ГРАНИЦА
[13]
Сустдейк
Ее Величеству королеве
Ваше Величество!
Лишь после долгих колебаний удалось мне побороть свою робость и решиться написать Вам. Будь у меня хоть какой-нибудь другой выход, я прибег бы к нему. Но, поскольку я уже перепробовал все, мне не осталось ничего иного, как только обратиться лично к Вам, хоть я, разумеется, сознаю, сколь ничтожны мои частные заботы по сравнению с Вашими, касающимися блага всего народа.
Мое имя Йоахим Лихтбеелт, возраст 61 год, проживаю я по адресу Амстелвейн, вилла «Радость», А-14, дом № 234. В субботу четвертого мая сего года я выехал из своего дома примерно в 8 часов 45 минут в собственном автомобиле (марка DAF, номерной знак HS-47-26). Меня сопровождала моя законная супруга, мефрау А. Ф. Лихтбеелт-Да-Полента, 59 лет. Мы направлялись в дом для престарелых «Солнечный» в Остербеке, где уже в течение многих лет пребывает моя теща. Приблизительно в 10 часов 10 минут в районе Элспейка моя машина попала в аварию; причиной, по-видимому, послужила лужа нефти, которую я вследствие утреннего тумана не заметил. Сначала машина ударилась о дорожное ограждение, затем перекувырнулась и шлепнулась в грязь под насыпью.
По всей вероятности, несколько секунд или минут я был без сознания. Когда я пришел в себя, грязная вода подступала к самому ветровому стеклу, да и в машине вода доходила мне до колен. В некоторых точках своего тела я ощущал боль, получил также несколько незначительных ссадин. Но тут я увидел, что моя супруга более не находится рядом со мной. Дверца с ее стороны была распахнута. Я поспешно вылез из машины и нашел свою супругу в нескольких метрах, на лугу; она лежала в странной, я бы даже сказал, противоестественной позе, что сразу же внушило мне величайшую тревогу. На мои вопросы, сколь ни были они настоятельны, она не отвечала. Метрах в ста пятидесяти среди густой зелени виднелась большая ферма, но при создавшемся положении я счел нежелательным оставлять свою супругу одну. К тому же мне показалось, что я различаю там фигуру человека, наблюдающего за нами. Однако мне все же пришлось скрепя сердце перейти вброд канаву и вскарабкаться на насыпь: стоя на обочине дороги, я пытался привлечь внимание проезжающих мимо автомобилистов. Увы, никто из них не имел возможности остановиться, чтобы оказать мне помощь, это ведь и вправду очень опасно, более того, даже запрещено. Впрочем, как выяснилось через четверть часа, один из них был настолько любезен, что взял на себя труд поставить в известность врача в Элспейке. Этот врач, доктор К. Й. М. Мауритс, человек исключительно отзывчивый, установил перелом основания черепа и подозревал серьезные внутренние кровоизлияния.
— Категорически не рекомендую вам перемещать куда-либо вашу супругу, — сказал он. — По прибытии в Элспейк я незамедлительно поставлю в известность коммунальный отдел здравоохранения, так как она должна быть как можно скорее госпитализирована. По какому адресу послать вам счет?
Я дал ему адрес, и он поспешил восвояси.
И в самом деле, минут через двадцать появилась санитарная машина. Но тут выяснилось одно пренеприятное обстоятельство. То место, где лежала моя супруга, находилось за пределами общины Элспейк, а точнее — на территории общины Фрейбург.
— Дело в том, — разъяснили мне санитары, — что границу между двумя общинами образуют провода высоковольтной линии, которая проходит над дорогой.
Я посмотрел вверх и убедился, что мы действительно находимся под проводами высоковольтной линии. Исполинские башни-столбы, широко раскинув руки, шагали по лугам с северо-востока, в одном месте наискось пересекали дорогу и по другую сторону исчезали за горизонтом.
— Или, если выразиться точнее, — говорили санитары, — эти провода идут точно над границей двух общин. Из этого мы исходим при несчастных случаях в данной местности.
— Но моя супруга лежит как раз под проводами, — заметил я.
— Именно так, — сказали они. — Но эта полоса шириной в несколько метров под самыми проводами относится к Фрейбургу.
Должен при этом отметить, что они были исключительно любезны и очень терпеливо разъясняли мне положение вещей; однако это не отменяло того факта, что данный несчастный случай был вне их компетенции. Увы, по этой причине они были вынуждены уехать ни с чем.
— Надеемся, — сказали они, — что вы войдете в наше щекотливое положение. Вы же понимаете, два аналогичных ведомства…
— Само собой разумеется, — подтвердил я. — В сфере своей собственной профессиональной деятельности я тоже сталкиваюсь с проблемами подобного рода. В таких случаях лучше немного отложить решение, иначе потом придется затратить гораздо больше времени на борьбу вокруг ведомственной принадлежности.
— Мы обещаем вам, что по возвращении в Элспейк незамедлительно поставим в известность соответствующее ведомство Фрейбурга.
— Буду вам чрезвычайно признателен.
Хочу подчеркнуть, что в самом деле не прошло и получаса, как санитарная машина из Фрейбурга была на месте. Однако же, к моему изумлению, они сообщили мне, что территория под проводами относится к Элспейку.
— Но сотрудники отдела здравоохранения из Элспейка говорили, что полоса под проводами как раз входит в общину Фрейбург, — сказал я.
Уголки губ у них опустились, выражая сомнение; переглянувшись, они ответили:
— Этот вопрос должен быть незамедлительно изучен в коммунальном совете. Однако же вплоть до окончательного решения мы, видимо, не имеем возможности принять какие-либо меры.
— Я вас вполне понимаю, — успокоил я их. — Разумеется, при решении подобных вопросов желательна абсолютная точность.
На прощанье мы пожали друг другу руки.
Тем временем подоспела Государственная полиция и составила протокол. Пока полицейские занимались своими изысканиями, я размышлял, дозволительно ли мне с их помощью пойти по иному пути. Я полностью отдавал себе отчет, что тем самым перечеркну усилия коммунального совета Фрейбурга: после того как моя попытка возымеет результат, снова приедут санитары из Элспейка или из Фрейбурга и увидят, что моя супруга уже увезена другой инстанцией. Окажется, что зря они приложили столько труда. Имею ли я на это моральное право? Или, выражаясь не так высокопарно, удобно ли это? Но, поскольку тревога за мою супругу была для меня превыше всего — и я верю и надеюсь, Ваше Величество, что это чувство найдет у Вас понимание, — я взял быка за рога и спросил:
— Господа, может быть, существует некое Государственное ведомство здравоохранения, которое сжалилось бы над моей супругой?
— Увы, — ответили они, — тут мы вынуждены вас разочаровать. Но мы сочувствуем вашему затруднительному положению и даем вам совет обратиться в Медицинскую инспекцию провинции.
— Благодарю вас, господа, — обрадовался я, — это предложение кажется мне очень разумным, учитывая, что Медицинская инспекция провинции является вышестоящей организацией по отношению к общинам с их пограничными спорами.
Теперь волей-неволей мне пришлось ненадолго оставить мою супругу одну. Ее состояние оставалось без изменений. Она лежала ничком; крови, к счастью, не было видно, но правая и левая нога словно бы поменялись местами. Я, как мог, привел в порядок ее одежду и направился через луг к ферме. Человек, которого я заметил там с самого начала, оказался самим хозяином, господином Р. Ван Амеронгеном.
— Ну и плюхнулись же вы с вашим драндулетом, — улыбнулся он. — Да заходите же, заходите! Наверняка не откажетесь от чашечки кофе?
— Правда ваша, — подтвердил я.
В доме он представил меня своей супруге, мефрау М. Ван Амеронген. Она рассмеялась:
— А я уж вас поджидаю. Кофе готов.
Когда я посвятил их в мои заботы, они по собственной инициативе предложили мне воспользоваться их телефоном. Я спросил, в какой провинции мы находимся; оказалось — в Утрехте. Но, поскольку была суббота, в Медицинской инспекции не сняли трубку. По некотором размышлении я решил позвонить в коммунальный совет Утрехта. Там был только сторож. Я объяснил ему, сколь неотложно мое дело, и он ответил:
— Менеер, я сразу могу вам сказать, что подобного рода просьбы принимаются только в письменном виде.
Я поделился этой обескураживающей новостью с господином Ван Амеронгеном, и он тотчас, не говоря ни слова, выложил на стол перо и бумагу, равно как и конверт с маркой. Я так же молча взялся за перо но, поскольку стол был покрыт вязаной скатертью, я, к своему ужасу, проткнул пером бумагу. После этого мефрау Ван Амеронген протянула мне номер еженедельника «Земледелец и садовод», а господин Ван Амеронген с улыбкой вручил мне другой лист бумаги, и я составил письмо, в котором подробно изложил все происшедшее и настоятельно просил, так как дело не терпит отлагательства, организовать перевозку моей супруги. Я запечатал конверт, и господин Ван Амеронген по собственному почину предложил, что он опустит его в ящик, чтобы мне не пришлось надолго оставлять мою супругу одну.
Только в такие моменты и можно по-настоящему узнать своего ближнего. Крестьяне! Каково было прежде мое мнение о крестьянах? Как всякий житель Амстердама, я считал, что у них дубовые головы, набитые навозом, и единственное, до чего они в состоянии додуматься, это выманить во время войны у голодающего горожанина обручальное кольцо в обмен на стаканчик молока. Чета Ван Амеронген полностью излечила меня от подобных искаженных представлений.
Поскольку ответ из Утрехта не мог прийти раньше вторника, я понял, что теперь дело затянется на значительно более долгий срок, чем я надеялся и ожидал сначала. Рассчитавшись за телефонный разговор и кофе, я договорился с радушной четой, что в ближайшие дни буду ужинать у них и, кроме того, они будут давать мне с собой немного хлеба и фруктов, а кое-когда и яйцо. Цена, на которой мы сошлись, была ниже цен в большинстве амстердамских ресторанов.
