В № 129-м («Северной пчелы») один из ее фельетонистов объявил важную истину по вопросу, почему нынче не пишут более сказок вроде «Модной жены» Дмитриева? – Вы, верно, скажете: потому же, почему нынче не пудрят волос, не носят фижм и мушек, не танцуют менуэта и не поют:

и прочая. Извините! Г-н фельетонист уверяет, что не пишут потому, что не умеют писать таких сказок. А не умеют, разумеется, потому, что нынче нет талантов, равных таланту Дмитриева. Ну, посудите сами, хорошо ли это? Что Дмитриев был стихотворец с большим талантом и даже поэт не без дарования, – в этом нет ни малейшего сомнения. А с которого времени перестали на Руси писать сказки вроде «Модной жены» Дмитриева и вообще всякие сказки в духе XVIII века? Сколько мы помним, давно! После Дмитриева явился на Руси поэт неизмеримо выше его – Жуковский; он не написал ни одной сказки, и уж, верно, не по недостатку таланта. Правда, поэт, бывший после Дмитриева и тоже стоящий неизмеримо выше его, – Батюшков, написал одну сказку; но его «Странствователь и домосед» был последнею сказкою в этом роде, появление которой, несмотря на достоинство языка и рассказа, уже не произвело никакого особенного впечатления на современников. А сказка эта напечатана в первый раз в «Амфионе» Мерзлякова в 1815 году, следовательно, около двадцати восьми лет тому назад, и с тех пор уже не было на русском языке ни одной сказки в таком роде. Неужели же Батюшков был последний даровитый поэт на Руси и после него не было ни одного поэта с равным ему талантом? Не знаем, право; но после Батюшкова был Пушкин, Грибоедов, Лермонтов… Неужели же у этих поэтов не стало бы таланта для того, чтоб написать безделку вроде «Модной жены»?..

Все это г. Булгарин, может быть, понимает и сам как следует, да ему надобно, ему нужно понимать все это не так, как следует… Доказательство тому – в следующих словах того же фельетона: «Читайте даже по-русски, хотя бы из национальной гордости. Скучно повторять, старое, но я уверен, что еще много есть людей, которым Карамзин, И. И. Дмитриев, Богданович, Батюшков известны или по отрывкам, или по слуху… Обратитесь к ним, и вам не будет стыдно за русскую литературу! Теперь новые журналисты, которые сами не пишут вовсе ничего (?!!), а только читают корректуры своих сотрудников и нас, учеников Карамзина и Дмитриева, называют уже старыми!!!» А, вот что! – можем мы воскликнуть. Вот откуда оно, это благоговение к Карамзину и Дмитриеву! Ученик хвалит учителя по простому расчету: если-де не будут читать моего учителя, который в тысячу тысяч раз выше меня, то уж станут ли читать меня, который в тысячу тысяч раз хуже моего учителя?.. Это напоминает нам, между прочим, и басню Крылова «Орел и Паук»… Положим, что Карамзин и Дмитриев так хорошо писали, что их и теперь еще следовало бы читать; да вас-то, господа, за что читать? – Мы их ученики, воскликнете вы. – Прекрасно, но ведь это напоминает стих: «Да наши предки Рим спасли!» Притом же, мало ли у иного и действительно великого мастера бесталантных учеников: мастеру честь по заслугам, а до учеников его кому какое дело?..

* * *

В этом же фельетоне находится забавная апология Эжену Сю. Фельетонист видит гения в этом блестящем, не бездарном, но поверхностном, пустом беллетристе французской литературы. Защищая его от нападок за безнравственность, фельетонист говорит в заключение: «По моему мнению, только Жорж Занд, то есть г-жа Дюдеван, написала безнравственные вещи, но и она теперь опомнилась, удостоверясь, что слава безнравственного писателя – жалкая слава!» Затем следует апология книжному магазину г. Ольхина и клятвенные уверения, что нет возможности перечислить и переименовать все хорошие новые русские книги, которые продаются в этом магазине. Право, чем толковать о Жорже Занде, лучше бы вам, господа, ограничиться рассуждениями о Эжене Сю да дифирамбами разным магазинам… Кстати о безнравственности Жоржа Занда. О нравственности Гете также много было толков и за и против; о ней спорят и теперь, соглашаясь, однако ж, в том, что Гете был великий писатель. Но кто же и когда сомневался в нравственности Шиллера? Теперь не думают этого даже люди, которые глупее самого Николаи, нападавшего на Шиллера и Гете. Однако ж в первые минуты появления своего яркая звезда гения Шиллера не могла не показаться многим безнравственною, пока эти многие не пригляделись и не попривыкли к ее нестерпимому блеску. На Байрона смотрели, как на чудовище нечестия: теперь на него смотрят, как на страдальца. Было время, когда у нас Пушкина считали безнравственным писателем и боялись давать его читать девушкам и молодым людям: теперь никто не побоится дать его в руки даже детям.

