Мы будем говорить об истории открытия Месопотамии, но не той, которая славилась богатыми и великолепными городами, и не той, где сейчас простирается пустыня со страшными песчаными бурями, адским зноем и безжалостно палящим солнцем. Речь пойдёт о Месопотамии, которая затаилась под движущимися песками. История её открытия полна приключений, необычайных событий, сенсаций. Неудивительно, что истории Месопотамии посвящено множество книг, пользующихся огромным успехом у читателей. Даже сведения, представляющие узкопрофессиональный интерес, читаются в них на одном дыхании, как приключенческий роман с искусно построенной фабулой. Уже первые, робкие и неуверенные шаги по пути в забытое прошлое человечества приводили к сенсационным открытиям, поражали и изумляли. Открытия, связанные с Месопотамией, ошеломляют и сегодня. Интерес к ним огромен. Молодой лондонский юрист Остин Генри Лэйярд, очарованный сказочным Востоком, бросил свою адвокатскую практику и отправился в 1839 г. в далёкое путешествие. В 1849 г. опубликованный им двухтомный труд «Ниневия и её следы», где он описал свои впечатления и открытия, мгновенно разошёлся. О Месопотамии — древней, впервые открытой стране — в Европе уже ходили легенды, не менее волнующие, чем повествования о богатствах халифов и красоте Багдада.

 

Сначала искали Ниневию

Месопотамия на протяжении веков привлекала к себе путешественников и исследователей. Эта страна упоминается в Библии, о ней повествуют античные географы и историки. Где–то здесь библейское повествование поместило колыбель племени Авраама и Вавилонскую башню, воздвигнутую гордецами, пожелавшими с её помощью взобраться на небо. Тут же располагались Ниневия и страшный город Немврода. Где–то неподалёку возвышались мощные стены Персеполя — столицы царя Дария, разрушенной Александром Македонским во время одного пиршества, «когда он, — как поведал греческий историк Диодор, — уже не владел собой».

Столь же мало была известна история, а равно и прошлое Месопотамии. Позднее здесь царил ислам, поэтому иноверцам трудно было попасть сюда. Интерес к прошлому, желание знать, «что было до нас», всегда являлись главными факторами, побуждающими людей к действиям, нередко рискованным и опасным. Правда, раввин из Туделы (Королевство Наварра) Вениамин, сын Ионы, отнюдь не с научно–исследовательскими целями отправился в 1160 г. в тринадцатилетнее странствование по Востоку. Но именно ему мы обязаны самым ранним — написанным в 1178 и напечатанным в 1543 г. на древнееврейском языке, а спустя 30 лет на латинском — подробным отчётом, в котором речь идёт о памятниках древней Месопотамии. Совершив паломничество в Палестину, Вениамин из Туделы направился в Тадмор, затем пересёк пустыню, переправился через Евфрат и, путешествуя частично посуху, частично водным путём вверх по течению реки Тигр, добрался до Мосула, чтобы посетить здесь своих единоверцев. Холмы с погребёнными в них руинами, выступающими из–под песков, произвели на него сильнейшее впечатление и пробудили страстный интерес к прошлому древнего народа. Вот что он пишет:

«Этот город стал теперь столицей персидского царства. Раскинувшийся по берегам Тигра, он сохранил былое величие и великолепие. Между ним и древней Ниневией существует только мост, но Ниневия совершенно разрушена. Среди древних стен раскинулись лишь многочисленные деревни и посёлки».

В это же время по Месопотамии путешествует ещё один пилигрим — раввин Петахиаш из Ратизбоны(ум. в 1190 г.). В его записках говорится, что Ниневия стала уже горой руин. К сожалению, Петахиаш не сообщает, где она находится. О руинах Ниневии рассказывает и христианский миссионер Рикольдо де Монте ди Кроче, посетивший Месопотамию в 1290 г.

«Потом, воистину великое пространство земли преодолев, прибываем мы в Ниневию, город значительный…»

Ниневия с её многочисленными развалинами, о которых пишет Рикольдо, — это не что иное, как город Мосул! Более подробное описание этих мест оставил баварский лекарь и натуралист Леонгард Роволф из Аугсбурга; он посетил Мосул примерно в 1575 г. В своей работе «Beschreibung der Reise Leonhard Rauwolffen» (1582) он рассказывает о расположенном вблизи города высоком круглом холме, который, подобно пчелиным сотам, густо населён бедняками. «На этом месте и вокруг него, — пишет Роволф, — некогда находился могучий город Ниневия… какое–то время являвшийся столицей Ассирии».

Предположения первых европейских путешественников не всегда были правдоподобны, но всегда увлекательны. Они будоражили и пробуждали надежду найти Ниневию — город, о котором пророк Наум сказал:

«Разорена Ниневия! Кто пожалеет о ней?»

(Наум III, 7)

Ниневия, в 612 г. до н. э. разрушенная и преданная огню победоносными мидийскими войсками, разгромившими в кровавых сражениях ненавистных ассирийских царей, Ниневия, проклятая и забытая последующими поколениями и властителями, стала для европейцев воплощением легенды. Совсем по–иному обстояло дело в арабских странах. В Персии ещё жива была традиция сохранять память о давних временах, а арабские географы, такие, как Абу аль–Фида, Ибн Хаукал или Якут аль–Мустасими, в своих трудах указывали местоположение древних месопотамских городов. Как жаль, что Европа не знала работ этих арабских учёных! И всё же по крайней мере четверо европейских путешественников того периода утверждали, что развалины Ниневии находятся… вблизи Мосула! Я имею в виду Энтони Шерли (1599), Джона Картрайта (1601), Пьетро делла Валле (1616–1625) и Ж. Б. Тавернье (1644). Правда, ни у одного из них не было чёткого представления о том, под каким из многочисленных холмов в окрестностях Мосула погребены остатки этого города. Предположив, что один из холмов скрывает Ниневию, Картрайт довольно точно определил размеры столицы ассирийских царей. Позднее Тавернье утверждал, что Ниневия находится под холмом Наби Юнус, а ещё через сто лет другой французский путешественник «перенёс» город на западный берег Тигра, в верхнее его течение… Лишь в 1766 г. датский учёный и путешественник Карстен Нибур, остановившись в Мосуле по пути из Бомбея, предпринял энергичные поиски, в результате которых наконец было найдено правильное местонахождение Ниневии — под холмами напротив Мосула, на противоположном берегу реки. Однако пройдёт ещё 80 лет, прежде чем Поль Эмиль Ботта и Лэйярд собственными глазами увидят разыскиваемую в течение многих столетий древнюю Ниневию.

К сожалению, рамки нашего повествования, ограниченного по объёму, не позволяют подробно описать все открытия, сделанные в Месопотамии, и приключения её первооткрывателей. Мы рассказали довольно подробно о самом раннем периоде поисков — в особенности поисков Ниневии — только потому, что они, хотя и не ставили перед собой такой цели, более всего способствовали открытию Шумера, точнее говоря, искали следы Ассирии и Вавилона, т. е. материальные свидетельства достаточно глубокого, но известного прошлого. Никто из названных путешественников даже не предполагал, что история Месопотамии уходит корнями в столь далёкие времена, о которых пойдёт речь в этой книге. Не думал об этом и неаполитанский купец Пьетро делла Валле. Отправляясь в 1616 г. в путешествие на Восток, он надеялся лишь заглушить муки любви (родители невесты выдали её замуж за другого). Во время своих многолетних скитаний, которые делла Валле описал в письмах к родным и друзьям, составивших вместе с заключительным отчётом трёхтомное «Описание путешествий…» (опубликовано в 1660–1663 гг.), он исходил вдоль и поперёк земли тогдашней Персии. Мы обязаны ему сведениями об остатках древнейших городов, в частности руин Вавилона и Персеполя. Этот путешественник интересует нас по двум причинам: в письме, датированном 5 августа 1625 г., он рассказывает о своём пребывании на холме Мукайяр, где он нашёл кирпичи, покрытые какими–то удивительными знаками. Аналогичные знаки делла Валле уже видел в руинах Персеполя. Может быть, это фрагменты орнамента? Или, как утверждают арабы, это следы когтей сатаны и демонов? А что, если это странная, доселе неизвестная письменность? Валле настаивает на том, что это письмена. Ведь четыре года назад в письме о посещении развалин Персеполя он воспроизвёл пять знаков, которые, по его мнению, обозначают какие–то понятия. При этом с достойной удивления проницательностью делла Валле заявляет, что их следует читать… слева направо! Такого рода «картинки» он видел несколько раньше на кирпичах в руинах Вавилона. Валле подробно описывает Мукайярскую находку. Ему показалось, что кирпичи были высушены на солнце. Это удивило его, и он, дабы убедиться, что не ошибается, принялся копать в разных местах. В результате Валле обнаружил, что основание постройки было сложено из кирпичей, обожжённых в печах, но по величине не отличавшихся от высушенных на солнце.

Запомним имя этого итальянца — Пьетро делла Валле. Ведь это он первый из европейцев воткнул лопату в песок, скрывавший руины самого древнего шумерского города — Ура (Мукайяра). Это он, купец, бродяга и авантюрист, впервые доставил учёным клинообразные письмена, тем самым положив начало двухсотлетней истории их прочтения.

 

Затруднения со странными знаками

Вторым путешественником, который, подобно делла Валле, сам того не сознавая, наткнулся на следы шумеров, был упомянутый уже датчанин Карстен Нибур. Организовав и возглавив по приказу датского короля так называемую «Арабскую экспедицию», Нибур 7 января 1761 г. выехал из Копенгагена. Среди задач, которые ставила перед собой экспедиция, следует назвать две: сбор памятников древности и поиски Вавилона. Кроме того, Нибур мечтал собрать и изучить как можно больше клинописных текстов, загадка которых волновала лингвистов и историков того времени. Судьба датской экспедиции оказалась трагической: все её участники погибли. Остался в живых лишь Нибур. Преодолевая болезни, не страшась трудностей, он продолжил полное опасностей путешествие по пустыне. Его «Описание путешествий в Аравию и соседние страны», изданное в 1778 г., стало чем–то вроде энциклопедии знаний о Месопотамии. Ею зачитывались не только любители экзотики, но и учёные. Наряду с добросовестным и подробным отчётом о том, что нашёл и увидел в тех краях её автор, книга содержит множество необычайно ценных сведений о памятниках прошлого. Не будем распространяться о деталях, оставим в стороне описания и рассуждения о Ниневии, Вавилоне и Вавилонской башне, отметим главное: именно Нибуру современная наука обязана весьма скрупулёзно и тщательно выполненными копиями персепольских надписей. Поддержав точку зрения Пьетро делла Валле, а также гипотезы ряда других учёных, Нибур был твёрдо убеждён, что настоящие письмена следует читать слева направо. Он первым определил, что надписи, состоящие из трёх отчётливо разграниченных колонок, представляют собой три рода клинописи. Он назвал их I, II и III классами. Хотя прочесть надписи Нибуру не удалось, его рассуждения оказались необычайно ценными и в основном правильными. Он, например, утверждал, что I класс представляет собой староперсидскую письменность, состоящую из 42 знаков. Тому же Нибуру мы должны быть благодарны за гипотезу, что каждый из классов письмён представляет иной язык. Копии, выполненные этим путешественником и открывателем, опубликованные в его книге, а также его аргументированные предположения были использованы Гротефендом при расшифровке клинописи.

Мы уделяем этому вопросу столько внимания лишь потому, что он и оказался ключом к решению загадки существования Шумера. На пороге XIX столетия научный мир уже располагал достаточным количеством клинописных текстов, чтобы перейти от первых, робких попыток к окончательной расшифровке таинственной письменности. Ряд ценных наблюдений высказал Фридрих Христиан Мюнтер, датский учёный. В докладе, прочитанном в Датском Королевском научном обществе в 1798 г., он предположил, что I класс (по Нибуру) представляет собой алфавитные письмена, II класс — слоги и III класс — идеографическиезнаки. Он высказал гипотезу, что все три разноязычные, увековеченные тремя системами письма надписи из Персеполя содержат одинаковые тексты. Эти наблюдения и гипотезы были верны, однако для прочтения и расшифровки указанных надписей этого оказалось недостаточно — прочесть персепольские надписи не удалось ни Мюнтеру, ни работавшему в те же годы Олафу Герхарду Тихсену. Лишь Гротефенд, преподаватель греческого и латинского языков лицея в Гёттингене, добился того, что оказалось не под силу его предшественникам. История эта имеет довольно пикантное начало. Рассказывают, будто Гротефенд, страстный любитель шарад и ребусов, в трактире побился об заклад, что решит «головоломку из Персеполя», чем якобы вызвал хохот и насмешки. Кто мог предположить, что сложнейшая проблема, над которой тщетно бились известные учёные Европы, будет решена скромным учителем? Приступая к работе, Гротефенд пользовался не столько своим опытом завзятого ребусника, хотя этот опыт, несомненно, помог ему, сколько достижениями своих предшественников. Он располагал отличными копиями Нибура, знал описанную Сильвестром де Саси формулу древнейших персидских правителей «царь царей», имел возможность пользоваться словарём Дюперона, содержавшим много древнеперсидских выражений; гипотезы Мюнтера–Тихсена также были ему известны. Всё это, разумеется, никак не уменьшает заслуг Гротефенда, который нашёл решение столь же гениальное, сколь и простое.

Коротко ход его рассуждений можно представить так: колонка, написанная знаками I класса, представляет собой алфавит, насчитывающий около 40 букв. Три из них повторяются особенно часто — это гласные, в том числе буква а (согласно предположениям Мюнтера и Тихсена). Из сосредоточения этих гласных Гротефенд сделал вывод, что перед ним надписи на языке «Зенд». Внимание его привлекла также группа, состоящая из семи клинописных знаков. И Гротефенд принимает за исходное, что они означают слово «царь», а не «царь царей», как думали его предшественники. Но в таком случае группа знаков, предшествующая слову «царь», должна соответствовать имени властелина. В конце концов Гротефенд составил такую схему надписи:

Y, царь великий (?), царь царей,

Х–а, царя, сын, Ахеменид.

Разумеется, прежде чем дойти до этой «слепой» формулы, Гротефенду пришлось тщательно и детально проанализировать каждый знак; он строил предположения, касающиеся грамматических форм неведомого языка, напряжённо думал, анализировал, ещё раз думал и ещё раз анализировал. И что же? Предположения Гротефенда оказались верными. Внимательно изучив и проанализировав исторические данные и подставив вместо символов своей схемы имена владык, он получил следующий перевод надписи:

Ксеркс, царь великий, царь царей,

Дария, царя, сын, Ахеменид.

Трудно представить себе, какого колоссального труда стоил Гротефенду верный перевод этого выражения и какого объёма исследований он потребовал. Ведь древнеперсидские имена были переданы у греческих авторов не всегда фонетически точно и единообразно. Так, имя Гистасп было известно в нескольких вариантах: Гошасп, Кистасп, Густасп, Вистасп. Гротефенд безошибочно расшифровал восемь знаков древнеперсидского алфавита, а лет через 30 француз Эжен Бюрнуф и норвежец Кристиан Лассен нашли правильные эквиваленты почти для всех клинописных знаков, и, таким образом, работа по дешифровке надписей I класса из Персеполя была в основном закончена. Однако учёным не давала покоя тайна письмён II и III классов, да и древнеперсидские тексты ещё плохо читались. В то же самое время, когда Бюрнуф и Лассен публикуют свои работы по древнеперсидской письменности, проходивший службу в Персии майор и дипломат Генри Кресвик Раулинсон также предпринимает попытку расшифровать клинописные надписи. Каковы бы ни были служебные — официальные или неофициальные — интересы Раулинсона, его личной страстью были археология и достигшее в то время первых успехов сравнительное языкознание. Для того чтобы продолжать исследование древних языков, увековеченных в клинописных надписях, требовались новые тексты. Раулинсон, по–видимому, знал о том, что на старинном тракте, около города Керманшах, находится высокая скала, на которой видны колоссальные таинственные изображения и знаки. И Раулинсон отправился в Бехистун. Рискуя жизнью, он взобрался на отвесную скалу, на которой были выбиты огромные барельефы, и приступил к копированию надписи. За лето и осень 1835 г., стоя над пропастью на шаткой приставной лестнице, Раулинсон перерисовал большую часть древнеперсидского текста клинописной надписи из Бехистуна. Вскоре, в 1837 г., Раулинсон отослал в Лондонское азиатское общество скопированный и переведённый текст двух отрывков. Из Лондона эту работу немедленно переправляют в Парижское азиатское общество, чтобы с ней ознакомился выдающийся учёный Бюрнуф. Труд Раулинсона был оценён очень высоко: безвестному дотоле майору из Персии присваивают звание почётного члена Парижского азиатского общества.

Однако Раулинсон не считает свой труд законченным: две оставшиеся нерасшифрованными части Бехистунской надписи не дают ему покоя. Дело в том, что надпись на Бехистунской скале, так же как надпись в Персеполе, высечена на трёх языках. В 1844–1847 гг. Раулинсон, повиснув на канате над глубокой пропастью, срисовывает остальную часть надписи. Теперь в руках учёных оказалось два пространных текста, изобилующих собственными именами, причём содержание их было известно по древнеперсидскому варианту. К 1855 г. Эдвину Норрису удалось дешифровать и второй тип клинописи, состоявший примерно из сотни слоговых знаков. Эта часть надписи была на эламском языке.

 

Загадка происхождения шумеров

Трудности по дешифровке двух первых типов клинописи оказались всё же сущим пустяком по сравнению с теми осложнениями, которые возникли при чтении третьей части надписи, заполненной, как выяснилось, вавилонским идеографически–слоговым письмом. Один знак здесь обозначал и слог, и целое слово. Больше того, одним и тем же знаком могли передаваться различные слоги и даже различные слова. В качестве примера приведём простейший случай: слог, содержащий звук «р», мог быть передан шестью различными знаками, в зависимости от того, с какой гласной он соседствовал (ра, ар, ри, иp, ру, ур). Согласные выступали только в составе слога, тогда как гласные иногда фигурировали как отдельные знаки. Эту «двойственность» прочтения можно проиллюстрировать на таком примере: группа клинописных знаков, обозначающая имя царя — Набукудурриуцур (Навуходоносор), — прочитанная в соответствии со звучанием отдельных знаков, должна была бы читаться так: ан–па–ша–ду–шеш. Поэтому неудивительно, что никто не хотел верить, что когда–то кто–то мог изобрести столь запутанный способ письма. А смельчакам, допускавшим существование подобной системы письменности, расшифровка этих знаков, передающих всю многозначность мёртвого, давно забытого языка, казалась невозможной.

Между тем к середине XIX в. языкознание сделало большие успехи и лингвисты, исследующие структуру древних языков, уже имели за плечами немалый опыт. Дискуссии велись не только вокруг попыток расшифровать клинописные знаки III класса, но и вокруг их происхождения и характера языка, на котором был составлен этот текст. Исследователи задумались над тем, сколь древна клинопись и каким изменениям она подверглась за многовековой период своего существования. Совместными усилиями целого ряда учёных, среди которых прежде всего следует назвать имена Эдварда Хинкса, Уильяма Тальбота и Жюля Опперта, были преодолены огромные трудности в изучении вавилонского языка. Неоценимую помощь в этой работе оказали археологи, доставлявшие многочисленные таблички с надписями. Читать их могли уже и Раулинсон, и Хинкс, и Опперт, и Тальбот. В середине XIX в. человеческий гений одержал ещё одну победу: родилась новая наука — ассириология, занимающаяся изучением всего комплекса проблем, связанных с древней Месопотамией.

Как мы уже говорили, удивительная многозначность клинописи побудила учёных заняться вопросом о её происхождении. Само собой напрашивалось предположение, что письмо, которым пользовались семитские народы (вавилоняне и ассирийцы), было позаимствовано ими у какого–то другого народа несемитского происхождения. К этому выводу пришёл Хинкс в своём труде «О надписях из Хорсабада» (Хинкс, как и многие другие исследователи, считал руины Хорсабада остатками древней Ниневии). И  хотя язык этих надписей, по его мнению, следует считать семитским, сама форма их имеет совершенно иной характер и является индоевропейской по происхождению. Несемитским считает происхождение этой письменности и Раулинсон. В работе, опубликованной в том же, 1850 г., он выводит клинопись из Египта. Несмотря на то что Хинкс и Раулинсон сделали чересчур поспешные выводы, в скором времени опровергнутые наукой (например, вывод о «скифском» происхождении вавилонян), следует признать, что основная их мысль была правильной.

 

«Открытие» Шумера

И вот 17 января 1869 г. видный французский лингвист Жюль Опперт на заседании Французского общества нумизматики и археологии заявил, что языком, увековеченным на многих табличках, найденных в Месопотамии, является… шумерский! А это значит, что должен был существовать и шумерский народ! Таким образом, не историки и археологи первыми чётко сформулировали доказательство существования Шумера. Это «вычислили» и доказали лингвисты.

Слова Опперта были восприняты сдержанно и недоверчиво. Были возражения. Вместе с тем кое–кто в научных кругах высказался в поддержку его гипотезы, которую сам учёный считал аксиомой. Гипотеза Опперта побудила археологов начать поиски материальных доказательств существования Шумера в Месопотамии. Многое в этом плане мог дать тщательный анализ древнейших надписей. В дискуссии о том, прав или не прав Опперт, наиболее яростным его оппонентом выступил Жозеф Галеви, который в течение ряда лет оспаривал существование Шумера и утверждал, что язык, названный Оппертом шумерским, — фантасмагория. «Теория» Галеви, горячо защищаемая им ещё в 1905 г., заключалась в том, что вавилонские жрецы, дескать, ввели идеографическую систему письма, чтобы сделать непонятными для непосвящённых свои записи и переписку. Немало учёных считало шумерские тексты древневавилонскими.

И вот в 1871 г. Арчибальд Генри Сайс публикует первый шумерский текст — одну из надписей царя Шульги. Два года спустя Франсуа де Ленорман выпускает в свет первый том своих «Аккадских исследований» с разработанной им шумерской грамматикой и новыми текстами. С 1889 г. весь учёный мир признаёт шумерологию областью науки и определение «шумерский» принимается повсеместно для обозначения истории, языка и культуры этого народа…

О многих ассириологах и шумерологах, которым мы обязаны знакомством с культурой и обычаями, текстами и эпосом, с царскими надписями и молитвами, мы ещё не раз будем вспоминать на страницах этой книги. Однако уже сейчас хотелось бы назвать хотя бы несколько имён из плеяды исследователей клинописных текстов: Леонард Кинг, Франсуа Тюро–Данжен, Леон Легран, Гуго Радау, Эдвард Кьера, Сирил Гэдд, М. В. Никольский, Арно Пёбель, Адам Фалькенштейн, С. Н. Крамер. В Польше большие заслуги в деле популяризации знаний о Шумере принадлежат проф. Юзефу Бромскому, опубликовавшему первые переводы шумерских текстов на польский язык.

Нет ничего удивительного в том, что не археологи, вырывающие у песков месопотамских пустынь тайны минувших веков, и не историки так уверенно заявили всему миру: здесь находился Шумер. Память о Шумере и шумерах умерла тысячи лет назад. О них не упоминают греческие летописцы. В доступных для нас материалах из Месопотамии, которыми человечество располагало ещё до эры великих открытий, мы не найдём ни слова о Шумере. Даже Библия — этот источник вдохновения для первых искателей колыбели Авраама — говорит о халдейском городе Уре. Ни слова о шумерах! То, что произошло, по–видимому, было неизбежно: первоначально возникшее убеждение в существовании шумерского города лишь впоследствии получило документальное подтверждение. Это обстоятельство ни в коем случае не умаляет заслуг путешественников и археологов. Напав на след шумерских памятников, они не имели ни малейшего понятия о том, с чем имеют дело. Ведь они искали не Шумер, а Вавилон и Ассирию! Но если бы не эти люди, лингвисты никогда бы не смогли открыть Шумер.

После того как Пьетро делла Валле первым добрался до руин Ура, находящихся под холмом Мукайяр, прошло два столетия, прежде чем следующий европеец коснулся развалин шумерского города. В 1818 г. английский художник Робер Кер Портер отправился из Багдада на поиски памятников старины. Он остановился в аль–Ухаймире, где находился фрагмент диоритовой стелы Хаммурапи. Портер не знал, что руины, которые он так внимательно осматривал и срисовывал, не что иное, как остатки шумерского города Киша. Семнадцать лет спустя английский путешественник и видный учёный Джеймс Б. Фрэзер в сопровождении практиковавшего в Багдаде врача Джона Росса проводит поиски в труднодоступных районах Южной Месопотамии и добирается до Варки (Урук), Джохи (Умма) и Мукайяра.

Сообщения о древневавилонских памятниках, рассказы путешественников о холмах, под которыми скрыты таинственные руины, в сочетании с самыми фантастическими бытующими среди местного населения легендами о таящихся под развалинами и песками неисчислимых сокровищах, дискуссии учёных о раскрывающихся перед ними страницах неизвестного прошлого — вот что притягивало людей, и, пожалуй, интерес к этому был в то время не меньшим, чем сейчас к загадкам космоса. А поскольку археологию считали такой областью науки, в которой каждый может сказать нечто весьма существенное, стоит только добыть какой–нибудь древний предмет, охотников прославиться было немало. Сообщения о поразительных открытиях в Месопотамии и Египте побуждали всё большее число людей заниматься ориенталистикой. Возросший интерес к Востоку имел ещё одну причину, никак не связанную с наукой. Это была эпоха великой колониальной экспансии, когда европейские (и не только европейские) державы устремляли жадные взоры на Восток. Правительства и торговые компании финансировали всякого рода экспедиции. На картах Востока, особенно Ближнего и Среднего, быстро стираются белые пятна. Это имело особое значение, потому что именно там пролегал путь в Индию. Некоторые исследователи и археологи выступали сразу в нескольких ролях: они и агенты разведки, и тайные уполномоченные торговых компаний, и советники тех или иных правительств. Во всяком случае, никто не упускал возможности приложить руку к исследованию тайн Месопотамии.

В 1835–1837 гг. английская «Евфратская экспедиция» провела картографические исследования Двуречья. Сведения об отмеченных картографами загадочных холмах, возвышающихся среди песков пустыни, вызвали у Уильяма Кеннета Лофтуса желание своими глазами увидеть это чудо. Случай представился в 1849 г., когда его, известного своим интересом к вавилонским древностям, назначили членом турецко–персидской пограничной комиссии. Отправляясь к месту назначения — комиссия располагалась в Мухаммаре, у впадения реки Карун в Тигр, — Лофтус выбрал сухопутную дорогу. Она была значительно труднее, но зато предоставляла возможность ознакомиться с почти неисследованными районами. Во время этой поездки — путь его пролегал мимо Ниффара, Варки и Мукайяра — Лофтус увидел холмы необычной формы. Подобные холмы он видел впервые. Они произвели на Лофтуса огромное впечатление, поэтому по прибытии на место он тут же выхлопотал отпуск для проведения пробных раскопок. Выбор Лофтуса пал на самый крупный из увиденных им холмов — Варку.

Этот момент следует считать началом серьёзного изучения шумерской эпохи. От современности к древнему Шумеру был проложен мост. Добираясь до Варки, Лофтус во главе небольшого каравана пересёк пустыню между Шатт–аль–Каром и Евфратом. Условия, при которых велись раскопочные работы, оказались невероятно тяжёлыми: людей нещадно жгло солнце и мучила жажда. Воду приходилось возить из Евфрата, а до него было два часа езды. Зачарованный необычным пейзажем, Лофтус жадно глядел на величественные руины. Даже песку, который веками нёс сюда ветер ближневосточных пустынь, не удалось засыпать гигантские развалины… Вот на фоне вечернего неба обозначилась высшая точка холма, который арабы назвали Буварийя. На нём какое–то возвышение, по форме напоминающее башню. Чуть дальше ещё одна «башня», венчающая развалины. «Это Вусвас», — говорят о ней местные жители. По их словам, так звали одного чернокожего искателя сокровищ, который нашёл здесь золото, но исчез бесследно вместе со своей добычей…

Едва прибыв на место, Лофтус поспешил взобраться на вершину Буварийи, чтобы оттуда взглянуть на окрестности. В предвечерние часы, когда в пустыне бывает отличная видимость, он заметил уже известное ему возвышение Мукайяр, находившееся за несколько десятков километров отсюда, за рекой. Ещё дальше, на востоке, где, казалось, небо сливается с землёй, обрисовывались контуры ещё одного холма — Сенкере.

Взволнованный до глубины души, английский геолог даже понятия не имел о том, что стоит на вершине развалин библейского Эреха, что обширный холм на краю горизонта — это остатки города Ларсы, который уже после падения Шумера, с приходом новых племён, превратился в могучее государство.

Три недели, проведённые среди руин шумерского города, вопреки надеждам Лофтуса не дали сенсационных результатов. Раскопки велись на небольшой глубине и в результате были открыты лишь бедные захоронения парфянского периода.

Однако эти довольно скромные результаты не обескуражили Лофтуса и не отбили у него охоты к дальнейшим поискам. Через четыре года он возвращается в Варку, на этот раз по поручению только что созданного в Лондоне фонда ассирийских исследований. Его сопровождает рисовальщик В. Бутчер, наброски которого явились ценным дополнением к отчёту о проведённых исследованиях. Лофтус начинает поиски с вершины Буварийи. Ему сопутствует удача, хотя сам он ещё до конца не понимает ни значения своего открытия, ни того, что им обнаружены памятники, насчитывающие около пяти тысячелетий. Вместе с тем он не может не осознавать всю необычность происходящего: из–под песка показывается искусно украшенная стена, мозаичный орнамент которой состоит из нескольких тысяч небольших разноцветных конусов, вдавленных в неё. Теперь с ещё большей энергией, окрылённый успехом, Лофтус ищет и находит новые удивительные произведения искусства. Рассказы местных жителей ещё больше возбуждают его интерес к холму Вусвас. Контуры руин под толстым слоем песка указывают на то, что здесь скрыто здание, ориентированное по четырём сторонам света. Лофтус приступает к исследованию отвесной южной стены. Немалого труда стоило пробить сквозь мощные стены туннель, который привёл исследователя в небольшие помещения со стенами толщиной от 3 до 6 м. В своих отчётах Лофтус называет эти помещения хранилищами и сокровищницами.

В последующие годы Лофтус совершает сенсационные открытия в Нимруде, Ниневии и других городах. Своими исследованиями, связанными с историей Урука, он вполне заслужил право именоваться пионером шумерской археологии.

Поскольку темой этой книги является история Шумера, нам придётся умолчать о многих, пусть даже очень важных археологических раскопках в Северной Месопотамии, сосредоточив всё внимание на открытиях, непосредственно связанных с Шумером. Поэтому хотелось бы, чтобы знакомый с археологией читатель не удивлялся тому, что здесь опущены имена многих заслуженных первооткрывателей или обойдены молчанием замечательные результаты исследований, проводившихся Лэйярдом в Ниневии. Всех интересующихся этими вопросами отсылаем к книге К. Керама «Боги, гробницы, учёные».

 

Когда откопали Урук

Попытаемся дать хотя бы беглый обзор всех раскопок в Шумере, начатых Лофтусом — открытия Пьетро делла Валле и других исследователей (предшественников Лофтуса) мы оставим в стороне — и ведущихся по сей день.

Хотя Лофтус и обратил внимание археологов на холм Варка, прошло немало лет, прежде чем здесь появились новые группы исследователей. Эдуард Захау, берлинский профессор–ориенталист, совершивший в 1897–1898 гг. путешествие по всей Месопотамии вместе с известным археологом Робертом Кольдевеем, осмотрел холм Варка. После Лофтуса он первый посетил эти районы Месопотамии. С грустью описывает он это забытое богом и людьми место. В раскопанных Лофтусом траншеях можно было встретить одних лишь гиен.

Среди обломков Захау обнаружил черепки, покрытые зелёной и голубой глазурью, то тут, то там из–под песка торчали куски алебастра, поблёскивали на солнце кусочки ляпис–лазури. «Трагическое, угнетающее зрелище», — напишет Захау позднее, имея в виду не только руины — всё, что осталось от минувшего великолепия неведомого города, — но и промахи археологов. Два года спустя здесь ненадолго остановятся члены американской экспедиции, проводившей исследования в Ниппуре. Руководитель этой экспедиции Джон Петере расскажет потом об арабских женщинах, искавших в руинах украшения и предметы, которые затем продавались на базарах. Ближайший сотрудник Петерса Герман Гильпрехт утверждал, что Урук не может считаться благодарным объектом для исследований, поскольку наиболее интересные достопримечательности этого города, одного из древнейших городов Месопотамии, пришедшего в упадок несколько тысячелетий назад, были либо уничтожены, либо разграблены. Такое же мнение десять лет спустя высказал немецкий учёный Ценпфунд, сомневавшийся в том, что после Лофтуса кому–нибудь удастся открыть в Уруке более или менее значительные шумерские памятники. К счастью, это мнение не было расценено как окончательный приговор, обрекающий Урук на забвение.

В ноябре 1912 г. к раскопкам в Уруке приступает хорошо оснащённая экспедиция, организованная Германским обществом ориенталистов, которую возглавил Юлиус Йордан. Работа этой экспедиции ничем не напоминает «кустарные», дилетантские начинания первых археологов. Раскопки ведутся систематизировано, по культурным слоям, всё глубже и дальше в прошлое. Шестимесячный труд экспедиции приносит отличные результаты: откопаны стены нескольких храмов, найдены многочисленные предметы домашнего обихода. Но Первая мировая война прерывает удачно начавшиеся работы: они возобновляются лишь в 1928 г. За одиннадцать сезонов–кампаний, прерванных на этот раз Второй мировой войной, был отрыт ряд слоёв храма бога Ана, который строился разными правителями в течение почти двух тысяч лет. Затем был обнаружен так называемый «белый храм», датируемый периодом Джемдет–Насра около 2800 года до н. э., а также храм богини Инанны — Эанна, воздвигнутый в эпоху Урука — Джемдет–Насра и заботливо реставрируемый на протяжении всей истории Шумера вплоть до основания монархии Селевкидов. Земля открыла учёным тайну мощных городских оборонительных стен первой половины III тысячелетия. Здесь же, в Уруке, были найдены самые древние из известных нам табличек с рисунчатым письмом, плоские и цилиндрические печати, а также, в менее глубоких слоях, таблички более позднего времени, печати и валики, покрытые надписями, разными знаками, и многое другое. Уцелевшие камни боковых стен рассказали учёным о колоссальном размахе строительных работ властителей третьей династии Ура. Среди многочисленной утвари была найдена знаменитая жертвенная алебастровая ваза с тремя рядами барельефов. Под тяжестью обрушившегося здания она раскололась на пятнадцать частей. Исследователи считают, что ваза была повреждена в глубочайшей древности и что шумерские мастера много тысяч лет назад собрали её обломки и скрепили их медными обручами. Не было недостатка и в мелких предметах — фигурках зверей и птиц, изделиях из глины и камня, а также металла. Однако самой ценной находкой — даже по сравнению с алебастровой вазой и древнейшими печатями — оказалась изумительной красоты мраморная женская головка. (Об этом и других памятниках шумерской культуры мы будем говорить в последующих главах.)

Вход в захоронение–мавзолей эпохи третьей династии Ура

Раскопки в Уруке, возобновлённые немецкими археологами в 1954 г. (как мы увидим позже, в этой области наблюдается продолжение исследовательских традиций), дали учёным бесценные материалы различных периодов шумерской культуры — от самого древнего (ок. 3000 лет до н. э.), именуемого культурой Урука, до последнего правителя третьей династии Ура. Холм, полвека назад признанный Гильпрехтом «непригодным для археологических изысканий», оказался бесценной сокровищницей предметов древности. Его раскопки продолжаются.

Как выглядит место, где ведутся археологические работы? Горы песка и щебня из раскапываемых частей города, сверкающие на солнце рельсы узкоколейки, по которой вывозят мусор и песок. Она проходит по ступеням зиккурата, связывает руины древнейших храмов, вьётся среди остатков некогда мощных стен. Не одно поколение археологов уже работало в Уруке. Много тайн раскрылось перед ними, и, однако, нет конца чудесам и находкам. Возьмём хотя бы открытый в сезоне 1966/67 г. неизвестный раньше рукав Евфрата, который предположительно связывал Урук с Нипнуром, или откопанные неподалёку от зиккурата храма бога Ана двухметровые стены, сложенные из огромных камней, или открытое вблизи храма Эанна древнейшее святилище эпохи, предшествующей периоду Джемдет–Насра. Время показало, что правы не те археологи, которые в погоне за сенсацией отказываются от трудных поисков, а те, кто возвращается к местам, казалось бы до конца исследованным, кто без устали ищет и находит. Археологу, утверждает проф. Фуад Сафар, «нужны терпение и отвага, упорство и знания, ибо только людям, обладающим этими качествами, пустыня поведает, что скрывают её недра».

 

Драма в Ниппуре

Жизнь многих первооткрывателей может послужить основой для приключенческого романа или фильма — столько интересного они пережили, в стольких необычайных событиях, совершенно не связанных с древней историей, приняли участие. Всё это были люди с чрезвычайно разносторонними увлечениями. Среди них — наряду с Раулинсоном и Ботта — был также упомянутый выше Генри Остин Лэйярд. Однако нас интересует не политическая его деятельность и не огромные его заслуги в комплексном исследовании прошлого Двуречья, а, к сожалению довольно скромное, участие в изучении истории Шумера. В январе 1851 г. Лэйярд, овеянный славой открывателя Нимруда, Ниневии, Ашшура и других древних городов, выбирает в качестве очередного района поисков холм, названный арабами Ниффер. По–видимому, он много слышал о нём от своих арабских друзей и знал о том огромном впечатлении, которое произвёл вид этого холма на Лофтуса и Фрэзера. Может быть, решающее значение для него сыграло мнение Жюля Опперта, полагавшего, что в арабском названии этой местности отразилось древневавилонское Ниппур. Зрелище песчаных бугров, кое–где возвышающихся над пустыней на 29 м, было впечатляющим. Но чтобы добраться до них, необходимо было переправиться на лодке через опасные болота. Этот путь Лэйярд проделывал каждый день. Он уходил из лагеря на рассвете и возвращался поздно вечером. Прежде всего его заинтересовал самый высокий холм, выступающий над покрытыми песком развалинами. Обломки кирпичей, камни, глыбы сухой глины — всё это, казалось, сулило археологу значительный успех. Сам того не подозревая, он обнаружил руины зиккурата, на котором некогда стоял большой и глубоко почитаемый храм Энлиля — Экур. К сожалению, Лэйярд в первую очередь искал такие памятники древности, которыми можно удивить мир. Среди арабов ходили легенды о якобы спрятанном в руинах огромном чёрном камне. Этот камень заинтересовал Лэйярда. Но, копая неглубоко, он, так же как Лофтус в Уре, наткнулся лишь на скромные могилы парфянского периода. Обескураженный бесплодной погоней за легендарным камнем, измученный приступами лихорадки, Лэйярд приходит к выводу, что в Ниппуре он уже ничего интересного не найдёт, и отказывается от дальнейших поисков. Даже если это правда, если он действительно пережил минуту слабости, то это продолжалось недолго: через 25 дней после ликвидации лагеря в Ниппуре Лэйярд приступает к раскопкам одного из холмов над руинами Ниневии.

Прошло несколько десятилетий, и в 1889 г. в Ниппуре появилась американская экспедиция — первая группа исследователей из Нового Света, которая занималась изучением древней Месопотамии. В неё наряду с руководителем Джоном Петерсом и упомянутым уже Германом Гильпрехтом (немецким учёным, переселившимся в США) входили X. Хейнес и ещё три исследователя. Ни один из членов экспедиции не был археологом, и ни один, кроме Хейнеса (фотографа и администратора), не знал условий работы в Месопотамии. А условия эти были нелёгкими. Надо было не только преодолеть «упорство» земли, не желающей раскрывать свои тайны, но и наладить контакт с местным населением, которое отнюдь не спешило оказывать помощь учёным.

Получив разрешение на раскопочные работы, экспедиция немедленно взялась за дело. Сразу же возникли трудности. Не хватало рабочих. Если 30 лет назад местные жители отнеслись к Лэйярду сердечно и дружелюбно, то теперь они не скрывали своей враждебности. И всё же работы продвигались. Под одним из холмов были обнаружены руины храма, на некоторых обломках сохранились надписи. Этот холм, обозначенный экспедицией № 1, таил в своих недрах остатки дворца. Холм под № 5 оказался кладезем табличек с надписями, почему его и назвали «холмом табличек». В середине апреля работы пришлось прервать: совершенно неожиданно группа учёных была втянута в межплеменные распри. Два рода племени афаков разделяла кровная вражда. Работавший в экспедиции молодой араб, желая помочь своим сородичам в их борьбе с врагами, решил увести лошадей экспедиции и во время совершения кражи был застрелен сторожем. В ответ на это афаки объявили учёным войну и, предводительствуемые сыном местного шейха, напали на лагерь. Почти всё оборудование и оснащение экспедиции было сожжено. К счастью, членам экспедиции удалось спасти добытые с таким огромным трудом материалы. Американцы сумели избежать участи Фреснела и Опперта, которые сорок лет назад в результате нападения арабских разбойников потеряли всё ценное, найденное при раскопках.

В следующем году Петере и Хейнес вновь приезжают в Ниппур. Отношения с местным населением наладились, но сказалось отсутствие археолога–профессионала. Бессистемность поисков, погоня за сенсационными находками, которые могли бы поразить воображение жителей Нового Света, не могли не повлиять на результаты исследований. И всё же их следует признать отличными. При обследовании зиккурата выяснилось, что он строился при царе Ур–Намму. Выкопанный рабочими туннель привёл к слоям раннединастического периода. Во время раскопок на холме №10 были обнаружены руины храма эпохи третьей династии Ура, а среди них — 2000 табличек. Вместе с 5000 табличек, найденных в «холме табличек», это составило огромную коллекцию. Позднейшие исследования привели учёных к выводу, что холм № 5 («холм табличек») представляет собой остатки древнего квартала, где находились библиотека, канцелярии и конторы писцов.

В 1893 г. Хейнес организовал новую экспедицию. Он прибыл в Месопотамию в сопровождении одного только Джозефа Мейера. Хейнес собирался надолго остаться в Ниппуре, чтобы довести до конца работы, начатые в предыдущие годы. Первым несчастьем, обрушившимся на него, были болезнь и смерть единственного помощника — Мейера. Однако это не сломило фотографа из Филадельфии, он не отказался от своих планов. Вызывает изумление сила духа этого человека, который без помощника, в полном одиночестве, невзирая на опасность, жару, усталость и болезни, упорно продолжает работы. Он продержался в пустыне три года и за это время тщательно обследовал два холма, добрался до более глубоких слоёв зиккурата и собрал более 8000 табличек.

В 1899–1900 гг., когда группу учёных из США возглавил Гильпрехт, рядом с ним работал неутомимый Хейнес. Раскопки велись очень тщательно и планомерно. Учёным удалось восстановить план города, определить расположение храмов и жилых кварталов. Копая на большой глубине, они добрались до фундамента зиккурата, сложенного в очень отдалённую эпоху. В Ниппуре была открыта уже известная по другим раскопкам применявшаяся шумерами система дренажа почвы с помощью глиняных труб диаметром от 40 до 60 см, найдены могилы, в которых были захоронены останки людей после их частичного сожжения. Огромное значение имело открытие храмовой библиотеки, которая дала учёным около 20 000 табличек.

После этого в Ниппуре надолго воцарилась тишина. Почти полвека никто — за исключением непрошеных «гостей», искавших в руинах ценные, пользующиеся спросом на антикварном рынке предметы, — не нарушал покоя священного города. Археологические работы возобновились только в 1948 г., когда американская экспедиция (в её состав входили такие исследователи, как Дональд Маккоун, Карлтон Кун и Торкильд Якобсен) добралась в юго–восточной части зиккурата до храма эпохи третьей династии Ура, над которым строили свои святилища сначала вавилоняне, а затем ассирийцы. Углубив раскоп, учёные открыли ещё более древний фундамент. Здесь же были найдены таблички с записью молитвенных гимнов (в частности, гимн в честь богини Нанше), судебных протоколов, а также хозяйственных расчётов. Во время сезона 1961 г. американцы нашли «клад» — более 50 фигурок, сложенных под полом храма. Эта находка, как и обнаруженные в Телль–Асмаре (Эшнунне) и Хафадже статуэтки, говорит о религиозных обычаях шумеров первой половины III тысячелетия до н. э.

Очередным шумерским городом, куда направились исследователи, был Киш. В 1816 г. британский чиновник по особым поручениям на Ближнем Востоке, страстный любитель древностей, богач Д. С. Букингэм во время одной из своих поездок обратил внимание на два холма аль–Ухаймир, разделённые высохшим руслом реки (предполагают, что 5000 лет назад здесь протекал Евфрат). Своими впечатлениями он поделился с Портером. Букингэм допускал, что аль–Ухаймир, где среди уже открытых мощных кирпичных стен выделялись более светлые, поблёскивающие слои пепла, может быть одним из районов разыскиваемого Вавилона. Не привыкший к адской жаре пустыни и ураганным ветрам, путешественник не захотел предпринимать поиски на свой риск и за свой счёт. Портера же уговаривать не пришлось. В сопровождении Карла Беллино, секретаря британского резидента в Багдаде, тоже увлекавшегося археологией, Портер отправился на место раскопок. Здесь он нашёл кирпичи с надписями, несколько обломков алебастровой плиты с текстом и часть стелы Хаммурапи. Но самое главное — Портер сделал зарисовки руин. Эти рисунки в будущем станут бесценным документом.

А) Статуэтка молящегося мужчины из Телль–Асмара

Б) Фигурка молящейся женщины из Хафаджи

Полевые археологические исследования в Телль–аль–Ухаймире впервые стали проводиться в 1852 г. Организованная французским правительством экспедиция, возглавляемая Фюльгенцием Фреснелом и Жюлем Оппертом, проработала здесь в течение недели. Во время пробных раскопок были обнаружены кирпичная мостовая эпохи Навуходоносора II, базальтовая статуэтка более ранней эпохи и множество мелких предметов. Спустя 60 лет сюда прибыл соотечественник Фреснела и Опперта Анри де Женуяк. После трёх месяцев напряжённых поисков французский археолог обнаружил зиккурат из красного кирпича и возвышающиеся над ним руины храма бога войны Забабы. Кроме того, в западной части возвышенности, на месте поселения, было собрано множество табличек.

После Первой мировой войны, начиная с 1923 г., в Телль–аль–Ухаймире вела работы объединённая группа археологов Оксфордского университета и Чикагского музея естественной истории, возглавляемая Стефеном Лэнгдоном и Эрнестом Маккеем. В центре внимания всех десяти экспедиций, организованных этой группой, был восточный холм с руинами, относящимися к глубочайшей древности. В ходе раскопочных работ на холме «А» был открыт знаменитый дворец из плоско–выпуклого кирпича, построенный предположительно при царе Месилиме. Дворец неплохо сохранился. Археологам удалось точно воспроизвести его план. Уцелели фрагменты лестниц, многочисленных залов и помещений различного назначения, а также фрески и рельефы. В руинах была найдена каменная табличка с рисуночным письмом. Дворец, вероятно, подвергся разрушению или был покинут обитателями ещё в раннединастический период и никогда не отстраивался заново. К тому же времени относятся и захоронения: возможно, руины (или опустевший дворец) использовались в качестве кладбища. В гробницах было обнаружено множество различных предметов: медные орудия, украшения из жемчуга, золота и серебра, печати из известняка, шпата, лазурита и красного железняка. В одном из погребений археологи нашли глиняную модель двухколёсной повозки, в нескольких других — страусовые яйца. Интересный материал дали раскопки западного холма, где было обнаружено так называемое кладбище с гробницами эпохи Месилима, напоминающими по конструкции гробницы Ура. В некоторых из них обнаружены следы коллективных захоронений. В более глубоких слоях найдены глиняные изделия, характерные для эпохи Джемдет–Насра.

 

Некогда здесь был густонаселённый край

А теперь, следуя за «календарём археологических открытий», перенесёмся в один из самых неприветливых уголков Месопотамии — в Телль–аль–Мукайяр, откуда в 1625 г. делла Валле вывез кирпич с надписью. В 1835 г. через эти места проезжал Джеймс Б. Фрэзер. Потрясённый зрелищем разбросанных среди пустыни бесчисленных холмов с руинами, Фрэзер посвятил этому путешествию книгу, в которой высказал предположение, что поразившая его пустыня некогда представляла собой «прекрасный, цветущий и густонаселённый край».

О поездке в Мукайяр мечтал Раулинсон, однако осуществить это желание ему помешала работа над расшифровкой Бехистунской надписи. Раулинсон подал идею исследовать мукайярский холм своему коллеге, британскому вице–консулу в Басре Д. Е. Тейлору, который страстно увлекался археологией. Когда Британский музей по рекомендации Раулинсона предложил ему взять на себя руководство археологическими раскопками в Мукайяре, он с радостью согласился. В начале 1854 г. Тейлор прибыл на место. Он знал Мукайяр по описаниям, однако то, что он увидел, произвело на него ошеломляющее впечатление: усеянная холмами пустыня напоминала бурный океан. Между холмами, поднимая песчаные вихри, носился ветер; там же, откуда ветер сдул песчаный покров, обнажились какие–то обломки, части разрушенных зданий. Сомнений быть не могло — перед ним огромный город, погружённый в глубокий, вечный сон, город, который ему предстояло разбудить. С чего начать поиски? Опытный глаз из множества холмов выбирает один, расположенный в северной части этого района. Его очертания напоминают трёхэтажное здание, причём третий этаж, как легко заметить, на 5–6 м смещён по отношению ко второму. Угадываются даже колонны и лестница, идущая вдоль склона. Тейлор руководит раскопками, производимыми местными жителями. Постепенно возникают остатки стен, колонн, лестниц. По словам старожилов, над третьим этажом когда–то возвышался огромный дворцовый «зал», который ещё помнят их отцы и деды. Прежде всего Тейлор пытается найти надписи о том, кто строил этот храм. Подобные надписи вавилоняне обычно размещали на наружных углах стен. И Тейлор находит все четыре. Перед ним храм бога Нанны (вавилонского Сина) города Ура. Эта весть вскоре облетела весь мир: найден библейский Ур.

Это были годы величайших археологических открытий, когда люди, казалось, уже привыкли к сенсациям. Но такому сообщению трудно было поверить. Из надписей следовало также, что храм восстановил во славу бога луны Нанны вавилонский царь Набонид, что начали его строительство царь Ур–Намму и его сын, царь Шульги, что в годы, предшествующие царствованию Набонида, многие цари строили «дом Нанны — Сина».

Между тем работы продолжались. Было раскопано довольно большое здание из крупного кирпича. Стены его сохранились настолько хорошо, что здесь поселились рабочие Тейлора. После того как была выкопана шахта, появилась возможность обследовать фундамент зиккурата. Это расположенное в нижних слоях раскопа, сложенное из плоско–выпуклого кирпича огромное сооружение свидетельствует о незаурядном мастерстве зодчих древности. В западной его части обнаружили два кувшина с табличками, каждая из которых была заключена в глиняный «конверт». Когда работы уже близились к концу, Тейлор нашёл ещё два таких кувшина, несколько конусов, покрытых клинописными знаками, и много других предметов, относящихся к различным эпохам.

Как ни странно, но после удивительных открытий Тейлора Ур более шестидесяти лет прождал очередного археолога. В 1918 г., когда ещё шла война, сюда по поручению Британского музея приехал офицер разведки, проходивший службу в Багдаде, Кэмпбелл–Томпсон. Ему удалось собрать кое–какой, довольно скромный археологический материал. А через год здесь начал вести раскопки Г. Р. Халл. Халл раскопал часть восточных стен «района храмов», занимавшего платформу, представлявшую собой неправильный четырёхугольник, самая длинная сторона которого — 400 м. Здесь находились храм Нанны, зиккурат и ещё несколько храмов. Проведённые Халлом измерения показали, с каким размахом строили зодчие древности. Кроме храмов Халл раскопал городские стены и жилые дома. Затем он приступил к раскопкам стен большого сооружения, которое назвал дворцом Ур–Намму. Среди развалин дворца Ур–Намму были обнаружены две головы из диорита — фрагменты изваяний эпохи Шульги и множество глиняных сосудов.

Однако наиболее интересные памятники старины были обнаружены в Уре за двенадцать экспедиций (1922–1934), которыми руководил Леонард Вулли, один из выдающихся археологов. О замечательных открытиях Вулли мы будем подробно говорить в последующих главах, а пока лишь отметим, что благодаря его изысканиям Ур поистине ожил, превратился в один из наиболее изученных городов древности.

Если прежде археологи стремились как можно больше раскопать и изучить, то теперь перед ними возникла новая и, может быть, более сложная задача — уберечь от разрушения памятники старины. Вырванные у пустыни драгоценные реликвии, оказавшись без защитного покрова, каким являлся для них толстый слой песка, с ужасающей быстротой разрушаются под губительным воздействием солнца и дождей. Поэтому учёным приходится сейчас не только решать загадки прошлого, но и ломать голову над тем, как сохранить освобождённые от песка древние сооружения. Иногда предпринимаются попытки реставрировать отдельные здания, хотя строительный материал, применявшийся в древнем Двуречье, чрезвычайно усложняет эти работы. Тем не менее реконструкция зиккурата в Уре идёт успешно. Группа иракских специалистов ведёт наблюдение за тем, чтобы этот памятник шумерского зодчества был восстановлен максимально близко к его первоначальному виду.

Раскопки ведутся также в ближайших к Уру населённых пунктах — Телль–эль–Обейде и Эреду.

Руины древних городов, скрытые под песками курганов Абу–Шахрейн, неподалёку от Ура, заинтересовали ещё Тейлора. Его внимание привлёк многогорбый трапециевидный холм посреди мёртвой пустыни, возвышающийся над окрестностями на 12 м, со склонами, обращёнными на четыре стороны света. Трудно поверить, что несколько тысячелетий назад здесь шумело море, а город располагался на берегах пресноводной лагуны, оставившей после себя единственный след — раковины речных улиток, которые сейчас находят в песке пустыни. В столице бога Энки, Эреду, Тейлор — он в то время не знал, в каком именно шумерском городе оказался, — раскопал большого базальтового льва и остатки здания из плоско–выпуклого кирпича. Его внимание привлекли также развалины высокого сооружения, венчающего руины города.

Несколько более тщательно обследовал Эреду Кэмпбелл–Томпсон. Он нашёл базальтового льва, частично уже засыпанного кочующими песками, раскопал основание лестницы, расположенной вдоль юго–восточной стены и ведущей на верхние этажи зиккурата. Приехавший сюда через год Халл обнаружил кирпичи с печатью Амар–Зуэна, третьего правителя династии Ура, и более древние, с печатью Ур–Намму. Халл раскопал также пять жилых домов, состоящих из нескольких строений, и фрагменты двух городских улиц. На стенах домов сохранилась штукатурка, кое–где разрисованная широкими (7,5 см) красными и белыми полосами.

Пожалуй, нет другого места на земле, где условия работы археологов были бы так тяжелы, как в Эреду. Здесь почти беспрестанно неистовствуют песчаные бури, а когда ветер стихает, нещадно палит солнце. «Холм хранит свои тайны в сердце безводной пустыни. Природные условия делают продолжительные археологические работы здесь почти невозможными», — с сожалением писал в 1928 г. Стефен Лэнгдон, археолог, прекрасно знающий Двуречье. Песчаные бури поднимаются внезапно, и через несколько мгновений становится совершенно темно; песок образует сплошную стену, сквозь которую никакому, даже самому бывалому и знающему пустыню путешественнику не пробиться. Становится нечем дышать; крупные острые песчинки проникают всюду, засоряют глаза, душат. Горе человеку, чьи нервы не выдержат такого натиска! Беда, если он, полузадушенный, попытается бежать! После того как буря утихнет и песчаные вихри улягутся, он может оказаться так далеко от лагеря экспедиции, что без посторонней помощи будет не в состоянии вернуться к своим. Случалось, что затерявшихся, обессиленных людей обнаруживали только через много часов и далеко от Эреду, хотя до бури они находились в каких–нибудь 100 м от основания холма.

Но Эреду влечёт к себе. В 1946–1949 гг. здесь по поручению правительства Ирака работала группа иракских учёных: Надж аль–Азиль, Фуад Сафар и Мухаммед Али Мустафа. В экспедиции принимал участие Сетон Ллойд. У Эреду было вырвано немало тайн. Но какой самоотверженности и твёрдости духа потребовало это от археологов! Казалось, все песчаные бури объединились против учёных: то, что вчера было раскопано, сегодня снова оказывалось под слоем песка; песок не щадил и базу экспедиции; в борьбе с ним приходилось прибегать к помощи современной техники. Любопытна в этом смысле история базальтового льва: более ста лет назад он был раскопан Тейлором, затем, спустя семьдесят лет, его вновь нашёл Халл, а теперь иракские учёные обнаружили его под полутораметровым слоем песка! Напомним, кстати, что фрагменты такой же фигуры льва были найдены в 2 км от Эреду. Каким образом очутились там обломки чёрного базальта, неясно (может быть, их «перенесли» туда кочующие пески?). Большинство учёных считают, что эти львы составляли пару, охранявшую вход в храм бога Энки в эпоху третьей династии Ура.

Судя по данным археологии, цари третьей династии Ура строили в Эреду много и с размахом. Кирпичи с надписями Ур–Намму, Шульги и Амар–Зуэна говорят о том, что эти правители, разрушив старые здания — преступление, которого им не могут простить современные археологи, — соорудили на их месте высокую, укреплённую каменной стеной платформу площадью 300 м2, а на ней уже возводили храмы. При помощи глубоких шахт археологи добрались до разрушенных шумерскими строителями более ранних культурных слоёв. Снимая одно напластование за другим, исследователи дошли до слоя, отражавшего деятельность строителей эпохи Джемдет–Насра и Урука IV. Под ним находились ещё более глубокие слои со следами строительных работ, что говорит о чрезвычайной древности всей постройки. Всего было вскрыто 17 слоёв, представляющих собой последовательные этапы строительства храма в честь бога Энки. Что же касается населённости этого района, то следы деятельности людей обнаружены в 19 культурных слоях. На холме, расположенном в километре к северу от центральной платформы, Фуад Сафар раскопал два больших дворца, построенных из высушенного на солнце плоско–выпуклого кирпича. Наружные стены этих строений имеют толщину 2 м 60 см, внутренние — 1 м 30 см. Произведённые Сафаром измерения показали, что план эредских дворцов, воздвигнутых в первой половине III тысячелетия, полностью совпадает с планом дворца «А» в Кише. В жилом районе были обнаружены прекрасно сохранившиеся стены одного из домов, даже своды над некоторыми дверными проёмами, а размер окон легко угадывался. Сохранилось и большинство боковых помещений, окружавших центральный зал. В одном из них имелась лестница, которая вела на крышу. Из многочисленных мелких находок следует назвать глиняную модель парусника, почти идентичную серебряному кораблю из «царских гробниц» Ура. Найденная в развалинах дворца шестнадцатисантиметровая алебастровая статуэтка мужчины напоминает фигуры на стеле Эаннатума. На голове у мужчины высокий конусообразный шлем, глаза и оружие сделаны из перламутра и лазурита. К сожалению, на статуэтке нет надписи, указывающей, чьё это изображение.

Археологические раскопки в Эреду, продолжающиеся по сей день, полностью подтвердили догадку учёных о том, что этот город является одним из самых древних поселений в южной части долины Двуречья, что именно здесь появились первые шумеры, здесь было их первое царство и отсюда они двинулись дальше, на север и восток, на завоевание всей долины Тигра и Евфрата.

 

Эти сокровища притягивали словно магнит

Читатель, несомненно, обратил внимание на то, что между учёными, искавшими следы месопотамской, а следовательно, и шумерской культуры, и даже между государствами, которые эти учёные представляли, в середине XIX в. разгорелось соперничество за обладание как можно более обширной, богатой и уникальной коллекцией месопотамских древностей. Это стало делом чести для музеев столиц крупных государств. Правительства и государственные музеи, проводившие научные исследования, охотно субсидировали археологические экспедиции. За сокровищами устремились дипломаты, военные и служащие компаний; им удавалось собрать некоторое число исторических памятников и документов. Однако этот ажиотаж принёс немалый вред науке, потому что участники экспедиций были заняты главным образом поисками таких предметов, которые могли произвести впечатление на публику. Характер ведения поисков в тот период, варварское обращение с бесценным археологическим материалом, слабость археологии как науки, отсутствие специалистов и разработанной методики исследований — всем этим можно объяснить то множество пробелов, которое существует в наших знаниях о шумерах.

К середине XIX в. в Лувре уже содержится множество памятников вавилонской и ассирийской культуры, привезённых в основном Ботта. Французские исследователи кружат по Месопотамии. Где только они не ведут поиски! Лишь в местах шумерских поселений они появляются довольно редко. Посетители музеев хотят видеть новые экспонаты; правительства из соображений престижа — ведь это стало чуть ли не вопросом национальной чести! — охотно ассигнуют деньги; учёные, занимающиеся проблемами языка, истории и культуры, с нетерпением ждут новых текстов.

В 1872 г. французским вице–консулом в Басре был назначен страстный поклонник древности, археолог–любитель Эрнест де Сарзек. Основываясь на данных Опперта, который в 1851–1855 гг. прошёл из конца в конец всю Месопотамию и ознакомился с районами, где велись археологические раскопки, де Сарзек в качестве объекта для поисков выбирает холмы Телло, надеясь найти там нечто «необычайно интересное». От своего приятеля купца Асфара вице–консул немало слышал о статуях и кирпичах с надписями, которые местные жители находили в этих холмах. И всё же, отправляясь в марте 1877 г. в сопровождении архитектора де Севеланжа в пустынные, никем по–настоящему не обследованные места, де Сарзек не был уверен — он сам это подчёркивает — в правильности своего выбора. Однако счастье сопутствовало ему. Заручившись поддержкой местного шейха, де Сарзек начинает копать и сразу же убеждается в том, что эти холмы действительно «подлинные сокровищницы древности». Удачи следуют одна за другой: город, где велись раскопочные работы, с упадком государства шумеров утратил своё значение, и в последующие эпохи здесь редко селились люди, поэтому уже под верхними слоями песка начинают попадаться старинные кирпичи с надписями, обломки сосудов, глиняные конусы, сплошь покрытые клинообразными письменами. А у подножия одного из холмов лежал фрагмент большой статуи, на плечах которой красовались искусно выполненные классические по форме клинописные знаки. Эта находка и решила вопрос о месте поисков. Земля щедро раскрывает перед исследователями свои тайны, раскопки дают богатейший материал, но из–за жары и отсутствия воды в середине июня приходится прервать работы. Новый раскопочный сезон де Сарзек открывает в феврале. За четыре месяца ему удаётся закончить раскопки дворца, обследовать фундамент платформы и изучить план города.

В руинах обнаружены фрагмент каменной плиты, известной в науке под названием «Стелы коршунов», и нижняя часть найденной в предыдущем сезоне статуи. Когда де Capзеку стало известно, что этим изваянием всерьёз заинтересовался Ормузд Рассам, путешественник и археолог, ученик и друг Лэйярда, он хотел вывезти его. Но сделать это не удалось: основание статуи оказалось слишком тяжёлым.

На следующий год в Телло приехал Рассам и проработал там несколько недель. Он тоже не смог вывезти статую, но в его руках оказалось множество табличек и надписи правителя Гудеа. Кроме того, было сделано несколько пробных раскопов.

Открытие Телло навсегда связано с именем де Сарзека. Этот замечательный археолог вновь приехал туда в 1880 г. и в течение последующих двадцати лет руководил десятью экспедициями, во время которых были найдены голова огромной статуи Гудеа, семь его менее крупных скульптурных портретов, недостающие фрагменты Стелы коршунов Эаннатума, множество статуэток и фигурок из бронзы. Де Capзеком были раскопаны величественные и великолепно отделанные храмы, жилые дома, «архив», где хранились десятки тысяч табличек самого различного содержания, в том числе судебные протоколы, на основании которых было детально изучено шумерское законодательство. Раскопанные культурные слои раскрыли историю города и последовательные этапы его строительства. В нижних слоях кроме кирпичей и предметов домашнего обихода обнаружили изделия шумерских ремесленников первой половины III тысячелетия до н. э.

Вскоре после того, как в Телло начались археологические работы, учёные отождествили найденный город с шумерским Лагашем.

Сейчас легко говорить об этих находках, но чего они стоили де Сарзеку! Конкуренты с завистью и неприязнью следили за его успехами. Не обошлось даже без интриг — была сделана попытка восстановить местное население против французской экспедиции. Но де Сарзек — не только археолог, но и дипломат (с 1888 г. он — консул, аккредитованный в Багдаде) — не оставался в долгу у своих противников. Сломить его смогла только болезнь. В 1900 г. де Сарзек слёг. И  хотя после длительного лечения ему удалось ненадолго подняться, продолжать раскопки он уже не мог.

Наука многим обязана де Сарзеку. Обнаруженные им надписи дали возможность Опперту, Гейзе и Амио доказать существование языка шумеров. На основе его материалов в результате систематических изысканий были подробно изучены отдельные периоды истории Шумера, в особенности эпоха первого расцвета Лагаша (XXIV в. до н. э.) и второй расцвет этого города–государства (шумерский Ренессанс, годы царствования третьей династии Ура — XXI в. до н. э.).

После де Сарзека руководство работами в Телло взял на себя Гастон Крос. В 1903–1909 гг. им были организованы четыре экспедиции, получены ценные материалы о шумерском зодчестве и обследовано кладбище под так называемым холмом «Н». В 1929–1931 гг. Анри де Женуяк дошёл до культурных слоёв, соответствующих эпохам Джемдет–Насра, Урука и Эль–Обейда. В экспедициях Женуяка принимал участие Андре Парро, который впоследствии возглавил работы. Среди открытий Парро следует назвать гробницы преемников Гудеа.

Трудно перечислить все археологические открытия, благодаря которым стало возможно изучение языка, истории, культуры и быта народа и государства, на протяжении тысячелетий пребывавших в забвении. Это заняло бы слишком много места. Поэтому назовём лишь некоторые.

Настойчивости и энергии немецкого археолога Роберта Кольдевея, который вслед за Гильпрехтом больше года провёл в Фаре, мы обязаны открытием города Шуруппака, в руинах которого были найдены различные предметы и всевозможные таблички, в том числе содержащие списки богов, чиновников, перечни строений и многое другое. Пожалуй, ещё более значительным следует считать открытие, сделанное Кольдевеем тремя годами раньше. В 1887 г. Кольдевей начал раскопки двух холмов неподалёку от Телло. На выбор места работ повлияло то обстоятельство, что именно в районе Телло де Сарзеком были сделаны необычайно интересные находки. Под холмами близ Телло Кольдевей надеялся найти не менее ценные памятники старины. Холмы Сургул и Эль–Хибба возвышались над пустыней более чем на 10 м. Прорыв в Шургуле десятиметровую вертикальную шахту, археологи обнаружили захоронения, которые затем стали попадаться всюду, где бы они ни копали. Погребения выглядели необычно: в них покоились полуобуглившиеся останки, в большинстве случаев завёрнутые в циновки; часть пепла и сожжённых костей находилась в урнах. Рядом лежали топоры и пучки стрел, золотые украшения и изделия из глины. В сосудах хранились финики, зерно, маслины, вино. Гробницы разделялись проходами–улочками, настолько узкими, что по ним трудно было передвигаться. Было ясно, что археологи открыли город мёртвых. Загадка Сургула до сих пор ждёт разрешения.

Более обильный материал дали раскопки холма Эль–Хибба; здесь были раскопаны стены храма, в котором, по–видимому, воздавали почести повелительнице подземного царства Эрешкигаль.

Голова божества из Телль–Асмара

В числе важнейших археологических открытий следует назвать ещё несколько. В 1902 г. немецкий учёный Вальтер Андрэ открыл Умму, а в 1903 г. — Адаб, где впоследствии вели поиски другие археологи, в частности американцы Бенкс и Пирсон. В 1919 г. по инициативе уже известного нам по раскопкам в Уре Г. Р. Халла начались работы в Телль–эль–Обейде, которые продолжаются и по сей день. Здесь были обнаружены следы наиболее древней месопотамской культуры. С 1925 г. велись раскопки в Джемдет–Насре, где Стефен Лэнгдон открыл материальные свидетельства более позднего по сравнению с эпохой Эль–Обейда периода истории культуры древнего Двуречья. В 1930–1936 гг. американский учёный Генри Франкфорт при раскопках в Телль–Асмаре обнаружил руины Эшнунны; позднее, в 1935–1937 гг., он открыл Телль–Аграб. С недавнего времени датская экспедиция ведёт исследования на одном из островов архипелага Бахрейн, который, по–видимому, был перевалочным пунктом на пути шумеров к берегам Тигра и Евфрата.

Много тайн ещё хранят пески Месопотамской равнины. Но благодаря усилиям многих поколений исследователей — учёных, искателей приключений и просто людей, глубоко интересующихся прошлым человечества, шагающих в одиночку, с рюкзаком за плечами или оснащённых современной техникой, бредущих наугад или вооружённых знаниями и опытом предшественников, — благодаря труду десятков и сотен неутомимых археологов мы можем сегодня составить представление о том, что происходило в Двуречье четыре–пять тысячелетий назад, можем подробно рассказать о царях и жрецах, о ремесленниках и крестьянах, о жизни и занятиях шумеров и о превратностях их судьбы.

 

Человеку, побывавшему сегодня в Южном Ираке, в той его части, которую, словно две руки, с двух сторон обнимают Тигр и Евфрат, между 33 и 31 градусами северной широты, трудно поверить, что пять–шесть тысячелетий назад здесь был один из самых многолюдных и, как полагают, самый цивилизованный уголок нашей планеты. Сейчас эти места, пустынные, с бесчисленными топями и болотами в поймах рек, выглядят в высшей степени неприглядно. Солнце с безоблачного неба излучает зной; сильные ветры гонят тучи песка; скудные дожди выпадают редко; лишь на короткое время, весной, жёлто–бурая пустыня расцвечивается зеленью трав и яркой пестротой цветов. Угрюма эта земля. Однако именно здесь возник очаг цивилизации на земле — древнейшая из известных культур, древнейшее из открытых до сих пор государств.

 

Древнейшее население Двуречья

Данные археологии говорят о том, что в VI и V тысячелетиях до н. э. сначала в Северной, а затем и в Южной Месопотамии существовали осёдлые поселения, жители которых занимались не только охотой, рыболовством и собирательством, но также земледелием. И в северной и в южной частях Двуречья возникали как близкие друг другу, так и существенно различающиеся между собой культуры. До нас дошли следы этих культур: изделия из камня и глины, сосуды с характерным для каждой из них способом орнаментации, орудия труда, охотничье оружие, украшения, фигурки и статуэтки, отражающие древнейшие верования.

Наши сведения о народах, которые некогда жили на этой территории, создавали здесь древнейшие культуры и основывали первые поселения, очень скудны. К числу наиболее древних поселений принадлежит открытое в 1948 г. экспедицией Роберта Брейдвуда поселение в Калат Джармо, возникшее, по–видимому, в VII тысячелетии. Оно находилось приблизительно в 50 км к востоку от города Киркук, в северной части Месопотамской равнины, между реками Нижний Заб и Дияла. Брейдвуд и его сотрудники опубликовали материалы, из которых явствует, что Джармо было осёдлым поселением. Так в эпоху неолита был сделан решающий шаг — переход от кочевого образа жизни к осёдлости. Глиняных сосудов здесь не обнаружено — должно быть, их ещё не умели делать. Зато найдено множество глиняных фигурок животных, благодаря которым стало известно, что жители Джармо уже одомашнили собак, свиней, коз и овец. Между камнями, служившими жерновами, сохранилось зерно. Однако, поскольку каменные мотыги не обнаружены, учёные полагают, что жители Джармо ещё не умели обрабатывать землю, а лишь собирали дикорастущие злаки. Глиняные статуэтки богини–матери свидетельствуют о существовании уже зачатков религии. Методом радиокарбонного анализа, при помощи которого современная археология определяет возраст находок, установлено, что поселение в Джармо возникло не позднее 4750 г. до н. э. Через два года после открытия, сделанного Брейдвудом, неподалёку от Джармо было раскопано ещё одно поселение подобного типа. Существует предположение, что жители Двуречья пытались вести оседлый образ жизни и в более ранние периоды. Об этом свидетельствуют, например, раскопки в Барда Балка.

Несколько более молодой по сравнению с культурой Джармо является культура Хассуна, получившая название от города близ Мосула, открытого в 1943–1944 гг. экспедицией Иракского музея. Здесь уже нашли и глиняные сосуды с расписным орнаментом, и каменные сельскохозяйственные орудия. Дома жителей Телль–Хассуна, вначале примитивные, из одного помещения, впоследствии расширяются: двор окружают сразу несколько строений. Обнаруженные здесь орудия труда и предметы повседневного обихода свидетельствуют о том, что жители этого поселения быстро осваивали ремесло и искусство украшения сосудов. За короткое время они научились изготовлять большие глиняные сосуды для хранения зерна, складывать специальные печи для выпечки хлеба и многое другое.

Подобные поселения обнаружены и в других районах Месопотамии, например в нижних культурных слоях Ниневии и в Арпачии. Более того, предметы материальной культуры, найденные в поселениях, расположенных на большом расстоянии от Месопотамии, например в Сирии, тоже обнаруживают сходство с глиняными изделиями из Телль–Хассуна. Эти пока ещё весьма скромные и спорные свидетельства культурной общности, охватывающей пространство от Тигра до берегов Средиземного моря, безусловно, представляют одно из важнейших открытий послевоенного времени.

Не следует забывать: речь идёт о каменном веке, когда человек ещё не знает металла, мир вокруг дик и непонятен, лишь немногие участки земного шара заселены, а расстояние в 200–300 км представляется огромным и преодолеть его труднее, чем спустя 10–20 столетий тысячи километров, разделяющие страны с многочисленным населением. И тем не менее люди познают мир, завоёвывают, заселяют новые территории, принося с собой традиции уже созданной ими ранее культуры. Всё это необходимо помнить, чтобы понять процессы и события, связанные с появлением шумеров на берегах Тигра и Евфрата.

Но пока ещё шумеры не появились на месопотамской сцене. Другие доисторические культуры возникают и расцветают в долине Двуречья. Населяющие этот район народы осуществляют очередной — после перехода от кочевого образа жизни к осёдлости — скачок в развитии цивилизации и культуры. Кончилась эпоха неолита, представителями которой были жители Джармо и Телль–Хассуна. Около середины V тысячелетия народы Передней Азии вступают в халколит — медно–каменный век. Первые следы этой новой культуры мы находим в северной части Месопотамии, на берегах притока Евфрата — Хабура. Здесь, в Телль–Халафе, неподалёку от которого сейчас находится оживлённая железнодорожная ветка Бейрут–Багдад, в 1911 г. начал археологические раскопки барон Макс фон Оппенгейм. Это произошло спустя 12 лет после того, как местные жители сообщили ему о том, что, по их мнению, Телль–Халаф скрывает руины очень древнего поселения. Собираясь хоронить на холме покойника, они убрали верхние слои нанесённого ветром песка и наткнулись на каменные изваяния животных с человеческими головами. Испуганные люди в панике разбежались.

Проведя несколько экспедиций перед Первой мировой войной и в 1927–1929 гг., Оппенгейм добрался до самых глубоких слоёв. Изумительной красоты расписные лепные сосуды, по мнению специалистов, являются наиболее совершенными из всех изделий подобного рода, выполненных в древности. Трудно представить себе, каким образом древним мастерам удалось добиться такой законченности формы без помощи гончарного круга. Сосуды изящно украшены чёрным и оранжево–красным орнаментом в виде геометрических фигур и изображений птиц, животных и людей, покрыты глазурью и обожжены в специальных закрытых печах при высокой температуре, благодаря чему напоминают изделия из фарфора. Такие же закрытые гончарные печи, в которых регулировалась температура, обнаружены в Каркемише, Тепе–Гавра и других доисторических поселениях. Печи, а также сходство самих гончарных изделий, найденных в этих поселениях, свидетельствуют о несомненной общности культуры их жителей.

Не будем подробно описывать бесценные сокровища доисторических эпох. Их немало находили прежде и продолжают находить. Постараемся коротко, в общих чертах, рассказать о глубоком прошлом той страны, где спустя тысячелетие возникло царство шумеров. Археологические материалы свидетельствуют о том, что здесь имели место процессы, сыгравшие огромную роль в истории цивилизации: здесь возникали, наслаивались друг на друга различные культуры, создавались всё более многочисленные поселения, жители которых совершенствовали орудия труда, производили разнообразные изделия, умели обрабатывать землю и строить.

Следы осёдлой жизни этого древнейшего, архаического периода истории Двуречья сосредоточены в северной части Месопотамской равнины. Нас же интересует главным образом её южная часть, побережье Персидского залива, который в древности занимал гораздо большую территорию, простираясь на северо–запад почти на 120 км. Воды залива подходили к Эреду, Телль–эль–Обейду и Уру, а Тигр и Евфрат не сливались в одно русло при впадении в залив.

Здесь, в местах появления на исторической арене шумеров, осёдлые поселения стали возникать несколько позднее. При раскопках в Уре, которые велись после Второй мировой войны, в самых глубоких слоях были обнаружены следы поселений второй половины V тысячелетия. Существует некоторое сходство в отделке глиняных сосудов, найденных в ранних слоях Эреду, и сосудов из Телль–Халафа, но различий между ними значительно больше. Глиняные изделия обнаружены непосредственно над «девственным» слоем, т. е. над чистым песком. Точно такие же изделия встречаются в более поздних слоях, и лишь над шестым слоем к ним примешивается керамика другого типа, известная по раскопкам в Телль–эль–Обейде.

В Эреду найдены не только сосуды, орудия, оружие и предметы повседневного обихода, но и руины небольшого храма, построенного из высушенного на солнце кирпича и относящегося к наиболее раннему периоду истории поселения. Этот храм, первый из четырнадцати (если не семнадцати) доисторических святилищ, возводившихся один за другим на одном и том же месте следующими друг за другом поколениями зодчих, считается древнейшим в этом районе земного шара. В более поздних археологических слоях учёные наткнулись на следы жилых домов — хижин из тростника, снаружи и изнутри облепленных глиной. Тростниковые стены истлели, но их отпечаток на глине пережил тысячелетия, и сейчас можно видеть, как строили свои жилища древнейшие обитатели побережья Персидского залива.

Поселение Телль–эль–Обейд, некогда располагавшееся на берегу Евфрата, который сейчас изменил своё русло, возникло, по–видимому, на рубеже V и IV тысячелетий до н. э. Обнаруженные здесь глиняные зеленоватые сосуды украшены тёмно–коричневым или чёрным геометрическим орнаментом. Изображения животных или людей в орнаменте встречаются редко. Зато в большом количестве найдены глиняные фигурки людей и животных. Эль–обейдские сосуды выделывались вручную, иногда на медленно вращавшемся гончарном круге, приводимом в движение при помощи рук. Дома строились из тростника, обмазанного глиной, или из высушенных на солнце больших глиняных глыб. Мозаика из конусов не только украшала стены, но и предохраняла их от размыва дождевой водой. Телль–эль–Обейд, по–видимому, представлял собой большое и многолюдное поселение. На окраине Эреду, расположенного неподалёку от Эль–Обейда, раскопано кладбище. В могилах — а их больше тысячи — рядом с останками людей найдены обейдские керамические изделия.

Влияние обейдской культуры простиралось далеко за пределы южной части долины Двуречья. Поселения с культурой такого типа, имеющей сходство не только керамических изделий и орудий, но и способов погребения, обнаружены в окрестностях Мосула. Учёные выявили признаки общности культур Эль–Обейда и некоторых поселений, расположенных на Иранском нагорье и даже в долине реки Инд. Эти наблюдения тем более важны и интересны, что имеются свидетельства контактов между жителями Телль–эль–Обейда и обитателями этих далёких районов земного шара. Так, в эпоху культуры Эль–Обейда население Южной Месопотамии изготовляло бусы из лазурита и украшения из зелёного полудрагоценного камня амазонита. Эти камни в Двуречье не добывались, а ввозились: амазонит — из центральных районов Индии или Забайкалья, а лазурит — из Центральной Азии. Следовательно, торговые связи древнейшего населения Южной Месопотамии были географически очень широки.

 

На сцену выступают «Черноголовые»

Большинство учёных утверждают, что именно в этот период, в эпоху расцвета культуры Эль–Обейда, т. е. во второй половине IV тысячелетия, в Месопотамии появляются шумеры — народ, который в более поздних письменных документах называет себя «черноголовыми». Откуда и когда, в какую эпоху пришли шумеры — вот главная, трудная и, как утверждают многие исследователи, неразрешимая загадка. Мнения учёных по этим вопросам чрезвычайно противоречивы и совпадают теперь, пожалуй, лишь в одном: шумеры — народ пришлый.

Как происходило завоевание Месопотамии, откуда, когда, каким путём «черноголовые» пришли в Двуречье и какова их роль в создании древнейших месопотамских культур? Чтобы раскрыть перед читателем всю сложность этой проблемы, прервём ненадолго рассказ об истории отдельных месопотамских культур и займёмся вопросом о происхождении шумеров.

Бесспорно одно: это был народ, этнически, по языку и культуре чуждый семитским племенам, заселившим Северную Месопотамию приблизительно в то же время или немного позднее. Говоря о происхождении шумеров, не следует забывать об этом обстоятельстве. Многолетние поиски более или менее значительной языковой группы, родственной языку шумеров, ни к чему не привели, хотя искали повсюду — от Центральной Азии до островов Океании.

Проблема происхождения шумеров возникла сравнительно недавно. Ещё в двадцатые годы было принято считать, что шумеры — исконные жители Двуречья, творцы древнейших культур Месопотамии. Этой точки зрения придерживался, в частности, один из наиболее заслуженных исследователей истории Двуречья, — Генри Франкфорт. Казавшееся чересчур смелым утверждение американского учёного Э. А. Шпайзера, что шумеры появились в долине Тигра и Евфрата в эпоху более поздних культур, не было тогда поддержано авторитетными учёными. И лишь позднейшие раскопки дали дополнительный материал в пользу гипотезы Шпайзера, сделав её более убедительной и увеличив число её сторонников. Установить родственные связи шумерского языка с другими языками, как мы уже говорили, пока не удалось. Судить о расовой принадлежности шумеров тоже пока невозможно, поскольку имеющийся в нашем распоряжении антропологический материал недостаточен. Тем не менее Шарлотта М. Оттен на основании предварительного анализа останков из эль–обейдских захоронений в Эреду взяла на себя смелость признать шумеров кавказским народом. С этим весьма рискованным утверждением перекликается гипотеза Виктора Христиана, пытавшегося найти сходство между шумерским и кавказскими языками. Тот факт, что в древнейшую эпоху на территории Месопотамии существовали культуры различного типа, как сходные, так и непохожие одна на другую, бесспорно, означает, что здесь жили различные группы народностей. Высокоразвитая культура в этом районе явилась в известной степени итогом общих усилий обитавших здесь племён и народностей, хотя в своей окончательной форме сложилась главным образом под влиянием наиболее сильной этнической группы — шумеров.

Многое говорит за то, что шумеры пришли в Месопотамию с юга, со стороны Персидского залива. Необходимо отметить, что большинство известных нам древнейших городов шумеров имеет нешумерские названия. А поскольку эти города возникли в глубочайшей древности, напрашивается вывод, что нешумерские названия — это названия дошумерские. Таким образом, у нас появился ещё один довод, подтверждающий гипотезу о вторжении иноязычного народа на территорию, издавна заселённую племенами со своей собственной языковой традицией. Всё это даёт основание для самых противоречивых предположений. Одни учёные утверждают, что в Месопотамию пришёл народ, принёсший с собой чрезвычайно высокую цивилизацию. Другие считают, что завоеватели представляли собой примитивную, но агрессивную этническую группу, которая, покорив новую страну, позаимствовала культуру исконных жителей, обогатив её элементами собственной, и довела эту культуру с течением времени до наивысшего расцвета.

Попытки реконструировать древнейшую историю шумеров не помогли отыскать их родину. Возможно, это было Иранское нагорье, или же далёкие горы Центральной Азии, или Индия.

Большинство аналогий, по Христиану, тянется к Тибету и Ассаму. В своих рассуждениях учёный опирается на труды Георга Бушана о тибето–бирманской культуре и её близости к другим первобытным культурам, а также на гипотезу, согласно которой тибето–бирманцы пришли в Азию ещё в эпоху неолита, по–видимому, с островов Южных морей.

Предположение о том, что шумеры пришли в Двуречье морским путём, волнует умы многих учёных. Об этом мы будем говорить дальше. Пока же остановимся на фантастически смелой идее Христиана о параллелизме Тибет — Шумер, идее, основанной главным образом на сопоставлении обычаев населения этих районов земного шара. Гипотезу Христиана поддерживает польский лингвист Ян Браун, считающий, что шумерский язык имеет много общего с языками тибето–бирманской группы.

Коль речь зашла о гипотезах, приведём ещё одну, с большой осторожностью сформулированную английским учёным Гэддом. Его заинтересовало утверждение ряда исследователей об одновременном появлении (приблизительно в первые века III тысячелетия до н. э.) в Египте и Шумере некоторых сходных обычаев и элементов культуры. Исходя из того, что между Шумером и Египтом уже в очень раннюю эпоху существовали контакты, в чём нам ещё предстоит убедиться, можно было бы предположить возможность миграции шумеров морским путём и таким образом объяснить одновременное появление одинаковых и загадочных нововведений в культуре и обычаях обеих стран. Шумеры, достигшие вначале Персидского залива, а позднее берегов Красного моря, могли прийти из Индии, неся с собой, например, культуру Кулли Южного Белуджистана или культуру какого–либо другого района Юго–Восточной Азии.