Не буду утруждать Вас, Ваше Величество, излагая мысли, которым я предавался в последующие одинокие часы этой злополучной субботы, сидя у бессильно распростертого тела моей супруги: мысли эти не имеют прямого отношения к моей просьбе. Большую часть времени я провел в своем автомобиле. Капот этой находящейся в самом плачевном состоянии машины был под водой, однако же в салоне мне удалось путем длительного экспериментирования установить одно сиденье мало-мальски горизонтально, чтобы на нем можно было сидеть и лежать. Господин Ван Амеронген предоставил мне по сходной цене немножко дерева, и я смастерил из него мостки, так что те времена, когда я не мог шагу ступить, не промочив ног, к счастью, отошли в прошлое. В машине же я провел и ночь, предварительно запечатлев поцелуй на лбу моей супруги.
На следующее утро я проснулся, весь закоченев; шел дождь. Моя супруга уже вымокла насквозь, и, поскольку я считал, что это не способствует ее хорошему самочувствию, я решил соорудить укрытие, которое хотя бы в какой-то степени защищало ее от капризов погоды. Господин Ван Амеронген любезно указал мне на свой сарай, где я нашел как материал, так и инструменты. По зрелом размышлении я остановился на доме классической архитектуры с остроконечной крышей; возможно, на мое решение повлиял вид фермы Ван Амеронгенов. До самого вечера я пилил и приколачивал. Крышу и боковые стены я сколотил из досок, заднюю стену тоже, а переднюю заменяла джутовая циновка.
Когда я закончил работу, господин Ван Амеронген с улыбкой осмотрел мое произведение, а вечером после ужина спросил с меня незначительную сумму за использованные материалы, а также какие-то несколько гульденов за прокат инструментов, что я счел вполне справедливым. По счастью, у меня есть привычка, уезжая из дому, никогда не оставлять там без присмотра деньги, и, учитывая, что дело было в начале месяца, я располагал довольно крупной суммой, которая давала мне возможность спокойно ждать некоторое время.
На следующий день, в понедельник шестого мая, ровно в 8 часов 30 минут я поспешил позвонить в фирму «Интероп» в Амстердаме, где проработал двадцать три года, сначала в качестве служащего на складе, затем в должности заведующего складом. Оказалось, что мой работодатель, господин X. Й. Груневелд, за границей; к телефону позвали его сына и компаньона господина X. Й. Груневелда-младшего. Я изложил ему мои плачевные обстоятельства и просил, учитывая безвыходность моего положения, предоставить мне несколько свободных дней.
— Так, — сказал он. — Сейчас. Подожди у телефона, Лихтбеелт.
Междугородный разговор стоил весьма дорого, и господин Груневелд был настолько любезен, что заставил меня ждать недолго — всего несколько минут.
— Так, Лихтбеелт, у тебя еще осталось четыре отгула. В виде исключения можешь использовать их подряд.
Я от всего сердца поблагодарил его за то, что он пошел мне навстречу. Честно говоря, он никогда не был мне особенно симпатичен, я подозревал его в бездушии, какое часто бывает присуще второму поколению предпринимателей, и искренне порадовался тому, что, как оказалось, я был неправ.
Вслед за тем я позвонил нашей дочери, мефрау Г. Й. Хофман-Лихтбеелт, проживающей в Мидделбурге. Услыхав о прискорбном несчастном случае, она была потрясена. Хотя после ее замужества мы из-за дальности расстояния видимся редко, те единственные в своем роде узы, которые связывают только родителей с детьми, никогда не порывались между нами. На ее вопрос, в какую больницу положили мать, я был вынужден вновь повторить свою грустную повесть. И на душе у меня просветлело, когда она сказала:
— Я приеду как можно скорее.
Я спросил, когда именно, и, увы, оказалось, что не раньше ближайшего воскресенья. Детишки ходят в школу, необходимо также выполнить кое-какие светские обязанности. Мой зять, господин Й. А. М. Хофман, служит в крупном рекламном агентстве, вся деятельность которого основана на поддержании нужных связей. И если он не будет участвовать в еженедельной игре в бридж, это легко может быть истолковано превратно, что в свою очередь повлечет за собой последствия финансового характера, от которых пострадают и другие служащие.
Подумав, я решил отказаться от возникшей было у меня мысли ввести в курс событий также и мою тещу в Остербеке. Это произведет слишком сильное впечатление на престарелую даму, которая вряд ли оправится от такого душевного потрясения. О нашем предполагаемом субботнем визите мы ее не предупреждали, таким образом, она ни о чем не подозревала. Я счел за благо подождать, пока все не уладится и моя супруга полностью не восстановит свое здоровье. Тогда за чашкой чая с коричным печеньем мы во всех подробностях распишем наше приключение.
На следующее утро меня разбудил возглас мефрау Ван Амеронген:
— Менеер Лихтбеелт! Почта!
В своем белоснежном фартуке она стояла на дворе под каштанами, подняв над головой руку с письмом. Я немедленно вылез из машины и со всей быстротой, на какую способны мои старые ноги, помчался через луг.
И действительно, это было срочное письмо со штампом Медицинской инспекции провинции Утрехт. С надеждой вскрыл я конверт, но какова же оказалась воля случая? Граница между общинами Элспейк и Фрейбург служила одновременно границей между провинциями Утрехт и Гелдерланд. Земля же под проводами, где лежала моя супруга, соответственно их картам, принадлежала к провинции Гелдерланд, так что они, увы, ничем не могли мне помочь. Они давали мне совет письменно обратиться в Медицинскую инспекцию провинции Гелдерланд. Убитый, я уронил руку с письмом.
— Дурные вести? — спросила мефрау Ван Амеронген.
— С одной стороны, я приятно удивлен той быстротой, с какой мне ответили, однако, с другой стороны, мне кажется, что дело мое нисколько не продвинулось. Хотя нет, пожалуй, все-таки немного продвинулось. Пограничный спор между двумя общинами превратился в спор между двумя провинциями. Если так будет продолжаться, я неизбежно дойду до вышестоящей инстанции, которая сможет принять решение. Нет, мефрау, никаких дурных вестей. Добрые вести.
Ваше Величество, к стыду своему, я должен признаться, что весьма далек от вопросов нашего государственного устройства, то есть далек теоретически, в действительности я к ним весьма близок, ведь я, так сказать, живу в этом государстве, но я предполагал, что такой вышестоящей инстанцией является Государственный совет, который, если не ошибаюсь, именуется также «Короной». Однако, Ваше Величество, я полагаю, что, обращаясь к Вашей высокочтимой персоне, лучше мне воздержаться от этой излишней информации.
Я снова уселся за стол, покрытый вязаной скатертью. Мефрау Ван Амеронген дала мне «Земледельца и садовода», и я написал на этот раз в Гелдерланд. Я заранее знал, каков будет результат, но для моих дальнейших шагов мне, видимо, нужно получить письменный отказ, Я вдруг преисполнился надежд.
— Единственное, что все же внушает мне беспокойство, — сказал я мефрау Ван Амеронген, запечатывая конверт, — это страх, как бы из-за всех этих проволочек не ухудшилось состояние здоровья моей супруги. Но, по счастью, у нее всегда был очень крепкий организм, я не припомню, чтобы они когда-нибудь болела, выдержит она и это испытание.
До сих пор я в установленные часы приподнимал джутовую циновку, чтобы взглянуть на нее, но на будущее решил от этого воздержаться. Внезапно упавший на нее луч света легко может вывести ее из равновесия. Я полагал, что лучше всего для нее полный покой.
На следующий день — а тем временем наступила среда, восьмое мая, — наконец-то была теплая весенняя погода. Но вместе с тем меня ожидал неприятный сюрприз. Только я успел умыться из шланга на гумне и съесть свой завтрак, состоящий из яблока и стакана воды, как увидел приближающуюся по автостраде полицейскую аварийку. К моему ужасу, я заметил, что делаются приготовления увезти мою машину, то есть мое жилище. Я бросился туда и сумел остановить этих господ, на которых только фуражки были форменные, полицейские, а так они были одеты в бежевые комбинезоны. Пока я вводил их в курс событий, мне вдруг пришел в голову вопрос, почему мою машину, которая тоже ведь находится на ничейной земле под проводами, можно без долгих слов увезти, а мою супругу нельзя. Не основано ли это на весьма своеобразном, более того, Ваше Величество, я не побоюсь этого слова — прямо-таки бесчеловечном образе мыслей?
— Господа, — спросил я, не теряя хладнокровия, — позвольте спросить, к какой общине вы относитесь?
— К Элспейку, — ответили они тоном, дававшим понять, какую неслыханную честь они мне оказывают, предоставляя эту информацию.
— Вот именно, к Элспейку. Вам, без сомнения, известно, что, по мнению ряда лиц, моя машина находится на территории Фрейбурга?
Заслоняя глаза от солнца, они посмотрели вверх, на высоковольтную линию, и пожали плечами.
— Очень может быть, — кивнули они. — Но что поделаешь, мы уже здесь, и мы намереваемся убрать обломки машины. Сами понимаете, это неподобающее зрелище — здесь, у самой дороги.
— Да! — вскричал я. Это вы так думаете! Но будьте уверены, я предприму против вас кое-какие шаги и докажу, что вы превысили свои полномочия, в результате чего вас, без сомнения, с позором уволят в отставку.
После этого они переглянулись и, пробормотав что-то вроде «Наше дело маленькое, нам приказали», ушли несолоно хлебавши.
Кажется, в эту минуту я вышел из терпения — в первый и последний раз. Когда через несколько часов появилась аварийная машина фрейбургской полиции, я уже не возмущался, а играл заученную роль.
