СМЕРТЬ НЕЗАМЕТНОГО СТАРИКА

[21]

Такое с ним уже бывало раньше. Ему хотелось тогда выбраться из окна. Или взобраться на крышу. Однако каждый раз он отказывался от своей затеи: то подоконники его не устраивали, то не было водосточного желоба. Ведь у человека еще будет время обрести покой. На кладбище.

Порой, когда он без всякой цели бродил в темноте среди черных громадин домов, ему слышались целые хоры детских голосов. Это походило на сказку. А еще у него было заветное местечко — в парке среди кустарника, где чувствуешь себя как, в настоящем лесу, — там можно слышать колокола всей округи, даже те, которых давным-давно нет. Звон их висел в ушах, им была полна голова. Оглушительный перезвон буквально погребал его под собой. Иной раз даже он, не выдержав, валился лицом в рыхлую землю. По счастью, происходило все это исключительно ночью либо — в крайних случаях — поздними сумерками. А то ведь, чего доброго, вообразят, будто у него падучая или что-нибудь в этом роде. От людских глаз укрыться трудно — что верно, то верно. Каждый норовит сунуть нос в твои дела. Днем вот, когда светло, еще туда сюда, можно сказать, терпимо. Разве что иногда, в миг передышки, когда он стоял где-нибудь у тротуара между двумя автомашинами и, например, ждал, чтобы перейти улицу, вдруг врывался какой-то инструмент. Корнет-а-пистон. И всегда сорок второй псалом. Или что-то высокое и эфемерно-благородное: колоратурное сопрано. Но он не придавал этому особого значения. Улица многоголосой рекой вливалась в него, прохожие кричали, и все чего-то хотели от него. Приветствия. При всяком удобном случае он сломя голову бежал прочь, не разбирая дороги — куда глаза глядят. Бывало, очутившись в каком-нибудь месте, куда месяцами не заглядывал, он замечал, что тем временем подстригли деревья и кое-где снесли дома, тогда он в замешательстве останавливался, как чужак озираясь по сторонам. И ему было совсем не до смеху.

Иногда набредал он на кого-нибудь из старых корешей. Тот пялился так, будто у него открытая чахотка. Что будет дальше, он знал наперед.

— Привет, Маккюс… — начинал приятель. — Это правда?.. Я тут слыхал… — И палец его уже полз по направлению ко лбу.

Трепло. Но он сразу же перебивал, чтобы не услыхать ранящее слово:

— Точно. Не бойся только. Я теперь самый натуральный псих.

Тот, ясным делом, ноги в руки, а он, конечно, веселился. Потому что кто подтвердит, что он прав? Или не прав? Такое ведь тоже не исключено.

Он остановился возле закусочной. Может, зайти? Ветер прилепил волосы к затылку, кругом морозная вата тумана. Пальто было с чужого плеча, но плотного материала. Великовато, правда, зато никакой сквозняк не возьмет. Вот только если по такой погоде выйдешь без шерстяной поддевки — проберет до костей.

Он открыл дверь. Волна теплого воздуха вырвалась наружу, и очки его запотели. Можно было бы заказать хэхактбал. Крепенький, питательный и вкусный к тому же.

Он любил это местечко. Во всяком случае, когда здесь не было чужих. Закусочная была небольшая, примерно как хорошая гостиная. Светло; желтые керамические квадратики напоминали ему добрые старые времена. Сидишь себе на мягком стуле да посматриваешь, что творится на улице, а тебя самого за голубой занавеской особо и не видно. Однако сейчас здесь все было не как обычно. У небольшой никелированной стойки, которая в то же время служила холодильником, он увидел троих парней с волосами до середины спины. Они запускали музыкальный автомат с ядовито-лиловой картинкой, изображавшей нью-йоркскую гавань, и тот отчаянно гремел. Обычно он любил смотреть на его мигающие огоньки, на гавань Нью-Йорка, которую знал как свои пять пальцев. И вовсе не по маркам или открыткам! Но когда рядом посторонние, все было совсем иначе. Ничего, подождем немного.

Он тихонько присел за столик и бросил взгляд на сутуловатые спины в куртках. На заду у одного из парней красовалась нашлепка с вышитой надписью Make love not war, а двое других были в высоких солдатских кепи старого образца. Кажется, гусарского корпуса, подумал он. Уж как они тогда их ненавидели, эти распроклятые кастрюли с жесткой прокладкой, напрочь сдиравшей кожу со лба.

Ему неприятно было смотреть, как они, пережевывая жареную картошку «фрит», лупили грубыми сапожищами в такт тупой, обезьяньей музыке по блестящим квадратикам в низу стойки.

Парень с вышитой заплаткой на заднице вдруг резко повернулся.

— Чего закажешь, папаша?

Он улыбнулся и чуть приподнял руку.

— Сейчас, ребята. Сейчас.

— Ты это брось. Нашелся здесь — за так сидеть. А мы — плати. Не пойдет, отец.

— Ну вот и ешь свой фрит. Заплатил — получи свое.

На секунду парень растерялся, но быстро пришел в себя.

— В гробу я это видал! — выпалил он вдруг. — Глотнешь чего?

Он отрицательно покачал головой и благодушно улыбнулся.

— Вот посижу немного и закажу себе хэхактбал.

— Ты сейчас его сожрешь, — решительно отрезал парень. — А, мужики?

Те двое живо откликнулись:

— Дай ему насибал.

— Хэхактбал, — сказал он так тихо, что они не расслышали. Надо было держать ухо востро.

Обслуживал сам хозяин. Они знали друг друга. Когда хозяйки не было у стойки или она возилась где-то на кухне, ему иной раз кое-что перепадало от молодого хозяина.

— Спасибо тебе, Хармен. — Он взял тарелку и хотел было поставить ее на свой столик.

— Держи в лапах, — сказал один из юнцов. — И вежливо поблагодари на «вы».

— Спасибо вам.

Он не стал спорить. Пускай, если им так надо.

Вообще ему не нравились насибалы. Они были какие-то искусственные, однако здесь их готовили по крайней мере из хороших продуктов, и ничего не случится, если он съест одну штуку. Зажав большим и указательным пальцами коричневый, будто обработанный морилкой, предмет, он поднес тарелочку к подбородку. И тотчас ему вспомнились дамы на верхней палубе и как они пили чай, а встречный ветер шлейфом мелких брызг уносил его прочь или в тот самый момент, как они подносили чашечки к губам, из трубы вываливался густой клуб дыма и накрывал собой всю компанию. При воспоминании об этом он непроизвольно улыбнулся и приоткрыл рот, в котором, по счастью, сохранилось еще несколько здоровых зубов.

— Но-но-но, давай прямо с тарелки! — крикнул один из тех, что были в кепи.

Он недоуменно поднял глаза.

— С тарелки, дед, лопай.

— Боюсь, не получится у меня, — попытался он возразить. — Свалится, как пить дать.

— Свалится, так мы заткнем его тебе в глотку.

Он старался упрятать его подальше. Свой страх. Но теперь избавиться от него было уже невозможно.

Хулиганы наводняли улицы, заполняли кафе. Если им взбредет на ум, то будь ты хоть инвалидом в коляске или с забинтованной головой, они не задумываясь выволокут тебя на берег канала или посадят на трамвайные пути, а там прыгай как знаешь. В подобных «шутках» они находили удовольствие.

Он положил насибал на тарелочку и попытался поймать его зубами. Получилось. Он сразу отхватил приличный кусок. И на вкус даже ничего. Сегодня.

— Шевелись, дед. Ночевать сюда пришел, что ли?

— Да-да, я стараюсь, — проговорил он с полным ртом. — Как господам будет угодно.

Его слова пришлись им не по душе.

— Кто-то что-то сказал? — Один из юнцов совсем развернулся в его сторону.

Он замотал головой и начал жевать быстрее. Заканчивай и сматывай удочки. Дело принимало уже скверный оборот, и он не на шутку струхнул. С такими никогда не знаешь, чем все может кончиться. До мотивов их поведения — если таковые у них были — не докопаешься. Любой их поступок выстреливал внезапно, ни с того ни с сего, как длинное щупальце из мрака пещеры.

— Все, — с облегчением вздохнул он и для вящей убедительности перевернул тарелочку вверх дном. — Большое спасибо, ребята.

