучар, — рысь у неё плохая, все кишки мне растрясла, вот и приходится мне ехать шагом. Думал, хорошую лошадь купил, а подсунули мне настоящего одра.

Манучар злобно стегнул своего коня, и тот, стремительно рванувшись вперёд, чуть не выкинул из седла своего седока. Смешно подскакивая, Манучар был похож на взбалтываемый бурдюк. Слышалось какое-то уханье и бульканье, и Манучар, стараясь всеми силами удержаться в седле, переваливался то влево, то вправо. Во время тряски он больно прикусил себе язык, со злости опять стегнул своего коня и скоро догнал Бесики.

— Ты где пропадал? — спросил Бесики. — Мы думали, не случилось ли чего с тобой.

Манучар не ответил. Язык у него болел, как будто ошпаренный кипятком.

Миновав Сагурамо, отряд напал на след грабителей и, безостановочно двигаясь вперёд вплоть до полуночи, сделал остановку на один час, чтобы дать отдохнуть лошадям и немного их подкормить.

Манучар едва слез с седла. Разминая ноги, он попросил Бесики подкормить его лошадь, а сам растянулся на траве. С наслаждением вытягивая отёкшие ноги, он уже собирался заснуть, как раздалась команда двинуться в путь. Манучару пришлось снова садиться в седло, хотя он чувствовал себя совсем разбитым.

— Убить бы такую лошадь, — проговорил он, — замучила она меня. Ах, какая у тебя лошадь.

— Давай я сяду на твою, а ты на мою, — предложил Бесики.

— Ох, сделай милость, — обрадовался Манучар.

Как только Бесики сел на лошадь Манучара и стегнул её, тотчас же почувствовал, что это был прекрасный иноходец, езда на котором нисколько не утомляет человека. Лошадь, почуяв умелого ездока, пошла таким прекрасным и равномерным аллюром, что привела в восторг Бесики, который решил не расставаться с нею хоть до утра. А когда Дугаба, увидя, какой шаг у его лошади, приказал ему ехать впереди, возглавляя разведчиков. Бесики с радостью согласился.

Светало, когда разведчики, подъезжая к перевалу, заметили на фоне светлеющего неба нескольких лезгин, которые стояли на коленях и, воздев руки к небу, смотрели на восток. Они молились. Это были дозорные, которые должны были оберегать дорогу с тыла, но сейчас они смотрели в противоположную сторону, надеясь, что аллах не навлечёт на них неприятеля во время молитвы.

Спешившись, Бесики со своими спутниками начал ползком подкрадываться к дозорным. Сердце у него сильно стучало, и он еле переводил дух. Бесшумно подкравшись, разведчики, обнажив кинжалы, несколькими прыжками очутились около молящихся лезгин, которые хотя и слышали приближение врага, но даже не пошевельнулись. Только один из них, молодой лезгин со свирепым лицом, оглянувшись, посмотрел презрительно на грузин-разведчиков и снова повернулся лицом к востоку, продолжая молитву. Это смутило Бесики и его спутников. Подойдя к лезгинам и быстро обезоружив их, застывших в молитвенном экстазе, разведчики окружили пленных и дали им возможность закончить молитву. Вскоре послышался топот скачущих лошадей, и из лесной чащи вынырнули всадники во главе с Дугабой. В этот момент лезгин со свирепым лицом пронзительно свистнул. Это был сигнал своим. Разведчик, державший лезгина за шиворот, повернул его лицом к себе и всадил ему кинжал по самую рукоятку.

Отряд Дугабы не успел ещё полным своим составом перевалить через гребень горы, как уже завязалась схватка: из ущелья послышались выстрелы, крики, гиканье всадников и лязг оружия. Манучар, и сейчас оказавшийся в хвосте отряда, увидя Бесики, придержал свою лошадь.

— Что это? Что вы тут делаете?

— Иди сюда, помоги стеречь пленных, — сказал Бесики, — там и без тебя управятся.

— А это кто убитый? Наш? Нет, не наш, — ответил сам себе Манучар, слезая с лошади и еле переступая с ноги на ногу. — Ты мне мою лошадь верни, а это не лошадь, а корова. Где моя лошадь?

— Вот там твоя лошадь, вместе с другими, — указал Бесики в ту сторону, где разведчики оставили лошадей. — Постереги вместо меня, а я поскачу вниз.

Сказав это, Бесики вскочил на коня, на котором приехал Манучар, и поскакал в ту сторону, откуда слышались крики. Манучар же подошёл к пленным, которых стерегли несколько разведчиков, и, как царский чиновник и секретарь, начал допрашивать лезгин.

Бесики тем временем доскакал до полянки, где увидел кучу людей, женщин и детей, которые радостно галдели и суетились. Там и сям виднелись разбросанные тюки, медные котлы и награбленное добро, которое везли с собой грабители. В одном месте у края поляны группа всадников, окружив пленённых лезгин, что-то кричала им, размахивая над их головами саблями. То со стороны гребня, то со стороны речки появлялись отдельные всадники, которые гнали перед собой или вели на привязи захваченных в плен грабителей. Там и сям валялись убитые. Чья-то подбитая лошадь, околевая, дрыгала ногами, как бы силясь встать.

Бесики поскакал к группе своих соотечественников, высвобожденных из неволи и ликовавших от радости.

Все они наперебой кричали ему что-то, но в этом неистовом гвалте ничего нельзя было понять. Женщины хватали его за одежду и целовали ему руки. Они были так ободраны, что платье висело на них лохмотьями. У одной девушки настолько было ободрано верхнее платье, что она никак не могла прикрыть обнажённую грудь и, прикрывая её скрещёнными руками, напоминала фреску истерзанной великомученицы, которую можно видеть на стенах грузинских церквей. Когда Бесики скинул чоху и снял свой шёлковый архалух и протянул ей, чтобы она надела его, девушка упала на колени и стала целовать ему ноги. Смущённый Бесики набросил на неё свой архалух и, еле освободив ноги из её цепких рук, отъехал в сторону.

Вскоре собрался весь отряд. Оказалось, что из грабителей только трём удалось уйти, остальные или были взяты в плен, или перебиты.

Это была первая победа в деле охраны государства после введения воинской повинности. Не только Бесики, но и все участники похода были охвачены такой безудержной радостью, что начали обнимать друг друга и целовать, поздравляя с победой. Они вернулись в лагерь, распевая боевые песни, ведя освобождённых сельчан, подгоняя взятых в плен лезгин. Пленные шли, еле волоча грязные и босые ноги, понурив свои бритые непокрытые головы и заложив за спину связанные руки. Их подгоняли освобождённые из плена парни, которые сидели на конях своих похитителей и браво гарцевали вдоль дороги.

Когда отряд возвратился в лагерь, Дугаба поскакал вперёд, чтобы первым сообщить о победе Ираклию, но его не оказалось на месте. Он уехал с другим отрядом в Джавахетию против новой шайки лезгин, разорившей деревни близ Дзегви. Остававшиеся в лагере несколько сот человек встретили прибывших с ликованием.

После небольшого отдыха все расселись на поляне, вытащив из хурджинов хлебные лепёшки, сыр, куски холодного варёного мяса, а некоторые и бурдючки с вином. Радостное настроение располагало всех к веселью, и вскоре скромная трапеза превратилась в пир. Там и сям слышались здравицы в честь удальцов, разивших врага, и за спасённых из неволи людей.

Заиграла зурна, и молодые воины, вскочив на ноги, пустились в пляс. Заложив полы своих чох за пояс и расправив плечи, они, похожие на ястребов, то плавно носились в кругу хлопающих в такт друзей, то, слегка подавшись одним плечом, мчались вперёд, будто рассекали незримые волны бушующего веселья, или же стремительно вращались, выводя замысловатые письмена на иссохшей от зноя поляне. Были и такие, которые своим неуклюжим танцем, трясущимися животами и медвежьей повадкой вызывали дружный хохот.

До позднего вечера продолжалось это веселье, и только тогда разошлись люди по своим палаткам, когда погасла последняя полоса закатного зарева, а на небе зажглись первые звёзды. Но сельчане не собирались спать и, сбившись в кучу около костра, продолжали беседовать между собой.

Проходя мимо них, Бесики и Манучар невольно задержались, прислушиваясь к их разговорам. Их внимание привлекла к себе пожилая женщина, которая сидела на земле и громко говорила окружающим:

— …Двенадцать детей у меня было, трое погибли в битвах, пятерых похитили лезгины и продали в Турцию, — в её голосе послышались нотки плача, — две из них девочки: одной было десять, когда её увели, другой — одиннадцать. Где они теперь, мои несчастные? А сыновья — один взрослый был, семнадцати лет, а двое совсем маленькие — пяти и шести годков. — Женщина начала бить себя в грудь кулаком, на минуту поникла головой, утёрла слезу кончиком платка и продолжала: — Этих двух, думала, не увижу больше, но, боже, как велика твоя справедливость! Сегодня первый раз почувствовала я радость материнского сердца. — И, переменив плачущий тон на повелительный и грозный, она продолжала: — Что это на селе трепали языком — в год месяц служить, мол, не хотим, у нас свои дела? Разве могут быть более великие дела, чем то, что я сегодня видела?..

— Правду говоришь, мать, правду! — подтвердили слушатели.

— Князь говорил: мне, дескать, люди для своих дел нужны, виноградник сажать, участок подготовить, не пущу никого…

— Это горбун говорил, — заметил Манучар, обращаясь к Бесики, — брат Мухран-Батони, он ведь во вражде с Ираклием.

— …Ну и всыпали ему царские есаулы, дай бог здоровья нашему царю Ираклию, — продолжала женщина. — Ему что, самого его, горбуна, никто не похищает. Говорят, что он с лезгинами даже в союзе, тайком откуп получает за похищенных у него же самого крепостных. Что ему страдания бедных матерей!..

От усталости и выпитого вина у Бесики кружилась голова, глаза слипались, но он упорно сопротивлялся сиу. Ему хотелось без конца веселиться, говорить со всеми, делиться мыслями. Он уже собрался было расположиться у костра, но Манучар потянул его к палатке;

— Идём спать.

— Не хочу спать, — ответил Бесики, но всё же, шатаясь от усталости, пошёл за Манучаром. — Не хочу спать. Ты понимаешь; что мы сделали сегодня? Мы нанесли первый смертельный удар нашему врагу и сразу же отсекли ему голову…

— Но у него, как в сказке, сразу выросла вторая голова. Знаешь, куда помчался царь?

— Он отрубит ему и вторую голову…

— Вырастет третья. Эх, милый мой, всё это хорошо, но сразить нам этого дьявола — многоголового дэви — вряд ли удастся.

— Ты всегда так! — разозлился Бесики. — Не отравляй мне хорошего настроения. Разве может что-либо сравниться с тем, что я пережил, видя радость отцов и матерей, когда мы им вернули любимых детей? Это была самая счастливая минута в моей жизни, и, если в будущем мне предстоит смерть за такое дело, я с радостью пойду на такую смерть. «Лучше смерть, но смерть со славой, чем бесславных дней позор», — как говорит Руставели.

— Подумаешь! — усмехнулся Манучар. — Стоит приносить себя в жертву ради этих нечёсаных мужиков.

— Ты опять своё? — разозлился Бесики. — Если уж сам Ираклий, представитель знатнейшего рода, не брезгует рисковать жизнью ради этих крестьян, то что ты за расписное яичко, чтобы тебя катать на ладони?

— Отстань, пожалуйста, — огрызнулся Манучар, — я так замучился и так устал, что пусть даже весь свет погибнет, я и пальцем не пошевельну!

Манучар прошёл в палатку, а Бесики, проводив его насмешливым взглядом, присел на камень и обвёл взглядом местность. Горы изрезанным силуэтом окружали широкую долину, по которой лентой серебрилась Арагва. На вершине остроконечной скалы гигантским орлом виднелся монастырь Джевари, а направо в самом городе Мцхете возвышалась громадная церковь Светицховели, вокруг которой, как цыплята около курицы, ютились маленькие домики и небольшие церковки. Лёгкий ветерок приносил запах выжженных солнцем полей. Звенели цикады, а снизу, от берега реки, доносилось кваканье лягушек. На небе одна за другой зажигались звёзды, а там, вдали, на востоке, непрерывные вспышки молний насквозь пронизывали густые кучи облаков.

«Ах, до чего это красиво! — подумал Бесики. — Как прекрасна жизнь!»

Он почувствовал приятную истому во всём теле, прислонившись к камню, и, не переставая любоваться чарующим видом окрестностей, так стремительно заснул, что на другое утро, когда первые лучи солнца ударили ему в глаза и он проснулся, долго не мог вспомнить, каким образом он очутился вне своей палатки.

Положительные результаты воинского призыва нс замедлили сказаться и по неожиданности своей произвели впечатление чуда.

Почти одновременно с уничтожением разбойничьей шайки около Гартискари была рассеяна другая шайка горцев, недалеко от Сурами. Вскоре из Кахетии прискакал гонец и сообщил, что истреблены одна за другой ещё две разбойничьи шайки.

Лучшие дагестанские удальцы взялись за оружие, чтобы отомстить за гибель отцов и братьев. Три тысячи человек разделились на шесть отрядов и одновременно с разных сторон напали на Грузию. Но напасть-то они напали, а вырваться назад не могли — попали в ловушку. Едва ли из каждого отряда вернулось домой десять человек.

Лезгинские села огласились плачем. На этот раз взялись за оружие седобородые богатыри, испытанные в битвах. Старые орлы стали скликать собратьев и всю зиму готовили их к бою.

Двенадцать тысяч лезгин появилось у границ Картли и Кахетии. Шесть тысяч горцев напали со стороны Белакани, три тысячи — из Ахалциха и ещё три тысячи — со стороны Дигори. Но на границе между Кахетией и Чари-Белакани горцев встретил царевич Леван, ахалцихское направление было преграждено Давидом Орбелиани, а около Крцхинвали на них напал Агабаб Эристави. Снова горцы были разгромлены. Лишь пятьсот или шестьсот человек вернулось назад.

Снова — на этот раз небольшими отрядами — попытались напасть на Грузию растерявшиеся разбойники. И снова им был учинён ужасный разгром. Все дороги в Грузию оказались закрытыми; в лесах не было возможности укрыться, и куда бы ни кидались их небольшие отряды, всюду их ждала гибель.

Нападения горцев становились всё реже и реже и, наконец, совсем прекратились.

Вся страна вздохнула с облегчением. На полях Грузии вновь зазвучали трудовые песни. Пахари без страха шли за плугом, сеятели бросали в землю зерно, жнецы снимали урожай. Маленькие пастухи смело выгоняли свои стада на тучные луга. Люди перестали брать с собой в дорогу оружие. Женщины безбоязненно носили обед своим мужьям на отдалённые поля. Постепенно наладилась жизнь, участились пиры и веселье, деревни отстроились, в маленьких городах появились купцы с чужеземными тканями, с металлическими изделиями и всяким красным товаром. Они продавали свой товар и скупали для вывоза в чужие страны, в том числе и в Россию, растительные краски, шёлк-сырец, вино, шерсть, хлопок, пшеницу.

Во внешних делах государства также произошёл благоприятный поворот. Осенью 1774 года Ираклий получил высочайшую грамоту от русской императрицы. Грамота была составлена в любезном тоне. Екатерина сообщала Ираклию, что она не забыла обещания, данного царевичу Левану в Петербурге. В мирный договор с Турцией введён специальный пункт, согласно которому блистательная Порта отныне навеки обязуется не чинить никаких притеснений Грузинскому царству, запретить увоз в неволю грузинских девушек и юношей и признать свободу и независимость Грузинского царства, за исключением тех его областей, которые издавна принадлежали блистательной Порте.

Оба царя, Ираклий и Соломон, получили по экземпляру соответствующей выписки из Кучук-Кайнарджийского договора. Эта выписка гласила:

«Копия с двадцать третьего артикула из мирнаго трактата, между империями Всероссийского и Портою Оттоманскою заключённого при деревне Кучук-Кайнарджи, в четырёх часах от города Силистрии, июля 10 дня 1774 года.

Артикул двадцать третей.

В части Грузии (Имеретии) и Мингрелии находящиеся крепости Багдадчик, Кутатис и Шорапань, Российским оружием завоёванный, будут Россиею признаны принадлежащими тем, кому они издревле принадлежали, так что ежели подлинно оные города издревле или с давняго времени были под владением блистательной Порты, то будут признаны ей принадлежащими; а по размене настоящего трактата во условленное время Российский войска выйдут из помянутых провинций Грузии и Мингрелии. Блистательная же Порта с своей стороны обязывается, в сходственность с содержанием первого артикула, дозволить совершённую амнистию всем тем, которые в том краю в течение настоящей войны каким ни есть образом её оскорбили. Торжественно и навсегда отказывается она требовать дани отроками и отроковицами и всякого рода других податей; обязывается не почитать между ими никого за своих подданных, кроме тех, который издревле ей принадлежали. Все замки и укреплённые места, бывшия у Грузинцов и Мингрелцов во владении, оставить паки под собственною их стражею и правлением, так как и не притеснять никоим образом веру, монастыри и церкви, и непрепятствовать поправлению старых и созиданию новых, и да не будут притесняемы какими либо требованиями от губернатора Чилдирскаго и от прочих начальников, и офицеров к лишению их имений. Но как помянутые народы находятся подданными блистательной Порты, то Российская империя не имеет совсем впредь в оныя вмешиватся, ниже притеснять их».

Правда, из этой выписки было неясно, которого из грузинских царств касался этот пункт (по-видимому, речь в нём шла скорее об Имеретия). Но даже и в подобном виде этот документ являлся большой поддержкой для Восточной Грузии в столь тяжкое для неё время, поэтому послание Екатерины вызвало во дворце всеобщую радость.

