После девичника у Софи мама подарила мне мобильный телефон.

— Таким образом, ты сможешь лучше найти меня, если что-то случиться.

Проще говоря: «Теперь я могу в любое время и всегда позвонить тебе» И она это делала. Если электричка опаздывала или я не вовремя уходила из школы, звонил мой телефон. Билли с Сердан уже начали подшучивать над этим. Только Сеппо решил, что это правильно.

— Пришло время, когда у тебя должен быть свой собственный телефон, не так ли? — сказал он. Но это был не телефон. Это была машина для контроля над Люси. Мне эта вещь была не нужна. А парни так и так никогда мне не звонили. Сеппо это должно быть чертовски всё равно, был ли у меня мобильный или нет.

Зато всё чаще я получала короткие сообщения от Софи. Вначале я почти ничего не понимала, что она писала. Она постоянно использовала сокращения, которые я не знала. «ШУ», например, означало «широкая улыбка». «БП» — «большой привет». А «Ц,С «значил «целую, Софи». При том, что Софи и я ещё ни разу не целовались. Но мама устроила мобильный так, что максимум я могла звонить по телефону на десять евро или посылать короткие сообщения, а каждая SMS стоила сорок центов. Мобильный, прежде всего, должен был быть для того, чтобы я была доступна для мамы. Так что мне не нужно было отвечать Софи.

Коротко и ясно — хотя я и померилась в некоторой степени с мамой, но она стерегла меня на каждом шагу, и вскоре я уже не радовалась, ни видеть её, ни слышать и уж точно ни видеть её номер телефона на экране мобильного. Я мечтала о зоне недосягаемости для мамы.

На самом деле стало ещё всё хуже, а не лучше. Так как теперь их было четверо, кто сводил меня с ума: ГубкаБоб, который всё ещё непрерывно качался надо мной, моя собственная мать, моя чокнутая собака и мой мобильный. Прежде всего всё, касающееся ГубкиБоба, беспокоило меня. С того короткого момента у Софи он больше не открывал своих глаз.

Леандер сказал, что охранники иногда исчезали и оставляли своих детей одних, чтобы люди научились, обходиться без них. И это случалось почти всегда тогда, когда клиенты становились взрослыми. Но амёба отправлялась только ночью на свои полёты и возвращалась каждый раз ровно шестьдесят минут спустя. Обычно я даже не реализовывала этого потому, что крепко спала. Вообще в последнее время я спала очень крепко. Но если я лежала и бодрствовала, то по полётам Витуса можно было бы ставить часы.

Спустя неделю, после нашего с Софи девичника, всё было также, как прежде. В пятницу после обеда, я не могла больше вынести это затишье. Я закрылась в ванне, вытащила папин чёрный несессер из шкафа и решила побрить себе ноги. Может быть, это поможет. Софи не могла поверить, что я этого всё ещё не сделала (Зачем мне это было нужно? Никто кроме меня не видел мои ноги, я всегда носила штаны.).

Однако удовольствие мне это не принесло. Сначала взорвалась доза с пеной, потом я едва могла собрать бритву должным образом. Она снова и снова разваливалась — не знаю почему. Лезвия были адски острыми и я чуть не отрезала себе мою правую ногу. По прошествии пол часа мои ноги в общем-то выглядели также, как и раньше — с единственной разницей, что моя кожа горела как в огне. Кроме того с обратной стороны коленей у меня появились красные, зудящие пятна, потому что я не переносила пену.

Я быстро снова упаковала вещи в папин несессер и какое-то время расшагивала с голыми ногами по квартире, но ГубкаБоб оставлял свои глаза упрямо закрытыми и как всегда безжизненно качался надо мной туда-сюда.

Что же, а потом — потом случилось небольшое несчастье. На следующее утро папа захотел побриться. Конечно же лицо. К сожалению при этом бритва распалась, потому что я после того, как использовала её, не собрала правильно. Папа хотел поймать её и при этом порезал правую руку, и маме пришлось отвозить его в отделение неотложной помощи. Весь коврик в ванной был полон крови. Такого ещё никогда не случалось в доме Моргенрот, — кто-то другой, а не я нуждался в отделение неотложной помощи! Я почти обиделась, когда мама сказала, что я должна остаться дома и не сдаваться. В конце концов, я знала каждого работника там, а врачей тем более и с удовольствием сказала бы им привет. Конец истории был таким: папину руку пришлось зашивать, и ему нельзя было работать.