Гипотеза Гэдда, названная им «фантазией» и сформулированная, как мы уже говорили, с большой осторожностью, звучит, однако, так же заманчиво, как многие другие предположения. Но пересказ последних занял бы здесь слишком много места и окончательно запутал бы читателя, которому и без того ясно, насколько сложна и трудноразрешима рассматриваемая нами проблема.

Оставим на время поиски родины шумеров, подождём, пока сами учёные найдут верное решение, и подведём итоги тому, что нам сейчас известно.

По всей видимости, страна, откуда пришли шумеры, находилась где–то в Азии, скорее всего в горной местности, но расположенной таким образом, что её жители смогли овладеть искусством мореплавания. В этом мнения большинства исследователей более или менее совпадают. Свидетельством того, что шумеры пришли с гор, является их способ постройки храмов, которые возводились на искусственных насыпях или на сложенных из кирпича или глиняных блоков холмах–террасах. Едва ли подобный обычай мог возникнуть у обитателей равнин. Его вместе с верованиями должны были принести со своей прародины жители гор, воздававшие почести богам на горных вершинах. И ещё одно доказательство: в шумерском языке слова «страна» и «гора» пишутся одинаково.

Мнения учёных относительно того, каким путём шумеры пришли в Месопотамию, в основном тоже совпадают. Если они, как предполагают некоторые исследователи, действительно спустились с Иранского нагорья или пришли из более отдалённых горных районов, их путь пролегал через Индию, к морю, а оттуда на запад. Может быть, до них дошли слухи о стране на берегу моря, между устьями двух рек, или они просто плыли наугад в поисках земель, где можно поселиться.

Итак, многое говорит за то, что шумеры пришли в Месопотамию морским путём. Во–первых, они прежде всего появились в устьях рек. Во–вторых, в их древнейших верованиях главную роль играл Энки — мудрый, добрый бог, чей «дом» — Абзу — находился на дне океана. И, наконец, едва поселившись в Двуречье, шумеры сразу же занялись организацией ирригационного хозяйства, мореплаванием и судоходством по рекам и каналам.

Как же всё это было?

Вёсла с силой ударяются о воду. Море кроткое, тихое, ласковое. Вдали вырисовывается затянутая мглой линия берега. Не там ли, в этой дымке, совсем уже близко земля, которую они искали столько мучительных дней? Вода меняется — теперь она уже не такая прозрачная, но и не такая солёная. Гребцам становится труднее работать вёслами: они гребут против течения. Вода несёт с собой ил и делает менее солёной морскую воду. Огромные лодки с людьми и их добром тянутся длинной вереницей. Измучены гребцы, устали их жёны и дети. Много дней прошло с тех пор, как они покинули гостеприимный остров, который в воображении их потомков превратится в райский остров Дильмун. Может быть, напрасно они уехали оттуда? Может быть, надо было там построить свои жилища и остаться навсегда? В лодках немало людей, которые ропщут, жалуются на злую судьбу, на трудности путешествия, на своих вождей. Но если они хотят достигнуть цели, они должны подчиняться приказам, держаться вместе и терпеливо сносить невзгоды, голод, жажду, усталость. Впрочем, кто знает, что их там ждёт: каких людей, каких животных они встретят, какие трудности им предстоит преодолеть. Пресная вода живым потоком вливается в морскую гладь — это надежда. Сильнее налечь на вёсла? Дно лодки врезается в речной ил. Первым на берег сходит жрец. Он приносит жертву доброму богу, который привёл их сюда, и во имя этого бога принимает во владение неведомую землю, чтобы усталые путешественники могли жить на ней и трудиться во славу бога и к его радости…

А как всё это происходило на самом деле? К сожалению, мы не знаем, откуда пришли шумеры и сколько их было.

Для того чтобы продемонстрировать читателю, сколь противоречивы бывают порой позиции учёных, приведём ещё одну гипотезу. Её автор — выдающийся чешский ассириолог Б. Грозны. В 1943 г. Грозны опубликовал работу, в которой высказал предположение, что миграция шумеров в Месопотамию осуществлялась двумя волнами и что пришли они из Центральной Азии или даже с Ближнего Востока через Центральную Азию. Первая волна, по его мнению, прибыла на место в эпоху Эль–Обейда, вторая — на несколько сот лет позднее, в эпоху Урука.

 

Вопросы, на которые нет ответа

Воздержимся от дальнейшего нагромождения гипотез, теорий и точек зрения, потому что предполагать можно всё что угодно, хотя древние шумеры, как сказал один из специалистов, не могли одновременно жить повсюду и внезапно появиться в Месопотамии только для того, чтобы спустя пять тысяч лет заставить учёных ломать над этим голову.

Остановимся на наиболее распространённой точке зрения: первые шумеры, появившиеся в Месопотамии, составляли небольшую группу людей. Думать о возможности массовой миграции морским путём в то время не приходится. Обосновавшись в устьях рек, шумеры овладели городом Эреду. Это был их первый город. Позднее они стали считать его колыбелью своей государственности. По прошествии ряда лет шумеры двинулись в глубь Месопотамской равнины, возводя или завоёвывая новые города. Этот пришлый народ подчинил себе страну, не вытеснив — этого шумеры просто не могли — местного населения. Напротив, они восприняли многие достижения местной культуры, и то, что мы сегодня называем шумерской культурой и цивилизацией, безусловно, является общим достоянием многих народов, обогащённым и развитым пришельцами, создавшими в Двуречье большое и могущественное государство.

Спор учёных — отнюдь не оконченный — о времени появления шумеров в Месопотамии непосредственно связан с вопросом о доле их участия в формировании месопотамских культур. Мы уже говорили о различных точках зрения на этот счёт. В настоящее время на основе археологических материалов принято считать, что, придя в Месопотамию (скорее всего это произошло в эпоху Эль–Обейда), шумеры застали здесь высокоразвитую культуру. В этом мнения большинства учёных совпадают. Что же касается дальнейших событий, то о них высказываются самые противоречивые суждения. Некоторые исследователи утверждают, что с приходом шумеров начался период упадка, оскудения культуры, обусловленный насильственной ломкой обычаев, традиций, техники и пр. Предположение о насильственном уничтожении культуры Эль–Обейда, на смену которой пришли культуры Урука и Джемдет–Насра, созданные одними шумерами или, возможно, при их активном участии, в последнее время решительно оспаривается сторонниками теории «мягкого завоевания» и «сплава культур» в Месопотамии.

Нельзя не отметить, что все эти рассуждения не имеют под собой твёрдой почвы, так как основаны лишь на анализе гончарных изделий. Сравнивая форму, способ изготовления, характер отделки и орнаментации этих изделий и пр., учёные определяют последовательность возникновения отдельных культур и их взаимозависимость, хронологию тех или иных явлений, делают выводы о том, какая из двух культур, столкнувшихся в определённый период, одержала верх и подчинила себе другую. Эта далеко не новая методика не может считаться бесспорной. И всё же, поскольку наука не располагает более совершенными методами датировки событий и явлений столь отдалённой эпохи, приходится довольствоваться тем, что есть. Это одна из причин того, почему исследователи так часто меняют свои суждения. Земля открывает нам всё новые тайны, которые заставляют нас пересматривать прежние взгляды. В результате сдвигается хронология, появляются народы, дотоле неизвестные, считавшиеся более поздними или более примитивными.

Археологический материал, обнаруженный в нижних слоях Эреду, Эль–Обейда и Ура, позволяет восстановить не только древнейшую, доисторическую стадию жизни гипотетических шумеров, но и более поздние культурные периоды — периоды Урука и Джемдет–Насра.

Ж. Оатс в своём опубликованном в 1960 г. труде по доистории Эреду и Ура решительно отстаивает мысль о «преемственности керамики доисторических эпох». Изучив большое количество гончарных изделий, исследовательница установила общность ряда декоративных мотивов и т.п., тем самым доказав преемственность культур начиная от эпохи Телль–эль–Обейда. Не менее убедительным доказательством следует считать общие для отдельных культур, начиная с культуры Эль–Обейда, особенности культовых сооружений (центральный двор святилища, окружённый вспомогательными помещениями; стоящий свободно жертвенный стол; предметы культа, закопанные поблизости от алтаря; украшения на фасадах храмов). Храм, раскопанный в VI слое Эреду, мало отличается от храма эпохи Урука, построенного несколькими столетиями позднее. Культура Эль–Обейда имеет и другие общие черты с культурами, которые принято считать доисторическими, шумерскими. Это ритуальные сосуды, принесение рыбы в жертву богам, терракотовые кадильницы, использование символа змеи.

Проблема храмового зодчества заслуживает особого внимания. Ж. Оатс утверждает, что обнаруженный в VI слое Эреду храм стоял на платформе, под которой видно не менее пяти прямоугольных сооружений, образующих ступени той же платформы. Воздвигая новый храм, жители Эреду не только использовали развалины старого, но и поднимали уровень платформы так, чтобы стены старого храма оказались в пределах нового сооружения. Это заставляет думать о существовании устойчивых религиозных верований и о том, что последующие поколения стремились уберечь от разрушения и сохранить более ранние культовые здания. «Трудно предположить, — пишет Оатс, — что традиция сохранила бы местоположение храма, его культовое назначение и архитектурную форму начиная с эпохи Эль–Обейда вплоть до шумерских времён, если бы в течение этого периода произошли сколько–нибудь существенные изменения в структуре народа». Возвращаясь к анализу керамики, исследовательница с особой настойчивостью подчёркивает отсутствие каких–либо следов «иноземного вторжения» или изменений, которые нельзя было бы объяснить нормальным и естественным развитием культуры. Таким образом, один из основных аргументов в пользу отсутствия преемственности культур Двуречья — «резкое изменение стиля керамических изделий» — оказывается ошибочным, основанным на ложных предпосылках.

Аналогичное суждение высказал выдающийся археолог, много времени и труда посвятивший изучению культуры Эреду, Сетон Ллойд. Отрицательного мнения о теории резких перемен придерживается и Паллис, которому значительно больше импонирует концепция преемственности керамики и других элементов культуры. На той же позиции стоит иракский археолог Бенам Абу Эс–Сооф, руководивший растопочными работами в районе Самарры, где несколько лет назад было обнаружено доисторическое поселение Телль–эс–Сауан.

Итак, поиски более ранних следов пребывания шумеров в Месопотамии снова зашли в тупик. Казалось, побеждает мнение, согласно которому они появились здесь в конце эпохи Эль–Обейда (утверждения о более позднем приходе шумеров в Двуречье, в эпоху Урука или даже Джемдет–Насра, звучат всё реже). Но на основе нового археологического материала и после тщательного пересмотра старого рождаются новые гипотезы, новые предположения.

Проследим за дальнейшим ходом размышлений Ж. Оатс, тем более что они касаются проблем, которые в данный момент интересуют нас больше всего: происхождение шумеров и их приход в Месопотамию. Исследовательница считает эти вопросы нерешёнными, хотя и допускает возможность прихода шумеров с Иранского нагорья. Прежде всего, по её мнению, остаётся открытым вопрос о том, как соотносятся культуры Эреду и Шумера. Вполне возможно, что наиболее глубокие пласты Эреду не являются древнейшими (того же мнения придерживаются Сетон Ллойд, Фуад Сафар и др.) и под болотами, под слоем чистого, принесённого во время разливов рек песка ждут своих исследователей ещё более древние поселения.

Ж. Оатс воздерживается от окончательных выводов и высказывается весьма осторожно, называя свои суждения «предположениями», «догадками». Из её предположений следует, что в эпоху Эль–Обейда шумеры не были однородны ни с этнической, ни с культурной точек зрения. Для этого времени скорее можно говорить о культуре, которая лишь позднее в результате смешения и ассимиляции стала однородной. Это сосуществование разнородных элементов нашло отражение и в керамике, и — что более важно — в разнообразии способов погребения умерших в Уре и Эреду в эпохи Эль–Обейда и Урука. Различные позы покойников — от вытянутой до согнутой наподобие эмбриона, — возможно, связаны с различиями в представлениях о смерти и загробной жизни или с обычаями, исчезнувшими в более поздний период в процессе формирования общей, единой для данного народа культуры. Можно как–то объяснять эти перемены, но утверждать, будто на место одного народа со сложившимися верованиями и обычаями пришёл другой, опрометчиво.

Что касается Ж. Оатс, то она не принимает теорию сосуществования и последующего слияния доисторических месопотамских культур, в результате чего образовалась культура шумеров. Не удовлетворяет её и концепция иноземного происхождения шумеров. Факт «вторжения», даже если считать, что оно произошло в эпоху культуры Эреду или Эль–Обейда, представляется ей маловероятным.

Ж. Оатс допускает, что в формировании «обейдско–шумерской» культуры ведущую роль могли сыграть племена, жившие среди болот на юге Месопотамии. В пользу этого предположения говорит традиция жертвоприношений, совершавшихся в храмах Эреду и в более поздний период в Лагаше. Археологический материал, найденный при раскопках в храмах Эреду и Лагаша (а по последним данным, и в других городах–государствах), свидетельствует о том, что жители Месопотамии приносили в жертву богу Энки не зерно или мясо, что было бы естественно для земледельцев и скотоводов, а рыбу! Впрочем, не одна Ж. Оатс обратила внимание на это обстоятельство. В последние годы в ряде исследований сообщается о распространённости в шумерском искусстве мотива «рыбочеловека».

Это, может быть, слишком пространное отступление, посвящённое предположениям и размышлениям Ж. Оатс, ещё раз показывает, в каком лабиринте блуждают специалисты–шумерологи, жаждущие отыскать прародину шумеров. Читателя, который надеялся найти в этой книге однозначный ответ на вопросы, когда и откуда шумеры пришли в Месопотамию, ждёт такое же разочарование, какое постигло автора несколько лет назад, когда он начал искать его в десятках книг и сотнях научных публикаций. Кажется, С. Н. Крамер, неутомимый исследователь и популяризатор знаний о шумерах, в одном из своих докладов сказал: «Что касается происхождения шумеров, то мы знаем только то, что мы ничего не знаем».

Если же мы станем на ту точку зрения, что шумеры действительно пришли в Южную Месопотамию из какой–то другой страны, нам придётся признать, что этот народ, прибывший скорее всего морским путём, был жизнеспособный и энергичный, с жадностью впитавший культуру местного населения и, в свою очередь, щедро обогативший его своими собственными культурными достижениями; что он появился, по–видимому, вначале на юге Двуречья и, закрепившись на берегах Персидского залива, двинулся на завоевание всей страны; что всё это произошло не позднее второй половины IV тысячелетия, ибо к началу III тысячелетия в Месопотамии уже появились культуры, признанные шумерскими. Это были культуры Урука и Джемдет–Насра, ими заканчивается архаическая стадия культурной жизни Месопотамии и открывается история государств шумеров. Периоды культур Урука и Джемдет–Насра, по мнению Хартмута Шмёкеля, охватывают 3000–2600 гг. до н. э., однако хронология, в особенности относящаяся к истории шумеров древнейшего периода, крайне неточна и является ещё одним предметом споров учёных.

Условимся считать конец IV тысячелетия началом истории Шумера. К сожалению, письменные документы этой эпохи ещё не поддаются полному прочтению.

Реконструкция этих эпох опирается главным образом на археологический материал.

 

Всё началось в Эреду

Вот что гласит «Царский список»:

После того как царственность низошла с небес,

Эреду стал местом царственности…

В этом городе, расположенном на берегу пресноводной лагуны, у самого Нижнего моря (Персидский залив), собрались усталые путешественники. Захватив город, они не разрушили его. Он служил им перевалочным пунктом. Записанный через несколько веков миф рассказывает, что здесь находился дворец бога Энки, воздвигнутый на дне океана. Ни один бог, кроме Энки, не имел туда доступа. В первозданном океане построил добрый Энки город Эреду и вознёс его над поверхностью вод так, что он «засиял, подобно высокой горе». Омываемый пресными водами, этот город являлся собственностью бога Энки, который охранял его и его жителей. Это был священный город. Паломники продолжали посещать его и после того, как в небесной иерархии произошли перемещения и бог Энки отошёл на второй план, уступив первенство своему брату Энлилю. На протяжении нескольких веков жители Южной Месопотамии строили здесь святилища. И шумеры воздвигли в этом месте свой первый храм, пока ещё небольшой и скромный, не отличавшийся ни совершенством архитектуры, ни богатством украшений.

Необычная судьба выпала на долю расположенного поблизости от Эреду Эль–Обейда, где имелся старинный храм и где, как предполагают археологи, было запрещено находиться простым смертным. По всей видимости, здесь жили только жрецы, обязанные заботиться о храме и принимать на вечный покой знатных людей из Эреду, Ура и других городов. Судьба этого города, погребённого под холмом Эль–Обейд (его шумерское название не установлено), по мнению некоторых учёных, свидетельствует о резких переменах, происшедших после вторжения шумеров в его хозяйственной и общественной жизни, но, однако, не коснувшихся его религиозных традиций. По–видимому, напуганные вторжением автохтоны бежали из города, и он остался без жителей, но завоеватели отнеслись с уважением к традиционным верованиям исконного населения.

Путь продвижения шумеров на север точно неизвестен. В упоминавшемся уже «Царском списке» перечислены города Бадтибира, Ларак, Сиппар, Шуруппак, которые после Эреду и до потопа являлись столицами Шумера. Археологические раскопки в этих городах пока ещё не дали достаточного материала для изучения древнейших периодов истории Шумера. А поскольку реконструкция событий той эпохи возможна только на основе археологического материала, нам придётся отказаться от намерения следовать за шумерами по пути их предполагаемой экспансии и ограничиться теми данными, которые имеются в нашем распоряжении.

Итак, перенесёмся в шумерский город Урук, библейский Эрех, неподалёку от которого сейчас находится населённый пункт Варка. Археологические исследования, проводившиеся здесь преимущественно немецкими экспедициями, выявили, что на рубеже IV и III тысячелетий на этом месте было крупное поселение. Поскольку здесь были обнаружены остатки архитектурных сооружений и характерные для целой эпохи изделия, период, к которому они относятся, назвали периодом культуры Урука. Хотя Урук, о котором мы ещё не раз будем говорить (расположен приблизительно в 75 км к северо–западу от Эреду), в «Царском списке» фигурирует не на первом месте, его раскопки, в особенности IV–VI слои, говорят о том, что этот город очень рано стал играть роль одного из главных политических, экономических и религиозных центров Шумера. Археологический материал свидетельствует также о стремительности, с какой росли культура и могущество государства шумеров. Раскопанный среди развалин Урука небольшой участок мостовой из необработанных известняковых блоков представляет собой древнейшее каменное сооружение Месопотамии. Здесь же обнаружено древнейшее, если не самое древнее, искусственное возвышение, на каких в Двуречье строились храмы. Стоявший на нём храм бога Ана, сложенный из известняковых блоков, археологи назвали «Белым святилищем». Внушительные размеры (80 x 30 м), совершенство архитектурной формы, сводчатые ниши, обрамляющие внутренний двор с жертвенным столом, стены, ориентированные на четыре стороны света, лестницы, ведущие в алтарь, — всё это делало храм настоящим чудом архитектурного искусства даже в глазах искушённых археологов. Храм бога Ана не единственное крупное культовое сооружение столь ранней эпохи в Уруке. Комплекс храмов, названный шумерами Эанна и посвящённый богине Инанне, культ которой в этих местах со временем вытеснил культ бога Ана, не намного моложе. Так называемый храм «Д» в этом комплексе, имевший 80 м в длину и 50 м в ширину, с двором в форме буквы Т в центре и стройными колоннами, — ещё одно воплощение архитектурного гения шумеров. В шумерских храмах имелись десятки помещений, в которых жили со своими семьями князья–жрецы, энси, правители, державшие в своих руках верховную светскую и духовную власть, жрецы и государственные чиновники. Здесь же располагались административно–хозяйственные учреждения города и храма.

Другие шумерские города той эпохи с точки зрения материальной культуры и архитектуры мало отличались от Урука. В центре каждого из них на искусственной платформе возвышался храм в честь бога–покровителя — владыки и повелителя города, всюду тот же метод укладки стен, такие же ниши и свободно стоящий жертвенный стол и пр. Тождество материальной культуры, религиозных верований, общественно–политической организации различных шумерских городов–государств не подлежит сомнению. Однако это отнюдь не доказывает их политической общности. Напротив, скорее можно предположить, что с самого начала экспансии шумеров в глубь Месопотамии возникло соперничество между отдельными городами — как вновь основанными, так и завоёванными. Сохраняя культурную и религиозную общность, а также тождественную хозяйственно–политическую структуру общества, шумеры вместе с тем создали из отдельных городов самостоятельные, нередко жестоко враждующие между собой государства. Отголоски этих войн, которые велись ещё на заре истории Шумера, дошли до нас в строках эпических поэм, сложенных в более поздние века, когда описываемые в них события превратились в легенды, а живые люди — в богоподобные существа.

Однако отложим на время вопрос о соперничестве между городами–государствами и об их общественно–политическом устройстве и вернёмся к материальной культуре той эпохи. Не прекрасные сосуды и не великолепная архитектура (мы поговорим о них позже) привлекают особое внимание исследователей, а возникшая в это время письменность. Именно в тех культурных слоях Урука, о которых идёт речь, были обнаружены первые таблички с пиктографическим письмом. В Эрмитаже хранится один из древнейших памятников письменности — плитка с пиктографическими значками, высеченными, как полагают советские учёные, около 2900 г. до н. э. В настоящее время в музеях Европы, Азии и Америки имеется уже около четверти миллиона шумерских табличек и фрагментов. Изучена и обследована лишь небольшая их часть. Известно, что по крайней мере 95% этих документов представляют собой тексты хозяйственного содержания: описи инвентаря, счета, расписки, отчёты, сведения о жертвоприношениях и храмовом имуществе. На этом основании учёные пришли к выводу, что письменность в Шумере возникла в связи с хозяйственными потребностями и особенностями экономики. Шумерские города–государства нуждались в точном учёте всех материальных ценностей, расходов и доходов. Появившаяся благодаря достаточно прозаическим, будничным потребностям шумерская письменность быстро прошла несколько фаз развития и довольно скоро заметно усовершенствовалась. Первоначальные рисунки предметов, малопригодные для обозначения сложных понятий, были заменены значками, передававшими звуки речи. Так возникло фонетическое письмо. Древнейшие таблички, в большом количестве найденные в так называемом слое Урук IV, представляют собой пиктограммы, изображающие человека, части его тела, орудия и пр. Эти «слова» говорят о людях, о животных и растениях, об орудиях и сосудах и т.д. Из них мы узнаём, что у шумеров были плуги, повозки, корабли, возы на полозьях, различные орудия и утварь. Позднее пиктограммы стали заменяться идеограммами, смысл которых не совпадал со значением рисунка. Знак ноги, например, стал обозначать не только ногу, но и различные действия, связанные с ногой. Первоначально таких значков, в которых уже нелегко было разгадать прототип–картинку, насчитывалось около 2000. Очень скоро их число сократилось почти на две трети; одним и тем же знаком стали передавать одинаково звучавшие или однокоренные слова (например, слова, обозначавшие орудие пахоты и пахоту). После этого уже оставалось сделать всего один шаг, чтобы знаки приобрели чисто звуковое значение — возникло слоговое письмо. Однако ни шумеры, ни народы, заимствовавшие у них систему письма, не сделали следующего шага — не создали алфавитного письма.

Создали шумеры и системы счисления — десятеричную и шестидесятеричную. При помощи соответствующих символов они научились обозначать как очень большие величины, так и самые малые дроби. Мягкой, пластичной глины было сколько угодно под руками. Под лучами солнца она быстро высыхала, превращаясь в камень. Не было недостатка и в тростнике, из которого делались палочки для письма. Может быть, этим объясняется страсть к письму, так владевшая шумерами, да и их преемниками в Месопотамии? Шумерские писцы выдавливали клинописные знаки вначале на небольших (4–5 см в длину и 2,5 см в ширину) и «пузатых» глиняных табличках. Со временем они становятся крупнее (11 х 10 см) и более плоскими.

Попытки хотя бы приблизительно датировать время возникновения письменности у шумеров ведут к таким же запутанным и ожесточённым спорам, как и вопрос об их происхождении или времени появления в Месопотамии. Предметом дискуссии является, например, датировка упомянутого выше письменного документа — камня с пиктографическими знаками. Однако, поскольку в археологических слоях, относящихся приблизительно к 2900 г. до н. э., мы уже находим много табличек с идеографическим письмом вместо рисуночного, можно сделать вывод, что с момента возникновения древнейших записей прошло по меньшей мере 200–300 лет. Заметим, кстати, что вокруг этой проблемы родилось множество малоубедительных и даже фантастических гипотез. Если допустить, что письменность шумеров не могла развиться за слишком короткий срок — а они пришли в Месопотамию незадолго до эпохи Урука, — то возникает предположение, что шумеры владели искусством письма ещё на своей прародине. Такая гипотеза существует. Может быть, они писали вначале на дереве, а позднее, уже в Месопотамии, лишившись этого «писчего материала», нашли новый — глину?

Едва ли стоит сомневаться в существовании определённой зависимости между широко распространёнными в Шумере цилиндрическими печатями и пиктографическим письмом. Встречающиеся уже в ранних археологических слоях и ещё не слишком многочисленные в период Урука IV, эти печати в период Джемдет–Насра получили самое широкое распространение. В них воплотились великолепный художественный вкус и замечательное мастерство шумерских резчиков. Цилиндрические печати периода Урука имеют 8 см в высоту и 5 см в диаметре. Оттиск такой печати длиной 16 см рассказывает нам сейчас об очень многом. Здесь и картины быта, и отголоски давно забытых верований. Через пятьдесят веков мы находим запечатлённое в камне дыхание той эпохи.

Археологический материал, относящийся к этому времени, необычайно богат и выразителен. Благодаря ему учёные смогли с большой достоверностью восстановить внешний облик шумерских городов–государств, их хозяйственно–политическую структуру, занятия жителей и религиозные верования. Раскопки рассказывают о том, как набирало мощь государство шумеров, как развивались их ремесло, торговля, зодчество. Поражает и восхищает темп культурного и экономического развития Шумера. Как мало понадобилось времени, чтобы вместо облепленных глиной тростниковых хижин появились огромные постройки, чтобы безжизненные, затопляемые во время разливов рек или, наоборот, безводные и пустынные районы превратились в цветущие сады, поля и луга, изрезанные сетью ирригационных каналов, которые служили также и для судоходства. Даже при самом беглом обзоре достижений шумеров в области материальной культуры в эпоху Урука поражаешься необычайной жизнеспособности этого народа и многообразию его талантов. Это был народ строителей, художников, хороших организаторов и т. д.

Экспансия шумеров, отголоски которой запечатлены в позднейшем эпосе, вела на север. Соперничавшие между собой города–государства всячески старались укрепить свою мощь. Процветает торговля, растёт сеть ирригационных каналов, расширяются площади орошаемых земель, развиваются религиозные культы — один из важнейших элементов духовной жизни шумеров, считавших, что люди созданы богами и являются их собственностью, а поэтому должны служить богам и умножать их богатство и благосостояние. Шумерские города–государства ревниво оберегают свою территорию, независимость, внимательно следят за успехами друг друга, готовы в любой момент напасть, захватить, подчинить. То и дело вспыхивают войны за власть. Предпринимаются даже попытки захватить господство над всем Шумером, в чём мы убедимся позднее.

За короткое время после вторжения в Двуречье в социальной структуре шумерского общества произошли кардинальные перемены. В эпоху Урука это было уже общество, разделившееся на богачей и бедняков. Этому древнейшему классовому обществу, по–видимому, было не чуждо примитивное рабство.

 

Урук, год 2900 до н. э.

Что представлял собой шумерский город–государство Урук 2900–х годов до н. э.? Посмотрим на этот город (который, по–видимому, именно в это время захватил гегемонию над всем Шумером и сделался подлинным центром страны) глазами немецкого учёного Хартмута Шмёкеля, который в книге «Ур, Ассирия и Вавилон» нарисовал такую картину:

«На долину Евфрата опускаются короткие сумерки. С лугов, покрытых зелёной, сочной травой, возвращаются храмовые стада. Их погоняют нагие пастухи. Медленно бредут сытые, отяжелевшие животные. Лишь молодняк — шаловливые козлята и ягнята — нарушает чинный строй. До чего хороши стада! Вдоволь будет молока, много шерсти отнесут работники на склады храма, когда наступит время стрижки. Немало потрудятся и пряхи, работающие в храмовых мастерских. Овцы, козы, коровы входят в широкие ворота Урука. Их гонят в хлева и овчарни храма Инанны. Сейчас пастухи поручат стада скотникам, а сами пойдут на склад за ежедневной порцией хлеба и пива.

На улицах города, в жилых районах, движение, шум, суета. Кончился знойный, душный день. Настала пора долгожданной вечерней прохлады. Вдоль глухих глиняных стен, однообразие которых нарушают лишь небольшие проёмы, ведущие внутрь домов, возвращаясь из своих мастерских в храме, шагают кузнецы и гончары, оружейники и скульпторы, каменщики и резчики. Женщины несут воду в высоких кувшинах. Они спешат домой, чтобы поскорее приготовить ужин для мужей и ребятишек. Тут и там в толпе прохожих можно увидеть воинов… Медленно, словно боясь уронить своё достоинство, идут по улице жрецы, дворцовые чиновники, писцы. Нарядные модные юбочки делают их заметными в толпе. В социальной иерархии они стоят значительно выше ремесленников, работников, земледельцев и пастухов. Шумные, озорные мальчишки после бесконечно длинного дня изнурительной учёбы в храмовой школе писцов побросали наконец свои таблички и с беззаботным смехом провожают караван ослов, которые несут корзины с товарами с кораблей, только что разгруженных на пристани.

Вдруг откуда–то издалека доносится крик, потом другой, третий… Крики приближаются… Толпа расступается, образуя широкий коридор, люди смиренно склоняют головы: по направлению к храму едет энси. Вместе со своей семьёй и придворными он весь день работал на строительстве нового оросительного канала и теперь после трудового дня возвращается во дворец, который находится рядом с храмом. Воздвигнутый на высокой платформе, опоясанной широкими, ведущими на самый верх лестницами, этот храм является гордостью жителей Урука. Вдоль его внутреннего двора длиной 62 и шириной 12 м протянулись одиннадцать залов. А внизу, в хозяйственных помещениях, там, где находятся кладовые, амбары и склады, жрецы приводят в порядок таблички с зафиксированными на них жертвоприношениями, с утра совершёнными в храме, все поступившие в казну доходы минувшего дня, которые ещё более увеличили богатство бога — владыки и повелителя города. А энси, князь–жрец, правитель Урука, — лишь слуга бога, на чьём попечении находятся принадлежащие богу земельные угодья, богатства и люди».

Не будем вдаваться в подробности нарисованной Шмёкелем картины. Достаточно того, что мы получили общее представление об обычном дне, точнее, вечере шумерского города, о его внешнем облике, о царившей в нём атмосфере и занятиях жителей. Всё это в равной степени может относиться к Эреду, Уруку и другим крупным шумерским центрам, гостями которых мы ещё будем в ходе нашего повествования.

А сейчас нам предстоит на короткое время покинуть Месопотамию. Дело в том, что, поселившись в долине Двуречья, весьма бедной полезными ископаемыми, шумеры оказались вынуждены вступить в широкий товарный обмен с соседями. Их контакты не ограничивались соседними областями — Эламом и Луристаном, они простирались гораздо шире. Археологи обнаружили следы влияния культуры Урука на культуру стран района Средиземного моря — Сирии, Анатолии и др. Даже туда добрались караваны шумерских купцов, привозивших свои изделия и вывозивших сырьё и минералы, которых не хватало в Месопотамии.

При раскопках в Египте в слоях, относящихся к эпохе Нагада II, соответствующей культуре Урука IV, были обнаружены привезённые из Шумера предметы роскоши, сосуды с ручками, пестики. Кроме того, здесь были найдены нехарактерные для этого района цилиндрические печати. Обращает на себя внимание тот факт, что на сланцевой плитке древнейшего (легендарного) правителя Верхнего и Нижнего Египта Менеса присутствует типичный шумерский мотив, восходящий к эпохе Урука, — фантастические животные с длинными переплетёнными шеями. В египетском искусстве более позднего времени нередко используются и другие мотивы, известные по шумерским рельефам, древнейшим печатям и табличкам (например, полульвы–полуорлы, лев, набрасывающийся на овцу, и др.). Наиболее интересной в этом смысле находкой является знаменитая рукоятка кинжала, вырезанная из слоновой кости и обнаруженная при раскопках в Джебель–эль–Араке, неподалёку от Абидоса, в Верхнем Египте. Рукоятка относится к эпохе Джемдет–Насра (около 2800 г. до н. э.). На одной её стороне представлены традиционные мотивы: Думузи с двумя львами, собаки, дикие козы, лев, набрасывающийся на овцу, пастухи, погоняющие стадо. Более интересна другая сторона — с изображением сцен сражений как на море, так и на земле. На основе анализа человеческих фигур и конструкции лодок некоторые учёные сделали вывод, что на рукоятке из Джебель–эль–Арака изображена битва, разыгравшаяся между шумерами, прибывшими в Египет по Чермному морю, и местным населением. Подобное предположение может показаться чересчур смелым, но факт, что в те отдалённые времена шумеры действительно добирались до Египта и оказали определённое воздействие на формирование египетской культуры, едва ли подлежит сомнению. Гипотеза, согласно которой не только иероглифическое письмо возникло благодаря шумерам, но и сама идея создания письменных знаков родилась в Египте под их влиянием, имеет своих сторонников.

Существует ещё одна неразрешённая проблема — проблема двух стран, часто упоминающихся в шумерских мифах: Маган и Мелухха. Эти чрезвычайно богатые заморские страны фигурируют уже в сказаниях о легендарных временах, по–видимому частично совпадающих с периодами Урука и Джемдет–Насра. Маган — это, по мнению многих исследователей, район Омана, расположенного на юго–западном побережье Персидского залива. Мелухха — таинственная страна, которую одни отождествляют с Нубией, другие — с Сомали. Во всяком случае, большинство учёных склонны считать, что в глубокой древности шумеры совершали далёкие морские путешествия и что Африка, в особенности территория, расположенная вблизи Красного моря, не была для них неведомой землёй.

Строительство крупных городов с бьющей ключом хозяйственной жизнью, великолепной архитектурой и бурно развивающимися ремёслами, возникновение письменности и создание систем счисления, овладение техникой строительства ирригационных каналов и связанный с этим расцвет земледелия, садоводства и животноводства, расширение торговли, развитие мореходства — вот в нескольких словах достижения того периода истории Шумера, который назван (по месту важнейших археологических находок) периодом Урука.

Следующий период, датируемый большинством учёных 2800–2600 гг. до н. э., получил название от города Джемдет–Наср, расположенного примерно в 35 км к северо–востоку от Киша. Археологи Стефен Лэнгдон и Эрнест Маккей обнаружили здесь не только предметы, характерные для целой эпохи, — великолепные глиняные сосуды с чёрно–жёлтым орнаментом на тёмно–красном фоне, большое количество изделий из металла, но и, что особенно важно, первые признаки использования сплава меди с оловом. А это означает, что в период Джемдет–Насра Месопотамия вступила в бронзовый век.

Не следует думать, будто открытое в Джемдет–Насре поселение сыграло особо важную роль в истории Шумера. Название периода — понятие условное, принятое наукой только для констатации того факта, что именно здесь была идентифицирована культура данной эпохи. Памятники же этой эпохи следует искать прежде всего в крупных городах, в археологических слоях, соответствующих периоду Джемдет–Насра. Таких памятников открыто много. Они свидетельствуют о быстром распространении культуры предшествующего периода, а также о дальнейшем её развитии и совершенствовании. Здесь уже встречается значительно больше табличек и цилиндрических печатей, многие из которых имеют не только огромную познавательную, но и художественную ценность. Приглядимся повнимательнее к ним.

Вот перед нами оттиск печати: высокая фигура бородатого мужчины в длинном, до колен, одеянии, в опоясывающей лоб повязке. Это энси. Он опирается на воткнутое остриём в землю копьё. Перед ним на коленях, сложив руки, вероятно в мольбе, стоит жрец, за его спиной — три связанных пленника. Рядом с ними — обнажённые стражники с палицами в руках. Нетрудно догадаться, что резчик, живший около 2800 г. до н. э., запечатлел в этой сцене победу какого–то шумерского правителя над врагами.

Перевернём эту анонимную, но довольно выразительную страничку из истории Шумера и рассмотрим печать, скорее всего созданную в конце эпохи культуры Урука и названную исследователями «Процессия на корабле». В центре небольшой, с двумя гребцами лодки, нос которой украшен пучками растений, стоит жрец в длинном одеянии, с повязкой на голове. Руки его сложены как для молитвы. Позади жреца — что–то вроде культового стола, перед ним — лестничный алтарь на спине быка. Алтарь украшен двумя пучками растений, которые считают символом богини Инанны. Вполне возможно, что на этой цилиндрической печати из лазурита высотой 4,3 см и диаметром 3,5 см шумерский мастер увековечил какой–то важный культовый обряд.

Особенно много замечательных произведений искусства шумерских резчиков этого периода найдено при раскопках в Уре и Уруке. Здесь и печати, и таблички, и небольшие статуэтки из глины, лазурита, перламутра, алебастра, металла. Появляются инкрустации. Например, в фигурке отдыхающего телёнка пятна на шкуре инкрустированы лазуритом. Наряду с мелкими предметами встречаются крупные рельефы на жертвенных сосудах, вазах и каменных плитах. В слое Урук III, соответствующем периоду Джемдет–Насра, обнаружена базальтовая стела высотой 80 см с изображением правителя во время охоты на львов. Рельеф состоит из двух частей, расположенных одна под другой. Вверху бородатый охотник–князь, в круглой шапочке, вонзает копьё в бросившегося на него льва; внизу тот же правитель выпускает стрелу из сильно натянутого лука.

Среди находок в Уруке обращает на себя внимание двадцатисантиметровая ваза для жертвенных приношений из желтоватого известняка, которая использовалась во время храмовых торжеств. У основания вазы представлены довольно живо фигуры львов и быков, а выше, ближе к горлышку, — два стоящих на задних лапах льва.

Реалистическое, почти натуралистическое изображение животных в шумерском искусстве того времени сочеталось с довольно небрежным выполнением человеческих фигур. Художник, с фотографической точностью передававший каждую деталь, каждый мускул животного, почти не интересовался подробностями анатомического строения человека. Главными для него были лишь выразительность жеста и движения, достоверность показа эмоционального состояния.

На раскопанной в Уруке изящной, прекрасной формы культовой вазе из алебастра высотой в 1 м художник изобразил множество сцен, отражающих жизнь, обычаи и обряды шумеров. Рельефные украшения на этой вазе расположены тремя горизонтальными рядами, нижний из которых, в свою очередь, состоит из двух частей: над животворными водами буйно колосятся хлеба, а над ними пасутся стада тучных коров и телят. Средний ярус заполняют идущие друг за другом обнажённые люди, в руках у них кувшины с молоком и вазы с зерном и всевозможными плодами. Это народ. Он несёт в кладовые храма плоды своего труда в полях, садах и на лугах. Верхний и самый широкий ярус рассказывает о приношении даров и жертв. Богиня Инанна, которую можно узнать по характерному символу из тростника, принимает дары от своих почитателей. Судя по размеру ног (остальная часть изображения разрушена), непосредственно перед ней стоит энси. Он первым воздаёт почести богине. За правителем следуют знатнейшие жрецы. В глубине, как бы за спиной богини, видны большие сосуды, до краёв наполненные плодами, а также овцы, бык, коза и маленькие фигурки людей — может быть, это слуги богини, а может быть, жрецы, охраняющие её богатства. Разве не о самом главном в жизни шумеров, не о том, что обусловило их расцвет и могущество, рассказывает эта собранная из осколков ваза? Животворные воды, которые текли по вырытым людьми каналам и скапливались в водохранилищах, позволяли шумерам собирать с полей, лугов, садов и огородов богатые урожаи. Бесчисленные стада давали в изобилии молоко и шерсть. И всё это — они были убеждены — принадлежало не им, а божеству, чьей собственностью являлись и они сами. Они всё отдавали богу, получая от него свою долю через энси, наместника бога на земле и посредника между ним и людьми. Шумеры верили: только смиренное служение богам, только следование всем их предначертаниям, передаваемым через энси, может обеспечить благорасположение и защиту могущественных сил, которые создали вселенную и управляют ею и жизнью людей.

Дама из Урука

Среди находок, относящихся к этому периоду, наибольшее восхищение вызывает так называемая «Дама из Урука» — лицо женщины из алебастра. Это пленительно–прекрасное лицо поражает каким–то необыкновенным спокойствием и задумчивой сосредоточенностью. Под резко очерченными глубокой бороздой бровями две огромные сливовидные глазные впадины, некогда заполненные перламутром, остатки которого сохранились в одной из них. В молчании сомкнуты тонкие губы, но маска — а это скорее всего была маска, которая либо украшала статую богини, либо во время культовых обрядов закрывала лицо жрицы, исполнявшей роль богини, — говорит с нами через тысячелетия о чувстве прекрасного, о гармонии, жившей в душе этого народа, об огромном художественном вкусе шумеров и о красоте их женщин. «Дама из Урука» явилась причиной горячих споров между ассириологами и египтологами. Первые утверждают, что она красивее своей соперницы Нефертити, хотя и старше её на полторы тысячи лет; египтологи же отстаивают право прекрасной египтянки называться самой красивой женщиной древности. Как разрешить этот смешной спор, если учесть, что претендентки разделены двумя тысячами километров, почти двумя тысячами лет и каждая из них прекрасна по–своему? Но вот наконец я своими глазами увидел в Иракском музее в Багдаде одиноко стоящую на постаменте подлинную «Даму из Урука» и остолбенел. Я забыл о сотнях интереснейших экспонатов — и тех, что уже видел, и тех, которые ещё предстояло осмотреть. Существовало только это много раз виденное на всевозможных фотографиях, хорошо знакомое по описаниям таинственное лицо, созданное пять тысяч лет назад. Глядя на него, я понял, отчего на протяжении стольких веков так волнует «Джоконда» Леонардо да Винчи. Лицо «Дамы из Урука» — да простит мне читатель этот взрыв личных чувств — с его едва уловимой и всё же каким–то образом переданной художником улыбкой, с его как бы отсутствующим, но вместе с тем таким проникновенным взглядом, несмотря на то что глазные впадины пусты, будет сопровождать меня до конца моей жизни. Это лицо поведало мне о прошлом человечества, о шумерах, о человеческой душе. В этом куске алебастра воплотились торжество жизни и нетленной красоты над всем, что бренно и преходяще.

О культурном, экономическом и политическом развитии Шумера свидетельствуют не только те изделия, которые современному человеку кажутся произведениями искусства. Характер росписи глиняных сосудов также говорит о многом. Известно, что классификация керамики основывается на особенностях орнаментации глиняных изделий. В архитектуре символом эпохи Шумера стал небольшой изящный кирпич, названный немецкими археологами Riemchenziegel. Шумерские храмы урукского периода поражают не размерами (они не внушительны), а совершенством архитектуры и великолепием отделки. Пример тому — храм Инанны в Уруке.

Политическая экспансия шумеров продолжается; возникают новые города–государства: Шуруппак, Эшнунна, Киш и менее значительные населённые пункты с меньшим количеством жителей, такие, например, как Джемдет–Наср. Благодаря совершенствованию системы управления хозяйством растёт богатство шумерских городов–государств, а вместе с ним углубляется социальное расслоение; меняются религиозные представления шумеров, расширяется пантеон их богов и, по–видимому, усиливаются раздоры и учащаются войны между отдельными городами–государствами. Отголоски этих войн можно найти в позднейшем эпосе и мифах, рассказывающих о тех далёких временах, когда люди были как боги, а боги — как люди, временах, ставших не только для нас, но и для самих древних шумеров легендой, предысторией.

А теперь познакомимся поближе с памятником шумерской письменности, названным учёными «Царским списком», который вызвал множество самых разнообразных домыслов и толкований. Вначале к этому тексту отнеслись как к историческому документу, затем ему было отказано в какой–либо познавательной ценности (особенно это относилось к частям, посвящённым древнейшим периодам истории Шумера), и, наконец, лишь благодаря систематическим и кропотливым исследованиям, а также в результате сопоставлений этого памятника с другими шумерскими документами и с данными археологии его признали весьма сложным, требующим большой осторожности и известной доли критицизма, ключом к самым древним пластам истории Шумера.

Из труда по истории Месопотамии, написанного по–гречески вавилонским учёным и жрецом бога Мардука Беросом, жившим в IV–III вв. до н. э., в годы царствования Антиоха I, известно, что вавилоняне делили историю на два периода — до потопа и после потопа. Он сообщал, будто десять царей до потопа правили страной в течение 432 000 лет, а первые цари после потопа тоже царствовали по нескольку тысяч лет. Его «Царский список» воспринимался как легенда. Учёные, однако, надеялись найти подлинник этого документа и материалы, которыми пользовался жрец–«историк». Эта надежда подкреплялась тем, что в ходе археологических раскопок открывались эпохи всё более древние, далёкие от вавилонской.

Усилия учёных увенчались успехом: среди многочисленных клинописных табличек удалось обнаружить несколько фрагментов древних списков царей. О том, насколько велик был интерес ко всем этим материалам, свидетельствует хотя бы тот факт, что почти все выдающиеся исследователи–шумерологи посвятили их изучению по нескольку работ. Их основная задача заключалась в том, чтобы как можно более точно реконструировать текст при помощи сопоставления отдельных табличек и объединения дополняющих друг друга фрагментов. Особенно тщательно изучил этот документ Торкильд Якобсен, расшифровавший в нём большинство неясных мест.

Шумерский «Царский список» был скомпилирован не позднее конца III тысячелетия до н. э., в эпоху правления так называемой третьей династии Ура, а может быть, и несколько раньше. Составляя известный нам вариант «Списка», переписчики, несомненно, пользовались династическими списками, которые на протяжении столетий велись в отдельных городах–государствах. Не исключено, что имевшиеся в их распоряжении списки иногда также представляли собой компиляции, т. е. в них перечислялись правители не только данного города, но и зависимых городов или таких, от которых он сам зависел. Вполне вероятно, что шумерские переписчики–компиляторы, создавшие версию, дошедшую до наших дней, сами не всё понимали в трудах своих предшественников — в династических списках или в существовавших уже, по–видимому, промежуточных компиляциях — прототипах «Царского списка». Работа писцов, составителей известного нам «Списка», носила в значительной степени механический характер: в тексте встречаются обороты, вышедшие из употребления несколько поколений назад, некоторые знаки содержат ошибки — то ли оригинал был испорчен, то ли писец не сумел разобрать смысла. По всей видимости, имело значение и то обстоятельство, откуда родом был писец и для какого правителя он составлял свой труд. Иначе как объяснить тот факт, что та или иная из перечисляемых династий вдруг оказывалась более древней, чем другие, которые на самом деле были древнее её? Очевидно, переписчик хотел таким образом подчеркнуть особую важность своего родного города или города правителя, которому он служил. Что поделаешь: шумерские писцы не были ни историками, ни летописцами в нашем понимании. Их целью было прославить свой город или народ. Поэтому нет ничего удивительного в том, что легенда превращалась в историю, а история — в легенду.

Любопытно, что не только до потопа цари жили и царствовали неправдоподобно долго. Представители первых династий после потопа тоже правили по нескольку тысяч лет и уж никак не меньше столетий. Может быть, таким образом подчёркивалась принадлежность этих сказочно–легендарных правителей к богам? Надо сказать, что к большинству из них действительно относились как к богам или полубогам. Следует ли считать, что тексты исторического характера с включёнными в них легендами совершенно лишены всякой познавательной ценности?

Обратимся к вопросу о всемирном потопе (шумерскую легенду об этом событии мы расскажем позднее). Обнаруженный Леонардом Вулли трёхметровый слой чистого песка без каких–либо следов человеческой деятельности, внезапно прерывающий культурные слои Ура, является бесспорным доказательством того, что около середины IV тысячелетия здесь имел место мощный катаклизм, охвативший обширную территорию — по тем представлениям, огромную, чуть ли не весь мир. В городах, расположенных дальше к северу, толщина слоя чистых речных отложений не так велика, как в Уре: около полутора метров в Уруке, около полуметра в Кише. На основании этих данных Вулли составил карту территории, захваченной потопом. Более поздние исследования показали, что многие города Месопотамии сохранили следы наводнений, происходивших в разное время: обнаруженные слои чистой земли относятся к различным периодам. Это открытие нанесло удар сторонникам идеи общемесопотамского всемирного потопа. Однако проблема великого наводнения, увековеченного месопотамской традицией, продолжает существовать. Учёные утверждают, что во время самой грандиозной из этих катастроф поселения, расположенные на более возвышенных местах, уцелели. А раз уцелели населённые пункты, уцелели и люди, которые сохранили и передали последующим поколениям память о катастрофе. Если предположить, что во время наводнения, затопившего Ур в Эль–Обейдскую эпоху, шумеров здесь ещё не было, то крупные наводнения следующего периода (Джемдет–Насра) происходили уже при них. Об одних они слышали, другие пережили сами. Несомненно одно: в этой заимствованной и распространённой Ветхим Заветом шумерской легенде заключено зерно исторической правды. И в легенде о Зиусудре — шумерском Ное (Зиусудра был сыном шуруппакского царя Убартуту) — содержатся какие–то отголоски подлинных событий.

Итак, в Шуруппаке в эпоху Джемдет–Насра, т. е. в то время, когда шумеры уже могли владеть этим городом, произошло (геологически подтверждённое) сильное наводнение. Шумерам, искусным мореплавателям, не представляло особых трудностей построить корабль, чтобы покинуть залитый водой район. Почему не предположить, что из их числа выделился энергичный вождь — жрец, князь или просто бесстрашный мореход, который вместе со своими близкими пустился в плавание по бурным волнам? Многие поколения передавали из уст в уста рассказ о страшной катастрофе и об отважном мореходе. Человеческое воображение рождало всё новые подробности, расцвечивало прозу фактов поэтическими деталями, дополняло необыкновенными происшествиями, а последующие поколения верили, что в те далёкие, легендарные, овеянные тайной времена они непременно должны были случиться. Разумеется, для историка неопровержимым доказательством существования конкретного человека являются лишь документально подтверждённые следы его деятельности. Только при их наличии он может сказать: такой–то человек жил и действовал в такую–то эпоху. Зиусудра же, подобно другим героям шумерских мифов и царям, правившим до и после потопа, существует только в легендах, в «Царском списке». Мы можем лишь предположить, что они когда–то существовали в действительности. Рассчитывать на то, что когда–нибудь будут найдены конкретные подтверждения их существования, не приходится: ведь речь идёт о времени, когда письменных документов ещё не было и только человеческая память фиксировала те или иные события, тех или иных людей.

Какое–то время учёные считали мифическими, легендарными всех древнейших правителей после потопа, не только тех, чьё царствование длилось 1500, 900 или 400 лет, но и тех, чьё царствование укладывалось в рамки нормальной человеческой жизни. «Царский список» не вызывал доверия также из–за того, что в нём отсутствуют имена правителей, существование которых не подлежит сомнению, правителей, оставивших свои археологические «визитные карточки».

Кроме того, в «Царском списке» содержится немало исторических неточностей. Так, когда внезапно ожила фигура одного из шумерских царей, основателя так называемой первой династии Ура, Месанепады (его имя содержится в надписи, найденной экспедицией Вулли в руинах Телль–эль–Обейда, которая рассказывает о строительстве храма в честь богини Нинхурсаг), стало ясно, что этот человек действительно жил и царствовал, но было это не в незапамятные времена, как об этом сообщается в «Царском списке», а значительно позже. Подобного рода неточности явились причиной ещё большего недоверия к тексту «Царского списка», хотя одновременно возрос и критико–аналитический интерес к этому бесценному памятнику шумерской письменности. Путём сложных и кропотливых изысканий — о некоторых из них речь пойдёт ниже — учёные нашли наконец решение головоломки: как разместить отдельные одновременно царствовавшие династии, о которых в «Царском списке» говорится, будто они следовали одна за другой.

«Царский список» сообщает, что после потопа царство было в Кише и что в течение 24 510 лет здесь правили 23 царя. После этого

Киш был поражён оружием;

Его царство в Эанну было перенесено.

Эанна, как помнит читатель, — это название храма в Уруке. Значит, речь идёт об этом городе. Здесь последовательно в течение 2310 лет царствовали 12 царей. Когда Урук «был поражён оружием», царство переместилось в Ур, где династия из четырёх царей правила в течение 177 лет. Затем власть переходит к Авану, городу в стране Элам, где три царя находились у власти 356 лет. После этого на исторической арене вновь появляется Киш, где вторая династия из восьми царей властвовала 3195 лет. Следующей столицей царства был Хамази (город, по–видимому расположенный в горах, недалеко от Киркука, который упоминается также и в других текстах, но скорее всего не сыгравший, за исключением этого единственного случая, никакой роли), где один (?) царь занимал трон 360 (?) лет. После того как Хамази «был поражён оружием», царство было перенесено в Урук (вторая династия — один (?) царь — 60 (?) лет), затем в Ур (вторая династия — четыре царя — 116 лет), затем в Адаб (один царь — 90 лет), и, наконец, столица оказалась в Мари (речь идёт о соседнем с Шумером государстве), где шесть царей правили в течение 136 лет. Затем столицей царства снова становится Киш, где третья династия представлена царицей, правившей 100 лет, затем Акшак (шесть царей — 99 лет), снова Киш (четвёртая династия — семь царей — 491 год) и в третий раз Урук, где единственным и последним правителем перед завоеванием Шумера Аккадом в течение 25 лет был Лугальзагеси.

Если сложить годы правления всех царей, перечисленных в «Списке», получится ошеломляющая цифра — 30 000 лет. Это полностью подтверждает мнение учёных о том, что компиляторы механически перечисляли одну за другой одновременно царствовавшие династии, в каждом из династических списков, которыми они пользовались, древнейшим царям, как реальным, так и вымышленным, легендарным, приписывался сверхъестественный возраст, тогда как время правления более поздних, чьё существование, с точки зрения переписчика, было «исторически доказано», указывалось нормальное, соответствующее действительности. Исследователи полагают, что весь этот период, представленный перечисленными выше династиями, занял не более 500–700 лет.

При чтении «Царского списка» прежде всего обращает на себя внимание то обстоятельство, что в нём подчёркивается важное значение Киша (заметим, что археологические материалы не дают для этого оснований). Может быть, династические списки, составлявшиеся в этом городе, обладали особенно богатой традицией или же имелись какие–то другие, неизвестные нам причины, но, так или иначе, город Киш и его правители оказались в центре внимания переписчиков.

Нельзя обойти и другой, более важный вопрос, возникающий при рассмотрении «Царского списка», — это вопрос о войнах, которые велись между отдельными городами–государствами. Словно мрачный рефрен повторяются в «Царском списке» слова: такой–то город «был поражён оружием».

Не будем перечислять всех названных в «Царском списке» представителей древнейших династий, тем более что шумерские писцы, как правило, сообщают лишь имена и время правления. Правда, в отдельных случаях наряду с этими лаконичными сообщениями мы находим и кое–какие конкретные «данные», своеобразные «биографические справки». По мнению Якобсена и некоторых других исследователей, авторы компиляции помимо династических списков пользовались какими–то другими источниками (например, доступными и известными им царскими надписями). А может быть, они вносили в свои труды сведения, почерпнутые из мифов. Как бы то ни было, «биографические справки» в «Царском списке» помогают отделить легенду от «истории» и с многих точек зрения заслуживают внимания.

Мне хочется ещё раз напомнить читателю, что я отнюдь не утверждаю, будто всякий легендарный царь, именуемый богом или приравниваемый к богам, является исторической личностью. Я лишь считаю, что за персонажем из легенды может стоять реальный прототип. Эту возможность нельзя исключить даже при отсутствии доказательств, разумеется если нет опровергающих подобное предположение данных, тем более что имеется немало мифических персонажей, которые впоследствии оказались реальными людьми. И не только в истории шумеров.

В качестве тринадцатого правителя первой династии Киша «Царский список» называет Этану.

Этана, пастух, тот, кто вознёсся на небеса,

тот, кто объединил все страны,

стал царём и царствовал 1560 лет…

В этом коротком, словно взятом из сказки отрывке для историка наиболее интересны слова «стал царём». Эта формула употребляется в «Царском списке», как правило, в связи с основателями династий. Исходя из того, что она применена к Этане, Якобсен делает вывод, что этот правитель положил начало чему–то новому, необычному. По–видимому, существовало традиционное представление о том, что Этана был основателем династии. Что же касается его предшественников, названных в «Царском списке», то они скорее всего вымышлены компиляторами. Характерно, что эти не названные царями предшественники Этаны носят «звериные» имена семитского происхождения (Калбум — «собака», Калумум — «ягнёнок», Зукакипу — «скорпион»), связанные с магией и восходящие к эпохе формирования шумерской народности, к эпохе первобытнообщинного строя.

Для историков и исследователей шумерской культуры не менее интересен оборот: «тот, кто объединил все страны». Может быть, в этих словах выразились лишь благие пожелания позднешумерских историков и мыслителей, осознавших важность объединения страны, а может быть, они имеют отношение к первым попыткам консолидации ещё немногочисленных, но уже раздробленных сил, к попыткам создания единой государственной организации.

И, наконец, чрезвычайно заинтересовавшее историков культуры сообщение о «вознесении» Этаны на небо. Объяснение этого образа следует искать в поэмах и мифах как шумерских, так и аккадских. Согласно мифам, Этана задумал достать магическую траву, чтобы помочь рожающей жене. На крыльях могучего орла он взмыл высоко в небо. Когда орёл поднялся на такую высоту, откуда не видно было земли, объятый страхом Этана разжал руки и стал падать. Здесь текст обрывается… В этом мифе звучат мотивы, которые известны нам по более поздним легендам, например по легенде об Александре Великом. Он поднялся в небо на крыльях двух могучих голодных птиц, перед которыми на вытянутом копье он держал мясо. Вот какие удивительные ассоциации возникают в связи с коротеньким упоминанием о легендарном шумерском царе, пожелавшем взлететь на небо.

А вот что говорится в «Царском списке» о предпоследнем правителе этой династии (первой династии Киша. — Ред.):

Энмебарагеси,

тот, кто захватил в качестве трофея

оружие страны Элам,

стал царём и царствовал 900 лет…

Шумерологи спорят о том, как перевести этот отрывок: «оружие которого завоевало страну Элам» или «который при помощи оружия завоевал страну Элам». В любом случае смысл этих слов ясен: Энмебарагеси победил Элам.

Характерно, что и по отношению к этому правителю используется формула «стал царём», которая чётко выделяет его и ставит в особое положение.

После Энмебарагеси в течение 650 лет царствовал его сын Ака. Запомним это имя, потому что вскоре нам предстоит ближе познакомиться с этим легендарным правителем.

Киш был поражён оружием;

Его царство в Эанну было перенесено, —

рассказывается дальше в «Царском списке». Здесь, в Уруке,

Мескиаггашер,

Сын Уту, стал верховным жрецом

и царём и царствовал 324 года.

Таким образом, как сообщает «Царский список», основатель первой династии Урука был сыном бога солнца Уту, брата богини Инанны, культ которой получил широкое распространение именно в этом городе. Обратим внимание ещё на одно обстоятельство, упомянутое в приведённых выше строках: Мескиаггашер был одновременно верховным жрецом и царём. Может быть, в этих словах отражено положение дел в Шумере, где, как мы уже знаем, светская и духовная власть находилась в руках энси, или же они указывают на то, что правители Урука подавили своих конкурентов из других городов–государств. Загадочно звучат следующие слова, посвящённые этому правителю:

Мескиаггашер вошёл в море и вышел из него из–за гор.

Мы не знаем ни одного литературного произведения, в котором бы фигурировал Мескиаггашер, поэтому остаётся только предположить, что этот рассказ иллюстрирует верования шумеров и их представления об устройстве вселенной. Мескиаггашер — сын бога солнца, и его путешествие повторило ежедневный путь этого светила, которое вечером якобы опускается в море на западе, ночью проходит свой путь под землёй, а на следующий день, на рассвете, снова выходит из–за гор на востоке, чтобы явить миру свой светлый лик.

Энмеркар, сын Мескиаггашера,

царь Урука, тот, кто построил Урук,

стал царём и царствовал 420 лет.

В то время, когда отец Энмеркара пришёл к власти — по традиционным представлениям, он, несомненно, являлся основателем династии, так как был прямым потомком бога Уту, — города Урука ещё не было. Существовал только храм Эанна, вокруг которого строилось поселение. Эта гипотеза, предложенная Арно Пёбелем и принятая большинством исследователей, представляется наиболее убедительной. Кстати, и археологический материал подтверждает, что самым древним объектом в Уруке является храм. Итак, Энмеркар строит город. Говоря «строит», мы вовсе не имели в виду некое сверхъестественное действие правителя, как это бывает в связи с другими героями шумерских мифов. (В одном из вариантов «Царского списка», опубликованном Пёбелем, эта строчка звучит так: «тот, при котором был построен Урук».) Скорее всего, здесь содержится намёк на традиционное личное участие князя в строительстве города, известное нам по другим источникам.

 

Эпос об Энмеркаре

Легендарный второй правитель Урука был одним из любимейших шумерских героев. С. Н. Крамер отмечает, что из девяти обнаруженных и расшифрованных шумерских героических поэм две посвящены Энмеркару, две — Лугальбанде (причём в одной из них опять–таки фигурирует Энмеркар) и пять — Гильгамешу. Забегая вперёд, скажем, что все три героя являются представителями первой династии Урука.

Попытаемся вслед за Крамером, который скопировал, прочитал и интерпретировал начертанный на глиняных табличках клинописный текст, разобраться в содержании героической поэмы об Энмеркаре, названной американским исследователем «Энмеркар и правитель Аратты». Она, несомненно, существовала в устной традиции уже несколько столетий до того, как была записана в начале II тысячелетия. Поэма об Энмеркаре — древнейшее произведение этого жанра в шумерской литературе. О том, насколько популярна она была, свидетельствует, в частности, тот факт, что обнаружено 20 табличек (и фрагментов) с её текстом. Самая полная из них — табличка, содержащая более 600 строк текста, разделённого на 12 столбцов, — хранится в Музее Древнего Востока в Стамбуле.

Велик и прекрасен Урук, велик и прекрасен Куллаб (Куллаб — пока ещё не идентифицированный город), расположенный поблизости от Урука и являвшийся частью этого города–государства. Некоторые исследователи считают, что это был район Урука, в котором находился храм Эанна, чем и объясняют особое отношение к нему. Эти города прекраснее, крупнее и могущественнее, чем Аратта — город, находившийся вдали от владений славного шумерского героя Энмеркара, сына бога Уту и брата богини Инанны. (Нас не должно смущать, что в эпосе Энмеркар — сын отца своего отца, а сестра его отца является также его сестрой. Ведь это легенда, у которой свои законы, а родство с богами лишь приумножает славу правителя.) Город–государство Аратта находился в Персии (Луристане) и был отделён от Урука семью горными хребтами. С самого начала существования Урука и Куллаба богиня Инанна относилась к ним более благосклонно, чем к Аратте, за что автор поэмы воздаёт ей хвалу. Однажды Энмеркар, «избранный светлым сердцем Инанны», обратился с мольбой к «своей госпоже, владычице доброй»:

О сестра моя Инанна! Сделай так, чтобы жители Аратты

(Пер. Ф. Л. Мендельсона)

Искусно выделывали золото и серебро для Урука,

Чтобы они приносили благородный лазурит, извлечённый из скал,

Чтобы они приносили драгоценные камни и благородный лазурит…

Этими сокровищами жители Аратты должны украсить священный храм, который Инанна «избрала своим жилищем» и где Энмеркар будет возносить молитвы к своей богине.

Пусть Аратта подчинится Уруку,

(Пер. Ф. Л. Мендельсона)

Пусть жители Аратты

Принесут со своих высот горные камни

И построят для меня большой храм, большое святилище,

Воздвигнут для меня большое святилище, святилище богов,

Заставят признать мои божественные законы в Куллабе…

Сокровища Аратты нужны не только для того, чтобы прославлять Инанну. Энмеркар намерен украсить драгоценными камнями Абзу, священный храм бога Энки в Эреду, чтобы он сверкал, «подобно светлой горе». Вот о чём просит царь богиню:

Когда я, находясь в Абзу, буду петь гимны,

(Пер. Ф. Л. Мендельсона)

Когда я принесу божественные законы из Эреду,

Когда я прославлю благородный сан владыки подобно…

Когда я возложу на себя корону в Уруке, в Куллабе,

Да будет… большого храма перенесено в гипар,

Да будет… гипара перенесено в большой храм,

И пусть народ взирает на это с восхищением,

И пусть Уту смотрит на это радостно!

Намерения Энмеркара благородны, угодны богам. Ведь только ради их блага и славы хочет он подчинить себе Аратту, богатую строительным камнем и всевозможными металлами, которых так не хватает его родному городу. Выслушав слова Энмеркара, Инанна велит ему последовать её совету: послать в Аратту мудрого и красноречивого гонца, «великие слова мудрой Инанны как приказ пусть он понесёт!» Она обещает Энмеркару, что жители Аратты преклонят колени перед её царственным братом.

Энмеркар выбрал подходящего гонца, передал ему вещие слова божественной Инанны, приказал подняться на вершины и спуститься с гор на дорогу, ведущую в Аратту, и, представ перед царём Аратты, повторить полные угроз и заклятий его слова.

И вот посланец Энмеркара отправляется в путь и строго выполняет все наказы своего господина, которые тот получил от богини Инанны.

Устрашённый мощью великих гор,

(Пер. Ф. Л. Мендельсона)

Он пошёл по дороге, попирая прах.

Он преодолел пять хребтов, шесть хребтов, семь хребтов.

Он поднял взор и приблизился к Аратте,

Радостно вступил он на площадь дворца Аратты,

Восславил могущество своего царя

И почтительно передал слова, заключённые в его сердце.

Вот что сказал посланец Энмеркара правителю Аратты:

Твой отец, мой царь, послал меня к тебе,

Господин Урука, господин Куллаба, послал меня к тебе.

После такого возвышенного вступления на вопрос правителя Аратты о цели его прихода посланец Энмеркара в ещё более изысканных выражениях описывает могущество своего господина. Он называет его «великим драконом Шумера», «овном, чья царственная мощь достигает крепостей горной страны». Подробно описав величие и могущество Энмеркара, гонец излагает суть его послания:

Я обращу в бегство жителей этого города, и они

(Пер. Ф. Л. Мендельсона)

разлетятся подобно птицам, покидающим своё дерево,

Я обращу их в бегство, и они улетят, как улетает птица в другое гнездо.

Я опустошу её [Аратту], как место…

Я разрушу без всякой пощады город,

И Аратта покроется пылью, как город, проклятый богом Энки.

Да, я разрушу город, и он обратится в ничто!

Произнеся эти угрозы, посланец передаёт требование Энмеркара: подчиниться Уруку и заплатить дань. Однако правитель Аратты тоже объявляет себя любимцем Инанны и говорит, что святая Инанна, «царица небес и земли», «владычица всех божественных законов», покровительствует Аратте. Поэтому он отказывается уступить Энмеркару. Тогда гонец заявляет, что именно Инанна, которую Энмеркар сделал «госпожой Эанны» в Уруке, обещала Энмеркару господство над Араттой.

Правитель был удручён и огорчён глубоко,

(Пер. Ф. Л. Мендельсона)

Он не знал, что ответить, он долго искал ответ,

Он взглянул себе под ноги омрачённым взглядом и нашёл ответ.

Повреждённый кое–где текст на табличке затрудняет понимание некоторых мест, которые явно противоречат друг другу. Так, в одном месте правитель Аратты предлагает решить вопрос поединком двух воинов, представляющих каждый свою страну, а в другом он готов подчиниться Энмеркару, поскольку Инанна лишила его своей милости, «взяла назад своё слово», но при условии, что тот пришлёт ему много зерна.

Выслушав ответ своего посланца и совершив ряд магических обрядов, Энмеркар обращается за помощью и советом к богине мудрости «всеведущей Нидабе». Затем он нагружает зерном вьючных животных и отправляет их в путь через семь гор. Караван ведёт посланец Энмеркара, которому поручено произнести речь, прославляющую могущество и славу Энмеркара, и потребовать у правителя Аратты сердолик и лазурит.

Из этого и следующего фрагмента поэмы явствует, если мы правильно понимаем текст, что во второй и в третий раз гонец везёт уже не устное распоряжение своего царя, а табличку с записанными на ней требованиями Энмеркара.

Правитель Аратты принимает гонца на площади перед своим дворцом. Народ Аратты, обрадованный тем, что получил зерно, согласен дать Энмеркару сердолик и поручить своим старейшинам построить ему храм. Однако правитель Аратты возражает. Провозгласив, в свою очередь, собственное могущество и славу, он буквально словами из послания Энмеркара ставит ему такие же точно условия: требует от него сердолик и лазурит.

Узнав об этом, Энмеркар вновь обращается за советом к богам и различным оракулам и совершает всевозможные магические обряды, среди которых особо важную роль играют манипуляции с тростником сушима, который он переносит «из света во тьму» и «из тьмы на свет», а когда «проходит пять лет, проходит десять лет», срезает этот тростник.

Затем царь Урука в третий раз отправляет посланца в Аратту. Однако на сей раз вместо ответа он вручает ему свой скипетр. Вид этого символа власти почему–то приводит в трепет правителя Аратты. Охваченный ужасом, правитель Аратты совещается со своим шатамму (советником) и горько жалуется на тяжёлое положение, в которое поставила его город немилость Инанны. Тем не менее, хотя он поначалу и был склонен выполнить требования Энмеркара, позднее по неизвестным нам причинам он меняет своё решение и снова предлагает Энмеркару выбрать «человека поединка», который должен помериться силами с его «человеком поединка». Таким образом «станет ясно, кто сильнее».

В ответ на это Энмеркар в четвёртый раз отправляет своего посланца в Аратту. Он принимает вызов правителя Аратты, но продолжает настаивать на том, чтобы ему были присланы золото, серебро и драгоценные камни для храма богини Инанны в Уруке. В противном случае он грозит сровнять Аратту с землёй.

В этом месте мы находим в эпосе вторичное упоминание о какой–то записи. Как полагают исследователи, Энмеркар, опасаясь, что его гонец не сможет повторить слишком длинное послание, вручает ему табличку с текстом.

Пока гонец дожидается ответа правителя Аратты, к тому приходит на помощь шумерский бог дождя и грозы Ишкур, который приносит в Аратту дикорастущую пшеницу и ещё какие–то зёрна (возможно, бобы). При виде пшеницы павший духом правитель Аратты воспрянул духом и заявил, что Инанна вовсе не отвернулась от Аратты и «свой дом из лазурита не покинула». Из–за пропусков в этой части эпоса и в особенности из–за повреждений в следующей невозможно понять, как развивались дальнейшие события, завершившиеся в конце концов тем, что народ Аратты всё–таки принёс в дар богине золото, серебро и лазурит и сложил всё это во дворе храма Эанна в Уруке.

Вторая поэма об Энмеркаре также повествует о переговорах между правителями Урука и Аратты. Долгое время был известен лишь довольно большой, почти в 100 строк, начальный фрагмент и отрывок в 25 строк, завершающий поэму. Однако настойчивые поиски неутомимых исследователей шумерских текстов увенчались успехом: во время раскопок 1951–1952 гг. в Ниппуре американской экспедицией были обнаружены две таблички, существенно восполнившие пробелы в тексте. Хотя интерпретация отдельных сюжетных линий ещё не доведена до конца, смысл этого произведения в основном уже ясен.

В отличие от первой поэмы во втором сказании об Энмеркаре правитель Аратты уже не выступает анонимно. Поэт называет его имя — Энсукушсиранна. Названы имена и других действующих лиц: «первого министра» (визиря или наместника) правителя Аратты зовут Ансиггариа, его высокого сановника, жреца «машмаша» — Ургирнунна, наместника Энмеркара — Наменнадума. Обращает на себя внимание тот факт, что поэт, согласно существовавшей в Шумере традиции, указывает время описанных в поэме событий. На основании анализа текста можно предположить, что дело происходило в те дни, когда царём всего Шумера был Эннамибарагга–Уту. Разумеется, эта попытка разместить во времени всё случившееся — не более чем поэтическая метафора, цель которой — придать повествованию характер подлинности. А может быть, Эннамибарагга–Уту — это ещё одно имя бога солнца, до сих пор неизвестное науке? Любопытно, что ни в одном из имеющихся в нашем распоряжении текстов не упоминается царь по имени Эннамибарагга–Уту. Конечно, перед нами лишь легенда, и всё же необходимо подчеркнуть, что безымянный автор, слагавший эту поэму спустя тысячу лет после описанных в ней событий, затрагивает проблему общешумерской власти. Зная, насколько строго шумерские авторы следовали традиции, трудно предположить, что поэт мог допустить столь существенные искажения. Если же это вымысел, то он должен был возникнуть задолго до появления на свет людей, записавших текст этой поэмы на глиняной табличке.

В поэме, которую мы назовём «Энмеркар и Энсукушсиранна», рассказывается о том, как правитель Аратты отправил посланца к царю Урука Энмеркару с требованием, чтобы тот признал его гегемоном и «переселил» богиню Инанну в Аратту. Возмущённый Энмеркар с презрением выслушивает вызов своего противника и в пространном послании, объявив себя любимцем богов, заявляет, что Инанна останется в Уруке. Кроме того, он требует, чтобы Энсукушсиранна признал себя вассалом Урука. Тогда правитель Аратты созывает своих старейшин, чтобы выслушать их мнение о том, как ему поступить. Предложение подчиниться Уруку он с негодованием отвергает. На помощь правителю Аратты приходит жрец «машмаш», который говорит, что готов переплыть «реку Урука», чтобы покорить все страны, «верхние и нижние (т. е. северные и южные), от моря до кедровых гор» и возвратиться к Аратту с доверху нагруженными кораблями. (Эти слова скорее всего — анахронизм: в те легендарные времена сеть ирригационно–судоходных каналов в лучшем случае только начинала создаваться и до Аратты, даже если она находилась где–то в верхнем течении Диялы, никакие корабли не могли дойти.) Обрадованный Энсукушсиранна даёт жрецу 5 мин золота, 5 мин серебра и всё необходимое дорожное снаряжение.

По прибытии в Урук — в тексте нет описания этого путешествия — «машмаш» входит в священный хлев, где стоят корова и козёл богини Нидабы. Там он беседует с коровой:

— О корова, кто пьёт твои сливки, кто пьёт твоё молоко?

(Пер. Ф. Л. Мендельсона)

— Нидаба пьёт мои сливки,

Нидаба пьёт моё молоко,

Моё молоко и сыр…

Приносят, как подобает, в большие пиршественные залы, в залы Нидабы.

Я хотела бы давать свои сливки… из священного хлева,

Я хотела бы давать своё молоко… из овчарни,

Верная корова, Нидаба — возлюбленное чадо Энлиля…

«Машмаш» уговаривает корову не давать больше своё молоко и сливки божественной Нидабе. Жрецу удаётся уговорить и козла Нидабы, и в результате все хлева и овчарни Урука приходят в запустение. Великое горе охватило рыдающих пастухов, которых покинули их помощники. В этот момент появляются два пастуха богини Нидабы — Машгула и Урэдинна, «сыновья одной матери». Они выслушивают совет бога Уту и с помощью Матери Сагбурру расстраивают злые козни жреца.

Они вдвоём [Машгула и Урэдинна] бросили владыку в реку,

(Пер. Ф. Л. Мендельсона)

Но «машмаш» вызвал из воды большую рыбу «сухур».

Тогда Мать Сагбурру вызвала из воды птицу…

Птица… схватила рыбу «сухур» и унесла её в горы.

Второй раз они бросили владыку в реку,

Но «машмаш» вызвал из воды овцу с ягнёнком.

Тогда Мать Сагбурру вызвала из воды волка,

Волк схватил овцу и ягнёнка и унёс их на широкую равнину.

В третий раз они бросили владыку в реку,

Но «машмаш» вызвал из воды корову с телёнком.

Тогда Мать Сагбурру вызвала из воды льва,

Лев схватил корову с телёнком и унёс их в заросли тростника.

В четвёртый раз они бросили владыку в реку,

Но «машмаш» вызвал из воды дикого барана.

Тогда Мать Сагбурру вызвала из воды барса,

Барс схватил дикого барана и унёс его в горы.

В пятый раз они бросили владыку в реку,

Но «машмаш» вызвал из воды молодую газель.

Тогда Мать Сагбурру вызвала из воды зверя «гуг»,

Зверь «гуг» схватил молодую газель и унёс её в чащу леса.

Потерпевшего поражение жреца охватывает ужас: он «почернел с лица, ибо замысел его не удался». Мать Сагбурру осыпает его насмешками, издевается над его глупостью. Он умоляет её отпустить его с миром в Аратту и обещает за это петь там гимны в её честь. Но Мать Сагбурру не желает его слушать, убивает «машмаша» и бросает его труп в Евфрат.

Напуганный таким оборотом дела и неудачей своего «машмаша», Энсукушсиранна отправляет в Урук гонца, который передаёт Энмеркару слова своего господина:

О ты, любимец Инанны, ты один достоин славы,

(Пер. Ф. Л. Мендельсона)

Инанна правильно избрала тебя для своего святого лона.

От нижних [земель] до верхних ты один властитель, а я лишь иду за тобой,

С самого зачатия я не был равен тебе, ты — мой «старший брат»,

Я никогда не смогу с тобою сравниться!

В третий раз мы встречаемся с Энмеркаром в поэме, главным героем которой является Лугальбанда, преемник Энмеркара в Уруке. Текст этого произведения запутанный, трудный для понимания. Оказавшись в далёкой стране Забу, Лугальбанда горячо желает вернуться в свой родной город Урук. Ради этого он старается завоевать расположение и добиться поддержки могущественной птицы Имдугуд, которая определяет судьбы людей и всего живого и выносит каждому окончательный приговор. Её решения никто и ничто не в силах изменить. Однажды, воспользовавшись отсутствием Имдугуд, Лугальбанда приближается к её гнезду и щедро одаривает её птенцов жиром, мёдом и хлебом, подкрашивает им лица и надевает на головы короны «шугурра». Увидев, какие божественные почести оказаны её детям, Имдугуд обещает помощь и покровительство тому, кто это сделал, будь то бог или человек. Лугальбанда предстаёт перед могущественной птицей, и та восхваляет его доброе имя, называет героем, благословляет в путь, предсказывая благополучное путешествие, и даёт ряд советов, которые он должен сохранить в тайне. Друзья Лугальбанды, узнав, что он отправляется в Урук, предостерегают его. Это дорога, с которой нет возврата, говорят они. Ни одному человеку не удалось преодолеть высокие горы и переправиться через ужасную реку Кур. Иными словами, путь из Забу в Урук пролегал через царство мёртвых.

Неустрашимый Лугальбанда не послушался друзей. Воспользовавшись добрыми советами Имдугуд, он преодолевает трудности и всевозможные препятствия и благополучно добирается до Урука.

А в это время правитель Урука Энмеркар пребывает в глубокой скорби: люди Марту осадили Урук и грозят захватить его. Никто из подданных Энмеркара не решается пойти в Аратту, чтобы передать сестре Энмеркара, богине Инанне, его просьбу о помощи. За это трудное и опасное дело берётся Лугальбанда. Он обещает в одиночку совершить это трудное путешествие и сохранить от всех тайну. После множества приключений, преодолев семь горных хребтов, герой приходит в Аратту и передаёт богине слова Энмеркара. В советах Инанны своему брату Энмеркару почти ничего невозможно понять: в них нет ни слова о военной помощи; Инанна говорит о каких–то необыкновенных рыбах, о кувшинах, о мастерах по обработке металла и камня, которых он должен пригласить в свой город. Но каким образом всё это поможет Энмеркару — неясно.

 

Герои ищут металлы, строительный камень и пр.

Таковы три поэмы, в которых фигурирует правитель Урука Энмеркар. Вполне возможно, что в этих произведениях отразились реальные события, имевшие место в период археологической культуры Урука (IV–III тысячелетия до н. э.). Это подчёркивает и весьма осторожный в выводах Хартмут Шмёкель. Вот что он пишет: «Может быть, это и в самом деле облечённый в форму легенды рассказ о каком–то из шумерских правителей эпохи Урук IV».

Героические сказания об Энмеркаре, несомненно, возникли в различные эпохи. Поэма «Энмеркар и правитель Аратты», по–видимому, древнейшая из них. Она наиболее строга по форме и менее других загружена сказочно–поэтическими образами, особенно по сравнению со второй поэмой, которая содержит мотив, известный по многим сказкам и мифам, созданным спустя многие тысячелетия, — мотив борьбы между злыми и добрыми волшебниками, которые сражаются друг с другом при помощи заколдованных зверей, птиц и т.д. Во всех трёх поэмах повествуется о соперничестве между Уруком и Араттой. Об Аратте поэт рассказывает как о государстве, славящемся своими богатствами — всевозможными металлами и строительным камнем, но бедном продуктами сельского хозяйства. Известно, что в Двуречье не было ни строительного камня, ни месторождений металлов и шумерам приходилось всё это привозить издалека. Поэтому естественно, что торговля являлась решающим фактором существования и развития отдельных городов–государств и всей страны. Археологические данные показывают, что торговый обмен осуществлялся уже на заре истории Шумера, в те времена, когда из каменных блоков возводились первые святилища.

Анализируя состояние шумерской экономики и проблему сырья, необходимого для её развития, автор «The History of Маn» Карлтон Кун выдвинул предположение, что шумерам к моменту их появления в Месопотамии были уже известны такие металлы, как золото и серебро, и они уже открыли секрет выплавки бронзы. В нашем распоряжении имеется множество доказательств очень раннего использования шумерами металлов. По мнению Карлтона Куна, ввозившееся в Шумер олово скорее всего добывалось в горных районах Кавказа, в Северном или Восточном Иране. Сирию он исключает по следующим соображениям: если бы шумеры знали о существовании сирийских месторождений олова, это было бы известно и египтянам, в эпоху Древнего царства вывозившим из Сирии кедровое дерево. Итак, древнейшие торговые пути, по которым в древний Шумер поступали металл, строительный камень и ценные минералы, вели на север или восток. (Так, широко применявшийся в Шумере обсидиан ввозился из Армении, лазурит — из Ирана или Афганистана. Известняковые блоки доставлялись из Аравийской пустыни, с отрогов Заїра или из Луристана.)

Проблема сырья, и прежде всего материалов, необходимых для строительства и украшения храмов — «домов бога», была одной из центральных проблем, которые пришлось решать шумерам уже в первые годы формирования их государства. Это и нашло отражение в их первой эпической поэме. Ведь конфликт между Уруком и Араттой возник именно из–за того, что шумеры хотели получить у Аратты необходимые им строительный камень, драгоценные металлы и минералы. Если опустить в рассказе об Энмеркаре и правителе Аратты сказочную оболочку и естественные во всяком поэтическом произведении сюжетные напластования, то перед нами возникнет сухой и деловой отчёт о переговорах, связанных с обменом товарами. Шумеры вывозили в далёкий Луристан хлеб, а ввозили строительный и отделочный камень. Отношения между партнёрами по торговле не всегда складывались благоприятно. Наверняка каждый из них пользовался случаем, чтобы надуть другого. Может быть, легенда закрепила как раз такую попытку мошенничества со стороны правителя Аратты, который, получив из Урука хлеб, отказался заплатить за него камнем, в связи с чем состоялся обмен угрозами? (Здесь, как и после других подобных догадок, опирающихся на тексты шумерских эпических сказаний, поставим знак вопроса.) Но разве подобает поэтам слагать стихи о поспоривших купцах? Это было бы недостойным занятием. Поэтому приходилось прозаическим событиям придавать поэтический, героический ореол.

Что касается истоков шумерской эпической поэзии, возможны и другие толкования, одно из которых наиболее полно и чётко изложено Крамером. В своих рассуждениях Крамер опирался на разработанную рядом учёных, и прежде всего английским исследователем М. Чадвиком, теорию так называемого «героического века». Согласно этой теории, эпические сказания о героях, созданные разными народами и в разные периоды, отнюдь не являлись лишь плодом воображения поэтов. В них отразились важнейшие общественно–политические процессы того времени. Создатели теории «героического века» на многочисленных примерах показывают, что в героическом эпосе находят отображение события, происходившие в эпоху переселений народов, нашествий нецивилизованных, варварских племён на высокоразвитые государства, создания новых обществ и государств на развалинах прежних, погибших. Наиболее известные примеры: вторжение ахейцев в Грецию, арийцев в Индию, завоевания германцев в Европе. Как ни далеки во времени и пространстве эти три «героических периода», они, как подчёркивает Чадвик, отличаются одними и теми же характерными особенностями: сходным общественным строем и политической организацией, аналогичными элементами культа антропоморфных божеств, тождественными эстетическими концепциями и т. д. Каждая из этих героических эпох рождала поэтические по форме героические сказания, которые восхваляли многочисленных правителей маленьких государств, воспевали необычайные подвиги героев. Эти поэмы, предназначавшиеся для пения или торжественной декламации во время пиров и застолий при княжеских и царских дворах, являлись достоянием всего народа. По прошествии веков они были записаны с изменениями, сокращениями и дополнениями и таким образом сохранились для последующих поколений. В древнейших прототипах, на столетия опередивших письменные версии, отразилось стремление прославить завоевателей, поставить варваров в один ряд с высокоцивилизованными народами, на которых они обрушили свою военную мощь.

