Аллергия

Рассказ

Стоя у иллюминатора своей каюты, заслуженный командир передового корабля, капитан-лейтенант Борис Хмарский наблюдал, как большие холодные капли дождя, сорванные ветром с мрачных серых туч, нещадно били по матово-серой надстройке соседнего СКР.

Эти всклоченные и хмурые, как с тяжелого похмелья, тучи плотно закрыли все небо и неподвижно подвисли над свинцово-серыми водами гавани. Невеселая картинка! Настроение тоже было под стать погоде. Отсюда и такие нестандартные сравнения – с похмелья. Вот-вот!

«Понедельник начинается в субботу» – он уныло, вслух, процитировал название фантастической повести братьев Стругацких, потер разламывающиеся виски и усмехнулся. «Что верно – то верно, и, главное, – ну никакой фантастики!».

Дело в том, что в минувшую субботу в одном укромном «комплексе отдыха» была проведена рядовая «баня» для знатоков и любителей такой божественной процедуры. Все должно быть классически правильно, но…. В духе традиций запланировано было только употребление травяных чаев, кваса и пива – как самого – самого тяжелого напитка, уже на финише. Нет, честное слово, так оно должно было и быть, чинно и благородно! НО!!!

Эх, вот уж это русское многозначительное «но»! Никто никогда у нас не собирается злоупотреблять алкоголем! Точно! Вспомните сами! Потом всё случается само-собой, спонтанно, как-то, по непонятным мистическим причинам и обстоятельствам!. Видно, где-то что-то ломается! Как говаривал профессор Преображенский – в головах! Скорее всего…

Вот, там у одного участника «неожиданно» образовался день рождения. Совсем неожиданно! Наверное, он и сам не знал, да! И, как говорится, «у него с собой было». Причем, в обеих руках по сумке, которые просто физически не могли быть застегнутыми!

А день рождения – это именно тот один из немногих поводов, когда отказаться от тоста может совсем не каждый. А тостов бывает много, и все – за виновника. Хоть мы и не кавказцы, но обидеться, если нас игнорируют тоже можем… без замечаний! Так что…

И в воскресенье состоялось тоже самое мероприятие, абсолютно по тому же поводу, но – в более расширенном кругу, с женами, с официозом и церемониалом в цивильной обстановке на квартире у именинника. На всякий случай, женам не сказали, что репетиция дня рождения у Левы уже состоялась… Они могут не так понять, а юмор у них несколько иной, и реакция не всегда адекватная… Все было по второму кругу, и все было снова весело и здорово!

Но вдруг, да так подло и внезапно, без объявления войны, взял и наступил понедельник. Прямо, как расплата, как карающая длань Немезиды. (Или кого там еще? О Боже, как туго сегодня открываются крышки сундуков памяти!) Заедают и скрипят!

По дороге на корабль, он клял себя на чем свет стоит за вчерашнюю несдержанность, покаянно клялся сам себе что больше так не будет и сам себе же искренне верил. Ситуация! Организм твой отравлен, а ты пытаешься его заставить не только существовать, но и нормально функционировать, притворяясь, как ни в чем ни бывало. А он, бедолага, страдает и отчаянно сопротивляется. А матерится!!! Иначе чего так бурчит желудок и кишечник, а?

К тому же, чтобы не смущать своих начальников и подчиненных утренними напоминаниями о вчерашнем застолье, отчаянно морщась, Борис (древний рецепт, призванный не дать смраду перегара вырваться наружу), проглотил целую столовую ложку подсолнечного масла. Противная вещь! И теперь от этого (а может, и не только) его слегка мутило.

Кефир, чай, кофе – слабоватые лекарства против такого «отравления». Но применить радикальные средства не давала совесть. С утра дышать «свежачком» на подчиненных – очень дурной тон! Тем более, требовалось выполнить ряд обязательных для понедельника командирских мероприятий, что уже предполагало общение со многими людьми. При попытке извлечь что-то из памяти, Борис прямо-таки слышал, как эти самые пресловутые шарики, отвечавшие за мыслительный процесс, грохотали, катаясь в опустевшей голове по ржавым логическим дорожкам, вызывая мучительную боль и задерживая ответы на запросы к этой самой памяти. Б-р-р-р!

На сигнальном мостике шла предобеденная приборка и над головой невыносимо грохотали сапоги матросов, затеявших какую-то возню. «Здоровье им девать свое некуда!» – завистливо поморщился страдающий Борис. Наконец-то это мучительный для сегодняшнего дня процесс, завершался. Наступал долгожданный обеденный перерыв. Скоро обед, а там – каюту, и спать, спать, спать, – хотя бы минут семьдесят!

И тут он решился. Ей-Богу, не из-за любви к процессу, а только от безвыходности и для восстановления личной боеготовности в послеобеденный период. Из припрятанной в сейфе бутыли налил себе в чайный стакан с фирменным командирским серебряным подстаканником чистого спирта, на треть объема, и двинулся к умывальнику, открыл было кран, и…

И вот тут раздался вежливый стук в дверь каюты, затем деликатное:

– Разрешите? – и дверь в ту же секунду распахнулась. В проеме стоял замначпо бригады, который зашел на корабль к замполиту по каким-то своим делам, но, как воспитанный офицер, счел своим долгом, как гласят документы, представиться командиру, а, попросту говоря – с ним поздороваться.

Прятать стакан было глупо, доливать стакан водой – еще глупее. Сразу пойдет запах по всей каюте.

И Борис героически отхлебнул спирт, не моргнув и глазом, и сделал приглашающий жест. Заходите мол, дорогой Виктор Павлович! Но тот отказался, и офицеры обменялись парой-другой малозначительных фраз, стоя у дверей. Во время этого разговора Хмарский «непринужденно» прихлебывал, как воду, спирт из стакана, выдыхая во внутрь себя. Так ему казалось, по крайней мере. Но вот, наконец-то, дверь за капитаном 3 ранга закрылась.

Политработник или не обратил внимания на стакан, или дипломатично сделал такой вид.

Хотя – вряд ли! Кого хочешь передернет, если наблюдать такую пытку воочию, зная суть происходящего. Значит, не обратил внимания – успокоил себя Борис. Он перевел дух и удивленно покачал головой: – ну, надо же, выхлебал мелкими глотками граммов сто двадцать чистого «шила»!

Это был поступок, достойный удивления! Ладно бы – залпом, бывало и не раз, но «смакуя», и мелкими глотками?! И тут же, почувствовав пожар первой степени внутри себя, он опрометью кинулся заливать вулкан в организме водой из умывальника. Все нёбо, щеки и гортань онемели, как от анестезии. Еще бы!

Так, чем бы теперь закусить? Осмотр ящиков стола не дал никаких результатов. Там все было расположено на своих местах, а вот места для закуски в рабочем столе, у аккуратиста Хмарского, естественно, предусмотрено не было.

Надо бы вызвать вестового! Рука потянулась к кнопке звонка в буфетную, но тут опять распахнулась дверь.

О, Боже! Это когда-то кончится? Без стука и формального запроса разрешения, (признаками воспитанности и внутренней культуры можно пренебречь, какие условности между друзьями?), заметно пригнувшись, в нее вошел рослый друг-приятель и командир соседнего корабля Лева, косвенный виновник его сегодняшних страданий. Впрочем, резонно опроверг самого себя Борис, никто насильно в него ничего не заливал! Это если быть справедливым к себе до конца…

Лева плюхнулся на свободный стул, и стал жаловаться на головную боль, и живописно сравнивать свое состояние с состоянием кошки, прокрученной в стиральной машине.

– Все! С такой пьянкой я решительно завязываю! – подытожил он свое выступление.

– Оригинально! Уж кто бы говорил! – саркастически поддел его страдающий Хмарский, – А кто начал-то?

– Ты тоже не лучше выглядишь – «успокоил» его, парируя выпад. Лева, – а если бы я не проставился за день рождения, вы бы меня съели, и ты не был бы в числе защитников!

Замечание Левы обидное, но – по существу! Так бы оно и было.

– Да нет, я это… у меня… отравился, короче… или аллергия, какая-то… вот! Организм озверел из-за какого-то проглоченного в злой час продукта, наверное. А в это время, «шило», бесцеремонно продравшись по пищеводу, и смешавшись где-то там с проглоченным маслом и со всем тем, что вчера вечером украшало стол, растревожило страдающий желудок. Тот возмущенно взбурлил, потом еще раз, и еще… Борис опасливо покосился на Леву – слышит ли? Заподкалывает же ведь своим недремлющим ироничным сочувствием!

Хмарский хотел было поделиться с другом своим недавним «подвигом», но вовремя прикусил язык – Лева, конечно, друг, но ужасно любил разные анекдоты «из жизни», и это могло стать достоянием «широкой общественности». Ведь не удержится же, как пить дать! Ради красного словца не пожалеет и отца, говорят в народе – так вот – это именно про Леву Птицина!

– А что? Вполне может быть! Консервы там, опять же рыба копченая и соленая, оказалась с какими-то бактериями на маленьком кусочке, который именно тебе и достался. Сколько хочешь таких случаев! В прошлом году у этого… как его… ну из тыла кап-лей, так две недели в госпитале… дальше чем видел…, слышал, ведь, небось?

У Левы жена работала врачом в местном госпитале, и на этом основании он любил вставить к месту и не к месту свое «авторитетное медицинское мнение».

– А может… ботулизм? – достал он из уголка памяти научное словечко.

– Ну, ты сравнил, ага! Нечего было столетний окорок на закуску-то пускать…

– А где ты видел, чтобы свежий личному составу давали? Они его специально держат до последней возможности, а уж потом – на корабль или на паёк.

У Лёвы еще в училище были на все ответы, основанные на свих наблюдениях и доверительной информации. Похоже было со стороны, что с ним делился сам министр обороны…

– Ну, уж для себя-то могли бы… Слушай, ты вот нашел время, и без твоих красочных картин плохо… Бурлит вон внутри, сейчас своего фельдшера вызову, таблетку какую, или чего!

– А на фига тебе фельдшер? – искренне удивился Птицын, и уверенно добавил:

– Сейчас я тебя сам вылечу! – оживился Лева и достал из кармана новенькой «канадки» фирменную «северодвинскую» фляжку из «нержавейки», на которой была нарисована выпуклая фигура охотника, спешившего, наверное, к привалу.

Говорят, эта фляжка была кем-то спроектирована как раз под внутренний карман флотской офицерской шинели.

– Глотни-ка вот, полечись!