* * *

Фельетон 135 № «Северной пчелы» наполнен льстивыми разглагольствованиями о провинции. Там-то – видите ли – процветает и просвещение, и добродетель, и счастие, и вкус изящный, и образованность, и начитанность, и патриотизм, и все благородные чувства, все великое, святое и прекрасное жизни; а отчего? – оттого, что оттуда присылаются требования за пятью печатями на книги, журналы, газеты… Льстивые разглагольствования оканчиваются гимнами и дифирамбами в честь книжного магазина г. Ольхина и во славу издаваемых им книжных изделий… О tempora, о mores! Мимоходом разруганы «Мертвые души» и «Ревизор», как клевета на провинцию и карикатуры на провинциальные нравы. Жаль, что при этом удобном случае не объявлено, почему же провинция с такою жадностию расхватала «Мертвые души» и «Ревизора»: объяснение было бы очень интересно… Между прочим, вот что еще сказано в этой любопытной статье: «Не многим из городских жителей известно, что некоторые из господ журналистов и книгопродавцев печатают особые объявления для провинций и что в этих объявлениях они говорят о себе и о своих журналах и лавках такие вещи, которые возбудили бы общий хохот в столице, где на людей и на дела смотрят вблизи! Эти несчастные спекуляторы думают, что они ловят на удочку простодушных провинциалов, а в провинциях, напротив, платят им деньги из сострадания, из жалости – руководствуясь одним патриотизмом». О каких объявлениях, секретно рассылаемых в провинции, говорится здесь? Правда, было некогда разослано в провинции печатное объявление о публичных чтениях г-на Греча, очень ловко написанное, и оно было, в свое время, перепечатано в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду»«(1840). Оно случайно попало в редакцию этой газеты, будучи прислано из провинции; иначе Петербург и на увидел бы его. Что же касается до спекулянтских книгопродавческих объявлений, – они беспрестанно попадаются даже в фельетонах иных газет, где издания разных вздоров, вроде «Супружеской истины», и перепечатку залежалых изделий выписавшихся и вышедших из моды старых писак – величают оживлением русской литературы!

В этом же фельетоне замечено, что «есть и теперь в провинциалах свое смешное и кое-что такое, что б надлежало истреблять орудием благонамеренной сатиры, но до этого именно еще не коснулись нынешние комики и сатирики». Так кто же, по вашему мнению, коснулся этого? Уж не старые ли сатирики, ученики Карамзина и Дмитриева? Где им! Понятие о сатире далеко ушло вперед со времен Карамзина и Дмитриева. Теперь сатириками поставляют за честь называть себя только выписавшиеся старые писаки – ученики, в сатире, Сумарокова. Сатиру заменили теперь художественные создания – роман и комедия, как выражения общественной жизни, и такой роман имеем мы в «Мертвых душах», и такую комедию в «Ревизоре». – Тут же рассказан чувствительным слогом учеников Карамзина трогательный пример душевной болезни, которую немцы называют Heimweh, а русские – тоскою по родине. Кто-то до того близкий г. фельетонисту (собственные слова его), что его можно счесть за самого г. фельетониста, стосковался на чужбине – по чем бы вы думали? – по какой-то рыбе (должно быть, соленой севрюжине – самая национальная рыба!) и гнилых диких грушах… Человек этот начал худеть и впал было в меланхолию, да, к счастию, поспешил воротиться на родину… Нет, господа ученики Карамзина! вы отстали даже и от Карамзина, который никогда не поставлял любви к родине в любви к рыбе и гнилым грушам. А еще хотите, чтоб вас читали, и берете смелость восклицать к людям, которые боятся скуки деревенской жизни: «А мы-то на что!» Такого рода деликатное восклицание могло сорваться только с пера какого-нибудь дюжинного писаки…

* * *

Весь фельетон 140 № «Северной пчелы» наполнен нападками на совместничество, которым с умыслу неправильно переводится слово concurrence, означающее не совместничество, а соревнование. «Северная пчела» – отъявленный враг всякого соревнования и страстная поклонница и любитель монополии! Где теперь старинные гродетуры и гроденапли, кожаные венецианские золоченые и росписные обои, гобелены, обои шелковые, севрский и майенский фарфор, богемское стекло, брабантские кружева, филиграновая работа? – восклицает он. Все эти вещи бесспорно были очень хороши, но так дороги, что ими пользовалась только небольшая часть привилегированных людей. Благодаря дешевизне, свободному производству и индустрии XIX века, теперь несравненно большее против прошлого века число людей пользуется благодеяниями цивилизации и образованности; можно надеяться, что со временем, благодаря им же, и еще несравненно большее число людей начнет жить по-человечески, то есть с удобством, опрятностию и даже изяществом. Итак, хвала соревнованию, свободному производству, индустрии и в особенности благодетельной дешевизне – этому новому покровительному гению нашего времени! Ими спасется бедное, страждущее от разных монополий человечество! «Северную пчелу» приводит в негодование дешевизна поездок за границу. Другое дело, говорит она, когда едет ученый, артист, фабрикант, мастеровой; а то праздношатающиеся, которые не читают даже сочинений учеников Карамзина и Дмитриева!.. Но если бы последние не могли ездить дешево, то и первые принуждены были бы сидеть дома. По мнению «Северной пчелы», соревнование, ошибочно называемое ею совместничеством, погубило литературу и в Европе и у нас, в России… В самом деле, если б, например, «Северная пчела» одна пользовалась литературного монополией), то есть единоторжием, мы уверены, русская литература расцвела бы в один год… Кто же усомнится в этом!..

* * *

Но довольно для первого раза. В следующей книжке «Отечественных записок», между прочим, познакомим мы читателей с другим фельетонистом «Северной пчелы». Подобно первому, он «знаменитый», хотя и не раз немилосердно обруганный в «Северной пчеле» романист; подобно первому, он написал в жизнь свою томов семьдесят и намерен еще столько же написать; сверх того, он еще и драматург не последний… Имя его… но мы скажем вам знаменитое его имя в следующий раз; а пока заключим наши «заметки» курьезным, но нисколько не вымышленным известием, что один журнал, издающийся в монгольско-китайском духе, находя язык Пушкина не русским, вознамерился перевести всего Пушкина по-русски!!!.. Для этого приискал он себе какого-то дешевого горемычного пииту, существование которого мистериозно, то есть покрыто тайною… Вот какие чудные дела готовы совершиться в русской литературе!..