Насколько справедлива эта теория и в какой мере она помогает понять и интерпретировать определённые исторические процессы — это вопрос, выходящий за рамки наших рассуждений. Мы заговорили о гипотезах Чадвика и других историков лишь потому, что Крамер, выдающийся исследователь, переводчик и интерпретатор шумерских эпических поэм, распространил концепцию «героического века» и на Шумер. Исходя из анализа эпических поэм, как описанных выше, так и тех, с которыми мы познакомимся в последующих главах, Крамер утверждает, что «героический век» Шумера совпал с эпохой переселения этого народа. При этом он исходит из предположения, о котором говорилось выше, что шумеры прибыли в Месопотамию, когда там уже существовало достаточно сильное государство, стоявшее на более высоком уровне цивилизации. Шумеры, поселившиеся на окраинах этого государства (согласно одной из теорий, часть шумеров прибыла морским путём, а другая — сухопутным; первая, по–видимому, осела в Южной Месопотамии, а вторая — на северных и северо–восточных границах Двуречья), стали служить наёмниками. Когда пришельцы научились у местных жителей военному искусству, переняли некоторые достижения культуры, они вторглись в глубь их государства и, завоевав его, создали собственные небольшие города–государства, рвущиеся к обогащению, к захватам новой добычи и новых земель. Всё это отразилось в поэтических сказаниях того времени, составивших шумерский героический эпос.

О чём бы ни говорили различные гипотезы, всех их объединяет одно — желание проникнуть в тайну происхождения шумеров и их появления в Месопотамии. Что же касается героической поэзии шумеров, то как в поэмах об Энмеркаре и Лугальбанде, так и в сказаниях о Гильгамеше нельзя не видеть отражения определённых исторических событий, среди которых ведущее место занимали торговля, дружеские связи и вооружённые столкновения шумеров с другими, подчас весьма отдалёнными странами и народами. В этих поэмах содержится также немало сведений о жизни и обычаях древнего Шумера. Например, мы узнаём из них о зависимости всех политических мероприятий от ворожбы, предсказаний, о существовании такого института, как совет старейшин, — пережитка родового строя, о практическом использовании письма. (Вспомним, что в первой поэме об Энмеркаре содержится указание на то, что именно в связи с торговым конфликтом возникла необходимость записать очередное послание Энмеркара. Вспомним, кстати, и о дикорастущей пшенице, которую бог Ишкур принёс правителю Аратты, — разве не звучит это как ироническое напоминание о том, что жители Аратты ещё не умели обрабатывать землю, тогда как шумеры уже были превосходными земледельцами?)

Но вернёмся к «Царскому списку». После Энмеркара и Лугальбанды (о последнем говорится, что он царствовал 1200 лет) к власти пришёл «божественный Думузи», с которым мы познакомимся ближе, когда перейдём к анализу религии шумеров (с именем этого правителя связан культ умирающего и воскресающего бога, принятый во многих религиях).

Когда Думузи после 100 лет царствования был низвергнут своей божественной супругой Инанной в шумерский Аид — Кур, «страну без возврата», правителем Урука стал Гильгамеш — отец которого был демоном–лиллу — верховный жрец «Куллабы», царствовавший 126 лет.

О Гильгамеше мы ещё не раз будем говорить. Сейчас остановимся лишь на его необычном происхождении: его отцом был демон, стоящий высоко в иерархии этого рода сверхъестественных существ. Согласно шумерским верованиям, подобные демоны могли являться к женщинам и тайно их оплодотворять. Матерью Гильгамеша, по–видимому, была почитавшаяся в Куллабе богиня Нинсун. Об этом говорится в некоторых источниках, в частности в надписи царя Утухенгаля.

Сын Гильгамеша царствовал уже только 30 лет. Время правления остальных шести представителей первой династии Урука тоже укладывается в нормальные временные рамки (от 6 до 36 лет). Учёные предполагают, что подобная резкая перемена объясняется тем, что события и люди этого периода, не столь отдалённого для авторов первых династических списков, были им лучше известны. Шумеры, которые не имели представления об истории, не говоря уже о доистории (в нашем понимании), тем не менее понимали различие между древнейшими полулегендарными правителями и их позднейшими преемниками.

 

Ошибки копировальщиков и необычайные открытия учёных

Здесь мы ещё раз прервём изучение «Царского списка» и познакомимся с одним из наиболее ярких эпизодов в истории изучения Шумера. Долгое время все перечисленные в «Царском списке» династии считались легендарными. Исследователи не допускали и мысли о том, что хоть один из названных в «Списке» правителей — даже если годы его царствования умещались в рамки человеческой жизни — мог существовать на самом деле. Смельчаков, которые решались высказывать подобные предположения, считали чудаками или безумцами. Месанепада, разумеется, тоже причислялся к категории мифических царей. И вот ;во время одной из археологических экспедиций при раскопках в Телль–эль–Обейде Леонард Вулли обнаруживает храм богини–матери Нинхурсаг. Храм вызывает восхищение. Всё в нём величественно и прекрасно: и широкие лестницы, ведущие на террасу, и великолепный портик, открывающий вход во внутренние помещения, и деревянные, обшитые листовой медью колонны, и стены, украшенные мозаикой, рельефами и барельефами, изображающими сцены охоты и культовые обряды. В щебне, скопившемся за тысячелетия во внутренних помещениях храма, обнаружены прекрасные произведения шумерского искусства: фигурки, статуэтки, украшения, среди которых оказалась небольшая бусинка с выгравированным на ней никому не известным именем «Аанепада». Кем был этот таинственный даритель, не забывший увековечить на бусине своё имя? Не он ли основал храм? Подобное предположение казалось заманчивым, но не было ли оно слишком смелым? Упорные поиски привели к результатам, которые потрясли даже привыкшего к сенсационным открытиям Вулли. Вскоре после находки бусины археологи раскопали табличку из известняка с надписью, заставившей учёных пересмотреть свои представления о том, что следует считать «легендарным» и что достоверным в истории Шумера.

Аанепада, царь Ура, сын Месанепады, царя Ура,

воздвиг сие для своей владычицы Нинхурсаг.

Поскольку имя Аанепады не значилось в царских списках, учёные заключили, что копировальщик, пользовавшийся династическим списком Ура, составляя свою компиляцию, имел перед глазами табличку с неясным текстом. Не будучи в состоянии прочитать, кто был преемником Месанепады, он приписал этому царю 80 лет правления, а внука его сделал сыном. Первоначально этот отрывок должен был выглядеть так:

…и царствовал 80 — х лет

Аанепада,

сын Месанепады,

царствовал х лет.

Эта находка не только показала, что в Шумере действительно жил и царствовал правитель по имени Месанепада, но и что в тексте «Царского списка» имеются пропуски. Вероятно, не в одном этом случае копировальщики конца III тысячелетия пользовались испорченными оригиналами или не могли прочитать более старый вариант клинописи.

Прошло несколько лет, и в Уре были найдены новые доказательства царствования Месанепады. Теперь на основании ряда надписей мы знаем, что у него была жена по имени Нинтур. Существует предположение, что сын Месанепады, Мескиагнуна (царствовавший 36 лет), имя которого в «Царском списке» следовало непосредственно за именем отца, в действительности был его вторым сыном и преемником своего старшего брата.

Итак, мы оказались в Уре, в третьей после потопа столице Шумера, городе, который принёс исследователям необычайно богатый исторический материал, открывший перед нами одну из интереснейших страниц истории этого государства. Позднее мы будем говорить о величии и роскоши этого города, о его царях и простых гражданах.

Нам уже известно, что отдельные династии («Царскому списку» в этом смысле нельзя доверять) царствовали в одно или приблизительно в одно и то же время, что каждая из них правила каким–либо одним городом–государством. Попытки захватить господство над всем Шумером, несомненно, предпринимались, но ни разу не увенчались успехом. Установить абсолютную и относительную хронологию Шумера, в особенности для первой половины III тысячелетия до н. э., неимоверно трудно. На помощь приходит шумерская литература. Исследуя тексты героических поэм и сопоставляя полученные выводы с династическими списками, шумерологи устанавливают, какие именно правители царствовали одновременно. Чрезвычайно интересной в этом смысле оказалась поэма, известная под названием «Гильгамеш и Ака из Киша».

В результате анализа этого произведения стала очевидной синхронность Гильгамеш — Ака, а это значит, что время правления первой династии Киша и первой династии Урука отчасти совпадает.

 

Поэма о Гильгамеше, табличка из Туммаля и хронология

Прежде чем решать сложные историко–хронологические ребусы, разберёмся в содержании поэмы «Гильгамеш и Ака», познакомимся с её героями — Акой, последним правителем первой династии Киша, и Гильгамешем, пятым царём первой династии Урука. Сам факт, что оба героя стоят рядом в поэме, наводит на мысль, что они и жили одновременно, а не с интервалом в две тысячи лет, как сказано в «Царском списке». Вначале, однако, не это привлекло внимание исследователей к поэме, самой короткой в шумерской литературе (она насчитывает всего 115 строк). Восстановленная по одиннадцати табличкам, большинство из которых найдено при раскопках в Ниппуре, и записанная, как и другие тексты, в начале II тысячелетия до н. э., эта поэма, несомненно, была известна шумерам значительно раньше.

Так начинается поэма. Требования Аки, опущенные поэтом, по–видимому, носили характер ультиматума: Урук должен подчиниться власти Киша. Претензии Аки возмутили Гильгамеша. Произнеся какую–то речь, точно перевести которую не удалось, он созывает старейшин города и обращается к ним с речью:

Эти слова порадовали сердце Гильгамеша, придали ему отваги. Призвав своего друга и слугу Энкиду (с последним мы познакомимся ближе по другой поэме о Гильгамеше), он говорит ему:

Гильгамеш уверен, что, охваченный страхом, враг будет побеждён, его мечты развеются и планы рухнут.

Тогда Гильгамеш обращается к воинам Урука, прося их выбрать героя, который вступит в единоборство с Акой. На призыв царя откликается воин по имени Бирхуртур: он готов отправиться к Аке, чтобы помешать его намерениям. Не успел Бирхуртур выйти за городские ворота Урука, как его схватили воины Аки. Они избили героя и лишь после этого привели к своему правителю. Далее следует несколько чрезвычайно запутанных и стилистически сложных фраз, перевод и интерпретация которых очень трудны, а они как раз и содержат ключ к пониманию дальнейших событий, в частности, почему Ака снял осаду. Наконец на городской стене появляется сам Гильгамеш. В своей речи, обращённой к врагу, он превозносит величие и славу Урука, отдавая вместе с тем дань уважения Аке. Заканчивается поэма восхвалением Гильгамеша.

Поэма «Гильгамеш и Ака» привлекла внимание учёных прежде всего тем, что в отличие от других шумерских произведений такого рода в ней говорится только о людях и полностью отсутствуют какие–либо сверхъестественные существа. Содержание её реалистично, почти без фантастического элемента. Исследователь находит в этом историко–героическом эпосе немало ценнейшей информации о шумерском обществе; например, уже в глубочайшей древности правитель города–государства обсуждал некоторые вопросы не только с советом старейшин, но и с «советом мужей города», т. е. с воинами. С. Н. Крамер придаёт этому факту огромное значение. Он считает, что здесь мы сталкиваемся с древнейшей в истории человечества «парламентарной демократией». По мнению Крамера, совет старейшин может быть приравнен к сенату, а «совет мужей» — к нижней палате парламента. В «совете мужей» заседали представители различных социальных слоёв общества («стоящие», «сидящие» и пр.), способные носить оружие. Как полагает Крамер, рассказ о шумерском парламенте нельзя считать анахронизмом, т. е. перенесением известных автору из личного опыта учреждений, понятий, институтов в эпоху, о которой говорится в поэме, поскольку в то время, когда она записывалась, подобных учреждений не было. Этот «двухпалатный парламент» имел своеобразную структуру: правитель, недовольный решением совета старейшин, мог обратиться к «совету мужей». По–видимому, совет старейшин, унаследованный от родо–племенного строя, имел меньше прав, чем «совет мужей», на который опирался и с чьей помощью создавал своё могущество правитель государства.

В поэме представляет интерес упоминание о городских стенах. То были, как мы видим, беспокойные времена. Отдельные небольшие шумерские княжества вели себя по отношению друг к другу в высшей степени агрессивно, и их правителям приходилось думать не только о нападении на соседей, но и о защите своих владений. Они старались сделать как можно более затруднительным доступ неприятеля к городу — сердцу маленького государства. Вот почему при раскопках археологи обнаруживают остатки оборонительных стен почти во всех шумерских городах. Правда, в большинстве случаев эти стены были воздвигнуты позже. Содержащийся в вавилонской, т. е. в гораздо более поздней, версии «Эпоса о Гильгамеше» рассказ о строительстве в Уруке городских стен в годы царствования Гильгамеша долгое время считался легендарным, тем более что сам Гильгамеш представлен в этом произведении полубогом–получеловеком. Между тем в 1934–1935 гг. в Уруке вела раскопки немецкая археологическая экспедиция. Археологам повезло: они увидели остатки давно разрушенных городских стен. Это были те самые городские стены, которые в 1849 г. так удивили и восхитили Лофтуса, не предполагавшего, что перед ним древнейшее оборонительное сооружение Месопотамии. Немецким учёным удалось сфотографировать то, что они увидели, и точно определить, как именно располагались городские укрепления. Это было весьма внушительное сооружение: двойная стена, окружавшая не только храм и жилые постройки, но и сады, поля, луга, тянулась на 9,5 км. В северной и южной её частях имелись ворота шириной 3,5 м с прямоугольными башнями. 800 полукруглых оборонительных башен, отстоявших друг от друга на 10 м, делали стену толщиной в 5 м почти неприступной. Последующие поколения поражались грандиозности этих сооружений, которые, в их представлении, мог построить бог или полубог. Трудно сказать, только ли при Гильгамеше проводилась эта гигантская работа, на которую, несомненно, были брошены все силы государства, или укрепления возводились и при других правителях. Важно то, что они были построены в XXVII в. до н. э., т. е. в то время, когда Гильгамеш, согласно эпосам, мог жить и царствовать в этом городе. Следовательно, не одни лишь речи отважного Бирхуртура заставили Аку снять осаду: неприступные стены, которые не могли не произвести на Аку известного впечатления, сыграли здесь не последнюю роль.

А теперь вернёмся к вопросам хронологии. На основании текста описанной выше поэмы учёные пришли к выводу, что Гильгамеш и Ака, т. е. пятый правитель первой династии Урука и последний представитель первой династии Киша, жили в одно и то же время. (Мы не будем считать этих героев целиком вымышленными.) Что же касается первой династии Ура, то большинство исследователей на основании анализа археологических материалов (табличек, предметов, обнаруженных в различных культурных слоях, и пр.) пришли к выводу, что Гильгамеш лет на сто опередил Месанепаду. По мнению других, в частности Крамера, опиравшегося на теорию «героического века», Гильгамеш был старше Месанепады на 300–400 лет. Особую позицию в этом вопросе занял Якобсен, к мнению которого тогда никто всерьёз не прислушался. Якобсен был убеждён, что цари первой династии Ура — современники поздних правителей первой династии Урука (по мнению учёного, Гильгамеш опередил Месанепаду всего на одно поколение). И вот совсем недавно был опубликован материал, подорвавший все существовавшие до сих пор концепции. Небольшая табличка с тремя десятками строк клинописного текста, по–видимому, заставит пересмотреть всю столь тщательно разработанную хронологию древнейшей истории Шумера.

Эта табличка, которая названа «Надписью из Туммаля», частично стала известна в 1914 г., когда Арно Пёбель опубликовал перевод обнаруженного к тому времени фрагмента. Туммаль — это район Ниппура, посвящённый богине Нинлиль, супруге бога Энлиля, занимавшего главенствующее положение в иерархии шумерских богов. Энлилю принадлежал Ниппур, этот второй после Эреду священный шумерский город. В Туммале находился главный храм Нинлиль.

Поскольку значение туммальского документа огромно, в чём исследователям ещё не раз предстоит убедиться, и связанные с ним рассуждения историков показывают, сколь сложна методика и как велики трудности установления хронологии тех отдалённых эпох, рассмотрим текст найденного в Ниппуре документа в той последовательности, в какой с ним знакомились учёные.

Эта надпись, составленная в I столетии II тысячелетия до н. э., была сделана при основателе первой, уже послешумерской династии Иссина царе Ишби–Эрре (2017–1985 гг. до н. э.). Судя по содержанию надписи, Ишби–Эрра решил подвести итог всему тому, что было построено на протяжении прошедших столетий в ансамбле храмов Энлиля, и в особенности рассказать об истории многократно восстановленного Туммаля, принадлежащего богине Нинлиль.

Публикуя свой перевод, Пёбель ещё не знал точного количества строк, недостающих в начале (сейчас эта цифра известна — десять).

Вот переведённый Пёбелем текст:

11. Второй раз Туммаль был разрушен,

12. Гильгамеш построил Нумунбурра Дома Энлиля.

13. Урлугаль, сын Гильгамеша,

14. Сделал Туммаль величественным,

15. Ввёл Нинлиль в Туммаль.

16. Третий раз Туммаль был разрушен,

17. Нанне построил «Высокий Парк» Дома Энлиля,

18. Мескиагнуна, сын Нанне,

19. Сделал Туммаль величественным,

20. Ввёл Нинлиль в Туммаль.

21. Четвёртый раз Туммаль был разрушен,

22. Ур–Намму построил Экур,

23. Шульги, сын Ур–Намму,

24. Сделал Туммаль величественным,

25. Ввёл Нинлиль в Туммаль.

26. Пятый раз Туммаль был разрушен

27. С года Амар–Зуэна

28. До [года когда] Ибби–Суэн, царь,

29. Энамгалланну в качестве Инанны из Урука

30. Избрал,

31. Нинлиль была введена в Туммаль.

32. По слову Луинанны, ашгаб–галя Энлиля,

33. Ишби–Эрра построил Экурраигигаллу,

34. Амбар Энлиля.

Как мы видим, эта надпись, текст которой кажется нам несколько монотонным, носит явно исторический характер. Как должны были звучать отсутствующие начальные строки? В то время полагали, что их было пять и что содержание их таково:

Впервые Туммаль был разрушен,

X построил здание Y Дома Энлиля,

Z, сын X,

Сделал Туммаль величественным,

Ввёл Нинлиль в Туммаль.

Какие имена кроются за X и Z и найдут ли учёные утраченный фрагмент таблички, насчитывающий почти четыре тысячелетия? Представьте себе — нашли! Изучая в 1955 г. материалы из коллекции Гильпрехта, хранящейся в музее Йенского университета им. Фридриха Шиллера, Крамер, чьи размышления на эту тему мы недавно цитировали, наткнулся на две таблички, содержащие тот же самый текст, касающийся Туммаля. Таблички изрядно повреждённые, но они настолько хорошо дополняли друг друга, что в итоге не осталось ни одного непрочитанного знака. Оказалось, что в опубликованном Пёбелем тексте не хватает десяти строк. Вот они:

1. Энмебарагеси, царь,

2. В этом месте [т. е. в Ниппуре] построил Дом Энлиля;

3. Ака, сын Энмебарагеси,

4. Сделал Туммаль величественным,

5. Ввёл Нинлиль в Туммаль.

6. Первый раз Туммаль был разрушен,

7. Месанепада построил Буршушна Дома Энлиля,

8. Мескиагнуна, сын Месанепады,

9. Сделал Туммаль величественным,

10. Ввёл Нинлиль в Туммаль.

Теперь, когда у нас имеется приведённый выше отрывок текста, можно утверждать, что все учёные, включая Крамера, признавшего себя «великим грешником», ошибались. Ближе всех к истине оказался Торкильд Якобсен, настаивавший на том, что все три первые династии после потопа принадлежали к одному времени. Если мы отнесёмся к «Надписи из Туммаля» как к заслуживающему доверие историческому документу, нам придётся именно так передвинуть хронологию. Согласно тексту «Надписи из Туммаля», правители Ура осуществляли контроль над священным городом Ниппуром до тех пор, пока эта функция не перешла к Гильгамешу.

А как быть с Акой, который в «Надписи из Туммаля» выступает в качестве предшественника Гильгамеша, а по нашим представлениям, является его современником?

Пересмотрев свою прежнюю точку зрения, Крамер пришёл к выводу, что первые правители Ура были современниками как Гильгамеша, так и его противников из Киша. Крамер предложил следующую схему событий этого бурного периода в истории Шумера.

В борьбе за господство над всей страной, которую вели между собой правящие династии отдельных городов–государств, первый из царей Ура, Месанепада, победил последнего представителя первой династии Киша, Аку, и тем самым приобрёл контроль над городом Ниппуром. По–видимому, Месанепада напал на Киш, овладел городом и сверг Аку. Подобное понимание событий позволяет прояснить и загадку печати Месанепады, который именует себя не царём Ура, а царём Киша, подчёркивая тем самым своё величие и заслуги перед всем Шумером. Это было важно сделать, так как, во–первых, он победил династию «с традициями», а во–вторых, укрепил могущество своего государства. По–видимому, это произошло, когда Месанепада был уже далеко не молодым человеком: ему хватило времени лишь на то, чтобы построить одно новое здание — Буршушна — в ансамбле храмов Энлиля. Строительство Туммаля довёл до конца лишь сын Месанепады — Мескиагнуна. Тут–то и поднял оружие против «узурпаторов» из Ура правитель Урука Гильгамеш. Гильгамеш победил Мескиагнуну и захватил власть над Шумером. Символом этой власти являлся контроль над Ниппуром. В молодые годы Гильгамеш, подобно Мескиагнуне, боролся с Акой из Киша за гегемонию над Шумером. Но своей цели, как и Мескиагнуна, он достиг лишь в преклонном возрасте, потому что уже не он, а его сын Урлугаль смог восстановить Туммаль.

 

Если взглянуть глазами шумеров

Справедлива ли крамеровская трактовка событий этого периода в истории шумеров? Последнее слово здесь, конечно, принадлежит специалистам–историкам. Одного не следует забывать: реконструкция событий той эпохи опирается на довольно сомнительные и, как мы убедились, постоянно изменяющиеся данные. Вместе с тем гипотеза Крамера звучит вполне правдоподобно, а «Надпись из Туммаля» как исторический документ вызывает доверие. Несмотря на то что в ней говорится о строительстве культовых зданий, там нет ни слова о вмешательстве сверхъестественных сил, а имеется простое перечисление в хронологическом порядке этапов строительства.

Среди строителей первым назван Энмебарагеси, который, если верить «Царскому списку», принимал участие и в «земных» делах (о нём говорится, что он победил Элам). Очевидно, с именем этого правителя шумерская традиция связывала также строительство храма Энлиля в Ниппуре. (Любопытно, что первый после падения Шумера царь–чужеземец возобновил его.)

Не менее убедительно звучит и утверждение Крамера о том, что все перечисленные в надписи события произошли в течение непродолжительного отрезка времени. Становившиеся всё более могущественными, города вели непрерывные войны за власть над всей страной, и, как ни призрачна она была порой, власть переходила от одного города к другому. Урук, Киш, Ур — вот три династии, претендовавшие на первое место. Они не только царствовали одновременно (такое предположение, по–видимому, ближе всего к истине), совпадало и время правления названных выше представителей этих династий.

Вторжение неспециалиста в дискуссию, возможно, вызовет негодование кое–кого из историков. Но ведь и их собственные рассуждения часто представляют собой лишь домыслы, которыми они пытаются заполнить пробелы в древнейшей истории Шумера.

Археология напоминает увлекательную игру, в которой её участников на каждом шагу поджидают сюрпризы, порой настолько неожиданные, что все с огромным трудом построенные гипотезы и теории рушатся. То же можно сказать о попытках воссоздания истории страны после тысячелетий забвения. Здесь нередко случается, что в связи с каким–либо новым открытием приходится пересматривать концепции, вчера ещё казавшиеся справедливыми или почти справедливыми. Ничего не поделаешь! Шумеры, которым мы обязаны столькими открытиями (подумать только, что на протяжении тысячелетий человечество ничего о них не знало!), не создали историографии в общепринятом смысле этого слова. В шумерской литературе, отличающейся большим разнообразием жанров, от пословиц и песней–плачей до мифов и эпических поэм, совершенно отсутствуют тексты, представляющие собой, с точки зрения современного учёного, исторические записи. Самое большее, что может найти историк в том или ином шумерском литературном произведении, — это намёки, которые весьма условно и со многими оговорками могут быть приняты во внимание при попытке воспроизвести историю этого народа, его государства, цивилизации. Немного больше такого «исторического сырья» мы находим в позднейшие периоды шумерской истории — в посвятительных надписях на статуях, сосудах, глиняных конусах, цилиндрических печатях и табличках. Что же касается времени, о котором идёт речь, то даже такая, весьма скудная, но более или менее достоверная информация почти отсутствует.

Современного читателя, хорошо знакомого с новейшей и древней историей своего народа, с историей других государств и, наконец, с античностью, может смутить подобная «историческая немота» шумерских авторов. Чтобы не удивляться этому, нужно постараться проникнуть во многие стороны жизни шумеров и прежде всего понять до конца саму эпоху, когда жили «писатели» и учёные древнего Шумера. Мы должны, насколько это возможно, узнать и постичь их философию и мировоззрение, их представления о вселенной и месте в ней человека, мы должны, как говорится, побывать в их шкуре и посмотреть на мир их глазами. Подобная нелёгкая задача не всегда оказывается по плечу даже самым выдающимся ассириологам и шумерологам. Это касается даже многократно нами упоминавшегося Крамера, который имеет огромные заслуги не только как выдающийся переводчик, интерпретатор шумерских текстов и знаток религии шумеров, но и как учёный, стремящийся проникнуть в тайны психологии и философии этого народа. Не кто иной, как Крамер, признал, что основой мышления древних шумеров было убеждение, что известный им мир остаётся неизменным с момента его сотворения богами. Он писал: «Вряд ли кому–либо из шумерских мудрецов, даже самым прозорливым, приходило в голову, что некогда их страна была заболоченной пустынной равниной с редкими бедными поселениями и что Шумер стал таким, каким они его знали, лишь постепенно, в результате усилий многих поколений, в результате неустанного целенаправленного труда его обитателей, которые с удивительным упорством и мужеством добивались всё новых достижений». Следует подчеркнуть, что этот вывод подкреплён достаточно многочисленными доказательствами. Шумерам не была знакома система научного мышления, которая возникла лишь в результате накопления опыта многих поколений, племён, народов и эпох. Это не подлежит сомнению. Шумеры накапливали знания и опыт, использовали то и другое для своих практических надобностей, но ещё не могли ни сделать из всего этого обобщающих выводов, ни создать теорию. Ещё не приспело время.

Шумеры оставили после себя огромное количество разного рода перечней и списков. Учёные располагают множеством табличек с бесконечными перечнями грамматических форм, с математическими задачами, решениями, графиками, табличками со сводами законов. Но всё это лишь «списки». Каких–либо обобщений, определений, формулировок вы не найдёте. До сих пор не ясна цель, ради которой составлялись длинные списки названий растений, животных и минералов. Были ли это «учебные пособия» для шумерских учащихся? А может быть, что–то иное? Вот к какому выводу пришёл Гордон Чайлд: «Шумерские перечни наименований — это не просто словники, с их помощью можно приобрести власть над теми предметами, которые в них названы. Чем длиннее список, тем большим числом предметов овладеет человек путём их изучения и использования. Возможно, именно это являлось причиной, побуждавшей шумеров составлять и бережно хранить перечни наименований различных предметов».

Это отсутствие обобщений сбивает с толку исследователей. Учёные словно недовольны тем, что древние шумеры не пользовались современными научными методами. «Надо сразу сказать: в Шумере не было историографов в общепринятом смысле этого слова, — пишет Крамер. — Ни один из шумерских авторов не представлял себе историю так, как мы её понимаем сегодня, т. е. как определённую последовательность событий, которые определяются общими закономерностями». Ту же мысль более резко сформулировал в своей работе «Ассириология — почему и как?» А. Л. Оппенхейм. Он пишет: «Заслуживает внимания отсутствие исторической литературы, т. е. текстов с присущим авторам пониманием исторической преемственности в развитии месопотамской цивилизации, а также того, что они сами и их традиции — лишь этап в этом развитии».

Не слишком ли велики эти претензии, даже если они, как у Оппенхейма, адресованы преемникам шумеров в Месопотамии? И не звучит ли в этих высказываниях разочарование и бессилие учёных, усердно старающихся найти то, что ещё не могло существовать? Полемизируя со своими коллегами–историками, недовольными тем, что шумеры не создали такой историографии, к какой мы привыкли, ассириолог Дж. Финкельштейн в своём реферате «Месопотамская историография» подчёркивает: «Прежде всего следует учесть, что наше понимание слова «история» не адекватно содержанию какой бы то ни было месопотамской литературы, посвящённой прошлому. Мы не должны ограничиваться только теми видами месопотамских источников, которые напоминают наши формы исторических повествований, а также заниматься поисками только такой месопотамской литературы, основное содержание которой — исторические события, как таковые».

То, что мы не находим у шумеров «памятников исторической литературы», какие оставили после себя народы, появившиеся на арене истории спустя тысячу и более лет, то, что они не предприняли «сознательной попытки представить свою культурную и политическую историю», могло проистекать из своеобразного понимания ими исторического процесса, из иного, чем возникшее в последующие тысячелетия, в эпоху иных культур, понимания мира и роли человека. Ключ к постижению этого своеобразия — по–видимому, система мышления шумеров. Их представление о мире не было гомоцентричным. По их понятиям, боги создали вселенную, сотворив людей лишь для того, чтобы избавить себя от необходимости заботиться о собственных нуждах. Всё на земле принадлежит богам, человек же — лишь их слуга и исполнитель распоряжений и приказов. При таком подходе отношение к человеку, к его действиям и опыту как к основному предмету размышлений было невозможно. Таким образом, в центре внимания шумерских мудрецов оказывался не человек, а окружающий его мир. По мнению Финкельштейна, вряд ли когда–либо ещё существовала цивилизация, подобная шумерской (а также тем, которые сформировались на её основе), с таким нагромождением информации при полном отсутствии каких–либо обобщений или выводов. Это звучит весьма убедительно. Ведь любая из последующих цивилизаций могла воспользоваться опытом и достижениями шумеров, благодаря чему путь к обобщениям оказывался уже в какой–то степени проторённым. Шумеры же были народом, лишь накапливавшим строительный материал, из которого позднее начал складываться фундамент научного мышления.

Что же касается истории, то шумеры скорее всего ощущали себя не творцами её, а лишь исполнителями предначертаний богов, ответственными за их нерушимость и неприкосновенность. Правитель, захвативший землю своего соседа, ссылался на традицию, утверждая, что восстанавливает давний, учреждённый богами порядок. Люди, которые своими поступками и действиями творили историю, не понимали того, что жизнь развивается по своим собственным неотвратимым объективным законам, не понимали сущности исторического процесса. Это отнюдь не означает, что они не знали своей истории. Напротив, память о минувших делах была чрезвычайно важным фактором их политической и общественной жизни. Они культивировали и чтили традиции. Но на своё прошлое смотрели по–иному, чем мы, и по–иному его использовали. Выдающийся голландский историк Иоган Хейзинга назвал историю интеллектуальной формой отчёта человечества о своём прошлом. Шумеры понимали это по–своему. Их «форма отчёта» была не только отлична от современной, но и принципиально иной по сравнению с той, в которой выражались мировоззренческие концепции средиземноморских цивилизаций минувших эпох. Вот почему напрасно было бы обвинять шумеров в том, что они не создали историографии и не оставили после себя «памятников исторической литературы». Их отчёт заключался в легендах, в надписях, казалось бы не имеющих отношения к истории, в текстах предсказаний. Трезво мыслящему современному человеку последнее может показаться странным, тем не менее для исследователей истории Шумера и Месопотамии тексты предсказаний представляют бесценный источник сведений именно по истории Двуречья.

Попробуем пояснить нашу мысль на конкретном примере. Для этого ещё раз обратимся к рассуждениям Финкельштейна. Если дует северный ветер, мы знаем, что пойдёт снег. Это служит для нас предостережением, и мы одеваемся теплее. Для шумерского же синоптика такая комбинация причин и следствий была бы неполной. Для него, когда дует северный ветер и начинает идти снег, а царь идёт на войну и терпит поражение, эти три события оказываются неразрывно связанными между собой, образуя единое целое. Если он прежде не слышал о подобном случае или традиция не донесла до него рассказа о подобном сочетании событий, возникает прецедент, и он делает вывод: если дует северный ветер, если идёт снег, а царь отправляется на войну, он потерпит поражение. Или: северный ветер и снег были для царя X, который пошёл войной на царя Y, предзнаменованиями поражения. Наличие логической связи между этими тремя событиями не вызывает сомнений у шумера. Чем большее число событий объединялось в единое целое, тем более убедительным считалось предсказание. Отсюда, именно из этой системы мышления, получил распространение в Шумере, ещё более развился в последующих месопотамских цивилизациях, а от них был воспринят и другими народами метод предсказания тех или иных событий по метеорологическим, природным или астрономическим явлениям. Известно, что уже правителям первых шумерских династий оказывали услуги специалисты–предсказатели. Их влияние и круг деятельности, подтверждённые многочисленными текстами предсказаний, значительно возросли и расширились при аккадской династии. Позднее мы вернёмся к этому вопросу, а пока ещё раз отметим, что и предсказания могут помочь исследователям прошлого установить некоторые исторические факты.

Размышление об отсутствии у шумеров соответствующих нашим представлениям исторических источников позволило нам несколько глубже понять особенности мышления героев нашего повествования, их психологию и мировоззрение. Однако они отвлекли нас от основной темы — истории Шумера, которая развивалась независимо от того, как этот процесс понимали сами шумеры.

 

Когда Месилим построил храм

Итак, черпая исторический материал из легенд и эпических сказаний, мы приблизились к тем временам, когда на сцену выступили правители первой династии Урука, деятельность которых подтверждена документально. При этом мы перешагнули некий весьма важный исторический рубеж, часто обсуждаемый специалистами, отделяющий время правления этой династии от более ранних периодов истории Шумера. Мы помним, что эпоха, о культурных достижениях которой мы рассказали, по месту важнейших археологических находок названа периодом Джемдет–Насра. Этот период, характеризующийся высоким уровнем развития культуры, заканчивается, согласно общепринятой хронологии, около 2600 г. до н. э.

Как подчёркивают исследователи, именно в это время в истории Шумера произошли важные события, оказавшие огромное влияние на развитие культуры. В вещественных памятниках этой эпохи обнаруживаются бесспорные и весьма существенные изменения по сравнению с предметами типа Джемдет–Наср. Некоторые учёные считают их свидетельством «примитивизации», «регресса культуры», «оскудения эстетических ценностей». В строительстве, например, вместо изящных, удобной формы кирпичей появляются большие, похожие на буханки хлеба плоско–выпуклые кирпичи. Их форму нередко объясняют влиянием религиозных представлений: они напоминают жертвенные хлебы. Храмы в этот период строятся уже без того архитектурного размаха, какой был характерен для периода культуры Джемдет–Наср. Они более приземисты, закрыты, к главному жертвенному столу ведёт только один вход, расположенный далеко от него. Резко меняются и особенности отделки сосудов, и характер рельефов на фресках и цилиндрах. Вместо полных жизни фигур мы видим лишь схематическое их изображение. Движения, экспрессии становится меньше. Искусство делается более абстрактным.

Учёные почти не сомневаются в том, что в этот период в Месопотамию хлынула волна иноземных народов. То ли их привлекли богатства шумеров, то ли они считали эти земли своими (возможно, здесь некогда, до шумеров, жили предки этих народов), трудно сказать. Среди пришельцев преобладали, по–видимому, семитские племена, прибывшие из Аравийской пустыни или из сирийских степей. А может быть, это были субары. Во всяком случае, к какой бы этнической группе ни принадлежали иноземцы, они принесли с собой немало бурных потрясений не только в области культуры, но и в других сферах жизни шумеров и оказали существенное влияние на дальнейшее формирование шумерской цивилизации. Вторгшиеся в Месопотамию племена достаточно быстро ассимилировались и были поглощены шумерами. Однако, прежде чем это произошло, в материальной культуре шумеров успели проявиться указанные выше характерные для этой эпохи инновации.

Междинастическая борьба за гегемонию стала более ожесточённой. Если мы внимательнее вчитаемся в «Царский список» и попробуем разместить во времени события, о которых в нём рассказано, факт усиления этой борьбы станет для нас очевидным. Информация о чужеземных набегах на земли Шумера, данная в тексте «Царского списка», вероятно, соответствует действительности. А там говорится и о династии из Авана, находящегося на территории Элама, и о династии из Хамази, расположенного, по–видимому, далеко на севере. Должно быть, завоеватель из Хамази по имени Хатаниш был исторической личностью и действительно осуществлял контроль над Ниппуром, так как его память долгое время чтилась в ниппурском храме Энлиля. Этот царь–чужеземец, установив своё изваяние в шумерском святилище, закрепился и в шумерской традиции. «Царский список» говорит также о правителях из Мари — города–государства, расположенного далеко за пределами Южного Двуречья.

Среди правителей шумерских городов–государств, оставивших после себя надписи, на основании которых мы сейчас поведём наш рассказ, есть и полулегендарные персонажи, историчность которых не подтверждена археологическими данными. Например:

Мари было поражено оружием, его царство

было перенесено в Киш.

В Кише Ку–Баба, корчмарка,

та, которая укрепила основы Киша, стала «царём» и царствовала 100 лет…

(Мы цитируем всё тот же «Царский список».)

О шумерских обычаях и нравах в связи с родом занятий Ку–Бабы до её прихода к власти мы поговорим в другой главе. Сам по себе этот факт необычайно интересен: во–первых, правителем стала женщина, а во–вторых, она никак не была связана с предшествующими династиями. Кто же поддерживал её — жречество, где женщины были широко представлены, ремесленники и купцы, из чьей среды она вышла? За этим лаконичным сообщением — если только, что маловероятно, оно не является легендой — стоит, по–видимому, необычный и драматический эпизод истории. К сожалению, только с помощью воображения мы можем представить себе эту женщину, энергичную, деятельную, предприимчивую, шагнувшую из–за трактирной стойки в тронный зал дворца Месилима.

В настоящее время имеется множество документов, относящихся к этому периоду и рассказывающих о делах и поступках правителей, а также о некоторых исторических событиях. Однако пока ещё не удалось ни расположить эти события в хронологическом порядке, ни установить очерёдность следования друг за другом отдельных правителей. В XXVI в. до н. э. предположительно царствовал Лугальанне–мунду, единственный представитель так называемой династии Адаба, согласно «Царскому списку» правивший 90 лет. Адаб не сыграл в истории Шумера сколько–нибудь значительной роли, хотя этот город, расположенный на полпути между Ниппуром и Лагашем, был достаточно богат. В конце первой половины III тысячелетия Адаб достиг вершины своего расцвета. Здесь перекрещивались важные торговые и стратегические пути, а потому власть над этим городом ставила её обладателей в привилегированное положение. Вспомним, что Месилим в своих надписях датирует события, как это было принято в шумерской традиции, годами правления энси Адаба.

Весьма пространная надпись, в которой содержится информация о Лугальаннемунду, была, по–видимому, составлена через 600–700 лет после описанных событий; она посвящена богине Нинту, «великой супруге Энлиля». Надпись гласит, что Лугальаннемунду победил тринадцать взбунтовавшихся князьков, построил храм, посвящённый Нинту, и дал название семи вратам и башням её «дома» — Энамзу. Надпись рассказывает об обычаях этого храма и о совершавшихся в нём жертвоприношениях. Ценность этого документа снижается поздним временем его составления, определённым учёными на основании лингвистического анализа, но факты, которые он сообщает, не вызывают у историков серьёзных сомнений. По всей видимости, судьба улыбнулась Лугальаннемунду: ему удалось подчинить своей власти других князьков. Более того, использование в тексте собирательной грамматической формы заставляет думать, что династия Адаба не ограничивается одним правителем, остальные были просто забыты. Может быть, в их числе был и Лугальдалю, статуэтка которого с надписью обнаружена в Адабе вместе с другими бесценными находками (например, вазой Месилима). Фигурка изображает бритоголового мужчину с крупным носом и сложенными на груди руками. На царе надето длинное, до щиколоток, одеяние из ткани в узлах, напоминающее юбку, сколотую выше талии.

 

Царство было в Уре

Прекраснейшие вещественные памятники той эпохи оставили нам правители первой династии Ура. В этом городе, упомянутом в Ветхом Завете, как мы знаем, вёл археологические работы Леонард Вулли. Он был первым исследователем, открывшим миру всё величие, великолепие и многообразие шумерской культуры середины III тысячелетия до н. э. На краю города, неподалёку от городских стен, Вулли обнаружил кладбище, на котором долгие столетия хоронили своих покойников жители Ура. В могилах простых людей останки были либо завёрнуты в циновки, либо уложены в деревянные или глиняные гробы. Рядом с покойниками лежали предметы личного пользования: браслеты, ожерелья, искусно выполненные ларцы, оружие, орудия труда, сосуды с едой и питьём. Останки лежали на боку в позе погружённого в сон человека. В сжатых руках они держали у самого рта кубки, в которых когда–то была вода.

Среди большого числа погребений выделялись гробницы, которые Вулли назвал царскими. Это название принято и сейчас, хотя многие исследователи утверждают, что это были могилы высокопоставленных жрецов и жриц. Эти обширные, состоящие порой из нескольких помещений усыпальницы строились из камня и кирпича, причём камень доставляли сюда не меньше чем за 50 км. Некоторые гробницы тысячелетия назад были опустошены грабителями. Однако до других воры не смогли добраться. Благодаря этому Вулли удалось обнаружить уникальные предметы, красота которых превосходила всё, что было найдено до тех пор. И даже в ограбленных могилах сохранились вещи, не замеченные грабителями. Так, в могиле человека, имя которого, если верить надписи на цилиндрической печати, было Абарги, лежала серебряная модель лодки. Над этой гробницей оказалась нетронутая грабителями усыпальница дамы — может быть, супруги царя, а может быть, жрицы, в торжественные дни религиозных празднеств выступавшей в роли богини Инанны. Имя этой женщины — Шуб–ад — выгравировано на цилиндрической печати из лазурита. Прах царицы Шуб–ад покоился на деревянных погребальных носилках. Снаряжая царицу в путь, в страну, откуда нет возврата, провожавшие вложили ей в руки золотой кубок и надели на голову драгоценный убор, выполненный с мастерством, каким мог бы гордиться самый искусный ювелир. Густой парик обвивала восьмиметровая золотая лента, на лоб свисал венок из тонких золотых колец. Над этим венком лежали ещё два — из золотых листьев и цветов. И всё это было перевязано нитью из лазуритовых и сердоликовых бусин. В ушах царицы были серьги в форме полумесяца, а в парике — золотой гребень с пятью зубцами, инкрустированный лазуритом. Состояние этих украшений и то, как они располагались вокруг останков покойной царицы, позволили Катрин Вулли произвести чрезвычайно точную реконструкцию.

Золотой шлем Мескаламдуга

Среди бесценных памятников старины, найденных в царских гробницах Ура, следует назвать золотой шлем и золотую цилиндрическую печать Мескаламдуга. (Надпись гласит: «Мескаламдуг [герой доброй страны], царь». Другие источники, в которых бы упоминалось это имя, неизвестны.) Эти предметы представляют огромный интерес не только для археологии. Шлем, свидетельствующий о необычайно высоком искусстве золотых дел мастеров Ура, принадлежит к самым интереснейшим произведениям прикладного искусства Шумера. Обнаруженные в гробницах музыкальные инструменты — одиннадцатиструнная арфа, лиры и др. — говорят о распространении в Шумере музыкального искусства. Лиру украшает золотая голова быка с бородой из лазурита. В могилах найдено оружие — тонкой работы кованые кинжалы и узорчатые копья, а также фигурки животных из благородных металлов и драгоценных камней.

Как знать, не шумерам ли мы обязаны изобретением игры, напоминающей современные шашки? В одной из могил сохранилась двадцатисантиметровая доска, выложенная лазуритом, сердоликом и перламутром, а также камни для игры. Быть может, это был прообраз современных шашек.

Фрагмент штандарта из Ура

Если инкрустации на предметах из царских гробниц Ура носят характер религиозных символов или имеют культовое назначение, то знаменитый «штандарт» из Ура даёт представление о жизни людей той эпохи. Он состоит из двух прямоугольных деревянных пластинок, каждая размером 55 x 22,5 см, украшенных мозаикой из раковин и лазурита и изображающих разные сцены из жизни шумеров. Предполагают, что «штандарт» выносили на древке во время торжественных процессий. Деревянная основа истлела, но инкрустации сохранились, что позволило безошибочно восстановить мозаичный рисунок. Пластинка одной стороны «штандарта» посвящена войне, другой — миру. На обеих сторонах тремя рядами расположены белые фигурки из ракушек на лазуритовом поле. В середине верхнего ряда панели, посвящённой войне, стоит царь, которого легко отличить благодаря его высокому росту. Он только что сошёл с расположенной позади него колесницы, и воины проводят перед ним обнажённых пленников. Во втором ряду тесным строем движется фалангатяжеловооружённых царских воинов. На них длинные плащи–пелерины и медные шлемы. В нижнем ряду представлены боевые колесницы, на каждой — возница и воин с дротиком в руках. Под копытами впряжённых в колесницу животных лежат тела поверженных врагов.

Эта сторона «штандарта» Ура даёт довольно точное представление о вооружении и боевой тактике шумерской армии. Тяжеловооружённые воины во втором ряду образуют фалангу — прообраз боевого строя, который через два тысячелетия принёс столько побед Александру Великому. Увековеченные на «штандарте» боевые колесницы шумеров являются самым древним свидетельством использования этого вида повозок в военных целях. Управлять колесницами было очень непросто. Как выяснилось благодаря другим находкам, относящимся к той же эпохе, их колёса были так закреплены на оси, что вращались вместе с ней. Поэтому оба колеса имели одинаковую скорость, и при поворотах одно из них, зарываясь в землю, тормозило движение. К сожалению, не удалось идентифицировать животных, впряжённых в боевые колесницы. Из других источников известно, что повозки, предназначавшиеся для перевозки грузов, были запряжены волами. Относительно боевых колесниц и повозок на полозьях такой уверенности нет. Кости животных, впряжённых в колесницу, обнаруженную в одной из царских могил, сохранились очень плохо, но не вызывает сомнения тот факт, что животные принадлежали к семейству лошадиных. Может быть, это были тарпаны, или лошадь Пржевальского, или же дикие ослы — онагры. Это же животное, что мы видим на «штандарте» из Ура, найдено в виде серебряной статуэтки, украшающей колесницу, а также изображено на барельефах. Однако все изображения стилизованы и мало помогают решению загадки.

Относительно боевой тактики шумеров трудно сказать что–нибудь вполне определённое. Возможно, первыми атаковали противника колесницы, сминавшие вражеские ряды, затем в бой вступали отряды легковооружённых воинов и, наконец, победу закрепляли тяжеловооружённые фаланги. Не исключено, что очерёдность вступления в бой была иной. Принимавший непосредственное участие в сражении царь, по–видимому, вёл за собой «механизированные» части — метателей дротиков, ехавших на колесницах.

А теперь посмотрим, как изображена на «штандарте» из Ура мирная жизнь. И здесь место в первом ряду занимает царь. Он и его семья представлены во время праздничного пира. Члены царской семьи сидят в креслах, окружённые музыкантами и слугами, разносящими напитки. Может быть, они празднуют победу, которая изображена на первой панели. Эта победа, очевидно, принесла городу большую военную добычу, потому что царские слуги, в двух нижних рядах, гонят коров и баранов, несут рыбу, тащат мешки с всевозможным имуществом. Все они, включая царя, одеты в традиционный шумерский наряд — короткие юбки.

Однако наибольшее впечатление на исследователей произвело не то, что царские гробницы Ура дали возможность подробно ознакомиться с жизнью и обычаями шумеров. В мрачной усыпальнице Шуб–ад Вулли, потрясённый величием и красотой увиденного, обнаружил не только прах знатной дамы. На земле лежали останки её придворных дам и одного мужчины, арфиста, до последних минут жизни державшего в руках свою арфу. В гробнице Шуб–ад были найдены останки 25 человек из её свиты. В усыпальнице Абарги обнаружены останки 60 человек. Подобная картина наблюдалась и в других могилах. Воины, провожавшие своих царей в последний путь, были в бронзовых шлемах, а в руках держали по два копья. На женщинах надеты всевозможные украшения и лучшие, парадные одеяния. Потрясённый своим жутким открытием, Вулли решил вначале, что все эти люди, приближённые царя, уходившие в иной мир вслед за своим повелителем, были жертвами культового ритуального убийства. Однако тщательное изучение останков и внимательный осмотр гробниц внесли существенные поправки в это суждение. Ничто не говорило о насильственной смерти или принуждении по отношению к свите умершего.

Спор по этому поводу ведётся по сей день. Наиболее правдоподобным представляется следующее утверждение: мы столкнулись с редким, не имеющим аналогий обычаем (подобные захоронения кроме Ура найдены только в Кише), восходящим к какой–то неизвестной нам традиции. Люди, которые шли на смерть за своим царственным повелителем, делали это добровольно. Желание умереть вместе со своим царём или жрецом могло возникнуть на основе господствовавших в то время представлений о загробном мире. (Об этих представлениях мы будем говорить в одной из последующих глав.) Массовые убийства, возможно, явились результатом временной и не слишком длительной вспышки религиозных чувств, религиозной экзальтации, которую шумерологи сравнивают с усилением религиозного фанатизма в Египте в годы царствования Аменхотепа IV — Эхнатона (около 1372–1352 гг. до н. э.). Однако, что бы мы ни говорили о побуждениях шедших на смерть людей, ритуал от этого не становится менее жестоким.

Открытие царских гробниц Ура помогло разобраться и в шумерской хронологии. Вначале Вулли отнёс эти погребения к середине IV тысячелетия до н. э. Однако позднее он существенно «омолодил» свою находку, и в настоящее время в науке принято считать, что царское кладбище Ура возникло в XXVII–XXVI вв. до н. э. Правда, некоторые учёные утверждают, что эти захоронения принадлежат эпохе, предшествующей первой династии Ура.

 

Лагаш — богатый город

Оставим на время прекрасный, богатый и многолюдный город Ур. Сейчас это маленькая железнодорожная станция примерно в 150 км к северо–западу от Басры и в 15 км от современного русла Евфрата. Четыре с половиной тысячелетия назад Ур выглядел совершенно иначе, чем сегодня. Он был расположен недалеко от моря и связывался с ним рекой, по которой плыли гружёные барки. Там, где сейчас простирается пустыня, золотились поля пшеницы и ячменя, зеленели рощи пальм и фиговых деревьев. В храмах жрецы возносили молитвы и исполняли обряды, следили за работой ремесленных мастерских и за порядком в переполненных амбарах. А внизу, у подножия платформ, откуда устремлялись в небо храмы, хлопотал трудолюбивый народ, благодаря усилиям которого этот город сделался могущественным и богатым, на удивление и зависть соседям. Оставим Ур в период его расцвета, когда там царствовали правители первой династии, и отправимся на северо–восток, где в 75 км от Ура раскинулся город Гирсу, который до недавнего времени отождествляли с Лагашем. Сейчас учёные полагают, что Гирсу был столицей города–государства Лагаш.

Французские археологи — от де Сарзека и де Женуяка до Андре Парро — тщательно обследовали Телло (так сейчас называется этот населённый пункт). Начиная с 1877 г. в Телло систематически велись археологические работы, благодаря которым история этого города известна во всех подробностях. Тогда же начались раскопки в Эль–Хибба, позднее идентифицированном с Лагашем. В «Царских списках» нет ни слова о Лагаше. Этому можно только удивляться. Ведь речь идёт о городе–государстве и династии, несомненно сыгравших существенную роль в истории Шумера. Правда, в те годы, когда этот город ещё не достиг славы, он стоял несколько в стороне от исторических событий. Лагаш являлся важным транзитным пунктом на водном пути, связывавшем Тигр с Евфратом. Через него шли на восток или разгружались здесь прибывшие с моря суда. Обнаруженные при раскопках таблички свидетельствуют об оживлённой торговле, которую вели жители города. Как и в других городах, здесь правил во имя владыки города, бога войны Нингирсу, энси. Политическая и экономическая жизнь была сосредоточена в храмах, посвящённых Нингирсу, его божественной супруге Бабе (Бау), богине законодательства Нанше, богине Гештинанне, исполнявшей обязанности «писца страны без возврата», и Гатумдуг — богине–матери города. Поселение возникло здесь в эпоху Эль–Обейда. В последующие годы город отстраивался, расширялась сеть ирригационно–судоходных каналов, росла экономическая мощь. Как полагают исследователи, Лагаш с незапамятных времён конкурировал с соседним городом Уммой и войны между этими двумя государствами велись уже на заре истории.

В середине III тысячелетия до н. э. наступает период бурного расцвета Лагаша. Городом в это время правит энси Урнанше. Урнанше запечатлён на сорокасантиметровом барельефе, украшавшем храм; этот барельеф был поднесён храму в качестве вотивного (посвятительного) дара. Правитель, одетый в традиционную шумерскую юбочку, несёт на бритой голове корзину с раствором для строительства храма. Урнанше, взявший себе, подобно Аанепаде из Ура, титул лугаля («большой человек» = царь), вместе с семьёй принимает участие в торжественной церемонии. Его сопровождают дочь и четыре сына, имена которых указаны на барельефе, среди них — Акургаль, наследник трона и отец знаменитого Эанатума. Фигура дочери, которую зовут Лидда, в одеянии с пелериной, переброшенной через левое плечо, значительно крупнее, чем фигуры царских сыновей. Лидда следует непосредственно за отцом, что, возможно, является свидетельством относительно высокого положения шумерской женщины в общественной жизни (вспомним царицу Ку–Бабу) и экономике (об этом см. дальше). В нижней части барельефа изображён Урнанше, сидящий на троне (?) с кубком в руках. За его спиной стоит виночерпий с кувшином, перед ним — первый министр, делающий какое–то сообщение, и три названных по именам сановника.

Надписи Урнанше подчёркивают особые заслуги этого правителя в деле строительства храмов и каналов. О том же сообщается и в позднейших надписях его преемников. Однако Урнанше не ограничивал свою деятельность строительством храмов, зернохранилищ и расширением сети водных путей. Как основатель династии, он должен был позаботиться о безопасности города. Совсем близко находился соперник — Умма, в любой момент могло произойти нападение эламитов из–за Тигра. Храмы же не всегда соглашались ассигновывать средства, необходимые для осуществления замыслов царя. Таким образом, интересы царя и храмов не всегда совпадали. Энси нуждались в собственных средствах, чтобы укрепить политическую власть. Мы уже сталкивались с первыми проявлениями самостоятельности княжеской власти и отделения её от власти жрецов (постройка в Кише независимого от храма царского дворца). Царь неизбежно должен был начать присваивать себе часть имущества и доходов, по традиции нераздельно принадлежавших богу, которыми распоряжались храмы. В Лагаше этому процессу, по всей вероятности, положил начало Урнанше.

Нет сомнения, что именно Урнанше, строивший с большим размахом и ввозивший для нужд строительства лес с гор Маш и строительный камень, именно он, перед чьей статуей в храме Нингирсу после смерти совершались жертвоприношения, заложил основы политического и экономического могущества своей династии. Это дало возможность третьему её представителю, внуку Урнанше Эанатуму (около 2400 г. до н. э.), сделать попытку распространить свою власть на соседние с Лагашем государства. После Эанатума осталась раскопанная де Сарзеком белая каменная стела. Эта сильно разрушенная более чем полутораметровая плита покрыта рельефами и письменами. На одном из её фрагментов изображена стая коршунов, терзающих тела павших воинов. Отсюда название: «Стела коршунов». Письмена сообщают о том, что стела была установлена Эанатумом в честь победы над городом Уммой. Они повествуют о благосклонности богов к Эанатуму, о том, как он одержал победу над правителем Уммы, восстановил границы между Уммой и Лагашем, определённые ещё царём Месилимом из Киша, и как, заключив мир с Уммой, покорил другие города. На основании вырезанного на «Стеле коршунов» текста, а также надписи, оставленной его племянником Энтеменой, можно сделать вывод, что Эанатум пресёк поползновения эламитов на восточной границе Шумера, подчинил своей власти Киш и Акшак, а может быть, даже дошёл до Мари. Трудно найти человека, более достойного титула царя, чем Эанатум!

На стеле высечена мощная фигура человека с большой сетью, опутавшей его врагов. (Учёные спорят о том, чьё это изображение: бога войны Нингирсу или победоносного царя.) Затем мы видим сцену, где этот человек (или бог) на боевой колеснице мчится в водоворот битвы, увлекая за собой тесно сомкнутые ряды воинов. Эта колонна бойцов, вооружённых длинными копьями и огромными щитами, которые закрывают туловище, образуя почти сплошную стену, производит сильное впечатление. В другой сцене изображён царь, награждающий своих верных воинов.

Дальнейшие события разыгрались уже в годы царствования следующего правителя Лагаша — Энтемены, летописцы которого составили наиболее полный исторический «обзор» — документ, редкий для той отдалённой эпохи.

Прежде чем начать рассказ о войне, которую вёл Энтемена, и о предшествовавших ей событиях, познакомимся с текстом надписи, увековеченной на двух глиняных цилиндрах.

Энлиль [главное божество шумерского пантеона], царь всех земель, отец всех богов, определил границу для Нингирсу [бог–покровитель Лагаша] и для Шара [бог–покровитель Уммы] своим нерушимым словом и Месилим, царь Киша, отмерил её по слову Сатарана [и] воздвиг там стелу. [Однако] Уш, ишакку Уммы, нарушил решение [богов], и слово [договор между людьми], вырвал [пограничную] стелу и вступил на равнину Лагаша.

[Тогда] Нингирсу, лучший воин Энлиля, сразился с людьми Уммы, повинуясь его [Энлиля] верному слову. По слову Энлиля он набросил на них большую сеть и нагромоздил по равнине здесь и там их скелеты (?). [В результате] Эанатум, ишакку Лагаша, дядя Энтемены, ишакку Лагаша, определил границу вместе с Энакалли, ишакку Уммы; провёл [пограничный] ров от [канала] Иднун в Гуэдинну; надписал стелы вдоль рва; поставил стелу Месилиму на её [прежнее] место, [но] не вступил на равнину Уммы. Он [затем] построил там Имдубба для Нингирсу в Намнундакигарре, [а также] святилище для Энлиля, святилище для Нинхурсаг [шумерской богини–«матери»], святилище для Нипгирсу [и] алтарь для Уту [бога солнца] [7] .

Далее следует короткий отрывок, по–разному интерпретируемый различными исследователями: по мнению одних, здесь говорится о дани, которой обложил побеждённых Эанатум; другие считают, что речь идёт об арендной плате за обработку полей, принадлежащих Лагашу.

Ур–Лумма, ишакку Уммы, лишил пограничный ров Нингирсу [и] пограничный ров Нанше воды, вырыл стелы [пограничного рва] [и] предал их огню, разрушил посвящённые [?] святилища богов, воздвигнутые в Намнунда–кигарре, получил [помощь] из чужих стран и [наконец] пересёк пограничный ров Нингирсу; Эанатум сразился с ним под Гана–угиггой, [где находятся] поля и хозяйства Нингирсу, [и] Энтемена, возлюбленный сын Эанатума, разбил его. [Тогда] Ур–Лумма бежал, [а] он [Энтемена] истреблял [войска Уммы] до [самой] Уммы. [Кроме того], его [Ур–Луммы] отборный отряд из 60 воинов он истребил [?] на берегу канала Лумма–гирнунта. [А] тела его [Ур–Луммы] людей он [Энтемена] бросил на равнине [на съедение зверям и птицам] и [затем] нагромоздил их скелеты [?] в пяти [различных местах] [8] .

После этого идёт описание второй фазы войны, когда в качестве противника Энтемены выступает жрец Иль — по всей вероятности, узурпатор, захвативший власть в Умме.

Энтемена, ишакку Лагаша, чьё имя изрёк Нингирсу, провёл этот [пограничный] ров от Тигра до [канала] Иднун по нерушимому слову Энлиля, по нерушимому слову Нингирсу [и] по нерушимому слову Нанше [и] восстановил его для своего возлюбленного царя Нингирсу и своей возлюбленной царицы Нанше, соорудив из кирпича основание для Намнунда–кигарры. Пусть Шулутула, [личный] бог Энтемены, ишакку Лагаша, которому Энлиль дал скипетр, которому Энки [шумерский бог мудрости] дал мудрость, которого Нанше хранит в [своём] сердце, великий ишакку Нингирсу, получивший слово богов, будет заступником, [молясь] за жизнь Энтемены перед Нингирсу и Нанше до самых отдалённых времён!

Человек из Уммы, который [когда–либо] перейдёт пограничный ров Нингирсу [и] пограничный ров Нанше, чтобы силой завладеть полями и хозяйствами — будь то [действительно] гражданин Уммы или чужеземец, — да поразит его Энлиль, да накинет на него Нингирсу большую сеть и опустит на него свою могучую длань [и] свою могучую стопу, да восстанут на него люди его города и да повергнут его ниц посередине его города! [9]

А теперь попытаемся этот запутанный текст, в котором деяния богов и поступки людей переплелись настолько тесно, что картина исторических событий оказалась довольно затемнённой, изложить языком исторической науки, в соответствии с интерпретацией современных учёных.

В давнем споре между городами Лагаш и Умма в своё время в качестве арбитра выступил царь Киша Месилим.

Лагашские историки таким образом подтверждают тот факт, что в руках Месилима была власть над всем Шумером.) Месилим в качестве суверена определил границу между Лагашем и Уммой и в знак её нерушимости поставил там свою памятную стелу с надписью. Это должно было положить конец распри между городами–соперниками. Через какое–то время, уже после смерти Месилима и, по–видимому, незадолго до прихода к власти Урнанше, правивший в Умме энси Уш вторгся на территорию Лагаша и захватил Гуэдинну. Не исключено, что область с этим названием до вмешательства Месилима принадлежала Умме. В годы царствования Урнанше могущество Лагаша возросло, и появилась возможность отомстить соседнему городу–государству. Внук Урнанше Эанатум решил изгнать завоевателей со своей земли. Он победил энси Уммы Энакали и восстановил прежние границы. (Рвы, разделявшие эти два маленьких государства, служили также для орошения полей.)

По–видимому, в это же время Эанатум решил распространить свою власть и на другие города. Для этой цели ему нужно было прежде обеспечить безопасность своего города. Желая задобрить жителей Уммы, он разрешил им обрабатывать землю на территории Лагаша. Однако они должны были часть урожая отдавать правителю Лагаша за пользование землёй. Очевидно, гегемония Эанатума не имела под собой достаточно прочной основы, потому что в конце его жизни население Уммы, по–видимому, взбунтовалось. Их энси Урлума отказался платить возложенную на Умму дань и вторгся на территорию Лагаша. Он уничтожил межевые столбы, предал огню стелы Месилима и Эанатума, прославлявшие победителей его предков, разрушил построенные Эанатумом здания и алтари. Кроме того, он призвал себе на помощь чужеземцев. Кого именно, мы не знаем, но догадаться не так уж трудно: вдоль границ Шумера было достаточно государств, чьи правители с удовлетворением взирали на внутренние распри шумеров и были готовы в любую минуту вторгнуться в их страну. Это могли быть и эламиты, и жители Хамази. А на севере в это время уже складывалось будущее могущественное государство аккадцев.

Однако Урлуме не повезло. Энтемена, совсем ещё молодой военачальник, одержал блистательную победу: наголову разбил противника, уничтожив большую часть его войска, а остальных обратил в бегство. (О численности участников сражения можно судить по приведённой в хронике цифре — 60 убитых над каналом воинов.) Энтемена скорее всего не вошёл в Умму, но ограничился восстановлением прежней границы. Между тем ситуация в Умме — то ли в результате смерти побеждённого правителя, то ли вследствие какого–то бунта — изменилась. Власть перешла к бывшему верховному жрецу города Забалам по имени Иль. (По мнению некоторых историков, Забалам находился на территории Уммы. С другой стороны, не исключено, что речь идёт о городе, расположенном неподалёку от Урука. Если принять последнее, то Умма уже в ту пору представляла собой могущественное государство, владевшее обширной территорией.)

Серебряная ваза Энтемены

Как и Урлума, Иль не придавал слишком большого значения пограничным соглашениям. Он отказался выполнять обязательства, а когда Энтемена через послов потребовал у него объяснений и призвал к покорности, заявил претензии относительно территории Гуэдинны. Как ни запутан составленный летописцами Энтемены текст (фрагмент, посвящённый спорам между Энтеменой и Илем, мы опустили), можно догадаться, что до войны дело не дошло, перемирие же было заключено на основании решения, навязанного какой–то третьей стороной — по–видимому, тем же чужеземным союзником Уммы. Была восстановлена прежняя граница, но граждане Уммы не понесли никакого наказания: они не только не должны были выплачивать долги или дань, им даже не пришлось заботиться о снабжении водой пострадавших от войны земледельческих районов.

Описанные события относятся к одной из войн, которые вёл Энтемена. А было их много: правитель Лагаша хотел сохранить полученное наследство. Чтобы держать в повиновении зависимые города–государства, ему приходилось вести и дипломатическую игру. Энтемена, как и Эанатум, был искусным политиком. Не только из любви к богам они воздвигали многочисленные храмы. Это была политика: с их помощью легче было завоевать симпатии граждан, глубоко почитавших своих богов. Надписи Энтемены повествуют о строительстве храмов для таких богов, как Нанна (бог луны), Энки, Энлиль. Из этого перечня можно заключить, что власть Унтемены распространялась на Урук, Эреду, Ниппур и другие города. О влиянии Энтемены на ряд городов–государств Шумера говорят и такие факты: в Ниппуре была найдена семидесятишестисантиметровая миниатюрная диоритовая статуя этого правителя, в Уруке — надпись о заключении братского союза между Энтеменой и правителем Урука Лугаль–кингенешдуду и о предпринятом Энтеменой строительстве храма Инанны. Существует много доказательств того, что Энтемена принимал активное участие в сооружении каналов не только в своём родном Лагаше, но и за его пределами.

 

Горькая цена величия

Стремление властвовать над всем Шумером и завоевательная политика преемников Урнанше дорого обходились его народу, и не только народу. Немалые средства шли на строительство культовых сооружений вдали от Лагаша. Содержание большой и хорошо вооружённой армии тоже требовало немалых затрат. Как ни заботились наследники Урнанше о развитии хозяйства страны, им то и дело приходилось протягивать руки к богатствам, накопленным храмами. Поэтому, чем активнее становилась политика энси, стремившихся к гегемонии над Шумером, тем сильнее беспокоились жрецы. Их интересам и влиянию угрожала всё более серьёзная опасность со стороны правителей династии Урнанше, приобретавших всё большую независимость от храмов. Легко вообразить, сколько интриг и заговоров затевалось жрецами против Эанатума и других представителей династии. Надо сказать, что сын Энтемены уступал своему отцу как в воинской доблести, так и в дипломатических способностях. В годы его правления к власти удалось пробраться противникам династии. До нас дошли сведения о двух жрецах, особенно активно участвовавших в закулисной борьбе храмов против дворца. В результате этой борьбы «политическая партия жрецов» возвела на трон своего ставленника Лугальанду. Лугальанда не присваивал себе титулов, какими украшали свои имена его предшественники. Он именовался энси Лагаша и вместе со своими сподвижниками занимался только своими собственными делами. Жрецы стремились как можно скорее возместить убытки, понесённые в связи с политикой династии Урнанше, придворные торопились сколачивать состояния. В богатом городе с зажиточным населением было с кого драть три шкуры.

Как ни старался Лугальанда в своей политике блюсти интересы жрецов, того, что уже произошло, изменить было нельзя: наряду с храмом возникла мощная общественно–экономическая сила — княжеский дворец с чудовищно разросшимся бюрократическим аппаратом. Пока страна воевала, дворцовые чиновники довольствовались малым, но едва смолк звон оружия, они ринулись на борьбу за первые места в государстве. Во имя осуществления своих замыслов и ради достижения собственных корыстных целей они всячески стремились упрочить ту силу, которая могла противостоять влиянию храма, т. е. княжеский дворец. Как и его предшественник Энентарзи, Лугальанда — ставленник жрецов — попал под давление с двух сторон. Создаётся впечатление, что оппозиционная по отношению к политике Эанатума — Энтемены группировка по меньшей мере дважды делала ставку на людей, которые не смогли воспротивиться дворцовой камарилье и устоять перед собственной алчностью. На основании хозяйственных документов из архива Лагаша мы можем восстановить социальный облик Лугальанды. Его никак нельзя было назвать управляющим владениями бога. Это был крупный землевладелец, которому принадлежали обширные поместья, раскинувшиеся на огромной по тем временам территории — 161 га. Более того, его супруга Барнамтарра имела собственные поместья; два из них занимали –?– га. Люди, трудившиеся на землях Барнамтарры, хотя они и не были рабами, в документах названы её собственностью. Ещё совсем недавно каждый свободный гражданин Шумера принадлежал богу и мог помимо дома и движимого имущества иметь также рабов. Всё и все, в том числе правители страны, были собственностью бога, т. е. храма. В документах же из Лагаша правитель и его жена сами выступают в качестве собственников земель, богатства и даже людей, трудившихся в их поместьях. Лугальанда и его энергичная супруга от своего собственного имени осуществляли всевозможные деловые операции, с большим размахом заключали торговые сделки, тогда как прежде всё это находилось в ведении администрации храмов. Из табличек мы узнаём о подарках, которые довольно часто получала Барнамтарра, о её дружбе и торговых связях с супругой правителя Адаба.

Обогащалась, разумеется, не только княжеская семья. Немало загребали и дворцовые сановники. Измученные поборами военных лет, когда приходилось оплачивать великодержавную, говоря современным языком, политику преемников Урнанше, граждане Лагаша теперь должны были гнуть спины ради быстро обогащавшихся дворцовых сановников. Естественно, что оппозиционные настроения и ненависть к дворцу, искусно подогреваемые и используемые жречеством, росли.

Правление Лугальанды не было продолжительным (7–9 лет). Произошёл насильственный переворот. Был ли он связан с кровопролитием, или это была «мирная дворцовая революция», неизвестно. Одни исследователи утверждают, что после переворота Лугальанда был убит, другие — что ему было разрешено дожить остаток дней в одном из храмов. Относительно Барнамтарры известно, что она прожила ещё два года, в течение которых продолжала вести свои дела, и что её общественное положение существенно не изменилось. Происшедший переворот в Лагаше связан с именем Уруинимгины. Этот человек, через 44 столетия названный «первым в истории реформатором», до того, как стал правителем страны, был чиновником из окружения Лугальанды. Какую он занимал должность и к какой партии принадлежал, мы не знаем.

Среди учёных нет пока единого мнения по вопросу о том, был ли переворот в Лагаше спровоцирован жречеством, или инициатива исходила от дворцовой оппозиции. Скорее всего, Уруинимгина был человеком, ненавидевшим зло и несправедливость и преданным традициям. Ему тяжело было наблюдать, как рушится могущество его родного города. (Некоторые учёные утверждают, что реформы Уруинимгины далеко не столь революционны, как это следует из его надписи, а сама надпись скорее является литературным произведением, чем историческим документом.)

Заняв место Лугальанды, Уруинимгина в течение года именовал себя энси, после чего присвоил себе титул лугаля (царя). Недолгие годы царствования Уруинимгины заполнены интенсивным строительством — строятся новые каналы, ремонтируются старые, реставрируются городские стены, возводятся храмы — и реформаторско–законодательной деятельностью, о содержании которой мы узнаём из надписи на так называемом «конусе Уруинимгины». Обнаруженные при раскопках в Телло документы (до нас дошло несколько конусов с более или менее одинаковым текстом) представляют собой рассказ о несправедливостях и народном горе и о попытках исправить зло. Пожалуй, ни в одном документе мы не найдём столь выразительной и так подробно нарисованной картины жизни шумерского общества. Этот текст, большинством учёных признанный историческим, можно смело назвать «гимном доброму правителю».

Рассказ о деятельности Уруинимгины начинается восхвалением этого царя, построившего храмы с большими кладовыми для покровителя и владыки Лагаша Нингирсу и его жены богини Бабы. Уруинимгина, кроме того, приказал вырыть канал в честь богини Нанше. После этого составитель текста рассказывает об извечных порядках Шумера:

С дней давних, с древнего времени, когда корабельщики–мытари корабли выставляли, ослов пастухи–мытари выставляли, овец пастухи–мытари выставляли, сети рыбаки–мытари выставляли, жрецы–шутуг зерно за аренду на [самом] болоте отмеряли…

Иными словами, жизнь текла по установившимся законам и обычаям, каждый выполнял свои обязанности и пользовался дарами богов в соответствии с общепринятыми правилами. После этого летописец, не указывая причин — мы можем лишь догадываться, что всё это случилось в результате политики предшествующих правителей, — развёртывает перед нами мрачную картину зла и несправедливости:

Быки богов огород патеси (энси. — Ред.) обрабатывали. Поле хорошее богов огородом, местом радости патеси стало. Ослы тягловые, быки в ярма всех верховных жрецов им впрягались, зерно всех верховных жрецов воины патеси выдавали…

Как должны были потрясать современников летописца описанные несправедливости!

Владения бога Нингирсу и его семьи были захвачены энси и его семьёй.

У дома патеси, у поля патеси, у дома жены, у поля жены, у дома детей, у поля детей контроль был установлен.

Какое кощунство! Какой грех перед богами! Тяжело было гражданам Лагаша видеть святотатственные поступки энси. Но во сто крат тяжелее для них были грабительская налоговая политика и самовластие чиновников. За всё приходилось платить. Когда хоронили покойника в гробнице, жрец брал за это 7 кувшинов пива, 420 хлебов, 1/2 меры зерна, 1 одеяние, 1 козлёнка и 1 ложе; помощник жреца получал 1/4 меры зерна.

Всюду свирепствовали сборщики налогов. У гребцов они отнимали лодки, у рыбаков — улов. За разрешение остричь белую овцу нужно было платить в дворцовую казну серебро. Человек, оказавшийся у власти, быстро сколачивал состояние за счёт своих соотечественников — как бедняков, так и состоятельных граждан. Чиновники добрались и до храмов. Рассказ о несправедливостях, чинимых по отношению к храмам, нисколько не похож на метафору, что отчасти затемняет представление о характере осуществлённых Уруинимгиной социальных реформ. Его приход к власти, разумеется, не был обусловлен тем, что он выступал в качестве «народного заступника». Вероятнее всего, его поддержали жрецы, ревниво следившие за ростом дворцовых богатств. Однако, придя к власти, Уруинимгина не оправдал надежд жрецов, которые желали только одного — чтобы доходы снова хлынули в закрома и сокровищницы храмов.

Как рассказывает дальше автор надписи, Уруинимгина, послушный словам бога Нингирсу, который дал ему власть в Лагаше и «повелел властвовать над Юсарами» (т. е. над 10 x 3600 человек).

Божественные решения прежние… к ним [людям] приложил, слово, которое царь его Нингирсу ему сказал, он установил.

Иными словами, Уруинимгина вернул стране прежние законы, установленные богом Нингирсу.

По словам составителя надписи, сборщики налогов исчезли с кораблей. Не стало их и на берегах прудов.

В дома энси и на поля энси вернулся бог Нингирсу в качестве их хозяина… На землях бога Нингирсу (т. е. в Лагаше) до самого моря не осталось ни одного сборщика налогов.

Это, конечно, не означает, что были ликвидированы все налоги и сборы. Уруинимгина лишь определил их максимальный размер, т. е. реформировал фискальную политику:

Покойник к гробнице положен, — пива его 3 кувшина, хлебов его 80, 1 ложе, 1 козлёнка…

Лугаль выступил также против всяческих проявлений самовластия чиновников, жрецов и просто богатых людей по отношению к беднякам:

Если «шуб–лугалю» [«подчинённому царя»] осёл хороший рождается [и] если надзиратель его «хочу у тебя купить» скажет, [то] если он [«шуб–лугаль»], когда он ему [надзирателю] продаёт, «серебро для удовлетворения моего хорошее отвесь мне» ему скажет, [или же] когда он ему не продаёт, надзиратель в гневе из–за этого пусть его не избивает!

Теперь уже никто не смел врываться в сад «матери бедняка». Запомним эти слова, так как они отзовутся эхом в законодательных актах позднейших (в том числе и последних) шумерских правителей. Кроме того, эти слова характеризуют правителя, при котором могущественный человек не мог обижать сироту и вдову.

Реформы Уруинимгины пришлись не по вкусу ни в дворцовых кругах, ни храмовым служащим. Лугаль существенно сократил дворцовый персонал, ограничил власть чиновников и несколько прижал жрецов. Таким образом, он не угодил никому, кроме простого народа, который был тогда безгласен.

Однако «давние обычаи», как это явствует из хозяйственных документов, были только наполовину восстановлены Уруинимгиной; он не отказался от экономических прерогатив дворца, отвоёванных его предшественниками у храмов. То, что он со второго года правления присвоил себе титул лугаля, по мнению некоторых исследователей, характеризует его как продолжателя светской концепции власти в противовес храмовой. О том же говорят, по существу, и его социально–экономические мероприятия, и среди них главное место занимает установление правового порядка.

Как широко простирались владения Уруинимгины? Царский титул в ту эпоху уже не был признаком господства над всем Шумером. Стремление властвовать над Шумером, несомненно, было присуще Уруинимгине, и не исключено, что ему подчинялись ещё какие–то города кроме Лагаша, например Ниппур, управление которым давало право на царский титул.

Насчёт того, появился ли Уруинимгина «слишком поздно», когда кратковременное могущество Лагаша уже нельзя было восстановить, или «слишком рано», когда он ещё не мог рассчитывать на поддержку простых граждан, нам остаётся только строить догадки. Во всяком случае, Уруинимгина был одинок: одни его ненавидели за то, что он обуздал их самовластие, другие за то, что он не оправдал их надежд получить абсолютную власть. Что с того, что его почитало и восхваляло простонародье? Эта бесправная часть общества практически не решала ничего. Реформы Уруинимгины, несомненно, были не по вкусу и энси других городов–государств.

Глубокие социально–экономические преобразования, происходившие в Лагаше в годы царствования династии Урнанше, по–видимому, имели место и в других шумерских городах–государствах. Эта династия находилась у власти предположительно в те же годы, когда в Уре правили преемники Месанепады. (Опираясь на лингвистический анализ текстов, междинастическую синхронизацию и т. п., некоторые учёные утверждают, что Урнанше был современником Аанепады.) Пример Уруинимгины мог заразительно подействовать на других «узурпаторов», поэтому предположение о заговоре правителей шумерских городов против владыки Лагаша весьма правдоподобно.

 

Царь, который пришёл слишком поздно

И вот на горизонте появляется новое лицо. «Царский список» сообщает, что царство было перенесено в Урук, где в течение 25 лет правил царь Лугальзагеси. До того как Лугальзагеси присвоил себе царский и множество других титулов, он был лишь энси города Умма. Сейчас невозможно установить, каким образом правителю маленького и незначительного государства удалось навязать свою власть Уруку. Его следующим шагом явилось выступление против извечного врага Уммы — Лагаша. Это произошло на восьмом году царствования Уруинимгины. Наконец–то после стольких веков унижения жители Уммы смогли отомстить своему соседу–сопернику.

Пылает город, осквернены храмы, людей лишают имущества, свободы, жизни. Трагичен конец короткого, словно одно мгновение (что такое одно столетие по сравнению с тысячелетиями человеческой истории!), периода величия и славы Лагаша. Немногое уцелеет от Гирсу, где находилась царская резиденция, правда, Лагаш, расположенный рядом, враг пощадит: храмы не будут разрушены, и, возможно, в одном из них среди жрецов проживёт остаток своих дней Уруинимгина, реформатор, мечтавший изменить систему управления страной. Не исключено, что он даже сохранит номинальную власть.

Лугальзагеси не помышлял о реформах. Из тьмы тысячелетий перед нами встаёт фигура необычная, но совсем в другом плане, чем Уруинимгина. Это был претендент на титул императора. Какую роль в его завоевательных планах играло властолюбие, выражал ли он экспансионистские устремления определённых кругов, или им руководило убеждение, что для спасения Шумера необходимо объединить его, превратить в централизованное государство, — трудно сказать. Но каковы бы ни были побуждения Лугальзагеси, он объединил страну. Он появился на арене истории в момент невероятно сложный и опоздал. Опасность, нависшую над страной, он уже не мог устранить. Ему удалось лишь отсрочить развязку. На короткий миг, пока на страну ещё не обрушились бедствия и несчастья, он вернул шумерскому оружию былую славу. В причитании, записанном на одной из найденных табличек, было сказано: «На царе Гирсу Уруинимгине не лежит никакого греха». (На основании того, что шумерский историк именует Уруинимгину «царём Гирсу», можно предположить, что Лугальзагеси не убил своего предшественника, а лишь «сослал» его, оставив за ним этот менее значительный титул.) Виновен в гибели страны «Лугальзагеси, энси Уммы, пусть его покровительница богиня Нидаба (богиня зерна и тростника. — Ред.) заставит его нести свой грех!» Не правда ли, похоже на попытку оправдать Уруинимгину? Может быть, это нужно было сделать, потому что кто–то считал, что виной всему реформы побеждённого царя. Что же касается Лугальзагеси, то он вызывает безусловное порицание. Наверное, не одни лагашцы проклинали честолюбивого завоевателя из Уммы. А Лугальзагеси переносит столицу из своего родного города в Урук, завоёвывает Ур, одерживает победу над Ларсой. Когда же он покоряет Ниппур, местные жрецы награждают его титулом «царь стран». Затем он подчиняет себе Киш, где, как предполагают, в то время царствовал Ур–Забаба. Теперь под его властью фактически оказались все земли Шумера. Но человеку такого масштаба трудно было удовлетворить своё непомерное честолюбие. Однако создаётся впечатление, что им руководила не жажда власти, а понимание политической ситуации. У границ Шумера стояли враги — аккадцы, эламиты, жители горной страны кутиев Авана и множество других племён, лишь дожидавшихся момента, чтобы напасть на раздробленное и ослабленное внутренними распрями государство. Правителю, чтобы устранить эту опасность, необходимо было неуклонно расширять свои владения, в том числе и за счёт территорий тех стран, откуда можно было ждать нападений. Дойдя до «Нижнего моря», царские войска двинулись на запад, к «Верхнему (Средиземному) морю», и дальше, пока не дошли до Сирии. Они рвались также на север и восток. Пусть сыплются на голову Лугальзагеси проклятия побеждённых правителей, жрецов и жителей завоёванных городов — он не остановит своего продвижения вперёд. Он хочет воплотить в жизнь свою мечту о великой, объединённой шумерской империи.

Надпись на обломках вазы, найденной в Ниппуре, говорит о Лугальзагеси как об избраннике всех главнейших шумерских богов. Он — тот человек, «на которого Ан взирает благосклонным взглядом», «кого Энки наделил мудростью», «чьё имя возвестил Уту», «дитя Нидабы, вскормленное священным молоком Нинхурсаг», «витязь Инанны», «наместник Нанны»… Всё это не просто поэтические метафоры, свидетельствующие о религиозности шумеров, — это прежде всего доказательства власти Лугальзагеси над городами, которые принадлежали этим богам.

Когда Энлиль, царь стран, передал Лугальзагеси царство над страной, когда он обратил к нему взоры всей страны, бросил к его стопам земли, отдал ему их с восхода до захода, тогда он открыл ему путь от Нижнего моря по Тигру и Евфрату до Верхнего моря. С восхода до захода по велению Энлиля не было ему соперника. Сделал он [Лугальзагеси] так, что страны отдыхали в мире, наводнил земли водами радости… Сделал так, что Урук засиял полным блеском; поднял голову Ура, как голову быка, до самого неба; Ларсу, любимый город Уту, наполнил водой; благородно возвысил Умму, любимый город Шара…

Не тщеславие подсказало владыке эти слова. Не ради хвастовства были они начертаны на найденной вазе. Царь понимал: Шумер должен быть объединён.

Пусть Энлиль, царь стран, поддержит мою мольбу перед своим возлюбленным, отцом Аном. Пусть он продлит мою жизнь, позволит странам жить в мире. Народы, многочисленные, как душистые травы, пусть подчинит моей власти… Пусть благосклонно взирает на страну. Благоприятную участь, которую определили мне боги, пусть никогда не переменит…

Чем продиктованы эти мольбы — честолюбием ли первого в истории Шумера императора или его тревогой, что, несмотря на кровь и пожары, он не сумел отвратить от своей родины грозящей беды? Кажется, что покинутый всеми деспот беспокоится не о себе, — его страшит будущая судьба того, что он создал. Он чувствует себя одиноким, во сто крат более одиноким, чем Уруинимгина. Ни народ, ни правящая олигархия, ни жрецы не простили ему крови, которой оплачены единство и могущество страны. Они строят козни, вступают в сговор с изготовившимся к прыжку врагом.

Слишком поздно пришёл царь Лугальзагеси. Он опоздал на несколько поколений. Столетия гражданских войн, борьбы за власть, за гегемонию, отсутствие согласия и единства в стране не могли не сказаться. Те, кого он объединил, не хотят единения — потому ли, что оно силой навязано им, или же потому, что Лугальзагеси, в большей степени вождь, полководец, чем политик, не сумел привлечь их на свою сторону.

Нет, не избежать своей участи Шумеру, как и его последнему царю, правлением которого закончился раннединастический период. (Следующий шумерский царь появится более чем через два столетия.) Свергнутый владыка, запертый в клетку, выставленный на осмеяние толпы перед вратами Энлиля в Ниппуре — возле того самого храма, которому он совсем недавно принёс в дар жертвенную вазу с описанием своих деяний, — увидит, как хозяйничают в священном городе и во всей стране новые люди — чужеземцы.

 

Под властью завоевателей

Наступил 2316 год до н. э., год, открывший, как считают историки, эпоху господства в Шумере аккадской династии.