Теперь, задним числом, я спрашиваю себя, не совершил ли я тактическую ошибку. Возможно, было бы разумнее дать им увезти машину, потому что таким образом был бы создан прецедент. Но возможно, тогда возникло бы впечатление, что я пытаюсь прибегнуть ко всякого рода уловкам, а это в свою очередь вряд ли бы увеличило благосклонность ко мне чиновничьего аппарата. Кроме того, как мне кажется, еще большой вопрос, может ли случай с полицией служить прецедентом для ведомства здравоохранения. Так или иначе, а я был рад, что спас место своего ночлега, ибо, будь я вынужден арендовать у господина Ван Амеронгена кровать, которую он, без сомнения, охотно бы мне предоставил, это нанесло бы серьезный удар по моему карману. Притом что вследствие недавних неурожаев уже и цены на яблоки и груши вдруг подскочили.
В четверг весна недвусмысленно вступила в свои права. Но именно в четверг меня впервые целый день донимал исключительно неприятный запах. Я решил, что где-нибудь поблизости работает предприятие по переработке мусора или уничтожению трупов животных, и с надеждой ждал, когда ветер подует с другой стороны. Однако я и не думал спасаться бегством. Я вытащил автомобильное сиденье на луг и спокойно сидел на солнышке подле домика, где моя супруга вкушала столь необходимый ей покой. Мирно паслись коровы господина Ван Амеронгена, за моей спиной с ревом проносились машины, и воробьи чирикали на проводах высоковольтной линии. Как будто я был в отпуску. Отпуск! Мне его дадут в июле, и к тому времени, надо надеяться, моя супруга уже настолько поправится, что мы сможем снова поехать на Терсхеллинг. А может быть, попробовать на этот раз забраться подальше? В Арденны, например? Или совершить плавание по Рейну? За этими раздумьями я задремал, и разбудил меня голос мефрау Ван Амеронген:
— Менеер Лихтбеелт! Почта!
Это был ответ из Гелдерланда. Быстрота, с какой административные учреждения в нашей стране обрабатывают свою корреспонденцию, выше всяких похвал — думаю, Ваше Величество, не повредит, если Вы услышите об этом из уст простого человека, смиреннейшего из Ваших подданных.
Текст письма был именно таков, как я предполагал: территория-де под проводами, согласно их картам, относится к провинции Утрехт, — но этим дело не ограничивалось. Меня ставили в известность, что, поскольку мой вопрос не терпит отлагательства, они ходатайствовали перед палатами депутатов провинций Утрехт и Гелдерланд о проведении картографическими ведомствами обеих провинций совместного исследования. Целью его явится в кратчайший срок раз и навсегда установить точную границу между Утрехтом и Гелдерландом, а тем самым и между Элспейком и Фрейбургом, причем работы начнутся с той точки на местности, где лежит моя супруга. Упомянутые должностные лица, по-видимому, приступят к работе уже в начале следующей недели, и в письме выражалась надежда, что таким образом все разрешится быстро и ко всеобщему удовольствию.
Охотно сознаюсь, что с этим письмом в руках я пустился в пляс под каштанами. Мефрау Ван Амеронген наблюдала за мной, улыбаясь и качая головой, но я не стеснялся ее. Я ведь уже и надеяться не смел, что все уладится так быстро.
Само собой разумеется, что именно теперь, когда дело вступило в решающую стадию, я не мог все бросить. Но свои отгулы я уже использовал, и потому на следующее утро мне пришлось снова позвонить в фирму «Интероп». Оказалось, что господин Груневелд-старший еще не вернулся. Я изложил господину Груневелду-младшему все обстоятельства в полном соответствии с истиной, но он не счел возможной мою дальнейшую службу в фирме.
— Сам посуди, Лихтбеелт, на этот путь мы не можем становиться.
— Да, конечно, менеер Груневелд, я понимаю.
— Я должен подумать о других наших служащих. Узнай они, что я даю тебе дополнительные свободные дни, вот увидишь, тоже мигом насочиняют невесть чего.
Я выразил ему свое восхищение:
— Менеер Груневелд, я просто поражаюсь, как хорошо вы знаете людей.
— Да, такое знание людей приходит на руководящем посту. И еще вот о чем подумай, Лихтбеелт: в конце концов это привело бы к тому, что в Нидерландах больше никто не захотел бы трудиться.
— Ха-ха, — засмеялся я, — такой оборот дела я никак не мог бы одобрить.
— А так бы оно и было.
— Но с вашего позволения, менеер Груневелд, не сочтите, конечно, за недоверие, но… как теперь будет с моей больничной страховкой и пенсией?
— Гм, легко сказать! Надо сначала выяснить. Я этого не знаю. У тебя там есть телефон?
— Разумеется, менеер Груневелд, номер телефона семейства Ван Амеронген, чьим гостеприимством я пользуюсь, — Элспейк, 346.
— Элспейк, 346. Ну вот, Лихтбеелт, договорились. Теперь я испытываю потребность поблагодарить тебя за… сколько лет ты служил у нас?
— Двадцать три года, менеер Груневелд.
— За двадцать три года верной службы в фирме «Интероп». Двадцать три года — это целая жизнь. Говоря точнее — это моя жизнь. Когда я родился, ты поступил служить к нам на склад, и, как сейчас помню, в детстве я часто слышал от отца, что только с твоим приходом у нас на складе наступил порядок. Неустанным трудом ты добился, что через шестнадцать лет тебя повысили и ты стал руководить отделом, — такое удается немногим. Нельзя представить себе «Интероп» без тебя. Ты — это «Интероп», и «Интероп» — это ты. Нам будет недоставать тебя, Лихтбеелт, — заключил он и повесил трубку.
Слезы навернулись мне на глаза. Найдется ли на земле человек, которого бы оставила равнодушным похвала?
Это было в пятницу. По-прежнему стояла хорошая погода, вонь, увы, тоже, и единственное, что я успел за субботу, — это составить заявление в Отдел социальной помощи в Амстелвеене; в нем я описывал свое положение и просил предоставить мне пособие по безработице.
В противоположность этому черному дню, когда мне впервые в жизни пришлось протянуть руку за подаянием, следующий день стал настоящим праздником. Примерно в полдень сверху, с автострады, которую я столь неожиданно покинул неделю назад, до меня донеслись ликующие возгласы, и тут же мимо промчалась машина моего зятя, из каждого окна махали детские ручонки. Чуть подальше машина съехала на дорогу к Элспейку и через несколько минут остановилась у фермы.
Никогда мне не забыть зрелище, какое являли собой мои близкие, спеша ко мне через луг: малютки, кричащие «Деда! Деда!», дочь с плетеной корзинкой для провизии, прикрытой белой салфеткой, и зять, в отличной форме, как всегда, в узких брюках, с фотоаппаратом через плечо. Поздоровавшись со мной (и досталось же моей бороде! Сколько было шуток и смеха; как ее дергали во все стороны!), мои внучата, вереща от удовольствия, вскарабкались на крышу низенького домика, который я соорудил для их раненой бабушки. Дочь хотела остановить их, но я сказал, пусть на этот раз сорванцы делают что хотят. Я, конечно, знал, что больных раздражает малейший звук, но был уверен, что этот шум будет моей супруге только приятен. К тому же дети скоро по собственному почину оставили домик в покое. Очевидно, вонь от предприятия по переработке мусора и уничтожению трупов животных, к которой сам я мало-помалу притерпелся, все же не давала им играть в свое удовольствие. Зять сделал несколько снимков на память о происшествии, о котором когда-нибудь потом всем нам, и прежде всего самой моей супруге, без сомнения, приятно будет вспомнить. Затем я отдал честь привезенному обеду. Французские длинные батоны, жареное мясо и даже вино появились на расстеленной салфетке, и стоило мне сделать несколько глотков, как этот весенний день превратился для меня в летний день из сказки. Увы, зятя вдруг стошнило, после чего им сразу же пришлось уехать.
Ваше Величество, Вас небо тоже благословило многочисленным потомством, которое вдобавок умножается год от года, и у Вас тоже есть лужайка, где Вы, быть может, иногда располагаетесь для пикника с Вашими внучатами. И потому мне незачем именно Вам рассказывать, как много это значит для человека в нашем возрасте. Увы, с того дня они больше не приезжали, но это ведь и не имело бы смысла. Помочь мне они все равно не могут — пусть только сами будут счастливы, где бы они ни находились, вот все, что мне от них надо.
В понедельник, тринадцатого мая, действительно появились землемеры и картографы, числом восемь человек. Они начали какие-то сложные манипуляции с палками, выкрашенными в красную и белую полоску, а потом глядели на эти палки в маленькие бинокли, укрепленные на штативах, — во всем этом я мало чего понял, ибо мое образование ограничивается неполной средней школой. Но всегда приятно смотреть на тех, кто работает с истинным профессионализмом, что бы человек ни делал — занимается ли он межеванием, красит ли оконную раму, пилит доску, разливает пиво, считает банкноты или завязывает мешок с сахаром. Одно из бедствий нашего времени, на мой взгляд, состоит в том, что так много развелось людей, не владеющих своим ремеслом. И бедствие не только в плохой работе, но и в том, что люди не получают от нее удовлетворения: ущербная работа порождает ущербных людей. Часто жалуются на роковое влияние, оказываемое на человека обезличенным трудом на фабриках, но и там, где люди работают самостоятельно, дело обстоит не лучше, так что причина, по-видимому, коренится глубже. Но об этих чиновниках нельзя было сказать ничего подобного — примечательно, кстати, что, даже не понимая существа работы, человек может судить о том, насколько квалифицированно она выполняется. Похоже, что в человеке заложено своего рода общее представление об артистизме, изяществе и экономности, и там, где присутствуют эти качества, их может увидеть любой.
Но я отвлекаюсь, а это неразумно, учитывая, что мое послание и так уже грозит затянуться и что я злоупотребляю драгоценным временем Вашего Величества.
