«Душенька» имела в свое время успех чрезвычайный, едва ли еще не высший, чем трагедии Сумарокова, комедии Фонвизина, оды Державина, «Россиада» Хераскова. Пастушеская свирель Богдановича очаровала слух современников сильнее труб и литавр эпических поэм и торжественных од; миртовый венок его был обольстительнее лавровых венков наших Гомеров и Пиндаров того времени. До появления в свет «Руслана и Людмилы» наша литература не представляет ничего похожего на такой блестящий триумф, если исключить успех «Бедной Лизы» Карамзина. Все поэтические знаменитости пустились писать надписи к портрету счастливого певца «Душеньки», а когда он умер, – эпитафии на его гробе. Один Дмитриев, в свое время поэтическая знаменитость первой величины, написал три такие эпитафии; вот они;

I

Привесьте к урне сей, о грации! венец: Здесь Богданович спит, любимый ваш певец.

II

В спокойствии, в мечтах текли его все лета, Но он внимаем был владычицей полсвета, И в памяти его Россия сохранит. Сын Феба! возгордись: здесь муз любимец спит.

III

На урну преклонясь вечернею порою, Амур невидимо здесь часто слезы льет, И мыслит, отягчен тоскою, Кто Душеньку теперь так мило воспоет? [1]

Кажется, родной брат Богдановича написал следующее, славное в свое время двоестишие к творцу «Душеньки»;

Зефир ему перо из крыл своих давал, Амур водил пером, он «Душеньку» писал [2] .

Батюшков воспел Богдановича в своем прекрасном послании к Жуковскому «Мои пенаты», вместе с другими знаменитостями русской литературы:

За ними Сильф прекрасный, Воспитанник Харит, На цитре сладкогласной О Душеньке бренчит; Мелецкого с собою Улыбкою зовет И с ним, рука с рукою, Гимн радости поет.

Карамзин написал разбор «Душеньки», в котором силился доказать, что Богданович победил Лафонтена, забыв, что сказка Лафонтена если писана и прозою, то прозою изящною, на языке уже установившемся, без усечений, без насильственных ударений, что у Лафонтена есть и наивность, и остроумие, и грация, столь сродственные французскому гению.

Что же такое в самом-то деле эта препрославленная, эта пресловутая «Душенька»? – Да ничего, ровно ничего: сказка, написанная тяжелыми стихами, с усеченными прилагательными, натянутыми ударениями, часто с полубогатыми и бедными рифмами, сказка, лишенная всякой поэзии, совершенно чуждая игривости, грации, остроумия. Правда, автор ее претендовал и на поэзию, и на грацию, и на остроумную наивность, или наивное остроумие; но все это у него поддельно, тяжело, грубо, часто безвкусно и плоско. Выпишем для примера хоть то место, где Душенька подходит к спящему Амуру, с светильником в руке и с мечом под полою:

Тогда царевна осторожно, Встает толь тихо как возможно. И низу, по тропе златой, Едва касаяся пятой, Выходит в некий покой, Где многие от глаз преграды Скрывали меч и свет лампады. Потом с лампадою в руках, Идет назад, на всякий страх, И с воображением печальным, Скрывает меч под платьем спальным; Идет, и медлит на пути, И ускоряет вдруг ступени , И собственной боится тени, Боится змея там найти. Меж тем в чертог супружний входит. Но кто представился ей там? Кого она в одре находит? То был… но кто?.. Амур был сам. Сей бог, властитель всей натуры, Кому покорны все амуры. Он в крепком сне, почти нагой, Лежал, раскинувшись в постеле, Покрыт тончайшей пеленой, Котора сдвинулась долой, И частью лишь была на теле . Склонив лицо ко стороне, Простерши руки обоюду , Казалось будто бы во сне Он Душеньку искал повсюду. Румянец розы на щеках, Рассыпанный поверх лилеи, И белы кудри в трех рядах , Вьючись вокруг белейшей шеи, И склад, и нежность всех частей, В виду, во всей красе своей, Иль кои крылися от вида, Могли унизить Аонида, За коим некогда, влюбясь, Сама Венера, в дождь и в грязь, Бежала в дикие пустыни, Сложив величество богини. Таков открылся бог Амур, Таков иль был тому подобен, Прекрасен, бел и белокур, Хорош, пригож, к любви способен , Но в мыслях вольных без препятств . За сими краткими чертами Читатели представят сами, Каков явился бог приятств И царь над всеми красотами. Увидя Душенька прекрасно божество На место аспида, которого боялась, Видение сие почла за колдовство, Иль сон, или призрак , и долго изумлялась; И видя наконец, как каждый видеть мог, Что был супруг ее прекрасный самый бог, Едва не кинула лампады и кинжала, И, позабыв тогда свою приличну стать , Едва не бросилась супруга обнимать, Как будто б никогда его не обнимала. Но удовольствием жадающих очей Остановлялась тут стремительность любовна ; И Душенька тогда, недвижна и бессловна, Считала ночь сию приятней всех ночей. Она не раз себя в сем диве обвиняла, Смотря со всех сторон, что только зреть могла, Почто к нему давно с лампадой не пришла, Почто его красот заране не видала; Почто о боге сем в незнании была И дерзостно его за змея почитала. Впоследок царска дочь, В сию приятну ночь Дая свободу взгляду, Приближилась, потом приближила лампаду, Потом нечаянной бедой, При сем движении, и робком и несмелом, Держа огонь над самым телом, Трепещущей рукой Небрежно над бедром лампаду наклонила И, масла часть пролив оттоль , Ожогою бедра Амура разбудила, Почувствовав жестоку боль, Он вдруг вздрогнул, вскричал, проснулся, И, боль свою забыв, от света ужаснулся ; Увидел Душеньку, увидел также меч, Который из-под плеч К ногам тогда скользнулся ; Увидел он вины, Или признаки вин зломышленной жены ; И тщетно тут желала Сказать несчастья все сначала , Какие в выправку сказать ему могла. Слова в устах останов лились: И свет и меч в винах уликою являлись, И Душенька тогда, упадши , обмерла.