А Бирлапп был счастлив. С этого утра стало ещё более неуютно, чем уже было. Так как папа был не дурак. Он заметил, что кто-то «украл» его несессер, как он это сформулировал. А это могла быть только я. Так как мама эпилировала свои ноги, как я узнала при последующей семейной ссоре. Эпилировать означало, что она с помощью розового адского устройства (она махала им перед нашими носами, чтобы доказать свою невиновность) вырывала каждый отдельный волосок. Я же говорю, что мама немного сумасшедшая.

Перед папой я не хотела признавать, что я побрила себе ноги. Мне было как то стыдно. Но когда он лёг в кровать в костюме и галстуке, чтобы оправиться от шока, я созналась маме, что это действительно была я. Потому что я догадывалась, что она втайне будет рада. И так оно и было.

— Но ты не можешь просто так брать папины вещи, — ругала она меня с наигранным негодованием.

— Я просто боялась спросить тебя, — пробормотала я и незаметно задержала дыхание, чтобы покраснеть. — Я думала, что ты запретишь мне это делать. — Я вытерла правой рукой лицо, как будто у меня на глазах были слёзы.

— Ах, Люси, ты можешь говорить со мной обо всём, я ведь тебе это уже говорила! Прежде всего о таких вещах, — заверила мама и подмигнула мне заговорщически. — Лучше всего такое нужно улаживать женщинам между собой. В следующий раз я могу мой эпилятор…

— Нет, пожалуйста, не надо! — воскликнула я быстро. Я не была изнеженной, но если она приблизиться ко мне с эпилятором, я выбегу с криками из дома. Мне хватило моих от трёх до пяти порезов на лодыжках. К счастью, я не разорвала себе сухожилие, как папа.

— Ну, тогда моя девочка получит женскую бритву.

— Хорошо. — Я улыбнулась маме полной раскаяния улыбкой, хотя не имела представления, что такое женская бритва, и вытерла ещё раз пару мнимых слёз.

— Скажи, Люси, — это не платок Сердана, что ты носишь вокруг своего запястья?

О. Да, для мамы это был платок Сердана. Для меня же это был платок Леандера, этого проклятого, подлого, коварного телохранителя. Очевидно, он забыл его у меня. Я нашла его под подушкой днём, после его ночного визита и сначала запихала его между матрасом и краем кровати. Я не хотела ни видеть его, ни чувствовать, ни нюхать (ибо он слабо пах его гелем для душа). Но выбросить я его тоже не могла — Могвай вылавливал его каждый раз заново из корзины. Почему-то он любил этот платок. И когда я обматывала им моё запястье, Могвай был немного любезнее со мной, чем обычно и слушался немножечко лучше. Вчера он даже позволил почесать его за ухом, и при этом не отвернул голову или напрягся.

Но мама всего этого не знала, и для неё это был платок Сердана.

— Да, верно. Он мне подарил его, — выдумала я.

— О, понимаю! В качестве благодарности, потому что ты перед Рождеством постирала его вещи.

Нет. Вещи Леандера. Которые не я, а он сам, забросил в стиральную машинку. Вместе с ботинками. Чёрт, я действительно много врала в последние недели. А бедный Сердан никак не мог объяснить себе, почему наш учитель доверия после странного разговора с ним передал ему коробку со старыми вещами моего папы. Мама навязала её администрации школы, потому что хотела, чтобы благородный жертвователь остался анонимным, чтобы «не унижать ещё больше бедную семью». Сердан перерыл коробку и выбрал пригодные вещи, а остальное подарил своим родственникам, а мне не оставалось ничего другого, как позволить маме продолжать верить в это и кивать.

— Именно так. Благодарность за стирку.

— Это очень мило, — вздохнула мама (это у неё прозвучало, как шуршание сломанного бойлера в гостевом туалете). — Тебе нравится Сердан?