Между тем результат работы землемеров не оправдал ожиданий. Инженер, руководивший ими — его фамилия, к моему величайшему сожалению, ускользнула из моей памяти, — был настолько любезен, что по окончании работы изложил мне суть проблемы. Он показал мне подробную карту местности, где мы находились, и провел мизинцем по одной из нанесенных на ней линий:
— Вот граница между двумя провинциями, — сказал он, — и, следовательно, граница между Элспейком и Фрейбургом. Как мы только что проверили, она указана совершенно точно. Все затруднение лишь в том, что на этой карте — а она выполнена в самом большом масштабе, какой только применяется в отечественной картографии, — линия границы, к сожалению, точно покрывает расстояние между крайними проводами высоковольтной линии у нас над головой. Таким образом, территории между крайними проводами, где как раз и лежит ваша благоверная, в известном смысле вообще не существует, во всяком случае, ее не существует с точки зрения картографии. Это граница как таковая, она разделяет территории Утрехта и Гелдерланда, но сама является не территорией, а лишь линией, разделяющей их.
Эти слова вызвали во мне большую тревогу.
— Что же мне теперь делать?
— Н-да, — сказал инженер, складывая карту и засовывая ее в планшет, — лучше всего, разумеется, было бы добиться составления карты в большем масштабе. Желательно в натуральную величину. Масштаб 1:1. Если и тогда граница пройдет через тело вашей благоверной, пусть специалисты докажут, что ее человеческая сущность заключена в голове, или в сердце, или, по мне, хоть в мизинце на ноге, лишь бы это была часть тела, которая целиком и полностью находится либо в Утрехте, либо в Гелдерланде. Но это, я думаю, долгая история.
— Боюсь, что так, — сказал я.
Он поглядел на меня.
— Могу вам кое-что подсказать. Продолжайте обращаться по инстанциям.
— Да, но куда мне обратиться теперь?
— К генеральному инспектору здравоохранения в Гааге. Изложите ему все, и про границу тоже, и он безусловно сделает то, что в его силах. Я не удивлюсь, если это дело окажется по части Медицинской экспертной комиссии или по крайней мере Арбитража по трудовым конфликтам. Только надеюсь, все это останется между нами.
Повторяю, не могу выразить, как мне жаль, что фамилия этого отзывчивого специалиста ускользнула из моей памяти. Но так или иначе, я последовал его совету и в тот же вечер написал заявление на имя генерального инспектора.
На другое утро, часов в десять, господин Ван Амеронген крикнул мне:
— Лихтбеелт! К телефону!
Я поспешил на ферму и услышал в трубке знакомый голос господина X. Й. Груневелда-старшего.
— Послушай, Лихтбеелт, я только что вернулся из-за границы, и что же я узнаю: мой сын тебя уволил?
— Совершенно верно, господин Груневелд.
— Да что он, спятил? Уволить тебя после двадцати трех лет службы только потому, что тебе понадобилось несколько свободных дней из-за твоей жены?
— Боюсь, у него не было другого выхода.
— Не было другого выхода? Ишь, как он заморочил тебе голову! Я сейчас так вложил ему ума, что он заревел и выскочил за дверь.
— Не слишком ли вы строги к нему, менеер Груневелд? Ваш многоуважаемый сын, по моему глубокому убеждению, руководствовался не чем иным…
— Вздор! Сопляк! Я ему покажу! Как будто человек — старая перчатка, которую он может выбросить, если она ему не по вкусу!
— Ну, если взглянуть с такой точки зрения… доля истины в этом есть.
— Только видишь ли, Лихтбеелт, раз уж так получилось, теперь сделанного не воротишь. Я бы рад снова взять тебя на работу, но тогда хоть увольняй моего сына. Он ведь потеряет всякий авторитет у персонала.
— Вот именно, — сказал я. — Это не подлежит сомнению. Ни слова больше! Если бы не меня, а кого-нибудь другого X. Й. Груневелд-младший уволил, а X. Й. Груневелд-старший взял обратно, я бы тоже над этим смеялся.
— Ну да, это же понятно, верно ведь, Лихтбеелт?
Мне показалось, будто господин Груневелд облегченно вздохнул, и я порадовался, ибо знал, что он часто ночами не спит из-за неблагоприятного микроклимата, от которого теперь так страдают работодатели.
— У меня только один вопрос, господин Груневелд: как насчет моей больничной страховки и пенсии?
— А, да-да, хорошо, что ты об этом вспомнил. Мне неприятно говорить, но дело как будто обстоит не лучшим образом.
— Прекрасно, мне остается спокойно ждать и ни на что не рассчитывать, тогда, как бы дело ни повернулось, окажется, что мне повезло. Во всяком случае, вы из-за итого не беспокойтесь, я не сомневаюсь, что закон и справедливость будут соблюдены.
— Ну вот и отлично, Лихтбеелт. Пожелаю твоей жене скорейшего выздоровления.
— Премного благодарен. До свидания, менеер Груневелд.
После этого приятного разговора у меня целый день сохранялось хорошее настроение. Ведь, если разобраться, у него не было никакой необходимости мне звонить. Я лишний раз убедился, что нам, нидерландцам, надо не враждовать, а быть всем заодно.
Среду пятнадцатое мая я намеревался провести в ожидании ответа из Гааги, но еще утром нагрянула моторизованная полиция. Поставив свои мотоциклы цепочкой друг за другом на обочине, полицейские спустились по насыпи.
— Будьте добры предъявить разрешение на застройку, — потребовали они без дальних слов.
— Разрешение на застройку?
Я смотрел на них в недоумении, а они показали мне на временное укрытие, которое я соорудил для своей супруги.
— Разве для этого нужно разрешение на застройку? — изумился я.
— А разве это не построено?
— Да, действительно, — ответил я. — Не могу отрицать. Но разрешения у меня, к сожалению, нет. Дело обстоит следующим образом. В субботу четвертого мая сего года примерно в десять часов десять минут…
— Ну да, — перебили они грубо. — Это мы уже усвоили. Но скажите, до чего мы дойдем, если каждый начнет строиться на свой страх и риск? В такой маленькой стране, как наша, где и без того уж все застроено, мы должны беречь каждый клочок живой природы, который у нас еще остался.
— Я первый целиком и полностью за это, — ответил я. — Сам я ребенком часами одиноко бродил по лесам и полям; собирать растения и распознавать птиц было моей страстью, так что меня вы можете не агитировать. Но это вот скромное обиталище моей супруги, — продолжал я и в свою очередь указал на него пальцем, — наверняка не заметил еще ни одни водитель, проезжающий по автостраде.
— Возможно, — согласились они, — но так бывает всегда. Начинается с невзрачной лачужки, а потом, не успеешь оглянуться — и вот уже вместо нее стоит вилла с бассейном.
— Охотно верю вам на слово, — сказал я, — у вас ведь есть опыт. Но, господа, — продолжал я, повысив голос, — раз уж мою супругу не могут увезти в больницу по причине того, что эта территория не подпадает ни под чью юрисдикцию, так с разрешением на застройку здесь и подавно нечего приставать.
Они переглянулись и стали смеяться.
— По-вашему, здесь, между проводами, вы и убийство можете совершить безнаказанно? — спросили они.
— На такое утверждение я бы, пожалуй, не решился.
— Да будет вам известно, что несчастный случай и нарушение — совершенно разные вещи. Даже частное лицо полномочно задержать виновного в нарушении Закона, а тем более в преступлении, независимо от того, в какой общине живет это лицо или в какой провинции совершено нарушение.
Я склонил голову. Понял, что возражать бесполезно.
— Будьте добры, предъявите разрешение на разбивку туристского лагеря, — без долгих слов потребовали они.
Тут уж я совсем растерялся. Составив протокол и засунув свои книжечки в нагрудный карман, они сказали:
— Со вторым нарушением, может быть, все и обойдется, но к тому, что ваша незаконная постройка в ближайшие дни будет снесена, вы должны быть готовы.
От меня не ускользнуло, что дело принимает все более мрачный оборот. Господин Ван Амеронген тоже догадался об этом по моему виду. В этот вечер, когда, поужинав, мы встали из-за стола, он молча положил мне на плечо свою честную крестьянскую руку.
Следующий день ознаменовался двумя письмами. Первое содержало ответ Отдела социальной помощи, куда я обращался за пособием по безработице. Оказалось, что в пособии мне отказано, поскольку я не явился, как положено, в течение суток на биржу труда по месту жительства. Я не могу отрицать, что действительно повинен в этом упущении. Мне рекомендовали обратиться в Управление по особым выплатам в связи с болезнью — совет, которому я не премину последовать.
Второе письмо было от генерального инспектора здравоохранения. В нем говорилось, что этот пограничный инцидент представляет собой совершенно новую проблему («скорее всего, проблему метафизического характера»), решение по которой может быть вынесено исключительно министром лично. Но министр в настоящее время находится в Замбии, после чего намерен посетить также Нигерию и Уганду. В ожидании его возвращения мне рекомендовали обратиться в Комиссию по разбору заявлений Второй палаты Генеральных Штатов.
Ваше Величество! Я понимаю, что, продолжая свой отчет в том же духе, я заставил бы Вас потратить на меня слишком много Вашего драгоценного времени. Важные государственные дела, касающиеся общего блага, без сомнения, ждут своего разрешения, Ваш огромный письменный стол завален штабелями папок, я словно бы воочию вижу их перед собой, здесь, на столе господина Ван Амеронгена. Ничтожные заботы отдельной личности должны, несомненно, отступить перед ними на задний план. Я еще раз хочу обратить Ваше внимание на тот уже неоднократно упоминавшийся факт, что во время всего этого хождения по мукам я почти никогда и ни от кого не слышал неприветливого слова. Все были со мной необычно терпеливы, хотя подчас я давал повод выйти из себя. И не для того, чтобы жаловаться, собрался я с духом и обратился лично к Вам. Нет, Ваше Величество, причина в том, что моя супруга внушает мне беспокойство. Что-то с ней неладно. Когда второго июня сего года ее домик пошел на слом, я увидел, что скелет ее в нескольких местах торчит сквозь кожу. Уже один тот факт, что к этому времени она целый месяц ничего не ела и не пила, возможно, объясняет мою озабоченность, пусть даже она преувеличена. Но полагаю, это простительно после тридцати шести лет брака. Сам я вот уже два месяца работаю по найму у господина Ван Амеронгена, который по доброте душевной пожалел меня, старика. Днем я чищу конюшню и хлев и обеспечиваю свиней помоями, вечерами чищу картошку и мою посуду, а мой благодетель предоставляет мне за это питание и кров. Так что в этом смысле мне пожаловаться не на что. Но между тем уже начало сентября, и под воздействием ветра, который всю неделю так страшно выл в проводах и который, надеюсь, не произвел никаких разрушений в дворцовых угодьях, моя супруга частично распалась на куски. Если помощь не придет немедленно, боюсь, что будет слишком поздно.