— Ребята — это зверята в твоей вшивой башке, грязный бродяга.

— Как сказать. Как сказать.

Все же ему не удалось проглотить обидное и незаслуженное оскорбление. Он бросил взгляд в сторону Хармена, возившегося у мясорубки, но тот сделал вид, будто у него вдруг пошла носом кровь. В общем, его тоже можно понять. Ну, побесятся немного и утихомирятся.

— А теперь гони монету, — буркнул один из них.

— Конечно, конечно. — Он сунул руку в боковой карман пальто и сразу понял, что влип. Днем приходили из больничной кассы, и он, заплатив за соседку, оставил кошелек на кухне.

— Я кошелек дома забыл. Но…

— О-хо-хо, — выдохнули разом все трое, и парень в разукрашенных джинсах медленно двинулся на него.

— Ты что, на дармовщину решил?..

Он промолчал.

— Что вы, что вы. Я все улажу, — вмешался из-за стойки Хармен. — Оставьте человека в покое.

— Заткнись и не возникай. — Парень выставил вперед руку. — Ну, что ты еще выкинешь?

Что-то — он не понял что — потянуло его руку вверх, и он крепко пожал руку парня. Те, что стояли рядом, буквально согнулись пополам, а он, подняв глаза на парня, весь похолодел и сжался.

— Дурочку валяешь? Пошутить захотел? Со мной… пошутить.

Мальчишка приблизил свое лицо вплотную к нему. Совсем ведь зеленый. Навряд ли даже бреется.

— И наш фрит. Ты же нас угощал, а? Ты же нас…

Остальные поддержали его. Мол, гони монету и за нас. Ах, он бы сейчас отдал любые деньги, лишь бы сохранить мир!

— Оставьте же его в покое, — повторил Хармен. — Вы уже заплатили. Ну!

Они не обратили ни малейшего внимания на хозяина и теперь взяли его в кольцо. Руки вперед, готовые схватить.

Он пожал плечами.

— Я же вам объясняю…

— Слушай, ну ты даешь, старый, — прошипел один из них сквозь зубы. — Сначала, фраер, шикуешь, угощаешь нас, а потом мы же и плати. Мы будем платить? — Никто из троих этого не хотел.

— Сыми пальтишко, — произнес парень в кепи. — Живо. А то мы сделаем тебе больно. Очень больно.

Какой-то миг он колебался, потом поверил. Они это сделают и глазом не моргнут. Да, но его пальто. Это же невозможно. На что им старое пальто в елочку? Ведь сейчас такие и не носят больше. Нет, просто они хотят покуражиться. Посмотреть, насколько его хватит.

— Ну что, старый хрен, помочь?

— Хармен… — Он не кричал. Просто просил поддержки. Участия. Однако хозяин не откликнулся. Более того — исчез в кухоньке позади стойки. Он не хотел быть свидетелем.

— Оно у меня единственное, ребята.

И в ту же секунду оказался на ногах. Его просто подняли со стула и поставили. Дрожащими пальцами он начал расстегивать пальто. Слава богу, в карманах ничего нет. Он делал так, чтобы не вводить никого в искушение, когда заходил в кофейню и вешал его на привычное место — на дверь телефонной будки. А кошелек, как правило, держал в кармане, крепко зажав в руке. Только сегодня вот забыл… Он обдумывал возможность побега. Чтобы позвать полицию. А сам тем временем стаскивал с себя пальто.

— Нате, ребята, — вымолвил он. — Ну ладно, посмотрели — отдайте.

Парень в разукрашенных джинсах лихо закинул пальто себе на плечи, и компания с громким ржанием вывалилась на улицу.

— Хозяин! Хармен!

Хозяин неспешно появился из кухоньки.

— Слушай, они отняли у меня пальто.

Хозяин ничего не ответил и начал разрезать булочки для сандвичей.

— Ты в полицию не можешь позво…

— Я не дурак.

— Да, но это нельзя так оставить. У тебя в заведении грабят посетителей.

— Так они ж твои приятели.

— Откуда ты это взял? — В нем зарождалось серьезное подозрение. — Я…

— Ты ведь пожал руку одному из них, разве нет?

— Да, но это была… — Он понял в чем дело. — Шутка.

Он почувствовал, что покраснел, а к горлу одновременно подкатил комок.

— Вот-вот. Это была шутка, — подхватил хозяин. — И ничего больше, — добавил он, как бы придавая вес сказанному.

А чего он, собственно, ожидал? Что хозяин согласится, будто не умеет поддержать порядок в своем заведении и трусливо позволяет измываться над стариком?

— Я зайду сегодня, занесу…

— Да ладно, оставь.

Он распахнул дверь и вышел на улицу. И сразу же ветер набросился на него. Жестокий, пронизывающий насквозь. Самое лучшее сейчас было бы сразу пойти домой. Так и застудиться недолго. Он поплотнее закутал шарфом грудь и шею и двинулся в ту же сторону, куда исчезли парни. По дороге он заглядывал в каждую подворотню. И за каждую машину на стоянках. Но в конце концов потерял всякую надежду, что они, натешившись, бросили его пальто где-нибудь.

Давай-ка, приятель, домой, думал он про себя. Эдак и грудь застудить недолго. Или мочевой пузырь. Но тем не менее он продолжал свои поиски.

Вот у него уж и из носу потекло, а платок остался в пальто. Дома их сколько угодно, но сейчас, когда понадобился один-единственный, и того под рукой не оказалось. Воистину, какой прок в этой собственности, если не имеешь возможности располагать ею, когда тебе нужно. Как будто привычным жестом, хотя это отнюдь не входило в его привычки, он потянулся было к носу рукавом своего коричневого хлопчатобумажного свитера, но вовремя спохватился. Наконец, за каким-то гаражом, у бензоколонки, он, попеременно зажимая большим пальцем то одну, то другую ноздрю, высморкался «по-простому». Глупо как-то получается. Многих вещей он делать не умел, хотя окружающие делали все это совершенно спокойно. Воняли. На людях беспечно мочились на стенку, оглушительно рыгали; у него же на такое просто не хватало духу. Все дело в воспитании. В чем в чем, а в этом он недостатка не чувствовал. А был ли от этого толк? Конечно. И большой. Если бы он остался в той среде, где родился, вырос и получил воспитание. Однако там, куда он попал, его считали чудаком не от мира сего. Он никогда не мог найти себе друга. Может, ему бы повезло больше где-нибудь в другом месте? Над этим он не ломал голову, потому что это не имело смысла. Холод пробирал его до самых костей, а чудесное пальто — тю-тю, ищи теперь ветра в поле. По такой погоде лучше носа на улицу не высовывать. Замереть и не шевелиться. И на все наплевать. И ни одна живая душа не взглянет вверх, на его окно.

Он дошел уже до виадука. В нерешительности потоптался на место и даже повернулся разок вокруг своей оси. Забудь. Пальто твое пропало, и след простыл. Стараясь укрыться от ветра, он, весь дрожа, притулился у какого-то закрытого селедочного ларька. Господи, за что же такие муки? От усталости он уже едва волочил ноги — как хорошо было бы заглянуть вон в ту пивнушку. Но без гроша в кармане ты никому не нужен, в особенности там, где тебя мало знают. Впрочем, сюда он забредал редко: это местечко у окружной дороги было малопривлекательным и чужим.

Вперед, не раскисай, держи курс к дому. Он покинул свое временное прибежище и потащился на другую сторону. Незачем тут прохлаждаться. Надо бы зайти купить хлеба и еще чего-нибудь: джем, который он регулярно получал в сюрпризных пакетах из церкви, уже порядком приелся. Он не отказался бы сейчас от чего-нибудь посущественнее. Но у него не было при себе денег, а мясник в долг не отпускает. Не то что булочник. Однако ему совсем не улыбалось топать домой за деньгами, а потом возвращаться ради каких-то двух-трех кусков колбасы, вот так, без пальто.

У него по-прежнему зуб на зуб не попадал от холода, но, как он ни старался держаться ближе к домам, ему это не удавалось: всюду прямо на тротуаре стояли припаркованные мопеды. Тяжелые стальные мусорные ящики выталкивали его на проезжую часть, а на тротуаре приходилось огибать огромные лужи, оставшиеся от утреннего дождя. Когда тапочки промокли насквозь, ему стало уж совсем худо.

