В нашем семейном доме в центре Гнежина, мы с бойцами сопровождения проживали уже пятый день. Во дворе стоял казацкий курень, типа казармы, способный принять сто человек, но мой десяток кирасир и десяток обозных, разместились в доме, комнат было много.

Бывал я в нем редко, а вот отец с мачехой напротив, случалось, жили месяцами. В этом доме часто бывали гости, приглашались музыканты, устраивались застолья, поэтому, и залы, и кабинеты, и спальные комнаты, были хорошо отделаны, а всю мебель изготовил, как и в Каширах, специально нанятый мастер-итальянец, из красного и белого дерева. Стены в помещениях были высокими, по моде нынешних времен сплошь завешаны коврами. Коридоры и большинство комнат украшали настенные бронзовые подсвечники, хозяйский кабинет и спальню - серебряные. С потолков приемного зала и столовой, на цепях свисала хрусталь венецианских люстр. Их еще мой прадедушка с какого-то похода приволок. Гобелены и дорогое оружие на стенах не висело, это добро было только в родовом доме.

Постоянно проживали здесь - домоправитель, старый казак Валько, потерявший когда-то левую руку в бою с татарами, его супруга баба Одарка, ведающая хозяйством, а также вдова - повариха Глафира, с сыном Антошкой, исполняющим обязанности конюха, и дочерьми - горничными Наташкой и Сашкой.

Когда постучали в ворота, нам открыли быстро, буквально через минуту. Как потом выяснилось, слух о том, что Михайло Каширский потихоньку двигает домой с лыцарским эскортом, обогнал мое появление на целых четыре дня. Открылась калитка и выглянула стриженная под горшок голова повзрослевшего Антошки. Его глаза округлились, челюсть упала, он резко развернулся и заорал во всю глотку ломающимся голосом:

- Деда! Пан приехали! - затем, стал распахивать ворота.

Первым на крыльце объявился невысокий, сухонький дед Валько, его лицо окаменело, а из глаз скатилась скупая слеза. Затем появились женщины, старшие и меньшие.

- Михасик, сынку! Наконец-то, - из двери выкатилась круглая, как колобок, баба Одарка и громко зарыдала, а Глафира и девчонки стали подвывать.

- А ну, цыц дурехи! - дед двинул в бок бабу и припечатал по мягкому месту Наташку, - Чего визжите, как недорезанные?! Радуйтесь, хозяин вернулся! Михайло Якимович! Живой и невредимый! Господи, Благодарю Тебя!

Первые два дня мы устроили выходной, спали и отъедались, особенно нажимали на фирменные, бабы Одарки пампушки да пироги, начиненные разными повидлами. И не потому, что в дороге оголодали, совсем наоборот, в каждом сельце и городке, через который шел наш культурно-просветительский, агитационный поезд, местный атаман считал своим долгом предложить и кров, и угощение.

Хлеба были убраны, и повеселиться народу на вечерницах, ничего не мешало. Однако, после нашего ухода, некоторые атаманы скрипели от злости зубами: вдруг резко назначались массовые венчания и свадьбы, и очень даже неглупая молодежь собиралась в дорогу. А другие атаманы, особенно из богатых сел, например, такие как пан Мыкола Сероштан, сам собрал две дюжины парней, у которых не предвидится никаких перспектив, кроме как саблей помахать, да сгинуть.

Верить мне или не верить, разговора не было, но очень многие казаки сомневались. Думаю, что когда на соединение с отрядом начнут стягиваться отставшие отпускники, и поскачут по моим следам, сомнения некоторых развеются.

Вообще, сельский атаман - это местный царь и бог. Почти всегда он, во-первых, справедливый и, во-вторых, предприимчивый, хитрый и жестокий человек. Он всю округу держит железной рукой, без ведома его, даже собака не гавкнет. Поэтому, с каждым атаманом старался расстаться с миром, конкретно обещал, что казаки его уедут в дальние дали недаром. Уверял, что на моих новых землях есть и медь, и олово, и свинец, поэтому, как только обоснуюсь, то к следующему году подготовлю корабль с подарками и весточками от родных, а слитки в пару тысяч фунтов он сможет к первому числу месяца вересня, забрать в крепости Кривоуса.

Как-то в той жизни начал читать одну книженцию, сюжет которой раскручивается с попытки некоего богатого магната позабавиться с красавицей-дочерью сельского казачьего атамана. Здесь скорбящий, трясущийся от страха отец, публично вручает в руки пахолков магната родную дочурку, как овцу на заклание.

Боже мой! Какая глупость! Где же правда жизни?! Если бы это была собственная мужицкая деревня крепостных, а вместо атамана - сельский староста, - еще куда не шло, можно было бы поверить. Но в казацком селе такого случиться не могло в принципе. Мужчина, взявший в руки меч, и единожды испив крови врага, никогда! Никому! Не позволит насиловать не только собственную дочь, но и дочь соседа! Даже, когда ходят друг к другу в набег, то ни казак шляхтянку, ни шляхтич казачку бесчестить не будет, разве что заберет к себе домой для дополнительного выкупа. Правда, бывают исключения, если идет война на истребление.