Вскоре к этому прибавилось ещё одно радостное событие: из Ирана вернулись послы Ираклия — Глаха Цицишвили и Гива Туманишвили, которые привезли царю богатые подарки от Керим-хана — тканные золотом халат и пояс, серого коня в золотой сбруе и пару львят в железной клетке.

Послы сообщили государю, что между Турцией и Ираном возникли разногласия и что Керим-хан, по-видимому, стремится заранее привлечь на свою сторону Ираклия.

Вскоре из Стамбула тоже вернулся грузинский посол — Мирза Гургин Энаколопашвили, с которым прибыл посол самого султана. Он поднёс государю подарки от вновь взошедшего на престол султана Ахмета: коня в тяжёлой золотой сбруе, меховую шубу с плеча султана, осыпанные бриллиантами часы с секундной стрелкой. Великий визирь султана, Азам, прислал царю украшенную бриллиантами золотую табакерку и нагрудную алмазную звезду тончайшей работы, в центре которой красовался великолепный рубин размером с ноготь большого пальца.

Ясно было, что султан добивается дружбы Ираклия в ожидании войны с Керим-ханом.

Давно уже положение Грузии не было таким прочным, и давно дела её не шли так блестяще.

Опальный судья Иесе Туманишвили терпеливо ждал царской милости, а гем временем писал дневники.

«Все поразились, — записал Иесе в своём дневнике, — осмотрев подарки султана. Каждый благодарил и славил бога за счастье, ниспосланное нам. Дружба султана и шаха, благосклонность русской императрицы, сыновнее почитание со стороны подданных и много ещё другого — великое счастье выпало на долю государя».

Этому обретённому наконец счастью радовался народ — крестьяне и горожане, ремесленники и купцы. Совершенно иное творилось в эти годы при дворе. Благодаря ли жизни в безделье и роскоши или по каким-нибудь иным причинам среди высшей знати с внезапной силой вспыхнули зависть и вражда. С новой силой началась ожесточённая борьба за влияние при дворе, за царские милости, за прочное и высокое положение. Придворные не останавливались ни перед чем, чтобы повредить друг другу.

В центре всех этих интриг стояла царица Дареджан, которую раздражало всё усиливавшееся влияние при дворе её старшего зятя Давида Орбелиани. Сватая за него свою падчерицу Тамару, царица втайне надеялась безболезненно удалить их обоих из Тбилиси. Правда, родной её сын Леван был в тесной дружбе с Давидом, но Дареджан так ненавидела свою падчерицу, что заодно с ней невзлюбила и её супруга. В дружбе Левана и Давида ей мерещилась какая-то скрытая опасность, и она всячески старалась рассорить друзей.

А Леван и Давид в последнее время действительно приобрели огромное влияние в делах государства и но существу стали правителями страны. Особенно способствовали их влиянию блестящие результаты введённой по их инициативе воинской повинности, которая привела к упорядочению внутренних дел страны и укреплению её внешнего положения.

Ираклий теперь воочию убедился, что нельзя ослаблять свои силы в надежде на помощь других. ещё не так давно, в Агджакальской крепости, Давид тщетно убеждал царя, что все эти три больших государства — Россия, Иран и Турция — лишь тогда станут относиться с уважением к Грузии, когда она перестанет выставлять себя слабой и беспомощной. Слова Давида оказались пророческими. Грузия стала сильной, и все её соседи старались теперь приобрести её дружбу.

Ираклий проникся большим уважением к своему зятю и в последнее время не принимал ни одного решения, не посоветовавшись с ним и с царевичем Леваном.

С увлечением погрузились в государственные дела молодые деятели, но оказалось, что тяжкий недуг, снедавший организм Грузинского царства в течение последних столетий, отнюдь не исцелён. Продажность и вероломство феодалов, их междоусобная борьба за расширение своих владений, не сдерживаемая более опасностью возможных нападений со стороны Ирана и Турции, по-прежнему расшатывали царский трон Ираклия и мешали ему укрепить внутренний строй государства.

Ещё тогда, когда Леван уезжал в Россию, Ираклий, проводив сына и вернувшись в столицу, получил донесение о заговоре князей Мачабели. В этом заговоре принимал участие Заал Орбелиани, который послал своего сына в Россию будто бы для получения образования, а на самом деле для того, чтобы установить связь с наследниками Вахтанга Шестого. Заговорщики встретились с русским послом в Имеретии, статским советником Бакуниным, и просили его о помощи. Бакунин, который находился на пути в Россию, обнадёжил их. Он сказал, что императрица гневается на Ираклия и вскоре отстранит его от престола. Заал Орбелиани умолял Бакунина ходатайствовать перед императрицей, чтобы престол Ираклия в этом случае был отдан кому-нибудь из русских или же царю Имеретии Соломону.

Узнав о заговоре, Ираклий немедленно взял под стражу всех членов рода Мачабели, которые под пыткой назвали своих единомышленников, в том числе и Элиз-бара Эристави. Но остальные заговорщики спаслись бегством: одни нашли приют в Имеретии, другие — в Ахалцихе. Чтобы навсегда избавиться от вероломного соседа, Ираклий решил свергнуть Соломона и посадить на имеретинский престол своего сына Левана. Этой мыслью он поделился с Давидом Орбелиани, который в восторге поцеловал своего тестя в оба плеча.

Это было бы первым шагом к объединению Восточной и Западной Грузии.

Давид Орбелиани в строжайшей тайне сообщил Левану о своей беседе с Ираклием. Вскоре намерение государя стало известно приверженцам Левана и вызвало среди них восторг. Молодёжь стала собираться то у Левана, то у Давида Орбелиани, то у Соломона Леонидзе. По двору пошли тайные разговоры и перешёптывания. Узнав об этих сходках, придворные из старшего поколения заинтересовались ими, но не могли проникнуть в тайну молодёжи, что ещё больше разжигало их любопытство. В особенности терзался Чабуа Орбелиани, который, с тех пор как Ираклий охладел к нему (вследствие его неудачных советов), потерял от горя покой.

Услышав о тайных собраниях молодёжи и узнав, что Бесики часто посещает эти собрания и даже, по слухам, является там одним из главных лиц, Чабуа решил, что молодёжь затевает какие-то нехорошие дела, которые нанесут последний удар и без того утратившим своё влияние феодалам.

Он решил во что бы то ни стало узнать, в чём дело, и любыми средствами добиться изгнания Бесики из дворца.

Совершенно неожиданно у Чабуа появился в этом деле союзник.

Леван и Давид по мере сил старались использовать к всеобщему благу то влияние, которое они имели на государя. Леван руководил делами по призыву в войска и всё то время, когда не находился в лагерях, проводил в своей канцелярии, проверял списки, подсчитывал лошадей, распределял оружие и, по собственному выражению, не имел даже времени, чтобы почесать голову.

В свою очередь Давид с энергией взялся приводить в порядок внутренние дела и в первую очередь постарался вовлечь в работу праздных сановников, занимавших государственные должности. Все дела царской канцелярии он распределил по отделам, а руководство этими отделами поручил мдиванбегам, Иоанну Орбелиани было вверено руководство школами и книгопечатанием, Теймуразу Цицишвили — судопроизводство, Чабуа — государственный архив, мдиванбегу Рамазу — горнорудное дело. Далее Давид постановил, чтобы каждый из мдиванбегов являлся к нему ежедневно, как к первому лицу в государстве, с докладом о ходе порученных ему дел.

Последнее распоряжение вызвало недовольство сановников: они лишались возможности видеть царя с глазу на глаз и ябедничать друг на друга. Теперь они могли встречаться с Ираклием лишь во время совещаний, где было затруднительно вести с ним тайные разговоры. Сначала никто не понял истинного смысла нового распоряжения, но вскоре придворные ябедники почувствовали его действие и возмутились. Они попадали в подчинение к Давиду, а с этим никто из них и в первую очередь родственники Давида — Орбелиани — не хотели согласиться. Начались тайные переговоры, беганье с жалобами к царице Дареджан. Однако в первое время положение. оставалось неизменным. Недовольные не могли найти повода, который позволил бы им поколебать прочное положение Давида. Ираклий с улыбкой слушал супругу, но советов её не принимал. Озлобленные вельможи были вынуждены примириться с судьбой.

Почувствовав усиление Грузии, стали чаще приезжать ко двору Ираклия подвластные ему ханы и владетели соседних княжеств. Не проходило месяца, чтобы к Ираклию не явился в сопровождении многочисленной свиты правитель какого-нибудь края для изъявления покорности или дружбы. Ираклий оказывал почётным гостям широкое гостеприимство, устраивал в их честь пиры, охоту, джигитовку, представления клоунов и акробатов и щедро одарял не только посла, но и всех членов его свиты.

Один за другим явились к царю: эреванский Гуссейн Али-хан, которому надо было покаяться перед Ираклием во многих грехах; потом прибыл правитель Ганджи — Мамед-хан, повелитель далёкой Хои — Ахмед-хан, шакский правитель — Хаджи Осуф, дед которого Хаджи-Джалаб некогда был в кровной вражде с Ираклием, и, наконец, уже поздней осенью приехал владетель Карабаха — Ибрагим-хан; последнего, ввиду отсутствия Ираклия, принимал царевич Леван. Узнав, что Ибрагим-хана сопровождает известный во всём Азербайджане поэт Вагиф, Леван призвал к себе Бесики и поручил Вагифа его попечениям.

Вагиф оказался молодым человеком приятной наружности и весёлым собеседником. Он попросил Бесики показать ему город и добавил, что хочет усладить себя прекрасным зрелищем.

Бесики сначала сводил поэта в баню, где тот выкупался в горячей серной воде, бьющей из недр земли. Вагиф пришёл в изумление. Ничего подобного он никогда не видел.

— Теперь я понимаю, почему все ваши женщины и мужчины так прекрасны! — сказал Вагиф. — Поразительно! Это не вода, а жемчужный фонтан. Аллах всемогущ, и сила его неизмерима. Наверно, он создал эту воду для райских гурий, а люди завладели ею.

После осмотра бань поэты направились во дворец. Вагиф с жадным любопытством смотрел на женщин, которые, не в пример его родине, ходили здесь с открытыми лицами, и на каждом шагу выражал перед Бесики свой восторг. Они проходили мимо Сионского собора как раз в то время, когда народ выходил из него после обедни.

В числе других женщин из храма вышла Анико и, улыбнувшись Бесики, прошла мимо них. Вагиф проводил её взглядом и слегка дрожащим голосом спросил Бесики:

— Кто эта женщина? Неужели это — земное существо? А может быть, ваш бог создал Грузию для того, чтобы повергнуть в прах ислам? Если аллах единственный бог во вселенной, то как мог он допустить, чтобы такие прекрасные существа были христианами? О аллах! Я отступаюсь от тебя!..

Вечером во дворце был пир. По заведённому порядку на такой пир можно было попасть только по приглашению царя или сахлтухуцеси. Ираклий всегда с большим вниманием составлял перечень приглашаемых им лиц, чтобы не забыть никого из вельмож, которых он хотел почтить. Придворные обычно с трепетом ждали приглашений: быть или не быть званным на царский пир значило очень многое для каждого. Конечно, присутствие на пиру некоторых, наиболее высокопоставленных лиц, считалось само собой разумеющимся, но бывали случаи, когда и эти лица лишались своей привилегии и не попадали в число приглашённых. Это считалось настоящим несчастьем.

Левану всё это было прекрасно известно, но вдруг, поддавшись неожиданному капризу, он приказал дворецкому пригласить только тех вельмож, которые ему, царевичу, были приятны. Поэтому в число приглашённых не попали многие придворные сановники и даже некоторые родственники царской семьи.

Вечером, когда пир во дворце был в полном разгаре, Чабуа, которому не сиделось дома, вышел прогуляться в надежде рассеять свою досаду. Пройдя узкий переулок, где находился его дом, он пошёл вдоль Серебряного ряда. Золотых дел мастера почтительно приветствовали вельможу, а цеховой голова Степанэ с удивлением спросил его:

— Почему вы не на пиру, ваше сиятельство?

— На пиру?.. Ах, да… — с равнодушным видом проговорил Чабуа и махнул рукой, как бы говоря: «Надоели мне эти пиры».

Выйдя на дворцовую площадь, Чабуа решил пойти в собор к вечерне. Навстречу ему ехала рысью группа всадников, и он посторонился, чтобы дать им дорогу. Внезапно одна из лошадей остановилась вплотную около него. Женщина в чёрной одежде, сидевшая на лошади, спросила его:

— Неужели я так изменилась, что и близкие не могут меня узнать?

— Анна! — воскликнул Чабуа. — Это вы? Как мог я узнать вас, дорогая, когда вы нарядились во всё чёрное, точно монашенка?

Анна легко соскочила с лошади, бросила повод стремянному и вместе с Чабуа вошла во дворцовый двор. Вооружённая стража почтительно пропустила их обоих во дворец.

Чабуа хотел тут же попрощаться с Анной, но она не отпустила его.

— Пойдём со мной! — сказала она. — У меня к тебе есть важные дела.

Оба они неспешным шагом поднялись по мраморной лестнице во второй этаж, прошли сводчатую галерею и очутились в другой, круглые окна которой выходили в большой зал. У окон столпились женщины и с любопытством глядели вниз, на пирующих. При виде Анны и Чабуа они вскрикнули и стайкой, словно вспугнутые ласточки, выпорхнули из галереи.

Анна бросила взгляд в окно и спросила Чабуа:

— Что там происходит?

— Царевич Леван устроил пир в честь приехавшего в гости карабахского хана.

— А почему ты не на пиру? — спросила Анна, с любопытством разглядывая пирующих и, по-видимому, ища кого-то среди них.

— Я ведь не зурнач, чтобы быть званным на такой пир. Я только простой придворный и мдиванбег.

— Как ты сказал? — с удивлением взглянула на него Анна. — Почему ты должен быть зурначом?

— А потому, милая моя Анна, что теперь к сановникам относятся, как к зурначам, а зурначей почитают, как вельмож.

— Не понимаю! — Анна снова поглядела в окно и, по-видимому, заметив того, кого искала, долго с напряжённым вниманием следила за ним, прикусив нижнюю губу. Потом она отвела взгляд от окна и спросила Чабуа: — О ком ты говорил? Где государь?

— Его величество изволил уехать в Ахталу, осматривать медные рудники.

Анна отошла от окна и направилась к своим комнатам. Чабуа последовал за ней.

После отъезда Левана в Россию Анна лишь один раз приезжала в Тбилиси, и то всего на несколько дней. Всё остальное время она провела в Дманиси, в орбелиановском замке. Первое время она не выходила из своей комнаты и проводила целые дни за чтением книг и в молитвах. Гостей она принимала редко и даже не вмешивалась в домашние дела, которыми полностью распоряжалась Гульвардис. Верная служанка отдавала распоряжения даже управляющему Росабу.

Лишь через год получила Анна посланное с дороги письмо Бесики, в котором тот просил прощения за то, что не мог повидать её перед отъездом, и сообщал ей, что никак не сумел освободиться из свиты царевича.

Если бы письмо Бесики пришло вскоре после отъезда посольства, возможно, что Анна изорвала бы его на мелкие клочки; оправдания были ещё более оскорбительны, чем сам отказ. Но время уже сделало своё, и письмо Бесики теперь только успокоило Анну. Оно оказалось целительным бальзамом для её начинавшей затягиваться сердечной раны. Анна отдалась чувству ожидания; она заметно оживилась и даже повеселела, занялась кое-какими делами. Она стала вызывать управляющего, спрашивала у него отчёт, лично руководила постройкой деревень и несколько раз объехала все свои имения.

Деятельная жизнь облегчала её тоску; время незаметно летело в трудах, и, узнав о возвращении Левана и Антония, Анна даже удивилась тому, что два с половиной года прошли так быстро. Она собралась было в Тбилиси, но раздумала; поездка в город в такую жару показалась ей утомительной, да и незачем было давать Бесики повод думать, что она приехала ради него. И Анна решила терпеливо ждать, в уверенности, что Бесики каким-либо образом постарается увидеться с ней или по крайней мере пришлёт ей письмо. В привычном для неё ожидании опять незаметно прошло много времени. Но однажды в солнечный морозный день сердце Анны сжалось внезапной тоской. Она вдруг поняла, что она больше не существует для Бесики, что всё её ожидание было лишь самообманом, что Бесики потерян для неё с того самого дня, когда он выехал в Россию.

Потом она вдруг вспомнила, что Анико частенько приезжает из Мухрани и живёт во дворце, хотя её муж останавливается, как обычно, у царевича Георгия.

Анна приказала седлать лошадей.

По дороге её преследовала навязчивая картина. Она воображала, как, неожиданно вернувшись во дворец, она открывает дверь своей спальни и застаёт там Бесики вдвоём с Анико. С мучительным, но вместе с тем опьяняющим чувством мстительного удовлетворения представляла себе Анна их испуганные, растерянные лица. Это виденье преследовало её всю дорогу.

Она так привыкла к этой воображаемой картине, что когда через круглое окно галереи увидела Бесики среди пирующих, то испытала разочарование. Ей как будто было жаль, что её предвкушение не оправдалось. Анико она не застала во дворце. Служанка доложила ей, что Анико уже несколько дней гостит у царевны Тамары, супруги Давида Орбелиани. Это известие не только не успокоило, но ещё больше раздражило Анну. Она уже не надеялась вновь завоевать сердце молодого поэта; ею сейчас руководило только чувство ненависти. Она во что бы то ни стало хотела уличить в преступлении Анико и Бесики и искала точных улик. Ей нужно было завладеть письмами, которые они, должно быть, писали друг другу, узнать, как часто и где они встречались.

Анна попросила Чабуа сесть, а сама вышла в соседнюю комнату в сопровождении служанки и, едва успев снять шубу, тут же кинулась к маленькой шкатулке Анико. Шкатулка была заперта, служанка подала ей связку ключей, но Анне сейчас было не до того, чтобы подбирать их по одному. Она схватила маленький кинжал, лежавший рядом, просунула лезвие под крышку и надавила. Крышка с треском отскочила. Анна схватила груду лежавших в шкатулке писем и принялась нетерпеливо их перебирать. Свои собственные письма она узнавала с первого взгляда и отбрасывала в сторону, остальные же внимательно просматривала. Но писем Бесики в шкатулке не оказалось.

