Вспомнив обрывки сна, Орест подумал не без усмешки, что это, вероятно, не что иное, как болезненное воспоминание или галлюцинация гоголевского персонажа господина Голядкина, который проделал за одну ночь головокружительную карьеру от конюха княгини Клавдии Фёдоровны до её любовника, а потом вора, укравшего её фамильный бриллиант. Точнее говоря, эта прискорбная история, случившаяся с известным героем русской прозы, представлялась Оресту неким знаком, предупреждением.

Орест не раз ловил себя на мысли, что он всего — навсего обыкновенный сосуд, да, пустой сосуд — кувшин или амфора — долгое время валявшийся где‑то без надобности, и кому‑то нужно было подобрать его и поселить чью‑то заблудшую душу, которая всё ещё помнит свои тяготы, страхи, лишения, стыд, провинности и сны. Может быть, это душа господина Голядкина, наконец, обрела пристанище в теле Ореста после долгих скитаний?

Он не мог отделаться от ощущения, что живёт не своей, подлинной, жизнью, а чей‑то чужой, словно персонаж дурной книги. На всякий случай, чтобы удостовериться во вздорности своих догадок, он полез в дорожную сумку, где хранились не отобранные на советской таможне подарки.

Как водится, это были расписные матрёшки. «Должно быть, внутри них хранится ворованный Голядкиным бриллиант», — мелькнула озорная мысль в голове Ореста. Матрёшки;… Как три слепца — царь Эдип, Гомер и маленький Борхес. Кроме матрёшек, в его сумке лежала рукопись Марго, завёрнутая в плотную серую бумагу и перетянутая бечевкой.

За окном сменился пейзаж. Рисовые делянки вспыхивали на солнце. Поезд промчался через тоннель, как нитка сквозь игольное ушко; обвал света, снова тоннель; заснеженные остроконечные горы, оперённые соснами или криптомериями, поля, поля, поля, кривоногие сосны у ворот храма, маленькие города — вжик, и нет их, словно какой‑нибудь редактор вычеркнул их из текста одним росчерком пера! — красные черепицы крыш, Фудзи — сан, сто видов Фудзи, которую тащит на своих плечах бедная улитка; вот она остановилась, перевела дыхание, вытянула рожки, огляделась и снова тронулась в путь, в тысячелетний путь; ползущие по рекламным щитам иероглифы, столичное предместье. «…Местье, местье, месть, и месть, и месть, и вместе…» — выстукивали колёса в голове Ореста, в голове засыпающего читателя.

* * *

— Вот мы уже подъезжаем, — сказал Ямамото, попутчик Ореста.

Ямамото, студент, был собирателем дальневосточных бабочек. «Ну как, бабочку — чжуанцзы поймал?» — шутил Орест. Они с Орестом познакомились в аэропорту на российской таможне. Родинка на правой щеке японца медленно переползла под глаз, словно какой‑нибудь энтомологический экземпляр, и снова нехотя вернулась на прежнее насиженное место. Орест что‑то ответил и снова погрузился в свои размышления, которые потекли в несколько философическом русле.

Ему показалось странным, что мыслил не он, собственно, а мысль совершала свои движения сама по себе, без его участия, мыслила сама себя, отталкиваясь от какого‑нибудь пустяка. И чем дольше это продолжалось, тем трудней было ему определить, что же есть он сам, где он, где пребывает его собственное «я». Есть ли он на самом деле? Мысль была его поездом, его движением, его временем, его смертью.

В какой‑то момент Орест ощутил исчезновение себя. Это было похоже на то, когда в детстве он повторял какое‑нибудь слово, пока не обнаруживал, что совершенно не понимает его смысла. Смысл слова будто бы просачивался сквозь сито. Его сознание тоже куда‑то исчезло вместе со словом. Всё исчезало. Жизнь стремится к исчезновению. Он был мёртв, смотрел чужими глазами сквозь окно поезда, думал о стекле, за которым мелькали пейзажи; стекло было и временем, и мыслью. Кто‑то наклонился и, не замочив рукава, вынул сновидение из мальчишеского сна. Оресту померещилось, как сквозь окно прошла корова, обернулась, сказала «му», мотнув грязным хвостом. Вдруг он почти физически ощутил, что движется не поезд, а движутся пейзажи за окном; они пролетают со скоростью локомотива.

Что есть движение, и что есть покой?

Это ощущение, исказившее реальность, напомнило ему о первом путешествии, совершенном в раннем детстве вместе с матерью с Запада на Восток. Оресту померещилось, что мимо промчался Флобер, однако его мысль не озарилась интуицией. «Мы все живём, пока пребываем в сознании другого, постороннего — врага или возлюбленного».