Однако, был известен случай группового изнасилования казачки-хуторянки одним из отпрысков богатого помещика пана Ярузельского вместе с дружками. Чтобы скрыть сею гнусность, они ее убили. Но кто-то из работающих в поле крестьян что-то видел, кто-то кому-то шепнул, и все это вылезло наружу.

Троих дружков изловили и умертвили быстро, а малого Ярузельского спрятали при дворе французского герцога, но казаки и там нашли. Возмездие в данном случае было неминуемым.

Таким образом, шляхтич и казак, это не просто слова-синонимы, это абсолютно одинаковые люди, только называются по-разному. И один, и второй, не имея за душой ни гроша, а на теле драную свитку или шаровары, никогда не пожелают расстаться с родовым мечом, стоимостью в целую деревню, вместе с крепостными. Да, друг с другом не целуются, и молятся, один в церкви, а второй - в костеле, но вековая готовность дать и получить обратку, заставляет относиться друг к другу корректно.

Обо всем об этом размышлял, лежа в бане на полке, где оба лейтенанта вдумчиво охаживали меня березовыми вениками.

За эти дни успел сходить на прием к пану полковнику, где в присутствии казацкой старшины, новоназначенный гетманом полковой писарь, составил за моей подписью универсал* о передаче прав на родовые земли и титул главы рода в собственность брату Юрию Якимовичу Каширскому, по вхождению в совершеннолетие. Распорядителем имущества до момента вхождения в возраст четырнадцати лет, назначил его мать Анну Каширскую.

В универсале отметил, что Юрий или его потомки потеряют титул, если данные земли в добровольном порядке будут переданы под юрисдикцию не православных монархов. Моя вера в кровь рода и знания будущего говорили, что царь Петр такого не допустит, но мало ли как оно повернется лет через двадцать, после того, как мы начнем менять вектор развития истории. Поэтому, один экземпляр собирался завезти в Каширскую ставку, а второй - передать в архив Митрополиту Киевскому и Всея Руси.

* Распорядительный акт. Издавался войсковой старшиной, князем, сеймом, гетманом или королем Польским.

Но узнав, что после кончины Митрополита Иосифа* до сих пор никто другой не избран, решил в Лавру не ездить, а универсал передал на хранение отцу Феофану, архимандриту Гнежинского монастыря.

Можно было бы обойтись и без этих сложностей но, припоминая рассказы своего деда еще в той жизни, что лишение титулов дворянства, имеющего корни, уходящие в глубь веков, для монархов было делом довольно сложным. Можно было нагло ограбить, забрать земли, убить князя и вырезать наследников, вплоть до беременной жены, но нельзя отобрать указом то, чего никогда не давал. Например, князья Гедеминовичи, попавшие в немилость Ивану Грозному, сбегали за кордон Московского царства, сразу же восстанавливали свой статус и опять назывались князем или, как в Европе говорили 'принц', иногда 'дюк'. Мало ли, какому самодуру что в голову взбредет, поэтому, более разумные правители примеряли ситуацию на себя и по отношению к древним династиям, вели себя очень осторожно.

А вот церковь в те времена на этих землях, была еще вполне самостоятельным игроком и на любого местного дворянина могла повлиять посильнее монарха.

По завершению всех династических и наследственных действий, сходил к казначею и забрал переданные казаками выкупные деньги - 1530 талеров. Получилось почему-то на тридцатку больше. Кроме того, выдали задолженность по оплате за последние три года службы, мне - 432 талера, а также за отца - 2400 и за деда - 1200, которые до написания моего заявления, мертвыми не считались. Правда, пришлось уступить в реестре место деда, какому-то родственнику пана полковника. Зато за своей фамилией так и оставил два места рядовых казаков с правом выдвижения в старшину. Пока Юрка подрастет и возмужает, пока родит и вырастит сына, в строй поставить будет кого. А карьерный рост у нас, как и везде, зависит от образования и количества грошей. У Юрки будет и то, и другое, так что дорога в старшину ему всегда открыта.

Домой в возке увезли восемь пудовых, и один десятифунтовый кошель серебра.

Своему родственничку Собакевичу ни с кем, особо, кости не мыл. Но выяснил, что как только Иван Заремба донес из полона мою сказку, то восьмерых своих пахолков он жестоко казнил, а трое - сбежали в неизвестном направлении. Свою же личную участь в этом деле, он отрицал напрочь. Правда, месяца три назад с большим обозом отъехал в Речь Посполитую в гости к шурину, который проживает в собственном замке, недалеко от города Смела**.