– Да ну тебя, только этого не хватало – возмущенно отказался Хмарский. Запах спирта, и так густо витавший в каюте, раздражал его и вызывал тошноту.

– Впрочем, верно! Опохмеление – верный путь… и, наверное, даже уже признак какой-то там стадии алкоголизма, я где-то читал! – Лева решительно, но с сожалением завернул крышечку на фляжке.

– Да какое опохмеление?! – внезапно озлившись, проворчал Борис: – Говорят тебе – аллергия или отравление.

– Слушай, у врачей есть такая уловка профессиональная, простой приёмчик. Надо последовательно представить себе все, что ты ел, и когда будет тот продукт, который и вызвал отравление, то тебя сразу замутит…

Выбор для представления у Бориса был совсем не богатый, точнее – его не было вовсе. И представилось оно автоматически, само по себе, безо всяких усилий… Не успел Лева закончить свою тираду, как Хмарского точно замутило, тем более, что запах спирта, по его мнению, уже плотно заполнил всю каюту.

Он бегом бросился в командирский гальюн и захлопнул за собой дверь.

«Их-тии-а-а-ндр-р-р!» – примерно так раздалось из-за двери. Затем: «Лева, сволочь!» и опять: «Ииих-ти-и-и – а-а-а-ндр!», и снова: «Садист, гад!». И – еще! Через несколько минут он появился из-за двери гальюна, обшитой «под красное дерево», и на ее фоне выглядел лицом белее школьного мела.

– Ну вот, я же говорил! – изрек Лева, довольный результатами своего медицинского эксперимента. – Полегчало, ведь? А ты все – фельдшер, фельдшер…, скажи «спасибо», что у тебя друг такой… разносторонне подготовленный!

– Спасибо…… твою маман! – галантно, почти по-французски ответил Хмарский. – Эх, знал бы ты…. Но – полегчало, факт, это точно! Только флягу свою убери с глаз долой, да и вот еще что… – тут Борис достал из сейфа свою бутыль с «шилом», сунул ее в темный пакет и вручил другу.

– Унеси ее к себе, от греха подальше, до лучших времен… видеть не могу, а вылить – тоже рука не поднимется! Не фашист же я какой, а природный русский!

Хмарский действительно «шила» больше не пил. Целую неделю! А Лев Птицин все-таки догадался и, конечно, проболтался, якобы об одном знакомом, но «вся деревня» догадалась – о каком. А Борис Хмарский потом долго ловил на себе сочувственные, а когда и ехидные взгляды.

 

Сила правды

Давно это было, в гарнизоне, в красивом поселке, который тогда звали – с кажем, так – У-черта – за рогами, примерно так…

Когда меня туда назначали, то вышележащие товарищи, увешанные крупными, и – даже – шитыми звездами, так называемыми тогда на флоте – «мухами», успокаивали – мол, кому-то и там нужно служить. И я радовался… не от большого ума – впрочем, теперь об этом не жалею…

В этом действительно красивом месте уже сто лет никто не служит, одни рыбаки, браконьеры, неудачливые «бизнесмены», пограничники, лавирующие между теми и этими. Жить как-то надо всем и – хотелось бы – хорошо. Закон такой – если кто-то борется с представителями зла – тот постепенно принимает их облик – и полиция, и таможенники, и пограничники.

Так вот, после того, как оттуда ушли последние корабли и части министерства обороны – мир не рухнул, и даже не покачнулся, и не пришла беда, откуда не ждали – своих собственных, рукотворных бед хватило!

А тогда было, всё в абсолютно в пределах нормы и законам времени – вот что: как-то вечером мы с командиром обсуждал какие-то новости и задачи, и вдруг в дверь его каюты постучал один матрос, минер ПЛО, очень добросовестный, призванный на флот из Одесской области. Из представителей редкой национальности – гагауз. Ну, а кто теперь встречал их представителей живьем? Вот то-то – и – оно! Теперь они живут за границей недружественного государства.

В руке у него было письмо от матери. В двух словах, не вдаваясь в особые детали – он изложил проблему: – отца у него нет – умер от болезни, мама у него – инвалид труда, с 14 лет работала дояркой на колхозной ферме, ночами она стонет и плачет от боли… Наш матрос – её единственный сын. Не должны были его брать на службу – это мы с командиром знали, военком что-то схимичил во имя плана или каких личных целей. А его маме – сейчас где-то под 40, жизнь так сложилась. Страдает артрозом, суставы рук вообще не действуют – типовое профессиональное заболевание доярки. Дом – ну какой дом может быть в украинском селе? А вот такой: – печное отопление, крыша – старая, ремонт не делался, климат-то сухой, но вот начинается осень и во время дождя приходится подставлять всякие емкости, чтобы не заливало… Он просил отпустить его в отпуск – служил добросовестно, ни в чем дурном замечен не был, наоборот – стремился в лучшие, в отпуск хотел.

– По совести, отпуск-то мы ему объявим, – сказал командир, но позже. А что успеет сделать в этом случае пацан за неделю? Да еще и гулеванить будет с девчонками и своими друзьями, напропалую, даже если сейчас он так и не думает!

Решили написать в райком партии и райисполком – параллельно. Изложили – все как есть, в красках и эмоциях, призывая партийцев и патрициев сего культурно-промышленного центра чести и совести – наивно предполагая, что эти рудименты у них имеются. Мол, у воина-североморца, который боле трех четвертей своей службы бороздит полярные моря, не досыпает, не доедает, мерзнет на ходовых вахтах… А вот его мама, у которой нет другой защиты и поддержки, лишена всякого внимания руководящих органов… и так далее.

Через какое-то время – почта ходила в те времена – неплохо, получаем из райисполкома ответ: получили ваш сигнал, вняли. Прониклись, взбодрились – ща всё будет…

…Ага! Сказали мы друг другу с командиром, и как-то успокоились и где-то загордились сами собой. А вот – зазря!

Проходит еще с месяц, наступает глубокая осень не только в Лиинахамари, но даже на благодатной в те времена Украине.

И тут к нашему бойцу, тому самому минеру ПЛО, приходит еще одно письмо: – Мол, никто даже не почесался ничем помочь, уже начались дожди, ни дров, ни угля нет, хотя и положенных колхозникам-передовикам, и крыша протекает. Подставляет женщина тазики и баночки…

Эти вести пронеслись по каютам и кубрикам нашего «крейсера», типа – «С бака плюнул – за ютом упало!»

Ага! Командир ехидничает в адрес власти и партии, помощник наш тоже подкалывает, прямо за столом кают-компании. Нарывается! Тоже в направлении политики, к партии, и нужности нашей профессии. Очень хотелось ему популярно – разъяснить прямо на месте, и лучше бы – руками и ногами – уж как получится. Но – сдерживался! Свидетелей и доброжелателей было много! Что – у помощника, что у меня. Должности такие.

И вот тогда я внутренне тихо вскипел и написал в редакцию газеты «Правда». Написал много – листа три, выплеснул все накопившиеся обиды, сомнения и возмущения, предложения….

Пошел на почту рано утром следующего дня, сразу после подъема флага – и – отправил, заказным письмом, ускоренной почтой. Уж не помню, как она тогда называлась, кроме как авиапочта и еще чего-то…

Проходит какое-то время – это я уже потом, получив диплом психолога, узнал и понял, что когда вот напишешь все свои проблемы на белый лист, то есть – вербализируешь их – почувствуешь облегчение де-факто. И актуальность зверского убийства кого-либо из окружающих достойных этого – по субъективному мнению – уже уходит на второй план. Да-да! Я проверял!

И приходит вдруг, не кому-либо, а лично мне, правительственная телеграмма из обкома партии Одесской области, за подписью первого секретаря обкома, ни больше, ни меньше.

– А там кратко, почти по-военному, пишут: – Ваше обращение прочли, вникли, приняли меры. Матери старшего матроса Караманова завезено столько-то центнеров угля, столько-то кубометров дров, початков кукурузы, (это там тоже топливо). В течение трех дней завершили перекрытие крыши, заменили на новые цинковые перекрытия. Ну, и так далее. Вплоть до выдачи положенных ей продуктов из колхозных закромов. Нашли статьи и возможности, когда клюнули и пнули. Случай, когда райисполкомы партии не выполняют своих собственных решений, рассмотрены на бюро обкома, приняты меры, двоечники заслушаны и предупреждены с садизмом. Ну, и так далее…

Из редакции «Правды» пришло тоже письмо, с сухим отчетом на реакцию по письму.

И добавление от руки – от имени завотделом – что, мол, мужики, все нормально, все будет сделано, бейтесь за своих матросов – они того стоят! Успокойте своих бойцов. С приветом, целую…

Ага!

Тут приходит письмо Караманову от его мамы и дяди. Оказывается все правление колхоза принимало в загрузке и погрузке всякого топлива и продуктов самое активно участие. Все происходило в присутствие инструктора обкома, а ремонтом крыши руководил сам председатель райисполкома. Всё, что было – вроде бы – сделано как-то не так – тут же переделывалось… Население и соседи принимали активное участие, а злорадствуют над своим начальством по сию пору… Кто бы сомневался? Любят у нас начальство! И то сказать – вот какая такая газета Единой России хотя бы дернулась, да и то – никто бы и ухом не повел в ответ.

О правительственной телеграмме узнал начпо бригады, который зачитал всю переписку на подведении итогов. А о сути событий было доведено до всего личного состава: мол, не рвитесь в отпуска, если вот такое положение (были случаи такие не особенной редкостью) Есть более надежные и жесткие пути… Вот, как-то так. Да, вот именно – Четвертая власть! А сейчас на все выступления радио и телевидения – … реакция положительная… Кладут на все. короче… и длиннее. Хотя – есть люди – и есть люди, вне зависимости от режимов и властей.

 

Наш дядя Миша

Рассказ

Есть на севере Мурманской области поселок с древним названием Лиинахамари. Краеведы до сих пор спорят о значении и происхождение его названия, но единого мнения нет, есть только растущая куча версий.

Еще два десятка лет тому назад, в его долгой губе ГГеченга, в красивой гавани Девкина Заводь стояло полтора десятка кораблей, семь – восемь единиц подводных лодок и разные части обеспечения.

Вся жизнь нескольких тысяч его жителей была посвящена флоту. Даже работники детского сада, даже учителя общеобразовательной и музыкальной школ, официантки единственного поселкового кафе, библиотекари и музыканты служили флоту!

А корабли ходили в море, подводные лодки доходили даже до Африки и Средиземного моря. Шла служба, шло время – офицеры переводились к новому месту службы, поступали в академии, мичмана увольнялись в запас.