Ну, класс. Теперь ещё и это… Я не могла точно сказать, нравился ли мне Сердан или нет, потому что мы ещё никогда не обменивались больше чем десятью предложениями. С другой стороны, если мама верила, что я влюблена в Сердана и расскажет об этом Ламбарди, и Сеппо узнает… тогда это будет совсем не плохо. Во всяком случае, Софи сказала, что парни могут здорово заинтересоваться тобой, если начнут ревновать. И это не было по-настоящему вымыслом. Да, мне нравился Сердан. Так же, как мне нравились мои бутерброды с арахисовым маслом на завтрак. С ними я тоже не разговаривала. Но я была рада, что они были.

— Да. Я думаю, он мне нравится. — Я снова задержала воздух и похлопала при этом ресницами. Мама была настолько в восторге, что я быстро ещё кое-что добавила.

— Мама, ты не хотела бы меня накрасить? Ты ведь это хорошо умеешь делать. — Мамины губы вытянулись в трубочку, а её глаза округлились.

— Что?

Я тяжело вздохнула.

— Я думала, что… ну… У нас ведь в следующие выходные состоится бал-карнавал

и мы все должны нарядиться — и Сердан тоже там будет… — Мама теперь выглядела как горгулья. Её рот сформировал огромное «О», а её глаза опасно вылезали из орбит. Без сомнений, она была в восторге.

— О, Люси! — взревела она. — Я так долго ждала этого момента! — Она прижала меня к себе и звонко поцеловала меня в ухо. Оно туже начало звенеть. — Ты идёшь с Серданом на бал! Как романтично! Но кем вообще ты хочешь нарядиться?

— Девочкой, — сказала я пожимая плечами.

— Девочкой? Дорогая, ты и так девочка.

— Да, но обычно я так не одеваюсь и…

— О да, ты это верно говоришь, — перебила меня мама и щёлкнула языком. — Тем не менее, только девочкой не достаточно. Этого маловато. Нет, как насчёт — балерины! Или принцессы! Принцессы Лилифее!

— Мама это не детское день рождение. Это школьный бал седьмого класса. Я буду там присутствовать в первый раз, и я не хочу опозориться.

— С каких пор балерины стали смешными? — прогремела мама, и упёрла свои мускулистые руки в бока. Точно, она ведь сама хотела стать балериной — её слабое место. Но балерины были явно слишком розовые, принцессы тоже — Сеппо умрёт со смеху, если увидит меня такой. Значит это должно быть что-то девичье, что было не таким розовым и…

— Русалка. Я наряжусь в русалку.

— Но у тебя нет длинных волос, — ответила мама озабоченно и указала на мои рыжие волосы. Но потом её губы снова свернулись в трубочку, и она хлопнула в ладоши. — Неважно! Мы сможем всё устроить. О, я из тебя сделаю самую красивую русалку, которую когда-либо видел мир, короткие волосы у тебя или нет. Ты будешь выглядеть восхитительно! Я представляю себе нежно-розового цвета корсаж и…

— Нет. Пожалуйста ничего розового. Русалки не розовые. Они зелёные. — А зелёный шёл рыжим, сказала Софи. Мама разочарованно фыркнула.

— Только совсем немного розового. На твоих щеках. Пожалуйста!

— Ну, ладно, — разрешила я любезно. На данный момент я была очень бледной. Это даже Сеппо заметил. Совсем немного розового пойдёт мне на пользу. А если нет, то я просто возьму снова и сотру.

Но запах банданы Леандера я не могла просто так стереть. Теперь мне придётся и дальше носить её — чтобы ввести маму в заблуждение о том, что мне всё ещё нравился Сердан, и таким образом появился шанс, что Сеппо приревнует. И потому что Могвай лучше слушался меня, когда она находилась на мне. И потому что я каждую ночь в какой-то момент видела сон про Леандера, если засыпала с платком, обмотанным вокруг моей руки. В этих снах он не предал меня. Мне не нужно было ненавидеть его. Нет, в этих снах мы вместе занимались паркуром на крышах Парижа, и Леандер пел всё время.