В десятой книжке московского журнала «Москвитянин» кто-то г. Пельт (имя, в первый раз слышимое в русской литературе!), разбирая «Комаров» г, Булгарина, не совсем кстати и совсем несправедливо зацепил мимоходом «Отечественные записки». Г-н Булгарин в своих «Комарах» приписал себе всю честь необыкновенного успеха «Героя нашего времени», который, по его словам, будто бы до тех пор лежал в книжных лавках, не трогаясь с места, пока «Северная пчела», сжалившись над ним, не похвалила его. Справедливо осуждая неуместную выходку г. Булгарина, (г. Пельт) замечает в выноске:

Заметим здесь кстати подобную же выходку «Отечественных записок». Безыменный рецензент (точно ли безыменный, господа?.. спросим мы в скобках…), разбирая «Мертвые души», говорит, что «Отечественные записки» первые открыли дарование Гоголя и указали на него всей читающей Руси, когда еще до их рождения, при каждом представлении «Ревизора», театры обеих столиц были полны, а «Миргород» оценен был по достоинству во всех благомыслящих журналах. Но стоит ли все это опровержения? Хорош был бы талант, для открытия которого потребно б было существование «Отечественных записок».

Мы с этим совершенно согласны: что за талант, для открытия которого потребно было бы существование какого бы то ни было журнала – не только «Отечественных записок», но даже и «Москвитянина», того самого «Москвитянина», который недавно открыл, что Гоголь, по акту творчества, равен Гомеру и Шекспиру и воскресил древний эпос, искаженный великими поэтами Западной Европы. Да, с этим мы совершенно согласны, потому что это совершенная истина, против которой нечего сказать. Но мы не согласны с критиком «Москвитянина» в том, будто мы говорили о себе, что первые открыли талант Гоголя и указали на него всей читающей Руси, – не согласны потому, что это совершенная неправда… Во-первых, мы говорили не собственно об «Отечественных записках», а о прямой и уклончивой критиках, из которых первая, не боясь быть смешною в глазах толпы, смело низвергает ложные славы с их пьедесталов и указывает на истинные славы, которые должны занять их место, а вторая, так же понимая дело, в угоду толпе, выражается осторожно, намеками, с оговорками. Определив характер той и другой критики, вот что сказали мы еще:

Не углубляясь далеко в прошедшее нашей литературы, не упоминая о многих предсказаниях «прямой критики», сделанных давно и теперь сбывшихся, скажем просто, что из ныне существующих журналов только на долю «Отечественных записок» выпала роль «прямой критики». Давно ли было то время, когда статья о Марлинском [13] возбудила против нас столько криков, столько неприязненности как со стороны литературной братии, так и со стороны большинства читающей публики? И что же! смешно и жалко видеть, как, с голосу «Отечественных записок», их словами и выражениями (не новы, да благо уж готовы!) преследуют теперь бледный призрак падшей славы этого блестящего фразера – бог знает, из каких щелей понаползшие в современную литературу критиканы, бог ведает, какие журналы и какие газеты! Большинство публики не только не думает теперь на это сердиться, но тоже, в свою очередь, повторяет вычитываемые им о Марлинском фразы! Давно ли многие не могли нам простить, что мы видели великого поэта в Лермонтове? Давно ли писали о нас, что мы превозносим его пристрастно, как постоянного вкладчика в наш журнал? И что же! мало того, что участие и устремленные на поэта полные изумления и ожидания очи целого общества, при жизни его, и потом общая скорбь образованной и необразованной части читающей публики, при вести о его безвременной кончине, вполне оправдали наши прямые и резкие приговоры о его таланте; – мало того: Лермонтова принуждены были хвалить даже то люди, которых не только критик, но и существования он не подозревал, и которые гораздо лучше и приличнее могли бы почтить его талант своею враждою, чем приязнию… Но эти нападки на наш журнал за Марлинского и Лермонтова ничто в сравнении с нападками за Гоголя… Из существующих теперь журналов «Отечественные записки» первые и одни сказали и постоянно, со дня своего появления до сей минуты, говорят, что такое Гоголь в русской литературе… Как на величайшую нелепость со стороны нашего журнала, как на самое темное и позорное пятно на нем, указывали разные критиканы, сочинители и литературщики на наше мнение о Гоголе… Если б мы имели несчастие увидеть гения и великого писателя в каком-нибудь писаке средней руки, предмете общих насмешек и образце бездарности, – и тогда бы не находили этого столь смешным, нелепым, оскорбительным, как мысль о том, что Гоголь – великий талант, гениальный поэт и первый писатель современной России… За сравнение его с Пушкиным на нас нападали люди, всеми силами старавшиеся бросать грязью своих литературных воззрений в страдальческую тень первого великого поэта Руси. Они прикидывались, что их оскорбляла одна мысль видеть имя Гоголя подле имени Пушкина; они притворялись глухими, когда им говорили, что сам Пушкин первый понял и оценил талант Гоголя и что оба поэта были в отношениях, напоминавших собою отношения Гете и Шиллера… [14] {61}