Вот бы сейчас сюда ту музыку! Шагай себе да слушай — все не так тяжело. Но ничего не происходило, и в нем начала закипать злость. Вернее, возмущение. Что с ним сделали эти сопляки! Конечно, в их поступке было много непреднамеренного мальчишества. Выпендривались друг перед другом. Что говорить, и они в армии этим занимались, но из газет он знал, что там сейчас многое изменилось. Понятно, война была, да не одна. Будь здоров, что они тогда откалывали, но ребята, казалось, без этого не могли, как без воздуха. А ведь подчас это стоило им жизни. Нынче они ищут разрядку на футболе, но в последнее время им и этого уже как будто мало. Эрзацы кругом! Он брюзжал про себя. Но не без причины. То, чего он так боялся, все явственнее напоминало о себе. Ему крайне необходимо было сейчас отлить. Но где? Бежать ему не по возрасту. Всему свое время. И особенно это заметно в последние годы.

Он заставлял себя думать о другом. К примеру, куда их в этом году повезет благотворительное общество. Все это время были не поездки, а скучища. Может, неходячим инвалидам и немощным старикам, которых возили в кресле, это и нравилось. Ему же гораздо большее удовольствие доставляли прогулки подальше от людской суеты, от пустой болтовни всех этих слабых на язык дядюшек да словоохотливых тетушек. Бессвязное мычание блаженных.

Все без толку, его нужда давала о себе знать самым решительным образом. Сдержать ее уже не было почти никаких сил, но и мочить штаны вот здесь, прямо посреди улицы, он не мог. Куда ж это годится — в сырых штанах явиться домой? Видно, он уже слишком далеко зашел — дальше некуда. Пора в расход. Раз ты даже с этим не можешь совладать, то спокойно считай себя кандидатом в богадельню. Но надо будет хотя бы торчать в очередях в поликлинику. А там — билет в одну сторону да смена чистого белья в последний путь. У иных и того не бывает. Если родни нет или если ты никому не нужен. Но в таком случае, спрашивается, зачем вся эта суета?

По счастью, до этого еще не дошло. Ну уж нет. По крайней мере с ним! У него есть пока порох в пороховницах, правда, неизвестно, насколько его хватит, и жизнь идет своим чередом.

Он в нерешительности замедлил шаги у ворот дровяного склада. Выбора нет. Зайти разве и спросить разрешения воспользоваться их туалетом. Подъехал грузовик и засигналил, чтобы открыли ворота. Он сделал еще несколько шагов и прикинул на глазок расстояние. Так, осталось два переулка. Вперед! Пошел дождь. Ветрюга. Гнусь кругом. Он снова остановился и сжал колени. Может, в дверь позвонить? Они видели, как он подошел. А до предела напряженный мочевой пузырь, как ни сдерживайся, возьмет вдруг да и не послушает тебя. И ничего, ничего нельзя будет сделать. Что ж они тогда о нем подумают?

Он заглянул внутрь дворика, возле которого топтался. Довольно низкий дворик, несколько каменных ступенек. А ну-ка… Он действовал уже через силу. Бросив быстрый взгляд по сторонам, он тенью метнулся внутрь. Во дворик выходили две двери. Подняться… или? Он взглянул наверх. Там была еще одна дверь, прямо на лестнице, и жильцы могли заметить его через два больших окна.

Неслышный в своих тапках, он подкрался к одной из дверей и приложил ухо к почтовому ящику. Ни звука. Так, теперь — к другой. Он даже козырек над прорезью приподнял и заглянул внутрь. Прихожая. Больше ничего не увидел, но тишина его успокоила. Ну а теперь — скорее. Дрожащими пальцами он торопливо расстегнул ширинку, и вот уже дымящийся поток вырвался из него и зажурчал между тапочками. И лилось, и лилось. Кажется, этому конца не будет. Но, боже ты мой, какое блаженство! Долгожданное облегчение пришло и овладело им. До какой же степени человек зависит от своей природы! Уж если приспичит, то будь ты хоть университетский профессор, хоть простой ремесленник, — завертишься, бедняга, как уж на сковородке.

— Ма-а-ам, там дядька какой-то внизу писи-и-ит… — послышался голос сверху.

На него с любопытством смотрела девчушка лет восьми с бантом в волосах.

— Привет, — пробормотал он. Да и что тут скажешь? Вон и мамаша появилась. Крупная женщина с голосом склочницы.

— Эй, ты чего там?

Ну что спрашивать, и так понятно. Ярость нахлестнула его, когда он так унизительно-беспомощно стоял лицом к стене, между двумя дверьми. Дрова рублю, вот что!

— А ну, ты, грязная свинья, пшел отсюда! — Голос был твердый и гулко раскатился по лестнице. Поворачивая голову, насколько это было возможно, и пытаясь разглядеть ее там, наверху, он отчаянно старался заставить себя сдержать, остановить дымящуюся струю.

— Нет уж, погоди! Давай-ка убирай за собой!

Он услышал, как сперва открыли кран, как вода побежала в оцинкованное ведро, а немного погодя появилась и она сама, стуча каблуками по граниту ступенек. И в то же время он почувствовал — слава богу, слава богу, — что все позади и можно застегиваться.

— На-ка, держи! — Баба ткнуло ему в руки швабру и грохнула под ноги ведро. — И чтоб чисто было!

Конечно, он бы нисколько не возражал и с радостью вытер бы все за собой. Но она орала во всю глотку и поносила его на чем свет стоит, и девчушка наверху, визжа от восторга, тоненьким голоском вторила своей мамаше. А тут еще открылась дверь рядом, и появилось подкрепление — малый в расстегнутой форменной куртке трамвайного служащего.

— Полюбуйтесь-ка на красавца!

— Да уж вижу. У-у-у, старая кляча. Небось оттуда…

— Таких под замком держать надо, а?

— Плати тут за них налоги.

— Можешь не платить, я пока еще сам себя оплачиваю, — буркнул он трамвайщику.

— Ты смотри, он еще огрызается! — возмутилась женщина.

— Мой, — коротко приказал трамвайщик. — И поворачивайся поживей. Пока полицию не вызвали.

— У этих уличных бродяг всегда рыльце в пушку, — продолжала женщина. — Ребенка во двор погулять не выпустишь, такие вот шатуны мигом… У-ух!

Он взял щетку, обмакнул в ведро с водой и начал убирать свою лужу. Те двое стояли рядом, скрестив на груди руки, и давали указания:

— Вон там еще… Вот в том углу подотри…

Наконец он выплеснул на камни все, что оставалось в ведро, и щеткой согнал воду на улицу. Ну надо же сказать такое! О ребенке. От ее слов у него мурашки по телу побежали. Он прямо оцепенел. От этого нет защиты. Любое слово обернется против него. Они все вместе плюнули ему в душу, и им это дозволено, потому что он бродит по улице в тапочках. Ну почему он не инспектор жилищного управления! Или доктор. Тогда бы с ним так не обходились. И выбирали бы выражения. Но он всего-навсего старик, который путается под ногами и занимает крохотную однокомнатную квартирку.

— Возьми вот. — Он протянул женщине щетку.

— И чтоб духу твоего здесь никогда не было! Не посмотрю на твой возраст — измочалю по первое число, — проревел трамвайщик.

— Я же все прибрал.

— Ну и нахал! — Женщина возмущенно всплеснула руками.

Медленно повернувшись, он потащился прочь со двора, на улицу, туда, под этот мерзкий дождь. Он пытался держаться молодцом, но ничего не получалось. Ему вдруг все сразу обрыдло. Все. Вот только что у него еще был здоровый аппетит. Ну и теперь ему абсолютно безразлично, будет он сегодня что-нибудь есть или нет.

Он потоптался в сомнении возле лавки булочника. Внутри было тепло и уютно, а у него зуб на зуб не попадал от холода. Ну и ладно. Он прошаркал дальше. Зеленщик, который выносил из магазина ящики, заметил его и приветливо кивнул. А когда он поравнялся с лавкой, сунул ему что-то в руку. Повернув за угол, он разжал пальцы: на ладони лежало расплющенное с одного боку жесткое зеленое яблоко. Ему в голову не пришло выбросить его тут же в канаву. Это выглядело бы неучтиво. Да. Как было бы приятно, если бы люди не жалели его всякими третьесортными, бросовыми подачками. И уж конечно, не подсовывали ему подпорченные продукты — что до еды, тут он был весьма разборчив. Пусть ему много лет, но это вовсе не означает, что он, как корова или коза какая-нибудь, должен поддерживать свои силы помоями да отбросами.