Служанка, с дрожащими от испуга коленями, наблюдала за своей госпожой.

— Где ещё она держит свои письма? — спросила её Анна, собирая листки и складывая их обратно в шкатулку. — Не слышишь? Тебя спрашивают!

— Не знаю, госпожа!

— А в кого она влюблена, этого ты тоже не знаешь?

— Ах, боже мой! Как вы можете говорить такое, ваша светлость! — ударила себя по щеке служанка. — При таком супруге, как у неё… разве можно…

Анна с презрением поглядела на молодую служанку: «Ну, конечно, это была поверенная тайн Анико; от неё не добьёшься правды даже пыткой».

— Ступай, скажи Гульвардис, чтобы она поручила арбы Мгелике, а сама немедленно пришла сюда!

— Я сообщу госпоже Анико о вашем приезде.

— Делай, что тебе приказывают! — нахмурила брови Анна. — Она и без тебя узнает.

Служанка бросилась вон из комнаты. Анна собралась было продолжить поиски, но, вспомнив, что в соседней комнате её ждёт Чабуа, вышла к нему.

— Извини меня, Чабуа, — сказала она мдиванбегу и, подобрав подол платья, села рядом с ним. — Признаться, дорога очень утомила меня. Чем трястись на арбе, я предпочла ехать верхом и теперь едва держусь на ногах…

— С непривычки, конечно, трудно.

— Что нового у вас? Я так одичала в деревне, совсем не знаю, что делается на свете.

— Что же вам рассказать? Новое у нас — постоянная воинская повинность.

— Об этом я знаю.

— Помещики жалуются: не всё ли, мол, равно, волк тебя загрызёт или волкодав?

— Почему так?

— А потому, что люди отбились от работы, земля не вспахана, поля не засеяны. Чем же голод лучше шайки горских грабителей? Давид воображает, что сделал великое дело для страны и задрал нос, точно не царь Ираклий, а он является господином в стране. А какие порядки он завёл во дворце! Только и старается на каждом шагу оскорбить нас. Без разрешения нам теперь нельзя даже войти во дворец.

— Кому — вам, мдиванбегам?

— Испокон веков доступ к царям был свободен для мдиванбегов, а теперь… Эх, что тут говорить! Зато ликуют шуты и свирельщики, вроде Бесики. Разгуливают по дворцу, точно члены царской семьи. Впрочем, от Бесики всего можно ожидать. Ведь он заслужил любовь царевича тем, что приводит к нему, простите за грубое слово, потаскух со всего города!

— Как? Что ты мне рассказываешь, Чабуа? Всем известно, что царевич невоздержан и падок до женщин, но неужели… — Анна не решилась выговорить слово «потаскушка». — Неужели он может прикоснуться к дурной женщине? Боже, что я слышу! Как он смог дойти до этого?

Анна собиралась ещё что-то сказать, но тут в комнату вбежала Анико, бросилась бабушке на шею и, прежде чем Анна успела что-нибудь сообразить, покрыла её поцелуями.

— Милая, родная бабушка, нет, не бабушка, а мама, как я рада, что ты приехала! Я уж думала, что никогда тебя не увижу! — Анико села рядом с Анной и стала восторженно разглядывать её. — Как ты поживаешь, милая моя, хорошая? — И Анико, обняв бабушку, прижалась щекой к её щеке.

— Погоди ты, сумасшедшая! — сказала Анна и невольно улыбнулась внучке; —Где ты была?

— У Тамары. Она сейчас придёт, ей только нужно переодеться. Когда мне сказали о твоём приезде, я тотчас же полетела сюда, не стала её дожидаться. Но почему ты такая хмурая? Или кто-нибудь рассердил тебя?

На следующий день Ираклий неожиданно прибыл в Тбилиси.

Во дворце только что закончился пир; гости разошлись по домам. Слуги убирали стол и лакомились обильными остатками от пиршества. Они передавали друг другу шашлыки, сладкий плов, нетронутые куски жареных фазанов и цыплят и провозглашали тосты друг за друга. Этот новый пир был в разгаре, когда в дверях раздался вдруг испуганный голос одного из слуг, возвестивший о приезде государя. Оказалось, что правитель дворца спустился в кухню, а все остальные придворные спали крепким сном после пира, так что у ворот царя не встретил никто, кроме дежурного юзбаша. Поэтому возвращение государя оказалось неожиданным для всех.

Ираклий молча поднялся по лестнице в большой зал и так же молча окинул взглядом застывших в почтительных позах, со склонёнными головами, слуг.

Дежурный юзбаш вполголоса доложил царю о приезде карабахского хана и о пире, устроенном в честь гостя царевичем Леваном. Ираклий молча выслушал юзбаша и прошёл в свой кабинет. Молчание царя не предвещало ничего доброго.

Юзбаш понял, что государь не в духе. Он поделился своим впечатлением с правителем дворца, который тем временем прибежал из кухни и теперь не знал, как поступить; войти к государю без зова или дожидаться, пока его позовут. После недолгого колебания он решил подождать, пока государь позовёт его, и попросил юзбаша:

— Ступай, дорогой, порасспроси царскую свиту, что он, как расположен, а я тебя здесь подожду.

— У государя дёргалось левое плечо, — сказал Юзбаш.

— Горе нам! Это значит, что государь сильно разгневан. Любопытно, над чьей головой разразится гроза? Горе тому несчастному, — прошептал правитель дворца и перекрестился. — Господи помилуй!

Резко зазвонил колокольчик. Правитель дворца, торопливо крестясь, бросился в комнату государя.

Ираклий, который успел уже переодеться в домашнее платье, смотрел в окно на город. Он бросил через плечо взгляд на правителя дворца и снова повернулся к окну.

— Пировали? — спросил он, не оборачиваясь.

— Карабахский хан…

— Знаю! — прервал его царь. — Кто был на пиру?

— Царевич пожелал…

— Пригласить только своих друзей. Что делалось за столом?

— Всё было хорошо, государь…

— Ибрагим воздавал Левану хвалу, а его придворный поэт сравнивал Левана с падишахом и говорил, что ему, Левану, следует быть царём… Сладким ядом одурманивают моего сына, чтобы вызвать в нём преступные помыслы против меня. Любопытно знать, кто внушил такие мысли карабахскому поэту?..

Правитель дворца молчал, опустив голову. Ираклий отвернулся от окна и пристально поглядел на него.

— Почему ты молчишь? — спросил царь.

«Боже мой, — подумал дворецкий, — когда ему успели доложить обо всём?».

— Как пел ему этот чужестранец? «Ты достоин быть падишахом»? Кто сидел рядом с ним?

— Не могу сказать, но помню, — правитель дворца напряжением памяти старался восстановить в уме картину пира. — Кажется, Бесики.

— Бесики, Бесики, — прервал его Ираклий, словно что-то вспомнил при этом. На мгновение он задумался и молча глядел в пространство. — А Чабуа был на пиру?

— Нет, государь.

— Попроси его прийти ко мне завтра в одиннадцать часов.

Правитель дворца собрался было уходить, но Ираклий сделал ему знак следовать за собой и медленным шагом вышел из комнаты. Он шёл по галерее и всматривался во всё и во всех странным, пристальным взглядом. Попадавшиеся ему навстречу слуги низко склоняли перед ним головы. Колени у них подгибались от страха. Казалось, пылающий взгляд царя растапливает восковые фигуры.

Ираклий молча прошёл одну галерею и с площадки лестницы оглядел вторую. Заметив проходившую по ней служанку Анны, он вопросительно посмотрел на правителя дворца.

— Княгиня Анна Орбелиани изволила сегодня приехать из Дманиси, — доложил тот.

Ираклий внезапно свернул в галерею, которая вела к комнатам сестры.

Служанка, издали увидев государя, помчалась со всех ног докладывать госпоже.

— Слава богу, хоть раз вспомнил обо мне! — сказала Анна брату, когда тот вошёл к ней в комнату. — Но, может быть, ты просто сбился с дороги?

Ираклий обнял её.

— Как поживаешь, дорогая сестра? Я, кажется, пришёл нс вовремя? — И царь показал глазами на девушку, которая перед его приходом заплетала Анне косы, а сейчас почтительно стояла в сторонке, опустив голову.

— Ничего, мы уже кончаем. — Анна сделала служанке знак уйти, а сама быстрыми движениями пальцев стала доплетать одну из своих многочисленных, тонких, как шнурок, и длинных косичек. Она почувствовала, что Ираклий сейчас в таком расположении духа, когда самое лучшее — не попадаться ему на глаза. — Я вижу, что кто-то рассердил тебя! — сказала она. — Садись, надеюсь, ты никуда не торопишься?

— Никто меня не рассердил! — сказал Ираклий. — Сама жизнь меня сердит, милая сестра.

— Боже милостивый! Почему же она должна сердить тебя? У тебя, по-моему, пет причин быть недовольным. С турками ты в мире, с персами тоже, русская императрица дружит с тобой, внутри страны всё покорно тебе…

— Ты так думаешь? — прервал её. Ираклий.

— Одна только мачеха не повиновалась тебе, но и ту ты…

— Её-то я и должен благодарить за воспитание моего любимого сына! ещё молоко не обсохло у него на губах, а он уже думает отнять у меня престол…

— Полно! — сказала Анна с улыбкой. — Как ты только мог подумать об этом? Должно быть, кто-нибудь донёс тебе на него. Разве можно верить доносчикам?

— Если бы я обращал внимание на доносы, мне пришлось бы поверить, что ты действительно сделала молодого Бесики своим любовником.

— Боже мой! — вырвалось у Анны. Она смертельно побледнела и едва не упала в обморок.

Ираклий испугался. Он тут же стал просить у сестры прощения, сказал ей, что не должен был передавать ей дворцовые сплетни, и постарался поскорее перевести разговор на другое. По Анна больше не слушала его. Бледная, с широко раскрытыми глазами, глядела она в пространство, вдыхая запах надушённого шёлкового платка.

— Пойдём посмотрим моих львов, — сказал Ираклий сестре и взял её за руку. — Они, должно быть, так выросли, что могут съесть целого буйвола.

Анна пошла с ним, хотя ноги плохо подчинялись ей.

По дороге Ираклий всячески развлекал сестру и старался даже шутить, но его дурное настроение не проходило. Сейчас он сердился на себя за то, что невольно выдал свою супругу, которая рассказала ему о любви Анны к Бесики. Он мог оказаться виновником смертельной вражды между Анной и Дареджан. Анна, конечно, сразу сообразила, что подобные разговоры с государем никто не посмел бы вести, кроме его супруги.

Они спустились во двор и направились к реке. Там, в глубине сада, виднелась небольшая каменная площадка с круглым куполом посредине. Это была крыша подвала, выходившего одной стороной на берег Куры, откуда в него и можно было войти.

Как только правитель дворца увидел, что царь направляется к помещению, где содержатся львы, он тотчас же послал слугу за старшим сокольничим. Когда Ираклий и Анна приблизились к куполу, появился и сокольничий, который почти бежал навстречу царю, на ходу поправляя одежду. Ираклий едва взглянул на него и, склонившись над куполом, стал смотреть в оконце. Однако сначала непривычный глаз не мог ничего разобрать в полутьме.

— Сейчас я открою ставни окна, что со стороны Куры, ваше величество, так вы ничего нс увидите, — сказал сокольничий и сбежал по ступеням.

Через некоторое время послышался стук открываемых ставен. Ираклий и Анна одновременно заглянули в маленькое оконце купола и ясно увидели весь подвал. Испуганные стуком и ослеплённые резким светом, львы со страхом смотрели на окно с железными решётками. Один из них стоял, другой, распластавшись на полу, бил по камням тяжёлым хвостом. Из окна поднимался тяжёлый смрад. Пол подвала был усеян множеством костей.

— Если я вовремя не переведу их отсюда, они задохнутся в собственном смраде, — сказал Ираклий.

— Куда ты хочешь их отправить? — спросила Анна.

— В Телави. Я помещу их в большой башне, — ответил Ираклий и снова стал смотреть в оконце. — Разве пристало царю зверей жить в неволе, да ещё в такой грязи?

— Они совсем нс страшные, — сказала Анна.

— Как и все цари, правда? — засмеялся Ираклий, и плечо его странно задёргалось.

— Мне кажется, если я подойду к ним и приласкаю их, они не тронут меня.

— Может случиться, что они даже поцелуют тебе руку. У львов такой обычай, — пошутил Ираклий. — Тому, кто подойдёт к ним, чтобы приласкать, они целуют протянутую руку.

Подошёл вместе с сокольничим перс Файзулла, которого Керим-хан прислал вместе со львами, чтобы ходить за ними. Файзулла приветствовал царя, опустившись перед ним на колени и поцеловав край царской одежды. Столь же благоговейно, но издали, приветствовал Файзулла и Анну.

— Быстро подрастают наши львы, Файзулла! — обратился Ираклий к персу. — Но почему они без грив? Разве это обе львицы?

— Нет, государь, львица только одна, другой — лев, но он слишком ещё молод, чтобы иметь гриву. Она отрастает у льва только на третий год…

— Неужели правда? — удивилась Анна и стала вглядываться в животных, точно стараясь отличить льва от львицы.

— Их сегодня ещё не кормили, государь, и поэтому они в дурном расположении духа, — продолжал Файзулла. — Я прикажу слугам принести мяса.

— Постой! — остановил его Ираклий. — Будут они охотиться, если впустить к ним живую козу?

— О! — улыбнулся Файзулла. — Ваше величество сейчас же может собственными глазами увидеть, как охотится царь зверей!

Файзулла ушёл и скоро вернулся в сопровождении слуги, который вёл на верёвке большого козла.

Подвал, служивший помещением для львов, имел два входа: один из них выходил на дворцовый двор, рядом с лестницей, спускающейся к берегу Куры. Дверь эта была загорожена железной решёткой, но между железными прутьями можно было протолкнуть козла. Слуги легко втолкнули животное в обиталище львов. Запах, который стоял в клетке, встревожил козла: он сейчас же прыгнул на окно, зацепился за решётку передними ногами, а задними стал скрести стену, чтобы подтянуться к отверстию между прутьями.

Почувствовав, что бежать через окно невозможно, козёл испустил отчаянный крик, полный смертельной тоски. Ослабевшее тело его медленно стало сползать назад.

Звери не шевелились и с недоумением смотрели на испуганное животное. Но как только раздался крик козла, львы одновременно сорвались с места. Один из зверей, тот, который находился ближе к окну, опередил другого. Мощным прыжком очутился он около окна, взвился вверх — и зубы его сомкнулись на горле жертвы. Схватив козла, лев прыгнул назад с такой лёгкостью, точно нёс в пасти клок шерсти, а не двухпудовое животное.

— Вот так малыш! Видела, как он, словно пёрышко, подхватил огромного козла? — сказал Анне Ираклий и отошёл от окошка.

Анна с минуту ещё продолжала смотреть в окошко, но потом закрыла глаза рукой и отшатнулась от него. Из подвала послышался львиный рык.

— Что, подрались? — спросил царь. — Как бы они не разорвали друг друга.

— Нет, великий государь, — ответил перс Файзулла, — это брат с сестрой, они не причинят вреда друг другу.

Ираклий вздрогнул: ему почудился особый смысл в этих словах. Он бросил на Анну быстрый взгляд и дёрнул левым плечом.

Во дворце воцарилась тишина, не предвещавшая ничего доброго. Весть о том, что государь в гневе, мгновенно обежала комнаты, залы, галереи и башни дворца. Все умолкли и притаились. Слуги разговаривали шёпотом, ходили на цыпочках, поминутно крестились и старались вообще не показываться.

Леван ещё сладко спал после хмельной вчерашней ночи, когда в комнату вошёл Бесики и стал будить его, чтобы сообщить о приезде государя. Царевич сладко потянулся, едва раскрыл глаза и снова хотел было погрузиться в сон, но Бесики не отставал от него и тряс что было мочи.

— Что, тебе жизнь надоела? — Леван приподнялся на постели и устремил на Бесики грозный взгляд.

— Мне-то она не надоела, а вот если, ваше высочество, дорожите головой, то советую вам поскорее встать с постели. Государь в гневе, и никто не знает, по какой причине.

— В гневе?

— Так говорят. Он приехал рано утром и, никому не сказав ни слова, прошёл прямо в свой кабинет. При этом у него дёргалось левое плечо…

— О, это плохой знак. Дальше?

— Потом он вышел из кабинета и направился к своей сестре.

— А разве Анна здесь?.. Ах да, — вспомнил Леван, — ведь она приехала вчера вечером. Ну, что же дальше?

— Больше я ничего не знаю.

— А почему ты так бледен? Ты-то чего испугался? Дай мне одеться. Впрочем, лучше немного подождём. Сделаю вид, что сплю… Ты тоже оставайся пока здесь, скажи слугам, что я сплю, и позаботься, чтобы меня никто не смел тревожить. Тем временем государю попадётся под руку кто-нибудь из придворных или из слуг, он устроит хорошую баню своей жертве, и гнев его сразу уляжется. Должно быть, он получил какой-нибудь донос…

— Совершенно верно. И знаете, о чём?

— Ну?

— О вчерашнем пире. Ему донесли, что вы держали себя как царь и что карабахский хан пожелал вам поскорее взойти на грузинский престол…

— Что за глупости! — вскричал Леван и вскочил с постели. — Любопытно знать, кто мог рассказать отцу такую чепуху?

— Шпионов у царя много…

— Для чего ему шпионы, которые лгут? Погоди, я немедленно обо всём разузнаю, и шпиону несдобровать…

— Что пользы бороться с доносчиками и шпионами?.