Вот что мы сказали. Есть ли в наших словах что-нибудь похожее на то, в чем упрекает нас «Москвитянин»? Он нашел в наших словах то же самое, что и в выходке г. Булгарина: г. Булгарин прямо объявил, что единственно он дал ход Лермонтову; следственно, по обвинению «Москвитянина», и мы похвалились тем же, то есть что дали ход Гоголю… Правда, «Москвитянин», или его безыменный критик, замечает, что мы похвалились только тем, что указали публике на Гоголя, но в таком случае что же общего между нашим «указанием» и выходкою г. Булгарина? Да сверх того, мы и не думали говорить, что «Отечественные записки» указали публике на Гоголя: мы сказали, что «из существующих теперь журналов «Отечественные записки» первые и одни сказали и постоянно, со дня своего появления до сей минуты, говорят, что такое Гоголь в русской литературе; к этому мы прибавили еще, что за это нас порицали почти все другие журналы и некоторые из читателей… Все это правда. Кто же из существующих теперь журналов называл Гоголя великим писателем? Уж не тот ли московский журнал, который недавно поставил г. Павлова выше Гоголя, а Гоголя ниже г. Павлова?.. Из существовавших прежде журналов первый оценил Гоголя «Телескоп», а совсем не тот, другой московский журнал, который отказался принять в себя повесть Гоголя «Нос», по причине ее пошлости и тривиальности, и не тот именитый критик, который отказался писать о «Ревизоре», как опять о тривиальном и грязном произведении…

Гоголю дал ход его великий талант; публика оценила Гоголя прежде всех журналов, но как оценила – вот вопрос! Сколько и теперь есть людей, которые не один раз прочли Гоголя, а всё говорят, что куда ему до Марлинского!.. Дело журнала оценить писателя сознательно и распространить в публике эту сознательную оценку, и мы почитаем себя вправе сказать, что «Отечественные записки» принимали едва ли не первое и не исключительное участие в деле сознательной оценки Гоголя, из всех существующих теперь журналов… Ими же первыми, из существующих теперь журналов, оценен по достоинству Марлинский, и ими одними оценен по достоинству Лермонтов. Да, уж, конечно, Лермонтов оценен не тем критиком, который поставил Лермонтова ниже г. Хомякова, а г. Хомякова выше Лермонтова… Все это факты, против которых нечего сказать, равно как и против того, что в замечании «Москвитянина», или его критике против «Отечественных записок», нет нисколько правды, а есть много неправды…

Небольшой разговор между литератором и нелитератором о деле, не совсем литературном

N. (входя к М.) Скажите, пожалуйста, это по вашей части: что такое означает вот это стихотворение (показывая книжку журнала) к «Безыменному критику»?

М. Во-первых, это совсем не по моей части… {65}

N. Как не по вашей? вы занимаетесь литературою, вы сами литератор…

М. Потому-то это стихотворение и не по моей части… Впрочем, так как теперь в русскую литературу вошло много нелитературных элементов, то иногда принужден бываю читать и такое, чего сохрани бог написать….

N. Не о том дело! Скажите, что это такое? к какому безыменному критику?

М. Само собою разумеется, к критику, которого никто не знает…

N. Нет, разве к такому, который не подписывает своего имени под своими критиками?..

М. И который поэтому никому не известен?..