Упадок Шумера, утрата объединённым под властью Лугальзагеси государством независимости обусловлены множеством причин. На северных границах Шумера образовалось могущественное семитское царство — Аккад. Семитские племена северной части Южного Междуречья давно беспокоили Шумер своими набегами. Есть много доказательств того, что проникновение семитских народов, в том числе аккадцев, имело место уже в глубокой древности. Одним из признаков их влияния следует считать, например, семитские имена правителей Киша, которые встречаются уже в эпоху первой династии. Так, если Ку–Баба носила шумерское имя, то её сын, не упомянутый в «Царском списке», но известный по другим источникам, имел семитское имя — Пузур–Суэн. Цари четвёртой династии Киша, как и последние правители Акшака, имели исключительно семитские имена, что говорит о несомненном и весьма раннем проникновении аккадцев в глубь Шумера.

Наивысшей степени это проникновение достигло в XXIV в., когда при дворе Ур–Забабы, царя Киша, побеждённого царём Лугальзагеси, жил некий аккадец Саргон, который позднее будет именоваться Саргоном Великим. Этот человек был ловким, дальновидным и проницательным политиком. Для него не были секретом ни слабость двора в Кише, ни сепаратистские устремления отдельных династий. Он переждал то время, когда Лугальзагеси одерживал победы, и, возможно, видел дальше, чем завоеватель из Уммы. Саргон понимал, что объединение Шумера неизбежно окажется кратковременным, недолговечным и непременно обернётся против Лугальзагеси. И он не ошибся в своих расчётах. Улучив подходящий момент, Саргон во главе своих соплеменников, лишь ожидавших его сигнала, двинул на Шумер свои войска и

победил Урук, сокрушил его стены; в битве с жителями Урука одержал победу. Лугальзагеси, царя Урука, взял в плен в этой битве, отправил его в клетке для собак к вратам Энлиля.

Саргон, происхождение которого неизвестно (легенда гласит, будто он был найден в «камышовом ковчеге» — любопытное совпадение с преданием о Моисее), построил город Аккад и сделал его своей столицей. Отсюда и название народа. Саргон был выдающимся политиком и военачальником. Ему удалось успешно осуществить планы Лугальзагеси. Созданное им объединённое государство просуществовало почти два столетия. Он не только овладел Шумером, но и вышел далеко за пределы Месопотамии. Империя Саргона и его потомков — сыновей Римуша и Маништусу и внука Нарам–Суэна — простиралась до Сирии, Ливана и даже Кипра на западе, гор Тавра на севере, Загра и Элама на Востоке. Блестящие победы Саргона были возможны благодаря прекрасно организованной армии. Централизованное государство с гибким административным аппаратом облегчало успешное проведение завоевательной политики. Люди, смеявшиеся над запертым в клетке Лугальзагеси, с изумлением замечали, что победитель осуществляет планы свергнутого им царя.

Политическое поражение Шумера не повлекло за собой тех последствий, которые нередко в подобных ситуациях наблюдались в истории: шумерская цивилизация и культура, достигшие необычайно высокого уровня развития, не были разрушены в результате иноземного вторжения. Напротив, аккадцы переняли многие культурные достижения шумеров (в частности, письменность) и, в свою очередь, внесли большой вклад в дальнейшее развитие месопотамской цивилизации. Существенную роль, по–видимому, сыграло осознание шумерами своей культурно–религиозной общности, которое помогло им противостоять ассимиляции, сохранить своеобразие традиции и даже передать завоевателям свою культуру.

Эпоха расцвета аккадской династии, представители которой, начиная с сына Саргона Аккадского, именуют себя богами и носят символы богов, продолжалась около двух столетий и закончилась со смертью Шаркалишарри, сына Нарам–Суэна. Дальше наступает междуцарствие, когда очередной царь, едва придя к власти, тут же уступает трон другому.

рассказывает «Царский список».

Аккадская династия сходит со сцены, но память об аккадцах остаётся, она хранится в титулатуре шумерских правителей, в произведениях искусства — архитектурных сооружениях, скульптуре, литературных памятниках, созданных в годы правления династии Саргона и свидетельствующих о бурном расцвете культуры этого народа, сопровождавшемся столь же бурной политической жизнью.

Итак, царство Аккада и Шумера распалось. Теперь резко вспыхивают противоречия между севером, который скорее можно назвать семитским, чем семитизированным, и шумерским югом. Во всё время господства династии Саргона, несомненно, имела место если не борьба за независимость, то, во всяком случае, враждебность и антипатия к завоевателям. Мы, правда, не располагаем документами, свидетельствующими о попытках борьбы с аккадским владычеством, о вооружённых выступлениях против захватчиков, но на основании некоторых шумерских текстов можно составить представление о чувствах побеждённых к победителям. К числу таких текстов относится давно известное учёным поэтическое произведение под названием «Плач о разрушении Аккада». Благодаря исследованиям последних лет, а также открытию в известной коллекции Гильпрехта в музее Йенского университета им. Фридриха Шиллера отсутствовавших ранее фрагментов оказалось, что это произведение, причислявшееся к распространённому в шумерской литературе жанру плачей, скорбных песен, по существу, является историческим документом, возникшим, несомненно, в эпоху «кутийской ночи». Известные до 1955 г. фрагменты этого произведения рассказывали о разорении и опустошении захваченной врагами столицы династии Саргона Аккадского. После того как Крамер предварительно изучил часть табличек с этим текстом из упомянутой коллекции Гильпрехта, стало ясно, что автор «Плача о разрушении Аккада» пытался в поэтической форме дать анализ исторических событий и их причин. По мнению шумерского поэта, источником несчастий, обрушившихся на Аккад, был гнев богов, недовольных поведением аккадцев.

Когда Энлиль, рассерженный, словно небесный бык, предал смерти жителей Киша и, словно разъярённый бык, сокрушил дома Урука, обратив их во прах, передал Энлиль Саргону, царю Аккада, власть и царство в странах от нижних до верхних [от южных до северных].

Так начинается повествование о гибели столицы Саргона. Автор рассказывает о великолепии и величии, мощи и процветании, которыми город обязан богине Инанне (аккадской Иштар). Это она построила здесь свой дом, благодаря ей горожане не испытывали недостатка ни в чём — во всех домах были серебро и золото, медь и драгоценные камни. Всем было хорошо — и старикам и детям. У каждого было вдоволь пищи, воды и всевозможных напитков. Во время весёлых народных празднеств отовсюду доносились пение и музыка. На аккадских базарах резвились обезьяны, теснились слоны, лошади, ослы и другие животные из далёких стран. У причалов стояли гружёные корабли. Жители веселились и радовались. Царь Нарам–Суэн ещё больше прославил и возвысил город. Он построил великолепные храмы, воздвиг неприступные стены, но городские ворота держал открытыми.

Ворота были подобны Тигру, впадающему в море, широко распахнула Инанна их уста, в Шумер корабли отовсюду привозили всевозможные сокровища. (Следует обратить внимание на политическую и географическую неточность, которую позволил себе поэт–историк желавший выразить свои чувства: Аккад был расположен за пределами Шумера. — Авт.). Марту, кочевники с гор, которые не знают, что такое хлеб, приводили тучный скот и овец; люди из Мелуххи, жители чёрной страны привозили изделия разных стран; эламиты и субары несли дары совсем как вьючные ослы. Приходили сюда все правители, вожди и военачальники, каждый месяц и на праздник Нового года приносили щедрые дары.

После этого достаточно объективного и полного описания города и могущества его правителей тон повествования резко меняется. Инанна больше не принимает даров, в её храме Ульмаш поселился страх. Богиня

ушла из города, покинула его, подобно девушке, которая оставила свою комнату; священная Инанна покинула свой храм в Аккаде; словно воин с поднятым оружием, она кинулась на город в яростной борьбе, обнажила его грудь перед врагом […], не прошло пяти, не прошло десяти дней, и Аккад был разрушен и покинут.

Безымянный поэт–историк объясняет, отчего по его мнению, цветущая столица могущественного государства оказалась поверженной в прах. Нарам–Суэн, не вняв словам Энлиля, позволил своим воинам ворваться в Экур, храм Энлиля в Ниппуре. Медными топорами они разрушили храм, надругались над святыней, ограбили храмовые кладовые, захватили сокровища Ниппура и отвезли их в Аккад. Это рассердило Энлиля. Когда осквернили его любимый дом, он сделался подобен «яростному наводнению». Он обратил взор к горам и привёл оттуда кутиев. Автор уподобляет их саранче, от которой нет спасения. Всю землю покрыла саранча, так что

посол не мог совершать своё путешествие, моряк не мог плыть на своём корабле […], разбойники таились у дорог, ворота страны превратились в развалины.

Поскольку всякое передвижение по суше и воде стало невозможно и путешественники и купцы не могли ездить из города в город, на Шумер обрушилась новая беда — голод.

Обширные поля и луга не родили хлеба; в рыбных прудах перевелась рыба; орошённые сады перестали давать мёд и вино.

Так выглядит страна под властью варваров, страна, на которую обрушились невзгоды, голод и всякие напасти. Но боги не забыли о своих преданных детях — шумерах, они не остались равнодушны к страданиям своего народа. Восемь главнейших богов принимают решение заступиться за шумеров перед Энлилем и отвратить его гнев от их страны. Вознеся молитвы к Энлилю, они сообщают ему, что город, виновный в разрушении Ниппура, сам будет разрушен. Обратив свои лица к Аккаду, они проклинают его:

Ненависть звучит в этих словах, ненависть к завоевателям, подавлявшаяся на протяжении почти двух столетий унижений и притеснений; она звучит в каждом слове проклятий, которые посылают Аккаду боги. Нет, это не боги, это шумеры проклинают Аккад — символ могущества народа–победителя, который сам оказался побеждённым иноземными захватчиками. Аккад обречён на гибель не потому, что его люди совершили святотатство, осквернили храм Энлиля. Его преступление в том, что была нанесена обида верным почитателям шумерских богов. Теперь боги отомстили. Об этом говорится в последних строках «Плача», составленных в тех же выражениях, что и проклятия богов, с той лишь разницей, что всё, к чему призывали боги, свершилось. Сбылась мечта шумеров о падении Аккада. И хотя те, кто пришёл после аккадцев, обрушившись на давних врагов Шумера, словно бич божий, ещё страшнее, радость по поводу крушения Аккада переполняет сердца.

Шумеры ослаблены и политически недальновидны. Многовековые раздоры между городами–государствами, оказавшимися под властью аккадской династии в одинаковом положении, утихли лишь на время. Попытки объединить Шумер, если они и предпринимались после смерти последнего из преемников Саргона, ни к чему не привели. Цари четвёртой династии Урука были лишь местными правителями. А ведь именно теперь особенно необходимо было объединиться, потому что ужасы аккадского владычества — ничто по сравнению с нависшей над всей Месопотамией угрозой со стороны дикого горного племени кутиев. С восточных гор в долину Двуречья хлынули орды варваров. С этими племенами шумеры сталкивались уже не раз. А теперь кутий, народ, по мнению ряда учёных, скорее всего кавказского происхождения, которых не так давно громил Шаркалишарри, дождались своего часа. Разваливающаяся держава потомков Саргона была для них столь же лакомой, сколь и лёгкой добычей, тем более что отдельные шумерские князьки, по–видимому, готовы были сговориться с кем угодно, лишь бы освободиться от господства Аккада. Даже «дракон с гор», как они его называли, казался им подходящим союзником.

Кутии не знали милосердия, для них не было ничего святого. Они жгли и разрушали города, предавали огню храмы, оскверняли алтари и статуи богов. Кощунственные поступки Нарам–Суэна бледнеют перед их святотатством. Никто до них не совершал ничего подобного: в те времена победители относились с почтением к богам побеждённого народа. Не было предела жестокости «дракона с гор». Никто — ни старая женщина, ни малое дитя — не чувствовал себя в безопасности. Ярость кутиев обрушилась в первую очередь на семитский север. От гордой, прекрасной и богатой столицы Саргона Аккада не осталось ничего. (Мы уже знаем об этом из приведённой выше скорбной песни о том, как был проклят и уничтожен Аккад.) Ограбив город, варвары буквально сровняли его с землёй, так что до сих пор не удаётся найти его следов. В пламени гибнет Ур вместе с великолепным храмом бога Нанны; разрушен Урук. Его правитель, если он рассчитывал при помощи кутиев освободиться от господства Аккада, жестоко просчитался. Правда, в некоторых шумерских городах кутии повели себя менее жестоко. То ли они насытились разрушениями и решили сохранить отдельные города, чтобы те могли впоследствии приносить им богатую дань, то ли их смягчили смирение и повиновение властей и горожан, но часть городов они пощадили. К числу уцелевших городов принадлежит Лагаш.

Почти сто лет хозяйничали в Шумере кутии. На троне за это время (91 год и 40 дней, если верить «Царскому списку») сменился 21 царь с «варварскими» именами. Можно только удивляться шумерской культуре, выдержавшей и это, второе, во много раз более тяжёлое, чем первое, испытание. Поистине мощь и величие культуры проверяются в тяжёлые периоды истории, в такие, когда гибель самих основ культуры побеждённого народа кажется неизбежной.

Господство кутиев в Месопотамии закончилось, по–видимому, их полным изгнанием. (Учёные предполагают, что все эти спустившиеся с гор племена на протяжении ста лет почти не растворялись среди местного населения — как семитского, так и шумерского.) И тогда, в конце III тысячелетия, наступил последний и кратковременный — всего одно столетие! — период самостоятельного развития Шумера — шумерский Ренессанс, богатый великолепными достижениями во всех областях жизни.

Среди историков, пытающихся разгадать сложнейший ребус — историю Шумера, есть скептики, по мнению которых тексты, рассказывающие о хаосе, жестокостях и разрушениях периода владычества кутиев, родились под влиянием «шумерской национальной пропаганды», которая велась уже после обретения независимости. Немецкий учёный Шмидтке и другие исследователи полагают, что отдельные города, по крайней мере в южной части Двуречья, и под властью кутиев сохраняли некоторую самостоятельность, имели своё правительство, вели торговлю с другими государствами и т. д. Разумеется, часть обвинений в адрес кутиев можно считать преувеличенной; правда и то, что ряд шумерских городов процветали (мы ещё будем об этом говорить), хотя это стало возможно лишь в последние годы господства кутиев, когда завоеватели уже почувствовали, что теряют почву под ногами, а покорённая страна начала оправляться после тяжёлых ударов.

 

Победоносный Энси Утухенгаль

Человек, возглавивший борьбу против кутиев, был правителем славного города Урука, в котором родился знаменитый герой шумерских эпических поэм — легендарный Гильгамеш. Утухенгаль — так звали энси Урука и предводителя победоносной армии шумеров — выбрал подходящий момент для решительной битвы с кутиями — завоеватели были ослаблены в результате споров о престолонаследии, а стремление освободиться из–под иноземного гнёта приобрело широкий размах в стране. На сороковой день правления кутийского царя Тирикана его армия сразилась с войсками Шумера, предводительствуемыми Утухенгалем. О событиях, предшествующих битве, и о самом ходе сражения мы узнаём из надписи Утухенгаля. Надпись начинается рассказом о том, кем был противник шумеров: «змея, приползшая с гор, враг богов, уничтоживший царство шумерийцев, наполнивший Шумер враждой».

Далее мы узнаём, что кутии

…уводили в рабство мужей и жён, родителей и детей…

Ненависть и вражда воцарились в стране. Тогда Энлиль, бог страны, повелел Утухенгалю,

могучему царю Урука, царю четырёх стран света, царю, в словах которого нет обмана… стереть само их [кутиев] имя с лица земли.

Придя к своей госпоже и царице божественной Инанне, Утухенгаль обратился к ней с мольбой:

О моя владычица, львица боя, ты, которая бросается могучим прыжком на вражеские страны, Энлиль […] повелел мне вернуть царство и независимость; Инанна, великая госпожа, будь мне опорой.

Узнав о намерениях Утухенгаля, Тирикан, царь кутиев, изрёк надменно: «Никто не устоит передо мной». Он укрепил берега Тигра до самого моря, оградил луга на юге и перекрыл дороги на север. (А дороги при кутиях, как явствует из текста, стали труднопроходимыми, заросли травой, потому что никто за ними не следил.) Утухенгаль, могучий богатырь, которому Энлиль дал силу, а Инанна своё сердце, направился в Урук, чтобы выступить против Тирикана. Принеся в храме жертвы, он сказал жителям своего города:

Энлиль отдал мне в руки Кутиум, Инанна стала мне опорой, божественный Думузи определил мою судьбу, Гильгамеша, сына богини Нинсун, сделал моим хранителем.

После этих слов сердца жителей Урука и Куллаба переполнились радостью. Весь город поднялся за своим правителем, который шагал впереди воинских отрядов и приносил жертвы богам, призывая их на помощь. Весть о продвижении Утухенгаля вызвала панику в лагере Тирикана, потому что пять дней назад к шумерскому царю были посланы гонцы от кутийских вождей. Послы были схвачены, а войско шумеров на рассвете снова двинулось в путь. Вступив в Муру, шумеры снова вознесли молитвы Энлилю, а Утухенгаль просил бога дать ему оружие, «приносящее победу». Ночью начались приготовления к решительному сражению. Едва забрезжил рассвет, предводитель шумеров обратился к богу солнца Уту с просьбой быть его союзником. После этого Утухенгаль, могучий герой, двинул свои войска вперёд и победил. В тот день Тирикан, царь кутиев, бежал с поля боя в Дубрум, ища там пристанища. Но жители Дубрума признали царём Утухенгаля, «которому Энлиль дал победоносную мощь», и не помогли Тирикану. Люди Утухенгаля схватили Тирикана и увели в плен вместе с женой и детьми.

Так Утухенгаль вернул царство и независимость Шумеру.

Как легко религиозная оболочка текста отделяется от описания подлинных исторических событий! И как живо напоминает этот документ (надпись Утухенгаля) созданные через многие века и тысячелетия хроники, в которых исторические факты и события переплетаются с поэтическим вымыслом, а всё повествование направлено на то, чтобы убедить читателя: люди, творящие земные дела, являются лишь исполнителями воли богов.

Таблички, на которых записан текст надписи Утухенгаля, относятся к послешумерской эпохе. У некоторых исследователей, прежде всего у Гютербока, а вслед за ним и у других немецких учёных, возникло подозрение, будто этот текст не имеет ценности как исторический документ. «Хотя автору, — пишет Гютербок, — был известен официальный титул Утухенгаля, однако, судя по композиции и стилю, перед нами бесспорно литературное произведение, а не царская надпись».

Против этого заключения решительно выступили Якобсен и другие учёные. Якобсен подчёркивал, что при чтении текста обращает на себя внимание точность в передаче подробностей военного похода Утухенгаля, что композиция соответствует традиции составления царских надписей, начиная с уже известной нам надписи Энтемены. Сравнивая обе эти надписи, Якобсен отмечает, что в обеих имеется вступление, образно рисующее возмутительное поведение врага, изложение повелений богов о необходимости начать борьбу и, наконец, описание битвы и итоги военного похода. Разница состоит лишь в том, что в надписи Утухенгаля гораздо подробнее описаны приготовления к бою и первая фаза битвы. Это объясняется тем, что Энтемена сражался недалеко от города Лагаша, а Утухенгаль встретил врага вдали от родного города. Кроме того, лингвистический анализ, которому Якобсен и другие исследователи придают очень большое значение, показал, что использованные в этом документе грамматические формы и обороты характерны для периода, предшествующего началу царствования третьей династии Ура. Подобные формы в эпоху шумерского Ренессанса уже превратились в архаизмы и вышли из употребления. Трудно предположить, что через 200 лет после описанных в тексте событий нашёлся человек, который занялся подделкой надписи Утухенгаля. Судя по форме, эта надпись была высечена на статуе или стеле: некоторые обороты в ней служат как бы отсылками к иллюстрации. Оригинал надписи Утухенгаля не сохранился, но остались копии, выполненные добросовестными писцами, старавшимися в первые века II тысячелетия до н. э. спасти от забвения материалы, касающиеся истории и культуры Шумера.

Сравнительно недавно обнаружен ещё один литературный памятник, связанный с историей Утухенгаля, — миф о борьбе Инанны с Эбехом.

Воинственная Инанна, владычица Урука, потребовала, чтобы Эбех, бог передних гор в горной цепи Загра, подчинился ей. Кутийский бог Эбех отказался. Тогда Инанна, несмотря на предостережения своего отца, бога Ана, вступила в бой и победила этого горного божка. Этот миф, в поэтической форме рассказывающий о подлинных исторических событиях, метафорически прославляет победу Утухенгаля.

Победой Утухенгаля, завоёванной при участии далеко не всех шумерских городов, хотели воспользоваться все. Изгнание ненавистных кутиев было огромной радостью не только для тех, кто сражался против них, но и для тех, кто риску и борьбе предпочёл купленную ценой унижения жизнь в ярме. В некоторых фразах царской надписи о независимости, о том, что царство «вернулось в руки Шумера», с огромной силой звучит, может быть, впервые зародившееся чувство патриотизма. Как иначе назвать это чувство, если речь идёт не об избавлении от врага какого–то одного города, не о победе над соперником, а об освобождении всей страны? Победа над кутиями пробудила дух патриотизма и народной общности, мечты о возрождении давних, овеянных славой традиций. По мнению лингвистов, именно в это время возникли фразеологические обороты для выражения этих чувств. А многочисленные исследователи к этому времени относят и создание оригинала «Царского списка» — документа, отражающего преемственность истории Шумера.

Всего семь лет правил Утухенгаль страной, которую он освободил. Есть какая–то трагическая закономерность, роднящая судьбы всех великих людей Шумера. Они появлялись то слишком поздно, то слишком рано, взваливали на свои плечи гигантский груз и падали, придавленные им. Так было с реформатором Уруинимгиной, так было с объединителем Лугальзагеси, нечто подобное произошло и с Утухенгалем. Признательность соотечественников очень скоро иссякла. И тут против Урука выступил энси Ура по имени Ур–Намму, который отнял трон у Утухенгаля и провозгласил себя царём всего Шумера. Однако золотой век Шумера, связанный с царствованием династии Ур–Намму и гегемонией Ура, не наступил бы, если бы ему не предшествовало царствование Утухенгаля. Корни расцвета Шумера уходят в тот семилетний отрезок времени, когда Урук в третий и последний раз вписал великую и славную страницу в историю Шумера.

 

Гудеа — справедливый пастырь

Как мы уже говорили, не все города Месопотамии в равной мере страдали от гнёта завоевателей. Так, трагической участи Урука и Ура избежал Лагаш. Притом избежал дважды. В первый раз его пощадили аккадцы — может быть, потому, что после нашествия Лугальзагеси этот город не представлял для них сколько–нибудь серьёзной опасности. Создаётся впечатление, что мечты о могуществе и гегемонии, ради которых шли на всё Энтемена и Энанатум, были чужды спокойным, занятым торговлей лагашитам. Они нисколько не стремились к героическим подвигам и вооружённой борьбе, не возмущались, не рвались в бой с завоевателем. Превыше всего они ценили мир и тишину своих домов и процветание хозяйства своего маленького государства, лежащего на перекрёстке важных торговых путей. Это, по–видимому, вполне устраивало аккадцев. Развитие торговли шло на пользу всем, в том числе и им, а лагашские купцы не скупились и свою лояльность подтверждали не только датировкой контрактов по победоносным походам представителей династии царей–богов. Нет оснований считать, что они поднялись на борьбу даже в тот период, когда могущество аккадцев ослабло. Возможно, лагашиты предвидели нашествие кутиев. Во всяком случае, они поспешили выказать лояльность новому завоевателю. И «дракон гор» пощадил Лагаш, сохранив за ним некоторую автономию. Энси Ур–Баба, правивший Лагашем в первой половине XXII в., в своей надписи сообщает о строительстве храмов в честь шумерских богов.

Мало пострадавший от нашествий Лагаш поднимался, отстраивался, собирался с силами.

Бог Нингирсу благосклонно взглянул на свой город и выбрал Гудеа справедливым пастырем страны, так что власть его простёрлась на 60 cap [60 x 3600] человек.

Уруинимгина, как мы помним, властвовал над 10 сэрами. Теперь же число подданных возросло в шесть раз, что говорит о благополучии Лагаша в годы иноземного господства.

Кем был этот «справедливый пастырь», оставивший после себя огромное количество письменных памятников, которые представляют собой неоценимый источник знаний о самых разных сторонах жизни шумеров той эпохи? Гудеа — значит «Призванный». Одни учёные говорят, что Гудеа был зятем Ур–Бабы, унаследовавшим после него трон, другие считают его узурпатором, захватившим царский жезл насильственным путём. (Поэтому ему и понадобился эпитет «призванный»!) Что за удивительная фигура! Давайте взглянем на него: вот он стоит с благоговейно сложенными на груди руками. Пола свободного плаща переброшена через левое плечо, с правой стороны груди плащ искусно сколот и ниспадает мягкими складками. Бритая голова, спокойное, сосредоточенное лицо. Это, как считают историки, «молодой Гудеа». А вот другая статуя: царь сидит на низком стуле. На голове круглый головной убор. То же задумчивое, серьёзное лицо. Руки прижаты к груди в молитвенном жесте, ладонь к ладони. На коленях — план храма. Спина статуи, одежда спереди и стул покрыты прекрасной архаизированной клинописью. Это Гудеа «в зрелом возрасте».

Голова Гудеа из Лагаша

Был ли царь–строитель похож на свои диоритовые статуи? Трудно сказать. В них много элементов стилизации. Впрочем, мы сейчас не в состоянии оценить, насколько шумеры владели искусством портрета и стремились к точному воспроизведению черт лица оригинала. Для них, возможно, важнее всего была основная мысль, выразителем которой был этот царь: стремление к миру и благосостоянию, к возвращению «доброго старого времени». Есть в этом человеке нечто такое, что выделяет его из массы известных нам энси и делает прообразом правителей, имена которых связаны с возникновением и развитием итальянского Возрождения.

Если верить надписям, мечтой, более того, целью жизни Гудеа было служение богам, строительство для них «домов». А надписей он оставил великое множество, в том числе пространный, в 1365 строк, рассказ о постройке храма Энинну, начертанный на двух глиняных цилиндрах метровой высоты. Когда читаешь этот подробный рассказ с множеством метафор, выспренних слов и искусных оборотов, невольно спрашиваешь себя: для чего, зачем? Не будем спешить с ответом, познакомимся сначала с содержанием этого бесценного документа.

Когда на небесах и на земле судьбы были определены, Лагаш гордо поднял… голову к небу; Энлиль благосклонно взглянул на владыку Нингирсу: «В нашем городе всё расцветает как следует…»

И повелел тогда Нингирсу, бог города Лагаша, чтобы выбранный им наместник, правящий его владением, построил большой и прекрасный храм.

Своего царя, владыку Нингирсу, увидел Гудеа в этот день во сне.

Построить дом для него приказал ему Нингирсу.

К великой «божественной мощи» Энинну Обратил он взгляд Гудеа…

Не разгадав смысла этого сна, Гудеа обратился к своей «матери», богине Гатумдуг, за разъяснениями:

Закончив молитву, Гудеа принёс жертвы, благосклонно принятые богиней. После этого он отправился на корабле в храм богини Нанше, которой принёс в дар хлеб. В храме Гудеа возливал жертвенную воду и молился:

Гудеа рассказывает богине обо всём, что увидел во сне, описывает фигуры из сна (к этому мы вернёмся в другом месте), смиренно склонив голову, выслушивает слова богини и, радостный, возвращается домой, чтобы начать великое строительство Энинну — «дома пятидесяти». С тех пор все дни и ночи он посвящает этому строительству.

Надпись сообщает о том, как возник план храма, какие сны видел Гудеа, что они означали и как, наконец, начались строительные работы. Царь разослал гонцов, созывавших людей на строительство. И потянулись караваны, везущие из близких и далёких стран всё необходимое для сооружения большого храма. Постепенно поднимаются отдельные строения, появляются украшения и т. д. И, наконец, мы узнаём, с какой торжественностью ввели в Энинну бога Нингирсу со всей его свитой.

Не только в «Гимнах о строительстве Энинны», как иногда называют этот текст, но и в других, менее пространных надписях сообщается о том, какие дары приносил Гудеа богам, какие храмы для них строил, как чтил их величие и славил могущество. Проще всего было бы сделать из всего этого вывод, что перед нами царь–святоша, старающийся заслужить милость богов и «долгую жизнь». Но это не так. Набожность, смирение, покорность воле богов, прославление их деяний словом и делом считались первейшим долгом не только правителя, но и самого ничтожного из его подданных — свободных или рабов. Здесь дело в другом. Бурное проявление любви Гудеа к богам означает нечто большее: «справедливый пастырь» Гудеа, стремясь вернуть богам власть, какую они имели над людьми сотни лет назад, надеется таким образом воскресить славу и мощь Шумера. Ему кажется, что, восстановив традиции, превратив храмы в центры политической, хозяйственной и культурной жизни страны, он сумеет нейтрализовать тяжёлые последствия вражеских нашествий, поддержать былое величие своего народа, помешать его упадку, обеспечить мир и сделать своих подданных счастливыми. В поступках этого правителя, равнодушного к громким титулам, избегающего вооружённых столкновений, есть некое трагическое величие, которое заставляет отнестись к нему с особым уважением. Потому что он не только построил Энинну,

дом, который, словно большая гора, достигает небес и ослепительный блеск распространяет на Шумер,

но и сделал прекрасным и богатым свой город, дал возможность его гражданам жить в мире и достатке.

Кроме молитв в «Гимне Гудеа» содержится множество сведений о том, как жили его подданные. Здесь нет ни слова о слезах, несправедливости или принудительном труде. Подробно и живо описывается прекрасная жизнь лагашитов под властью Гудеа:

Царь очистил город от «злых языков», освободил его жителей от «колдунов, которые их притесняли». Ещё более выразительно свидетельствует о проведении ряда социальных реформ (которые мы сейчас назвали бы либерализацией общественных отношений) описание торжества, связанного с введением Нингирсу в построенный для него храм. Семь дней длился весёлый праздник, во время которого

Гудеа не допускал в своей стране беззакония, он стоял на страже справедливости, как этого требовали боги Нингирсу и Нанше.

Если в доме не было сына–наследника, с дочерьми поступали по справедливости. Разве здесь не слышится отголосок идей первого в истории реформатора — Уруинимгины? Разве в этом не выразилось желание следовать традиции, что, по мнению Гудеа, являлось лучшим способом предотвратить крушение государства? Стремление Гудеа реставрировать монархию старого типа, по–видимому, нашло поддержку у широких народных масс и у жрецов, которые вновь стали благодаря мероприятиям правителя решающей силой не только в хозяйственной жизни города, но и в политике. Как говорится в «Гимне Гудеа», благодаря благодеяниям Нингирсу, ниспосланным им за исполнение его воли, храмовые амбары были полны масла и шерсти, зерна и вина. С другой стороны, не подлежит сомнению и тот факт, что восстановление традиций ни в коей мере не означало отказа от хозяйственной и политической эмансипации дворца. У правителя были свои владения, у храма — свои. Наряду с этим возникали и обогащались поместья частных лиц — непременный и естественный результат расцвета торговли.

Из «Гимна Гудеа» и других надписей мы узнаём, что Лагаш имел при Гудеа развитые торговые связи со многими странами. Строительный лес ввозился из Урсу, кедры — из Амана, золото — из страны Хаху, диорит — из Магана, крупные каменные блоки — с гор Марту (западные страны). В горном районе Кимаш (в Эламе) добывалась медь, в горах Барсип — асфальт и т. д. Тяжело гружённые караваны вьючных животных привозили все эти сокровища в Лагаш. Поэтому неудивительно, что «амбары были подобны Тигру, когда его воды поднялись».

Вот о чём рассказывает надпись на так называемой булаве «А»:

Для своего царя Нингирсу, могучего героя Энлиля, Гудеа, энси Лагаша, добыл и привёз этот мрамор с гор Урингираз над Верхним [Средиземным] морем и сделал из него булаву с тремя львиными головами и посвятил её ему [богу], чтобы он сохранил его [Гудеа] жизнь.

Гудеа в равной степени можно назвать и «царём жрецов», и «царём купцов». Последние благодаря политике своего правителя процветали не меньше, чем первые. То же можно сказать о ремесленниках. Чуть не со всех концов тогдашнего мира получали они материал, из которого изготовляли предметы первой необходимости, различные украшения, оружие и пр. для царя, горожан и на вывоз в соседние города. За ценное и столь необходимое сырьё Лагаш платил готовыми изделиями. Хозяйственные таблички того времени рассказывают о расцвете ремёсел, о зарождении новых профессий, о кузнецах и каменщиках, плотниках и резчиках, ювелирах и гравёрах. Высокие налоги, необходимые для покрытия огромных расходов на строительство, которые население процветающего Лагаша платило в царскую казну, не были таким тяжким бременем, как во времена правления преемников Уруинимгины.

Когда именно Гудеа стал энси Лагаша, точно неизвестно. Учёные до сих пор не смогли установить, в каком году он пришёл к власти — при кутиях или после освобождения страны Утухенгалем. Несомненно одно: наивысший расцвет торговли наступил после изгнания кутиев. В надписях правителя Лагаша нет ни слова ни об освобождении страны от иноземного ига, ни о царе–победителе из Урука. Между тем, если бы не победы Утухенгаля, Гудеа не мог бы посылать своих купцов в дальние страны за строительными материалами для Унинну.

Удивительно мало внимания уделяет Гудеа всему тому, что происходило за границами его государства. В его надписях и других текстах никак не отражены чрезвычайно важные события «общешумерского» значения. Почти ничего не сообщается о торговле с соседними городами, в то время как весьма подробно описываются заграничные источники сырья. Может быть, здесь имеет место «тихое» возвращение к прежним отношениям между городами–государствами, т. е. возрождение сепаратистских тенденций, решительным противником которых был Утухенгаль. Создаётся впечатление, что Гудеа сознательно обходил молчанием всё происходившее вокруг, словно желая подчеркнуть, что его города не касаются важные, но бренные, преходящие земные дела. Однако вместе с тем он охотно пользовался происходившими вокруг переменами, извлекая из них выгоду для своего народа.

Когда он [Гудеа], — читаем мы в надписи на статуе «В», — строил храм для Нингирсу, Нингирсу, его любимый царь, открыл ему все [торговые] пути от Верхнего моря до Нижнего.

Эта надпись содержит бесспорный, хотя и не всеми историками признанный исторический намёк. Мы помним, что, победив Тирикана, Утухенгаль очистил перерезанные кутиями торговые пути. Гудеа же, который в это время уже начал строительство Энинну, воспользовался плодами этой победы.

Экономическая политика Гудеа не ограничивалась расширением торговых связей и строительством. Мы имеем свидетельства того, что он уделял большое внимание сельскому хозяйству. Надписи, хозяйственные таблички, отчёты храмовой администрации и многое другое указывает на то, что по приказу Гудеа лагашиты расширяли сеть оросительных каналов, увеличивали посевные площади, разбивали сады, сажали деревья. Если Уруинимгина и Лугальанда ввозили «горное вино», то во времена Гудеа в Лагаше стали выращивать свой виноград. Всё, что говорится об изобилии, — о полях, щедро родящих хлеб, о заполненных скотных дворах и множестве овец в загонах — не пустые слова, хотя они и звучат несколько хвастливо. Они отражают истинное состояние экономики Лагаша.

Как широко простиралась власть Гудеа? Есть основания предполагать, что Урук и Ниппур в какой–то мере признавали господство Гудеа, платили ему дань или другого рода подати. Однако наиболее вероятно, что Гудеа и в особенности его преемники подпали под власть новой династии — третьей династии Ура. Никаких данных о стремлении Гудеа к гегемонии или захвату других городов–государств Шумера у нас нет. В единственном документе, сообщающем о том, что царь установил мирные, добрососедские отношения с Эламом, между прочим, вскользь говорится: «Он разрушил город Аншан в стране Элам». Возможно, в этом единственном случае, когда до нас донёсся звон оружия, речь шла о каком–нибудь карательном походе против не слишком щепетильных торговых партнёров или об экспедиции, связанной, например, с обеспечением безопасности медных рудников, но не о кампании, подобной тем, какие предпринимались предшественниками Гудеа три–четыре столетия назад.

Таким образом, Гудеа сохранился в шумерской традиции как правитель, превыше всего ценивший мир, как воистину «добрый и справедливый пастырь» народа, занимающегося торговлей, земледелием, ремёслами. Это были годы полного спокойствия. В тени от храмов, которые воздвиг Гудеа,

словно гору из лазурита, тянущуюся к небесам, словно гору из алебастра, вызывающую восхищение… —

жители Лагаша могли приумножать храмовые, царские и свои личные богатства, наслаждаться днями «радости и изобилия». Не слышался на улицах Лагаша плач беззащитных вдов, обиженных сирот или голодных бедняков. Даже рабы имели возможность отдыхать и радоваться. В дни торжественных праздников жрецы–музыканты играли на дудках, били в бубны, перебирали струны арф. Один из текстов Гудеа говорит о назначении музыки, которая нужна,

Высеченная из голубого диорита статуя, посвящённая богине Гатумдуг, изображает царя с планом храма на коленях. Взгляд Гудеа устремлён вперёд, кажется, он размышляет о своём великом замысле — построить «дом пятидесяти» и тем самым вернуть Шумеру былое величие и славу.

Гудеа видел путь к возрождению страны не в завоеваниях и войнах, а в тяжёлом повседневном труде. Выше славы победоносного вождя для него была слава доброго и справедливого пастыря, заботящегося о том, чтобы его подданные ни в чём не испытывали нужды. Строитель, друг художников, влюблённый в искусство и литературу (как знать, может быть, и соавтор некоторых текстов), покровитель купцов и ремесленников, приверженец традиций — таким предстаёт перед нами этот правитель. Боги, которым он смиренно служил, выполнили его просьбу: дали ему долгую жизнь и многолетнее царствование. Боги? А может быть, не боги, а счастливые подданные, для которых с его именем были связаны благополучие и покой.

Покидая этот мир, уходя в «страну без возврата», Гудеа передал своему сыну Ур–Нин–Нгирсу сильное и богатое государство. Его сын, а затем и внук Пиригме, великолепные гробницы которых через четыре тысячи лет раскопал Андре Парро, при поддержке могущественных верховных правителей страны продолжили дело отца и деда.

И всё же тысячелетняя история города–государства Лагаша, начало которой символизирует скромный храм эпохи Джемдет–Насра, окончилась вскоре после того, как Гудеа открыл перед Нингирсу «врата его дома» и заставил храм Энинну засиять, «подобно солнцу среди звёзд». Как ни мудра была политика этого праведного царя, она не смогла остановить неотвратимый ход истории. Возврат к прошлому явился лишь передышкой. В последний раз и ненадолго вспыхнула ярким светом звезда Лагаша, а затем наступили упадок и забвение.

Вскоре после 2000 г. Лагаш захватили чужеземцы, по–видимому эламиты. Утратив свою роль торгового города, он быстро обеднел и обезлюдел. Все попытки позднейших месопотамских правителей оживить его окончились неудачей. Руины заброшенных домов и храмов занесло песком пустыни, и только де Сарзек раскрыл тайну холма Телло, под которым погребён некогда цветущий, богатый и прекрасный город.

 

Шумерский ренессанс

Ни сам Гудеа, ни его политика не были явлениями исключительными для того времени. Возрождение охватило всю страну, признаки его обнаружены археологами почти во всех шумерских городах. Мудрые правители, их разумная, направленная на укрепление единства страны политика и целесообразная хозяйственная, культурная и общественная деятельность — таковы характерные черты этой эпохи. В последнее столетие истории Шумера мы становимся свидетелями явления, которое можно было бы назвать отчаянной попыткой восполнить многовековые пробелы и исправить ошибки, приведшие страну на грань катастрофы. Не один правитель Лагаша ищет возможности возрождения величия своего народа, полагаясь на преемственность между «старыми и новыми временами». Тем же путём идут сюзерены Гудеа и его наследников — цари третьей династии Ура.

Каким образом власть оказалась в руках основателя этой династии Ур–Намму, мы не знаем. Может быть, его назначил правителем Ура Утухенгаль, а может быть, он стал энси ещё до того, как Урук сделался первой после освобождения от ига кутиев столицей Шумера. В те годы, когда Утухенгаль именовался царём Шумера, Ур–Намму был его наместником в Уре. В одной из посвятительных надписей он просит у богов долгой жизни для своего сюзерена: он хочет выглядеть лояльным и соблюдает установленный обычаем ритуал. Этот честолюбивый человек и дальновидный политик, по–видимому, долго вынашивал планы захвата верховной власти над страной, умно и последовательно готовился к их осуществлению. О его честолюбивых притязаниях говорит, например, тот факт, что, являясь энси Ура, он называет себя потомком почитавшейся в Уруке богини Нинсун, т. е. «братом Гильгамеша». Однако притязания — это ещё не всё. Правителю Ура удалось свергнуть Утухенгаля не потому, что он оказался хитрее или способнее своего гегемона и соперника, Ур–Намму лучше, чем победитель кутиев, понимал сложившуюся в стране обстановку.

Утухенгаль пришёл к власти под лозунгом освобождения Шумера, использовав патриотические чувства своих соотечественников. Но земля шумеров давно уже была населена не только ими. Шумеры, по справедливому мнению ряда учёных, в это время составляли в своей стране меньшинство. Государство Утухенгаля населяло много народностей, представлявших собой две основные культурно–этнические группы. Утухенгаль — полководец, но не политик — не учёл или недооценил важности этого явления. Ур–Намму — политик, но не полководец — понял, в чём ошибка. Он понял: чтобы вернуть славу Шумера, он должен опереться на патриотизм обоих народов, продолжить не одну шумерскую, но и аккадскую традицию. Подчёркивая, что его государство — это государство шумеров, Утухенгаль подорвал свою власть, а его находчивый соперник из Ура ловко этим воспользовался. Мы не знаем, как это случилось — может быть, произошёл дворцовый переворот и вооружённое столкновение, при котором правитель Урука оказался побеждённым, — но Утухенгаль после «семи лет шести месяцев и пятнадцати дней» царствования должен был уступить место Ур–Намму. О политическом кредо нового царя можно судить по его титулу «царь Ура, царь Шумера и Аккада», который фигурирует на печатях и в надписях, обнаруженных в самых различных городах, всюду, где Ур–Намму сооружал храмы тех или иных богов. Кирпичи с его печатью найдены в Эреду, Ниппуре и Умме.

Для Нанна, своего владыки, Ур–Намму, могучий муж, царь Ура, царь Шумера и Аккада, воздвиг храм Нанна… —

гласит найденная при раскопках каменная табличка, положенная в фундамент при закладке храма в Уруке. Рядом с ней обнаружена тридцатисантиметровая статуэтка человека, несущего корзину со строительным материалом. По мнению некоторых учёных, это изображение самого Ур–Намму, который, как и Гудеа, традиционно принимал участие в строительстве храмов.

Строительство храмов в годы царствования Ур–Намму не было продиктовано ни преклонением перед богами, ни желанием следовать традиции. Это была политика. Восстанавливая или сооружая «дома богов», возвращая им былой блеск, царь создаёт символы величия своего государства, играя на религиозных чувствах своих подданных, объединяет их вокруг богов и своей персоны. Он использует древнейшие верования как средство для сплочения населения всей страны.

Ур–Намму строит с большим размахом. Зиккурат в Уре, воздвигнутый Ур–Намму и его сыном Шульги, вызывал восхищение и являлся предметом подражания для многих последующих правителей Месопотамии. В 1854 г. Д. Е. Тейлор впервые откопал отдельные части этого огромного сооружения и нашёл там цилиндры с надписями последнего вавилонского царя, Набонида (556–539 гг. до н. э.), которые гласят:

Я, Набонид, царь Вавилона… зиккурат Эгишширгаль [т. е. Эгишнугаль– храм бога Нанны] в Уре, который царь Ур–Намму до меня строил, но до конца не довёл, Шульги, его сын, закончил. Из надписей Ур–Намму и его сына Шульги я узнал, что Ур–Намму строил этот зиккурат, но не довёл строительство до конца и что Шульги, его сын, закончил работы. Теперь зиккурат стал ветхим. Над старым фундаментом, на котором строили Ур–Намму и его сын Шульги, я соорудил зиккурат, мощный, как в давние времена…

Полтора тысячелетия отделяют Набонида от Ур–Намму. Этот большой отрезок времени был заполнен непрерывными разрушительными войнами. Но зиккурат Ура, несмотря ни на что, выстоял, и восхищённый Набонид захотел воздвигнуть храм столь же грандиозный, как тот, который построили его предшественники. Мало того, это сооружение в отличие от крупнейшего зиккурата всех времён, зиккурата Вавилона, или, как его называет Библия, Вавилонской башни (Этеменанки), сохранилось по сейЭ–тёмен–анкидень и сейчас, в XX в. н. э., производит не менее сильное впечатление, чем во времена Набонида, в VI в. до н. э. Эта ступенчатая храмовая башня стояла на огромном возвышении — террасе из кирпича–сырца, облицованного снаружи обожжённым кирпичом, скреплённым асфальтом. Облицовка достигает толщины около 3 м. Осуществлённая Вулли реконструкция зиккурата Ура с большой достоверностью передаёт необыкновенную красоту и архитектурное совершенство этого сооружения.

И сегодня, если вы окажетесь у подножия этого огромного сооружения, восстановленного лишь до уровня второго этажа, и остановитесь перед лестницами, ведущими вверх, к не существующим уже храмам и алтарям, вам захочется склонить голову перед этим гигантским творением рук человеческих, перед этой махиной, построенной четыре тысячелетия назад посреди плоской, как стол, равнины. Вы будете поражены величием дел шумеров, их гением и смелостью, с какой они бросали вызов силам природы.

В противоположность Гудеа, Ур–Намму не оставил после себя пространных текстов с описанием своей деятельности. Сохранились лишь короткие надписи. К сожалению, стела, на которой был начертан текст, прославлявший деяния этого царя, дошла до нас в сильно разрушенном виде. Уцелели лишь осколки этой плиты из белого известняка, а первоначально она достигала 3 м в высоту и 1,5 м в ширину. Стела была разделена на пять горизонтальных рядов. Верхний ряд представляет собой горельеф, изображающий (символически) солнце и луну. В нижнем ряду царь Ур–Намму обращается с молитвой к небесам, а оттуда к нему спешат крылатые люди с сосудами в руках, полными «воды жизни». Вулли так расшифровал эти горельефы: крылатые люди — древнейшее скульптурное изображение ангелов; сосуды с «водой жизни» обозначают строительство каналов во время правления Ур–Намму. Следующие три ряда стелы посвящены строительству зиккурата. Ур–Намму представлен здесь дважды: на первом горельефе он стоит, повернувшись вправо, перед сидящим богом Наиной и совершает возлияния — наливает воду в высокий кувшин; на втором — Ур–Намму делает то же самое, стоя перед женой Нанны, богиней Нингаль, но повернувшись влево. Эта сцена, по–видимому, отражает тот момент, когда боги побуждают царя строить храм.

В следующем ряду можно различить только царя, несущего на плечах корзину со строительными инструментами. Ему помогает идущий сзади слуга. Ещё ниже мы видим лестницу.

Ур–Намму придавал большое значение сооружению храмов в Эреду и Ниппуре. Эреду, священный город бога Энки, интересовал его как один из главных религиозных центров страны и как важный морской порт. Канал от Ура до Эреду, вырытый по приказу царя, служил не только для орошения возделываемых земель — это был кратчайший и наиболее удобный путь, связывавший столицу с Персидским заливом. Что же касается Ниппура, то, как мы помним, этот город Энлиля был центром духовной жизни Шумера. Ниппурские жрецы имели право даровать правителю царский титул. Владыкой города, представлявшего собой средоточие религиозной жизни Шумера, являлся верховный бог шумерского пантеона. Вот почему Ур–Намму начинает работы по восстановлению Экура. Этим он обеспечивает себе расположение и поддержку учёных жрецов, которые возносят ему хвалу в обращённой к Энлилю песне–молитве о благополучии доброго владыки. В ней рассказывается о том, что Энлиль благосклонно взглянул на Ур–Намму и изрёк: «Он будет пастырем» (т. е. царём). После этого бог повелел своему избраннику вернуть Экуру блеск и мощь. Когда Ур–Намму приступил к исполнению воли бога, «Энлиль усмирил враждебную страну, и для жителей Шумера настали дни изобилия». Далее в молитве говорится, что все боги «благосклонно смотрели на Ур–Намму», а Энлиль дал ему полную власть над «черноголовыми», так что имя его «звучало от небес до земли».

Создавая централизованное государство, Ур–Намму действует иначе, чем его предшественники–объединители. Он не надеется на оружие и не прибегает к насилию (хотя и в его царствование то в одном, то в другом конце страны вспыхивали войны), а вербует себе сторонников среди различных слоёв населения. Его поддерживают жрецы, которых устраивают богоугодные начинания царя, помогающие им восстановить своё влияние и престиж; состоятельные граждане, быстро обогащающиеся за счёт развития хозяйства и процветания торговли; простой народ, радующийся миру и спокойствию в стране.

Однако, следуя традиции, Ур–Намму в то же время совершает и немало поступков, противоречащих ей. Царь–политик сознаёт, что вернуть прошлое невозможно, что воспетые в мифах и сказаниях давние шумерские формы управления государством устарели, не говоря уже о том, что шумерский царь является наследником не только шумерских, но и аккадских традиций. Поэтому он строит управление государством по образцу Нарам–Суэна. По–видимому, уже во времена Ур–Намму энси становятся лишь назначаемыми царём губернаторами. Ур–Намму реорганизует армию и налоговую систему, составляет кодекс законов (о законодательной деятельности Ур–Намму речь пойдёт позже).

Таким образом, Ур–Намму создаёт основы нового государства, укрепление и совершенствование которого станет задачей его преемника. Основатель третьей династии Ура, по–видимому, получил титул царя в довольно преклонном возрасте. Он царствовал с 2112 (?) до 2094 г. до н. э. Эти годы положили начало эпохе пышного расцвета Шумера благодаря централизованному и гибкому управлению монархов из Ура.

Перед сыном Ур–Намму Шульги, когда он вступил на трон (около 2093–2046), стояла более простая задача — укрепить государство и продолжить дело отца. И Шульги со всей энергией взялся за её решение. Неуклонно и последовательно он упрочивает и расширяет полученное в наследство государство, доводит до конца строительство начатых при отце зданий и сооружений. Археологи находят кирпичи с печатью Шульги там же, где и с печатью Ур–Намму. Подобно отцу, Шульги воздвигает храмы не только в Уре, но и в других городах Шумера. Вождь и политик, Шульги прекрасно понимает, что рассчитывать только на воскрешение народных традиций, выражающихся, в частности, в строительстве храмов, нельзя. Духовное возрождение, по его мнению, должно сопровождаться возрождением военной мощи, тем более что враждебные страны в любую минуту готовы напасть на Шумер. Шульги доводит до конца начатую Ур–Намму реорганизацию армии. Ещё при Ур–Намму в шумерской армии появляется новый род войск — лучники. Вот как характеризуется шестнадцатый год царствования Ур–Намму: «год, когда жители Ура были взяты в войско в качестве лучников». Шульги пошёл дальше: он почти полностью заменил тяжеловооружённые фаланги пехоты, знакомые нам по «Стеле коршунов», отрядами легковооружённых лучников. Может быть, он учёл трагический опыт Лугальзагеси, чьё тяжёлое и неманевренное войско было разбито быстрыми, подвижными отрядами аккадцев. Но скорее всего мысль о необходимости модернизации стратегии и тактики подсказал Шульги собственный опыт. Разве можно было противостоять набегам кочевников–семитов с запада и эламитов с востока, имея малоподвижное, тяжеловооружённое войско? Есть основания предполагать, что Шульги раздавал земли своим воинам или небольшим подразделениям и благодаря этому преданные царю гарнизоны, имевшие свои собственные источники доходов, верно защищали интересы государства.

При Шульги в Шумере, по–видимому, уже имелось и наёмное войско. Хотя документы, свидетельствующие о появлении наёмников, относятся ко времени правления преемников Шульги, начало этому скорее всего положил Шульги. В годы его царствования на западных границах Шумера всё чаще появляются вооружённые отряды государства Мари. Очевидно, это были амориты, хотя учёные осторожно называют их кочевниками с запада. Государство Мари, которое упоминается в надписях Гудеа (о столкновениях с народом Мари, т. е. с аморитами, говорится и в более ранних источниках, например в документах аккадского царя Шаркалишарри из династии Саргона), располагалось к западу от Евфрата. Амориты были известны как храбрые воины. Во времена Амар–Зуэна они часто упоминаются либо как солдаты, либо как царские послы, осевшие на шумерской территории: Естественно предположить, что Шульги старался превратить воинственных врагов в солдат своей армии.

Унаследованное царём Шульги государство было невелико, оно занимало южную и центральную часть долины Двуречья. Чтобы принудить врагов к повиновению и воспрепятствовать консолидации их сил, следовало продемонстрировать им своё военное могущество. Поэтому Шульги во главе своего реорганизованного войска приступил к завоеваниям и добился ряда значительных успехов: подчинил своей власти Элам на востоке, ввёл свои войска в страну Симурру, расположенную между Нижним Забом и Диялой на северо–востоке, а в Ашшуре, много веков назад являвшемся одним из шумерских фортов, вновь разместил воинский гарнизон из Ура. Ещё дальше продвинулся Шульги на западе и северо–западе: он «полностью подчинил себе», по мнению одних учёных, или «приобрёл влияние», по мнению других, в Канише, в Каппадокии и Алалахе, находившемся в Северной Сирии, у реки Оронт. Таким образом, войска Шульги продвинулись от Нижнего моря до Верхнего, так же как армии Саргона и Нарам–Суэна. Неудивительно, что Шульги взял себе титул: «царь Ура, царь Шумера и Аккада, царь четырёх стран света».

Повсюду в завоёванных странах Шульги ставит своих наместников, размещает воинские гарнизоны. Губернаторами городов и провинций он назначает своих сыновей (в одной из надписей сообщается, что он даже дочь сделал правительницей Мараши) или преданных людей. Удержать в повиновении такое огромное, раздираемое внутренними противоречиями государство было нелегко. То в одном, то в другом месте вспыхивают восстания, и Шульги приходится предпринимать военные походы или посылать карательные экспедиции во все концы своей державы. Исследователь этой эпохи Вайднер сообщает, что в одной только стране Симурру за время правления Шульги произошло пять бунтов, подавленных его войсками. Последний год царствования Шульги характеризуется как «год, когда Харши и Хуммурти были разрушены».

 

Гимн царю Шульги

Царь Шульги был поистине могущественным правителем, который властвовал над многими странами, диктовал свою волю многочисленным царям, князьям и наместникам. Чуть не до края света простиралась его власть. Его храбрые воины готовы были в любой момент нанести сокрушительный удар по непокорным и бунтовщикам. Могущество Шульги было столь огромно, что он решил взять себе титул бога: в надписях перед его именем, как и перед именами древних шумерских богов, стоит знак — символ бога. Однако не только сознание своего могущества побудило царя принять такое решение. Приравнивая себя к богам, Шульги следовал традиции аккадских царей (после него этот обычай переняли его наследники). Этот явно пропагандистский политический акт сослужил царям–богам неплохую службу: одно дело бунтовать против царя–человека, другое — против царя–бога. Это соображение тоже, несомненно, сыграло свою роль, ибо все предпринимаемые шаги царей третьей династии Ура, якобы придерживавшихся традиции, но при этом энергично реорганизовывавших политическую и общественную жизнь, содержали рациональное зерно, были направлены на достижение определённых практических целей. Таким образом, при деификации Шульги и его преемников не последнюю роль сыграли интересы государства. В результате Шульги был окружён восторженным почитанием своего народа. В глазах шумеров и аккадцев он был равен богам. Он открыл пути во все страны, принёс народу богатство и благосостояние. Энлиль, Инанна, весь огромный пантеон шумерских богов — далеко, Шульги же — рядом. И от этого создавалось ощущение уверенности в завтрашнем дне. Царь приносил своей стране реальное благо, был её подлинным защитником и благодетелем. До нас дошёл почти полный текст гимна Шульги, записанный после падения третьей династии Ура, но составленный, несомненно, при жизни этого царя. На основании четырнадцати более или менее удачно дополняющих друг друга фрагментов и почти неиспорченных копий Адам Фалькенштейн восстановил полный текст этого замечательного литературного произведения, в котором отражены исторические события и нарисована фигура отважного и мудрого вождя.

Зиккурат Ура и реконструированные части стен дворца Шульги

Безымянный поэт превозносит до небес величие своего царя, который воздаёт хвалу самому себе:

Сюжетную основу песни составляет рассказ о путешествии Шульги по случаю ежемесячного праздника полнолуния — эшеш. Погода не благоприятствует поездке царя — разражается буря с градом, тем не менее он, преодолев за один день около 150 км, принимает участие в празднествах в Ниппуре и Уре. Насколько это совпадает с реальными историческими фактами, для нас не столь уж важно. Интересно другое: многократное упоминание о скорости передвижения Шульги. Вероятно, здесь автор имеет в виду его военные походы, способность Шульги быстро перебрасывать войска с одного конца обширного государства на другой. Заслуживает внимания также сообщение о строительстве «замков» на далёких торговых путях. Гимн Шульги оперирует конкретными фактами, насыщен историческими реалиями, которые известны по другим источникам. В нём рассказывается о ряде мероприятий царя: он послал доверенных людей на отдалённые пограничные заставы, разместил там воинские гарнизоны, солдаты которых имели свои «сады», обеспечил безопасность купеческих караванов.

Царь–бог Шульги не ограничивался строительством одних только храмов. Он соорудил в Уре огромный дворец Эхурсаг, в котором разместился весь чиновничий аппарат государства. Богу — богово, кесарю — кесарево. Все те функции, которые прежде выполняла храмовая администрация, теперь перешли к царским чиновникам. Дворец контролирует все стороны хозяйственной жизни Шумера, ведёт учёт налоговых поступлений, доходов от царских поместий и мастерских, податей и дани. Продолжая начатую отцом унификацию, Шульги вводит обязательную для всего государства единую систему мер и весов, определяет точный размер пошлин и т. д.

Желая ещё больше утвердить себя в роли бога, а может быть, для поддержания традиции, восходящей к первой династии Ура, Шульги строит для себя рядом с гробницей своего отца и матери на древнем царском кладбище, на глубине Юм обширную гробницу из обожжённого кирпича — настоящий подземный «дом». Следующий после Шульги царь построил там же ещё два «дома» — для себя и своей жены. Над подземными гробницами, обнаруженными Вулли, высился мавзолей.

Хотя военные походы отнимали у царя немало времени, он, как мы видим, управлялся и с другими делами. У него даже было хобби. Обнаруженные в Пузриш–Дагане, недалеко от Ниппура, таблички привлекли к этой местности внимание учёных. Первоначально считалось, что Шульги имел здесь свою личную резиденцию, построенную на тридцать девятом году царствования. Однако исследования последних лет показали, что в этом месте находилась не резиденция, а ферма царя. В документах хозяйственной отчётности перечислены животные, которые здесь содержались. Сохранились таблички, удостоверяющие поступление на ферму в Пузриш–Дагане крупного рогатого скота, овец, коз, ягнят и других животных (в качестве налогов, даров и жертвоприношений от подданных царя). Есть и таблички расхода, из которых явствует, что ферма поставляла на царскую кухню всевозможные мясные продукты. В Пузриш–Дагане держали не только домашних животных: коров, баранов, коз, свиней, ослов, но и диких: зубров, туров, ланей, оленей и др. Молоко косули считалось любимым напитком богов и приносилось им в дар. Страстно увлекавшийся охотой царь собирал на своей ферме различные виды диких горных козлов, муфлонов, антилоп, газелей, а также кабанов и медведей. Последних, по–видимому, было много, так как мясо молодых медведей поставлялось на дворцовую кухню, а старые «несли охрану» городских ворот, что вызывало у приезжающих страх и восхищение перед царём, которому служат даже грозные дикие звери.

Перечни пойманных царём и для царя животных являются сейчас бесценным источником сведений об азиатской фауне того времени. Шульги процарствовал 48 лет. Он оставил после себя огромное, богатое, прекрасно организованное государство. Понятие «богатое» требует небольшого комментария. Не подлежит сомнению, что в результате политики Ур–Намму и Шульги противоречие между богатством и бедностью резко углубилось. Возродились храмы как экономическая сила страны. Благочестие царей — строителей храмов должно было служить примером для граждан, и без того достаточно преданных своим богам. Широкой рекой потекли в храмы жертвоприношения богам, которые совершались из самых различных побуждений: из чувства долга, ради получения помощи от храма, в порыве религиозных чувств или для того, чтобы заслужить милость небес. Интересные сведения по этому вопросу содержат таблички из архивов Ниппура, обработанные в 1910 г. Гильпрехтом и в 30–е годы Т. Фишером. Характерно, что в них нет никаких упоминаний о вывозе товаров из священного города. Зато о ввозе говорится очень много. Из Лагаша привозились рыба, ячмень, ценные минералы, орудия труда, из Гирсу — рыба и пшеница, из Ура — ячмень и фасоль (или бобы), из Уммы — ячмень и тростник, из Урубиля (города богини Нинтинугга) — кирпич. Все эти товары большими партиями доставлялись судами. Многочисленные таблички сообщают о том, что в шумерских храмах, по старинному обычаю, было развито производство самых разнообразных изделий, например в Ниппуре — изделий из шерсти — тканей и одежды. Шерсть получали от овец и коз, которые поступали в храм в виде жертвоприношений и паслись на храмовых лугах. Размах производства шерсти в Ниппуре был так велик, что его храмы превратились в настоящую сокровищницу государства.

Дворец (так принято называть всё, что находилось в непосредственном подчинении царя), несомненно, играл в экономической жизни страны не меньшую роль, чем храмы. Царю, как и храмам, принадлежали поля, луга, бесчисленные стада, корабли, ремесленные мастерские. Кроме того, наряду с «предприятиями» царя существовали «предприятия» высших дворцовых чиновников и энси — наместников и губернаторов отдельных городов и провинций. Имущественное положение царских подданных зависело от их положения в обществе. Чем ниже ступенька лестницы, на которой стоял человек, тем скромнее был его достаток.

Обогащалось и купечество. Торговля благодаря безопасности торговых путей стала прибыльным делом. Судебные документы того времени сообщают об имущественных спорах, о долговых обязательствах и даже о купле–продаже земли. Не следует забывать и о царском войске. Солдаты наживались за счёт военной добычи, часто весьма богатой, и всевозможных льгот; например, они получали от царя земельные наделы. Число богатых граждан росло, а рядом множились ряды бедняков. В некоторых документах говорится о том, как отцы вынуждены продавать в рабство свои семьи, детей, чтобы избавиться от долгов и не умереть с голоду. Правда, рабы–шумеры находились в относительно лучшем положении, чем представители других племён, взятые в плен на войне или проданные своими военачальниками. Прошли времена, когда каждый раб был на вес золота, когда о них заботились и обращались с ними «по–семейному». В результате военных походов Шульги число рабов в стране значительно увеличилось, да и традиционные шумерские нравы изменились, стали более суровыми.

 

Хоть они и побеждали

Итак, недовольство в государстве третьей династии Ура росло изо дня в день, создавая угрозу самому его существованию. Опасность положения ещё усугублялась тем, что в Шумере давно уже возобладали иноземные народы, главным образом семиты. Правда, Ур–Намму и Шульги в своей политике в равной мере опирались как на шумеров, так и на аккадцев. Но последние теперь оказались в большинстве. Возможно, это были не аккадцы, а какие–то другие семитские народы, говорившие на языке, близком к аккадскому.

На западные границы Шумера непрерывно совершали набеги воинственные племена Марту — амориты. Они захватили Сирию и теперь готовились расправиться с Шумером. Об этом народе рассказывает короткая легенда, посвящённая бракосочетанию бога Марту с дочерью шумерского бога Нумушды. Когда Нумушда, восхищённый героическими подвигами Марту, решает отдать ему в жёны свою дочь, её подружки приходят в отчаяние, потому что бог Марту, а значит, и народ, который он представляет,

Эти дикие кочевники всё чаще появлялись на западных границах Шумера, нападая на плохо укреплённые города. Одновременно они всё большими группами просачивались на территорию Шумера и мирно оседали в различных городах, увеличивая численность нешумерского населения. Так в Шумере формировалась новая сила, более тесно связанная с племенами кочевников пустынь Аравии и Сирии, чем со страной, в которую эти кочевники проникли. Роскошь, в какой жили привилегированные слои шумерского общества, благосостояние коренного населения Шумера вызывают у них зависть и неприязнь. Их радуют слухи о бунтах и набегах их соплеменников и других врагов Шумера.

Задачи, которые стояли перед Амар–Зуэном, вступившим на престол в 2045 г. до н. э., были нелегки, хотя он и получил в наследство сильное и хорошо организованное государство. В конце жизни Шульги бунты участились. Отражение этого явления мы находим, например, в датировке событий: сорок седьмой год царствования Шульги характеризуется как «год, когда Кимаш был разрушен»; последний год царствования престарелого правителя, как мы уже говорили, ознаменован разрушением Харши и Хуммурти. Документы свидетельствуют о том, что Амар–Зуэн был энергичным и мужественным правителем, продолжившим политику своего отца. При нём, как и при Шульги, строились храмы и дворцы, развивались торговля и ремёсла, царь–бог назначал высших государственных и храмовых сановников. Вместе с тем, для того чтобы удержать в своих руках завоевания своего предшественника, ему приходилось вести многочисленные войны. Амар–Зуэн одержал ряд побед; в частности, он разрушил Урбиллум, который, по–видимому, взбунтовался. На отдалённых границах стояли сильные гарнизоны из шумеров и наёмников — аморитов и эламитов. Особенно много в царском войске было аморитов.

О преклонении, каким была окружена особа царя–бога, ярко свидетельствует надпись, найденная в Ашшуре, где было расквартировано войско Амар–Зуэна. Назначенный царём наместник провинции оставил документ следующего содержания:

Зарикум, наместник Ашшура, слуга, построил храм для Белатекалим, своей госпожи [богини], дабы Амар–Зуэн, могущественный царь Ура и царь четырёх стран света, жил долго.

Надо полагать, что Зарикум не являлся исключением и что доблестный воин–правитель пользовался уважением не только своих соотечественников, но и чужеземцев.

После восьми лет царствования Амар–Зуэн умер и был похоронен в подземной гробнице рядом с дедом и отцом. После него к власти пришёл Шу–Суэн, который был, если верить «Царскому списку», сыном Амар–Зуэна, а по предположениям ряда исследователей — его младшим братом. В пользу последней версии свидетельствуют, по–видимому, некоторые литературные тексты, в частности знаменитая любовная песнь царю Шу–Суэну.

История Шумера и судьба его последних правителей сейчас, по прошествии четырёх тысячелетий, наводят на грустные размышления. Последние цари Шумера были отважны, мудры, дальновидны, они одерживали победы, достигали больших успехов, и тем не менее их государство стремительно и неотвратимо клонилось к упадку. Состарилась шумерская цивилизация, одряхлела культура; обращённая в прошлое, она не могла ни устоять перед трудностями, связанными с новой социально–политической обстановкой, ни впитать в себя живительные силы нового. В результате она закоснела в своём традиционализме, оскудела и отошла в прошлое.

Всякое государство подобно прекрасному плоду, который с ожесточением разъедают черви — снаружи и изнутри. Цари Ура понимали это. Шу–Суэн, как и его предшественники, вёл непрерывные войны на протяжении всего своего кратковременного царствования (2036–2028). Не забывал он и о сооружении храмов: в последний год его царствования было закончено строительство «дома бога Шара» в Умме, на шестом году — установлена стела в честь Энлиля и его божественной супруги Нинлиль. Таким образом, в политике Шу–Суэна, как и в политике многих других правителей, мы наблюдаем два направления: с одной стороны, борьба с внешним врагом (Шу–Суэн ведёт бои на западе и на востоке), с другой — стремление найти поддержку у богов, пропаганда традиционных верований, призванных объединить коренное население страны вокруг монарха.

Древнейшие шумерские культовые обряды с их сложным ритуалом отправлялись в эти годы с особенной пышностью. Торжественный обряд «священного бракосочетания», на протяжении тысячелетий считавшийся одним из главных шумерских праздников, символизировавший вечный цикл умирания и возрождения жизни, послужил источником вдохновения для принимавших в нём участие жриц, которые создали две первые в истории культуры любовные песни. Мы приведём одну из них — песню, которую безымянная жрица посвятила богине Баба. Копия этой песни, записанная уже после падения Шумера, была найдена в Ниппуре. В 1924 г. её опубликовал Эдвард Киэра, в 1947 г. перевёл Адам Фалькенштейн, затем С. Н. Крамер. В распоряжении учёных имеется всего один экземпляр этого произведения, да и тот в значительной степени повреждённый, поэтому лакун в стихах заполнить не удалось.

Автором этой песни была скорее всего высокопоставленная жрица лукур, занимавшая в храмовой иерархии столь же высокое положение, как и упомянутая ею супруга царя — Кубатум (кстати, при раскопках в Уруке найдено жемчужное ожерелье Кубатум с надписью, в которой сообщается её имя, а также то, что она была жрицей). Занимая менее высокое положение, поэтесса не могла бы столь свободно говорить о матери и жене царя.

Оставим пока в стороне все вопросы, касающиеся обычаев и обрядов шумеров, отражённых в этой песне. Трудно сказать, чего в ней больше: религиозного экстаза или страстной земной любви? Эту тайну четыре тысячи лет назад унесла с собой в могилу царская возлюбленная–жрица. Нас интересуют сейчас детали, позволяющие дополнить образ царя–бога. Являясь посредником между людьми и небесными силами, он сам считался божеством. Заканчивается песня словами, которые принадлежат уже не счастливой возлюбленной царя, а подданной, восхваляющей своего владыку и его божественное величие.

Наука располагает множеством свидетельств обожествления царя. Об этом говорит хотя бы тот факт, что в различных городах Шумера строились храмы в честь царя–бога Шу–Суэна. Эти храмы, воздвигавшиеся состоятельными гражданами, высокопоставленными чиновниками административного аппарата государства, ничем не отличались от храмов прежних времён, «домов богов». В руинах одного из храмовых помещений найдена следующая надпись:

Шу–Суэну, любимцу Энлиля, царю, коего Энлиль избрал в своём сердце, могущественному царю, царю Ура, царю четырёх стран света, своему богу, слуга его Лугальмагурре, начальник городской стражи наместника Ура, любимый дом построил.

Храм для царя–бога Шу–Суэна заложил также царский наместник в Эшнунне — Итуриа. Подобные «дома Шу–Суэна» раскопаны в Адабе и Лагаше. Этими сооружениями, несомненно, выражались верноподданническое отношение и благодарность царю. Одновременно они были символами его величия, призванными предостеречь и ободрить его граждан, символами скорее политическими, чем религиозными. Последнее ни в коем случае не означает, что обожествлённого царя чтили меньше, чем старых богов. К нему, как и к богам, обращались с мольбами о помощи, о долгой жизни, о заступничестве перед верховными божествами. По обычаю, к жертвоприношению прикладывалась письменная просьба к богу. В последующие годы «письма к богам» стали одним из наиболее распространённых литературных жанров. Они строились по образцу традиционной шумерской литании.

Примером может послужить просьба–молитва некоего Уршагги, гражданина Ура, к царю. Автор не называет имени царя, к которому он обращается со своей молитвой, однако нетрудно догадаться, что его адресатом был один из последних царей Ура, а может быть, царь, который уже ушёл в иной мир.

Уршагга славит царя (исследователи полагают, что речь идёт об Амар–Зуэне или Шу–Суэне) как бога, ставя его в один ряд с Аном и Инанной, в изысканных выражениях говорит о раболепном преклонении перед владыкой, которого он просит о благополучии для себя и своей семьи.

К сожалению, божественность Шу–Суэна не мешала его врагам нападать на Шумер. Несмотря на то что царские войска одерживали победы и царь устраивал карательные экспедиции, предавал города огню, немногих уцелевших жителей обращая в рабство, соседи Шумера как на западе, так и на востоке не складывали оружия. Они устраивали набеги и, по всей видимости, захватывали те районы, которые были расположены вдалеке от охраняемых дорог, городов и фортов. За пределами собственно Месопотамии власть царя, по–видимому, распространялась только на крупные центры, дороги с прилегающими к ним землями, берега рек и каналов. В бескрайних степях и пустынях хозяйничали враждебные Шумеру племена. Чтобы защититься от них, Шу–Суэну приходилось с большей поспешностью, чем его предшественникам, строить оборонительные стены вокруг городов. Так, на пятом году своего царствования он возводит укрепления вокруг какого–то не идентифицированного наукой города Марту, расположенного в западной части его державы. При Шу–Суэне укрепляются стены Ура и Урука. Готовясь к защите от набегов западносемитских кочевников, царь приказывает построить заградительную стену в районе среднего течения Евфрата. Все эти мероприятия Шу–Суэна ясно показывают, откуда надвигалась главная, наиболее реальная и ощутимая опасность, которой дряхлый Шумер уже не в силах был противостоять.

 

Последний царь Шумера

Ни военные походы, ни политика умиротворения по отношению к всё более агрессивному врагу уже не могут спасти государство, которое после смерти Шу–Суэна унаследовал его сын Ибби–Суэн. Двадцатипятилетнее царствование Ибби–Су–эна (2027–2003) — последний акт трагедии Шумера. До нас дошла надпись, рассказывающая о победах Ибби–Суэна, о его благочестии, о жертвоприношениях богам, о том, что он укреплял городские стены и содержал большую армию, которая принесла ему немало побед. Однако за внешним фасадом, показной мощью скрывается приближающийся крах империи. Хотя официальным языком Шумера — деловым и обрядовым — продолжает оставаться шумерский, народ говорит по–аккадски. Шумерский островок, чрезвычайно малочисленную группку людей, держащуюся одной лишь силой традиции, пытающуюся отстоять прошлое и свои интересы, заливают волны семитских влияний. Отдельные провинции начинают более или менее решительно освобождаться от господства Ура, при этом одних насильственно подавляют западносемитские племена, другие добровольно подчиняются их власти. Постепенно утрачивается единый и обязательный для всего государства способ датировки событий, существовавший со времён Ур–Намму и Шульги. Начиная с пятого года царствования Ибби–Суэна документы, составленные в северных провинциях, датируются иначе, чем в Уре, Уруке или Ниппуре: они уже не соотносятся с теми событиями, которые центральная власть считает наиболее важными и существенными. А это означает, что царь фактически утратил контроль над этими районами.

Набеги враждебных Шумеру племён, ограничение сферы влияния столицы, постоянные войны — всё это подорвало основы экономики страны. Резко сократился ввоз и вывоз товаров, подскочили цены. Сопоставление торговых табличек седьмого и восьмого годов царствования Ибби–Суэна показывает, что в стране, по крайней мере в отдельных районах, был голод, что цены поднялись в 60 раз. На восьмом году царствования Ибби–Суэна за 1 шекель серебра можно было купить всего 5 ка зерна (вместо 300 ка, равных 1 гуру, или 126 л) или 2,5 ка масла (1 л).

Легко представить себе, насколько трудным было положение этого царя. Страна в огне; неприятельские войска захватывают всё новые территории теперь уже в самом сердце Шумера; в Ларсе располагаются амориты под предводительством Напланума; Ишби–Эрра, отложившийся военачальник Ибби–Суэна, захватывает Иссин, а затем Ниппур, в его руках оказываются не только храмовые богатства, но и царская сокровищница, как предполагают сооружённая здесь ещё Шульги. Мало того, захватив священный город Ниппур, Ишби–Эрра приобретает право на титул царя Шумера.

Теперь Ибби–Суэн — царь совсем небольшого, растерзанного врагами государства. Одинокий, всеми покинутый, сознавая полную безнадёжность сопротивления, он всё–таки продолжает бороться. Хотя, по его убеждению, трагедия Шумера ниспослана богами, это не мешает ему, именующему себя богом, протестовать против приговора богов: он не складывает оружия перед более сильным, чем он, врагом.

В архивах Ниппура найдены три таблички, из них одна, сохранившаяся почти полностью, с текстом письма Ибби–Суэна к одному из его губернаторов, Пузур–Нумушде, энси Казаллу, до сих пор не идентифицированного города, расположенного к востоку от Тигра, в стране бога Нумушды. Этот текст был записан ниппурскими писцами спустя сто или двести лет после падения Ибби–Суэна. Некоторые шумерологи (Фалькенштейн, Вайднер и др.) безусловно признают подлинность письма; более осторожные исследователи полагают, что это литературный текст, служивший образцом в школах писцов для упражнений в эпистолярном искусстве. Письмо, по их мнению, содержит множество чисто литературных оборотов и огромное количество метафор, не подходящих для царя, который в отчаянии обращается к своему вассалу с мольбой о помощи. Наконец, письмо изобилует грамматическими и стилистическими оборотами, характерными для послешумерского периода. Несмотря на всё это, самые строгие критики не отрицают его исторической и фактографической ценности, считая, что имеющийся в нашем распоряжении текст представляет собой «модернизированную» в языковом отношении и литературно «доработанную» копию неизвестного нам оригинала.

Будем считать, что автором письма действительно был Ибби–Суэн, и послушаем, чего он требует от своего наместника:

Пузур–Нумушде, губернатору Казаллу, скажи: так говорит царь твой, Ибби–Суэн […]. С тех пор как я отправил к тебе отборные […] войска, я передал их в твоё распоряжение как губернатора Казаллу. Однако, если я был целиком на твоей стороне, не так было с твоими отрядами и твоим предсказанием [?]. Почему ты прислал ко мне гонца с такой вестью: «Ишби–Эрра следит за мной, и, как только он меня отпустит, я прибуду». Разве ты не знаешь, что Ишби–Эрра вернулся в свою страну? Почему же ты вместе с Кирбубой, губернатором Гиркаля, не выслал против него войска, которые я передал в твоё распоряжение? Почему ты медлишь […]? Энлиль наслал беду на Шумер. Его [Шумера] враг выходит из своей страны […], хочет захватить власть над страной (Шумером). Энлиль отдал царство недостойному человеку, Ишби–Эрре, человеку нешумерского племени. Шумер был унижен на совете богов. Отец Энлиль, приказы коего […], воистину так постановил: «До тех пор пока в Уре творится зло, Ишби–Эрра из Мари будет его [Ур] разрушать до основания, не будет давать покоя Шумеру». Если он [Ишби–Эрра] назначит вас наместниками городов, они, по слову Энлиля, перейдут к Ишби–Эрре. И потом, после того как ты […] отдашь город врагу, Ишби–Эрра не будет считать тебя своим преданным слугой. Немедленно пришли сюда [в Ур] помощь, чтобы восстановить доброе слово и положить конец лжи; дозволь им [тем, кто придёт на помощь] доказать […] его жителям. Не медли, не выступай против меня. Его [Ишби–Эрры] рука не достигнет города, человек из Мари не получит власти, несмотря на свои гнусные намерения. Потому что теперь Энлиль вывел народ Марту из их страны, эламиты пойдут со мной и схватят Ишби–Эрру. Когда страна обретёт своё прежнее место, её великолепие вновь станет известно во всех странах. Время не ждёт, не…

В этом письме звучат гнев, отчаяние и надежда покинутого всеми, одинокого царя. Те, на кого он надеялся, кому доверил своё войско, предали его, в критический момент не помогли ему, не бросились в бой, ссылаясь на то, что они со всех сторон окружены врагами. А ведь он всегда покровительствовал им, поддерживал их. Царь обвиняет своего наместника в измене, подозревает его в сговоре с врагом, стремящимся захватить всю страну. Царь сетует на то, что «Энлиль отдал царство недостойному человеку». Эти слова, несомненно, представляют собой метафору, притом весьма прозрачную: Энлиль символизирует Ниппур — город этого бога, чьи жрецы, как мы уже говорили, обладали традиционным правом назначать царя. Благочестивый царь, воспитанный в кругу цивилизации, которая приписывает воле богов всё происходящее на земле, объясняет трагедию Шумера их гневом. Всячески подчёркивая эту мысль, он тем не менее не делает из неё казалось бы, естественного и единственно посильного вывода: коль скоро боги на своём совете «унизили Шумер», нужно покориться. Угрозы, обращённые к Пузур–Нумушде и Кирбубе, если они перейдут на сторону Ишби–Эрры, доверие которого всё равно уже потеряли, звучат как бунт против богов. Признавая право богов решать судьбу его страны и обрекать её на гибель, Ибби–Суэн, однако, просит своего наместника прислать в Ур войска и не оставлять его в беде. Гордый, дерзкий, бесстрашный царь принимает «кощунственное» решение, направленное против решения богов, против людей и… против истории, — бороться. И борется до последних минут своей жизни. Ибби–Суэн — оптимист (или только делает вид, чтобы побудить к действиям своего губернатора и других союзников, которым ещё верит). Он надеется, что к нему на помощь придут эламиты, неприятельские орды будут изгнаны из Шумера, и страна вновь обретёт своё величие и блеск.

«Время не ждёт» — этими словами, после которых, по–видимому, следовал призыв «не медли», обрывается письмо Ибби–Суэна. Ни одна историческая хроника, как бы старательно она ни была составлена учёными жрецами, не могла бы так выразительно рассказать о последнем акте трагедии, разыгравшейся, на земле Шумера. Мы слышим в этом письме и звон оружия, и гордый вызов, брошенный врагам последним шумерским царём. Свою родину с её тысячелетней историей Ибби–Суэн, как некогда Лугальзагеси, защищает до конца. Он ведёт себя подобно романтическому герою, пренебрегающему реальностью, устремлённому к цели, которой он посвятил всю жизнь. Сознавая безнадёжность своего положения, он всё–таки не хочет смириться.

Однако реальность оказалась ещё более суровой и безжалостной, чем предполагал последний шумерский царь. Защищаемый им мир фактически уже не существовал. Прежние порядки, которые он пытался сохранить, были непригодны в новых условиях жизни. Они были никому не нужны, кроме него самого да горстки преданных ему шумеров. Всё теснее сжималось вражеское кольцо вокруг столицы, последнего клочка шумерской земли, где властвовал законный царь. Большинство подданных Ибби–Суэна оказалось на стороне его непримиримого врага — Ишби–Эрры. Наместники, жрецы, войска — все перешли на службу к завоевателю. Восточные соседи Шумера, на которых так надеялся Ибби–Суэн, тоже договорились с новыми хозяевами, фактически уже прибравшими к рукам всю Месопотамию.

В 2003 г. до н. э., согласно принятой нами хронологии, эламиты ворвались в осаждённую столицу. Ур пал. Последний царь Шумера «в путах удалился в Аншан».

бесстрастно и лаконично сообщает «Царский список». Что можно прибавить к этому? Что Иссин уже не меньше десяти лет был столицей государства Ишби–Эрры, которого сговорчивые ниппурские жрецы давно титуловали «царём Шумера».

Исполнилась воля богов: гнев завоевателя обратился против завоёванного города. А царь Ибби–Суэн, чьё имя в позднейших вавилонских предсказаниях стало синонимом крушения? Действительно ли он был отправлен «в путах» в глубь Элама и нашёл там убежище? Ведь эламиты, по мнению Фалькенштейна и других исследователей, если даже и были причастны к окончательному разгрому Ибби–Суэна, не сочувствовали и Ишби–Эрре. Документы говорят о том, что вскоре после падения последнего царя Шумера Элам оказался не то в состоянии войны, не то просто во враждебных отношениях с царством Ишби–Эрры и что расквартированные в Уре войска эламитов были изгнаны из города новым правителем. К сожалению, мы до сих пор не имеем никаких сведений о том, при каких обстоятельствах был низвергнут или взят в плен Ибби–Суэн. Может быть, проиграв последнее сражение, он искал не столько пристанища для себя, сколько возможность вновь начать борьбу за власть и возрождение славы Шумера? Подобные, ни на чём не основанные надежды питал не только низложенный владыка. Гибель Шумера, крушение тысячелетнего царства явилось потрясением как для современников этих событий, так и для потомков. Рухнули древнейшие устои общественной жизни, традиции, обычаи. Но сформировавшуюся на протяжении тысячелетия культуру не так–то просто было уничтожить! Как бы продолжая дело, начатое последними царями Ура, писцы при дворах новых правителей, в храмах и школах бережно собирают памятники шумерской мудрости и искусства. Они переписывают мифы, стихи, эпические сказания, пословицы шумеров, пользуясь мёртвым шумерским языком, который в течение почти двух последующих тысячелетий сохранялся только как сакральный язык (во времена Селевкидов, в III в. до н. э., т. е. в эллинистическую эпоху, в вавилонских храмах богослужение ещё велось на шумерском языке). Народы, в послешумерскую эпоху создававшие в Месопотамии свои государства, почти полностью восприняли достижения шумерской культуры — её письменность, особенности архитектуры, систему счёта, знания в области астрономии и т. д. Спустя тысячу и более лет после падения Шумера правители Месопотамии говорили о царях Ура и Урука, Киша и Лагаша как о своих предшественниках.

О том, насколько тяжёлым потрясением явилось крушение царства Ибби–Суэна для коренного населения Шумера, рассказывает поэма «Жалобы Ибби–Суэна». В ней поэт провожает безвозвратно уходящий старый мир. Надежда, по мнению некоторых исследователей, звучащая в последних, к сожалению, плохо сохранившихся строках поэмы, не сбудется никогда. И тем не менее слова, завершающие скорбную песнь об Ибби–Суэне (будем считать, что ими поэт закончил своё произведение), как бы пророчат, обещают торжество неистребимой культуры и замечательных достижений шумерской мысли, которыми так широко пользовались последующие поколения, народы и цивилизации. Они предвидят тот восторг, какой через четыре тысячелетия охватит учёных, открывших тайну шумеров, хотя страница истории человечества, посвящённая царству шумеров, с падением Ибби–Суэна была дописана до конца.