Уничтожите одного — появится другой. Не станет второго — появится третий, четвёртый, пятый, десятый, сотый… Со всеми не управишься. Да и как узнать — кто доносчик? Спросить у государя?

Леван устремил на Бесики пристальный взгляд. С минуту он стоял не двигаясь, потом сердито махнул рукой, повалился на постель и уставился в потолок.

— Значит, лучше молчать?

— Да, лучше молчать. Мне кажется, что не в этом причина государева гнева. Другое тревожит меня…

Бесики подошёл к окну и стал смотреть во двор.

Никогда ещё не чувствовал он такого страха перед будущим. Когда ему сказали, что государь пожелал видеть свою сестру, сердце его затрепетало; колени его дрожали так сильно, что он едва дошёл до спальни Левана. Инстинкт самосохранения подсказывал ему, что нужно делать: спуститься во двор, вывести из конюшни лошадь, сесть на неё и, чтобы не возбуждать подозрений, медленно, шагом выехать из дворцовых ворот. Стража решит, что он едет куда-нибудь недалеко по поручению царевича Левана. Выбравшись из дворца, нужно так же спокойно проехать через город, а миновав заставу, хлестнуть лошадь и помчаться по дороге без оглядки…

Беседа с Леваном на мгновение заставила его забыть об этих мыслях, но скоро желание бежать овладело им с новой силой, и он машинально подошёл к окну, чтобы убедиться в том, можно ли незамеченным спуститься во двор. Во дворе он увидел Ираклия и Анну, которые о чём-то оживлённо беседовали. Царь и его сестра направились к подвалу, где содержались львы, и через окошко в куполе стали глядеть на зверей. Бесики видел, как государь подал знак Файзулле, как привели красивого большерогого козла и бросили к львам. По саду разнёсся отчаянный крик козла.

Леван приподнялся на постели и спросил, что случилось.

— Ничего особенного, — ответил Бесики. — Живого козла бросили львам.

— Вот оно что! — недовольно протянул Леван и снова улёгся на постель. — Житья не стало от этих львов. Развели такой смрад, что нельзя в сад выйти. Хорошо, что их скоро отправляют в Телави.

Бесики следил взглядом за Анной и Ираклием, которые отошли от львиной клетки, миновали дворцовый сад и вошли во дворец. Никогда раньше не ощущал Бесики с такой остротой царственного величия этих двух людей.

Теперь только понял Бесики, каким счастьем было для него покровительство Анны. Как он был неосторожен в своих отношениях с ней! Царственная женщина полюбила его, а он по юношескому легкомыслию так небрежно, почти презрительно обошёлся с ней: Бесики вспомнил, что прошло уже больше года после его возвращения из России, а он ни разу даже не написал ей в Дманиси. И Бесики испуганно засуетился.

Он вышел в свою комнату и поспешно переоделся в новое платье — то, которое было на нём накануне, на пиру. Погруженный в невесёлые мысли, он долго расчёсывал свои густые волосы перед зеркалом. Очнувшись от дум, он взглянул на гребень и изумился: среди волос, приставших к гребню, блестело несколько седых нитей. Бесики придвинулся вплотную к зеркалу и стал внимательно рассматривать своё лицо. Он так обрадовался седине, как будто с её появлением всё в его жизни должно было измениться. Теперь, когда у него седина в волосах, он уже не юноша, и это, наверное, будет приятно Анне.

Он немедленно отправился искать Анну. Узнав от слуги, что она вернулась во дворец, Бесики попросил доложить ей о себе. Слуга весело побежал, чтобы передать его просьбу, но сразу же вернулся с изменившимся лицом. С минуту он недоуменно глядел на поэта и наконец проговорил:

— Нельзя к ней… Она сказала, что сама придёт посмотреть на тебя, когда ты будешь покойником. Она в ярости.

Теперь уже Бесики было ясно, что только бегство может спасти его. И, однако, он твёрдо знал, что не сдвинется с места: это было невозможно, он знал, что по непреложному закону жизни он, как зачарованная птица, не шевельнёт крыльями, пока его не запрут в клетку. Он не мог бежать, так как состоял на придворной службе, служба приковывала его к столице, ко дворцу.

— Чем ты её рассердил? — спросил слуга.

— Ничем. Должно быть, она просто не в духе…

Бесики отошёл от слуги и, едва передвигая ноги, поплёлся в свою комнату.

Все последующие дни он жил, как в тумане. Он потерял ощущение времени, не отдавал себе отчёта в своих поступках, не соображал, с кем разговаривает.

Так прошло несколько дней, и, хотя все во дворце ожидали, что гнев царя вот-вот разразится над чьей-нибудь головой, всё обошлось благополучно. Ираклий, несмотря на дурное расположение духа, с обычным прилежанием занимался делами. В первый же день после его приезда Леван, взволнованный, вбежал к нему и заявил, что готов наложить на себя руки от отчаяния, узнав, как его оклеветали перед государем и отцом. Ираклий спокойно выслушал сына, сказал ему несколько ласковых слов и, с улыбкой взглянув ему в лицо, потрепал его по щеке. Ожидаемой ссоры между отцом и сыном не произошло.

Причина дурного расположения духа царя была в следующем: в течение последних лет у него накопилось большое количество долгов. Теперь, когда страна окрепла и её внешние и внутренние дела поправились, кредиторы царя почтительно, но настойчиво стали напоминать ему, что пора расплатиться с долгами. Правда, главный царский кредитор ага Ибреим согласен был ждать, но зато мелкие кредиторы не давали царю покоя. Война против Турции обошлась Ираклию более чем в полмиллиона рублей. Военная добыча не покрыла и четверти расходов. Ираклий написал императрице, надеясь, что она возместит ему затраты из сумм, которые Турция должна была заплатить по мирному договору. Ответ императрицы запаздывал, а проценты по займам нарастали, и кредиторы отказывались дольше ждать. А между тем царская казна была пуста. Ахтальская руда не оправдала надежд. Греки едва выплавили из неё серебра на полтораста туманов, затратив на уголь около сотни. Они уверяли царя, что так всегда бывает в начале работ, что скоро они подойдут к главной жиле и тогда будут получать по фунту чистого серебра из каждых десяти фунтов породы. Но пока что всё это было гадательно, и Ираклий не возлагал серьёзных надежд на ахтальское серебро. Подвластные Грузии области не платили податей в срок, а то, что поступало оттуда, тут же уходило на неотложные нужды.

Необходимо было немедленно найти какой-нибудь выход из положения. Ираклий созвал мдиванбегов на совет, но они не сказали царю ничего дельного. Чабуа по-прежнему надеялся на помощь русской императрицы. Иоанн Орбелиани рассчитывал на серебряные и золотые рудники.

Это бестолковое совещание ввергло царя в ещё большее уныние. Ираклий видел, что, если так продолжится, он будет вынужден продать всё своё имущество и даже семейные драгоценности, чтобы только избавиться от кредиторов.

Однажды, когда царь сидел у себя в кабинете, предаваясь мрачным размышлениям, к нему явился Осепа. Он пришёл по поручению армянского епископа, который приказал ему передать Ираклию десять тысяч рублей, пожертвованных армянским духовенством. Епископ следовал примеру католикоса Антония, который вручил царю тридцать тысяч рублей на государственные нужды. Но за этим скрывалась и другая цель: армянское духовенство добивалось от царя запрещения деятельности католических миссионеров в Грузии. Ираклий тотчас же сообразил, что из этого дела можно извлечь пользу, и с вниманием выслушал Осепа.

— Поглядите, что они творят! — говорил Осепа царю. — Скоро в наши армянские церкви будут заходить одни священники, а прихожан у них совсем не останется. Разве это хорошо? С незапамятных времён мы, армяне и грузины, живём общей жизнью и одинаково славим господа нашего Иисуса Христа. А теперь наши Карапеты и Погосы говорят: «Мы католики»… Слыханное ли дело? Клянусь жизнью, эти католические патеры врут: они никакие не врачи. Они не лечат людей, а обманывают их, чтобы привести их в свою веру. Много они понимают во врачебном деле!

— Что же я могу сделать, мой Осепа? — ответил Ираклий. — Ведь не мною это заведено. Вот уже более двухсот лет католические миссионеры проповедуют в Грузии. Они не делают никакого вреда и приносят нам много пользы, тогда как ваши армянские ростовщики совсем задушили меня…

— Что вы, государь?

— К сожалению, это так…

— Ну что ж… своё ведь просят — не чужое… Надо и в их положение войти.

— А кто же мой должник? Мало ли я пролил крови за нашу землю и за всех вас? С кого мне её спросить?

Осепа ничего не смог ответить на это. Он вынул из кармана пёстрый шёлковый платок, вытер пот, выступивший у него на лбу, и шёпотом, точно сообщая большую тайну, сказал царю:

— Пойду-ка я к епископу и скажу ему: дело это немалое, удовлетворить вашу просьбу не просто. Пусть он поручится перед армянскими купцами за те двадцать тысяч туманов, которые вы им должны, а мы ему дадим закладную или заёмное обязательство. Поручите это дело мне, государь, я сразу же примусь за него и ручаюсь за успех!..

Вечером Осепа вновь явился к царга и доложил ему, что епископ согласен избавить его от кредиторов-армян, если государь в свою очередь согласится запретить деятельность католических миссионеров и изгонит их из Грузии.

— Мы же, государь, дадим епископу заёмное письмо на всю сумму долга с обязательством выкупить его в течение десяти лет. От процентов епископ отказывается. Лучших условий нельзя пожелать.

Ираклий, однако, не дал ему сразу ответа. Он хотел посоветоваться с католикосом Антонием.

Солнечная погода внезапно сменилась ненастьем. Дождь, который начался ночью, моросил весь день без перерыва. Порывами дул холодный ветер, который гнал по небу тёмные, лохматые тучи. На дорогах была глубокая грязь, по улицам блестели лужи, горожане не выходили из домов. Город точно вымер.

Шумные тбилисские базары были безлюдны и непривычно тихи. На пустых площадях изредка появлялись разносчики угля со своими ослами; они согревали под мышками мокрые, озябшие руки и выкрикивали охрипшими от стужи голосами: «Уголь, уголь!» Купцы и ремесленники заперлись в своих лавках и мастерских. Одни занимались своим делом, другие грелись возле жаровен, не зная, как убить время. Даже в кабачки никто не заглядывал, и только игорные дома были полны народа. Тут с утра до вечера играли в карты, в нарды и в шахматы, слышался сухой стук катящихся по доске костей, выкрики игроков и галдёж зрителей, наблюдающих за игрой. Шахматисты сидели молча, с напряжёнными лицами, уставясь в доски.

Тбилисцы считали, что эта промозглая погода приносит неудачу в делах. Ремесленники в такие дни работали вяло, большую часть времени отдавали болтовне, обмениваясь свежими новостями.

— Слышали, говорят, армянский епископ и католические патеры поссорились между собой и явились к государю, чтобы он их рассудил?

— Мало того! Говорят, католикос Антоний уже созвал священников со всей Грузии, чтобы рассудить их.

— Да, похоже, что это правда: город полон священников, набрались отовсюду — едут на лошадях, идут пешком… Если пройдёшь около Сионского собора, подумаешь, что попал на вороний пир…

Священники действительно, несмотря на непогоду, прибывали в Тбилиси один за другим в течение всего дня. Митрополитов и епископов сопровождала свита прислуги, а некоторых и охранный войсковой отряд.

Церковный собор был созван католикосом для того, чтобы обсудить вопрос о тех затруднениях, какие создались в книжном деле.

Антоний произнёс длинную речь, в которой упрекал духовенство за то, что оно не заботилось о нравственном воспитании своей паствы, ничего не делало, чтобы просвещать народ и прививать ему любовь к духовным книгам. Вследствие этого, говорил Антоний, не только среди мирян, но и в самом духовенстве возник разврат, укоренились дурные привычки.

— Из Бодбе в Тбилиси приезжает священник, — сказал католикос, — является в наш книжный склад и просит продать ему мирскую книгу «Висрамиани» царя Теймураза! Господи, спаси нас от греха! Я не мог узнать имя этого иерея, чтобы тотчас же лишить его сана… Нужно было для примера всенародно его расстричь.

— Это, наверное, был Зосим, — пропищал необыкновенно тонким голосом маленький бодбийский митрополит Иоанн и переложил посох из левой руки в правую. Он был вдвое ниже своего посоха и напоминал в своём кресле сову, усевшуюся под деревом. — Давно пора расстричь этого нечестивца!

— Никозская епархия занимается перепиской греховных книг, — продолжал католикос. — Мне доставили одну такую книгу, переписанную неким иноком Тадеозом. Чего только вы не найдёте в этой книжке! Греховные стихи изгнанного из дворца ашуга Саят-Новы, пустую и непристойную беседу двух вельмож, так же написанную стихами, и ещё бессчётное количество непристойных историй…

— Инок Тадеоз? — удивился пикозский епископ Афанасий. — Ваше святейшество, вы, наверное, говорите о Давиде Амилахвари. Это он, постригшись в монахи, принял имя Тадеоза. Но что мне с ним делать? Посмею ли я упрекнуть отпрыска блистательного княжеского рода?..

— Церковь господа нашего Иисуса Христа не знает различия между князем и крестьянином! Архиепископ руставский, должно быть, почитает за честь переписку греховной книги Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре»…

— Я никогда и не помышлял о том, чтобы её переписывать, ваше святейшество! — воскликнул дрожащим голосом тощий архиепископ Стефан.

— Не ты, но твои священники. Пусть никто не думает, что эта книга, принятая во дворцах вельмож и царей, не приносит людям вреда! Всё то зло, которое творится на земле, порождено ею. Девушки и юноши, подражая Нестан и Тариэлю, влюбляются и пишут друг другу любовные послания. Чтобы быть красивыми, как Нестан, женщины красят себе лицо, мажут брови и ресницы сажей, срезают волосы у мёртвых и вплетают их в свои косы, чтобы они доставали до пят. Замужние женщины, презрев святость брака, добиваются любви женатых мужчин, вдовы бегают за юношами. ещё немного, и вся страна превратится в дом терпимости. Вред, который приносит нам эта книга, так велик, что мы решили собрать и предать огню все имеющиеся в Грузии списки с неё и с других, ей подобных книг. Взамен мы должны распространить книги, проповедующие святые истины христианского учения.

Арсений тбилисский сжал свою бороду в горсти, точно выжимая из неё воду, и сказал, обращаясь к католикосу:

— Греховные книги мы соберём и сожжём — это дело лёгкое. Но как нам быть с придворным поэтом, который что ни день сочиняет новые стихи и распространяет их по всему городу? Был случай, что даже в церкви какие-то подвыпившие люди вздумали петь его стихи!

— Кого вы имеете в виду?

— Сына попа Захарии — Бесики…

Католикос несколько мгновений смотрел на митрополита в упор, но ничего не ответил. Потом, окинув взглядом собрание, он продолжал прерванную речь.

Совещание «святых отцов» затягивалось. Правда, вопрос о книгах на словах был разрешён: пастыри душ обязались всемерно распространять книги духовного содержания, во множестве накопившиеся в патриаршей типографии. Но тут же священники в свою очередь стали жаловаться католикосу на свои нужды и затруднения. Церкви были разорены, во многих храмах не имелось не только книг, но даже образов, не говоря уже о дарохранительнице. Священники не имели облачения, от обнищавших прихожан не поступало никакого дохода, и пастыри, чтобы спастись от голода, часто должны были своими руками возделывать взятые в аренду маленькие участки земли. Многих священников трудно было отличить от крестьян. Что же удивительного, если какой-нибудь священник, под давлением нужды, переписывал развлекательную книгу для продажи, чтобы выручить за неё несколько грошей и тем поддержать свою семью?

Антоний терпеливо выслушал все эти жалобы и уже собрался отвечать на них, когда вошедший послушник объявил о приезде государя.

Пастыри поднялись с мест и почтительно приветствовали царя. Ираклий подошёл под благословение к каждому из преосвященных и занял место рядом с католикосом. Епископ бодбийский осведомился у государя о здоровье членов его семьи. Вслед за ним вступил в разговор епископ цилканский, а потом и другие. Во время этой беседы Ираклий обратился к Антонию, рассказав ему о просьбе армянского епископа так, как будто случайно вспомнил о ней, и попросил совета, как поступить.

Антоний недовольно поморщился. Он никак не мог советовать царю отклонить просьбу армянского епископа. Отец Бесики, Захария, обвинял его когда-то именно в том, что он склонен к католичеству; взять под защиту католических миссионеров перед собранием грузинского духовенства значило бы дать повод к новым подобным же обвинениям. Но, вместе с тем, Антонию не хотелось и поддерживать просьбу армянского епископа; участившиеся случаи перехода грузин в грегорианство давно тревожили его. Изгнание католиков из Грузии устранило бы значительную силу, противодействующую армянскому духовенству, и привело бы к грегорианству немало православных грузин, особенно из числа укрывшихся в городе крестьянских детей, подмастерьев и всех тех, кто стремился к торговой профессии.

— Господи, вошли язычники во владение твоё и осквернили святой храм твой! — Антоний перекрестился и опустил голову. После довольно долгого молчания он спокойно, но сурово обратился к Ираклию: — Я понимаю, в сколь тяжком положении находится страна, знаю и то, что нельзя восстановить её, если царская казна пуста, но решать духовные дела, сообразуясь с доводами корысти, считаю недостойным. Эчмиадзинский патриарх без конца рассылает свои послания для прочтения в церквах, чтобы восстановить свою паству против католиков; он запрещает армянам даже обмениваться приветствием с католиками. Почему армянский патриарх так ополчился на католиков?

— Потому, что он действует из корысти, — прервал его Ираклий, — и заботится о своих священниках. Он боится потерять прихожан и лишиться доходов.

