Каждый режим обречен на строго определенные поступки.
Добро или зло, которое он совершает, — лишь проявление заложенных в нем свойств.
И ничего другого, кроме проявления заложенных свойств, режим свершить не может.
Так, например, абсолютистская монархия и хотела бы вести себя хорошо, а не может.
Ая-яй. Ая-яй.
Дифференциальная социология этого общего соображения с исчерпывающей полнотой выражена в широко известной на Востоке поэме о Скорпионе и Жабе.
Напомним читателям эту поэму.
Когда начался Великий всемирно-исторический потоп, люди, звери, гады и другие представители различных слоев общества в ужасе и смятении бежали от потоков хлынувшей на Землю воды.
Это вы знаете.
Бежали все, и трудно было отличить тигра от лани, пермского зверозубого ящера (Theriodontia) от пенсионерки и зайчика от начальника спецотдела.
Это было ужасно.
Паника охватила даже тех, кому вода вообще не угрожала особенно неприятными последствиями. Но паника есть паника, и она охватывает в первую очередь наиболее отсталые слои населения.
Так, в частности, паника охватила одну Жабу, которая, как всему миру известно, вообще является земноводной, и одного Скорпиона, который, в силу занимаемого положения, никогда ничего не боится.
Жаба была красивой и полной. Даже чересчур полной. Это была еще молодая, широкая в кости, добрая и ленивая Жаба, у которой все было впереди. Муж ее погиб под… как это теперь называется?.. под волжской твердыней. Иногда она немножко давала. Но морального удовлетворения от этого не получала, в сущности, никакого.
Скорпион был сух и блестящ, элегантен и молодцеват.
В нем было что-то гусарское.
Черт возьми!
Он пользовался успехом, и знал это.
Он был членом бюро Общества по распространению политических и научных знаний. (Кроме всего прочего, конечно.)
— Будь здоровчик! — сказал Скорпион и мастерски сплюнул по траектории, подобной лозе, согнутой ветром. — У меня достаточно дел, кроме Великого всемирно-исторического потопа. — И он прогрохотал ящиками письменного стола, сунул в карман не замеченную раньше пачку денег, рассеянно листнул календарь, на котором были записаны посетители, дипломатические приемы, тезисы доклада о моральном облике, имена модных педерастов, план доноса на свою младшую сестру, дни рождения жёны, детей, бабушек, дедушек и прочая баланда, зевнул, бросил календарь, длинным ногтем отставленного мизинного пальца почесал пробор, подождал, не придут ли в такой момент значительные мысли, и, не дождавшись, вышел.
Была черная ночь.
Дождь лил как из ведра. Абзац. Молнии вспыхивали в разных местах. Абзац. Грохотал гром. Абзац.
Это вы все знаете.
Он шел по улицам административного и культурного центра нашей великой Родины и сосредоточенно думал.
Так он дошел до набережной. Впрочем, что такое набережная во время Всемирно-исторического потопа? Кто может ответить на это?
Город, выброшенный из постелей, разнонаправленно шевелился, шептался, обрушивался.
Из-за угла выскочила машина, провела по его глазам одной фарой, и когда вместо необъятного сверкающего пятна он стал различать многие маленькие черные пятна, плоскости и желтые и голубые линии рисунка черной ночи, он увидел перед собой Жабу.
— Хе-хекс! — сказал он и повернулся на каблуках.
Плыла широкая, как поле, вода.
— Привет, — сказал Скорпион.
У Жабы сразу пересохло горло, и она сделала жалкий глоток. Глоток был маленький и круглый, и казалось, что по ее горлу прокатилась бусинка.
— Здравствуйте, — сказала она, и не узнала своего голоса, и впервые почувствовала, как царапают горло «з», «д» и «р».
Изредка вдали вставали столбы гудков и в тишине огромного гибнущего города слышалась лишь неумолкающая, всхлипывающая, восклицающая вода.