Тогда на их место ежегодно, в конце лета приезжали выпускники военных училищ и школ мичманов.

Они получали назначения в соответствующих отделах кадров и с площади Мурманского автовокзала их вез в Лиинахамари единственный автобус в сутки, видавший виды, потрепанный на ухабистой дороге «ЛАЗ».

А водил его пожилой шофер, коренной северянин в третьем поколении. Все – от лейтенантов и до комбригов звали его дядя Миша. Он был высок, крепо, типичный русский мужик, опора родной земли. Волосы его были щедро украшены сединой, всегда свежая светлая рубашка, слегка потертая короткая кожаная куртка.

Новичков ему было видно сразу, по золоту парадной формы, по необмятым погонам, по выглаженным черным флотским тужуркам цвета воронова крыла.

Автобусы почти ходили полными, а некоторые припоздавшие даже ехали стоя. Личного транспорта, всяких там «Москвичей», «Жигулей» и совсем уже редких «Волг» было мало до обидного. Тогда было не так строго, уж стращали дядю Мишу всякие инспекторы или нет – не знаю, но он никогда никого не оставлял на площадке. Понимал – служба!

Проехав больше сотни километров по серпантину перевалов, по мятому и битому тяжелыми машинами полотну дороги, миновав пограничные и другие КПП, автобус гордо въезжал в поселок, который рассыпал десяток своих домов вдоль озера, заросшего ивняком и осокой. Несмотря на вечернее время, светило непривычно высокое солнце, и наглые утки вылезали из зарослей.

Автобус здесь уже ждали!

Кто встречал своих родных или друзей, а кто дожидался передач – вещей или документов. Их тоже пересылали из Мурманска или Североморска через дядю Мишу. Быстро и надежно!

А потом он вез лейтенантов и их жен за край поселка, почти к самой Девкиной Заводи. Там, в старом двухэтажном здании под двухскатной крышей, еще «белофинской» постройки располагался штаб бригады кораблей ОВРа. Лейтенантов встречал мичман, дежурный по штабу и провожал к оперативному. Жены и чемоданы оставались у крыльца штаба. Это когда не лил дождь, или не хлестал штормовой ветер – тогда, конечно, жены проходили в здание штаба.

Все – с этого момента заканчивался первый офицерский отпуск, курсантская беззаботность и начиналась СЛУЖБА.

Это не только особая сфера деятельности, но и еще состояние души. Не даром же называют свою жизнь службой те, кто избрал свой ПУТЬ в силовых структурах, а еще – священнослужители и актеры. У всех остальных – просто работа!

Но дядя Миша не уезжал, а вроде бы ждал чего – то. Оперативный брал у молодых офицеров предписания, другие документы, составлял списки, и непременно с кем-то ругался…

Потом холостяков он направлял по кораблям, где их ожидала койка в одной из скромных кают малых кораблей, и горячий чай – обязательное условие флотского гостеприимство.

Комбриг, настоящий моряк и человек с юмором, делясь опытом службы с молодыми офицерами, в таких случаях говорил: – Если вам нечего дать человеку, напоите его!

И уточнял – Хотя бы чаем!

А вот женатых подбирал дядя Миша и вез в местную кэчевскую гостиницу с крошечными холодными номерами. Тепла не было: солнечного – уже, отопления – ещё. Размещались, как могли – чуть ли не штабелями! До завтра… – Завтра с вами разберутся и все будет нормально! Вы еще не знаете, как вам повезло, что попали в Хамари! – успокаивал он наших жен. И лишь после этого он уезжал куда-то ставить автобус и отдыхать. Обратный рейс у него был уже в 6 утра, и ему требовалось выспаться. Это как обязательная составляющая его важной и ответственной работы.

Еще тогда я, человек достаточно беспечный и до сих пор, удивлялся его обстоятельности. Уже позже, через год или через два, проходя поздно вечером мимо его автобуса, часто обращал внимание на то, как дядя Миша осматривает двигатель и другие узлы, что-то подтягивает, что-то расхаживает, смазывает. И лишь потом идет спать.

Потом я обратил внимание, что так делают все северяне-водители, особенно – старшего поколения. Ееография обязывает! И такая привычка медленно, но верно входит в кровь.

Наш дядя Миша часто выручал весь Лиинахамари. Бывали дни рождения, бывали праздники. В том числе и у наших жен и знакомых. В том числе и женщин – подруг. Ладно – шампанское, ладно – торт, это было и у нас. Серьезный подарок тоже можно было приготовить – если подсуетиться заранее. А вот цветы? Проблемка?! В общем, да! И ее – чаще всего решали с помощью дяди Миши. И вез он на верхних полках, над сиденьями, гвоздики и розы, выращенные в теплицах Мурманска, или купленные у гостей из солнечного Закавказья. Были они не хуже нынешних голландских, а пахли уж точно лучше, пахли волшебно на весь автобус да и стояли куда как дольше!

А мой сослуживец, как-то со смехом вспоминал, что купил разок жене букет цветов. Аккурат в день какой-то годовщины свадьбы! Приехал в нашу «деревню», сразу заболтался, потом завертелся в делах, и напрочь забыл и о купленном букете, и о дне свадьбы, в честь чего, собственно, и был он куплен. Вдруг, уже за двадцать два часа – стук в дверь. Идет он к двери, и ожидает увидеть за ней оповестителя – чего уж там, служба, все бывает! Ан нет – за дверью стоял сосед-мичман… с его букетом. От дяди Миши – вместе они вычисляли, чей же обиженный букет, забытый на сетке над креслом, лежал оставленный, обливаясь слезой. То-то жене был сюрприз – не будь дураком, товарищ сумел все обыграть – как надо!

А особо приближенные ветераны поселка получали от него заказанные ящики свежего Кольского пива. Видно, были у старого шофера свои связи или источники. Или знал он слова волшебные!

«Горячительное» – то в военторге было, даже – ром «ГАВАНА – КЛАБ», и настоящий португальский портвейн «Порто» или «Сандеман», или шампанское «Абрау-Дюрсо», было безо всякого «блата» и в свободной продаже! Проблемы с водкой тоже как-то решали на месте…

А вот пива почему-то не было! Лишь изредка в кафе завозили.

Так что…

А уж деньги прогулявшемуся земляку передать, или там получить из Мурманска какие-то вещи – вообще без вопросов. Отказов не было. Не помню такого и все!

Причем в денежных делах был очень щепетилен и таким образом отблагодарить себя просто не давал и даже обижался.

Один раз пришлось ехать рядом с ним на специальном кресле для второго водителя – мест не было. Приходилось вставать каждый раз, как кому-то требовалось зайти или выйти… Неудобно, но тогда об этом даже не думал – надо было ехать, значит – главное ехать, а все остальное… Дело происходило зимой, в самом разгаре, во время пиковых морозов.

Вдруг навстречу нам попадается грузовичок-«хлебовозка», который на всем ходу проскочил мимо мужичка, отчаянно голосовавшего на обочине.

Погрозив кулаком водиле грузовика, он остановился напротив мужичка и посигналил тому. Но ехать ему надо было в обратную сторону.

Давай, залазь сюда! – нетерпеливо, тоном, не терпящим возражения, скомандовал дядя Миша в ответ на какое-то блеяние промерзшего пассажира. Через километр-другой навстречу попалась рыжая «Татра» – рудовозка. Наш водитель несколько раз «мигнул» ей фарами. Рыжий внушительный самосвал остановился. Водитель вылез и подошел к окну дяди Миши.

Здорово! Довези мужика до Мурманска, околел совсем!

Довезу до Колы, мне в Молочный.

Ага! А ты знаешь, тут один чудак его в такой мороз не подобрал!

Поприезжали уроды за длинным рублем! – заворчал водитель, рисуя портрет «урода», полушопотом, чтобы женщины не слышали, в сочных выражениях. Он забрал пассажира и через минуту, отчаянно рыча, «Татра» скрылась где-то в морозной дымке, лязгая цепями на колесах..

Нельзя оставлять людей на обочине, особенно зимой! Холод – собачий, машины – редки! А вдруг замерзнет! На чьей совести душа будет? Вот то-то! Поэтому, кто так делает, мы воспитываем. Да, и еще денег зимой тоже грех с попутчика брать! – пояснял мне он.

Я недоверчиво хмыкнул.

– Чего хмыкаешь, старлей! – обиделся он, – Мы на Севере, а тут природа такая, что она всегда человека проверяет! Заметил, как «Татра» остановилась сразу и без вопросов? А не мог он не остановиться! Автобус людей везет, морозяка такой давит, а вдруг помощь нужна! Северянин! – уважительно подчеркнул это слово дядя Миша и назидательно приподнял палец: – А кто наши правила не соблюдает, людей бросает, то – придет время, Север ему так даст под дых, что… Да, Север – он живой, он все видит! Да ты не хмыкай и не сомневайся! Было такое, я знаю! А этого, с «хлебовозки», скажу кому— поучат!

Выводы о человеческих качествах северян, «природно-климатически обусловленных» я сделал давно, после нашел тому множество логических объяснений.

Отсюда и гостеприимство, «чувство локтя» и терпимость к ближним. У нас нет змей вообще, всякие поганки и поганые люди не приживаются. Даже в наше, такое-разэдакое «Время танцора».

Только у нас еще можно наблюдать «парковку» детских колясок с малышами у магазинов. Даже теперь. Они без присмотра, ну и что? Прохожий если только покачает коляску с орущим карапузом, пока его спутник влетает магазин с воплем: – Эй, чья коляска с белыми полосами? Маманя, иди скорей, там тебя на всю улицу дите кличет!

Наблюдая эту картину, жена моего московского друга пришла в ужас. А у нас по-другому и не бывает! А друг заметил: – Да уж, у вас людские отношения остались! – И добавил с сожалением: – еще или пока!

Кстати, даже в Москве наши портятся дольше всех! И даже – не все! Сопротивляются, как могут!

Через какое-то время меня перевели на другой корабль, в другой гарнизон. А дядя Миша продолжал вертеть «баранку» старого «ЛАЗ» а, потом пересел на «Икарус» яркого пожарного цвета.

А потом, видимо по возрасту, пересел сначала на пригородные, потом – на городские рейсы.

Да, возраст и время…

А совсем недавно, в Питере, встретился со старым приятелем-сослуживцем, вспомнили наше лейтенантство, поселочек между скал и озер, автобус, гостиницу и нашего дядю Мишу.

Наверное, многие его помнят, как его звали – наш дядя Миша.

 

Собаки иногда разговаривают, особенно – когда сил молчать больше нет!

