Человеку, побывавшему сегодня в Южном Ираке, в той его части, которую, словно две руки, с двух сторон обнимают Тигр и Евфрат, между 33 и 31 градусами северной широты, трудно поверить, что пять–шесть тысячелетий назад здесь был один из самых многолюдных и, как полагают, самый цивилизованный уголок нашей планеты. Сейчас эти места, пустынные, с бесчисленными топями и болотами в поймах рек, выглядят в высшей степени неприглядно. Солнце с безоблачного неба излучает зной; сильные ветры гонят тучи песка; скудные дожди выпадают редко; лишь на короткое время, весной, жёлто–бурая пустыня расцвечивается зеленью трав и яркой пестротой цветов. Угрюма эта земля. Однако именно здесь возник очаг цивилизации на земле — древнейшая из известных культур, древнейшее из открытых до сих пор государств.

 

Древнейшее население Двуречья

Данные археологии говорят о том, что в VI и V тысячелетиях до н. э. сначала в Северной, а затем и в Южной Месопотамии существовали осёдлые поселения, жители которых занимались не только охотой, рыболовством и собирательством, но также земледелием. И в северной и в южной частях Двуречья возникали как близкие друг другу, так и существенно различающиеся между собой культуры. До нас дошли следы этих культур: изделия из камня и глины, сосуды с характерным для каждой из них способом орнаментации, орудия труда, охотничье оружие, украшения, фигурки и статуэтки, отражающие древнейшие верования.

Наши сведения о народах, которые некогда жили на этой территории, создавали здесь древнейшие культуры и основывали первые поселения, очень скудны. К числу наиболее древних поселений принадлежит открытое в 1948 г. экспедицией Роберта Брейдвуда поселение в Калат Джармо, возникшее, по–видимому, в VII тысячелетии. Оно находилось приблизительно в 50 км к востоку от города Киркук, в северной части Месопотамской равнины, между реками Нижний Заб и Дияла. Брейдвуд и его сотрудники опубликовали материалы, из которых явствует, что Джармо было осёдлым поселением. Так в эпоху неолита был сделан решающий шаг — переход от кочевого образа жизни к осёдлости. Глиняных сосудов здесь не обнаружено — должно быть, их ещё не умели делать. Зато найдено множество глиняных фигурок животных, благодаря которым стало известно, что жители Джармо уже одомашнили собак, свиней, коз и овец. Между камнями, служившими жерновами, сохранилось зерно. Однако, поскольку каменные мотыги не обнаружены, учёные полагают, что жители Джармо ещё не умели обрабатывать землю, а лишь собирали дикорастущие злаки. Глиняные статуэтки богини–матери свидетельствуют о существовании уже зачатков религии. Методом радиокарбонного анализа, при помощи которого современная археология определяет возраст находок, установлено, что поселение в Джармо возникло не позднее 4750 г. до н. э. Через два года после открытия, сделанного Брейдвудом, неподалёку от Джармо было раскопано ещё одно поселение подобного типа. Существует предположение, что жители Двуречья пытались вести оседлый образ жизни и в более ранние периоды. Об этом свидетельствуют, например, раскопки в Барда Балка.

Несколько более молодой по сравнению с культурой Джармо является культура Хассуна, получившая название от города близ Мосула, открытого в 1943–1944 гг. экспедицией Иракского музея. Здесь уже нашли и глиняные сосуды с расписным орнаментом, и каменные сельскохозяйственные орудия. Дома жителей Телль–Хассуна, вначале примитивные, из одного помещения, впоследствии расширяются: двор окружают сразу несколько строений. Обнаруженные здесь орудия труда и предметы повседневного обихода свидетельствуют о том, что жители этого поселения быстро осваивали ремесло и искусство украшения сосудов. За короткое время они научились изготовлять большие глиняные сосуды для хранения зерна, складывать специальные печи для выпечки хлеба и многое другое.

Подобные поселения обнаружены и в других районах Месопотамии, например в нижних культурных слоях Ниневии и в Арпачии. Более того, предметы материальной культуры, найденные в поселениях, расположенных на большом расстоянии от Месопотамии, например в Сирии, тоже обнаруживают сходство с глиняными изделиями из Телль–Хассуна. Эти пока ещё весьма скромные и спорные свидетельства культурной общности, охватывающей пространство от Тигра до берегов Средиземного моря, безусловно, представляют одно из важнейших открытий послевоенного времени.

Не следует забывать: речь идёт о каменном веке, когда человек ещё не знает металла, мир вокруг дик и непонятен, лишь немногие участки земного шара заселены, а расстояние в 200–300 км представляется огромным и преодолеть его труднее, чем спустя 10–20 столетий тысячи километров, разделяющие страны с многочисленным населением. И тем не менее люди познают мир, завоёвывают, заселяют новые территории, принося с собой традиции уже созданной ими ранее культуры. Всё это необходимо помнить, чтобы понять процессы и события, связанные с появлением шумеров на берегах Тигра и Евфрата.

Но пока ещё шумеры не появились на месопотамской сцене. Другие доисторические культуры возникают и расцветают в долине Двуречья. Населяющие этот район народы осуществляют очередной — после перехода от кочевого образа жизни к осёдлости — скачок в развитии цивилизации и культуры. Кончилась эпоха неолита, представителями которой были жители Джармо и Телль–Хассуна. Около середины V тысячелетия народы Передней Азии вступают в халколит — медно–каменный век. Первые следы этой новой культуры мы находим в северной части Месопотамии, на берегах притока Евфрата — Хабура. Здесь, в Телль–Халафе, неподалёку от которого сейчас находится оживлённая железнодорожная ветка Бейрут–Багдад, в 1911 г. начал археологические раскопки барон Макс фон Оппенгейм. Это произошло спустя 12 лет после того, как местные жители сообщили ему о том, что, по их мнению, Телль–Халаф скрывает руины очень древнего поселения. Собираясь хоронить на холме покойника, они убрали верхние слои нанесённого ветром песка и наткнулись на каменные изваяния животных с человеческими головами. Испуганные люди в панике разбежались.

Проведя несколько экспедиций перед Первой мировой войной и в 1927–1929 гг., Оппенгейм добрался до самых глубоких слоёв. Изумительной красоты расписные лепные сосуды, по мнению специалистов, являются наиболее совершенными из всех изделий подобного рода, выполненных в древности. Трудно представить себе, каким образом древним мастерам удалось добиться такой законченности формы без помощи гончарного круга. Сосуды изящно украшены чёрным и оранжево–красным орнаментом в виде геометрических фигур и изображений птиц, животных и людей, покрыты глазурью и обожжены в специальных закрытых печах при высокой температуре, благодаря чему напоминают изделия из фарфора. Такие же закрытые гончарные печи, в которых регулировалась температура, обнаружены в Каркемише, Тепе–Гавра и других доисторических поселениях. Печи, а также сходство самих гончарных изделий, найденных в этих поселениях, свидетельствуют о несомненной общности культуры их жителей.

Не будем подробно описывать бесценные сокровища доисторических эпох. Их немало находили прежде и продолжают находить. Постараемся коротко, в общих чертах, рассказать о глубоком прошлом той страны, где спустя тысячелетие возникло царство шумеров. Археологические материалы свидетельствуют о том, что здесь имели место процессы, сыгравшие огромную роль в истории цивилизации: здесь возникали, наслаивались друг на друга различные культуры, создавались всё более многочисленные поселения, жители которых совершенствовали орудия труда, производили разнообразные изделия, умели обрабатывать землю и строить.

Следы осёдлой жизни этого древнейшего, архаического периода истории Двуречья сосредоточены в северной части Месопотамской равнины. Нас же интересует главным образом её южная часть, побережье Персидского залива, который в древности занимал гораздо большую территорию, простираясь на северо–запад почти на 120 км. Воды залива подходили к Эреду, Телль–эль–Обейду и Уру, а Тигр и Евфрат не сливались в одно русло при впадении в залив.

Здесь, в местах появления на исторической арене шумеров, осёдлые поселения стали возникать несколько позднее. При раскопках в Уре, которые велись после Второй мировой войны, в самых глубоких слоях были обнаружены следы поселений второй половины V тысячелетия. Существует некоторое сходство в отделке глиняных сосудов, найденных в ранних слоях Эреду, и сосудов из Телль–Халафа, но различий между ними значительно больше. Глиняные изделия обнаружены непосредственно над «девственным» слоем, т. е. над чистым песком. Точно такие же изделия встречаются в более поздних слоях, и лишь над шестым слоем к ним примешивается керамика другого типа, известная по раскопкам в Телль–эль–Обейде.

В Эреду найдены не только сосуды, орудия, оружие и предметы повседневного обихода, но и руины небольшого храма, построенного из высушенного на солнце кирпича и относящегося к наиболее раннему периоду истории поселения. Этот храм, первый из четырнадцати (если не семнадцати) доисторических святилищ, возводившихся один за другим на одном и том же месте следующими друг за другом поколениями зодчих, считается древнейшим в этом районе земного шара. В более поздних археологических слоях учёные наткнулись на следы жилых домов — хижин из тростника, снаружи и изнутри облепленных глиной. Тростниковые стены истлели, но их отпечаток на глине пережил тысячелетия, и сейчас можно видеть, как строили свои жилища древнейшие обитатели побережья Персидского залива.

Поселение Телль–эль–Обейд, некогда располагавшееся на берегу Евфрата, который сейчас изменил своё русло, возникло, по–видимому, на рубеже V и IV тысячелетий до н. э. Обнаруженные здесь глиняные зеленоватые сосуды украшены тёмно–коричневым или чёрным геометрическим орнаментом. Изображения животных или людей в орнаменте встречаются редко. Зато в большом количестве найдены глиняные фигурки людей и животных. Эль–обейдские сосуды выделывались вручную, иногда на медленно вращавшемся гончарном круге, приводимом в движение при помощи рук. Дома строились из тростника, обмазанного глиной, или из высушенных на солнце больших глиняных глыб. Мозаика из конусов не только украшала стены, но и предохраняла их от размыва дождевой водой. Телль–эль–Обейд, по–видимому, представлял собой большое и многолюдное поселение. На окраине Эреду, расположенного неподалёку от Эль–Обейда, раскопано кладбище. В могилах — а их больше тысячи — рядом с останками людей найдены обейдские керамические изделия.

Влияние обейдской культуры простиралось далеко за пределы южной части долины Двуречья. Поселения с культурой такого типа, имеющей сходство не только керамических изделий и орудий, но и способов погребения, обнаружены в окрестностях Мосула. Учёные выявили признаки общности культур Эль–Обейда и некоторых поселений, расположенных на Иранском нагорье и даже в долине реки Инд. Эти наблюдения тем более важны и интересны, что имеются свидетельства контактов между жителями Телль–эль–Обейда и обитателями этих далёких районов земного шара. Так, в эпоху культуры Эль–Обейда население Южной Месопотамии изготовляло бусы из лазурита и украшения из зелёного полудрагоценного камня амазонита. Эти камни в Двуречье не добывались, а ввозились: амазонит — из центральных районов Индии или Забайкалья, а лазурит — из Центральной Азии. Следовательно, торговые связи древнейшего населения Южной Месопотамии были географически очень широки.

 

На сцену выступают «Черноголовые»

Большинство учёных утверждают, что именно в этот период, в эпоху расцвета культуры Эль–Обейда, т. е. во второй половине IV тысячелетия, в Месопотамии появляются шумеры — народ, который в более поздних письменных документах называет себя «черноголовыми». Откуда и когда, в какую эпоху пришли шумеры — вот главная, трудная и, как утверждают многие исследователи, неразрешимая загадка. Мнения учёных по этим вопросам чрезвычайно противоречивы и совпадают теперь, пожалуй, лишь в одном: шумеры — народ пришлый.

Как происходило завоевание Месопотамии, откуда, когда, каким путём «черноголовые» пришли в Двуречье и какова их роль в создании древнейших месопотамских культур? Чтобы раскрыть перед читателем всю сложность этой проблемы, прервём ненадолго рассказ об истории отдельных месопотамских культур и займёмся вопросом о происхождении шумеров.

Бесспорно одно: это был народ, этнически, по языку и культуре чуждый семитским племенам, заселившим Северную Месопотамию приблизительно в то же время или немного позднее. Говоря о происхождении шумеров, не следует забывать об этом обстоятельстве. Многолетние поиски более или менее значительной языковой группы, родственной языку шумеров, ни к чему не привели, хотя искали повсюду — от Центральной Азии до островов Океании.

Проблема происхождения шумеров возникла сравнительно недавно. Ещё в двадцатые годы было принято считать, что шумеры — исконные жители Двуречья, творцы древнейших культур Месопотамии. Этой точки зрения придерживался, в частности, один из наиболее заслуженных исследователей истории Двуречья, — Генри Франкфорт. Казавшееся чересчур смелым утверждение американского учёного Э. А. Шпайзера, что шумеры появились в долине Тигра и Евфрата в эпоху более поздних культур, не было тогда поддержано авторитетными учёными. И лишь позднейшие раскопки дали дополнительный материал в пользу гипотезы Шпайзера, сделав её более убедительной и увеличив число её сторонников. Установить родственные связи шумерского языка с другими языками, как мы уже говорили, пока не удалось. Судить о расовой принадлежности шумеров тоже пока невозможно, поскольку имеющийся в нашем распоряжении антропологический материал недостаточен. Тем не менее Шарлотта М. Оттен на основании предварительного анализа останков из эль–обейдских захоронений в Эреду взяла на себя смелость признать шумеров кавказским народом. С этим весьма рискованным утверждением перекликается гипотеза Виктора Христиана, пытавшегося найти сходство между шумерским и кавказскими языками. Тот факт, что в древнейшую эпоху на территории Месопотамии существовали культуры различного типа, как сходные, так и непохожие одна на другую, бесспорно, означает, что здесь жили различные группы народностей. Высокоразвитая культура в этом районе явилась в известной степени итогом общих усилий обитавших здесь племён и народностей, хотя в своей окончательной форме сложилась главным образом под влиянием наиболее сильной этнической группы — шумеров.

Многое говорит за то, что шумеры пришли в Месопотамию с юга, со стороны Персидского залива. Необходимо отметить, что большинство известных нам древнейших городов шумеров имеет нешумерские названия. А поскольку эти города возникли в глубочайшей древности, напрашивается вывод, что нешумерские названия — это названия дошумерские. Таким образом, у нас появился ещё один довод, подтверждающий гипотезу о вторжении иноязычного народа на территорию, издавна заселённую племенами со своей собственной языковой традицией. Всё это даёт основание для самых противоречивых предположений. Одни учёные утверждают, что в Месопотамию пришёл народ, принёсший с собой чрезвычайно высокую цивилизацию. Другие считают, что завоеватели представляли собой примитивную, но агрессивную этническую группу, которая, покорив новую страну, позаимствовала культуру исконных жителей, обогатив её элементами собственной, и довела эту культуру с течением времени до наивысшего расцвета.

Попытки реконструировать древнейшую историю шумеров не помогли отыскать их родину. Возможно, это было Иранское нагорье, или же далёкие горы Центральной Азии, или Индия.

Большинство аналогий, по Христиану, тянется к Тибету и Ассаму. В своих рассуждениях учёный опирается на труды Георга Бушана о тибето–бирманской культуре и её близости к другим первобытным культурам, а также на гипотезу, согласно которой тибето–бирманцы пришли в Азию ещё в эпоху неолита, по–видимому, с островов Южных морей.

Предположение о том, что шумеры пришли в Двуречье морским путём, волнует умы многих учёных. Об этом мы будем говорить дальше. Пока же остановимся на фантастически смелой идее Христиана о параллелизме Тибет — Шумер, идее, основанной главным образом на сопоставлении обычаев населения этих районов земного шара. Гипотезу Христиана поддерживает польский лингвист Ян Браун, считающий, что шумерский язык имеет много общего с языками тибето–бирманской группы.

Коль речь зашла о гипотезах, приведём ещё одну, с большой осторожностью сформулированную английским учёным Гэддом. Его заинтересовало утверждение ряда исследователей об одновременном появлении (приблизительно в первые века III тысячелетия до н. э.) в Египте и Шумере некоторых сходных обычаев и элементов культуры. Исходя из того, что между Шумером и Египтом уже в очень раннюю эпоху существовали контакты, в чём нам ещё предстоит убедиться, можно было бы предположить возможность миграции шумеров морским путём и таким образом объяснить одновременное появление одинаковых и загадочных нововведений в культуре и обычаях обеих стран. Шумеры, достигшие вначале Персидского залива, а позднее берегов Красного моря, могли прийти из Индии, неся с собой, например, культуру Кулли Южного Белуджистана или культуру какого–либо другого района Юго–Восточной Азии.

Гипотеза Гэдда, названная им «фантазией» и сформулированная, как мы уже говорили, с большой осторожностью, звучит, однако, так же заманчиво, как многие другие предположения. Но пересказ последних занял бы здесь слишком много места и окончательно запутал бы читателя, которому и без того ясно, насколько сложна и трудноразрешима рассматриваемая нами проблема.

Оставим на время поиски родины шумеров, подождём, пока сами учёные найдут верное решение, и подведём итоги тому, что нам сейчас известно.

По всей видимости, страна, откуда пришли шумеры, находилась где–то в Азии, скорее всего в горной местности, но расположенной таким образом, что её жители смогли овладеть искусством мореплавания. В этом мнения большинства исследователей более или менее совпадают. Свидетельством того, что шумеры пришли с гор, является их способ постройки храмов, которые возводились на искусственных насыпях или на сложенных из кирпича или глиняных блоков холмах–террасах. Едва ли подобный обычай мог возникнуть у обитателей равнин. Его вместе с верованиями должны были принести со своей прародины жители гор, воздававшие почести богам на горных вершинах. И ещё одно доказательство: в шумерском языке слова «страна» и «гора» пишутся одинаково.

Мнения учёных относительно того, каким путём шумеры пришли в Месопотамию, в основном тоже совпадают. Если они, как предполагают некоторые исследователи, действительно спустились с Иранского нагорья или пришли из более отдалённых горных районов, их путь пролегал через Индию, к морю, а оттуда на запад. Может быть, до них дошли слухи о стране на берегу моря, между устьями двух рек, или они просто плыли наугад в поисках земель, где можно поселиться.

Итак, многое говорит за то, что шумеры пришли в Месопотамию морским путём. Во–первых, они прежде всего появились в устьях рек. Во–вторых, в их древнейших верованиях главную роль играл Энки — мудрый, добрый бог, чей «дом» — Абзу — находился на дне океана. И, наконец, едва поселившись в Двуречье, шумеры сразу же занялись организацией ирригационного хозяйства, мореплаванием и судоходством по рекам и каналам.

Как же всё это было?

Вёсла с силой ударяются о воду. Море кроткое, тихое, ласковое. Вдали вырисовывается затянутая мглой линия берега. Не там ли, в этой дымке, совсем уже близко земля, которую они искали столько мучительных дней? Вода меняется — теперь она уже не такая прозрачная, но и не такая солёная. Гребцам становится труднее работать вёслами: они гребут против течения. Вода несёт с собой ил и делает менее солёной морскую воду. Огромные лодки с людьми и их добром тянутся длинной вереницей. Измучены гребцы, устали их жёны и дети. Много дней прошло с тех пор, как они покинули гостеприимный остров, который в воображении их потомков превратится в райский остров Дильмун. Может быть, напрасно они уехали оттуда? Может быть, надо было там построить свои жилища и остаться навсегда? В лодках немало людей, которые ропщут, жалуются на злую судьбу, на трудности путешествия, на своих вождей. Но если они хотят достигнуть цели, они должны подчиняться приказам, держаться вместе и терпеливо сносить невзгоды, голод, жажду, усталость. Впрочем, кто знает, что их там ждёт: каких людей, каких животных они встретят, какие трудности им предстоит преодолеть. Пресная вода живым потоком вливается в морскую гладь — это надежда. Сильнее налечь на вёсла? Дно лодки врезается в речной ил. Первым на берег сходит жрец. Он приносит жертву доброму богу, который привёл их сюда, и во имя этого бога принимает во владение неведомую землю, чтобы усталые путешественники могли жить на ней и трудиться во славу бога и к его радости…

А как всё это происходило на самом деле? К сожалению, мы не знаем, откуда пришли шумеры и сколько их было.

Для того чтобы продемонстрировать читателю, сколь противоречивы бывают порой позиции учёных, приведём ещё одну гипотезу. Её автор — выдающийся чешский ассириолог Б. Грозны. В 1943 г. Грозны опубликовал работу, в которой высказал предположение, что миграция шумеров в Месопотамию осуществлялась двумя волнами и что пришли они из Центральной Азии или даже с Ближнего Востока через Центральную Азию. Первая волна, по его мнению, прибыла на место в эпоху Эль–Обейда, вторая — на несколько сот лет позднее, в эпоху Урука.

 

Вопросы, на которые нет ответа

Воздержимся от дальнейшего нагромождения гипотез, теорий и точек зрения, потому что предполагать можно всё что угодно, хотя древние шумеры, как сказал один из специалистов, не могли одновременно жить повсюду и внезапно появиться в Месопотамии только для того, чтобы спустя пять тысяч лет заставить учёных ломать над этим голову.

Остановимся на наиболее распространённой точке зрения: первые шумеры, появившиеся в Месопотамии, составляли небольшую группу людей. Думать о возможности массовой миграции морским путём в то время не приходится. Обосновавшись в устьях рек, шумеры овладели городом Эреду. Это был их первый город. Позднее они стали считать его колыбелью своей государственности. По прошествии ряда лет шумеры двинулись в глубь Месопотамской равнины, возводя или завоёвывая новые города. Этот пришлый народ подчинил себе страну, не вытеснив — этого шумеры просто не могли — местного населения. Напротив, они восприняли многие достижения местной культуры, и то, что мы сегодня называем шумерской культурой и цивилизацией, безусловно, является общим достоянием многих народов, обогащённым и развитым пришельцами, создавшими в Двуречье большое и могущественное государство.

Спор учёных — отнюдь не оконченный — о времени появления шумеров в Месопотамии непосредственно связан с вопросом о доле их участия в формировании месопотамских культур. Мы уже говорили о различных точках зрения на этот счёт. В настоящее время на основе археологических материалов принято считать, что, придя в Месопотамию (скорее всего это произошло в эпоху Эль–Обейда), шумеры застали здесь высокоразвитую культуру. В этом мнения большинства учёных совпадают. Что же касается дальнейших событий, то о них высказываются самые противоречивые суждения. Некоторые исследователи утверждают, что с приходом шумеров начался период упадка, оскудения культуры, обусловленный насильственной ломкой обычаев, традиций, техники и пр. Предположение о насильственном уничтожении культуры Эль–Обейда, на смену которой пришли культуры Урука и Джемдет–Насра, созданные одними шумерами или, возможно, при их активном участии, в последнее время решительно оспаривается сторонниками теории «мягкого завоевания» и «сплава культур» в Месопотамии.

Нельзя не отметить, что все эти рассуждения не имеют под собой твёрдой почвы, так как основаны лишь на анализе гончарных изделий. Сравнивая форму, способ изготовления, характер отделки и орнаментации этих изделий и пр., учёные определяют последовательность возникновения отдельных культур и их взаимозависимость, хронологию тех или иных явлений, делают выводы о том, какая из двух культур, столкнувшихся в определённый период, одержала верх и подчинила себе другую. Эта далеко не новая методика не может считаться бесспорной. И всё же, поскольку наука не располагает более совершенными методами датировки событий и явлений столь отдалённой эпохи, приходится довольствоваться тем, что есть. Это одна из причин того, почему исследователи так часто меняют свои суждения. Земля открывает нам всё новые тайны, которые заставляют нас пересматривать прежние взгляды. В результате сдвигается хронология, появляются народы, дотоле неизвестные, считавшиеся более поздними или более примитивными.

Археологический материал, обнаруженный в нижних слоях Эреду, Эль–Обейда и Ура, позволяет восстановить не только древнейшую, доисторическую стадию жизни гипотетических шумеров, но и более поздние культурные периоды — периоды Урука и Джемдет–Насра.

Ж. Оатс в своём опубликованном в 1960 г. труде по доистории Эреду и Ура решительно отстаивает мысль о «преемственности керамики доисторических эпох». Изучив большое количество гончарных изделий, исследовательница установила общность ряда декоративных мотивов и т.п., тем самым доказав преемственность культур начиная от эпохи Телль–эль–Обейда. Не менее убедительным доказательством следует считать общие для отдельных культур, начиная с культуры Эль–Обейда, особенности культовых сооружений (центральный двор святилища, окружённый вспомогательными помещениями; стоящий свободно жертвенный стол; предметы культа, закопанные поблизости от алтаря; украшения на фасадах храмов). Храм, раскопанный в VI слое Эреду, мало отличается от храма эпохи Урука, построенного несколькими столетиями позднее. Культура Эль–Обейда имеет и другие общие черты с культурами, которые принято считать доисторическими, шумерскими. Это ритуальные сосуды, принесение рыбы в жертву богам, терракотовые кадильницы, использование символа змеи.

Проблема храмового зодчества заслуживает особого внимания. Ж. Оатс утверждает, что обнаруженный в VI слое Эреду храм стоял на платформе, под которой видно не менее пяти прямоугольных сооружений, образующих ступени той же платформы. Воздвигая новый храм, жители Эреду не только использовали развалины старого, но и поднимали уровень платформы так, чтобы стены старого храма оказались в пределах нового сооружения. Это заставляет думать о существовании устойчивых религиозных верований и о том, что последующие поколения стремились уберечь от разрушения и сохранить более ранние культовые здания. «Трудно предположить, — пишет Оатс, — что традиция сохранила бы местоположение храма, его культовое назначение и архитектурную форму начиная с эпохи Эль–Обейда вплоть до шумерских времён, если бы в течение этого периода произошли сколько–нибудь существенные изменения в структуре народа». Возвращаясь к анализу керамики, исследовательница с особой настойчивостью подчёркивает отсутствие каких–либо следов «иноземного вторжения» или изменений, которые нельзя было бы объяснить нормальным и естественным развитием культуры. Таким образом, один из основных аргументов в пользу отсутствия преемственности культур Двуречья — «резкое изменение стиля керамических изделий» — оказывается ошибочным, основанным на ложных предпосылках.

Аналогичное суждение высказал выдающийся археолог, много времени и труда посвятивший изучению культуры Эреду, Сетон Ллойд. Отрицательного мнения о теории резких перемен придерживается и Паллис, которому значительно больше импонирует концепция преемственности керамики и других элементов культуры. На той же позиции стоит иракский археолог Бенам Абу Эс–Сооф, руководивший растопочными работами в районе Самарры, где несколько лет назад было обнаружено доисторическое поселение Телль–эс–Сауан.

Итак, поиски более ранних следов пребывания шумеров в Месопотамии снова зашли в тупик. Казалось, побеждает мнение, согласно которому они появились здесь в конце эпохи Эль–Обейда (утверждения о более позднем приходе шумеров в Двуречье, в эпоху Урука или даже Джемдет–Насра, звучат всё реже). Но на основе нового археологического материала и после тщательного пересмотра старого рождаются новые гипотезы, новые предположения.

Проследим за дальнейшим ходом размышлений Ж. Оатс, тем более что они касаются проблем, которые в данный момент интересуют нас больше всего: происхождение шумеров и их приход в Месопотамию. Исследовательница считает эти вопросы нерешёнными, хотя и допускает возможность прихода шумеров с Иранского нагорья. Прежде всего, по её мнению, остаётся открытым вопрос о том, как соотносятся культуры Эреду и Шумера. Вполне возможно, что наиболее глубокие пласты Эреду не являются древнейшими (того же мнения придерживаются Сетон Ллойд, Фуад Сафар и др.) и под болотами, под слоем чистого, принесённого во время разливов рек песка ждут своих исследователей ещё более древние поселения.

Ж. Оатс воздерживается от окончательных выводов и высказывается весьма осторожно, называя свои суждения «предположениями», «догадками». Из её предположений следует, что в эпоху Эль–Обейда шумеры не были однородны ни с этнической, ни с культурной точек зрения. Для этого времени скорее можно говорить о культуре, которая лишь позднее в результате смешения и ассимиляции стала однородной. Это сосуществование разнородных элементов нашло отражение и в керамике, и — что более важно — в разнообразии способов погребения умерших в Уре и Эреду в эпохи Эль–Обейда и Урука. Различные позы покойников — от вытянутой до согнутой наподобие эмбриона, — возможно, связаны с различиями в представлениях о смерти и загробной жизни или с обычаями, исчезнувшими в более поздний период в процессе формирования общей, единой для данного народа культуры. Можно как–то объяснять эти перемены, но утверждать, будто на место одного народа со сложившимися верованиями и обычаями пришёл другой, опрометчиво.

Что касается Ж. Оатс, то она не принимает теорию сосуществования и последующего слияния доисторических месопотамских культур, в результате чего образовалась культура шумеров. Не удовлетворяет её и концепция иноземного происхождения шумеров. Факт «вторжения», даже если считать, что оно произошло в эпоху культуры Эреду или Эль–Обейда, представляется ей маловероятным.

Ж. Оатс допускает, что в формировании «обейдско–шумерской» культуры ведущую роль могли сыграть племена, жившие среди болот на юге Месопотамии. В пользу этого предположения говорит традиция жертвоприношений, совершавшихся в храмах Эреду и в более поздний период в Лагаше. Археологический материал, найденный при раскопках в храмах Эреду и Лагаша (а по последним данным, и в других городах–государствах), свидетельствует о том, что жители Месопотамии приносили в жертву богу Энки не зерно или мясо, что было бы естественно для земледельцев и скотоводов, а рыбу! Впрочем, не одна Ж. Оатс обратила внимание на это обстоятельство. В последние годы в ряде исследований сообщается о распространённости в шумерском искусстве мотива «рыбочеловека».

Это, может быть, слишком пространное отступление, посвящённое предположениям и размышлениям Ж. Оатс, ещё раз показывает, в каком лабиринте блуждают специалисты–шумерологи, жаждущие отыскать прародину шумеров. Читателя, который надеялся найти в этой книге однозначный ответ на вопросы, когда и откуда шумеры пришли в Месопотамию, ждёт такое же разочарование, какое постигло автора несколько лет назад, когда он начал искать его в десятках книг и сотнях научных публикаций. Кажется, С. Н. Крамер, неутомимый исследователь и популяризатор знаний о шумерах, в одном из своих докладов сказал: «Что касается происхождения шумеров, то мы знаем только то, что мы ничего не знаем».

Если же мы станем на ту точку зрения, что шумеры действительно пришли в Южную Месопотамию из какой–то другой страны, нам придётся признать, что этот народ, прибывший скорее всего морским путём, был жизнеспособный и энергичный, с жадностью впитавший культуру местного населения и, в свою очередь, щедро обогативший его своими собственными культурными достижениями; что он появился, по–видимому, вначале на юге Двуречья и, закрепившись на берегах Персидского залива, двинулся на завоевание всей страны; что всё это произошло не позднее второй половины IV тысячелетия, ибо к началу III тысячелетия в Месопотамии уже появились культуры, признанные шумерскими. Это были культуры Урука и Джемдет–Насра, ими заканчивается архаическая стадия культурной жизни Месопотамии и открывается история государств шумеров. Периоды культур Урука и Джемдет–Насра, по мнению Хартмута Шмёкеля, охватывают 3000–2600 гг. до н. э., однако хронология, в особенности относящаяся к истории шумеров древнейшего периода, крайне неточна и является ещё одним предметом споров учёных.

Условимся считать конец IV тысячелетия началом истории Шумера. К сожалению, письменные документы этой эпохи ещё не поддаются полному прочтению.

Реконструкция этих эпох опирается главным образом на археологический материал.

 

Всё началось в Эреду

Вот что гласит «Царский список»:

После того как царственность низошла с небес,

Эреду стал местом царственности…

В этом городе, расположенном на берегу пресноводной лагуны, у самого Нижнего моря (Персидский залив), собрались усталые путешественники. Захватив город, они не разрушили его. Он служил им перевалочным пунктом. Записанный через несколько веков миф рассказывает, что здесь находился дворец бога Энки, воздвигнутый на дне океана. Ни один бог, кроме Энки, не имел туда доступа. В первозданном океане построил добрый Энки город Эреду и вознёс его над поверхностью вод так, что он «засиял, подобно высокой горе». Омываемый пресными водами, этот город являлся собственностью бога Энки, который охранял его и его жителей. Это был священный город. Паломники продолжали посещать его и после того, как в небесной иерархии произошли перемещения и бог Энки отошёл на второй план, уступив первенство своему брату Энлилю. На протяжении нескольких веков жители Южной Месопотамии строили здесь святилища. И шумеры воздвигли в этом месте свой первый храм, пока ещё небольшой и скромный, не отличавшийся ни совершенством архитектуры, ни богатством украшений.

Необычная судьба выпала на долю расположенного поблизости от Эреду Эль–Обейда, где имелся старинный храм и где, как предполагают археологи, было запрещено находиться простым смертным. По всей видимости, здесь жили только жрецы, обязанные заботиться о храме и принимать на вечный покой знатных людей из Эреду, Ура и других городов. Судьба этого города, погребённого под холмом Эль–Обейд (его шумерское название не установлено), по мнению некоторых учёных, свидетельствует о резких переменах, происшедших после вторжения шумеров в его хозяйственной и общественной жизни, но, однако, не коснувшихся его религиозных традиций. По–видимому, напуганные вторжением автохтоны бежали из города, и он остался без жителей, но завоеватели отнеслись с уважением к традиционным верованиям исконного населения.

Путь продвижения шумеров на север точно неизвестен. В упоминавшемся уже «Царском списке» перечислены города Бадтибира, Ларак, Сиппар, Шуруппак, которые после Эреду и до потопа являлись столицами Шумера. Археологические раскопки в этих городах пока ещё не дали достаточного материала для изучения древнейших периодов истории Шумера. А поскольку реконструкция событий той эпохи возможна только на основе археологического материала, нам придётся отказаться от намерения следовать за шумерами по пути их предполагаемой экспансии и ограничиться теми данными, которые имеются в нашем распоряжении.