Моя последняя надежда — что лично Вы, Ваше Величество, собственной высокой персоной перевезете мою супругу в больницу в Вашем королевском автомобиле, носящем, как меня информировали, номерной знак АА-1. Ведь в конечной инстанции только Вы и никто другой стоите над партиями и над границами.
В надежде, что не слишком злоупотребил Вашим неоценимым вниманием, остаюсь, Ваше Величество, с величайшим почтением
Ваш покорный слуга
Й. Лихтбеелт.
УСОВЕРШЕНСТВОВАННЫЙ ЧЕЛОВЕК
База была в скале. Океан надвигался от горизонта и заполнял огромную пещеру, где, поблескивая, поднимались и опускались, движимые приливом, подводные лодки. Из мастерских, находившихся рядом, в скале, слышался шум машин, голоса и громкая музыка.
На плавучей платформе в резком электрическом свете стояла группа матросов в комбинезонах: они следили за чуть видным над гладью воды перископом, который сверкал на тропическом солнце, а потом вошел в сумерки пещеры. Еще немного — и лодка стала всплывать: показалась башня с номерным знаком «У-253» (с нее потоками стекала вода), затем пушка на форштевне, и внезапно, поднимая тучу брызг, с громким всплеском вынырнул весь корпус; такой длинной лодки они в жизни не видали. На баке была укреплена еще одна подводная лодка, лодка-дочка, симпатичная маленькая штуковина с треугольными крылышками, не более четырех метров в длину.
Под ними, в недрах скалы, располагались жилые помещения для офицеров и рядового состава, пакгаузы, штабные канцелярии и радиоузел. А глубже всего, в самом нутре голой скалы, торчащей посреди пустынного океана, находился электронный мозг, который снабжал базу всеми метеорологическими и стратегическими данными.
Там, внутри, Бернард Броуз стоял перед письменным столом адмирала и смотрел на его седые, косо зачесанные на черепе волосы. Адмирал проглядел две-три сколотые страницы машинописного текста. Поднял глаза.
— Это приказ, — сказал он. — Мы не можем позволить себе ни малейшего риска. Нам нужна полная уверенность. Ты ведь понимаешь всю важность задания: на борту — сама Зверюга. Со всей своей кликой.
Броуз стоял по стойке «смирно», и его медленно клонило вперед, так что ему пришлось прижать носки к полу, чтобы удержаться на мосте. На мгновение ему показалось, что сохранять равновесие на двух ногах не легче, чем ходить по канату, и он удивился, как человек справляется с этим всю жизнь.
Адмирал поднял бровь, так что монокль упал в его раскрытую ладонь, лежавшую на столе. Он заговорил уже другим тоном:
— Ты положишь конец войне, Броуз. К настоящему времени война только на нашей стороне унесла сорок миллионов жизней. Три четверти наших городов лежит в развалинах — там, далеко за горизонтом. Твой родной город навечно стерт с лица земли. Твои отец и мать погибли при бомбежке. Твой брат пал на Северном фронте; его труп вмерз в айсберг и дрейфует где-то у полюса. Одна из двух твоих сестер убита, другая умерла от тифа. Твоя жена находилась в поезде, который попал под обстрел по дороге из одной груды развалин в другую.
Адмирал — он время от времени заглядывал в машинописный текст — повертел в пальцах монокль и снова изменил тон.
— Ценой одной твоей жизни ты спасешь по меньшей мере сорок миллионов жизней только на нашей стороне. Ты останешься в памяти людской как один из величайших героев в истории человечества. Нет, не как герой. — Он шевельнул растопыренными пальцами. — Это что-то другое… что-то более захватывающее и грозное… не могу найти слово.
Адмирал ощупал взглядом пространство позади Броуза, потом встал и вышел из-за стола.
— Я завидую тебе, Броуз, — сказал он и направился к двери; поравнявшись с Броузом, он мимоходом положил руку ему на плечо.
Броуз, по-прежнему в стойке «смирно», сделал поворот в его сторону. Адмирал взялся за ручку двери.
— Я не хочу рисковать, — сказал он. — Если бы я спросил добровольцев, ты бы вызвался?
Броуз посмотрел на него и задумался. Но ответ пришел сразу.
— Да, господин адмирал.
— Но я не спрашивал добровольцев.
— Нет, господин адмирал.
— Это приказ.
— Да, господин адмирал.
Адмирал открыл дверь и протянул ему руку.
— Мы еще увидимся, Броуз. Произвожу тебя в чин младшего лейтенанта.
Броуз щелкнул каблуками и пожал руку адмирала. Она была прохладная, сухая и приятная на ощупь. Вдруг он нерешительно произнес:
— Так это приказ, господин адмирал?
— Да, приказ.
Броуз почувствовал, как адмирал удержал его руку в своей.
— Когда это должно произойти, господин адмирал?
— Послезавтра. Завтра ты сможешь изучить и опробовать машину. Она предельно проста в обращении. Она только что прибыла. Сейчас ее выгружают. — Не выпуская руки Броуза, адмирал посмотрел на часы и сказал: — Вот в это самое мгновение Зверюга поднимается на борт.
«У-253», посланная родиной, лежала у платформы, словно огромное животное, на теле которого кишат паразиты. Вдали простирался недвижный океан, сейчас, на закате, он отливал розовым. Под сводами пещеры раздался пронзительный свисток — он означал, что снаружи начинает смеркаться и через десять минут надо погасить все огни, кроме ряда слабых ламп, замаскированных со стороны океана. Броуз как бы в оцепенении, прислонясь к скале, наблюдал за суетой разгрузки. Крылатую машину уже выгрузили на сушу и на дрезине повезли в мастерские. Она походила скорее на самолетик, чем на подводную лодку. Никто не знает, что она предназначена для меня, подумал Броуз. Вся эта суматоха ради меня. Послезавтра в это время я буду мертв.
Но это, пожалуй, была даже не мысль: это была затверженная фраза на незнакомом языке. Когда-то отец каждый предновогодний вечер в ожидании двенадцати часов читал им наизусть большие куски из «Одиссеи», по-гречески; он, и брат, и сестры, то смеясь, то затаив дыхание, вслушивались в эти непонятные белые и желтые звуки, которые колечками дыма вылетали из отцовского рта. Стихи производили очень сильное впечатление, но навевали чувство беспредельного одиночества и печали, и он с огромным трудом выучил на память две первые строки поэмы, которые отец записал ему в фонетической транскрипции:
Послезавтра он будет мертв — но к этой мысли он был еще не готов. Когда-то в детстве он всегда садился за уроки в последнюю минуту. Это станет его мыслью в то мгновение, когда он со своей машиной врежется в Зверюгин корабль. В мгновение взрыва чужой язык откроет перед ним тайны своей грамматики.
Он мог теперь есть за офицерским столом, но сел на свое обычное место, сидел притихший, слушал радио, а попозже вечером проиграл партию в шахматы, потому что у него никогда не было терпения разучить дебюты. Остальные курили и играли в карты или читали. В стенах отдавалась морзянка из радиоузла, снизу доносился стук молотка из мастерских и тарахтение перевозящих торпеды дрезин из пакгаузов. Вся скала была единым сгустком разрушительных сил.
В столовой затянули песню. Больше я никогда не буду спать с женщиной, подумал Броуз, но это была не мысль. Он сосал сигарету и думал о своей жене, изрешеченной пулями у окна вагона в поезде, остановившемся посреди поля. Но думать об этом было глупо. Ее нет и никогда не было. Есть только океан, и дюжина подводных лодок, и караваны Зверюгиных судов.
Он встал и пошел бродить по коридорам, залитым мертвенным неоновым светом. Он не доброволец, но только потому, что адмирал не вызывал добровольцев. Добровольцы должны до последней минуты хранить в тайне, на кого из них пал выбор, — в точности как он. Под черным сводом посреди водоема погружалась подводная лодка, след перископа медленно потянулся в сторону океана. У Броуза возникло чувство, что она не вернется. Лежа в постели, он продолжал думать: почему адмирал не вызвал добровольцев? Сказал, что не хочет рисковать, но разве это риск? На все безнадежные задания всегда вызывалось от десяти до двадцати человек. В том число и он, Броуз, но его никогда не выбирали. Так было уже двенадцать раз, и, хотя ушедшие на задание никогда не возвращались, число добровольцев не уменьшалось.
В спальном помещении еще никого не было. Броуз лежал, уставясь в верхние нары, и пытался разобраться, что же его смущает. Вдруг он подумал: это неправильно. Он был обязан вызвать добровольцев. Нельзя отдавать приказ, когда на все сто процентов уверен, что посылаешь человека на смерть. И внезапно у него появилось чувство, что он скорее наложит на себя руки, чем подчинится приказу. Что за нелепость! Какая разница, доброволец он или выполняет приказ? Но наверное, какая-то разница все же была. Он сел в постели и обхватил руками поднятые колени, стараясь понять, в чем она заключалась.