— Ночка темная приключилася, трья-та-трата-та-там-та-та-там… А погодка сырая была… вот именно. Вы, конечно, не любите народную музыку? — между прочим, спросил он. — Трья-та-та-там. Вы, конечно, предпочитаете джаз? — Он смотрел на Жабу голыми мокрыми глазами, цинично раздевая ее.
Жаба была очень легкомысленна, но даже она поняла, что подобные вопросы просто так не задаются.
— Народную, — с трудом сказала она. И снова не узнала своего голоса.
— Да, да, народную… вот именно. Все у нас замечательно, всех мы обогнали, перегнали, а вот когда Великий всемирно-исторический потоп, то, здрасьте пожалста, Пушкин должен обеспечивать транспортными средствами. Э-эх, Россия-матушка…
Жабу просто шатнуло от этих слов. Единственно, что она могла сделать в такую минуту, это переменить тему.
— Вот кончится Великий Отечественный потоп, и начнется такая жизнь, какой еще никто никогда не видал, — мечтательно, но достаточно осторожно сказала она и смутно вспомнила, что еще [девушкой] в эвакуации слышала что-то похожее. И тут же, похолодев, поняла, что ее слова можно истолковать совсем по-другому: то есть что, мол, до или во время потопа жизнь совсем не так прекрасна. Да? Ах, вот что… Так, так. Пройдемте со мной. И она поспешно добавила: — То есть я хочу сказать, что все у нас и так замечательно, в том числе и с транспортными средствами, но по мере нашего дальнейшего роста будут возникать еще более культурные потребности.
Скорпион на этот раз не стал истолковывать ее слова совсем по-другому. Он нервно барабанил пальцами по покачивающемуся на волне то подплывающему, то отплывающему серванту из немецкого гарнитура «Аделаида». Он чувствовал, как в нем разливается желчь.
— Идиотка, — пробормотал он, закипая. — Сами воспитали таких…
Идиотка-Жаба уголком глаза посмотрела на Скорпиона и судорожно глотнула.
— Значит, по-твоему, выходит, — язвительно сказал Скорпион, остро вглядываясь в клубящуюся даль и скользя иногда взглядом по Жабиным формам, — выходит, что никаких недостатков нет? Так? Да?
— Нет, — хрипло сказала идиотка-Жаба, — то есть, может быть, имеются некоторые трудности. В процессе роста. А больше ничего нет. Правильно я ориентируюсь?
Но здесь их беседу на политмассовую тематику прервал бурный вал.
Яблоневый сад пены и брызг обрушился на них. Скорпион с отвращением отшатнулся. Теперь уже не было сомнений: Великий всемирно-исторический потоп не остановится даже перед авторитетом и испытанным руководством скорпионов. В связи с этим обстоятельством стала очевидной вся серьезность создавшегося положения.
И тогда он испугался.
И тогда он начал понимать, что происходит.
Но и раньше он понимал все. И не признавался никому, и не признавался самому себе. Ибо хорошо знал, что с такими признаниями долго не продержишься в скорпионах.
Он понимал, что еще может остановить любое из этих тонущих, погибающих существ, что он может приказать любому выбросить из лодки или столкнуть с бревна свою мать, своих жену и детей и посадить его, Скорпиона, или его секретаршу. Он знал, что еще может утопить любого и всех вместе и что любой и все вместе утопятся сразу и с радостью, и будут счастливы утопиться, потому что, если он, или его заместитель, сказал, значит, это нужно для счастья народа.
Но только сейчас он стал понимать сам то, что годами объяснял всем. Он стал понимать, что когда приходит суровая година народного бедствия, до которого периодически доводят великие всемирно-исторические победы скорпионов, то не он и не те скорпионы, чья власть безгранична и в сравнении с которыми он даже и не Скорпион, а чуть ли не какой-то там представитель народа, когда приходит година народного бедствия, то не они, старшие и даже высшие скорпионы, а эти простые люди, верящие скорпионам, навсегда замордованные и даже не подозревающие, что они замордованы, потому что не знали ничего иного и сравнивать ни с чем не могли, эти люди спасают страну. Простив все, эти люди жертвуют собой, махнув рукой на скорпионов, не раздумывая особенно над тем, что они сотворили, и отвергая только ихние личности. Но воспитанные или/и отравленные ими, спрятавшимися за бедственное положение, в котором оказалась страна, эти люди снова спасают ее не для себя, а для скорпионов.