— Истинная правда, государь, но наши священники в чём провинились? Вот послушайте их — они доложат вам о своём бедственном положении…

— Разве я сам не знаю, как трудно им приходится, ваше святейшество? Именно поэтому, для благоденствия страны…

— Должны мы продать душу грегорианцам! — неожиданно воскликнул митрополит Тбилисский, который отличался смелостью своих речей. — Зачем же мы осудили Захарию Габашвили, который денно и нощно призывал к изгнанию католиков из Грузии и сам был за это изгнан из наших пределов?

— Я уверен, что это дело рук Захарии, — пропищал епископ бодбийский.

Это глупое замечание вызвало улыбку даже у Антония.

— Захария тут ни при чём, — сказал католикос, — да и душу мы не продадим грегорианскому епископу, если дадим согласие на то, чтобы католическим миссионерам было запрещено приобщать армян к римской церкви.

— Не только армян, но и грузин! — добавил Арсений.

— Да, и грузин! — подтвердил Антоний. — У нас имеются другие, гораздо более серьёзные заботы. Мы должны выкорчевать немало плевел. В доме нашем поселился дьявол, и святая вера иссякнет в сердцах детей наших, если вовремя не пресечём зла…

Ираклий с недоумением глядел на Антония; он не догадывался, чего добивается католикос. Наконец из витиеватых речей Антония он понял, что тот ополчается против светских книг и требует их уничтожения, не делая исключения даже для «Витязя в тигровой шкуре». Ираклий кинул быстрый взгляд на Антония.

— Впервые слышу, чтобы великую книгу Руставели называли источником зла и вместилищем порока. Значит, наши славные предки были слепы!

— Они не были слепы, государь… Во времена великой царицы Тамары книга эта была запрещена и уничтожена. Имя Руставели было изгнано из летописей, но какой-то отщепенец сохранил список его поэмы, и, когда монгольские орды заполонили нашу страну и неверие распространилось по грузинской земле, книга Руставели вновь появилась на свет, ибо нашла себе благодатную почву. Ныне же мерзостная книга эта вновь смущает соблазном души христиан. Женщины бесстыдно красят себе лица, а юноши самым непристойным образом поют девам о любви. Что далеко идти — ваш придворный поэт посвящает вдовам любовные стихи…

Ираклий резко поднялся с места. Он думал, что католикос разумеет под «вдовой» Анну, и хотел оборвать разговор. Между тем Антоний имел в виду стихотворение Бесики, посвящённое вдове Малале. Оно распевалось по всему Тбилиси, так что Антоний поневоле обратил на него своё внимание. Он поручил послушнику записать стихи и показать ему. Оказалось, однако, что они ничем не отличаются от любых других подобного же рода стихов, на каждом шагу распеваемых ашугами. Поэтому Антоний не обратил на них особого внимания и сегодня лишь случайно, к слову, упомянул о них.

Но государя слова католикоса поразили в самое сердце. Сначала он рассердился на Антония, который, казалось ему, позволил себе оскорбительный намёк по адресу его сестры, но потом его гнев обратился против Бесики, наглость которого возмущала его.

— Да свершится воля вашего святейшества, — сказал он Антонию. — Светские книги должны быть рассмотрены церковным советом; наиболее греховные будут преданы огню. Всё на земле подчиняется господнему промыслу, а исполнителями волн его являетесь вы, пастыри душ наших.

Ираклий поклонился присутствующим, быстро вышел на балкон и подозвал телохранителя.

— Ступай к начальнику мандатуров и передай ему моё повеление: взять под стражу Бесики и заключить его в темницу. Судья Теймураз Цицишвили пусть немедленно явится ко мне…

Анна собиралась уехать в Дманиси и ждала только хорошей погоды. Она торопилась закончить в деревне все свои дела и переехать на зиму в Тбилиси. Истомлённую одиночеством Анну пугали долгие и тоскливые зимние дни в Дманисском замке. До сих пор жизнь её была заполнена ожиданием; теперь ей уже нечего было ждать. Все те книги, какие у неё имелись, были прочитаны и перечитаны по два, по три раза. В Тбилиси она могла если не развлекаться, то хотя бы доставать новые книги. Да и государь просил её остаться в Тбилиси, так как царица Дареджан, которая была снова беременна, собиралась провести зиму в Телави и во дворце не было хозяйки. Анна догадывалась, что было и другое побуждение, которое заставляло Ираклия стремиться приблизить к себе сестру. Он имел виды на огромные владения Орбелиани, который не оставил прямых наследников; в будущем, если бы Анна того пожелала, эти необозримые владения могли стать собственностью одного из сыновей Ираклия. Да и сейчас Анна почти всё, что приносили её имения, доставляла в житницы и в кладовые Ираклия. Она никогда не спрашивала, куда девается её добро. Всеми расходами ведал сахлтухуцеси государя.

Проснувшись и выглянув в окно, Анна увидела, что идёт дождь, и долго не вставала с постели. Она лежала, погружённая в думы, неподвижно вытянувшись под одёж лом и устремив глаза в потолок. Накануне она выслушала исповедь Анико и неожиданно для себя узнала такие вещи, что гнев её сменился глубокой жалостью. Анико откровенно рассказала ей о безумии своего мужа и о том, что в течение целого года после свадьбы царевич не подходил к ней; в конце концов, она убедилась в том, что он слабоумный и что приходится прибегать к побоям, чтобы держать его в узде во время припадков сумасшествия.

Правда, обо всём этом Анна слышала и раньше, ещё до обручения Анико с царевичем Давидом, но тогда она не верила этому. А сейчас, когда она убедилась, что всё это чистая правда и что она по собственной воле обрекла единственную внучку на такую же полную страданий жизнь, какая выпала на её долю, сердце её сжалось. В ней заговорила совесть.

— Единственное моё утешение, — говорила Анико, — в том, что второго такого послушного мужа нет на свете. Он готов исполнить всё, что я ему прикажу. Вели я ему кинуться в воду, и он побежит топиться, если не удержать его силой. Что бы я ни сделала, всё ему кажется правильным. Однажды я спросила его, как он поступит, если застанет меня в объятиях другого мужчины. Он ответил: «Поступлю так, как ты прикажешь». Несчастный!

— Если судьба приведёт ему взойти на имеретинский престол, ты будешь неограниченной повелительницей в стране. Быть может, провидение готовило тебе этот удел, дитя моё! — Анна вытерла платочком глаза и ободряюще улыбнулась Анико. — Поэтому тебе уже заранее надлежит вести себя с достоинством, чтобы все почувствовали, что ты создана быть царицей и управлять судьбами государства. О болезни твоего супруга знаем только ты, я да ещё, может быть, два-три близких человека. Все остальные будут видеть в нём только человека с мягким, слабым характером. Когда люди увидят, что муж покорен тебе, вся власть в стране, даже если ты этого не захочешь, сосредоточится в твоих руках. Ни один государственный вопрос не будет решаться без тебя. Ты будешь истинной царицей и повелительницей Имеретии.

Анико рассказала Анне все дворцовые новости и сплетни, а потом, утомлённые разговором, бабушка и внучка разошлись по своим комнатам. Анна долго не могла уснуть: её одолевали мрачные мысли. Она невольно позавидовала своей служанке, сладкий храп которой доносился из соседней комнаты.

Лишь под утро удалось Анне уснуть, и всё же она проснулась очень рано. В окне было серо, шёл дождь, у неё ломило колени. Долго лежала Анна без движения, прислушиваясь к глухому шуму дождя, наконец она взглянула на часы и удивилась: было двенадцать часов.

Она вспомнила жестокие слова, которые вчера, будучи в гневе, приказала передать Бесики в ответ на его желание повидать её. Анна почувствовала раскаяние. Хотя она и уверяла себя, что решительно разлюбила Бесики, но где-то в тайниках её сердца ещё тлела надежда, что он останется ей верен… Анна испугалась, что её ответ навсегда оттолкнёт от неё молодого поэта. Она стала искать ему оправдание; вспомнила, что не нашла никаких улик, подтверждающих её подозрения, что ни разу не застала предполагаемых влюблённых вместе, не узнала ничего порочащего их и не заметила ничего подозрительного в Анико. Вспомнила она также, что Бесики, узнав об её приезде, тотчас же явился к ней. И всё её озлобление против него понемногу исчезло. Она находила простое объяснение всему, что прежде вызывало её подозрения, и уже во всём оправдывала Бесики. Он не навестил её в Дманиси? Ну так что же? Разве легко приближённому царевича освободиться от службы, чтобы повидать возлюбленную? Да ещё такую возлюбленную, имя которой он и во сне страшится произнести! Он пи разу не написал ей письма? Но как он мог осмелиться написать ей любовное письмо! Ведь оно могло стать смертным приговором для них обоих! Он ухаживал за Анико? Что ж, быть может, он делал это для отвода глаз. Разве мог он так вероломно изменить Анне, которой столько раз клялся в любви, которую осыпал такими пламенными поцелуями, что, казалось, сожжёт её всю своим огнём?..

Анна вскочила с постели и приказала служанке подать ей одеваться. В это утро она особенно долго сидела перед зеркалом, занимаясь своей внешностью. Она искусно наложила на лицо белила, так что исчезли все морщины, потом заячьей лапкой навела румянец на щёки и подрисовала брови. Туалет её продолжался больше трёх часов.

Было уже далеко за полдень, когда Анна, оправив своё длинное шёлковое платье, в последний раз оглядела себя в зеркале. Пока она сидела за туалетом, Анико несколько раз забегала к ней и в восторге обнимала её.

— Ах, какая ты красивая! — восклицала она. — Ты просто ослепительна! — И она тормошила Анну, торопя её: обеим предстояло ещё идти в гости к царевне Тамаре.

Анна внимательно разглядывала себя в зеркало.

— А Бесики я поправлюсь? — внезапно вырвалось у неё; она сама испугалась своих слов, точно человек, который нечаянно спустил курок пистолета и боится, что его пуля попала в кого-нибудь.

Анико ответила бабушке топом своенравной девушки, которой уже наскучили её поклонники:

— Бесики! Фи! Подумаешь — важное дело понравиться Бесики!

Обе женщины накинули плащи и вышли из комнаты. Проходя по верхней галерее дворца, они заглянули в круглое окно и увидели, что в большом зале снова накрывают столы.

— Карабахский хан, видимо, решил совсем не уезжать отсюда? — весело сказала Анна. — Пировать каждый день — где это слыхано?

— Так подобает царям. Когда я стану имеретинской царицей и ты приедешь ко мне в гости, я буду в течение целого года ежедневно устраивать пиры в твою честь.

— Ах, только бы мне довелось увидеть тебя царицей, а пиры я сама буду устраивать тебе хоть по два раза в день.

Между бабушкой и внучкой окончательно воцарились мир и согласие. Они быстрыми шагами спустились по лестнице, пересекли площадь и направились к дворцу Давида Орбелиани. Анна не ожидала, что у Тамары будут гости, и в изумлении остановилась на пороге, увидев, что гостиная её племянницы полна народу; среди гостей не было ни одной женщины.

Анна обвела присутствующих взглядом и увидела в углу зала Бесики; он побледнел, когда она вошла, и теперь глядел на неё широко раскрытыми глазами.

— Когда вы приехали, Давид? — обратилась Анна к Орбелиани.

— Только что, ваша светлость, — ответил Давид, пододвигая к ней кресло. — Садитесь, пожалуйста.

— Спасибо, но мы, кажется, помешали… Я хотела видеть Тамару. Она дома?

— Дома, и сейчас выйдет.

— Анна, вы ли это? — послышался знакомый голос.

Дверь отворилась, и в зал вошла, сверкая бриллиантами и жемчугами, пышно разодетая Тамара; она обняла тётку, поцеловала Анико и повела обеих в свою комнату.

— Пойдём ко мне, — сказала она Анне. — Они тут беседуют о своих делах, и мы им помешаем. Позднее они отправятся во дворец пировать, а мы останемся здесь одни и, если вы пожелаете, устроим свой, женский пир.

Они сели; завязалась оживлённая беседа. В камине весело гудело пламя. Анна протянула руки к огню.

— Ах, милая Тамара, что может быть лучше камина? — сказала Анна. — Я никак не могу привыкнуть к стенным печам, которые мой брат велел устроить во дворце. Правда, комнаты хорошо обогреваются, но зато мы всё время ходим с насморком. К тому же, если я не вижу огня, мне всё кажется, что я не могу согреться.

— Ах, кстати! Какие чудесные зонтики привёз из России ага Ибреим. Они продаются у него в лавке по три миналтуна.

— Правда? Я ещё не была в караван-сарае. Что он ещё привёз?

— Превосходное русское полотно, — сказала Анико. — Я такого никогда ещё не видала. Бельё из него будет лучше, чем шёлковое…

— Вот хорошо, что ты мне сказала! Ну, а ещё что?

Из большой гостиной донёсся какой-то шум. Женщины недоумённо переглянулись. Тамара встала и пошла узнать, что случилось. Анна и Анико проводили её взглядом и застыли в напряжённом ожидании.

Шум как будто утих, но Тамара не возвращалась.

— Что там происходит? — спросила Анна.

Анико вскочила.

— Пойду узнаю.

Она побежала вслед за Тамарой. Дверь в зал осталась полуоткрытой, и Анна ясно расслышала слова Тамары:

— А они не сказали — за что?

Несколько голосов одновременно ответили Тамаре, и Анна не смогла разобрать слов. Она встала и направилась вслед за племянницей и внучкой. Сердце подсказывало ей, что случилась какая-то беда. В гостиной все были на ногах и растерянно смотрели друг на друга. Тамара о чём-то спрашивала Давида, который с мрачным видом глядел в сторону и не отвечал ей.

— Что случилось? — спросила Анна внучку, которая взволнованно бросилась ей навстречу.

— Бесики арестовали!

— Бесики? — Анна смертельно побледнела. — За что?

— Не знаю, — И Анико прижала к губам скомканный платок, чтобы не разрыдаться.

Анна невольно бросила взгляд в тот угол, где стоял Бесики в то мгновение, когда она входила в зал. Она хотела было о чём-то спросить Анико, но раздумала и направилась к Давиду.

— Что случилось, Давид? — спросила она.

Давид, который не обращал внимания на вопросы жены, повернулся к Анне и сказал с глубокой горечью:

— Что случилось? Позор и бесчестье, больше ничего! Какой стыд! Не знаю, что и сказать, — развёл руками Давид. — Наконец-то довелось нам передохнуть после непрерывных войн; начали мы залечивать свои раны, создали постоянное войско, навели в стране порядок — и вдруг… погрузились с головой в болото зависти и злобы, ябедничества и интриг! Мы задыхаемся в этой трясине! Господи! Залечить кровавые раны, чтоб заразиться паршой! Уж лучше было, кажется, вечно воевать. Если бы не ябедничество и не доносы — зачем бы государь арестовал Бесики? Кому он мешал? Жил при дворе безобидный и нищий поэт, сочинял приятные для слуха стихи. В чём он мог провиниться?

— Успокойтесь, друзья мои. Леван поговорит с государем, и Бесики освободят, — сказала Тамара, но по тону её чувствовалось, что она сама не верит своим словам.

Анна тут же стала прощаться и, хотя её усиленно уговаривали остаться обедать, поспешила домой. Анико она не взяла с собой, а приказала ей остаться у Тамары.

Кое-как добежав до своих комнат и заперев за собой дверь. Анна без сил упала на тахту, зарылась головой в подушки и зарыдала…

Долго оставалась она в таком положении. Потом вскочила и стала хлопотливо собираться.

Она решила поговорить с братом и выпросить у него свободу для Бесики.

— Будь что будет! — повторяла она про себя. — Да, да, будь что будет!..

На вершине скалы, над обрывом, чернела высокая башня — одна из башен Метехского замка. С неё был виден весь город. В маленькой камере внутри башни было темно — окнами ей служили бойницы.

В одну из них были видны Кура и Сейдабадская дорога; другая выходила на Татарскую площадь, третья позволяла окинуть взглядом дворец царя и чугуретскую отмель. Сейчас можно было рассмотреть лишь сказочно сверкающий дворец с его цветными узорчатыми окнами, которые казались картинами, висящими на бархатной стене ночи. На противоположном берегу Куры, против окон дворца, пастухи коротали ночь, усевшись вокруг костра. Закутанные в бурки, с высокими овчинными шапками на головах, сжимая свои длинные посохи, неподвижно сидели они у огня. Колеблющееся пламя отбрасывало на землю их тени, которые то кидались вправо, то влево, то вытягивались, то вдруг укорачивались, то простирали руки, словно стараясь дотянуться до темноты.

Бесики стоял в своей камере, приникнув к узкому отверстию, и не мог оторвать глаз от этого зрелища.

Вот они сидят прямо против дворца, не зная, что такое царский гнев, не страшась мести и доноса. Они свободны и могут идти, куда им вздумается. Если ночь застигнет их в пути, они расстелят бурки на земле и уснут на них, как на самой мягкой постели. Вольно дышится им, и недаром они поют:

А какую песню спеть сейчас Бесики? В камере темно, хоть глаз выколи. На холодном полу нет даже охапки соломы, чтобы прилечь.

Бесики глядит не отрываясь на ярко освещённые окна дворца. Он знает, какой комнате принадлежит каждое из этих окон. Почти все они освещены. Может быть, и Анна, вот так же, прильнув к своему окну, смотрит в ночь, на тёмную башню, в которой заточён её возлюбленный.

Бесики отходит от бойницы и опускается на холодный пол; перед его глазами встаёт ярко освещённый дворцовый зал, полный пирующих гостей. Во главе стола, под позолоченным балдахином, сидит царь, рядом с ним царевич и почётный гость. Все взгляды устремлены на Бесики, который, подыгрывая себе на сазе, произносит нараспев, по восточному обычаю, хвалебные стихи.

Сверкают алмазами хрустальные подвески канделябров.

Звонкой и чистой струёй льётся под сводами голос Бесики, но не хвалебная и не любовная песнь получается у него, а нечто иное:

Холод скоро вернул Бесики к действительности. Исчез сверкающий зал, вокруг опять было темно.