Ничего страшного, Конецпольские, которые являются сюзеренами этих земель, имеют определенные планы в отношениях своего самого младшего отпрыска и моей сестры Татьяны.

* Митрополит Киевский и Всея Руси в 1663-1675гг.

** Город в Черкасской области Украины, основан в 1633 году Станиславом Конецпольским, польским магнатом древнего шляхетского рода.

Наш отец, в приданое ей земли не определил, но выделил сто тысяч серебром, что сделало ее привлекательной невестой даже для дальних европейских магнатов. Не знаю, как она сама к этому всему относится, но лично мне данная ситуация на руку, и никуда от меня Собакевич не денется.

Сегодня наступил, наконец, десятый день отпуска, и с самого утра на моем дворе случилось столпотворение. Если бы заранее знал, чем окончится мое напутствие отпускников, формулировал бы слова несколько иначе. А говорил тогда так:

- Если кому-то не нравиться ходить на корабле по морям-океанам и смотреть мир, должен привести ко мне замену не менее двух человек. Если кто-то из рядовых хочет стать сержантом, значит, свое отделение должен сформировать сам. И девчонок не забудьте, пусть их с сопровождением отправляют сюда, в Соколец, здесь их пан Иван ожидать будет. Там, где мы будем жить, только чернокожий и краснокожий народ. На вкус и цвет товарища нет, но учтите, самые работящие девчонки, это наши, беленькие. В-общем, те тоже ничего, но борщ готовить не умеют. Да, не забудьте подобрать всех бродячих сирот, даже самых маленьких.

Наши казачки очень легки на подъем. Уговаривать сбегать за хабаром, или поклониться достойной службой за бесплатное пожизненное пользование ланом земли, не надо. Вот и получилось, что отправил на побывку семьдесят два человека, а во двор усадьбы и на поляну за огородами набилось пятьсот восемьдесят молодых да наглых, но женатых, обвенчавшихся буквально за три дня. И это еще не все. По самым приблизительным подсчетам, в ручейках, которые сейчас стекаются к Сокольцу, идет еще около сотни казаков, которые сопровождают их жен, сестер, а также меньших братьев. Сколько всего будет людей, даже не знаю, но тысячи на полторы рассчитываю.

Здесь, в окрестностях Гнежина никого не агитировал, но побывало у меня на дворе до десятка разных расспросителей. С каждым из них переговорил обстоятельно, глядишь, ручеек молодежи и отсюда отправиться.

Тащить за собой такой кагал, словно на войну, было бы неправильно, да и отступать от ранее намеченного плана не хотелось. Поэтому, нужно было принимать какое-то решение.

- Петро, Данко, - позвал ребят, которые бросили в бадью веники и уже собрались выскочить из парилки.

- Да, сир.

- Не тянитесь и не трясите причиндалами, садитесь рядом. Завтра утром выступаем. Со мной отправляется пятьдесят восемь кирасир, два пулеметных расчета, три минометных, хозяйство Сорокопуда, доктор и плюс дополнительно семь ездовых. Мальчишек нужно будет заменить. То есть, по сравнению с первоначальным планом, количество увеличится на семь человек. Данко, кирасир возьмешь под свою руку, и при необходимости будешь на острие атаки. Но без моих команд никакой самодеятельности, а пулеметы и артиллерию тоже возьму на себя.

- А я? - недоуменно спросил Лигачев.

- А ты берешь наш десяток из обозного сопровождения, собираешь весь этот шумный, недисциплинированный кагал, и формируешь более-менее управляемое подразделение. Назначишь шестерых временных сотников, утвердишь десятников и с рассветом отправляешься в Соколец.

Воистину, в Украине на булаву гетмана есть в каждом хуторе по два-три претендента. Не стоит удивляться абсолютной раздробленности и взаимной неприязни партий единой политической и идеологической направленности, в той будущей жизни Украины 21-го века. Так и здесь получилось. Дай только казакам возможность самостоятельно определить и выделить из своей среды властных функционеров, получится 'пшик', если не подерутся, то разругаются точно. Пришлось к вечеру самому выезжать загород на выгон, где собралась вся моя банда, и все назначения провести собственным решением. Однако, очень хорошо, что приехал, у людей было много вопросов, отвечая на которые, чуть не охрип. И, по-моему, всяческое их любопытство было удовлетворено полностью.

А рано утром мы попрощались, лейтенант Лигачев повел на юг, считай, целый казачий полк. Черкаса к нему назначил главным обозным, выделил ему три тысячи талеров и наказал вручить по пять сотен каждому из атаманов, в селах которых мы прошлый раз останавливались. Пять сотен татарских лошадок, на которых к нам прискакали казачки, так же приговорили продать, а на новых землях заводить только испанские да арабские породы. Из вырученных денег, наказал две тысячи серебра передать пану куренному атаману, а так же купить по две дюжины возов муки, зерна разного и соли.