Рассказ

Служба не зависит от погодных условий, природных катаклизмов, времени суток и регламента рабочего времени. Тяготы и лишения службы – помимо объективных и необходимых – часто организуются неумением начальников, размандяйством и хитрыми или наглыми хищениями всех довольствующих структур…

Служить всегда трудно, но часто – весело… Но не сразу, а когда все это вспоминаешь через десятки лет…

Виктор Горкин был разбужен сердитым звонком телефона. В комнате – темно, тепло, уютно. А вот за окном… За окном мела метель, ветер подвывал в трубах, гремел подоконниками, трудолюбиво наметал сугробы, мстительно предвкушая радость дорожников и дворников. Судя по раскачивающемуся фонарю напротив окна, и светлым пятнам, пробивающимися сквозь шторы – шторм был уже вполне приличный и обещал еще подсобраться с силами. То-то в море веселье! Однако, телефон не унимался! «По ком звонит колокол?» Ага, если телефон бесится именно в твоей квартире, у твоей кровати – значит, с той стороны линии, с той стороны трубки ищут именно тебя! А – жаль!

Хм, квартира была его, точно его. К сожалению… Теплая женщина, уютно свернувшаяся калачиком под одеялом – тоже была его. В смысле – его женой… Следовательно – чудес ждать не приходилось и трубу надо брать! Он мысленно выругался… А может, все же и шепотом?

– А будильник-то еще и не звонил! Нет, конечно, вот гады-то! – вслух, шепотом сказал он. Но куда же деваться, коли надо?!

Верная жена натянула одеяло себе на голову и упорно делала вид, что ее это не касается. Совсем-совсем! Где-то так…

Пять тридцать на часах… Нет, ну матерь вашу…. Не смешно даже! Телефон начал уже подпрыгивать на столике от нетерпения. Красный корпус начал светиться в темноте. Так казалось. Не унимаются! Мало ли чего могло произойти?

Решительно сорвал трубку, и:

– Капитан 2 ранга Горкин! – рявкнул он, вложив в эти слова весь доступный ему сарказм и закипающее бешенство. Тихое бешенство – ибо дежурный уж точно не был виноват – это если объективно.

– Здравия желаю! Доброе утро, Виктор Николаевич! – донесся из неведомой дали жизнерадостный голос дежурного лейтенанта.

– Всяк карась на флоте знает – утро добрым не бывает! – назидательно проворчал Горкин, – Учу-учу – одни двойки! Да уж ладно, добивай мое настроение до конца… – разрешил он.

– Так вот, Виктор Николаевич, на Горбатом ночью мордобой случился. Даже кому-то челюсть сломали. Начальник штаба приказал выслать туда праздничную делегацию, а от нас шеф сказал передать вам!

– Кроме меня никого не нашлось? – заворчал Горкин. по привычке прикидывая очередность выездов на сюрпризы.

– Разгуляев после дня рождения, шеф сказал, чтобы он мозги в порядок привел, а остальные в разгоне, отбодаться не получится!

– Машина зайдет за вами минут через двадцать, уже с полным составом группы!

– отрезал дежурный.

– Понял! Отбой! – сказал Горкин и грохнул трубкой, от всей души. Жена и ухом не повела, укрылась только одеялом с головой. Привычная!

Включить чайник, отмахнуть куски колбасы и хлеба от буханки, соорудить бутерброды чудовищных размеров – дело двух минут, В портфеле уже лежали полотенце, несессер с бритвой, мыльницей и зубной щеткой – так, на всякий случай. Вообще-то Горбатый, где было размещено маленькое отличившееся сегодня подразделение, был рядом – в паре часов пути, на машине. Можно и катером – но залив, не надо быть Вангой, наверняка закрыт по случаю взбесившейся непогоды.

За окном уличный фонарь раскачивался, словно пьяный после крутой попойки, и не оставлял на скорое улучшение погоды никаких надежд.

Чмокнув жену на прощанье, Горкин спустился вниз. На ветру стоять было как-то безрадостно, как и предполагалось "уазик", русский джип – задерживался, заплутав среди типовых домов и узких улочек.

Укрывшись от ударов ветра за стеной крыльца, капитан 2 ранга ловко прикрылся полой шинели и закурил с первого раза. Опыт не пропьешь – он еще помнил, как это делается на открытом всем ветрам ходовом мостике престарелого сторожевика.

Впереди была работа – он уже прикидывал, что и как надо сделать в первую очередь, что оставить на потом, кого спросить, кого ткнуть носом.

Доктор-то уж наверняка будет в рабочей группе, по дороге обсудим – отмахнулся он от неприятных мыслей.

Вдруг подъездная дверь с треском и грохотом распахнулась, застонав старыми, изношенными петлями. Ее кто-то крепко ударил изнутри.

Из желтого светового квадрата, скупо освещенного тамбура, выкатился молодой пес, мускулистый боксер Буч, с белым подтянутым брюшком, как будто прикрытый чепраком сочного шоколадного цвета. Это он регулярно выносил своей мощной грудью преграды к свободе, грохоча на весь подъезд и навлекая на хозяина постоянные выговоры и сочные пожелания соседей.

“Да, у хозяев собак жизнь – не забалуешь! Погода – не погода, подъем – и – вперед! Даже в воскресенье, даже в редкий выходной! Но, собачники авторитетно заявляют, что Творец хозяевам собак за это отмеряет дополнительно 15–20 лет. Кто знает? Но Бог никогда не забывает добрых дел, может быть, и правда – оно того стоит?”

Сосед с верхнего этажа, здоровенный, крепко сбитый мичман, когда-то служивший на подводной лодке, а теперь дослуживавший на торпедной базе подплава, потягиваясь, вышел на крыльцо. На лодку бежать не надо, какой бы шторм не ожидался. А эллинги и здания МТБ не сдуть даже ураганом, как ни проси. Все надо делать вовремя – и служить на лодке, и красиво уйти с неё! Кирпичные и бетонные корпуса и ангары торпедо-технической базы не сдует даже ураганом! Вот выгуляю пса, позавтракаю, побреюсь-помоюсь и, не спеша, погребу на служб, укрываясь от зарядов колючего снега с ветром! – думал он. Бучу эта снежная круговерть не понравилась. Он быстро делал все накопившиеся за ночь собачьи дела, нетерпеливо поглядывая на хозяина. Из-за снежинок, забивавших его короткий нос, он даже не мог толком обнюхать территорию перед подъездом, которую он, как порядочный кобель, не без оснований считал своей и старательно ее метил – к неудовольствию соседей. Природу не обманешь! Пес во всей обозримой дали не заметил ни одной кошки – что они – дуры, шляться в метель, да еще в такую рань? Сидят по домам или в теплых подвалах, кому не повезло с хозяевами…

Однако, эта малоприятная прогулка затянулась, решил было Буч. А хозяин тем временем не на шутку увлекся выковыриванием снега из-под порожка подъездной разболтанной, видавшей еще те виды, дощатой двери.

Пёс заворчал. Ноль внимания! Потом басовито гавкнул, привлекая внимание. Хозяин повернулся к нему и недовольно спросил: – Ну что тебе? Нагулялся?

И именно вот тут, вдруг, с укором глядя в глаза мичману пес сказал, с хрипотцой в голосе: – Да, конечно! В такую хреновую погоду порядочный хозяин и собаку за порог не выгонит! Пошли домой! У меня вся шерсть уже снегом набита!

На некоторое время воцарилась тишина. Даже подвывания метели на мгновение затихли!

Мичман перекусил сигарету пополам, и сел в сугроб. Там было вполне уютно. Какое-то время он таращил свои большие глаза из-под мохнатых бровей. Огляделся – ни одной человеческой души вокруг!

Буч нетерпеливо поскуливал, пытаясь извлечь хозяина из кучи сырого снега, переступая с лапы на лапу – мокрый снег забился ему между подушечек.

И тут из-за стены родного подъезда появился Горкин.

– Ты чего сел-то? Задницу напрочь отморозишь! А может еще какую деталь понужнее? – заботливо поинтересовался офицер.

– Ты знаешь, Николаич, со мной Буч сейчас разговаривал! Ей-богу не вру!

– Гена, а ты точно вчера не… того этого? У вас, торпедистов, "шило" чай, не переводится-то? Знаю я вас! Шурани у тебя на кухне – на антресоли пара другая литров найдется? Да что литров – трехлитровых банок, если я что-то еще вообще понимаю в службе! Особой очистки? – посмеивался Горкин. Судя по тому, что мичман промолчал, хватая воздух открытым ртом – Горкин угадал. “Тоже мне, Бином Ньютона!” – как говаривал кот Бегемот.

– Да ты чего, уже дня три как… ни в одном глазу! Или два? Но давно!

– Так иди домой, вон пес замерз, от холода и заговорил! Бывают такие случаи! – Чего – то ноги отнялись! – пожаловался мичман, вот как с лодки ушел – так все, чем тогда не доболел – на меня и рухнуло! Болячки в очереди стоят! – тут мичман сокрушенно покачал головой.

– А теперь еще и галлюцинации! Приехали, блин… – “посочувствовал” Горкин, – Ничего-ничего! На гражданку выйдешь – еще хуже будет! – утешил офицер соседа Смотри, только, не запускай болячки! На гражданке нужно железное здоровье, ибо больного на себя ни одна приличная гражданка не подпустит даже на толщину рубашки! – резюмировал разговор офицер.

Глядя на удрученное лицо соседа, Горкин не выдержал и рассмеялся: – Да ладно, Геннадий Алексеевич, плюнь и разотри! Это я тебя разыграл, вон там за стеной от ветра и снега прятался!

В это самое время из-за поворота выкатился штабной "уазик", лихо развернулся, почти на «пятке», распахнулась задняя дверь справа, кто-то призывно махал ему. Горкин влез в дверь, на ходу здороваясь со знакомыми офицерами, тоже – не свет, не заря – отправленными куда-то в метель и темень. А куда денешься? Служба.

Плюясь непрогоревшей смесью, отчаянно покашливая, машина вывернула за угол и ее тут же спрятала метель под свой плотный белый полог…

А мичман Ухналев поднялся на третий этаж, к своей квартире. Там уже стоял Буч, нетерпеливо пытаясь открыть обшитую утепленным дерматином дверь, и ворча на хозяина.

Пес быстро устроился на своем стареньком уютном диванчике, положил умную голову на лапы и пытливо смотрел на хозяина. В комнатах – оно теплее, но не при хозяине же? Можно заработать и тапочком – за нарушение порядка… флотского порядка!