Дверь парадного, как всегда, была распахнута. Ребятишки расположились на лестнице, разложив на коленях книжки, какой-то малец лет шести вовсю дымил бычком сигары.

Он поздоровался, и они, не отрываясь от своего занятия, молча пропустили его.

Он тащился по ступеням, как стол или шкаф, который сам себя затаскивает наверх. Знакомая, старая вещь — ни больше ни меньше.

Он почти не осознавал, как поднялся к себе, как тяжело опустился в кресло возле окна. Еще долго он переводил дух и, пытаясь согреть оледеневшие руки, то тер их друг о друга, то прятал под мышки. Но тепло не приходило, он только все больше коченел.

Дождь крупными каплями скатывался по стеклу, мужчины возвращались домой с работы. Желтоватый свет струился изо всех окон, а за ними, внутри, виднелись двигающиеся фигуры. До него донесся голос припозднившегося уличного торговца, который катил мимо свою тележку.

Он через силу стащил с себя тапочки и в мокрых носках проковылял к печке. Потухла. Наклонился и поворошил угли на решетке. Ни искорки. И вот так, с кочергой в руке, он вдруг на мгновение замер, но на сей раз причиной тому была не музыка, а звуки, доносившиеся с нижнего этажа. Плакал ребенок. И еще всякое другое, вплоть до боя часов. Тихо было только у него. И холодно.

При свете, который проникал с улицы, он начал раздеваться. Через силу вытащил из-под подушки пижаму, но надел только куртку. Брюки остались лежать на стуле.

Вот уже час он лежал под волглым одеялом и все никак не мог согреться. Лежал на спине, выбивая зубами дробь и вперив взгляд в потолок, в который раз мысленно перебирая все происшедшее, и недавнее и вообще — за всю жизнь, потому что он никогда не был малодушным и даже сейчас, на склоне дней, оставался верен своему принципу обозревать события в их перспективе. Он усмехнулся про себя. Конечно, медленно, но верно он врастает в землю и ходит, согнувшись в три погибели, но это еще не причина, чтобы на пути по жизни видеть лишь кончики своих башмаков и ничего более.

Его удивляло, однако, что тепло так долго не желает вернуться в его тело. Раньше с ним этого никогда не бывало. Неужели его покидают последние силы? Нет. Он как раз ни чуточки не испугался, несмотря на пронизывающий холод. Куда же пропала музыка? Ведь с нею все было бы не так резко. Чувство щемящего одиночества накатилось на него, и он сел в кровати. Неужели это имеет значение? Сейчас? Или через какое-то время? Чтобы не приходилось больше ждать, чтобы не отнимали у тебя пальто, не обращались с тобой, как с ненужным хламом, — все это кое-что да значило. А если тебе известно, что должно произойти, почему бы не помочь этому? Чему быть, того не миновать, а вот этак бестолково разлеживаться — еще успеется, а кроме того, в этом мало чести.

Цель была ясна, и он, щелкнув выключателем ночника, решительно спустил ноги со скрипучего матраца, который долгие годы все собирался отдать перетянуть. Да так и не отдал.

Со всех сторон через стены до него доносился знакомый монотонно-гулкий голос телевизионного диктора, читавшего выпуск новостей. Теперь и тишина — та, настоящая — больше не принадлежала ему.

Он проковылял в кухоньку к зеркалу. Атлетическим телосложением он никогда похвастаться не мог, зато кожа у него до сих пор смуглая, прокаленная солнцем, как у всех, кто проводит свою жизнь на воздухе. Не какой-то там хиляк, но уж и не из охочих до драки добрых молодцев с красными от практики кулаками. Он ухмыльнулся себе в зеркало и провел рукой по заросшей щеке. Щетина — ну прямо как у папаши. Видик тот еще, и вдруг он в буквальном смысле слова содрогнулся от холода, который — он чувствовал — шел откуда-то изнутри и медленно расползался по всему телу.

По старой привычке он взял с полки голубую чашку, сполоснул ее. Отхлебнул немного воды. Возле шкафчика лежала небольшая пачка газет. Он поднял их и направился к кровати.

Странно. Он, в общем-то, всегда представлял себе, что будет делать, когда пробьет его час, хотя специально не заострял на этом внимания. Итог всех страданий, что ли? Как, как? Он не мог поверить своим ушам. Ну уж коли так, он с полным правом может назвать себя неудачником. Да нет, ерунда это. На краю своей постели он в последний раз разложил газеты, как раскладывают партитуру большого квартета. Эти сообщения он всегда обводил красным. «Одинокая вдова найдена через несколько недель мертвой в своей квартире» — первое. Еще: «Труп старика обнаружен в доме через несколько месяцев». Или вот. Тут даже оба сразу. Сначала она. Муж бросился к ней, оступился, подняться уже не смог, да так и отдал богу душу в страшных муках. Вот как бывает. Лучше побеспокоиться сейчас, пока ты в сознании.

Он снова поднялся и огляделся вокруг. Так что же — на холодном коврике у кровати? Сам он был уже леденее этого волглого половичка. Он осторожно опустился на пол, сел — ноги прямо перед собой. Как будто приготовился делать зарядку. Потянул на себя с кровати газеты с окаймленными красной рамкой сообщениями о смерти. Взял одну из них, развернул и положил себе на ноги так, чтобы и ступни были закрыты. Держа в руках другую газету, он начал, покряхтывая, медленно заваливаться на спину. Жестко. А комнатенка-то как выросла! Словно приемная зала во дворце. Он встряхнул газету, расправил ее и аккуратно накрылся. Забыл выключить ночник. Ну и ладно. Вернется ли к нему музыка? Он больше и надеяться на это не смел. Да и к чему? Музыка — это чудесно, однако и ей когда-то приходит конец.

Ах, успел подумать он и тотчас почувствовал, что ему вдруг стало удивительно свободно и легко… Теперь лежать и не шевелиться…

 

ТОРГОВЕЦ НЕ ВЕРНЕТСЯ НАЗАД

[25]

Пытаясь грести равномерно, он в недоумении спрашивал себя, что заставило его так поздно осенью взять напрокат лодку. Красота кругом до сих пор дивная, хотя с каждым взмахом к веслам цеплялись водоросли, полиэтиленовые пакеты и прочий мусор, но погода, прямо скажем, радовать не могла, да и вообще время было неподходящее для подобных легкомысленных прогулок.

А, вон и его автобус прошел! В десять минут девятого. На этом автобусе он поспевал вовремя открыть магазин. Хотя зачем? И в десять минут десятого никто еще не заходил к нему, чтобы купить дорогой сервиз на двенадцать персон или роскошное столовое серебро. Паршивый был сезон, да, собственно, последние несколько лет дела шли из рук вон плохо в любое время года. То затишье перед праздниками, то затишье после. И сами праздники…

Он опустил весла и поднял воротник осеннего пальто. Как только он сел в эту железную посудину, захныкал дождь. Дождик плачет. Плачевно. Прямо как в его делах. Настало время взглянуть правде в глаза. И сознаться себе, в чем причина всего этого. Он всегда сидел на мели. Лишь однажды посетила его надежда, когда по тому участку, где стоял его дом, решили провести железную дорогу. Но повсюду забегали инициативные группы с плакатами за сохранение Унелерваудского леса, и проект изменили. А то бы он, конечно, добился компенсации убытков. И что же? В результате у них остался пяток гибнущих деревьев, потому что денег на их сохранение не нашлось и большую часть леса скоро все равно повырубят, да недовольный торговец, который, если так будет продолжаться — а так оно и будет, вот уж в чем он не сомневается, — через год обанкротится: ему ли тягаться с супермаркетом, который соорудили возле новой железной дороги. Лучший фарфор шел там наравне с дешевой бельгийской дребеденью, практически за бесценок. И еще эта пластмассовая дрянь, штампованные тарелки! Это небьющееся барахло угрожало всему производству фарфоровой посуды.