Как и ранее договаривались, я со своим отрядом и, надеюсь, немаленьким обозом, возвращаться в Соколец не буду. Написал Ивану записку, пусть сразу же выступает со всеми людьми на Хаджибей. А мне предстоит прорываться в Дикие земли, но уже через территорию Речи Посполитой.

* * *

По этой дороге, чуть больше двух лет назад, мы с отцом, дедом и десятком ближних казаков, возвращались домой, в Каширы. За это время, казалось бы, ничего не изменилось: все тот же пыльный шлях, те же деревья по обочинам, разве что немного подросли. Встречные торговцы и крестьяне, нашей процессии почтительно кланялись, а проезжавшие мимо казаки выкрикивали веселые приветствия. Некоторые попутчики, в том числе два казака из моих родных Кашир, составили нам компанию и поведали самые последние новости.

Слухи о моем неожиданном появлении в Украине с богатым и представительным сопровождением, долетели даже в эти места еще неделю назад. Пани Анна (мачеха) и сестра Танюшка, когда мы исчезли, все глаза выплакали, особенно, когда пан Иван Заремба донес слух обо мне, и обо всем, что случилось. Поверили, что вернусь, когда из полона стали возвращаться выкупленные казаки, но пани Анна в трауре ходит по сегодняшний день. А сейчас они знают, что молодой хозяин уже в Украине, и ожидают с нетерпением.

- А еще, - сказал старый седоусый казак дядька Павло, - Был я третьего дня в Чернышах, так там о тебе пан Михайло только и разговору, заедешь к пану сотнику по пути домой, или нет. Говорят, его домашние уже глаза выглядели, особенно самая малая, хе-хе, ждет тебя.

- Как ты думаешь, дядька Павло, имею я право порушить слово покойного отца родного или нет?

- Сын достойного родителя такого права не имеет.

- То-то и оно. Сейчас мы завернем в гости к пану Чернышевскому, а ты передай моим, что буду через три дня. И пусть к свадьбе готовятся.

Вскоре мы распрощались с попутчиками, но на повороте к Чернышам увидели новых двух соглядатаев, которые спешно подтягивали подпруги лошадей. Сначала оба направились к нам, затем, наверное, опознали меня, и один из них развернулся, и с места в карьер погнал свою лохматую 'татарочку' в сторону села.

- Здрав будь, пан Михайло, здравии будьте, братья-товарищи, - казак снял островерхую баранью шапку и, поклонившись, взмахнул оселедцем.

- И тебе здравствовать, пан Мыкита, - узнал молодого казака, - А то кто поскакал?

- А то Васька, брат мий, побежал упредить пана сотника, что вы завернули.

- Да как это мы могли не завернуть? Здесь невеста моя живет, или что-то не так?

- Так-то оно так, - почесал он затылок, - Да, прошло больше двух лет...

- Что ты мелешь, Мыкита? Или, может быть, панночка меня уже не ждет?

- Ой! Ждет! Еще как ждет!

Расстояние от шляха в шесть верст, лошади неспешным шагом одолели за какой-то час, и мы вступили на центральную улицу. Эта часть села была вся казацкой. За тын высыпали старые и молодые казаки, тетки и молодицы. Встречали нас доброжелательно, говорили приветливые слова, парубки смотрели на бойцов с завистью, а многие девчонки - с надеждой. Малые пацаны, размахивая деревянными саблями, бежали рядом, взбивая сапожками пыль, и что-то кричали несуразное. Особенно много народу собралось у широко распахнутых ворот усадьбы пана сотника.

На большом, высоком крыльце еще издали заметил хозяев, пана Степана и пани Марию Чернышевских. Рядом стоял их сын Иван, воин тоже знатный, его супруга Варвара, с грудничком на руках и какие-то две молоденькие, стройные, симпатичные казачки, которые могли сорвать глаза любого живого мужчины. Обе были одетые в красиво вышитые разноцветными крестиками и свастиками* сорочки, корсетки и запаски**. На ногах черненькой, были обуты красные сапожки, а светленькой - зеленые. Длинные косы обеих заплетены четверным батожком, вместе с желтыми, белыми и синими лентами. А их украшения - мониста, сережки и перстни, были совсем даже не из кораллов, а сияли гранями настоящих драгоценных камней.

Только что-то моей миленькой, конопатенькой 'лягушонки' не видно. А она мне так часто снится...

Голова нашей колонны остановилась у ворот, а я заехал на широкий двор и спешился. Тут же подбежал казачок и выхватил из рук поводья, а моя берберийка по узаконенной привычке, оголив огромные зубы, вознамерилась немедленно его цапнуть. Но я был начеку.