Геннадий тем времен сбросил куртку, прошел на кухню. Все домашние спали, как сурки в норках, досматривая самые сладкие сны перед пробуждением. Кому – в школу, кому – на работу…

Однако, этот Горкин – обормот! Хотя, если честно, еще и не так безобидно разыгрывали… Бывало-ча!

Наполнил миски Буча едой, поменял воду. Боксер подошел к ним и принялся трудиться. Прогулка на холоде способствует аппетиту!

Сердце как-то ныло и быстро билось… На погоду, наверное! Геннадий достал флакончик валокордина, собирался было накапать в мерный стаканчик, но задумался. Махнув рукой, из – за банки с сахаром он вынул фляжечку с коньяком – доктор с бывшей лодки настоятельно рекомендовал. Нет, доктор-то много чего полезного рекомендовал, но вот коньяк запомнился почему-то лучше всего.

Гадость, конечно, опять же – вред организму, но сто грамм еще никому не вредили!

– За наших в море! – прошептал он сам себе, на секунду представив лодку, зарывавшуюся в холодные, черные валы, и проваливавшуюся куда-то между ними… Вспомнил и офицеров, которые ехали черти-куда, сквозь заносы и удары ветра разбираться с чужой дурью, глупостью и их последствиями..

Служба – что поделать?

Он не спеша, наслаждаясь, выпил, осушил хрустальную рюмочку и закусил кусочком хорошей белорусской колбасы. Подумав еще, Геннадий занюхал валокордином прямо из-под крышечки. Вот теперь – вроде всё! Он удовлетворенно кивнул сам себе, прижмурился, ожидая эффекта. Ага!

Пора было собираться на службу….

Пришел Геннадий на службу, в цех а там две торпеды к стрельбам расчеты готовят, еще с раннего утра. Его появление послужило предлогом сделать перерыв. Работа, она не тяжелая – не гранит долбить и не мешки таскать. Но требует напряжения и внимания – не дай бог – чего не так! Курящие – на перекур, остальные пошли в комнату отдыха, где уже закипал вполне приличный кофе. Для желающих стояли вскрытые банки сгущенки, горки рафинада, чисто вымытые кружки.

Стремясь переключить внимание, Геннадий рассказал, что у него родной Буч заговорил с хозяином языком упреков. Прямо – как ворчливая жена.

Сдержано посмеялись. А тут Анатолий Колотунов, возрастной и заядлый охотник и рыбак, в тон, добавил:

– А знаете, аккурат прошлой осенью, у нас тоже собака заговорила! У Сашки Трефилова Якута знаешь? Вот уж охотник, ни капли посторонней крови!

Откуда-то из Сибири привез! Все кто понимают в охотничьих собаках на боровую дичь – от зависти пьют горькую!

Итак, поехали мы на охоту. Погода – блеск, на рябчика пошли. Все нормально, люди тертые, все – как надо, а вот Трефиловский начальник, Илья Мезенцев – тот поехал от нефиг делать – не то – жена выпить не дает дома, не то – просто не дает. А ружье хорошее, все снаряжение дорогущее! И тут Якут поднял рябчиков… А этот горе – охотник – бах! Бабах!.. Прямо – по Луне, которая еще не успела спрятаться! Рябчики полетели помирать, а Якут – несется к Сашкиному начальнику и сбил его прямо в снег! И говорит ему человеческим голосом: – Куда же ты, рукож… криворукий палил? Я тут старался, бегал, искал, нос чуть не отморозил! А ты… Смотрим мы втроем на Якута – а дар речи пропал! Причем – слышали все втроем и – слово-в-слово!

– Ага! Ты нам еще и расскажи, что вы не пили!

– Да чтоб мне провалиться! – поклялся Колотунов, да еще и не то бывает! Кто на охоту не ходил, за дичью не бегал – то много чего пропустил! А собаки разговаривают! И медведи тоже! Когда мы в Карелии три года назад поставили палатку и туда набились в спальниках, костер прозевали – потух, а кострового на охрану не выставили…. А когда стемнело, вдруг морда медвежья, аж вся седая, отворачивает полог и говорит голосом егеря: – Вот мне и ужин! А вы банда идиотов! – сплюнул затем, и исчез куда-то! Во как! А вы – собаки, собаки…

 

Тёща ест мороженое…

Начальник отделения военно-морского госпиталя подполковник Игорь Царёв щедро насыпал в свою большую фарфоровую чашку хорошего растворимого кофе.

Продукт был финского производства, ароматный и удивительно вкусный. Конечно, Царев бы и свежемолотый заварил, который убежденно считал куда как полезней. Да только достойных но условий пока нет. Ни кофе-машины, (мечта!) ни примитивной плиточки с одной конфоркой, чтобы вскипятить бронзовую джезве всего на две чашечки. Сам и виноват – лично не создал, а всякое командование любит, чтобы их подчиненные жили и служили по-спартански, и чем «спартаннее» – тем лучше. Сами мы, мол, так и жили с петровских времен, а, значит, и вы проживете.

Наверное, этот кофе там и растет – где-нибудь под Хельсинки, на соснах или рассыпанным на можжевельнике. А то и – прямо в их северных тундрах – подумал Сергей, – Прямо вот так, открыто. И поэтому, даже в растворимом виде, он стимулирует бодрость и тягу к радостям жизни.

День сегодня был – не плохой, не хороший, а – как обычно, «по накатанной дорожке» – Утренний обход, общение с больными, когда знаешь наперед, что спросишь что ответят, о чем спросят тебя…

Потом прием больных и просто клиентов амбулаторно, по знакомству, да и просто потому, что нельзя отказать или даже послать – по-русски, далеко и надолго… Надо хотя бы выслушать, проявить участие и… лечить, то есть – врачевать добрым словом! Прав был коллега – Гиппократ: «Врач – философ; ведь нет большой разницы между мудростью и медициной» Будешь тут мудрым, даже если не хочешь…

… Опять же – справки, на оружие и машины. Текучка, блин! Ординатор, молодой майор, учится в Питере настоящему делу военным образом, психиатр поликлиники – на больничном, с малышом и неизвестно, когда выйдет. Никуда не деться! Надо бы в одну караульную роту сходить, на молодых бойцов глянуть – так и нет, зато и повод есть заполнить многочисленные журналы для ублажения грядущей проверки мед службой тыла ВМФ.

– Ничего, прорвемся! Вот только обещали нажаловаться на него «флотоводцы», аж начмеду флотилии, а то – и начальнику штаба. Ай, каждый день жалуются! Пусть сначала документы почитают! – ворчал врач.

Дело было в том, что приходили недавно лейтенант с бойцами и приводили «клиента». Лейтенант, свято веруя, что его командир подлодки – «Царь, Бог и воинский начальник!» безапелляционно заявил, мол, командир приказал вам госпитализировать этого бойца. Для очистки совести глянул на бойца, задал пару вопросов. Всё ясно – отец-командир решил использовать психиатрию в воспитательных целях – то есть необходимости нет.

Не стал он тогда проводить ликбез, малый выполнял приказ, поэтому разъяснять надо командиру, который от скромности, как говорится, не умрёт! Разве только апломб задушит! Не худшее качество для командира, но как говаривал все тот же товарищ Гиппократ, «Все хорошо в меру».

Нажалуются, наверное – чуть что – звонят начальнику. А тот – не разбирается, прав или нет, а сразу «реагирует»! И считает – как правило – дополнительные знания – лишними. Своих хватает!

Вот как устроен мир – все вокруг жалуются на недостаток удачи, денег, связей… Вот хоть бы кто пожаловался на недостаток ума! – хмыкнул врач.

И тут, действительно, назойливо зазвонил телефон. Царев вздохнул и поднял трубку телефона гарнизонной АТС.

Будучи в статусе начальника психиатрического отделения ВМГ, он имел обыкновение представляться: "Директор Дурдома". Обычно народ пугался и пару минут молчал с той стороны "трубы", приходя в себя. Друзья и коллеги были знакомы с этим приемчиком. Начальники – как правило – не звонили – ну, максимум начальник госпиталя, который пропускал такие шутки коллеги мимо ушей и разговор после шёл по существу. Вообще-то у врачей с юмором все в порядке, в любом ранге. Как правило…

А тут… – звонок.

Нет, ну кто может трезвонить с утра, сюда, "на выселки"? Только младшие офицеры со своим "Эльдробусом", что в переводе с военного сленга означает – личный состав, эль/эс, Л/С, что в разных документах и означает в сокращенной форме это выражение.

Царев осторожно поставил чашку с кофе на стол, да так, чтобы случайно не заляпать очередной документ и громко представляется: – Директор дурдома слушает!

С той стороны обычная тишина, а потом подозрительно знакомый голос, недоверчиво спросил: – А с кем это я разговариваю?

У "директора дурдома" быстро сложились два и два, и уже "по-военному" четко доложил – Начальник психиатрического отделения госпиталя подполковник Царёв, товарищ командующий! – Вот, ответ не мальчика, но мужа! А то я уже испугался, что ошибся номером! В следующий раз выясни – с кем говоришь, а потом шути! Заикой оставишь!

А теперь скажи…

Дальше пошли вопросы по делу, командующий флотилией готовился к выступлению, потребовались кое-какие специфические данные и ему было не до воспитания офицеров. А то "директор дурдома" мог бы и здорово нарваться. Командующий "зверем" не был, но и кротким нравом особенно не отличался, а к мнению подчиненных он относился с интересом, справедливо полагая, что именно для этого и существуют главные специалисты. Хорошо бы еще – и лучшие в своей области!

И все-таки, вопросы по командиру лодки и его «приказу» на госпитализацию командующий вскользь, но задал. Игорь был готов, и пояснил правовой порядок этой ситуации, и о том, что кое-кто может нарваться на прокурора, если документы читать не будет, и махнет рукой на своего начмеда на лодке.

– Все ясно! – ответил адмирал, готовьтесь на понедельник, на совещание, я там вам прилюдно задам кое-какие вопросы.

Расширенный Военный Совет, который проводил командующий в ДОФе по вопросам дисциплины, заболеваний и профилактике суицидных происшествий. Такой случай как раз имел место у соседей.

Подняв Царёва при всем честном народе, он задал врачу уточняющие вопросы, к которым Игорь был готов.

И тут, в ответ на некоторый шумок в рядах, устроив раздолбон всем «засветившимся» начальникам, он подвел итог: Подполковник Царев! Ввиду серьезности обстановки, назначаю вас своим заместителем по психиатрической части и всем выполнять указания – в части касающейся!