Итак, перенесёмся в шумерский город Урук, библейский Эрех, неподалёку от которого сейчас находится населённый пункт Варка. Археологические исследования, проводившиеся здесь преимущественно немецкими экспедициями, выявили, что на рубеже IV и III тысячелетий на этом месте было крупное поселение. Поскольку здесь были обнаружены остатки архитектурных сооружений и характерные для целой эпохи изделия, период, к которому они относятся, назвали периодом культуры Урука. Хотя Урук, о котором мы ещё не раз будем говорить (расположен приблизительно в 75 км к северо–западу от Эреду), в «Царском списке» фигурирует не на первом месте, его раскопки, в особенности IV–VI слои, говорят о том, что этот город очень рано стал играть роль одного из главных политических, экономических и религиозных центров Шумера. Археологический материал свидетельствует также о стремительности, с какой росли культура и могущество государства шумеров. Раскопанный среди развалин Урука небольшой участок мостовой из необработанных известняковых блоков представляет собой древнейшее каменное сооружение Месопотамии. Здесь же обнаружено древнейшее, если не самое древнее, искусственное возвышение, на каких в Двуречье строились храмы. Стоявший на нём храм бога Ана, сложенный из известняковых блоков, археологи назвали «Белым святилищем». Внушительные размеры (80 x 30 м), совершенство архитектурной формы, сводчатые ниши, обрамляющие внутренний двор с жертвенным столом, стены, ориентированные на четыре стороны света, лестницы, ведущие в алтарь, — всё это делало храм настоящим чудом архитектурного искусства даже в глазах искушённых археологов. Храм бога Ана не единственное крупное культовое сооружение столь ранней эпохи в Уруке. Комплекс храмов, названный шумерами Эанна и посвящённый богине Инанне, культ которой в этих местах со временем вытеснил культ бога Ана, не намного моложе. Так называемый храм «Д» в этом комплексе, имевший 80 м в длину и 50 м в ширину, с двором в форме буквы Т в центре и стройными колоннами, — ещё одно воплощение архитектурного гения шумеров. В шумерских храмах имелись десятки помещений, в которых жили со своими семьями князья–жрецы, энси, правители, державшие в своих руках верховную светскую и духовную власть, жрецы и государственные чиновники. Здесь же располагались административно–хозяйственные учреждения города и храма.

Другие шумерские города той эпохи с точки зрения материальной культуры и архитектуры мало отличались от Урука. В центре каждого из них на искусственной платформе возвышался храм в честь бога–покровителя — владыки и повелителя города, всюду тот же метод укладки стен, такие же ниши и свободно стоящий жертвенный стол и пр. Тождество материальной культуры, религиозных верований, общественно–политической организации различных шумерских городов–государств не подлежит сомнению. Однако это отнюдь не доказывает их политической общности. Напротив, скорее можно предположить, что с самого начала экспансии шумеров в глубь Месопотамии возникло соперничество между отдельными городами — как вновь основанными, так и завоёванными. Сохраняя культурную и религиозную общность, а также тождественную хозяйственно–политическую структуру общества, шумеры вместе с тем создали из отдельных городов самостоятельные, нередко жестоко враждующие между собой государства. Отголоски этих войн, которые велись ещё на заре истории Шумера, дошли до нас в строках эпических поэм, сложенных в более поздние века, когда описываемые в них события превратились в легенды, а живые люди — в богоподобные существа.

Однако отложим на время вопрос о соперничестве между городами–государствами и об их общественно–политическом устройстве и вернёмся к материальной культуре той эпохи. Не прекрасные сосуды и не великолепная архитектура (мы поговорим о них позже) привлекают особое внимание исследователей, а возникшая в это время письменность. Именно в тех культурных слоях Урука, о которых идёт речь, были обнаружены первые таблички с пиктографическим письмом. В Эрмитаже хранится один из древнейших памятников письменности — плитка с пиктографическими значками, высеченными, как полагают советские учёные, около 2900 г. до н. э. В настоящее время в музеях Европы, Азии и Америки имеется уже около четверти миллиона шумерских табличек и фрагментов. Изучена и обследована лишь небольшая их часть. Известно, что по крайней мере 95% этих документов представляют собой тексты хозяйственного содержания: описи инвентаря, счета, расписки, отчёты, сведения о жертвоприношениях и храмовом имуществе. На этом основании учёные пришли к выводу, что письменность в Шумере возникла в связи с хозяйственными потребностями и особенностями экономики. Шумерские города–государства нуждались в точном учёте всех материальных ценностей, расходов и доходов. Появившаяся благодаря достаточно прозаическим, будничным потребностям шумерская письменность быстро прошла несколько фаз развития и довольно скоро заметно усовершенствовалась. Первоначальные рисунки предметов, малопригодные для обозначения сложных понятий, были заменены значками, передававшими звуки речи. Так возникло фонетическое письмо. Древнейшие таблички, в большом количестве найденные в так называемом слое Урук IV, представляют собой пиктограммы, изображающие человека, части его тела, орудия и пр. Эти «слова» говорят о людях, о животных и растениях, об орудиях и сосудах и т.д. Из них мы узнаём, что у шумеров были плуги, повозки, корабли, возы на полозьях, различные орудия и утварь. Позднее пиктограммы стали заменяться идеограммами, смысл которых не совпадал со значением рисунка. Знак ноги, например, стал обозначать не только ногу, но и различные действия, связанные с ногой. Первоначально таких значков, в которых уже нелегко было разгадать прототип–картинку, насчитывалось около 2000. Очень скоро их число сократилось почти на две трети; одним и тем же знаком стали передавать одинаково звучавшие или однокоренные слова (например, слова, обозначавшие орудие пахоты и пахоту). После этого уже оставалось сделать всего один шаг, чтобы знаки приобрели чисто звуковое значение — возникло слоговое письмо. Однако ни шумеры, ни народы, заимствовавшие у них систему письма, не сделали следующего шага — не создали алфавитного письма.

Создали шумеры и системы счисления — десятеричную и шестидесятеричную. При помощи соответствующих символов они научились обозначать как очень большие величины, так и самые малые дроби. Мягкой, пластичной глины было сколько угодно под руками. Под лучами солнца она быстро высыхала, превращаясь в камень. Не было недостатка и в тростнике, из которого делались палочки для письма. Может быть, этим объясняется страсть к письму, так владевшая шумерами, да и их преемниками в Месопотамии? Шумерские писцы выдавливали клинописные знаки вначале на небольших (4–5 см в длину и 2,5 см в ширину) и «пузатых» глиняных табличках. Со временем они становятся крупнее (11 х 10 см) и более плоскими.

Попытки хотя бы приблизительно датировать время возникновения письменности у шумеров ведут к таким же запутанным и ожесточённым спорам, как и вопрос об их происхождении или времени появления в Месопотамии. Предметом дискуссии является, например, датировка упомянутого выше письменного документа — камня с пиктографическими знаками. Однако, поскольку в археологических слоях, относящихся приблизительно к 2900 г. до н. э., мы уже находим много табличек с идеографическим письмом вместо рисуночного, можно сделать вывод, что с момента возникновения древнейших записей прошло по меньшей мере 200–300 лет. Заметим, кстати, что вокруг этой проблемы родилось множество малоубедительных и даже фантастических гипотез. Если допустить, что письменность шумеров не могла развиться за слишком короткий срок — а они пришли в Месопотамию незадолго до эпохи Урука, — то возникает предположение, что шумеры владели искусством письма ещё на своей прародине. Такая гипотеза существует. Может быть, они писали вначале на дереве, а позднее, уже в Месопотамии, лишившись этого «писчего материала», нашли новый — глину?

Едва ли стоит сомневаться в существовании определённой зависимости между широко распространёнными в Шумере цилиндрическими печатями и пиктографическим письмом. Встречающиеся уже в ранних археологических слоях и ещё не слишком многочисленные в период Урука IV, эти печати в период Джемдет–Насра получили самое широкое распространение. В них воплотились великолепный художественный вкус и замечательное мастерство шумерских резчиков. Цилиндрические печати периода Урука имеют 8 см в высоту и 5 см в диаметре. Оттиск такой печати длиной 16 см рассказывает нам сейчас об очень многом. Здесь и картины быта, и отголоски давно забытых верований. Через пятьдесят веков мы находим запечатлённое в камне дыхание той эпохи.

Археологический материал, относящийся к этому времени, необычайно богат и выразителен. Благодаря ему учёные смогли с большой достоверностью восстановить внешний облик шумерских городов–государств, их хозяйственно–политическую структуру, занятия жителей и религиозные верования. Раскопки рассказывают о том, как набирало мощь государство шумеров, как развивались их ремесло, торговля, зодчество. Поражает и восхищает темп культурного и экономического развития Шумера. Как мало понадобилось времени, чтобы вместо облепленных глиной тростниковых хижин появились огромные постройки, чтобы безжизненные, затопляемые во время разливов рек или, наоборот, безводные и пустынные районы превратились в цветущие сады, поля и луга, изрезанные сетью ирригационных каналов, которые служили также и для судоходства. Даже при самом беглом обзоре достижений шумеров в области материальной культуры в эпоху Урука поражаешься необычайной жизнеспособности этого народа и многообразию его талантов. Это был народ строителей, художников, хороших организаторов и т. д.

Экспансия шумеров, отголоски которой запечатлены в позднейшем эпосе, вела на север. Соперничавшие между собой города–государства всячески старались укрепить свою мощь. Процветает торговля, растёт сеть ирригационных каналов, расширяются площади орошаемых земель, развиваются религиозные культы — один из важнейших элементов духовной жизни шумеров, считавших, что люди созданы богами и являются их собственностью, а поэтому должны служить богам и умножать их богатство и благосостояние. Шумерские города–государства ревниво оберегают свою территорию, независимость, внимательно следят за успехами друг друга, готовы в любой момент напасть, захватить, подчинить. То и дело вспыхивают войны за власть. Предпринимаются даже попытки захватить господство над всем Шумером, в чём мы убедимся позднее.

За короткое время после вторжения в Двуречье в социальной структуре шумерского общества произошли кардинальные перемены. В эпоху Урука это было уже общество, разделившееся на богачей и бедняков. Этому древнейшему классовому обществу, по–видимому, было не чуждо примитивное рабство.

 

Урук, год 2900 до н. э.

Что представлял собой шумерский город–государство Урук 2900–х годов до н. э.? Посмотрим на этот город (который, по–видимому, именно в это время захватил гегемонию над всем Шумером и сделался подлинным центром страны) глазами немецкого учёного Хартмута Шмёкеля, который в книге «Ур, Ассирия и Вавилон» нарисовал такую картину:

«На долину Евфрата опускаются короткие сумерки. С лугов, покрытых зелёной, сочной травой, возвращаются храмовые стада. Их погоняют нагие пастухи. Медленно бредут сытые, отяжелевшие животные. Лишь молодняк — шаловливые козлята и ягнята — нарушает чинный строй. До чего хороши стада! Вдоволь будет молока, много шерсти отнесут работники на склады храма, когда наступит время стрижки. Немало потрудятся и пряхи, работающие в храмовых мастерских. Овцы, козы, коровы входят в широкие ворота Урука. Их гонят в хлева и овчарни храма Инанны. Сейчас пастухи поручат стада скотникам, а сами пойдут на склад за ежедневной порцией хлеба и пива.

На улицах города, в жилых районах, движение, шум, суета. Кончился знойный, душный день. Настала пора долгожданной вечерней прохлады. Вдоль глухих глиняных стен, однообразие которых нарушают лишь небольшие проёмы, ведущие внутрь домов, возвращаясь из своих мастерских в храме, шагают кузнецы и гончары, оружейники и скульпторы, каменщики и резчики. Женщины несут воду в высоких кувшинах. Они спешат домой, чтобы поскорее приготовить ужин для мужей и ребятишек. Тут и там в толпе прохожих можно увидеть воинов… Медленно, словно боясь уронить своё достоинство, идут по улице жрецы, дворцовые чиновники, писцы. Нарядные модные юбочки делают их заметными в толпе. В социальной иерархии они стоят значительно выше ремесленников, работников, земледельцев и пастухов. Шумные, озорные мальчишки после бесконечно длинного дня изнурительной учёбы в храмовой школе писцов побросали наконец свои таблички и с беззаботным смехом провожают караван ослов, которые несут корзины с товарами с кораблей, только что разгруженных на пристани.

Вдруг откуда–то издалека доносится крик, потом другой, третий… Крики приближаются… Толпа расступается, образуя широкий коридор, люди смиренно склоняют головы: по направлению к храму едет энси. Вместе со своей семьёй и придворными он весь день работал на строительстве нового оросительного канала и теперь после трудового дня возвращается во дворец, который находится рядом с храмом. Воздвигнутый на высокой платформе, опоясанной широкими, ведущими на самый верх лестницами, этот храм является гордостью жителей Урука. Вдоль его внутреннего двора длиной 62 и шириной 12 м протянулись одиннадцать залов. А внизу, в хозяйственных помещениях, там, где находятся кладовые, амбары и склады, жрецы приводят в порядок таблички с зафиксированными на них жертвоприношениями, с утра совершёнными в храме, все поступившие в казну доходы минувшего дня, которые ещё более увеличили богатство бога — владыки и повелителя города. А энси, князь–жрец, правитель Урука, — лишь слуга бога, на чьём попечении находятся принадлежащие богу земельные угодья, богатства и люди».

Не будем вдаваться в подробности нарисованной Шмёкелем картины. Достаточно того, что мы получили общее представление об обычном дне, точнее, вечере шумерского города, о его внешнем облике, о царившей в нём атмосфере и занятиях жителей. Всё это в равной степени может относиться к Эреду, Уруку и другим крупным шумерским центрам, гостями которых мы ещё будем в ходе нашего повествования.

А сейчас нам предстоит на короткое время покинуть Месопотамию. Дело в том, что, поселившись в долине Двуречья, весьма бедной полезными ископаемыми, шумеры оказались вынуждены вступить в широкий товарный обмен с соседями. Их контакты не ограничивались соседними областями — Эламом и Луристаном, они простирались гораздо шире. Археологи обнаружили следы влияния культуры Урука на культуру стран района Средиземного моря — Сирии, Анатолии и др. Даже туда добрались караваны шумерских купцов, привозивших свои изделия и вывозивших сырьё и минералы, которых не хватало в Месопотамии.

При раскопках в Египте в слоях, относящихся к эпохе Нагада II, соответствующей культуре Урука IV, были обнаружены привезённые из Шумера предметы роскоши, сосуды с ручками, пестики. Кроме того, здесь были найдены нехарактерные для этого района цилиндрические печати. Обращает на себя внимание тот факт, что на сланцевой плитке древнейшего (легендарного) правителя Верхнего и Нижнего Египта Менеса присутствует типичный шумерский мотив, восходящий к эпохе Урука, — фантастические животные с длинными переплетёнными шеями. В египетском искусстве более позднего времени нередко используются и другие мотивы, известные по шумерским рельефам, древнейшим печатям и табличкам (например, полульвы–полуорлы, лев, набрасывающийся на овцу, и др.). Наиболее интересной в этом смысле находкой является знаменитая рукоятка кинжала, вырезанная из слоновой кости и обнаруженная при раскопках в Джебель–эль–Араке, неподалёку от Абидоса, в Верхнем Египте. Рукоятка относится к эпохе Джемдет–Насра (около 2800 г. до н. э.). На одной её стороне представлены традиционные мотивы: Думузи с двумя львами, собаки, дикие козы, лев, набрасывающийся на овцу, пастухи, погоняющие стадо. Более интересна другая сторона — с изображением сцен сражений как на море, так и на земле. На основе анализа человеческих фигур и конструкции лодок некоторые учёные сделали вывод, что на рукоятке из Джебель–эль–Арака изображена битва, разыгравшаяся между шумерами, прибывшими в Египет по Чермному морю, и местным населением. Подобное предположение может показаться чересчур смелым, но факт, что в те отдалённые времена шумеры действительно добирались до Египта и оказали определённое воздействие на формирование египетской культуры, едва ли подлежит сомнению. Гипотеза, согласно которой не только иероглифическое письмо возникло благодаря шумерам, но и сама идея создания письменных знаков родилась в Египте под их влиянием, имеет своих сторонников.

Существует ещё одна неразрешённая проблема — проблема двух стран, часто упоминающихся в шумерских мифах: Маган и Мелухха. Эти чрезвычайно богатые заморские страны фигурируют уже в сказаниях о легендарных временах, по–видимому частично совпадающих с периодами Урука и Джемдет–Насра. Маган — это, по мнению многих исследователей, район Омана, расположенного на юго–западном побережье Персидского залива. Мелухха — таинственная страна, которую одни отождествляют с Нубией, другие — с Сомали. Во всяком случае, большинство учёных склонны считать, что в глубокой древности шумеры совершали далёкие морские путешествия и что Африка, в особенности территория, расположенная вблизи Красного моря, не была для них неведомой землёй.

Строительство крупных городов с бьющей ключом хозяйственной жизнью, великолепной архитектурой и бурно развивающимися ремёслами, возникновение письменности и создание систем счисления, овладение техникой строительства ирригационных каналов и связанный с этим расцвет земледелия, садоводства и животноводства, расширение торговли, развитие мореходства — вот в нескольких словах достижения того периода истории Шумера, который назван (по месту важнейших археологических находок) периодом Урука.

Следующий период, датируемый большинством учёных 2800–2600 гг. до н. э., получил название от города Джемдет–Наср, расположенного примерно в 35 км к северо–востоку от Киша. Археологи Стефен Лэнгдон и Эрнест Маккей обнаружили здесь не только предметы, характерные для целой эпохи, — великолепные глиняные сосуды с чёрно–жёлтым орнаментом на тёмно–красном фоне, большое количество изделий из металла, но и, что особенно важно, первые признаки использования сплава меди с оловом. А это означает, что в период Джемдет–Насра Месопотамия вступила в бронзовый век.

Не следует думать, будто открытое в Джемдет–Насре поселение сыграло особо важную роль в истории Шумера. Название периода — понятие условное, принятое наукой только для констатации того факта, что именно здесь была идентифицирована культура данной эпохи. Памятники же этой эпохи следует искать прежде всего в крупных городах, в археологических слоях, соответствующих периоду Джемдет–Насра. Таких памятников открыто много. Они свидетельствуют о быстром распространении культуры предшествующего периода, а также о дальнейшем её развитии и совершенствовании. Здесь уже встречается значительно больше табличек и цилиндрических печатей, многие из которых имеют не только огромную познавательную, но и художественную ценность. Приглядимся повнимательнее к ним.

Вот перед нами оттиск печати: высокая фигура бородатого мужчины в длинном, до колен, одеянии, в опоясывающей лоб повязке. Это энси. Он опирается на воткнутое остриём в землю копьё. Перед ним на коленях, сложив руки, вероятно в мольбе, стоит жрец, за его спиной — три связанных пленника. Рядом с ними — обнажённые стражники с палицами в руках. Нетрудно догадаться, что резчик, живший около 2800 г. до н. э., запечатлел в этой сцене победу какого–то шумерского правителя над врагами.

Перевернём эту анонимную, но довольно выразительную страничку из истории Шумера и рассмотрим печать, скорее всего созданную в конце эпохи культуры Урука и названную исследователями «Процессия на корабле». В центре небольшой, с двумя гребцами лодки, нос которой украшен пучками растений, стоит жрец в длинном одеянии, с повязкой на голове. Руки его сложены как для молитвы. Позади жреца — что–то вроде культового стола, перед ним — лестничный алтарь на спине быка. Алтарь украшен двумя пучками растений, которые считают символом богини Инанны. Вполне возможно, что на этой цилиндрической печати из лазурита высотой 4,3 см и диаметром 3,5 см шумерский мастер увековечил какой–то важный культовый обряд.

Особенно много замечательных произведений искусства шумерских резчиков этого периода найдено при раскопках в Уре и Уруке. Здесь и печати, и таблички, и небольшие статуэтки из глины, лазурита, перламутра, алебастра, металла. Появляются инкрустации. Например, в фигурке отдыхающего телёнка пятна на шкуре инкрустированы лазуритом. Наряду с мелкими предметами встречаются крупные рельефы на жертвенных сосудах, вазах и каменных плитах. В слое Урук III, соответствующем периоду Джемдет–Насра, обнаружена базальтовая стела высотой 80 см с изображением правителя во время охоты на львов. Рельеф состоит из двух частей, расположенных одна под другой. Вверху бородатый охотник–князь, в круглой шапочке, вонзает копьё в бросившегося на него льва; внизу тот же правитель выпускает стрелу из сильно натянутого лука.

Среди находок в Уруке обращает на себя внимание двадцатисантиметровая ваза для жертвенных приношений из желтоватого известняка, которая использовалась во время храмовых торжеств. У основания вазы представлены довольно живо фигуры львов и быков, а выше, ближе к горлышку, — два стоящих на задних лапах льва.

Реалистическое, почти натуралистическое изображение животных в шумерском искусстве того времени сочеталось с довольно небрежным выполнением человеческих фигур. Художник, с фотографической точностью передававший каждую деталь, каждый мускул животного, почти не интересовался подробностями анатомического строения человека. Главными для него были лишь выразительность жеста и движения, достоверность показа эмоционального состояния.

На раскопанной в Уруке изящной, прекрасной формы культовой вазе из алебастра высотой в 1 м художник изобразил множество сцен, отражающих жизнь, обычаи и обряды шумеров. Рельефные украшения на этой вазе расположены тремя горизонтальными рядами, нижний из которых, в свою очередь, состоит из двух частей: над животворными водами буйно колосятся хлеба, а над ними пасутся стада тучных коров и телят. Средний ярус заполняют идущие друг за другом обнажённые люди, в руках у них кувшины с молоком и вазы с зерном и всевозможными плодами. Это народ. Он несёт в кладовые храма плоды своего труда в полях, садах и на лугах. Верхний и самый широкий ярус рассказывает о приношении даров и жертв. Богиня Инанна, которую можно узнать по характерному символу из тростника, принимает дары от своих почитателей. Судя по размеру ног (остальная часть изображения разрушена), непосредственно перед ней стоит энси. Он первым воздаёт почести богине. За правителем следуют знатнейшие жрецы. В глубине, как бы за спиной богини, видны большие сосуды, до краёв наполненные плодами, а также овцы, бык, коза и маленькие фигурки людей — может быть, это слуги богини, а может быть, жрецы, охраняющие её богатства. Разве не о самом главном в жизни шумеров, не о том, что обусловило их расцвет и могущество, рассказывает эта собранная из осколков ваза? Животворные воды, которые текли по вырытым людьми каналам и скапливались в водохранилищах, позволяли шумерам собирать с полей, лугов, садов и огородов богатые урожаи. Бесчисленные стада давали в изобилии молоко и шерсть. И всё это — они были убеждены — принадлежало не им, а божеству, чьей собственностью являлись и они сами. Они всё отдавали богу, получая от него свою долю через энси, наместника бога на земле и посредника между ним и людьми. Шумеры верили: только смиренное служение богам, только следование всем их предначертаниям, передаваемым через энси, может обеспечить благорасположение и защиту могущественных сил, которые создали вселенную и управляют ею и жизнью людей.

Дама из Урука

Среди находок, относящихся к этому периоду, наибольшее восхищение вызывает так называемая «Дама из Урука» — лицо женщины из алебастра. Это пленительно–прекрасное лицо поражает каким–то необыкновенным спокойствием и задумчивой сосредоточенностью. Под резко очерченными глубокой бороздой бровями две огромные сливовидные глазные впадины, некогда заполненные перламутром, остатки которого сохранились в одной из них. В молчании сомкнуты тонкие губы, но маска — а это скорее всего была маска, которая либо украшала статую богини, либо во время культовых обрядов закрывала лицо жрицы, исполнявшей роль богини, — говорит с нами через тысячелетия о чувстве прекрасного, о гармонии, жившей в душе этого народа, об огромном художественном вкусе шумеров и о красоте их женщин. «Дама из Урука» явилась причиной горячих споров между ассириологами и египтологами. Первые утверждают, что она красивее своей соперницы Нефертити, хотя и старше её на полторы тысячи лет; египтологи же отстаивают право прекрасной египтянки называться самой красивой женщиной древности. Как разрешить этот смешной спор, если учесть, что претендентки разделены двумя тысячами километров, почти двумя тысячами лет и каждая из них прекрасна по–своему? Но вот наконец я своими глазами увидел в Иракском музее в Багдаде одиноко стоящую на постаменте подлинную «Даму из Урука» и остолбенел. Я забыл о сотнях интереснейших экспонатов — и тех, что уже видел, и тех, которые ещё предстояло осмотреть. Существовало только это много раз виденное на всевозможных фотографиях, хорошо знакомое по описаниям таинственное лицо, созданное пять тысяч лет назад. Глядя на него, я понял, отчего на протяжении стольких веков так волнует «Джоконда» Леонардо да Винчи. Лицо «Дамы из Урука» — да простит мне читатель этот взрыв личных чувств — с его едва уловимой и всё же каким–то образом переданной художником улыбкой, с его как бы отсутствующим, но вместе с тем таким проникновенным взглядом, несмотря на то что глазные впадины пусты, будет сопровождать меня до конца моей жизни. Это лицо поведало мне о прошлом человечества, о шумерах, о человеческой душе. В этом куске алебастра воплотились торжество жизни и нетленной красоты над всем, что бренно и преходяще.

О культурном, экономическом и политическом развитии Шумера свидетельствуют не только те изделия, которые современному человеку кажутся произведениями искусства. Характер росписи глиняных сосудов также говорит о многом. Известно, что классификация керамики основывается на особенностях орнаментации глиняных изделий. В архитектуре символом эпохи Шумера стал небольшой изящный кирпич, названный немецкими археологами Riemchenziegel. Шумерские храмы урукского периода поражают не размерами (они не внушительны), а совершенством архитектуры и великолепием отделки. Пример тому — храм Инанны в Уруке.

Политическая экспансия шумеров продолжается; возникают новые города–государства: Шуруппак, Эшнунна, Киш и менее значительные населённые пункты с меньшим количеством жителей, такие, например, как Джемдет–Наср. Благодаря совершенствованию системы управления хозяйством растёт богатство шумерских городов–государств, а вместе с ним углубляется социальное расслоение; меняются религиозные представления шумеров, расширяется пантеон их богов и, по–видимому, усиливаются раздоры и учащаются войны между отдельными городами–государствами. Отголоски этих войн можно найти в позднейшем эпосе и мифах, рассказывающих о тех далёких временах, когда люди были как боги, а боги — как люди, временах, ставших не только для нас, но и для самих древних шумеров легендой, предысторией.

А теперь познакомимся поближе с памятником шумерской письменности, названным учёными «Царским списком», который вызвал множество самых разнообразных домыслов и толкований. Вначале к этому тексту отнеслись как к историческому документу, затем ему было отказано в какой–либо познавательной ценности (особенно это относилось к частям, посвящённым древнейшим периодам истории Шумера), и, наконец, лишь благодаря систематическим и кропотливым исследованиям, а также в результате сопоставлений этого памятника с другими шумерскими документами и с данными археологии его признали весьма сложным, требующим большой осторожности и известной доли критицизма, ключом к самым древним пластам истории Шумера.

Из труда по истории Месопотамии, написанного по–гречески вавилонским учёным и жрецом бога Мардука Беросом, жившим в IV–III вв. до н. э., в годы царствования Антиоха I, известно, что вавилоняне делили историю на два периода — до потопа и после потопа. Он сообщал, будто десять царей до потопа правили страной в течение 432 000 лет, а первые цари после потопа тоже царствовали по нескольку тысяч лет. Его «Царский список» воспринимался как легенда. Учёные, однако, надеялись найти подлинник этого документа и материалы, которыми пользовался жрец–«историк». Эта надежда подкреплялась тем, что в ходе археологических раскопок открывались эпохи всё более древние, далёкие от вавилонской.

Усилия учёных увенчались успехом: среди многочисленных клинописных табличек удалось обнаружить несколько фрагментов древних списков царей. О том, насколько велик был интерес ко всем этим материалам, свидетельствует хотя бы тот факт, что почти все выдающиеся исследователи–шумерологи посвятили их изучению по нескольку работ. Их основная задача заключалась в том, чтобы как можно более точно реконструировать текст при помощи сопоставления отдельных табличек и объединения дополняющих друг друга фрагментов. Особенно тщательно изучил этот документ Торкильд Якобсен, расшифровавший в нём большинство неясных мест.

Шумерский «Царский список» был скомпилирован не позднее конца III тысячелетия до н. э., в эпоху правления так называемой третьей династии Ура, а может быть, и несколько раньше. Составляя известный нам вариант «Списка», переписчики, несомненно, пользовались династическими списками, которые на протяжении столетий велись в отдельных городах–государствах. Не исключено, что имевшиеся в их распоряжении списки иногда также представляли собой компиляции, т. е. в них перечислялись правители не только данного города, но и зависимых городов или таких, от которых он сам зависел. Вполне вероятно, что шумерские переписчики–компиляторы, создавшие версию, дошедшую до наших дней, сами не всё понимали в трудах своих предшественников — в династических списках или в существовавших уже, по–видимому, промежуточных компиляциях — прототипах «Царского списка». Работа писцов, составителей известного нам «Списка», носила в значительной степени механический характер: в тексте встречаются обороты, вышедшие из употребления несколько поколений назад, некоторые знаки содержат ошибки — то ли оригинал был испорчен, то ли писец не сумел разобрать смысла. По всей видимости, имело значение и то обстоятельство, откуда родом был писец и для какого правителя он составлял свой труд. Иначе как объяснить тот факт, что та или иная из перечисляемых династий вдруг оказывалась более древней, чем другие, которые на самом деле были древнее её? Очевидно, переписчик хотел таким образом подчеркнуть особую важность своего родного города или города правителя, которому он служил. Что поделаешь: шумерские писцы не были ни историками, ни летописцами в нашем понимании. Их целью было прославить свой город или народ. Поэтому нет ничего удивительного в том, что легенда превращалась в историю, а история — в легенду.

Любопытно, что не только до потопа цари жили и царствовали неправдоподобно долго. Представители первых династий после потопа тоже правили по нескольку тысяч лет и уж никак не меньше столетий. Может быть, таким образом подчёркивалась принадлежность этих сказочно–легендарных правителей к богам? Надо сказать, что к большинству из них действительно относились как к богам или полубогам. Следует ли считать, что тексты исторического характера с включёнными в них легендами совершенно лишены всякой познавательной ценности?

Обратимся к вопросу о всемирном потопе (шумерскую легенду об этом событии мы расскажем позднее). Обнаруженный Леонардом Вулли трёхметровый слой чистого песка без каких–либо следов человеческой деятельности, внезапно прерывающий культурные слои Ура, является бесспорным доказательством того, что около середины IV тысячелетия здесь имел место мощный катаклизм, охвативший обширную территорию — по тем представлениям, огромную, чуть ли не весь мир. В городах, расположенных дальше к северу, толщина слоя чистых речных отложений не так велика, как в Уре: около полутора метров в Уруке, около полуметра в Кише. На основании этих данных Вулли составил карту территории, захваченной потопом. Более поздние исследования показали, что многие города Месопотамии сохранили следы наводнений, происходивших в разное время: обнаруженные слои чистой земли относятся к различным периодам. Это открытие нанесло удар сторонникам идеи общемесопотамского всемирного потопа. Однако проблема великого наводнения, увековеченного месопотамской традицией, продолжает существовать. Учёные утверждают, что во время самой грандиозной из этих катастроф поселения, расположенные на более возвышенных местах, уцелели. А раз уцелели населённые пункты, уцелели и люди, которые сохранили и передали последующим поколениям память о катастрофе. Если предположить, что во время наводнения, затопившего Ур в Эль–Обейдскую эпоху, шумеров здесь ещё не было, то крупные наводнения следующего периода (Джемдет–Насра) происходили уже при них. Об одних они слышали, другие пережили сами. Несомненно одно: в этой заимствованной и распространённой Ветхим Заветом шумерской легенде заключено зерно исторической правды. И в легенде о Зиусудре — шумерском Ное (Зиусудра был сыном шуруппакского царя Убартуту) — содержатся какие–то отголоски подлинных событий.

Итак, в Шуруппаке в эпоху Джемдет–Насра, т. е. в то время, когда шумеры уже могли владеть этим городом, произошло (геологически подтверждённое) сильное наводнение. Шумерам, искусным мореплавателям, не представляло особых трудностей построить корабль, чтобы покинуть залитый водой район. Почему не предположить, что из их числа выделился энергичный вождь — жрец, князь или просто бесстрашный мореход, который вместе со своими близкими пустился в плавание по бурным волнам? Многие поколения передавали из уст в уста рассказ о страшной катастрофе и об отважном мореходе. Человеческое воображение рождало всё новые подробности, расцвечивало прозу фактов поэтическими деталями, дополняло необыкновенными происшествиями, а последующие поколения верили, что в те далёкие, легендарные, овеянные тайной времена они непременно должны были случиться. Разумеется, для историка неопровержимым доказательством существования конкретного человека являются лишь документально подтверждённые следы его деятельности. Только при их наличии он может сказать: такой–то человек жил и действовал в такую–то эпоху. Зиусудра же, подобно другим героям шумерских мифов и царям, правившим до и после потопа, существует только в легендах, в «Царском списке». Мы можем лишь предположить, что они когда–то существовали в действительности. Рассчитывать на то, что когда–нибудь будут найдены конкретные подтверждения их существования, не приходится: ведь речь идёт о времени, когда письменных документов ещё не было и только человеческая память фиксировала те или иные события, тех или иных людей.

Какое–то время учёные считали мифическими, легендарными всех древнейших правителей после потопа, не только тех, чьё царствование длилось 1500, 900 или 400 лет, но и тех, чьё царствование укладывалось в рамки нормальной человеческой жизни. «Царский список» не вызывал доверия также из–за того, что в нём отсутствуют имена правителей, существование которых не подлежит сомнению, правителей, оставивших свои археологические «визитные карточки».

Кроме того, в «Царском списке» содержится немало исторических неточностей. Так, когда внезапно ожила фигура одного из шумерских царей, основателя так называемой первой династии Ура, Месанепады (его имя содержится в надписи, найденной экспедицией Вулли в руинах Телль–эль–Обейда, которая рассказывает о строительстве храма в честь богини Нинхурсаг), стало ясно, что этот человек действительно жил и царствовал, но было это не в незапамятные времена, как об этом сообщается в «Царском списке», а значительно позже. Подобного рода неточности явились причиной ещё большего недоверия к тексту «Царского списка», хотя одновременно возрос и критико–аналитический интерес к этому бесценному памятнику шумерской письменности. Путём сложных и кропотливых изысканий — о некоторых из них речь пойдёт ниже — учёные нашли наконец решение головоломки: как разместить отдельные одновременно царствовавшие династии, о которых в «Царском списке» говорится, будто они следовали одна за другой.

«Царский список» сообщает, что после потопа царство было в Кише и что в течение 24 510 лет здесь правили 23 царя. После этого

Киш был поражён оружием;

Его царство в Эанну было перенесено.