- Но-но, Чайка! - легонько хлопнул по широко раздутым ноздрям. Затем, снял с головы хвостатый шлем, прижал его к кирасе левой рукой, сделал шаг вперед, перекрестился и поклонился хозяевам, - Здравствуйте, тато! Здравствуйте, мамо! Нет у меня больше родителей, ими отныне, прошу стать вас.

Как они среагировали, не заметил, ибо с крыльца сорвался и налетел на меня чернявый 'вихрь':

- Мишкааа! Это ты?! - девчонка повисла на шее, чуть не задушила, и стала осыпать поцелуями, - Как мы ждали тебя! Целых восемьсот дней!

- Танька. Танюшка! А ты как здесь оказалась? - сестричка с самого детства носила европейские наряды, даже с пани Анной несколько раз ездила в Краков, заказывать и шить, поэтому-то я ее и не узнал.

- А я знала! Я знала, что прежде, чем ехать домой, ты сюда приедешь! Я уже здесь третий день, у-у-у-у, - зарыдала она, брызнув слезами.

- И-и-и-и, - рядом со мной, укрыв кулачками лицо, стояла и взахлеб плакала вторая, светленькая девчонка.

- Таня, - толкнул ее, - А это кто?

- Кто-кто, - она оглянулась и шмыгнула носом, - Любка!

- Это какая Любка? - с удивлением уставился на светленькую зеленоглазку, с черными бровями-разлетайками и пушистыми ресницами, которые, правда, сейчас слиплись сосульками от слез. Это была совсем не та маленькая, нахальная и приставучая пиявка, которая от меня всегда чего-то требовала, при этом повторяла: 'Ты мой зених'. И не та, которую я потихоньку мутузил, подзатыльники давал, толкал в бок и по попе трескал. И снилась мне совсем другая девочка. Сейчас это была вполне сформированная юная девушка, с тонкой, стройной фигурой, но всеми необходимыми округлостями и выпуклостями в нужных местах. Оказалось, что лягушка обыкновенная превратилась в царевну.

* Обереги, символ солнца.

** Расшитая вышивкой, шерстяная женская юбка, состоящая из двух половинок; задняя - шире и длиннее, передняя - уже и короче.

- Любка, а где твои веснушки? - она опустила на грудь кулачки, улыбнулась сквозь слезы и пожала плечами. Я ее аккуратно взял за талию, притянул к себе и поцеловал во влажные глаза, - Любушка, выходи за меня замуж, я из тебя сделаю царицу.

- Господи! - тихо сказала и уткнулась лбом в мою стальную, черненую кирасу, - Я слышала о слове - счастье. Но только теперь знаю, что это такое.

- Кхе-кхе! - громко кашлянул пан сотник.

- Батько! Мамо! Благословите! - при всем народе упал на колени и потянул за собой Любку.

Затем, мы целовали образы Спасителя и Матери Божьей, вязали с Любкой друг другу рушники (будущая теща сунула один в руки Татьяне, а та передала мне). Несмотря на недоумение, и утверждение родителей на необходимость каких-то многодневных церемоний, затребовал свадьбу немедленно. Без смотрин, сговора и 'спотыкания' невесты обошлись, а сватовство, как сказал будущий тесть, у нас состоялось почти шестнадцать лет назад. Но от выкупа за невесту никуда не делись, приказал пуд серебра высыпать казачьим семьям на расстеленную на площади скатерть, а также пуд отправил к более стеснительной, но более многочисленной части селян - на крестьянский околоток. Обычно, выкупные деньги являли собой мелкие медные гроши, но сейчас люди получили по полновесному серебряному талеру, а то и по два. Пусть помнят князя и его княжеский выкуп.

Батька Степан сразу же подсуетился и отправил в мою Каширскую ставку казачка с известием о свадьбе и скором прибытии свадебного поезда. Венчаться решили у меня дома, да и в церковь Любке заходить нельзя еще несколько дней, чисто по женским делам.

Обоз мы упрятали в усадьбе под охраной, всех прочих моих бойцов расхватали и растащили по хатам местные казаки, ну и мы вечером за семейным столом, говорили долго и много. Конечно, об обстоятельствах, при которых меня можно воспринять, как сумасшедшего, умолчал но, обо всех мытарствах, начиная с того злополучного дня, когда погибли мои родные и близкие, рассказал. Поведал о своем материальном состоянии, возможностях, делах и планах, чем вызвал немалое удивление всех присутствующих.

Решением покинуть родовые земли и отправляться за море строить новое княжество, старики были огорчены, особенно теща, но было видно, с каким уважением на меня смотрят и тесть, и шурин. К концу вечера решил сгладить неприятный поворот в общении и приступил к подаркам. Вытащил золотые изделия с драгоценными камнями, которые Ицхак доработал для меня и моей будущей супруги, и решил разделить на всех. Тесть и шурин, получили по перстню, теща и невестка - сережки, сестричка получила один из гарнитуров - рубиновые колье, перстень и сережки, ну а моя милая - изумруды.