Какой‑то осколок прошлого, словно стёклышко на солнце, высветил тёмную область его сознания… И тотчас он почуял въедливый запах варёной селёдки, услышал хруст костей, вслед за этим возникла Марго в красных резиновых перчатках, обрезающая ножницами плавники, отсекающая головы краснопёркам; одна голова соскользнула со стола и шлёпнулась на пол, закатилась под стол; Марго пошарила ногой, не достала; на кончике ножа повисла брусничная капелька рыбьей крови…

Вскоре поезд приехал на конечную станцию. Токийский вокзал, сияющий иллюминацией, был огромен и просторен, полон воздуха, как дирижабль. Казалось, он сейчас поднимется в воздух вместе с прибывающими и отходящими поездами и поплывёт над мегаполисом, над архипелагами. И возникло опасение, что какой‑нибудь мальчик, подражая вырвавшемуся из страны мёртвых Идзанаги, возьмёт копьё и проткнет его, как мыльный пузырь.

Пассажиры поднялись со своих мест, звонкий девический голосок из репродуктора вежливо предупредил, чтобы не забыли свои вещи и впечатления, пожелал ещё что‑то, но Орест уже не слышал что. На вокзале мельтешили сотни лиц; среди них мелькнуло набеленное лицо Исиды, словно подхваченное порывом февральского ветра…

ТОКИО — НАГОЯ — КИОТО

Так мыслился приезд Ореста в Токио. Герман не без любопытства наблюдал, как одна пожилая японская дама прощалась с джентльменом европейской наружности. Он приберёг эту сцену для романа. Словно сорока, которая тащит в свое гнездо всё, что приглянется, он был зорок ко всяким мелочам, ведь роман — это в некотором роде большое сорочье гнездо.

Вдруг мимо них пробежала блондинка в платье, придерживая на бедре сумочку, висящую через плечо. Девушка была чем‑то взволнована, оглядывалась назад, словно спасалась от преследователя. Ремешок на правой туфле порвался, и она слегка прихрамывала. Бежевая газовая косынка развевалась на её шее, и вот от девушки осталась только упавшая на перрон эта косынка. Когда поезд тронулся, подбежал сенбернар и обнюхал её.

…Не косынка занимала Флобера, а мысль о книге. Он бежал через площадь Онсе аргентинской столицы и думал, что книги складываются во сне. Бывает, однажды проснёшься, а у тебя в голове живёт книга. Днём о ней некогда позаботиться, забываешь о ней. Буквы растворяются в твоей крови, разносятся по всему организму, обживают печень, легкие, мозг, превращаются в твоё семя. Книги заботятся о себе сами и выбирают себе хозяина, как псы. Кажется, что первый встречный может стать их сочинителем, как это случилось с Германом Вагановым. Книга может внушить тебе твоё авторство, но книге всё равно, чьим именем будет подписана она. Нельзя же сказать, что ты автор своего сна. Одна и та же книга может присниться одновременно двум персонам: человек думает, что он завёл собаку, а собака уверена, что она завела своего сочинителя. И пишется книга так: куда вильнёт хвост собаки. Где приляжет собака, там и приснится книга. И не спрашивайте: «Мыслит ли собака, есть ли в ней Будда?» Если книга надоест, то её можно зафиндюрить под колёса трамвая. На одном из них когда‑то ездил на службу в библиотеку Борхес, который смотрит ныне из витрин книжных магазинов Буэнос — Айреса; к сожалению, на этих мощенных булыжником улицах трамваи давно не ходят, только пути поблескивают на солнце, словно проблески памяти. Глянцевый, в суперобложке, мистичный Борхес. Он глядит из витрин — слепой, спящий, прозревший, маленький Будда.

ЮГО — ВОСТОЧНЫЙ ФАКУЛЬТЕТ

* * *

Над Токио плывёт дирижабль. Какой‑то прохожий — мужчина — европеец — запрокинул вверх голову до ломоты в шейных позвонках. Он жмурится, на губах блуждает улыбка. Его толкают локтями бело — рубашечные клерки, выпорхнувшие гурьбой ровно в двенадцать часов из своих контор на обеденный перерыв, словно сверкающие белыми брюшками ласточки; он продолжает стоять и смотреть. Воздушный аппарат, как огромная океанская рыба. Очевидно, человек впервые увидел дирижабль, по — детски замечтался.

На его гладком подбородке шрам; зачёсанные назад тёмные волосы лоснятся от геля. Он настолько засмотрелся на дирижабль, что не заметил, как замок на его джинсах съехал вниз, ширинка распахнулась и край белой рубашки предательски высунулся наружу. Он потянул воздух носом, почуяв аромат; тщательно сглотнул слюну с табачным привкусом.