Эанна, как помнит читатель, — это название храма в Уруке. Значит, речь идёт об этом городе. Здесь последовательно в течение 2310 лет царствовали 12 царей. Когда Урук «был поражён оружием», царство переместилось в Ур, где династия из четырёх царей правила в течение 177 лет. Затем власть переходит к Авану, городу в стране Элам, где три царя находились у власти 356 лет. После этого на исторической арене вновь появляется Киш, где вторая династия из восьми царей властвовала 3195 лет. Следующей столицей царства был Хамази (город, по–видимому расположенный в горах, недалеко от Киркука, который упоминается также и в других текстах, но скорее всего не сыгравший, за исключением этого единственного случая, никакой роли), где один (?) царь занимал трон 360 (?) лет. После того как Хамази «был поражён оружием», царство было перенесено в Урук (вторая династия — один (?) царь — 60 (?) лет), затем в Ур (вторая династия — четыре царя — 116 лет), затем в Адаб (один царь — 90 лет), и, наконец, столица оказалась в Мари (речь идёт о соседнем с Шумером государстве), где шесть царей правили в течение 136 лет. Затем столицей царства снова становится Киш, где третья династия представлена царицей, правившей 100 лет, затем Акшак (шесть царей — 99 лет), снова Киш (четвёртая династия — семь царей — 491 год) и в третий раз Урук, где единственным и последним правителем перед завоеванием Шумера Аккадом в течение 25 лет был Лугальзагеси.

Если сложить годы правления всех царей, перечисленных в «Списке», получится ошеломляющая цифра — 30 000 лет. Это полностью подтверждает мнение учёных о том, что компиляторы механически перечисляли одну за другой одновременно царствовавшие династии, в каждом из династических списков, которыми они пользовались, древнейшим царям, как реальным, так и вымышленным, легендарным, приписывался сверхъестественный возраст, тогда как время правления более поздних, чьё существование, с точки зрения переписчика, было «исторически доказано», указывалось нормальное, соответствующее действительности. Исследователи полагают, что весь этот период, представленный перечисленными выше династиями, занял не более 500–700 лет.

При чтении «Царского списка» прежде всего обращает на себя внимание то обстоятельство, что в нём подчёркивается важное значение Киша (заметим, что археологические материалы не дают для этого оснований). Может быть, династические списки, составлявшиеся в этом городе, обладали особенно богатой традицией или же имелись какие–то другие, неизвестные нам причины, но, так или иначе, город Киш и его правители оказались в центре внимания переписчиков.

Нельзя обойти и другой, более важный вопрос, возникающий при рассмотрении «Царского списка», — это вопрос о войнах, которые велись между отдельными городами–государствами. Словно мрачный рефрен повторяются в «Царском списке» слова: такой–то город «был поражён оружием».

Не будем перечислять всех названных в «Царском списке» представителей древнейших династий, тем более что шумерские писцы, как правило, сообщают лишь имена и время правления. Правда, в отдельных случаях наряду с этими лаконичными сообщениями мы находим и кое–какие конкретные «данные», своеобразные «биографические справки». По мнению Якобсена и некоторых других исследователей, авторы компиляции помимо династических списков пользовались какими–то другими источниками (например, доступными и известными им царскими надписями). А может быть, они вносили в свои труды сведения, почерпнутые из мифов. Как бы то ни было, «биографические справки» в «Царском списке» помогают отделить легенду от «истории» и с многих точек зрения заслуживают внимания.

Мне хочется ещё раз напомнить читателю, что я отнюдь не утверждаю, будто всякий легендарный царь, именуемый богом или приравниваемый к богам, является исторической личностью. Я лишь считаю, что за персонажем из легенды может стоять реальный прототип. Эту возможность нельзя исключить даже при отсутствии доказательств, разумеется если нет опровергающих подобное предположение данных, тем более что имеется немало мифических персонажей, которые впоследствии оказались реальными людьми. И не только в истории шумеров.

В качестве тринадцатого правителя первой династии Киша «Царский список» называет Этану.

Этана, пастух, тот, кто вознёсся на небеса,

тот, кто объединил все страны,

стал царём и царствовал 1560 лет…

В этом коротком, словно взятом из сказки отрывке для историка наиболее интересны слова «стал царём». Эта формула употребляется в «Царском списке», как правило, в связи с основателями династий. Исходя из того, что она применена к Этане, Якобсен делает вывод, что этот правитель положил начало чему–то новому, необычному. По–видимому, существовало традиционное представление о том, что Этана был основателем династии. Что же касается его предшественников, названных в «Царском списке», то они скорее всего вымышлены компиляторами. Характерно, что эти не названные царями предшественники Этаны носят «звериные» имена семитского происхождения (Калбум — «собака», Калумум — «ягнёнок», Зукакипу — «скорпион»), связанные с магией и восходящие к эпохе формирования шумерской народности, к эпохе первобытнообщинного строя.

Для историков и исследователей шумерской культуры не менее интересен оборот: «тот, кто объединил все страны». Может быть, в этих словах выразились лишь благие пожелания позднешумерских историков и мыслителей, осознавших важность объединения страны, а может быть, они имеют отношение к первым попыткам консолидации ещё немногочисленных, но уже раздробленных сил, к попыткам создания единой государственной организации.

И, наконец, чрезвычайно заинтересовавшее историков культуры сообщение о «вознесении» Этаны на небо. Объяснение этого образа следует искать в поэмах и мифах как шумерских, так и аккадских. Согласно мифам, Этана задумал достать магическую траву, чтобы помочь рожающей жене. На крыльях могучего орла он взмыл высоко в небо. Когда орёл поднялся на такую высоту, откуда не видно было земли, объятый страхом Этана разжал руки и стал падать. Здесь текст обрывается… В этом мифе звучат мотивы, которые известны нам по более поздним легендам, например по легенде об Александре Великом. Он поднялся в небо на крыльях двух могучих голодных птиц, перед которыми на вытянутом копье он держал мясо. Вот какие удивительные ассоциации возникают в связи с коротеньким упоминанием о легендарном шумерском царе, пожелавшем взлететь на небо.

А вот что говорится в «Царском списке» о предпоследнем правителе этой династии (первой династии Киша. — Ред.):

Энмебарагеси,

тот, кто захватил в качестве трофея

оружие страны Элам,

стал царём и царствовал 900 лет…

Шумерологи спорят о том, как перевести этот отрывок: «оружие которого завоевало страну Элам» или «который при помощи оружия завоевал страну Элам». В любом случае смысл этих слов ясен: Энмебарагеси победил Элам.

Характерно, что и по отношению к этому правителю используется формула «стал царём», которая чётко выделяет его и ставит в особое положение.

После Энмебарагеси в течение 650 лет царствовал его сын Ака. Запомним это имя, потому что вскоре нам предстоит ближе познакомиться с этим легендарным правителем.

Киш был поражён оружием;

Его царство в Эанну было перенесено, —

рассказывается дальше в «Царском списке». Здесь, в Уруке,

Мескиаггашер,

Сын Уту, стал верховным жрецом

и царём и царствовал 324 года.

Таким образом, как сообщает «Царский список», основатель первой династии Урука был сыном бога солнца Уту, брата богини Инанны, культ которой получил широкое распространение именно в этом городе. Обратим внимание ещё на одно обстоятельство, упомянутое в приведённых выше строках: Мескиаггашер был одновременно верховным жрецом и царём. Может быть, в этих словах отражено положение дел в Шумере, где, как мы уже знаем, светская и духовная власть находилась в руках энси, или же они указывают на то, что правители Урука подавили своих конкурентов из других городов–государств. Загадочно звучат следующие слова, посвящённые этому правителю:

Мескиаггашер вошёл в море и вышел из него из–за гор.

Мы не знаем ни одного литературного произведения, в котором бы фигурировал Мескиаггашер, поэтому остаётся только предположить, что этот рассказ иллюстрирует верования шумеров и их представления об устройстве вселенной. Мескиаггашер — сын бога солнца, и его путешествие повторило ежедневный путь этого светила, которое вечером якобы опускается в море на западе, ночью проходит свой путь под землёй, а на следующий день, на рассвете, снова выходит из–за гор на востоке, чтобы явить миру свой светлый лик.

Энмеркар, сын Мескиаггашера,

царь Урука, тот, кто построил Урук,

стал царём и царствовал 420 лет.

В то время, когда отец Энмеркара пришёл к власти — по традиционным представлениям, он, несомненно, являлся основателем династии, так как был прямым потомком бога Уту, — города Урука ещё не было. Существовал только храм Эанна, вокруг которого строилось поселение. Эта гипотеза, предложенная Арно Пёбелем и принятая большинством исследователей, представляется наиболее убедительной. Кстати, и археологический материал подтверждает, что самым древним объектом в Уруке является храм. Итак, Энмеркар строит город. Говоря «строит», мы вовсе не имели в виду некое сверхъестественное действие правителя, как это бывает в связи с другими героями шумерских мифов. (В одном из вариантов «Царского списка», опубликованном Пёбелем, эта строчка звучит так: «тот, при котором был построен Урук».) Скорее всего, здесь содержится намёк на традиционное личное участие князя в строительстве города, известное нам по другим источникам.

 

Эпос об Энмеркаре

Легендарный второй правитель Урука был одним из любимейших шумерских героев. С. Н. Крамер отмечает, что из девяти обнаруженных и расшифрованных шумерских героических поэм две посвящены Энмеркару, две — Лугальбанде (причём в одной из них опять–таки фигурирует Энмеркар) и пять — Гильгамешу. Забегая вперёд, скажем, что все три героя являются представителями первой династии Урука.

Попытаемся вслед за Крамером, который скопировал, прочитал и интерпретировал начертанный на глиняных табличках клинописный текст, разобраться в содержании героической поэмы об Энмеркаре, названной американским исследователем «Энмеркар и правитель Аратты». Она, несомненно, существовала в устной традиции уже несколько столетий до того, как была записана в начале II тысячелетия. Поэма об Энмеркаре — древнейшее произведение этого жанра в шумерской литературе. О том, насколько популярна она была, свидетельствует, в частности, тот факт, что обнаружено 20 табличек (и фрагментов) с её текстом. Самая полная из них — табличка, содержащая более 600 строк текста, разделённого на 12 столбцов, — хранится в Музее Древнего Востока в Стамбуле.

Велик и прекрасен Урук, велик и прекрасен Куллаб (Куллаб — пока ещё не идентифицированный город), расположенный поблизости от Урука и являвшийся частью этого города–государства. Некоторые исследователи считают, что это был район Урука, в котором находился храм Эанна, чем и объясняют особое отношение к нему. Эти города прекраснее, крупнее и могущественнее, чем Аратта — город, находившийся вдали от владений славного шумерского героя Энмеркара, сына бога Уту и брата богини Инанны. (Нас не должно смущать, что в эпосе Энмеркар — сын отца своего отца, а сестра его отца является также его сестрой. Ведь это легенда, у которой свои законы, а родство с богами лишь приумножает славу правителя.) Город–государство Аратта находился в Персии (Луристане) и был отделён от Урука семью горными хребтами. С самого начала существования Урука и Куллаба богиня Инанна относилась к ним более благосклонно, чем к Аратте, за что автор поэмы воздаёт ей хвалу. Однажды Энмеркар, «избранный светлым сердцем Инанны», обратился с мольбой к «своей госпоже, владычице доброй»:

О сестра моя Инанна! Сделай так, чтобы жители Аратты

(Пер. Ф. Л. Мендельсона)

Искусно выделывали золото и серебро для Урука,

Чтобы они приносили благородный лазурит, извлечённый из скал,

Чтобы они приносили драгоценные камни и благородный лазурит…

Этими сокровищами жители Аратты должны украсить священный храм, который Инанна «избрала своим жилищем» и где Энмеркар будет возносить молитвы к своей богине.

Пусть Аратта подчинится Уруку,

(Пер. Ф. Л. Мендельсона)

Пусть жители Аратты

Принесут со своих высот горные камни

И построят для меня большой храм, большое святилище,

Воздвигнут для меня большое святилище, святилище богов,

Заставят признать мои божественные законы в Куллабе…

Сокровища Аратты нужны не только для того, чтобы прославлять Инанну. Энмеркар намерен украсить драгоценными камнями Абзу, священный храм бога Энки в Эреду, чтобы он сверкал, «подобно светлой горе». Вот о чём просит царь богиню:

Когда я, находясь в Абзу, буду петь гимны,

(Пер. Ф. Л. Мендельсона)

Когда я принесу божественные законы из Эреду,

Когда я прославлю благородный сан владыки подобно…

Когда я возложу на себя корону в Уруке, в Куллабе,

Да будет… большого храма перенесено в гипар,

Да будет… гипара перенесено в большой храм,

И пусть народ взирает на это с восхищением,

И пусть Уту смотрит на это радостно!

Намерения Энмеркара благородны, угодны богам. Ведь только ради их блага и славы хочет он подчинить себе Аратту, богатую строительным камнем и всевозможными металлами, которых так не хватает его родному городу. Выслушав слова Энмеркара, Инанна велит ему последовать её совету: послать в Аратту мудрого и красноречивого гонца, «великие слова мудрой Инанны как приказ пусть он понесёт!» Она обещает Энмеркару, что жители Аратты преклонят колени перед её царственным братом.

Энмеркар выбрал подходящего гонца, передал ему вещие слова божественной Инанны, приказал подняться на вершины и спуститься с гор на дорогу, ведущую в Аратту, и, представ перед царём Аратты, повторить полные угроз и заклятий его слова.

И вот посланец Энмеркара отправляется в путь и строго выполняет все наказы своего господина, которые тот получил от богини Инанны.

Устрашённый мощью великих гор,

(Пер. Ф. Л. Мендельсона)

Он пошёл по дороге, попирая прах.

Он преодолел пять хребтов, шесть хребтов, семь хребтов.

Он поднял взор и приблизился к Аратте,

Радостно вступил он на площадь дворца Аратты,

Восславил могущество своего царя

И почтительно передал слова, заключённые в его сердце.

Вот что сказал посланец Энмеркара правителю Аратты:

Твой отец, мой царь, послал меня к тебе,

Господин Урука, господин Куллаба, послал меня к тебе.

После такого возвышенного вступления на вопрос правителя Аратты о цели его прихода посланец Энмеркара в ещё более изысканных выражениях описывает могущество своего господина. Он называет его «великим драконом Шумера», «овном, чья царственная мощь достигает крепостей горной страны». Подробно описав величие и могущество Энмеркара, гонец излагает суть его послания:

Я обращу в бегство жителей этого города, и они

(Пер. Ф. Л. Мендельсона)

разлетятся подобно птицам, покидающим своё дерево,

Я обращу их в бегство, и они улетят, как улетает птица в другое гнездо.

Я опустошу её [Аратту], как место…

Я разрушу без всякой пощады город,

И Аратта покроется пылью, как город, проклятый богом Энки.

Да, я разрушу город, и он обратится в ничто!

Произнеся эти угрозы, посланец передаёт требование Энмеркара: подчиниться Уруку и заплатить дань. Однако правитель Аратты тоже объявляет себя любимцем Инанны и говорит, что святая Инанна, «царица небес и земли», «владычица всех божественных законов», покровительствует Аратте. Поэтому он отказывается уступить Энмеркару. Тогда гонец заявляет, что именно Инанна, которую Энмеркар сделал «госпожой Эанны» в Уруке, обещала Энмеркару господство над Араттой.

Правитель был удручён и огорчён глубоко,

(Пер. Ф. Л. Мендельсона)

Он не знал, что ответить, он долго искал ответ,

Он взглянул себе под ноги омрачённым взглядом и нашёл ответ.

Повреждённый кое–где текст на табличке затрудняет понимание некоторых мест, которые явно противоречат друг другу. Так, в одном месте правитель Аратты предлагает решить вопрос поединком двух воинов, представляющих каждый свою страну, а в другом он готов подчиниться Энмеркару, поскольку Инанна лишила его своей милости, «взяла назад своё слово», но при условии, что тот пришлёт ему много зерна.

Выслушав ответ своего посланца и совершив ряд магических обрядов, Энмеркар обращается за помощью и советом к богине мудрости «всеведущей Нидабе». Затем он нагружает зерном вьючных животных и отправляет их в путь через семь гор. Караван ведёт посланец Энмеркара, которому поручено произнести речь, прославляющую могущество и славу Энмеркара, и потребовать у правителя Аратты сердолик и лазурит.

Из этого и следующего фрагмента поэмы явствует, если мы правильно понимаем текст, что во второй и в третий раз гонец везёт уже не устное распоряжение своего царя, а табличку с записанными на ней требованиями Энмеркара.

Правитель Аратты принимает гонца на площади перед своим дворцом. Народ Аратты, обрадованный тем, что получил зерно, согласен дать Энмеркару сердолик и поручить своим старейшинам построить ему храм. Однако правитель Аратты возражает. Провозгласив, в свою очередь, собственное могущество и славу, он буквально словами из послания Энмеркара ставит ему такие же точно условия: требует от него сердолик и лазурит.

Узнав об этом, Энмеркар вновь обращается за советом к богам и различным оракулам и совершает всевозможные магические обряды, среди которых особо важную роль играют манипуляции с тростником сушима, который он переносит «из света во тьму» и «из тьмы на свет», а когда «проходит пять лет, проходит десять лет», срезает этот тростник.

Затем царь Урука в третий раз отправляет посланца в Аратту. Однако на сей раз вместо ответа он вручает ему свой скипетр. Вид этого символа власти почему–то приводит в трепет правителя Аратты. Охваченный ужасом, правитель Аратты совещается со своим шатамму (советником) и горько жалуется на тяжёлое положение, в которое поставила его город немилость Инанны. Тем не менее, хотя он поначалу и был склонен выполнить требования Энмеркара, позднее по неизвестным нам причинам он меняет своё решение и снова предлагает Энмеркару выбрать «человека поединка», который должен помериться силами с его «человеком поединка». Таким образом «станет ясно, кто сильнее».

В ответ на это Энмеркар в четвёртый раз отправляет своего посланца в Аратту. Он принимает вызов правителя Аратты, но продолжает настаивать на том, чтобы ему были присланы золото, серебро и драгоценные камни для храма богини Инанны в Уруке. В противном случае он грозит сровнять Аратту с землёй.

В этом месте мы находим в эпосе вторичное упоминание о какой–то записи. Как полагают исследователи, Энмеркар, опасаясь, что его гонец не сможет повторить слишком длинное послание, вручает ему табличку с текстом.

Пока гонец дожидается ответа правителя Аратты, к тому приходит на помощь шумерский бог дождя и грозы Ишкур, который приносит в Аратту дикорастущую пшеницу и ещё какие–то зёрна (возможно, бобы). При виде пшеницы павший духом правитель Аратты воспрянул духом и заявил, что Инанна вовсе не отвернулась от Аратты и «свой дом из лазурита не покинула». Из–за пропусков в этой части эпоса и в особенности из–за повреждений в следующей невозможно понять, как развивались дальнейшие события, завершившиеся в конце концов тем, что народ Аратты всё–таки принёс в дар богине золото, серебро и лазурит и сложил всё это во дворе храма Эанна в Уруке.

Вторая поэма об Энмеркаре также повествует о переговорах между правителями Урука и Аратты. Долгое время был известен лишь довольно большой, почти в 100 строк, начальный фрагмент и отрывок в 25 строк, завершающий поэму. Однако настойчивые поиски неутомимых исследователей шумерских текстов увенчались успехом: во время раскопок 1951–1952 гг. в Ниппуре американской экспедицией были обнаружены две таблички, существенно восполнившие пробелы в тексте. Хотя интерпретация отдельных сюжетных линий ещё не доведена до конца, смысл этого произведения в основном уже ясен.

В отличие от первой поэмы во втором сказании об Энмеркаре правитель Аратты уже не выступает анонимно. Поэт называет его имя — Энсукушсиранна. Названы имена и других действующих лиц: «первого министра» (визиря или наместника) правителя Аратты зовут Ансиггариа, его высокого сановника, жреца «машмаша» — Ургирнунна, наместника Энмеркара — Наменнадума. Обращает на себя внимание тот факт, что поэт, согласно существовавшей в Шумере традиции, указывает время описанных в поэме событий. На основании анализа текста можно предположить, что дело происходило в те дни, когда царём всего Шумера был Эннамибарагга–Уту. Разумеется, эта попытка разместить во времени всё случившееся — не более чем поэтическая метафора, цель которой — придать повествованию характер подлинности. А может быть, Эннамибарагга–Уту — это ещё одно имя бога солнца, до сих пор неизвестное науке? Любопытно, что ни в одном из имеющихся в нашем распоряжении текстов не упоминается царь по имени Эннамибарагга–Уту. Конечно, перед нами лишь легенда, и всё же необходимо подчеркнуть, что безымянный автор, слагавший эту поэму спустя тысячу лет после описанных в ней событий, затрагивает проблему общешумерской власти. Зная, насколько строго шумерские авторы следовали традиции, трудно предположить, что поэт мог допустить столь существенные искажения. Если же это вымысел, то он должен был возникнуть задолго до появления на свет людей, записавших текст этой поэмы на глиняной табличке.

В поэме, которую мы назовём «Энмеркар и Энсукушсиранна», рассказывается о том, как правитель Аратты отправил посланца к царю Урука Энмеркару с требованием, чтобы тот признал его гегемоном и «переселил» богиню Инанну в Аратту. Возмущённый Энмеркар с презрением выслушивает вызов своего противника и в пространном послании, объявив себя любимцем богов, заявляет, что Инанна останется в Уруке. Кроме того, он требует, чтобы Энсукушсиранна признал себя вассалом Урука. Тогда правитель Аратты созывает своих старейшин, чтобы выслушать их мнение о том, как ему поступить. Предложение подчиниться Уруку он с негодованием отвергает. На помощь правителю Аратты приходит жрец «машмаш», который говорит, что готов переплыть «реку Урука», чтобы покорить все страны, «верхние и нижние (т. е. северные и южные), от моря до кедровых гор» и возвратиться к Аратту с доверху нагруженными кораблями. (Эти слова скорее всего — анахронизм: в те легендарные времена сеть ирригационно–судоходных каналов в лучшем случае только начинала создаваться и до Аратты, даже если она находилась где–то в верхнем течении Диялы, никакие корабли не могли дойти.) Обрадованный Энсукушсиранна даёт жрецу 5 мин золота, 5 мин серебра и всё необходимое дорожное снаряжение.

По прибытии в Урук — в тексте нет описания этого путешествия — «машмаш» входит в священный хлев, где стоят корова и козёл богини Нидабы. Там он беседует с коровой:

— О корова, кто пьёт твои сливки, кто пьёт твоё молоко?

(Пер. Ф. Л. Мендельсона)

— Нидаба пьёт мои сливки,

Нидаба пьёт моё молоко,

Моё молоко и сыр…

Приносят, как подобает, в большие пиршественные залы, в залы Нидабы.

Я хотела бы давать свои сливки… из священного хлева,

Я хотела бы давать своё молоко… из овчарни,

Верная корова, Нидаба — возлюбленное чадо Энлиля…

«Машмаш» уговаривает корову не давать больше своё молоко и сливки божественной Нидабе. Жрецу удаётся уговорить и козла Нидабы, и в результате все хлева и овчарни Урука приходят в запустение. Великое горе охватило рыдающих пастухов, которых покинули их помощники. В этот момент появляются два пастуха богини Нидабы — Машгула и Урэдинна, «сыновья одной матери». Они выслушивают совет бога Уту и с помощью Матери Сагбурру расстраивают злые козни жреца.

Они вдвоём [Машгула и Урэдинна] бросили владыку в реку,

(Пер. Ф. Л. Мендельсона)

Но «машмаш» вызвал из воды большую рыбу «сухур».

Тогда Мать Сагбурру вызвала из воды птицу…

Птица… схватила рыбу «сухур» и унесла её в горы.

Второй раз они бросили владыку в реку,

Но «машмаш» вызвал из воды овцу с ягнёнком.

Тогда Мать Сагбурру вызвала из воды волка,

Волк схватил овцу и ягнёнка и унёс их на широкую равнину.

В третий раз они бросили владыку в реку,

Но «машмаш» вызвал из воды корову с телёнком.

Тогда Мать Сагбурру вызвала из воды льва,

Лев схватил корову с телёнком и унёс их в заросли тростника.

В четвёртый раз они бросили владыку в реку,

Но «машмаш» вызвал из воды дикого барана.

Тогда Мать Сагбурру вызвала из воды барса,

Барс схватил дикого барана и унёс его в горы.

В пятый раз они бросили владыку в реку,

Но «машмаш» вызвал из воды молодую газель.

Тогда Мать Сагбурру вызвала из воды зверя «гуг»,

Зверь «гуг» схватил молодую газель и унёс её в чащу леса.

Потерпевшего поражение жреца охватывает ужас: он «почернел с лица, ибо замысел его не удался». Мать Сагбурру осыпает его насмешками, издевается над его глупостью. Он умоляет её отпустить его с миром в Аратту и обещает за это петь там гимны в её честь. Но Мать Сагбурру не желает его слушать, убивает «машмаша» и бросает его труп в Евфрат.

Напуганный таким оборотом дела и неудачей своего «машмаша», Энсукушсиранна отправляет в Урук гонца, который передаёт Энмеркару слова своего господина:

О ты, любимец Инанны, ты один достоин славы,

(Пер. Ф. Л. Мендельсона)

Инанна правильно избрала тебя для своего святого лона.

От нижних [земель] до верхних ты один властитель, а я лишь иду за тобой,

С самого зачатия я не был равен тебе, ты — мой «старший брат»,

Я никогда не смогу с тобою сравниться!

В третий раз мы встречаемся с Энмеркаром в поэме, главным героем которой является Лугальбанда, преемник Энмеркара в Уруке. Текст этого произведения запутанный, трудный для понимания. Оказавшись в далёкой стране Забу, Лугальбанда горячо желает вернуться в свой родной город Урук. Ради этого он старается завоевать расположение и добиться поддержки могущественной птицы Имдугуд, которая определяет судьбы людей и всего живого и выносит каждому окончательный приговор. Её решения никто и ничто не в силах изменить. Однажды, воспользовавшись отсутствием Имдугуд, Лугальбанда приближается к её гнезду и щедро одаривает её птенцов жиром, мёдом и хлебом, подкрашивает им лица и надевает на головы короны «шугурра». Увидев, какие божественные почести оказаны её детям, Имдугуд обещает помощь и покровительство тому, кто это сделал, будь то бог или человек. Лугальбанда предстаёт перед могущественной птицей, и та восхваляет его доброе имя, называет героем, благословляет в путь, предсказывая благополучное путешествие, и даёт ряд советов, которые он должен сохранить в тайне. Друзья Лугальбанды, узнав, что он отправляется в Урук, предостерегают его. Это дорога, с которой нет возврата, говорят они. Ни одному человеку не удалось преодолеть высокие горы и переправиться через ужасную реку Кур. Иными словами, путь из Забу в Урук пролегал через царство мёртвых.

Неустрашимый Лугальбанда не послушался друзей. Воспользовавшись добрыми советами Имдугуд, он преодолевает трудности и всевозможные препятствия и благополучно добирается до Урука.

А в это время правитель Урука Энмеркар пребывает в глубокой скорби: люди Марту осадили Урук и грозят захватить его. Никто из подданных Энмеркара не решается пойти в Аратту, чтобы передать сестре Энмеркара, богине Инанне, его просьбу о помощи. За это трудное и опасное дело берётся Лугальбанда. Он обещает в одиночку совершить это трудное путешествие и сохранить от всех тайну. После множества приключений, преодолев семь горных хребтов, герой приходит в Аратту и передаёт богине слова Энмеркара. В советах Инанны своему брату Энмеркару почти ничего невозможно понять: в них нет ни слова о военной помощи; Инанна говорит о каких–то необыкновенных рыбах, о кувшинах, о мастерах по обработке металла и камня, которых он должен пригласить в свой город. Но каким образом всё это поможет Энмеркару — неясно.

 

Герои ищут металлы, строительный камень и пр.

Таковы три поэмы, в которых фигурирует правитель Урука Энмеркар. Вполне возможно, что в этих произведениях отразились реальные события, имевшие место в период археологической культуры Урука (IV–III тысячелетия до н. э.). Это подчёркивает и весьма осторожный в выводах Хартмут Шмёкель. Вот что он пишет: «Может быть, это и в самом деле облечённый в форму легенды рассказ о каком–то из шумерских правителей эпохи Урук IV».

Героические сказания об Энмеркаре, несомненно, возникли в различные эпохи. Поэма «Энмеркар и правитель Аратты», по–видимому, древнейшая из них. Она наиболее строга по форме и менее других загружена сказочно–поэтическими образами, особенно по сравнению со второй поэмой, которая содержит мотив, известный по многим сказкам и мифам, созданным спустя многие тысячелетия, — мотив борьбы между злыми и добрыми волшебниками, которые сражаются друг с другом при помощи заколдованных зверей, птиц и т.д. Во всех трёх поэмах повествуется о соперничестве между Уруком и Араттой. Об Аратте поэт рассказывает как о государстве, славящемся своими богатствами — всевозможными металлами и строительным камнем, но бедном продуктами сельского хозяйства. Известно, что в Двуречье не было ни строительного камня, ни месторождений металлов и шумерам приходилось всё это привозить издалека. Поэтому естественно, что торговля являлась решающим фактором существования и развития отдельных городов–государств и всей страны. Археологические данные показывают, что торговый обмен осуществлялся уже на заре истории Шумера, в те времена, когда из каменных блоков возводились первые святилища.

Анализируя состояние шумерской экономики и проблему сырья, необходимого для её развития, автор «The History of Маn» Карлтон Кун выдвинул предположение, что шумерам к моменту их появления в Месопотамии были уже известны такие металлы, как золото и серебро, и они уже открыли секрет выплавки бронзы. В нашем распоряжении имеется множество доказательств очень раннего использования шумерами металлов. По мнению Карлтона Куна, ввозившееся в Шумер олово скорее всего добывалось в горных районах Кавказа, в Северном или Восточном Иране. Сирию он исключает по следующим соображениям: если бы шумеры знали о существовании сирийских месторождений олова, это было бы известно и египтянам, в эпоху Древнего царства вывозившим из Сирии кедровое дерево. Итак, древнейшие торговые пути, по которым в древний Шумер поступали металл, строительный камень и ценные минералы, вели на север или восток. (Так, широко применявшийся в Шумере обсидиан ввозился из Армении, лазурит — из Ирана или Афганистана. Известняковые блоки доставлялись из Аравийской пустыни, с отрогов Заїра или из Луристана.)

Проблема сырья, и прежде всего материалов, необходимых для строительства и украшения храмов — «домов бога», была одной из центральных проблем, которые пришлось решать шумерам уже в первые годы формирования их государства. Это и нашло отражение в их первой эпической поэме. Ведь конфликт между Уруком и Араттой возник именно из–за того, что шумеры хотели получить у Аратты необходимые им строительный камень, драгоценные металлы и минералы. Если опустить в рассказе об Энмеркаре и правителе Аратты сказочную оболочку и естественные во всяком поэтическом произведении сюжетные напластования, то перед нами возникнет сухой и деловой отчёт о переговорах, связанных с обменом товарами. Шумеры вывозили в далёкий Луристан хлеб, а ввозили строительный и отделочный камень. Отношения между партнёрами по торговле не всегда складывались благоприятно. Наверняка каждый из них пользовался случаем, чтобы надуть другого. Может быть, легенда закрепила как раз такую попытку мошенничества со стороны правителя Аратты, который, получив из Урука хлеб, отказался заплатить за него камнем, в связи с чем состоялся обмен угрозами? (Здесь, как и после других подобных догадок, опирающихся на тексты шумерских эпических сказаний, поставим знак вопроса.) Но разве подобает поэтам слагать стихи о поспоривших купцах? Это было бы недостойным занятием. Поэтому приходилось прозаическим событиям придавать поэтический, героический ореол.

Что касается истоков шумерской эпической поэзии, возможны и другие толкования, одно из которых наиболее полно и чётко изложено Крамером. В своих рассуждениях Крамер опирался на разработанную рядом учёных, и прежде всего английским исследователем М. Чадвиком, теорию так называемого «героического века». Согласно этой теории, эпические сказания о героях, созданные разными народами и в разные периоды, отнюдь не являлись лишь плодом воображения поэтов. В них отразились важнейшие общественно–политические процессы того времени. Создатели теории «героического века» на многочисленных примерах показывают, что в героическом эпосе находят отображение события, происходившие в эпоху переселений народов, нашествий нецивилизованных, варварских племён на высокоразвитые государства, создания новых обществ и государств на развалинах прежних, погибших. Наиболее известные примеры: вторжение ахейцев в Грецию, арийцев в Индию, завоевания германцев в Европе. Как ни далеки во времени и пространстве эти три «героических периода», они, как подчёркивает Чадвик, отличаются одними и теми же характерными особенностями: сходным общественным строем и политической организацией, аналогичными элементами культа антропоморфных божеств, тождественными эстетическими концепциями и т. д. Каждая из этих героических эпох рождала поэтические по форме героические сказания, которые восхваляли многочисленных правителей маленьких государств, воспевали необычайные подвиги героев. Эти поэмы, предназначавшиеся для пения или торжественной декламации во время пиров и застолий при княжеских и царских дворах, являлись достоянием всего народа. По прошествии веков они были записаны с изменениями, сокращениями и дополнениями и таким образом сохранились для последующих поколений. В древнейших прототипах, на столетия опередивших письменные версии, отразилось стремление прославить завоевателей, поставить варваров в один ряд с высокоцивилизованными народами, на которых они обрушили свою военную мощь.

Насколько справедлива эта теория и в какой мере она помогает понять и интерпретировать определённые исторические процессы — это вопрос, выходящий за рамки наших рассуждений. Мы заговорили о гипотезах Чадвика и других историков лишь потому, что Крамер, выдающийся исследователь, переводчик и интерпретатор шумерских эпических поэм, распространил концепцию «героического века» и на Шумер. Исходя из анализа эпических поэм, как описанных выше, так и тех, с которыми мы познакомимся в последующих главах, Крамер утверждает, что «героический век» Шумера совпал с эпохой переселения этого народа. При этом он исходит из предположения, о котором говорилось выше, что шумеры прибыли в Месопотамию, когда там уже существовало достаточно сильное государство, стоявшее на более высоком уровне цивилизации. Шумеры, поселившиеся на окраинах этого государства (согласно одной из теорий, часть шумеров прибыла морским путём, а другая — сухопутным; первая, по–видимому, осела в Южной Месопотамии, а вторая — на северных и северо–восточных границах Двуречья), стали служить наёмниками. Когда пришельцы научились у местных жителей военному искусству, переняли некоторые достижения культуры, они вторглись в глубь их государства и, завоевав его, создали собственные небольшие города–государства, рвущиеся к обогащению, к захватам новой добычи и новых земель. Всё это отразилось в поэтических сказаниях того времени, составивших шумерский героический эпос.