Веселье началось, чуть ли не с самого утра. Загудело все село. За три свадебных дня, из хозяйства пана сотника было изъято и съедено две дюжины свиней и десяток молодых, упитанных бычков, была вытащена из подвалов и выпита вся горилка, вино и пиво. Даже мне, подначенному шутками бывалых казаков, довелось влить в себя добрую кварту, правда, обратно выскочило целое ведро.

На третий день, гуляющая молодежь, злая на упившихся музыкантов-бездельников, одному из них на голову надели бубен, а второму - в зад дудку засунули. Ну и между собой подрались, конечно, разве свадьбы без этого бывают?

* * *

- Ой! Больно ка-а-ак, словно тупым ножом порезалась...

- Все-все, моя милая, - скомкал низ простыни, сам вытерся и устроил ее Любке между ног, затем, стер ладонью ей испарину на лбу и стал целовать глаза, губы и грудь, - Больше никогда тебе не сделаю больно.

- А боль уже проходит, - прерывисто прошептала она через некоторое время, - А тот томный клубок внизу живота остался. Мне стыдно признаться, Мишка, но в душе опять чего-то такое делается, даже дышать трудно.

- Все! - сам был на взводе, с нерастраченной энергией, поэтому, резко вскочил с постели, - Нам нужно два дня от этой забавы воздержаться.

- Почему два дня?

- Сама же говоришь, что словно ножом порезалась. Там рана, моя хорошая, и она должна зажить. Хочу, что бы ты осталась крепкой и здоровой на всю жизнь. А это дело мы с тобой еще наверстаем, знаешь сколько раз?

- Сколько?

- Пять тысяч раз!

- У-у, как много!

- Ну, три с половиной, но не меньше. А теперь, давай-ка успокоимся, - взял с подставки коротконогий столик с запеченным гусем, караваем теплого хлеба и графином красного вина, и водрузил на кровать. Затем, подложил Любке под спину огромную пуховую подушку, сам сел напротив, сложив ноги по-турецки, и разлил вино в бокалы.

- Милый, родной! Это такое большое счастье, быть рядом с тем, кого любишь. Я тебя люблю!

- Люблю! - раздался певучий звон горного хрусталя.

Обвенчали нас вчера в церкви Каширского монастыря. Его настоятель, отец Афанасий службу правил при огромном скоплении народа и в храме и на площади. А перед этим, как только прибыл свадебный поезд, мы с ним долго общались. Это фактический и настоящий друг нашей семьи, двоюродный брат отца и мой дядька, поэтому, рассказал ему почти все, за исключением сведений о наложенном на душу и мозги сознании потомка, прожившего жизнь и погибшего в далеком будущем, 21-м веке от Р.Х. Но о получении во сне некоторых знаний, способствующих развитию науки и техники, особенно средств, позволяющих более быстрые и качественные возможности лишения жизней себе подобных, рассказал.

Для меня, Михаила, это минутное беспамятство, прерванное обеспокоенным Луисом, и было, как сон, поэтому, не обманул я отца Афанасия.

Выслушав мои планы, назвал их богоугодными и обещал оказать всяческую помощь. По крайней мере, монахи и священнослужители, которые понесут дикарям истинное Слово Божье, будут ожидать меня в Константинополе. Да и выразил надежду, что в отношении канонического перевода Священных Писаний на понятный для прихожан язык, Его Божественное Всесвятейшество Вселенский Патриарх возражать не будет. То, что мой феномен его заинтересовал, и он мне безоговорочно поверил, мне стало ясно на следующий день после венчания, ибо отец Афанасий в сопровождении дюжины боевых монасей отправился в дальний путь.

Говорили мы с ним и о мачехе. По его мнению, отца она очень любила, и вообще, была очень порядочным человеком. Танька тоже высказывалась о ней в положительном ключе, считала, чуть ли не подругой.

Пани Анну мы никогда не называли мамой. Первое время отец пытался как-то повлиять, что бы мы обращаться к ней именно так, но мы уперлись. Потом, видно, переговорив с молодой супругой, оставил все, как есть и отстал. Она никогда не заискивала перед нами, но относилась и вправду, по-доброму. Впрочем, лично я этого совершенно не ценил, общался с ней редко, а если общался, то коротко и прохладно.

И вот позавчера к вечеру, когда, наконец, добрались до Кашир и вошли в город, где на центральной улице собралась огромная толпа встречающих, душу переполнила радость ожидания, длиной в восемьсот четыре дня. А когда за аркой ворот увидел возвышающийся посреди утопающего в садах поместья, наш родовой дом, сердце сжалось в тисках, к горлу подкатил клубок, и с глаз потекли слезы. Я их не стеснялся, это были слезы радости и горести; радости от встреч и горести потерь. А так же сожаления, что ни в этом мире у Михайла, нет могилы отца родного, ни в той жизни у Женьки, такой могилы погибшего отца тоже не существовало.