Бегло глянув. Украдкой, по рядам офицеров – нет ли женщин, которые уже тогда появлялись в наших рядах – он выразил свое мнение в форме высочайшего повеления: – Царёв! Слушайте сюда внимательно: Если по кому-то из матросов, мичманов и даже офицеров будут сомнения по вашей части – немедленно, рысью, – в…., на завод – изготовитель! Увольнять, как там у вас положено через медкомиссию! Мне плевать, сколько у меня будет матросов – 10 тыс и 9999! А не то… Вооруженные Силы не воспитательное и не профилактическое учреждение! Они созданы для войны!

Царева еще долго ехидные коллеги называли: «Товарищ замкомандующего!»

А начмед флотилии, заслуженный врач РФ полковник Садовников зашел как то на отделение, попросил чашку кофе (без молока и сахара, говорил – так больше кофе получается) сказал: "Вот, дорогой Игорь, разве, служа у черта на рогах, на самой Новой Земле, ты предполагал ли, что когда-нибудь, ты получишь такую высокую должность? Даже у меня такой нет! Выходит я теперь тебе должен подчиняться?

У Игоря, на стене, над окном висел классный рисунок, почти в 3D, выполненная медицинская эмблема, та самая…

Садовников удивился: А, смотри Игорь – точно – «Тёща ест мороженное»! Моя тёша! Нет, точно – на мою тещу похожа, когда она в наши споры с женой влезает! И, улыбнувшись, с видимым удовольствием, глотнул, смакуя, приятный кофе.

 

А вот был еще случай!

Вечер опустился на берега быстрой реки. Рыбаки собрали свои снасти, убрали в багажники. С утра – домой, больше ста километров!

… и начались разговоры, история и воспоминания…

– Когда мы были на практике – начал рассказ Николай Иванович Бардин, в не таком уж далеком прошлом – командир РПК СН, а теперь – военпенс со стажем, как раз развернулись масштабные учения, и мы по тревоге вышли в море для участия в этой серьезной военной игре И все для нас было впервые, и вновь!!! Дальше было все, что запланировано – отстрелялись удачно, на отлично. Командир облегченно вздохнул, сыграл пару «дежурных» тревог, остался доволен на уровне общего успеха. А потом ушел вместе с доктором в кают-компанию – играть в шахматы. У них был какой-то перманентный турнир, с трехзначным счетом.

И вдруг – у одного из мичманов случился приступ аппендицита. Вроде бы рядовой случай – именно для этого корабельные врачи дежурят в госпиталях, проводят самостоятельные операции. И у них в послужном списке отмечали, сколько таких операций успешно проведено ими самостоятельно – вроде, как количество сбитых врагов на фюзеляже самолета военного летчика. Я помню, в некоторых автономках доктор вырезал из внутренностей морского волка, а то – и у двух сразу, вспухший аппендикс – так, между двумя партиями в «кошу», перед чашкой кофе.

Корабельный доктор Корбан был опытным врачом, и саму операцию выполнил блестяще – как учили. Удалил он воспаленный аппендикс, не дал пути осложнениям всяким. Но дальше все пошло не так…

Мне трудно говорить о специальных деталях – ваши, доктор, нюансы мне – попросту неизвестны, но, в двух словах, как я тогда понял, все выглядело примерно так – местный наркоз на больного мичмана почти не действовал. Да и времени прошло – ого-го-го, может чего уже и забыл, так что – не обессудьте! Выбор средств у медиков тогда был намного скромнее, а типовой общий наркоз, как понимаете, тогда на лодке запрещен по определению. Или ограничен – уж не знаю! Представьте, что в прочном корпусе вдруг разобьется банка с ним, или там – ампула, смотря – в какой таре, уж и не знаю. И вся лодка тогда – под наркозом?

– Ну, это вряд ли! – возразил бывалый знаток Рюмин.

– По нашим тогдашним понятиям здоровых двадцатилетних балбесов, этот мичман был ужасно старым – ему было целых тридцать шесть лет! Мне бы сейчас такую старость! – мечтательно прищурился Николай Иванович и продолжал: – И был он коком-инструктором с комплекцией, соответствующей профессии, да плюс еще любителем выпить. Нет – даже профессионалом этого малопочтенного дела – это точнее! А куда денешься! У нас даже умные люди хвастаются, что могут выпить на полбанки больше своего друга, а, уж – тем более – врага!

Поэтому, у него на животе была солидная жировая прослойка, основательно пропитанная (по серьезным подозрениям доктора) спиртом и его компонентами.

– Ну, прямо уж так! – скептически покачал головой Рюмин.

– Да говорю же – я не знаю, за что купил – за то и продаю! – отмахнулся старый подводник, сбиваясь с нити рассказа.

– Доктор, помолчи – дай послушать, тем более – мы сами тоже ни хрена в этом не понимаем! – поддержал Николая Ивановича недовольный Егоркин – будет охота – потом разъяснишь!

– Значит, – продолжаю! – опять поморщился Бардин. Как командир до мозга костей, он не привык, чтобы его перебивали, да уж теперь на нахала не рявкнешь с высоты своего служебного положения… Теперь поможет не авторитет власти, а только просто – авторитет.

– Короче, так или иначе, но завершить операцию доктор не мог, через несколько минут после укола, больной уже кричал, как резаный!

После выхода на связь с берегом, сначала было принято решение передать больного на один из крейсеров, ходивших аккурат в этом районе. Там была оперативная бригада лучших врачей флота! На всякий случай!

Но на Баренцево море налетел такой шторм, что тяжелый, в тринадцать тысяч тонн водоизмещения, наш атомный ракетный подводный крейсер заметно покачивало уже на пятидесяти метрах! Как же валяло на горбатых валах просто крейсер – можно было только гадать! При таком раскладе могли потерять и больного, и еще и тех, кто будет участвовать в этой передаче с корабля на корабль.

Озабоченное командование молчало, а на очередном сеансе связи мы получили команду идти в Североморск и там сдать больного в главный госпиталь. Только идти было туда совсем не один день, да!

Врач на лодке был, понятное дело, единственным медиком. Он не отходил от больного и не спал уже третьи сутки. Из добровольных помощников, определенных в санитары, никто долго не выдерживал. Мы лишь посмеивались – тоже мне, мол, вояки! А зря смеялись-то! Гордыня – она наказуема!

Один только старпом Алексей Викторович Цаплин держался, иногда ему помогал замполит, и лишь тогда доктор мог позволить себе отдохнуть хоть короткое время – все-таки, старпом, он конечно – большой человек, но… не врач. А мало ли что? И через каждые десять минут он вздрагивал, открывал свои покрасневшие от бессонницы глаза и осматривал мичмана, в поисках тревожных симптомов. «Жив! Дышит! Спит!» – облегченно вздыхал он и опять проваливался в полынью сознания между тревожным сном и явью.

Командир освободил старпома от ходовой вахты и сам, практически, не покидал Центральный пост. Лодка шла ровно, лучше автобуса, стараясь не изменять глубину. Экипаж находился в отсеках, переходы между ними были сокращены до минимума – по мнению доктора, так можно было избежать перепадов давления, которые болезненно отражались на самочувствии больного мичмана, лежащего на операционном столе с разрезом на животе и с оголенной частью кишечника. Б-р-р! Как вспомнишь. Так и в дрожь бросает!

– Старпом, дай воды! – то требовал, то просил мичман, уже забывший про субординацию и служебные приличия. Он то – плакал навзрыд, то капризно орал на всех! Где-то он уже прощался с этим миром, и ему было совершенно наплевать на все эти междолжностные условности.

– Нельзя тебе, Леня! – мягко, но решительно отвечал Цаплин, и промокал его губы влажным тампоном. Тот жадно облизывал губы, а затем начинал цветисто, с картинками, материться. А старпом тем временем смачивал салфетку специальным раствором и бережно накрывал ему сочащийся разрез. Тяжело было мужику, да и старпому было не легче – можете представить себе картинку и густой запах, в котором приходилось все время находиться непривычному к этому человеку! Ёклмн! – добавил Бардин эмоций в свой обстоятельный рассказ, опять вспоминая те события.

– Выкроив спокойную минутку, командир обычно входил в амбулаторию, присаживался на кожаное сиденье табурета-разножки.

– Как дела, мужики? – спрашивал он. Доктор вполголоса докладывал ему по состоянию больного. Командир согласно кивал, и спрашивал мичмана: – Как, держишься?

– Держусь кое-как! Товарищ командир! А последнее желание можно сказать?

– Тьфу на тебя, Леня! Скоро уже долетим, как на ласточке! Заштопают тебя в главном госпитале в лучшем виде – вон, сам комфлота персонально каждый сеанс твоим здоровьем интересуется. Еще будешь бегать, как новенький!

– Ага! Только я, когда до госпиталя доберемся, кроме твоего апендикса, попрошу-ка язык и еще кое-чего тебе укоротить! – проворчал старпом вполголоса.

– Нет, товарищ командир! – настырно вмешивался мичман – Дайте мне стакан воды, пистолет и два патрона! Выпью воды, ни в кого стрелять не буду – только в старпома и в себя! Больше ни в кого, точно говорю!

– А старпома-то за что? – изумился командир.

– Да воды не дает, гад, издевается! – обиженно сказал больной, покрывшись испариной.

Короче, потребовались новые санитары – чтобы как-то разрядить обстановку – старпом, при всей его силе и выносливости – тоже не был железным человеком…

Перепробовав всех записных внештатных санитаров, с которыми доктор, согласно расписанию, эпизодически проводил теоретические занятия, и, признав их полную профнепригодность в качестве санитаров в операционной он лично изгнал с их позором. В процессе борьбы выяснилось, что забыли про пришлых приписанных курсантов.

– А что? – сказал старпом, почесав рано седеющие волосы на затылке. – Парни – здоровые! Опять же – вахты не несут, урона для боеготовности не будет, да и приобщаться к реалиям жизни пора! Хрен его знает, что может в нашей службе и когда пригодиться! – резонно заметил Алексей Цаплин.

Сказано – сделано! Офицер взялся за телефон внутрикорабельной связи и, через несколько минут, курсанты уже построились перед амбулаторией, спиной к толстой трубе ракетной шахты.

Критически оглядев нас, доктор сказал: – Дело, мужики, предстоит совсем простое: ну, во-первых, не давать больному пить, как бы он не орал, как бы не умолял. Никакой ложной жалости! Если выпьет – ему сразу – лохматый белый песец! Белый-белый! А когда я скажу – так берете тампончик, в воду окунаете, отжимаете слегка и губы, легонечко так, мичману смазываете.