N. Ну, бог знает! Тут к нему адресуются в таком тоне, как будто его имя может сейчас же сказать каждый грамотный человек… Прочтите…

М. Я читал уже…

N. Что за беда! Так слушайте:

Нет! твой подвиг не похвален!

Он России не привет!

Карамзин тобой ужален,

Ломоносов – не поэт!

Кто это, кто?

М. То есть, кто тот, который ужалил Карамзина? – Не знаю!

N. Разумеется, не ужалил, а писал против Карамзина?

М. О, очень многие! Во-первых, славянофилы {66} , доказывавшие, что Карамзин испортил русский язык, что он не знает русского языка, что он пишет не по-русски и прочее; потом Каченовский, написавший между незначительными придирками ж несколько дельных замечаний на «Историю государства российского»; потом г. Арцыбашев, между несколькими дельными замечаниями написавший и множество мелочных замечаний на историю Карамзина, помещенных в «Московском вестнике» г. Погодина и возбудивших негодование (не совсем, впрочем, основательное и справедливое) во многих литераторах, особенно же в г. Полевом; потом, г. Полевой, перед выходом своей и до сих пор еще не конченной «Истории русского народа», начавший нападать на «Историю государства российского»…

N. Ну, а Ломоносова-то кто называл непоэтом?

М. Многие и очень многие; но из всех их, конечно, всех замечательнее Пушкин. Вот слова его о Ломоносове: «Ломоносов был великий человек. Между Петром I-м и Екатериною II-ю он один является самобытным сподвижником просвещения. Он создал первый университет; он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом. Но в сем университете профессор поэзии и элоквенции не что иное, как исправный чиновник, а не поэт, вдохновенный свыше, не оратор, мощно увлекающий… В Ломоносове нет ни чувства, ни воображения. Оды его, писанные по образцу тогдашних немецких поэтов, давно уже забытых в самой Германии, утомительны и надуты. Его влияние на словесность было вредное и до сих пор в ней отзывается. Высокопарность, изысканность, отвращение от простоты и точности, отсутствие всякой народности и оригинальности – вот следы, оставленные Ломоносовым»… [15] Вся статья Пушкина о Ломоносове состоит в доказательствах, что Ломоносов был великий человек и великий ученый, но не поэт и даже не оратор.

N. Ну, а вот дальше-то о ком идет речь?

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

М. Стихи плохи до того, что трудно понять их смысл. Кажется, надо понимать так, что дерзкою рукою «безыменного критика» тронуты все люди славные, оказавшие услуги литературе?

N. Именно так! Кто же это?

М. Да никто. Очевидно, что это так – реторическое украшение, невинная и благонамеренная гипербола.

N. Но кто же оскорблял Жуковского и Державина?

М. Писали о них многие, но кто оскорблял – трудно сказать, потому что в стихах не прописано: как, каким образом оскорблял. В стихотворениях, приближающихся к роду юридических сочинений {67} , надо быть как можно отчетливее; к ним не мешает даже прилагать pieces justificatives [16] .

N. Но дальше, дальше!

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Это на кого?

М. На Ломоносова и на многих старинных наших писателей, которые, и в стихах и в прозе, говорили, что Петр был полубогом России, что до Петра Русь была покрыта тьмою, но Петр, явившись, сказал: «Да будет свет!» – и бысть!.. {68} Долго справляться, а фактов нашлось бы много. Впрочем, и теперь русские разделяют этот восторг к Петру наших старинных писателей. Что же касается до двух последних стихов —

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

то, за отсутствием смысла в них, я не могу дать ответа. Дальше читать нечего – ибо в этих трех куплетах высказаны главные пункты дела; в остальных содержится распространение и пояснение этих трех главных пунктов и приговор за преступление. А преступление, надо сказать, было бы великое, если б все стихотворение не было чистым поэтическим вымыслом.