О чём бы ни говорили различные гипотезы, всех их объединяет одно — желание проникнуть в тайну происхождения шумеров и их появления в Месопотамии. Что же касается героической поэзии шумеров, то как в поэмах об Энмеркаре и Лугальбанде, так и в сказаниях о Гильгамеше нельзя не видеть отражения определённых исторических событий, среди которых ведущее место занимали торговля, дружеские связи и вооружённые столкновения шумеров с другими, подчас весьма отдалёнными странами и народами. В этих поэмах содержится также немало сведений о жизни и обычаях древнего Шумера. Например, мы узнаём из них о зависимости всех политических мероприятий от ворожбы, предсказаний, о существовании такого института, как совет старейшин, — пережитка родового строя, о практическом использовании письма. (Вспомним, что в первой поэме об Энмеркаре содержится указание на то, что именно в связи с торговым конфликтом возникла необходимость записать очередное послание Энмеркара. Вспомним, кстати, и о дикорастущей пшенице, которую бог Ишкур принёс правителю Аратты, — разве не звучит это как ироническое напоминание о том, что жители Аратты ещё не умели обрабатывать землю, тогда как шумеры уже были превосходными земледельцами?)

Но вернёмся к «Царскому списку». После Энмеркара и Лугальбанды (о последнем говорится, что он царствовал 1200 лет) к власти пришёл «божественный Думузи», с которым мы познакомимся ближе, когда перейдём к анализу религии шумеров (с именем этого правителя связан культ умирающего и воскресающего бога, принятый во многих религиях).

Когда Думузи после 100 лет царствования был низвергнут своей божественной супругой Инанной в шумерский Аид — Кур, «страну без возврата», правителем Урука стал Гильгамеш — отец которого был демоном–лиллу — верховный жрец «Куллабы», царствовавший 126 лет.

О Гильгамеше мы ещё не раз будем говорить. Сейчас остановимся лишь на его необычном происхождении: его отцом был демон, стоящий высоко в иерархии этого рода сверхъестественных существ. Согласно шумерским верованиям, подобные демоны могли являться к женщинам и тайно их оплодотворять. Матерью Гильгамеша, по–видимому, была почитавшаяся в Куллабе богиня Нинсун. Об этом говорится в некоторых источниках, в частности в надписи царя Утухенгаля.

Сын Гильгамеша царствовал уже только 30 лет. Время правления остальных шести представителей первой династии Урука тоже укладывается в нормальные временные рамки (от 6 до 36 лет). Учёные предполагают, что подобная резкая перемена объясняется тем, что события и люди этого периода, не столь отдалённого для авторов первых династических списков, были им лучше известны. Шумеры, которые не имели представления об истории, не говоря уже о доистории (в нашем понимании), тем не менее понимали различие между древнейшими полулегендарными правителями и их позднейшими преемниками.

 

Ошибки копировальщиков и необычайные открытия учёных

Здесь мы ещё раз прервём изучение «Царского списка» и познакомимся с одним из наиболее ярких эпизодов в истории изучения Шумера. Долгое время все перечисленные в «Царском списке» династии считались легендарными. Исследователи не допускали и мысли о том, что хоть один из названных в «Списке» правителей — даже если годы его царствования умещались в рамки человеческой жизни — мог существовать на самом деле. Смельчаков, которые решались высказывать подобные предположения, считали чудаками или безумцами. Месанепада, разумеется, тоже причислялся к категории мифических царей. И вот ;во время одной из археологических экспедиций при раскопках в Телль–эль–Обейде Леонард Вулли обнаруживает храм богини–матери Нинхурсаг. Храм вызывает восхищение. Всё в нём величественно и прекрасно: и широкие лестницы, ведущие на террасу, и великолепный портик, открывающий вход во внутренние помещения, и деревянные, обшитые листовой медью колонны, и стены, украшенные мозаикой, рельефами и барельефами, изображающими сцены охоты и культовые обряды. В щебне, скопившемся за тысячелетия во внутренних помещениях храма, обнаружены прекрасные произведения шумерского искусства: фигурки, статуэтки, украшения, среди которых оказалась небольшая бусинка с выгравированным на ней никому не известным именем «Аанепада». Кем был этот таинственный даритель, не забывший увековечить на бусине своё имя? Не он ли основал храм? Подобное предположение казалось заманчивым, но не было ли оно слишком смелым? Упорные поиски привели к результатам, которые потрясли даже привыкшего к сенсационным открытиям Вулли. Вскоре после находки бусины археологи раскопали табличку из известняка с надписью, заставившей учёных пересмотреть свои представления о том, что следует считать «легендарным» и что достоверным в истории Шумера.

Аанепада, царь Ура, сын Месанепады, царя Ура,

воздвиг сие для своей владычицы Нинхурсаг.

Поскольку имя Аанепады не значилось в царских списках, учёные заключили, что копировальщик, пользовавшийся династическим списком Ура, составляя свою компиляцию, имел перед глазами табличку с неясным текстом. Не будучи в состоянии прочитать, кто был преемником Месанепады, он приписал этому царю 80 лет правления, а внука его сделал сыном. Первоначально этот отрывок должен был выглядеть так:

…и царствовал 80 — х лет

Аанепада,

сын Месанепады,

царствовал х лет.

Эта находка не только показала, что в Шумере действительно жил и царствовал правитель по имени Месанепада, но и что в тексте «Царского списка» имеются пропуски. Вероятно, не в одном этом случае копировальщики конца III тысячелетия пользовались испорченными оригиналами или не могли прочитать более старый вариант клинописи.

Прошло несколько лет, и в Уре были найдены новые доказательства царствования Месанепады. Теперь на основании ряда надписей мы знаем, что у него была жена по имени Нинтур. Существует предположение, что сын Месанепады, Мескиагнуна (царствовавший 36 лет), имя которого в «Царском списке» следовало непосредственно за именем отца, в действительности был его вторым сыном и преемником своего старшего брата.

Итак, мы оказались в Уре, в третьей после потопа столице Шумера, городе, который принёс исследователям необычайно богатый исторический материал, открывший перед нами одну из интереснейших страниц истории этого государства. Позднее мы будем говорить о величии и роскоши этого города, о его царях и простых гражданах.

Нам уже известно, что отдельные династии («Царскому списку» в этом смысле нельзя доверять) царствовали в одно или приблизительно в одно и то же время, что каждая из них правила каким–либо одним городом–государством. Попытки захватить господство над всем Шумером, несомненно, предпринимались, но ни разу не увенчались успехом. Установить абсолютную и относительную хронологию Шумера, в особенности для первой половины III тысячелетия до н. э., неимоверно трудно. На помощь приходит шумерская литература. Исследуя тексты героических поэм и сопоставляя полученные выводы с династическими списками, шумерологи устанавливают, какие именно правители царствовали одновременно. Чрезвычайно интересной в этом смысле оказалась поэма, известная под названием «Гильгамеш и Ака из Киша».

В результате анализа этого произведения стала очевидной синхронность Гильгамеш — Ака, а это значит, что время правления первой династии Киша и первой династии Урука отчасти совпадает.

 

Поэма о Гильгамеше, табличка из Туммаля и хронология

Прежде чем решать сложные историко–хронологические ребусы, разберёмся в содержании поэмы «Гильгамеш и Ака», познакомимся с её героями — Акой, последним правителем первой династии Киша, и Гильгамешем, пятым царём первой династии Урука. Сам факт, что оба героя стоят рядом в поэме, наводит на мысль, что они и жили одновременно, а не с интервалом в две тысячи лет, как сказано в «Царском списке». Вначале, однако, не это привлекло внимание исследователей к поэме, самой короткой в шумерской литературе (она насчитывает всего 115 строк). Восстановленная по одиннадцати табличкам, большинство из которых найдено при раскопках в Ниппуре, и записанная, как и другие тексты, в начале II тысячелетия до н. э., эта поэма, несомненно, была известна шумерам значительно раньше.

Так начинается поэма. Требования Аки, опущенные поэтом, по–видимому, носили характер ультиматума: Урук должен подчиниться власти Киша. Претензии Аки возмутили Гильгамеша. Произнеся какую–то речь, точно перевести которую не удалось, он созывает старейшин города и обращается к ним с речью:

Эти слова порадовали сердце Гильгамеша, придали ему отваги. Призвав своего друга и слугу Энкиду (с последним мы познакомимся ближе по другой поэме о Гильгамеше), он говорит ему:

Гильгамеш уверен, что, охваченный страхом, враг будет побеждён, его мечты развеются и планы рухнут.

Тогда Гильгамеш обращается к воинам Урука, прося их выбрать героя, который вступит в единоборство с Акой. На призыв царя откликается воин по имени Бирхуртур: он готов отправиться к Аке, чтобы помешать его намерениям. Не успел Бирхуртур выйти за городские ворота Урука, как его схватили воины Аки. Они избили героя и лишь после этого привели к своему правителю. Далее следует несколько чрезвычайно запутанных и стилистически сложных фраз, перевод и интерпретация которых очень трудны, а они как раз и содержат ключ к пониманию дальнейших событий, в частности, почему Ака снял осаду. Наконец на городской стене появляется сам Гильгамеш. В своей речи, обращённой к врагу, он превозносит величие и славу Урука, отдавая вместе с тем дань уважения Аке. Заканчивается поэма восхвалением Гильгамеша.

Поэма «Гильгамеш и Ака» привлекла внимание учёных прежде всего тем, что в отличие от других шумерских произведений такого рода в ней говорится только о людях и полностью отсутствуют какие–либо сверхъестественные существа. Содержание её реалистично, почти без фантастического элемента. Исследователь находит в этом историко–героическом эпосе немало ценнейшей информации о шумерском обществе; например, уже в глубочайшей древности правитель города–государства обсуждал некоторые вопросы не только с советом старейшин, но и с «советом мужей города», т. е. с воинами. С. Н. Крамер придаёт этому факту огромное значение. Он считает, что здесь мы сталкиваемся с древнейшей в истории человечества «парламентарной демократией». По мнению Крамера, совет старейшин может быть приравнен к сенату, а «совет мужей» — к нижней палате парламента. В «совете мужей» заседали представители различных социальных слоёв общества («стоящие», «сидящие» и пр.), способные носить оружие. Как полагает Крамер, рассказ о шумерском парламенте нельзя считать анахронизмом, т. е. перенесением известных автору из личного опыта учреждений, понятий, институтов в эпоху, о которой говорится в поэме, поскольку в то время, когда она записывалась, подобных учреждений не было. Этот «двухпалатный парламент» имел своеобразную структуру: правитель, недовольный решением совета старейшин, мог обратиться к «совету мужей». По–видимому, совет старейшин, унаследованный от родо–племенного строя, имел меньше прав, чем «совет мужей», на который опирался и с чьей помощью создавал своё могущество правитель государства.

В поэме представляет интерес упоминание о городских стенах. То были, как мы видим, беспокойные времена. Отдельные небольшие шумерские княжества вели себя по отношению друг к другу в высшей степени агрессивно, и их правителям приходилось думать не только о нападении на соседей, но и о защите своих владений. Они старались сделать как можно более затруднительным доступ неприятеля к городу — сердцу маленького государства. Вот почему при раскопках археологи обнаруживают остатки оборонительных стен почти во всех шумерских городах. Правда, в большинстве случаев эти стены были воздвигнуты позже. Содержащийся в вавилонской, т. е. в гораздо более поздней, версии «Эпоса о Гильгамеше» рассказ о строительстве в Уруке городских стен в годы царствования Гильгамеша долгое время считался легендарным, тем более что сам Гильгамеш представлен в этом произведении полубогом–получеловеком. Между тем в 1934–1935 гг. в Уруке вела раскопки немецкая археологическая экспедиция. Археологам повезло: они увидели остатки давно разрушенных городских стен. Это были те самые городские стены, которые в 1849 г. так удивили и восхитили Лофтуса, не предполагавшего, что перед ним древнейшее оборонительное сооружение Месопотамии. Немецким учёным удалось сфотографировать то, что они увидели, и точно определить, как именно располагались городские укрепления. Это было весьма внушительное сооружение: двойная стена, окружавшая не только храм и жилые постройки, но и сады, поля, луга, тянулась на 9,5 км. В северной и южной её частях имелись ворота шириной 3,5 м с прямоугольными башнями. 800 полукруглых оборонительных башен, отстоявших друг от друга на 10 м, делали стену толщиной в 5 м почти неприступной. Последующие поколения поражались грандиозности этих сооружений, которые, в их представлении, мог построить бог или полубог. Трудно сказать, только ли при Гильгамеше проводилась эта гигантская работа, на которую, несомненно, были брошены все силы государства, или укрепления возводились и при других правителях. Важно то, что они были построены в XXVII в. до н. э., т. е. в то время, когда Гильгамеш, согласно эпосам, мог жить и царствовать в этом городе. Следовательно, не одни лишь речи отважного Бирхуртура заставили Аку снять осаду: неприступные стены, которые не могли не произвести на Аку известного впечатления, сыграли здесь не последнюю роль.

А теперь вернёмся к вопросам хронологии. На основании текста описанной выше поэмы учёные пришли к выводу, что Гильгамеш и Ака, т. е. пятый правитель первой династии Урука и последний представитель первой династии Киша, жили в одно и то же время. (Мы не будем считать этих героев целиком вымышленными.) Что же касается первой династии Ура, то большинство исследователей на основании анализа археологических материалов (табличек, предметов, обнаруженных в различных культурных слоях, и пр.) пришли к выводу, что Гильгамеш лет на сто опередил Месанепаду. По мнению других, в частности Крамера, опиравшегося на теорию «героического века», Гильгамеш был старше Месанепады на 300–400 лет. Особую позицию в этом вопросе занял Якобсен, к мнению которого тогда никто всерьёз не прислушался. Якобсен был убеждён, что цари первой династии Ура — современники поздних правителей первой династии Урука (по мнению учёного, Гильгамеш опередил Месанепаду всего на одно поколение). И вот совсем недавно был опубликован материал, подорвавший все существовавшие до сих пор концепции. Небольшая табличка с тремя десятками строк клинописного текста, по–видимому, заставит пересмотреть всю столь тщательно разработанную хронологию древнейшей истории Шумера.

Эта табличка, которая названа «Надписью из Туммаля», частично стала известна в 1914 г., когда Арно Пёбель опубликовал перевод обнаруженного к тому времени фрагмента. Туммаль — это район Ниппура, посвящённый богине Нинлиль, супруге бога Энлиля, занимавшего главенствующее положение в иерархии шумерских богов. Энлилю принадлежал Ниппур, этот второй после Эреду священный шумерский город. В Туммале находился главный храм Нинлиль.

Поскольку значение туммальского документа огромно, в чём исследователям ещё не раз предстоит убедиться, и связанные с ним рассуждения историков показывают, сколь сложна методика и как велики трудности установления хронологии тех отдалённых эпох, рассмотрим текст найденного в Ниппуре документа в той последовательности, в какой с ним знакомились учёные.

Эта надпись, составленная в I столетии II тысячелетия до н. э., была сделана при основателе первой, уже послешумерской династии Иссина царе Ишби–Эрре (2017–1985 гг. до н. э.). Судя по содержанию надписи, Ишби–Эрра решил подвести итог всему тому, что было построено на протяжении прошедших столетий в ансамбле храмов Энлиля, и в особенности рассказать об истории многократно восстановленного Туммаля, принадлежащего богине Нинлиль.

Публикуя свой перевод, Пёбель ещё не знал точного количества строк, недостающих в начале (сейчас эта цифра известна — десять).

Вот переведённый Пёбелем текст:

11. Второй раз Туммаль был разрушен,

12. Гильгамеш построил Нумунбурра Дома Энлиля.

13. Урлугаль, сын Гильгамеша,

14. Сделал Туммаль величественным,

15. Ввёл Нинлиль в Туммаль.

16. Третий раз Туммаль был разрушен,

17. Нанне построил «Высокий Парк» Дома Энлиля,

18. Мескиагнуна, сын Нанне,

19. Сделал Туммаль величественным,

20. Ввёл Нинлиль в Туммаль.

21. Четвёртый раз Туммаль был разрушен,

22. Ур–Намму построил Экур,

23. Шульги, сын Ур–Намму,

24. Сделал Туммаль величественным,

25. Ввёл Нинлиль в Туммаль.

26. Пятый раз Туммаль был разрушен

27. С года Амар–Зуэна

28. До [года когда] Ибби–Суэн, царь,

29. Энамгалланну в качестве Инанны из Урука

30. Избрал,

31. Нинлиль была введена в Туммаль.

32. По слову Луинанны, ашгаб–галя Энлиля,

33. Ишби–Эрра построил Экурраигигаллу,

34. Амбар Энлиля.

Как мы видим, эта надпись, текст которой кажется нам несколько монотонным, носит явно исторический характер. Как должны были звучать отсутствующие начальные строки? В то время полагали, что их было пять и что содержание их таково:

Впервые Туммаль был разрушен,

X построил здание Y Дома Энлиля,

Z, сын X,

Сделал Туммаль величественным,

Ввёл Нинлиль в Туммаль.

Какие имена кроются за X и Z и найдут ли учёные утраченный фрагмент таблички, насчитывающий почти четыре тысячелетия? Представьте себе — нашли! Изучая в 1955 г. материалы из коллекции Гильпрехта, хранящейся в музее Йенского университета им. Фридриха Шиллера, Крамер, чьи размышления на эту тему мы недавно цитировали, наткнулся на две таблички, содержащие тот же самый текст, касающийся Туммаля. Таблички изрядно повреждённые, но они настолько хорошо дополняли друг друга, что в итоге не осталось ни одного непрочитанного знака. Оказалось, что в опубликованном Пёбелем тексте не хватает десяти строк. Вот они:

1. Энмебарагеси, царь,

2. В этом месте [т. е. в Ниппуре] построил Дом Энлиля;

3. Ака, сын Энмебарагеси,

4. Сделал Туммаль величественным,

5. Ввёл Нинлиль в Туммаль.

6. Первый раз Туммаль был разрушен,

7. Месанепада построил Буршушна Дома Энлиля,

8. Мескиагнуна, сын Месанепады,

9. Сделал Туммаль величественным,

10. Ввёл Нинлиль в Туммаль.

Теперь, когда у нас имеется приведённый выше отрывок текста, можно утверждать, что все учёные, включая Крамера, признавшего себя «великим грешником», ошибались. Ближе всех к истине оказался Торкильд Якобсен, настаивавший на том, что все три первые династии после потопа принадлежали к одному времени. Если мы отнесёмся к «Надписи из Туммаля» как к заслуживающему доверие историческому документу, нам придётся именно так передвинуть хронологию. Согласно тексту «Надписи из Туммаля», правители Ура осуществляли контроль над священным городом Ниппуром до тех пор, пока эта функция не перешла к Гильгамешу.

А как быть с Акой, который в «Надписи из Туммаля» выступает в качестве предшественника Гильгамеша, а по нашим представлениям, является его современником?

Пересмотрев свою прежнюю точку зрения, Крамер пришёл к выводу, что первые правители Ура были современниками как Гильгамеша, так и его противников из Киша. Крамер предложил следующую схему событий этого бурного периода в истории Шумера.

В борьбе за господство над всей страной, которую вели между собой правящие династии отдельных городов–государств, первый из царей Ура, Месанепада, победил последнего представителя первой династии Киша, Аку, и тем самым приобрёл контроль над городом Ниппуром. По–видимому, Месанепада напал на Киш, овладел городом и сверг Аку. Подобное понимание событий позволяет прояснить и загадку печати Месанепады, который именует себя не царём Ура, а царём Киша, подчёркивая тем самым своё величие и заслуги перед всем Шумером. Это было важно сделать, так как, во–первых, он победил династию «с традициями», а во–вторых, укрепил могущество своего государства. По–видимому, это произошло, когда Месанепада был уже далеко не молодым человеком: ему хватило времени лишь на то, чтобы построить одно новое здание — Буршушна — в ансамбле храмов Энлиля. Строительство Туммаля довёл до конца лишь сын Месанепады — Мескиагнуна. Тут–то и поднял оружие против «узурпаторов» из Ура правитель Урука Гильгамеш. Гильгамеш победил Мескиагнуну и захватил власть над Шумером. Символом этой власти являлся контроль над Ниппуром. В молодые годы Гильгамеш, подобно Мескиагнуне, боролся с Акой из Киша за гегемонию над Шумером. Но своей цели, как и Мескиагнуна, он достиг лишь в преклонном возрасте, потому что уже не он, а его сын Урлугаль смог восстановить Туммаль.

 

Если взглянуть глазами шумеров

Справедлива ли крамеровская трактовка событий этого периода в истории шумеров? Последнее слово здесь, конечно, принадлежит специалистам–историкам. Одного не следует забывать: реконструкция событий той эпохи опирается на довольно сомнительные и, как мы убедились, постоянно изменяющиеся данные. Вместе с тем гипотеза Крамера звучит вполне правдоподобно, а «Надпись из Туммаля» как исторический документ вызывает доверие. Несмотря на то что в ней говорится о строительстве культовых зданий, там нет ни слова о вмешательстве сверхъестественных сил, а имеется простое перечисление в хронологическом порядке этапов строительства.

Среди строителей первым назван Энмебарагеси, который, если верить «Царскому списку», принимал участие и в «земных» делах (о нём говорится, что он победил Элам). Очевидно, с именем этого правителя шумерская традиция связывала также строительство храма Энлиля в Ниппуре. (Любопытно, что первый после падения Шумера царь–чужеземец возобновил его.)

Не менее убедительно звучит и утверждение Крамера о том, что все перечисленные в надписи события произошли в течение непродолжительного отрезка времени. Становившиеся всё более могущественными, города вели непрерывные войны за власть над всей страной, и, как ни призрачна она была порой, власть переходила от одного города к другому. Урук, Киш, Ур — вот три династии, претендовавшие на первое место. Они не только царствовали одновременно (такое предположение, по–видимому, ближе всего к истине), совпадало и время правления названных выше представителей этих династий.

Вторжение неспециалиста в дискуссию, возможно, вызовет негодование кое–кого из историков. Но ведь и их собственные рассуждения часто представляют собой лишь домыслы, которыми они пытаются заполнить пробелы в древнейшей истории Шумера.

Археология напоминает увлекательную игру, в которой её участников на каждом шагу поджидают сюрпризы, порой настолько неожиданные, что все с огромным трудом построенные гипотезы и теории рушатся. То же можно сказать о попытках воссоздания истории страны после тысячелетий забвения. Здесь нередко случается, что в связи с каким–либо новым открытием приходится пересматривать концепции, вчера ещё казавшиеся справедливыми или почти справедливыми. Ничего не поделаешь! Шумеры, которым мы обязаны столькими открытиями (подумать только, что на протяжении тысячелетий человечество ничего о них не знало!), не создали историографии в общепринятом смысле этого слова. В шумерской литературе, отличающейся большим разнообразием жанров, от пословиц и песней–плачей до мифов и эпических поэм, совершенно отсутствуют тексты, представляющие собой, с точки зрения современного учёного, исторические записи. Самое большее, что может найти историк в том или ином шумерском литературном произведении, — это намёки, которые весьма условно и со многими оговорками могут быть приняты во внимание при попытке воспроизвести историю этого народа, его государства, цивилизации. Немного больше такого «исторического сырья» мы находим в позднейшие периоды шумерской истории — в посвятительных надписях на статуях, сосудах, глиняных конусах, цилиндрических печатях и табличках. Что же касается времени, о котором идёт речь, то даже такая, весьма скудная, но более или менее достоверная информация почти отсутствует.

Современного читателя, хорошо знакомого с новейшей и древней историей своего народа, с историей других государств и, наконец, с античностью, может смутить подобная «историческая немота» шумерских авторов. Чтобы не удивляться этому, нужно постараться проникнуть во многие стороны жизни шумеров и прежде всего понять до конца саму эпоху, когда жили «писатели» и учёные древнего Шумера. Мы должны, насколько это возможно, узнать и постичь их философию и мировоззрение, их представления о вселенной и месте в ней человека, мы должны, как говорится, побывать в их шкуре и посмотреть на мир их глазами. Подобная нелёгкая задача не всегда оказывается по плечу даже самым выдающимся ассириологам и шумерологам. Это касается даже многократно нами упоминавшегося Крамера, который имеет огромные заслуги не только как выдающийся переводчик, интерпретатор шумерских текстов и знаток религии шумеров, но и как учёный, стремящийся проникнуть в тайны психологии и философии этого народа. Не кто иной, как Крамер, признал, что основой мышления древних шумеров было убеждение, что известный им мир остаётся неизменным с момента его сотворения богами. Он писал: «Вряд ли кому–либо из шумерских мудрецов, даже самым прозорливым, приходило в голову, что некогда их страна была заболоченной пустынной равниной с редкими бедными поселениями и что Шумер стал таким, каким они его знали, лишь постепенно, в результате усилий многих поколений, в результате неустанного целенаправленного труда его обитателей, которые с удивительным упорством и мужеством добивались всё новых достижений». Следует подчеркнуть, что этот вывод подкреплён достаточно многочисленными доказательствами. Шумерам не была знакома система научного мышления, которая возникла лишь в результате накопления опыта многих поколений, племён, народов и эпох. Это не подлежит сомнению. Шумеры накапливали знания и опыт, использовали то и другое для своих практических надобностей, но ещё не могли ни сделать из всего этого обобщающих выводов, ни создать теорию. Ещё не приспело время.

Шумеры оставили после себя огромное количество разного рода перечней и списков. Учёные располагают множеством табличек с бесконечными перечнями грамматических форм, с математическими задачами, решениями, графиками, табличками со сводами законов. Но всё это лишь «списки». Каких–либо обобщений, определений, формулировок вы не найдёте. До сих пор не ясна цель, ради которой составлялись длинные списки названий растений, животных и минералов. Были ли это «учебные пособия» для шумерских учащихся? А может быть, что–то иное? Вот к какому выводу пришёл Гордон Чайлд: «Шумерские перечни наименований — это не просто словники, с их помощью можно приобрести власть над теми предметами, которые в них названы. Чем длиннее список, тем большим числом предметов овладеет человек путём их изучения и использования. Возможно, именно это являлось причиной, побуждавшей шумеров составлять и бережно хранить перечни наименований различных предметов».

Это отсутствие обобщений сбивает с толку исследователей. Учёные словно недовольны тем, что древние шумеры не пользовались современными научными методами. «Надо сразу сказать: в Шумере не было историографов в общепринятом смысле этого слова, — пишет Крамер. — Ни один из шумерских авторов не представлял себе историю так, как мы её понимаем сегодня, т. е. как определённую последовательность событий, которые определяются общими закономерностями». Ту же мысль более резко сформулировал в своей работе «Ассириология — почему и как?» А. Л. Оппенхейм. Он пишет: «Заслуживает внимания отсутствие исторической литературы, т. е. текстов с присущим авторам пониманием исторической преемственности в развитии месопотамской цивилизации, а также того, что они сами и их традиции — лишь этап в этом развитии».

Не слишком ли велики эти претензии, даже если они, как у Оппенхейма, адресованы преемникам шумеров в Месопотамии? И не звучит ли в этих высказываниях разочарование и бессилие учёных, усердно старающихся найти то, что ещё не могло существовать? Полемизируя со своими коллегами–историками, недовольными тем, что шумеры не создали такой историографии, к какой мы привыкли, ассириолог Дж. Финкельштейн в своём реферате «Месопотамская историография» подчёркивает: «Прежде всего следует учесть, что наше понимание слова «история» не адекватно содержанию какой бы то ни было месопотамской литературы, посвящённой прошлому. Мы не должны ограничиваться только теми видами месопотамских источников, которые напоминают наши формы исторических повествований, а также заниматься поисками только такой месопотамской литературы, основное содержание которой — исторические события, как таковые».

То, что мы не находим у шумеров «памятников исторической литературы», какие оставили после себя народы, появившиеся на арене истории спустя тысячу и более лет, то, что они не предприняли «сознательной попытки представить свою культурную и политическую историю», могло проистекать из своеобразного понимания ими исторического процесса, из иного, чем возникшее в последующие тысячелетия, в эпоху иных культур, понимания мира и роли человека. Ключ к постижению этого своеобразия — по–видимому, система мышления шумеров. Их представление о мире не было гомоцентричным. По их понятиям, боги создали вселенную, сотворив людей лишь для того, чтобы избавить себя от необходимости заботиться о собственных нуждах. Всё на земле принадлежит богам, человек же — лишь их слуга и исполнитель распоряжений и приказов. При таком подходе отношение к человеку, к его действиям и опыту как к основному предмету размышлений было невозможно. Таким образом, в центре внимания шумерских мудрецов оказывался не человек, а окружающий его мир. По мнению Финкельштейна, вряд ли когда–либо ещё существовала цивилизация, подобная шумерской (а также тем, которые сформировались на её основе), с таким нагромождением информации при полном отсутствии каких–либо обобщений или выводов. Это звучит весьма убедительно. Ведь любая из последующих цивилизаций могла воспользоваться опытом и достижениями шумеров, благодаря чему путь к обобщениям оказывался уже в какой–то степени проторённым. Шумеры же были народом, лишь накапливавшим строительный материал, из которого позднее начал складываться фундамент научного мышления.

Что же касается истории, то шумеры скорее всего ощущали себя не творцами её, а лишь исполнителями предначертаний богов, ответственными за их нерушимость и неприкосновенность. Правитель, захвативший землю своего соседа, ссылался на традицию, утверждая, что восстанавливает давний, учреждённый богами порядок. Люди, которые своими поступками и действиями творили историю, не понимали того, что жизнь развивается по своим собственным неотвратимым объективным законам, не понимали сущности исторического процесса. Это отнюдь не означает, что они не знали своей истории. Напротив, память о минувших делах была чрезвычайно важным фактором их политической и общественной жизни. Они культивировали и чтили традиции. Но на своё прошлое смотрели по–иному, чем мы, и по–иному его использовали. Выдающийся голландский историк Иоган Хейзинга назвал историю интеллектуальной формой отчёта человечества о своём прошлом. Шумеры понимали это по–своему. Их «форма отчёта» была не только отлична от современной, но и принципиально иной по сравнению с той, в которой выражались мировоззренческие концепции средиземноморских цивилизаций минувших эпох. Вот почему напрасно было бы обвинять шумеров в том, что они не создали историографии и не оставили после себя «памятников исторической литературы». Их отчёт заключался в легендах, в надписях, казалось бы не имеющих отношения к истории, в текстах предсказаний. Трезво мыслящему современному человеку последнее может показаться странным, тем не менее для исследователей истории Шумера и Месопотамии тексты предсказаний представляют бесценный источник сведений именно по истории Двуречья.

Попробуем пояснить нашу мысль на конкретном примере. Для этого ещё раз обратимся к рассуждениям Финкельштейна. Если дует северный ветер, мы знаем, что пойдёт снег. Это служит для нас предостережением, и мы одеваемся теплее. Для шумерского же синоптика такая комбинация причин и следствий была бы неполной. Для него, когда дует северный ветер и начинает идти снег, а царь идёт на войну и терпит поражение, эти три события оказываются неразрывно связанными между собой, образуя единое целое. Если он прежде не слышал о подобном случае или традиция не донесла до него рассказа о подобном сочетании событий, возникает прецедент, и он делает вывод: если дует северный ветер, если идёт снег, а царь отправляется на войну, он потерпит поражение. Или: северный ветер и снег были для царя X, который пошёл войной на царя Y, предзнаменованиями поражения. Наличие логической связи между этими тремя событиями не вызывает сомнений у шумера. Чем большее число событий объединялось в единое целое, тем более убедительным считалось предсказание. Отсюда, именно из этой системы мышления, получил распространение в Шумере, ещё более развился в последующих месопотамских цивилизациях, а от них был воспринят и другими народами метод предсказания тех или иных событий по метеорологическим, природным или астрономическим явлениям. Известно, что уже правителям первых шумерских династий оказывали услуги специалисты–предсказатели. Их влияние и круг деятельности, подтверждённые многочисленными текстами предсказаний, значительно возросли и расширились при аккадской династии. Позднее мы вернёмся к этому вопросу, а пока ещё раз отметим, что и предсказания могут помочь исследователям прошлого установить некоторые исторические факты.

Размышление об отсутствии у шумеров соответствующих нашим представлениям исторических источников позволило нам несколько глубже понять особенности мышления героев нашего повествования, их психологию и мировоззрение. Однако они отвлекли нас от основной темы — истории Шумера, которая развивалась независимо от того, как этот процесс понимали сами шумеры.

 

Когда Месилим построил храм

Итак, черпая исторический материал из легенд и эпических сказаний, мы приблизились к тем временам, когда на сцену выступили правители первой династии Урука, деятельность которых подтверждена документально. При этом мы перешагнули некий весьма важный исторический рубеж, часто обсуждаемый специалистами, отделяющий время правления этой династии от более ранних периодов истории Шумера. Мы помним, что эпоха, о культурных достижениях которой мы рассказали, по месту важнейших археологических находок названа периодом Джемдет–Насра. Этот период, характеризующийся высоким уровнем развития культуры, заканчивается, согласно общепринятой хронологии, около 2600 г. до н. э.

Как подчёркивают исследователи, именно в это время в истории Шумера произошли важные события, оказавшие огромное влияние на развитие культуры. В вещественных памятниках этой эпохи обнаруживаются бесспорные и весьма существенные изменения по сравнению с предметами типа Джемдет–Наср. Некоторые учёные считают их свидетельством «примитивизации», «регресса культуры», «оскудения эстетических ценностей». В строительстве, например, вместо изящных, удобной формы кирпичей появляются большие, похожие на буханки хлеба плоско–выпуклые кирпичи. Их форму нередко объясняют влиянием религиозных представлений: они напоминают жертвенные хлебы. Храмы в этот период строятся уже без того архитектурного размаха, какой был характерен для периода культуры Джемдет–Наср. Они более приземисты, закрыты, к главному жертвенному столу ведёт только один вход, расположенный далеко от него. Резко меняются и особенности отделки сосудов, и характер рельефов на фресках и цилиндрах. Вместо полных жизни фигур мы видим лишь схематическое их изображение. Движения, экспрессии становится меньше. Искусство делается более абстрактным.