Он снова взялся за весла. Скоро подъемный мост. Под ним можно причалить. Там наверняка посуше. Он посмотрел на небо. Аспидно-серое. И так целый день. А ведь нынче к ужину придет Йосиночка. Ему надо купить мяса. Не забыть бы. Под мостом он подогнал лодку к берегу и закрепил ее. Пахнет здесь как-то странно. Он вытащил табак и свернул сигарету. Затем, обшарив все карманы, вспомнил, что оставил зажигалку в сером костюме. А курить хотелось страшно. Легкие требовали никотина. Потом желание курить вдруг пропало, и он развалился в лодке, как король на троне. Смотри-ка, утка идет. И еще одна. Вид у них довольно жалкий. Помятые какие-то. Не удивительно. Повсюду на воде радужные пятна бензина и масла. Птицам от этого тоже худо приходится… Да-с, но как бы то ни было, он по-прежнему сидит с незажженной самокруткой в руке.

Он поднял голову и прислушался. Прямо над его головой находился мост, и там кто-то ходил! Шаги приближались. Вот они загудели глухо и громко. Как в театральной постановке по радио.

— Эй, там! — закричал он.

Шаги над головой замерли.

— Кто там есть? — приглушенно донеслось до него. — Эй, под мостом!

— У вас случаем не найдется огоньку? — Он привстал на цыпочки в качающейся лодке и приник к узкой щели в настиле моста, достаточно, впрочем, широкой, чтобы просунуть пальцы. — Сюда! Видите мои пальцы?

— Да, да, вижу. Вам огоньку?

— Ага.

— А для чего? Для трубки или для сигареты? — спросил мужской голос. — Я к тому, что у меня есть и то и другое. Спички и зажигалка.

— Давайте тогда зажигалку.

Ему повезло. Не перевелись пока на свете добрые люди, готовые помочь не ради вознаграждения, а просто так.

— Я сейчас опущу зажигалку сюда, — сообщил неизвестный.

Над его головой что-то поставили, потом зашуршали. Человек должен был по меньшей мере нагнуться. И это на самом дожде. Даже трогательно.

— Нащупали зажигалку?

— Нет, — громко ответил он, и звук его голоса эхом прокатился над водной гладью и укрепленными под мостом берегами. — Вы что, отпустили зажигалку в щель? Я ничего не чувствую. — Он ощупал пальцами всю щель в просмоленных досках.

— Странно, — услышал он голос мужчины. — Я же… Ну да, зажигалка застряла!

— Вы ее видите? — спросил он.

— Подождите, я встану на колени. — Глухой стук, и голос послышался вдруг совсем рядом. — Нет, не вижу… Может, она упала в воду? Вы часом не слышали всплеска? А брызг не видали, менеер?

Он внимательно осмотрел покрытую рябью водную поверхность: нет ли каких кругов.

— Нет, по-моему, ничего не падало.

— Чтоб тебя, куда же девалась моя зажигалка? — бормотал мужчина наверху, и в нем слабо шевельнулось чувство вины. Он стоял выпрямившись и обеими руками ощупывал щель.

— А, вот, я что-то нашел! — воскликнул он.

— Это мои пальцы.

— О, простите.

Он осторожно опустился на сиденье.

— Что ж, дать вам спички? — предложил мужчина на мосту.

— Ах… — Честно говоря, ему не очень хотелось принимать это новое предложение. — Если вы…

— Почему бы вам не выплыть из-под моста? — спросил мужчина. — Тогда бы я перегнулся через перила и дал вам коробок. При этом мы будем видеть, что делаем.

— Да, я сейчас.

Он взялся за веревку — тонкий голубой нейлоновый шнур — и белыми от холода пальцами стал развязывать узел. Лодка приплясывала и дергала веревку. Ничего не получалось.

— Узел затянулся, — сообщил он, пытаясь отыскать в карманах какой-нибудь острый предмет.

— Что за узел? — поинтересовался мужчина наверху.

— Да веревка. Узел на веревке. Я тут это… как его… причалил.

— Подождите. Сюда едет машина. Пусть пройдет.

— Пусть.

Он услышал шум подъезжающего грузовика, и чуть позже колеса прогрохотали над его головой.

— Это машина комбикормового завода. Который там, дальше.

— Вот оно что.

Было ясно, что веревку не распутать.

— Что, не получается?

Он уже боялся отвечать. Этот неизвестный бог весть что о нем подумает. Сам бы он наверняка давно ушел. Удивительно любезный человек.

— У меня есть перочинный ножик.

— Это то, что надо. С ним я точно справлюсь. — Он снова встал в лодке и просунул пальцы в щель. — Теперь просто не может не получиться. Давайте сюда.

— Ага, поехали. Но будьте осторожны. Это реликвия.

В мыслях своих он вознамерился обязательно отблагодарить незнакомца.

— Опускайте. — Он вдруг смутился из-за сильного эха, которое разнеслось под мостом. Нож упал ему прямо в руки, а сам он чуть не свалился в воду. — Поймал!

Это был старинный, с медными заклепками нож со штопором и еще чем-то вроде отвертки. Само лезвие было остро наточено и блестело. Он попытался разрезать веревку прямо возле узла, но материал оказался слишком жестким, и когда он резанул сильнее, то обнаружил, что под верхним слоем находилась еще тонкая стальная нить. Он попробовал еще и почувствовал, как железо заскрежетало о железо. Даже искры брызнули. Он резанул изо всех сил — веревка оборвалась, и рукоятка ножа треснула пополам. Лодку поволокло течением, а он лихорадочно пытался закрыть нож. Но как ни старался, нож сохранял У-образную форму. Вещь была загублена. И это он ее сломал. Лицо пылало огнем, он схватился за весла и развернул лодку по течению. Придется заплатить. Он старательно греб и выскользнул из-под моста. Мужчина стоял в ожидании на другой стороне, но, завидев его, перешел на эту. Он оказался почтальоном.

— Доброе утро! — закричал он и помахал рукой.

— Вам того же. Ну, как?

— Видите ли… — Он греб одним веслом, и поэтому лодка кружила на месте. — Дело в том… Понимаете ли, э-э… ваш нож.

— Бросайте его сюда.

Почтальон сдвинул фуражку на затылок и раскинул руки, будто собирался ловить по меньшей мере ящик. И он бросил.

— Зараза! — Почтальон смотрел на то, что он поймал. — Мой нож! Ты сломал его, папаша!

— Я вам все возмещу. В моей веревке оказалась железная нить. — В доказательство он указал на обрывок голубого шнура, который все еще торчал на носу лодки. — Я ведь не знал… честное слово. Но я вам все возмещу!

— Это ж надо. — Почтальон оглянулся по сторонам, будто ища поддержки, но кругом не было ни души, лишь слышалось, как барабанил дождь по бревенчатому настилу моста, шлепал по воде, шелестел в траве и в высоком камыше, который рос вдоль берегов. — Это семейная реликвия. Теперь ее осталось только выбросить. Она вряд ли куда пригодится. — Почтальон тоже пытался закрыть нож, но и ему это не удавалось. — Три поколения работали этим ножом. Резали им. А потом является какой-то тип и за пять минут его ломает, — бормотал почтальон.

Он между тем достал свое портмоне и открыл его.

— Поверьте, я очень сожалею. — Его голос прошелся над водой. — Вот! Здесь десять гульденов.

Он зажал бумажку губами, закрыл кошелек и взялся за весла.

— Десять! Ты совсем рехнулся, дядя! — Почтальон прямо задохнулся от возмущения и снова обернулся в сторону невидимых зрителей.

Он хотел было подгрести к мосту, но что-то остановило его, и течение тихо относило лодку все дальше. Его охватило раздражение. Если этот человек будет продолжать в том же духе, он уедет. Хотя теперь он не сможет вернуться на лодочную станцию, потому что надо будет снова проплыть под мостом, а ведь есть же типы, которые и с моста не побоятся спрыгнуть, даже рискуя перевернуть лодку; между тем он все продолжал кружить на месте, дрожа от холода. Кстати, он все равно уже опоздал вовремя открыть магазин. Он испугался. Такого с ним еще никогда не случалось.