Миловидная девушка с букетом нарциссов, купленных в цветочном магазине напротив, краем глаза заметила, как быстро, словно мышка, верх и вниз прошмыгнул его кадык. Вскоре, шагов через пятнадцать, увлечённая новым впечатлением, а точнее шумом и рёвом сирен ультранационалистов вблизи бывшего советского посольства, требующих возвратить северные территории, она уже забудет об этом симпатичном раззяве — европейце. Ночью ей приснился кошмар: когда во сне она целовала этого мужчину, из его рта вдруг выпрыгнула скользкая мокрая мышка и хлестнула по щеке хвостиком. И вот тогда‑то она вспомнила его имя и её губы беззвучно произнесли: «Herumanu».

В сон девушки случайно забежал Флобер. Он обнюхал спящую, прилёг рядом, рычанием прогнал страшный сон; вздремнув немного, он покинул её на рассвете, когда детям спится особенно сладко и крепко. Ах, как любил Флобер детские сны! Флобер бежал по пустынным улицам и переулкам мегаполиса, пока не оказался в сновидениях одной пожилой японской дамы.

* * *

Марико Исида, суетливая, вечно бегающая с этажа на этаж своего пятиэтажного билдинга, где расположены и офисы, и квартира, и типография, не имела привычки смотреть на небо, поэтому не могла видеть, что проплывает в нем. Нет, конечно, изредка она посматривала на небо сквозь рифлёное стекло, чтобы узнать, какая намечается погода. Впрочем, зачем ей интересоваться погодой, если о ней всегда можно справиться по телевизору? Ах, да! Чтобы знать, вывешивать на крыше бельё, постиранное накануне, или подождать. Она не сдавала бельё в прачечную — не из скаредности, а из природной женской бережливости. По привычке она полагалась не на свои ощущения, мысли или интуицию, а на телевидение; оно предлагало готовые решения на всякий случай жизни и готовые суждения по всем проблемам. Эти суждения были упакованы в словесные формы, а дикторы задёшево отоваривали ими потребителей, как продавщицы на сезонной распродаже. Дом её находился в даунтауне в пятнадцати минутах езды на велосипеде до императорского дворца и департамента миграционной службы, вблизи всего — всего.

Последние ночи были беспокойными. Ей почти ничего не снилось, но она всё время думала о мальчике из далёкой варварской страны. В сердце каждого человека заронена сияющая золотая крупинка. Иногда её грани начинают досаждать, подобно камешку, закатившемуся в ботинок. Желание совершить добро связывалось в её сознании с двумя странными видениями прекрасного нагого мальчика. Это видение неожиданно материализовалось в образе Ореста. Желание, с трудом поддающееся объяснению, как всякий чувственный порыв, было настолько сильным, что эта золотая крупинка вдруг стала плавиться в сердце стареющей женщины. О, какое было приятное, сладкое жжение!

Сегодня Марико проспала. Во сне она бежала вслед за объектом своего смутного желания, преследуемым собакой, и кричала:

— Подожди! Постой! Там, там, там…

Сурепка больно хлестали по ногам, цеплялась желтыми цветами за металлические пряжки туфель, сверкающие на солнце. Чулки промокли от росы. Во сне она ощущала эту липкую сырость на коже, будто ей плеснули под ноги воды. За тридцать минут до прихода господина Макибасира она вскочила с кровати, несмотря на то, что телевизор был на таймере и давно уже работал. Исида, будучи главой дома и хозяйкой, всегда готовила ему традиционный завтрак. Вот сейчас он войдёт, а она еще не одета, без макияжа, без парика.

— Быстрей, быстрей! — приговаривала Марико.

Она присела на корточки у трюмо и небрежными движениями стала наносить на лицо пудру, затем нарисовала жирные брови. Сквозь пудру проступали крапинки веснушек на изысканном миниатюрном носике. Прикрепляя парик, она загнала под ноготь шпильку, вскрикнула от боли, обхватила палец губами. На языке растеклась солоноватая капелька крови.

— Стыд! Стыд! — тихо простонала она.

Скверная ночная картинка, забытая после пробуждения (отдадим её на растерзание домашнему психоаналитику), вновь вспыхнула в сознании женщины, высветив откровенные образы. В глазах её помутнело, она закрыла веки. Всплыла постыдная сцена: на чёрном песке взморья два судорожных тела охвачены животной, конвульсивной страстью; женщина изнемогла и упала, как волна, на песок; мужчина — тот самый, за кем она бежала, — застонал, выстрелив из фаллоса; женщина встала на четвереньки и начала лизать забрызганную землю… Хотя Марико была всего лишь невольной свидетельницей этой сцены, в своём воображении она представляла себя именно этой изнемогающей женщиной; потом подошли какие‑то люди и сказали ей с укоризной, будто бы это она совершила непристойность:

— Как ты пала, а мы ещё возлагали на тебя надежды!

Она крепче зажмурила глаза, в этот момент по домофону раздалось привычно угрюмое приветствие господина Макибасира, сотрудника её фирмы, на которого всегда могла положиться в случае отлучки…

Орест был на подъезде к столице. Ничего нет хуже ожидания. Хищные стрелки круглых часов над входом очень медленно, смакуя каждое мгновение, вожделённо состригали свежие побеги времени. В течение дня, поглядывая на часы, Исида мысленно отмечала, какую станцию проезжает на скоростном поезде «Синкансэн» её долгожданный северный гость. Его тёмные глаза — большие, влажные — снились ей по ночам последние несколько месяцев, но даже во сне она боялась признаться себе в своих сокровенных желаниях.

Без трёх минут три Исида выскочила на улицу. Февральский ветерок разметал концы мягкого шерстяного шарфика. Мелкими шажками она перебежала по чересполосице дороги и, пройдя квартал, остановилась у албанской церкви за железной оградой, где только — только начинали расцветать бутоны розовой камелии, огляделась по сторонам. Мягко притормозило такси. Белые перчатки отворили двери, она нырнула уточкой в салон.

— До токийского вокзала, — бросила Исида, не глядя на водителя.

Токийские водители молчаливы. Они предпочитают молчать, потому что многие из них, особенно пожилые, не всегда владеют грамматикой вежливой речи. Шофер отпустил педаль тормозов, такси тронулось. Через девять минут она вышла у вокзала, а ещё через одну минуту стояла на перроне в ожидании поезда. На ней были чёрные брюки, красные туфельки, шерстяная красная кофточка, кожаная куртка, голова повязана газовой косынкой, очки без оправы с затенёнными стеклами. Она уже забыла, когда её сердце так сильно выпрыгивало из груди, словно маленький лягушонок из ладоней, упирающийся упругими влажными лапками.

— Как тесно в груди! — прошептала она, когда объявили о прибытии скорого поезда.

Все её бесконечные хлопоты, связанные с оформлением документов, хождением по инстанциям, сбором финансовых справок, наконец благополучно завершились. Он подъезжал. Две недели назад Орест позвонил ей, сообщив дату отъезда. Билет на поезд он получил из рук незнакомой дамы в городе Ниигата по поручению Марико, которая заранее побеспокоилась о том, чтобы его встретили. Едва она вздохнула с облегчением, как её охватила новая тревога. В суматохе она не успевала следить за своими эмоциями, которые накатывали волнами, пока вскоре не поглотили её с головой. Ей всегда не хватало ни времени, ни способности управлять своими чувствами. Она была стихийна, а её слова опережали мысли, несмотря на практичность ума и природное чувство расчётливости.

Ореста среди выходящих пассажиров узнать было совсем несложно: чужеземца в этой стране видно издалека. Она кинулась к нему так стремительно, что он не успел опомниться, как его багаж оказался в её руках. Он потянул на себя за старенькие ручки, и они с треском лопнули. Не произнеся слова приветствия, Марико стала раскланиваться и извиняться, будто служанка перед своим господином. Внешний вид Ореста вполне соответствовал этому впечатлению: на нём был серый с фиолетовым оттенком шерстяной костюм в тёмную полоску, голубенькая рубашка (подарок Марго) и малиновый галстук в золотых узорах; на ногах кожаные ботинки пятилетней давности с набойками на каблуках. Всё это Исида отметила хватким практичным взглядом. Они долго кланялись. Орест обнял её и расцеловал в обе щеки, без стеснения, по — русски, и ещё раз в щеку. Исида ощутила себя богомолом в его объятиях. Она смутилась, утёрлась тыльной стороной ладони, воровато огляделась по сторонам. Её сердце бухало, как волны о каменистый берег. «Поцелуи на людях — разве это позволительно?» Эта нескромность и решительность несколько остудили её безвольные эротические фантазии. От них до святости, как известно, один шаг, всего лишь один шажочек, такой маленький семенящий шажок, который делают японские женщины в гэта. Если б знать, куда нужно шагнуть, в какую сторону! К храму, к храму!

— Doboropozharobachi! — тщательно артикулируя слова, она произнесла русское приветствие, выученное по разговорнику.

— Ohisashiburi! — ответил Орест по слогам, невольно подражая манере Исиды.

Он не знал, куда девать руки, смущённый оторопью Исиды, тем шагом назад, который сделала она.

— Konnichiwa! — просто сказал Ямамото.

Он всё это время неприкаянно стоял рядом и с интересом наблюдал за сценой. Исида обратилась к нему. Выяснив, что он возвращается из России и останавливается на одну ночь в дешёвой гостинице, она дала ему свой домашний телефон, чтобы он позвонил вечером: Оресту желательно бы поддерживать с ним знакомство, ведь ему нужны друзья.

* * *

Новое жилище Исида приготовила для Ореста с любовью. По размерам оно представляло собой обыкновенный флигелёк, приткнувшийся бочком к другим двухэтажным домишкам. Она сама прибрала комнату, пропылесосила, протёрла мокрой тряпкой полы, забила холодильник овощами и фруктами. Она ползала на коленях, от усталости падала на постель, которую застелила новёхоньким бельём для какого‑то мальчика. Её воображение стало беспокойным, горячечным. В цветочном магазине она купила цветы в глиняных горшках — изящные жёлтые лилии, асфодели и наивные фиалки с жёлтыми прожилками, похожими на старушечьи смешливые, добрые морщинки в уголках глаз.

Постель — на втором этаже посреди комнаты на татами; там стоял платяной шкаф, из которого вывалился ворох белья, когда Исида, суетливо хлопая дверцами и ящиками, показывала его содержимое гостю, смущённому приёмом и неуместными извинениями. Он не понимал, за что ему оказывается такая неслыханная честь. Орест не допускал даже мысли, что мадам Исида влюблена в него, объяснял это её непостижимой редкостной добротой. Марго ужимками и обмолвками намекала на странности в этой истории. Прищурив глаза и помахав указательным пальчиком, она говорила:

— А ведь здесь что‑то не чисто, ах, не чисто!

Вольно или невольно Исида рядила свою влюблённость под добродетель, скрывая свои чувства от самой себя. Кто может знать закоулки женского сердца?

С дороги первым делом Орест решил отдохнуть. Он разоблачился, одежду повесил на разноцветные слабенькие проволочные плечики, бухнулся ничком на постель, испробовав новое лежбище. Нащупав пульт дистанционного управления, нажал на кнопку обогревателя. Комната наполнилась горячим воздухом, застывшие мышцы расслабились. Орест залез под одеяло, сладко вытянул ноги. Новые запахи щекотали его ноздри, вскоре тело разомлело от тепла и удовольствия, и он слегка вздремнул. Орест любил смотреть сны до последнего «кадра». Обычно его сны были с продолжением.

— Вот бы у кого надо поучиться монтажу! Сон — вот ведь удивительный режиссёр, коего поискать ещё нужно! — восклицал он, когда речь заходила о кино.

Одной ногой Орест стоял в реальности, другой в сновидениях.

Он дремал минут пять, очнулся и сразу выбрался из постели. Шлёпая босыми ногами по холодной лестнице, он ударился головой о низкий потолок.

Mat` moya rodina! — негромко воскликнул Орест.

Это русское выражение, просто сами русские звуки в японской комнате показались ему до странности чужими, какими‑то неродными. Стены не принимали их.

Его мозг уже перестраивался на чужеродную речь, и теперь русским словам в чужестранной среде стало неуютно, будто они пришли в гости и от неловкости и смущения не знали куда присесть; наконец, они умостились на краешке стула и умолкли в ожидании, когда гостеприимные хозяева выйдут из другой комнаты и пригласят к столу. В этот момент, как в комедийном кино, входная дверь открылась и на пороге появилась его госпожа с пластиковой коробкой в руках, ошеломлённая наготой мужчины.

Орест записывал в дневнике: «Какой милый нечаянный конфуз. Г — жа Исида прикрыла лицо коробочкой (или выронила её, уже не помню), я прошмыгнул, как мышонок, мимо неё, мимо книжного стеллажа, сказав, что иду в душ. «Хорошо, хорошо!» — одобрительно сказала она вслед… Нет, наврал, было иначе: держась рукой за ушибленную голову, я локтём вышиб коробочку, из которой посыпались купленные для меня в соседней лавке куриные крылышки. «Прошу прощения!» — извинился я. В ответ услышал ласковое: «Ничего, ничего!» Потом, когда я, намыленный, стоял под струёй холодной воды, в душевую постучала г — жа Исида. Её тень мелькнула за мутным стеклом двери, дёрнулась ручка. «Я войду на секундочку? — сказала она, и прежде, чем я что‑либо сказал, она вошла. — Не надо стесняться! Я не в том возрасте, чтобы меня стесняться». Она сказала, что принесла полотенце и объяснила, как пользоваться офуро, где можно уместиться только сидя на корточках. Мне пришлось выключить душ. «Ах, ах! Нельзя холодной, простынешь!» — возопила госпожа Исида и, не глядя на меня, показала, какой кран нужно включить, чтобы полилась горячая вода в лоханку…»

Увидеть европейского мужчину во всей его наглядной красоте, хотя бы из антропологического любопытства, Марико представлялось маловероятным и даже невозможным, но то, о чём она стыдливо грезила, предстало в яви, воочию. Однако её потрясение было намного глубже: обнажённый Орест вновь вызвал в её памяти два видения, случившихся во время путешествия. Она мучительно припоминала, что же сказал ей тот мальчик, явившийся в солнечном сиянии. Ведь он сказал что‑то важное! В конце концов она пришла к мысли, что должна творить в своей жизни благо и что Орест есть какой‑то знак судьбы, который был ей дан, но которого она не могла разгадать. Впрочем, все эти мистические ощущения вскоре ушли куда‑то на задворки сознания, остались только одни эротические впечатления. Она с легкостью поддалась обаянию русского мальчика. Ещё не раз Исида приходила в дом Ореста без стука…

Исида убежала, сказав что‑то напоследок. Выходя из ванны, Орест слышал, как хлопнула входная дверь, прищемившая её голос. Мокрые следы, словно лужицы, оставленные после себя щенком, ещё не приученным мочиться по — взрослому, тянулись за ним через всю комнату, по лестнице, и где‑то на седьмой ступени прервались. Орест заметил непорядок и, нагнувшись, стал возить по паркетному полу полотенцем, которым только что вытирался.

Дом был деревянный. «Видимо, из приморского ясеня», — предположил Орест, ощупывая стены, перила, приглядываясь к древесному рисунку. От порога начинался стеллаж с немногочисленными книгами: альбомы — Пикассо, Дали, Йозеф Судек, русский авангард, собрание сочинений (не обхватить руками) Поля Валери, японская классика в шестидесяти томах… Больше половины полок пустовало. Орест приподнялся на цыпочках. На самой верхней полке под слоем пыли скучал амулет: что‑то вроде монетки с квадратным отверстием и четырьмя египетскими пиктограммами по краям. Орест повертел его в руках, положил на место. Его тело, разгорячённое в ванне, быстро остывало; по ногам крался холод; изо рта шёл пар, напоминающий дракона в зародыше.

«Прихватив с собой завтрак, я нырнул под одеяло…» — записывал Орест в дневнике, ещё не зная, с чего начать дзуйхицу, свои записки от скуки, повертел ручкой между пальцами. Его мысль, как ящерица на разогретом камне, была неподвижна. Выбрав крылышко, Орест положил его в рот; пожевал подслащенное соевым соусом куриное мясо, проглотил и закашлялся. Кусочек мяса шёл с трудом. Он спустился на первый этаж, чтобы попить воды; открыл кран и склонился над мощной струёй. Вдруг запиликал телефон. Орест рванулся к телефону и рукой смахнул горшок с цветами; бедняжки рассыпались по полу вместе с землёй.

— Моси — моси! — кое‑как вытолкнул он из гортани мышиный голосок.

Из скоропалительной речи Исиды он догадался, что скоро появится его попутчик, что его приглашают поужинать с ним «где‑нибудь на улице».

Положив трубку, Орест принялся наводить порядок:

— Вот устроил же Мамаево побоище, не успев поселиться!

Минут через пятнадцать он стоял на пороге и, открывая дверь, опять едва не сшиб хозяйку. На этот раз прежде чем войти Исида предупредительно нажала на кнопку звонка. Она принесла ему деньги на вечер. Оглядев его с головы до ног, выразила недовольство, велела надеть тёплую куртку, купленную специально для него. В семь часов было темно, как в полночь. Они вышли на перекрёсток, где встретили спутника Ореста.

«Г — жа Исида вернулась домой, мы отправились в кафе; из кафе зашли в номиясан, выпили сначала по бутылке пива, потом бутылку сакэ, ещё одну; вернулись заполночь. Хорошо посидели. В автомате купили еще по бутылке, распили дома. Ямамото стал разбитным русским парнем, родителям не писал и не звонил целый год, говорил, что они не знают, что он возвращается. Позвонила Исида, беспокоилась, где это мы так надолго запропали. Ямамото упился, остался ночевать в моей постели. (Всё ещё спит юный энтомолог.) Так закончился первый день пребывания в Токио… Кстати, о девушках! Мой глаз голоден и всё время блуждает в поисках личика, как у той, которая сидела напротив меня с журналом на коленях — вспомнилась ведь почему‑то… Не могу отделаться от ощущения, будто я добирался до Токио, преодолевая не пространство, а тоннель сновидений, тоннель воспоминаний. Шестнадцать часов на поезде, два часа на самолёте, два часа на синкансэн… Я ещё не могу поверить в реальность своего перемещения в другой, параллельный мир; в то время как Марго тоже перестала быть реальной. Из той жизни ещё тянется хвост памяти, как пуповина…»

Орест отложил дневник, его пальцы закоченели, ручка перестала писать. На часах было около семи. В эту рань его разбудил проникающий снаружи отвратительный запах какой‑то кухни. Босиком, путаясь в рукавах и штанинах пижамы, он спустился в туалет и быстро вернулся. Взглянув на спящего Ямамото, юркнул под одеяло.

Едва сомкнулись веки, он задремал и увидел чудовищный сон. Его бросило в холодный пот, он онемел, как статуя, не в силах пошевелить ни единым членом. Юкио Мисима сидел голый на корточках, на его бёдрах был широкий белый пояс; за поясом в ножнах — меч; его правая рука держала меч за рукоятку. Орест стоял двух шагах от него. Кажется, ужас остановил течение времени: еще мгновение — и он одним махом отсечет его набухающий кровью, как янычар, фаллос.

* * *

— Ах, вы ещё спите, два полуночника! Я поднимаюсь.

Орест не различил в её голосе ни упрёка, ни укоризны.

— Хорошо, — просипел он, прищурив один глаз.

Исида говорила с ним по домофону. Тотчас хлопнула дверь, послышался мелкий топот по лестнице, шорох отъезжающей перегородки.

— Вставайте, вставайте! — раздался повелительный голос.

Над лицом Ореста, всё ещё пребывающего в липкой паутине сновидения, склонилось лицо его госпожи. Его зябкие слипшиеся губы с кислым привкусом выпитого вчера алкоголя отпустили зыбкий протяжный зевок:

— O, my darling miss Uhr, — прошептали его слипшиеся губы.

Нет, эти слова пронеслись в его сознании, а вместо них с губ, обнажив щербинку, слетело утреннее приветствие.

— Я принесла вам завтрак, быстренько поднимайтесь! — прозвучал её голос откуда‑то издали, будто из погреба.

Из‑под одеяла вынырнула голова Ямамото. На ней не был примят ни один волосок. Глухой хлопок дверью, похожий на выстрел. Тишина обмякла, упала замертво. Наконец, они кое‑как проснулись, приняли душ, обменялись несколькими фразами. На столе стыл завтрак. Они ели рис и мясо из фаянсовых чашечек, дурачились, кормили друг друга, орудуя тонкими лакированными палочками. После завтрака Орест и Ямамото попрощались, обменявшись телефонами.

День выдался солнечным, над городом плыл голубой дирижабль, отбрасывая тень на небоскрёбы. Воскресные дни были посвящены знакомству с офисом мадам Исиды, затем с городом. В глазах Ореста мельтешили лица. На углу какой‑то улицы (на выходе из книжной лавки, где Орест листал альбомы) к нему подбежала стайка школьниц с разноцветными рюкзачками и, оттеснив его спутницу на край тротуара, окружила его плотным кольцом. Девушки, стыдливо хихикая, протягивали блокноты и ручки. «О, тут бы засмущалась даже цирковая лошадь!» — насмешливо подумал Орест.

— Sign, sign! — чирикали они наперебой, как воробышки.

Орест направо и налево раздавал автографы, ощущая себя воришкой, укравшим славу неизвестной «звезды». В сторонке бочком стояла Исида; она молча наблюдала, прищурив глаза и поджав губы так, что образовались морщинки. Под мышкой она крепко держала дамскую сумочку. Расправившись с поклонницами, Орест поймал её ревнивый пристальный взгляд, улыбнулся ей, пожал плечами.

— Ах, как тебя все любят! Невероятно! Что они хотели? — восклицала она, вцепившись в него руками.

— Не знаю, они с кем‑то перепутали меня, с каким‑то артистом, видимо…

Вспомнив, как он очаровал двух соотечественниц на прощальном банкете на корабле, она поинтересовалась, есть ли у него девушка в России. Орест простодушно ответил, что теперь у него не осталось ни одной.

— Ах, вот как! — радостно изумилась Исида.

Её обуяла щедрость, сердце распахнулось настежь, захлопали ставни, ворвался сквозняк. Если бы он сейчас попросил, она купила бы ему хоть что!

Пробираясь через толпы людей и торговые ряды по дороге в сад Уэно, куда они направились, чтобы посетить музей современного искусства, Орест задержался у прилавка уличного торговца кустарными украшениями.

— Я хочу кожаную тесёмку на шею, — по — детски произнёс Орест.

— Ах, этот ошейник? — переспросила Исида, указывая на широкий нашейный поясок с железными клёпками.

Торговец, молодой парень с длинными распущенными волосами, стал оживлённо рассказывать о своих безделушках. При этом его пальцы, унизанные серебряными кольцами с изображением пиктограмм и виньеток в египетском стиле, танцевали какой‑то балет.

— Нет, не этот, а узенький, — запротестовал Орест.

Они вошли в музей. В небесно — морской перспективе зеркальной стены билетной кассы напротив здания музея современного искусства медленно уменьшались две фигуры — мужская и женская. Ещё один шаг, ещё одно мгновение — и они сами, не ведая того, окажутся в зазеркалье, по ту сторону жизни, в великолепном склепе пластических произведений. Их обняла прохлада и сумрак.

— Эти постаменты напоминают императорские гробницы, — сказал по — английски кто‑то из посетителей.

Орест восхищался Роденом, Исида любовалась Орестом.

— Он настоящий властелин превращений! — шептал он по — русски, ни к кому не обращаясь.

— Что, что? — переспрашивала Исида.

Она бывала здесь и раньше, правда давно, но эти скульптуры стали оживать в её глазах только в присутствии Ореста. Исида поддалась его юношескому восторгу.

Он мысленно рисовал линии и светотени, исчезающие в камне, в форме то кариатиды, то Евы, то Адели. Они шли по залам от одной фигуры к другой, пока им не преградили путь.

— Свят, свят, свят! Что это такое? — примерно так запричитала Исида и, наклонившись над табличкой, прочитала: «Ворота ада».

От этих ужасов, вызывавших в памяти кинокадры атомной бомбардировки, она отступила назад и спустилась на первый этаж, где прежде её очаровала другая композиция — «Вечная весна».

В книге отзывов Орест обнаружил запись на кириллице. Он стал читать вслух:

— Мои руки прикоснулись к мрамору роденовских изваяний. Его скульптуры, как боги, ходили вокруг меня. Он наградил свои творения формой богов, воплощенных в камне. Они лежат, как живые среди мёртвых. Моя госпожа, владычица времени, открыла врата в это святилище, ослепляющее белым камнем. Я, как день вчерашний, вышел к свету нового завтрашнего дня…

Ничего не понимая, Исида воскликнула:

— Мне нравится твой язык, очень приятно звучит! Мне кажется, если скрестить японский с русским, то было бы красивей, нежели нынешний гибрид. Японские слова смешали с английскими, словно рис с гречкой. Я уже сама с трудом его понимаю, этот современный язык.

Её признание Орест оценил как «национальную самокритику». Они вышли из музея, солнечный свет затмил глаза. Вскоре на сетчатке глаз Ореста проступила картинка, словно негативное изображение превращалось в позитив. Послышался весёлый лай собаки, так похожий на густой добродушный голос Флобера. Кажется, вот он выскочит из‑за угла, подбежит к Оресту и лизнёт ладони; на секунду вспомнилась Марго в красном свете, когда она, склонённая над реактивами, проявляла на кухне чёрно — белые фотографии, сделанные фотоаппаратом «Зоркий-4».

Они возвращались пешком, по дороге зашли в магазин, купили велосипед. Её мальчик мигом оседлал велосипед, чуть не сшиб прохожего. Исида закудахтала, захлопала крыльями. Вернулись с экскурсии после трёх, утомленные и голодные. Орест достал с полки медальон, отряхнул пыль, протёр о колено, повесил на шею — вот для чего потребовалась ему эта тесёмочка.

Его тело гудело от усталости, а голова — от чужеродной речи. Он полез в офуро, чтобы немного расслабиться. Там он предался традиционному созерцанию своего глубокого пупка, окружённого чёрными волосками; затем — мыслям о симметрии бытия и асимметрии небытия. Этим размышлениям он порой посвящал свое время в ванной Марго; или на море, когда уплывал далеко от берега, ложился на спину и отрешённо смотрел в небо, испытывая сладостное чувство владения двумя безднами… В такие счастливые мгновения для него не существовало ни смерти, ни его самого, ни мира, ни времени, ничего — ничего.

На этот раз что‑то мешало ему сосредоточиться; в голове крутился калейдоскоп впечатлений. Где‑то на окраине сознания крохотным солнечным зайчиком вспыхивала мысль о Марго. Странно, что, добровольно выпустив Ореста из своих рук, она продолжала удерживать его в своих мыслях. Марго ожидала звонка, хотя уверяла Тамару Ефимовну, что вовсе не ждёт, но каждый раз, когда телефон вздрагивал от звонка, она тоже поддавалась его нервозности — сначала опрокинула бутылочку с лаком, затем уронила щипчики для маникюра…