Стояла мертвая тишина. Со всех сторон его окружал камень, и сюда не проникал ни единый звук из мастерских. На миг он увидел себя будто со стороны, откуда-то из океана, — как он сидит в самой середке скалы, возвышающейся над пустынным морем.
Он не сумел определить, что же его коробит, и снова лег. В одном не было сомнения: умертвить Зверюгу необходимо, и вот представляется возможность ее умертвить — Зверюгу с ее концлагерями. Может, они и не страшнее, чем концлагеря у него на родине, но по крайней мере война кончится. Зверюга никогда не летает самолетом: не любит, но корабль, на котором она передвигается, неуязвим для нападения с воздуха, ибо охрана чрезвычайно эффективна и охватывает очень широкое пространство. Приблизиться к кораблю Зверюги, хотя бы на такое расстояние, чтобы увидеть его на горизонте, невозможно — под силу это лишь его крылатой машине.
Броуз почувствовал, что у него слипаются глаза. Если я смогу удрать, я удеру, подумал он, хотя Зверюга — это Зверюга, и нет ничего плохого, если тебе приказали сделать то, что ты сделал бы и добровольно. Такой приказ — это не приказ, и тот, кто мне его дал, — это моя собственная воля, воплощенная в адмирале… Он заснул удовлетворенный.
И все же ночью ему снилось, что он удрал и бежит по бесконечным, холодным, залитым неоновым светом коридорам, бежит по волнам и на нем адмиральская форма, и еще ему снился дом матери, наполовину разрушенный, а наполовину пока целый, и его мать в комнате без передней стены, и школьный товарищ, который зашел за ним, чтобы вместе поехать на машине за город, но из этого так ничего и не получилось.
Склонившись над огромным столом в штурманском зале, он следил за указательными пальцами коммодора: один прочерчивал маршрут Зверюги, другой — его собственный. Некая точка, за сотни километров отсюда, в открытом океане, была помечена красным крестиком — здесь они встретятся, и это будет означать конец войны. Адмирал стоял рядом и с отсутствующим видом смотрел на какую-то совсем другую точку на карте.
Броуз поднял глаза, увидел по другую сторону стола весь высший командный состав и внезапно понял, как глупо было то, что он напридумывал прошедшей ночью. Суть не в нем, суть в Зверюге. Добровольно ли он отправится в путь, чтобы ее уничтожить, или по приказу, и какие тонкие различия могут отсюда проистекать — вздор по сравнению с главным: с окончанием войны, которая длится уже так долго — никто и не упомнит сколько лет.
Сквозь звезды и золото погон он прошел к стене, где висел чертеж судна, на котором плывет Зверюга. Не крейсер и не линейный корабль, а обычный пароход — беззащитная посудина, какую по нынешним временам ни одна торговая компания не стала бы использовать для морских перевозок. Такими вот причудами Зверюга уравновешивала свою бесчеловечность. Но дело было не в пароходе. Пароходик окружал мощный кордон сторожевых судов, и все зависело от того, удастся ли Броузу прорваться сквозь него.
После обеда ему предстояло осваивать машину. Она снова была укреплена на баке «У-253»; в шлеме, доходившем до воротника, в кожаном костюме с бесчисленными ремнями, в который были вмонтированы измерительные приборы, он втиснулся в кабину, ему сунули кислородный аппарат, и машину загерметизировали. Места было ровно столько, чтобы он мог сидеть выпрямившись, его голова в маленьком колпаке из цельнолитого кварца выступала над корпусом, а у глаз находился небольшой перископ, который он мог поднимать и убирать. Солдаты, помогавшие ему, поглядывали на него вопросительно, но ни о чем не спрашивали.
Все офицеры высыпали на платформу посмотреть, как погружается «У-253» и вместе с ней Броуз — он видел, как поверхность воды быстро поднимается вверх и исчезает из глаз. Он и не вспомнил о том, что это значит для него, о том, что завтра он в последний раз увидит мир, исчезающий из глаз навсегда. Он чувствовал только жаркое волнение эксперимента.
Через минуту вода вдруг стала светло-зеленой. Они вышли в открытый океан. Он внимательно следил за приборами и передавал их показания в микрофон, укрепленный у самых его губ. Через десять минут ему сообщили его координаты, он включил двигатель, почувствовал резкую вибрацию и расхохотался, заметив, что оторвался от носителя. Он погрузился на глубину ста пятидесяти футов, где свет был непостижимо синий, как угасающее пламя, и ровно пятнадцать минут по своему светящемуся хронометру мчался сквозь океан в соответствии с заданным маршрутом. Сердце его колотилось, и он громко смеялся в кислородный аппарат. Потом он запел. Что-то — скорее всего, крупная рыба — шлепнулось о колпак и исчезло. Броуз смеялся, и пел, и качался вверх-вниз. Он ощущал каменную тяжесть бесконечной водной массы, обтекавшей его со всех сторон, но он ведь ее одолел! Никогда еще не чувствовал он себя таким свободным. Он отключил двигатель и, начав всплытие, поднял перископ. Он находился как раз в расчетной точке — у входа в пещеру — и на малой скорости вошел внутрь. «У-253» снова стояла у платформы. Он всплыл на поверхность рядом с ней. Немного спустя он уже был на суше, он смеялся, а офицеры из высшего командного состава с серьезным видом жали ему руку. Адмирал жадными глазами смотрел на океан.
Начало операции было назначено на восемнадцать часов. Крылатую машину в третий раз укрепили на баке «У-253», и вся команда была уже на борту. Броуз сидел на своих нарах в спальном помещении и рассовывал по карманам фотокарточки жены и родных. Потом снова вынул их и порвал. Подняв брови, глядел на рассыпанные по полу клочки бумаги. Глядел и ни о чем не думал. В голове у него была мерцающая пустота. Оторвав глаза от клочков, он увидел матроса, которого, по его словам, послал за Броузом адмирал.
Броуз шел за этим матросом по оштукатуренным коридорам; они казались такими же бесконечными, как в его сне. Просто невероятно, что они все-таки добрались до адмиральского кабинета. Адмирал сидел за письменным столом.
— Садись, Броуз.
Броуз сел и не без удивления подумал: значит, я существую в природе, на земле. Адмирал молчал больше минуты, уставясь Броузу в кадык.
— Через несколько дней, — заговорил он наконец, — война прекратится. Другие люди выяснили, что Зверюга собирается в поездку, установили, по какому маршруту и на каком судне. Десятки разведчиков занимались этим в течение многих месяцев, рискуя жизнью. А их работа немыслима без всего нашего разведывательного аппарата в целом, он же в свою очередь немыслим без нашего правительства. В конечном итоге уничтожение Зверюги — заслуга всего нашего многострадального народа. Но центральное место займешь ты, Броуз.
Нет, подумал Броуз, не я, а приказ, который я получил. Он поправился: но это моя собственная воля — и стал слушать дальше.
— Один из разведчиков погиб, — сказал адмирал, — но в его гибели нет ничего особенного. Он мог бы и спастись. Это была лотерея. Для всех нас это лотерея, кроме тебя. Ты единственный, кто знает заранее, что его гибель неизбежна.
Да, подумал Броуз, и что же из этого следует?
— И потому ты погибнешь совсем другой смертью — не смертью героя, ведь ты идешь на нее не добровольно, но смертью непреложной, как закон природы. — Адмирал щелчком отбросил монокль и продолжал: — Через месяц все мы вернемся домой. Кроме тебя. У большинства из нас где-нибудь еще остался хоть кто-то из родных или друзей. У меня, например, вся семья цела и невредима; я богат, а богатые эвакуируются из городов, где погибают семьи таких, как ты. Но даже и тот, кто потерял всех, скоро найдет себе жену и наплодит детей. Пойми меня правильно, Броуз. Через несколько лет, если не раньше, все мы, в сущности, забудем эту войну. Наша скала превратится в сказочный курорт для миллионеров. Я сам разработал его проект, и он уже утвержден. Утверждены и другие проекты: во всех частях света уже проектируют следующую войну, и, когда она начнется, лет эдак через двадцать, теперешняя окажется совершенно бессмысленной, и наша победа, и смерть Зверюги тоже. А в промежутке между двумя войнами все мы будем снова спать с женщинами, устраивать празднества, напиваться, наживать деньги, покупать автомобили и ездить на курорты.
Адмирал посмотрел ему в глаза и слегка прищурился.
— Но, вспомнив о тебе, Броуз, — это будет случаться очень редко, — мы словно бы заглянем в иной мир, и мурашки побегут у нас по спине. Железный, ты будешь выситься за пределами всего человеческого во веки веков. Я сделал тебя вечным воплощением войны, ибо ничего другого тебе не дано. И мы остановим свои роскошные автомашины у обочины и целую минуту будем не в силах ехать дальше. Будет блестеть асфальт, и ветер принесет лесную свежесть — но где-то будешь существовать ты, железный, ты будешь во всех ароматах земли, в дуновении ветра, за лесами…
Битком набитая людьми, взрывчаткой, навигационными приборами и военными донесениями, «У-253» шла на глубине пятнадцати футов к тому району, где пролегал курс Зверюги. Хотя никто не знал о его повышении, Броуз поел за офицерским столом. Отвального ужина не устраивали — дали то, что всегда. За исключением одного офицера с базы, кругом были незнакомые люди — посланцы родины с замкнутыми лицами, на которых ничего нельзя было прочесть. Говорили мало. Повсюду стояли лицом к стене матросы: они следили за показаниями приборов, вмонтированных среди труб и проводов — нервов и кровеносных сосудов трепещущего тела подводной лодки.
В девять часов он выпил чашку кофе, уронил голову на стол и заснул. Врач пощупал у него пульс и велел отнести его в кубрик.
Зверюга приближалась, следуя своим курсом, а наперерез ей двигался Броуз, спящий бездонным сном на глубине пяти метров под водой, в коконе из железа.
В четыре часа утра он проснулся. Перед ним стоял офицер с базы.