Пусть наш рассказ об истории Шумера, о тысячелетии славы и забвения, взлётов и падений закончат строфы «Жалобы» последнего шумерского царя. К сожалению, этот текст, впервые опубликованный Лэнгдоном и затем дополненный Фалькенштейном, дошёл до нас не полностью и не весь поддаётся прочтению:

 

О религии шумеров современной науке известно очень много и вместе с тем очень мало. Мы знаем имена десятков и сотен богов, прочитали множество мифов, повествующих о них, об их происхождении, взаимоотношениях, деяниях и «круге обязанностей», но само существо религии шумеров, её истоки и философская основа остаются до сих пор предметом изучения и споров. Учёные сетуют на то, что шумерские жрецы и богословы оставили после себя лишь списки богов, мифы и молитвы, а не создали чёткой системы, которая помогла бы понять основные положения религии шумеров и её философские предпосылки. Эта задача требует кропотливой работы с различными текстами, надписями и литературными произведениями. Дополнительные трудности вызывает то обстоятельство, что до нас дошли лишь немногочисленные оригиналы III тысячелетия до н. э., сохранившиеся в том виде, в каком их составили авторы. Большинство же мифов и молитв были переписаны жрецами уже после падения Шумера, когда основные положения шумерской религии были приняты, усвоены и соответствующим образом изменены нешумерскими народами, населявшими Месопотамию с давних времён или прибывшими сюда в конце III тысячелетия до н. э. Сам факт, что шумерские верования, религиозные обычаи и богов восприняли другие народы и что эти народы пользовались шумерским языком как сакральным, является бесспорным свидетельством совершенства и убедительности теологических доктрин, созданных на протяжении тысячелетия жрецами Эреду и Урука, Ниппура и Ура, Киша и Лагаша. Перед учёными стоит задача, требующая огромного труда и напряжения, — освободить первоначальные верования шумеров от более поздних наслоений, выделить в разработанной и законченной, сложившейся на протяжении многих столетий системе космологических и теологических взглядов основные положения религии древнейшей эпохи.

Для понимания образа жизни и истории шумеров необходимо изучение их верований и обычаев конца III тысячелетия. Не менее важно и проникновение в тайну верований шумеров, относящихся к началу шумерской эпохи, так как религиозные представления, в особенности у первобытных народов, дают полную картину повседневных забот, тревог и чаяний человека, иными словами, представления о небожителях с поразительной точностью отображают всё, что происходит на земле.

Известно, что шумерские жрецы, которые занимались не только теологией, но и точными науками, медициной, сельским хозяйством, административным управлением и, кроме того, вели наблюдения за небом и небесными светилами, разработали систему взглядов о происхождении вселенной и об управляющих ею законах. Мы уже знаем основу жизненной философии шумеров: боги создали людей, чтобы они им верно служили. Эти и другие представления шумеров сложились в течение длительного времени. Прежде чем мы перейдём к их описанию, попытаемся заглянуть поглубже в прошлое, в те далёкие времена, от которых письменные документы не дошли до нас. Разумеется, всё это не более чем предположения, однако они построены на основе тщательного анализа и сопоставления религии шумеров с религиями других народов и эпох.

 

Когда шумеры создали богов

Наш рассказ о религии шумеров мы начнём не сакраментальными словами: «Когда боги создали человека…» — а другими: «Когда люди создали богов».

Мы не знаем, откуда пришли шумеры. Тем более нам неизвестно, каких они «принесли» с собой богов и чем руководствовались, создавая основы «новой», унаследованной от предков или позаимствованной у местного населения религии. Поселившись в Месопотамии, они уже имели, по–видимому, определённые верования, отдельные черты которых, вероятно, были общими для народов эпохи энеолита. Общими не значит одинаковыми. Как подчёркивают исследователи, сходство некоторых обрядов, кажущихся нам сейчас идентичными, не более чем иллюзия.

Вот что пишет о верованиях первобытных народов, населявших Месопотамию (в том числе и шумеров), Гордон Чайлд: «Если смешение науки с теологией в те времена было неизбежно, то истоки религии Востока представляются чисто материалистическими. Культ богов имел своей целью не то, что мы называем очищением, святостью или покоем божьим, он прежде всего призван был обеспечить хороший урожай, дожди в периоды засух, военные победы, удачу в любви и делах, детей, богатство, здоровье и долгую жизнь».

Этот весьма любопытный тезис Чайлда относится к религии шумеров довольно позднего периода, когда в шумерском обществе уже существовали высокая организация и чёткое социальное расслоение, хотя «материалистические источники религии» дают о себе знать и в более ранние эпохи. Толчком, вызвавшим развитие религиозных представлений у шумеров и у других месопотамских народов, был страх, который следовал по пятам за человеком IV тысячелетия до н. э., — страх перед голодом.

Шумеры совершили великую «городскую революцию», как её называют многие учёные, в результате которой наряду с переменами в экономике произошли и перемены в духовной жизни общества. Благодаря интенсификации земледелия из земледельческого общества выделились группы людей, занятых в других отраслях хозяйства и живущих за счёт труда земледельцев. Но по–прежнему главной заботой оставалось сохранить урожай, не допустить гибели посевов от засухи или других стихийных бедствий.

 

Олицетворение сил природы

Самые древние из шумерских богов, списки которых, относящиеся к середине III тысячелетия, сохранились на древнейших табличках, являлись воплощениями сил природы. Боги олицетворяли собой в первую очередь наиболее конкретные явления природы. У шумеров были боги неба, моря, пресной воды, луны, солнца, ветра и др. Наряду с этими богами существовала целая плеяда богов, ответственных за рождение человека и его успехи, за урожай в целом и за отдельные сельскохозяйственные культуры. Эти боги были теснее связаны с повседневной жизнью людей, ближе им, нужнее и, если принять гипотезу Чайлда и Якобсена, старше первых. Естественно, что человек, прежде чем заняться отвлечёнными рассуждениями на тему о том, какая сила движет луной, с практической, «материалистической» точки зрения должен был попытаться проникнуть в тайну тех сил, от которых зависит созревание ячменя. Размышляя над всем этим, нам следует учесть жизненный опыт первобытного человека: движение луны представляется ему неизменным, земля же родит по–разному — то обильно, то скудно. Только влияя на неё, человек может принудить или уговорить землю приносить лучшие урожаи. Ритуальные половые обряды, которые можно наблюдать у примитивных народов и в наше время, своими корнями уходят в глубь тысячелетий. Они должны стимулировать силы плодородия. Мужчина олицетворяет собой мужское начало. Как пишет Чайлд, «он выполняет роль семени (или растительности вообще) и на какое–то время становится „царём зерна“…». К числу таких божеств у шумеров следует отнести, например, Думузи и Даму (с ними мы вскоре познакомимся ближе). Эти боги, по всей вероятности, были старше великих и прославленных богов, возглавлявших шумерский пантеон. В доисторическую эпоху превыше всего почитались силы природы, непосредственно связанные с хозяйством, от которых зависели изобилие и урожай. Лишь с течением времени, по мере накопления опыта, было установлено, какое влияние на урожай и прочее оказывают те или иные силы природы, и, исходя из этого, построена система взаимосвязи богов, а также установлен их ранг.

О бедствии, каким являлся голод, или, точнее, о страхе перед ним рассказывает множество более поздних текстов. Этот страх, подобно дамоклову мечу, висел над жителями Месопотамии и в III тысячелетии, хотя угроза голода уменьшилась благодаря тому, что люди, по крайней мере в этом уголке земного шара, научились бороться с ним. Но в IV тысячелетии всё концентрировалось вокруг этого главного вопроса. Религиозные обряды, почитание богов–покровителей отдельных поселений, а затем и городов имели одну общую цель и носили одинаковый характер, несмотря на то что боги именовались по–разному. Культовые обряды, например обряд ритуального полового акта, в котором сочетались мужчина и женщина, играющие роль богов, совершались для того, чтобы обеспечить достаток продовольствия и обильные урожаи. С этой же целью строились специальные дома–храмы, куда приносили дары полей, лугов, рек и т. д. Строили амбары–храмы все члены общины. При этом религиозный экстаз отлично сочетался с деловитостью. Инанна, входящая в группу главных богов шумерской мифологии, супруга злополучного бога Думузи (об удивительной судьбе этой пары рассказывают многочисленные мифы, к которым мы ещё вернёмся), первоначально, несомненно, являлась олицетворением женского начала, обеспечивающего плодородие земли, и одновременно покровительницей дома, где хранились плоды «божественного союза». Амбар стал центром первобытного города. Это ещё был не храм в полном смысле слова, а просто дом, в котором вместе с зерном, скотом, собранными ягодами, пойманной рыбой и пр. «жили» по–разному называвшиеся «высшие силы», которые в позднейших общешумерских мифах получили имена Думузи и Инанны.

В названиях шумерских храмов, которые, как мы знаем, с большим размахом и великолепием строились на месте прежних культовых сооружений, сохранилась память об их первоначальном назначении (например, «Мой добрый дом, где мой народ делит плоды»). О роли Инанны как олицетворения божества амбара убедительно свидетельствует её обещание, содержащееся в сказании о Гильгамеше и небесном быке. Она обещает собрать в амбаре столько зерна, что его хватит на семь лет, и народ спасётся от голода, который наступит после освобождения быка. Двери гипара в храме Эанна, где богиня дожидается своего супруга Думузи, названы «дверями амбара».

Позднее храмы–амбары уступили своё место продовольственным складам, имевшим как религиозное, так и хозяйственное назначение.

На основании лингвистического анализа учёные связывают имя Думузи с такими понятиями, как «жизнь», «здоровье». Это имя толкуется так: «тот, кто даёт стимул жизни». Инанна, по общему мнению, означает «госпожа небес».

 

Божество, которое умирало

Факт существования культа Думузи — Инанны в самую архаическую эпоху кажется более чем вероятным. Посвящённые Думузи обряды, несомненно, носят отпечаток очень древних церемоний, связанных с оплакиванием всего умирающего в осенне–зимний период и возрождающегося к жизни весной. Первобытные шумеры, для которых каждый бог являлся представителем силы природы, управляющей этим циклом, заставляли умирать, исчезать в аду и возвращаться к жизни не только Думузи, но и других богов. Отголосок этих верований и представлений (ход мысли древних шумеров может быть представлен так: бог олицетворяет силы природы, природа умирает, следовательно, умирает и бог; природа возрождается, возвращается к жизни и божество) звучит и в повествованиях о нисхождении Энлиля в ад, и в мифе об Энлиле и Нинлиль, и в рассказе о смертельной болезни бога Энки («Энки и Нинхурсаг»), и в легенде об уходе бога Ишкура в «страну без возврата».

Оплакивание умирающего божества относится к числу наиболее распространённых религиозных обрядов Шумера. Об обрядах, связанных с культом Думузи — Инанны, мы ещё будем говорить, а пока остановимся на скорбной песне, посвящённой исчезновению другого бога — Даму. Хотя многие учёные отождествляют Даму с Думузи (шумерские боги часто выступают под разными именами), правы, по–видимому, исследователи, которые, относя Даму к тому же кругу верований, что и Думузи, считают его, однако, самостоятельным божеством, почитавшимся, в частности, в Лагаше. Согласно трактовке Т. Якобсена, Даму был богом животворных весенних вод, питающих корни деревьев и трав. Культ Даму предположительно зародился в южной части долины Двуречья. С другими богами, например с Нингишзидой («господином хорошего дерева», богом–покровителем Гудеа), Ниназу и др., его стали отождествлять лишь тогда, когда жрецы начали упорядочивать пантеон шумерских богов. В ещё более поздний период с ним стали отождествлять умерших царей третьей династии Ура. Скорбная песнь, посвящённая Даму, рассказывает об отчаянии его матери; она ищет своего сына по всему свету. Тем временем засуха грозит смертью и уничтожением всему живому:

Другой текст повествует о том, как мать Даму в поисках сына идёт через пустыню, отчаянно призывая его. Но Даму в тисках смерти; он не может издать ни звука, не может ответить на материнский зов:

В одном из шумерских текстов фигурирует сестра Даму, которая спешит на помощь матери в её поисках. Мать, искавшая своё дитя среди бескрайних мёртвых пространств, в корнях высохших деревьев и трав, не нашла его. Его обнаружила сестра в царстве мёртвых. Однако, бессильная перед законами ада, она не может вырвать его оттуда и остаётся с ним, чтобы служить ему утешением и опорой:

Наконец Даму разрешено вернуться к жизни. Он садится в лодку и вместе с сестрой плывёт в Ур. Но его по–прежнему сопровождает жуткий призрак смерти, и, когда лодка приближается к городу, над водами несётся предостерегающий крик:

Приведённые выше фрагменты молитв, которые возносили жители Ура и Урука, дают возможность ознакомиться не только с религиозными обрядами, связанными с культом Даму (плач — поиски бога — ожидание его возвращения), но и с древнейшими верованиями шумеров. По мнению специалистов, которые сравнительно недавно обработали и интерпретировали эти тексты, в них отразился культ Даму в его древнейшем виде, свободном от более поздних напластований. По–видимому, этот культ отражал верования первых шумерских земледельцев, поселившихся в южной части долины Двуречья. Со временем он проник и на север, где столкнулся с аналогичным культом Думузи, принадлежавшим в отличие от культа Даму к кругу верований скотоводческих племён (в шумерской мифологии Думузи — пастух; в царских списках он тоже выступает как царь–пастух). Сходство обрядов впоследствии привело к слиянию, если не полному, то по крайней мере частичному, обоих культов. Это и навело современных исследователей на мысль, что речь идёт о различных вариантах одного и того же культа. Однако новейшие открытия и исследования позволили выделить культ Даму в его первоначальном, чистом виде, что поможет дальнейшему изучению древнейших верований шумеров.

Не отразились ли в рассматриваемых обрядах ещё более древние верования и обычаи? Мы привели широко известную гипотезу Чайлда, касающуюся истоков ритуального полового акта. Чайлд рассматривает его как магический обряд, который призван помочь таинственным сверхъестественным силам, дающим людям обильный урожай. Но прежде чем собрать урожай, зерно надо закопать в землю. В сознании первобытного человека это могло представляться так: заключённая в зерне сила должна умереть, чтобы через какое–то время вновь возродиться. Чайлд пишет, что человек, исполнявший во время обряда роль «царя зерна», «подобно зерну, должен быть зарыт в землю, чтобы позднее появиться вновь; применительно к людям это означало, что он должен быть убит и заменён более молодым и сильным». Не следует понимать это буквально: в магических обрядах применялись различные приёмы, чтобы избежать убийства, его представляли символически. Мужчина, игравший роль божества, мог на какое–то время исчезнуть, а для того чтобы убедить высшие силы в подлинности происходящего, разыгрывались сцены всеобщего отчаяния, из которых шумеры переняли поиски бога и плач по поводу его исчезновения под землёй. Насколько древен культ умирающих и воскресающих богов, говорит и тот факт, что, невзирая на частичную утрату ими своего значения в период расцвета шумерской цивилизации, т. е. уже в историческую эпоху, когда в иерархии сверхъестественных сил они опустились на более низкие ступени, посвящённые им обряды и связанный с ними круг верований продолжали играть важную роль в духовной жизни шумеров.

Обряд «священного бракосочетания» на протяжении тысячелетия оставался основным обрядом шумерского культа, а в годы царствования третьей династии Ура он даже служил источником вдохновения для поэтов.

С древнейшими верованиями, восходящими к доисторической эпохе, связан и культ бога Энки. Исследователи сходятся в мнении, что какое–то время Энки являлся главным божеством шумерского пантеона. Принесена ли вера в этого бога в Месопотамию шумерами, или в образе Энки соединились древнейшие верования шумеров с верованиями автохтонного населения, жившего на берегах Персидского залива, в Эреду, Эль–Обейде и вблизи этих поселений, трудно сказать. Одно несомненно: культ этого бога был распространён чрезвычайно широко.

В шумерской мифологии бог Энки выступает как владыка водных пространств. Он, по–видимому, был богом человеческих сообществ, существовавших преимущественно за счёт рыбной ловли. В глубочайшей древности ему приносили жертвы в виде рыбы, а он должен был обеспечивать богатый улов. Когда шумеры двинулись на север и у них стали развиваться различные отрасли хозяйства, Энки, не утратив своего значения, приобрёл массу новых функций. Однако память о его прежней роли сохранилась, доказательством чего могут служить жертвоприношения в виде рыбы, которые совершались в Лагаше и после того, как уже не рыболовство, а земледелие стало основным занятием населения этого города–государства. Энки, согласно мифам, был добрым, милостивым богом, помогавшим людям в их делах. Всем, чему они научились, они были обязаны ему; он упорядочил и организовал жизнь на земле. Правда, в тот период, когда возникли эти мифы, Энки уже был третьим по значению богом в иерархии шумерских богов, но воздаваемые ему почести и круг его обязанностей указывают на то, что у шумеров жива память о его былом величии.

 

Богов становится всё больше

Постепенно, параллельно с развитием общественной, политической и духовной жизни росла численность шумерских богов. Познавая всё новые явления природы, люди стремились проникнуть в тайну управляющих ими сил, научиться воздействовать на них. Реальным, осязаемым явлениям придавался облик богов, которых люди представляли подобными себе, только более сильными и могущественными. Религиозные представления шумеров отражали явления и процессы повседневной жизни. Общество богов, по шумерским понятиям, было устроено наподобие общества людей, с более или менее могущественными его представителями, с теми, кто издаёт приказы и кто их выполняет. Если люди живут семьями, значит, и у богов должны быть семьи. Если слово человека, имеющего власть в обществе, — закон для остальных, значит, и у богов ничего иного быть не может. А поскольку слово бога обладает несравненно большей силой, нежели слово человека, то достаточно богу выразить свою волю, чтобы она тут же была исполнена, достаточно назвать предмет, который он хочет создать, — и предмет готов.

В развитом обществе, где уже произошло социальное расслоение и заложены основы государственности, религия перестаёт быть частным делом отдельных лиц, возносящих молитвы в кругу своей семьи. Служение богам, заботу об их «домах», посредничество между ними и смертными берут на себя лица, освобождённые от всяких других обязанностей. Расширяются функции богов, которые ещё недавно ограничивались обеспечением людей продовольствием. Одновременно с возникновением на земле иерархии людей на небесах создаётся иерархия богов.

Было бы ошибкой недооценивать ещё один момент. Действия человека обусловлены не только элементарными, инстинктивными импульсами, такими, как голод, половое влечение, страх, в нём живёт потребность к духовной жизни… С возникновением абстрактного мышления «люди развили в себе потребность в новых стимулах для своей деятельности». Этой потребности отвечала религия, роль которой в жизни примитивных народов достаточно точно охарактеризовал Чайлд: «Без духовного багажа не только целые общества клонятся к упадку, но и отдельные личности постепенно утрачивают жизненные стимулы».

Религия в качестве духовного багажа шумеров, увеличивающегося одновременно с развитием хозяйственной и политической жизни, развивалась чрезвычайно быстро.

Каждый шумерский город имел своего бога–покровителя, довольно быстро превратившегося в бога–властелина. Сотворив богов, люди попали к ним в зависимость, превратились в их слуг; не умея объяснить своего появления в мире живых существ и не в силах понять своей особой роли в этом мире, пришли к выводу, что мир и человек созданы богами. Отсюда всего один шаг до основной религиозно–философской концепции шумеров, согласно которой боги создали людей для того, чтобы те им служили. Общественно–экономические условия той эпохи способствовали рождению ещё одной доктрины, в равной мере как теологической, так и политической: шумеры утверждали, что в мире всё принадлежит богам, земные же владыки — это лишь исполнители воли богов, посредники между ними и людьми. Храмы становятся уже не местом пребывания бога, который обязан заботиться о благосостоянии всего общества, а житницей бога; всё, что в них хранится, считается теперь его собственностью. Как мы уже говорили, согласно верованиям древних шумеров, все события на земле являлись отражением того, что происходит на небесах. Война среди людей — это война между богами, которую ведут на земле их слуги. Если один город завоевал господство над другим, это означает, что бог А победил бога Б и подчинил его своей власти. Вступив в завоёванный город, победители не упраздняли культ его бога, бог этого города становился либо сыном бога завоевателей, либо его слугой. Со временем у него прибавлялись новые функции, аналогичные тем, которые выполнял бог победителей. Это одна из причин того, что боги с разными именами довольно часто имели одинаковый круг обязанностей.

Возросшее число богов (их насчитывалось уже более трёх тысяч, включая демонов), накопленные шумерами сведения о вселенной требовали разработки теологических и космологических концепций. Надо полагать, что такие концепции у шумеров существовали, хотя в их литературе не обнаружено систематического их изложения. Возможно, что они нашли какой–то особый способ изложить свои воззрения. Во всяком случае, созданная шумерскими мыслителями и богословами система представлений о проблемах земной жизни и о вселенной, о взаимоотношениях между богами и людьми оказалась настолько убедительной, что её восприняли народы, жившие в одно время с шумерами, по соседству с ними; более того, эти взгляды оказали решающее воздействие на религии, сложившиеся в более поздние эпохи. Представления шумеров о возникновении мира, о появлении человека, как и множество мифологических сюжетов, переработанных в соответствии с новыми философско–этическими концепциями, нашли отражение в Библии и дожили до наших дней. Мы ещё встретимся с ними, а сейчас попытаемся, опираясь на работы историков, и прежде всего на труды Крамера, автора наиболее полного исследования по шумерской мифологии, Якобсена, Эдцарда и др., рассказать о взглядах шумеров на мир и управляющие им силы. Необходимо учесть, что они не могли существовать в неизменном, застывшем виде на протяжении всего тысячелетия шумерской истории. Они, несомненно, менялись, как и функции богов, их роль, их влияние на ход истории. Мы попытаемся изложить нечто вроде окончательной версии, которую в готовом виде переняли последующие цивилизации.

 

Царь небес Ан

Главными божествами шумерского пантеона были Ан (небо), являвшийся воплощением мужского начала, и его супруга Ки (земля), олицетворявшая собой женское начало. Оба эти начала возникли из первозданного океана, который породил космическую гору из прочно связанных между собой неба и земли. От союза этих двух богов родился бог Энлиль — бог воздуха, разделивший небо и землю. В то время как Ан поднял (унёс) небо, Энлиль опустил (унёс) свою мать–землю.

К сожалению, до нас не дошёл ни один шумерский миф о сотворении мира. Ход событий, как они представлены в прекрасно сохранившемся аккадском мифе «Энума элиш», по мнению исследователей, не соответствует концепциям шумеров, хотя подавляющее большинство фигурирующих в нём богов и сюжетов восходит к шумерским верованиям. В нашем распоряжении имеется всего несколько «подлинников» (кавычки здесь необходимы, так как эти тексты были записаны уже после падения Шумера), рассказывающих о сотворении мира и отделении неба от земли. Это шумерские мифы. Вот о чём рассказывается во вступлении к поэме «Гильгамеш, Энкиду и подземное царство»:

На основании этого весьма лаконичного сообщения мы можем сделать следующий вывод: богом — творцом земли был Ан; первоначально небо и земля не существовали раздельно, а представляли собой единое целое; отделение неба от земли явилось началом сотворения мира. А затем уже боги изобрели и установили на земле порядок жизни и поведения живых существ.

Казалось бы, Ан, подобно богам–творцам в других религиях, должен был играть ведущую роль в шумерской мифологии. И действительно, Ана глубоко почитали, его имя всегда стояло на первом месте, но целый ряд функций, которые по праву принадлежали этому богу, приписывались Энлилю. Ан всесилен и всемогущ, но сам он почти не вмешивается в земные дела людей. По–видимому, Ан — общий бог — уступил место другим богам, представлявшим интересы отдельных городов–государств. В Уруке, где культ Ана развился в очень раннюю эпоху, его довольно скоро вытеснила Инанна. Почести этому богу воздавались на протяжении всей истории Шумера, но делалось это символически. Ан «передал» свои функции другим богам, и прежде всего Энлилю, которому «передал» всю свою мощь. Теперь он лишь наблюдает за тем, чтобы всё шло согласно установленному порядку. Инициатором же всех созидательных начинаний, согласно шумерской мифологии и теологии, выступает сын Ана — Энлиль. Некоторые исследователи считают, что в Энлиле «соединились два божества» и Ан, согласно взглядам шумерских богословов, чьи концепции сложились не позднее середины III тысячелетия, «передал» Энлилю владычество над сонмом богов и господство над вселенной. При этом Ан навсегда остался отцом всех богов. Его небесные сыновья и дочери зовутся Ануннаками (детьми Ана). Об этом говорит вступление к мифу «Скот и зерно»:

Фрагмент стен храма бога Ана в Уруке

Чуть позже мы познакомимся с дальнейшим текстом этого вступления, в котором содержится ключ к пониманию представлений шумеров о месте человека во вселенной. Однако прежде следует разобраться в том, как представляли себе шумеры деяния и судьбы богов. Чтобы избежать слишком частых отклонений от темы, связанных с поразительным сходством отдельных мотивов шумерской мифологии с библейскими сюжетами, попытаемся коротко ответить на вопрос: как возникли эти параллели? Мы уже говорили о том, что отдельные положения шумерской религии оказали влияние на верования многих народов. Шумеры уже растворились среди племён завоевателей, но плоды тысячелетней работы их мысли и рук продолжали жить. Живы были и традиции их культуры, легенды, мифы, представления о земле и вселенной. Достижениями шумерской культуры, трансформируя и обогащая её, пользовались те народы, которые впоследствии жили в Месопотамии или в соседних с ней странах. Древние евреи широко использовали шумерские легенды, представления о мире и человеческой истории, космогонию, приспосабливая их к новым условиям, к своим этическим принципам. Результаты подобной переработки шумерских представлений порой оказывались неожиданными и весьма далёкими от прототипа.

 

Человек нужен богам

Нелёгкой была жизнь богов. Тяжело жилось и тем, кто сотворил вселенную (к числу богов–творцов некоторые исследователи кроме Ана и Энлиля причисляют также и Энки), и тем, кого на первых порах породил Ан, и всему сонму «младших» божеств, рождённых уже детьми Ана. Забот у них было предостаточно. Мир был ещё молод, неорганизован. И, главное, некому было служить богам, заботиться об их пропитании, о приумножении их богатств. Иными словами, не было людей. О том, как выглядел только что возникший мир, рассказывается в мифе «Скот и зерно» (о споре между богом скота Лахаром и богиней зерна Ашнан). Во вступлении к этому мифу нарисована мрачная картина первозданного мира: нет ни богини зерна Ашнан, даже имя её ещё не названо, ни бога скота Лахара, ни богини ткачества Утту. Нет ни коз, ни овец. Божественные дети, Ануннаки, ничего не знают о существовании злаков, у них нет ни хлеба, ни платья, ни посуды. И они

Когда же в «зале созидания», в священном Дуку, появились оба божества — Лахар и Ашнан, их плоды

Об этом мифе мы ещё будем говорить в другой связи. Сейчас же остановимся на интересующем нас вопросе о сотворении человека. Боги вдохнули в человека жизнь, т. е. создали для того, чтобы он служил им. При этом неизбежно приходят на память слова из Книги Бытия: «…и вдунул [Господь Бог] в ноздри его дыхание жизни…» (II, 7). Заметим кстати, что и Библия подчёркивает тот факт, что человек был создан для того, чтобы служить богу.

 

Так постановил Энлиль

Мир в его первозданном виде представлял собой пустыню, где ничто не росло и никто не жил. Его прежде всего следовало организовать и упорядочить. По представлениям шумеров, о которых мы можем судить по мифам, этим делом занялись Энлиль и Энки. Энлиль вначале был, по–видимому, богом, почитавшимся племенами, которые заселяли северные районы Двуречья. Со временем он стал верховным богом, «который произносит нерушимое слово», «определяет судьбу»; он — «царь всех стран», «отец богов», «царь неба и земли». (Существует гипотеза, что организация и поддержание порядка в мире первоначально являлись функциями бога Энки.) В городе бога Энлиля, Ниппуре, шумерские правители получали титул царя и власть над всем Шумером. В одном из мифов, посвящённых Энлилю («Энлиль и сотворение мотыги»), рассказывается, что после отделения неба от земли этот бог сделал так, что из земных глубин «проросло семя страны» и родилось «всё, что было нужно». Затем Энлиль сделал мотыгу и отдал её «черноголовым», чтобы они могли обрабатывать землю и возводить храмы для своих богов и дома для себя.

Для понимания деяний Энлиля и роли, приписываемой этому богу, очень важен литературный текст, представляющий собой спор между Летом и Зимой, — «Эмеш и Энтен». Решив, что на земле должны произрастать различные деревья и растения, дабы в его стране воцарилось изобилие, Энлиль сотворил двух братьев. Одного из них он назвал Эмеш (Лето), другого — Энтен (Зима). Братьям было поручено следить за тем, чтобы жизнь на земле шла заведённым порядком. Строго говоря, их нельзя считать богами, выполнявшими определённые функции. Скорее это олицетворения явлений природы. Согласно приказу Энлиля

Энтен, которого Энлиль сделал «земледельцем богов», властвовал над животворной водой, дающей изобилие.

Современными исследователями недостаточно хорошо изучена сложнейшая шумерская идиоматика, поэтому трудно более подробно охарактеризовать обязанности каждого из братьев. Но, судя по тексту, круг обязанностей Энтена был чрезвычайно широк. Как–то раз между братьями разгорелся спор, во время которого Эмеш заявил, что Энтен недостоин звания «земледельца богов». После этого оба брата отправились со своими жалобами к Энлилю. Энтен сказал:

Энтен жалуется на то, что брат, «который ничего не понимает в земледелии», спорил с ним и даже толкнул его.

Чтобы завоевать благосклонность Энлиля, Эмеш начинает своё обращение к богу с льстивых фраз. Затем он похваляется своими делами и жалуется на брата. Эмеш тоже хочет называться «земледельцем богов». Спор решает Энлиль:

Желая подчеркнуть глубокий смысл слов Энлиля, «решение которого незыблемо», автор поэмы рассказывает о том, как Эмеш «преклонил колени перед Энтеном» и как потом в доме Энтена оба брата дружно веселились.

Так благополучно и мирно разрешился спор между двумя братьями, спор, который в значительно более молодой библейской притче о Каине и Авеле принял совершенно иной оборот: там вопрос о первенстве решила смерть. Как подчёркивают исследователи, общность мотивов в шумерском и древнееврейском преданиях не подлежит сомнению. В обеих притчах мы сталкиваемся с отголосками чрезвычайно знаменательного процесса — процесса вытеснения скотоводческого хозяйства земледелием, с конкурентной борьбой между пастухами и землепашцами за более высокое общественное и политическое положение. О важности самой проблемы говорит повторение этого мотива в других мифах шумеров, например в мифе «Скот и зерно», где Лахар и Ашнан спорят, кто важнее. Боги Энлиль и Энки вмешиваются в спор и выносят окончательное решение: победила богиня зерна. К этому чрезвычайно существенному вопросу мы ещё вернёмся, когда будем анализировать миф о сватовстве бога пастухов и бога земледельцев к Инанне.

Не только в мифе «Эмеш и Энтен», но и во многих других боги приходят в Экур — центральный храм Энлиля в Ниппуре, — чтобы воздать ему хвалу, снискать его благосклонность и просить разрешить спор. Так поступают даже боги высшего ранга: Энки приходит к Энлилю за благословением для своего храма в Эреду; Нанна хочет услышать от Энлиля «доброе слово» для своего владения — Ура. Всё это укрепляет славу главного бога шумерского пантеона, делает его высшим судьёй и непререкаемым авторитетом не только для людей, но и для богов.

 

Как Энлиль соблазнил Нинлиль

И всё–таки Энлиль не всесилен. Во всяком случае, не всегда был всесилен. В мифе, с которым мы сейчас познакомимся, звучат отголоски старинных верований, сложившихся в те времена, когда Энлиль ещё не был всемогущ и ему приходилось подчиняться приказам других богов.

Это было в те незапамятные времена, когда на земле ещё не было людей. В Ниппуре, городе, где обитали боги, жил «юноша Энлиль», которого «старуха» Нунбаршегуну (ещё один вариант богини–матери) решила женить на своей дочери Нинлиль, «девушке из Ниппура». Вот чему она учит свою дочь:

Нинлиль с радостью выполнила то, чему учила её мать. Она искупалась в чистом ручье и пошла вдоль берега. Энлиль увидел богиню и восхитился её красотой.

Богиня не поддалась искушению, но и Энлиль не отказался от своего намерения. Призвав своего визиря Нуску, он рассказал ему о том, как страстно он хочет обладать Нинлиль. Желая помочь своему господину, Нуску пригнал барку, на которой Энлиль отправился на прогулку со своей избранницей. Во время прогулки Энлиль силой овладел богиней, чтобы она родила ему сына — бога луны Наину. Безнравственный поступок Энлиля навлёк на него гнев богов, хотя Нинлиль отнюдь не жалуется на свою участь. В мифе нет ни слова о том, что Нинлиль сопротивлялась избраннику своей матери. И всё же, в то время, когда Энлиль находился в Киуре, храме богини Нинлиль, его возлюбленной,

Приведённый отрывок мифа содержит важные сведения о том, как было устроено общество богов. Хотя Энлиль и занимает в пантеоне главенствующее положение, верховную власть держит в своих руках совет, состоящий из пятидесяти главных богов, среди которых особыми прерогативами пользуются семь божеств, «судьбу вершащие». Вполне понятно, что такое представление о власти на небесах является отражением тех отношений, какие сложились на земле, где правители, энси, хотя и возглавляют иерархию, правят не единолично, а совместно с советом старейшин, в котором выделяется группа наиболее опытных и доблестных мужей. Миф об Энлиле и Нинлиль возник, по–видимому, в глубочайшей древности, когда ещё существовали сохранившиеся от родового строя формы «примитивной демократии». Вторым доказательством древности этого мифа является факт осуждения Энлиля на изгнание в подземное царство, в ад, что, в свою очередь, связано с культом Думузи и Даму.

Однако вернёмся к мифу. По приговору богов Энлиль отправляется в ад. За ним следует его верная супруга, уже носящая в чреве его ребёнка. Трудно объяснить причину её поступка: то ли она не хочет остаться одна и покинуть в беде мужа, то ли приговор богов касается и её. Решение богини беспокоит Энлиля: его сын, который должен сиять на небесах, разгоняя сумрак ночи, родится в мрачном, тёмном подземном мире. К счастью, он придумывает довольно сложный план. Он поочерёдно принимает облик трёх служителей подземного царства, которые находятся на пути в ад: «человека двери», «человека подземной реки» и «перевозчика» — и трижды оплодотворяет Нинлиль — при этом богиня не замечает метаморфоз своего супруга, — чтобы она родила три божества, которые заменят в аду своего старшего брата Наяну и таким образом позволят ему вознестись на небо. Нам известны имена первых двух сыновей, рождённых для спасения бога луны: в образе «человека двери» Энлиль «оставил в чреве Нинлиль семя Месламтаэа» (Нергала), как «человек подземной реки» — семя Ниназу. Третье имя пока не удалось прочесть. Неизвестно также, каким образом был отменён приговор богов и Энлиль смог вернуться на свой небесный трон. Изучение этого мифа не закончено.

 

Гимны Энлилю

Энлиль был наиболее почитаемым богом шумерского пантеона. Он считался владыкой не только священного города Ниппура, но и всей страны и даже всех стран. Храм Энлиля в Ниппуре являлся главным религиозным центром страны. Во время совершения обрядов в мифах и молитвах нередко первым упоминалось имя этого бога. До нас дошло несколько молитв, воздающих хвалу Энлилю:

Энлиль наводит страх на нечестивцев, угнетателей, грабителей, нарушителей закона. Его большая сеть «не допустит, чтобы злодей и преступник избежали её пут». Цитируемый гимн в честь Энлиля, один из самых длинных, но, к сожалению, плохо сохранившийся и фрагментарный, представляет этого бога как творца всех ценностей, всех благ:

Таким образом, Энлиль выступает как созидательный бог. В некоторых мифах ему даже приписывается одна из главных ролей в сотворении человека. (Например, во вступительной части мифа о создании мотыги сказано, что Энлиль изготовил модель головы человека.) Многие деяния бога Энки были предписаны Энлилем, совершались согласно его воле. Это он составил божественные правила жизни, «ме», о которых мы вскоре будем говорить.

Из текстов молитв и псалмов, исполнявшихся хорами жрецов в храмах Энлиля в Ниппуре и других городах, встаёт образ всемогущего и грозного, внушающего страх и трепет бога, который озирает своим прозорливым взглядом все стороны жизни. Вот как прославляли этого бога в гимнах, которые звучали в Экуре:

Понимание этого бога как непобедимого полководца и вместе с тем ловкого купца, как творца и защитника всего сущего отвечало не только духовным запросам человека того времени, но и политическому и экономическому положению Шумера конца III тысячелетия до н. э. Энлиль, как он представлен в верованиях и теологических построениях шумеров, являлся отражением политической идеи о необходимости централизации или  хотя бы подчинения отдельных городов гегемонии единого центра и одного правителя.

Слова, с которыми шумеры обращались к Энлилю, полны смирения и страха. Но не риторические ли это обороты, обычные для всех молитв и гимнов, обращённых к богам? Создаётся впечатление, что этого бога действительно боялись. Может быть, даже больше боялись, чем чтили и уважали; его считали свирепым и разрушительным божеством, а не добрым и милостивым богом. Не сложилось ли такое отношение вследствие «чуждости», «чужеродности» этого культа для Шумера? Некоторые исследователи допускают такую возможность. Они полагают, что культ Энлиля утвердился во всём Шумере в тот период, когда северные центры завоёвывали ведущее положение в стране, и что он вытеснил более древний, южный культ бога Энки. К сожалению, решить эти вопросы однозначно и определённо мы не можем. Но как бы ни сложилась ситуация в Шумере в III тысячелетии, Энлиль являлся тем богом, который командовал «небесным воинством» и которому особенно восторженно поклонялись.

Не только Ан и Энлиль считались богами–творцами. К этой категории главнейших богов шумеры причисляли также доброго бога Энки и Нинхурсаг («высокую госпожу»). Нинхурсаг, выступавшая под разными именами — Нинту («госпожа, давшая жизнь»), Нинмах («высокая госпожа») и др., — в древнейших перечнях богов стоит впереди Энки. По–видимому, эта богиня первоначально звалась Ки (земля) и считалась, женой Ана (неба). Позднее её культ был вытеснен культом Инанны. Согласно мифу, о котором сейчас пойдёт речь, Нинхурсаг играет чрезвычайно важную роль в сотворении человека.

 

Боги создали человека

О том, как, по представлениям шумеров, боги создали человека, известно достаточно много. Наиболее подробно и выразительно об этом рассказывает миф о сотворении человека, начинающийся жалобами богов на их горькую и трудную долю. Единственный бог, который мог бы им помочь, бог мудрости и морских глубин Энки, спит глубоким сном в своём храме Абзу на дне океана. Чтобы его разбудить, его мать Намму, первородный океан, «мать, давшая жизнь всем богам», «слёзы своих детей принесла» к Энки, призвала его пробудиться, встать со своего ложа и «сотворить то, что мудро»: сотворить «служителей для богов». Выслушав её мольбы, Энки стал во главе множества «превосходных и царственных мастеров», после чего обратился к богине со следующими словами:

Два момента в этом отрывке заслуживают особого внимания: первый — человек создан из глины, второй — богиня Нинмах должна запечатлеть в нём образ богов. О том, что глина или земля явились тем материалом, из которого был вылеплен человек, мы знаем также из других источников. В одной из легенд Энки создаёт какое–то живое существо из грязи (праха) под своими ногтями. В мифе о создании мотыги также говорится, что Энлиль сделал голову человека из праха и поместил её в землю. На основании этих слов Т. Якобсен пришёл к выводу, что, по шумерским верованиям, человек был создан под землёй и там прошёл первые стадии развития — «дозрел», а затем вышел на поверхность через отверстие, проделанное в земной оболочке Энлилем. Хотя отдельные моменты различных версий оцениваются учёными по–разному, все сходятся на том, что между представлениями шумеров и текстом Библии существует поразительное сходство. «И образовал Господь Бог человека из праха земнаго» (Книга Бытия II, 7). Требование запечатлеть в человеке «образ богов» также созвучно со словами Библии о сотворении человека по образу и подобию божьему.

Однако вернёмся во дворец Энки, где, согласно мифу, происходит пир богов, устроенный хозяином в честь грандиозного события — сотворения человека. Антропоморфные боги Шумера не были свободны от людских слабостей — на радостях Энки и Нинмах выпили лишнего. От вина помутился разум добрых и мудрых богов: Нинмах, взяв глину, слепила шесть уродов, а развеселившийся Энки определил их судьбу и «дал им вкусить хлеба». Пока удалось установить дефекты лишь двух творений Нинмах. Что представляли собой первые четыре урода, трудно понять, пятой же была бесплодная женщина. Энки повелел ей «пребывать в «женском доме». Шестое существо, «без мужских органов и без женских органов», по решению Энки должно было «предстать перед царём».

Некоторые исследователи комментируют этот отрывок мифа как попытку объяснить, откуда берутся физически или психически ненормальные люди. Другие считают, что упоминание о бесполом существе указывает на то, что в Шумере уже существовали царские евнухи и была потребность в оправдании определённых общественных институтов. Кроме того, бесплодные женщины могли символизировать жриц–проституток, которые находились в свите различных богов и не должны были иметь потомства.

Таким образом, приведённый миф в качестве главного творца человека называет бога морских глубин, бога мудрости Энки. Может быть, причина особого поклонения этому богу заключается в распространённости подобных представлений, хотя наряду с ними существовали и другие, менее популярные верования, приписывавшие создание человека иным богам. Энки почитался как самый милостивый к людям, добрый и всеведущий бог. Он почитался как

Так начинается молитва о долголетии и успехах для одного из послешумерских царей из Иссина — Ур–Нинурты, пятого правителя после Ишби–Эрры. Эта молитва появилась через сто лет после падения Шумера. Она сохранила не только стилистические особенности, характерные для литературных произведений более ранней эпохи, но и эпитеты, какими наделяли Энки в давние времена. Об Энки говорится как о боге, который получил от своего отца Ана божественные законы — «ме», чтобы передать их людям; его называют «вторым Энлилем». В отличие от Энлиля, который иногда выступает как отец, иногда как брат бога мудрости, Энки не пробуждает страха в сердцах людей. В молитвах и мифах неизменно подчёркиваются его мудрость, доброжелательность и справедливость.

В мифе «Скот и зерно», начало и основной сюжет которого нам уже известны, Энки советует Энлилю спустить из Дуку на землю созданных им богов Лахара и Ашнана. Боги «спустились из Дуку» и благодаря этому

 

Энки и мироздание

Энки фигурирует в нескольких мифах. В одном из них, «Энки и мироздание», рассказывается о том, как бог мудрости упорядочил жизнь на земле. Поэма начинается хвалебным гимном в честь Энки: он является силой, поддерживающей порядок и гармонию во вселенной, он справедливый мудрец, заботящийся об устройстве мира, о том, чтобы на лугах росла трава, чтобы поля приносили урожай, чтобы множились стада. После славословия богу согласно правилам шумерской поэтики следует фрагмент, в котором Энки сам произносит хвалу в свою честь, «представляя самого себя» как сына Ана и Нинту, как брата Энлиля и предводителя небесных богов. Дальше говорится о почестях, воздаваемых Ануннаками богу Энки, после чего Энки снова рассказывает о своей славе и могуществе.

Кроме того, Энки славит великолепие и красоту своего дома — храма Абзу на дне океана.

В этом месте начинается основная, к сожалению малопонятная, часть мифа. Бог рассказывает о своём путешествии на лодке «магур» — он называет её «козерогом Абзу» — с целью обозреть то, что происходит на обширных равнинах Шумера. Из доступных пониманию фрагментов мы узнаём, что чужеземные страны — Мелухха, Маган и Дильмун — отправили в Ниппур суда, которые «нагружены до небес» дарами для Энлиля. Ануннаки ещё раз воздают ему почести, прославляя бога Энки как справедливого и мудрого распорядителя «ме».

Содержание мифа отражает устоявшийся веками церемониал, соответствует ритуалу богослужений, отправлявшихся жрецами храма в Эреду. После описания общепринятого культового ритуала «представления», «знакомства» снова появляется Энки, который приступает к определению судеб. Прежде всего он определяет судьбы Шумера:

Благословив таким образом весь Шумер, Энки направляется в Ур. (Ещё одно подтверждение южного происхождения этого мифа.) Войдя в храм и сославшись на слово Энлиля, произнёсшего «славное имя» Ура, он обещает обилие вод, богатство урожаев и вечную славу. Следующий этап путешествия Энки — «чёрная гора», таинственная страна Мелухха. Бог благословляет её и обещает ей всяческие блага. Он произносит «доброе слово» этой стране, деревьям и растениям, птицам и быкам. Среди богатств этой земли Энки называет золото, серебро, медь. Что это за удивительная страна и где она находилась? Может быть, это Сомали, Нубия или какое–то другое африканское государство? А может быть, её следует искать в Восточной Азии? Или на Аравийском полуострове? Удастся ли когда–нибудь выяснить, что скрывается за шумерским словом «Мелухха»? Как бы то ни было, Энки относится к этой стране почти так же благосклонно, как к Шумеру. По–видимому, эти два государства связывала не только торговля: благожелательность к ней бога является отражением благожелательности людей.

Следующие этапы путешествия бога обусловлены необходимостью решить судьбу отдельных стран, одарить их богатствами, обеспечить им достаток. Энки не только «произносит слова», он одновременно совершает ряд важных деяний, благодаря которым его решения могут воплотиться в жизнь. Прежде всего он наполняет реку Тигр животворной водой. Согласно фрагментарно сохранившемуся тексту, для достижения этой цели Энки превращается в неукротимого быка, набрасывающегося на дикую корову — реку. Эта поэтическая метафора вызывает в памяти миф о Зевсе, который, приняв облик быка, похитил Европу. Значит, наряду с библейскими параллелями существуют параллели, ведущие далеко на запад — в Грецию!

Чтобы Тигр и Евфрат, символизирующие все реки и искусственные каналы, могли функционировать нормально, чтобы их воды служили «умножению изобилия», Энки призывает бога Энбилулу — «стража каналов». По слову бога возникают болота и камыши, в воде появляется рыба и на берегах вырастает тростник. Забота о рыбных богатствах поручается божеству, которое названо «сын Кеша». Затем Энки обращает своё внимание на море — Персидский залив. В этом месте текст мифа совершенно непонятен и почти не поддаётся интерпретации. По–видимому, там рассказывается о строительстве Энки подводного дворца–храма. Возможно, эта метафора отразила веру шумеров в то, что Энки построил Эреду на дне океана, а позднее вынес свой «священный город» на берег. Этим они объясняют появление пресноводной лагуны. Кроме того, вездесущий Энки определил направление морских течений. И, наконец, Энки «назвал имя» бога, который будет управлять бурями, тучами и громами, по воле которого землю будут орошать животворные дожди. Этот бог — Ишкур.

Дальнейшая созидательно–организаторская деятельность бога Энки касается возделываемой земли и растений, произрастающих на ней. Взяв в руки плуг, Энки проложил на девственном поле священные борозды, чтобы там произрастали хлеба. О том, чтобы был богатый урожай, чтобы в построенных Энки закромах было много зерна, позаботится бог Энкимду, «землепашец Энлиля». За «вечным полем», на котором по воле деятельного бога–творца вызревали различные злаки, овощи и зелень, была призвана наблюдать богиня Ашнан. Теперь Энки принимается за мотыгу и форму для выработки кирпича, стражем которых он назначает бога кирпича Кабта (Кулла). Священной мотыгой Энки закладывает фундамент дома, из «священных кирпичей возводит стены дома» и ответственным за все эти работы назначает Мушдамму, «великого зодчего Энлиля».

Покинув пахотные поля, радуясь тому, что они уже созданы и установлен порядок, Энки отправляется на вершины гор, создаёт различные формы животной и растительной жизни. Их опекуном он назначает «царя гор» — бога Сумукана. Чтобы вдоволь было «хорошего молока» и «жирных сливок», мудрый бог строит овчарни и хлева. Дальнейшая забота о развитии скотоводства поручается «богу–пастуху» Думузи. Затем дальновидный бог Энки, «знающий будущее», определяет границы между владениями городов и государств. Теперь за миром, который почти окончательно организован и устроен, чтобы не нарушился установленный порядок, по слову Энлиля будет следить бог солнца Уту. В конце этой части мифа говорится о том, что Энки поручил женщинам ткать одежду. «Создав нить», он провозглашает покровительницей ткачества богиню Утту.

Прежде чем перейти к последним, сильно повреждённым и приблизительно интерпретированным заключительным частям мифа, вернёмся ненадолго к уже изложенной его части. Знаменательна очерёдность мероприятий бога: вначале он благословляет мир, неупорядоченный и неорганизованный. Сотворение мира можно представить себе следующим образом: Ан создал мир, Энлиль повелел его организовать, Энки внёс в этот мир жизнь и порядок. Своё странствие Энки начинает с юга Шумера: прежде всего он занимается морем, реками и рыбой, затем — земледелием и лишь после этого — животноводством. Сторонники прихода шумеров в Южную Месопотамию морским путём видят здесь подтверждение своим предположениям. В этом мифе они находят также обильный материал для размышлений о культе водяного бога как о первом культе в древнейших верованиях шумеров и о путях распространения этих верований. Действительно, ни одному богу шумеры не приписывали стольких созидательных деяний, как Энки.

Заканчивается миф довольно неожиданно. На сцену вдруг выступает Инанна. Богиня возмущена тем, что Энки обошёл её, не дал ей никакой власти. Богиня жалуется, что к ней отнеслись пренебрежительно: её сёстры получили власть, права и соответствующие символы власти, она же — ничего. Энки защищается, пытаясь объяснить разгневанной богине, что она имеет множество обязанностей, привилегий и атрибутов божественной власти. Ей даны посох и скипетр, ей поручена забота о пастухах; она несёт ответственность за предсказания, касающиеся войн; на неё возложена забота о ткачестве и изготовлении одежды; и, наконец, в её власти уничтожать «неуничтожимое», истреблять «непреходящее». Чтобы умилостивить Инанну, Энки особо благословляет её.

 

«Ме» — божественные законы

Одним из наиболее трудных для определения понятий, точный смысл которых до сих пор не установлен, являются «ме», игравшие в религиозно–этической системе взглядов шумеров огромную роль. Современные исследователи называют «ме» «божественными правилами», «божественными законами», «факторами, упорядочивающими организацию мира». По–видимому, в тот период, когда религиозные воззрения шумеров уже сложились в более или менее стройную систему, «ме» являлись чем–то вроде установленных и контролируемых Энки (возможно, запланированных Энлилем) закономерностей, предписанных каждому явлению природы или общества, касающихся как духовной, так и материальной стороны жизни.

Понятие «ме», несомненно, восходит к очень ранней эпохе. Исследователи религии шумеров толкуют его по–разному. Так, Д. Р. Кастеллино понимает «ме» как своеобразный прототип всего живого и неживого, в каком–то смысле близкий к платоновской идее. Б. Ландсбергер, мнение которого разделяют и некоторые другие, пишет: «ме» — это одновременно сила и порядок, «ме» отдельных богов, выполнявших различные функции, различны. «Ме» мистически излучаются богами и храмами, они могут приобретать материальную оболочку, могут изображаться материальными средствами в виде символов, одно божество может передавать их другому…» С понятием «ме» мы встречаемся в молитвах и мифах. В одном из мифов названо более ста «ме», из которых удалось прочесть чуть больше половины и ещё меньше расшифровать. Здесь самые разные понятия: правосудие, героизм, мудрость, справедливость, прямота (честность), доброта, мир, победа, вражда, ложь, страх, сетование, разрушение городов, усталость, раздоры; «профессионально–ремесленнические»: ремесло строителя, ремесло кожевенника, ремесло корзинщика, ремесло кузнеца, искусство обработки металлов; наименования или символы власти: царский трон, возвышенная и вечная корона и др.; жреческие должности и понятия, связанные с верой и культом: возвышенное святилище, нисхождение в подземное царство, восхождение из подземного царства. Названы в этом перечне искусство и боевое знамя, проституция и священное очищение, музыкальные инструменты и искусство писца.

Здесь приведена лишь часть более или менее произвольно выбранных «ме» из числа тех, которые удалось расшифровать. Как явствует из этого небольшого перечня, всё, что так или иначе было связано с организацией общественной, политической и религиозной жизни (как абстрактные, так и конкретные понятия), входило в этот удивительный «каталог культуры, цивилизации и обычаев». Возможно, что «ме» в каком–то смысле выполняли ту роль, которую впоследствии стали играть составленные на основе иных этических воззрений заповеди, определявшие поведение людей. Перечень «ме», содержащийся в мифе об Энки и Инанне, — одна из наиболее поразительных загадок, над которыми бьются исследователи шумерской цивилизации. Разгадка этой тайны, возможно, помогла бы нам многое понять в философии и этике шумеров.

 

Боги как люди

А теперь поговорим о мифе об Энки и Инанне. Он принадлежит к числу наиболее интересных произведений о богах, являющихся носителями всех человеческих недостатков. Содержание мифа состоит в следующем: во время оно «царица небес» и «царица Урука» Инанна, желая возвеличить своё имя и умножить мощь и благосостояние своего города Урука, задумала превратить Урук в центр Шумера. Для этого необходимо было добром или обманом заполучить «ме», тщательно оберегаемые богом Энки. Богиня отправилась в Эреду, в «священный Абзу», дом Властелина Мудрости. Если Энки, «знающий само сердце богов», даст ей «ме», её желание исполнится: слава Урука и её самой будет непревзойдённой. Нарядившись, богиня отправилась в путь, озаряя всё вокруг блеском своей божественной красоты. Увидев её издали, Энки призвал своего посланца Исимуда и сказал ему:

Исимуд выполнил всё, что приказал его господин. Энки сел со священной Инанной, «своей дочерью», за «священный стол», угостил её и сам отведал немало еды и напитков. Подвыпивший бог обещает своей «дочери» дать то, что она хочет. Во время пира он одно за другим передаёт Инанне «ме», после чего, устав и отяжелев от крепких напитков, засыпает. Богиня спешно погружает свою добычу на Небесную барку и отплывает в «милый её сердцу Урук». Между тем, придя в себя, Энки замечает, что «ме» нет на их обычном месте. Бог, конечно, забыл обо всём. Он призывает Исимуда и узнаёт от него, что сам, своими руками отдал «ме» Инанне. Тогда он велит своему посланцу и нескольким морским чудовищам незамедлительно отправиться в путь и отнять «то, что принадлежит Абзу». Главная роль в этом отводится чудовищам: они должны захватить Небесную барку на первой из семи стоянок, отделяющих Абзу города Эреду от Урука, а Инанну отпустить с миром — пусть она идёт в свой город пешком. Исимуд спешит в Урук, впереди него мчатся морские чудовища. Вскоре им удаётся задержать Небесную барку. Исимуд сообщает Инанне, что Энки велел отобрать у неё «ме» вместе с баркой. Инанна горько жалуется, что бог «нарушил слово, которое дал». Исимуд и чудовища схватили Небесную барку, но Инанна призывает на помощь своего посланца Ниншубура, «чья рука не знает дрожи, чья нога не знает усталости», и просит его спасти то, что теперь по праву принадлежит ей. Верный Ниншубур освобождает Небесную барку. Семь раз чудовища окружают лодку Инанны, семь раз Исимуд от имени своего повелителя требует возвращения «ме», и семь раз призванный богиней Ниншубур помогает божественной Инанне освободиться от чудовищ. Инанна продолжает свой путь, и, когда наконец она пристаёт к берегу, весь Урук выходит приветствовать её.

Инанна, выступающая в большинстве известных нам мифов как общешумерская богиня, здесь представлена как покровительница и владычица Урука. На этом основании можно судить о том, где первоначально возникла легенда и какие исторические события нашли в ней отражение. Рассказывая о подвиге Инанны, жрецы её храма в Уруке хотели объяснить, каким образом Урук возвысился и приобрёл гегемонию над всей страной. Этот миф, посвящённый далёкому прошлому, выражает чёткую политическую тенденцию. Поведение богов и конфликт между ними являются отражением поступков людей и принимавшей самые различные формы борьбы за гегемонию, за первое место в стране. Мы уже неоднократно говорили о шумерских сюжетах, использованных в Библии. В мифах, где главным героем является Энки, таких параллелей особенно много. Приведём в качестве примера миф, действие которого разыгрывается в раю.

 

Это случилось в раю

У современного человека сложилось весьма определённое представление о рае. Библия, живопись, литература рисуют перед нами прекрасный сад, где прогуливается первый человек, Адам, в сопровождении Евы, созданной богом из его ребра; есть здесь и змей–искуситель, уговоривший Еву вкусить запретного плода.

Попробуем на какое–то время забыть всё это, вернёмся к шумерам и узнаём, что они говорят о рае. Содержание глиняных табличек, на которых писцы начала II тысячелетия до н. э. записали старинный миф, впервые стало известно благодаря Стефену Лэнгдону. В 1915 г. Лэнгдон опубликовал текст под названием «Шумерский эпос о рае, потопе и грехопадении человека». В поднявшемся шуме в связи с этой публикацией слышались и возмущённые голоса, обвинявшие автора в богохульстве, в «скандальном посягательстве на всё святое» и пр. Это, разумеется, не могло ни умалить значения открытия Лэнгдона, ни тем более остановить творческую мысль. Учёные продолжали поиски и исследования, пытались дать научную оценку текста. Так, Анри де Женуяк опубликовал неизвестный с точки зрения происхождения, но, несомненно, связанный с табличками Лэнгдона фрагмент текста, записанного на другой табличке. Большую часть этих текстов восстановил многократно упоминавшийся уже Эдвард Киэра. Переводом и обработкой текста занимались М. Витцель, Т. Якобсен и С. Н. Крамер. Каждый из этих учёных своей интерпретацией помог осмыслить содержание и значение этого мифа, который сейчас стал известен как «Энки и Нинхурсаг».

Шумерский рай не был предназначен для людей. Это было место, где могли пребывать только боги. Из первых фраз поэмы мы узнаём, что страна Дильмун (поэт называет Дильмун то «страной», то «городом») священна, «страна Дильмун чиста», что здесь обитает бог Энки со своей супругой, потому что эта страна «чистая», «светлая», «непорочная».

Шумерский поэт яркими красками рисует страну, которой неизвестны печаль и смерть, жестокость и отчаяние, где ягнёнок не боится волка и не издаст свой скорбный крик птица иттиду — вестник смерти. Прекрасна, полна чудес райская страна, где

В стране Дильмун нет ни старости, ни болезней, здесь живут вечно и никто не переходит реку смерти, а потому

Одно плохо: в Дильмуне не хватает пресной воды. Когда богиня обратила на это внимание Энки, тот приказывает Уту, богу солнца, доставить в Дильмун воду с земли.

Уту выполнил приказ Энки: «из уст земли» забил родник пресной воды и всё было так, как пожелал бог. Теперь ничто уже не мешало счастливой жизни в стране Дильмун, где расцвели деревья, зазеленели луга, налились зерном колосья хлебов. А довольный Энки прогуливался по райской стране.

Далее поэт рассказывает о том, как в один из дней Энки овладел богиней–матерью Нинхурсаг.

Через девять дней (вместо девяти месяцев) без боли и мучений Нинхурсаг родила богиню Нинму, которая, судя по её имени, стала покровительницей плодоношения, созревания. Затем Энки, гуляя по болотам и озирая всё вокруг, увидел прекрасную девушку.

Энки овладел Нинму, и та через девять дней, которые были для неё как девять месяцев, без боли и мучений родила богиню Нинкурра, что означает, по–видимому, «богиня горной страны». Подобная история повторяется ещё один или два раза: в одном из вариантов мифа Энки произвёл на свет трёх, а в другом — четырёх богинь. Так появились Утту, богиня ткачества и одежды, и Нинсуг, которой было поручено следить за созреванием растений.

Если Нинхурсаг не противилась любовным поползновениям Энки, то Утту, по–видимому, выразила протест. Испорченный, малопонятный текст как будто указывает на это. Утту согласилась уступить Энки лишь при условии, что он принесёт ей огурцы, яблоки и виноград. Когда Энки явился с этими дарами, Утту с радостью отворила ему дверь и приняла его как возлюбленного. Однако от этого союза не родилась никакая богиня, потому что Нинхурсаг, отняв семя бога, посеяла восемь растений, в том числе «медовое», «колючее», «каперсовое».

Новые растения заинтересовали Энки. Он пожелал «определить судьбу этих растений», для чего ему надо было их отведать. Исимуд, повсюду преданно следующий за своим господином, одно за другим срывает эти растения и даёт ему. Съев их, Энки «познаёт их «сердце» и определяет их судьбу. Этот поступок вызвал гнев богини Нинхурсаг:

И ушла, скрылась от богов, которыми овладела печаль, потому что Энки смертельно заболел. Восемь его органов поражает болезнь.

В этом месте появляется лиса, которая обещает Энлилю за соответствующее вознаграждение найти Нинхурсаг. Лиса каким–то способом приводит Нинхурсаг. Великая богиня садится рядом с Энки и расспрашивает о его недугах:

Богиня создала восемь божеств–целителей — соответственно числу поражённых болезнью частей тела Энки. На эти божества были возложены и другие функции. (Так, Нинкаси, созданная для того, чтобы исцелить рот Энки, одновременно была богиней крепких напитков. О богине Нинти, исцелившей ребро Энки, мы поговорим позднее.)

Итак, восемь новых божеств избавили Энки от недугов. В последних строках поэмы Энки распределяет обязанности между новыми божествами:

Таков шумерский миф о рае. Отдельные детали этого мифа могут шокировать современного читателя, например мотив кровосмешения. Но не следует забывать, что в мифе действующие лица — боги, чьи поступки, возможно, отражают обычаи глубочайшей древности, когда род был немногочислен и поведение людей определялось не моралью, принятой позднее в цивилизованном Шумере, а заботой о продолжении рода. Обычаи тех времён к моменту создания мифа уже не существовали, а может быть, даже были запрещены.

 

У истоков библейских сказаний

Читатели могут задать ещё один и весьма существенный вопрос: что общего между нашими представлениями о рае, сложившимися на основе библейского предания, и шумерским мифом о безнравственных богах? Попробуем, опираясь на выводы различных исследователей, по возможности полно ответить на этот вопрос.

Начнём с самого понятия рая. Поскольку не существует письменных данных о том, что какой–либо из развивавшейся одновременно с шумерской культур (например, египетской) было известно это понятие, создателями легенды о «райском саде» принято считать шумеров. Шумерское представление о рае как о стране, где нет смерти, соответствует библейскому. За заимствование у шумеров библейской идеи божественного рая говорит и местоположение рая.

Останавливаясь на шумерском происхождении легенды о рае, следует обратить внимание на реки, протекавшие в библейском раю. В Библии прямо указывается Евфрат, т. е. район Месопотамии. Этой стороной вопроса мы не будем заниматься, так как она чрезвычайно сложна и слишком далеко увела бы нас от основного содержания книги. Заметим лишь, что как в шумерском раю, так и в библейском первостепенную роль играла проблема пресной воды.

Следует обратить внимание на ещё один момент, который особо подчёркивается в шумерском мифе: это безболезненные роды. Ведь в Библии только из–за непослушания Адама и Евы на них было послано проклятие: «со скорбию рождать будешь детей» (Книга Бытия III, 16).

Интересно также сопоставить «преступление» Энки и «грех» первых людей. Желая познать «сердце» растений, Энки съедает их. Адам и Ева вкушают запретный плод, хотя бог сказал: «От дерева же познания добра и зла, от него не ешь» (Книга Бытия II, 17). Итак, стремление к познанию явилось причиной того, что у шумеров по воле Нинхурсаг заболел Энки, а в Библии по приказанию бога из рая были изгнаны Адам и Ева.

И, наконец, наиболее популярный библейский сюжет: сотворение Евы из Адамова ребра. Каковы его истоки? В шумерском мифе говорится, что Нинхурсаг, желая избавить Энки от боли в ребре, приказала родиться богине Нинти (это имя по–шумерски означает буквально «госпожа ребра»). Но поскольку шумерское «ти» означает также «жизнь», имя этой богини может быть переведено как «госпожа, [дающая] жизнь». Из этой игры слов, которой воспользовался шумерский поэт, родилось библейское: «И переустроил Господь Бог ребро, которое Он взял у человека, в жену…» (Книга Бытия II, 22). Очевидно, игра слов оказалась забытой. Древнееврейские писцы, по–видимому, запомнили лишь одно значение шумерского «ти» — «ребро». Отсюда и родилось общеизвестное представление о создании женщины из ребра мужчины. Этим интереснейшим решением загадки библейского текста мы обязаны французскому ассирологу Шейлю. Позднее ту же идею развил и обосновал — независимо от Шейля — С. Н. Крамер. Разумеется, шумерский и библейский рай отражают совершенно различные, исходящие из разных предпосылок этические концепции. Насколько же убедительна была нарисованная шумерами картина рая, если она, просуществовав тысячелетия, покорила воображение философов и поэтов — авторов Библии.

 

Легенда о потопе

В рассмотренных нами мифах в качестве действующих лиц выступают боги. В сонме бессмертных, которые, однако, могли тяжело и даже смертельно «болеть», происходили самые разнообразные события, отражавшие земные дела, порой весьма прозаические. Однако в некоторых шумерских мифах рядом с богами фигурируют и люди. Например, в мифе о потопе. Земля была уже организована, боги установили порядок и создали людей, которые должны служить небожителям, чтобы им удобно и беззаботно жилось в раю, как вдруг по неизвестным причинам происходит катастрофа. Табличка, содержащая шумерский вариант легенды о потопе, дошла до нас в сильно повреждённом виде; эта табличка, обнаруженная в Ниппуре, до сих пор остаётся уникальной. Несмотря на то что сохранившийся на ней текст тщательно восстановлен и внимательно изучен, кое–какие места всё–таки остались неясными. Поскольку этот документ имеет огромную историческую ценность, мы опишем его по возможности подробно, используя опубликованный в 1914 г. перевод А. Пёбеля, который по сей день является общепринятым.

Верхняя часть таблички, содержащая около 37 строк текста, не сохранилась, и мы не знаем, в связи с чем боги решили погубить всех людей. Доступный пониманию текст начинается с того места, где некое божество (большинство исследователей считают, что это Энки) сообщает остальным богам о своём намерении спасти человечество от гибели. Он говорит:

Бог уверен, что спасшиеся от гибели люди построят храмы и сделают свои города религиозными центрами. Сложный и испорченный текст следующих трёх строк повествует, вероятно, о том, что именно делает это божество для осуществления своего намерения. Здесь говорится об установлении обрядов, о божественных законах (на этом основании и делаются предположения, что этот бог — Энки). Миф переносит нас в незапамятные времена,

К сожалению, дальнейшее описание акта творения и того, что за ним последовало, отсутствует. Следующая за приведённым отрывком лакуна составляет около 37 строк. Далее рассказывается о том, как были ниспосланы свыше царская власть и царский трон (это абсолютно созвучно с текстом царских списков: «Когда царство было ниспослано с небес, царство было в Эреду»), как были созданы «обряды и высшие божественные законы» и как бог, имя которого не названо,

Итак, согласно мифу, до потопа существовало пять городов. Возможно, это и были города, в которых поселились только что прибывшие в Месопотамию шумеры. Следующие, сильно повреждённые строки повествуют о том, что бог «повелел очищать малые реки».

Далее в тексте снова следует пробел приблизительно в 37 строк. По мнению шумерологов, здесь, должно быть, говорилось о греховных поступках людей, которые и заставили богов ниспослать на землю потоп и уничтожить человечество. Это решение, как следует из текста, не было единодушным: рыдает Нинту, «божественная Инанна заплакала о своём народе», боги небес и земли произнесли имена Ана и Энлиля. И вот на сцене появляется последний перед потопом правитель Шуруппака — Зиусудра, шумерский прототип библейского Ноя. Поэт изображает его как благочестивого, богобоязненного царя, который постоянно служит богам и повседневно воздаёт им хвалу, возводит в их честь храмы и другие постройки. В сновидениях и во время молитв боги сообщают ему свою волю. Из текста поэмы следует, что в тот момент, когда Зиусудра стоит возле какой–то стены, божественный голос возвещает благочестивому царю о жестоком решении небожителей:

К большому огорчению исследователей, бьющихся над прочтением текста поэмы о потопе, в этом месте, столь важном для понимания мифа в целом, снова возникает пробел примерно в 40 строк. В отсутствующем отрывке, видимо, содержалась инструкция Зиусудре относительно постройки огромного корабля. По мнению исследователей этого текста, рекомендации касались точных размеров «ковчега Зиусудры». Это мы находим и в вавилонской легенде, повторяющей шумерскую, и в Библии. Рассказ о потопе заканчивается отрывком (за которым следует очередная лакуна):

Этот миф просуществовал тысячелетия. К шумерскому первоисточнику восходят вавилонский миф о потопе и многие другие. Легенда о потопе, возникшая у шумеров и впервые ими записанная, вошла в мифологию и религию многих народов. Через посредство Библии она стала достоянием всех монотеистических религий, где фигурирует в качестве одного из основных сюжетов. Читая в Библии о том, как бог, разгневанный прегрешениями людей, постановил: «…чрез семь дней Я наведу дождь на землю сорок дней и сорок ночей и сотру с лица земли всякое существо, которое Я создал» (Книга Бытия VII, 4), следует помнить, что библейский рассказ о потопе — не оригинальная легенда. Его шумерский прототип возник за две тысячи лет до времени составления Библии.

Необходимо обратить внимание на благотворность деяний Энки. Именно ему «черноголовые» обязаны своим спасением во время потопа. Анализ мифа о потопе показывает, что, во–первых, он возник в тех районах, где существовал культ Энки, т. е. на юге; во–вторых, в нём содержатся некие реминисценции, связанные с древнейшей историей Двуречья и с появлением шумеров в Эреду, первом шумерском городе, и, в–третьих, в нём отражено представление о шумерах как об опытных мореходах, для которых искусство мореплавания было традиционным.

Последний сохранившийся фрагмент мифа касается двух проблем, отголоски которых мы также находим как в Библии, так и в других источниках, — это проблемы бессмертия и рая.

Когда Ан и Энлиль вызвали «дыхание небес, дыхание земли», когда по их приказу прекратились сокрушительные ливни «и растения, выйдя из земли, поднялись»,

Остальная часть таблички разрушена. Но мы уже выяснили, что Зиусудра обрёл бессмертие, а вместе с ним и право пребывать в раю, в стране Дильмун, которую, как мы уже говорили, отождествляют с островом Бахрейн.

При чтении мифов, где главным или одним из главнейших действующих лиц является Энки, создаётся впечатление, что шумерские авторы, отражавшие настроения и взгляды всего народа, относились к этому богу с особой симпатией.

Итак, мы познакомились с четырьмя главными божествами шумерского пантеона: Аном, Энлилем, Энки и Нинхурсаг. Это боги–творцы. Объединение отдельных богов в «группы», как это делают некоторые учёные, например представление об Ане, Энлиле и Энки как о триаде, возглавлявшей шумерский пантеон, кажется нам произвольным, основанным на совершенно иной системе взглядов, не присущей шумерам. И если уж идти на поводу у магии цифр, более правильным будет утверждение, что сонм богов возглавляла «четвёрка», потому что Нинхурсаг не может быть исключена из группы верховных богов Шумера. Хотя круг обязанностей этой богини не был чётко очерчен и её культ в более поздние периоды истории Шумера не имел широкого распространения, в глубокой древности цари и князья называли её своей матерью. Нинхурсаг, по–видимому, являлась древнейшим олицетворением «богини–матери», прародительницы всех живых существ, покровительницей плодородия и урожаев. Она — мать богов, и её черты обнаруживаются во многих божествах женского пола.

 

Бог Нанна отправляется в Ниппур

Вслед за богами–творцами в иерархии богов шумерского пантеона следуют три «астральных»божества. Первое место среди них занимает бог луны Нанна–Син. Мы уже знаем, при каких обстоятельствах появилось на свет это дитя Энлиля и Нинлиль. Ради освобождения Нанны, которому было предназначено сиять на небесах, Энлиль пожертвовал тремя сыновьями: им предстояло влачить существование в мрачном аду. Бог луны в шумерской мифологии является отцом бога солнца Уту и богини планеты Венеры Инанны. На этом основании можно предположить, что культ луны возник раньше, чем культ солнца. «Господину полного сияния», Нанне, прежде всего поклонялись в Уре, где в его честь был построен великолепный храм. Не только из–за страха перед темнотой, рассеять которую мог один лишь свет луны, люди придавали особое значение богу луны. Функции бога, регулярно пересекающего на своей серебряной ладье (полумесяц) небесный океан, представлялись шумерам чрезвычайно важными. Кроме того, Нанну почитали как бога, оказывающего влияние на рост и размножение животных: «Скотные дворы и загоны он наполнил тучностью».

Миф о путешествии Нанны в Ниппур, где бог луны благодаря щедрым дарам получил благословение Энлиля для своего города Ура, несомненно, связан с каким–то ранним периодом истории Шумера, когда Ур играл главенствующую роль в стране. На основании многочисленных фрагментов, которые удалось найти, исследователи достаточно точно воспроизвели маршрут путешествия Нанны–Сина.

Повествование начинается кратким вступлением, прославляющим величие Ниппура. Затем мы узнаём, что «герой Нанна» решил посетить «город своей матери, город своего отца». Погрузив на корабль прекрасные дары — деревья, растения, животных, бог луны отправляется в путь. Во время своего путешествия он делает остановки в пяти городах (прочитать удалось только два названия — Урук и Ларса), в каждом из которых местный бог воздал ему почести. И наконец:

Двенадцать раз призывает Нанна привратника Калкалу, прося его открыть перед ним врата «дома Энлиля», т. е. города Ниппура, которому он хочет вручить свои дары: масло, пиво, яйца, дичь, домашних свиней, рыбу разных видов, овец, коз, коров, племенных быков и многое другое. Свою просьбу Нанна заканчивает следующими словами:

Привратник Калкалу охотно открывает дверь перед богом Наиной. Энлиль радостно приветствует приехавшего к нему сына. Он окружает Нанну заботой и вниманием:

Сыну подали то, что приказал его отец. (О том, как точно воспроизведены здесь земные порядки, можно судить хотя бы на основании слов «предназначенный для него хлеб». Каждый человек, трудившийся в храмовом хозяйстве, получал свой продовольственный паёк из амбаров храма. Судя по мифам этого времени, такой же порядок существовал на небесах.) Тогда Нанна обратился к Энлилю:

Царь богов выполнил просьбу своего сына, дал ему всё, чего он требовал. Довольный, Нанна вернулся в Ур и воссел «на возвышенном троне». Заканчивается миф славословием в честь бога луны.

Вполне возможно, что за путешествием Нанны стоит история поездки в Ниппур одного из царей Ура — вероятно, это был царь первой или второй династии Ура, — желавшего получить из рук жрецов Экура титул лугаля и формальное подтверждение своей гегемонии над всей страной. Цари Ура, желавшие получить поддержку со стороны жрецов, приходили в Экур не с угрозами и не с наводящими страх войсками. Они несли с собой богатые дары. Так же, по–видимому, они поступали и тогда, когда главенствующая роль перешла от Эреду к Уруку. На это намекает миф о том, как Инанна добыла «ме». Читая мифы о богах, мы не можем избавиться от ощущения, что описываемые в них события происходят на земле.

Храм Нанны–Сина, величественный Экишнугаль, был окружён в Уре особым почитанием. Здесь отправлялись торжественные богослужения, устраивались народные празднества. Особую пышность всё это приобретало в дни «возвращения луны». И народу, наверное, показывали мистерии, повествующие о «путешествии Нанны» и о других его деяниях.

 

Гимны богу луны

Нанне поклонялись во всём Шумере. До нас дошло множество молитв, обращённых к этому богу, и хвалебных гимнов в его честь. Всё это говорит о постоянном почитании бога луны. Большинство связанных с Нанной текстов было интерпретировано и опубликовано сравнительно недавно шведским учёным Аке Сьёбергом. На основании этих текстов, принадлежащих к числу замечательнейших поэтических произведений той эпохи (записаны они, правда, позднее, в начале II тысячелетия до н. э.), мы можем составить полное представление о функциях бога луны.

Вот один из наиболее популярных гимнов в честь Нанны–Сина, упомянутый в шумерском «каталоге» литературных текстов:

Таким образом, Нанна является первым сыном Энлиля, любимым «телёнком» своей матери Нинлиль. Он — царь и владыка всех богов вселенной, он устанавливает законы, он добрый пастырь. Песнь–молитва прославляет Нанну как бога–покровителя, который заботится о приумножении богатств своего города.

И другие гимны, в частности приводимые ниже, славят Нанну как владыку Ура:

О почитании, каким был окружён бог луны, свидетельствуют его эпитеты: «царь богов», «краса небес» и пр. Одним из «дополнительных» имён этого бога было Ангаль, что означает «великий Ан» (так в более ранние эпохи именовали самого Ана, а позднее — его внука). От Ана к нему перешло ещё одно имя — Аншар («небесный круг»). Кроме «великих детей» — Уту и Инанны — у бога луны и его жены Нингаль, имевшей свой храм Эгара в Уре, были «менее важные» дети. Сыном Нанны был уже знакомый нам советник Энлиля и бог света Нуску. Другим потомком Нанны считался покровитель города (провинции) Казаллу бог Нумушда. Нумушда, как полагают, «сделался» сыном Нанны после того, как цари третьей династии Ура захватили эту восточную страну. По традиции бог побеждённых стал сыном бога победителей.

 

Судьбы богов и судьбы людей

Даже самые могущественные боги не могли избежать предначертанной им судьбы. Подобно людям, они тоже терпели поражения. Шумеры объясняли это тем, что право выносить окончательное решение принадлежало совету богов, против которого не мог выступить ни один из его членов.

Власть могучего бога–покровителя Ура также была ограничена волей совета богов. Судя по некоторым сохранившимся шумерским текстам, собрание богов могло приговорить своего члена даже к уничтожению. Каким бы нелогичным и абсурдным нам это ни представлялось, мы не должны забывать, что теологические концепции шумеров, известные нам по молитвам, мифам и другим литературным текстам, формировались под влиянием самых разных и противоречивых факторов, а идея антропоморфизма находилась в ожесточённой борьбе с более ранними представлениями. Прогресс в организации политической и хозяйственной жизни ликвидировал старые верования. И если в начале III тысячелетия бог — это сила, не имеющая определённого облика, то в конце этого тысячелетия он определённо приобретает человеческий облик.

Рассмотрим это на конкретном примере. Первоначально богом были луна или солнце; серп луны или солнечный диск и являлись божествами. Позднее возникла теория, что луной управляет некая сила, обладающая человеческими чертами, — так легче было представить себе эту силу, лунный же серп и солнечный диск превратились в символы этого божества. Жители степных районов почитали ту силу, которая способствовала произрастанию растений. Поскольку после весенних дождей и гроз растения бурно шли в рост, грозу стали почитать как божество. В воображении шумеров, стремившихся придать своим представлениям конкретную форму, пролетающая по небу туча приобрела облик огромной птицы с распростёртыми могучими крыльями. Раскаты грома в сознании людей также ассоциировались с тем, что они знали и наблюдали в жизни, — с рыканием льва. Поэтому они стали представлять себе божество, управляющее грозами (а заодно и жизнью степей), как птицу с головой льва. Это существо они назвали Имдугуд. Стремление к антропоморфизации можно проследить по изменению изображений этого бога. Если вначале он был представлен в виде птицы с головой льва и человеческими ногами, то позднее это уже просто человек, а птица Имдугуд — лишь его символ. Изменяется также имя бога: в Лагаше и Гирсу его называют Нингирсу, в Ниппуре — Нинуртой, а ещё дальше на север — Ишкуром. Повсюду он выступает как бог–покровитель города или области, и лишь со временем, когда жрецы упорядочили и систематизировали шумерскую мифологию, ему было отведено определённое место в пантеоне.

Нанна–Син не всегда был только богом луны. Пастухи из Ура в древнейшие времена поклонялись ему и как своему покровителю, который заботится об их имуществе и приумножает его. Они представляли его себе в виде молодого быка с сияющими рогами, пасущегося на небесах. Эта традиция сохранилась в эпитетах, какими наделяли Нанну–Сина. Поскольку взаимоотношения людей целиком переносились в общество богов, последние, естественно, должны были иметь жён, детей и слуг. Позднее об этом будет более подробный разговор, а пока поговорим о жёнах богов. Они, согласно шумерской мифологии, могли быть разного ранга. Нинлиль (жена Энлиля), Дамкина (жена Энки), Нингаль (жена Нанны), как и другие богини–жёны, помогали своим мужьям вести хозяйство. Они присматривали за домом бога, распоряжались многочисленными служанками и нередко бывали посредницами между богами и их паствой, передавали богам просьбы смертных или от своего имени просили богов о чём–либо для людей.

В упомянутой скорбной песне о разрушении Ура богиня Нингаль присоединяет свои слёзы, мольбы и стенания к плачу жителей разрушенного города:

Хотя авторы шумерских мифов стремятся чётко определить функции и сферы влияния богов, тем не менее в них то и дело слышатся отголоски более древних верований, в результате чего круг обязанностей того или иного бога расширяется. Например, в них проявляется старая традиция, согласно которой бог–покровитель являлся верховным божеством с неограниченной властью.

 

Бог солнца Уту

Таким богом был и Уту. В мифологии он выступает прежде всего как бог солнца, сын Нанны и Нингаль, супруг богини Шанирды. Как сообщает миф о потопе, верховный бог, распределяя после потопа первые города, «четвёртый, Сиппар, отдал герою, чьё имя — Уту». Уту глубоко чтили как владыку и покровителя не только в северном Сиппаре. Он был также богом–покровителем Ларсы. В обоих этих городах у него были храмы, они назывались Эбаббар — «белый дом». Жители Сиппара и Ларсы, занимавшиеся овцеводством и охотой, почитали его как силу, которая даёт жизнь и помогает выследить дичь. Не случайно сын Уту, Сумукан, стал богом овец и всех диких четвероногих. К нему перешли функции отца, на которого шумерские богословы в более поздний период возложили другие, весьма важные обязанности. При этом Уту остался божеством, на чью помощь надеялись в первую очередь скотоводы, охотники и путешественники. Последние верили в могущество этого бога не только потому, что при дневном свете легче передвигаться по земле и по солнцу можно ориентироваться в пути, но и в силу традиции, заимствованной у пастухов–кочевников.

Следы этого мы находим в мифах и эпических поэмах. В поэме «Гильгамеш и Страна живых» доблестный царь–воин Гильгамеш сообщает Уту о задуманном им путешествии и просит его о помощи. В мифе о потопе Зиусудра, высадившись на берег, «простёрся перед Уту». О «пастушеском» происхождении Уту говорит также спор между Думузи и Эн–кимду, в котором Уту становится на сторону бога–пастуха. (Этим диспутом мы займёмся позднее.)

Энки приказал именно Уту напоить животворной водой рай — Дильмун. Ему же было поручено следить за порядком во вселенной. Последнее говорит о связи между накоплением знаний о явлениях природы и религиозными построениями. Солнце более доступно наблюдениям, чем луна. Несомненно, оно ассоциировалось с силой, охраняющей повседневные дела людей, т. е. всё, что происходит на земле. Бог солнца каждый день спускался с «Больших гор» и начинал своё путешествие по раз и навсегда установленному пути на небосклоне — над Шумером, над далёкими странами, — а с наступлением сумерек пересекал море и спускался в подземное царство. Шумеры считали, что это путешествие Уту совершает пешком или в колеснице.

Несмотря на страшную жару, которую Уту посылает на землю в долгие летние месяцы, его считали доброжелательным богом. К нему обращается за помощью Думузи, прося заступиться за него перед Инанной; он покровительствует Гильгамешу; его призывают на помощь роженицы. Гимн в честь Уту прославляет его как бога правосудия. Функции судьи он выполняет и в «стране откуда нет возврата». Культ Уту получил особенно широкое распространение после падения Шумера, когда его стали почитать главным образом как бога, устанавливающего законы и наблюдающего за их исполнением.

А теперь полагалось бы обратиться к третьему члену так называемой астральной триады — к богине Инанне. Однако мы уделим ей внимание позднее, а сейчас займёмся теми божествами, которые, подобно Энки, Нанне и Уту, относились к кругу верований отдельных человеческих сообществ и сочетали в себе черты небожителей и людей. Это Ишкур, Нинурта, Нингирсу и др. Разработанная жрецами мифология ставит этих богов на более низкие ступени в иерархии шумерских богов. Но мы не должны руководствоваться одними лишь данными мифологии, равно как и примерами из других религий.

 

Громовержец Ишкур

Ишкур, бог грозы и сильных ветров, о трансформациях и воплощениях которого мы уже говорили, первоначально, по–видимому, представлял те же силы, что и Нингирсу, Нинурта или Забаба. Все они олицетворяли могущественные силы природы (гром, грозу, дождь) и вместе с тем покровительствовали животноводству, охоте, земледелию, военным походам — в зависимости от того, чем занимались их почитатели. Так, накануне сражения с Тириканом царь Утухенгаль приносит жертвы в храме Ишкура. С просьбами о ниспослании победы можно было обращаться и к богу Лагаша Нингирсу, как это сделал Эанатум. Богами войны были и почитавшийся в Ниппуре Нинурта, и Забаба, «воинственный владыка Киша». Миролюбивые, заботившиеся об умножении стад и дичи в степях божества в III тысячелетии, в эпоху непрерывных войн между городами–государствами за землю, за гегемонию, за рабов, представлявших собой ценную рабочую силу, вынуждены были изменить свой характер. Прославившись под разными именами, они, в сущности, не очень друг от друга отличались.

Кого шумеры считали отцом Ишкура, установить трудно. Обычно им называли Нанну, но гимн в честь Ишкура называет то Ана, то Энлиля. Местом его культа был какой–то северный город.