Дрожь прошла по телу Бесики. Он поднялся с пола, отыскал бойницу и снова устремил взор в тёмное пространство. Дворец со своими горящими окнами похож был на сказочного многоглазого дракона. Чудовище дышало огнём, рассыпая вокруг разноцветные искры, и время от времени с треском, шипением и свистом выбрасывало в небо красные, зелёные и жёлтые огненные полосы. ещё вчера этот фейерверк доставил бы наслаждение Бесики, который любил потешные огни и восхищался искусством шваба — пиротехника Якоба; но сейчас эти взлетающие в небо ракеты только наводили на него ужас.

Неужели это Анна уговорила царя заточить Бесики в темницу и сейчас ломает руки в раскаянии?

А может быть, это Чабуа наябедничал на него? Пет, конечно, это Анна приказала бросить его в темницу, чтобы отомстить ему.

«Сама приду посмотреть на тебя, когда ты будешь покойником», — вспомнил он её слова. Уж не хочет ли она целовать его отсечённую голову, как Иродиада?

Со двора донёсся до него звук шагов. Через некоторое время звякнул ключ в замке, дверь со скрипом отворилась, и вошли судья Теймураз Цицишвили, секретарь Товар Бегтабегишвили и чиновник для допроса — Давид Херхеулидзе в сопровождении двух тюремных стражей с факелами. Лицо Бесики осветилось надеждой: он хорошо знал всех троих и даже был с ними в дружбе.

Стражи укрепили светильники в бойницах и принесли скамью для царских чиновников. Все трое сели. Бесики хотел поздороваться с ними, но они не дали ему этой возможности — так сурово и холодно глядели они на него.

— По повелению его величества, царя Ираклия, — начал судья Теймураз, — должен быть подвергнут допросу приближённый царевича Левана Бесарион Габашвили, сын Священника Захарии Габашвили, именуемый при дворе и называющий себя в своих писаниях Бесики. Давид Херхеулидзе, приступай к допросу.

— Как твоё имя? — спросил Херхеулидзе.

— Будто не знаешь! — горько улыбнулся Бесики. — Ведь у тебя всё уже записано!

— Отвечай, когда спрашивают! — закричал Херхеулидзе, выкатив глаза.

Бесики рассердился, губы его тронула презрительнонасмешливая улыбка.

— А если не отвечу?

— А если не ответишь, тогда, — Херхеулидзе обернулся к двери и крикнул: — Джалил, сюда!

В камеру вошёл рыжебородый палач. Он нёс в руках орудия своего мрачного ремесла. Швырнув их в угол, палач воззрился на царских чиновников в ожидании дальнейших приказаний.

— Ну-ка, заставь его заговорить, Джалил! — сказал Херхеулидзе, показывая глазами на узника.

Джалил выбрал из числа своих орудий плетёный ремень, к концам которого были прикреплены палки для закручивания. Потом он подошёл к Бесики и, вывернув ему руку привычным и быстрым движением, заставил поэта упасть на колени перед судьями; вслед за этим он схватил и другую руку Бесики, вывернул их обе ему за спину и крепко стянул ремнём, концы которого стал закручивать палками всё туже и туже, пока по вздрагиванию лопаток жертвы не убедился, что следующий оборот палок сделает боль нестерпимой.

Оскорблённый до глубины души, Бесики глядел на чиновника, кусая губы от боли. Он до последней минуты не принимал происходящего всерьёз и думал, что чиновники только притворяются грозными, чтобы напугать его, а затем добродушно посмеяться над ним. По сейчас он понял, что всё это — не шутка. Эти важные чиновники, ещё вчера подобострастно улыбавшиеся Бесики и считавшие за честь его дружбу, сейчас обращались с ним, как с преступником, и держали себя так, как будто никогда не были знакомы с ним.

— Как твоё имя? — повторил свой вопрос Херхеулидзе, движением головы подавая знак Джалилу.

Бесики вдруг почувствовал такую невыносимую боль, что невольно застонал, хотя перед этим твёрдо решил вынести любые муки, не издавая ни звука. Лоб его покрылся каплями холодного пота. Он устремил взор на Теймураза и спросил:

— Скажите, чего вы хотите от меня? Зачем вы наносите мне это оскорбление? В чём я провинился, что вы обращаетесь со мной, как с разбойником?

— Ты хуже разбойника, — ответил Херхеулидзе вместо судьи. — Почему ты не отвечаешь на мои вопросы?

— Меня зовут Бесики.

— Из какого ты рода?

— Из рода Габашвили.

— Хорошо. Ну, теперь расскажи судье, какие преступления ты совершил против его величества, царя Грузии Ираклия?

— Никаких.

— Как это никаких? Что ж, значит, государь напрасно приказал тебя взять под стражу? Поглядите-ка на него! Не хватает, чтобы он обвинил государя в несправедливости!

— Говорю тебе, я не совершал никаких преступлений!

— Джалил!

Снова нечеловеческая боль заставила Бесики сначала застонать, а потом закричать звериным, душераздирающим криком. Из глаз его хлынули слёзы, жилы на висках надулись, пот струями полился со лба.

— Говори! — не отставал от него чиновник.

— Никаких, говорю тебе… Ох! Скажу… всё скажу.

Херхеулидзе сделал знак рукой палачу. Бесики перевёл дыхание.

— О чём говорить, не знаю… Не могу же клеветать на себя! Вы сами скажите, в чём я обвиняюсь, а я отвечу — правда это или нет.

— Ты сам лучше всех знаешь свои грехи. Сознайся, и дело с концом. И нас не мучай и самого себя. Ведь всё равно мы заставим тебя во всём сознаться!

Бесики внезапно что-то вспомнил и обратился к Теймуразу:

— Судья, почему ты обращаешься со мной не по закону?

— Что ты имеешь в виду?

— Разве в законах царя Вахтанга не сказано, что, если царь повелевает предать кого-нибудь пытке или казни, исполнитель царской воли обязан повременить в течение тридцати дней, так как царь за это время может смилостивиться и простить обвиняемого. Так это или нет?

— Да, есть такой закон! — согласился Теймураз. — Я о нём совсем позабыл! Джалил, развяжи заключённого. Наутро доложу государю, — как он прикажет, так и поступим.

Все трое вышли из камеры. Джалил развязал руки Бесики, собрал свои орудия и пошёл за стражами, которые унесли факелы, чтобы посветить судьям.

Бесики снова оказался в кромешном мраке. Обессиленный перенесённой пыткой, он улёгся на холодный пол и стал широко раскрытыми глазами глядеть в темноту. Огненные точки плавали перед его взором. Они кружились, как светлячки. Бесики закрыл глаза, но светлячки не исчезали; они роились в темноте, летали во всех направлениях и то потухали, то снова загорались.

Долго царило вокруг мёртвое молчание. Но вдруг снова раздался звук отпираемого замка, дверь отворилась и в камеру вошёл тюремный сторож с факелом в руке.

— Ушли, проклятие! — сказал он и присел около Бесики. — Ну, как ты себя чувствуешь, Бесики? Всё ещё болит?

— Болит, разумеется. Но кто ты такой? Я тебя что-то не узнаю.

— Неужели не узнаёшь? — удивился сторож. — Ох, смотри, что сделали с человеком — знакомых не узнает? Кушать хочешь? Хочешь, я тебе вина принесу? Оно сразу вернёт тебе силы.

— Не боишься?

— Чего бояться? Начальника стражи здесь нет, юзбаш тоже только что ушёл. Больше мне бояться некого. Потерпи малость, я сейчас вернусь.

Сторож ушёл и скоро вернулся с кувшином вина и небольшой сумой, из которой он извлёк глиняную чашу и немного пищи.

— На, выпей! — Сторож налил вина в чашу и протянул её Бесики. — Что, руки болят? Дай-ка, лучше я сам тебя напою. — Он просунул руку под спину Бесики, осторожно приподнял его и поднёс к его губам чашу с вином, после чего предложил ему кусок хлеба с сыром.

Бесики отрицательно замотал головой.

— Не хочу. Лучше достань мне немного сена на подстилку.

— Сена? Это дело лёгкое. Сейчас принесу столько, что хватит и подстелить и покрыться. Эх, знал бы ты, что творится в городе из-за твоего ареста! Люди плачут, сокрушаются — нашего, говорят, певца бросили в темницу. Цеховые старшины решили обратиться к царю с прошением: дескать, этот человек дарил нам радость. Как бы ни было велико его преступление, мы хотим выкупить его кровь. Вот какие дела!

Сторож снова ушёл и вернулся с такой огромной охапкой сена, что едва пролез в дверь. Он расстелил сено на полу и помог улечься Бесики, который с трудом дополз на коленях до своего убогого ложа.

— Ах ты, несчастный, как они тебя отделали! И за что они тебя так? Ничего плохого ты не сделал, никого не убил, никого не ограбил… Должно быть, наябедничали на тебя злые люди.

Бесики снова пришли на ум зловещие слова Анны: «Приду посмотреть на тебя, когда будешь покойником». Он вспомнил ужасную боль, которую испытал во время пытки, посмотрел на свои истерзанные, беспомощно распростёртые руки, и страшная злоба поднялась в его груди. Он решил послать Анне записку.

— Слушай! — сказал он сторожу. — Как твоё имя?

— Георгий я, Наникашвили. Вспомнил теперь?

Ах, так это ты, Георгий! — Бесики сделал вид, что узнал сторожа, хотя на самом деле имя это ничего не говорило ему. — Так вот, Георгий, у меня есть просьба к тебе.

— Приказывай!

— Ты должен достать мне бумагу, перо и чернила.

— Бумагу? Где же мне её достать?

— Не сейчас, нет. Завтра сходи к книжнику Иасэ, что живёт около Сионского собора, и передай ему мою просьбу. Он даст тебе всё, что мне нужно, а ты принесёшь сюда. Понял? Мне необходимо написать письмо к одному человеку. Надеюсь, что эта проклятая боль пройдёт до завтра и я смогу двигать рукой.

— Хорошо. Это дело не трудное. Рассчитывай на меня. Больше тебе ничего не нужно?

— Ничего, мой Георгий. А теперь ступай отсюда, чтобы никто не застал тебя здесь.

С этими словами Бесики положил голову на сено и даже не заметил, как ушёл его сторож, унося с собой факел. Снова звякнул ключ в замке, и Бесики очутился в темноте.

Свеча давно догорела и погасла, но Анна не звала прислугу и не приказывала, чтобы ей принесли другую свечу. Она сидела в темноте и не отрываясь глядела на Метехский замок, который мрачно возвышался на скале. похожий на злого разбойника, завернувшегося по самые глаза в бурку. Она ждала конца пиршества, чтобы тотчас после разъезда гостей пойти к Ираклию. В галерее сторожила её служанка, которая должна была сообщить ей, когда гости встанут из-за стола и Ираклий пойдёт к себе.

Вечером несколько раз к ней заходила Анико со свежими новостями. Оказалось, что она встретила Левана и спросила его, за что арестован Бесики и сможет ли он, царевич, вызволить его из беды. Ответ Левана успокоил её. Царевич сказал, что обвинения против Бесики несерьёзны: нельзя же наказать человека за посвящение любовных стихов какой-то вдове. Анна по-своему истолковала это сообщение и окончательно решила пойти к государю, чтобы спасти Бесики во что бы то ни стало. У неё не было ни малейшего сомнения в том, что она и есть та самая вдова, которой Бесики посвятил свои стихи.

Уже рассветало, когда служанка прибежала сказать Анне, что гости расходятся и что государь ушёл к себе. Не медля ни минуты, Анна отправилась к брату. В галерее она столкнулась с Чабуа Орбелиани. Анна хотела сделать вид, что не узнала его, но он остановил её, пожелал ей доброго утра и завёл разговор.

— Хочу пойти к государю, пока он один, — сказал Чабуа. — Подумайте только — он, оказывается, разрешил католикосу сжечь всё, какие ни на есть, светские книги! Наши пастыри решили устроить аутодафе. Бесики брошен в тюрьму за то, что будто бы пишет греховные стихи и распространяет порок и разврат. На что это похоже? Где это слыхано, чтобы поэта ввергли в темницу за сочинение любовных стихов? Я буду просить государя об его освобождении.

— Ах, какое доброе дело вы бы сделали, ваше сиятельство! — сказала Анна с мольбой в голосе. — Государь непременно вас послушается.

— Правда, мы с Бесики были врагами, но это не значит, что я должен радоваться, что его осудят без вины. К тому же, я забочусь не об одном Бесики. Конечно, я глубоко почитаю Антония, но предавать огню «Витязя в тигровой шкуре» я ни ему, ни кому другому не позволю.

— Пойдём, Чабуа. Я тоже иду к государю.

Они застали Ираклия в кабинете. Государь, позёвывая, просматривал какие-то бумаги.

— Что тебя привело сюда в столь ранний час? — спросил Ираклий, бросив на сестру удивлённый взгляд. — И вы здесь, Чабуа! Я думал, что вы уже дома. Что вам угодно?

— Государь, повелите освободить Бесики! — сразу выпалил Чабуа. — Прошу вас, освободите его, если за ним нет особенной вины. Он рос вместе с вашим сыном! Это на редкость одарённый юноша. Не губите его напрасно.

— Твоё великодушие меня не удивляет, Чабуа, но я не ожидал от тебя обвинения в несправедливости!

— Простите, государь, — Чабуа не ожидал такого ответа и растерялся. — Боже меня упаси обвинять вас в несправедливости! Я хотел сказать, если он не совершил большого преступления…

— Любопытно знать, почему ты так усиленно защищаешь его? Ведь он как будто твой враг?

— Можно ли назвать враждой наши нелады, государь? К тому же, зная людей, я уверен, что многие будут считать меня причиной всех его несчастий. Поэтому я и осмеливаюсь обратиться к вам с просьбой об его освобождении.

Ираклий отрицательно покачал головой.

— Напрасно ты потревожил себя, Чабуа.

— Я позволю себе ещё раз повторить свою просьбу. Я встревожен, государь. Католикос приказал предать огню светские книги…

— Знаю, что ты хочешь сказать, — прервал его Ираклий, — знаю и соглашаюсь с тобой: это в самом деле невиданный, достойный порицания приказ. Я не слыхал, чтобы кто-нибудь в мире, кроме инквизиторов, сжигал светские книги на кострах. Но скажите, разве вправе я, с моей расшатанной и полуразорённой страной, восстанавливать против себя церковь из-за двух-трёх сотен печатных книг? Книжные склады католикоса завалены церковными книгами — их там накопилось, если не ошибаюсь, на две тысячи туманов. Никто не покупает этих книг, а «Витязя в тигровой шкуре» вырывают из рук друг у друга. Да и что удивляться спросу на Руставели, — ведь даже писания моего отца заучиваются наизусть! Как же мне быть? Для блага страны я вынужден позволить католикосу совершить столь постыдное дело. Но знай, Чабуа, что есть бессмертные книги. Можно жечь их на кострах, выбросить в реку, рвать на клочки — они всё равно неистребимы: их нельзя уничтожить. Как может католикос одолеть Руставели? Даже собрав всё напечатанные царём Вахтангом экземпляры этой книги и предав их сожжению, католикос ничего этим не добьётся. Он лишь опозорит самого себя. На Руставели покушались тысячи его врагов, но он всё же дошёл до нас через столетия. А ты, мой Чабуа, должен простить своему государю, если иногда, для блага государства, он закрывает глаза на злые деяния. Дайте мне восстановить страну — и я перенесу сюда из Греции весь Парнас вместе с Аполлоном.

— А Бесики, государь?

— Бесики я не могу освободить и прошу больше не заговаривать со мной об этом. Желаю покойной ночи, князь!

Чабуа почтительно склонился перед царём и вышел из комнаты. Ираклий проводил его взглядом и повернулся к Анне. Пылающий взор сестры смутил его.

— Ну и утомил меня этот пир! — проговорил Ираклий и зевнул, делая вид, что не замечает волнения Анны. — Однако ты рано поднялась! Или ты не ложилась всю ночь?

Анна придвинулась вплотную к царю, схватила его руку повыше локтя и судорожно сжала её.

— Скажи, за что ты лишил свободы Бесики?

— За оскорбление, нанесённое тебе. Он посвятил тебе любовные стихи.

— Мне? — отшатнулась от него Анна.

— Да, тебе. Католикос сказал: «какой-то вдове», но я понял, что ты и есть эта вдова. Как посмел этот молокосос нанести оскорбление женщине из рода Багратиони? Я завтра прикажу обезглавить его!

— О боже! — простонала Анна и закрыла руками лицо. — Ты не посмеешь, государь, не посмеешь! Знай же, что я люблю этого юношу!

— Что ты, Анна? — глухо проговорил потрясённый Ираклий. — Ты любишь юношу, который мог бы быть по годам твоим внуком! И ты смеешь заявлять мне об этом?

— Я твоя сестра и дочь царя Теймураза, государь!

— Понимаю. Ты унаследовала любострастие своего отца!

— Нет, нет… Я не любострастная женщина…

— Довольно, замолчи! — крикнул на неё Ираклий. — Я и так знаю, кто ты такая.

— Кто я такая? Я женщина, которой впервые улыбнулось счастье на склоне её дней. Моя жизнь была кромешной ночью, и только теперь меня коснулся солнечный луч. Я хочу насладиться светом и теплом хоть на закате моей жизни. Не отнимай у меня солнца, брат мой, прославленный воин и рыцарь! Пощади меня, великий государь, молю тебя, как простая подданная твоя… как женщина.

— Боже милостивый, спаси меня от греха и соблазна! Женщина, о чём ты говоришь? Пристало ли члену царской семьи просить у государя разрешение на прелюбодеяние? Забота о государстве должна быть у тебя а мыслях денно и нощно!