Учёные почти не сомневаются в том, что в этот период в Месопотамию хлынула волна иноземных народов. То ли их привлекли богатства шумеров, то ли они считали эти земли своими (возможно, здесь некогда, до шумеров, жили предки этих народов), трудно сказать. Среди пришельцев преобладали, по–видимому, семитские племена, прибывшие из Аравийской пустыни или из сирийских степей. А может быть, это были субары. Во всяком случае, к какой бы этнической группе ни принадлежали иноземцы, они принесли с собой немало бурных потрясений не только в области культуры, но и в других сферах жизни шумеров и оказали существенное влияние на дальнейшее формирование шумерской цивилизации. Вторгшиеся в Месопотамию племена достаточно быстро ассимилировались и были поглощены шумерами. Однако, прежде чем это произошло, в материальной культуре шумеров успели проявиться указанные выше характерные для этой эпохи инновации.

Междинастическая борьба за гегемонию стала более ожесточённой. Если мы внимательнее вчитаемся в «Царский список» и попробуем разместить во времени события, о которых в нём рассказано, факт усиления этой борьбы станет для нас очевидным. Информация о чужеземных набегах на земли Шумера, данная в тексте «Царского списка», вероятно, соответствует действительности. А там говорится и о династии из Авана, находящегося на территории Элама, и о династии из Хамази, расположенного, по–видимому, далеко на севере. Должно быть, завоеватель из Хамази по имени Хатаниш был исторической личностью и действительно осуществлял контроль над Ниппуром, так как его память долгое время чтилась в ниппурском храме Энлиля. Этот царь–чужеземец, установив своё изваяние в шумерском святилище, закрепился и в шумерской традиции. «Царский список» говорит также о правителях из Мари — города–государства, расположенного далеко за пределами Южного Двуречья.

Среди правителей шумерских городов–государств, оставивших после себя надписи, на основании которых мы сейчас поведём наш рассказ, есть и полулегендарные персонажи, историчность которых не подтверждена археологическими данными. Например:

Мари было поражено оружием, его царство

было перенесено в Киш.

В Кише Ку–Баба, корчмарка,

та, которая укрепила основы Киша, стала «царём» и царствовала 100 лет…

(Мы цитируем всё тот же «Царский список».)

О шумерских обычаях и нравах в связи с родом занятий Ку–Бабы до её прихода к власти мы поговорим в другой главе. Сам по себе этот факт необычайно интересен: во–первых, правителем стала женщина, а во–вторых, она никак не была связана с предшествующими династиями. Кто же поддерживал её — жречество, где женщины были широко представлены, ремесленники и купцы, из чьей среды она вышла? За этим лаконичным сообщением — если только, что маловероятно, оно не является легендой — стоит, по–видимому, необычный и драматический эпизод истории. К сожалению, только с помощью воображения мы можем представить себе эту женщину, энергичную, деятельную, предприимчивую, шагнувшую из–за трактирной стойки в тронный зал дворца Месилима.

В настоящее время имеется множество документов, относящихся к этому периоду и рассказывающих о делах и поступках правителей, а также о некоторых исторических событиях. Однако пока ещё не удалось ни расположить эти события в хронологическом порядке, ни установить очерёдность следования друг за другом отдельных правителей. В XXVI в. до н. э. предположительно царствовал Лугальанне–мунду, единственный представитель так называемой династии Адаба, согласно «Царскому списку» правивший 90 лет. Адаб не сыграл в истории Шумера сколько–нибудь значительной роли, хотя этот город, расположенный на полпути между Ниппуром и Лагашем, был достаточно богат. В конце первой половины III тысячелетия Адаб достиг вершины своего расцвета. Здесь перекрещивались важные торговые и стратегические пути, а потому власть над этим городом ставила её обладателей в привилегированное положение. Вспомним, что Месилим в своих надписях датирует события, как это было принято в шумерской традиции, годами правления энси Адаба.

Весьма пространная надпись, в которой содержится информация о Лугальаннемунду, была, по–видимому, составлена через 600–700 лет после описанных событий; она посвящена богине Нинту, «великой супруге Энлиля». Надпись гласит, что Лугальаннемунду победил тринадцать взбунтовавшихся князьков, построил храм, посвящённый Нинту, и дал название семи вратам и башням её «дома» — Энамзу. Надпись рассказывает об обычаях этого храма и о совершавшихся в нём жертвоприношениях. Ценность этого документа снижается поздним временем его составления, определённым учёными на основании лингвистического анализа, но факты, которые он сообщает, не вызывают у историков серьёзных сомнений. По всей видимости, судьба улыбнулась Лугальаннемунду: ему удалось подчинить своей власти других князьков. Более того, использование в тексте собирательной грамматической формы заставляет думать, что династия Адаба не ограничивается одним правителем, остальные были просто забыты. Может быть, в их числе был и Лугальдалю, статуэтка которого с надписью обнаружена в Адабе вместе с другими бесценными находками (например, вазой Месилима). Фигурка изображает бритоголового мужчину с крупным носом и сложенными на груди руками. На царе надето длинное, до щиколоток, одеяние из ткани в узлах, напоминающее юбку, сколотую выше талии.

 

Царство было в Уре

Прекраснейшие вещественные памятники той эпохи оставили нам правители первой династии Ура. В этом городе, упомянутом в Ветхом Завете, как мы знаем, вёл археологические работы Леонард Вулли. Он был первым исследователем, открывшим миру всё величие, великолепие и многообразие шумерской культуры середины III тысячелетия до н. э. На краю города, неподалёку от городских стен, Вулли обнаружил кладбище, на котором долгие столетия хоронили своих покойников жители Ура. В могилах простых людей останки были либо завёрнуты в циновки, либо уложены в деревянные или глиняные гробы. Рядом с покойниками лежали предметы личного пользования: браслеты, ожерелья, искусно выполненные ларцы, оружие, орудия труда, сосуды с едой и питьём. Останки лежали на боку в позе погружённого в сон человека. В сжатых руках они держали у самого рта кубки, в которых когда–то была вода.

Среди большого числа погребений выделялись гробницы, которые Вулли назвал царскими. Это название принято и сейчас, хотя многие исследователи утверждают, что это были могилы высокопоставленных жрецов и жриц. Эти обширные, состоящие порой из нескольких помещений усыпальницы строились из камня и кирпича, причём камень доставляли сюда не меньше чем за 50 км. Некоторые гробницы тысячелетия назад были опустошены грабителями. Однако до других воры не смогли добраться. Благодаря этому Вулли удалось обнаружить уникальные предметы, красота которых превосходила всё, что было найдено до тех пор. И даже в ограбленных могилах сохранились вещи, не замеченные грабителями. Так, в могиле человека, имя которого, если верить надписи на цилиндрической печати, было Абарги, лежала серебряная модель лодки. Над этой гробницей оказалась нетронутая грабителями усыпальница дамы — может быть, супруги царя, а может быть, жрицы, в торжественные дни религиозных празднеств выступавшей в роли богини Инанны. Имя этой женщины — Шуб–ад — выгравировано на цилиндрической печати из лазурита. Прах царицы Шуб–ад покоился на деревянных погребальных носилках. Снаряжая царицу в путь, в страну, откуда нет возврата, провожавшие вложили ей в руки золотой кубок и надели на голову драгоценный убор, выполненный с мастерством, каким мог бы гордиться самый искусный ювелир. Густой парик обвивала восьмиметровая золотая лента, на лоб свисал венок из тонких золотых колец. Над этим венком лежали ещё два — из золотых листьев и цветов. И всё это было перевязано нитью из лазуритовых и сердоликовых бусин. В ушах царицы были серьги в форме полумесяца, а в парике — золотой гребень с пятью зубцами, инкрустированный лазуритом. Состояние этих украшений и то, как они располагались вокруг останков покойной царицы, позволили Катрин Вулли произвести чрезвычайно точную реконструкцию.

Золотой шлем Мескаламдуга

Среди бесценных памятников старины, найденных в царских гробницах Ура, следует назвать золотой шлем и золотую цилиндрическую печать Мескаламдуга. (Надпись гласит: «Мескаламдуг [герой доброй страны], царь». Другие источники, в которых бы упоминалось это имя, неизвестны.) Эти предметы представляют огромный интерес не только для археологии. Шлем, свидетельствующий о необычайно высоком искусстве золотых дел мастеров Ура, принадлежит к самым интереснейшим произведениям прикладного искусства Шумера. Обнаруженные в гробницах музыкальные инструменты — одиннадцатиструнная арфа, лиры и др. — говорят о распространении в Шумере музыкального искусства. Лиру украшает золотая голова быка с бородой из лазурита. В могилах найдено оружие — тонкой работы кованые кинжалы и узорчатые копья, а также фигурки животных из благородных металлов и драгоценных камней.

Как знать, не шумерам ли мы обязаны изобретением игры, напоминающей современные шашки? В одной из могил сохранилась двадцатисантиметровая доска, выложенная лазуритом, сердоликом и перламутром, а также камни для игры. Быть может, это был прообраз современных шашек.

Фрагмент штандарта из Ура

Если инкрустации на предметах из царских гробниц Ура носят характер религиозных символов или имеют культовое назначение, то знаменитый «штандарт» из Ура даёт представление о жизни людей той эпохи. Он состоит из двух прямоугольных деревянных пластинок, каждая размером 55 x 22,5 см, украшенных мозаикой из раковин и лазурита и изображающих разные сцены из жизни шумеров. Предполагают, что «штандарт» выносили на древке во время торжественных процессий. Деревянная основа истлела, но инкрустации сохранились, что позволило безошибочно восстановить мозаичный рисунок. Пластинка одной стороны «штандарта» посвящена войне, другой — миру. На обеих сторонах тремя рядами расположены белые фигурки из ракушек на лазуритовом поле. В середине верхнего ряда панели, посвящённой войне, стоит царь, которого легко отличить благодаря его высокому росту. Он только что сошёл с расположенной позади него колесницы, и воины проводят перед ним обнажённых пленников. Во втором ряду тесным строем движется фалангатяжеловооружённых царских воинов. На них длинные плащи–пелерины и медные шлемы. В нижнем ряду представлены боевые колесницы, на каждой — возница и воин с дротиком в руках. Под копытами впряжённых в колесницу животных лежат тела поверженных врагов.

Эта сторона «штандарта» Ура даёт довольно точное представление о вооружении и боевой тактике шумерской армии. Тяжеловооружённые воины во втором ряду образуют фалангу — прообраз боевого строя, который через два тысячелетия принёс столько побед Александру Великому. Увековеченные на «штандарте» боевые колесницы шумеров являются самым древним свидетельством использования этого вида повозок в военных целях. Управлять колесницами было очень непросто. Как выяснилось благодаря другим находкам, относящимся к той же эпохе, их колёса были так закреплены на оси, что вращались вместе с ней. Поэтому оба колеса имели одинаковую скорость, и при поворотах одно из них, зарываясь в землю, тормозило движение. К сожалению, не удалось идентифицировать животных, впряжённых в боевые колесницы. Из других источников известно, что повозки, предназначавшиеся для перевозки грузов, были запряжены волами. Относительно боевых колесниц и повозок на полозьях такой уверенности нет. Кости животных, впряжённых в колесницу, обнаруженную в одной из царских могил, сохранились очень плохо, но не вызывает сомнения тот факт, что животные принадлежали к семейству лошадиных. Может быть, это были тарпаны, или лошадь Пржевальского, или же дикие ослы — онагры. Это же животное, что мы видим на «штандарте» из Ура, найдено в виде серебряной статуэтки, украшающей колесницу, а также изображено на барельефах. Однако все изображения стилизованы и мало помогают решению загадки.

Относительно боевой тактики шумеров трудно сказать что–нибудь вполне определённое. Возможно, первыми атаковали противника колесницы, сминавшие вражеские ряды, затем в бой вступали отряды легковооружённых воинов и, наконец, победу закрепляли тяжеловооружённые фаланги. Не исключено, что очерёдность вступления в бой была иной. Принимавший непосредственное участие в сражении царь, по–видимому, вёл за собой «механизированные» части — метателей дротиков, ехавших на колесницах.

А теперь посмотрим, как изображена на «штандарте» из Ура мирная жизнь. И здесь место в первом ряду занимает царь. Он и его семья представлены во время праздничного пира. Члены царской семьи сидят в креслах, окружённые музыкантами и слугами, разносящими напитки. Может быть, они празднуют победу, которая изображена на первой панели. Эта победа, очевидно, принесла городу большую военную добычу, потому что царские слуги, в двух нижних рядах, гонят коров и баранов, несут рыбу, тащат мешки с всевозможным имуществом. Все они, включая царя, одеты в традиционный шумерский наряд — короткие юбки.

Однако наибольшее впечатление на исследователей произвело не то, что царские гробницы Ура дали возможность подробно ознакомиться с жизнью и обычаями шумеров. В мрачной усыпальнице Шуб–ад Вулли, потрясённый величием и красотой увиденного, обнаружил не только прах знатной дамы. На земле лежали останки её придворных дам и одного мужчины, арфиста, до последних минут жизни державшего в руках свою арфу. В гробнице Шуб–ад были найдены останки 25 человек из её свиты. В усыпальнице Абарги обнаружены останки 60 человек. Подобная картина наблюдалась и в других могилах. Воины, провожавшие своих царей в последний путь, были в бронзовых шлемах, а в руках держали по два копья. На женщинах надеты всевозможные украшения и лучшие, парадные одеяния. Потрясённый своим жутким открытием, Вулли решил вначале, что все эти люди, приближённые царя, уходившие в иной мир вслед за своим повелителем, были жертвами культового ритуального убийства. Однако тщательное изучение останков и внимательный осмотр гробниц внесли существенные поправки в это суждение. Ничто не говорило о насильственной смерти или принуждении по отношению к свите умершего.

Спор по этому поводу ведётся по сей день. Наиболее правдоподобным представляется следующее утверждение: мы столкнулись с редким, не имеющим аналогий обычаем (подобные захоронения кроме Ура найдены только в Кише), восходящим к какой–то неизвестной нам традиции. Люди, которые шли на смерть за своим царственным повелителем, делали это добровольно. Желание умереть вместе со своим царём или жрецом могло возникнуть на основе господствовавших в то время представлений о загробном мире. (Об этих представлениях мы будем говорить в одной из последующих глав.) Массовые убийства, возможно, явились результатом временной и не слишком длительной вспышки религиозных чувств, религиозной экзальтации, которую шумерологи сравнивают с усилением религиозного фанатизма в Египте в годы царствования Аменхотепа IV — Эхнатона (около 1372–1352 гг. до н. э.). Однако, что бы мы ни говорили о побуждениях шедших на смерть людей, ритуал от этого не становится менее жестоким.

Открытие царских гробниц Ура помогло разобраться и в шумерской хронологии. Вначале Вулли отнёс эти погребения к середине IV тысячелетия до н. э. Однако позднее он существенно «омолодил» свою находку, и в настоящее время в науке принято считать, что царское кладбище Ура возникло в XXVII–XXVI вв. до н. э. Правда, некоторые учёные утверждают, что эти захоронения принадлежат эпохе, предшествующей первой династии Ура.

 

Лагаш — богатый город

Оставим на время прекрасный, богатый и многолюдный город Ур. Сейчас это маленькая железнодорожная станция примерно в 150 км к северо–западу от Басры и в 15 км от современного русла Евфрата. Четыре с половиной тысячелетия назад Ур выглядел совершенно иначе, чем сегодня. Он был расположен недалеко от моря и связывался с ним рекой, по которой плыли гружёные барки. Там, где сейчас простирается пустыня, золотились поля пшеницы и ячменя, зеленели рощи пальм и фиговых деревьев. В храмах жрецы возносили молитвы и исполняли обряды, следили за работой ремесленных мастерских и за порядком в переполненных амбарах. А внизу, у подножия платформ, откуда устремлялись в небо храмы, хлопотал трудолюбивый народ, благодаря усилиям которого этот город сделался могущественным и богатым, на удивление и зависть соседям. Оставим Ур в период его расцвета, когда там царствовали правители первой династии, и отправимся на северо–восток, где в 75 км от Ура раскинулся город Гирсу, который до недавнего времени отождествляли с Лагашем. Сейчас учёные полагают, что Гирсу был столицей города–государства Лагаш.

Французские археологи — от де Сарзека и де Женуяка до Андре Парро — тщательно обследовали Телло (так сейчас называется этот населённый пункт). Начиная с 1877 г. в Телло систематически велись археологические работы, благодаря которым история этого города известна во всех подробностях. Тогда же начались раскопки в Эль–Хибба, позднее идентифицированном с Лагашем. В «Царских списках» нет ни слова о Лагаше. Этому можно только удивляться. Ведь речь идёт о городе–государстве и династии, несомненно сыгравших существенную роль в истории Шумера. Правда, в те годы, когда этот город ещё не достиг славы, он стоял несколько в стороне от исторических событий. Лагаш являлся важным транзитным пунктом на водном пути, связывавшем Тигр с Евфратом. Через него шли на восток или разгружались здесь прибывшие с моря суда. Обнаруженные при раскопках таблички свидетельствуют об оживлённой торговле, которую вели жители города. Как и в других городах, здесь правил во имя владыки города, бога войны Нингирсу, энси. Политическая и экономическая жизнь была сосредоточена в храмах, посвящённых Нингирсу, его божественной супруге Бабе (Бау), богине законодательства Нанше, богине Гештинанне, исполнявшей обязанности «писца страны без возврата», и Гатумдуг — богине–матери города. Поселение возникло здесь в эпоху Эль–Обейда. В последующие годы город отстраивался, расширялась сеть ирригационно–судоходных каналов, росла экономическая мощь. Как полагают исследователи, Лагаш с незапамятных времён конкурировал с соседним городом Уммой и войны между этими двумя государствами велись уже на заре истории.

В середине III тысячелетия до н. э. наступает период бурного расцвета Лагаша. Городом в это время правит энси Урнанше. Урнанше запечатлён на сорокасантиметровом барельефе, украшавшем храм; этот барельеф был поднесён храму в качестве вотивного (посвятительного) дара. Правитель, одетый в традиционную шумерскую юбочку, несёт на бритой голове корзину с раствором для строительства храма. Урнанше, взявший себе, подобно Аанепаде из Ура, титул лугаля («большой человек» = царь), вместе с семьёй принимает участие в торжественной церемонии. Его сопровождают дочь и четыре сына, имена которых указаны на барельефе, среди них — Акургаль, наследник трона и отец знаменитого Эанатума. Фигура дочери, которую зовут Лидда, в одеянии с пелериной, переброшенной через левое плечо, значительно крупнее, чем фигуры царских сыновей. Лидда следует непосредственно за отцом, что, возможно, является свидетельством относительно высокого положения шумерской женщины в общественной жизни (вспомним царицу Ку–Бабу) и экономике (об этом см. дальше). В нижней части барельефа изображён Урнанше, сидящий на троне (?) с кубком в руках. За его спиной стоит виночерпий с кувшином, перед ним — первый министр, делающий какое–то сообщение, и три названных по именам сановника.

Надписи Урнанше подчёркивают особые заслуги этого правителя в деле строительства храмов и каналов. О том же сообщается и в позднейших надписях его преемников. Однако Урнанше не ограничивал свою деятельность строительством храмов, зернохранилищ и расширением сети водных путей. Как основатель династии, он должен был позаботиться о безопасности города. Совсем близко находился соперник — Умма, в любой момент могло произойти нападение эламитов из–за Тигра. Храмы же не всегда соглашались ассигновывать средства, необходимые для осуществления замыслов царя. Таким образом, интересы царя и храмов не всегда совпадали. Энси нуждались в собственных средствах, чтобы укрепить политическую власть. Мы уже сталкивались с первыми проявлениями самостоятельности княжеской власти и отделения её от власти жрецов (постройка в Кише независимого от храма царского дворца). Царь неизбежно должен был начать присваивать себе часть имущества и доходов, по традиции нераздельно принадлежавших богу, которыми распоряжались храмы. В Лагаше этому процессу, по всей вероятности, положил начало Урнанше.

Нет сомнения, что именно Урнанше, строивший с большим размахом и ввозивший для нужд строительства лес с гор Маш и строительный камень, именно он, перед чьей статуей в храме Нингирсу после смерти совершались жертвоприношения, заложил основы политического и экономического могущества своей династии. Это дало возможность третьему её представителю, внуку Урнанше Эанатуму (около 2400 г. до н. э.), сделать попытку распространить свою власть на соседние с Лагашем государства. После Эанатума осталась раскопанная де Сарзеком белая каменная стела. Эта сильно разрушенная более чем полутораметровая плита покрыта рельефами и письменами. На одном из её фрагментов изображена стая коршунов, терзающих тела павших воинов. Отсюда название: «Стела коршунов». Письмена сообщают о том, что стела была установлена Эанатумом в честь победы над городом Уммой. Они повествуют о благосклонности богов к Эанатуму, о том, как он одержал победу над правителем Уммы, восстановил границы между Уммой и Лагашем, определённые ещё царём Месилимом из Киша, и как, заключив мир с Уммой, покорил другие города. На основании вырезанного на «Стеле коршунов» текста, а также надписи, оставленной его племянником Энтеменой, можно сделать вывод, что Эанатум пресёк поползновения эламитов на восточной границе Шумера, подчинил своей власти Киш и Акшак, а может быть, даже дошёл до Мари. Трудно найти человека, более достойного титула царя, чем Эанатум!

На стеле высечена мощная фигура человека с большой сетью, опутавшей его врагов. (Учёные спорят о том, чьё это изображение: бога войны Нингирсу или победоносного царя.) Затем мы видим сцену, где этот человек (или бог) на боевой колеснице мчится в водоворот битвы, увлекая за собой тесно сомкнутые ряды воинов. Эта колонна бойцов, вооружённых длинными копьями и огромными щитами, которые закрывают туловище, образуя почти сплошную стену, производит сильное впечатление. В другой сцене изображён царь, награждающий своих верных воинов.

Дальнейшие события разыгрались уже в годы царствования следующего правителя Лагаша — Энтемены, летописцы которого составили наиболее полный исторический «обзор» — документ, редкий для той отдалённой эпохи.

Прежде чем начать рассказ о войне, которую вёл Энтемена, и о предшествовавших ей событиях, познакомимся с текстом надписи, увековеченной на двух глиняных цилиндрах.

Энлиль [главное божество шумерского пантеона], царь всех земель, отец всех богов, определил границу для Нингирсу [бог–покровитель Лагаша] и для Шара [бог–покровитель Уммы] своим нерушимым словом и Месилим, царь Киша, отмерил её по слову Сатарана [и] воздвиг там стелу. [Однако] Уш, ишакку Уммы, нарушил решение [богов], и слово [договор между людьми], вырвал [пограничную] стелу и вступил на равнину Лагаша.

[Тогда] Нингирсу, лучший воин Энлиля, сразился с людьми Уммы, повинуясь его [Энлиля] верному слову. По слову Энлиля он набросил на них большую сеть и нагромоздил по равнине здесь и там их скелеты (?). [В результате] Эанатум, ишакку Лагаша, дядя Энтемены, ишакку Лагаша, определил границу вместе с Энакалли, ишакку Уммы; провёл [пограничный] ров от [канала] Иднун в Гуэдинну; надписал стелы вдоль рва; поставил стелу Месилиму на её [прежнее] место, [но] не вступил на равнину Уммы. Он [затем] построил там Имдубба для Нингирсу в Намнундакигарре, [а также] святилище для Энлиля, святилище для Нинхурсаг [шумерской богини–«матери»], святилище для Нипгирсу [и] алтарь для Уту [бога солнца] [7] .

Далее следует короткий отрывок, по–разному интерпретируемый различными исследователями: по мнению одних, здесь говорится о дани, которой обложил побеждённых Эанатум; другие считают, что речь идёт об арендной плате за обработку полей, принадлежащих Лагашу.

Ур–Лумма, ишакку Уммы, лишил пограничный ров Нингирсу [и] пограничный ров Нанше воды, вырыл стелы [пограничного рва] [и] предал их огню, разрушил посвящённые [?] святилища богов, воздвигнутые в Намнунда–кигарре, получил [помощь] из чужих стран и [наконец] пересёк пограничный ров Нингирсу; Эанатум сразился с ним под Гана–угиггой, [где находятся] поля и хозяйства Нингирсу, [и] Энтемена, возлюбленный сын Эанатума, разбил его. [Тогда] Ур–Лумма бежал, [а] он [Энтемена] истреблял [войска Уммы] до [самой] Уммы. [Кроме того], его [Ур–Луммы] отборный отряд из 60 воинов он истребил [?] на берегу канала Лумма–гирнунта. [А] тела его [Ур–Луммы] людей он [Энтемена] бросил на равнине [на съедение зверям и птицам] и [затем] нагромоздил их скелеты [?] в пяти [различных местах] [8] .

После этого идёт описание второй фазы войны, когда в качестве противника Энтемены выступает жрец Иль — по всей вероятности, узурпатор, захвативший власть в Умме.

Энтемена, ишакку Лагаша, чьё имя изрёк Нингирсу, провёл этот [пограничный] ров от Тигра до [канала] Иднун по нерушимому слову Энлиля, по нерушимому слову Нингирсу [и] по нерушимому слову Нанше [и] восстановил его для своего возлюбленного царя Нингирсу и своей возлюбленной царицы Нанше, соорудив из кирпича основание для Намнунда–кигарры. Пусть Шулутула, [личный] бог Энтемены, ишакку Лагаша, которому Энлиль дал скипетр, которому Энки [шумерский бог мудрости] дал мудрость, которого Нанше хранит в [своём] сердце, великий ишакку Нингирсу, получивший слово богов, будет заступником, [молясь] за жизнь Энтемены перед Нингирсу и Нанше до самых отдалённых времён!

Человек из Уммы, который [когда–либо] перейдёт пограничный ров Нингирсу [и] пограничный ров Нанше, чтобы силой завладеть полями и хозяйствами — будь то [действительно] гражданин Уммы или чужеземец, — да поразит его Энлиль, да накинет на него Нингирсу большую сеть и опустит на него свою могучую длань [и] свою могучую стопу, да восстанут на него люди его города и да повергнут его ниц посередине его города! [9]

А теперь попытаемся этот запутанный текст, в котором деяния богов и поступки людей переплелись настолько тесно, что картина исторических событий оказалась довольно затемнённой, изложить языком исторической науки, в соответствии с интерпретацией современных учёных.

В давнем споре между городами Лагаш и Умма в своё время в качестве арбитра выступил царь Киша Месилим.

Лагашские историки таким образом подтверждают тот факт, что в руках Месилима была власть над всем Шумером.) Месилим в качестве суверена определил границу между Лагашем и Уммой и в знак её нерушимости поставил там свою памятную стелу с надписью. Это должно было положить конец распри между городами–соперниками. Через какое–то время, уже после смерти Месилима и, по–видимому, незадолго до прихода к власти Урнанше, правивший в Умме энси Уш вторгся на территорию Лагаша и захватил Гуэдинну. Не исключено, что область с этим названием до вмешательства Месилима принадлежала Умме. В годы царствования Урнанше могущество Лагаша возросло, и появилась возможность отомстить соседнему городу–государству. Внук Урнанше Эанатум решил изгнать завоевателей со своей земли. Он победил энси Уммы Энакали и восстановил прежние границы. (Рвы, разделявшие эти два маленьких государства, служили также для орошения полей.)

По–видимому, в это же время Эанатум решил распространить свою власть и на другие города. Для этой цели ему нужно было прежде обеспечить безопасность своего города. Желая задобрить жителей Уммы, он разрешил им обрабатывать землю на территории Лагаша. Однако они должны были часть урожая отдавать правителю Лагаша за пользование землёй. Очевидно, гегемония Эанатума не имела под собой достаточно прочной основы, потому что в конце его жизни население Уммы, по–видимому, взбунтовалось. Их энси Урлума отказался платить возложенную на Умму дань и вторгся на территорию Лагаша. Он уничтожил межевые столбы, предал огню стелы Месилима и Эанатума, прославлявшие победителей его предков, разрушил построенные Эанатумом здания и алтари. Кроме того, он призвал себе на помощь чужеземцев. Кого именно, мы не знаем, но догадаться не так уж трудно: вдоль границ Шумера было достаточно государств, чьи правители с удовлетворением взирали на внутренние распри шумеров и были готовы в любую минуту вторгнуться в их страну. Это могли быть и эламиты, и жители Хамази. А на севере в это время уже складывалось будущее могущественное государство аккадцев.

Однако Урлуме не повезло. Энтемена, совсем ещё молодой военачальник, одержал блистательную победу: наголову разбил противника, уничтожив большую часть его войска, а остальных обратил в бегство. (О численности участников сражения можно судить по приведённой в хронике цифре — 60 убитых над каналом воинов.) Энтемена скорее всего не вошёл в Умму, но ограничился восстановлением прежней границы. Между тем ситуация в Умме — то ли в результате смерти побеждённого правителя, то ли вследствие какого–то бунта — изменилась. Власть перешла к бывшему верховному жрецу города Забалам по имени Иль. (По мнению некоторых историков, Забалам находился на территории Уммы. С другой стороны, не исключено, что речь идёт о городе, расположенном неподалёку от Урука. Если принять последнее, то Умма уже в ту пору представляла собой могущественное государство, владевшее обширной территорией.)

Серебряная ваза Энтемены

Как и Урлума, Иль не придавал слишком большого значения пограничным соглашениям. Он отказался выполнять обязательства, а когда Энтемена через послов потребовал у него объяснений и призвал к покорности, заявил претензии относительно территории Гуэдинны. Как ни запутан составленный летописцами Энтемены текст (фрагмент, посвящённый спорам между Энтеменой и Илем, мы опустили), можно догадаться, что до войны дело не дошло, перемирие же было заключено на основании решения, навязанного какой–то третьей стороной — по–видимому, тем же чужеземным союзником Уммы. Была восстановлена прежняя граница, но граждане Уммы не понесли никакого наказания: они не только не должны были выплачивать долги или дань, им даже не пришлось заботиться о снабжении водой пострадавших от войны земледельческих районов.

Описанные события относятся к одной из войн, которые вёл Энтемена. А было их много: правитель Лагаша хотел сохранить полученное наследство. Чтобы держать в повиновении зависимые города–государства, ему приходилось вести и дипломатическую игру. Энтемена, как и Эанатум, был искусным политиком. Не только из любви к богам они воздвигали многочисленные храмы. Это была политика: с их помощью легче было завоевать симпатии граждан, глубоко почитавших своих богов. Надписи Энтемены повествуют о строительстве храмов для таких богов, как Нанна (бог луны), Энки, Энлиль. Из этого перечня можно заключить, что власть Унтемены распространялась на Урук, Эреду, Ниппур и другие города. О влиянии Энтемены на ряд городов–государств Шумера говорят и такие факты: в Ниппуре была найдена семидесятишестисантиметровая миниатюрная диоритовая статуя этого правителя, в Уруке — надпись о заключении братского союза между Энтеменой и правителем Урука Лугаль–кингенешдуду и о предпринятом Энтеменой строительстве храма Инанны. Существует много доказательств того, что Энтемена принимал активное участие в сооружении каналов не только в своём родном Лагаше, но и за его пределами.

 

Горькая цена величия

Стремление властвовать над всем Шумером и завоевательная политика преемников Урнанше дорого обходились его народу, и не только народу. Немалые средства шли на строительство культовых сооружений вдали от Лагаша. Содержание большой и хорошо вооружённой армии тоже требовало немалых затрат. Как ни заботились наследники Урнанше о развитии хозяйства страны, им то и дело приходилось протягивать руки к богатствам, накопленным храмами. Поэтому, чем активнее становилась политика энси, стремившихся к гегемонии над Шумером, тем сильнее беспокоились жрецы. Их интересам и влиянию угрожала всё более серьёзная опасность со стороны правителей династии Урнанше, приобретавших всё большую независимость от храмов. Легко вообразить, сколько интриг и заговоров затевалось жрецами против Эанатума и других представителей династии. Надо сказать, что сын Энтемены уступал своему отцу как в воинской доблести, так и в дипломатических способностях. В годы его правления к власти удалось пробраться противникам династии. До нас дошли сведения о двух жрецах, особенно активно участвовавших в закулисной борьбе храмов против дворца. В результате этой борьбы «политическая партия жрецов» возвела на трон своего ставленника Лугальанду. Лугальанда не присваивал себе титулов, какими украшали свои имена его предшественники. Он именовался энси Лагаша и вместе со своими сподвижниками занимался только своими собственными делами. Жрецы стремились как можно скорее возместить убытки, понесённые в связи с политикой династии Урнанше, придворные торопились сколачивать состояния. В богатом городе с зажиточным населением было с кого драть три шкуры.

Как ни старался Лугальанда в своей политике блюсти интересы жрецов, того, что уже произошло, изменить было нельзя: наряду с храмом возникла мощная общественно–экономическая сила — княжеский дворец с чудовищно разросшимся бюрократическим аппаратом. Пока страна воевала, дворцовые чиновники довольствовались малым, но едва смолк звон оружия, они ринулись на борьбу за первые места в государстве. Во имя осуществления своих замыслов и ради достижения собственных корыстных целей они всячески стремились упрочить ту силу, которая могла противостоять влиянию храма, т. е. княжеский дворец. Как и его предшественник Энентарзи, Лугальанда — ставленник жрецов — попал под давление с двух сторон. Создаётся впечатление, что оппозиционная по отношению к политике Эанатума — Энтемены группировка по меньшей мере дважды делала ставку на людей, которые не смогли воспротивиться дворцовой камарилье и устоять перед собственной алчностью. На основании хозяйственных документов из архива Лагаша мы можем восстановить социальный облик Лугальанды. Его никак нельзя было назвать управляющим владениями бога. Это был крупный землевладелец, которому принадлежали обширные поместья, раскинувшиеся на огромной по тем временам территории — 161 га. Более того, его супруга Барнамтарра имела собственные поместья; два из них занимали –?– га. Люди, трудившиеся на землях Барнамтарры, хотя они и не были рабами, в документах названы её собственностью. Ещё совсем недавно каждый свободный гражданин Шумера принадлежал богу и мог помимо дома и движимого имущества иметь также рабов. Всё и все, в том числе правители страны, были собственностью бога, т. е. храма. В документах же из Лагаша правитель и его жена сами выступают в качестве собственников земель, богатства и даже людей, трудившихся в их поместьях. Лугальанда и его энергичная супруга от своего собственного имени осуществляли всевозможные деловые операции, с большим размахом заключали торговые сделки, тогда как прежде всё это находилось в ведении администрации храмов. Из табличек мы узнаём о подарках, которые довольно часто получала Барнамтарра, о её дружбе и торговых связях с супругой правителя Адаба.