Броуз, изумленный, сел в постели. Так он существует! На спинке стула висел его кожаный костюм. Пока он одевался, офицер сидел, обхватив голову руками.
Броуз надел брюки, и вера в то, что он существует, покинула его. Нет, должно быть, это игра воображения. Такого рода сомнения приходили ему в голову и раньше, но теперь он знал наверняка. Другие существуют, а он — нет. Еще тогда, когда отец читал отрывки из «Одиссеи» — а в это время уже лежали наготове семиствольные минометы и глубинные бомбы, — у него было чувство, что он не существует: наверное, где-то есть совсем другой мир, там он родился, и был бы на своем месте, и мог бы существовать реально, но он заблудился, сбился с пути, и не может вернуться домой, и теперь существует только как промежуточная форма, как переход, как игра воображения в пустоте между двумя мирами…
Вместе с офицером он пошел к капитану, чужому человеку, посланному родиной. Ему показали на карте точку в океане, где они сейчас находились, показали предполагаемое местонахождение Зверюги и еще раз — курс, которым должен будет плыть он, когда настанет время. «У-253» будет транспортировать его вместе с его машиной до девяти часов утра, но тогда они уже войдут в радиус действия самой внешней цепи сторожевых судов и потому не смогут всплыть на поверхность. Лишних слов не говорилось, все по делу. Матросы помогли ему облачиться в костюм с измерительными приборами, а лодка тем временем начала всплытие. Броуз смотрел на капитана. Капитан курил и смотрел на один из счетчиков. Он был деталью подводной лодки. В то мгновение, когда железный трап поднялся над водой, Броуз отдал честь и повернулся кругом.
«У-253» бесшумно скользила сквозь мрак на поверхности, овеваемая теплым ветром. Тьма тихо плескала в корпус. Несколько матросов побежали по мокрой палубе на нос и открыли машину. Поспешно помогли Бррузу влезть, надели на него хобот кислородной маски, но, прежде чем они успели опустить колпак, офицер с базы, который тоже вышел на палубу, бросился жать Броузу руки, задыхаясь, бормотал невразумительные слова, фразы и, почти невидимый в ночи, то склонял, то вскидывал голову; он лепетал, задыхался, плакал, а Броуз кивал ему и ответ и тоже плакал, и слезы затекали ему в открытый рот…
Когда туман у него в голове рассеялся, все было пусто, над ним был колпак, а позади него стальное чудище задраивало свой люк. Внезапно он ощутил всю беспредельность окружающей ночи — беспредельность мира, где его нет. Кругом все пошло вверх, вода ритмично зашлепала в колпак, а потом накрыла его, и в этот миг в наступившей тишине Броуз вдруг осознал, что человек — это космический зверь, рождающий богов и борющийся с ними, претворяющий свой разум в машины. С головой в колпаке, уже глубоко под водой, он застучал зубами, ужасаясь неизмеримости чуда, которое вдруг предстало ему.
Он увидел, как человек явился из космоса на тихую землю, неся с собой беспокойство мыслей и слов. Молнией промелькнула перед ним вся история человека: вот он живет среди лесов, посылая к небу таинственные сигналы, разводя костры, вот мало-помалу из человеческого мозга выступают слова — фантомы, которые медленно заполоняют землю, обернувшись машинами, обернувшись заводами, электростанциями, которым несть числа, и все они таинственным, непостижимым образом продолжают человеческое тело: мысль обратила ноги человека в колеса, а руки в корабли, самолеты и пушки, а кожу — в каски и блиндажи, сердце — в электричество, а уши и глаза — в радары и телескопы. Единое человеческое тело из стали, оно изрыгает дым, вращается, сыплет искрами, оно распростерлось по всей земле, и вторглось внутрь земли и под воду, и кружится в воздухе, и его же слова падают на него дождем бомб и огня…
С раскрытым ртом, скользя глубоко в черной толще воды, Броуз прозревал усовершенствованного человека: широко расставив ноги, обратясь лицом на восток, вставало разлагающееся чудовище с глазами волка и руками Христа, взор его был устремлен в космос, а под черепной коробкой — географическая карта, и самого человека не видно под оружием и орудиями пыток, которыми он утверждает свою веру; усовершенствованный человек — ревущий огненный столп, бог костров инквизиции.
— Сейчас восемь часов сорок девять минут двенадцать секунд. Мы находимся на рубеже первой защитной зоны каравана. Центр каравана приблизительно в девяти милях. Караван движется со скоростью пятнадцать узлов в направлении на северо-северо-восток. В воздухе большое количество самолетов. Ваши координаты…
Оцепенев, Броуз слушал голос в наушниках. Жесткий и сухой голос капитана. Ноги у Броуза были словно из синего прозрачного льда.
— Через сто двадцать секунд начинаем разворот. Отделяйтесь от нас через шестьдесят секунд. Вы меня поняли?
Броуз хрипло сказал:
— Так точно.
— Сейчас восемь часов пятьдесят минут четыре секунды.
Броуз задрожал и уставился на приборы, напряженно прислушиваясь, не скажут ли еще чего-нибудь в наушники. Внизу металл слабо звякнул о металл. Сейчас провод перережут, а рации ему не дали, это было бы слишком опасно. Послышались шаги. Металл продолжал слабо ударяться о металл.
— Отделяйтесь через десять секунд.
Вдруг он услышал беготню и крики, сумятицу звуков, как при драке. Он поставил ногу на стартер и, не сводя глаз с хронометра, напряженно вслушивался.
— А! Пустите… Нет… Броуз!
Шум борьбы, стон — это был офицер с базы, он протестовал, хотел все отменить, исправить мир…
— Ха-ха, о-ля-ля! — закричал Броуз, пнул ногой стартер, вибрация охватила его, а через мгновение в ушах его стояла такая тишина, будто вся солнечная система провалилась в тартарары.
Он погрузился на глубину ста пятидесяти футов и подумал: я могу вернуться и взорвать «У-253». Но капитан, видимо, предусмотрел такую возможность. Подводная лодка уходила зигзагами, извиваясь ужом в безграничном водном пространстве, — капитан спасал не себя, а свое судно, то есть все-таки себя. Броузу ни за что не догнать его.
Но Броуз и не думал его догонять. Не спуская глаз с приборов, он летел вперед сквозь толщу воды. Вода посветлела, стала нежно-голубой, и в ней кишели мелкие рыбешки. На его руках, сжимавших руль, побелели суставы. Проходила минута за минутой, а он мчался к цели. Он не существовал. Он был плодом воображения адмирала, и — в ином обличье — плодом воображения капитана, и уже в третьем обличье жил в воображении офицера с базы. Через четверть часа он на какую-то долю секунды возникнет в воображении Зверюги в виде раскалывающегося железа, огня и смерти. Ничто иное для человека и недоступно. Никто не существует иным образом, кроме как в виде тысячи разных, отрицающих друг друга фантомов в воображении других фантомов — фата-моргана, мираж в пустыне. Броуз тяжело дышал, глаза, следящие за приборами, расширились. Человек выражает себя в словах, хватается за рычаг управления и, подобно божеству, летит по воздуху или по воде, думал Броуз. Глаза у него вылезали из орбит. Эта машина — его тело. Теперь он сам из железа. Своим телом он протаранит дымящееся тело Зверюги. Фантом человеческой души не вмещался в воображение мешка плоти и крови. Душа стала искать себе более просторные обиталища. В начале было слово, и слово превратилось в машину. Однажды где-нибудь в порядке и чистоте лаборатории электронный мозг вдруг выдаст перфокарту, ниспосланную во спасение человечества, и люди узнают о том, что у них теперь новое тело, и все и вся преклонят колена перед deus ex machina.
В голове у Броуза фосфоресцировало. Все чаще наверху мелькали туманные, темные пятна, нависали над ним, как грозовые тучи. Он по возможности обходил их, чтобы они не засекли его гидролокаторами. Но и тогда они примут его за неведомую шуструю морскую тварь — это его-то, с его железным телом, с взрывной силой, достаточной, чтобы смести с лица земли одну из мировых столиц. Вдруг перед его глазами зарябил серебряный дождь, и рыбки забарабанили в колпак. Когда он выбрался из косяка, темных пятен стало заметно больше и в воде слышался глухой перестук.
Я нахожусь под самым караваном, подумал Броуз. Они ни о чем не догадываются. Караван — огромное водоплавающее животное, части его тела соединены невидимыми радионервами. Самолет, идущий на посадку, поезд, послушно замирающий перед стрелкой, судно с экипажем — все это существа более высокого биологического порядка, чем человек. Учреждение, церковь, где все поют хором, работающий завод, кинотеатр, где всем зрителям смешно, — это организмы с формами сознаний недоступными сознанию одного человека, так же как отдельные клетки человеческого организма ничего не знают о том индивидууме, которого они составляют, вместе взятые. Броуз судорожно думал; он думал, чтобы не думать. Города, государства, континенты…
Он словно бы увидел эти сознания, одно на другом, как перевернутая пирамида — чем выше, тем шире и туманное, и наконец все исчезает во мраке, окончательном мраке. Он подумал: вся земли станет единым телом с единым сознанием, а потом вся Солнечная система, потом Млечный Путь, а через миллиарды лет все галактики вселенной — необозримая картина, рожденная затравленной бесприютной человеческой душой, — а потом, как знать, и другие вселенные… те миры, где он был бы дома, был бы на своем месте…
Можно ли назвать это словом «думал»? Его мозг работал, как, бывало, его электрическая бритва, включенная в сеть с чересчур высоким напряжением. Он огляделся. Грозные колышущиеся тени заполонили весь обзор. Вода оглушительно клокотала. Было девять часов четыре минуты. Он проделал восемь миль. Через полминуты над ним все вдруг снова стало зелено, и пусто, и тихо. Броуз испуганно глянул на свои приборы. Он ли сбился с курса, или вражеская флотилия изменила направление? Мимо промелькнула мертвенно-белая рыба — призрак рыбы. Через пятьсот метров над ним вдруг снова повисло расплывчатое облачко. На предельной скорости он прошмыгнул под ним и снова натолкнулся на конвой. Он переложил руль, круто развернулся и сбавил скорость.