Во-вторых, салфетку надо периодически менять на разрезе. Ну, это я вам наглядно покажу – как да что – ничего сложного! Подумаешь! И все дела! Тем более, сменять друг друга будете, да и идти осталось уже до базы меньше суток, плюс-минус несколько часов. Справитесь. А? – доктор с надеждой заглядывал нам в глаза.

«И в самом деле?» – подумали два здоровенных балбеса – я и Ромеев, – «почему бы и нет?».

– Разрешите, товарищ капитан? – встрял наш Эйнштейн: – А в чем была трудность, что другие не подошли?

– Понимаешь ли, курсант, э-э-э – не все люди адекватно воспринимают вид раны, крови… разное случается. Ну, и… Что здесь главное? Делом заняться, а там и пойдет! Мало ли с чем в жизни столкнетесь, а вдруг практика пригодится? А, вообще, вот вы, можете идти, отсюда – как самый умный. А мне вот этих молодцов хватит! – сказал усталый капитан, внимательно вглядевшись в Олега и втайне что-то заподозрив.

Облачив нас в разовые новенькие бледно-салатовые халаты, доктор отдраил кремальеру амбулатории и впустил «санитаров» в ярко освещенное помещение. После сумерек коридора мы зажмурились, а потом стали приглядываться. Мрачно лязгнула задраиваемая за нами стальная дверь. Я внутренне поежился, и именно с этого момента и начал бояться. Чего? А бес его знает! Но внутренне затрясло. Ох, не надо было нас заранее инструктировать!

Мичман, забывшись, ослаб. Он дремал, лежа на столе, а, у подвесного шкафчика с инструментами, прикорнул старпом, разглядывающий нас сквозь прищур глаз, не поднимая усталой головы.

– Значит, так! – бодро проговорил доктор, завязывая хирургическую маску: – все просто – как апельсин! Берем тампоны вот из этой скляночки, макаем вон ту скляночку с водой. Чуть отжимаем – и, пожалуйста – легко смачиваем больному губы.

«Так, это куда еще не шло!» – подумал я с облегчением. Но доктор осторожно снял подсыхавшую салфетку с разреза, и я увидел зеленоватые – так мне показалось – кишки. Целый мешок! Амбулатория наполнилась тяжелым, плотным запахом мяса и крови – как в мясных рядах на базаре, только – куда как насыщеннее. Мне показалось, что этот запах стал тяжело клубиться вокруг софитов под подволоком, обволакивая всё. И вдруг, яркие софиты, кипящие в свете, а там и сам подволок медленно стронулись с места и стали раскручиваться вокруг меня, быстрее и быстрее, сами по себе, а за ними увязалась и моя голова… Всё! Свет в глазах погас! Откуда-то извне до меня донесся гневный рык старпома: «Ромеев, унесите эту бабу отсюда в отсек!»

– Приятного аппетита! – встрял в рассказ Паша Петрюк, уж очень не любивший таких деталей даже в рассказах, не говоря уж о «натуре».

«Баба – это я!» – обречено только и успел подумать. Тьма сразу и окончательно заполнила мое сознание! – продолжал улыбнувшийся Бардин: – Что было дальше – не помню, даже как встретился с твердой сталью палубы… Очнулся я тогда уже в отсеке. Ориентировка во времени – утрачена была начисто! Пришел в себя я оттого, кстати, что наш командир группы, в разовой рубахе, пахнущей хорошим одеколоном, тыкал мне в нос ватой, очень щедро смоченной нашатырем. Острый запах шарахнул меня в нос так, что аж затылок загудел! Зато сознание полностью включилось, а мрак в глазах рассеялся. Я огляделся – рядом лежал Ромеев, и тоже начал подавать признаки жизни. На душе стало легче – значит, не я один! Сверху же на нас трусливо поглядывал Эйнштейн.

– Ничего, отрицательный опыт – тоже опыт! – утешал он.

– Ты бы помолчал! – огрызнулись мы с Геной Ромеевым хором. А то ка-а-к сейчас подымется…

После нашего позорного изгнания меня сослали в кормовой отсек. Там, за пультом и вокруг него сидело несколько человек: офицер, мичманы, матросы. Все в одинаковых комбинезонах «РБ», все одинаково изнывали от любопытства. Я оказался в центре внимания и сразу же почувствовал в них благодарных слушателей. Во мне враз проснулся дар художественного слова!

Я не стал заставлять себя долго упрашивать, и, в ответ на вопрос: – «Ну, как там?», сразу же охотно рассказал, как оно – там! Для убедительности иллюстрируя жестами рук…

Воспоминания и переживания были очень свежи, впечатлений – хватало! Эх, я и рассказал – какой он теперь, этот Леня, какие у него (пардон за натурализм) кишки, как там здорово пахло, и какие там софиты… При этом я отчаянно корчил рожи, не скупился на сравнения! Все было натурально и убедительно!

В самый апогей моего актерского триумфа, один из мичманов БЧ-5, очень плотный и крепкий, с бритой до блеска головой, сидевший верхом на дюралевом ящике с ЗИЛом, слушая мой рассказ и наблюдая за оживленной, образной жестикуляцией (надо же было эмоции куда-то выплеснуть?), вдруг тонко ойкнул и… обрушился вниз, врезавшись головой в острый край дюралевого шкафчика для изолирующих противогазов.

Бац! – раздался глухой удар. Шмяк! – упало на палубу тяжелое большое тело мичмана. Из рассеченной на голове кожи потекла темно-бардовая кровь. Мичман не шевелился. «Ух, ты!» – испугался я.

Все замерли… и осуждающе вперили в меня свои взгляды.

Один старшина побледнел и впал в полный ступор. Его успели подхватить и усадить в кресло вахтенного. Еще один! Н-да-а, кровь на белом фоне бритой кожи производила впечатление… Мало бы кто отмахнулся равнодушно!

«Бить будут!» – уверенно решил я. Но все как-то все замерли, кроме командира отсека. Тот вовремя и быстро метнулся к отсечной аптечке, вскрыл ее, порвал перевязочный пакет и приложил его к открытой ране. И бегом-бегом, вместе с еще одним мичманом потащили раненого в амбулаторию – благо, дальше соседнего отсека я не успел уйти. А вот если бы я дошел до самого кормового? И вырубил бы своим рассказом тамошнего обитателя? А то и самого командира отсека? Н-да-аа, сколько бы народа было бы мне тогда искренне благодарны! Через какое-то время появился смеющийся командир отсека, тоже в красках передал мне возмущение врача, которому пришлось зашивать рану мичману, нечаянного доведенного мною до потери всяческой сознательности. Мне, мол, теперь надо прятаться от доктора пару недель, а то он за себя не отвечает! Он клятвенно обещал тебе всё припомнить разом! Да, как-то нехорошо получилось, вроде бы специально новую гадость бедному доктору организовал! Мало ему своих было, так еще я нашелся под ногами путаюсь… Бритая голова мичмана со швом аккурат посередине, заклеенным пластырем, навевала озорные ассоциации. Судя по смешкам – не только у меня… Мичман, походя, ткнул меня в плечо и под нос подсунул увесистый кулак. Но он был отходчив – как многие люди крупного телосложения.

Ранним утром мы всплыли, лихо вошли в залив и, придерживаемые буксирами – «пароходик»-то наш – такой, что будьте здоровы – встали к причалу, где ждали уже санитарные машины и врачи.

Мичмана Леню, прочно и надежно привязанного к носилкам и укутанного одеялами, вытащили через один из люков на ракетной палубе. Гигантский плавкран, поднял храброго мичмана, как пушинку, и загрузил в санитарный «батон». Прихватив доктора и пару бойцов – на подмогу, в случае чего, машина сразу же умчалась, завывая сиреной, тревожно подмаргивая «мигалкой».

Через час или около того мы все с облегчением узнали, что операцию, начатую нашим доктором глубоко под водой и черт-знает-где от Североморска, успешно завершили. Целая бригада врачей, самых лучших, достойно справились! Корабельный доктор оказался грамотным врачом и умным человеком, сделал все, так как надо, и даже больше. Сам комфлота, прибывший на причал нас проводить обратно в море, подарил доктору свои часы в знак особой признательности – так в то время было принято. Причем – не только в кино… Леня выздоровел и еще долго служил на флоте. А со старпомом, который скоро стал командиром такой же соседней лодки, они помирились – впрочем, чего ссориться – старпом вовсе не был кровожадным, да и не в обиду сказать – на слишком разных орбитах они вращались, чтобы часто вспоминать друг друга! Такой, значит, был у меня медицинский опыт до сих пор иногда вспоминаю, хотя детали постепенно уже куда-то и ускользают! – смутился Николай Иванович.

– Так сколько ты медицине служил? – ехидничал Рюмин.

– Да целых минут пятнадцать-семнадцать! – честно признался смеющийся Бардин.

– Вот то-то! – победно завершил доктор.

Меж тем, за разговорами, и не заметили, как совсем стемнело и в небе вспыхивали низкие яркие звезды – одна за другой, и целыми созвездиями. – Ну все, спать пора, завтра с утра – в путь! – сказал Бардин, подводя черту. Потихоньку все разошлись по своим спальным местам, кто – в машины, кто – в палатку, стали укладываться. Заметно похолодало и Палыч потащил к костру сучья нарубленного сухостоя, лежащие невдалеке.

У костра остался Бардин, ловко прикуривший свою знаменитую пенковую трубку с головой индейца от кострового уголька, задумчиво шевеля длинным сухим суком горящее дерево и угли, и наблюдая за взлетающими в черное небо яркими искрами. И всем было ясно, что старый подводник уносится мыслями сквозь время к своим друзьям и кораблям…

 

Всплывающие из гранита

Героическая сказка о старой-старой подводной лодке… И не только о ней…

В одном северном, даже очень северном морском городе, который, между прочим, так и назывался, солидно, ничуть не кокетничая, на самом-самом его краю, там, где у набережной морские волны сердито теребят камни у кромки осушки, старательно вылизывая крупную гальку, стояла старая-старая подводная лодка. Она была действительно очень старая и стояла не как все корабли, у бетонной причальной стенки, Нет! Она давно уже стояла на особом мощном специальном бетонном постаменте, выстроенном надежно и основательно и даже с особым изяществом по всем инженерным законам. Но, честное слово, эта достойная лодка больше всего на свете хотела быть просто, как все корабли флота. Серая субмарина мечтала стоять рядом и вместе с ними, у обычной причальной стенки. Пусть и облупившейся от бесконечных волн, приливов и отливов, затертой черными огромными кранцами. Но её было не найти у обычного, привычного флотского плавпирса, слегка покачивающегося на серо-зеленых волнах в такт неслышному ритму течения, или ветровому волнению, как и положено боевому кораблю. И – хотя бы изредка, ходить в море, чувствуя под надстройкой дрожь и тепло дизелей и живой экипаж.