— А ну, давай, — с деланным спокойствием сказал Скорпион, шагнув к Жабе, — потом разберемся, кого куда. Сейчас главное это всем вместе ковать победу. Как гласит народная мудрость: если солнце на небе, лезь на дерево. Понимаешь? — И, сплюнув по траектории, подобной длинному голому хвосту, он поднял ногу, собираясь вскочить на Жабу. При этом подумал: «Хороша жопка у жабки!..»
— Что вы!! — в ужасе воскликнула Жаба и отшатнулась. — Как это можно!.. Ведь вы вон кто… а я? За что же вы так одинокую женщину, конечно, за меня некому заступиться, всегда на работе придешь домой руки не поднимаются телевизор включишь я всегда честно работала план перевыполняла у меня две благодарности я еще молодая, зачтовыменягубите… — и она зарыдала.
Скорпион пронзительно посмотрел на Жабу похожими на остывающие плевки глазами с добрыми лучиками морщинок, расходящихся к седеющим вискам. И рука его медленно поползла в карман, осторожно достала одну небольшую книжечку, неторопливо поднесла к Жабиным глазам и развернула.
Черную бездну неба прорезала ослепительная молния.
Голубой город вспыхнул и погас в пространстве.
И в этом необъятно распахнувшемся Мироздании перед ее глазами медленно и неумолимо покачивался маленький белый четырехугольник.
Бессмысленно и недвижно глядела Жаба в гербы и печати.
И рука Скорпиона упала. Абзац.
— Перевези меня, — сказал Скорпион, — на сухое. Давай вместе. Как всегда в годину народного бедствия, общими усилиями всего народа. — Сказал он и не узнал своего голоса.
Он понял, что в такую минуту, когда в глаза различным слоям населения смотрит гибель еще более страшная, чем даже ото всех его гербов и печатей, ему нужна простая человеческая помощь, непосредственное участие и тепло. Без месткома, без тезисов с последующим утверждением на бюро… Как всегда в ответственные моменты, ему нужна была поддержка народа.
Он вспомнил, что когда-то, совсем давно, он и другие скорпионы (никого уже не осталось в живых) стали сознательно выдавать покорность и испуг за преданность и энтузиазм, а потом забыли, что это была лишь прекрасная ложь, лишь прекрасная ложь, которая, конечно, возвышает человека, но в то же время отдаляет его от истины. Да и те, которым пришлось выдавать свою покорность и испуг за преданность и энтузиазм, тоже забыли. Он не был лишенным некоторой сообразительности Скорпионом (поскольку это вообще возможно при занимаемой им должности), и он своим острым, длинным, быстро вращающимся и хорошо ориентированным носом почуял, что в такую минуту надо спасаться совсем иным способом, нежели тот, к которому привычно прибегали, когда нужно было выполнять и перевыполнять план. Воспоминания, воспоминания, давя друг друга, наскакивали на него. Перед его мысленным взором проходили разнообразные выразительные картины, и он вдруг с удивительной выпуклостью увидел, как во время войны некоторых ответственных и даже весьма ответственных скорпионов вытряхивали из персональных машин и предлагали им двигаться ножками и желательно в сторону фронта. «Только бы кончился этот великий Необыкновенный Лучший в Мире и прочее, и прочее проклятый потоп, — с отвращением, сбросив с сердца железо, подумал он, — только бы уж кончился… Ведь сами, сами себе в карман наложили. Как всегда. Точно. Справиться бы на этот раз, а там бы все снова… то есть придется много, ох много чего пересмотреть».
Наступила минута, необычайная по значению в его жизни. И эту минуту подчеркнула зубчатая горизонтальная полоса и торжественно выделил гром. И в эту минуту уже не молодой Скорпион был внутренне почти подготовлен к тому, чтобы понять всю жестокость и противоестественность, всю надуманность и несправедливость, всю безжалостность, безжизненность, бесчеловечность, бессмысленность создаваемых им идей. И может быть, если бы произошло еще пять-шесть Великих Всемирно-исторических потопов, он начал бы кое-что понимать. Кто может ответить на это?