Гимн, посвящённый Ишкуру, возносит хвалу этому богу в следующих словах:

После этого в гимне появляется Энлиль, который говорит «сыну своему Ишкуру» о том, что он отдаёт во власть ему вихри и громы, вверяет их ему «как запряжку» из «семи ветров», что молния, его «посланец», мчится впереди Ишкура, наводя на людей страх и трепет. Текст гимна предположительно указывает на то, что Энлиль снаряжает «своё дитя Ишкура» на войну.

 

Легенда о Нинурте

Подобное же двойственное происхождение имеет сын Энлиля — воинственный Нинурта из Ниппура. Здесь, в кругу земледельцев, первоначально он был богом грозы и ливней, т. е. символом животворных сил и пахоты. Позднее он тоже стал богом воинов, идущих в бой во славу Энлиля. Боги–покровители городов, расположенных в северных районах Двуречья, будучи божествами земледельцев или пастухов, со временем превратились в богов войны, потому что городам Северного Двуречья постоянно угрожали не только жители соседних городов, говорившие на том же языке и почитавшие тех же богов, но и внешние враги. То и дело на земли шумеров вторгались дикие орды жестоких и ненасытных горцев.

Обо всём этом повествуется в мифе, посвящённом героическим подвигам хитроумного бога Нинурты. Легенда рассказывает о том, как «молодой бог», подстрекаемый «верным Шаруром» (олицетворение оружия Нинурты), с «оружием, которое разит многочисленных врагов», вступил в борьбу с Асагом, жестоким и злым демоном, обитающим в горах. Нинурта ринулся в бой против Асага, но  хотя сердце его было мужественным, не устоял перед своим противником и улетел, «словно птица». Шарур не покидает своего господина в беде, он поддерживает в нём боевой дух, взывает к его мужеству, обещает победу. Ещё раз в блеске молний и шуме ветра бросается в бой Нинурта. На поле битвы стоит ужасный грохот. Дрожит земля, бог то и дело меняет оружие и наконец, настигнув Асага, наносит ему смертельный удар.

Недолго радовалась страна победе над демоном. Поднялись первозданные воды Кура, «страны, откуда нет возврата», поднялись и залили землю, так что «вода жизни» не могла напоить поля, луга и сады. Боги Шумера, которые до тех пор «носили свои мотыги и корзины», т. е. следили за орошением и обработкой земли, не знали, что им делать. Вода, наполнившая Тигр и каналы, «не была водой жизни». На страну обрушился ужасающий голод, в каналах не было «хорошей воды», на высохших полях росла лишь сорная трава. В этой картине легко прослеживаются исторические реминисценции: тяжёлые последствия вражеского нашествия, в результате которого была разрушена ирригационная система и истреблены или угнаны в рабство люди. Жизнь в стране замерла. Следующий за этим рассказ о том, как Нинурта, собрав много камней, воздвиг стену, чтобы отгородить Шумер от «вод Кура», тоже, по–видимому, следует понимать как метафору; поэтическое описание каких–то мероприятий шумеров, направленных на защиту своей страны от вражеских набегов. Нинурта привёл в порядок водное хозяйство: отвёл «плохие воды» с полей, наполнил Тигр «животворными» водами, оросил ими пахотные земли, благодаря чему

Страна расцвела, Нинурта «избавил землю от печали», дух богов «преисполнил радостью». Богиня–мать Нинмах, следившая за подвигами «своего сына», пожелала проведать его и выразить своё восхищение. «Сын» приветствует её следующими словами:

«Враждебная страна», «ужас битвы, кипящей вокруг» Нинурты, — не относятся ли эти слова к стране, в которую совсем недавно пришли шумеры и только начали осваивать и обживать в борьбе с враждебными силами природы и частыми нападениями соседних племён? Что здесь описано — деяния бога или подвиги людей? Что это — миф о сверхъестественных силах или предание о событиях, действительно происходивших в незапамятные времена на этой угрюмой земле, мифология или, перефразируя изречение Хейзинги, отчёт о прошлом, представленный современниками событий в поэтической форме?

В конце мифа Нинурта благословляет насыпанную им гору Хурсаг, чтобы на ней были в изобилии хлеба и всевозможные растения, деревья и плоды, вино и мёд, чтобы на её склонах множились стада овец, коров и всяких «четвероногих созданий». После этого благословения бог шлёт проклятия камням, которыми пользовался в борьбе с ним Асаг. Зато камням, которые помогали ему, он посылает «доброе слово».

В мифе о возвращении Нинурты в Ниппур из далёкого путешествия содержатся восхваление этого бога и благодарность за одержанные победы. Нинурта фигурирует ещё в двух мифах. В одном из них рассказывается о посещении богом Эреду с целью получить от Энки благословение и «ме».

Богом, идентичным Ишкуру и Нинурте, олицетворяющим те же силы, был покровитель Киша воинственный Забаба. Забаба принадлежит к числу богов, редко упоминающихся в мифах. Самая обширная информация о нём содержится в короткой, в семь строк, песне в честь его храма в Кише:

 

Нингирсу, покровитель города Лагаша

Особенно часто современные учёные отождествляют с Нинуртой бога Нингирсу, покровителя города Лагаша. Это он, огромный и грозный, поднимает вверх большую сеть, полную захваченных в плен врагов, на «Стеле коршунов». О «сети Нингирсу», набрасываемой на врагов, рассказывают тексты надписей воинственных царей Лагаша. Уруинимгина, провозглашая свои реформы, подчёркивал, что он «заключил договор» с Нингирсу, богом, не терпящим несправедливости. Подобное «многообразие функций» бога восходит к тем временам, когда бог рода или поселения рассматривался как сила, определяющая всё, что имеет значение для благополучной жизни на земле.

Мы многое знаем о Нингирсу благодаря «Гимнам Гудеа», в которых нашли отражение как древнейшие верования, так и более поздние теологические построения, относящиеся к концу III тысячелетия. Хотя Нингирсу, как и все прочие шумерские боги, антропоморфен, в снах Гудеа он появляется отнюдь не в облике человека. Вспомним ещё раз этот выразительный фрагмент мифа:

Так рисует появление бога «Гимн Гудеа». Богиня Нанше объясняет царю, что к нему являлся Нингирсу. Она рассказывает ему, какие ещё боги явились вместе с Нингирсу в этом сне:

Любопытно, что Нисаба, богиня тростника и зерна, дочь Ана, и Ниндуба, «Господин табличек», божество из свиты Энки, имеют человеческий облик, тогда как Нингирсу и Нингишзида, личные боги–покровители Гудеа, представлены метафорически, в виде явлений природы.

На службе у Нингирсу состояло множество богов. Они пеклись об имуществе, принадлежавшем ему и его божественной супруге Бабе. Также много слуг было у царя в его земном дворце.

 

Богиня с различными именами

Функции шумерских богинь были схожи ещё больше, чем богов. Называясь по–разному, богини, по сути дела, представляли одну идею — идею матери–земли. Каждая из них была матерью богов, богиней урожая и плодородия, советчицей своего мужа, соправительницей и покровительницей города, принадлежащего богу–супругу. Все они олицетворяли то женское начало, мифологическим символом которого являлась Ки или Нинхурсаг. Нинлиль, Нинту, Баба, Нинсун, Гештинанна, по существу, не особенно отличались от матери богов Ки. Общие черты всех этих богинь и характер связанных с ними верований обнаруживаются в песне, прославляющей богиню Бабу.

Богиня Баба

Как полагают исследователи, в некоторых городах культ богини–покровительницы был старше культа бога–покровителя.

Естественно, что с течением времени в разросшемся обществе богов, построенном по земному образцу, старые богини, как и старые боги, приобрели дополнительные функции — стали покровительницами различных сторон политической и хозяйственной жизни. При этом появляются и «молодые» богини, например те, которых создала Нинхурсаг для излечения бога Энки.

Наиболее интересная фигура в сонме шумерских богинь — неоднократно нами упоминавшаяся богиня Инанна. Мифологические словари называют её «царицей небес», богиней любви, супругой бога Думузи. Инанна представляет собой в высшей степени сложное, «многостороннее» божество шумеров. В далёком прошлом, далёком даже для авторов мифологических повествований, Инанна, считавшаяся покровительницей продовольствия, была символом обильных урожаев. При неизвестных нам обстоятельствах культ этой богини вытеснил в Уруке культ бога Ана. (Некоторые мифы называют Инанну дочерью Ана.) Заняв место Ана, бога–покровителя Урука, Инанна одновременно выполняла функции и богини победы, и богини урожая, и богини правосудия (поскольку она была обладательницей «ме»), являлась покровительницей семейной жизни и т.д. С ней и с богом пастухов Думузи был связан культ умирания и возрождения жизни. Если судить по количеству мифов, гимнов и песен, посвящённых Инанне, богине любви, она зажигала воображение шумерских учёных и поэтов, Инанна — прообраз вавилонской Иштар, сидонской Астарты, греческой Афродиты, римской Венеры — по–разному представлена в этих произведениях, что свидетельствует о неоднородности связанных с ней верований. Впрочем, пусть о ней расскажут сами авторы поэтических произведений, созданных пять тысячелетий назад.

 

Инанна собирается вступить в брак

Согласно мифу о боге Энки, Инанна, милостивая богиня Урука, ради приумножения славы своего города выманила у Энки «ме» и привезла их из Абзу в свой храм Эанна в Уруке. В диспуте между богом пастухов Думузи и богом земледельцев Энкимду образ этой богини приобретает иной смысл. Спор за руку и сердце Инанны отражает необычайно важный момент в истории развития человечества — переход от скотоводства к земледелию.

В мифе, который построен как маленькая пьеса, фигурируют четыре действующих лица: Инанна, её брат бог солнца Уту, бог пастухов Думузи и бог земледелия Энкимду. Первые, сильно испорченные строки, по–видимому, посвящены Инанне, чьей руки добиваются Думузи и Энкимду. В дело вмешивается брат Инанны Уту. Вот что он по этому поводу говорит:

О моя сестра, пусть пастух женится на тебе,

О дева Инанна, почему ты не согласна?

Несмотря на то что Уту настойчиво убеждает Инанну выйти замуж за пастуха, рисуя перед ней картину безбедной жизни, богиня наотрез отказывается:

Думузи, желая, чтобы Инанна изменила своё решение, произносит пространную речь, в которой восхваляет себя и умаляет достоинства своего соперника, стараясь доказать, что земледелец ничуть не важнее его, пастуха:

Довольный своей речью, пастух повёл своих овец на берег реки, куда пришёл и земледелец Энкимду. Думузи начал хвастаться перед ним своей победой, а потом затеял спор. Настроенный более миролюбиво, Энкимду не стал спорить с пастухом, хотя тот и привёл свои стада на его луга:

Миф не содержит никаких описаний — только диалоги, на основании которых можно лишь догадываться о ходе событий. Думузи приглашает Энкимду на свадьбу:

Энкимду соглашается и обещает принести в качестве свадебного подарка пшеницу и бобы для пастуха и его супруги Инанны. Здесь мы вновь присутствуем при споре «Каина» с «Авелем». Этот спор закончился мирно.

Культ Инанны возник скорее всего у пастушеских племён; за это говорит и то обстоятельство, что Инанна выбрала в мужья бога пастухов. И хотя впоследствии главную роль в экономической структуре шумерского общества стало играть земледелие, супругом Инанны навсегда остался Думузи, судьба которого, как мы увидим дальше, сложилась трагически.

 

Миф о человеке, овладевшем богиней

[21]

Благосклонности Инанны добивались не только боги. В одном из мифов в качестве её возлюбленного, хотя и неудачливого, выступает человек. Миф об Инанне и Шукаллитуде рассказывает о необычайных происшествиях.

Жил некогда садовник по имени Шукаллитуда, был он трудолюбив и настойчив. Шукаллитуда поливал грядки, копал канавы для орошения своего сада, но сильные ветры ослепляли его, покрывали его лицо «пылью гор». Садовник страдал, а его сад засыхал.

Возможно, Шукаллитуда — первый человек, которому пришла в голову мысль об использовании в садоводстве защитных насаждений, о создании вдоль полей лесных полос, защищающих молодые всходы от резких ветров и песка пустыни. К сожалению, пока не удалось установить, какое дерево шумеры называли «сарбату». Что же произошло дальше?

Жестока и мстительна оскорблённая поступком человека богиня. Создаётся впечатление, что поэт осуждает её — месть Инанны ужасна: превратившаяся в кровь вода источников, засыхающие деревья и растения, страдающие от жажды люди. Но это ещё не всё: ожесточившаяся богиня, которой не удаётся найти обидчика, обрушивает на землю вторую напасть. В то время как Шукаллитуда по совету своего отца скрывается неподалёку от города, взбешённая Инанна насылает на страну опустошительные вихри и бури. Не обнаружив своего оскорбителя, Инанна обрушивает на Шумер третью напасть. В чём она состояла, мы не знаем: соответствующие строки текста сильно повреждены. Подобный мотив известен нам из Библии, где бог Израиля насылает на Египет десять казней, первой из которых было превращение воды в кровь: «Вот я ударю жезлом, который в руке моей, по воде, что в реке, и она превратится в кровь» (Исход VII, 17). Тема превращения воды в кровь во всей древневосточной литературе встречается лишь дважды: в шумерском мифе о Шукаллитуде и в Библии, во Второй книге Моисеевой.

Трижды страну постигала напасть, но Шукаллитуда, следуя советам своего отца, скрывался вблизи городов, «среди своих черноголовых братьев», и богиня не могла его найти. Тогда она решила отправиться в Эреду за советом к Энки. К сожалению, миф «Инанна и Шукаллитуда» не имеет конца, потому что край таблички отбит.

Миф о человеке, который овладел богиней, необычен как с точки зрения содержания, так и по общему настроению: при чтении его создаётся впечатление, что все симпатии автора целиком на стороне Шукаллитуды. Негодование вызывает не святотатственный поступок человека, а месть богини, осуждается не Шукаллитуда, а Инанна, потому что ужасно не то, что сделал человек, а то, что совершила богиня. Чем закончился визит Инанны в Эреду, какую позицию занял Энки и что стало с садовником, мы не знаем. Может быть, богиня всё же настигла оскорбителя и дала выход своему гневу? Такой конец ещё раз подтвердил бы могущество богини, но он никак не согласовывался бы с настроением первой части.

 

Переменчивая богиня

В мифе об Инанне и Шукаллитуде обращает на себя внимание беспомощность богини. Это её качество ещё резче бросается в глаза в эпической поэме «Гильгамеш, Энкиду и подземное царство». Однажды, читаем мы в этом произведении, проходя берегом реки Евфрат, Инанна увидела, что давно росшее там деревце хулуппувырвано из земли Южным Ветром и затоплено. Она перенесла деревце в свой дом в Уруке, и там в её прекрасном священном саду оно чудесно разрослось. Инанна ухаживала за деревом, предполагая сделать из него нарядное ложе и кресло. Однако, когда дерево выросло и его ветви «тень отбрасывали далеко», Инанна не смогла его срубить: в кроне дерева свила гнездо для своих птенцов птица Имдугуд, в норе между его корнями поселилась злая змея, а в стволе устроил себе гнездо демон Лилит, имеющий облик женщины. Горько плача, богиня отправилась к своему брату богу солнца Уту, но тот «не встал рядом с ней», т. е. не поддержал её и не помог. Отчаявшаяся Инанна обратилась к Гильгамешу. Бесстрашный герой надел доспехи весом в 50 мин, взял тяжёлый топор и двинулся навстречу врагам Инанны. Гильгамеш убил страшную змею, «не поддающуюся заклинаниям»; испуганная птица Имдугуд, забрав своих птенцов, улетела в далёкие горы, а жестокий демон Лилит (и о нём через столетия упомянет Библия) разрушил свой дом и скрылся в пустыне. Гильгамеш и его верные друзья из Урука срубили дерево и преподнесли его Инанне, чтобы та сделала для себя ложе и трон. Однако Инанна из толстых ветвей и корней дерева хулуппу сделала пукку (барабан) и микку (барабанную палочку).

Затем следует рассказ о Гильгамеше, возникают картины подземного царства, образы, назначение которых сейчас, по прошествии более четырёх тысяч лет, трудно понять. Окрылённый успехом и расположением богини, Гильгамеш, по–видимому, предаётся каким–то сумасбродствам, которые не пришлись по вкусу ни его согражданам, ни богам. «Из–за жалоб юных дев» пукку и микку провалились в ад. Попытки заполучить их оттуда ни к чему не привели. Тогда Гильгамеш сел у врат ада и горько заплакал об утраченных пукку и микку, которые, по представлениям шумеров, символизировали что–то очень важное (может быть, власть или мужскую силу).

На помощь своему господину приходит его верный слуга Энкиду, который предлагает спуститься в «страну, откуда нет возврата», и принести пукку и микку, чтобы успокоить Гильгамеша. О том, что произошло в аду, мы расскажем в другом месте, а сейчас вернёмся к Инанне.

Многообразен характер этой богини: добывая «ме» для своего родного города, она находчива и решительна; чувствуя себя уязвлённой, она жестока и мстительна; когда она не в силах одолеть своих врагов, Инанна становится капризной и беспомощной. «Как всякая женщина», — сказали бы мы, если можно было бы к шумерской поэзии подходить с меркой современных читателей. Характер богини отнюдь не является свидетельством психологизма шумерских авторов. Это результат наслоений в культе разных эпох, результат многообразия верований, которые, переплетаясь, усваивали новые элементы и трансформировали старые. В характере Инанны имеются черты, восходящие к глубочайшей древности. Преклонение одних народов и неприязнь, даже враждебность других, тех, кто вынужден был признать главенство богини победителей, образовали единое целое. Покровительница Урука Инанна именуется и «царицей небес», и «владычицей победы». Побеждённые могут восхищаться ею или бояться её, но любви от них трудно ожидать. Отсюда и явное ощущение неприязни, злобного удовлетворения по поводу неудач богини, которые заметны в ряде мифов.

Но есть и другая Инанна, та, что была олицетворением постоянно возрождающейся жизни, культ которой объединял пару: Инанна — Думузи.

Мы можем согласиться с теми учёными, которые утверждают, что у истоков этого культа было соединение исторического правителя Урука, пастуха Думузи, с богиней плодородия и урожаев, покровительницей его города Инанной, можем считать, что Думузи во все времена был только олицетворением обильных урожаев, а Инанна — покровительницей амбаров, но и в том и в другом случае соединение этой пары представлялось шумерам необходимым. Только при условии, что обе эти силы, олицетворяющие мужское и женское начала, соединятся, можно ожидать достатка, хорошего урожая на полях, приумножения скота. Согласно всем имеющимся материалам, культ этой пары возник в Уруке. Завоевав в какой–то период шумерской истории главенствующее положение в стране, жрецы Урука создали религиозно–политическую теорию, согласно которой один из древних царей Урука в давние времена женился на богине, чем обеспечил своему городу богатство и могущество. Поскольку эта концепция не противоречила верованиям и магическим обрядам других, районов страны, она была принята повсеместно. Бракосочетание царя Шумера (в каком городе он правил, теперь уже не имело значения) с богиней Инанной превратилось в обряд, который в религиозной практике шумеров был представлен в виде мистерий, совершавшихся во время празднования Нового года. Возник сложный ритуал: царь торжественно вступал в брак с богиней; её роль исполняла выбранная для этого жрица. Царь становился Думузи, жрица — Инанной. Что представлял собой этот магический обряд, нам известно из многочисленных текстов, отображающих этот важнейший (если не самый важный) религиозный акт шумеров, который установился, по–видимому, к середине III тысячелетия.

 

Мистерия «священного бракосочетания»

Песни и гимны рассказывали о том, как Думузи сватался к Инанне и как богиня принимала его ухаживания или отталкивала его. Любопытно, что в каждом из пяти имеющихся у нас текстов, посвящённых сватовству Думузи, оба божества ведут себя по–разному. Очевидно, это связано с традициями и обычаями предсвадебных церемоний в различных частях страны. Так, в одном из текстов Инанна отвергает пастуха и склоняется к тому, чтобы выйти замуж за земледельца Энкимду (вспомним только что приведённый миф). Думузи пришлось приложить много усилий, чтобы убедить богиню выйти замуж за него, а не за Энкимду. О «нерасположении» Инанны к пастуху рассказывается ещё в одном тексте, где богиня хвастает своим происхождением: её мать — богиня Нингаль, отец — Нанна, брат — Уту. Эта песня начинается словами Инанны, с которыми она обращается к жениху. Она заявляет, что, если бы не её мать, отец и брат, Думузи был бы отвергнут — кто он по сравнению с нею? Вот что на это отвечает Думузи:

Далее претендент на руку и сердце Инанны говорит, что его отец — Энки, мать — Сиртур (одно из имён богини Эреду, жены Энкн), сестра — Гештинанна. Себя же Думузи сравнивает с Уту.

Третья поэма о сватовстве рассказывает, как Инанна, облачившись в лучшие одежды, с головы до ног украсив себя драгоценностями, излучая блеск драгоценных камней, золота и серебра, вступает в храм Уанна, где её встречает «пастух Энлиля — Думузи». Увидев пастуха, богиня ощущает радость и настолько сильную страсть, что

В четвёртой поэме о сватовстве пастух Думузи приходит в дом Инанны, неся дары: молоко, сливки и пиво. К сожалению, испорченная табличка — на ней отсутствует довольно много строк, и нельзя прочесть отдельные слова — не даёт возможности понять ход событий. Удалось прочесть лишь фрагменты поэмы. Услышав призыв жениха: «Отвори дом, моя царица, отвори дом», Инанна «направила стопы свои к матери, которая её родила». Мать велит ей «отворить дом», что имеет как буквальный, так и метафорический смысл. Она говорит, что Думузи будет для Инанны «как отец, как мать». Послушавшись совета матери, Инанна

Из дальнейшего, плохо сохранившегося текста следует, что Думузи прославляет Инанну и приглашает её в свой «божественный дом», где она будет окружена почётом и уважением.

События, изложенные в пятой и последней из известных нам «песен о сватовстве», носят совершенно иной характер. Любовники обманывают мать Инанны. Того, что произошло между ними, никто не должен знать. Перед нами страстный гимн чувственной любви. Богиня рассказывает о том, как беззаботно она танцевала и пела, когда появился Думузи, как он приласкал её и, хотя она противилась ему, объясняя, что ей придётся обмануть мать, он не послушался её. Думузи научил её, как обмануть мать, и тогда она уступила. Послушаем первую песню Инанны:

Испорченные заключительные фрагменты первой песни Инанны и начало второй, по–видимому, содержат описание минут, проведённых любовниками наедине. Текст становится более понятным в том месте, когда Инанна рассказывает:

Мы можем представить себе, с каким великолепием на протяжении столетий ежегодно совершалась эта церемония. У подножия храма теснится толпа, все взгляды устремлены вверх: там, на самом верху, куда ведёт крутая лестница, свершится священный акт. Во дворах храмов собрались самые почётные граждане: дворцовые чиновники, надсмотрщики, военачальники. Под пение жрецов и жриц празднично одетый царь приближается к священному алькову. За дверями гипара его ждёт «богиня». Жрица, которой выпало счастье играть роль богини, песней призывает жениха. Народ ждёт. Жизнь всех этих людей зависит от того, что произойдёт там, в святая святых храма, на роскошно убранном ложе, приготовленном для «богини» и царя. Этим актом будет оказана помощь небесным силам, которые пробудят жизнь на земле. Оживут луга и поля, вырастет сочная трава для коров и овец, буйно заколосятся хлеба, созреют плоды на деревьях. Вот почему с таким благоговейным вниманием слушают собравшиеся пение жрецов.

В настоящее время учёные располагают шестью текстами, в которых описывается церемония приготовления к бракосочетанию Думузи и Инанны. Как и в «песнях о сватовстве», в них отразились разнородные обычаи, несомненно связанные с определёнными местными традициями. Тексты трудны для понимания, перегружены метафорами, смысл которых сейчас нелегко разгадать, но суть их сводится к описанию приготовлений Инанны к встрече с женихом. Инанна прославляет себя и своего жениха, восхищается его красотой и силой. В одном из текстов Ниншубур, советник Инанны, подводит избранника к ней и просит, чтобы она благословила царя и послала ему и его народу всяческие блага. Затем Ниншубур, роль которого исполнял один из главных жрецов, брал царя за правую руку и подводил к ложу «богини».

Согласно другой версии, супружеское ложе готовил царственный жених, пировавший в ожидании «богини». Узнав, что невеста уже в спальне, царь тоже шёл туда. Звучала благословляющая его молитва. Этот текст заканчивается следующими словами царя:

Один из самых пространных шумерских текстов, содержащих ценные сведения о совершении мистерии «священного бракосочетания», обнаружен недавно на табличке, откопанной в Ниппуре. К сожалению, из четырёх столбцов текста удалось прочитать и перевести только половину. Подобные тексты представляют собой нечто вроде сценария, в котором каждому действующему лицу отводится совершенно определённая роль. «Сценарий», увековеченный на упомянутой табличке из Ниппура, открывается монологом Инанны. Богиня объясняет, почему именно Думузи избран ею царём и богом Шумера и как она готовилась к тому, чтобы стать его женой. Затем она рассказывает, как Думузи, «любимец Энлиля», сопровождаемый пением, на радость «всему народу» появился около неё и овладел ею. Гимн Инанны в честь её лона — это, разумеется, обширная метафора. Богиня сравнивает своё лоно с плодородной страной, полем, холмом. Эти образы тесно связаны с магией обряда. Затем богиня вопрошала: «Кто его вспашет?» В этот момент, по–видимому, появлялся Думузи, который говорил: «Госпожа, царь вспашет его для тебя». Тогда Инанна приглашала Думузи, и совершался акт бракосочетания. Казалось, земля только ждала этого момента: в следующих фрагментах нарисована картина буйно поднимающейся растительности — сады переполнены плодами, колосятся высокие хлеба, цветут деревья.

Инанна просит своего жениха принести ей свежего молока, сыра и сливок. Она обещает заботиться о достатке его дома, беречь сокровища «амбара, который даёт долгую жизнь».

Согласно этой и подобным «схемам» и проходили мистерии «священного бракосочетания». Вызванный ими экстаз имел не только религиозный характер, поэтические слова о любви и преданности были не только метафорой: царь и его невеста–богиня были людьми с пылкими сердцами. Об этом говорят любовные песни, с одной из которых, сложенной в честь царя Шу–Суэна, мы скоро ознакомимся. Если новогодние мистерии в Шумере были древнейшими в истории, то песни к богу Думузи представляют собой древнейшие в мировой литературе любовные стихи. К сожалению, они сохранились лишь в виде отрывков и прочитаны фрагментарно, чтобы передать всё очарование необузданной страсти, которая подсказала их поэтам и поэтессам Шумера.

Или в другой песне:

 

Любовные песни

До недавнего времени полагали, что сохранились всего две шумерские любовные поэмы. Однако в последние годы прочитаны фрагменты ещё четырёх (строфы из них приведены выше). Учёные надеются, что со временем наше представление о шумерской любовной лирике ещё больше расширится. Во всех этих поэмах звучат мотивы, отражение которых, правда в гораздо более совершенной и отточенной форме, мы находим в Библии.

Здесь мы ещё раз ненадолго отклонимся от темы. Одной из самых трудных для толкования книг Ветхого Завета уже многие века является Соломонова Песнь песней. Как случилось, что её строфы, полные любовных излияний, полные картин земных наслаждений, восторгов любви, дающей величайшую радость, строфы в высшей степени земные, оказались среди текстов религиозного и нравственного содержания? Этот цикл почти не связанных между собой и возникших в различные периоды истории Израиля прекрасных стихов стали толковать как аллегорические песни, в которых бог представлен как возлюбленный, а Израиль, или церковь, — как возлюбленная. Однако у современных исследователей, располагающих литературными текстами более древними, чем Библия, есть вполне достаточно оснований для того, чтобы этой теории противопоставить точку зрения, гораздо более обоснованную. Ведь в Ветхом Завете есть упоминание о сидонской богине Астарте, которая во времена Соломона была богиней ханаанейской. В её честь в храмах совершались «ритуальные бракосочетания» со жрицами. Культ Астарты, явившийся продолжением вавилонского культа Таммуза — Иштар, уходит своими корнями в ещё более глубокую древность: он является продолжением обрядов в честь Думузи — Инанны. Песни, которые в Шумере пела богиня и сопровождающий её хор жриц лукур, прожили долгие столетия, служа источником вдохновения для творцов культовой и любовной поэзии многих народов. Вполне возможно, что некоторые из них попали на берега Иордана и послужили израильским поэтам в качестве образца при создании ими любовных стихов.

Перед нами любовная песня, относящаяся, как и другие произведения этого рода, ко времени царствования Шу–Суэна, когда празднование новогодних мистерий достигло небывалого размаха и великолепия. Поразительно сходство этой песни с некоторыми произведениями библейского цикла.

 

Богиня в царстве мертвых

Рассказывая о находках Вулли в Уре, мы уже говорили о том, какой рисовалась шумерам «жизнь по ту сторону». Благодаря различным текстам мы можем ближе познакомиться с их представлениями об аде. Разумеется, слово «ад» мы используем условно, поскольку тогда не существовало противоположного ему понятия рая для людей. Перед тем как перейти к содержанию мифа о нисхождении Инанны в подземное царство, необходимо дать несколько пояснений, не связанных с Инанной.

Шумерский ад напоминает древнегреческий Аид и Шеол древних евреев. Страну умерших шумеры называли Кур. Лингвистический анализ слова «кур», первоначально значившего «гора», показал, что это слово с течением времени приобрело более общее значение — «чужая страна». Произошло это потому, что племена, чаще других нападавшие на Шумер, жили в горах, в горных районах. Установить, каким образом Кур стал обозначать пустое пространство, отделяющее землю от первозданного океана, приют для теней умерших, царство богини Эрешкигаль, пока невозможно. Это страна, откуда нет возврата. Правда, как мы вскоре убедимся, случались исключения.

Подобно тому как в Аид можно было проникнуть, лишь переплыв реку Стикс, так путь в Кур преграждала река, «поглощающая людей». Для переправы существовали лодка и перевозчик, «человек лодки», удивительно напоминающий греческого Харона.

История изучения мифа «Нисхождение Инанны в подземное царство» чрезвычайно интересна. Много времени и труда потребовалось для того, чтобы собрать фрагменты табличек, содержащие копию шумерского оригинала этого мифа. В 1951 г. был реконструирован и переведён полный текст этого мифа. Однако оставалось много неясных мест. И вот совсем недавно в музеях были найдены обломки табличек, содержащие чрезвычайно важные для понимания общего смысла мифа фрагменты. Благодаря им это произведение приобрело совершенно иной смысл.

Фигурка богини

Повествование начинается с того, как Инанна, могущественная «повелительница неба», решает сделаться одновременно и повелительницей подземного царства. Чтобы удовлетворить своё непомерное тщеславие, непокорная и своенравная богиня войны и любви намерена спуститься в глубины Кура. Обратив свою мысль от «великого верха» [небес] к «великому низу» [аду], она покидает свои святилища и готовится в путь: облачается в царственные одежды, надевает драгоценные украшения, возлагает на голову корону, кольца своих волос укрепляет на лбу в виде локонов. Не забыта и косметика: «притиранием „пусть придёт, пусть он придёт“ богиня обводит глаза». И — что самое важное — «семь божественных законов она привязала сбоку, собрала все божественные законы и взяла их в руки». Сияющая и преисполненная достоинства, в сопровождении советника и визиря Ниншубура, обеспечив себе неприкосновенность и силу всеми божественными законами, богиня направляется в «страну, откуда нет возврата». Инанна знает о могуществе своей сестры Эрешкигаль, богини смерти и мрака, властительницы подземного царства, и о её ненависти к себе. Должно быть, Инанна предвидела, что, несмотря на все божественные законы, которые она взяла с собой, её жестокая сестрица может умертвить её и навсегда оставить в «стране, откуда нет возврата». Вот почему она заранее наставляет Ниншубура, как ему надлежит действовать, если она не вернётся через три дня. Сначала её верный визирь должен, облачившись в рубище, нахмурив чело, оплакать гибель своей госпожи в большом зале собрания богов. Затем ему надлежит отправиться в Экур, святилище и обитель бога Энлиля в городе Ниппуре, и умолять этого всемогущего бога спасти свою дочь от смерти в стране теней. Инанна допускает, что великий Энлиль не станет слушать её гонца. В этом случае Ниншубуру следует пойти в Ур, к богу луны Нанне. Если же и Нанна откажется помочь, тогда нужно идти в Эреду, город бога Энки, который «знает пищу жизни» и «напиток жизни». Энки наверняка придёт на помощь Инанне. Вот отрывок из наставлений, которые богиня даёт своему советнику:

Объяснив верному Ниншубуру, как ему следует поступать, Инанна опускается в царство своей сестры и останавливается перед её дворцом из лазурита, здесь, как рассказывает поэт, богиня обращается к стражнику ворот со следующими словами:

Инанна пытается обмануть привратника: она, дескать, пришла сюда потому, что супруг её сестры Эрешкигаль, «повелитель Гугальанна, убит», и она пришла принять участие в погребальном обряде. Выслушав богиню, Нети, главный привратник адских врат, отправляется к своей госпоже и рассказывает ей, что у ворот стоит Инанна в роскошном царском одеянии и с семью божественными законами, которые она «привязала сбоку». Эрешкигаль велит провести свою сестру, «царицу небес», через семь адских врат, так чтобы Инанна предстала перед ней нагая, со смиренно склонённой головой. В первых вратах с Инанны снимают корону «шугур». Инанна протестует, но Нети велит ей замолчать:

Перед каждыми вратами Инанна лишается одного из предметов своего туалета и части драгоценных украшений. У последних ворот у неё отбирают царское одеяние палу. Нагая и согбенная предстаёт богиня перед восседающей на троне Эрешкигаль и семью Ануннаками–судьями, которые произносят приговор. Жестокие судьи подземного царства бросили на неё «взгляд смерти», и Инанна тотчас умирает. Труп её подвешивают на крюке.

Три дня и три ночи ждал верный Ниншубур возвращения своей госпожи. Когда же истекло назначенное время, он отправился в путь. Как повелела Инанна, Ниншубур

После всей этой подготовки, которая должна была пробудить в сердцах богов тревогу и жалость, Ниншубур в одном лишь рубище, словно нищий, предстал перед Энлилем и повторил ему слова Инанны. Энлиль отказался помочь Инанне. Текст его ответа на просьбу дочери, которую ему передал Ниншубур, так же как ответ брата Инанны Уту, пока не удалось перевести. Может быть, они высказали своё возмущение непомерным честолюбием Инанны, пожелавшей властвовать над тем, «что вверху», и над тем, «что внизу»; может быть, они были бессильны перед божественными законами Кура. И лишь Энки, выслушав Ниншубура, воскликнул:

Бог мудрости выскреб грязь из–под своего ногтя и слепил два бесполых существа — кургара и галатура. Текст этой части мифа, недавно восстановленный на основе вновь открытых и уже известных табличек (в 1963 г. он был опубликован Крамером), проясняет замысел бога Энки. Дав этим существам «пищу жизни» и «питьё жизни», Энки приказал лететь в Кур, где в это время лежала больная Эрешкигаль.

Услышав стон Эрешкигаль: «О, мои внутренности!…» — кургар и галатур должны были ей вторить: «Ты, которая стонет, наша царица, о, твои внутренности!» Так, повторяя словно эхо стоны и крики богини, они обратят на себя её внимание и завоюют симпатию. Но они не должны принимать в дар от Эрешкигаль воду и зерно. В награду себе они должны просить лишь «тело, подвешенное на крюке». Одно из существ должно окропить Инанну «питьём жизни», другое — умастить «пищей жизни», и тогда Инанна «воскреснет». Кургар и галатур точно исполнили то, что им велел «отец Энки», — Инанна действительно ожила. Но вернуться на землю она не могла. Суровы и непреложны законы страны смерти: тот, кто там оказался, не может покинуть Кур. Единственное спасение — найти себе замену. Инанна получает разрешение уйти из ада, но по пути на землю её будут сопровождать демоны–галла, которые снова ввергнут её в преисподнюю, если она не найдёт божество, согласное заменить её в подземном царстве. Надо полагать, что вид сопровождавших Инанну демонов был страшен, потому что они вызывали ужас даже у богов. В сопровождении этих созданий ада богиня отправляется в города Умму и Бадтибиру. Узнав о её приближении, боги–покровители этих городов, Шара и Латарак, выходят навстречу богине, облачившись в нищенские лохмотья, и падают перед ней ниц. Покорность богов тронула Инанну, и она не отдаёт их демонам, удержав алчущих добычи чудовищ. После этого богиня приходит в Куллаб, где царствует её божественный супруг Думузи.

Здесь нам вновь придётся сделать небольшое отступление, чтобы поговорить о многоликой природе супруга Инанны. Всё больше исследователей на основании многочисленных текстов обращают внимание на тот факт, что между Думузи из мистерии «священного бракосочетания», Думузи, которого, так же как Даму, оплакивают и просят вернуться на землю, и Думузи, «богом пастухов», супругом Инанны из мифов, существует большая разница. Поскольку «бог пастухов» не олицетворял собой зерна, которое нужно закопать в землю, чтобы из него родились новые колосья, его не нужно было и оплакивать. Когда–то даже для поэтов и жрецов середины III тысячелетия, по–видимому, произошло смешение двух различных культов. Шумерские жрецы не задумывались над тем, почему в одних текстах Думузи — счастливый супруг, которого, дрожа от страсти и нетерпения, ждёт Инанна, а в других он отвергнут или обречён на смерть. Различен характер и самой Инанны. То это божество, принадлежащее к кругу верований земледельцев, воплощение женского начала, плодородия и урожая, а то покровительница горожан и их богатств, собранных в складе–храме. Отсюда противоречия, смущающие современного читателя. Но для почитавших этих богов шумеров подобных проблем не существовало. Ведь речь шла о богах, в которых они искренне и глубоко верили, не задумываясь о том, хорошо или дурно они поступают. Впрочем, затрагивая проблему добра и зла, греха и непорочности, мы не должны забывать, что шумеры имели по всем этим вопросам иную точку зрения, чем люди последующих цивилизаций. И если даже тот или иной поступок бога они и считали жестоким, это не меняло их отношения к нему: они по–прежнему почитали этого бога, приносили жертвенные дары, боялись и прославляли. Боги не подлежали суду людей.

Однако вернёмся к мифу. Узнав о возвращении супруги, Думузи, бог–покровитель Куллаба и Урука, не обратил внимания на то, откуда, почему и с кем возвращается Инанна. Вместо того чтобы облачиться в рубище и простереться ниц перед ней, он надел благородные царские одежды и воссел на высоком троне. Это привело богиню в ярость.

Здесь обрывался имевшийся в распоряжении учёных текст. Сейчас известно окончание этой трагической истории, а также другой вариант причины, по которой Инанна отдала своего мужа демонам ада. Вот как, судя по табличке, найденной в Уре, всё это происходило: в Урук, где находилась Инанна, прибыли демоны–галла, чтобы увлечь её обратно в Кур:

Малые демоны открывают пасти, большим демонам молвят слово:

После этих зловещих слов галла плотно обступили Инанну, и тогда

Демоны набросились на несчастного Думузи, стали бить его «большими топорами», поставили его на колени, связали. Обратив испуганный взор к небу, Думузи воздел руки к богу солнца:

Превратившийся в змею Думузи пересёк луга на склонах гор, его душа «вознеслась словно ястреб». Когда он пришёл в дом своей сестры Гештинанны, она взглянула на него и от горя «расцарапала себе щёки», опустила голову, разорвала на себе одежды, «горько заплакала над страдающим юношей»:

Между тем демоны–галла ищут свою жертву. Поэт красочно описал адских стражников: это были существа, у которых «нет ни матери, ни отца, ни сестры, ни брата, ни жены, ни сына», нет ни капли доброты; они не отличают хорошего от дурного и не знают сострадания. Посовещавшись между собой насчёт того, где искать пастуха, демоны решили не ходить в дом его друга, «в дом его тестя» (т. е. Уту); хлопнув в ладоши, они «с криком, который исходил из их уст», отправились в путь и подошли к дому Гештинанны. «Укажи нам, где твой брат», — потребовали они, но Гештинанна им не сказала. Тогда галла стали истязать Гештинанну, но преданная и любящая сестра молчала. Не найдя пастуха в доме, галла решили искать его «в священной овчарне». Там они его нашли и зарубили топорами, закололи ножами.

Табличка из Ура заканчивается рассказом о Гештинанне, которая в отчаянии от смерти брата испуганно «летает, как птица», плачет и говорит, что хочет разделить его злую долю.

Таким образом, мы ещё раз встретились с Инанной, жестокой и себялюбивой богиней, обрекающей своего мужа на смерть. Как отличается от неё Гештинанна — воплощение верности, доброты и преданности! Невольно возникает мысль, что этот миф создан в ту эпоху, когда не всех богов одинаково почитали в Шумере, и что возник он в тех районах, где первоначально не знали Инанны. Когда же пришлось покориться ей, боль и отчаяние породили аллегорию: злая богиня–победительница погубила… бога (?), царя (?). Кто бы он ни был, она погубила того, кто был символом и верой побеждённых.

Сонм шумерских богов, как мы уже говорили, был огромен. Мы познакомились только с главными богами. Наряду с ними существовали десятки и сотни божеств: Нисаба, дочь Ана, фигурировавшая в сне Гудеа, богиня хлебных злаков и покровительница письменности; Нанше, ведавшая правосудием и предзнаменованиями (главным образом теми, которые возникают в сновидениях); Гибил — бог огня и света. Кроме перечисленных существовало ещё множество богов.

 

Подземное царство

А теперь покинем небеса, откуда великие боги управляли землёй и вселенной, оставим землю, где каждый предмет или явление имели своего бога–покровителя, и перенесёмся в царство Эрешкигаль.

Благодаря мифу о нисхождении Инанны в подземное царство мы уже имеем некоторое представление о «стране, откуда нет возврата», где действуют непреложные законы, обязательные как для людей, так и для богов. Мы уже знаем, что путь в преисподнюю лежал через реку, на берегу которой сидел страж, что умерших перевозил на другой берег «человек лодки», что, прежде чем предстать перед ликом владычицы подземного царства и выносящими приговоры семью Ануннаками, нужно было пройти через семь врат. Мы знаем имена различных божеств, связанных с подземным царством. Среди них — сын Энлиля Нергал, «господин больших пространств»; Нети, главный привратник; Энмешарра, один из богов, почитавшихся в земледельческих районах, после «смерти» ставший божеством подземного царства. Кроме того, — а может быть, прежде всего — ад был местом пребывания демонов, больших и малых галла, тех, кто «вырывает жену из объятий мужа, кто отрывает дитя от груди кормилицы». О демонах и о том зле, которое они причиняли людям, мы поговорим позднее. А сейчас попробуем, опираясь на имеющиеся в нашем распоряжении тексты, заглянуть в шумерский Аид. Ведь всё, что удаётся узнать о царстве мёртвых, становится бесценным материалом, помогающим изучению философии, представлений о человеческой судьбе, духовной жизни, чаяний и надежд народа, исчезнувшего четыре тысячелетия назад. Более того, подробности, касающиеся пребывания теней в Куре, обогащают наши представления о жизни и обычаях шумеров, так как они нередко воспроизводят повседневную жизнь людей (то же самое мы говорили по поводу образа жизни и обычаев богов).

Однако вернёмся к прерванному разговору о Гильгамеше, Энкиду и подземном царстве. Мы оставили нашего героя в Уруке в тот момент, когда он горько оплакивал свои пукку и микку и когда появился верный Энкиду, предложивший разыскать то, о чём горюет его господин.

Гильгамеш принял предложение слуги и дал ему несколько советов, которые должны были помочь тому спуститься в Кур и вернуться на землю. Он рассказал Энкиду о законах подземного царства, которые тот ни в коем случае не должен был нарушать:

Энкиду пренебрёг каким–то из этих советов, и «Кур захватил его». Он, правда, не заболел и не умер («не смог завладеть им Намтар» — демон смерти, «не смог завладеть им Асаг» — демон болезней), но, очутившись в преисподней, он не может оттуда выйти. Опечаленный Гильгамеш предстал перед Энлилем и со слезами рассказал ему о судьбе своего слуги. Здесь повторяется известная нам по другим мифам история: Энлиль отказывается помочь, и на помощь приходит добрый Энки, по приказу которого Уту проделывает отверстие в крыше подземного царства, через которое «тень Энкиду» сможет подняться из преисподней на землю, чтобы предстать перед Гильгамешем. Тень, но не живой Энкиду! Фрагментарно восстановленный, имеющий метафорический смысл текст беседы Гильгамеша с «тенью Энкиду» касается участи, которая уготована умершим в Куре.

Царство Эрешкигаль — страна теней, блуждающих без всякой надежды. Ад — не бездна, куда ввергаются одни лишь грешники, здесь встречаются хорошие и дурные люди, великие и ничтожные, благочестивые и нечестивцы. Это просто «другая сторона», куда перейдёт каждый человек. Покорность и пессимизм, которыми проникнуты эти картины, являются естественным итогом представлений о роли и месте человека в окружающем мире. Человек, считали шумеры, создан для того, чтобы служить богам. Его обязанность — доставлять богам пищу и питьё, умножать их богатства, воздвигать храмы для небожителей. Когда приходит смерть, он больше не может служить богам, становится ненужным, превращается в тень и уходит в «страну, из которой нет возврата», чтобы блуждать там без цели, без еды и питья. Никто не в силах избежать своей судьбы, уйти от того, что ему предначертано, можно лишь кое–что узнать о своём будущем из предсказаний жрецов, но изменить свою участь невозможно. Непреложна и непостижима воля богов.

Неотвратимость смерти и понимание того, что по ту сторону человека ничего не ждёт, требовали разработки определённых нравственных норм. Чтобы боги послали «долгую жизнь» и удачу, позаботились о тебе и твоих близких, надо преданно и усердно им служить, выполнять их распоряжения, т. е. слушаться их представителей на земле.

Ценнейшим источником для изучения нравственных норм шумеров и их отношения к богам является поэтическое произведение, названное исследователями «шумерским вариантом темы Иова». Эта поэма о безвинном страдальце, текст которой во многих местах повреждён и содержит много неясностей вследствие того, что отдельные фрагменты отсутствуют, была создана, точнее, скопирована с более древнего оригинала около 1800 г. до н. э. Это произведение, несомненно, имеет назидательный характер: описанные в нём добродетели должны были служить образцом для подражания.

 

Шумерская притча об «Иове»

Рассказ о том, как на некоего человека — имя его не названо, — который отличался здоровьем и был богат, обрушились жестокие страдания, начинается призывом воздать хвалу богу и вознести к нему молитву. После этого пролога появляется безымянный шумерский «Иов», он смиренно взывает к богу, жалуясь ему на свою горькую долю. Со слезами и стенаниями он рассказывает богу о постигших его напастях: его словам никто не верит, он вынужден служить человеку неправедному, на каждом шагу его унижают, его удел — нужда, печаль, болезни, страдания. Несчастный жалуется и плачет: бог–покровитель отвратил от него своё лицо, не хочет взглянуть на его мучения, не хочет сжалиться, и облегчить его участь. Он вопрошает бога:

Праведный страдалец призывает своих родственников, чтобы они вместе с ним плакали перед богом, излили свою душу в мольбах и молитвах, «в слезах перечислили несчастья» перед ликом божества, он призывает профессиональных певцов поддержать его жалобы и жалобы его семьи:

Бог мой, над землёю сияет день яркий, а для меня день чёрен…

Среди жалоб и стенаний несчастного страдальца — знаменательные слова, которые можно рассматривать как основное положение шумерской религии:

Значит, ещё в Шумере существовало представление о человеке как о существе, отмеченном грехом. Каким же долгим и сложным был путь этой идеи через тысячелетия, из одной религии в другую!

Шумерский «Иов» не бунтует против приговора богов, не возмущается, он только просит и заклинает, плачет и молится. Он послушный и покорный, до конца верный и смиренный слуга богов. Разве ему не положена награда за его праведность? Подобный образец кротости, безусловно, должен быть вознаграждён, иначе повесть о нём не достигла бы цели. И действительно, бог выслушал страдальца, внял его мольбам, ему понравились «его правдивые слова, искренние слова», и он отогнал демона болезни, рассеял поразивший его недуг, «отвёл злую участь», и

Оставив в стороне назидательный смысл этой притчи, присутствие в ней образа «положительного героя», призванного служить образцом для подражания, мы остановимся на высоких литературных достоинствах поэмы.

Притча о страдающем праведнике была воспринята многими народами и религиями, ей придавался иной смысл, её приспосабливали к различным этическим системам, но структура поэмы, особенности этого литературного произведения оставались неизменными. Исследователи, открывшие в шумерской литературе множество параллелей с различными произведениями древней литературы, в частности с Библией, особо подчёркивают это обстоятельство. Отмечая высокие художественные достоинства поэмы, её широкое распространение и влияние на умы народов древности, учёные неизменно говорят и о важности самой проблемы — извечной проблемы человеческого страдания. Этой теме шумеры впервые в истории литературы придали законченную и полную мрачной красоты литературную форму.

Шумерскому «Иову» удалось умолить бога и изменить свою участь, что, по–видимому, должно было представляться шумерам явлением исключительным. С незапамятных времён жителям Двуречья внушалась мысль, что от приговора судьбы спасения нет, и их жизнь, полная трудов и опасностей, лишь подтверждала это.

 

Судьба человека

Говоря о предназначении человека, неизбежно хочется спросить: кто определял судьбы людей? Ответить на этот вопрос, как и на многие другие вопросы, связанные с религиозными верованиями шумеров, чрезвычайно трудно (мы уже говорили об этом, рассказывая о шумерских богах), тем более что мифология этого народа пока ещё недостаточно хорошо изучена и многие выводы получены путём умозаключений, а не на основе анализа письменных источников. Одно ясно: у шумерских богов, в особенности у верховных, было слишком много обязанностей, чтобы они могли ещё заниматься судьбами отдельных людей. Каждый человек имел своего бога–покровителя, который являлся посредником между ним и главными богами. Сохранялась, если можно так выразиться, «служебная иерархия». Не каждый человек мог обратиться непосредственно к таким богам, как Ан, Энлиль, Энки, Инанна, Уту, Нанше. Такую возможность имели только правители, цари–жрецы и, вероятно, высшие чиновники. Выслушав просьбу своего подопечного, бог–покровитель передавал её богу, в чью компетенцию входило разрешение того или иного вопроса. Но и боги–покровители не могли изменить того, что было предначертано человеку. После долгих споров историки и лингвисты пришли к мнению: судьбу человека определяли не сами боги. Судьба, точнее, сущность или нечто «детерминирующее предначертание» у шумеров называли «намтар»; так же звучало имя демона смерти — Намтар. Возможно, это он, как в греческой мифологии мойры, выносил решение о смерти человека, которого не могли отменить даже боги.

Мы не случайно прибегли к сопоставлению с греческой мифологией. Мифология и верования шумеров очень часто вызывают подобные ассоциации. Разнообразными и сложными путями проникали религиозные концепции и даже обряды из Ура, Урука и Лагаша в Афины, Фивы и Спарту. Прототипом культа Адониса — Венеры является культ Думузи — Инанны. Греческие Аид, Цербер, Стикс напоминают шумерские Кур, Нети, подземную реку. Нарисованная шумерами картина мира, по–видимому, оказала влияние на формирование представлений древних греков. Всё это свидетельствует о законченности и убедительности воззрений шумеров, которые через много столетий проникли к другим народам, обогатив их верования и этические каноны. То же относится и к шумерской литературе. Но к этому мы ещё вернёмся.

Среди шумерских притч есть несколько произведений, в которых речь идёт о Намтаре, демоне смерти, или о намтар, предопределении. Эдмунд Гордон перевёл и интерпретировал эти притчи, считая их группой самостоятельных изречений. Иное мнение по этому вопросу высказал Торкильд Якобсен. Он отнёсся к этим притчам как к единому целому и, исходя из этого, перевёл и интерпретировал их как одну притчу, названную им «Бедняк и его судьба». Интерпретация Якобсена оказалась чрезвычайно интересной, тем более что она дала возможность глубже проникнуть в фаталистическую концепцию судьбы и лучше понять представление шумеров о предназначении как о высшей и неотвратимой силе. Текст притчи не вполне ясен, вокруг него ведутся лингвистические споры, но познакомиться с переводом этого необычайно ценного документа, бросающего свет на религиозные воззрения шумеров и многие другие вопросы, безусловно, стоит:

Трудный, усложнённый текст, да и интерпретация, предложенная Якобсеном, далеко не однозначны. Прежде всего обращают на себя внимание страх и ненависть по отношению к предопределению, хотя страх перед божеством (как–никак Намтар — один из богов «страны, откуда нет возврата») не мешает употреблять «презрительные слова»: судьба сравнивается с псом, с грязной одеждой. Против судьбы нельзя бунтовать, но бранить её и осыпать проклятиями можно. Никакого сравнения с жалобами безвинного страдальца в притче об «Иове»! Там — смирение, покорность, здесь — проклятия, почти богохульство. Эпитеты и сравнения в этой поэме напоминают те, которые использовались по адресу злых демонов. Это и неудивительно: Намтар считался демоном, притом одним из самых жестоких, ведь он нёс смерть.

После этого отступления, необходимого для понимания истоков шумерских представлений о потустороннем мире, вернёмся к верованиям и обычаям, связанным со смертью.

Мы сопровождали богиню Инанну в её путешествии в царство мёртвых, столкнулись с безжалостными законами «страны, откуда нет возврата». Миф об Инанне и трагедия верного Энкиду помогли нам представить себе атмосферу преисподней и удостовериться, что впитанный с молоком матери страх оказаться в Куре был вполне естествен и понятен.

 

Когда умирал царь

Нам уже известна история открытия царского кладбища в Уре. Мы помним, как потрясённый Леонард Вулли стоял в огромной усыпальнице, где рядом с останками царя лежали скелеты множества его слуг. После открытия Вулли было сделано много попыток объяснить этот жестокий ритуал. Одни учёные видели в нём доказательство обожествления правителей древнего Шумера; другие говорили о кровожадности шумеров, в особенности шумерских правителей; третьи утверждали, что, согласно верованиям шумеров, правителя ждала в потустороннем мире лучшая участь, чем простых смертных, и поэтому приближённые царя весьма охотно отправлялись вместе с ним в последнее путешествие, которого всё равно не избежать. Было приложено много усилий, чтобы найти письменное подтверждение этого обычая. Хотя царские захоронения в Уре относятся к очень отдалённой эпохе, ранее 2500 г. до н. э., а большинство текстов создано или переписано около 2000 г., тем не менее какой–то след массовых погребальных церемоний должен был сохраниться, даже если этот обычай существовал непродолжительное время. Что–то должно было удержаться в памяти последующих поколений, даже если авторы эпических повествований жили спустя пятьсот или более лет после эпохи массовых погребений.

Упорные поиски шумерологов увенчались успехом: была прочитана небольшая табличка, содержащая 42 строчки текста. Восстановить полный текст этой таблички не удалось, но порой и несколько слов или даже одно слово, оказавшись в определённом контексте, дают возможность сделать довольно точную интерпретацию. Табличка под шифром ИМ 29–16–86 содержит заключительный фрагмент одного из эпических повествований о Гильгамеше. Предполагают, что это одна из версий окончания эпоса, названного «Смерть Гильгамеша». Вычурное, сложное построение фраз, изысканные метафоры, разумеется, не облегчают прочтение этого произведения. Из него мы узнаём, что Гильгамеш принёс богатые и великолепные дары, а также жертвы разным божествам подземного царства, кроме того, он одарил и важных умерших, которые там пребывают, и сделал это за себя и за тех, «кто почил вместе с ним» в его дворце в Уруке, ставшем божественным, т. е. он принёс жертвы за жену, сына, наложницу, музыканта, воина, слуг и т. д.

Если этот отрывочный и неполный текст прочитан верно, то речь здесь идёт о дарах, которые принесли богам преисподней после своей смерти и нисхождения в подземное царство Гильгамеш и сопровождавшие его люди, весь его траурный кортеж. Некоторые исследователи возражают против такой интерпретации Крамера. Может быть, говорят они, здесь имеются в виду жертвенные дары, которые должны обеспечить благополучие оставшейся на земле семье Гильгамеша и его свите. Но тогда почему эти дары предназначались богам подземного царства? Более правдоподобным представляется первое толкование, тем более что Гильгамеш, фигурирующий во множестве легенд, принадлежал к числу исторических правителей древнего Шумера и жил примерно в то время, к которому относятся обнаруженные Вулли царские гробницы, где рядом с правителем покоятся его верные подданные. Таким образом, свидетельства литературного произведения вполне совпадают с археологическими данными, что является лишним подтверждением выдвинутой исследователями теории.

Поэтический текст поэмы о Гильгамеше содержит ещё одну важную подробность, которая пригодится нам в дальнейшем: в поэме упоминаются «важные умершие». Значит, в шумерском аду, как и на земле, не было равенства и не все вели там одинаковый образ жизни.

События, связанные со смертью царя Ур–Намму, описаны в произведении шумерского поэта, жившего во времена третьей династии Ура. Это произведение — один из интереснейших памятников той эпохи, оно представляет собой уникальное явление в шумерской литературе. Этот единственный в своём роде документ, своеобразный по форме и необычный по теме, не подходит ни под один из известных нам жанров шумерской литературы. Точнее всего его будет назвать погребальной песней на смерть царя.

Отсутствующее начало, по–видимому, содержало воспевание деяний царя Ур–Намму. В нём говорилось о его победах над врагами, о постройках, которые он возводил во славу богов, о благодеяниях, коими он осыпал жителей Ура и всего Шумера. В соответствии с существовавшей в шумерской поэзии схемой вступление являлось апофеозом правителя, выражением благодарности ему за его дела.

Имеющийся в распоряжении исследователей текст начинается рассказом о том, как Ур–Намму, «покинутый на поле битвы, подобно разбитому кораблю» (не содержится ли в этой поэтической метафоре намёк на то, что царь потерпел военное поражение или был предан своими воинами?), почил на погребальных носилках, горько оплакиваемый семьёй, придворными и жителями города. Затем мы видим Ур–Намму в стране мёртвых. Как и Гильгамеш, он приносит дары семи богам подземного царства, но никаких упоминаний или намёков на то, что эти дары вместе с ним приносят какие–то другие люди, здесь нет. Ни слова не говорится и о кортеже, который сопровождал бы царя в его путешествии в потусторонний мир.

Ур–Намму закалывает волов и овец для «важных умерших», приносит им в дар оружие, одежду, прекрасные украшения и драгоценности, корабли. Подарки предназначены Нергалу («господину больших пространств» и богу подземного царства, сыну Энлиля и супругу Эрешкигаль), Гильгамешу, Эрешкигаль, Думузи, Намтару, Гушби–Шагу, Нингишзиде («личному» богу Гудеа и божеству потустороннего мира). Среди божеств подземного царства на почётном месте назван Гильгамеш — царь или тень живого человека, который был обожествлён. Каждый из богов принимает дары в своём царстве. Подарки получает и писец подземного царства — ещё одно доказательство, что в обычаях потустороннего мира отражаются нормы шумерского общества. Непонятно, каким образом Ур–Намму доставил все эти огромные богатства в глубины преисподней. Возможно, что, с точки зрения шумерского поэта, подобные «незначительные» подробности не заслуживают особого внимания. Однако учёные полагают, что слово «повозки», которое удалось прочитать в одной из испорченных строк, предшествующих этому фрагменту, даёт ключ к решению загадки: по–видимому, многочисленные подарки умершего правителя были привезены на повозках.

Дальше мы узнаём, что Ур–Намму прибыл на место, которое ему было назначено «жрецами Кура». Там к нему было приставлено несколько теней умерших в качестве слуг — бесспорное свидетельство того, что в подземном царстве, каким оно предстаёт перед нами в верованиях второй половины III тысячелетия, строго соблюдалась общественная иерархия.

Затем вновь появляется Гильгамеш. В качестве «любимого брата» Ур–Намму он объясняет покойному царю законы и обычаи «страны, откуда нет возврата». К сожалению, эти столь существенные и важные строчки прочесть не удалось.

Когда «прошло семь дней, десять дней», Ур–Намму охватила мучительная тоска по Уру. Он вспоминает высокие стены Ура, строительство которых он не успел закончить, тоскует о жене, которую не может прижать к своему сердцу, о сыне, которого не может убаюкать на коленях. Слёзы струятся из глаз Ур–Намму, горькая жалоба слетает с его уст. Причитания Ур–Намму — почти святотатство, почти бунт: он, человек, верно и ревностно служивший богам, покинут ими, брошен в беде. Плачет Ур–Намму и о том, что его жена, дети, друзья, придворные и все подданные проливают о нём горькие слёзы.

К сожалению, мы ничего больше не узнаём об умершем царе Ур–Намму, потому что последующий текст полностью разрушен. Но и то, что удалось прочитать и понять, производит необычайно сильное впечатление. Оказывается, в царстве мёртвых существуют те же порядки, что и на земле. Людям на земле с малых лет рассказывают о том, каковы их обязанности, — то же происходит и в подземном царстве, по крайней мере по отношению к правителям. Подобно тому как каждый человек при жизни имеет определённое, предназначенное ему место — дом, положение в обществе и пр., тени умершего отводится определённое место в «стране, откуда нет возврата». Умерший знает, что происходит в мире живых, тоскует, печалится, грустит, проливает слёзы.

Траурная песня на смерть Ур–Намму показывает, что в эту эпоху обычай предания смерти людей из ближайшего окружения покойного правителя уже не существовал. Сохранилась лишь традиция снабжать умерших их любимыми предметами, едой и питьём.

До сих пор речь шла о богах или умерших царях. Долгое время считалось, что единственным источником сведений о погребальном ритуале простых граждан Шумера навсегда останутся только могилы, в которых Вулли обнаружил истлевшие останки, чаще всего лежащие на боку, с подогнутыми ногами и с кубком в руках. Покойники были либо завёрнуты в циновки, сколотые бронзовыми булавками, либо уложены в деревянные, глиняные или сплетённые из тростника гробы.

Анализ предметов, обнаруженных в могилах простых людей, показал, что, чем дальше в глубь времён, тем скромнее погребальный инвентарь, с которым умершие отправлялись в «страну, откуда нет возврата». По мере же развития цивилизации и накопления богатств верования усложнялись, обычаи обрастали новыми правилами и предписаниями.

Данные археологии бесценны для историка, но, когда речь идёт о такой высокоразвитой цивилизации, как шумерская, когда изучается история народа, оставившего после себя многочисленные памятники письменности, исследователи не могут ограничиться лишь вещественными свидетельствами прошлого, они ищут также и письменные источники. Только слово может передать глубину мысли, поведать о высоком уровне интеллектуального развития человека. Прекраснейшие произведения искусства — скульптура, живопись, украшения, — в которых воплотились человеческий гений, талант, богатое воображение, идеи и пр., являются лишь материалом для размышлений и догадок, тогда как предназначенное для потомков описание событий, каким бы сухим и примитивным оно ни казалось, превращает домыслы в знание, гипотезы — в факты.

Что касается обряда погребения простых смертных, здесь пробел в наших знаниях о Шумере заполнил важнейший документ, хранящийся в Музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина в Москве и прочитанный всё тем же неутомимым тружеником Крамером. Публикация этого документа буквально потрясла учёный, мир. Даже самые смелые фантазёры не предполагали, что перед нами может открыться картина жизни обыкновенного человека, умершего четыре тысячелетия назад.

 

Элегии на смерть отца и жены

В городе Ниппуре скорее всего во времена третьей династии Ура жил человек по имени Лудингирра. Каковы были его занятия, мы не знаем. Во всяком случае, он не был человеком заметным, выдающимся, с громкими титулами, занимающим высокую должность. Возможно, это был поэт, переписчик, жрец, который сам сложил оба стихотворных текста, увековеченных на глиняной табличке. А может быть, он поручил кому–то другому выразить переполнившую его печаль подобающими случаю словами. Всё это покрыто тайной. Но так или иначе, этому человеку мы обязаны созданием красноречивых и трогательных элегий, погребальных песен, запечатлевших его безграничную скорбь об уходе в «страну, откуда нет возврата», двух близких ему людей — отца по имени Нанна и жены Навиртум.

Прочитанная табличка с обоими текстами представляет собой уникальное явление в шумерской литературе.

Из пролога к первой элегии, содержащей 112 строк, мы узнаём, что Лудингирра, сын Нанны, отправился в какую–то далёкую страну. В пути его настигла весть о том, что ему следует вернуться в Ниппур, потому что его отец Нанна смертельно заболел. Из дальнейшего текста следует, что Нанна то ли явился жертвой нападения, то ли умер от ран, полученных в какой–то схватке. Раны отца ужасны, страдания его непереносимы. Он неизбежно должен умереть. Сын в отчаянии, он прерывает поездку и возвращается в Ниппур, где сочиняет плач по умершему. После этого краткого, в 20 строк, пролога начинается собственно погребальная песня. Высоким поэтическим стилем, в искусно построенных фразах рассказывается о горе вдовы. Плачет над умершим безымянная жрица лукур бога Нинурты, бога войны и охоты (может быть, покойный был воином или охотником?); причитает не названная по имени жрица энтум бога Нуску. Им вторят сыновья покойного и их жёны. Безгранична скорбь дочерей Нанны и его рабов. Печаль переполняет сердца старейшин и «матрон» города Ниппура. Всё это, в особенности слова о старейшинах и «матронах», несомненно, должно подчеркнуть благородство усопшего, его доброту и заслуги. Затем автор песни обрушивает проклятия на убийцу и его потомков. Заключительная часть элегии, представляющая для шумерологов особый интерес (в ней отражены некоторые обычаи шумеров), содержит молитвы о благополучии покойного в стране теней, мольбы о благорасположении к нему его личного бога–покровителя и «бога его города», о благоденствии и здоровье его навеки осиротевших вдовы, детей и всего рода.

Вторая элегия, начертанная на той же табличке, значительно короче первой. Она состоит из 66 строк. Это погребальная песня Лудингирры, в которой он оплакивает кончину своей жены Навиртум, умершей естественной смертью. Более двух третей текста занимает описание смерти Навиртум — благороднейшей, доброй и оплакиваемой её скорбящим и любящим супругом. Эти строфы — здесь мы должны верить на слово интерпретатору, потратившему много лет на изучение шумерских литературных текстов, — принадлежат к числу прекраснейших в шумерской поэзии. Для выражения безудержной скорби супруга и благородства усопшей используется всё богатство приёмов шумерской поэтики. Как и в первой элегии, семья и жители Ниппура вторят вдовцу, разделяют его печаль. Заканчивается песня молитвами о благополучии усопшей в подземном царстве и об удаче для её мужа, детей и домочадцев в земной жизни.

Что же нашли учёные в этом тексте, кроме самого факта существования у шумеров жанра элегии?

Погребальные песни Лудингирры добавляют много нового к нашим представлениям о верованиях шумеров, о потустороннем мире и его законах. Здесь мы впервые находим сообщение о том, что бог солнца Уту вовсе не отдыхает после захода, не засыпает в своём небесном дворце, а совершает путешествие по преисподней: освещает её мрак своим сиянием и принимает участие в суде над умершими.

говорит Лудингирра своему умершему отцу. Маловероятно, что это лишь поэтическая метафора. Речь идёт о божестве такого высокого ранга, что едва ли возможно подозревать поэта в неточности, скорее всего здесь отражено верование, ранее неизвестное науке.

С другой стороны, мы узнаём, что и бог луны Нанна (имя отца Лудингирры в современной транскрипции пишется так же, как имя бога луны) проводил «день сна» — по–видимому, двадцать восьмой или двадцать девятый день лунного месяца — в подземном царстве, где он «решал судьбы» умерших. Эти две, на первый взгляд незначительные детали вызывают необходимость очередной раз пересмотреть наши представления о системе верований шумеров. Вот почему так трудно построить логически стройную и окончательную концепцию религии шумеров, их космогонии и представлений о роли и функциях отдельных божеств. Да, нелегко исследователям, пытающимся по крохам восстановить древнюю, забытую цивилизацию.

До сих пор нам казалось, что изображённая в мифах преисподняя, где бродят тени без пищи и питья, отражает общешумерское представление о подземном царстве. Между тем в элегии на смерть Ур–Намму режут волов и овец, а это может означать только одно: кто–то будет их есть. Но только ли богам подземного царства предназначены эти дары? Нет. Из песен Лудингирры мы узнаём, что в царстве Эрешкигаль, Нергаля, Намтара и др. можно встретить «едящих хлеб героев», что там есть «пьющие» («пусть пьющие [утолят?] твою жажду своей (?) свежей водой»). Может быть, это лишь благое пожелание любящего сына своему отцу? А может быть, в какой–то момент истории жрецы решили немного смягчить ужасную жизнь в преисподней, чтобы оставить людям хоть каплю надежды на лучшую долю для их теней в «стране, откуда нет возврата»? Ведь уходили из жизни при разных обстоятельствах. Гибли при защите своей страны, в войнах за того или иного правителя. Необходимо было считаться с настроениями людей и соответствующим образом модифицировать концепции загробной «жизни», особенно когда происходили бурные события, нёсшие смерть и разрушения.

На такие размышления наводят концовки обеих элегий Лудингирры. Молитвы, завершающие обе песни, заставляют думать, что участь умерших не была столь ужасной, как это представляется на основании древнейших эпических поэм и мифов, посвящённых богам. Судя по молитвам из песен Лудингирры, можно было просить богов подземного царства, чтобы они молились за умерших, просить бога–покровителя умершего помочь при определении «судьбы тени». Не забывали и о живых. Молились за их успехи. А может быть, тень умершего не просто бродила по преисподней, но и хлопотала перед богами о здоровье и благополучии оставшихся в живых членов семьи?

Чуть ли не каждое слово, прочитанное на шумерской табличке, рождает новые проблемы, заставляет пересматривать существующие концепции и строить новые гипотезы. Вместе с тем каждое слово помогает созданию более полного представления о культуре и «философии» шумеров, постепенно, шаг за шагом приближает нас к тому моменту, когда наконец можно будет воссоздать полную картину древнейшей цивилизации человечества, оказавшей такое огромное влияние на все последующие.

 

В погоне за бессмертием

Страх смерти, боязнь неизбежного перехода в «страну, откуда нет возврата», где, как рассказал Гильгамешу дух Энкиду, тень умершего, о которой некому позаботиться, «из горшков объедки, хлебные крошки, что на улице брошены, ест», — всё это рождало не только смирение и покорность, но и протест, тоску об иной, лучшей и более достойной человека участи. Шумеры понимали, что вечная жизнь, являющаяся уделом одних только богов, недостижима для простых смертных, и всё же мечтали о бессмертии. Эта мечта, кощунственная и святотатственная, тем не менее чётко и смело сформулированная, увековечена в ряде произведений шумерской литературы. Одно из них — миф о потопе, повествующий, в частности, о Зиусудре, которому боги даровали бессмертие. О вечной жизни мечтал любимый герой шумерских поэтов — избранник богов Гильгамеш. Хотя обнаруженные до настоящего времени шумерские литературные произведения, героем которых является этот легендарный правитель Урука, не содержат всех тем и сюжетных линии вавилонского «Эпоса о Гильгамеше», учёные убеждены, что основные мотивы этого эпоса, записанного на аккадском языке уже после падения Шумера, восходят к древнейшим мифам. Большая часть сказаний о Гильгамеше зародилась в Шумере. Поэтому мы, несмотря на отсутствие идентичного шумерского текста, приведём те фрагменты из аккадского эпоса, в которых нашла выражение тоска Гильгамеша о бессмертии.

Когда умер верный друг и слуга Гильгамеша храбрый Энкиду, правителем Урука овладела глубокая скорбь:

Печаль и тоска не дают Гильгамешу покоя, и он решает отправиться в далёкое путешествие через неприступные горы и «воды смерти», чтобы дойти до того места, где находится Ут–напиштим (аккадский Зиусудра). Этот правитель Шуруппака, которого боги одарили бессмертием, может помочь Гильгамешу, он может открыть ему тайну вечной жизни. Гордый и бесстрашный герой преодолевает горы и широкие долины, сражается с дикими зверями, страдает от голода и жажды. И вот, вконец измученный, он достигает «первозданного моря», переплывает «воды смерти» и предстаёт перед Ут–напиштимом. Своим видом он совсем не похож на героя: исхудавший, изнурённый, одетый в звериные шкуры, грязный, с падающими на плечи спутанными волосами и растрёпанной бородой, он напоминает жалкого нищего.

Всё то время, пока шёл к Ут–напиштиму, Гильгамеш размышлял о бессмертии. Пересекая равнину, он восклицал: «И сам я не так ли умру, как Энкиду?». Он не поверил словам бога: «Гильгамеш, куда ты стремишься? Жизни, что ищешь, не найдёшь ты». Несмотря ни на что, надежда поддерживает его, он не может смириться:

И вот Гильгамеш предстал перед Ут–напиштимом. Ут–напиштим рассказал ему о потопе и о том, как боги даровали ему бессмертие. Но сделать то же для Гильгамеша едва ли согласится кто–нибудь из богов. И тогда герой из Урука понял, что для него нет надежды. Однако случилось так, что за Гильгамеша вступилась жена Ут–напиштима. Поддавшись её уговорам и просьбам, Ут–напиштим рассказал герою о том, где и как можно достать со дна морской пучины «растение жизни». И Гильгамеш отправляется за «травой жизни». Он ныряет глубоко в морскую пучину и достаёт чудесное растение. И всё же решение богов непреложно: никто из смертных не будет жить вечно. Напрасно радовался Гильгамеш на обратном пути в Урук: боги следили за ним и в тот момент, когда он купался в маленькой речке, подосланная ими змея схватила «траву жизни».

Таков ли был смысл шумерской версии этого мифа, мы не знаем. Хотя известно, что и в шумерских эпических поэмах о Гильгамеше нередко рассказывалось о страхе героя перед смертью и о его мечте стать бессмертным. Эти мотивы звучат как в мифе «Гильгамеш, анкиду и подземное царство», в котором владыка Урука с тревогой расспрашивает об «образе жизни» теней в Куре, так и в легенде, названной исследователями «Гильгамеш и Страна живых».

Эпическая поэма «Гильгамеш и Страна живых» сразу обратила на себя внимание учёных как своими художественными достоинствами, так и основной идеей. Герой этой поэмы мечтает о бессмертии, но, поскольку не может достичь вечной жизни, он хочет по крайней мере прославить и обессмертить своё имя. На основании более десятка табличек и обломков, обнаруженных при раскопках в Ниппуре и Кише, исследователи шаг за шагом реконструировали два варианта этого эпоса. Опубликованный в 1947 г. Крамером перевод не был полным. Недоставало множества фрагментов, многие куски оставались неясными. Удалось восстановить всего около 175 строк так называемого варианта «А», более полного. Вариант «В» использовался для сопоставлений и дополнений. Материалы, полученные в последние годы, дали возможность расширить вариант «А» до 200 строк и дополнить фрагментарный вариант «В». Сравнение обоих вариантов показало, что они имеют тождественную фабулу, рассказывают об одних и тех же событиях и немного различаются лишь общим настроением, последовательностью событий и детальностью их описания. В целом можно сказать, что наука сейчас располагает полным текстом этого эпоса, хотя работу над его переводом нельзя считать завершённой. Ведь трудности, с которыми сталкивается шумеролог, взявшийся за перевод и интерпретацию текста с языка, забытого несколько тысяч лет назад, огромны. Новейшая, опирающаяся на новые материалы интерпретация Крамера продолжает оставаться, как подчёркивает сам её автор, лишь очередной попыткой осмысления содержания этого произведения.

Гильгамеш, могучий воин, владыка и любимец Урука, избранник богов, уже не молод. Грусть и тоска переполняют его сердце при мысли о неминуемой смерти. Он рассказывает своему верному другу Энкиду о том, что его гнетёт.

Это желание возникает у Гильгамеша при мысли, что он стар, что в его любимом Уруке непрестанно умирают люди. Если он, как и все смертные, должен умереть, пусть по крайней мере прославится и живёт во все времена его имя. Чтобы достичь этого, он предпринимает путешествие в Страну живых, называемую также Страной срубленного кедра. По–видимому, он хочет (в тексте прямо об этом не говорится) срубить драгоценные деревья и привезти их в Урук, дабы прославить свой город. (В варианте «В» какую–то роль в принятии этого решения сыграл бог Энки.) О своём намерении Гильгамеш сообщает верному слуге и храброму товарищу Ункиду, который советует ему обратиться к богу солнца Уту, потому что именно этот бог является владыкой и покровителем Страны срубленного кедра.

На вопрос Уту, почему герой хочет совершить это путешествие,

Уту пришёл на помощь Гильгамешу, приставив к нему семь демонов. Обрадованный Гильгамеш призывает пятьдесят мужей и отправляется вместе с ними в далёкое и опасное путешествие. Спутниками Гильгамеша могли быть только одинокие мужчины, не имеющие ни дома, ни матери (в варианте «В» — ни жены, ни детей), они должны быть готовы на всё и пойти за Гильгамешем, куда бы он их ни повёл. Изготовив оружие (кузнецы выковали для Гильгамеша топор «Богатырская сила»), отряд под предводительством царя двинулся в путь и преодолел семь гор (подробностей этого перехода мы не знаем, так как соответствующий кусок текста сильно испорчен и прочесть можно только отдельные слова). За седьмой горой Гильгамеш нашёл, по образному выражению поэта, «кедр своего сердца». Герой рубит кедр, Энкиду и остальные участники похода обрезают листья и складывают их в кучи. Поднятый лесорубами шум разбудил страшное чудовище Хуваву, стража принадлежащего богам кедрового леса. Разгневанное чудовище насылает на Гильгамеша глубокий сон. С большим трудом кому–то из спутников Гильгамеша, по–видимому Энкиду, удаётся разбудить царя. Коварство Хувавы и потеря времени рассердили Гильгамеша. Он вскочил на ноги, «подобно быку, встал он на «большой земле» и поклялся матерью своей Нинсун и отцом Лугальбандой, что не прервёт путешествия, не вернётся в Урук, пока не победит чудовище, кем бы оно ни было — человеком или божеством.

Напрасно уговаривал его Энкиду, который видел Хуваву, отказаться от мести и от продолжения путешествия. Он не жалеет красок для описания чудовища:

Энкиду уговаривает, предостерегает:

Но остановить Гильгамеша невозможно. Он поклялся отомстить, решил прославить своё имя и не отступит, пока не добьётся своего. Он твёрдо уверен, что, если ему поможет Энкиду, его не сломит никакой удар, — вдвоём они непобедимы.

Он уговаривает Энкиду пойти вместе с ним, «бросить взгляд» на чудовище, если же по пути его друга охватит страх, пусть он этот страх прогонит. Только вперёд — таков девиз Гильгамеша. Энкиду идёт вместе со своим другом и господином. Пройдя немного вперёд, они увидели дом чудовища из кедра. Чего только не делал Хувава, чтобы напугать Гильгамеша, заставить его отступить, бежать. Гильгамеш не подпускает к себе страх, не пугается «взглядов смерти», которые бросает на него Хувава, не отступает, когда чудовище скалит зубы.

Гильгамеш побеждает Хуваву при помощи хитрости: он требует, чтобы чудовище, которому он якобы принёс подарки, впустило его в «кедровый дом». Пропуски и тёмные места в тексте затрудняют понимание того, каким образом царь Урука вырвал с корнями одно за другим семь кедровых деревьев, охранявших вход во «внутренний дворец» чудовища. Пока Гильгамеш валит великолепные деревья, его спутники обрубают ветви и относят их к подножию горы (это действие, дважды повторённое в эпосе, по–видимому, имело какой–то магический смысл). Ворвавшись в дом Хувавы, Гильгамеш ударяет его по лицу. От этой пощёчины у Хувавы «зазвенели зубы». Затем герой, как значится в версии «В»,

Испуганный Хувава молит о пощаде, заклинает Гильгамеша не причинять ему зла, взывает о помощи к Уту, просит его вернуть ему свободу. У Гильгамеша доброе сердце. Тронутый мольбами Хувавы, он обращается к Энкиду с какими–то туманными рассуждениями о том, что, может быть, следует отпустить Хуваву. Но, по мнению Энкиду, это было бы очень опасно. Услышав это, Хувава осыпает Энкиду гневными и оскорбительными словами. Тогда Энкиду «перерезает ему горло». Отрубленную голову Хувавы оба героя «относят к Энлилю», т. е. приносят в жертву этому богу. Разгневанный Энлиль обрушивается на Гильгамеша и Энкиду: «Что вы натворили!» — и посылает на них проклятие:

Такова интерпретация этого текста Крамером. Если эта трактовка верна, значит, оба героя осуждены богом странствовать по горам и равнинам в солнечном зное. А может быть, это лишь поэтическая метафора, означавшая, что гнев Энлиля был непродолжительным и что странников, достигших цели, ждёт долгий обратный путь. В пользу такого понимания заключительной части эпоса, по–видимому, говорит тот факт, что сразу после произнесения проклятия Энлиль одаряет Гильгамеша семью меламме (нимбами), которые, очевидно, должны защитить героя от опасностей, поджидающих его в горах и лесах, и от нападений диких зверей. Вручением меламме заканчивается эпос.

Нетрудно представить себе, как сильно действовала на слушателей эта удивительная поэма с её сюжетным богатством, напряжённым действием, накалом чувств. Наряду с основной идеей — мечтой о вечной славе, мечтой, заменившей собой мечту о бессмертии, во имя которой совершались великие дела, — здесь присутствует мотив борьбы с чудовищем, повторяющийся как во многих произведениях шумерской литературы, так и в мифологии почти всех народов. Можно ли победителя дракона, жившего в III тысячелетии до н. э., считать прототипом греческих Геракла и Персея или св. Георгия из христианских легенд? Современные учёные, тщательно проследившие все пути странствований героев мифологических сюжетов, отвечают на этот вопрос утвердительно.

Хотя эпическая поэма «Гильгамеш и Страна живых» не содержит такого обилия исторического материала, как поэма «Гильгамеш и Ака», с которой мы познакомились в главе, посвящённой древнейшей истории шумерских городов–государств, она заставляет о многом задуматься. Отрешимся ненадолго от очарования сказки и попробуем взглянуть на это произведение глазами учёных, которые ищут в поэтических текстах не только художественные достоинства, не только отражение верований и обычаев, но прежде всего крупицы исторической правды.

Есть ли в этом мифе намёки на реальные исторические события? Хотя мы и не решаемся ответить на этот вопрос положительно, исключить такую возможность нельзя. Вспомним древнегреческий миф об аргонавтах. В нём, бесспорно, отразились реальные события, имевшие место в древнейший период истории этой страны, — торговые экспедиции, разбойничьи набеги, колонизационные походы в Причерноморье. А разве путешествие Гильгамеша не напоминает странствий Ясона?

Как мы знаем, в Шумере не было лесов и жители этой страны очень нуждались в древесине, этом незаменимом строительном материале. Особенно высоко ценился кедр, который использовался при строительстве самых больших храмов и дворцов. Кедр ввозили издалека, из стран, расположенных на побережье Средиземного моря, из Ливана и Амана. Уже в незапамятные времена караваны шумерских купцов проникали в глубь Азии и Африки.

Но в далёких землях бывали не одни купцы. Дальние походы совершали воины, которые шли на завоевание новых стран или сражались за то, чтобы подчинить их власти своих царей. Они беспощадно грабили побеждённых и облагали их огромной данью. Вполне возможно, что в поэме о Гильгамеше как раз и отразился один из таких походов, предпринятый в первой половине III тысячелетия урукскими воинами под предводительством царя–воина. Если бы исследователи смогли идентифицировать Страну живых, определить её место на карте древнего мира, нам легче было бы строить предположения и делать выводы. Но пока сделать этого не удалось. Некоторые исследователи полагают, что Страна живых — это Дильмун, другие считают, что она расположена на побережье Средиземного моря, в одном из районов, покрытых кедровыми лесами. Не исключено, что это Ливан.

Где бы ни находилась Страна живых, под ней, по–видимому, подразумевается некая территория, которую завоевал или пытался завоевать Гильгамеш или какой–либо другой правитель, деяния которого предание приписало любимому шумерскому герою. Таким образом, попытки найти отголоски подлинных событий и в этой легенде нельзя считать пустой игрой фантазии.

И за всё, что происходило на земле, надо было благодарить богов. Над каждым городом храмы «воздевали руки» к небесам, откуда боги следили за своими слугами. Богов нужно было постоянно молить о помощи и содействии, как это делали Зиусудра, безымянный страдалец или Гильгамеш.

Обращение к богам принимало самую различную форму: строительство храмов и сети каналов, жертвоприношения и накопление храмовых богатств — «имущества бога», молитвы, заклинания, паломничества, участие в мистериях и многое другое.

 

Жрецы, жрицы, обряды

Следить за тем, чтобы в служении богам не было никаких упущений, было поручено жрецам. В давние времена жрецы являлись лишь посредниками между людьми и сверхъестественными силами. Но развитие общества, появление разнообразных форм хозяйственной и политической жизни, социальное расслоение и усложнение отношений между людьми внутри одного города–государства и между соседними городами привели к усложнению культовых обрядов. Слой жрецов, некогда немногочисленный, постепенно разрастаясь, превратился в главенствующую, правящую силу общества. Сотворив богов, человек попал в полную зависимость от них. Этот неизбежный, неотвратимый парадокс явился результатом духовных исканий людей; и в жизненной практике, выделив из своей среды «посредников» между людьми и богами, шумеры оказались в их власти. Постепенно из простых посредников жрецы превратились в управляющих «имуществом богов», центром которого был храм — «дом бога». Здесь, в этом «доме», как мы помним, хранились плоды совместного труда, все запасы и излишки продовольствия, изделия ремесленников и пр. Здесь производилась и выдача пайков: каждый член общества получал то, что «заслужил». Ещё до того, как в храмах начали записывать на табличках списки богов и религиозные тексты, здесь уже составлялись хозяйственные отчёты. Древнейшие хозяйственные таблички представляли собой записи «для памяти»: от кого и что поступило в амбары храма, кому и что было выдано со складов. Термины «энси» и тем более «лугаль» здесь ещё не встречаются, но часто употребляется слово «эн». По мнению одних учёных, этим словом именовались правители, по мнению других — самые высокопоставленные жрецы. Хотя в более позднее время так называли и представителей высших кругов шумерского общества, этот термин использовался преимущественно по отношению к жрецам.