Вдруг люди широко расступились, и вперед выступила высокая женщина, в черном, закрытом платье европейского покроя и шляпе с ниспадающей на лицо вуалью. Рядом стоял мальчик, лет пяти, который смотрел на меня широко открытыми, восторженными глазами. Одет он был в красные шаровары и черные сапожки, а так же, в шелковую белую рубашечку с жабо и синий, открытый жупанчик. И барашковая кучомка на голове. На поясе висел старый черкесский кинжал, попавший в семью еще от прапрадеда. На этом маленьком казачонке он выглядел, как настоящий меч.

'Юрка, братик!' - клубок от горла отступил, и душу всколыхнула теплая волна. Соскочив с Чайки, загремев шпорами ботфортов по мостовой, стремительно направился к ним.

- Михасик, - прошептала она, потом поправилась, - Михайло...

- Мамо Анна! - взял ее за руку и поцеловал запястье. Даже сквозь вуаль было видно, насколько бесконечно удивленными стали ее мокрые от слез глаза. Вдруг они закатились и она начала оседать, но я вовремя успел ее подхватить и поднять на руки. Шляпа с головы слетела, открыв красивое, но опухшее от слез и осунувшееся лицо, а свернутая кольцом коса, отцепилась от заколки и обвисла, чуть ли не касаясь мостовой.

Сколько горя претерпела эта несчастная женщина?! Горя, принесенного в дом родным человеком, и настигшего в пути других родных людей. Сколько силы нужно все это пережить?

- Не беспокойся братик, Юрий Якимович, - его глазенки сейчас в некоторой растерянности бегали с меня на маму, - Все будет хорошо. Пойдем домой.

Ступив шаг под арку ворот, краем глаза заметил Любку, и ее лебединую осанку. С какой гордостью она смотрела на ловкость и мужественное поведение своего жениха!

* * *

Первые три дня, конечно, прошли весело, в свадебном гудеже. Затем, пять дней вместе с Любкой и двумя десятками эскорта, объезжали все близлежащие села, где сагитировали сто двадцать молодых, не имеющих перспектив, казаков. Неженатым, если они хотят, чтобы их жены умели варить борщ, рекомендовал жениться немедленно. Также, в крестьянских селах отобрал три сотни молодых парней, коим дал слово, что при переселении на новые земли, каждому из них, а так же их женам, если такие будут, выдам 'вольную', освобождение от крепостной зависимости и пятьдесят талеров на обзаведение хозяйством. По тем временам для мужика сумма невероятная. Кроме того, старостам выдал по десять талеров для обеспечения каждых восьми человек телегой, лошадью и двумя мешками крупы.

- И смотрите мне, - грозился им, - Подсунете плохую телегу или старую, хворую клячу, вернусь, запрягу такого хитреца, и будет он тянуть воз до самого моря.

Не знаю, поверили мужики молодому князю или нет, но то, что старосты в исполнении моей угрозы не сомневаются, так это сто процентов. Забегая немного вперед, скажу, что девчонок-крестьянок, поверивших мне и пожелавших вольно пожить на вольной земле, набралось много-много больше, чем планировалось, но по договоренности с пани Анной, взял сколько было можно, ровно триста. То есть, из моих сел вместе со мной отправилось три сотни молодых крестьянских семей.

Родовую казну мы тоже разделили. В сокровищнице хранилось четыреста сорок тысяч талеров в различных монетах и ценных бумагах европейских торговых домов.

Часть из них - это приданое сестры. Но Татьяна резко охладела до излишне горделивого младшего Конецпольского, хотя могла сесть на него сверху и веревки вить. И сейчас шастает туда-сюда перед моими бойцами. Глаза срывает, конечно, всем, но перед кем именно выпендривается, начинаю догадываться.

- Отправляюсь с тобой! Любке без меня будет скучно, - безапелляционно заявила она.

- А как же твой жених?

- Какой жених? Тебя не было, поэтому, не было и официального сватовства.

- Ладно, совсем не против, замужества по любви. Но учти! Разрешу выйти замуж не раньше, чем через год.

- Это почему?! - взвинтилась она, - Через год я буду старой девой!

- Наоборот, ты еще слишком маленькая, тебе еще рано рожать.

- Что?! Рано?! Да в это время уже все рожают, некоторые даже второго ребенка! А Любка твоя вообще, на целый месяц меня моложе!

- Вы - не все. И Любка тоже сейчас рожать не будет. Я постараюсь с годик поберечь ее, не приставать в нужное время. Или, скорее, в ненужное. Если ты понимаешь, о чем я говорю, - все это время беседовал тихо, но сейчас уже накрученный, повысил голос, - Но, если не понимаешь, останешься здесь!

- Все-все, понимаю, согласна.