Нет, он не мог понять ничего. Он чувствовал, что происходит что-то роковое и непоправимое, но понять он не мог ничего. Он мог лишь подпереть, подновить, подставить палку. Может быть, снизить цены?., может быть, повысить цены?.. Съезд… Пленум… Он хотел понять, что-то сделать. Он ничего не мог понять и ничего не мог сделать. Он был обречен на поступки, строго определенные его социальной судьбой, и ничего, кроме этих и только этих поступков, он совершить не мог. И противоестественность и бессмысленность его социальной судьбы заключается именно в том, что он должен всегда и всем выдавать ложь за правду и зло за добро.
Он был несколько неожиданным, даже эксцентрическим явлением среди беспросветных скорпионов.
Однажды, слушая некоторые его высказывания, Генеральный Скорпион по Китаю покрутил пальцем у виска и переглянулся с Полномочным Скорпионом по международной напряженности.
Он знал об этом и боялся, и поэтому иногда делал то, что не решались делать даже беспросветные скорпионы и что сам он считал ненужным и вредным. Но он знал, что не ревность погубила лучших скорпионов эпохи… Его подгонял страх.
Размышляя над проблемой своей неполной спайки с коллективом, он пришел к выводу, что это отрыгивается соматическая мутация. (Sic!)
«Бабка выпирает», — с горечью думал он, откладывая на время проект постановления, по которому должно было погибнуть за отчетный период 1 284 126 чел. И уничтожено на 6 089 394 768 руб. 02 коп. материальных ценностей (контрольные цифры).
И действительно, бабка в иных случаях непозволительно выпирала.
Эти мягкость и человечность передались ему от нее, простой русской женщины с большими теплыми руками и ногами, задавленной нуждой и задушенной в русской печке своим мужем и сыном со снохой — его дедом, отцом и матерью. (Из чего следует, что в данном случае имела место именно мутация, импульсировавшая рецессию. Sic!)
Один раз бабка чуть не выперла роковым образом во время творческого процесса над постановлением «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“ от 14 августа 1946 г.», где ему была поручена разработка текста: «Поэтому всякая проповедь безыдейности, аполитичности, „искусства для искусства“ чужда советской литературе, вредна для интересов советского народа и государства…» Он предложил вместо слов «чужда» и «вредна» слова «не свойственна» и «не полезна». На этом было сконцентрировано специальное внимание. Но потом, брошенный на оперу Вано Мурадели «Великая дружба», он стал так зверствовать и лютовать, с такой захватывающей, всепожирающей яростью выжигать все вокруг оперы Вано Мурадели «Великая дружба», что превратил в дымящиеся развалины кино и скульптуру Российской Федерации, сельское хозяйство Прибалтики, металлургию Восточной Сибири, цирк Северного Казахстана, речную, озерную, равно как и морскую рыбу во всесоюзном масштабе, а так же кустарные промыслы на Гуцульщине. Таким образом, его либеральная выходка, граничившая с прямым аполитизмом и непосредственным наплевизмом, была на время как бы забыта.
В нем была какая-то непоследовательность и наскокистость, и поэтому не было планового и надежного постоянно увеличивающегося процента удушаемости.
Впрочем, не будем преувеличивать.
И вот теперь он видел не по отчетам и докладам, в которых с некоторых пор стал смутно подозревать возможное преувеличение средних цифр по народной любви, охвату и посещаемости, а также по человековыдачам книгоединиц, он видел, что великое солнечное здание, любовно выстроенное добрыми руками народа под неослабным руководством скорпионов, рушится и гибнет.
— Перевези, — попросил Скорпион и почувствовал, как царапают горло «р», «з» и что-то еще такое… — Кончится потоп этот проклятый, то есть… — Он не стал выпутываться, он махнул рукой на все. — Тогда жизнь по-другому пойдет. Это я тебе авторитетно заявляю. Есть одно решение, — сказал он негромко и многозначительно посмотрел на нее… — Сама должна понимать, транспорт лимитирует. В данное время самое главное это единство всего народа на основе абсолютной преданности скорпионам. Понимаешь? Ну. Давай.