В древнейшую эпоху эн, по–видимому, составляли верхушку жречества. Это были жрецы, управляющие храмовым хозяйством, которое являлось одновременно и хозяйством города. Впоследствии из этой общественной группы выделились князья–жрецы, энси.

В древнейших письменных документах мы встречаем также термины «сангу», «суккаль» и др., также обозначавшие различные жреческие должности. Относительно «сангу» существует предположение, что уже к началу III тысячелетия эту должность могли занимать женщины.

Чем ближе ко II тысячелетию, тем больше намечается расслоение в среде шумерского жречества. В связи с усложнением культа происходит разделение функций и обязанностей жрецов. Одни начинают заниматься только жертвоприношениями, другие — очистительными обрядами, третьи заботятся о статуях богов и изучают различные предзнаменования, толкуют сны и пр. Сложный ритуал богослужений и забота о «домах бога» требовали соответствующего храмового персонала. Подобно тому как невидимый дворец бога обслуживался множеством второстепенных божеств, так храм, его земное отражение, должен был располагать большим числом обученных служителей.

Хотя в середине III тысячелетия храмам приходилось считаться с новой общественной силой — царским дворцом — и с новыми формами собственности, разросшийся храмовой персонал, состоящий из жрецов–администраторов и жрецов, занимающихся исключительно вопросами культа, продолжал существовать. Как мы знаем, страх перед богами не мешал шумерам бунтовать против их представителей на земле. Волнения и мятежи, вызываемые притеснениями со стороны храма, о которых рассказывает, например, надпись царя Уруинимгины, имели место не только в Лагаше. Этот протест был направлен против алчности жрецов и экономического гнёта. Отношение же к храму как к опоре и посреднику между людьми и богами оставалось неизменным. Создаётся впечатление, что по мере утраты храмами ведущих позиций в хозяйственной жизни всё большее внимание начинает уделяться культовой стороне. Жрецы представляли собой силу, с которой не могли не считаться даже самые могущественные правители. Щедрыми жертвоприношениями, возведением храмов они пытались возместить им утрату главенствующего положения в политической и хозяйственной жизни, которое всё больше переходило к дворцу. Примеру правителей следовало население страны. Несмотря на то что экономическая зависимость населения, по крайней мере той его части, которая «принадлежала царю», а не храму, от храма становилась всё меньшей, в «дома богов» продолжали поступать щедрые дары.

О том, насколько высоким было положение жрецов в шумерском обществе, говорит, в частности, способ датировки, известный со времён правления Уруинимгины. «Год, когда Дуду был жрецом–эн бога Нингирсу». Или пятый год правления Амар–Зуэна обозначался как «год, когда жрец–энунугаль (богини) Инанны вступил в свою должность».

Когда жизнь человека была такова, что его на каждом шагу подстерегали опасности, злые духи, различные запреты и повеления богов, жрецы, ориентировавшиеся в этом лабиринте предписаний и установлений, делались необходимыми и незаменимыми. Им было известно искусство жертвоприношений и заклинаний, они умели предсказывать будущее. Прошедшие длительный курс обучения, жрецы владели всеми отраслями знания — от астрономии, необходимой для предсказания будущего, счёта времени и пр. до «милой богам» музыки, которой сопровождалась декламация в честь высших небесных сил.

Наравне с жрецами почитались и жрицы, служительницы тех или иных богинь (или богов); по–видимому, на них были возложены некоторые административные функции. На вершине иерархии стояли жрицы лукур, ими становились девушки из наиболее знатных семей, в том числе и царского рода. Такой жрицей богини Инанны была предположительно Кубатум, жена царя Шу–Суэна. Из числа жриц лукур избиралась «невеста бога», вместе с правителем принимавшая участие в ежегодном обряде «священного бракосочетания». Жрицы отнюдь не всегда давали обет непорочности. Напротив, в число их обязанностей входило «служение богине телом». Храмовая проституция, которой главным образом занимались жрицы низших рангов, была окружена ореолом святости, и доходы от неё увеличивали богатства «дома бога». Этих жриц посылали и на постоялые дворы, где останавливались путешественники (владелицей подобной корчмы, возможно, была основательница четвёртой династии Киша — Ку–Баба) и где они занимались своим ремеслом во славу урукской Инанны, лагашской Бабы, урской Нингаль или ниппурской Нинлиль.

В древнейшие времена жрецы, судя по рельефам и печатям, отправляли службу богам нагими. Позднее они стали облачаться в свободные льняные одеяния. Главной обязанностью по отношению к богам было принесение жертв.

Ритуал жертвоприношений был сложным: там было и воскурение благовоний, и возлияние жертвенной воды, масла, пива, вина; на жертвенных столах резали овец и других животных. Ведавшие этими обрядами жрецы знали, какие блюда и напитки приятны богам, что можно считать «чистым» и что «нечистым». Жрецы гадали по внутренностям жертвенных животных — по печени, сердцу, лёгким и пр. Во время жертвоприношений возносились молитвы о благополучии жертвователя. Чем щедрее были дары, тем торжественнее церемониал. Специально обученные жрецы аккомпанировали молящимся игрой на лирах, арфах, цимбалах, бубнах, флейтах и других инструментах.

Перед храмами толпились верующие — доступ в «жилища богов» имели только жрецы. Внутри храм представлял собой лабиринт хозяйственных, жилых, культовых помещений, украшенных с необычайной пышностью, великолепием и богатством. Мозаика, резьба, фрески поражали воображение и вызывали восхищение простых смертных. В храме они соприкасались с историей своей страны. Вдоль внутренних и наружных стен, во дворах и нишах были расставлены стелы, статуи, жертвенные сосуды, принесённые в дар храму правителями всех времён и простыми верующими.

Расставленные повсюду каменные статуи и статуэтки — каменные изображения правителей и частных лиц — должны были неустанно молить богов о благополучии и долгой жизни их жертвователей. При раскопках обнаружено великое множество подобных изваяний. В некоторых храмах они хранились под полом. Эти фигурки изображают людей со смиренно сложенными на груди руками.

«Пусть эта статуя возносит мою мольбу», — говорит надпись на одном изваянии, найденном во дворе храма богини Бабы в Лагаше. В главном святилище Нингирсу правитель Гудеа установил своё изображение с надписью: «Обращайся к статуе моего бога».

Огромные, величественные статуи богов с высоты своих постаментов сквозь дым кадильниц взирали на толпы смертных, собиравшихся во дворах их святилищ. Десятки, сотни богов наблюдали за тем, чтобы во всякий день соблюдались «непреложные решения» Энлиля — «царя всех стран», «царя богов», властителя жизни и смерти «черноголовых».

К сожалению, археологам редко удаётся найти статуи бога. По–видимому, эти изваяния, украшенные золотом, серебром и драгоценными камнями, увозились завоевателями в качестве военной добычи. Что же касается скромных, не представлявших собой ценности известняковых или алебастровых статуэток, изображавших царей, жрецов или простых смертных, то они не интересовали ни завоевателей, ни более поздних грабителей. Как выглядели те, кому принадлежал мир, мы можем представить себе на основании мифов, поэтических текстов, молитв и отдельных сохранившихся фресок и рельефов, а также небольших скромных статуэток вроде изображения богини Бабы или богини Нисабы, найденных среди развалин Ура.

 

Данные археологии и тексты тысяч глиняных табличек открывают перед нами картину жизни Шумера — страны поистине сказочного изобилия, с молочными реками в кисельных берегах, с великолепно налаженным хозяйством, страны, вызывавшей удивление и зависть всего тогдашнего мира. А ведь природа этого края отнюдь не была благодатной: болота и топи в низовьях Тигра и Евфрата, мёртвые пустыни, начинающиеся почти от их берегов на севере страны, выжженные солнцем голые и безлесные степи. В стране не было ни дерева, ни металла, ни строительного камня, ни минералов, столь необходимых для нужд строительства и для развития ремёсел. Первобытные общины, кочевые и оседлые, жили за счёт охоты, рыболовства и собирательства — им было достаточно того, что давала природа. Но ведь шумеры, создатели основ высокоразвитой цивилизации, не могли ограничиться лишь использованием естественных богатств Двуречья.

Многие факторы послужили причиной явления, которое можно назвать «экономическим чудом» III тысячелетия до н. э. Прежде всего следует сказать о сельском хозяйстве — основе многоотраслевой шумерской экономики, главном источнике жизненного благополучия, богатства и могущества страны. Благодаря «земледельческому таланту» шумеров мёртвые земли были превращены в цветущий край. Густая сеть оросительных каналов и тщательная обработка земли совершили чудо: поля и сады Двуречья стали приносить обильные урожаи, в результате чего уже в глубокой древности появилась возможность выделить из общества большие группы людей, занятых в других отраслях хозяйства. Сельскохозяйственных продуктов не только хватало для жителей Месопотамской равнины, их излишки вывозили за пределы страны. Сухопутным путём, по рекам, каналам и по морю караваны шумерских купцов доставляли в самые отдалённые страны зерно, взамен которого получали сырьё, столь необходимое Шумеру. Создав сеть оросительных каналов, наиболее крупные из которых использовались также для судоходства, шумеры перестали быть зависимыми от капризов природы. Они освободились от страха — голод уже не угрожал им.

 

Прочитано на глиняных табличках

Обращает на себя внимание приверженность шумеров к бюрократизму. И действительно, ни в одной стране бюрократическая система не достигла такого развития, как в Шумере. Во время раскопок в архивах шумерских городов найдены десятки тысяч табличек, из которых видно, какое огромное значение шумеры придавали отчётности, составлению деловых документов. Всё регистрировалось, учитывалось и записывалось на табличке. Не исключено, что подобное, чрезмерное, может быть, увлечение хозяйственной документацией создавало для шумеров серьёзные трудности. Современная же историческая наука относится к этому как к благословенному дару: благодаря этим записям мы можем с большей точностью восстановить картину жизни Шумера, проследить развитие его экономики, правовых, семейных и прочих отношений начиная с самой глубокой древности.

Древнейшие таблички с пиктографическими письменами эпохи Урука, т. е. конца IV — начала III тысячелетия до н. э., — хозяйственные документы, даже скорее заметки. С помощью примитивного письма можно было лишь фиксировать определённые факты, но никак не передавать отвлечённые понятия. И всё же даже эти таблички могут кое–что рассказать о шумерской экономике на заре истории Шумера. Землю, отвоёванную у пустынь и степей совместными усилиями всего общества, всего коллектива людей, участвовавших в сложных работах по сооружению сети ирригационных каналов, обрабатывали как жители поселений деревенского типа, так и горожане. Возможно, что первые являлись коренным, издавна осевшим на этих территориях автохтонным населением, а вторые и были собственно шумерами, пришельцами из каких–то неведомых стран.

Табличка хозяйственной отчётности

Земля в древнем Шумере, как считают многие учёные, принадлежала богам. Подобно тому как в доисторическую эпоху, при первобытно–общинном строе, все богатства принадлежали роду или племени, так теперь все они считались собственностью богов. Вместо коллективного владения возник единый собственник — бог, который через посредство храма, управлявшего его хозяйством, наделял людей всем необходимым для жизни и работы. Архаические таблички из Урука свидетельствуют о том, что земледельцам, обрабатывавшим поля богини Инанны, выделялись рабочие волы и плуги. Эти данные весьма существенны: значит, уже к началу III тысячелетия шумеры перешли от примитивного ручного труда с использованием единственного орудия — мотыги — к «механизированной» обработке земли. Кроме волов в плуги впрягались также ослы. В табличках из Джемдет–Насра также нередко упоминается «дом плугов». «Дом плугов» — это был не просто храмовой склад сельскохозяйственного инвентаря, откуда земледельцы получали плуги, мотыги, рабочий скот, а также семена и корм для волов и ослов, здесь был некий центр, который руководил земледельческим хозяйством храма.

В поле работали группами, под присмотром опытного начальника или надсмотрщика, наделённого соответствующими полномочиями представителя храмовой администрации. Весь урожай целиком свозился в зернохранилища храма, а затем земледельцы получали на соответствующих складах продовольствие, одежду и пр.

Древние шумеры на своих полях в основном выращивали ячмень и пшеницу. Параллельно с хлебопашеством в Шумере было развито также садоводство и огородничество. Судя по упоминавшимся уже пиктографическим табличкам, шумеры выращивали лук и бобы, разводили плантации финиковых пальм.

Централизация хозяйственной жизни Шумера, несомненно, была вызвана особенностями природных условий Двуречья. Только благодаря ей стало возможно строительство, содержание в порядке и расширение обширной сети оросительных каналов, значительно более сложной, чем в долине Нила. За ведением ирригационных работ, за распределением воды и содержанием в порядке густой сети больших и малых каналов, за тем, чтобы в периоды длительных засух не было недостатка в воде, следили соответствующие инстанции храмовой администрации. Часть этих работ выполняли на своих участках сами земледельцы.

Амбары храмов, полные зерна и других даров земли, являлись основным богатством Шумера. Учёт поступлений и выдач был необходим; излишки продуктов составляли «основной капитал», обеспечивавший всестороннее развитие экономики страны. Эпос об Энмеркаре и правителе Аратты, действие которого разворачивается в самые отдалённые времена, определённо указывает на то, что именно благодаря излишкам сельскохозяйственного производства шумеры смогли бороться за расширение сферы своего влияния, за господство над соседними странами.

В эпоху Урука и Джемдет–Насра землю обрабатывали главным образом «люди храма», говоря современным языком, «сельскохозяйственные рабочие». Но существовала и система аренды. Вначале, по–видимому, земля сдавалась в аренду общинам, а позднее — отдельным лицам. По мере развития экономики последняя форма аренды стала применяться всё чаще. Хозяйственные документы из Ура, Шуруппака или Лагаша, относящиеся к середине III тысячелетия, то есть ко времени, когда храмы утратили ключевые экономические позиции и перестали быть единственными собственниками и распорядителями материальных благ, а дворец энси сделался конкурирующей, затем равной храмам, а в конце концов господствующей силой в экономике страны, подтверждают предположение о распространённости системы аренды. Земельные владения храмов и энси простирались на сотни и тысячи гектаров. Например, храму богини Бабы в Лагаше принадлежало 4450 га возделываемой земли (не считая садов, огородов, зелёных насаждений). В качестве арендной платы арендатор отдавал храму или дворцу треть урожая. К концу третьей династии Ура, когда правители уже захватили в свои руки обширные храмовые хозяйства и подавляющее большинство земельных угодий принадлежало царю, т. е. государству, сельскохозяйственные работы преимущественно велись группами земледельцев, руководимыми центральными учреждениями. Эти группы включали от десяти до двадцати четырёх человек и выполняли все виды работ на определённом, выделенном им участке. Взамен они получали из кладовых храма или дворца продовольствие. Кроме того, существовала система, при которой земледелец имел собственный участок земли. Например, в одном из документов, относящихся ко времени третьей династии Ура, говорится, что из собранных группой земледельцев 82 800 курзерна 4425 кур предназначаются на пропитание энгаров. Учёным удалось подсчитать, что в сельском хозяйстве города Умма в этот период было занято 3000 человек.

 

«Календарь земледельца»

Природные условия Шумера были таковы, что земледелие превратилось в сложную отрасль хозяйства, требующую значительных затрат труда, огромного опыта и знаний. Порядок проведения сельскохозяйственных работ был чётко, «научно» определён, разработан на основе опыта многих поколений.

Трудно сказать, когда именно был составлен первый «Календарь земледельца», дошедший до нас в копиях, относящихся к началу II тысячелетия до н. э. Этот уникальный трактат, возникший за полторы тысячи лет до «Трудов и дней» Гесиода, восстановлен и переведён Б. Ландсбергером, Т. Якобсеном и С. Крамером. Текст собран и составлен из нескольких табличек и фрагментов, что, несомненно, свидетельствует о его популярности и практическом применении.

«Календарь» начинается так: «Во время оно землепашец поучал своего сына». Далее он поучает, что, прежде чем приступить к возделыванию своего поля, землепашцу следует позаботиться об оросительных каналах, уровень воды в которых не должен быть слишком высоким. Когда вода спадёт, на мокрое поле надо выпустить волов с обвязанными копытами; они вытопчут сорняки и выровняют поверхность поля. Окончательное выравнивание поля следует доделать маленькими мотыгами. Поскольку волы оставят на влажной земле следы, человек, вооружённый мотыгой, должен пройти по всему полю и сровнять следы копыт. Рытвины нужно сровнять бороной.

Составители «Календаря» не забыли ничего. «Пусть твои орудия звенят готовностью к работе», — говорится в нём. Все члены семьи, все домочадцы, наёмные работники и даже дети должны заранее, до начала сева или жатвы, привести в порядок сельскохозяйственный инвентарь, подготовить кувшины и корзины. Вспаханную землю рекомендовалось трижды проборонить и в случае необходимости разбить молотком комья земли. Затем начинался сев. На полосе земли шириной около –?– м делали восемь борозд. Земледелец должен был следить за тем, чтобы семена попадали в землю на одинаковую глубину «в два пальца». В «Календаре» говорится о сроках полива молодых всходов, о признаках болезни ячменя, о начале жатвы «в день его (ячменя) силы», а не тогда, когда он согнётся под тяжестью собственных колосьев, о распределении работников по трое, чтобы один жал, второй вязал, а третий складывал снопы.

Более ранние по сравнению с «Календарём» хозяйственные таблички сообщают, что во время весенней пахоты земледельцы также объединялись в группы по три человека. Каждый плуг обслуживали «идущий за плугом», «погонщик волов» и человек, «бросающий семенами».

В Лагаше во времена Уруинимгины существовало обязательное правило: «живущие в поле люди» должны были охранять засеянное поле. Видимо, речь шла о защите не только от животных, но и от людей. Много хлопот доставляли землепашцам непослушные волы. Против них предостерегает не только «Календарь земледельца», но и шумерская поговорка: «Вол близко к току — поле не будет засеяно».

В табличках из архивов говорится также о том, что во время сева необходимо разрыхлять землю мотыгами. Землепашец должен был ежедневно разрыхлить 4–8 capполя. Следует отметить, что в древнем Шумере все виды работ нормировались. Таблички, относящиеся ко времени третьей династии Ура, содержат множество сведений об обязательном нормировании различных видов полевых работ. Определённое число работников обрабатывали 4–8 бур. С этого поля ответственный за его обработку энгар должен был собрать 100–200 кур зерна. Средний урожай с 1 бур составлял около 36 кур.

Не только зерновое хозяйство, но и вся экономика Шумера была, если говорить современным языком, плановой. Нормы существовали и в садоводстве и в огородничестве. В середине III тысячелетия храмам и царям принадлежали обширные плантации и огороды. В Лагаше, например, огороды занимали от 200 до 600 cap. Они были разбиты на участки от 10 до 100 cap. На огородах богини Бабы выращивались различные сорта лука (в том числе особый сорт, служивший кормом для волов), бобы, репа, огурцы, укроп, тмин, анис, шафран и пр.

Занимались шумеры и садоводством. Большое хозяйственное значение в древней Месопотамии имела финиковая пальма. Её плантации были весьма обширными. На одной такой плантации в эпоху третьей династии Ура произрастало 1332 пальмы, с которых собирали 62 кур и 154 сила плодов. На плантациях Мушбианна одновременно работали 273 человека. В Шумере не только регулярно проводилось распределение пахотных земель (одни участки отводились, например, под лён, другие — под кунжут), но и велось систематическое наблюдение за урожайностью финиковых пальм. В документах, касающихся сборов фиников, учёт деревьев вёлся в зависимости от их возраста и плодоносности. В зависимости от возраста пальмы с одного дерева получали от 10 до 60 сила плодов. Максимум составлял 1 кур фиников с одного дерева.

Как свидетельствуют таблички, найденные в Уре, уже в середине III тысячелетия наряду с финиковой пальмой шумеры стали выращивать так называемое «смолистое дерево». В безлесном Шумере лесонасаждения нужны были не только для создания защитных полос, предохранявших плодовые деревья от солнца и ветра, но и ради строительного материала. В строительстве использовался главным образом тамариск, а также старые, малоплодоносящие пальмы. Во времена Уруинимгины из древесного строительного материала делали мачты и корпуса кораблей, плуги и пр. Таким образом, в Шумере, хотя он и был прежде всего земледельческой страной, издавна существовало многоотраслевое хозяйство.

В Шумере, главным образом в северных районах, издавна существовали виноградники. От них получали не только плоды и вино, но и срезанную лозу, которая вместе с тростником повсеместно употреблялась как строительный материал при строительстве судов, для укрепления дамб и берегов каналов. В домашнем хозяйстве из тростника и лозы шумеры плели циновки, корзины и пр. Особенно высоко ценился в древнем Шумере тростник, который являлся материалом для строительства домов.

Полевые работы требовали знаний и опыта. В Шумере была популярна поговорка «Не быть пастуху землепашцем», соответствующая русской «Всяк сверчок знай свой шесток». Помимо её основного смысла в этой поговорке слышится нотка пренебрежения, с каким пахари и жнецы, гордившиеся тем, что благодаря их труду земля даёт обильные урожаи, а зернохранилища богов «полны до крыш», относились к скотоводам.

Об уровне жизни шумерских земледельцев трудно сказать что–либо вполне определённое. В одном документе времени правления царя Шульги, касающемся садовников и работников, занятых в царском саду, говорится, что в группе из восьми человек один работник, по–видимому руководитель, получал ежемесячно 75 сила зерна, трое садовников — по 60 сила, два «поливальщика» — по 50, один помощник — 40, а второй — всего около 20 сила зерна. Паёк последнего можно не колеблясь назвать голодным. (Приведём для сравнения данные о корме для скота, почерпнутые из табличек приблизительно той же эпохи: волы получали ежедневно 6 сила ячменя плюс некоторое количество бобов, ослы — 2,5 сила, овцы — от 1 до 1,5 сила зерна.) Следует добавить, что группам сельскохозяйственных работников отводились определённые участки поля «для прокормления». Подобная дифференциация продовольственных пайков была характерна для лиц всевозможных профессий — как занятых в сельском хозяйстве, так и для горожан, ремесленников. В лучшем положении, чем сельскохозяйственные работники, находились, по–видимому, арендаторы храмовых или царских земель, а также земледельцы, арендовавшие участки у состоятельных землевладельцев (эта форма аренды окончательно сложилась к концу III тысячелетия); плата за аренду, не превышавшая одной трети урожая, была вполне сносной. Среди той части населения, которая была занята в сельском хозяйстве, низшую ступень иерархической лестницы занимали рабы, принадлежавшие храму, дворцу или свободным земледельцам.

 

Скотоводы и пастухи

Не столь многочисленную, но не менее важную группу сельского населения Шумера составляли скотоводы. Их заботам были поручены стада бога, а также стада, принадлежавшие царю; кроме того, они держали собственный скот. Скотоводы, так же как земледельцы, получали за свой труд продовольственный паёк. В храмовых хозяйствах выделялись специальные земельные участки, урожай с которых предназначался на прокормление пастухов: «людей скота», «людей овец», «людей коз» и т.д.

Скотоводство наряду с земледелием являлось основой благосостояния Шумера, хотя в разные периоды его значение менялось. В древнейшую эпоху, когда храмовое хозяйство ещё только складывалось, основное внимание уделялось земледелию, а скотоводство находилось на втором плане. Между этими двумя отраслями хозяйства существовала конкуренция, отголоски которой мы находим в эпических сказаниях, мифах, литературных диспутах.

На протяжении всей истории Шумера животноводство было сильнее развито в тех районах, где имелись обширные пастбища. Древнейшие таблички из Урука содержат пиктограммы, обозначающие всевозможных домашних животных, и прежде всего овец. Животные содержались стадами в 100–180 голов, но имеются упоминания и о стадах в 500 голов. Овец разводили ради молока, шерсти и мяса. Менее крупными были стада коз, принадлежавшие богине Инанне. Множество документов сообщает о разведении крупного рогатого скота — коров, которых держали ради молока, а также тягловых волов и быков. Коров содержали по группам в зависимости от удойности и качества молока. Кроме того, шумеры откармливали домашних свиней, а в качестве вьючных и упряжных животных использовали ослов.

В ряде документов содержатся упоминания о собаках, помогавших охранять стада овец и баранов, а также о гончих псах, участвовавших в охоте. Собака, помощник пастуха и охотника, не пользовалась симпатией земледельца.

Об этом свидетельствует поговорка «Бык пашет, собака портит борозду». Таблички более позднего времени указывают на то, что собаке, так же как прочим домашним животным, полагался определённый продовольственный паёк.

В Шумере разводили и домашнюю птицу. На пиктограммах чаще всего изображены водоплавающие — гуси или утки. Домашнюю птицу держали жители шумерских деревень, кроме того, она могла быть «собственностью богини». В последнем случае работникам выдавался корм для птицы из храмовых кладовых.

Особенно много сведений о животноводстве середины III тысячелетия можно найти в документах храмового архива города Шуруппака. До нас дошли имена пастухов. Один из них, Ур–Баба, пас стадо в 1050 голов овец, которые принесли храму 141 ягнёнка. Другой, Мемахнуди, передал храму 42 молодых овечек. О стаде пастуха Нини известно, что он получал от своих 221 овцы шерсть только высшего качества. У пастухов были и ослы, для которых они получали корм. В нашем распоряжении имеются таблички–«квитанции», удостоверяющие получение от пастухов следующих продуктов: сметаны, масла, различных сортов сыра, мяса, а также — в нескольких случаях — зерна, являвшегося, по–видимому, платой за участок пахотной земли. В одном из документов говорится о 9660 ослах, которые использовались как упряжные и вьючные животные. Свиньи в документах упоминаются редко.

Голова овцы

Таблички из Лагаша указывают на то, что в связи с быстрым ростом поголовья скота в поместьях, принадлежащих храму богини Бабы, существовала весьма узкая специализация пастухов: пастухи быков, коров, ослов, коз, овец и даже ослиц–маток и молодых бычков. Одни домашние животные содержались в храмовых или дворцовых хлевах, конюшнях и овчарнях, другие паслись в пригородных хозяйствах. Так же обстояло дело и со свиньями: их либо откармливали в свинарниках, либо пасли на специальных пастбищах. В служебной иерархии свинопасы находились на одном из последних мест. Тем не менее и им в помощь выделялись рабыни.

Таким образом, пастухи поставляли на склады храма богини Бабы жертвенных животных, скот на убой и различного рода продукты. На время стрижки овец их пригоняли к храму. Шкуры павших животных пастухи обязаны были сдавать храмовым чиновникам. Как и в вопросах земледелия, любое мероприятие, связанное со скотоводством, с предельной скрупулёзностью фиксировалось в документах. Кроме того, регулярно и систематически осуществлялся учёт поголовья скота, регистрировались самые незначительные поступления и выдачи.

 

Люди и животные

Об отношении шумеров к животным, которых они использовали в хозяйстве, немало любопытного рассказывают многочисленные пословицы, поговорки и изречения. К наиболее «уважаемым» животным относились бык и баран–производитель. Бык являлся символом силы и плодовитости. «Грозный бык», «дикий бык», «горячий бык» — так шумеры говорили о богах. То же можно сказать и о баране, который считался животным капризным и небезопасным, но весьма нужным и полезным в хозяйстве.

Вол, по представлениям шумеров, был животным глупым и неповоротливым, однако и ему прощались его проделки и капризы, потому что без него невозможна была пахота. Свинья, как и в наших, европейских поговорках считалась грязным и нечистоплотным животным, но мясо её ценилось высоко. К ослу относились с добродушной иронией, как к флегматичному и глупому созданию, основная особенность которого — действовать наперекор своему хозяину. Приведём для примера несколько поговорок, в которых описан характер осла:

«Его надо тащить [силой] в поражённый мором город, словно вьючного осла».

«Мой ослик не создан для быстрого бега, он создан для того, чтобы орать!»

«Осёл сожрёт и свою подстилку».

Собака не пользовалась симпатией шумеров, к ней относились неприязненно, даже враждебно, считали существом шкодливым, ленивым, алчным и злым, никак не другом человека. (Пастухи и охотники, вероятно, относились к этому животному иначе.) Пёс нередко выступал как символ злой участи человека — с одним из примеров этого мы уже встречались. Если судить по следующим поговоркам, прочитанным и переведённым Э. Гордоном, собака — это недружелюбное по отношению к человеку животное, действующее ему во вред:

«Только пёс не знает своего дома».

«Собака считает себя умной, а у хозяина с ней масса хлопот».

«Собака кузнеца не смогла опрокинуть наковальню; зато опрокинула кувшин с водой».

«Тот, кто треплет по спине коварную собаку, [поступает так], как если бы он гладил голову дикой собаки».

Последняя пословица звучит как предостережение чересчур доверчивым людям. Домашний пёс в ней приравнивается к дикой собаке, животному хищному, опасному, приносящему вред человеку и его имуществу.

Шумеры считали собаку животным неряшливым («Собака рычит на вымытого вола»), неразумным и прожорливым («Только пёс не оставляет еды на завтрашнее утро»). О вспыльчивых людях говорили: «Он впадает в бешенство, словно пёс», о бездомных бродягах: «Ты, точно собака, не имеешь места для сна». Поговорка «Пёс не сойдёт с места, [если он находится] на палубе корабля» отмечает, что собака боится воды, а в пословице «Он ползает, словно пёс» содержится издёвка над покорностью собаки.

Шумеры ловили газелей (у них были даже «пастухи газелей») и диких кабанов. Во времена Шульги приручали диких медведей, которых выставляли около городских ворот для устрашения и на удивление всем входящим в город. О трудностях и опасностях, связанных с приручением диких животных, которые затем использовались в различных хозяйственных работах, говорит, например, такая пословица: «Вола приручили — молодцы дрессировщики!»

Шумерам была известна лошадь. Какую именно породу лошадей они использовали, мы не знаем, но сам факт одомашнивания лошади не подлежит сомнению. Об этом говорится в одной из басен, содержащей свидетельство о том, что шумеры умели ездить верхом, хотя считали это опасным и вредным как для человека, так и для лошади:

Сбросив всадника, лошадь [сказала]: «Если всегда таскать на себе такой груз, можно и обессилеть!»

Нечто вроде комментария к этой басне мы находим в письме, которое в XVIII в. до н. э. царь Зимри–Лим из Мари написал своему сыну. Отец советует юноше не ездить верхом на лошади. Надо полагать, что Зимри–Лим исходил из опыта и наставлений шумеров, которые запрягали лошадь в боевую колесницу, но считали её негодной для верховой езды.

В качестве вьючных животных в Шумере использовались ослы и мулы. Эти животные ценились высоко, и шумерские скотоводы заботились о росте их поголовья в царских и храмовых стадах.

Бык из серого известняка

Кроме земледельцев и скотоводов в состав сельского населения Шумера входили рыболовы и охотники. Лук, копьё, дротик, кинжал, топор — с таким оружием шумерские охотники шли на дикого зверя. Охотники приносили обществу двойную пользу: они не только добывали мясо и шкуры, но и охраняли поля от потрав и скот от нападений хищников, самым опасным из которых был лев. На печатях и рельефах, относящихся к эпохе Урука и Джемдет–Насра, изображены различные сцены охоты. Шумеры охотились также на слонов, которые в более позднее время, к началу I тысячелетия, исчезли с берегов Тигра и Евфрата, и на хищников — волков, лисиц, гепардов. Для ловли животных, главным образом газелей, диких кабанов, диких лошадей и ослов, пользовались сетями. Охотники, хоть и считались свободными людьми, платили налоги храмам, князьям, царям.

Охота была любимым развлечением правителей и их приближённых. Шумерские охотники отнюдь не отличались особой скромностью: как и всякие охотники во все времена, они любили похвастаться своими подвигами. Вот почему мы находим у шумеров пословицу, в которой высмеивается бахвальство охотников: «Он ещё не поймал лисицу, а уж делает для неё колодку». Иными словами: «Делит шкуру неубитого медведя».

Если на собак шумеры смотрели иначе, чем мы, то их оценка характера лисицы полностью совпадает с нашей. Лиса была воплощением ловкости (вспомним миф об исцелении бога Энки, в котором лис обещает привести Нинхурсаг в Абзу), хитрости и самомнения. Приведём несколько изречений и басен о лисице:

«Лиса не сумела построить себе дом, а потому пришла в дом друга, как завоеватель».

«Лиса наступила дикому быку на копыто и спрашивает: «Тебе не очень больно?»

В другой басне о лисе говорится как о хвастливом и трусливом животном:

«Лис сказал своей жене: "Идём со мной! Давай изгрызём город Урук, словно это лук–порей у нас под зубами! Мы будем попирать город Куллаб, словно это башмак у нас под ногами!»

Но не успели они подойти к городу и на 600 гаров (примерно 3 км), как на них зарычали собаки:

«Геме–Туммаль! Геме–Туммаль! [По–видомому, имя лисицы]. Иди домой! Ступай прочь! — так угрожающе рычали они из города».

Лис и его жена тотчас убрались восвояси.

Нет нужды говорить о том, что в шумерских баснях и изречениях отразились представления шумеров не только о характерах животных, но и о характерах людей. Подтекст шумерских пословиц, поговорок и басен о животных столь же очевиден, как смысл басен Эзопа. Например, наставление: «Не ешь мяса волка» — можно понимать не только как основанную на практическом опыте рекомендацию, но и как призыв к осторожности по отношению к людям с «волчьей натурой».

Судя по басням, где фигурирует волк, шумеры считали его коварным и кровожадным. В одной из басен рассказывается, как «девять волков и десятый с ними зарезали несколько овец. Десятый волк был жаден и не…» Дальнейший текст на табличке повреждён, и мы не можем точно воспроизвести обстоятельства, при которых десятый волк, скорее всего приблудный, прибившийся к стае, в которой девять волков ссорились из–за того, что не могли разделить добычу, взял эту задачу на себя. Вот что говорит десятый волк: «Я разделю её (добычу) для вас! Вас девять, так пусть одна овца будет вашей общей долей. А я один, так пусть мне достанется девять овец — это будет моя доля!» Иными словами: «Две собаки дерутся, а третья кость грызёт».

Судя по некоторым текстам, шумеры считали, что волка ненавидят другие четвероногие — он даже жаловался богу солнца Уту на своё одиночество. Враждебное отношение к волку, несомненно, было вызвано тем ущербом, который этот хищник, более опасный для животных, чем для людей, причинял стадам, уничтожая овец, ягнят и телят.

Слон как действующее лицо сказок и изречений был спесивым и неуклюжим животным.

«Слон хвастался (?), [говоря] о себе так: „Нет подобного мне в мире! Не…!“

И [тогда] в ответ ему крапивник (самая маленькая из пичужек) сказал: „Но ведь и я, как я ни мал, был создан точно так же, как и ты!“»

Эта притча заслуживает особого внимания потому, что она живо напоминает созданные через много столетий басни Эзопа.

Чаще чем слон, в баснях и поговорках фигурирует лев. Это животное вызывает трепет и страх. К сожалению исследователям удалось прочитать и интерпретировать лишь небольшое число пословиц и других текстов о льве. В одной из самых длинных шумерских басен рассказывается о том, как лев был одурачен хитрой козой:

Лев схватил беззащитную козу.

— Отпусти меня, [и] я дам тебе овцу, одну из моих подружек! — [сказала коза].

— Я отпущу тебя, но [сначала] скажи мне твоё имя! — [сказал лев].

[Тогда] коза ответила льву:

— Разве ты не знаешь моего имени? Меня зовут «Ты мудрец!»

Когда лев дошёл до Овчарни, он прорычал:

— Вот я пришёл к овчарне и отпускаю тебя! Коза [уже из–за ограды?] ответила ему:

— Да ты меня отпустил! Но разве ты мудрец? Я не только не дам тебе овцу [которую я обещала], но и сама не останусь с тобой!

Козе удалось увильнуть от царя зверей. Хуже обстояло дело с дикой свиньёй («свиньёй зарослей»).

Лев схватил «свинью зарослей» и начал её терзать, приговаривая:

— Хотя твоё мясо ещё не наполнило мне пасть, твой визг уже просверлил мне уши!

Лев, согласно пословицам и басням, обитал в местностях, заросших деревьями и тростником. Там на него труднее всего было охотиться. Охотники знали об этом (шумеры говорили: «О лев, густые заросли — твой союзник!») и старались изучить его повадки.

«Лев и в зарослях не съест человека, который его знает», — говорили они.

Может быть, жрец–калум, герой басни, которую шумеры рассказывали четыре тысячи лет назад, знал повадки львов. Так или иначе, ему удалось уйти живым от этого хищника…

Калум наткнулся в степи на льва. Вернувшись в город, он остановился перед вратами храма Инанны и стал метать копья в льва из терракоты, приговаривая: «Что делал твой брат в степи?!»

Смеясь над этим забавным происшествием и над нелепостью поведения жреца, пытавшегося выместить зло на статуях, шумеры наверняка задумывались и об опасностях, подстерегающих путника в степи.

Особую группу охотников составляли птицеловы, в чьи сети попадали дикие утки и гуси, жившие на болотах, хищные птицы — ястребы и соколы — и полевые птицы — вредители посевов.

Рыбаки представляли последнюю и многочисленную группу негородского населения Шумера. Рыболовство было одним из древнейших способов добывания пищи: реки и каналы Месопотамии изобиловали рыбой. Но шумеры не ограничивались использованием одних лишь природных богатств своей страны. Есть основания предполагать, что им было знакомо искусство разведения рыбы в прудах. Одни рыбаки занимались своим промыслом в море, другие — в пресноводных водоёмах. Начиная с глубокой древности меню шумеров включало множество рыбных блюд. Полученный из рыбы жир использовался в самых различных целях, в том числе для смазки трущихся частей повозок. Рыбу ловили вручную, при помощи дротиков либо сетями из тростника или волокна.

Рыболовство издавна играло весьма существенную роль в экономике Шумера. Об этом свидетельствует, в частности, множество пиктографических документов, рассказывающих о поступлении рыбы в кладовые храмов. В одной из таких табличек сказано, например, о том, что на храмовой склад сдано 840 штук рыбы. Рыбаки, находящиеся на службе у храма и дворца, получали за свой труд определённое вознаграждение, а также снасти. В архивах Лагаша эпохи Лугальанды и Уруинимгины хранилось множество документов, касавшихся «морских рыбаков» (сам город был расположен далеко от моря, но его владения достигали берегов Персидского залива; правителям Лагаша, например, принадлежала приморская область Гуабба). В одном только храме богини Бабы состояло на службе 44 «морских рыбака».

«Пресноводные рыбаки» ловили рыбу в «больших реках», каналах, прудах и даже… на плантациях финиковых пальм. Это значит, что в Шумере повсеместно существовало «комплексное», многоотраслевое хозяйство, благодаря чему использовались все природные ресурсы страны. Так, если в прудах или в ирригационных каналах, расположенных на территории плантации, водилась рыба, её вылавливали и доставляли в храм вместе с плодами плантации. Наряду с храмовыми и царскими рыбаками и охотниками в Шумере существовала большая группа охотников и рыбаков, занимавшихся промыслом для себя. Рыболовам–«частникам» разрешалось арендовать участки для ловли рыбы, однако это порой обходилось недёшево. Тем не менее рыбаки считались относительно состоятельными людьми, «счастливой доле» которых завидовали жители городов. Шумеры говорили: «Какие бы перемены ни происходили в городе, рыбаки сами наловят себе пропитание».

Говоря об экономике Шумера, мы не можем не сказать о чрезвычайно важном факторе, оказывавшем колоссальное влияние на жизнь шумерской деревни, — о войнах. Войны в Шумере велись непрестанно: то за гегемонию одного города над другим, то во имя защиты родного города или всей страны от вражеского нашествия. Именно на жителей деревень обрушивались все ужасы войны. Связанные с войнами материальные трудности ложились на плечи сельского населения: поля, которые они обрабатывали для себя, храма или дворца, топтали отряды вражеских войск; в огне пожаров пылали их дома и хозяйственные постройки. Ничем не защищённые — горожане могли хотя бы укрыться за оборонительными стенами, — сельские жители и их имущество становились лёгкой добычей для врага. Те, кому удалось спастись и избежать угона в рабство, теряли всё своё достояние. Голод и нужда врывались в дома земледельцев, скотоводов, рыбаков. Свободные землепашцы попадали в кабалу; ради спасения хозяйств им приходилось продавать в рабство семьи, а иногда и самих себя. Зато в мирное время население деревни, как правило, не знало нужды. Благодаря труду землепашцев и скотоводов, охотников и рыбаков, которым храмы и цари оказывали поддержку, росли богатство и благосостояние страны.

 

Город в тени храма

Посреди бескрайних лугов, полей и плантаций, протянувшихся до самого горизонта, возвышался шумерский город; его венчал построенный на высокой естественной или искусственной платформе храм — центр духовной, хозяйственной и административной жизни страны. Сюда уже на заре истории тянулись все нити управления государством, здесь решались все значительные государственные дела. В амбары храма ссыпалось зерно, на складах хранились всевозможные сельскохозяйственные продукты, орудия труда, строительные материалы и пр.; с одних складов выдавалось сырьё работникам и ремесленникам, на другие принимали готовые изделия. Некогда скромные святилища, состоявшие из нескольких культовых помещений и складов–зернохранилищ, постепенно превращались в целые кварталы, главным образом хозяйственных сооружений, тесно застроенные всевозможными зданиями.

Вокруг храма и дворца, прижавшись к холму, располагался шумерский город. Когда–то на этом месте было небольшое поселение с хижинами из тростника и глины. Но оно довольно быстро разрослось и изменило свой облик, а на месте тростниковых хижин появились дома из кирпича и глины. Такие дома существовали уже в эпоху Урука, т. е. в конце IV тысячелетия. На протяжении всей истории Шумера камень, привозной материал, применялся только при строительстве храмов и дворцов. Большинство городских строений представляло собой дома из высушенного на солнце кирпича–сырца. В периоды дождей глиняные стены жилищ довольно быстро размокали и грозили обрушиться. Поэтому шумеры старались хотя бы нижние и наружные части стен складывать из обожжённого кирпича, скреплённого разогретым асфальтом. В стенах устраивались вертикальные отверстия для вентиляции, благодаря которым после дождей стены быстрее просыхали. Снаружи стены разрисовывались полосами или узорами, а изнутри обвешивались плетёными циновками с замысловатым орнаментом. Полом служила утрамбованная земля, и только во дворцах её покрывали слоем глины или каменными плитами. На основании сохранившихся во многих городах остатков жилых строений, в особенности в Шуруппаке, учёным удалось наиболее точно воспроизвести облик типичного жилого дома III тысячелетия до н. э. Глухая фасадная стена, тесный проход, ведущий с улицы в дом, — в те бурные времена войн и нашествий всё это было необходимо для обороны. Небольшой узкий коридор вёл в открытый прямоугольный двор, вокруг которого располагались жилые помещения. Дом состоял из одной большой комнаты, нескольких комнат поменьше и ванной, по соседству с которой, как правило, располагались туалет, кладовая и кухня с печью для выпечки хлеба. Чем обширнее дом, тем больше имелось в нём жилых покоев, спальных комнат, комнат для прислуги, кладовых и прочих помещений, иногда группировавшихся вокруг нескольких дворов. Хорошо сохранившиеся развалины одного из домов в Тель–Асмаре позволили воспроизвести расположение дверей высота которых едва достигала 1 м 57 см. Войти в такой дом можно было только пригнувшись. Окон чаще всего не делали.

В шумерском городе преобладали двухэтажные дома и лишь в конце III тысячелетия стали встречаться трёхэтажные жилые строения. Из внутреннего двора на верхние этажи вели всевозможные лестницы. Нередки были дома с одиннадцатью и более комнатами, занимавшие площадь 200–300 кв. м. Семейная жизнь, по–видимому, сосредоточивалась в самом большом жилом помещении, где ели и принимали гостей. После захода солнца покои освещались глиняными светильниками с сезамовым маслом.

Узкие (3–6 м, иногда даже 2 м шириной) немощёные улицы шумерских городов вились между глухими стенами жилых домов. По подсчётам исследователей, число жителей крупнейших шумерских городов в периоды их наивысшего расцвета достигало 40 тыс. человек.

О сельском населении мы уже говорили. Посмотрим теперь, что представляли собой жители шумерских городов. Ядро городского населения составляли ремесленники. Искусство шумерских мастеров было так высоко, что их изделия наряду с зерном и другими сельскохозяйственными продуктами пользовались чрезвычайно большим спросом на рынках тогдашнего мира.

 

Народ искусных мастеров

Древнейшие таблички с пиктографическими письменами, обнаруженные в самых глубоких слоях Урука, по–видимому, не содержат никаких сведений о ремесленном производстве и ремесленниках. Лишь в одной из табличек, относящихся к этому периоду, есть упоминание о плотниках. В эпоху Урука — Джемдет–Насра часто упоминаются плотники и кузнецы. Появившийся в это время термин «симуг галь» — «большой кузнец» говорит о том, что в среде ремесленников уже существовала какая–то организация. Найденные в Уре таблички первой половины III тысячелетия свидетельствуют о дальнейшем развитии кузнечного и камнетёсного дела. Впрочем, о развитии ремесленного производства в Шумере гораздо ярче, чем письменные документы, рассказывают сами изделия шумерских мастеров. Бурный расцвет цивилизации, явившийся результатом роста ремесленного производства, требовал совершенствования и дифференциации ремёсел. Рядом с плотниками и столярами, кузнецами и каменщиками, камнетёсами и судостроителями, рядом со специалистами по выпечке хлеба и варке пива, мясниками и пр. появляются представители более узких профессий — гравёры и резчики по камню или металлу, гончары, с большим искусством изготовлявшие всевозможные сосуды, плетельщики корзин, ткачи и многие другие.

Для того чтобы накормить многочисленный храмовой персонал — служителей культа и управленческий аппарат, при храмах строились пекарни, винокурни, кухни, где готовили для богов, жрецов, чиновников и многочисленной свиты энси (так же выглядело хозяйство дворца после его отделения от храма). Всему вёлся учёт. Всё, что выдавалось со складов и зернохранилищ, регистрировалось, с такой же скрупулёзной точностью, как и поступление готовых продуктов. Предусматривалось даже количество отходов.

Каменная ваза из Хафаджи

Ремесленники были либо «людьми храма», либо «людьми царя», т. е. принадлежали одному из этих центров хозяйственной жизни. Кроме вознаграждения, получаемого ими за труд от храма или царя, им в некоторых случаях выдавался участок земли, который они либо обрабатывали сами, либо нанимали работников, либо пользовались трудом рабов. За землю платили арендную плату или соответствующий налог. Шумерские ремесленники имели и собственные мастерские, в которых выполнялись заказы храма, царя или частных лиц. Кроме того, они объединялись в цехи, старейшины которых следили за справедливым распределением заказов, контролировали качество изделий, отвечали перед храмом или правителем за полученное со складов сырьё и за своевременную доставку готовой продукции.

В эпоху правления третьей династии Ура царские мастерские представляли собой крупные промышленные предприятия. Благодаря обилию археологического материала — при раскопках обнаружены целые архивы табличек с разного рода хозяйственными отчётами — мы имеем полное представление о том, что и как в то время производилось.

В царствование Ибби–Суэна (11–13–й годы правления этого царя) при дворце существовало не менее восьми больших мастерских. Их возглавлял некий Арад–Наннар, чья подпись фигурирует на всех документах, касающихся продукции этих предприятий. Готовые изделия отправлялись на склады, которыми заведовал человек по имени Ахувакар. Этот чиновник расписывался в получении статуй, украшений и бижутерии, орудий труда, оружия, музыкальных инструментов, мебели, изделий из дерева, камня и металла (в том числе медных зеркал), кожи и кожаной галантереи, тканей, одежды и пр.

Восемь крупных производственных мастерских — камнерезная, золотильная, ювелирная, столярно–плотничья, кузнечно–металлическая, кожевенная, ткацкая, судостроительная — составляли лишь часть производственной «базы» государства. Наряду с ними существовало множество мелких и крупных мастерских, являвшихся собственностью царя, храмов и частных лиц. Одним из таких известных в своё время предпринимателей был некий Дада, у которого работали суконщики, ткачи, судостроители. Свои товары Дада вывозил, например, в Элам (Сузы). В документах Дады упоминается его жена Аллашарум, которая, так же как её супруг, владела крупными предприятиями. Деятельность Дады, по–видимому, одобрялась правителями, иначе он не получил бы в дар от Шу–Суэна и Ибби–Суэна два фруктовых сада. Собственную мастерскую имел также сын царя.

Как была организована работа в этих мастерских, мы не знаем. Известно только, что производственный процесс систематически контролировался. Проверки проводились по нескольку раз в месяц; при этом выяснялись и заносились в рапорт имена лиц, отсутствовавших на работе. В случае необходимости, например если мастерская не успевала выполнить заказ в срок, на основании отчёта надзирателя на производство направлялись дополнительные работники.

Как мы уже знаем, весьма важным местным сырьём в Шумере был тростник. Плетёные изделия из тростника (в некоторых районах из лозы) пользовались большим спросом. Хлеб, муку, зерно и даже документы хранили в специальных плетёных корзинах. Из тростника изготовляли циновки, в которые заворачивали покойников. Тростниковыми циновками украшали стены жилищ, ими выстилали пол, из них делали паруса и ограждения, ими укрепляли плотины и берега каналов. В древнейшие времена шумеры плавали на небольших рыбачьих лодках из тростника.

Производство различных предметов из тростника было развито повсеместно, но главным их поставщиком, по крайней мере в эпоху третьей династии Ура, считался город Умма, откуда плетёные изделия вывозились в Ниппур, Урук и за пределы Месопотамии.

В экономической жизни Шумера большое значение имело судостроение. Густая сеть ирригационных каналов представляла собой чрезвычайно удобное средство сообщения между отдельными городами. Поэтому в Шумере строилось большое количество судов всевозможного тоннажа, предназначавшихся для самых различных целей. О строителях судов говорится в хозяйственных табличках едва ли не всех городов Шумера.

Глиняный горшок из Хафаджи

В нашем распоряжении имеется документ из архива города Умма, в котором перечисляются материалы, необходимые для строительства судов. Наиболее распространёнными в Шумере были суда водоизмещением 10, 30, 60 и 120 кур (1/4, 33/47 –?– и 15 т). Верфи получали не только строительный материал, но и заготовки: мачты, вёсла, рули, доски, паруса из тростниковых циновок и пр., изготовленные в соответствующих мастерских. Некоторые части судов поставляли садовники. Известно, например, что верфь в Умме получила от двух садовников около 12 тыс. различных частей корабля.

Ткачество стало развиваться в Шумере лишь во второй половине III тысячелетия. Документы более раннего времени говорят главным образом о прядении шерсти, из которой изготовлялась весьма скромная одежда. В храмах испокон веков прядением шерсти занимались женщины, по–видимому и рабыни. В ткацких мастерских основную рабочую силу также составляли женщины; для мужчины профессия ткача считалась непрестижной. В конце III тысячелетия уже существовали ткачи различной квалификации. Дело в том, что к этому времени одежда, некогда простая и скромная, зачастую представлявшая собой несложное прикрытие из травы, листьев или тростника, становится всё более замысловатой. В связи с этим существенно возрастает расход шерстяных и льняных тканей, и ткацкое производство расширяется. Так, в ткацких мастерских храма бога Энки в Эреду трудились 593 ткачихи, не считая подсобных работников. В Лагаше, как явствует из отчётов надсмотрщика, имелись четыре группы ткачих, в которых работало 816 женщин (общее число подобных групп неизвестно). Из отчётов о выдачах продовольствия ткачихам мы знаем, что на восьмом году царствования Ибби–Суэна, в месяце шуеша, ткачихами было получено 268 кур 120 сила фиников. Если считать, что месячный рацион одной ткачихи составляет 25 сила фиников (максимум для лиц данной профессии), то в царских мастерских трудилось больше 3000 женщин. О том, насколько значительное число работников было занято в ткацком производстве, говорит ещё одна цифра, фигурирующая на табличке из архива города Пузриш–Дагана, — 92 туши коров и волов были выданы для питания ткачихам. Из овечьей и козьей шерсти, а также из льна вырабатывались различные виды тканей: грубые сукна, тонкие шерстяные ткани, лёгкие материи. Эти ткани подвергались дальнейшей обработке и лишь после этого поступали на склады.

Для нужд строительства, которое велось в Шумере с большим размахом, требовалось большое количество кирпича. Когда спрос на строительный материал особенно возрастал, на помощь мастерам на кирпичных предприятиях приглашались наёмные работники, которым платили 7 сила (2,8 л) зерна за рабочий день. Любопытная деталь: счёт кирпичам вёлся не на штуки, а по объёму сложенных груд. Это свидетельствует о математических познаниях шумеров.

В кожевенных мастерских обрабатывалась кожа, изготовлялись обувь (сандалии), стулья, обивка для повозок, упряжь, мешки. В кузницах и мастерских выделывали помимо оружия и орудий труда всевозможную посуду из меди и латуни, кровати и стулья, а также различные украшения и предметы роскоши. Бижутерия и украшения из меди, серебра и золота являлись основной продукцией ювелирных мастерских. В камнетёсных мастерских трудились искусные мастера–художники: скульпторы, камнерезы, гранильщики.

Чем обширнее царский двор, чем большее число «людей дворца» кормилось за счёт правителя, тем многочисленнее должны были быть кухни, пекарни, пивоварни и пр. В царских кухнях, на бойнях, в коптильнях и «домах помола» трудилось множество людей. В годы правления Шульги в одном только Лагаше царю принадлежало три таких «дома». В самом большом из них, находившемся в Сагдане, работало 325 человек. Тяжёл был труд мукомолов: огромными ручными жерновами они размалывали ячмень, пшеницу и эммер, получая различные сорта муки, из которой выпекались разнообразнейшие изделия. Несмотря на то что в конце III тысячелетия население Шумера в основном выпекало хлеб дома, спрос на хлебные изделия пекарен не уменьшался. Об этом свидетельствует, например, тот факт, что одна только пекарня в Лагаше потребляла ежемесячно 100 т муки. Столь же обильной была продукция пивоварен. Об одной из них, находившейся в Лагаше, известно, что в течение двух месяцев там было переработано 1500 кур (300 т) зерна. Нетрудно представить себе, какими многолюдными были дворы шумерских правителей. При царском дворе жили и парикмахеры, и музыканты, и певцы (то же следует сказать о храмах).

Кроме того, существовали специальные мастерские, изготовлявшие всякого рода парфюмерные изделия и румяна, которые употребляли увлекавшиеся ими шумеры, особенно шумерки.

Следует подчеркнуть, что одной из основных отраслей производства, связанного с обработкой дерева и металла, было изготовление копий, дротиков, топоров, луков. С этим оружием шумерские воины шли на войну, чтобы отстоять свою страну от набегов завоевателей или «во славу бога» захватить новые земли. Шлемы для них из плотной кожи изготовляли кожевенники, а из бронзы или (для крупных военачальников) из золота — кузнецы. Столяры делали огромные щиты, украшенные бронзовыми бляхами. Шумерские мастера создавали вызывавшие ужас у неприятеля боевые колесницы.

Талант шумерских ремесленников, умение создавать полезные и прочные вещи ценились высоко. Об этом выразительно говорит изречение, посвящённое людям, не сумевшим справиться со своей работой, а потому вынужденным бросить свою профессию:

Иначе говоря, человек, плохо справляющийся со своей работой, как бы опускается на ступеньку ниже. Столяр, изготавливающий плохие веретёна, становится прядильщиком; неумелый оружейник, вместо того чтобы ковать дорогое оружие, делает серпы; каменотёс идёт работать на строительство в качестве подручного, т. е. превращается в неквалифицированного, вспомогательного рабочего.

В военное время ремесленники и служащие мастерских вместе с земледельцами, пастухами и прочими деревенскими жителями составляли основную массу шумерской армии. Постоянная армия состояла из сравнительно небольшого царского войска. В конце III тысячелетия цари Ура по примеру правителей Аккада стали создавать сильные постоянные воинские подразделения и расквартировывать гарнизоны в городах. Цари Ура имели в своём распоряжении и наёмников, главным образом амореев, получавших земельные наделы, за счёт которых они кормились. Как происходила мобилизация мужчин, способных носить оружие, нам неизвестно. Анализируя списки лиц, призванных в армию, некоторые исследователи выдвигают предположение о существовании ряда профессий, представители которых освобождались от воинской службы. В списках призывников отсутствуют управляющие складами, писцы, купцы, жрецы, а из ремесленников — повара и пивовары.

Воины принадлежали к привилегированной части населения. Благополучно вернувшегося с войны солдата окружали уважением и почётом. И дело было не в одной лишь проявленной им воинской доблести. Бывший воин нередко возвращался с богатой добычей, иногда приводил с войны рабов, и тогда он становился состоятельным человеком, занимал более высокое общественное положение. Владелец маленькой мастерской имел возможность её расширить; человек, который чувствовал себя способным вести торговые дела и не боялся далёких путешествий, мог стать купцом.

Купцы составляли наиболее зажиточную часть городского населения. Без них, без их смекалки, ловкости и чутья не развивались бы ремёсла, не имела бы сбыта обильная продукция и не поступало бы необходимое сырьё. Как нам известно, экономика Шумера зависела от импорта: за исключением продовольствия и некоторых видов сырья (глины, тростника), почти всё приходилось ввозить. Вот почему купцы в Шумере были окружены таким уважением.

 

Купцы любили путешествовать

На заре истории Шумера торговлю почти полностью монополизировали храмы. В древнем Шумере существовала только внешняя торговля. Население внутри отдельных городов–государств получало всё необходимое посредством выдач, без каких–либо обменных операций. Купцы вывозили излишки производства в другие города или страны и ввозили сырьё. Торговые экспедиции носили характер больших походов с участием множества людей, в том числе воинов, которым вменялось в обязанность защищать караван, а также жрецов, заботившихся об успехе и благополучии предприятия и оберегавших путешественников от козней злых духов. Подобно прочим членам городского общества, купцы состояли на службе у храма, от которого они получали вознаграждение за свой труд. Но, очевидно, шумеры достаточно рано оценили значение фактора материальной заинтересованности, потому что вскоре приобретает силу иной принцип: купцы начинают платить налог с заключённых сделок. Желая сохранить контроль над деятельностью купцов, храмы зорко следили за тем, чтобы каждая торговая сделка, независимо от характера и количества товара, оформлялась письменными документами. Каждый акт купли и продажи должен был фиксироваться на табличках, заверенных оттисками печатей обеих сторон, а также печатью чиновника. Документы хранились в храме.

Торговля расширялась необычайно быстро. Шумерские товары достигали самых отдалённых стран, а необходимые для шумерских ремесленников сырьё и материалы, из которых они изготовляли предметы повседневного обихода, ввозились в долину Тигра и Евфрата из многих стран.

В связи с социальным расслоением шумерского общества и появлением новых форм собственности наряду с внешней торговлей со временем возникает торговля внутри страны. Храмы, а позднее и цари сохраняли в своих руках контроль и над этим видом торговли. Продажа самого незначительного количества продовольственных товаров обязательно письменно оформлялась. Медь и серебро, реже золото, заменяют прежний всеобщий эквивалент — зерно. Цены на товары колебались в зависимости от спроса и предложения, от урожая, а также от ловкости купцов. В годы войны цены резко взлетали вверх, как об этом свидетельствуют, например, документы, относящиеся ко времени царствования Ибби–Суэна. По–видимому, шумерские купцы пользовались любой возможностью содрать со своих клиентов три шкуры.

Жульничество при сделках было частым явлением. В пословицах и поговорках то и дело речь заходит о «лохмотьях», которые продаются вместо хорошей одежды, о зерне, смешанном с песком, и о других подрывающих репутацию купцов вещах. Те, кто «малый вес выдаёт за большой вес», вызывали недовольство людей и гнев богов.

Местом торговых сделок был базар. Начиная со второй половины III тысячелетия здесь покупали продукты, одежду, домашнюю утварь. Когда речь шла о довольно крупных сделках, приглашался писец, тут же составлявший соответствующий документ о купле–продаже. Оптовая торговля велась на пристанях, где товары покупались непосредственно на кораблях, привозивших продукты или сырьё. Базар был не только местом торговли — здесь можно было встретить знакомых, поболтать о том о сём, послушать рассказы о далёких странах, посплетничать о соседях. На базарах же вели свои дела ростовщики, дававшие под соответствующий залог ссуду. «Бедняк занимает — себе забот наживает», — говорили шумеры. По свидетельству табличек из ниппурского архива, удостоверяющих заключение сделок, ссуда выдавалась на короткий срок, а выплата производилась, как правило, после уборки урожая. За ссуду ячменя ростовщик обычно взимал 33 %, иногда эта цифра снижалась до 30 % и очень редко до 20 %. Финики, например, ссужались под 20 %, серебро — от 20 до 33 %.

Один из ниппурских документов эпохи третьей династии Ура рассказывает о группе людей, взявших взаймы большое количество серебра. Это означает, что купцы в тех случаях, когда сделка требовала больших денежных вложений, привлекали к участию в ней компаньонов или создавали товарищества, в которых каждый из участников получал свою долю доходов в соответствии с вложенным капиталом.

Ниппурские таблички свидетельствуют о том, что в Шумере имела место торговля земельными участками. Известно, например, что некий Наннарлулли продал человеку по имени Аззида землю, стоимость которой равнялась 9 шекелям серебра.

Однако главное место в деятельности шумерских купцов на протяжении всего III тысячелетия занимала внешняя торговля. Развитие внешней торговли повлекло за собой бурный расцвет шумерской цивилизации, чьё влияние распространялось далеко за пределы Южного Междуречья, достигая Африки и берегов Средиземного моря. Именно благодаря купцам, создававшим фактории в далёких странах, получили столь широкое распространение шумерская клинопись, религия и система счёта. Купцы не только вывозили зерно, масло, коренья, финики, изделия шумерских ремесленников и искусных художников–мастеров, они несли с собой культуру, сформировавшуюся в долине Двуречья, сказания и мифы, песни и заклинания, пословицы и поговорки, верования и знания своего народа.

 

Бедняки и богачи

Итак, земледельцы, работники, выполнявшие всевозможные поручения храмовой и дворцовой администрации, ремесленники, солдаты, купцы составляли основные группы шумерского общества. Внутри каждой из этих групп также имела место весьма существенная дифференциация. На общем фоне благоденствия, о котором рассказывают надписи тех или иных правителей Шумера, слышны отзвуки человеческого горя: стоны вдов, плач сирот, жалобы на несправедливости. Участь бедняка ничем не напоминала жизнь богатого человека. Возможностей же лишиться состояния и даже свободы было больше чем достаточно. То, что не забрали враги, напавшие на город, нередко переходило в собственность правителей, нуждавшихся в средствах для ведения завоевательных войн. «Можешь иметь господина, можешь иметь царя, но больше всего бойся сборщика налогов», — говорили шумеры. Бывали периоды, когда произвол сборщиков налогов доводил шумерское население до полного обнищания. Реформы Уруинимгины имели целью защитить граждан от алчности храмовых и дворцовых чиновников. Разделение на бедняков и богачей существовало и постоянно давало о себе знать; свидетельством этого являются многочисленные пословицы, в которых о бедняках говорится с искренней симпатией. По–видимому, и в то время люди понимали, что «богатство далеко — нужда близко». Что же, судя по пословицам и поговоркам, думали шумеры о бедняках и богачах?

«Бедняк всегда должен думать о том, где он добудет еду».

«Бедняк, который не умеет выращивать ячмень, не сможет вырастить пшеницу».

«Бедняку нигде не рады».

В одной из пословиц содержится намёк на то, что шумерские отцы не были чересчур снисходительны к своим сыновьям и считали побои вполне подходящим методом воспитания. Однако

Бедняк никогда не бьёт своего сына — он относится к нему как к драгоценности.

Причины этого кроются в условиях жизни: бедняки ждали помощи от своих детей.

В поисках работы и хлеба бедняки нередко меняли место жительства, на что указывает следующее изречение:

Скитания полезны в бедности: бывалый человек, странствуя, живёт лучше, чем тот, кто ведёт оседлую жизнь.

Шумеры говорили: «Бедняк съедает своё серебро», т. е. растрачивает то, что следовало бы беречь.

А сколько грустной иронии вложил автор шумерского изречения в такие слова:

Бедняку лучше умереть, чем жить! Если у него есть хлеб, то нет соли; если есть соль, то нет хлеба; если есть мясо, то нет ягнёнка; если есть ягнёнок, то нет мяса.

Очевидно, бедняки Шумера были покорны и смиренны. «Бедняки — самые тихие люди в стране», — говорили шумеры. Однако сохранилась поговорка, которая свидетельствует о другом:

«Не все семьи бедняков одинаково покорны!»

Не делая слишком далеко идущих выводов, мы всё же должны отметить, что в периоды, когда число бедняков в стране возрастало, когда алчность храмов и царских дворцов брала верх над чувством меры и рассудком, как это было, например, в Лагаше при преемниках Энтемены, недовольство в стране, несомненно, выражалось не только в жалобах и плаче вдов и сирот.

О том, что материальные блага в шумерском обществе распределялись неравномерно, свидетельствует литературный диспут, в котором в качестве спорящих сторон выступают медь и серебро. Вот что говорит медь:

Слова меди комментирует автор диалога:

Из дальнейшего, сильно повреждённого текста трудно понять точный смысл ответной реплики серебра, которая была, по словам автора, «резкой». Но и без заключительного отрывка диспут серебра и меди содержит огромный познавательный материал. Каким бы ни был ответ серебра, филиппика меди является одновременно восхвалением тех предметов, которые могут быть полезны людям, помогают им в повседневном труде (а не только блестят и служат украшениями).

А вот сентенция, нравственный смысл которой сводится к тому, что умножающий своё достояние умножает свои заботы:

Тот, у кого много серебра, может быть и счастлив, тот, у кого много ячменя, может быть и счастлив, но, тот, у кого нет совсем ничего, спит спокойно.

И всё же именно богатство, а не личные качества обеспечивают человеку силу и вес в обществе.

 

Страна очень нуждалась в образованных людях

Нельзя сказать, что карьера человека в Шумере целиком зависела от происхождения, хотя, разумеется, сыновьям придворных всегда был открыт путь к почестям и высоким должностям в царских дворцах или храмах. Сыновья купцов наследовали их имущество и торговые предприятия и продолжали вести их дела. От отца к сыну, как правило, переходили ремесленные мастерские, земельные владения и пр. Существовали традиционные для той или иной семьи профессии, благодаря чему отец мог передать сыну приобретённые им самим и унаследованные от отца опыт и знания. Вместе с тем, как свидетельствуют письменные документы, дворцовым чиновником нередко становился сын человека, далёкого от двора. Но при одном условии: он должен был получить образование. А это было тяжёлым и дорогостоящим делом.

Для управления чётко налаженной государственной машиной, а также централизованным хозяйством требовался огромный штат чиновников, умеющих читать и писать, знакомых с действующими законами, сведущих в тех областях административной или хозяйственной жизни, которые им поручались. Например, управляющий–садовод или мастер–кузнец обязаны были не только знать технику ведения хозяйственной отчётности и уметь руководить людьми, но и разбираться в особенностях производства — в садоводстве или технологии обработки металла (в нашем примере), знать агрономию, физику, химию, т. е. быть для того времени широко образованным человеком.

Основная задача шумерской школы — это обучение сложному искусству письма. Однако ученики шумерских школ получали там гораздо больше, нежели простое умение владеть тростниковой палочкой. Писцами в прямом смысле этого слова, которые пользовались в Шумере чрезвычайно большим уважением и составляли привилегированную общественную группу, несомненно, становилась лишь часть выпускников многочисленных, как о том свидетельствуют археологические раскопки, школ. В Шумере существовали различные школы с различной программой обучения. Было бы неверно, как это делают некоторые исследователи, считать, что в шумерских школах обучались только письму, умению фиксировать мысли и события. Вспомним литературный текст, названный нами «Календарь земледельца». Трудно представить себе, чтобы автором оригинала мог быть человек, не обучавшийся агротехнике. Точно так же трудно допустить, что люди, руководившие строительством огромных храмов, не получили необходимых знаний в области математики и архитектуры. От прилежания, способностей и трудолюбия ученика, а также от возможности платить за обучение зависело, на какой стадии он закончит своё образование, остановится ли он на механическом переписывании текстов или сделается судебным писцом, т. е. человеком, сведущим в области законодательства, жрецом в храме, постигшим движение небесных тел, врачом, изучившим воздействие на человеческий организм трав и минералов. При этом само по себе умение красиво и быстро писать высоко ценилось в Шумере, и обучение этому являлось основной задачей шумерской школы. Как гласит изречение,

«Только тот настоящий писец, чья рука не отстаёт от уст».

История школьного образования в Шумере почти столь же древняя, как история самой этой страны. Так называемые школьные тексты появились одновременно с древнейшими письменными памятниками. Среди табличек, обнаруженных в развалинах Ура и относящихся приблизительно к XXVIII–XXVII вв. до н. э., оказались сотни учебных текстов с упражнениями, выполненными учениками во время уроков. Обнаружено множество учебных табличек с перечнями богов, всевозможных рыб и растений. Удельный вес этого рода документов в эпиграфическом материале очень велик, о чём свидетельствует, например, коллекция Берлинского музея, где из 235 табличек, раскопанных в Шуруппаке и относящихся к первой половине III тысячелетия, 80 представляют собой «школьные тексты». Там и списки богов, и перечни должностей и званий, и наименования диких и домашних животных, рыб и птиц. Таблички из Шуруппака ценны ещё и тем, что на многих из них значатся имена писцов — составителей табличек. Учёные прочитали 43 имени. На школьных табличках также проставлены имена тех, кто их изготовил. Имена авторов этих первых в истории человечества учебников были известны и хранились в памяти людей на протяжении веков. Копии этих текстов, выполненные спустя несколько столетий, содержат ссылки на них.

Много внимания в шумерских школах уделялось математике. Наряду с табличками, по которым шумерские школьники обучались умению записывать числа, до нас дошли таблички с расчётами вместимости сосудов различного объёма, с упражнениями и задачами на вычисление различных величин, площади поверхности полей и пр.

Большинство учеников шумерских школ происходило из зажиточных семей, имевших возможность платить за обучение, а также обходиться без участия детей в хозяйственной жизни. Немецкий учёный Николаус Шнейдер изучил тысячи хозяйственных и административных табличек, на которых писцы начертали свои имена и рядом со своими именами проставили имена своих отцов, их профессию или род занятий. Шнейдер установил, что отцами писцов были правители, «отцы города», придворные, управляющие храмами, военачальники, капитаны судов, высшие налоговые чиновники, жрецы и чиновники различных рангов, писцы, ремесленники, купцы и т.д. К сожалению, не все писцы приводили подобные данные о себе, поэтому не исключено, что писцами «низшей категории», т. е. менее квалифицированными, могли стать люди, у которых не хватало средств на то, чтобы пройти полный многолетний курс обучения. Мы также не можем решительно, как это делают некоторые исследователи, утверждать, что в шумерских школах обучались только мальчики, на основании того, что среди подписей писцов отсутствуют имена женщин. Возможно, что женщины не становились профессиональными писцами, но среди них, особенно среди жриц высшего ранга, вполне могли быть образованные и просвещённые люди.

Процесс обучения, как мы представляем его на основании археологических находок и ценнейших текстов, посвящённых школьным будням, начинался с овладения техникой изготовления глиняной таблички и тростниковой палочки. Затем наступало время усвоения первых знаков. До нас дошло множество табличек с первыми беспомощными каллиграфическими опытами «первоклассников». Позднее ученикам предстояло овладеть различными отраслями знания, тем, что мы назвали бы богословием, языкознанием, ботаникой, минералогией, зоологией, географией, астрономией, математикой, ихтиологией, а также грамматикой и стилистикой. Во второй половине III тысячелетия, когда семиты Аккада завоевали Шумер и Шумер превратился в «двуязычное» государство, возникла необходимость в составлении словарей. Появились первые словари, в большом количестве обнаруженные при раскопках. Эти «словари» существенно помогли прочтению и интерпретации шумерских текстов. В эпоху третьей династии Ура многие ученики шумерских школ принадлежали к нешумерской части населения этой страны, о чём определённо свидетельствует изречение: «Это слуга, который изучал шумерский язык». Это изречение подводит к ещё одному выводу: возможно, что в шумерских школах обучались не только дети состоятельных родителей.

Во главе школы — «эдуббы» («дома табличек») — стояли «уммиа» — наставник и его помощник — «старший брат». Руководителю школы, а также персоналу «педагогов», в том числе «владеющему хлыстом» (очевидно, надзирателю, отвечавшему за дисциплину в школе), была поручена опека над учениками. Обучение продолжалось много лет, ребёнок успевал превратиться в мужчину, но тот, кто всё выдерживал, проявляя достаточные способности, мог рассчитывать на высокую должность, почёт и богатство.

 

День ученика

Бесценным источником знаний о повседневной жизни шумерской школы и её учеников является текст, относящийся приблизительно к 2000 г. до н. э., ко времени правления третьей династии Ура. Судя по тому, что обнаружено более двадцати копий этого документа, он пользовался популярностью и получил широкое распространение. Более сорока лет упорного труда потребовалось на то, чтобы прочесть и перевести многочисленные отрывки, из которых постепенно было составлено произведение в целом. Над этим текстом работали Гуго Радау и Стефен Лэнгдон, Эдвард Киэра и Анри де Женуяк, Торкильд Якобсен и Бенно Ландсбергер, Адам Фалькенштейн и Сэмюэл Крамер. Последний практически полностью восстановил и интерпретировал текст, который мы назовём «Жизнь школы».

Автор этого произведения неизвестен. Крамер предполагает, что им был один из «педагогов» «дома табличек». Фалькенштейн считает, что это был скорее один из одарённых старших учеников, который с юмором написал задание на тему «Мой день в школе и дома». Впрочем, послушаем рассказ о делах и днях анонимного «сына дома табличек».

— Ученик, куда ходил ты с раннего утра?

— Я ходил в школу.

— Что ты делал в школе?

— Я пересказал наизусть мою табличку, я позавтракал, я приготовил новую табличку, я стал писать её, я её закончил…

Из школы я вернулся домой, я вошёл в дом, где сидел мой отец. Я рассказал отцу о моём письменном задании, потом прочитал ему наизусть свою табличку, и отец мой возрадовался…

…Когда я проснулся рано утром, я обратился к матери и сказал ей: «Дай мой завтрак, мне нужно идти в школу». Моя мать дала мне две «булочки», и я вышел из дому; моя мать дала мне две «булочки», и я отправился в школу.

В школе наставник сказал мне: «Почему ты опоздал?» В страхе, с бьющимся сердцем предстал я перед учителем и почтительно поклонился.

Однако описываемый день, как видно, был чёрным днём для нашего ученика, о чём свидетельствуют последующие строки. Ему досталось от учителей и за болтовню, и за то, что встал с места во время урока, и за то, что вышел за ворота школы.

Рассказав отцу о всех своих неприятностях, сын попросил его пригласить учителя в дом, чтобы задобрить его подарками. Отец внял словам своего сына. Учителя пригласили в гости и, когда он вошёл в дом, посадили на почётное место. Ученик стал ему прислуживать и хлопотать вокруг него и показывал отцу свои достижения в искусстве письма на табличках. Его отец хорошо угостил гостя, облачил его в новое одеяние, преподнёс ему подарок, надел ему на палец кольцо.

Обрадованный учитель обратился к ученику с такими словами:

«Юноша, ты не презрел мои слова и не забыл их — да сумеешь ты достигнуть совершенства в искусстве письма и постичь все его тонкости!… Да будешь ты лучшим среди братьев своих и главным среди друзей своих, да займёшь ты первое место среди всех учеников!… Ты хорошо учился в школе, и вот ты стал учёным человеком».

Приведённый текст не только повествует о школьных буднях и о методах обучения, но и содержит множество сведений, касающихся обычаев древнего Шумера. Очевидно, преподносить подарки учителям не считалось в Шумере зазорным. Это был не подкуп и не взятка, каравшиеся, как мы в этом убедимся позднее, а способ выражения благодарности.

Рассказ о шумерской школе дошёл до нас в нескольких вариантах. В одном из них ученик хвалит своих учителей за то, что они научили его вычислять площадь полей всевозможной конфигурации; за то, что благодаря им он может без труда произвести все расчёты по строительству домов, рытью каналов и т. п.; за то, что он знает, как следует вести себя, чтобы достичь в жизни определённой цели.

В другом варианте содержится интереснейшая, прежде нигде не встречавшаяся информация о свободных от обучения днях. Приведём соответствующий фрагмент:

К сожалению, установить, что это за три дня праздников каждый месяц, не удалось. Были ли это дни торжественной встречи «молодой луны», или они были связаны с чем–то другим, неизвестно. Одно не подлежит сомнению: шумерские школьники очень радовались этим шести свободным дням.

Вряд ли мы можем считать этот текст, получивший в древнем Шумере широкое распространение, ученической работой. Думается, это учебная табличка — текст для чтения, по которому шумерские школьники учились читать, писать и с уважением относиться к школе, к учителям и науке.

 

Отцы и дети

Вопросы «педагогики» и школьной жизни затронуты в целом ряде шумерских произведений. До нас дошли, например, диспуты между надзирателем и писцом, между двумя «людьми школы», которые осыпают друг друга бранными словами; нравоучительный рассказ «Писец и его непутёвый сын», содержание которого показывает, что воспитание юношества, удержание молодых людей в рамках общественного порядка и дисциплины давалось шумерам нелегко. Если судить по литературным произведениям, отцы не скупились на нравоучения. Так, Шуруппак, правитель города того же названия, отец легендарного Зиусудры, мудрец, «который произносит слова мудрости», в обширном сочинении, названном современными учёными «Наставления Шуруппака его сыну Зиусудре», говорит:

Далее Шуруппак говорит своему сыну о том, что человек не должен ссориться с другими людьми или быть двуличным; не должен покушаться на чужую собственность; старшего брата или сестру следует почитать, как отца и мать; не следует путешествовать в одиночестве или вступать в плотские связи со служанками… В этом тексте, если только он правильно интерпретирован, содержатся и практические советы, и нравственные нормы, «заповеди». Так, Шуруппак высказывает суждения относительно лгунов, богачей, склочников, он говорит о любви и ненависти, о добре и зле.

Беседа писца с непутёвым сыном в отличие от «Наставлений Шуруппака» содержит несколько сюжетных линий. Здесь речь идёт об обычаях и нравственных идеалах, а также об определённых педагогических принципах. После короткого вступления, имеющего форму диалога, сын, чтобы показать отцу, что он внимательно слушает и запоминает наставления, повторяет каждую его фразу:

— Куда ты ходил?

— Я никуда не ходил.

— Если ты никуда не ходил, почему ты бездельничаешь? Ступай в школу, стань перед «отцом школы», расскажи ему заданный урок, открой свою школьную сумку, пиши свою табличку, и пусть «старший брат» напишет для тебя новую табличку. Когда закончишь урок и покажешь наставнику, возвращайся ко мне, не болтайся на улице. Ты понял, что я тебе сказал?

— Я понял и могу повторить.

— Тогда повтори.

— Сейчас повторю…

Сын всё повторил, после чего отец произнёс длинный монолог:

— Послушай, будь же мужчиной. Не стой на площадях, не разгуливай по садам. Когда идёшь по улице, не гляди по сторонам. Будь почтителен, трепещи перед своим наставником. Когда наставник увидит в глазах твоих страх, он полюбит тебя… Ты, бродящий без дела по людным площадям, хотел бы ты достигнуть успеха? Тогда взгляни на поколения, которые были до тебя. Ступай в школу, это принесёт тебе благо. Сын мой, взгляни на предшествующие поколения, спроси у них совета. Упрямец, с коего я не спускаю глаз, — я не был бы мужчиной, если бы не следил за своим сыном, — я говорил со своей роднёй, я сравнил наших родственников между собой, и нет среди них ни одного, похожего на тебя.

То, о чём я тебе сейчас скажу, обращает слепца в мудреца, останавливает змею, словно по волшебству… Ты изнурил моё сердце, и я отдалился от тебя и не обращал внимания на твои страхи и ропот; нет, я не обращал внимания на твои страхи и ропот. Из–за твоих жалоб, да, из–за твоих жалоб я гневался на тебя, да, я гневался на тебя. Из–за того, что ты ведёшь себя не так, как подобает человеку, сердце моё было как бы опалено злым ветром. Своим ропотом ты довёл меня до края могилы.

Ни разу в жизни не заставлял я тебя носить тростник в зарослях. Тростниковые стебли, которые носят юноши и дети, ни разу в жизни ты не носил их. Никогда не говорил я тебе: «Следуй за моими караванами!» Никогда не посылал я тебя на работу — пахать моё поле. Никогда я не посылал тебя на работу — мотыжить моё поле. Никогда я не посылал тебя работать в поле. Ни разу в жизни не сказал я тебе: «Ступай работать, помогай мне!»

Другие, подобные тебе, работают, помогают родителям. Если бы ты поговорил с родственниками, если бы ты ценил их, ты бы постарался их превзойти. Каждый из них выращивает по 10 кур ячменя, даже самые юные выращивают для своих отцов по 10 кур каждый. Они умножали ячмень для отцов своих, снабжали их ячменём, маслом и шерстью. Ты же, ты — мужчина лишь по своему упрямству, но по сравнению с ними ты вовсе не мужчина. Конечно, ты не трудишься, как они, ведь они сыновья отцов, которые заставляют своих сыновей трудиться, а я не заставлял тебя работать подобно им.

Упрямец, вводящий меня в гнев, — но какой человек может всерьёз гневаться на своего сына? — я говорил со своей роднёй и увидел нечто доселе не замеченное. Слова, которые я скажу тебе, — бойся их и будь настороже, слушай внимательно. Твой коллега, твой соученик — ты не сумел его оценить. Почему ты не стараешься его превзойти? Твой приятель, твой товарищ — ты не сумел его оценить. Почему ты не стараешься его превзойти? Старайся сравниться со своим старшим братом. Среди всех людских ремёсел в нашей стране, сколько их ни определил [ни создал] Энки [бог искусств и ремёсел], нет ничего труднее искусства писца, им созданного. Ведь если бы не песнь [поэзия] — а сердце песни так далеко, как далеки берега морские и берега дальних каналов, — ты бы не стал слушать моих советов, а я бы не смог передать тебе мудрость моего отца. Так распорядился судьбой человеческой Энлиль: да продолжит сын труды отца своего!

Ночью и днём я терзаюсь из–за тебя. Ночи и дни ты расточаешь в поисках наслаждения. Ты накопил много сокровищ, ты раздался, стал толстым, большим, широкоплечим, сильным и важным. Но весь твой род терпеливо ожидает, когда обрушится на тебя беда, и все будут этому радоваться, ибо ты не стремишься стать человеком.

Дальше, как и в тексте «Наставлений Шуруппака», следуют трудные для понимания пословицы и поговорки, в которых отец апеллирует к опыту минувших поколений.

Главной причиной горя отца является нежелание сына ходить в школу. Отец обвиняет его в неблагодарности: ведь ему созданы идеальные условия для учения, а он, вместо того чтобы учиться, слоняется по улицам, тратит время на всякие пустяки. Отца удручает то, что его сын не желает, в соответствии с традицией и божественными установлениями, продолжить дело отца, унаследовать после него палочку для письма, стать писцом. Ведь с наукой, с духовными ценностями не могут сравниться никакие материальные блага. Отец напоминает сыну, что основы его материального благополучия не могут быть прочны, поскольку они не опираются на науку, на знания, которых никто не в силах отнять у человека.

Четыре тысячи лет отделяют нас от того времени, когда было создано это произведение. Как мало изменились люди — и отцы и сыновья — за эти сорок столетий! Диалог между зрелой мудростью и своевольной, непокорной, желающей незамедлительно достичь всего юностью длится и сейчас. И не был бы наш шумерский писец отцом, если бы свою речь, полную горечи и гнева, не закончил словами надежды и благословением. Заключительная часть представляет собой отцовское благословение:

Обучение в шумерской школе было долгим — нелегко было овладеть искусством письма. Первоначально одним знаком обозначалось целое слово, и их насчитывалось около 2000. Когда знаки приобрели фонетическое значение, их стало около 600. В зависимости от назначения надписи, её характера, материала, который использовался для письма, были различны и размеры клинописных знаков — от монументальных, с большим искусством высеченных на камне, какие мы видим, например, на статуе Гудеа, до крошечных значков, при помощи которых на трёх–четырёхсантиметровой глиняной табличке размещался пространный текст хозяйственного содержания. Об уровне мастерства шумерских писцов говорит, например, тот факт, что на полоске глины шириной в 1 см они ухитрялись разместить три строчки текста.

Шумеры умели записывать числа — целые и дроби. Судя по школьным табличкам из городов Южного Двуречья, посвящённым математике, искусство счёта, которым владели шумеры, вышло далеко за пределы четырёх арифметических действий. Шумерские учёные решали чрезвычайно сложные алгебраические и геометрические задачи. Таблички, найденные в различных поселениях и относящиеся к разным эпохам, свидетельствуют о том, что достижения шумеров в этой области, забытые в последующие века, были очень велики.

Овладев искусством письма, чтения и счёта, наиболее настойчивые и способные «сыновья школы» переходили к своего рода специализации. Одни углубляли свои познания в области стилистики и грамматики, изучали литературу и сами становились авторами песен и гимнов, эпических поэм и афоризмов, притч и исторических хроник. Другие, овладев тайнами математики, посвящали себя строительному делу и архитектуре, строительству кораблей, каналов и пр. Третьи занимали должности в административном аппарате, руководили хозяйством страны.