Он находился в центре циклопа. То маленькое облачко несло самое Зверюгу, окруженную покоем и простором. Зверюгу со всей ее кликой. В низу живота у Броуза словно возник электрический разряд — так бывало с ним, когда он думал о женщине, которую желал. Потом он увидел, как в тридцати метрах над ним, но тем не менее на глубине двадцати метров, медленно возникло огромное железное привидение. Его тело среагировало раньше, чем разум, — но успев подумать, он уже вертикальным штопором на предельной скорости уходил в глубину. Вода была в двадцати сантиметрах от его головы. Он чувствовал, как быстро растет давление: воспринимал это особым органом чувств — танцующей стрелкой, которая светилась все ярче по мере того, как вокруг сгущался мрак. Колпак — он же его черепная коробка — мог выдержать давление в тринадцать атмосфер; когда стрелка коснется красной черты, наступит смерть. На глубине трехсот шестидесяти футов он привел машину в горизонтальное положение, прошел — в ушах у него шумело — несколько сот метров в том направлении, куда двигался караван, затаился и стал выжидать — каждый прибор служил ему дополнительным органом чувств. Свет словно бы проникал через церковный витраж в глубокие сумерки: почти невидимые, но пронизывающие ультрафиолетовые лучи. Подводная лодка больше не появлялась. Глубинные бомбы не взрывались. Его не заметили. Если он будет кружить в этом месте, центр каравана примерно через две минуты снова будет над ним. Надо решить, как действовать.
Но вместо этого он думал: убийца — плод воображения жертвы, а жертва — плод воображения убийцы. И кроме того, пуля, попавшая в цель, есть часть тела убийцы, которая входит в тело жертвы. Всякое убийство — непристойность, интимное объятие, всякий убийца — сексуальный маньяк. Он представил себе жену, изрешеченную пулями, и подумал: убийство — совокупление двух плодов воображения, убийцы и жертвы.
Потом Броузу захотелось посмотреть на Зверюгу. На мгновение он всплывет на поверхность, чтобы увидеть ее стальное тело. И тотчас врежется в него. Ведь Зверюга уже все равно погибла. Пусть его даже обнаружат и расстреляют с дистанции в милю, взрыв будет такой сильный, что флотилия взлетит на воздух, а самолеты посыплются в воду дождем расплавленного алюминия. Если он не сумеет добраться до парохода Зверюги, он бросится на подводную лодку или вообще на первый попавшийся корабль. Это уже не играет роли. Осторожно, подозрительно он начал подниматься, точно глубоководная рыба, решившая в конце концов раз в жизни одним глазком взглянуть на солнце. Стрелка медленно вернулась на место, и солнце снова стало видно в воде. Вибрация двигателя больше не ощущалась; слышал он только, как тихо плещет в колпак вода, бесстрастная стихия, движимая луной. Над ним стала вырисовываться маленькая тень, одна-единственная. Это был пароход Зверюги. Броуз всплывал, пропуская пароход мимо себя. С легким щелчком прекратился шум у него в ушах. Подводная лодка исчезла, и следа ее — клокочущей воды — не было видно. Броуза стала бить дрожь, и он вдруг спиралью ушел на глубину пятнадцати футов. Снова кругом была бледно-зеленая прозрачность, стеклянный шар. Он определил по хронометру, когда будет находиться точно посередине между пароходом и конвоем. Возможно, какой-нибудь корабль или самолет немедленно откроет по нему огонь и тем самым уничтожит и Зверюгу, и свой собственный флот. Он медленно поднялся на уровень шести футов, потом трех футов — и вдруг выпрыгнул, выставив колпак над водой.
Он вскрикнул. В океане света от горизонта до горизонта лежал конвой. Море бороздили сотни серебристо-серых броненосцев и линейных кораблей, они глубоко сидели в воде, и антенны радаров придавали им фантастический вид; а между ними бесчисленные легкие крейсеры, флагманы, торпедные катера, эскадренные миноносцы, минные тральщики, корветы, канонерки, фрегаты, все они весело дымили и гудели, — необозримый город на сверкающей воде, а над ним голубое рокочущее небо, кишащее самолетами: они кувыркаются, играют, то садятся на посадочные площадки авианосцев, то поднимаются вновь. Белоснежный гидроплан, вздымая пену, опустился меж кораблей, а низко над ним пролетел истребитель; на большой высоте чертили по небу круги и пентаграммы тяжелые бомбардировщики. Секунды проходили, а Броуз сидел не шелохнувшись и не мог наглядеться. Огромное тело Зверюги! А черный пароход с густым дымным плюмажем посреди пустого пространства — сердце Зверюги — был разукрашен флажками и полон веселой музыки. Да, там играла духовая музыка, она, замирая, разносилась над морем. Броуз, всхлипнув, вцепился в руль и начал погружение. На миг безудержный праздник раздвоился у него перед глазами, над головой забурлила пена, и вода сомкнулась над ним. Он видел солнце в последний раз. И это оказалось не страшнее, чем знать, что никогда больше не увидишь какой-то камешек в чужой стране.
Под водой до Броуза дошло, что он еще жив. Что же случилось? Его не могли не заметить, кварцевый колпак, уж наверное, сверкал на солнце, как бриллиант. Может, охрана до того заработалась, что приняла его машину за свою собственную? Наверное, никому не могло прийти в голову, что враг сумел проникнуть так далеко. А может, здесь, в центре, всем было слишком весело, чтобы быть бдительными.
Он поплыл с такой же скоростью, что и караван, будто он принадлежал к нему смертоносная бацилла в крепком, как железо, теле. Ему нечего было бояться. Он поднял перископ и навел его на пароход Зверюги. Пароход, разукрашенный флажками, шел в трехстах метрах впереди него. Броуз взглянул на свои приборы. Горючего у него оставалось больше чем на три часа, но кислорода не хватит и на два. Слишком он много задыхался, плакал и кричал.
Так двигался он вместе с караваном, в голове у него повторялся флот, гармонически упорядоченный рой загадок, мир, быть может, полный указующих перстов и устремленных на него глаз, а в перископе — блистающая картинка: сердце каравана, увенчанное дымным плюмажем, но музыка не слышна.
И вдруг на него напала икота, как некогда на одного папу римского напала икота от двухтысячелетнего христианства. Это была какая-то особенно зловредная икота, исходившая из самой глубины его нутра, он икал каждые три секунды, и всякий раз, как он икал в свой кислородный аппарат, машина делала скачок — что-то разладилось в двигателе, и пароходик то выпрыгивал из поля зрения, то, дрожа, возвращался на место. Он задерживал дыхание, глотал, менял позу, напрягал мышцы живота, но икота продолжалась с регулярностью хода часов. Он истерично вцепился пальцами в руль, с ужасом чувствуя, как икота исподволь разрушает его личность — кирпичик за кирпичиком, винтик за винтиком, — и этот ужас довершил разрушение. Столбом белого дыма поднялся в нем страх. Он дрожащей рукой убрал перископ и дал полный газ. Океан вокруг забурлил. Вот сейчас, сейчас! Перед ним лежали последние метры его жизни. В воде снова тихо звучал перестук парохода, вдалеке обозначилась его тень, перестук становился громче, и наконец из него материализовался пароход. Вот он над ним, вот его киль с беспомощно роющим воду винтом. Черный и грохочущий, он нависал над Броузом. Броуз икнул до судороги — смерть Зверюге! — увидел порванный шнурок ботинка, угол балкона своего сожженного дома, пробор в волосах отца и, подавляя тошноту, дернул на себя руль. С ревом повернулись ржавые, обросшие раковинами лопасти, пароход скользнул над ним, и наступила тишина.
Икая и плача, Броуз пришел в себя и осознал тишину. Он автоматически повернул машину и растерянно попытался проникнуть в самого себя. В последнюю минуту он ушел на глубину. Почему же, почему? Теперь флот должен был уже взлететь на воздух, и война должна была закончиться. Почему он ушел на глубину? Не потому, что он не может умереть — он может умереть! — но все вдруг стало немыслимо. Если не смерть героя — то смерть немыслима. Он не мог умереть. Он икал, его чуть не вырвало, он поднял перископ и поискал Зверюгу. Нашел и сразу же кинулся на нее.
Когда он еще раз прошел под пароходом, он уже был развалиной. Смерть Зверюге! Рот его наполнился блевотиной, она хлынула в кислородный аппарат. Все это глупости! Его воля — адмирал с моноклем, и он остался один на белом свете! Он нашел пароход, убрал перископ и ринулся сквозь воду, в отчаянии бормоча:
— Andra moi énnepê, Móesa, polúlropon hós mala pólla
Plánchtê epéi Troïés niërón ptoliëtron epèrsen…
Так Броуз кидался под водой на Зверюгу, раз за разом, то с одной, то с другой стороны, то спереди, то сзади, кидался на неуязвимую Зверюгу, которая под веселую духовую музыку следовала своим путем — к себе на родину.
В конце концов — тогда он давно уже потерял из виду караван и неистово и бессмысленно метался на большой глубине — перед глазами у него почернело, он упал головой вперед и выпустил руль, у него больше не было кислорода, чтобы икать, и долгие часы он медленно скользил в глубину со своей машиной, слегка поворачиваясь вокруг своей оси и кивая колпаком, как задумчивая рыба; колпак был слегка продавлен, а в конце пути он почти незаметно остановился в мягком чернильном мире среди светящихся чудищ, вымерших миллионы лет назад. И там его машина вместе с ним вяло и сонно зарылась в песок.
Но раз в несколько столетий в ночь вторгается тихое парение и жужжание, мираж — это он сам, сознание, что он существует, безграничное удивление: Бернард Броуз… Бернард Броуз…