— Сто! — закричал почтальон. — Мне нужно сто и ни центом меньше. Нож — это память. А к тому же антикварная редкость. Хотя здесь уже деньгами не поможешь.

— Вы можете его еще починить.

Он вдруг успокоился. Разговор начинал напоминать торг, и он почувствовал себя гораздо уверенней, потому что в таких делах он собаку съел.

— Починить нельзя, менеер. Это ведь не просто ножик. Это память, которую вы поломали. А ее никогда не починишь.

— Вы преувеличиваете. Берите десять, а то вообще ничего не получите.

Старая песня, сотни раз он слышал ее от покупателей, которые уже дома обнаруживали какой-нибудь брак и потом приходили вымогать компенсацию. Плач по сервизам — так называли это его коллеги. Сам ты при этом делал только одно: пожимал плечами и отдавался насущным заботам дня. Конечно, иной раз и продашь вещицу с изъяном, но почему убытки должен всегда нести продавец?

— Вы заплатите мне сто гульденов, иначе вам от меня так просто не отделаться.

— Значит, не получите ничего.

Он опустил весла в воду и начал грести. С каждым гребком мост уходил все дальше и дальше, а вместе с мостом и разъяренный письмоносец. Надо все-таки поскорее причалить к берегу, так как пальто промокло, но, как ни странно, холода он не чувствовал, он даже почти согрелся — это оттого, что разозлился. И оттого, что все время двигался.

Мост уже почти исчез из виду. И почтальона различить было невозможно. Он не мог даже рассмотреть, стоял ли тот еще на мосту. Он опустил весла, чтобы немного отдохнуть, и оглянулся по сторонам. Сплошные поля, насколько хватало глаз. Ни деревни, ни колокольни, ни даже хутора не виднелось среди безбрежной зеленой равнины в дождевой поволоке, которая на самом горизонте сливались с крутым серым небом. Богом забытый край. Он повернулся: канал прямой линией уходил в бесконечность. Никогда не бывал он так далеко от дома. Он козырьком приложил руку к глазам и посмотрел в направлении подъемного моста. Пропал из виду. Это, конечно, ветер так гонит его лодку. И еще течение. Может, надо было грести против течения? Впрочем, его на это не хватило бы. Только сейчас он почувствовал, как горят ладони. Скоро он натрет мозоли, что совершенно непозволительно для торговца фарфором и тонким стеклом. К своим рукам он должен относиться столь же бережно, как пианист. Неужели тут поблизости нет ни одной дороги? Он снова огляделся в поисках хоть какой-нибудь движущейся точки, но все было недвижно в этом просторе. Ни единой живой твари. Местность просматривалась насквозь. Канал как будто лежал чуть выше уровня земли и был ограничен двумя узкими дамбами, которые возвышались над водой едва ли на ладонь. Он слегка привстал в лодке. Вдоль дамбы тянулась еле заметная дорожка. Для телеги она была слишком узка, разве что для пешехода. Или велосипедиста. Велосипедист приближался к нему с той же стороны, откуда прибыл он сам. Силуэт медленно увеличивался. Честно говоря, у него отлегло от сердца, когда он увидел живое существо в этой промозглой бесконечности. Велосипедист — значит, дорога куда-то ведет. Скорей всего, он доберется до какой-нибудь деревни и сядет там на автобус. А потом уже из своего магазина позвонит на лодочную станцию. Не его вина, что так вышло; со станции наверняка пришлют катер, который отбуксирует лодку назад. Он посмотрел на часы и приложил их к уху. Стоят. Неужели он забыл их завести? Очень на него похоже. Он попытался сделать это сейчас, но завод не работал. Наверное, он ударил часы обо что-то, сам того не заметив. Или в них попала вода. Они вовсе не были такими дорогими, как казались со своей отделкой под золото и солидным браслетом. Он вновь взялся за весла, вознамерившись грести к берегу. Но внезапно выпустил их из рук. Велосипедист. Как он, однако, похож на почтальона! Да нет, не может быть… Почему не может? Ему просто везет на подобных зануд. К тому же они еще и мстительные. Как правило, с трудом мирятся с уже свершившимися фактами. Но неужели почтальон ехал в этакую даль из-за какого-то старого ножа? Только чтобы догнать его? Ему стало не по себе. Слышишь же иногда о совершенно безумных выходках людей, от которых никто и не ожидал, что они… Ну, как бы то ни было, тут, посреди канала, он в безопасности, а если этот тип вздумает что-нибудь предпринять, он наляжет на весла. Он тоже не лыком шит: как-никак отец четырех детей, один из которых уже студент, и толковый делец с весьма приличным магазином о трех витринах.

Впрочем, есть на свете и другие почтальоны, носящие форменные фуражки!

— Эй! Не думайте, что вы от меня смылись, — прозвучало над водой.

Почтальон жал на педали и быстро приближался.

Значит, все-таки тот самый. Он отплыл на середину узкого канала. Только не суетиться. Почтальон поравнялся с ним и слез с велосипеда. Видимо, он совсем выбился из сил, поэтому, опершись на руль, стал прохаживаться взад и вперед.

Он рванул с места быстрее, чем почтальон успел опомниться, и тому вновь пришлось оседлать велосипед.

— Не хотите ли еще покататься? — закричал он.

— Посмотрим, как вы поплывете назад… против течения, — задыхаясь, ответил почтальон.

— Я все еще собираюсь заплатить вам за перочинный ножик.

— Не заплатить. А возместить нанесенный ущерб. — Почтальон трясся за ним на своем велосипеде. Похоже, он до сих пор был очень зол.

— Вы злоупотребляете обстоятельствами. — Фраза вышла необычайно убедительной и эхом прокатилась над каналом.

Некоторое время оба двигались вперед молча. Он размеренно погружал весла в воду, по которой сыпал дождь. Здесь ему нравилось больше. Вода стала чище, вокруг уже не плавала всякая гадость. Тут и там над водой поднимались островки камыша и каких-то растений с большими листьями, похожими на листья капусты. Неужели канал несудоходен?

— Здесь что, суда не плавают? По каналу? — спросил он.

— Нет, насколько я знаю, — ответил почтальон. — Я никогда тут не был.

— Вокруг, наверное, и служб-то никаких нет.

— Не могу знать. Не могу знать. — Почтальон снял с головы фуражку и стряхнул с нее капли дождя. — Сами-то вы в этом ничего не смыслите, менеер.

— Каждому свое.

— Совершенно верно.

Сквозь шум дождя и скрип уключин он слышал, как едет велосипед. Шины шелестели по грязи. Когда он в последний раз слушал, как едет велосипед? Бесконечно давно. У него слегка кружились голова. Слушая шины, он постигал тишину. Казалось, он погружался в беззвучие, но это не угнетало и не пугало его, потому что все: поля вокруг, вода, почтальон, и он сам, и даже неохватное серое небо — парило в этой тишине. А безмолвие потихоньку полнилось звуками. Вода плескала о тупой нос лодки, шепталась с камышом и прибрежными травами. Кругом было покойно. Да, именно так. Покойно.

— Как здесь покойно, почтальон.

— Когда вы мне возместите ущерб, мне, наверное, тоже так покажется.

— Но…

— Нет. Вы хотите мне заплатить только за старый, но еще вполне пригодный нож. Но память… воспоминание… вот за что вы должны заплатить прежде всего. Или я как почтальон…

Воспоминание? Что за чепуха! Воспоминания бесплатны. Они есть у каждого. И у него тоже. И очень много неприятных, от которых просто передергивает, когда они вторгаются в его мысли.

— Я же нечаянно.

— Еще не хватало, чтобы нарочно!

На миг ему даже показалось, что почтальон со злости кувырнется в канал. Канал! Он обернулся. Та же картина: серебристо-серая дорога, вливающаяся в горизонт. И больше ничего, от края до края… Ему стало скучно. До сих пор ни единого признака жизни.

— Мне, пожалуй, пора домой, — сообщил он.

— Мудрая мысль, менеер. Как видите, я от вас не отстану.

— О да. Но я заплачу вам не больше, чем намеревался. Я доберусь до дому пешком по той стороне.

Почтальон засмеялся.

— Да вы запутаетесь в этой высокой траве. А я, естественно, вернусь с вами назад.

— Ну что ж, в путь.

— С превеликим удовольствием.