Большая часть шумерских учёных, несомненно, происходила из жреческого сословия. Согласно традиции, они наследовали должности и обязанности своих отцов. Но ряды служителей богов пополнялись и за счёт способных молодых людей, прошедших разные ступени приобщения к тайнам различных наук, овладевших знаниями, недоступными их светским коллегам. Они постигли искусство заклинаний, ворожбу, умели предсказывать судьбу по внутренностям животных и движению небесных тел и многое другое. Зарождались основы астрономии, а вместе с ними развивалась астрология; рядом с медициной процветали магия, лечение при помощи волшебства, заклинаний и заговоров. Жрецы зорко охраняли свои тайны, особенно после того, как храмы утратили полноту власти в стране. С момента эмансипации дворца, когда секуляризировавшаяся царская и княжеская власть превратилась в самостоятельную политическую и экономическую силу, жречество могло сохранить своё влияние в обществе только благодаря усложнению культовых обрядов, путём закрепления в народе и у правителей убеждения в том, что лишь посвящённые могут выступать посредниками между смертными и богами, только они могут отвратить злые силы, отогнать бесчисленных демонов. И храмам удавалось добиться этого. Примером может служить хотя бы Ниппур, город, с военной точки зрения не игравший сколько–нибудь существенной роли, но являвшийся религиозным и культурным центром, где решался вопрос о том, кто будет во имя Энлиля править страной.

 

Медицина и демоны

Археологи извлекли из–под тысячелетних слоёв песка пустыни материальные свидетельства многообразия духовной жизни шумеров, которые не только хранили унаследованные от предков знания, но и развивали их в многочисленных школах. В числе отраслей знания, которыми в той или иной степени овладели шумеры, следует назвать и медицину.

Сейчас трудно установить, когда именно в Шумере появились первые «врачи», спешившие оказать помощь своим ближним. Мы не знаем также, все ли они принадлежали к «духовному сословию», или же существовали и светские медики. Возможно, те и другие трудились бок о бок, независимо друг от друга, а может быть, даже сотрудничали, помогали друг другу. Сказать что–либо определённое по этому поводу мы пока не можем. Несомненно одно: врачи существовали в Шумере уже в самой глубокой древности.

Согласно представлениям шумеров, болеть могли не только люди, но и боги, которых шумеры наделили всеми человеческими чертами. В древнейших мифах боги жалуются на боли, страдания, недуги. Потом они вылечиваются, выздоравливают.

Но нас интересуют сейчас не боги с их недугами, а болезни людей. По мнению исследователей, первые шумерские врачи были жрецами. Шумерских жрецов с точки зрения их «специализации» можно разделить на две группы — прорицателей и целителей. Так было, по–видимому, уже в древнейшую эпоху. Прорицатели устанавливали причину болезни (соответственно жизненной неудачи, если речь шла не о болезни, а о каком–то ином бытовом катаклизме) по полёту птиц, по внутренностям жертвенных животных и т.д. После того как злые силы были определены, на сцену выступали целители, знавшие подходящие для каждого случая заговоры и заклинания. По мере накопления опыта и наблюдений из жрецов–целителей (назовём их так) начали выделяться практики, которые наряду с заговорами стали применять также лекарства и лечебные процедуры. Всё это было связано с магией, требовало знания молитв, формул заклинаний и заговоров, составлявших сложный ритуал, повергавший в трепет рядового шумера, нуждавшегося в помощи.

Во всех исследованиях, посвящённых истории возникновения медицины и деятельности древнейших в человеческой истории врачей, содержится вполне справедливое и обоснованное утверждение о тесной связи медицины с магией. Эта связь, бесспорно, существовала, хотя случались периоды, когда она ослабевала, и зависимость медицины от религии, магии, суеверий уменьшалась.

Учёные располагают бесспорными доказательствами того, что такое возрастание роли знания имело место по крайней мере в один из периодов истории Шумера. Это необходимо особо подчеркнуть, потому что чуть ли не во всех популярных трудах, посвящённых месопотамским цивилизациям, до сих пор утверждается безусловный примат магии и знахарства над медицинскими знаниями в практике древневосточного врачевания — ошибочный взгляд, вызванный двумя причинами. Во–первых, во всех послешумерских, и в особенности в вавилонских, текстах настойчиво подчёркивается роль заговоров и магических обрядов при лечении больного. Во–вторых, тот документ, который наконец–то совершил революцию в наших взглядах на шумерскую медицину, был прочитан и опубликован совсем недавно.

Прежде чем мы обратимся к этому уникальному тексту, сделаем несколько замечаний. Нельзя не согласиться с утверждением Хартмута Шмёкеля о том, что житель Шумера до того, как он «прибегал к лекарствам или искал спасения под ножом хирурга, пытался изгнать болезнь, дело рук злых демонов, с помощью соответствующих заклинаний от имени своего божества». Более того, он призывал на помощь не только своё божество, но и другие сверхъестественные силы, о чём мы будем говорить дальше. Тот факт, что медики, по крайней мере в определённый период истории, обходились в своей лечебной практике без помощи магии, отнюдь не означает, что это соответствовало общепринятым представлениям и практике. Традиционный ритуал изгнания злых демонов — даже в сочетании с назначением лекарств — был значительно старше и прочнее укоренился в сознании шумеров, чем «новомодное» лечение одними лекарствами. Возможно, что лечение проводилось одновременно врачом и заклинателем. На основе одного или нескольких документов нельзя делать слишком далеко идущих выводов, однако не вызывает сомнения тот факт, что все, даже самые далёкие от волшебства, врачи, занимавшиеся «чистой» медициной, были тесно связаны с сословием жрецов и трудились с глубоким убеждением в том, что эффектом своей деятельности они целиком обязаны соответствующим богам. Так же они относились и к лекарствам.

Демон

Древнейшую «визитную карточку» врача обнаружил во время раскопок в Уре Леонард Вулли. Это была табличка первой половины III тысячелетия с лаконичным текстом: Лулу азу. Лулу — это имя практиковавшего в Уре «знатока воды», или, как переводят некоторые исследователи, «знатока масла» — так в Шумере называли врачей.

Значительно больше познавательного материала дала науке «визитная карточка» врача по имени Ур–лугалединна, который был придворным медиком правителя Лагаша, преемника Гудеа, Ур–Нин–Нгирсу. «Визитная карточка» представляет собой цилиндрическую печать, на которой представлено бородатое божество в длинном одеянии с великолепной тиарой на голове. В правой руке бог держит некий предмет; отдельные исследователи считают его пилюлей. Рядом изображено дерево, с которого свешиваются два инструмента, напоминающие хирургические иглы или что–то в этом роде. На двух высоких постаментах стоят два сосуда. Надпись, выполненная чёткими клинообразными знаками, гласит: «О бог Эдинмуги, наместник бога Гира, помогающий родящим самкам животных, Ур–лугалединна, врач, является твоим слугой».

Поскольку, как мы знаем, идентификация шумерских богов чрезвычайно трудна, исследователи воздерживаются от высказываний о том, какие боги имеются в виду в этой надписи. Зато некоторые шумерологи, исходя из этого текста, предполагают, что среди шумерских врачей в это время уже существовала специализация. Предположение довольно заманчивое, однако заходить слишком далеко в этом направлении, по всей вероятности, не следует.

Покровительницей шумерской медицины была дочь бога Ана, богиня Баба. Молитва, обращённая к этой богине, называет её «великой целительницей «черноголовых», сохраняющей людям жизнь, создавшей людей… приготавливающей вино и пиво…» Почти во всех текстах, где упоминается эта богиня, говорится о врачебных функциях Бабы, а в некоторых фигурируют имена демонов, вызывающих болезни.

Вскоре мы познакомимся с этими демонами. А пока поговорим о знаменитом тексте, совершившем переворот в оценке шумерской медицины, — о табличке, обнаруженной в Ниппуре экспедицией Пенсильванского университета в 1889 г. Табличка была зарегистрирована и отправлена в фонды Музея Пенсильванского университета. Там она пролежала более пятидесяти лет, и лишь в 1940 г. проф. Леон Легрэн опубликовал транслитерацию и перевод этого текста. Это была первая, но неудачная попытка проникнуть в смысл документа, изобилующего такими лингвистическими трудностями, с которыми в то время ещё невозможно было справиться. Шумерский текст содержит большое количество специальных слов и выражений, требующих знания не только шумерского языка, но и фармакологии, химии, ботаники и пр. Перед учёными–шумерологами оказался текст, имеющий огромное значение для науки. Ни у кого не хватало смелости взяться за его перевод. Лишь в 1955 г. С. Крамер с помощью химика Мартина Леви, специалиста по истории естественных наук, приступил к сложнейшей работе по переводу этой таблички. Анализ этого текста был опубликован в книге Крамера «История начинается в Шумере». Но это было лишь начало работы, так как адекватный перевод текста таблички наряду с лингвистическими познаниями требовал прекрасного знания шумерской фармакологии и медицинской терминологии. Для того чтобы подготовить понятный и точный перевод, необходимо было произвести сложнейшее сопоставление терминов, использованных в тексте, составленном около 2200 г. до н. э., с терминологией клинописных документов последующих веков. Чтобы понять, насколько сложной была задача, стоявшая перед переводчиками подобного текста, попробуем представить себе, с какими трудностями встретился бы человек, прекрасно владеющий литературным языком и пытающийся средствами этого языка сделать точный перевод статьи из области ядерной физики, написанной специалистом и для специалистов, т. е. насыщенной словами и выражениями, известными лишь «посвящённым». Поэтому неудивительно, что и после публикации перевода Крамера работу над древнейшим «учебником медицины» продолжали другие исследователи. За неё взялись, в частности, два французских учёных: шумеролог Мишель Сивил и выдающийся знаток древнемесопотамской медицины Рене Лабат. Подумать только, скольких усилий потребовал перевод 145 строк, большая часть которых настолько разрушена, что так и останется непрочитанной. Особенно сильно повреждены первые 21 строки. Некоторые исследователи по аналогии с более поздними клинописными медицинскими документами считают, что эти строки должны были звучать так: «Если человек страдает от…» — и что далее следует название той или иной болезни. Это, однако, лишь предположение, притом далеко не бесспорное и вызывающее немалые возражения со стороны других специалистов. С 22–й строки начинаются рецепты. Всего их 15. Рецепты могут быть разбиты на три группы, в соответствии со способом применения данного лекарства. Первая группа состоит из восьми лекарств, представляющих собой припарки. Шумерский врач, который запечатлел всё это на своей табличке, прежде всего перечислил компоненты, необходимые для изготовления данного лекарства, затем указал, что эти компоненты должны быть растёрты в порошок и смешаны с жидкостью до образования пастообразной массы, которая должна быть приложена к больной части тела, предварительно натёртой маслом. Последнее либо оказывало лечебное действие само по себе, либо очищало кожу и предохраняло её, не давая припарке прилипнуть.

Приведём для примера два рецепта.

Рецепт № 4. «Растереть в порошок растение ана–дишша, ветки колючего кустарника [вероятно, Prosopis stephaniana], семена дуашбура [возможно, Artiplexhalimus L.] [и]… [названия по меньшей мере двух лекарственных трав не сохранились]; влить в неё [в массу растёртых в порошок лекарственных трав] разбавленное водой пиво, натереть [больное место] растительным маслом [и] привязать пасту, приготовленную из растёртых в порошок трав, смешанных с пивом, как припарку».

Рецепт № 6. «Растереть груши [?] [и] растение манна; замешать на осадке от пива, натереть растительным маслом [и] привязать как припарку».

Вторая группа состоит из рецептов трёх лекарств, принимаемых внутрь. Приведём два из них.

Рецепт № 9. «Влить крепкое пиво в смолу… растения; нагреть на огне; влить эту жидкость в жидкий речной асфальт [и] дать [больному] выпить».

Рецепт № 11. «Растереть семена овощей нигнагар, мирры [?] [и] тимьяна; высыпать в пиво [и] дать [больному] выпить».

И, наконец, третья группа, которая включает всего четыре рецепта. Начинается она коротким и непонятным вступлением: «Обложить [?] камышом руки и ноги [больного]». Хотя цель этой процедуры абсолютно непонятна, эти строки, по мнению учёных, необыкновенно важны, так как предположительно содержат указание на то, какие именно части тела необходимо подвергнуть лечению.

Рецепт № 12. «Просеять и перемешать растолчённый панцирь черепахи, побеги [?] растения нага[из него добывают соду и другие щёлочи], соль [и] горчицу; омыть [больное место] крепким пивом [и] горячей водой; растереть [больное место] этим [приготовленным составом], после чего натереть растительным маслом [и] обложить [?] растёртыми в порошок иглами пихты».

Рецепт № 13. «Развести водой порошок из высушенной и растёртой водяной змеи, растения амамашум–каскал, корней колючего кустарника, размельчённой наги, пихтового скипидара [и] омыть [больное место] этой жидкостью, после чего натереть растительным маслом [и] приложить шаки».

Пусть не улыбается иронически читатель, хорошо знающий медицину, разбирающийся в лекарствах и пользующийся сложнейшими изделиями фармацевтической промышленности. Конечно, с точки зрения современного пациента, эти рецепты могут показаться жалкими и смешными. Однако, если мы вспомним время, когда они были составлены (4200 лет назад), если внимательно вчитаемся в их содержание, мы перестанем относиться к ним свысока.

Для изготовления лекарств анонимный шумерский врач пользовался продуктами растительного и минерального происхождения, использовался панцирь черепахи, который и по сей день применяют верные традициям народной медицины врачи Дальнего Востока. Они, и не только они, используют в качестве компонентов лекарств кости различных животных, растёртые в порошок корни, семена, листья.

Ещё в XVIII в. в Европе рецепты формулировались аналогичным образом, а лекарства состояли из подобных компонентов. Авторы рецептов и руководств по медицине даже не подозревали, что, пользуясь в своих прописях и трактатах рецептами народной медицины и опытом эскулапов древности, они черпают из кладезя знаний, которые передали последующим поколениям забытые шумеры.

Очень жаль, что древняя фармакопея не даёт нам представления о том, при каких заболеваниях следует использовать те или иные средства. Бросается в глаза разнообразие способов применения лекарств, сложная методика их приготовления. Лаконичные тексты шумерских рецептов предназначались для практикующих врачей, которые либо знали, в какой пропорции следует брать те или иные компоненты, либо легко могли это выяснить. Впрочем, трудно сказать, имела ли данная табличка самостоятельное значение. Может быть, она была лишь «страничкой» из «учебника медицины», которым пользовались ученики шумерских школ и чтение которого дополнялось устными объяснениями «педагогов».

Врач, оставивший нам эту единственную в своём роде табличку, был человеком высокообразованным, осведомлённым не только в своей профессии. Специалисты по клинописи подчёркивают изящество значков, искусное начертание клиньев. Это лишний раз подтверждает предположение исследователей о том, что врачи, как и писцы, авторы религиозных и литературных произведений, математики и астрономы, принадлежали к интеллектуальной верхушке шумерского общества.

Приведённый выше рецептурный справочник невольно наталкивает на размышления о выходе науки из–под влияния магии в Шумере. Ведь в нашем документе не упоминается ни одно божество, там полностью отсутствуют какие–либо заклинания. Составивший его врач явно строил свою деятельность на рациональных, эмпирических началах. На основании этого документа можно говорить о проявлениях рационального отношения к миру и об эмпирическом подходе к лечению больных (разумеется, в том смысле, в каком категории рационализма и эмпиризма могут быть применены к той эпохе). Подобного рода революции в мировоззрении были возможны, так как постижение явлений природы влекло за собой освобождение сознания от веры в сверхъестественные силы. Однако в данном случае материал слишком скуден, и исследователи предпочитают скорее констатировать факт, как таковой, чем делать на его основе серьёзные выводы. Подобную сдержанность нельзя не приветствовать, тем более что наша фармакологическая табличка продолжает оставаться документом единственным, уникальным.

Значительно больше текстов оставила медицина, связанная с суевериями и магией. Ознакомимся и с этим «направлением» медицины, не забывая о том, что параллельно с ней в Шумере существовала «научная» медицина. Речь у нас пойдёт о демонах, поэтому нам придётся выйти за узкие рамки рассказа о деятельности этих злых сил против здоровья и жизни человека.

Смерть и предшествующие ей болезни шумеры объясняли вмешательством демонов, которые, по их представлениям, были злыми и жестокими существами. Они считали их детьми бога Ана и богини земли Ки. Но почему эти дети были дурными и подлыми, почему они несли смерть и болезни, разрушения и катастрофы? Согласно верованиям шумеров, в иерархии сверхъестественных существ демоны стояли на ступеньку ниже самых незначительных божеств. Тем не менее им удавалось терзать и мучить не только людей, но и могущественных богов. Были, правда, и добрые демоны, те, что охраняли врата храмов, частные дома, оберегали покой человека, но их было немного по сравнению со злыми.

Демоны могли вызывать разные болезни. Поскольку до нас не дошли древнейшие шумерские документы, содержащие формулы заклинаний, воспользуемся несколько более поздними, старовавилонскими текстами, которые, по общему признанию исследователей, мало отличаются от шумерских прототипов. Например, в позаимствованном у С. А. Паллиса тексте, приведённом ниже, используются вавилонские наименования злых сил, почти все они произошли от шумерских, а некоторые удалось даже идентифицировать с шумерскими. Так, Лабассу — шумерский демон Диммеа, вызывавший лихорадку. Он «делал тело человека жёлтым, лицо жёлтым и чёрным, и даже чёрным делал основание его языка». Вавилонский Алу — шумерский Ала, вызывавший болезни ротовой полости и ушей; Асакку у шумеров именовался Асагом, он приносил чахотку. Вот как звучит начало старовавилонского заклинания:

Чем труднее было вылечить недуг, т. е. чем могущественнее были демоны, которые вызвали болезнь, тем сложнее была формула заклинания. К числу самых жестоких, непобедимых, приносящих людям особенно много вреда принадлежали демоны Удуг (по–аккадски Утукку). Этих могущественных и злобных духов, непрестанно угрожавших людям, было семь. Их называли «духами смерти», «скелетами», «дыханием смерти», «преследователями людей». Демоны Удуг ходили по земле, разрушая дома, превращая плодородные степи в мёртвые пустыни, поражая людей страшными болезнями, внося хаос в установленный богами порядок. Одни только заклинания посвящённых в тайны самых сложных заговоров жрецов, которые знали имя подходящего к случаю божества, могли отогнать Удуг.

В шумерских текстах Удуг упоминаются часто, однако полного текста заклинания у нас, к сожалению, пока нет. Что же касается старовавилонских и более поздних текстов, то они имеются в изобилии. Большинство из них, по утверждению исследователей, в том числе выдающегося специалиста в этой области, переведшего и изучившего целый ряд подобных заклинаний, Адама Фалькенштейна, почти целиком повторяют исчезнувшие шумерские тексты. Поскольку Удуг в верованиях и медицинской магии играли столь важную роль, познакомимся со старовавилонскими заклинаниями. Данный текст ничем не отличается от шумерского прототипа, который был старше его на несколько столетий, даже имена богов и демонов, в том числе Удуг, звучат в нём по–шумерски.

Это заклинание, в котором содержится призыв ко «всем великим богам», использовалось в тех случаях, когда болезнь казалась особенно тяжёлой и непонятной и обращения к какому–либо одному божеству было недостаточно. Фигурирующий в заклинании бог Асаллухи, сын бога Энки, покровитель магических сил, в соответствии со своими божественными функциями знал — о чём свидетельствует текст, — как следует вести себя во время изгнания демонов. Он мог бы сам произнести соответствующие формулы, однако он обращается за помощью к своему отцу. Так же в предыдущем заклинании поступает Мардук (заметим, кстати, что в вавилонской религии имя бога магии Асаллуха превратилось в эпитет Мардука). Как полагают исследователи, в этом обращении к одному богу, богу–отцу, как к «вышестоящей инстанции» сказались те изменения в формулах заклинаний, которые произошли за годы, отделяющие государство Шумер от вавилонской эпохи. Ведь эти тексты, несомненно восходящие к шумерским прототипам, тем не менее созданы вавилонянами, доведшими искусство магических заклинаний до высшего совершенства и создавшими на основе древнейших суеверий целую систему представлений. В пользу такого предположения говорит оригинальное шумерское заклинание, записанное в эпоху третьей династии Ура, т. е. на несколько столетий раньше чем только что приведённые вавилонские заклинания. В шумерских заклинаниях бог магии довольствуется обращением к своему отцу Энки, к которому он направляет посланника. Вмешательства одного бога должно быть достаточно. Вот какими словами шумерские жрецы изгоняли злого демона по имени Самана:

За помощь жреца–заклинателя, использовавшего при лечении не только заклинания, но и лекарства (в первом из приведённых текстов содержится бесспорный намёк на то, что одновременно с заклинаниями целитель прописывал лекарства), за вмешательство светского врача, пытавшегося спасти больного без привлечения богов и без изгнания демонов (а может быть, применявшего и эти средство), приходилось платить немало. В благодарность за помощь больные должны были приносить в храм жертвенные дары, а также платить за визиты лекарей. Стоило это недёшево, что нашло отражение в шумерских пословицах и изречениях.

 

Как много на земле злых духов!

Демоны, как мы в этом уже убедились, не ограничивались одним лишь разрушением здоровья людей. По их вине путешественники сбивались с пути в пустыне, бури разрушали дома, смерчи истребляли посевы. Демоны были созданы для того, чтобы приносить несчастья, создавать трудности, мучить людей, усложнять им жизнь.

Дадим немного воли фантазии, попробуем мыслить категориями, соответствующими тем представлениям об окружающем мире, какие были у шумеров.

Глухо воет ветер. Это Кингалудда, бог злых ветров, вырвался из своего небесного дома и носится над землёй, отгоняя сон от усталых путников, покинувших свой родной город, чтобы отправиться в дальний путь, в чужие края, где люди, говорящие на других языках, верящие в других богов, с нетерпением ждут их товаров. Караван купцов, которому мешает идти резкий, порывистый ветер, останавливается у подножия песчаного холма. Быстро темнеет. Облаком поднимается пыль, всё быстрее кружатся песчаные вихри, песок сечёт лицо, тысячами игл впивается в тело под лёгкой одеждой. Всё выше вздымаются песчаные столбы, носятся из конца в конец по пустыне, дробятся, расплываются во тьме, делаются похожими на огромные многоголовые фигуры с тысячью рук и ног. Вслед за богом Кингалуддой слетелись и другие жестокие, кровожадные демоны. Это из–за них начали хромать и едва передвигают ноги вьючные ослы. И теперь караван, отданный во власть злым духам, вместо того чтобы дойти до поселения и заночевать на постоялом дворе, вынужден проводить ночь здесь, в этом тёмном, обдуваемом ветрами пустынном месте. Это они, злые духи — Удуг, Галла и десятки и сотни других демонов — помешали уставшим от долгого пути людям отдохнуть под крышей, смыть пыль с ног и пот с лица, поесть и выпить доброго пива, которое всегда найдётся в корчме, рассказать о том, что они видели, и послушать других людей. Это они не позволили жрицам любви, ожидающим путников в корчме, утешить усталых мужчин — во славу богов и на радость людям. Всего этого лишили их злые силы.

А ветер воет и доносит из тьмы голоса пустыни: шуршание сыпучих песков и смех шакала, плач гиены и рыкание льва… Есть в караване люди отважные и решительные, охотники, закалившиеся в стычках с дикими зверями. Они вооружены. Но не демоны ли это, притаившиеся во тьме, обманывают людей, подражая голосам животных? К счастью, здесь есть жрец, посвятивший многие годы изучению тайных заклинаний. Сейчас он произнесёт спасительные слова:

Когда же над пустыней поднимался рассвет, когда злые духи под покровом ночи (демоны болезней тоже с особой яростью нападали на людей с наступлением темноты) отступали перед сиянием Уту, караван трогался в путь. Отправлялся в путь и караван, рождённый нашим воображением, и те реальные караваны, которые странствовали по степям, пустыням, лесам, горам и морям, открывая всё новые и всё более удалённые уголки таинственного мира, прославляя свою страну, своих отцов и приумножая их богатства.

 

Достигнутый шумерами высокий уровень цивилизации, созданная ими на протяжении веков общественно–политическая организация требовали тщательно разработанных юридических норм для всех сфер жизни. Шумерам были необходимы чётко сформулированные, опирающиеся на традицию законы, соблюдать которые должны были все граждане. Прежде чем перейти к рассказу о шумерском законодательстве, опишем некий судебный казус; он мог бы украсить собой любую судебную хронику древности.

Убит человек. Совершившие это преступление люди ждут решения своей участи. Те, кто должен вынести приговор, уже заняли места в специальном зале для судебных заседаний. А во дворе храма собралась толпа: старики и молодёжь, женщины и мужчины вполголоса переругиваются из–за мест, гадают, каким будет решение суда, кто из подсудимых будет осуждён. Сегодня разбирается чрезвычайно сложное и запутанное дело. Недаром царь Ур–Нинурта, резиденция которого находилась в городе Иссине, доверил рассмотреть его собранию граждан Ниппура.

Преступление не может остаться безнаказанным — никакое преступление, тем более убийство. Справедливость, которую охраняет покровительница законов богиня Нанше, должна восторжествовать, иначе гнев и месть богини обрушатся на людей. Нанше, покровительница справедливости, правды и милосердия, которая в первый день Нового года судит род человеческий, «царица, пронзающая взором в сердца людей», восседает вместе с богиней Нидабой, покровительницей письма и отчётности, её мужем, богом Хайа, и свидетелями, чтобы в этот день обратить свой гнев против тех,

Мудрость и справедливость богини должны вдохновить собрание граждан на вынесение приговора в соответствии с давними, установленными богами законами. За этим будет следить Нанше,

Заседание открывается. Писец уже приготовил мягкую глиняную табличку и палочку. Он будет вести протокол. Мог ли он предположить, что слова, начертанные им на глиняной табличке, которая будет храниться в судебных архивах, станут предметом исследований учёных через 3800 лет?

 

Дело об убийстве, разбиравшееся 38 столетий назад

Процесс, о котором идёт речь, состоялся около 1900 г. до н. э. Был убит человек по имени Лу–Инанна, нишакку, храмовой чиновник. Убийцы должны были предстать перед собранием граждан Ниппура, которое выполняло функции верховного суда.

Вот протокол этого судебного заседания:

Нанна–сиг, сын Лу–Сина, Ку–Энлиль, сын Ку–Нанны, цирюльник, и Энлиль–Эннам, раб Адда–каллы, садовник, убили служителя нишакку Лу–Инанну, сына Лугальапинду.

После того как Лу–Инанна, сын Лугаль–апинду, был убит, они сказали Нин–даде, дочери Лу–Нинурты, жене Лу–Инанны, что её муж Лу–Инанна убит.

Нин–дада, дочь Лу–Нинурты, не отверзла уст, губы [её] остались сомкнутыми.

Об этом деле [тогда] доложили царю [города] Иссина, [и] царь Ур–Нинурта повелел, чтобы это дело рассмотрело собрание Ниппура.

Там Ур–Гула, сын Лугаль…; Дуду, птицелов; Али–эллати, клиент [?]; Бузу, сын Лу–Сина; Элути, сын… Эа; Шешкалла, носильщик [?]; Лугаль–кан, садовник; Лугаль–азида, сын Син–андуля, [и] Шешкалла, сын Шар–… обратились [к собранию] и сказали:

«Те, которые убили человека, недостойны жить. Эти трое мужчин и эта женщина должны быть преданы смерти перед седалищем служителя нишакку Лу–Инанны, сына Лугаль–апинду».

[Тогда] Шу…–лилум… служитель Нинурты, [и] Урбар–Син, садовник, обратились [к собранию] и сказали:

«Да, муж Нин–дады, дочери Лу–Нинурты, убит, [но] что сделала [?] эта женщина, чтобы её убивать?»

[Тогда] [члены] собрания Ниппура обратились [к ним] и сказали:

«Женщина, которую муж не обеспечивал [?], — пусть даже она знала врагов своего мужа и, [когда] её муж был убит, узнала, что её муж убит, — почему бы ей не хранить [об этом] молчание [?], кто действительно убил».

Согласно решению [?] собрания Ниппура Нанна–сиг, сын Лу–Сина, Ку–Энлиль, сын Ку–Нанны, цирюльник, и Энлиль–эннам, раб Адда–каллы, садовник, были отданы [палачу] для казни. [Это] дело было рассмотрено собранием Ниппура…

Несмотря на то что этот текст содержит отдельные испорченные и неясные места, в целом он понятен и исследователям, и любителям истории. По мнению С. Н. Крамеpa, который изучил и перевёл этот древнейший отчёт об уголовном процессе (с точкой зрения Крамера согласны и другие шумерологи, а также историки, занимающиеся этой эпохой, — А. Фалькенштейн, X. Шмёкель и др.), перед нами первый в истории человечества документально подтверждённый своеобразный суд присяжных. То обстоятельство, что выступавшие перед судом люди не именуются свидетелями и что судьи обращаются к ним, по–видимому, подтверждает эту догадку. Девять «присяжных» потребовали казни не только трёх убийц, но и жены убитого. Двое выступили в защиту женщины, против признания её соучастницей преступления.

И современному суду это дело не показалось бы простым, сегодняшним юристам тоже было бы над чем задуматься. Как же богата и многообразна традиция судопроизводства шумеров, если судьи вникали в такие тонкости, как психологические мотивы молчания жены, узнавшей от преступников об убийстве её мужа. Этот документ, как и все шумерские судебные отчёты, составлен в весьма лаконичных выражениях, поэтому мы можем только догадываться о том, насколько тщательно судьи проанализировали это дело, прежде чем пришли к выводу, что Нин–дада, хотя и не сообщила властям о совершённом преступлении, всё же не была соучастницей.

Это решение собрания граждан Ниппура, по–видимому, было широко известно в царстве Ур–Нинурты, в особенности в среде юристов. Тот факт, что до нас дошли две копии этого судебного отчёта, означает, что он имел силу юридического прецедента, по поводу которого велись дискуссии и который следовало сохранить в памяти. О том, что это дело принадлежало к числу сложных, свидетельствует то обстоятельство, что приговор вынес не сам Ур–Нинурта, не судьи его столицы, а граждане Ниппура.

Но, может возразить внимательный читатель, дело происходило в годы царствования Ур–Нинурты, около 1900 г. до н. э., через сто лет после крушения государства Шумер (Ур–Нинурта был шестым правителем династии Иссина). Что общего имеют со всем этим шумерские законы и обычаи? И при чём здесь шумерский гимн богине Нанше, фрагменты которого помещены в начале этой главы?

Ответим последовательно на все вопросы. Во–первых, приведённый нами юридический документ составлен на шумерском языке. Во–вторых, шумерские законы и обычаи легли в основу законодательства цивилизаций, которые на протяжении последующих тысячелетий возникали в Месопотамии. И хотя ко времени царствования Ур–Нинурты государство Шумер перестало существовать, хотя численность шумерского населения быстро сокращалась, так как страну заселяли семитские народы, традиция шумерского законодательства и судопроизводства (как и вся шумерская цивилизация в целом, созданная на протяжении тысячелетней истории Шумера) оставалась прочной и нерушимой. Пройти мимо всего этого завоеватели не могли. Семитские правители страны, стремившиеся при помощи законодательных актов укрепить свою власть над завоёванными территориями, копировали шумерские законы, лишь немного изменяя их. Передавая дело об убийстве на рассмотрение собрания граждан Ниппура, царь Ур–Нинурта, несомненно, следовал шумерской традиции, ибо, как считает Якобсен, «в случаях серьёзных преступлений функции суда выполняло собрание граждан, которое выносило смертный приговор или осуждало преступника на изгнание». Тот факт, что шумерские законы бережно сохранялись и выполнялись, косвенным образом свидетельствует об их точности, чёткости, ясности и устойчивости. В настоящее время учёными обнаружены и прямые подтверждения этому. Исследователи давно предполагали, что, коль скоро в Шумере в эпоху третьей династии Ура существовала достаточно совершенная система судопроизводства, должны были существовать писаные, чётко сформулированные и обязательные как для судей, так и для граждан законы. Постепенно, по мере ознакомления с шумерскими письменными документами, учёные всё больше убеждались, что прославленный царь Хаммурапи, диоритовая стела которого с высеченными на ней законами была раскопана в 1902 г. в руинах города Сузы, не был первым законодателем в истории человечества. Существовали какие–то образцы, которые он усовершенствовал и приспособил к новым условиям, к потребностям своего времени, традициям и обычаям своего народа. Однако всё это были не более чем догадки, домыслы, тогда как стела Хаммурапи существовала реально.

Между тем через двенадцать лет после находки стелы Хаммурапи археологи наткнулись на фрагменты более древнего, написанного по–шумерски свода законов. Археологическая экспедиция 1947 г. обнаружила недостающие части этого документа, оказавшегося сводом законов царя Липит–Иштара из династии Иссина. Таким образом, история законодательства была отодвинута на 150 лет назад. В 1948 г. исследователи нашли аккадский свод законов из Эшнунны, который был на несколько десятилетий старше кодекса Липит–Иштара. 1952 год принёс новое открытие.

 

Кодекс царя Ур–Намму

Удивительными бывают порой судьбы археологических открытий. В 1902 г. весь мир был потрясён находкой французского археолога М. Жеке. Участник экспедиции де Моргана, проводившей археологические изыскания в Сузах, Жеке обнаружил более чем двухметровую плиту из чёрного диорита, так называемую стелу Хаммурапи. А года за два до этого в руинах Ниппура экспедицией Пенсильванского университета были найдены два скромных обломка глиняной таблички, которые не привлекли к себе особого внимания и благополучно отправились в Музей Древнего Востока в Стамбуле, где лежали в коробке вместе с множеством других табличек. Через какое–то время хранитель стамбульского музея Ф. Р. Краус обнаружил эти два обломка шумерской таблички и, соединив оба фрагмента, занёс их в каталог Ниппурской коллекции под номером 3191. Тогда же Краус определил, что табличка содержит текст законов. Прошло много лет. И вот в 1952 г. Крамер, работавший в стамбульском музее, получает письмо от Крауса, который уже вернулся на родину. В письме содержится совет обратить внимание на табличку под номером 3191. После этого наступили дни кропотливого, напряжённого труда по расшифровке сильно повреждённого, почти непонятного текста. Усилия учёного не пропали даром: табличка оказалась копией свода законов основателя третьей династии Ура — царя Ур–Намму.

Ур–Намму царствовал приблизительно в 2112 ? — 2094 гг. до н. э. Таким образом, кодекс Ур–Намму, древнейший из обнаруженных в настоящее время сводов законов, был составлен на три с половиной столетия раньше, чем кодекс царя Хаммурапи.

Ур–Намму своими законами «установил в стране справедливость, искоренил беспорядок и беззаконие». Он заботился о том, чтобы «сирота не становился жертвой богача, вдова — жертвой сильного». Так говорится в введении к кодексу, из которого удалось прочесть всего пять статей. Приведём три из них:

«Если [человек человеку орудием] его руку или ногу повредит, 10 сиклей серебра он должен заплатить» (§ 16).

«Если человек человеку орудием кость… перебил 1 мину серебра он должен заплатить» (§ 17).

«Если человек человеку орудием повредил лицо (?) 2/3 мины серебра он должен заплатить» (§ 18).

Не будем вдаваться в подробный анализ законов Ур–Намму, оставим это специалистам — историкам и юристам.

Поговорим об Ур–Намму, который, если верить его надписям, «дал засиять справедливым законам», «сделал постоянными судебные решения». По мнению исследователей, свод законов Ур–Намму, форма, в которой он был составлен, послужили образцом для позднейших законодателей. Интересно, что на так называемой стеле Ур–Намму, хранящейся в университетском музее в Филадельфии, изображён бог Нанна, передающий какой–то предмет своему наместнику на земле. К сожалению определить, что именно Нанна вручает царю, невозможно, но эта сцена напоминает изображённую на стеле Хаммурапи, которому бог Шамаш вручает символы власти и даёт право устанавливать законы. Не проявилось ли и здесь стремление следовать традиции?

Восстановить свод законов Ур–Намму в полном объёме пока не удалось, большая часть текста разрушена. Из 370 строк, составлявших, как полагают исследователи, полный текст свода законов Ур–Намму, расшифровать удалось лишь 90. По вопросу об общем числе статей в своде Ур–Намму мнения учёных разошлись. Существует предположение, что в нашем распоряжении имеется лишь первая табличка из двух или более, составлявших полный текст кодекса. Всё это усложняет задачу, стоящую перед исследователями законодательной деятельности Ур–Намму. Однако кое–что всё–таки удалось прояснить. Так, известно, что первая статья касалась вопросов, связанных с посадками — скорее всего речь шла о деревьях; пятая была посвящена распределению воды в ирригационных каналах (а может быть, умышленному или неумышленному затоплению чужого поля); в девятой статье рассматривался вопрос о колдовстве. Всё это, однако, фрагменты; на их основании можно строить сколько угодно догадок, но истину установить трудно. Зато три статьи, которые мы привели выше, сохранились полностью и являются бесценным материалом для выводов и сопоставлений.

Интересно отметить, что законы Ур–Намму отличаются от законов Хаммурапи. Шумеры не знали и не применяли принципа «око за око, зуб за зуб» — он был им чужд. В ту отдалённую эпоху существовало более гуманное и справедливое право, требовавшее не телесного наказания, а денежного штрафа, возмещения за причинённый кому–либо ущерб. Разумеется, в основе этого, с нашей точки зрения более справедливого, законодательства лежали прежде всего социально–экономические условия. Это так. Но не сыграл ли здесь известную роль унаследованный от предшествующих поколений, уходящий корнями в глубь веков «инстинкт справедливости», который возник из чувства общности людей, преданных одним богам и служащих одному правителю? Это следует принимать во внимание, говоря о мягкости и «прогрессивности» законов Ур–Намму. Кодекс Ур–Намму — одна из глав затерявшейся во мраке тысячелетий истории шумерского законодательства, промежуточное звено между установлениями древнейших законодателей и кодексами позднейших правителей, таких, как Липит–Иштар и Хаммурапи.

Царь Ур–Намму, как и его последователи в области законодательства, не был оригинален в формулировке своих законов. Провозглашённые им принципы были основаны на традиционном праве, которое действовало на протяжении многих поколений и опиралось на древнейшие обычаи и прецеденты, каковыми являлись судебные постановления, принятые в годы правления древнейших династий. И во вступлении, где Ур–Намму сообщает о своих победах над врагами, о своей приверженности к справедливости и о стремлении к всеобщему благу, он тоже не оригинален.

Вернёмся на триста лет назад. Мы в Лагаше. Идёт 2350 год до н. э. После периода процветания и славы, когда правители этого города–государства властвовали над всем Шумером, наступили тяжёлые времена. Властолюбивые, рвущиеся к новым завоеваниям, ненасытные правители Лагаша довели своих подданных до полной нищеты. Подати растут, налоги увеличиваются, никто не уверен в завтрашнем дне. Богачи притесняют бедняков. У сборщиков налогов слишком длинные и цепкие руки. Всё, даже богатства храмов, захвачено царями. И тогда (как пишет автор уже известной нам надписи)

…Когда бог Нингирсу, витязь бога Энлиля, Уруинимгине царство Лагаша передал… власть его установил. Божественные решения прежние он [т. е. Уруинимгина] к ним [т. е. людям] приложил, слово, которое царь его Нингирсу ему сказал, он установил.

Первый царь–реформатор в истории человечества, Уруинимгина, «восстановил свободу» и силой установленных им законов сделал так, что ни один «жрец снабжения в сад матери бедняка не вхаживал», сделал так, что, если «сын бедняка закинет сеть, никто не заберёт его рыбу».

Он приказал детей Лагаша от… грабежа, убийства, разрушения дома освободить (букв, «очистить»), право их создал. Чтобы сирота [и] вдова мужу, силу имеющему, не предавались, с богом Нингирсу Уруинимгина слово это установил.

Как много общего в этих словах со словами вступления к кодексу Ур–Намму! И хотя у нас нет прямых оснований считать, что Уруинимгина из Лагаша составил свод законов, мы можем с полным правом утверждать, что он был законодателем и поборником справедливости, и притом скорее всего первым в истории Шумера.

На основании прочитанных документов — надписей царей, мифов, эпических сказаний и пр. — создаётся впечатление о шумерах как о народе, приверженном правде, добру и справедливости, истине и добродетели, закону и порядку и осуждающем всё, что этому противоречит. Это, правда, проявлялось не столько в их повседневном поведении, о котором мы, по существу, не так уж много знаем, сколько в официальных декларациях царей, настойчиво подчёркивавших тот факт, что именно они устанавливают законы, укрепляют порядок, согласие и справедливость в стране, защищают слабых от притеснений сильных, бедных от произвола богатых, искореняют преступников, воров и угнетателей. Приведённые выше фрагменты гимна Нанше (текст этого документа, давно уже найденного в Ниппуре, был составлен на основании девятнадцати табличек и фрагментов и прочитан лишь в 1951 г.) выдвигают эту богиню в число главных богов древнего Шумера. Она изображена в этом гимне как покровительница слабых, утешительница вдов и сирот, защитница обездоленных. Более того, в её власти «превратить сильных в слабых». А это могут только главнейшие боги. Законодательная деятельность правителей Лагаша, которому покровительствовала богиня Нанше, была особенно активной и распространяла своё влияние на другие города Шумера.

Итак, шумерские цари были владыками, законодателями и судьями. О том, что в далёком прошлом правитель Шумера выполнял и функции судьи, свидетельствуют мифы — самые древние документы. В них, например, бог войны и охоты, сын Энлиля Нинурта, именуется «судьёй». В мифах обиженные приходят с жалобами к правителю, который должен помочь восстановить справедливость. В одном из мифов говорится:

В другом мифе Нинурта, празднуя победу над злым демоном Асагом, «судит» те силы, которые помогали Асагу, и тем самым упрочивает своё положение «судьи». В роли «судей» выступают и Уту, и другие божества–покровители различных шумерских городов.

Однако оставим небеса и мифы и вернёмся на землю в ту эпоху, когда число подданных шумерских царей возросло и круг их обязанностей расширился настолько, что они уже не могли выполнять функции судей.

Шумеры уважали и чтили традицию. Они неохотно меняли однажды установленное и были убеждены, что созданная ими на протяжении тысячелетней истории цивилизация существовала вечно в неизменной, ниспосланной богами форме. Не будем оспаривать наивных представлений шумеров о ходе истории. Но не согласиться с ними — и не столько с ними, сколько со специалистами–шумерологами — относительно того, что известные по документам последних веков III тысячелетия обычаи основаны на уходящей в глубь столетий традиции, мы не можем. То же следует сказать о законодательстве и судопроизводстве.

Итак, верховным судьёй в городах–государствах Шумера был царь. И хотя правители теперь практически не вершили суд, а судебный процесс от имени энси согласно традиции и действующим законам вели специально назначенные для этого судьи, в определённых случаях без санкции энси приговор не мог быть исполнен. Например, как явствует из текстов, относящихся ко времени царствования Уруи–нимгины, правители города Лагаша постановили, что решение о разводе может войти в силу только после утверждения его царём или его наместником. Такая традиция существовала в некоторых городах, в случаях продажи свободного человека в рабство.

Приговор, вынесенный или утверждённый энси или царём, считался окончательным и обсуждению не подлежал. В одной из надписей Гудеа говорится: «Месть и проклятие богов обрушатся на того, кто осмелится нарушить приговор владыки». Среди многочисленных судебных документов эпохи третьей династии Ура, когда система судопроизводства достигла наивысшего развития, попадаются судебные протоколы с пометкой: «Судебное постановление утверждено царём».

 

Благодаря судебному архиву в Лагаше

Обнаруженные в Лагаше судебные документы представляют собой бесценный материал не только для юристов, но и для социологов, историков, этнографов. Знаменитый «Холм табличек» оказался неисчерпаемой сокровищницей текстов самого разнообразного содержания, в том числе судебных протоколов и приговоров. По–видимому, в Лагаше находился судебный архив — хранилище этих документов. Архивное дело тоже имело в Шумере длительную и славную традицию. Протоколы и документы, приведённые в порядок и систематизированные, были сложены не как придётся, а в определённой последовательности, согласно установившемуся обычаю. При раскопках обнаружены не только юридические документы, но и, как бы мы их сейчас назвали, «картотеки», содержавшие перечни документов, расположенных в соответствии с датами их написания.

Судебные протоколы и тексты приговоров, как правило, начинались словом «дитилла», что означает «решённое дело», «окончательный приговор». Этот термин, известный нам главным образом по документам эпохи третьей династии Ура, несомненно, существовал много раньше. Скорее всего, он использовался уже в глубокой древности. Традиция сохранила его надолго: это шумерское слово, написанное по–аккадски, мы встречаем в табличке эпохи Нарам–Суэна.

Первый шумерский судебный документ, начинающийся словом «дитилла», был прочитан, переведён и опубликован в 1900 г. Ж.–В. Шейлем. Три года спустя одиннадцать подобных текстов опубликовал Ш. Виролан. Сейчас в нашем распоряжении имеется перевод нескольких сотен таких табличек, что в большой степени является заслугой немецкого учёного А. Фалькенштейна.

Большинство известных судебных текстов было обнаружено в Лагаше, хотя дела, о которых в них идёт речь, слушались не только в этом городе, но и в ряде других шумерских городов и селений. Почти все известные «дитилла» восходят к эпохе третьей династии Ура. Фалькенштейн обратил внимание на непонятную, но любопытную деталь: тексты, относящиеся ко времени царя Ур–Намму или к первым двадцати годам правления его сына Шульги, встречаются крайне редко. Это касается не только судебных документов, но и хозяйственных. Последние годы правления Шульги, время царствования Амар–Зуэна, Шу–Суэна и первые три года правления Ибби–Суэна оставили большое количество табличек. Затем число документов, как судебных, так и хозяйственных, резко сокращается. Едва ли можно предположить внезапную и кратковременную вспышку увлечения документацией, которая сменилась падением интереса шумеров к этому делу. Ряд исследователей считают, что археологам и историкам предстоит искать другие архивы. Но где? Коллекция судебных документов Лагаша была раскопана в 1894 г. в южной части так называемого «Холма табличек» (там же хранились и административные документы, относящиеся ко времени правления этой династии), т. е. в том месте, где находилась канцелярия энси. Хранившиеся здесь документы касались городов «провинции» Лагаш. Вполне возможно, что существуют другие архивы, которые ждут своих исследователей.

Согласно табличкам из Лагаша, судебные процессы вели профессиональные судьи — один, два, а то и три или четыре. Сохранился документ, в котором названы имена семи судей, принимавших участие в судебном разбирательстве. Чаще всего в протоколах упоминается имя губернатора города — энси и всегда — машкима. В чём заключались функции машкима, не вполне ясно. Это не было профессией, потому что, как сообщают таблички, в роли машкима выступает то виночерпий, то солдат, то носильщик трона божества, то писец, то музыкант. Как правило, машкимы принадлежали к высшим социальным слоям. По мнению некоторых исследователей, они назначались в случае надобности царём, энси, наместником (иногда губернатором) для ведения предварительного следствия. Другие учёные полагают, что машкимы являлись своеобразными «общественными посредниками», пытавшимися согласно воле правителя или его уполномоченного уладить дело полюбовно. По–видимому, в зависимости от обстоятельств и характера дела машкимы выступали то в той, то в другой роли.

Предполагают, что истец подавал свою жалобу машкиму. Если полюбовно решить спор не удавалось или дело оказывалось слишком запутанным и серьёзным, его передавали в суд, профессиональным судьям — дику. В день судеб ного разбирательства вызывались истец и ответчик, а также свидетели, дававшие показания под присягой, «во имя царя». Состав суда, как бы мы теперь сказали, не был постоянным. Количество дику зависело от социального положения сторон, от важности дела и от каких–то ещё неясных для нас факторов. Известен случай, когда судебная коллегия состояла из семи человек. В этом деле в качестве ответчика выступал чиновник по имени Уршага, одолживший огромную по тем временам сумму денег — 100,5 сикля серебра. Уршага пообещал своему кредитору Наммаху отдать своего раба и его семью, но недоделал этого, заявив, что подобного уговора между ними не было. Наммах выиграл этот процесс.

При вынесении приговора судьи либо опирались на действующие юридические постановления, либо основывались на прецедентах. После того как приговор был записан, ни судья, ни судейская коллегия не вправе были его изменить. В противном случае им грозила отставка. В небольших поселениях, если дело разбиралось машкимом или судебной коллегией, состоявшей из простых чиновников, осуждённый имел право апеллировать к высшей инстанции, кроме тех случаев, когда решение суда было утверждено царём.

За исполнением судебного решения — виновный чаще всего приговаривался либо к денежному штрафу, либо к полной или частичной конфискации имущества — следил судья. Исполнителями были чиновники, функции которых напоминали функции полицейских.

Шумерские судебные протоколы представляют огромный интерес для учёных и любителей истории, но их прочтение, даже если текст сохранился хорошо и переведён точно, связано сегодня с большими трудностями. Дело в том, что эти документы составлены в предельно лаконичной форме. Современному читателю хотелось бы увидеть в них нечто большее, чем сухая констатация фактов при полном отсутствии каких–либо деталей или подробностей ведения процесса. Что же касается древних шумеров, то для них смысл этих документов был абсолютно ясен и не вызывал ни малейших сомнений. Так мы сегодня читаем какое–нибудь коротенькое сообщение в газете.

Шумерский протокол судебного заседания, как правило, составлялся следующим образом: вначале давалась информация о том, что послужило причиной возбуждения судебного дела, затем излагалось содержание жалобы истца и давалась характеристика судебного дела, после этого шли показания или присяга сторон и, наконец, перечислялись имена судей, машкима, энси; заканчивался документ датой судебного разбирательства.

Теперь, когда мы представляем себе в общих чертах особенности шумерского законодательства и правосудия, мы можем поговорить о шумерской судебной практике и о делах, подвергавшихся судебному разбирательству. Начнём с дел, протоколы которых начинаются словом «дитилла». Сюда относятся дела, связанные с семейными отношениями — браком, усыновлением, разводом, обеспечением жены, расходами по разводу, нарушением супружеской верности, а также куплей–продажей, ссудами, подарками, освобождением детей рабов, выкупом или освобождением «условно свободных» и т. п.

Но сначала несколько общих замечаний о том, что представляла собой шумерская семья. Главой семьи считался отец, чьё слово имело решающее значение. Отцовская власть была миниатюрной копией власти царя или энси, а возможно, она отражала отношения между богами и их подданными. Как в семье бога, так и в семье человека мать имела большой вес. Шумерские семьи не были особенно велики: в среднем двое–четверо детей. В актах раздела имущества редко фигурирует больше шести наследников. Шумеры любили детей. Заботиться о них они считали своей святой обязанностью и продолжали выполнять её даже тогда, когда ребёнок превращался в подростка (вспомним наставления писца своему непутёвому сыну). На особом положении находились жрицы. Если жрецы могли обзаводиться детьми, то жрицы, обязанные радовать своей любовью мужчин, были лишены такой возможности. Им приходилось бросать своих детей. Случалось, что младенцев оставляли в корзинах на берегах рек или прямо на воде. Опираясь на легенду, связанную с рождением основателя династии Аккада Саргона, которого якобы нашли в корзине, исследователи сделали вывод, что его мать была жрицей. Но не только жрицам приходилось расставаться со своими детьми. Так же поступали и бедняки, не имевшие средств на содержание ребёнка. Люди, нашедшие ребёнка, могли усыновить его. Юридически подтверждённое усыновление обязывало ребёнка впоследствии заботиться о приёмных родителях.

 

Браки и разводы

Вопрос о вступлении молодых людей в брак решался их родителями. Они давали совет, а чаще просто выбирали невесту для сына или жениха для дочери. Если две семьи желали породниться, обряд бракосочетания совершался, когда дети были ещё совсем маленькими. О том, что часто к браку относились как к выгодной для обеих сторон сделке, говорят многочисленные официальные брачные контракты, супружеские соглашения и т. п.

Дитилла. Нинмар, сын Лу–Нанны, явился и сделал следующее заявление: «Во имя царя, Лудингирра, сын Гузани, должен жениться на моей дочери Дам–Гуле». Арад, сын Урламмы, и Уршид, сын Лу–Нанны, принесли присягу. Лудингирра женился на Дам–Гуле. Нинмар явился вторично и сделал следующее заявление: «Во имя царя. Мой сын Шибкини должен жениться на Нинзагзу, дочери Гузани». Они воззвали к имени богини Нинмах и [к имени] царя и подтвердили положение вещей. Шибкини, пастух, женился на Нинзагзу.

Так две семьи заключили соглашение, и в результате этого союза произошло весьма важное для них объединение имущества.

А вот типичный образчик брачного контракта, завершающегося принесением присяги перед судьями. Документ относится к шестому году царствования Шульги:

Дитилла. На Шашунигин, дочери Уршехегины, пастуха волов, Урнанше, сын Башишараги, женился. Перед судьями надлежащую присягу во имя царя они принесли. Уригалима, сын Суму, был [при этом] судебным исполнителем. Лу–Шара, Ур–Сатарана [и] Лудингирра были судьями в этом [деле]. Год, когда Шу–Суэн, царь Ура, большую стелу для Энлиля [и] Нинлиль воздвиг.

Хотя, как правило, решающее слово в вопросе о браке принадлежало родителям, которые руководствовались материальными соображениями и желанием обеспечить будущее своих детей, случались и браки по любви, когда молодые люди сами выбирали себе спутника или спутницу жизни. В этом убеждают шумерские пословицы. Например: «Женись на девушке, которая тебе приглянулась», — говорит мать сыну. О том, что юноша мог жениться по собственному выбору, говорит поучение отца, который не советует сыну брать в жёны жрицу.

Заключение брачного контракта родителями жениха и невесты налагало на последних определённые обязательства, и, если одна из сторон их нарушала, дело передавалось в суд, который либо принуждал строптивого к выполнению договора, либо назначал компенсацию в пользу потерпевшего.

Так, Гемелама, женщина ловкая и энергичная, подала в третьем году царствования Шу–Суэна жалобу на Лу–Нингирсу, который отказался выполнить свои обязательства по отношению к её дочери и стать её зятем. Однако её ждала неудача, так как свидетели показали, что отец Лу–Нингирсу был уже связан брачным договором с другим человеком, Лугудеа, на чьей дочери должен был жениться его сын. Суд счёл жалобу Гемеламы необоснованной и постановил, чтобы женой Лу–Нингирсу стала не дочь Гемеламы, а дочь Лугудеа.

Иначе закончилось дело, которое рассмотрела та же коллегия судей два года спустя.

Отец жениха, нарушив взятое на себя обязательство, женил своего сына на другой. Суд счёл прежнюю невесту пострадавшей и назначил ей большую компенсацию.

Таким образом, шумерское законодательство, касавшееся семейных отношений, было достаточно либеральным и вместе с тем решительно становилось на защиту прав личности независимо от пола пострадавшего.

К концу III тысячелетия нормой был моногамный брак, где муж и жена были почти равноправными партнёрами. Почти — потому что, например, при отказе жениха от вступления в брак он возвращал полученные при помолвке подарки и терял те деньги, которые были выплачены отцу невесты при помолвке. Если же разрыв происходил по инициативе невесты или её родителей, отвергнутый жених получал от них вдвое большую компенсацию.

Когда девушка выходила замуж и вступала «в дом мужа», она приносила с собой приданое. Оно оставалось её собственностью, перед смертью она по своему усмотрению делила его между детьми. Если умирала бездетная женщина, часть принадлежавшего ей имущества возвращалась её отцу.

Не все браки оказывались счастливыми. Как говорилось в шумерской пословице:

Счастье — в женитьбе, а подумав — в разводе.

Среди судебных документов немало текстов, посвящённых бракоразводным делам. Удовлетворяя иск о разводе, суд назначал пострадавшей стороне денежную компенсацию. Иногда суд лишь утверждал полюбовное соглашение расстающихся супругов, иногда обязывал неподатливого мужа выплатить компенсацию, а иногда…

Дитилла. Лу–Уту, сын Нибабы, отослал от себя Геме–Энлиль. Геме–Энлиль предстала [перед ним и] сказала ему: «Клянусь царём! Дай мне –?– сиклей серебра, и я не буду подавать на тебя жалобу». Лу–Уту Юсиклей серебра выплатил, [о чём] Дугеду [и] Унила, земледелец, присягу принесли…

То, что в этом документе нет судебного постановления, означает, что жалоба жены, согласившейся на полюбовное решение спора и принявшей деньги, была отклонена.

Согласно тексту другого судебного протокола, муж имел право прогнать от себя жену, не выполнявшую своих супружеских обязанностей:

Дитилла. Лу–Баба, сын Элаля, прогнал Нинмизи, дочь Лугальтиды, пастуха. В том, что Элаль сказал Лугальтиде: «Твоя дочь должна выйти замуж за моего сына» — и что Нинмизи тем не менее в качестве его жены на его [Лу–Бабы] ложе не пришла, поклялся Лу–Баба. Ур–Баба [был при этом] судебным исполнителем. Энси был Урлама.

Нинмизи не была присуждена компенсация, поскольку её несостоявшийся муж заявил под присягой, что она не выполняла своих супружеских обязанностей.

В древнейшие времена измена жены, возможно, не считалась слишком большим проступком. Может быть, играла роль свобода, которой пользовалась женщина до вступления в брак. Девушки в древнем Шумере, как и юноши, могли свободно выбирать себе партнёров. Лишь к концу III тысячелетия (не исключено, что это произошло под влиянием семитских народов) неверность жены стала рассматриваться как преступление; её ждала смертная казнь через утопление. Другие же традиционные права и привилегии женщин продолжали сохраняться. Так, женщины могли руководить собственными предприятиями (знаменитая легендарная царица Ку–Баба была корчмаркой; собственные дела вели жёны правителей Лагаша), имели власть над детьми. Специальная оговорка в брачном контракте могла оградить жену от кредиторов мужа, с которыми он вёл дела до вступления в брак. Без согласия жены муж не мог распоряжаться её имуществом. Но вместе с тем оба супруга в одинаковой степени несли ответственность по тем обязательствам, которые взяли на себя, будучи супругами. У жены могли быть собственные рабы, не подчинявшиеся мужу. Если в доме не было взрослого сына, жена в отсутствие мужа распоряжалась их общим имуществом.

После смерти мужа жена получала свою часть наследства, которое делилось поровну между нею и детьми. Если же в семье был один сын, почему–либо лишённый отцом наследства или утративший право участвовать в дележе отцовского состояния, жена становилась единственной наследницей всего имущества. Один из судебных документов рассказывает именно о таком случае. Вдова некоего Кагины, претендовавшая на часть наследства своего покойного свёкра по имени Калла, подала жалобу в суд. Свидетели показали под присягой, что, во–первых, Калла назначил своей единственной наследницей жену, а во–вторых, сноха Каллы не жила в доме свёкра. Это означало, что Кагина, сын Каллы, вошёл в дом истицы в качестве «мужа дочери–наследницы». Тем самым он стал наследником не отца, а тестя, и его жена не имела права требовать своей доли наследства, оставленного Каллой. Здесь снова перед нами предписание, строго регламентирующее право собственности, охраняющее имущество семьи от дробления, а наследство — от незаконных претендентов.

Вдова имела право снова выйти замуж, но в этом случае она лишалась своей доли наследства покойного мужа. Её часть наследства доставалась детям от первого брака.

Таким образом, шумерское законодательство в какой–то мере ограничивало власть мужа над женой. Зато дети целиком находились во власти родителей. Отец и мать могли лишить наследства сына или дочь, могли проклясть своего ребёнка, выгнать его из города, продать в рабство. В судебном архиве Лагаша обнаружен документ о продаже матерью дочери:

Дитилла. Этамузу, дочь Лу–Уту, Уршугаламма, повар, купил за четыре с половиной сикля серебра от Ату, супруги Лу–Уту. Этамузу заявила Уршугаламме: «Я не являюсь твоей рабой». В том, что Уршугаламма Этамузу купил и цену за неё честно уплатил, Ур–Баба, садовник, и Игитур являются свидетелями. Ату, её мать, перед Алламу [судьёй] и Луэбгаллой [судьёй] подтвердила, что Уршугаламма дочь её, Этамузу, у неё купил.

Отец мог продать в рабство не только детей, он мог, если только это не было чётко оговорено в брачном контракте, при определённых обстоятельствах продать свою жену или передать её кредитору на три года в качестве уплаты за невозвращённый долг.

В то время как жена должна была сохранять супружескую верность, муж имел право заводить себе наложниц. Этот обычай, по–видимому, вёл начало от тех времён, когда в интересах общества мужчине вменялось в обязанность оставлять после себя как можно более многочисленное потомство. Таким образом, институт наложниц первоначально возник на основе определённых общественных потребностей, а не как привилегия мужчин. Надо сказать, что присутствие в доме наложниц доставляло мужчинам немало хлопот.

Если жена оказывалась бесплодной, муж мог отослать её в дом родителей вместе с приданым и назначенной судом денежной компенсацией. Если же отец жены, предвидя такую возможность, оговорил в брачном контракте получение развода сложными для выполнения условиями, муж мог, не разводясь, взять в дом вторую жену. Новая жена, невзирая на то что брак был официально оформлен, не получала равных прав с первой. Муж нёс полную ответственность за обеспечение первой жены и охранял её привилегии. Новая жена должна была прислуживать первой, «мыть ей ноги и носить её стул в храм». Случалось, что новая жена приходила в дом с разрешения первой. В этом случае заключалось соглашение, подобное тому, какое составила одна шумерская супружеская пара на пятом году царствования Шу–Суэна:

Дитилла. Лаллагула, дочь Эли, жреца гуда, вдова, вышла замуж за Уригалиму, сына Лугальигихуша, жреца гуда. Лаллагулу, которую [позднее] поразил демон Асаг, обратилась поэтому к Уригалиме [и] сказала: «Женись на Геме–Бабе, дочери Луказаля, жреца гуда, а я должна получать причитающиеся мне ячмень и шерсть». Он перед судьями поклялся именем царя не нарушать [этого договора]… [здесь отсутствуют три строки] мину шерсти Уригалима обязан будет давать Лаллагуле [в течение всей её жизни]. Урлама, сын Каллы, [был при этом] судебным исполнителем…

Иначе говоря, Лаллагула, заболев какой–то болезнью, по–видимому женской, посоветовала мужу взять новую жену. При этом он должен был обеспечивать свою прежнюю жену всем необходимым в течение всей её жизни. Уригалима согласился и поклялся перед судьями, что не нарушит обещания. В этом судебном постановлении учёные видят образец, на основе которого Хаммурапи сформулировал 148–ю статью своего кодекса: «Если человек взял жену — а её схватила проказа (?) — и он захочет взять другую, (то) он может взять, но свою жену, которую схватила проказа (?), он не должен оставить, она может жить в его доме, который он построил, и, пока она жива, он должен её содержать».

Легко представить себе атмосферу такого дома с двумя жёнами. И первой жене, и мужу двух женщин жилось, по–видимому, не очень сладко. В итоге в Шумере утвердился обычай вместо новой жены брать наложницу. Наложницу могла найти сама жена, например из числа своих рабынь. Интересно, что, родив ребёнка, эта женщина становилась свободной. Правда, это не касалось наложниц, взятых мужем из числа своих рабынь. «Наложница госпожи», родив ребёнка и став свободной, не получала, однако, таких же прав, какие имела законная жена. Если недавняя рабыня начинала слишком гордиться своим материнством, её прежняя госпожа могла снова продать её вместе с ребёнком, прогнать из дома и города или принудить своего мужа сделать это.

Описанный обычай был повсеместно распространён и узаконен. Об этом говорят не только шумерские клинописные таблички, но и тот факт, что он был принят у других народов. Так, в Библии содержится рассказ о том, как Сара, потеряв способность рожать Авраму детей, дала ему в качестве наложницы свою служанку Агарь. Вот что рассказывает об этом Книга Бытия:

Он вошёл к Агари, и она зачала. Увидев же, что зачала, она стала презирать госпожу свою. И сказала Сара Авраму: в обиде моей ты виновен; я отдала служанку мою в недро твоё; а она, увидев, что зачала, стала презирать меня; Господь пусть будет судьёю между мною и между тобою. Аврам сказал Саре: вот служанка твоя в твоих руках; делай с нею что тебе угодно. И Сара стала притеснять её, и она убежала от неё [Книга Бытия XVI, 4–6].

Муж, которому жена дала наложницу, не имел права приводить в дом ещё какую–либо женщину. Если же он это делал или если, взяв вторую жену, не заботился о первой, первая могла уйти из дома, забрав с собой всё своё имущество и потребовав через суд компенсацию.

Как мы уже говорили, все дети имели право наследовать имущество после своих родителей, а родители могли лишить наследства кого–либо из детей, разумеется если для этого имелись веские причины. Между братьями нередко возникали конфликты из–за наследства, что нашло отражение в пословице «Братья в гневе уничтожили наследство отца».

Согласно старинному обычаю, принятому, например, у древних иудеев, сын мог при жизни отца потребовать выделения своей доли наследства. В этом случае в суде оформлялся соответствующий документ и сын уже не мог претендовать на участие в дележе отцовского наследства после смерти отца, даже если состояние отца в результате каких–то удачных сделок существенно увеличилось. Приданое матери после её смерти также делилось между детьми.

Дочери, как правило, имели равные права наследования с сыновьями. Если девушка становилась жрицей, она получала свою часть наследства при жизни родителей.

Членами семьи являлись не только дети от законной жены, но и от наложницы, с той лишь разницей, что признание законных прав ребёнка наложницы зависело от воли отца. Однако признание отцовства ещё не ставило ребёнка наложницы в равное положение с детьми законной жены. Что касается приёмных детей, то закон стоял на страже их интересов. Усыновление, как мы уже говорили, было широко распространено в Шумере: в семью принимались и найденные дети, и дети, добровольно отданные бедняками. Составлявшийся в суде специальный документ гарантировал равные права приёмного ребёнка с остальными детьми в семье. Как рассказывает один из документов девятого года царствования Шу–Суэна, царский министр Ирнанна вёл процесс по делу о девочке, которую «взял на воспитание» некий Акалла. Поскольку Акалла умер, обязанность заботиться о ребёнке перешла к двум его дочерям. Однако те не пожелали выполнять свой долг. Родственники девочки подали жалобу в суд, и дочерям Акаллы пришлось заботиться о ребёнке.

Приёмный отец мог прогнать от себя усыновлённого ребёнка, но в этом случае последний имел право на часть движимого имущества отца. Если приёмный сын отказывался от своего второго отца или, найдя настоящих родителей, пытался вернуться к ним, его клеймили и продавали в рабство.

 

Уголовные дела

Наряду с рассмотренными выше будничными, бытовыми, до некоторой степени формальными делами шумерские суды занимались и уголовными преступлениями: кражами, мошенничествами, убийствами. Обратимся к этой «изнанке жизни», отображённой в судебных документах, в особенности в тех, интерпретация которых в связи с хорошей сохранностью текста оставляет минимальные возможности для каких–либо сомнений.

Итак, на восьмом году правления царя Амар–Зуэна (2038 г. до н. э.) человек по имени

Наннакиага, сын Лугальадды, донёс энси города… что его обворовали. Тот [энси] послал с ним Ур–Мами в качестве машкима. Наннакиага отвёл его к тому человеку, которого он подозревал в совершённом преступлении. Однако не было установлено, что это именно он совершил кражу…

Как много интересной информации содержится уже в первых коротких фразах этого документа! Мы узнаём, что жалоба была подана непосредственно энси, что назначенный правителем машким сам вёл следствие по этому делу, что следствие не обнаружило виновника кражи. В следующей, не приведённой здесь, сильно повреждённой части этой таблички говорится о том, что предполагаемый преступник предстал перед судом.

Трудно сказать, как обстояло дело в действительности: то ли машким при всём старании не сумел справиться со своей задачей, то ли обвинение было необоснованным. Текст второй половины таблички слишком повреждён, чтобы можно было строить какие–либо предположения. Мы помним, что машкимы выполняли функции судебных исполнителей, так сказать, «на общественных началах». Неудивительно, что ведение следствия могло представлять для них известные трудности. Не ставя под сомнение ни способностей, ни тем более честности Ур–Мами, мы тем не менее приведём протокол «процесса о ста восьмидесяти овцах», из которого следует, что в Шумере и среди машкимов встречались люди, нечистые на руку.

Это дело слушалось в городе Умма, на десятом месяце шестого года правления царя Шу–Суэна.

Некий Наба требовал, чтобы человек по имени Сула–лум вернул ему овец — предмет их длительного спора. В этой распре судебным исполнителем был некий Турамили. Дело ещё не было решено, когда Наба умер. Через какое–то время его сын подал жалобу губернатору, требуя, чтобы ему вернули отцовскую отару. Энси поручил ведение следствия другому. В ходе следствия Сулалум хитрил, утверждал, будто овец было не сто восемьдесят, а всего тридцать и что их куда–то угнал пастух. Вскоре выяснилось, что пятнадцати овцам «было позволено уйти» в отару Турамили. Последний же заявил, что эти овцы были его собственностью и что он только поручил Сулалуму пасти их. По–видимому, на этом следствие закончилось, и машким передал дело в суд. Свидетели, вызванные в суд в соответствии с шумерской судебной процедурой, дали показания, противоречившие и тому, что говорил Сулалум, и тому, что утверждал Турамили. По их словам, овцы принадлежали Набе.

Показания свидетелей подтвердили не только вину Сулалума, но и вину Турамили, который ещё при жизни Набы был посредником в этом споре. Судебное разбирательство установило, что машким Турамили подкуплен Сулалумом. Дальнейший текст повреждён, и приговор суда нам неизвестен. Несомненно одно: суд прежде всего определил меру наказания машкиму Турамили. Ему пришлось вернуть взятку в троекратном размере. Кому был вручён этот штраф, к сожалению, неизвестно.

Судебные протоколы из Лагаша рассказывают о процессах, связанных с кражей крупного рогатого скота, овец, а также различного имущества. Сохранился даже документ, рассказывающий о судебном разбирательстве по делу о краже лука. Все эти документы проливают свет не только на особенности шумерского судопроизводства, но и на повседневную жизнь и заботы древних шумеров. Шумерские юридические документы, как и другие письменные источники, рассказывают о том, что составляло богатство шумерского земледельца или скотовода, какие сельскохозяйственные культуры выращивали древние шумеры и какими владели профессиями. Возьмём для примера машкимов. На основании судебных протоколов установлено более десяти профессий, представители которых могли быть назначены машкимами. В их числе писцы, глашатаи, надсмотрщики, воины, музыканты, царские гонцы, виночерпии, носители трона божества и др. Судебные документы больше, чем какие–либо другие тексты, дают возможность судить о существовавших в Шумере социальных отношениях.

Не будем приписывать всем машкимам то, что мы узнали о продажном судебном исполнителе Турамили. Это лишь мелкий штрих, характеризующий обычаи древнего Шумера и показывающий несовершенство человеческой природы. Значительно более интересные и важные данные о том далёком времени мы находим в других судебных документах, в тех, где речь идёт о положении рабов в Шумере. Прежде чем мы перейдём к судебным протоколам, которые можно объединить под общим названием «дела о непризнании принадлежности раба его хозяину» — а дела эти заслуживают особого внимания, — обратимся к документу, к сожалению неполному, касающемуся «процесса о краже одежды»:

Дитилла. Лухувава, рабыня Ур–Бабы, лекаря, украла платье Бази, сына Шешшеш, однако потом вернула. «Лугальдурду, раб Бази, дал мне его», — сказала она. В том, что [он] не давал ей платье, Лугальдурду присягнул в храме Нинмара. Лухувава была отдана Базе, сыну Шешшеш, в качестве рабыни. Сигтуртур, жена Ур–Бабы, лекаря, и Гуахуш, [его] сын, находились в том месте, где был оглашён приговор [и где] была принесена присяга.

Содержание сохранившейся части этого документа не требует особых пояснений. Дело относилось к числу самых простых. Следует отметить любопытную деталь: рабыня была отдана пострадавшему в качестве компенсации. Очевидно, в Шумере хозяин нёс ответственность за проступки своих рабов. Интересно и то, что при разборе дела в суде присутствовали члены семьи владельца обвиняемой. Их присутствие, коль скоро этот факт отмечен в протоколе, по–видимому, объяснялось не простым любопытством. К сожалению, на основе одного этого документа трудно установить, как именно отвечали хозяева за проступки своих рабов.

 

Раба защищал закон

А теперь обратимся к судебным документам, которые явились предметом особенно пристального внимания юристов, историков и социологов.

Умер Куда, воин царской гвардии, по происхождению аморей. Когда закончилась траурная церемония — погребальный обряд и принесение жертвенных даров, в доме усопшего начали делить его имущество. Собрались все наследники и члены семьи того, кто ушёл «в страну без возврата». Пришёл и аморит по имени Урлама, царский гонец, которому правитель поручил проследить за дележом наследства. Ведь покойный был царским слугой, и при разделе его имущества следовало распределить между его сыновьями и обязанности отца по отношению к царю. Кроме того, нужно было определить, какую часть подати каждый из них будет выплачивать. Короче говоря, и подданные не должны быть в обиде, и дворец не должен пострадать. И тут выступил раб Ахума, который в присутствии царского посланца и всей семьи умершего заявил: «Я не раб». Ему не поверили, и Ахума был отдан одному из сыновей Куды — Урбагаре.

Это произошло в предпоследнем году правления царя Шульги. Ахума не смирился. Через шесть лет, в пятом году правления царя Амар–Зуэна, этот раб предстал перед судом. В судебных архивах города Лагаша сохранился следующий протокол судебного заседания:

Дитилла. Ахума, сын Лумарза, показал: «Я не раб Куды, царского воина». В том, что он был рабом Куды, в том, что при дележе имущества Куды между сыновьями куды этот раб достался Урбагаре, в том, что Ахума тогда заявил: «Я не раб Куды», однако хозяином этого раба стал Урбагара, — в этом присягнули Урлама, царский посланец, и Урбагара, сын Куды, царского воина. Ахума был закреплён за Урбагарой в качестве его раба… сын Аллы был при этом машкимом. Алламу, Луэбгала и Лудингирра были судьями на этом процессе. Год, когда вступил в должность верховный жрец богини Инанны.

Правда ли, что Ахума не был рабом, или он просто пытался освободиться от власти наследника Куды, трудно сказать. Во всяком случае, это был, по–видимому, человек сильной воли и большого упорства, потому что на пятом году царствования уже Шу–Суэна снова состоялся судебный процесс, в результате которого суд вынес следующее решение:

Дитилла. Ахума, раб Куды, царского воина, предстал перед судьями и заявил: «Я не раб». В том, что он три года прожил в доме Куды, в том, что после смерти Куды, пятнадцать лет назад он был отдан Урбагаре — в этом присягнул Сипакагина, сын Куды. В том, что Ахума при разделе имущества Куды заявил: «Я не раб», — в этом присягнул Урлама, царский посланец, который занимался разделом имущества Куды между его наследниками. Ахума, признанный рабом, был отдан Урбагаре, сыну Куды. Урсагуба, брат Ахумы, присутствовал при вынесении приговора. Урлама, сын Луму, был при том машкимом. Лушара, Луэбгала и Ур–Сатарана были судьями на этом процессе. Год после того года, когда были воздвигнуты стены Марту.

Какова была дальнейшая судьба Ахумы, выступил ли он ещё раз со своим сакраментальным заявлением: «Я не раб» — неизвестно. Пятнадцать лет длилась распря между рабом и его господином. Интересная деталь: раб в Шумере имел право обращаться в суд, подавать жалобу на своего хозяина! Триста лет спустя один из законов кодекса Хаммурапи (§ 282) устанавливал другой порядок; рабу, который отказывался от своего господина, отрезали ухо. Последующие поколения рабовладельцев вели всё более решительное наступление на права рабов, так что в Древнем Риме раб уже стал вещью, существом, лишённым каких–либо прав. Как далеки от этого шумерские законы, гуманность которых, пусть продиктованная экономическими соображениями, не подлежит сомнению.

Дело раба Ахумы не было чем–то исключительным. Об этом говорит множество табличек из судебных архивов в Лагаше. Так, раб Харнабубу предстал перед судом города Умма и, сославшись на то, что его отец был освобождён, отрицал право своего господина считать его своим рабом. На шестом году царствования Шу–Суэна некий Шешкала произнёс в суде уже знакомую нам сакраментальную фразу: «Я не раб Урсахарабабы». Приглашённые Урсахарабабой свидетели подтвердили под присягой, что Шешкала является сыном Урламы и что последний в качестве раба получал от управляющего хозяйством отца Урсахарабабы паёк в виде зерна и шерсти. На этом основании суд отклонил жалобу Шешкалы.

«В год после того года, когда был разрушен город Симурум», т. е. на четвёртом году правления царя Шу–Суэна, в городе Нина слушалось дело женщины по имени Папа, заявившей, что ни она, ни её дочь, ни некая Гемегигунна не являются рабынями своих хозяев. История этого процесса очень любопытна и заслуживает того, чтобы о ней рассказать. Из текста судебного протокола мы узнаём, что рыбак Урмеш обокрал рыбака по имени Шульги–лугаль. Совершив кражу, Урмеш бежал, пострадавшему же в виде компенсации были отданы в рабство жена, дочь и рабыня преступника. Это было совершено во имя закона и согласно решению суда. Между тем Шульги–лугаль, попав в затруднительное финансовое положение, взял у Лугалимаха и Лумагуры какую–то сумму денег под залог этих трёх женщин. Оба кредитора Шульги–лугаля, являвшиеся, в свою очередь, должниками некоего Лугула, решили отдать своему кредитору этих трёх женщин в качестве рабынь. Вот тут–то у Папы, по–видимому, лопнуло терпение. Это ли сыграло роль, или имелись какие–то другие причины, во всяком случае, Папа предстала перед судом, отрицая право Лугула на неё, её дочь и рабыню. Судебная коллегия из двух судей вызвала свидетелей. После выяснения обстоятельств, при которых три женщины попали в рабство, суд подтвердил право собственности на них Лугула.

На основе приведённых судебных документов может создаться впечатление, будто подобные жалобы рабов никогда не давали положительного результата. На самом деле это не так. На третьем году царствования Шу–Суэна четверо судей рассматривали сложное дело Урсагубы, которого считали своим рабом два брата — Лу–Баба и Лу–Нингирсу, сыновья человека по имени Ух. Суд установил, что Урсагуба когда–то действительно был рабом Уха, однако сыновья последнего освободили его, применив формулу: «Он должен быть признан сыном человека». Таким образом, сыновья Уха не только превратили раба в свободного человека, но и признали его внебрачным сыном своего отца. С момента произнесения приведённой формулы бывший раб получал право, так же как его братья, наследовать имущество их отца. По–видимому, сыновья Уха через какое–то время раскаялись в своём поступке, возможно, им стало жаль имущества, которое они должны были отдать своему сводному брату, но, как бы то ни было, процесс закончился не в их пользу. Свидетели подтвердили, что Урсагуба был освобождён. На основании этих показаний, данных под присягой, судьи признали Ур–сагубу и его детей людьми «свободными».

Что можно сказать о рабовладении и положении рабов в Шумере на основании судебных документов и других письменных памятников?

В начальный период истории Шумера рабы были немногочисленны и, как правило, принадлежали к этнически чуждым группам. С течением времени количество рабов растёт. Наряду с храмовыми и царскими рабами появляются рабы, принадлежащие частным лицам. Шумеры начали покупать рабов, которые считались «движимым имуществом», ещё до того, как возникла купля–продажа земли. Стоимость раба в эпоху господства аккадской династии не превышала стоимости рабочего скота — вола или осла. Рабовладелец распоряжался жизнью раба. Беглого раба после поимки заковывали в кандалы. С другой стороны, раб, необходимый в хозяйстве считался почти членом семьи. Хозяин заботился о его здоровье, т. е. работоспособности. Не следует забывать также о том, что иногда родители отдавали в рабство своих детей на какое–то время в качестве компенсации за неоплаченный долг. Хозяин нёс ответственность за жизнь и здоровье такого раба.

Документы конца III тысячелетия убедительно свидетельствуют о том, что раб в Шумере находился в лучшем положении, чем в других странах. Одно то, что раб мог пытаться изменить своё социальное положение или выступать против своего господина, говорит о многом. Вспомним ещё раз слова из «Гимна Гудеа»: в день праздника раб становился равным своему господину.

Многочисленные судебные протоколы свидетельствуют о том, что в древнем Шумере нередко совершались попытки нарушить закон. Например, отцы дважды продавали своих детей. В этих случаях решать вопрос о том, кому принадлежит раб, должен был суд. Так поступил некий Ур–Сатарана, продавший купцу Лушеде за 2,5 сикля серебра свою дочь Ишагу. Девушка прожила в доме Лушеды восемнадцать лет, как вдруг явился писец Намхани с требованием, чтобы ему выдали Ишагу так как он заплатил за неё её отцу. Суд установил, что Ур–Сатарана дважды продал свою дочь, вследствие чего «был признан преступником». К сожалению, мы не знаем, какое он понёс наказание.

 

Как они вершили правосудие

Существуют свидетельства того, что продать в рабство свободного человека можно было только с согласия правителя или его наместника. Это правило предположительно касалось только продажи родителями взрослых детей и не распространялось на случаи продажи малолетних.

Эту главу мы начали изложением процесса об убийстве, совершённом через сто лет после падения Шумера. Значит ли это, что в самом Шумере не было убийств или что такие дела не рассматривались в шумерских судах? Разумеется, нет. Однако сложилось так, что среди расшифрованных и опубликованных до настоящего времени табличек с протоколами судебных заседаний дел об убийствах очень мало. И всё же мы закончим наш рассказ о законодательстве, судопроизводстве и обычаях шумеров в эпоху третьей династии Ура описанием тех документов, в которых речь идёт об этом тягчайшем преступлении.

Перед нами документ, касающийся права собственности на раба в связи с совершившимся убийством:

Дитилла. То, что Кули, сын Ур–Эанны, убил Бабаму, музыканта, было установлено перед великим наместником. Поскольку и Кули был убит, его имущество, и его жена, и его дочь были переданы сыновьям Бабаму. Комиссаром при этом был Лугирсу. На пятый год жена и дочь Кули бежали от сыновей Бабаму, однако сыновья Бабаму их схватили. Потом они отрицали перед судьями то, что они являются рабынями. Лугирсу, судебный исполнитель великого наместника, дал свои пояснения. Жена и дочь Кули были отданы сыновьям Бабаму в качестве рабынь…

Первая часть протокола — изложение обстоятельств, предшествовавших событиям, которые явились предметом судебного разбирательства, — вызвала много споров среди учёных. Кули убил музыканта Бабаму и был убит сам. Как это следует понимать? Некоторые исследователи, например один из ведущих специалистов по судебным текстам, Б. Зигель, утверждают, что Кули был приговорён и казнён за совершённое им преступление. Другие, в частности А. Фалькенштейн, тщательно изучивший огромное количество протоколов из архивов Лагаша, отрицают возможность казни по приговору суда. Фалькенштейн и другие считают, что, если бы смерть Кули явилась результатом приведения в исполнение судебного приговора, это было бы оговорено в описываемом протоколе. Смерть Кули не явилась следствием совершённого им преступления. Поскольку преступник не мог сам рассчитаться за содеянное, сыновья убитого в качестве компенсации получили имущество умершего убийцы, а также его жену и дочь. Таким образом, правосудие восторжествовало. Нельзя предполагать здесь и кровавую месть со стороны семьи убитого: в этом случае имущество и семья убийцы не были бы отданы наследникам убитого.

Приведём ещё два документа, содержащие отголоски убийств, совершённых четыре тысячи лет назад. Из этих документов мы можем почерпнуть интересные сведения о процедуре дознания. В одном из сводных документов, содержащих краткое изложение нескольких протоколов расследований, проведённых властями в небольших селениях и переданных на рассмотрение судьи, читаем:

Сагиша, жена Лугальмеа, показала: «Урдумузида убил Лугальмеа, моего мужа». Урдумузида представил свидетелей, что он этого человека не убивал.

Из этого документа явствует, что шумерским законодателям было известно понятие «алиби». Жаль, что мы не знаем, чем закончилось это судебное разбирательство! Хотя можно не сомневаться, что, если свидетели Урдумузиды подтвердили под присягой невиновность обвиняемого, он не понёс наказания.

«Вещественное доказательство», «самооборона» — эти понятия также были известны шумерским законодателям. Об этом свидетельствует следующий фрагмент только что цитированного сводного документа:

Гузани убил Кали. Гузани был допрошен. Он показал: «Сначала Кали ударил меня вот этим крюком». Он доказал, что произошла словесная перебранка.

На основании этого краткого протокола предварительного следствия можно сделать следующие, весьма правдоподобные выводы: Гузани, по–видимому, продемонстрировал ведущему следствие машкиму крюк, которым его ударил убитый. Убийца не только представил вещественное доказательство, но и убедил следствие — по–видимому, с помощью свидетелей, — что его противник, раздражённый перебранкой, набросился на него, вследствие чего убийце пришлось обороняться.

«Судебная хроника» Лагаша — это расцвеченное всеми красками зеркало повседневной жизни шумеров эпохи третьей династии Ура. Она повествует о заботах и печалях, надеждах и неудачах, драмах и трагедиях людей, создавших четыре тысячи лет назад высокоорганизованное общество. Из постановлений и приговоров шумерских судей складывается мозаика человеческих судеб, они раскрывают перед нами интимнейшие и вместе с тем общечеловеческие проблемы, в них реализуются декларации богов и царей о справедливости и защите слабых, об охране порядка. Юридические документы древнего Шумера рассказывают нам о высоком уровне шумерской юрисдикции, об уважении к законности, о заботе об общественном порядке, при котором каждый человек имеет строго определённые обязанности и гарантированные права, на страже которых стоит государство. Покровительница правосудия богиня Нанше, которая могла «утешить сироту, утешить вдову, превратить сильного в слабого», имела все основания гордиться тем, как, исполняя волю великих и всемогущих богов, выполняя предписания царей, вершили суд шумерские судьи.