Обогащалась, разумеется, не только княжеская семья. Немало загребали и дворцовые сановники. Измученные поборами военных лет, когда приходилось оплачивать великодержавную, говоря современным языком, политику преемников Урнанше, граждане Лагаша теперь должны были гнуть спины ради быстро обогащавшихся дворцовых сановников. Естественно, что оппозиционные настроения и ненависть к дворцу, искусно подогреваемые и используемые жречеством, росли.

Правление Лугальанды не было продолжительным (7–9 лет). Произошёл насильственный переворот. Был ли он связан с кровопролитием, или это была «мирная дворцовая революция», неизвестно. Одни исследователи утверждают, что после переворота Лугальанда был убит, другие — что ему было разрешено дожить остаток дней в одном из храмов. Относительно Барнамтарры известно, что она прожила ещё два года, в течение которых продолжала вести свои дела, и что её общественное положение существенно не изменилось. Происшедший переворот в Лагаше связан с именем Уруинимгины. Этот человек, через 44 столетия названный «первым в истории реформатором», до того, как стал правителем страны, был чиновником из окружения Лугальанды. Какую он занимал должность и к какой партии принадлежал, мы не знаем.

Среди учёных нет пока единого мнения по вопросу о том, был ли переворот в Лагаше спровоцирован жречеством, или инициатива исходила от дворцовой оппозиции. Скорее всего, Уруинимгина был человеком, ненавидевшим зло и несправедливость и преданным традициям. Ему тяжело было наблюдать, как рушится могущество его родного города. (Некоторые учёные утверждают, что реформы Уруинимгины далеко не столь революционны, как это следует из его надписи, а сама надпись скорее является литературным произведением, чем историческим документом.)

Заняв место Лугальанды, Уруинимгина в течение года именовал себя энси, после чего присвоил себе титул лугаля (царя). Недолгие годы царствования Уруинимгины заполнены интенсивным строительством — строятся новые каналы, ремонтируются старые, реставрируются городские стены, возводятся храмы — и реформаторско–законодательной деятельностью, о содержании которой мы узнаём из надписи на так называемом «конусе Уруинимгины». Обнаруженные при раскопках в Телло документы (до нас дошло несколько конусов с более или менее одинаковым текстом) представляют собой рассказ о несправедливостях и народном горе и о попытках исправить зло. Пожалуй, ни в одном документе мы не найдём столь выразительной и так подробно нарисованной картины жизни шумерского общества. Этот текст, большинством учёных признанный историческим, можно смело назвать «гимном доброму правителю».

Рассказ о деятельности Уруинимгины начинается восхвалением этого царя, построившего храмы с большими кладовыми для покровителя и владыки Лагаша Нингирсу и его жены богини Бабы. Уруинимгина, кроме того, приказал вырыть канал в честь богини Нанше. После этого составитель текста рассказывает об извечных порядках Шумера:

С дней давних, с древнего времени, когда корабельщики–мытари корабли выставляли, ослов пастухи–мытари выставляли, овец пастухи–мытари выставляли, сети рыбаки–мытари выставляли, жрецы–шутуг зерно за аренду на [самом] болоте отмеряли…

Иными словами, жизнь текла по установившимся законам и обычаям, каждый выполнял свои обязанности и пользовался дарами богов в соответствии с общепринятыми правилами. После этого летописец, не указывая причин — мы можем лишь догадываться, что всё это случилось в результате политики предшествующих правителей, — развёртывает перед нами мрачную картину зла и несправедливости:

Быки богов огород патеси (энси. — Ред.) обрабатывали. Поле хорошее богов огородом, местом радости патеси стало. Ослы тягловые, быки в ярма всех верховных жрецов им впрягались, зерно всех верховных жрецов воины патеси выдавали…

Как должны были потрясать современников летописца описанные несправедливости!

Владения бога Нингирсу и его семьи были захвачены энси и его семьёй.

У дома патеси, у поля патеси, у дома жены, у поля жены, у дома детей, у поля детей контроль был установлен.

Какое кощунство! Какой грех перед богами! Тяжело было гражданам Лагаша видеть святотатственные поступки энси. Но во сто крат тяжелее для них были грабительская налоговая политика и самовластие чиновников. За всё приходилось платить. Когда хоронили покойника в гробнице, жрец брал за это 7 кувшинов пива, 420 хлебов, 1/2 меры зерна, 1 одеяние, 1 козлёнка и 1 ложе; помощник жреца получал 1/4 меры зерна.

Всюду свирепствовали сборщики налогов. У гребцов они отнимали лодки, у рыбаков — улов. За разрешение остричь белую овцу нужно было платить в дворцовую казну серебро. Человек, оказавшийся у власти, быстро сколачивал состояние за счёт своих соотечественников — как бедняков, так и состоятельных граждан. Чиновники добрались и до храмов. Рассказ о несправедливостях, чинимых по отношению к храмам, нисколько не похож на метафору, что отчасти затемняет представление о характере осуществлённых Уруинимгиной социальных реформ. Его приход к власти, разумеется, не был обусловлен тем, что он выступал в качестве «народного заступника». Вероятнее всего, его поддержали жрецы, ревниво следившие за ростом дворцовых богатств. Однако, придя к власти, Уруинимгина не оправдал надежд жрецов, которые желали только одного — чтобы доходы снова хлынули в закрома и сокровищницы храмов.

Как рассказывает дальше автор надписи, Уруинимгина, послушный словам бога Нингирсу, который дал ему власть в Лагаше и «повелел властвовать над Юсарами» (т. е. над 10 x 3600 человек).

Божественные решения прежние… к ним [людям] приложил, слово, которое царь его Нингирсу ему сказал, он установил.

Иными словами, Уруинимгина вернул стране прежние законы, установленные богом Нингирсу.

По словам составителя надписи, сборщики налогов исчезли с кораблей. Не стало их и на берегах прудов.

В дома энси и на поля энси вернулся бог Нингирсу в качестве их хозяина… На землях бога Нингирсу (т. е. в Лагаше) до самого моря не осталось ни одного сборщика налогов.

Это, конечно, не означает, что были ликвидированы все налоги и сборы. Уруинимгина лишь определил их максимальный размер, т. е. реформировал фискальную политику:

Покойник к гробнице положен, — пива его 3 кувшина, хлебов его 80, 1 ложе, 1 козлёнка…

Лугаль выступил также против всяческих проявлений самовластия чиновников, жрецов и просто богатых людей по отношению к беднякам:

Если «шуб–лугалю» [«подчинённому царя»] осёл хороший рождается [и] если надзиратель его «хочу у тебя купить» скажет, [то] если он [«шуб–лугаль»], когда он ему [надзирателю] продаёт, «серебро для удовлетворения моего хорошее отвесь мне» ему скажет, [или же] когда он ему не продаёт, надзиратель в гневе из–за этого пусть его не избивает!

Теперь уже никто не смел врываться в сад «матери бедняка». Запомним эти слова, так как они отзовутся эхом в законодательных актах позднейших (в том числе и последних) шумерских правителей. Кроме того, эти слова характеризуют правителя, при котором могущественный человек не мог обижать сироту и вдову.

Реформы Уруинимгины пришлись не по вкусу ни в дворцовых кругах, ни храмовым служащим. Лугаль существенно сократил дворцовый персонал, ограничил власть чиновников и несколько прижал жрецов. Таким образом, он не угодил никому, кроме простого народа, который был тогда безгласен.

Однако «давние обычаи», как это явствует из хозяйственных документов, были только наполовину восстановлены Уруинимгиной; он не отказался от экономических прерогатив дворца, отвоёванных его предшественниками у храмов. То, что он со второго года правления присвоил себе титул лугаля, по мнению некоторых исследователей, характеризует его как продолжателя светской концепции власти в противовес храмовой. О том же говорят, по существу, и его социально–экономические мероприятия, и среди них главное место занимает установление правового порядка.

Как широко простирались владения Уруинимгины? Царский титул в ту эпоху уже не был признаком господства над всем Шумером. Стремление властвовать над Шумером, несомненно, было присуще Уруинимгине, и не исключено, что ему подчинялись ещё какие–то города кроме Лагаша, например Ниппур, управление которым давало право на царский титул.

Насчёт того, появился ли Уруинимгина «слишком поздно», когда кратковременное могущество Лагаша уже нельзя было восстановить, или «слишком рано», когда он ещё не мог рассчитывать на поддержку простых граждан, нам остаётся только строить догадки. Во всяком случае, Уруинимгина был одинок: одни его ненавидели за то, что он обуздал их самовластие, другие за то, что он не оправдал их надежд получить абсолютную власть. Что с того, что его почитало и восхваляло простонародье? Эта бесправная часть общества практически не решала ничего. Реформы Уруинимгины, несомненно, были не по вкусу и энси других городов–государств.

Глубокие социально–экономические преобразования, происходившие в Лагаше в годы царствования династии Урнанше, по–видимому, имели место и в других шумерских городах–государствах. Эта династия находилась у власти предположительно в те же годы, когда в Уре правили преемники Месанепады. (Опираясь на лингвистический анализ текстов, междинастическую синхронизацию и т. п., некоторые учёные утверждают, что Урнанше был современником Аанепады.) Пример Уруинимгины мог заразительно подействовать на других «узурпаторов», поэтому предположение о заговоре правителей шумерских городов против владыки Лагаша весьма правдоподобно.

 

Царь, который пришёл слишком поздно

И вот на горизонте появляется новое лицо. «Царский список» сообщает, что царство было перенесено в Урук, где в течение 25 лет правил царь Лугальзагеси. До того как Лугальзагеси присвоил себе царский и множество других титулов, он был лишь энси города Умма. Сейчас невозможно установить, каким образом правителю маленького и незначительного государства удалось навязать свою власть Уруку. Его следующим шагом явилось выступление против извечного врага Уммы — Лагаша. Это произошло на восьмом году царствования Уруинимгины. Наконец–то после стольких веков унижения жители Уммы смогли отомстить своему соседу–сопернику.

Пылает город, осквернены храмы, людей лишают имущества, свободы, жизни. Трагичен конец короткого, словно одно мгновение (что такое одно столетие по сравнению с тысячелетиями человеческой истории!), периода величия и славы Лагаша. Немногое уцелеет от Гирсу, где находилась царская резиденция, правда, Лагаш, расположенный рядом, враг пощадит: храмы не будут разрушены, и, возможно, в одном из них среди жрецов проживёт остаток своих дней Уруинимгина, реформатор, мечтавший изменить систему управления страной. Не исключено, что он даже сохранит номинальную власть.

Лугальзагеси не помышлял о реформах. Из тьмы тысячелетий перед нами встаёт фигура необычная, но совсем в другом плане, чем Уруинимгина. Это был претендент на титул императора. Какую роль в его завоевательных планах играло властолюбие, выражал ли он экспансионистские устремления определённых кругов, или им руководило убеждение, что для спасения Шумера необходимо объединить его, превратить в централизованное государство, — трудно сказать. Но каковы бы ни были побуждения Лугальзагеси, он объединил страну. Он появился на арене истории в момент невероятно сложный и опоздал. Опасность, нависшую над страной, он уже не мог устранить. Ему удалось лишь отсрочить развязку. На короткий миг, пока на страну ещё не обрушились бедствия и несчастья, он вернул шумерскому оружию былую славу. В причитании, записанном на одной из найденных табличек, было сказано: «На царе Гирсу Уруинимгине не лежит никакого греха». (На основании того, что шумерский историк именует Уруинимгину «царём Гирсу», можно предположить, что Лугальзагеси не убил своего предшественника, а лишь «сослал» его, оставив за ним этот менее значительный титул.) Виновен в гибели страны «Лугальзагеси, энси Уммы, пусть его покровительница богиня Нидаба (богиня зерна и тростника. — Ред.) заставит его нести свой грех!» Не правда ли, похоже на попытку оправдать Уруинимгину? Может быть, это нужно было сделать, потому что кто–то считал, что виной всему реформы побеждённого царя. Что же касается Лугальзагеси, то он вызывает безусловное порицание. Наверное, не одни лагашцы проклинали честолюбивого завоевателя из Уммы. А Лугальзагеси переносит столицу из своего родного города в Урук, завоёвывает Ур, одерживает победу над Ларсой. Когда же он покоряет Ниппур, местные жрецы награждают его титулом «царь стран». Затем он подчиняет себе Киш, где, как предполагают, в то время царствовал Ур–Забаба. Теперь под его властью фактически оказались все земли Шумера. Но человеку такого масштаба трудно было удовлетворить своё непомерное честолюбие. Однако создаётся впечатление, что им руководила не жажда власти, а понимание политической ситуации. У границ Шумера стояли враги — аккадцы, эламиты, жители горной страны кутиев Авана и множество других племён, лишь дожидавшихся момента, чтобы напасть на раздробленное и ослабленное внутренними распрями государство. Правителю, чтобы устранить эту опасность, необходимо было неуклонно расширять свои владения, в том числе и за счёт территорий тех стран, откуда можно было ждать нападений. Дойдя до «Нижнего моря», царские войска двинулись на запад, к «Верхнему (Средиземному) морю», и дальше, пока не дошли до Сирии. Они рвались также на север и восток. Пусть сыплются на голову Лугальзагеси проклятия побеждённых правителей, жрецов и жителей завоёванных городов — он не остановит своего продвижения вперёд. Он хочет воплотить в жизнь свою мечту о великой, объединённой шумерской империи.

Надпись на обломках вазы, найденной в Ниппуре, говорит о Лугальзагеси как об избраннике всех главнейших шумерских богов. Он — тот человек, «на которого Ан взирает благосклонным взглядом», «кого Энки наделил мудростью», «чьё имя возвестил Уту», «дитя Нидабы, вскормленное священным молоком Нинхурсаг», «витязь Инанны», «наместник Нанны»… Всё это не просто поэтические метафоры, свидетельствующие о религиозности шумеров, — это прежде всего доказательства власти Лугальзагеси над городами, которые принадлежали этим богам.

Когда Энлиль, царь стран, передал Лугальзагеси царство над страной, когда он обратил к нему взоры всей страны, бросил к его стопам земли, отдал ему их с восхода до захода, тогда он открыл ему путь от Нижнего моря по Тигру и Евфрату до Верхнего моря. С восхода до захода по велению Энлиля не было ему соперника. Сделал он [Лугальзагеси] так, что страны отдыхали в мире, наводнил земли водами радости… Сделал так, что Урук засиял полным блеском; поднял голову Ура, как голову быка, до самого неба; Ларсу, любимый город Уту, наполнил водой; благородно возвысил Умму, любимый город Шара…

Не тщеславие подсказало владыке эти слова. Не ради хвастовства были они начертаны на найденной вазе. Царь понимал: Шумер должен быть объединён.

Пусть Энлиль, царь стран, поддержит мою мольбу перед своим возлюбленным, отцом Аном. Пусть он продлит мою жизнь, позволит странам жить в мире. Народы, многочисленные, как душистые травы, пусть подчинит моей власти… Пусть благосклонно взирает на страну. Благоприятную участь, которую определили мне боги, пусть никогда не переменит…

Чем продиктованы эти мольбы — честолюбием ли первого в истории Шумера императора или его тревогой, что, несмотря на кровь и пожары, он не сумел отвратить от своей родины грозящей беды? Кажется, что покинутый всеми деспот беспокоится не о себе, — его страшит будущая судьба того, что он создал. Он чувствует себя одиноким, во сто крат более одиноким, чем Уруинимгина. Ни народ, ни правящая олигархия, ни жрецы не простили ему крови, которой оплачены единство и могущество страны. Они строят козни, вступают в сговор с изготовившимся к прыжку врагом.

Слишком поздно пришёл царь Лугальзагеси. Он опоздал на несколько поколений. Столетия гражданских войн, борьбы за власть, за гегемонию, отсутствие согласия и единства в стране не могли не сказаться. Те, кого он объединил, не хотят единения — потому ли, что оно силой навязано им, или же потому, что Лугальзагеси, в большей степени вождь, полководец, чем политик, не сумел привлечь их на свою сторону.

Нет, не избежать своей участи Шумеру, как и его последнему царю, правлением которого закончился раннединастический период. (Следующий шумерский царь появится более чем через два столетия.) Свергнутый владыка, запертый в клетку, выставленный на осмеяние толпы перед вратами Энлиля в Ниппуре — возле того самого храма, которому он совсем недавно принёс в дар жертвенную вазу с описанием своих деяний, — увидит, как хозяйничают в священном городе и во всей стране новые люди — чужеземцы.

 

Под властью завоевателей

Наступил 2316 год до н. э., год, открывший, как считают историки, эпоху господства в Шумере аккадской династии.

Упадок Шумера, утрата объединённым под властью Лугальзагеси государством независимости обусловлены множеством причин. На северных границах Шумера образовалось могущественное семитское царство — Аккад. Семитские племена северной части Южного Междуречья давно беспокоили Шумер своими набегами. Есть много доказательств того, что проникновение семитских народов, в том числе аккадцев, имело место уже в глубокой древности. Одним из признаков их влияния следует считать, например, семитские имена правителей Киша, которые встречаются уже в эпоху первой династии. Так, если Ку–Баба носила шумерское имя, то её сын, не упомянутый в «Царском списке», но известный по другим источникам, имел семитское имя — Пузур–Суэн. Цари четвёртой династии Киша, как и последние правители Акшака, имели исключительно семитские имена, что говорит о несомненном и весьма раннем проникновении аккадцев в глубь Шумера.

Наивысшей степени это проникновение достигло в XXIV в., когда при дворе Ур–Забабы, царя Киша, побеждённого царём Лугальзагеси, жил некий аккадец Саргон, который позднее будет именоваться Саргоном Великим. Этот человек был ловким, дальновидным и проницательным политиком. Для него не были секретом ни слабость двора в Кише, ни сепаратистские устремления отдельных династий. Он переждал то время, когда Лугальзагеси одерживал победы, и, возможно, видел дальше, чем завоеватель из Уммы. Саргон понимал, что объединение Шумера неизбежно окажется кратковременным, недолговечным и непременно обернётся против Лугальзагеси. И он не ошибся в своих расчётах. Улучив подходящий момент, Саргон во главе своих соплеменников, лишь ожидавших его сигнала, двинул на Шумер свои войска и

победил Урук, сокрушил его стены; в битве с жителями Урука одержал победу. Лугальзагеси, царя Урука, взял в плен в этой битве, отправил его в клетке для собак к вратам Энлиля.

Саргон, происхождение которого неизвестно (легенда гласит, будто он был найден в «камышовом ковчеге» — любопытное совпадение с преданием о Моисее), построил город Аккад и сделал его своей столицей. Отсюда и название народа. Саргон был выдающимся политиком и военачальником. Ему удалось успешно осуществить планы Лугальзагеси. Созданное им объединённое государство просуществовало почти два столетия. Он не только овладел Шумером, но и вышел далеко за пределы Месопотамии. Империя Саргона и его потомков — сыновей Римуша и Маништусу и внука Нарам–Суэна — простиралась до Сирии, Ливана и даже Кипра на западе, гор Тавра на севере, Загра и Элама на Востоке. Блестящие победы Саргона были возможны благодаря прекрасно организованной армии. Централизованное государство с гибким административным аппаратом облегчало успешное проведение завоевательной политики. Люди, смеявшиеся над запертым в клетке Лугальзагеси, с изумлением замечали, что победитель осуществляет планы свергнутого им царя.

Политическое поражение Шумера не повлекло за собой тех последствий, которые нередко в подобных ситуациях наблюдались в истории: шумерская цивилизация и культура, достигшие необычайно высокого уровня развития, не были разрушены в результате иноземного вторжения. Напротив, аккадцы переняли многие культурные достижения шумеров (в частности, письменность) и, в свою очередь, внесли большой вклад в дальнейшее развитие месопотамской цивилизации. Существенную роль, по–видимому, сыграло осознание шумерами своей культурно–религиозной общности, которое помогло им противостоять ассимиляции, сохранить своеобразие традиции и даже передать завоевателям свою культуру.

Эпоха расцвета аккадской династии, представители которой, начиная с сына Саргона Аккадского, именуют себя богами и носят символы богов, продолжалась около двух столетий и закончилась со смертью Шаркалишарри, сына Нарам–Суэна. Дальше наступает междуцарствие, когда очередной царь, едва придя к власти, тут же уступает трон другому.

рассказывает «Царский список».

Аккадская династия сходит со сцены, но память об аккадцах остаётся, она хранится в титулатуре шумерских правителей, в произведениях искусства — архитектурных сооружениях, скульптуре, литературных памятниках, созданных в годы правления династии Саргона и свидетельствующих о бурном расцвете культуры этого народа, сопровождавшемся столь же бурной политической жизнью.

Итак, царство Аккада и Шумера распалось. Теперь резко вспыхивают противоречия между севером, который скорее можно назвать семитским, чем семитизированным, и шумерским югом. Во всё время господства династии Саргона, несомненно, имела место если не борьба за независимость, то, во всяком случае, враждебность и антипатия к завоевателям. Мы, правда, не располагаем документами, свидетельствующими о попытках борьбы с аккадским владычеством, о вооружённых выступлениях против захватчиков, но на основании некоторых шумерских текстов можно составить представление о чувствах побеждённых к победителям. К числу таких текстов относится давно известное учёным поэтическое произведение под названием «Плач о разрушении Аккада». Благодаря исследованиям последних лет, а также открытию в известной коллекции Гильпрехта в музее Йенского университета им. Фридриха Шиллера отсутствовавших ранее фрагментов оказалось, что это произведение, причислявшееся к распространённому в шумерской литературе жанру плачей, скорбных песен, по существу, является историческим документом, возникшим, несомненно, в эпоху «кутийской ночи». Известные до 1955 г. фрагменты этого произведения рассказывали о разорении и опустошении захваченной врагами столицы династии Саргона Аккадского. После того как Крамер предварительно изучил часть табличек с этим текстом из упомянутой коллекции Гильпрехта, стало ясно, что автор «Плача о разрушении Аккада» пытался в поэтической форме дать анализ исторических событий и их причин. По мнению шумерского поэта, источником несчастий, обрушившихся на Аккад, был гнев богов, недовольных поведением аккадцев.

Когда Энлиль, рассерженный, словно небесный бык, предал смерти жителей Киша и, словно разъярённый бык, сокрушил дома Урука, обратив их во прах, передал Энлиль Саргону, царю Аккада, власть и царство в странах от нижних до верхних [от южных до северных].

Так начинается повествование о гибели столицы Саргона. Автор рассказывает о великолепии и величии, мощи и процветании, которыми город обязан богине Инанне (аккадской Иштар). Это она построила здесь свой дом, благодаря ей горожане не испытывали недостатка ни в чём — во всех домах были серебро и золото, медь и драгоценные камни. Всем было хорошо — и старикам и детям. У каждого было вдоволь пищи, воды и всевозможных напитков. Во время весёлых народных празднеств отовсюду доносились пение и музыка. На аккадских базарах резвились обезьяны, теснились слоны, лошади, ослы и другие животные из далёких стран. У причалов стояли гружёные корабли. Жители веселились и радовались. Царь Нарам–Суэн ещё больше прославил и возвысил город. Он построил великолепные храмы, воздвиг неприступные стены, но городские ворота держал открытыми.

Ворота были подобны Тигру, впадающему в море, широко распахнула Инанна их уста, в Шумер корабли отовсюду привозили всевозможные сокровища. (Следует обратить внимание на политическую и географическую неточность, которую позволил себе поэт–историк желавший выразить свои чувства: Аккад был расположен за пределами Шумера. — Авт.). Марту, кочевники с гор, которые не знают, что такое хлеб, приводили тучный скот и овец; люди из Мелуххи, жители чёрной страны привозили изделия разных стран; эламиты и субары несли дары совсем как вьючные ослы. Приходили сюда все правители, вожди и военачальники, каждый месяц и на праздник Нового года приносили щедрые дары.

После этого достаточно объективного и полного описания города и могущества его правителей тон повествования резко меняется. Инанна больше не принимает даров, в её храме Ульмаш поселился страх. Богиня

ушла из города, покинула его, подобно девушке, которая оставила свою комнату; священная Инанна покинула свой храм в Аккаде; словно воин с поднятым оружием, она кинулась на город в яростной борьбе, обнажила его грудь перед врагом […], не прошло пяти, не прошло десяти дней, и Аккад был разрушен и покинут.

Безымянный поэт–историк объясняет, отчего по его мнению, цветущая столица могущественного государства оказалась поверженной в прах. Нарам–Суэн, не вняв словам Энлиля, позволил своим воинам ворваться в Экур, храм Энлиля в Ниппуре. Медными топорами они разрушили храм, надругались над святыней, ограбили храмовые кладовые, захватили сокровища Ниппура и отвезли их в Аккад. Это рассердило Энлиля. Когда осквернили его любимый дом, он сделался подобен «яростному наводнению». Он обратил взор к горам и привёл оттуда кутиев. Автор уподобляет их саранче, от которой нет спасения. Всю землю покрыла саранча, так что

посол не мог совершать своё путешествие, моряк не мог плыть на своём корабле […], разбойники таились у дорог, ворота страны превратились в развалины.

Поскольку всякое передвижение по суше и воде стало невозможно и путешественники и купцы не могли ездить из города в город, на Шумер обрушилась новая беда — голод.

Обширные поля и луга не родили хлеба; в рыбных прудах перевелась рыба; орошённые сады перестали давать мёд и вино.

Так выглядит страна под властью варваров, страна, на которую обрушились невзгоды, голод и всякие напасти. Но боги не забыли о своих преданных детях — шумерах, они не остались равнодушны к страданиям своего народа. Восемь главнейших богов принимают решение заступиться за шумеров перед Энлилем и отвратить его гнев от их страны. Вознеся молитвы к Энлилю, они сообщают ему, что город, виновный в разрушении Ниппура, сам будет разрушен. Обратив свои лица к Аккаду, они проклинают его:

Ненависть звучит в этих словах, ненависть к завоевателям, подавлявшаяся на протяжении почти двух столетий унижений и притеснений; она звучит в каждом слове проклятий, которые посылают Аккаду боги. Нет, это не боги, это шумеры проклинают Аккад — символ могущества народа–победителя, который сам оказался побеждённым иноземными захватчиками. Аккад обречён на гибель не потому, что его люди совершили святотатство, осквернили храм Энлиля. Его преступление в том, что была нанесена обида верным почитателям шумерских богов. Теперь боги отомстили. Об этом говорится в последних строках «Плача», составленных в тех же выражениях, что и проклятия богов, с той лишь разницей, что всё, к чему призывали боги, свершилось. Сбылась мечта шумеров о падении Аккада. И хотя те, кто пришёл после аккадцев, обрушившись на давних врагов Шумера, словно бич божий, ещё страшнее, радость по поводу крушения Аккада переполняет сердца.

Шумеры ослаблены и политически недальновидны. Многовековые раздоры между городами–государствами, оказавшимися под властью аккадской династии в одинаковом положении, утихли лишь на время. Попытки объединить Шумер, если они и предпринимались после смерти последнего из преемников Саргона, ни к чему не привели. Цари четвёртой династии Урука были лишь местными правителями. А ведь именно теперь особенно необходимо было объединиться, потому что ужасы аккадского владычества — ничто по сравнению с нависшей над всей Месопотамией угрозой со стороны дикого горного племени кутиев. С восточных гор в долину Двуречья хлынули орды варваров. С этими племенами шумеры сталкивались уже не раз. А теперь кутий, народ, по мнению ряда учёных, скорее всего кавказского происхождения, которых не так давно громил Шаркалишарри, дождались своего часа. Разваливающаяся держава потомков Саргона была для них столь же лакомой, сколь и лёгкой добычей, тем более что отдельные шумерские князьки, по–видимому, готовы были сговориться с кем угодно, лишь бы освободиться от господства Аккада. Даже «дракон с гор», как они его называли, казался им подходящим союзником.

Кутии не знали милосердия, для них не было ничего святого. Они жгли и разрушали города, предавали огню храмы, оскверняли алтари и статуи богов. Кощунственные поступки Нарам–Суэна бледнеют перед их святотатством. Никто до них не совершал ничего подобного: в те времена победители относились с почтением к богам побеждённого народа. Не было предела жестокости «дракона с гор». Никто — ни старая женщина, ни малое дитя — не чувствовал себя в безопасности. Ярость кутиев обрушилась в первую очередь на семитский север. От гордой, прекрасной и богатой столицы Саргона Аккада не осталось ничего. (Мы уже знаем об этом из приведённой выше скорбной песни о том, как был проклят и уничтожен Аккад.) Ограбив город, варвары буквально сровняли его с землёй, так что до сих пор не удаётся найти его следов. В пламени гибнет Ур вместе с великолепным храмом бога Нанны; разрушен Урук. Его правитель, если он рассчитывал при помощи кутиев освободиться от господства Аккада, жестоко просчитался. Правда, в некоторых шумерских городах кутии повели себя менее жестоко. То ли они насытились разрушениями и решили сохранить отдельные города, чтобы те могли впоследствии приносить им богатую дань, то ли их смягчили смирение и повиновение властей и горожан, но часть городов они пощадили. К числу уцелевших городов принадлежит Лагаш.

Почти сто лет хозяйничали в Шумере кутии. На троне за это время (91 год и 40 дней, если верить «Царскому списку») сменился 21 царь с «варварскими» именами. Можно только удивляться шумерской культуре, выдержавшей и это, второе, во много раз более тяжёлое, чем первое, испытание. Поистине мощь и величие культуры проверяются в тяжёлые периоды истории, в такие, когда гибель самих основ культуры побеждённого народа кажется неизбежной.

Господство кутиев в Месопотамии закончилось, по–видимому, их полным изгнанием. (Учёные предполагают, что все эти спустившиеся с гор племена на протяжении ста лет почти не растворялись среди местного населения — как семитского, так и шумерского.) И тогда, в конце III тысячелетия, наступил последний и кратковременный — всего одно столетие! — период самостоятельного развития Шумера — шумерский Ренессанс, богатый великолепными достижениями во всех областях жизни.

Среди историков, пытающихся разгадать сложнейший ребус — историю Шумера, есть скептики, по мнению которых тексты, рассказывающие о хаосе, жестокостях и разрушениях периода владычества кутиев, родились под влиянием «шумерской национальной пропаганды», которая велась уже после обретения независимости. Немецкий учёный Шмидтке и другие исследователи полагают, что отдельные города, по крайней мере в южной части Двуречья, и под властью кутиев сохраняли некоторую самостоятельность, имели своё правительство, вели торговлю с другими государствами и т. д. Разумеется, часть обвинений в адрес кутиев можно считать преувеличенной; правда и то, что ряд шумерских городов процветали (мы ещё будем об этом говорить), хотя это стало возможно лишь в последние годы господства кутиев, когда завоеватели уже почувствовали, что теряют почву под ногами, а покорённая страна начала оправляться после тяжёлых ударов.

 

Победоносный Энси Утухенгаль

Человек, возглавивший борьбу против кутиев, был правителем славного города Урука, в котором родился знаменитый герой шумерских эпических поэм — легендарный Гильгамеш. Утухенгаль — так звали энси Урука и предводителя победоносной армии шумеров — выбрал подходящий момент для решительной битвы с кутиями — завоеватели были ослаблены в результате споров о престолонаследии, а стремление освободиться из–под иноземного гнёта приобрело широкий размах в стране. На сороковой день правления кутийского царя Тирикана его армия сразилась с войсками Шумера, предводительствуемыми Утухенгалем. О событиях, предшествующих битве, и о самом ходе сражения мы узнаём из надписи Утухенгаля. Надпись начинается рассказом о том, кем был противник шумеров: «змея, приползшая с гор, враг богов, уничтоживший царство шумерийцев, наполнивший Шумер враждой».

Далее мы узнаём, что кутии

…уводили в рабство мужей и жён, родителей и детей…

Ненависть и вражда воцарились в стране. Тогда Энлиль, бог страны, повелел Утухенгалю,

могучему царю Урука, царю четырёх стран света, царю, в словах которого нет обмана… стереть само их [кутиев] имя с лица земли.

Придя к своей госпоже и царице божественной Инанне, Утухенгаль обратился к ней с мольбой:

О моя владычица, львица боя, ты, которая бросается могучим прыжком на вражеские страны, Энлиль […] повелел мне вернуть царство и независимость; Инанна, великая госпожа, будь мне опорой.

Узнав о намерениях Утухенгаля, Тирикан, царь кутиев, изрёк надменно: «Никто не устоит передо мной». Он укрепил берега Тигра до самого моря, оградил луга на юге и перекрыл дороги на север. (А дороги при кутиях, как явствует из текста, стали труднопроходимыми, заросли травой, потому что никто за ними не следил.) Утухенгаль, могучий богатырь, которому Энлиль дал силу, а Инанна своё сердце, направился в Урук, чтобы выступить против Тирикана. Принеся в храме жертвы, он сказал жителям своего города:

Энлиль отдал мне в руки Кутиум, Инанна стала мне опорой, божественный Думузи определил мою судьбу, Гильгамеша, сына богини Нинсун, сделал моим хранителем.

После этих слов сердца жителей Урука и Куллаба переполнились радостью. Весь город поднялся за своим правителем, который шагал впереди воинских отрядов и приносил жертвы богам, призывая их на помощь. Весть о продвижении Утухенгаля вызвала панику в лагере Тирикана, потому что пять дней назад к шумерскому царю были посланы гонцы от кутийских вождей. Послы были схвачены, а войско шумеров на рассвете снова двинулось в путь. Вступив в Муру, шумеры снова вознесли молитвы Энлилю, а Утухенгаль просил бога дать ему оружие, «приносящее победу». Ночью начались приготовления к решительному сражению. Едва забрезжил рассвет, предводитель шумеров обратился к богу солнца Уту с просьбой быть его союзником. После этого Утухенгаль, могучий герой, двинул свои войска вперёд и победил. В тот день Тирикан, царь кутиев, бежал с поля боя в Дубрум, ища там пристанища. Но жители Дубрума признали царём Утухенгаля, «которому Энлиль дал победоносную мощь», и не помогли Тирикану. Люди Утухенгаля схватили Тирикана и увели в плен вместе с женой и детьми.

Так Утухенгаль вернул царство и независимость Шумеру.