N. Но какая же причина этого вымысла?

М. Самая простая: автор болен страстию к стихомании, а талантом, как видно из этих же стихов, не богат: стало быть, он похвал себе не слыхал, а горькой правды от именных и безыменных критиков наслышался вдоволь. Поэтому естественно, что ему не нравится все, что мыслит и рассуждает. Видя, что правду можно говорить и о знаменитых писателях, не только что о дрянных писаках, он с горя и закричал: «слово и дело!» {69} , дав своему восклицанию такой оборот:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

N. А и в самом деле: кто захочет трудиться, видя, что и труды великих иногда ценятся и вкось и вкривь?

М. Кто? – каждый, кто родится с призванием на великое. И какой великий действователь останавливался от мысли, что его не оценят и оскорбят? Вспомните, что говорили и писали о Пушкине, какими бранями встречалось каждое его произведение! И однако ж это его не остановило: он отвечал на ругательства новыми произведениями. Это история каждого замечательного, не только великого человека. Нет, не то, совсем не то было на уме у нашего пииты: он хлопотал не о великих… Впрочем, бог знает, о чем он хлопотал! Если спросить его, думаю, он сам не найдется ничего сказать.

В 254 № «Северной пчелы» напечатана статья: «Беспристрастие “Отечественных записок”». Судя по этому великолепному названию статьи, можно подумать, что дело идет о смерти и жизни «Отечественных записок», что беспристрастие их опровергается самыми сильными доводами; а из содержания статьи оказывается, что против беспристрастия «Отечественных записок» самим врагам их нечего сказать… Дело идет о переводе «Робинзона Крузо» Кампе, который, по уверению переводчика, имел огромный успех, но о котором «Отечественные записки» сперва отозвались, с высоты своего критического величия, милостиво, а потом, забрав справки и узнав, что переводчик Кампе имел честь в течение нескольких лет быть постоянным сотрудником «Северной пчелы», отозвались о нем немилостиво… Благодарим неизвестного переводчика Кампе за его высокое мнение об «Отечественных записках» (видно, что ему и малейшего пятна не хочется видеть в них), но да успокоится он в своей похвальной ревности к чести нашего журнала: в нашем отзыве о его «Робинзоне» нет никакого противоречия. Правда, в первый раз мы сказали: «Новый перевод книги Кампе не лишний в нашей литературе, так бедной сколько-нибудь сносными сочинениями для детей; тем более не лишний, что он сделан порядочно, со смыслом и издан опрятно»; но к этому прибавили: «Что касается до картинок, – в первой части этого новоизданного и новопереведенного «Робинзона» их только одна, представляющая грудное изображение Робинзона с бородою и в каком-то колпаке; остальные шесть не что иное, как виньетки, и притом весьма посредственные». В другой раз, говоря о «Робинзоне» Дефо, издаваемом г. Корсаковым, мы заметили, что цена этого перевода, по изданию, не высока, и нам несравненно выше кажется цена издания «Робинзона» Камне, ибо оно на серенькой бумажке, чересчур скромненько напечатано и всего-навсё с тремя политипажами. В третий раз мы назвали «Робинзона» Камне плохою компиляциею, напечатанною на серой бумаге, с двумя политипажами. Переводчик Кампе видит страшное противоречие в трех наших отзывах о его книжонке, смалчивая про себя истинную причину этого мнимого противоречия. Дело в том, что в первый раз мы отозвались о его «Робинзоне», не сравнивая его с «Робинзоном» г. Корсакова, которого еще не было. И действительно, книжонка напечатана довольно опрятно, хоть и на серенькой бумаге; но, в сравнении с изданием г. Корсакова, она – жалка и неопрятна, а между тем по цене дороже книги г. Корсакова: последняя, великолепно и роскошно изданная, с 200-ми превосходными политипажами, по объему в пять раз больше первой, стоит пять рублей серебром; а первая с двумя политипажами (виноваты: во втором нашем отзыве мы почли виньетку за особый политипаж), в двух крохотных частицах, напечатанных на серенькой бумаге, стоит два рубля серебром. Все вещи оцениваются сравнительно одна с другой: если б переводчик Кампе за свою книжонку назначил сорок копеек серебром, – она была бы, по цене, прекрасно издана. А то, объявив, как о каком-то гражданском подвиге, что он издание свое назначает для бедных людей, пустил его по цене, чувствительной и не для бедных… Вот о чем мы говорили; но переводчик Кампе об этом именно и умолчал… Справок о сочинителях и переводчиках разбираемых нами книг мы никогда не забираем: это для нас и не нужно и не интересно, да и невозможно: – кто успеет следить за этими ежедневными перебеганиями литературщиков из журнала в журнал, за этими вчерашними хвалебными гимнами новым господам сочинителям, сегодняшними нападками на новых же господ, и завтрашними похвалами опять им же?.. Нет, мы не любим заглядывать на задний двор российской словесности и не справляемся, кто нынче хулит, например, «Северную пчелу», в которой вчера участвовал сам, или кто хвалит «Пчелу», недавно бранив ее…