— Нет, — решительно хотела сказать Жаба и нерешительно сказала: — Да…
И привычно, как в лучшие времена, Скорпион вскочил Жабе на шею.
Жаба осела, зажмурилась, заерзала на месте и, послушная горькой и трудной, неприкаянной и окаянной судьбе своего народа, вынесшего и татарское иго, и княжение Иоаннов, и Смутное время, и бредовую ночь временщиков, палки Павла и шпицрутены Николая, крепостную неволю, великие войны, исторические победы, бессмертные подвиги, гербы и знамена, ордена и медали и прочий российский государственный классицизм, напряглась, стронулась, качнулась и поплыла, медленно и обреченно.
И вот они в открытой стихии.
А вокруг лишь вода и тучи, и ночь.
И только впереди — сверкающее будущее и много других величественных, замечательных и необыкновенных страниц отечественной истории.
И она плыла, и больно сжималось ее сердце, и к горлу ее подступали рыданья.
Скорпион тоже был неспокоен. Все ему было странно и чуждо: и эта вода, и эта Жаба, и окружающая действительность, и то, что никто не шарахается от него, и то, что прошло уже четыре часа, а он еще не подписал ни одной такой бумажки…
Она тяжело дышала, и плыла, и думала о том, что нормировщик ее опять обсчитал и что опять она ничего не сказала. Она вспомнила дочь, умершую у нее на руках в войну на тяжелом, холодном Урале. Вспомнила она День Победы, который ждали тяжких четыре года и верили, что все равно что-то должно измениться. Вспомнила она, как обманывали ее мужчины, а она их любила преданно и благодарно, как они уходили к другим, более ловким и знающим какую-то женскую тайну, которую она никогда не знала, и как она плакала, а потом утешалась. Она думала о том, что прошла ее молодость, увяла ее красота и что она ждала всю жизнь счастья, а счастье к ней не пришло.
Вдруг острая боль пронзила ее. Фиолетовые костры, красные трубы, черные, белые стремительные копыта били в глаза ей. Потом темный тяжелый камень лег ей на спину, и медленно поворачивающееся Мироздание прошло по широкой дуге. Последний раз она увидела воду, горизонт, небо, и океан сомкнулся над ней.
Неотвратимая развязка наступила вследствие того, что каждый режим обречен на строго определенные поступки. До сих пор относительно спокойно сидевший Скорпион вдруг вскочил и закричал так, как будто бы это обсуждение стихов одного просчитавшегося поэта или еще хуже — мемуаров одного перехитрившего самого себя прозаика.
— Натура не позволяет!! — страшным голосом закричал Скорпион и, гикнув и свистнув, всадил сверкающий смертоносный крючок в толстую задницу Жабы. — Натура не позволяет! Не позволяет! — кричал он, всаживая, всаживая смертоносный крючок. — Знаю, что погибну, знаю, вот она, вот она — гибель, вот она гибель моя в морской пучине! Пропадаю вместе с Жабой. Ни за что пропадаю! Все знаю. Философию знаю, про искусство все знаю, сельское хозяйство знаю первый сорт, вопросы языкознания, будь здоров, как знаю! Будьте вы все навсегда прокляты!! — вскричал Скорпион и вместе с булькнувшей Жабой маленьким острым серпом косо ушел под воду, в пучину, в бурлящее море, в Великий Всемирный Исторический Национальный Отечественный потоп.
Он был испорчен до конца. Он был отравлен концепцией, которая его воспитала, на которой он воспитывал других и о которой в глубине души уже знал все. Он ничего не мог сделать.
Но перед тем как уйти навсегда в неистовствующую стихию, он оглянулся, и он замер от охватившей его национально-патриотической гордости: он увидел, как среди мрака и молний плывет в грядущее на представителях различных слоев населения гордый флот скорпионов.