- А я твоего согласия не спрашиваю, ясно?!

- Ясно, ясно!

В общем, Танюшка уходила со мной. Покойный отец выделил ей приданое в сто тысяч талеров, поэтому, данная сумма для нее была сразу же отложена. Себе взял сто пятьдесят тысяч, посчитал, что этой суммы для решения очередных вопросов будет вполне достаточно. Кроме того, имею желание и возможность снять с Собакевича неслабую компенсацию. Вместе с его головой, естественно.

- Мамо, ближайшие десятилетия на наших землях войны не будет. Откуда это знаю, сказать не могу, но это истинный факт, поэтому, даже ничего не меняя в хозяйстве, маетность Юры должна восстановиться двукратно.

- Обратила внимание, Михайло, что рассуждаешь и ведешь себя, как зрелый хозяин.

- Хм, - пожал плечами, - Что еще хотел сказать? Не носите больше траур, живите нормальной жизнью, вы молодая, красивая женщина. Только одно наказываю, блюдите честь рода, хотя бы внешне.

- Что ты?! Что ты, Михайло?! В этом даже не сомневайся.

- Мамо, я вам сказал то, что хотел сказать, - после этого встал и отправился с Любкой в объезд повета.

В переездах между селами мы с молодой веселились вовсю. При этом ни разу не ночевали, ни в одном доме. Затоваривались провизией и уносились в степь, пытаясь спрятаться от назойливой мухи - Антона сотоварищи. Нет, они нас не подслушивали, но присматривали со всех сторон - это точно, без вариантов. А спали мы, обычно, в высокой траве или стоге сена, но обязательно у озера или ручья.

Листья на деревьях стали желтеть, незаметно подкрадывалась осень. Дни были по-летнему теплыми, но ночи - уже прохладными. Но ни мне, ни Любке это беспокойства не доставляло. Когда мы были обнажены, нам было жарко, а новизна ощущений мою милую сводила с ума. Когда мы, уставшие, засыпали, то укутывались в меха.

Так прошло четыре дня, по моим подсчетам выходило, что половые отношения пора прекращать. Что поделаешь, во времена отсутствия материальной и медикаментозной контрацепции, нужно пользоваться контрацепцией биологической.

Наше пребывание здесь подошло к концу, наступил день прощания. На душе было грустно, возможно, что ни этот дом, ни своих близких, я больше никогда не увижу.

С вечера, загородом на лугу, собралось до тысячи человек. Одних повозок с крестьянами было сто пятьдесят, а казаки и казачки ехали верхом. И хоть предупреждал их, что всех лошадей татарских пород придется продавать, все равно не послушались. Невместно им. Даже казачка может себе позволить ехать на возке, только если хвора или непраздна.

Вот и мои девочки вышли из дома, одетые в поход, как положено: в турецких шароварах и сапожках, сверху на подлатнике - длинная кольчужка, а на голове - мисюрка с бармицей. А за спиной крепился круглый щит. Ремень, который удерживал его, шел по диагонали через плечо и очень симпатично очерчивал девичью грудь. Гнедые кобылки, которых подвел им мой конюх Фомка, были благородных арабских кровей. К седлам были закреплены пузатые переметные сумки и кобуры, с торчащими рукоятями пистолей. То, что они умели с ними обращаться, даже не сомневаюсь.

Фомке, кстати, никто не говорил, что он должен отправиться вместе со мной, но он посчитал это, как само собой разумеющимся, и сейчас управлял одной из повозок с Любкиным приданым. Мне эти перины, подушки, посуда да котлы разные, в дороге совсем не нужны, но если брошу, нанесу Чернышевским обиду кровную. А они на шляху караулить меня точно будут.

На этой же повозке, сидели две наших горничных - Глашка и Марфуша. Их, как и Фомку, тоже никто не звал, но вот, с узлами вылезли на Любкины перины, и сидят сверху, как так и надо. Услышал, как Любка шипела, кивая на них Татьяне, и собиралась прогнать. Услышал и то, что ответила Татьяна, которая видать, когда-то сама разболтала о моих первых юношеских веселых пристрастиях:

- Наоборот, пусть будут! Очень хорошие и работящие горничные. А мужчины, они такие штуки, когда жену нельзя трогать, то все равно найдут какую-то. А это наши девки, ему уже привычные. Пусть будут.

Любка удивленно посмотрела на Татьяну, потом перевела взгляд на меня (сделал вид, что ничего не слышу, не вижу и не знаю), потом на горничных. Постояла, махнула рукой и пошла к своей кобылке.

Рядом со мной стояли Юра и пани Анна, в глазах обоих блестели слезы.

- Михасик, а может быть с Андреем можно поступить как-нибудь иначе?

- Нельзя, мамо, сами знаете. И не только потому, что нас перестанет уважать весь мир, мы сами себя уважать перестанем.