* * *

В 256-м № «Северной пчелы» напечатано объяснение, почему публика охладела к «Репертуару», соединенному с «Пантеоном»: виноват во всем – видите ли – фельетонист, или сотрудник этого журнала… А фельетонист, или сотрудник «Репертуара», упрекает в охлаждении публики редакцию «Репертуара и Пантеона», не умевшую, как видно, сделать прочие части журнала занимательными. Кто прав, кто виноват из них? – Из вежливости, поверим обоим и не станем спорить ни с одним…

* * *

Фельетонист той же газеты (№ 201) горько жалуется, что «не смеет причислить себя к числу умных людей» (его собственные слова, выписанные нами с дипломатическою точностию), потому что, будто бы, «Отечественные записки» и «Литературная газета» в каждой книжке (большая NB) и каждом листе (маленькая NB), а «Москвитянин» при всякой верной оказии (полтора NB) ясно, умно, остроумно и беспристрастно доказывают целому миру, что фельетонист «Северной пчелы» – человек без малейшего дарования, и пр. и пр. Странно! читая эти строки, подумаешь, что «Отечественные записки» выходят ежедневно, а «Северная пчела» раз в месяц! Или что «Отечественные записки» только и толкуют, что о «Северной пчеле», а «Северная пчела» ни слова не говорит об «Отечественных записках»! Чтоб утешиться в горе, «Северная пчела» старается уверить публику, что «Отечественные записки» и «Литературная газета» – одно издание, и г-на Кони называют критиком «Отечественных записок»!.. К чему все эти проделки? Публика знает, что «Литературная газета» – совершенно отдельное от «Отечественных записок» издание, нисколько не зависящее от них в своем направлении и образе мыслей и не имеющее с ними никакой связи; г. Кони никогда не был критиком «Отечественных записок» и даже никогда не участвовал в этом журнале как сотрудник… Кому это не известно, и кого, с какою целию хотят уверить в противном? – в 250 нумере «Северная пчела» уверяет, будто «Отечественные записки» сравнивают «Мертвые души» с «Илиадою», «Одиссеею», а Гоголя – с Гомером!.. После этого «Северной пчеле» остается уверить публику, что «Отечественные записки» называют г. Булгарина даровитым и отличным писателем, а «Северную пчелу» – превосходною газетою… Чего доброго, пожалуй, и это станется от нее!..

* * *

Редакция «Москвитянина», объявляя о продолжении своего журнала в будущем году, распространилась о том, что будто все литераторы разделились на две стороны – одна сторона в пользу мысли о необходимости европейского развития Руси, другая – в пользу мысли о вожделенности самобытного развития из самой себя… Первый разряд литераторов «Москвитянин» разделил на невежд, не знающих ни Запада, ни Руси, и на полуневежд, знающих Запад и не знающих Руси. Положим, все это и так; но вот в чем дело и вот в чем вопрос: когда же «Москвитянин» решит нам задачу о самобытном (чуждом Западу) развитии Руси? Вот уже два года, как издается он, а кроме фраз и возгласов ничего еще им не сказано… Правда, он ясно доказал свое незнание Запада; но когда же, когда докажет он нам свое знание Руси и того, что ей нужно для самобытного (чуждого Западу) развития?.. Ведь сбор незначительных исторических материалов, которые напечатаны в «Москвитянине» и которым приличнее было бы войти в состав какого-нибудь специального исторического сборника, – еще не представляет собою решения заданного им самому себе вопроса… Равным образом и письма Пушкина, писанные совсем не для печати, и его шуточный, глубоко иронический разбор трагедии «Марфа Посадница» – также не решают вопроса… То-то же! На словах, кого ни послушаешь, – все: «мы сбили, мы решили», а на деле – глядь и выйдет: «мы сбились сами».