— Государство, вечно государство! Во имя государства ты пожираешь нас всех и само это государство, как дракон. Сейчас же освободи Бесики! Хватит с тебя крови царевича Паата!

— Правду говорят, что женщина, пока у неё есть муж, — голиаф, а когда останется без мужа — голиаф аз голиафов! — сказал Ираклий, посмеиваясь. Он был немного навеселе, а в таком состоянии он никогда не гневался. — Успокойся, сестра!

— Одну сестру ты отправил в Персию и выдал там замуж за нехристя-магометанина, меня отдал дряхлому, немощному князю в надежде на то, что он скоро умрёт и его владения останутся тебе. Что ж, радуйся — всё вышло, как ты хотел. Возьми же, что тебе нужно, мне ничего не жаль. Хочешь, я отдам в твою казну мои драгоценности, только исполни мою просьбу!

— Анна, выслушай меня, — спокойно сказал ей Ираклий. — Обойди весь мир, и ты нигде не найдёшь царя, которому бы выпало на долю с самого рождения беспрестанно сражаться и вести нескончаемые войны. Одному мне бог послал такой удел. Во всём мире не найдёшь ты царя, который бы сам вёл свои войска в сражение и бился с саблей в руке как простой солдат. И это тоже предопределила мне воля божья. Смерть тысячу раз глядела мне в глаза. Не раз бывала у меня возможность уклониться от боя, в котором только чудом спасался от гибели, но я не пользовался этой возможностью. Чего же ради так поступил? Неужели для того, чтобы пожрать собственную страну?..

— Прости меня, брат! — Анна упала на колени.

— …Чтобы завладеть твоими владениями, чтобы думать только о своих удовольствиях? Всю жизнь я провёл на поле битвы, под открытым небом, питаясь сухим хлебом и водой. Редко удаётся мне заночевать га своей постели. Наверно, так и настигнет меня когда-нибудь смерть в открытом поле. Я знаю, что царь — слуга народа и страны; если бы я не знал этого, разве не мог бы я проводить жизнь в удовольствиях и наслаждениях, утопать в богатстве и роскоши? А ты говоришь, что я дракон, который пожирает страну! Нет, сестра, несправедливы твои упрёки! Встань, я не хочу, чтобы ты стояла передо мной на коленях.

Он обнял Анну, помог ей встать и посадил в кресло. Анна, закрыв лицо платком, беззвучно рыдала.

— Мы стоим на такой высоте, что нас все видят, мы же сами никого не замечаем, — продолжал Ираклий. — Ошибки наши представляются миру увеличенными во сто крат. И потому мы должны отказываться от многого, что не возбраняется другим. Мы не имеем права есть до пресыщения и пить до опьянения. Мы — люди, принёсшие себя в жертву родине. Будем молиться. Молитва ободрит наши души и поможет нам перенести все наши тяготы и печали.

— Ты прав, — сказала Анна, утирая слёзы, — Самое лучшее для меня — уйти от мира. Я постригусь в Мгвимский монастырь, если ты позволишь.

— Как хочешь. Я не буду неволить тебя. Подумай, тщательно взвесь и решай сама. Этой зимой я тебя никуда не отпущу, а весной… как пожелаешь.

— Но одну мою просьбу ты должен исполнить!

— Какую? — Ираклий взглянул Анне в глаза и понял её без слов. — Хорошо, обещаю, что он останется жив.

Вернувшись к себе, Анна подошла к зеркалу и долго смотрела на своё отражение. Вместо прекрасной, полной очарования женщины, которая глядела на неё из зеркала, она представила себе печальную монахиню с увядшим лицом, облечённую в чёрные одежды. В глазах у неё потемнело, всё завертелось перед её взором…

Когда Анна открыла глаза, она лежала в своей постели. Над нею, вся в слезах, стояла служанка, которая старалась привести её в чувство.

— Ах, милая госпожа!.. Слава богу! Я едва сумела привести вас в чувство.

— Что случилось?

— Вы упали в обморок, госпожа. Когда я вошла в комнату, вы лежали на полу без чувств.

— Я лежала на полу?

— Горе мне! Я чуть не сошла с ума!

— Ничего, ничего. Это, наверное, от бессонницы. Поди принеси мне чаю. Который час?

— Скоро двенадцать. Сейчас я подам вам чаю! — Служанка исчезла, но почти тотчас же вернулась и подала госпоже небольшую записку.

Анна развернула листок.

— От кого? Кто принёс?

— Мне передал слуга и сказал, что принёс какой-то мальчишка.

Письмо было написано неразборчивым почерком. Анна с трудом прочла его.

«Ваша светлость!

Жизнь моя обратилась в ад, я терплю невыносимые муки; за что вы разгневались на меня? Если я обречён на гибель, подобно беззащитному животному, брошенному вами на растерзание львам, молю вас, солнце, блистающее в высоте, прекратите мои муки и пришлите мне скорей яд, чтобы я мог, не медля ни минуты, расстаться с этим миром. Пусть рука, которая ввергла меня в пучину мрака, сама протянет мне чашу с напитком, извлечённым из жала змеи. Я приму её, как последний поцелуй…» — письмо прерывалось на этих словах.

Анна перекрестилась и еле слышно прошептала:

— Разве может быть на свете яд горше этого письма?

По городу рыскали сыщики католикоса и рылись в книгах, хранившихся у горожан. Обнаружив тетрадку стихов или книгу светского содержания, они тотчас уносили их в церковный совет. Горожане возмущались, отказывались сдавать книги. Обыск производился лишь в домах грузин. Ему не подвергались ни армяне, ни татары, ни евреи. Поэтому некоторые горожане, не боявшиеся патриаршего проклятия, отдавали свои книги на сохранение иноверцам.

— Что это такое? Светопреставление, что ли, наступило? — с удивлением спрашивали длиннобородые мастера и ремесленники.

— Книжника Иасэ схватили и заключили в патриаршую тюрьму.

— Все его книги бросили в Куру.

— Да ведь и Бесики-то, оказывается, схвачен за то, что писал любовные стихи.

— Так ведь он же не монах, чтобы писать молитвы! Что они выдумали! Разве не сказано у самого Руставели:

— Нашёл, на кого ссылаться! Руставели! Разве не видишь, как с ним самим расправляются? Все его книги бросают в Куру.

— Пока я жив, своей не отдам!

— Попробуй! С тобой так расправятся, что и своих не узнаешь! Нет, брат, от приказа католикоса никуда не уйдёшь. Нарушишь — тебя не будут пускать в церковь.

— И пусть не пускают. Я и сам теперь в церковь ни за что не пойду. Не хочу ни Сионского собора, ни Анчисхати! Буду молиться с армянами или с католиками, а то пойду в мечеть. Чего им от меня нужно?

— Не кощунствуй!

— Так не годится, люди! Что вы как воды в рот набрали? Сопротивляйтесь! — крикнул знаменитый кулачный боец, ткач Дарчия. — Давайте пойдём к царю, пусть он скажет нам только одно слово. Слава богу, мы, кажется, не под турками и не под персами, а есть у нас наш грузинский государь!

Когда-то Дарчия таким же точно образом собрал горожан и повёл их на дворцовую площадь. Тогда дело касалось нового положения о налогах — и достаточно было кликнуть клич, как весь город поднялся на ноги. Дарчия думал, что и сейчас будет то же самое, но ошибся. Все были согласны, что творится большая несправедливость, но никто не трогался с места. Собралось лишь несколько человек, да и те скоро разошлись по домам: хлопот, дескать, не оберёшься. Дарчия с горечью покачал головой и пошёл в кабачок Баграта, чтобы залить досаду вином.

Сыщики католикоса продолжали рыскать по городу в поисках книг. Некоторые из них настолько обнаглели, что пытались даже проникнуть в дома знатных людей, но хозяева вытолкали их палками за дверь.

Вскоре во дворе Сионского храма возвышалась целая гора книг. Помимо первопечатных грузинских книг, среди которых было восемьсот экземпляров поэмы Руставели, там можно было найти во множестве старинные грузинские, арабские и персидские рукописи, а также французские, итальянские и русские книги.

Католикос приказал сжечь всю эту гору книг. Слуги бросились выполнять приказ Антония, но это оказалось не так легко: книги не загорались, нужно было раздирать их на листы, что требовало долгого времени. Тогда католикос, чтобы облегчить работу слугам, приказал бросать книги в Куру. Послушники хотели отодрать от книг некоторые дорогие, украшенные золотом переплёты, но Антоний и этого не разрешил.

— Переплёты проклятых книг тоже прокляты! Пусть никто не смеет их сохранять! — распорядился католикос.

Придворный священник Лука вместе с другими прислужниками складывал книги в хурджины. Послушники уносили их и сбрасывали с моста в реку. Прежде чем положить книгу в хурджин, Лука внимательно просматривал её, бормоча про себя:

— Книга латинская, а может быть, русская или французская. Одному богу ведомо, какие мерзости она проповедует или какие прелюбодейства описывает. Да будет сия книга ввергнута в геенну огненную.

Книга, писанная на языке нечестивых, персов, или арабов, или турок, которую я, невежда, опять-таки не могу прочесть, да будет предана огню или же брошена в Куру.

Книга, называемая Шах-Паме, описывающая дела персов, да будет брошена в Куру.

«Витязь в тигровой шкуре», напечатанный в типографии царя Вахтанга. Да будет книга сия ввергнута в ад, — он торопливо перекрестился и добавил: — И я вместе с нею, и я, грешный, вместе с нею… ещё «Витязь в тигровой шкуре» — одна, две, три, четыре книги. Книга арабская… нет… постой…

Лука, которому трудно было читать без очков, отодвинул подальше от глаз маленькую, красивой вязью написанную книгу, чтобы разобрать её мелкие буквы. На первый взгляд это была арабская рукопись, так как каждая её страница была покрыта золотом и окаймлена прихотливым витым орнаментом.

— «О, зачем ты, мир коварный, ввергнул нас в круговорот», — с трудом прочёл Лука. — Всемогущий боже, это снова «Витязь в тигровой шкуре»!.. — рукописная книга времён царицы Тамары!..

Он быстро перелистал книгу и отыскал в конце дату. Витыми буквами было написано: «Книга сия переписана во времена царствования Давида Норина, в лето 1245».

— Вот это — вещь! Поглядите, как тогда умели переписывать книги! — Лука со вздохом посмотрел на рукопись с волшебно сверкающими, позолоченными страницами. — Почему мы теперь не умеем делать такие книги?

— Мало того, что мы их не делаем, — с горечью проговорил один из послушников, которому, очевидно, не нравилось всё происходящее, — мы выбрасываем в реку даже то, что было сделано раньше.

— Молчи, не гневи бога! — крикнул Лука на послушника и незаметно опустил книгу в карман своей рясы. — Тсс, тише! Тьфу, тьфу, плюю на дьявола, отрекаюсь от нечистого!

И Лука стал хлопотливо бросать книги в хурджин. Едва взглянув на какую-нибудь книгу, он громко приговаривал:

— Тьфу, тьфу, плюю на дьявола, уберите от меня эту греховную книгу! — и кидал её в суму.

Весёлый священник надеялся, что своими прибаутками и суетой развлечёт окружающих, так что они забудут о маленькой книжке, сунутой им в карман.

Но Лука ошибся.

Гареджийский дьякон, который уже двадцать лет мечтал стать священником и с этой целью поступил в келейники к католикосу, заметил происшедшее и тотчас же доложил католикосу, что Лука спрятал в карман какую-то греховную книгу.

Антоний в этот день был с утра в плохом расположении духа. Его люди обыскивали дома и отбирали у горожан греховные книги. Он, как верный слуга святой церкви, мог чувствовать удовлетворение, уничтожая вредные книги, но, когда католикос увидел, как во дворе храма выросла гора книг, он почувствовал угрызения совести. Изящные, с любовью и тщанием написанные и разрисованные книги возбуждали в Антонин чувство невольного уважения. К тому же он знал, что сожжение еретических книг по постановлению церковных соборов во времена инквизиции было сурово осуждено историей. В нём нарастало чувство острого недовольства собой. Раздражение его усиливалось сознанием, что ошибку уже нельзя исправить. Отобранные у горожан книги непременно нужно было сжечь или выбросить в воду — Антоний не мог отменить своего решения. Раздражённый и раздосадованный, он старался как можно скорее закончить начатое дело, и когда гареджийский дьякон доложил ему о поступке Луки, он немедленно спустился во двор.

— Достань из кармана книгу, которую ты утаил! — приказал он священнику.

Лука торопливо погрузил руку в глубокий карман своей рясы, но запутался и долго возился, пока сумел извлечь оттуда книгу.

— Ты вместилище скверны! Что это такое? — Антоний выхватил из рук священника книгу и быстро перелистал её. — Стихи, сочинённые Бесики! Господи помилуй! Что ещё у тебя в кармане?

Лука снова торопливо полез в карман и протянул Антонию вторую книгу.

— А это что? «Витязь в тигровой шкуре» Руставели, написанный на позолоченных листах бумаги! Что же, золото тебя ослепило?

— Нет, ваше святейшество, это — древняя книга, и меня поразило искусство переписчика, трудившегося в столь отдалённые времена.

— Евангелие и молитвенник — вот книги, которые ты должен всегда держать в руках, а отнюдь не эти порождения греха! Воистину ты достоин быть извергнут из святой церкви и проклят навеки!

— Прости, святой отец! — Лука бросился на колени перед Антонием и коснулся лбом земли.

— Моли бога, дабы простил тебе грехи твои! Считая за лучшее удалить тебя из города и из дворца, назначаю тебя дьяконом в Цалку. Завтра же отправляйся туда пешком. А в пути, приказываю тебе, питаться одним хлебом!

Антоний бросил обе книги в общую кучу и вернулся к себе в палаты.

Лука долго лежал ничком на земле. Он никак не мог прийти в себя. В Цалку посылали обречённых на гибель. А для Луки, обременённого большой семьёй, приговор католикоса был вдвойне жестоким. Он и теперь, получая жалованье придворного священника, с трудом содержал многочисленную семью. Как же мог он просуществовать в Цалке с доходом простого дьякона?

— Святый боже, — Лука приподнял голову и оглянулся вокруг. — У кого просить милости?

Обратиться к самому царю? Но это было бесполезно. Лука знал, что Ираклий не станет вмешиваться в распоряжения католикоса.

Лука решил просить о заступничестве Левана и поспешил во дворец. Кряхтя и вздыхая, взобрался он по лестницам наверх и разыскал царевича.

— Защити, царевич, — бросился он на колени перед Леваном, — спаси от гибели!

— Что случилось, мой Лука? Не просишь ли ты у меня отпущения грехов? — с улыбкой спросил его Леван.

— Католикос лишил меня сана и посылает в изгнание.

— За что?

— На горе мне, я спрятал в карман книгу Бесики.

Леван нахмурился.

— Книгу Бесики? — повторил Леван. — Что говорить о книге, когда я не знаю, как спасти самого Бесики.

Один за другим сменялись томительные, бесцветные дни. К ним прибавились ещё более томительные бессонные ночи. Казалось, и друзья и враги забыли о Бесики. Никто не приходил к нему. Он сидел в тёмной камере в совершенном одиночестве и дрожал от холода. Раз в день сторож приносил ему чёрствый хлебец и маленький кувшин воды. Он ставил кувшин на самом пороге, клал на него хлеб и тотчас же закрывал дверь за собой. Георгия, который покровительствовал Бесики, куда-то убрали. Последнее время дежурили другие сторожа.

Непривычный к холоду и голоду, Бесики утратил бодрость и ослабел. Почти всё время он проводил лёжа на сене. Однажды почувствовал укол в шею. Он дотронулся пальцем до больного места и поймал чёрного клеща. Всё тело его сразу зачесалось, он чуть не разорвал на себе одежду. Вскочив на ноги, он заметался по камере. Сено внушало ему страх, он не решался на него лечь. Так он бегал взад и вперёд, пока его ноги не стали подкашиваться от усталости. Тогда он снова улёгся на сено и предался мрачным думам. Ужас сковывал его при одной мысли о том, что пройдёт тридцать дней и судьи опять придут к нему для допроса, приведут с собой палача Джалила и будут его пытать.

Но, может быть, его и не будут больше пытать, может быть, мучители не захотят тянуть целый месяц и сразу прикончат его — поставят на краю скалы и столкнут в Куру? О, каким бы это было счастьем в сравнении с теми страшными муками, которым он подвергнется через месяц!

Каждую ночь проводил он в подобных мыслях. Его постоянно напряжённый слух привык ко всем ночным звукам; он прислушивался к журчанию Куры, к глухому звону далёкого тари, к пению петухов, к карканью ворон на рассвете, к лаю и рычанию собак, к звону церковных колоколов, к протяжным возгласам муэдзина. В тягостной тревоге он ждал, что вот-вот раздастся звук шагов и в дверь войдёт палач. Но проходил день за днём, и никто не показывался. «Все меня забыли, — повторял измученный, обессилевший Бесики, — даже Леван! Кажется, сама смерть забыла обо мне! Неужели Анна не получила моего письма? Неужели она не сжалится надо мной и не пришлёт мне яду, чтобы пресечь мои мучения?»

Однажды вечером внезапно загремел тяжёлый замок, дверь отворилась и вошёл царевич.

— Здравствуй, скворец!

Бесики вскочил. Он остолбенел от неожиданности и даже не ответил на приветствие.

— Как поживаешь, стихотворец? — Леван оглянулся, рукой показал своим спутникам, чтобы они держались в отдалении, закрыл дверь и снова обратился к Бесики: — Ну, что ты поделываешь? Покорно ожидаешь приговора? Дела твои плохи. Анико не даёт мне покоя, всё просит спасти тебя. Но ведь ты знаешь моего отца, — он никому не прощает вины.

— Хотел бы я знать, в чём моя вина?