Как легко религиозная оболочка текста отделяется от описания подлинных исторических событий! И как живо напоминает этот документ (надпись Утухенгаля) созданные через многие века и тысячелетия хроники, в которых исторические факты и события переплетаются с поэтическим вымыслом, а всё повествование направлено на то, чтобы убедить читателя: люди, творящие земные дела, являются лишь исполнителями воли богов.

Таблички, на которых записан текст надписи Утухенгаля, относятся к послешумерской эпохе. У некоторых исследователей, прежде всего у Гютербока, а вслед за ним и у других немецких учёных, возникло подозрение, будто этот текст не имеет ценности как исторический документ. «Хотя автору, — пишет Гютербок, — был известен официальный титул Утухенгаля, однако, судя по композиции и стилю, перед нами бесспорно литературное произведение, а не царская надпись».

Против этого заключения решительно выступили Якобсен и другие учёные. Якобсен подчёркивал, что при чтении текста обращает на себя внимание точность в передаче подробностей военного похода Утухенгаля, что композиция соответствует традиции составления царских надписей, начиная с уже известной нам надписи Энтемены. Сравнивая обе эти надписи, Якобсен отмечает, что в обеих имеется вступление, образно рисующее возмутительное поведение врага, изложение повелений богов о необходимости начать борьбу и, наконец, описание битвы и итоги военного похода. Разница состоит лишь в том, что в надписи Утухенгаля гораздо подробнее описаны приготовления к бою и первая фаза битвы. Это объясняется тем, что Энтемена сражался недалеко от города Лагаша, а Утухенгаль встретил врага вдали от родного города. Кроме того, лингвистический анализ, которому Якобсен и другие исследователи придают очень большое значение, показал, что использованные в этом документе грамматические формы и обороты характерны для периода, предшествующего началу царствования третьей династии Ура. Подобные формы в эпоху шумерского Ренессанса уже превратились в архаизмы и вышли из употребления. Трудно предположить, что через 200 лет после описанных в тексте событий нашёлся человек, который занялся подделкой надписи Утухенгаля. Судя по форме, эта надпись была высечена на статуе или стеле: некоторые обороты в ней служат как бы отсылками к иллюстрации. Оригинал надписи Утухенгаля не сохранился, но остались копии, выполненные добросовестными писцами, старавшимися в первые века II тысячелетия до н. э. спасти от забвения материалы, касающиеся истории и культуры Шумера.

Сравнительно недавно обнаружен ещё один литературный памятник, связанный с историей Утухенгаля, — миф о борьбе Инанны с Эбехом.

Воинственная Инанна, владычица Урука, потребовала, чтобы Эбех, бог передних гор в горной цепи Загра, подчинился ей. Кутийский бог Эбех отказался. Тогда Инанна, несмотря на предостережения своего отца, бога Ана, вступила в бой и победила этого горного божка. Этот миф, в поэтической форме рассказывающий о подлинных исторических событиях, метафорически прославляет победу Утухенгаля.

Победой Утухенгаля, завоёванной при участии далеко не всех шумерских городов, хотели воспользоваться все. Изгнание ненавистных кутиев было огромной радостью не только для тех, кто сражался против них, но и для тех, кто риску и борьбе предпочёл купленную ценой унижения жизнь в ярме. В некоторых фразах царской надписи о независимости, о том, что царство «вернулось в руки Шумера», с огромной силой звучит, может быть, впервые зародившееся чувство патриотизма. Как иначе назвать это чувство, если речь идёт не об избавлении от врага какого–то одного города, не о победе над соперником, а об освобождении всей страны? Победа над кутиями пробудила дух патриотизма и народной общности, мечты о возрождении давних, овеянных славой традиций. По мнению лингвистов, именно в это время возникли фразеологические обороты для выражения этих чувств. А многочисленные исследователи к этому времени относят и создание оригинала «Царского списка» — документа, отражающего преемственность истории Шумера.

Всего семь лет правил Утухенгаль страной, которую он освободил. Есть какая–то трагическая закономерность, роднящая судьбы всех великих людей Шумера. Они появлялись то слишком поздно, то слишком рано, взваливали на свои плечи гигантский груз и падали, придавленные им. Так было с реформатором Уруинимгиной, так было с объединителем Лугальзагеси, нечто подобное произошло и с Утухенгалем. Признательность соотечественников очень скоро иссякла. И тут против Урука выступил энси Ура по имени Ур–Намму, который отнял трон у Утухенгаля и провозгласил себя царём всего Шумера. Однако золотой век Шумера, связанный с царствованием династии Ур–Намму и гегемонией Ура, не наступил бы, если бы ему не предшествовало царствование Утухенгаля. Корни расцвета Шумера уходят в тот семилетний отрезок времени, когда Урук в третий и последний раз вписал великую и славную страницу в историю Шумера.

 

Гудеа — справедливый пастырь

Как мы уже говорили, не все города Месопотамии в равной мере страдали от гнёта завоевателей. Так, трагической участи Урука и Ура избежал Лагаш. Притом избежал дважды. В первый раз его пощадили аккадцы — может быть, потому, что после нашествия Лугальзагеси этот город не представлял для них сколько–нибудь серьёзной опасности. Создаётся впечатление, что мечты о могуществе и гегемонии, ради которых шли на всё Энтемена и Энанатум, были чужды спокойным, занятым торговлей лагашитам. Они нисколько не стремились к героическим подвигам и вооружённой борьбе, не возмущались, не рвались в бой с завоевателем. Превыше всего они ценили мир и тишину своих домов и процветание хозяйства своего маленького государства, лежащего на перекрёстке важных торговых путей. Это, по–видимому, вполне устраивало аккадцев. Развитие торговли шло на пользу всем, в том числе и им, а лагашские купцы не скупились и свою лояльность подтверждали не только датировкой контрактов по победоносным походам представителей династии царей–богов. Нет оснований считать, что они поднялись на борьбу даже в тот период, когда могущество аккадцев ослабло. Возможно, лагашиты предвидели нашествие кутиев. Во всяком случае, они поспешили выказать лояльность новому завоевателю. И «дракон гор» пощадил Лагаш, сохранив за ним некоторую автономию. Энси Ур–Баба, правивший Лагашем в первой половине XXII в., в своей надписи сообщает о строительстве храмов в честь шумерских богов.

Мало пострадавший от нашествий Лагаш поднимался, отстраивался, собирался с силами.

Бог Нингирсу благосклонно взглянул на свой город и выбрал Гудеа справедливым пастырем страны, так что власть его простёрлась на 60 cap [60 x 3600] человек.

Уруинимгина, как мы помним, властвовал над 10 сэрами. Теперь же число подданных возросло в шесть раз, что говорит о благополучии Лагаша в годы иноземного господства.

Кем был этот «справедливый пастырь», оставивший после себя огромное количество письменных памятников, которые представляют собой неоценимый источник знаний о самых разных сторонах жизни шумеров той эпохи? Гудеа — значит «Призванный». Одни учёные говорят, что Гудеа был зятем Ур–Бабы, унаследовавшим после него трон, другие считают его узурпатором, захватившим царский жезл насильственным путём. (Поэтому ему и понадобился эпитет «призванный»!) Что за удивительная фигура! Давайте взглянем на него: вот он стоит с благоговейно сложенными на груди руками. Пола свободного плаща переброшена через левое плечо, с правой стороны груди плащ искусно сколот и ниспадает мягкими складками. Бритая голова, спокойное, сосредоточенное лицо. Это, как считают историки, «молодой Гудеа». А вот другая статуя: царь сидит на низком стуле. На голове круглый головной убор. То же задумчивое, серьёзное лицо. Руки прижаты к груди в молитвенном жесте, ладонь к ладони. На коленях — план храма. Спина статуи, одежда спереди и стул покрыты прекрасной архаизированной клинописью. Это Гудеа «в зрелом возрасте».

Голова Гудеа из Лагаша

Был ли царь–строитель похож на свои диоритовые статуи? Трудно сказать. В них много элементов стилизации. Впрочем, мы сейчас не в состоянии оценить, насколько шумеры владели искусством портрета и стремились к точному воспроизведению черт лица оригинала. Для них, возможно, важнее всего была основная мысль, выразителем которой был этот царь: стремление к миру и благосостоянию, к возвращению «доброго старого времени». Есть в этом человеке нечто такое, что выделяет его из массы известных нам энси и делает прообразом правителей, имена которых связаны с возникновением и развитием итальянского Возрождения.

Если верить надписям, мечтой, более того, целью жизни Гудеа было служение богам, строительство для них «домов». А надписей он оставил великое множество, в том числе пространный, в 1365 строк, рассказ о постройке храма Энинну, начертанный на двух глиняных цилиндрах метровой высоты. Когда читаешь этот подробный рассказ с множеством метафор, выспренних слов и искусных оборотов, невольно спрашиваешь себя: для чего, зачем? Не будем спешить с ответом, познакомимся сначала с содержанием этого бесценного документа.

Когда на небесах и на земле судьбы были определены, Лагаш гордо поднял… голову к небу; Энлиль благосклонно взглянул на владыку Нингирсу: «В нашем городе всё расцветает как следует…»

И повелел тогда Нингирсу, бог города Лагаша, чтобы выбранный им наместник, правящий его владением, построил большой и прекрасный храм.

Своего царя, владыку Нингирсу, увидел Гудеа в этот день во сне.

Построить дом для него приказал ему Нингирсу.

К великой «божественной мощи» Энинну Обратил он взгляд Гудеа…

Не разгадав смысла этого сна, Гудеа обратился к своей «матери», богине Гатумдуг, за разъяснениями:

Закончив молитву, Гудеа принёс жертвы, благосклонно принятые богиней. После этого он отправился на корабле в храм богини Нанше, которой принёс в дар хлеб. В храме Гудеа возливал жертвенную воду и молился:

Гудеа рассказывает богине обо всём, что увидел во сне, описывает фигуры из сна (к этому мы вернёмся в другом месте), смиренно склонив голову, выслушивает слова богини и, радостный, возвращается домой, чтобы начать великое строительство Энинну — «дома пятидесяти». С тех пор все дни и ночи он посвящает этому строительству.

Надпись сообщает о том, как возник план храма, какие сны видел Гудеа, что они означали и как, наконец, начались строительные работы. Царь разослал гонцов, созывавших людей на строительство. И потянулись караваны, везущие из близких и далёких стран всё необходимое для сооружения большого храма. Постепенно поднимаются отдельные строения, появляются украшения и т. д. И, наконец, мы узнаём, с какой торжественностью ввели в Энинну бога Нингирсу со всей его свитой.

Не только в «Гимнах о строительстве Энинны», как иногда называют этот текст, но и в других, менее пространных надписях сообщается о том, какие дары приносил Гудеа богам, какие храмы для них строил, как чтил их величие и славил могущество. Проще всего было бы сделать из всего этого вывод, что перед нами царь–святоша, старающийся заслужить милость богов и «долгую жизнь». Но это не так. Набожность, смирение, покорность воле богов, прославление их деяний словом и делом считались первейшим долгом не только правителя, но и самого ничтожного из его подданных — свободных или рабов. Здесь дело в другом. Бурное проявление любви Гудеа к богам означает нечто большее: «справедливый пастырь» Гудеа, стремясь вернуть богам власть, какую они имели над людьми сотни лет назад, надеется таким образом воскресить славу и мощь Шумера. Ему кажется, что, восстановив традиции, превратив храмы в центры политической, хозяйственной и культурной жизни страны, он сумеет нейтрализовать тяжёлые последствия вражеских нашествий, поддержать былое величие своего народа, помешать его упадку, обеспечить мир и сделать своих подданных счастливыми. В поступках этого правителя, равнодушного к громким титулам, избегающего вооружённых столкновений, есть некое трагическое величие, которое заставляет отнестись к нему с особым уважением. Потому что он не только построил Энинну,

дом, который, словно большая гора, достигает небес и ослепительный блеск распространяет на Шумер,

но и сделал прекрасным и богатым свой город, дал возможность его гражданам жить в мире и достатке.

Кроме молитв в «Гимне Гудеа» содержится множество сведений о том, как жили его подданные. Здесь нет ни слова о слезах, несправедливости или принудительном труде. Подробно и живо описывается прекрасная жизнь лагашитов под властью Гудеа:

Царь очистил город от «злых языков», освободил его жителей от «колдунов, которые их притесняли». Ещё более выразительно свидетельствует о проведении ряда социальных реформ (которые мы сейчас назвали бы либерализацией общественных отношений) описание торжества, связанного с введением Нингирсу в построенный для него храм. Семь дней длился весёлый праздник, во время которого

Гудеа не допускал в своей стране беззакония, он стоял на страже справедливости, как этого требовали боги Нингирсу и Нанше.

Если в доме не было сына–наследника, с дочерьми поступали по справедливости. Разве здесь не слышится отголосок идей первого в истории реформатора — Уруинимгины? Разве в этом не выразилось желание следовать традиции, что, по мнению Гудеа, являлось лучшим способом предотвратить крушение государства? Стремление Гудеа реставрировать монархию старого типа, по–видимому, нашло поддержку у широких народных масс и у жрецов, которые вновь стали благодаря мероприятиям правителя решающей силой не только в хозяйственной жизни города, но и в политике. Как говорится в «Гимне Гудеа», благодаря благодеяниям Нингирсу, ниспосланным им за исполнение его воли, храмовые амбары были полны масла и шерсти, зерна и вина. С другой стороны, не подлежит сомнению и тот факт, что восстановление традиций ни в коей мере не означало отказа от хозяйственной и политической эмансипации дворца. У правителя были свои владения, у храма — свои. Наряду с этим возникали и обогащались поместья частных лиц — непременный и естественный результат расцвета торговли.

Из «Гимна Гудеа» и других надписей мы узнаём, что Лагаш имел при Гудеа развитые торговые связи со многими странами. Строительный лес ввозился из Урсу, кедры — из Амана, золото — из страны Хаху, диорит — из Магана, крупные каменные блоки — с гор Марту (западные страны). В горном районе Кимаш (в Эламе) добывалась медь, в горах Барсип — асфальт и т. д. Тяжело гружённые караваны вьючных животных привозили все эти сокровища в Лагаш. Поэтому неудивительно, что «амбары были подобны Тигру, когда его воды поднялись».

Вот о чём рассказывает надпись на так называемой булаве «А»:

Для своего царя Нингирсу, могучего героя Энлиля, Гудеа, энси Лагаша, добыл и привёз этот мрамор с гор Урингираз над Верхним [Средиземным] морем и сделал из него булаву с тремя львиными головами и посвятил её ему [богу], чтобы он сохранил его [Гудеа] жизнь.

Гудеа в равной степени можно назвать и «царём жрецов», и «царём купцов». Последние благодаря политике своего правителя процветали не меньше, чем первые. То же можно сказать о ремесленниках. Чуть не со всех концов тогдашнего мира получали они материал, из которого изготовляли предметы первой необходимости, различные украшения, оружие и пр. для царя, горожан и на вывоз в соседние города. За ценное и столь необходимое сырьё Лагаш платил готовыми изделиями. Хозяйственные таблички того времени рассказывают о расцвете ремёсел, о зарождении новых профессий, о кузнецах и каменщиках, плотниках и резчиках, ювелирах и гравёрах. Высокие налоги, необходимые для покрытия огромных расходов на строительство, которые население процветающего Лагаша платило в царскую казну, не были таким тяжким бременем, как во времена правления преемников Уруинимгины.

Когда именно Гудеа стал энси Лагаша, точно неизвестно. Учёные до сих пор не смогли установить, в каком году он пришёл к власти — при кутиях или после освобождения страны Утухенгалем. Несомненно одно: наивысший расцвет торговли наступил после изгнания кутиев. В надписях правителя Лагаша нет ни слова ни об освобождении страны от иноземного ига, ни о царе–победителе из Урука. Между тем, если бы не победы Утухенгаля, Гудеа не мог бы посылать своих купцов в дальние страны за строительными материалами для Унинну.

Удивительно мало внимания уделяет Гудеа всему тому, что происходило за границами его государства. В его надписях и других текстах никак не отражены чрезвычайно важные события «общешумерского» значения. Почти ничего не сообщается о торговле с соседними городами, в то время как весьма подробно описываются заграничные источники сырья. Может быть, здесь имеет место «тихое» возвращение к прежним отношениям между городами–государствами, т. е. возрождение сепаратистских тенденций, решительным противником которых был Утухенгаль. Создаётся впечатление, что Гудеа сознательно обходил молчанием всё происходившее вокруг, словно желая подчеркнуть, что его города не касаются важные, но бренные, преходящие земные дела. Однако вместе с тем он охотно пользовался происходившими вокруг переменами, извлекая из них выгоду для своего народа.

Когда он [Гудеа], — читаем мы в надписи на статуе «В», — строил храм для Нингирсу, Нингирсу, его любимый царь, открыл ему все [торговые] пути от Верхнего моря до Нижнего.

Эта надпись содержит бесспорный, хотя и не всеми историками признанный исторический намёк. Мы помним, что, победив Тирикана, Утухенгаль очистил перерезанные кутиями торговые пути. Гудеа же, который в это время уже начал строительство Энинну, воспользовался плодами этой победы.

Экономическая политика Гудеа не ограничивалась расширением торговых связей и строительством. Мы имеем свидетельства того, что он уделял большое внимание сельскому хозяйству. Надписи, хозяйственные таблички, отчёты храмовой администрации и многое другое указывает на то, что по приказу Гудеа лагашиты расширяли сеть оросительных каналов, увеличивали посевные площади, разбивали сады, сажали деревья. Если Уруинимгина и Лугальанда ввозили «горное вино», то во времена Гудеа в Лагаше стали выращивать свой виноград. Всё, что говорится об изобилии, — о полях, щедро родящих хлеб, о заполненных скотных дворах и множестве овец в загонах — не пустые слова, хотя они и звучат несколько хвастливо. Они отражают истинное состояние экономики Лагаша.

Как широко простиралась власть Гудеа? Есть основания предполагать, что Урук и Ниппур в какой–то мере признавали господство Гудеа, платили ему дань или другого рода подати. Однако наиболее вероятно, что Гудеа и в особенности его преемники подпали под власть новой династии — третьей династии Ура. Никаких данных о стремлении Гудеа к гегемонии или захвату других городов–государств Шумера у нас нет. В единственном документе, сообщающем о том, что царь установил мирные, добрососедские отношения с Эламом, между прочим, вскользь говорится: «Он разрушил город Аншан в стране Элам». Возможно, в этом единственном случае, когда до нас донёсся звон оружия, речь шла о каком–нибудь карательном походе против не слишком щепетильных торговых партнёров или об экспедиции, связанной, например, с обеспечением безопасности медных рудников, но не о кампании, подобной тем, какие предпринимались предшественниками Гудеа три–четыре столетия назад.

Таким образом, Гудеа сохранился в шумерской традиции как правитель, превыше всего ценивший мир, как воистину «добрый и справедливый пастырь» народа, занимающегося торговлей, земледелием, ремёслами. Это были годы полного спокойствия. В тени от храмов, которые воздвиг Гудеа,

словно гору из лазурита, тянущуюся к небесам, словно гору из алебастра, вызывающую восхищение… —

жители Лагаша могли приумножать храмовые, царские и свои личные богатства, наслаждаться днями «радости и изобилия». Не слышался на улицах Лагаша плач беззащитных вдов, обиженных сирот или голодных бедняков. Даже рабы имели возможность отдыхать и радоваться. В дни торжественных праздников жрецы–музыканты играли на дудках, били в бубны, перебирали струны арф. Один из текстов Гудеа говорит о назначении музыки, которая нужна,

Высеченная из голубого диорита статуя, посвящённая богине Гатумдуг, изображает царя с планом храма на коленях. Взгляд Гудеа устремлён вперёд, кажется, он размышляет о своём великом замысле — построить «дом пятидесяти» и тем самым вернуть Шумеру былое величие и славу.

Гудеа видел путь к возрождению страны не в завоеваниях и войнах, а в тяжёлом повседневном труде. Выше славы победоносного вождя для него была слава доброго и справедливого пастыря, заботящегося о том, чтобы его подданные ни в чём не испытывали нужды. Строитель, друг художников, влюблённый в искусство и литературу (как знать, может быть, и соавтор некоторых текстов), покровитель купцов и ремесленников, приверженец традиций — таким предстаёт перед нами этот правитель. Боги, которым он смиренно служил, выполнили его просьбу: дали ему долгую жизнь и многолетнее царствование. Боги? А может быть, не боги, а счастливые подданные, для которых с его именем были связаны благополучие и покой.

Покидая этот мир, уходя в «страну без возврата», Гудеа передал своему сыну Ур–Нин–Нгирсу сильное и богатое государство. Его сын, а затем и внук Пиригме, великолепные гробницы которых через четыре тысячи лет раскопал Андре Парро, при поддержке могущественных верховных правителей страны продолжили дело отца и деда.

И всё же тысячелетняя история города–государства Лагаша, начало которой символизирует скромный храм эпохи Джемдет–Насра, окончилась вскоре после того, как Гудеа открыл перед Нингирсу «врата его дома» и заставил храм Энинну засиять, «подобно солнцу среди звёзд». Как ни мудра была политика этого праведного царя, она не смогла остановить неотвратимый ход истории. Возврат к прошлому явился лишь передышкой. В последний раз и ненадолго вспыхнула ярким светом звезда Лагаша, а затем наступили упадок и забвение.

Вскоре после 2000 г. Лагаш захватили чужеземцы, по–видимому эламиты. Утратив свою роль торгового города, он быстро обеднел и обезлюдел. Все попытки позднейших месопотамских правителей оживить его окончились неудачей. Руины заброшенных домов и храмов занесло песком пустыни, и только де Сарзек раскрыл тайну холма Телло, под которым погребён некогда цветущий, богатый и прекрасный город.

 

Шумерский ренессанс

Ни сам Гудеа, ни его политика не были явлениями исключительными для того времени. Возрождение охватило всю страну, признаки его обнаружены археологами почти во всех шумерских городах. Мудрые правители, их разумная, направленная на укрепление единства страны политика и целесообразная хозяйственная, культурная и общественная деятельность — таковы характерные черты этой эпохи. В последнее столетие истории Шумера мы становимся свидетелями явления, которое можно было бы назвать отчаянной попыткой восполнить многовековые пробелы и исправить ошибки, приведшие страну на грань катастрофы. Не один правитель Лагаша ищет возможности возрождения величия своего народа, полагаясь на преемственность между «старыми и новыми временами». Тем же путём идут сюзерены Гудеа и его наследников — цари третьей династии Ура.

Каким образом власть оказалась в руках основателя этой династии Ур–Намму, мы не знаем. Может быть, его назначил правителем Ура Утухенгаль, а может быть, он стал энси ещё до того, как Урук сделался первой после освобождения от ига кутиев столицей Шумера. В те годы, когда Утухенгаль именовался царём Шумера, Ур–Намму был его наместником в Уре. В одной из посвятительных надписей он просит у богов долгой жизни для своего сюзерена: он хочет выглядеть лояльным и соблюдает установленный обычаем ритуал. Этот честолюбивый человек и дальновидный политик, по–видимому, долго вынашивал планы захвата верховной власти над страной, умно и последовательно готовился к их осуществлению. О его честолюбивых притязаниях говорит, например, тот факт, что, являясь энси Ура, он называет себя потомком почитавшейся в Уруке богини Нинсун, т. е. «братом Гильгамеша». Однако притязания — это ещё не всё. Правителю Ура удалось свергнуть Утухенгаля не потому, что он оказался хитрее или способнее своего гегемона и соперника, Ур–Намму лучше, чем победитель кутиев, понимал сложившуюся в стране обстановку.

Утухенгаль пришёл к власти под лозунгом освобождения Шумера, использовав патриотические чувства своих соотечественников. Но земля шумеров давно уже была населена не только ими. Шумеры, по справедливому мнению ряда учёных, в это время составляли в своей стране меньшинство. Государство Утухенгаля населяло много народностей, представлявших собой две основные культурно–этнические группы. Утухенгаль — полководец, но не политик — не учёл или недооценил важности этого явления. Ур–Намму — политик, но не полководец — понял, в чём ошибка. Он понял: чтобы вернуть славу Шумера, он должен опереться на патриотизм обоих народов, продолжить не одну шумерскую, но и аккадскую традицию. Подчёркивая, что его государство — это государство шумеров, Утухенгаль подорвал свою власть, а его находчивый соперник из Ура ловко этим воспользовался. Мы не знаем, как это случилось — может быть, произошёл дворцовый переворот и вооружённое столкновение, при котором правитель Урука оказался побеждённым, — но Утухенгаль после «семи лет шести месяцев и пятнадцати дней» царствования должен был уступить место Ур–Намму. О политическом кредо нового царя можно судить по его титулу «царь Ура, царь Шумера и Аккада», который фигурирует на печатях и в надписях, обнаруженных в самых различных городах, всюду, где Ур–Намму сооружал храмы тех или иных богов. Кирпичи с его печатью найдены в Эреду, Ниппуре и Умме.

Для Нанна, своего владыки, Ур–Намму, могучий муж, царь Ура, царь Шумера и Аккада, воздвиг храм Нанна… —

гласит найденная при раскопках каменная табличка, положенная в фундамент при закладке храма в Уруке. Рядом с ней обнаружена тридцатисантиметровая статуэтка человека, несущего корзину со строительным материалом. По мнению некоторых учёных, это изображение самого Ур–Намму, который, как и Гудеа, традиционно принимал участие в строительстве храмов.

Строительство храмов в годы царствования Ур–Намму не было продиктовано ни преклонением перед богами, ни желанием следовать традиции. Это была политика. Восстанавливая или сооружая «дома богов», возвращая им былой блеск, царь создаёт символы величия своего государства, играя на религиозных чувствах своих подданных, объединяет их вокруг богов и своей персоны. Он использует древнейшие верования как средство для сплочения населения всей страны.

Ур–Намму строит с большим размахом. Зиккурат в Уре, воздвигнутый Ур–Намму и его сыном Шульги, вызывал восхищение и являлся предметом подражания для многих последующих правителей Месопотамии. В 1854 г. Д. Е. Тейлор впервые откопал отдельные части этого огромного сооружения и нашёл там цилиндры с надписями последнего вавилонского царя, Набонида (556–539 гг. до н. э.), которые гласят:

Я, Набонид, царь Вавилона… зиккурат Эгишширгаль [т. е. Эгишнугаль– храм бога Нанны] в Уре, который царь Ур–Намму до меня строил, но до конца не довёл, Шульги, его сын, закончил. Из надписей Ур–Намму и его сына Шульги я узнал, что Ур–Намму строил этот зиккурат, но не довёл строительство до конца и что Шульги, его сын, закончил работы. Теперь зиккурат стал ветхим. Над старым фундаментом, на котором строили Ур–Намму и его сын Шульги, я соорудил зиккурат, мощный, как в давние времена…

Полтора тысячелетия отделяют Набонида от Ур–Намму. Этот большой отрезок времени был заполнен непрерывными разрушительными войнами. Но зиккурат Ура, несмотря ни на что, выстоял, и восхищённый Набонид захотел воздвигнуть храм столь же грандиозный, как тот, который построили его предшественники. Мало того, это сооружение в отличие от крупнейшего зиккурата всех времён, зиккурата Вавилона, или, как его называет Библия, Вавилонской башни (Этеменанки), сохранилось по сейЭ–тёмен–анкидень и сейчас, в XX в. н. э., производит не менее сильное впечатление, чем во времена Набонида, в VI в. до н. э. Эта ступенчатая храмовая башня стояла на огромном возвышении — террасе из кирпича–сырца, облицованного снаружи обожжённым кирпичом, скреплённым асфальтом. Облицовка достигает толщины около 3 м. Осуществлённая Вулли реконструкция зиккурата Ура с большой достоверностью передаёт необыкновенную красоту и архитектурное совершенство этого сооружения.

И сегодня, если вы окажетесь у подножия этого огромного сооружения, восстановленного лишь до уровня второго этажа, и остановитесь перед лестницами, ведущими вверх, к не существующим уже храмам и алтарям, вам захочется склонить голову перед этим гигантским творением рук человеческих, перед этой махиной, построенной четыре тысячелетия назад посреди плоской, как стол, равнины. Вы будете поражены величием дел шумеров, их гением и смелостью, с какой они бросали вызов силам природы.

В противоположность Гудеа, Ур–Намму не оставил после себя пространных текстов с описанием своей деятельности. Сохранились лишь короткие надписи. К сожалению, стела, на которой был начертан текст, прославлявший деяния этого царя, дошла до нас в сильно разрушенном виде. Уцелели лишь осколки этой плиты из белого известняка, а первоначально она достигала 3 м в высоту и 1,5 м в ширину. Стела была разделена на пять горизонтальных рядов. Верхний ряд представляет собой горельеф, изображающий (символически) солнце и луну. В нижнем ряду царь Ур–Намму обращается с молитвой к небесам, а оттуда к нему спешат крылатые люди с сосудами в руках, полными «воды жизни». Вулли так расшифровал эти горельефы: крылатые люди — древнейшее скульптурное изображение ангелов; сосуды с «водой жизни» обозначают строительство каналов во время правления Ур–Намму. Следующие три ряда стелы посвящены строительству зиккурата. Ур–Намму представлен здесь дважды: на первом горельефе он стоит, повернувшись вправо, перед сидящим богом Наиной и совершает возлияния — наливает воду в высокий кувшин; на втором — Ур–Намму делает то же самое, стоя перед женой Нанны, богиней Нингаль, но повернувшись влево. Эта сцена, по–видимому, отражает тот момент, когда боги побуждают царя строить храм.

В следующем ряду можно различить только царя, несущего на плечах корзину со строительными инструментами. Ему помогает идущий сзади слуга. Ещё ниже мы видим лестницу.

Ур–Намму придавал большое значение сооружению храмов в Эреду и Ниппуре. Эреду, священный город бога Энки, интересовал его как один из главных религиозных центров страны и как важный морской порт. Канал от Ура до Эреду, вырытый по приказу царя, служил не только для орошения возделываемых земель — это был кратчайший и наиболее удобный путь, связывавший столицу с Персидским заливом. Что же касается Ниппура, то, как мы помним, этот город Энлиля был центром духовной жизни Шумера. Ниппурские жрецы имели право даровать правителю царский титул. Владыкой города, представлявшего собой средоточие религиозной жизни Шумера, являлся верховный бог шумерского пантеона. Вот почему Ур–Намму начинает работы по восстановлению Экура. Этим он обеспечивает себе расположение и поддержку учёных жрецов, которые возносят ему хвалу в обращённой к Энлилю песне–молитве о благополучии доброго владыки. В ней рассказывается о том, что Энлиль благосклонно взглянул на Ур–Намму и изрёк: «Он будет пастырем» (т. е. царём). После этого бог повелел своему избраннику вернуть Экуру блеск и мощь. Когда Ур–Намму приступил к исполнению воли бога, «Энлиль усмирил враждебную страну, и для жителей Шумера настали дни изобилия». Далее в молитве говорится, что все боги «благосклонно смотрели на Ур–Намму», а Энлиль дал ему полную власть над «черноголовыми», так что имя его «звучало от небес до земли».

Создавая централизованное государство, Ур–Намму действует иначе, чем его предшественники–объединители. Он не надеется на оружие и не прибегает к насилию (хотя и в его царствование то в одном, то в другом конце страны вспыхивали войны), а вербует себе сторонников среди различных слоёв населения. Его поддерживают жрецы, которых устраивают богоугодные начинания царя, помогающие им восстановить своё влияние и престиж; состоятельные граждане, быстро обогащающиеся за счёт развития хозяйства и процветания торговли; простой народ, радующийся миру и спокойствию в стране.

Однако, следуя традиции, Ур–Намму в то же время совершает и немало поступков, противоречащих ей. Царь–политик сознаёт, что вернуть прошлое невозможно, что воспетые в мифах и сказаниях давние шумерские формы управления государством устарели, не говоря уже о том, что шумерский царь является наследником не только шумерских, но и аккадских традиций. Поэтому он строит управление государством по образцу Нарам–Суэна. По–видимому, уже во времена Ур–Намму энси становятся лишь назначаемыми царём губернаторами. Ур–Намму реорганизует армию и налоговую систему, составляет кодекс законов (о законодательной деятельности Ур–Намму речь пойдёт позже).

Таким образом, Ур–Намму создаёт основы нового государства, укрепление и совершенствование которого станет задачей его преемника. Основатель третьей династии Ура, по–видимому, получил титул царя в довольно преклонном возрасте. Он царствовал с 2112 (?) до 2094 г. до н. э. Эти годы положили начало эпохе пышного расцвета Шумера благодаря централизованному и гибкому управлению монархов из Ура.

Перед сыном Ур–Намму Шульги, когда он вступил на трон (около 2093–2046), стояла более простая задача — укрепить государство и продолжить дело отца. И Шульги со всей энергией взялся за её решение. Неуклонно и последовательно он упрочивает и расширяет полученное в наследство государство, доводит до конца строительство начатых при отце зданий и сооружений. Археологи находят кирпичи с печатью Шульги там же, где и с печатью Ур–Намму. Подобно отцу, Шульги воздвигает храмы не только в Уре, но и в других городах Шумера. Вождь и политик, Шульги прекрасно понимает, что рассчитывать только на воскрешение народных традиций, выражающихся, в частности, в строительстве храмов, нельзя. Духовное возрождение, по его мнению, должно сопровождаться возрождением военной мощи, тем более что враждебные страны в любую минуту готовы напасть на Шумер. Шульги доводит до конца начатую Ур–Намму реорганизацию армии. Ещё при Ур–Намму в шумерской армии появляется новый род войск — лучники. Вот как характеризуется шестнадцатый год царствования Ур–Намму: «год, когда жители Ура были взяты в войско в качестве лучников». Шульги пошёл дальше: он почти полностью заменил тяжеловооружённые фаланги пехоты, знакомые нам по «Стеле коршунов», отрядами легковооружённых лучников. Может быть, он учёл трагический опыт Лугальзагеси, чьё тяжёлое и неманевренное войско было разбито быстрыми, подвижными отрядами аккадцев. Но скорее всего мысль о необходимости модернизации стратегии и тактики подсказал Шульги собственный опыт. Разве можно было противостоять набегам кочевников–семитов с запада и эламитов с востока, имея малоподвижное, тяжеловооружённое войско? Есть основания предполагать, что Шульги раздавал земли своим воинам или небольшим подразделениям и благодаря этому преданные царю гарнизоны, имевшие свои собственные источники доходов, верно защищали интересы государства.