Он задумался. Со своим обветренным, испещренным морщинами лицом и седыми волосами под форменной фуражкой почтальон походил на кого угодно, только не на почтальона. Он был по меньшей мере на голову выше его самого и раза в два шире в плечах. Такой человек, конечно, закалился от всяких непогод и стал чертовски сильным от постоянного таскания тяжелых сумок и пакетов. Удрать? Но куда? Все равно почтальон на велосипеде передвигается гораздо быстрее. Прежде чем он разыщет полицейского агента для охраны или доберется до ближайшей почты, этот тип его достанет. Заплатить ему, что ли? Ну уж нет. Он не даст себя запугать. К тому же таких денег у него при себе нет.

— Ну как, не выйдет? — спросил почтальон.

— Чего не выйдет?

— Вы же собирались идти пешком.

— Нет, я лучше поеду на лодке.

Он посмотрел на свои руки. Не может быть и речи. На обеих ладонях он натер мозоли величиной с цент. И пальто промокло почти насквозь. Положение становилось прямо-таки безнадежным…

— Вы злопамятный субъект. Это ж надо — столько за мной гнаться. Вы…

— Между прочим, вы тоже не подарок, — отпарировал почтальон. — Эвона сколько я за вами чесал… Скажите, вы не проголодались?

— Проголодался. — Это вырвалось у него совершенно непреднамеренно, просто ему очень хотелось есть.

— Свежий воздух способствует аппетиту. Вы, видать, без привычки?

Он промолчал. Какое этому типу дело? Привык он или не привык. В конце концов, это его забота — привыкать или не привыкать. Краешком глаза он заметил, что почтальон снял свою накидку с капюшоном. Под ней оказалась большая почтовая сумка, в которой тот и начал рыться.

— Смотрите сюда!

Он посмотрел. Почтальон показывал пакет из белой бумаги.

— Уж не собираетесь ли вы здесь разносить ваши письма? — спросил он фальшиво.

— Бутерброды! — прокричал почтальон. — С сыром. И салом. Будешь?

— Сколько вы за них хотите? — Его подозрительность разрослась до необъятных размеров.

— Ничего. Только давай меняться.

— Чем?

— Я поеду в твоей лодке, а ты на моем велосипеде.

— И не подумаю. Мне и здесь хорошо.

— Было бы предложено. — Почтальон рассмеялся своим жутковатым смехом. — Хотел бы я на тебя посмотреть. Особенно на руки. Мозоли, не так ли?

Этот тип не сумасшедший. Все насквозь видит. Где же твоя хваленая осторожность, торговец фарфором?

— Ну так как?

— Не знаю, — сказал он. А сам тем временем лихорадочно соображал. Вне всякого сомнения, на велосипеде он будет ехать гораздо быстрее. И скорее доберется домой. — Хорошо! Но только при одном условии.

— А именно?

— Я причалю и возьму одно весло. Ты оставишь свой велосипед, отойдешь в сторону и будешь ждать, пока я на него не сяду. Потом ты пойдешь в лодку, и я брошу тебе весло.

— Прекрасно. — Почтальон сразу соскочил на землю.

— Ты серьезно?

— Да, конечно. Вон, глянь-ка, там у тебя перед носом дырочка. В корме, я имею в виду. Если ты не бросишь мне весло, я просуну в нее другое и буду грести с кормы. Знаешь ли ты, что таким образом можно развить приличную скорость?

Он этого не знал, но поверил на слово. Вообще-то в Венеции тоже так делают. Жаль, конечно, что почтальон разгадал его план, но ему уже безумно хотелось выбраться на берег. На дне лодки образовалась большая лужа, в которой плавали всякие предметы. Лужа плескалась в унисон с водой за бортом.

Почтальон положил свой велосипед в траву, отошел на некоторое расстояние и, подбоченясь, смотрел, как он неумело причаливает к берегу, вынимает весло из уключины и вылезает на берег, держа весло, как копье. Пристально глядя друг другу в глаза, они сошлись, словно два рыцаря, и обогнули друг друга. Почтальон пятился спиной до тех пор, пока наконец не нащупал ногой лодку и не ступил в нее.

— Весло!

— За половину твоего ленча.

— Моего чего?

— Твоего хлеба!

— Поделим поровну.

Он протянул почтальону лопасть весла, тот схватил ее и зажал под мышкой. Затем разорвал пакет на две части и половину бросил ему. Он поймал сверток обеими руками и выпустил весло.

— Хе-хе, — донеслось из лодки. — Здесь-то оно получше будет. Этим седлом всю задницу отшибешь. Велосипед-то служебный. Он рассчитан на силу. А не на удобство.

Он не ответил и откусил кусок. Идя к велосипеду, лежащему на боку в высокой траве, он наслаждался вкусом свежего домашнего сыра. Повернувшись спиной к каналу, он смаковал каждый кусочек и, уже почти забыв о насквозь мокром пальто, о дожде, размачивающем хлеб в его руке, обозревал эти бескрайние поля, которые сливались с затученным небом. Кто бы мог подумать, что существует еще столь бездонная пустота? Бесконечная спутанность волнующихся зеленых трав.

К своему немалому удивлению, он почувствовал себя вполне довольным жизнью, бросил замасленную бумагу в воду и посмотрел на почтальона. Тот сидел на скамейке, завернувшись в свою широкую накидку и подперев голову рукой. Просто сидел и ждал, что он будет делать! Сейчас узнаешь! Он поднял тяжелый велосипед, взял его за раму и багажник и рывком развернул в направлении к мосту. Он перенес ногу через раму, помахал почтальону, который по-прежнему недвижно сидел в лодке, сносимый течением к противоположному берегу, и нажал на педали. Он проехал пять, десять метров по вязкой глине узкой тропинки и остановился. Да, это не по нем. Казалось, к велосипеду прицепили коляску, груженную мокрой землей. Он склонился к рулю и чуть не заплакал: передняя шина была спущена. Он повернулся. Задняя idem dito.

— Жулик! — заорал он почтальону, который, все еще не двигаясь, наблюдал за ним. Лодка уткнулась носом в камыши на противоположном берегу, и ее покачивало течением.

— Что, не едется? — прозвучало над серой водой. — Теперь ты можешь себе представить, сколько мне пришлось вытерпеть…

— И это из-за какого-то ножика! — прорыдал он.

— Извини, это еще и человеческая память. Реликвия, так сказать.

Он начал искать подпорку.

— Сзади. Под багажником, — подсказал почтальон.

Он вытащил подпорку из-под багажника, и чуть позже фонгеровский служебный велосипед стоял кверху колесами, поблескивая облупленной эмблемой «ПТТ», прикрепленной под седлом. Он медленно покрутил колесо, но ничего не обнаружил.

— Ты что, проколол шины?

— Ты с ума сошел! Это я в спешке проехал через свалку возле моста. Я слышал, как они лопнули.

— И ты всю дорогу…

— Да, — просто ответил почтальон и взялся за весла.

— У тебя, должно быть, сильные ноги.

— Поработай с мое. — Почтальон снова развернул лодку по течению. — Ну, что будем делать дальше?

— Сколько сейчас времени?

Почтальон распахнул накидку и достал карманные часы на цепочке.

— Тоже антикварные? — спросил он с ненавистью.

— Да нет, почему? Почти половина пятого.

— Сколько?

Какой кошмар! Магазин целый день закрыт. Все в панике. Да еще к ужину придет Йосиночка.

— Мне ж еще мясо…

— Что ты говоришь? — Почтальон приложил ладонь к уху.

— Да так, ничего.

Медленно он начал стаскивать насквозь мокрое пальто. Слава богу, было не холодно.

— Да, не больно она надежная. Эта ваша магазинная одежка.

— Почему?

Почтальон показал на свою накидку.

— Вот это вещь. На любую погоду. Износу ей нет. В такой накидке ночевать можно. Под любым ливнем. Она разве что потяжелеет от сырости, но вода не успевает впитаться в материю, а испаряется.

Не обращая внимания на разглагольствования почтальона, он повесил пальто на руль велосипеда и достал из внутреннего кармана табак и бумагу. Впервые в жизни он не видел выхода. Идти назад пешком? Он пожалел свои бедные ноги, к тому же сегодня утром он, по несчастью, надел остроносые черные ботинки, в которых наверняка собьет ступни в кровь. Нет, возвращаться надо в лодке. И пока он доберется до дому, наступит глубокая ночь. Может, заночевать здесь, в… Он содрогнулся и провел языком по уже совершенно мокрой бумажке.

— Огоньку? — раздалось вдруг где-то совсем рядом за его спиной.

С испугу он резко повернулся. Лодка причалила к берегу, и почтальон, стоя в ней, протягивал ему коробок спичек.

— Вы сперва, конечно, хотите получить деньги за зажигалку, которая…

Он осторожно попятился. Вдруг этот тип выскочит из лодки, чтобы его пристукнуть или еще чего-нибудь.

— За потерянную зажигалку я не вправе ни с кого требовать. Если она, конечно, не лежит до сих пор у тебя в кармане.

— Ах, ты!..

— Впрочем, едва ли. Она была такая дешевенькая. На бензине. И вообще, это раскрашенное барахло не стоит того, чтобы о нем помнили.

— Можешь мне не рассказывать.

— Почему?

Ему ли не знать! Ведь он торговец фарфором и дорогим фаянсом, и его товар испытывает сейчас огромную конкуренцию со стороны пластмассы, которую тоннами выбрасывают на рынок.

— Ба! — Почтальон ударил себя по лбу. — Я же знаю твой магазин! Некоторое время я работал на срочной доставке, тогда для этого еще не было мальчишки-курьера. Помнится, как-то раз я и туда тоже кое-что доставил.

— Верно… Месяцев этак пять назад?

— Да, вроде бы.

— У меня тогда служила одна девушка. В обучении.

Он взял протянутые ему спички и прикурил. С огромным наслаждением затянулся, а затем выдохнул серое облако в серую промозглость дня. Он видел, как частые капли дождя цедились сквозь дым и словно старались пригнуть его к земле. Ни разу в жизни не видал он такого. Вечно времени не хватало поглядеть, как дождевые капли цедятся сквозь табачный дым.

— Блондинка? — Почтальон снова опустился на скамейку в лодке и смотрел на него. — С волосами по сих пор?

— Точно!

Все ж таки странно. Что этот человек доставлял ему почту.

Тем временем почтальон набил маленькую кривую трубку и протянул руку. Он бросил ему назад спички, и почтальон в свою очередь выпустил облако дыма. И у этого дыма тоже не было никакой возможности разлиться вокруг, он падал, пронзаемый мелким дождем, как и дым от его сигареты.

— Как я погляжу, вы трубку курите. Вам так нравится?

— По-моему, она настраивает на философский лад. Сидишь себе спокойненько и размышляешь о том о сем.

— Да, это не для меня. Времени всегда в обрез. Поэтому только и успеваешь подымить разок-другой этой бумажной скорокуркой.

Он засмеялся своим собственным словам, и почтальон улыбнулся ему в ответ.

— Все это хорошо, но дальше так продолжаться не может, — сказал вдруг почтальон. — Ты, старик, скоро совсем размокнешь. Еще заработаешь воспаление легких. Или плеврит. А я не хочу иметь это на своей совести.

Он просунул руку под пиджак и пощупал плечо. Рубашка была совсем сырая.

— Иди сюда. — Почтальон махнул кривым чубуком своей трубки. — На этом служебном велосипеде далеко не уедешь. Так что мы его оставим здесь. И давай забирайся под мою накидку. У меня под ней еще зимняя форма, а она тоже не промокает.

Он немного поколебался, но мягкий, пахнувший сеном ветер вдруг холодом и сыростью толкнул его в спину, и он пошел к лодке.

— Гоп-ля!

Почтальон потянул его за руку, и вот они уселись рядом на скамейке. Почтальон расстегнул пряжку под подбородком, и чуть позже он ощутил божественное тепло, обнявшее его за плечи. Только сейчас он почувствовал, как замерз.

— Лучше?

Он кивнул.

— Вот, надень еще фуражку. Тогда волосы быстрее высохнут.

Он хотел отказаться, испытывая некоторую неловкость, но почтальон уже нахлобучил ему на голову свою форменную фуражку. Впервые в жизни он обозревал мир и зеленую покинутость из-под лакированного козырька форменной фуражки.

— Все-таки тяжеловато, — заметил он.

— Ясное дело, — ответил почтальон. — Это вообще характерно для форменной одежды. Тут главное — прочность. В любом случае остаешься, так сказать, сухим.

Он согласился и вскоре почувствовал себя вполне сносно.

— Ведь плеврит… Ты знаешь, что он бывает влажный и сухой?

Он не знал.

— Это, по-моему, какая-то старинная болезнь. О ней раньше нередко говорили.

Молча сидели они и смотрели каждым прямо перед собой. Табак, который курил почтальон, припахивал горящим торфом и лимонной цедрой, и он слушал, как потрескивает огонек в почтальонской трубке. Их снова начало относить течением. Они скользили вдоль берегов, в покачивающемся камыше и долгих волнующихся травах.

— Ты музыкальный? — поинтересовался почтальон, доставая из своей большой сумки голубой термос.

— Гм… Вообще-то я люблю музыку. Э-э… классическую.

— Естественно. Это единственная музыка. Которая остается. На века. Хочешь глотнуть?

Он взял эмалированный термос, с которого почтальон уже снял крышку, и сделал глоток. Кофе. И до сих пор теплый.

— Сахару как раз по мне.

Он вернул термос почтальону, который в свою очередь отпил глоток.

— Я вот так думаю.

— У меня есть пластинки с классической музыкой.

— А, понятно. Мне очень нравится «Картинная выставка». Знаешь? Мусоргского.

— «Картинки с выставки», ты имеешь в виду. — Он слегка улыбнулся при воспоминании об этой музыке. — Моя дочь, которая студентка, здорово это играет. На пианино.

— О, дети уже разлетелись из дома?

— Почти. Все к тому и идет.

— Значит, мы свое дело сделали! — Почтальон добродушно рассмеялся. — Мои уже все обженились. Я скоро стану дедом.

— Жена, конечно, гордится.

— Как павлин.

Он подумал о своей жене. Наверное, волнуется. Конечно, хотя это не помешает ей приготовить ужин. Не больно-то она и переживает.

— Моя жена не больно-то переживает.

— А, они всегда найдут себе утешение. Получше нашего. Это мы неприспособленные, — отметил почтальон.

— Мы и живем меньше, ты не должен забывать.

Внезапно небо, воздух, горизонт, вода и равнины окрасились нежным алым цветом. Они одновременно огляделись по сторонам. Серый облачный клин вонзился в кроваво-красное солнце, застывшее на полпути к горизонту, и канал, казалось, лил свои воды в этот сияющий полукруг. Он посмотрел на свои руки и на руки почтальона, которые тот зажал между колен. Они были красными в свете этого позднего, далекого, но все же такого близкого солнца.

— Давай пересядем, — предложил почтальон. — Тогда мы увидим его целиком. Такая возможность бывает раз в жизни.

Поддерживая друг друга, они повернулись на узкой скамейке лицом к широкому тупому носу лодки и невероятному солнцу, которое с нарастающей скоростью тянуло их к себе, манило, сияющим кругом медленно опускаясь за горизонт.

— Дождь перестал, — заметил почтальон.

Да, действительно. Он медленно снял с головы черную форменную фуражку.

— Ну и что же за этим последует?

Он повернулся. Почтальон протягивал ему руку. Молча он пожал ее.

— Ты готов к этому? — спросил почтальон, выбивая трубку о борт лодки, и вдруг, осознав бессмысленность совершаемого действия, резко швырнул трубку за борт.

Он ободрился.

— Да, конечно. Все будет хорошо.

— Ты-то, в конце концов, помоложе.

— А, один раньше, другой чуть позже…

— …Но все мы там будем, — закончил почтальон.

Они немного посмеялись друг над другом.

— Упрись ногами, — посоветовал почтальон, и он уперся каблуками в планку на дне лодки. Он смотрел на летевшие мимо берега. Лодка скользила по середине канала в направлении красного заходящего солнца. Его галстук полоскался по ветру, и он слышал, как хлопал форменный воротник почтальона.

— Боже мой! — еще прокричал он. — Как же быстро она несется. Как же быстро!..