— Молчи! Всё открылось. Хочешь, перечислю твои преступления? Под Цхинвали, когда ты был у Тотлебена…

— О боже, ведь я…

— Постой, мне совсем не нужны твои оправдания. Почему ты не сообщил государю, что Тотлебен послал письмо ахалцихскому паше? Виновен ты в этом или нет? Виновен. Вот тебе одно преступление. Выехав из Тбилиси во время чумы, ты встретил по дороге Александра Амилахвари, который бежал из тюрьмы. Правда, то были тяжёлые дни, и все потеряли голову, но разве трудно было найти мандатура и сказать ему, чтобы он задержал беглеца? Знаю, ты скажешь — недостойно мужчины предавать несчастного. Ты прав, на твоём месте я поступил бы точно так же, но зато и был бы готов принять наказание. Вот тебе второе преступление. В Иране ты подружился с царевичем Александром Бакаровичем. Знаю, ты скажешь, что он наш родственник, двоюродный брат моего отца, и что ты не мог вести себя иначе… Но всё же это тяжкая вина. Это — третье преступление… Говорить дальше? Думаю, перечисленного достаточно, чтобы сиять с тебя голову. Так оно и случилось бы, если бы твой покровитель Леван не позаботился о тебе. Слушай внимательно! Я не могу освободить тебя, но я помогу тебе бежать. Тебе, конечно, нельзя жить ни в Тбилиси, ни в другом каком-либо городе нашего царства.

Леван скрыл от Бесики, что побег его устраивался с разрешения Ираклия.

— Я предпочитаю смертную казнь.

— Погоди, не торопись! Ты должен бежать в Имеретию и там дожидаться меня. Ты ведь давно мечтаешь об объединении всех грузинских царств по обе стороны Лихских гор? Мой отец давно бы расправился с царём Соломоном, если бы не боялся восстановить против себя Турцию. Дело нужно повести так, чтобы не сердить ни Турцию, ни Россию. Имеретинский престол займёт твой друг и покровитель Леван; это будет действительно объединение Грузии. Видишь, как судьба благосклонна к нам? Благодаря стараниям моего деда и отца сначала объединились Картли и Кахетия, теперь мы объединим всю Грузию, как Западное, так и Восточное царство.

Бесики внезапно почувствовал прилив сил; он восхищённо глядел на царевича и уже не помнил ни о тюрьме, ни о печальной своей судьбе, которую проклинал несколько минут назад.

— Когда я должен отправиться в Имеретию? Сейчас? — спросил он Левана.

— Нет, не сейчас. Приблизительно через месяц, когда все забудут о тебе и о твоём деле. Сюда придёт человек, который поможет тебе бежать. По знай, стража не будет предупреждена, и если кто-нибудь заподозрит побег или увидит тебя потом, после побега, в городе, то в тебя будут стрелять. Поэтому будь сугубо осторожен. Мы же, узнав о побеге, подымем тревогу, пошлём за тобой погоню и поручим нашему послу в Имеретии требовать у Соломона твоей выдачи. Но ты не бойся — Соломон не только не выдаст тебя, а наоборот, примет тебя с большим почётом, так же, как мы приняли бежавшего из Имеретии Георгия Абашидзе; он даст тебе придворную должность и приблизит тебя к себе. Ты должен сделаться поверенным его тайн. Можешь клеветать на нас сколько хочешь, но помни, что там, в Имеретии, ты являешься как бы тайным представителем Левана.

— Понимаю.

— Связь со мной ты будешь держать через католического миссионера Франчески; кроме того, курьером тебе будет служить кутаисский купец армянин Гарегин. Он часто приезжает сюда за цветными ситцами и другими красными товарами. Вот и всё. Всё ли тебе ясно?

— Совершенно ясно; я готов.

— Итак, до свидания, мой Бесики! Может быть, нам доведётся вновь сойтись вместе, и тогда мы возблагодарим бога за эту милость. Но может случиться, что мы сойдём в могилы, так и не увидев больше друг друга. Что ж, мы и тогда, перед смертью, сможем утешиться сознанием, что всю жизнь трудились для возрождения нашего отечества.

— До свидания, ваше высочество! — Бесики опустился на колени и поцеловал Левана в колено. — Ваши слова воскресили меня из мёртвых. Правда, тяжело мне расстаться навеки с Тбилиси. Но если мы призваны судьбой служить своей стране, мы должны иметь силу выносить любые превратности и невзгоды.

Бесики встал, смахнул навернувшиеся на глаза слёзы и продолжал:

— Простите меня за всё, царевич. Я не смог проявить в жизненной борьбе столько стойкости и выносливости, сколько проявили вы. Я не раз спотыкался на своём пути, но господу ведомо, что я был искренне предан нашему государю и нашей родине. Никогда моё сердце не знало корысти, и никогда я не искал сланы и почестей. Перо и чернила, кувшин вина да смена одежды — вот всё, что нужно было мне, чтобы чувствовать себя богатым и счастливым. Да и как же я дерзну роптать на судьбу, которая послала мне жизнь, полную страданий, но зато удостоила чести стоять бок о бок с рыцарями, сражающимися за счастье моей земли? Прощайте, мой царевич!

— Прощай, Бесики! Постараемся увидеться вновь как можно скорее.

— Аминь!

Леван ушёл. Бесики, оставшись один, предался мечтам и совсем позабыл о том, где он находится. Он воображал, как он выберется из тюрьмы, вскочит на лошадь и помчится в Имеретию. Он думал о трудностях, которые ему придётся преодолеть по пути, прежде чем он доберётся до цели. Он мысленно проходил весь этот путь до конца, а потом начинал сначала; но с каждым разом его мечты делались всё смелее и смелее. Вскоре он уже представлял себе, как бежит из тюрьмы, а потом целый месяц тайком живёт в городе. Он покидает город в сопровождении вооружённого отряда. Он не минует городские ворота и прямо перелетает через городскую стену на своём коне. Царь Соломон встречает его у самого перевала Лихи…

Через несколько дней волнение Бесики улеглось. Однообразная мечта о побеге ему надоела, и он уже не знал, чем себя занять. Любовные стихи не шли на ум. Он стал всматриваться в речные валуны, из которых были сложены стены, на пол, усеянный соломой. В одном месте он увидел вдавленную меж плитами пола свинцовую пулю. Он достал её и, очистив от земли, царапнул по каменной степе, как это делал в детстве. Пуля оставила след — чёрную черту, и вдруг Бесики осенила мысль исписать стихами отполированные рекой валуны. Правда, таких удобных для письма камней в стене было немного, но всё же достаточно, чтобы на них нацарапать целую поэму. Бесики отколупнул от стены два небольших камня и начал катать между ними пулю, делая из неё некое подобие карандаша. Вскоре он уже держал в руке небольшую свинцовую палочку и разглядывал стенную кладку, решая, с какого бы камня начать.

Но о чём же можно писать пулей на камне?

Бесики вспомнил Ацкурскую крепость, у которой были такой же кладки стены и в которую так тщетно палили русские пушки. Промелькнули перед глазами — атака хевсуров, смятение грузин и гнев сардара Давида Орбелиани, когда он останавливал дрогнувших сородичей.

Вспомнил всё это Бесики и, подойдя к стеке, некоторое время водил ладонью по гладкому камню, как бы снимая пыль и разглаживая его, затем начал тщательно выводить на нём строку за строкой.

Камень был исписан. Бесики взялся за другой. Он писал не останавливаясь:

Камни постепенно запестрели стихами. Местами свинец почти не оставлял следа на камне.

Бесики описывал неожиданный отход войск Тотлебена, совершенный по вероломному приказу командующего, и радость в стане врага.

Воспоминания набегали наподобие морских воли. Они захлёстывали молодого поэта, исписывающего грубые булыжники крепостной камеры. Вот перед глазами Бесики встал могущественный образ Давида Орбелиани:

Так писал Бесики, вспоминая Аспиндзскую битву, и в первый раз, даже не заметив того, написал длинную поэму, восхваляющую Давида Орбелиани.

Когда Бесики кончил писать и оглядел стены, он увидел, что почти не осталось ни одного камня, на котором бы не были написаны стихи. Читать их мог только сам поэт, но он с одного взгляда распознавал написанное и заучивал наизусть с тем, чтобы через много лет воспроизвести на бумаге эту свою патриотическую поэму, столь не похожую на его придворную лирику.

Дни бежали за днями. Бесики привык к своим мечтам и забыл, что ему в самом деле предстояло вскоре бежать. Поэтому, когда однажды, в рождественскую ночь, до его ушей донёсся сверху какой-то шум, он не сразу понял, в чём дело. Когда же с потолка по верёвке спустился человек, он вскочил на ноги от неожиданности.

— Бесики! — позвал его кто-то шёпотом.

— Кто ты? — спросил он так же шёпотом.

— Я — Гогия Патрели. Не узнал? Ну, друг, теперь будь молодцом. Можешь подняться по верёвке?

— Попробую. Как ты сюда пробрался?

— Сейчас не время разговаривать. Нам нужно выбраться отсюда, пока сторожа не вернулись из церкви.

Бесики схватился за верёвку, но не смог подтянуть вверх своё тело. Гогия подхватил его, как ребёнка, и поставил себе на плечи. Бесики кое-как дотянулся до отверстия в стене под самой крышей, пролез в него и очутился на свободе. Он вздохнул всей грудью. Над головой его было небо, усеянное звёздами.

— Ложись, чего ты стоишь? Ты с ума сошёл! — зашептал Гогия, как только Бесики высунул голову из отверстия. — Ты хочешь, чтобы тебя подстрелили?

Гогия осторожно заглянул во двор крепости и знаком показал Бесики, чтобы тот спускался по верёвке, привязанной к зубцу башни, прямо над берегом Куры. Бесики протиснулся между двумя зубцами, взялся за верёвку и окинул взглядом город. Окна в домах были освещены, город сверкал огнями; издали доносились звуки сазандари. Среди тёмных улиц там и сям мелькали прохожие с факелами или с фонарями. У въезда на мост сидели вокруг костра караульщики.

Бесики вдруг осознал, на какой головокружительной высоте он находился. Ноги и руки у него слегка задрожали, но он пересилил себя, схватился за верёвку и, смело оттолкнувшись от стены, повис в воздухе. Он изодрал себе локти, ударился коленом об острый камень, а в руках ощутил такую жгучую боль, что едва не выпустил верёвку. Но продолжал быстро спускаться. Почувствовав под ногой выступ скалы, остановился, передохнул и заглянул вниз. Где-то глубоко под его ногами, во мраке, шумела Кура. Бесики снова стал спускаться.

Вдруг во дворе крепости раздались крики, один за другим грохнули два выстрела. В ту же секунду Гогия Патрели быстро скользнул вниз по верёвке и почти что сел на плечи Бесики.

— Быстрей! — шепнул он.

Бесики ослабил пальцы, сжимавшие верёвку, и полетел вниз со страшной скоростью. Точно раскалённое железо обожгло ему ладони, с которых верёвка содрала кожу. Он с размаху упал на тропинку перед пещерой Або Тбилисского и не успел ещё прийти в себя, как Гогия Патрели уже тряс его за плечи.

— Скорей вставай! Иначе мы погибли.

Снова затрещали ружья, засвистели и зацокали, ударяясь о скалу, пули.

Гогия поднял Бесики и, поставив его на ноги, пустился вниз, словно проваливаясь в глубокую тьму. Бесики, скользя и падая, последовал за ним. Он ударился грудью о выступ скалы и расцарапал себе в кровь лицо об острые камни. Наконец, не удержавшись, он просто покатился вниз и грузно шлёпнулся в мягкий, как тесто, мокрый песок. Бесики не в силах был пошевелиться; шум Куры, кипевшей водоворотами в теснине под мостом, оглушил его, и он не расслышал, как позвал его Гогия. Щека его очутилась в воде, которая быстро набралась в ямку, выдавленную в песке его головой.

— Что с тобой, Бесики? — изо всех сил тряс его Гогия. — Ты не можешь двигаться?

Подхватив Бесики на руки, словно ребёнка, Гогия с шумом вошёл в воду и посадил его в заранее приготовленную лодку. Лодка накренилась и наполовину наполнилась водой. Если бы Гогия сел в неё, не вычерпав воду, она неминуемо пошла бы ко дну. Думать было некогда, — по мосту бежали стрелки с ружьями. Гогия изо всех сил толкнул лодку к противоположному берегу и сам поплыл за нею. Течение быстро увлекло их, и они скрылись за скалой. Через минуту они очутились около устья речки Дабаханки. Гогия вытащил Бесики из лодки, взвалил его себе на спину и скрылся под сводами моста. Освободившаяся лодка отвалила от берега, и её понесло вниз по течению. С моста сейчас же послышался сухой треск выстрелов. Гогия оглянулся.

На башне стояли сторожа, которые факелами освещали путь человеку, осторожно спускавшемуся по оставленной беглецами верёвке. Гогия как-то по-особенному хмыкнул, что должно было выражать радость по поводу удачи и насмешку над преследующими. Через мгновение он, подхватив свою тяжёлую ношу, стал взбираться вверх по тропинке и скоро скрылся в узком тёмном переулке.

Когда Бесики пришёл в сознание, он увидел, что лежит в маленькой комнатке с низким потолком, которая была освещена только плошкой. Около него стояли двое мужчин. Один из них был Гогия Патрели, а другой — лекарь Иване Турманидзе.

— Ну, как ты себя чувствуешь, Бесики? — с отеческой заботой спросил Гогия. — Как тебе не стыдно? Или ты не мужчина?

— Где я?

— Не бойся, мы в безопасности! Болит у тебя что-нибудь? Вот я привёл к тебе Иване. Узнаёшь его?

— Иване?

— Да, нашего Иване Турманидзе.

— Ну-ка, разденем его, посмотрим, что с ним, — прервал их лекарь и тотчас же принялся расстёгивать застёжки на одежде Бесики.

— Не беспокойся, переломов нет! — успокоил он Бесики после того, как внимательно осмотрел его. — Правда, расшибся ты жестоко, и вся кожа у тебя на руках содрана. Но это пустяки! От моей мази за неделю заживут все раны.

Пока Турманидзе смазывал и перевязывал раны, Гогия рассказывал Бесики о том, что происходило в городе.

— Настоящее татарское нашествие. По городу бегают люди с факелами, ищут в каждом уголке. Говорят, что государь обещал сто золотых тому, кто поймает Бесики. Человек пятнадцать уже арестовано, но не могут же все они оказаться тобой! Совсем растерялись мандатуры! Поймали одного борчалинского татарина: ты, дескать, только прикидываешься татарином, а на самом деле ты и есть Бесики! До утра, наверное, многих заберут — даже священников. Мало ли как мог Бесики переодеться!

— А ты разгуливаешь по городу без опасений? — спросил Бесики.

— Конечно! Ведь никто не знает, что и устроил твой побег! Я первый суетился и бегал по улицам. То зову: «Скорее сюда, он здесь!», то кричу: «Вон он, там, держите его!» И того татарина тоже я заставил арестовать.

— Где мы сейчас?

— Не всё ли тебе равно? Нас здесь никто не найдёт. Чего ещё тебе надо?

Турманизде ушёл. Гогия собственноручно покормил больного и пожелал ему спокойной ночи.

Бесики думал, что на следующий же день поднимется с постели, но ошибся. На следующий день боль стала сильней, и он очень мучился. На третий день ему так сдавило грудь, что он едва мог дышать. Турманидзе дважды навещал его и перевязывал ему раны.

Лишь через десять дней Бесики встал с постели. Всё это время Гогия был с ним. Он приносил ему свежие новости, составлял вместе с ним план побега из города. После долгих рассуждений они решили выйти из города по обходной Телетской дороге, подняться в Коджори и уже оттуда, в полной безопасности, взять направление на Имеретию. В городе уже забыли о бегстве Бесики; все были уверены, что его давным-давно нет в Тбилиси. Теперь переодетому Бесики уже было нетрудно ускользнуть из города незамеченным.

Вскоре настал и долгожданный день. С утра стояла тихая и ясная погода, солнце ласково светило, был лёгкий мороз. Над крышами бань клубился пар, который поднимался к вершине нарикальского холма и облаком окутывал высившуюся на скале крепость. Город был полон обычного шума; слышались стук молотов в кузницах, скрип аробных колёс, свист плетей, топот копыт и голоса прохожих.

Бесики окинул на прощание столицу долгим взглядом. На глазах у него были слёзы.

Перед ним промелькнула вся его прошлая жизнь.

Он вспомнил прекрасную царевну Анну, шелест её шёлкового платья, её нежный голос. Вспомнил он и своих друзей: царевича Левана и Давида Орбелиани, с которыми вместе мечтал он о будущем величии родной страны.

Всё это было теперь навсегда, навсегда потеряно для него! Сердце его наполнилось горечью, колени подкосились.

Он пошатнулся.

— Что с тобой, Бесики? — спросил испуганный Гогия, поддерживая его.

— Ничего, мой Гогия. Уведи меня отсюда!

Оба путника благополучно миновали городские ворота. Они вели на поводу навьюченных хурджинами лошадей.

Тихим шагом прошли они Ортачала и стали подниматься на Телетский хребет.

С дороги они ещё раз увидели Тбилиси. Чем выше поднималась тропинка, тем шире разворачивалась внизу панорама города, залёгшего в ущелье. Взгляду Бесики постепенно открывались окрестные горы, далёкие поля за ними, ещё дальше новые горы — и всё это необозримое пространство рассекалось надвое извилистой серебристой лентой Куры.

Тбилиси был прекрасен. Крепко приросший к скалам, которые теснились вокруг, охваченный, словно серебряным поясом, своей крепостной стеной, он курился подобно некоему жертвеннику; голубоватый дым, похожий на лёгкие хлопья ваты, как бы наматывался на сверкающие веретена солнечных лучей.

Подъём кончился. Тропинка повернула к Шавнабаде, и Тбилиси навсегда скрылся из глаз Бесики.

Был январь тысяча семьсот семьдесят седьмого года.