Сиречь «сомлела»; – и поделом ей! Мы нарочно не поскупились на выписку: пусть читатели сами судят по этому отрывку, какого труда и поту стоит прочесть поэму, писанную такими милыми стишками и преисполненную такой легкой, очаровательной и грациозной поэзии…

«Душенька» Богдановича ведет свое начало от высокого эллинского мифа о сочетании души с любовью, то есть о проникновении духовным началом естественного влечения полов: на этот раз из чистого и глубокого источника вытекла мутная лужица воробью по колено. Конечно, нельзя винить Богдановича за то, что ему не могла и в голову войти подобная мысль: об этих премудростях и в самой Германии очень незадолго до его времени начали догадываться; не виним его также за отсутствие художественного такта, пластичности и наивной грациозности древних: он не был ни художником, ни поэтом, ни даже особенно талантливым стихотворцем, да в его время о художественности и пластицизме древних и сами немцы только что начинали догадываться, а вся остальная Европа жила в идее остроумия; но ведь остроумие должно же быть остроумно, а не плоско; шалость должна же быть игрива, грациозна, чтоб не оскорблять эстетического вкуса…

Почему же «Душенька» Богдановича имела такой блестящий успех? – Мы первые согласны в том, что всякий блестящий успех всегда основывается если не на достоинстве, то на какой-нибудь основательной причине; и мы убеждены, что успех «Душеньки» был вполне заслуженный, так же как и успех «Бедной Лизы». Это очень легко объяснить. Громкие оды и тяжелые поэмы всех оглушали и удивляли, но никого не услаждали, – и потому все мечтали о какой-то «легкой поэзии», вероятно, разумея под нею салонную французскую беллетристику. И вот является человек, который для своего времени пишет просто и легко, даже забавно и игриво, силится ввести в поэзию комический элемент, высокое смешать с смешным, как это есть в самой действительности, реторику поддельного эмфаза заменить реторикою поддельной наивности и остроумия, каким наградила его скупая природа. Естественно, что все приходит в восторг от такой невидали и небывальщины: должно было приглядеться к ней (а для этого нужно было время и время), чтобы увидеть ее незначительность и пустоту. И пригляделись; но тогда еще наши литературные авторитеты сокрушались медленно: их и не читали, а все-таки хвалили по преданию и ленивой привычке. И вот Батюшков, поэт с большим дарованием и с художественным тактом, бессознательно преклоняясь перед всемогущею тогда силой предания, воспел Богдановича, как любимца муз и граций, с которыми у певца «Душеньки» не было ничего общего. Ведь Дмитриев говорил же о Хераскове:

Пускай от зависти сердца зоилов ноют; Хераскову они вреда не нанесут: Владимир, Иоанн щитом его покроют И в храм бессмертья проведут [5] .

Воейков (во время оно, тоже литературная и поэтическая знаменитость) провозглашал:

Херасков, наш Гомер , воспевший древни браyи, России торжество, падение Казани… [6]

А теперь? – Увы! – Sic transit gloria mundi! … Успеху «Душеньки» много способствовал и ее вольный, шаловливый тон, столь противоположный чопорности литературных приличий того времени. Этому же обстоятельству много обязаны были своим успехом и сказки Дмитриева «Причудница» и «Модная жена», которые, впрочем, по литературному достоинству гораздо выше «Душеньки». Однако ж поэма Богдановича все-таки замечательное произведение, как факт истории русской литературы: она была шагом вперед и для языка, и для литературы, и для литературного образования нашего общества. Кто занимается русскою литературою как предметом изучения, а не одного удовольствия, тому – еще более записному литератору – стыдно не прочесть «Душеньки» Богдановича. – Но безотносительных достоинств она не имеет никаких, и в наше время нет ни малейшей возможности читать ее для удовольствия.

А между тем «Душенька» до сих пор все печатается новыми изданиями; мелкие книжные торговцы сделали ее постоянным средством для своих спекуляций. И это очень понятно. У нас есть особый класс читателей: это люди, только что начинающие читать, вместе с переменою национального сермяжного кафтана на что-то среднее между купеческим длиннополым сюртуком и фризовою шинелью. Обыкновенно они начинают с «Милорда английского» и «Потерянного рая» (неистовым образом переведенного прозою с какого-то реторического французского перевода), «Письмовника» Курганова, «Душеньки» и басен Хемницера, – этими же книгами и оканчивают, всю жизнь перечитывая усладительные для их грубого и необразованного вкуса творения. Потому-то эти книги и издаются почти ежегодно нашими сметливыми книжными торговцами.

Новое издание «Душеньки» очень скромно и ужасно безвкусно. Корректура неисправна. Приложений нет никаких.