При Шульги в Шумере, по–видимому, уже имелось и наёмное войско. Хотя документы, свидетельствующие о появлении наёмников, относятся ко времени правления преемников Шульги, начало этому скорее всего положил Шульги. В годы его царствования на западных границах Шумера всё чаще появляются вооружённые отряды государства Мари. Очевидно, это были амориты, хотя учёные осторожно называют их кочевниками с запада. Государство Мари, которое упоминается в надписях Гудеа (о столкновениях с народом Мари, т. е. с аморитами, говорится и в более ранних источниках, например в документах аккадского царя Шаркалишарри из династии Саргона), располагалось к западу от Евфрата. Амориты были известны как храбрые воины. Во времена Амар–Зуэна они часто упоминаются либо как солдаты, либо как царские послы, осевшие на шумерской территории: Естественно предположить, что Шульги старался превратить воинственных врагов в солдат своей армии.

Унаследованное царём Шульги государство было невелико, оно занимало южную и центральную часть долины Двуречья. Чтобы принудить врагов к повиновению и воспрепятствовать консолидации их сил, следовало продемонстрировать им своё военное могущество. Поэтому Шульги во главе своего реорганизованного войска приступил к завоеваниям и добился ряда значительных успехов: подчинил своей власти Элам на востоке, ввёл свои войска в страну Симурру, расположенную между Нижним Забом и Диялой на северо–востоке, а в Ашшуре, много веков назад являвшемся одним из шумерских фортов, вновь разместил воинский гарнизон из Ура. Ещё дальше продвинулся Шульги на западе и северо–западе: он «полностью подчинил себе», по мнению одних учёных, или «приобрёл влияние», по мнению других, в Канише, в Каппадокии и Алалахе, находившемся в Северной Сирии, у реки Оронт. Таким образом, войска Шульги продвинулись от Нижнего моря до Верхнего, так же как армии Саргона и Нарам–Суэна. Неудивительно, что Шульги взял себе титул: «царь Ура, царь Шумера и Аккада, царь четырёх стран света».

Повсюду в завоёванных странах Шульги ставит своих наместников, размещает воинские гарнизоны. Губернаторами городов и провинций он назначает своих сыновей (в одной из надписей сообщается, что он даже дочь сделал правительницей Мараши) или преданных людей. Удержать в повиновении такое огромное, раздираемое внутренними противоречиями государство было нелегко. То в одном, то в другом месте вспыхивают восстания, и Шульги приходится предпринимать военные походы или посылать карательные экспедиции во все концы своей державы. Исследователь этой эпохи Вайднер сообщает, что в одной только стране Симурру за время правления Шульги произошло пять бунтов, подавленных его войсками. Последний год царствования Шульги характеризуется как «год, когда Харши и Хуммурти были разрушены».

 

Гимн царю Шульги

Царь Шульги был поистине могущественным правителем, который властвовал над многими странами, диктовал свою волю многочисленным царям, князьям и наместникам. Чуть не до края света простиралась его власть. Его храбрые воины готовы были в любой момент нанести сокрушительный удар по непокорным и бунтовщикам. Могущество Шульги было столь огромно, что он решил взять себе титул бога: в надписях перед его именем, как и перед именами древних шумерских богов, стоит знак — символ бога. Однако не только сознание своего могущества побудило царя принять такое решение. Приравнивая себя к богам, Шульги следовал традиции аккадских царей (после него этот обычай переняли его наследники). Этот явно пропагандистский политический акт сослужил царям–богам неплохую службу: одно дело бунтовать против царя–человека, другое — против царя–бога. Это соображение тоже, несомненно, сыграло свою роль, ибо все предпринимаемые шаги царей третьей династии Ура, якобы придерживавшихся традиции, но при этом энергично реорганизовывавших политическую и общественную жизнь, содержали рациональное зерно, были направлены на достижение определённых практических целей. Таким образом, при деификации Шульги и его преемников не последнюю роль сыграли интересы государства. В результате Шульги был окружён восторженным почитанием своего народа. В глазах шумеров и аккадцев он был равен богам. Он открыл пути во все страны, принёс народу богатство и благосостояние. Энлиль, Инанна, весь огромный пантеон шумерских богов — далеко, Шульги же — рядом. И от этого создавалось ощущение уверенности в завтрашнем дне. Царь приносил своей стране реальное благо, был её подлинным защитником и благодетелем. До нас дошёл почти полный текст гимна Шульги, записанный после падения третьей династии Ура, но составленный, несомненно, при жизни этого царя. На основании четырнадцати более или менее удачно дополняющих друг друга фрагментов и почти неиспорченных копий Адам Фалькенштейн восстановил полный текст этого замечательного литературного произведения, в котором отражены исторические события и нарисована фигура отважного и мудрого вождя.

Зиккурат Ура и реконструированные части стен дворца Шульги

Безымянный поэт превозносит до небес величие своего царя, который воздаёт хвалу самому себе:

Сюжетную основу песни составляет рассказ о путешествии Шульги по случаю ежемесячного праздника полнолуния — эшеш. Погода не благоприятствует поездке царя — разражается буря с градом, тем не менее он, преодолев за один день около 150 км, принимает участие в празднествах в Ниппуре и Уре. Насколько это совпадает с реальными историческими фактами, для нас не столь уж важно. Интересно другое: многократное упоминание о скорости передвижения Шульги. Вероятно, здесь автор имеет в виду его военные походы, способность Шульги быстро перебрасывать войска с одного конца обширного государства на другой. Заслуживает внимания также сообщение о строительстве «замков» на далёких торговых путях. Гимн Шульги оперирует конкретными фактами, насыщен историческими реалиями, которые известны по другим источникам. В нём рассказывается о ряде мероприятий царя: он послал доверенных людей на отдалённые пограничные заставы, разместил там воинские гарнизоны, солдаты которых имели свои «сады», обеспечил безопасность купеческих караванов.

Царь–бог Шульги не ограничивался строительством одних только храмов. Он соорудил в Уре огромный дворец Эхурсаг, в котором разместился весь чиновничий аппарат государства. Богу — богово, кесарю — кесарево. Все те функции, которые прежде выполняла храмовая администрация, теперь перешли к царским чиновникам. Дворец контролирует все стороны хозяйственной жизни Шумера, ведёт учёт налоговых поступлений, доходов от царских поместий и мастерских, податей и дани. Продолжая начатую отцом унификацию, Шульги вводит обязательную для всего государства единую систему мер и весов, определяет точный размер пошлин и т. д.

Желая ещё больше утвердить себя в роли бога, а может быть, для поддержания традиции, восходящей к первой династии Ура, Шульги строит для себя рядом с гробницей своего отца и матери на древнем царском кладбище, на глубине Юм обширную гробницу из обожжённого кирпича — настоящий подземный «дом». Следующий после Шульги царь построил там же ещё два «дома» — для себя и своей жены. Над подземными гробницами, обнаруженными Вулли, высился мавзолей.

Хотя военные походы отнимали у царя немало времени, он, как мы видим, управлялся и с другими делами. У него даже было хобби. Обнаруженные в Пузриш–Дагане, недалеко от Ниппура, таблички привлекли к этой местности внимание учёных. Первоначально считалось, что Шульги имел здесь свою личную резиденцию, построенную на тридцать девятом году царствования. Однако исследования последних лет показали, что в этом месте находилась не резиденция, а ферма царя. В документах хозяйственной отчётности перечислены животные, которые здесь содержались. Сохранились таблички, удостоверяющие поступление на ферму в Пузриш–Дагане крупного рогатого скота, овец, коз, ягнят и других животных (в качестве налогов, даров и жертвоприношений от подданных царя). Есть и таблички расхода, из которых явствует, что ферма поставляла на царскую кухню всевозможные мясные продукты. В Пузриш–Дагане держали не только домашних животных: коров, баранов, коз, свиней, ослов, но и диких: зубров, туров, ланей, оленей и др. Молоко косули считалось любимым напитком богов и приносилось им в дар. Страстно увлекавшийся охотой царь собирал на своей ферме различные виды диких горных козлов, муфлонов, антилоп, газелей, а также кабанов и медведей. Последних, по–видимому, было много, так как мясо молодых медведей поставлялось на дворцовую кухню, а старые «несли охрану» городских ворот, что вызывало у приезжающих страх и восхищение перед царём, которому служат даже грозные дикие звери.

Перечни пойманных царём и для царя животных являются сейчас бесценным источником сведений об азиатской фауне того времени. Шульги процарствовал 48 лет. Он оставил после себя огромное, богатое, прекрасно организованное государство. Понятие «богатое» требует небольшого комментария. Не подлежит сомнению, что в результате политики Ур–Намму и Шульги противоречие между богатством и бедностью резко углубилось. Возродились храмы как экономическая сила страны. Благочестие царей — строителей храмов должно было служить примером для граждан, и без того достаточно преданных своим богам. Широкой рекой потекли в храмы жертвоприношения богам, которые совершались из самых различных побуждений: из чувства долга, ради получения помощи от храма, в порыве религиозных чувств или для того, чтобы заслужить милость небес. Интересные сведения по этому вопросу содержат таблички из архивов Ниппура, обработанные в 1910 г. Гильпрехтом и в 30–е годы Т. Фишером. Характерно, что в них нет никаких упоминаний о вывозе товаров из священного города. Зато о ввозе говорится очень много. Из Лагаша привозились рыба, ячмень, ценные минералы, орудия труда, из Гирсу — рыба и пшеница, из Ура — ячмень и фасоль (или бобы), из Уммы — ячмень и тростник, из Урубиля (города богини Нинтинугга) — кирпич. Все эти товары большими партиями доставлялись судами. Многочисленные таблички сообщают о том, что в шумерских храмах, по старинному обычаю, было развито производство самых разнообразных изделий, например в Ниппуре — изделий из шерсти — тканей и одежды. Шерсть получали от овец и коз, которые поступали в храм в виде жертвоприношений и паслись на храмовых лугах. Размах производства шерсти в Ниппуре был так велик, что его храмы превратились в настоящую сокровищницу государства.

Дворец (так принято называть всё, что находилось в непосредственном подчинении царя), несомненно, играл в экономической жизни страны не меньшую роль, чем храмы. Царю, как и храмам, принадлежали поля, луга, бесчисленные стада, корабли, ремесленные мастерские. Кроме того, наряду с «предприятиями» царя существовали «предприятия» высших дворцовых чиновников и энси — наместников и губернаторов отдельных городов и провинций. Имущественное положение царских подданных зависело от их положения в обществе. Чем ниже ступенька лестницы, на которой стоял человек, тем скромнее был его достаток.

Обогащалось и купечество. Торговля благодаря безопасности торговых путей стала прибыльным делом. Судебные документы того времени сообщают об имущественных спорах, о долговых обязательствах и даже о купле–продаже земли. Не следует забывать и о царском войске. Солдаты наживались за счёт военной добычи, часто весьма богатой, и всевозможных льгот; например, они получали от царя земельные наделы. Число богатых граждан росло, а рядом множились ряды бедняков. В некоторых документах говорится о том, как отцы вынуждены продавать в рабство свои семьи, детей, чтобы избавиться от долгов и не умереть с голоду. Правда, рабы–шумеры находились в относительно лучшем положении, чем представители других племён, взятые в плен на войне или проданные своими военачальниками. Прошли времена, когда каждый раб был на вес золота, когда о них заботились и обращались с ними «по–семейному». В результате военных походов Шульги число рабов в стране значительно увеличилось, да и традиционные шумерские нравы изменились, стали более суровыми.

 

Хоть они и побеждали

Итак, недовольство в государстве третьей династии Ура росло изо дня в день, создавая угрозу самому его существованию. Опасность положения ещё усугублялась тем, что в Шумере давно уже возобладали иноземные народы, главным образом семиты. Правда, Ур–Намму и Шульги в своей политике в равной мере опирались как на шумеров, так и на аккадцев. Но последние теперь оказались в большинстве. Возможно, это были не аккадцы, а какие–то другие семитские народы, говорившие на языке, близком к аккадскому.

На западные границы Шумера непрерывно совершали набеги воинственные племена Марту — амориты. Они захватили Сирию и теперь готовились расправиться с Шумером. Об этом народе рассказывает короткая легенда, посвящённая бракосочетанию бога Марту с дочерью шумерского бога Нумушды. Когда Нумушда, восхищённый героическими подвигами Марту, решает отдать ему в жёны свою дочь, её подружки приходят в отчаяние, потому что бог Марту, а значит, и народ, который он представляет,

Эти дикие кочевники всё чаще появлялись на западных границах Шумера, нападая на плохо укреплённые города. Одновременно они всё большими группами просачивались на территорию Шумера и мирно оседали в различных городах, увеличивая численность нешумерского населения. Так в Шумере формировалась новая сила, более тесно связанная с племенами кочевников пустынь Аравии и Сирии, чем со страной, в которую эти кочевники проникли. Роскошь, в какой жили привилегированные слои шумерского общества, благосостояние коренного населения Шумера вызывают у них зависть и неприязнь. Их радуют слухи о бунтах и набегах их соплеменников и других врагов Шумера.

Задачи, которые стояли перед Амар–Зуэном, вступившим на престол в 2045 г. до н. э., были нелегки, хотя он и получил в наследство сильное и хорошо организованное государство. В конце жизни Шульги бунты участились. Отражение этого явления мы находим, например, в датировке событий: сорок седьмой год царствования Шульги характеризуется как «год, когда Кимаш был разрушен»; последний год царствования престарелого правителя, как мы уже говорили, ознаменован разрушением Харши и Хуммурти. Документы свидетельствуют о том, что Амар–Зуэн был энергичным и мужественным правителем, продолжившим политику своего отца. При нём, как и при Шульги, строились храмы и дворцы, развивались торговля и ремёсла, царь–бог назначал высших государственных и храмовых сановников. Вместе с тем, для того чтобы удержать в своих руках завоевания своего предшественника, ему приходилось вести многочисленные войны. Амар–Зуэн одержал ряд побед; в частности, он разрушил Урбиллум, который, по–видимому, взбунтовался. На отдалённых границах стояли сильные гарнизоны из шумеров и наёмников — аморитов и эламитов. Особенно много в царском войске было аморитов.

О преклонении, каким была окружена особа царя–бога, ярко свидетельствует надпись, найденная в Ашшуре, где было расквартировано войско Амар–Зуэна. Назначенный царём наместник провинции оставил документ следующего содержания:

Зарикум, наместник Ашшура, слуга, построил храм для Белатекалим, своей госпожи [богини], дабы Амар–Зуэн, могущественный царь Ура и царь четырёх стран света, жил долго.

Надо полагать, что Зарикум не являлся исключением и что доблестный воин–правитель пользовался уважением не только своих соотечественников, но и чужеземцев.

После восьми лет царствования Амар–Зуэн умер и был похоронен в подземной гробнице рядом с дедом и отцом. После него к власти пришёл Шу–Суэн, который был, если верить «Царскому списку», сыном Амар–Зуэна, а по предположениям ряда исследователей — его младшим братом. В пользу последней версии свидетельствуют, по–видимому, некоторые литературные тексты, в частности знаменитая любовная песнь царю Шу–Суэну.

История Шумера и судьба его последних правителей сейчас, по прошествии четырёх тысячелетий, наводят на грустные размышления. Последние цари Шумера были отважны, мудры, дальновидны, они одерживали победы, достигали больших успехов, и тем не менее их государство стремительно и неотвратимо клонилось к упадку. Состарилась шумерская цивилизация, одряхлела культура; обращённая в прошлое, она не могла ни устоять перед трудностями, связанными с новой социально–политической обстановкой, ни впитать в себя живительные силы нового. В результате она закоснела в своём традиционализме, оскудела и отошла в прошлое.

Всякое государство подобно прекрасному плоду, который с ожесточением разъедают черви — снаружи и изнутри. Цари Ура понимали это. Шу–Суэн, как и его предшественники, вёл непрерывные войны на протяжении всего своего кратковременного царствования (2036–2028). Не забывал он и о сооружении храмов: в последний год его царствования было закончено строительство «дома бога Шара» в Умме, на шестом году — установлена стела в честь Энлиля и его божественной супруги Нинлиль. Таким образом, в политике Шу–Суэна, как и в политике многих других правителей, мы наблюдаем два направления: с одной стороны, борьба с внешним врагом (Шу–Суэн ведёт бои на западе и на востоке), с другой — стремление найти поддержку у богов, пропаганда традиционных верований, призванных объединить коренное население страны вокруг монарха.

Древнейшие шумерские культовые обряды с их сложным ритуалом отправлялись в эти годы с особенной пышностью. Торжественный обряд «священного бракосочетания», на протяжении тысячелетий считавшийся одним из главных шумерских праздников, символизировавший вечный цикл умирания и возрождения жизни, послужил источником вдохновения для принимавших в нём участие жриц, которые создали две первые в истории культуры любовные песни. Мы приведём одну из них — песню, которую безымянная жрица посвятила богине Баба. Копия этой песни, записанная уже после падения Шумера, была найдена в Ниппуре. В 1924 г. её опубликовал Эдвард Киэра, в 1947 г. перевёл Адам Фалькенштейн, затем С. Н. Крамер. В распоряжении учёных имеется всего один экземпляр этого произведения, да и тот в значительной степени повреждённый, поэтому лакун в стихах заполнить не удалось.

Автором этой песни была скорее всего высокопоставленная жрица лукур, занимавшая в храмовой иерархии столь же высокое положение, как и упомянутая ею супруга царя — Кубатум (кстати, при раскопках в Уруке найдено жемчужное ожерелье Кубатум с надписью, в которой сообщается её имя, а также то, что она была жрицей). Занимая менее высокое положение, поэтесса не могла бы столь свободно говорить о матери и жене царя.

Оставим пока в стороне все вопросы, касающиеся обычаев и обрядов шумеров, отражённых в этой песне. Трудно сказать, чего в ней больше: религиозного экстаза или страстной земной любви? Эту тайну четыре тысячи лет назад унесла с собой в могилу царская возлюбленная–жрица. Нас интересуют сейчас детали, позволяющие дополнить образ царя–бога. Являясь посредником между людьми и небесными силами, он сам считался божеством. Заканчивается песня словами, которые принадлежат уже не счастливой возлюбленной царя, а подданной, восхваляющей своего владыку и его божественное величие.

Наука располагает множеством свидетельств обожествления царя. Об этом говорит хотя бы тот факт, что в различных городах Шумера строились храмы в честь царя–бога Шу–Суэна. Эти храмы, воздвигавшиеся состоятельными гражданами, высокопоставленными чиновниками административного аппарата государства, ничем не отличались от храмов прежних времён, «домов богов». В руинах одного из храмовых помещений найдена следующая надпись:

Шу–Суэну, любимцу Энлиля, царю, коего Энлиль избрал в своём сердце, могущественному царю, царю Ура, царю четырёх стран света, своему богу, слуга его Лугальмагурре, начальник городской стражи наместника Ура, любимый дом построил.

Храм для царя–бога Шу–Суэна заложил также царский наместник в Эшнунне — Итуриа. Подобные «дома Шу–Суэна» раскопаны в Адабе и Лагаше. Этими сооружениями, несомненно, выражались верноподданническое отношение и благодарность царю. Одновременно они были символами его величия, призванными предостеречь и ободрить его граждан, символами скорее политическими, чем религиозными. Последнее ни в коем случае не означает, что обожествлённого царя чтили меньше, чем старых богов. К нему, как и к богам, обращались с мольбами о помощи, о долгой жизни, о заступничестве перед верховными божествами. По обычаю, к жертвоприношению прикладывалась письменная просьба к богу. В последующие годы «письма к богам» стали одним из наиболее распространённых литературных жанров. Они строились по образцу традиционной шумерской литании.

Примером может послужить просьба–молитва некоего Уршагги, гражданина Ура, к царю. Автор не называет имени царя, к которому он обращается со своей молитвой, однако нетрудно догадаться, что его адресатом был один из последних царей Ура, а может быть, царь, который уже ушёл в иной мир.

Уршагга славит царя (исследователи полагают, что речь идёт об Амар–Зуэне или Шу–Суэне) как бога, ставя его в один ряд с Аном и Инанной, в изысканных выражениях говорит о раболепном преклонении перед владыкой, которого он просит о благополучии для себя и своей семьи.

К сожалению, божественность Шу–Суэна не мешала его врагам нападать на Шумер. Несмотря на то что царские войска одерживали победы и царь устраивал карательные экспедиции, предавал города огню, немногих уцелевших жителей обращая в рабство, соседи Шумера как на западе, так и на востоке не складывали оружия. Они устраивали набеги и, по всей видимости, захватывали те районы, которые были расположены вдалеке от охраняемых дорог, городов и фортов. За пределами собственно Месопотамии власть царя, по–видимому, распространялась только на крупные центры, дороги с прилегающими к ним землями, берега рек и каналов. В бескрайних степях и пустынях хозяйничали враждебные Шумеру племена. Чтобы защититься от них, Шу–Суэну приходилось с большей поспешностью, чем его предшественникам, строить оборонительные стены вокруг городов. Так, на пятом году своего царствования он возводит укрепления вокруг какого–то не идентифицированного наукой города Марту, расположенного в западной части его державы. При Шу–Суэне укрепляются стены Ура и Урука. Готовясь к защите от набегов западносемитских кочевников, царь приказывает построить заградительную стену в районе среднего течения Евфрата. Все эти мероприятия Шу–Суэна ясно показывают, откуда надвигалась главная, наиболее реальная и ощутимая опасность, которой дряхлый Шумер уже не в силах был противостоять.

 

Последний царь Шумера

Ни военные походы, ни политика умиротворения по отношению к всё более агрессивному врагу уже не могут спасти государство, которое после смерти Шу–Суэна унаследовал его сын Ибби–Суэн. Двадцатипятилетнее царствование Ибби–Су–эна (2027–2003) — последний акт трагедии Шумера. До нас дошла надпись, рассказывающая о победах Ибби–Суэна, о его благочестии, о жертвоприношениях богам, о том, что он укреплял городские стены и содержал большую армию, которая принесла ему немало побед. Однако за внешним фасадом, показной мощью скрывается приближающийся крах империи. Хотя официальным языком Шумера — деловым и обрядовым — продолжает оставаться шумерский, народ говорит по–аккадски. Шумерский островок, чрезвычайно малочисленную группку людей, держащуюся одной лишь силой традиции, пытающуюся отстоять прошлое и свои интересы, заливают волны семитских влияний. Отдельные провинции начинают более или менее решительно освобождаться от господства Ура, при этом одних насильственно подавляют западносемитские племена, другие добровольно подчиняются их власти. Постепенно утрачивается единый и обязательный для всего государства способ датировки событий, существовавший со времён Ур–Намму и Шульги. Начиная с пятого года царствования Ибби–Суэна документы, составленные в северных провинциях, датируются иначе, чем в Уре, Уруке или Ниппуре: они уже не соотносятся с теми событиями, которые центральная власть считает наиболее важными и существенными. А это означает, что царь фактически утратил контроль над этими районами.

Набеги враждебных Шумеру племён, ограничение сферы влияния столицы, постоянные войны — всё это подорвало основы экономики страны. Резко сократился ввоз и вывоз товаров, подскочили цены. Сопоставление торговых табличек седьмого и восьмого годов царствования Ибби–Суэна показывает, что в стране, по крайней мере в отдельных районах, был голод, что цены поднялись в 60 раз. На восьмом году царствования Ибби–Суэна за 1 шекель серебра можно было купить всего 5 ка зерна (вместо 300 ка, равных 1 гуру, или 126 л) или 2,5 ка масла (1 л).

Легко представить себе, насколько трудным было положение этого царя. Страна в огне; неприятельские войска захватывают всё новые территории теперь уже в самом сердце Шумера; в Ларсе располагаются амориты под предводительством Напланума; Ишби–Эрра, отложившийся военачальник Ибби–Суэна, захватывает Иссин, а затем Ниппур, в его руках оказываются не только храмовые богатства, но и царская сокровищница, как предполагают сооружённая здесь ещё Шульги. Мало того, захватив священный город Ниппур, Ишби–Эрра приобретает право на титул царя Шумера.

Теперь Ибби–Суэн — царь совсем небольшого, растерзанного врагами государства. Одинокий, всеми покинутый, сознавая полную безнадёжность сопротивления, он всё–таки продолжает бороться. Хотя, по его убеждению, трагедия Шумера ниспослана богами, это не мешает ему, именующему себя богом, протестовать против приговора богов: он не складывает оружия перед более сильным, чем он, врагом.

В архивах Ниппура найдены три таблички, из них одна, сохранившаяся почти полностью, с текстом письма Ибби–Суэна к одному из его губернаторов, Пузур–Нумушде, энси Казаллу, до сих пор не идентифицированного города, расположенного к востоку от Тигра, в стране бога Нумушды. Этот текст был записан ниппурскими писцами спустя сто или двести лет после падения Ибби–Суэна. Некоторые шумерологи (Фалькенштейн, Вайднер и др.) безусловно признают подлинность письма; более осторожные исследователи полагают, что это литературный текст, служивший образцом в школах писцов для упражнений в эпистолярном искусстве. Письмо, по их мнению, содержит множество чисто литературных оборотов и огромное количество метафор, не подходящих для царя, который в отчаянии обращается к своему вассалу с мольбой о помощи. Наконец, письмо изобилует грамматическими и стилистическими оборотами, характерными для послешумерского периода. Несмотря на всё это, самые строгие критики не отрицают его исторической и фактографической ценности, считая, что имеющийся в нашем распоряжении текст представляет собой «модернизированную» в языковом отношении и литературно «доработанную» копию неизвестного нам оригинала.

Будем считать, что автором письма действительно был Ибби–Суэн, и послушаем, чего он требует от своего наместника:

Пузур–Нумушде, губернатору Казаллу, скажи: так говорит царь твой, Ибби–Суэн […]. С тех пор как я отправил к тебе отборные […] войска, я передал их в твоё распоряжение как губернатора Казаллу. Однако, если я был целиком на твоей стороне, не так было с твоими отрядами и твоим предсказанием [?]. Почему ты прислал ко мне гонца с такой вестью: «Ишби–Эрра следит за мной, и, как только он меня отпустит, я прибуду». Разве ты не знаешь, что Ишби–Эрра вернулся в свою страну? Почему же ты вместе с Кирбубой, губернатором Гиркаля, не выслал против него войска, которые я передал в твоё распоряжение? Почему ты медлишь […]? Энлиль наслал беду на Шумер. Его [Шумера] враг выходит из своей страны […], хочет захватить власть над страной (Шумером). Энлиль отдал царство недостойному человеку, Ишби–Эрре, человеку нешумерского племени. Шумер был унижен на совете богов. Отец Энлиль, приказы коего […], воистину так постановил: «До тех пор пока в Уре творится зло, Ишби–Эрра из Мари будет его [Ур] разрушать до основания, не будет давать покоя Шумеру». Если он [Ишби–Эрра] назначит вас наместниками городов, они, по слову Энлиля, перейдут к Ишби–Эрре. И потом, после того как ты […] отдашь город врагу, Ишби–Эрра не будет считать тебя своим преданным слугой. Немедленно пришли сюда [в Ур] помощь, чтобы восстановить доброе слово и положить конец лжи; дозволь им [тем, кто придёт на помощь] доказать […] его жителям. Не медли, не выступай против меня. Его [Ишби–Эрры] рука не достигнет города, человек из Мари не получит власти, несмотря на свои гнусные намерения. Потому что теперь Энлиль вывел народ Марту из их страны, эламиты пойдут со мной и схватят Ишби–Эрру. Когда страна обретёт своё прежнее место, её великолепие вновь станет известно во всех странах. Время не ждёт, не…

В этом письме звучат гнев, отчаяние и надежда покинутого всеми, одинокого царя. Те, на кого он надеялся, кому доверил своё войско, предали его, в критический момент не помогли ему, не бросились в бой, ссылаясь на то, что они со всех сторон окружены врагами. А ведь он всегда покровительствовал им, поддерживал их. Царь обвиняет своего наместника в измене, подозревает его в сговоре с врагом, стремящимся захватить всю страну. Царь сетует на то, что «Энлиль отдал царство недостойному человеку». Эти слова, несомненно, представляют собой метафору, притом весьма прозрачную: Энлиль символизирует Ниппур — город этого бога, чьи жрецы, как мы уже говорили, обладали традиционным правом назначать царя. Благочестивый царь, воспитанный в кругу цивилизации, которая приписывает воле богов всё происходящее на земле, объясняет трагедию Шумера их гневом. Всячески подчёркивая эту мысль, он тем не менее не делает из неё казалось бы, естественного и единственно посильного вывода: коль скоро боги на своём совете «унизили Шумер», нужно покориться. Угрозы, обращённые к Пузур–Нумушде и Кирбубе, если они перейдут на сторону Ишби–Эрры, доверие которого всё равно уже потеряли, звучат как бунт против богов. Признавая право богов решать судьбу его страны и обрекать её на гибель, Ибби–Суэн, однако, просит своего наместника прислать в Ур войска и не оставлять его в беде. Гордый, дерзкий, бесстрашный царь принимает «кощунственное» решение, направленное против решения богов, против людей и… против истории, — бороться. И борется до последних минут своей жизни. Ибби–Суэн — оптимист (или только делает вид, чтобы побудить к действиям своего губернатора и других союзников, которым ещё верит). Он надеется, что к нему на помощь придут эламиты, неприятельские орды будут изгнаны из Шумера, и страна вновь обретёт своё величие и блеск.

«Время не ждёт» — этими словами, после которых, по–видимому, следовал призыв «не медли», обрывается письмо Ибби–Суэна. Ни одна историческая хроника, как бы старательно она ни была составлена учёными жрецами, не могла бы так выразительно рассказать о последнем акте трагедии, разыгравшейся, на земле Шумера. Мы слышим в этом письме и звон оружия, и гордый вызов, брошенный врагам последним шумерским царём. Свою родину с её тысячелетней историей Ибби–Суэн, как некогда Лугальзагеси, защищает до конца. Он ведёт себя подобно романтическому герою, пренебрегающему реальностью, устремлённому к цели, которой он посвятил всю жизнь. Сознавая безнадёжность своего положения, он всё–таки не хочет смириться.

Однако реальность оказалась ещё более суровой и безжалостной, чем предполагал последний шумерский царь. Защищаемый им мир фактически уже не существовал. Прежние порядки, которые он пытался сохранить, были непригодны в новых условиях жизни. Они были никому не нужны, кроме него самого да горстки преданных ему шумеров. Всё теснее сжималось вражеское кольцо вокруг столицы, последнего клочка шумерской земли, где властвовал законный царь. Большинство подданных Ибби–Суэна оказалось на стороне его непримиримого врага — Ишби–Эрры. Наместники, жрецы, войска — все перешли на службу к завоевателю. Восточные соседи Шумера, на которых так надеялся Ибби–Суэн, тоже договорились с новыми хозяевами, фактически уже прибравшими к рукам всю Месопотамию.

В 2003 г. до н. э., согласно принятой нами хронологии, эламиты ворвались в осаждённую столицу. Ур пал. Последний царь Шумера «в путах удалился в Аншан».

бесстрастно и лаконично сообщает «Царский список». Что можно прибавить к этому? Что Иссин уже не меньше десяти лет был столицей государства Ишби–Эрры, которого сговорчивые ниппурские жрецы давно титуловали «царём Шумера».

Исполнилась воля богов: гнев завоевателя обратился против завоёванного города. А царь Ибби–Суэн, чьё имя в позднейших вавилонских предсказаниях стало синонимом крушения? Действительно ли он был отправлен «в путах» в глубь Элама и нашёл там убежище? Ведь эламиты, по мнению Фалькенштейна и других исследователей, если даже и были причастны к окончательному разгрому Ибби–Суэна, не сочувствовали и Ишби–Эрре. Документы говорят о том, что вскоре после падения последнего царя Шумера Элам оказался не то в состоянии войны, не то просто во враждебных отношениях с царством Ишби–Эрры и что расквартированные в Уре войска эламитов были изгнаны из города новым правителем. К сожалению, мы до сих пор не имеем никаких сведений о том, при каких обстоятельствах был низвергнут или взят в плен Ибби–Суэн. Может быть, проиграв последнее сражение, он искал не столько пристанища для себя, сколько возможность вновь начать борьбу за власть и возрождение славы Шумера? Подобные, ни на чём не основанные надежды питал не только низложенный владыка. Гибель Шумера, крушение тысячелетнего царства явилось потрясением как для современников этих событий, так и для потомков. Рухнули древнейшие устои общественной жизни, традиции, обычаи. Но сформировавшуюся на протяжении тысячелетия культуру не так–то просто было уничтожить! Как бы продолжая дело, начатое последними царями Ура, писцы при дворах новых правителей, в храмах и школах бережно собирают памятники шумерской мудрости и искусства. Они переписывают мифы, стихи, эпические сказания, пословицы шумеров, пользуясь мёртвым шумерским языком, который в течение почти двух последующих тысячелетий сохранялся только как сакральный язык (во времена Селевкидов, в III в. до н. э., т. е. в эллинистическую эпоху, в вавилонских храмах богослужение ещё велось на шумерском языке). Народы, в послешумерскую эпоху создававшие в Месопотамии свои государства, почти полностью восприняли достижения шумерской культуры — её письменность, особенности архитектуры, систему счёта, знания в области астрономии и т. д. Спустя тысячу и более лет после падения Шумера правители Месопотамии говорили о царях Ура и Урука, Киша и Лагаша как о своих предшественниках.

О том, насколько тяжёлым потрясением явилось крушение царства Ибби–Суэна для коренного населения Шумера, рассказывает поэма «Жалобы Ибби–Суэна». В ней поэт провожает безвозвратно уходящий старый мир. Надежда, по мнению некоторых исследователей, звучащая в последних, к сожалению, плохо сохранившихся строках поэмы, не сбудется никогда. И тем не менее слова, завершающие скорбную песнь об Ибби–Суэне (будем считать, что ими поэт закончил своё произведение), как бы пророчат, обещают торжество неистребимой культуры и замечательных достижений шумерской мысли, которыми так широко пользовались последующие поколения, народы и цивилизации. Они предвидят тот восторг, какой через четыре тысячелетия охватит учёных, открывших тайну шумеров, хотя страница истории человечества, посвящённая царству шумеров, с падением Ибби–Суэна была дописана до конца.

Пусть наш рассказ об истории Шумера, о тысячелетии славы и забвения, взлётов и падений закончат строфы «Жалобы» последнего шумерского царя. К сожалению, этот текст, впервые опубликованный Лэнгдоном и затем дополненный Фалькенштейном, дошёл до нас не полностью и не весь поддаётся прочтению: