Визу продлили еще на месяц. Исида стала обдумывать «почти — эва — дуарте‑де — пероновский» план отъезда Ореста на две недели в Буэнос — Айрес на попечение семьи Фабиана Фудзисавы. Она успела созвониться и договориться. Его родители любезно согласились принять русского мальчика. Советский паспорт Ореста доставил немало хлопот при оформлении аргентинской визы.
В туристической фирме от него потребовали справку о финансовой состоятельности. Недолго думая, Исида повела Ореста в ближайшее отделение Сити — банка и открыла личный счёт на десять тысяч долларов. Этими деньгами он не должен был пользоваться.
В конце недели Исида повезла его в Атами на прогулку. Дорога предстояла долгая: одна пересадка на поезде, потом на автобусе, потом путь пешком в горы, где в кипарисовом лесу стоял её загородный дом.
Тревожимая загадками русской души Ореста, скорее, мифическими, чем реальными, она решила обратиться к русским книгам. Макибасира рекомендовал начать с чего‑нибудь мелкого, коротких повестей, например, «Записок сумасшедшего» Николая Гоголя. Свой выбор он объяснил тем, что этот русский писатель родствен по духу писателю Акутагаве Рюноскэ.
Раскрытая книга лежала у неё на коленях, по страницам быстро — быстро проносились тени деревьев, столбов, зданий. Орест уставился в окно. «Его разум пребывал в забвении», — туманно выразился Флобер. В Оресте вспыхнул запоздалый стыд. В ту ночь после праздника, когда они втроём спали в одной постели, случилось постыдное происшествие. Во сне Орест попал во власть страстных притязаний Флобера, пока старик похрапывал, отвернувшись к стене.
— Я должен тебя познать, ведь я твой сочинитель, ты плод моего воображения, ты мой, ты мой, я пишу тебя, крепко… — урчал на ухо пёс.
Ночью он не нашёл сил сопротивляться, его воля таяла, как брошенный на раскалённую плиту лёд. И сейчас он испытывал не желание, а нервозное возбуждение.
— Маттян!.. — безвольно прошептали губы Ореста.
Бессильным стоном прозвучало её имя. Он цеплялся за этот звук, как утопающий за соломинку.
— Что с тобой? — воскликнула Исида и приложила руку к его щеке: — Горячо!
Его глаза потемнели, а потом заблестели тусклым светом. В них она видела и жалкое отчаяние, и постыдное желание, и щенячью беспомощность. Поезд подъезжал к станции, и Орест с ужасом ожидал неминуемой катастрофы, разоблачения. Он мучительно боролся против сексуального возбуждения, но оно не унималось, было необоримо. Его дух был повержен восставшей плотью.
Поезд остановился. Они встали и пошли к выходу. Исида всё поняла. Внутри у неё что‑то перевернулось, будто младенец пихнул ножкой в живот. Она заметила, как чудовищно тесно было ему в джинсах. Её мысли тоже стали тяжелыми, тягучими, как застывающий жженый сахар. В горле запершило, запекло. Она закашлялась.
— Маттян! — простонал он.
— Что такое?
— Дышать тяжело, живот сводит.
Она совершала какие‑то нелепые движения вокруг него, выронила сумочку, из которой высыпались женские штучки: помада, карандаш, зеркальце, пудра. Оба опустились на корточки. «Тебя кто‑то приворожил», — сказала Исида.
На перроне он прислонился к ограждению, постоял несколько минут, отдышался. Исида, наконец, почувствовала свою силу, а интуиция подсказывала ей, что теперь он в её руках, на коротком поводке. Он оправился от смущения. Вдруг в толпе мелькнуло лицо Адзари с Флобером. Нет, это был кто‑то другой, похожий на него юноша с собакой. Воображение подменяло наваждение.
Они сели на автобус, из окна открывался вид на море. Минут через пятнадцать вышли у какой‑то гостиницы. Был мёртвый сезон. Море хмурое, спросонья нежилось; вздымались волны, словно рёбра русской борзой, поверхность отливала легированной сталью. Вдалеке солнце пробило брешь в небе и высветило стоящий на рейде корабль. Кое — где еще отцветали сливы, зацвели красные, розовые и белые азалии.
Они вошли в гостиницу, навстречу семенил маленький лысоватый хозяин. Он мелко кланялся и приглашал поселиться. Орест изъявил желание искупаться. Они сняли один номер, переоделись в кимоно, вышли через раздвижные двери гостиницы в сад. Иглы сосен были унизаны росой, припорошены лепестками сакуры. Каменная тропинка, тоже облепленная лепестками, привела их в уютную купальню, представляющую собой неглубокий бассейн внутри деревянного домика со сквозными дверями. На полу стояли прислонённые друг к другу деревянные лоханки для мытья. Над водой струился пар, с нижних ветвей деревьев будто бы свисали седые пряди. Орест скинул гэта и кимоно, Марико подхватила его одежду. Он ощущал на себе её взгляд, хотел оглянуться, но передумал. Исида смотрела, как его ноги вступили в отражение. Вдруг её нога в гэта подвернулась, будто кто‑то ударил под колено. Женщина теряла силы, всё меркло и плыло…
Произошло то, что должно было произойти. На пути мучительной страсти стояла плотина трепетного страха. Исида, его госпожа, как нищенка, умоляла о любви, умоляла о крохах любви с чужого стола, нежной сыновней любви. Орест, инфантильный мужчина, предложил женщине искупаться вместе. Она инстинктивно отказалась, хотя всем существом стремилась в мужские объятья.
Стоило бы ей раздеться, тогда бы всё и случилось…
Если бы она вошла в купальню, то, может быть, разрешилась двусмысленность их положения. Единственное, на что она отважилась, это предложить ему после купания помассировать плечи и спину. Исида стала страстотерпицей, добровольной мученицей желания. Орест был её искушением, её испытанием. Тут один шаг до святости. Кстати, разве не на этот путь призывал игривый нагой мальчик из видения у католической церкви на станции Ёцуя?
— Я должна вынести искушение, преодолеть… — шептала Исида, поглаживая плечи Ореста. И в то же время она сердилась на молодого мужчину за то, что он ничего не делает с ней, не бросается в объятия: — Как бы кинулся, как бы кинулся, ах!..
Исиде грезилось грубое, разнузданное мужское насилие. Цепкие пальцы больно ущипнули мужчину. Орест сладко простонал:
— Ещё сильней, ещё! Какие чудные пальцы!
Орест распластался на спине, его чресла были прикрыты полотенцем. Тепло от горячей рисовой водки прокатилось по членам, достигло висков, разлилось по щекам; веки сомкнулись. Мысли куда‑то запропастились. Кажется, он вздремнул. Мягкие руки её скользили по телу, мяли его, как пекарь мнёт тесто. Что творили руки над ним, что они делали? Кажется, они создавали его заново. Мышцы податливы, как мокрая глина на гончарном круге. Круг вращался всё быстрей и быстрей. Вот из рук вырастала чаша, из чаши снова болванка, из болванки вытягивался кувшин. Просушенный на солнце и обожённый в печи, он заполнялся водой. Вода бежала через край. И снова кувшин превращался в болванку. Оресту мерещился итальянский поцелуй, но ничего подобного не было и в помине… Руки подняли кувшин над головой. Вдруг он опрокинулся, пролил воду, упал на землю и бесшумно разбился на семь черепков. На мгновение ему померещилось, что над черепками склонилась Марго и стала собирать обломки.
Орест очнулся и тотчас пришёл в смятение.
Они совершили поход в зоопарк, посмотрели крокодилов, а потом пешком поднялись в горы в загородный дом, стоявший в распадке в запустении. На крутом склоне росли стройные криптомерии. Сад зарос травой, на земле лежали оранжевые мандарины. Было сумрачно, тянуло сыростью. В глубине сада журчал ручей, словно чья‑то умершая душа. Подойдя к нему, Орест ополоснул руки и лицо, приложился к воде губами. Студёная влага приятно освежала горло. Исида уже поднималась по лестнице, её шаги нарушали тишину горного сада, тишину запустения. Птиц не было слышно, насекомых тоже. «Не поймать светляка, не поцеловать его фосфоресцирующую попочку, как в детстве делали на спор», — с грустью подумал Орест, поднимаясь следом за госпожой.
Исида уже отворила дверь, затхлый воздух даже не шелохнулся. На кухне царил беспорядок: электроприборы, рисоварка и прочая утварь стояли явно не на своих местах. В большой комнате стоял проигрыватель и стопка виниловых пластинок, на полу валялись журналы, в картонной коробке лежали книги. Была еще спальня, куда Орест не стал заглядывать.
— Zapustenie! — произнес он.
Исида по слогам повторила за ним.
— Verlassenheit! — произнёс Орест немецкое словечко. «Я бы сказала, что здесь царит какая‑то хайдеггеровская философия запустения», — вспомнил он высказывание Марго о своём доме на Рейнеке.
Исида позвала Ореста собирать мандарины. Через пятнадцать минут две бамбуковые корзины были наполнены. Поднимаясь по лестнице, Орест оступился, и два мандарина выпали из корзины, покатились вниз, перескакивая со ступеньки на ступеньку. Исида, словно играющая в классики девочка — школьница, сбежала за ними, держась одной рукой за перила. И так же весело поднялась.
— Вот, догнала! — радостно объявила она, показывая оранжевых беглецов и водружая их на вершину фруктовой пирамиды.
И всё же она чуть — чуть запыхалась, на лбу выступила испарина. Они расположились в кухоньке, на полу. Орест разрезал мандарины пополам, Исида давила их соковыжималкой, желтовато — белесый сок стекал между пальцев. От усилия ладонь её слегка покраснела. Орест без слов взял у неё соковыжималку. У него получалось намного быстрей. Исида наблюдала, как напрягаются мышцы на его руке. Её завораживали черные слипшиеся волоски. Сок разливали по бутылкам. Весь этот процесс сопровождала русская классическая музыка: Рахманинов, Римский — Корсаков… Эти мелодии напомнили ему комнату Марго, их любовную каморку, которая часто наполнялась старческим скрипом грампластинок.
«Где ты, моя девочка, моя любимая? А вдруг в эту самую минуту ты завела такую же пластинку на своём стареньком проигрывателе! Ведь у нас часто бывали странные совпадения…»
Исида призналась, что собрание грампластинок классической музыки сохранилось здесь от её прежнего мужа. «Он был очень образованный».
На ужин был рис и всякие кушанья, купленные в придорожном супермаркете. Они почти не разговаривали, обменивались односложными репликами и шутками. Этот вечер принадлежал только им. Исида потеряла бдительность. Счастливая безрассудность поселилась в её сердце, уставшем от постоянного напряжения и самоконтроля. Постелили в одной комнате под разными одеялами, сдвинули матрацы. День был насыщен впечатлениями, да и каждая минута, проведённая рядом с Орестом, переполняла её тревогой, желанием, нежностью, жизнью…
* * *
«…Он вылизывал её, как пёс Варнавы».
Это была самая откровенная, безудержная, бесстыдная страсть. Её тело познало миг торжества и ликования. Они оба будто бы освободились от тяжёлых вериг. Их тела соединились — крепко — накрепко, как две створки мидии. Невозможное стало возможным, укротимое — неукротимым. Не будь примера Валентина и Тамары Ефимовны, не будь блистательного принца Гэндзи, который тоже из жалости к преклонному возрасту женщины уступал притязаниям Гэн — найси — но сукэ, пятидесятисемилетней придворной дамы, быть может, Орест испытал бы чувство неловкости, но он не умел о чём‑либо жалеть.
На следующее утро Исида проснулась от запаха собаки. Во рту её была шерсть. Она сняла двумя пальцами ворсинки с языка. Горячее собачье дыхание обдало её сонное лицо. Орест лизнул госпожу в губы, положил лапу на шею, вытянул когти. Они больно царапнули кожу. Исида отпрянула от собаки, а потом решила, что это ей снится. Она ошибалась. Всё, что она принимала за сон, оказалось сущей правдой, которой равен только вымысел. В облике собаки она узнавала своего ненаглядного мальчика, псеглавого Ореста.
Она шептала:
— Peto, peto, peto, mai petodogu.
Он лизал ей лицо, по её подбородку бился медальон, свисавший с шеи собаки. Исида нащупала его и обнаружила отверстие. Она ощущала, как подушечки пальцев щекочут друг друга и перекатывают кожаную тесёмку, которая напомнила ей поход в музей современного искусства, роденовские изваяния, уличного торговца с длинными волосами…
Эта тесёмка была весьма непрочной связью с реальностью. Затем медальон пополз по груди, на живот. Тело женщины трепетало, билось в ознобе. Он облизал все девять отверстий, имеющихся в человеческом организме, упирался лапами в спину, покусывал шею, оцарапал всё тело, но боли она не чувствовала, только усталость и счастье…
Она очнулась от грохота. Яркий луч света полосонул по глазам, как стальной нож. В углу сидел, прижав уши, черный пёс — лабрадор. Он схватил зубами верёвку, чтобы открыть жалюзи, но не рассчитал силы, и они рухнули на пол. Исида выкарабкалась из‑под футона. Собака вильнула хвостом, поприветствовала её лаем. Место, где спал ночной любовник, пустовало. Постель была перевёрнута, всюду валялись клочья одежды.
Она позвала Ореста. Пёс бросился к ней, повалил бедную женщину на спину. Исида залезла под одеяло, завыла. Пёс прилёг рядом, утихомирился. Он прилежно исполнял роль сторожевого пса своей госпожи. Плач не прекращался, пёс стал подвывать. Этот гала — концерт продолжался четверть часа. На её счастье, послышался заливистый лай соседской собаки. Чёрный лабрадор насторожился, потом бросился к дверям. Исида воспользовалась моментом: вместе с одеялом она проползла на корточках вперёд, быстренько задвинула фусума.
— Спасена!
Мысль её металась, как мышь в клетке. Исида лихорадочно соображала, что следует предпринять, как оберечься от киноцефала, не позвонить ли в полицию? А что сказать? Нелепо! Как нелепо! Телефона под рукой не было. Ещё она подумала, что Орест, негодный мальчишка, сбежал от неё, бросил на растерзание собаки.
Времени для отчаяния не было. Она наспех собралась, парик натянула на голову, наткнулась на вставную челюсть, всунула её в рот, выскочила наружу, но дверь всё‑таки не забыла закрыть на ключ. Мысли её разбегались, словно под обстрелом. «Бежать, бежать..»
Она возвращалась в Токио одна…
* * *
Исчезновение Ореста, нападение собаки… «Как объяснить господину Макибасира все эти события, следует ли заявить в полицию? Не сочтут ли меня сумасшедшей? Нет, я ещё в своём уме, не в чужом. Я еще могу здраво рассуждать. Позвонить госпоже Марго, сказать, что он сбежал в Аргентину и не вернулся. Ведь у него всё было на руках, и билет, хотя… Деньги в банке есть… Он обвёл меня вокруг пальца, выманил деньги… Может быть, он вернулся домой или ещё куда‑то… На чём — на самолёте, на корабле? Он говорил, что каждую неделю в Йокогаму пребывает теплоход! Не на нём ли он удрал? Негодяй, негодяй, негодяй!»
Исида сидела в комнате Ореста, многих его вещей не было, ни документов, ничего, кроме всякого хлама, каких‑то бумаг на русском языке. Он не появился ни на вторые, ни на третьи сутки. Она дала волю отчаянию. Казалось, счастье было близко. «И что, где оно? В руках ведь держала…» Рыдания прервали несвязанный поток образов, несколько рваных кадров из советского кинофильма «Летят журавли» пронеслись в памяти. Вспомнилось время её первой влюблённости, поход в кинотеатр на Синдзюку вместе с будущим мужем, как она украдкой вытирала слёзы, а после сеанса не выдержала и разрыдалась в голос. Её прошлое вошло в настоящее, соединилось с ним, как змеи в любовной случке. «Время смертельно, его укус ядовит…»
Она молчала третьи сутки, потом позвонила в институт, пришлось солгать, что Орест заболел. Однажды вечером, прошло уже девять дней, она решила позвонить мадам Марго, чтобы удостовериться… В чем? Она не могла точно сказать. «Может быть, Орест дал ей знать о себе, может быть, она в курсе его исчезновения? Может быть, она в заговоре с ним? Если они договорились выманить у меня деньги. Нет, но тогда почему же всё так глупо, ведь он мог иметь от меня значительно больше, чем получил. Если бы я усыновила его, то он мог бы стать моим наследником! Я вложила в него всю душу, все сердце без остатка, до последней капельки. Я обманута…»
События не подчинялись никакой логике, объяснения не находилось, а телефонный разговор с Марго озадачил её ещё больше. Она не сообщила о внезапной пропаже Ореста. Марго через месяц собиралась приехать в Токио, просила, чтобы Исида не сообщала об этом Оресту, так как хотела сделать сюрприз для него. Марго уезжала в командировку вместо сотрудницы, которая сломала ногу по дороге в университет.
Они договорились встретиться. Когда Исида вечером после разговора со своей тайной соперницей выходила из дома, где жил Орест, дверью сшибла какую‑то собаку, уснувшую на пороге. Собака взвизгнула и убежала в проулок между домами. Это удивило Марико и одновременно напугало. В Токио не увидишь бродячих собак, а бездомных людей — пожалуйста, сколько угодно. Все собаки живут при хозяине и в хороших условиях, окружены заботой и любовью.
Невозможно было долго скрывать исчезновение Ореста, но страх заставлял её лгать. Всем, кто интересовался, она сообщала, что он неожиданно уехал домой по семейным обстоятельствам. В другой раз Исида поскользнулась у дверей своего офиса на собачьих экскрементах. Токийские собаковладельцы довольно цивилизованные люди, всегда убирают за своими питомцами. После этого случая, рассердившись, Исида велела рабочему сделать трафарет и написать белым распылителем на асфальте предупреждение: «Собак не выгуливать!»
И вот, за три дня до приезда Марго, она увидела, как всё тот же квартальный бездомный тащил на поводке черного лабрадора. В нём она узнала того пса, который напал на неё в загородном доме в Атами. Сейчас его шерсть не лоснилась, а была замызгана. Собака повела носом и повернула голову в её сторону. Их глаза встретились — две пары карих глаз с желтоватым ободком по краям.
Исида не выдержала этого пристального взгляда, пошла прочь с дурным предчувствием в сердце. Спустя ещё день, вечером, она вспомнила медальончик на шее собаки и сочувственно подумала, что пёс, видимо, получал награды на собачьих выставках, воспитан и, вероятно, потерял своих настоящих хозяев, а теперь вынужден жить на улице, как этот бездомный старикашка…
* * *
Прошло время.
Они встретились — Исида и Марго. Две любезные соперницы.
В самолёте, на втором часу полёта, Марго задремала. Спала она всего минут пятнадцать — двадцать. Не больше. Ей приснился сон, в котором она играла в прятки с Селёдкой. Так звали рыбу. Она говорила:
— Селёдка, за мной! — и рыба послушно скакала за ней следом, ныряла в воду.
Они купались и плескались. Вода была чистой — пречистой, на дне сиял каждый камешек, золотые песчинки горели на солнце, словно чешуйки. Вдвоем прыгали через скакалку, потом Селёдка спряталась в кустах на краю какого‑то пустыря, где была помойка. Марго шла через густые заросли полыни и вдруг увидела Селёдку в яме деревянной уборной.
— Селёдка, ты что, сдурела? — возмутилась Марго и велела выползать из ямы.
— Не — а! — ответила рыба, помотав головой. На её лице была хитрая улыбка. Селёдка превратилась в самолёт. Марго оказалась в нём в нём.
— Сон‑то хороший, к деньгам, — подумала во сне профессорша, владевшая собственной наукой онейрокритики.
Проснувшись, она зевнула, выглянула в иллюминатор. Самолёт летел уже над архипелагом, объявили о скором приземлении. Марго пристегнула ремень безопасности. Под крылом, внизу, вспыхивали в лучах солнца зеленеющие молодыми побегами рисовые чеки, заполненные водой; в них отражались синее небо, облака и самолёт.
— Ну, вот! — вздохнула Марго, пытаясь сдержать внезапное волнение…
Она вспомнила сон в метро, когда ехала на встречу с Исидой из общежития университета Кокугаку — дайгаку. Всю дорогу на её языке, будто камешки, перекатывались слова:
— Ocha‑no‑mizu‑no‑eki‑ni norikae»;.
В аэропорту на таможенном досмотре она умудрилась забыть паспорт. И сейчас Марго была настороже, боясь пропустить по рассеянности свою станцию. Она исподтишка наблюдала за лицами пассажиров. У всех были плотно сжатые губы и прищуренные глаза. «Какие бесстрастные! — удивлялась Марго. — Какие у всех ухоженные и свеженькие лица! Сияют, как стёклышки…»
Она достала из сумочки зеркало, пересчитала морщинки, убедилась в наличии искусственной мушки, мизинцем поправила отвисшую ресничку, попробовала губами помаду и в довершение всего дала себе поручение не забывать улыбаться при случае таким образом, чтобы не морщинить своего лица.
В Токио она добралась на «Синкансэн» уже к вечеру, когда вечерело; вышла на станции Сибуя. Никто не встречал. Была суббота. Она позвонила в офис из автомата. Долгие, протяжные, отчаянные гудки. Вязкие, зыбучие. Трубку никто не брал. Вот незадача! Пришлось самой потратиться на такси. К этому часу она уже изрядно проголодалась, хотелось перекусить, хотя бы какое‑нибудь обэнто.
С чемоданом она кое‑как дотащилась до стеклянных дверей главного офиса университета. Как назло, дверь была заперта.
— Ну, вот! Её русское профессорское нищенство прибыло своим ходом! — фыркнула Марго.
Она села на чемодан, осмотрелась: здание архитектуры колониального периода, скрытое сумерками, имело болотисто — мшистый цвет. Вдруг за спиной послышались спасительные шаги. Слава Богу!
Это была огненно — рыжая, подвижная дама в брючном костюме. «Из наших», — с удовлетворением отметила Марго еврейскую внешность дамы. Она бегло говорила по — японски, но с французским акцентом; приехала из Швейцарии, из Лозаннского университета, где работала на факультете восточных цивилизаций. Имя её было довольно известно в учёных кругах, и Марго тотчас забыла о том, что надо лишь слегка напрягать в улыбке мышцы лица. Она объяснила ситуацию.
— В офисе должен быть сторож, — уверенно сказала дама.
Они настойчиво постучали. Вскоре из глубины коридора появился заспанный старик с накинутым на плечи кителем. Он сказал, что в здании никого нет, однако позволил воспользоваться телефоном. Вежливо похлопотав над проблемами русской дамы, швейцарка удалилась по своим делам.
Марго дозвонилась до курирующего её профессора. Он не ждал её в этот день, отложил встречу до понедельника — и, не вникая в ситуацию, предложил переночевать в гостинице. «В какой гостинице? Где я буду её искать, эту гостиницу, на ночь‑то глядя? Я же потеряюсь… — лихорадочно соображала Марго. — Ох, уж эти японцы!» Кроме того, её не «прельщала» ещё одна незапланированная трата спонсорских денег, которые она рассчитывала на что‑нибудь полезное.
— Ну, я не знаю… — почти хныча, произнесла она.
В конце концов, договорились, и сторож проводил её в комнату для профессорского контингента.
— Боже! — воскликнула Марго. — Какой бедлам!
Постель была смята, на столе стояли пустая бутылка из‑под виски и три стакана; на донышке одного из них застыла жёлтая прозрачная жидкость; стеклянная пепельница набита смятыми окурками; на стеллажах с книгами — бутылки из‑под виски. Старик охнул, извинился, приговаривая:
— Грязно, грязно! — и стал проворно прибирать, оттеснив Марго.
Вскоре он исчез и появился снова с постельным бельём. Марго осталась одна со своей усталостью и внезапным отчаянием. Её мысль кружилась вокруг Ореста, как божья коровка, благополучно пережившая зиму, вокруг голой лампочки; потом она вспомнила, что проголодалась, и это чувство победило все остальные.
Только неделю спустя она позвонила Исиде, назначили встречу…
Шёл дождь, такой мелкий… «Казалось, будто бедному дождю было скучно проливаться — всюду бетон и асфальт». Марго вышла на станции Акихабара, перепутала выход. Её опять никто не встречал. Она посмотрела на часы, разволновалась, бросилась к телефону, всунула в щель автомата телефонную карточку. Трубку никто не поднимал, долгие гудки. Её волнение усилилось. Дождь тоже припустил. Мысли, импульсивные, как удары сердца, бились жилками на висках.
— Ну, что же это ты, моя девочка, дурёха, совсем, что ли? Ну, соберись с духом! Она придёт, да, придёт, конечно!.. — приговаривала Марго почти вслух.
Под наплывом новых впечатлений стёрлись прежние обиды. Она пожалела, что когда‑то посылала вслед Оресту мелкие женские проклятия и желала ему изысканной мести — превратить в какую‑нибудь собачонку. Всё это ушло, хотя что‑то ещё продолжало царапать сердце кошачьим коготком. Она стояла на краю ступеньки, автомобили мчались по автостраде в два яруса, пешеходы сновали мимо, стряхивая капли дождя с зонтиков. Вдруг кто‑то обратился к ней.
Всё тот же нищий, или северокорейский шпион, прикидывающийся городским сумасшедшим, вырос перед ней и бесцеремонно предложил подержать своего мокрого, худого чёрного пса за поводок. На счастье, вскоре подошла Исида и спасла её от назойливого бродяги. Исида назвала Марго по имени, представилась. Пока они говорили, собака тыкалась влажным, холодным носом в икры, лезла под подол, обнюхивала женщин. Её хвост выказывал дружелюбие. Исида предложила Марго пройти на такси, на котором только что подъехала.
Старик мутным взглядом проводил женщин, нервно дернул за поводок, обратился к собаке:
— Никто не желает тебя, никому ты не нужен. И мне тоже ты не нужен, ешь много, съедаешь всю мою пиццу. Вчера вот тоже, скажи, зачем поднял лай? Соседи прогонят меня из‑за тебя, а другие кварталы заняты! Я тебя предупреждал, отдам в живодёрню, а лучше продам в корейский ресторан. И то выгодно, там накормят хоть… Как хочется горячего супчика, кэдзян, ах, кэдзян! Может быть, меня угостят, а? Что ты думаешь, Чернявый? Хороших псов на улицу не выгоняют, а из глупых собак получается вкусный — превкусный суп, не зря ведь говорится: «собака бывает или умной, или вкусной»…
Марго оглянулась, старик с собакой смешался с толпой. Вдруг она спохватилась, стала суетливо рыться в сумочке, потом потребовала срочно остановить такси, приговаривая:
— Shippai, shippai! — Она враз потеряло лицо, будто его смыло водой.
— В чём дело? — обеспокоено спросила Исида, поддавшись панике.
— Я забыла в телефоне карточку, когда звонила вам… Я ждала вас, но вы… Я заплатила за неё тысячу йен! — лепетала Марго.
— Ах, не стоит! Я куплю вам новую, это я виновата, я вас заставила ждать.
— Да ну что вы, я просто волновалась и забыла…
Так или иначе, взаимный политес развязал языки обеим смущённым встречей женщинам. Первым делом Исида повела гостью в ресторан, а после показала комнату Ореста. Странно, эта комната производила впечатление, будто из неё недавно вынесли покойника. По полу на кухне из‑под газовой печи к столу тянулись две вереницы меленьких рыжих муравьёв. Исида всё время сбивалась с настоящего времени на прошедшее, говоря, что Орест здесь то живёт, то жил…
— А когда он вернётся?
— Если б я знала! — вдруг проговорилась Исида и разрыдалась.
Марго растерялась. Она подошла и обняла её.
— Он исчез, — просто сказала Исида. — Я не знаю, куда. У него были деньги, была виза в Буэнос — Айрес, был билет на самолет. Он исчез за несколько дней до отъезда…
Вечером дамы пошли в местный офуро — центр, который находился через дорогу от дома Исиды.
— Это успокаивает нервы, полезно для здоровья, — пояснила она.
Исида переодела Марго в домашнюю одежду, вручила ей пластмассовый тазик и другие банные принадлежности. На пороге вспомнила, что накануне обнаружила в платяном шкафу среди белья Ореста пакет с бумагами и сказала, чтобы Марго посмотрела их после офуро.
Юный банщик, восседающий на перегородке, разделяющей баню на два отделения — мужское и женское, громко приветствовал новых посетителей. Когда дамы разместились в офуро, Исида сказала, что ей будто бы послышался голос Ореста из мужского отделения.
Марго молча намыливала тело Исиды и искренно удивлялась: «Какое оно нежное, какое оно молодое, как оно сохранилось — и в её‑то годы!» Обе женщины исподволь изучали друг друга и думали, что их телами обладал один мужчина — потерянный, исчезнувший, сбежавший. Марго любовалась фигурой Исиды. Это созерцание волновало её странным запретным волнением. Нечто подобное она испытывала, когда покупала золотую рыбку в зоомагазине. Тогда её обслуживала белокурая продавщица. Марго заходила в этот магазин ещё раз, чтобы полюбоваться личиком девушки…
Всё это вспомнилось ей ещё раз, когда она засыпала в постели Ореста. Она глубоко вздохнула и почуяла знакомый запах её мальчика. Марго поняла, что Исида не меняла его постель с тех пор, как он исчез — «бесследно, как сон»… Ещё она подумала, что вот так следовало бы расставаться с любовниками, чтобы они исчезали на рассвете, оставляя после себя только теплую вмятину на постели и эфемерное воспоминание о физических прикосновениях. Она не чувствовала его утраты, просто она его уже забыла, а чувство мести, освежавшее память её сердца, мирно посапывало, как напившийся материнского молока младенец. Её безотчётное чувство мести рождалось к мужчине, который однажды владел ею, а не потому, что он бросил её, не из ревности к другой женщине. И всё‑таки странно, чем было вызвано это удовлетворение, ведь она не знала, какая месть его настигла?
Марго, лежа в постели Ореста, вдруг вспомнила о папке с какими‑то бумагами и наказала себе посмотреть их завтра утром. В папке оказалась её собственная рукопись, потерю которй она уже оплакала. Марго, наспех заглянув в текст, не без удовольствия погрузилась в чтение — при этом её мысль временами совершала неосознанные подмены: когда язык спотыкался о слово «жертвоприношение», в глазах вставал образ Ореста — с мечом, насмешливый, красивый от отчаяния. Что‑то тревожное поселилось в чувствах Марго, некий неразгаданный смысл, совершенно далёкий от предмета филологического исследования, мерцал в её сознании. Марго не могла понять связи между чувством тревоги, которое порождал текст, и возникающим во время чтения удовольствием, похожим на сладкое предвкушение мести.