Но так уж в ее жизни случилось – давным-давно, да так давно, что её совершенно искренне зовут легендой, и о ней знают все-все подводники североморцы, да и не только – североморцы, ее подвиги и бои изучают моряки в своих училищах и академиях… Так или не так, но она выстояла в боях, победила жестокого врага и вернулась домой, в свою базу, сохранив жизни моряков своего экипажа. Это было во времена давно минувшей войны…

А сейчас каждый день она внимательно глядела сквозь прищуренные бойницы иллюминаторов на ограждении рубки вдаль, где выход из залива, где за сопками скрывалось море, часто затянутое кисейным пологом тумана.

Иногда только ветер, старый товарищ, доносил до нее свежее дыхание океана, пряный запах морского йода его глубин, пение касаток и шумную игру китов. Какой уже год стояла она у берега самого-самого длинного морского залива в Заполярье – она уже и сама толком точно не помнила.

По правилам давно минувших лет, она была аккуратно окрашена в зеленовато-серый, а моряки еще говорят – в «шаровый», и не в цвет, а в колер. Это так у боцманов с незапамятных времен повелось, оттенки цвета по особому называются. На флоте покраска военного корабля или подлодки – это целый ритуал, это священнодействие и церемония! Да что там! Это искусство!

Правда, на современных подлодках корпус уже давным-давно не красят. Более полувека его тщательно и любовно оклеивают специальной прочной рупорной резиной. Во время походов она часто спасает лодку от рыщущих враждебных сигналов коварного гидролокатора противолодочного корабля, извечного заклятого противника, или патрульного самолета, напичканного специальными хитрыми буями.

Эту старую лодку красят по всем правилам, как было положено еще до той грозной Великой войны, уже минувшего бурного XX века. Наверное – единственную на всем славном Северном флоте! Почему? Потому, что лодка эта была особенная. Она давно уже не была боевой и просто не могла сама ни выйти в море, ни, тем более, вступить в бой с врагом… Даже если бы таковой вдруг нашелся!

Но, мало того, она действительно была героическая! Никто не сомневался!

И зря скромничала! В суровые годы Великой Отечественной войны на ней служили и сражались моряки-герои, североморцы, защищавшие нашу общую огромную страну – Советский Союз. И эта подводная лодка – даже не просто памятник, каких много, но еще и лодка-музей, мемориал – то есть место, где хранится, словно драгоценный камень, кусочек настоящей, живой памяти. Старая лодка действительно делала важную работу! Она гордилась своей службой, а люди чтили подвиги ее экипажа, память всех подводников Северного флота. Многие старые корабли завидовали ее судьбе!

Подводная лодка стояла курсом на Север, как огромная стрелка морского компАса. Где-то там, за грядой сопок, за горизонтом, лежит Северный Ледовитый океан, а еще дальше – тот самый, когда-то вовсе недоступный, Северный полюс.

Если подумать, то не так, собственно, до него далеко, но человек добрался до него всего каких-то сто лет назад.

Так считала субмарина, стоя на вечной стоянке, опираясь на вполне удобный бетонный постамент. Ее острый режущий нос, от самого форштевня и почти до основания ограждения рубки, нависал над урезом воды.

Иногда, когда ветер гнал на берег короткие высокие волны в кудрявых белых папахах, под форштевнем плескались морские воды с радужными нефтяными разводами, в клочках белой пены, и до ее днища даже долетали брызги соленой, и живой, как кровь, морской воды.

Все господствующие в нашем беспокойном краю ветра, проносясь над студеными водами, дули с Арктики ей прямо в лицо – если бы оно, это самое лицо, у нее было. Но, как и у всех лодок, у нее было только ограждение рубки, носовая часть, носовая надстройка легкого корпуса. А там были хищные прорези-бойницы, иллюминаторы. Это ограждение рубки, которое непричастные попросту звали «рубкой», было изящным, стремительным и обтекаемым. Когда – то моряки его ласково знали «лимузином» – так было принято на специальном морском языке-сленге, теперь такое слово забылось, затерлось…

Если подключить чуть-чуть воображения – эти прорези были как наглазники на личине богатырского шлема древнего могучего воина Севера…

Впрочем, у нас, на Северах, говорят, что край здесь таков: куда бы ты ни шел – все равно ветер будет в лицо, и зовут его в шутку часто не «нордовый», а насмешливо: «мордовый».

Вот такие у нас словесно-климатические особенности!

К старой лодке часто приходили люди. На нее часто, с интересом, смотрели моряки, по утрам спешившие к подъему флага.

Каждый день к ней подходил хоть кто-то. Особенно – в праздники, да и просто так, в хорошую погоду к набережной шли жители морского города к заливу, останавливались около нее, толпились с деловым видом. Иногда заходили зрители и гости поглядеть на экспозицию в ее отсеках. Приходили и моряки с кораблей, курсанты. Они были совершенно другими, чем ее экипаж, и в то же время, если приглядеться, очень похожими на тех лихих краснофлотцев. Приходили морские кадеты, мальчишки, с самого детства влюбленные в море, школьники. Они – северяне, и это у них в крови, кем бы потом они ни стали во взрослой жизни. Ребята вполне могли бы быть правнуками, а то и праправнуками ее краснофлотцев или моряков с ее лодок-соратников по войне, которые без вести сгинули в холодных зеленых глубинах.

Возраст, возраст! Часто старая лодка ловила себя на том, что нынешние солидные командиры, с золотыми шевронами на пол-рукава, кажутся ей зелеными курсантами из учебного отряда.

Когда посетители входили в отсеки – наступала торжественная тишина. Они временами не могли отделаться от ощущения, что им прямо в души смотрят чьи-то глаза. Как будто кто-то незримо сопровождал их по старой подлодке, что-то еле слышно шептал.

И даже мальчишки, если поделиться своими впечатлениями было невтерпеж, тоже говорили между собой загадочным шепотом, внимательно озираясь.

Уходя, люди часто оставляли у ее постамента букеты цветов, иногда венки – тем, кто остался навечно в море, тем. кого догнали уже в мирной жизни те, вражеские пули и осколки. Много их было тогда!

Что ж, вот за этих людей и за тех, кто еще и не родился, моряки ее экипажа, их боевые товарищи, сражались в ту Великую войну, воевали за свое Отечество!

Старая «Катюша» чувствовала, что они на минуточку пытались представить себя на месте моряков ее экипажа, идущего на врага в кипящем от взрывов море. И легендарная «Катюша» этим гордилась.

Сейчас у стынущей на ветрах подлодки были гости, которых она давно знала, как своих верных друзей и постоянных посетителей. Внизу стояли пожилой отставной моряк и его маленький внук.

Моряк приходил особенно часто, совершая свою ежедневную прогулку по постоянному маршруту. Сейчас мужчина вертел в руках дорогую, хорошо обкуренную пенковую трубку, работы известного в самой столице мастера. Эта трубка давным-давно забыла вкус и запах табака – как и ее хозяин. Повернувшись к заливу, старый знакомец зачем-то понюхал, поморщился, потом сунул трубку в специальный кисет и спрятал в карман куртки. Традиция! Он был моряком, а раз так – привык держать слово. Обещал бросить курить – значит, бросил!

Ничего в этой привычке хорошего нет, просто эта привычка всегда была с ним, помогала ему, поддерживала – думал он. И бросая курить – моряк чувствовал себя неловко – вроде друга обманул. Она была своя – а моряки своих никогда не сдают! Не обучены!

Конечно, ерунда, что курение помогает думать! Это оправдание своей слабости – считал моряк. Просто, в какой-то нужный момент это средство концентрации позволяет сосредоточиться на текущей проблеме, иногда даже быстро и хорошо ее решить, как ни странно… – думал моряк, улыбаясь своим мыслям.

О чем-то своем размышляя, пожилой гость посмотрел на старую подводную лодку, на маленький деревянный торпедный катер, на исторический самолет-торпедоносец, замершие на бетонных пьедесталах, будто готовясь к прыжку. Оглянулся на могучую каменную фигуру моряка, сжимающего автомат и как будто заслонявшего собой мирные дома от неведомой угрозы. Все они были не просто свидетелями, а активными бойцами в тех далеких боях ушедшей эпохи Отставник оглядел причалы, где стояли современные корабли – и боевые, и всякие вспомогательные, работяги-буксиры, водолеи, небольшие транспорта и даже солидный, интеллигентный и мудрый, как лодочный доктор, плавучий госпиталь – белоснежный красавец, ухоженный, с большими красными крестами на бортах. Он действительно выглядел, как важный доктор среди работяг и инженеров, и ему пришлось за свою долгую жизнь походить по морям-океанам, по иностранным портам, и не в круизах, в дальних походах вместе с кораблями эскадры. Войн не было, но люди есть люди, моряки есть моряки, и всякое могло быть. Служба – это мужская работа!

По заливу шли на север, шли на юг громадные грузные, как борцы сумо, танкера, мускулистые, как портовые докеры, лихтеровозы, грузовые суда, трудяги-рыбаки с обшарпанными и засуреченными ярко-рыжей краской бортами, словно в лоскутных заплатках. Они несли с собой с океанских просторов, запах вольного ветра, пряный аромат таинственных островов, дальних странствий.

Но время шло к обеду, и гости пошли домой, взявшись за руки, – большой, уверенный, проживший непростую жизнь дед и маленький, щуплый, с любопытством озирающийся по сторонам, внук. Ему хотелось заняться чем-то более интересным, но он предпочитал помалкивать про себя – с дедом спорить бесполезно.

Дома, на книжных полках стояли модели кораблей и подлодок, которые просто и уверенно собирали на себя пыль со всей комнаты. Она сединой лежала на снастях бывалых парусников, на лаке гладких полированных корпусов моделей лодок, на ограждениях рубок, на латунных выдвижных устройствах, на ажурных мачтах кораблей А это, по морским понятиям, был форменный беспорядок.

Дед объявил на сегодня большую приборку. Для мальчишки дело было привычное.

– Все, дедушка! – сказал малыш и с облегчением вздохнул: – Все модели я протер и насосом сдул всю пыль с парусов, и рангоута шлюпа, и флейта!

– Молодец! – отметил его успехи дед, не отрывая взгляда от монитора компьютера. – И что? Сказку рассказать?

– Сказку? Ты мне еще мультик поставь, как тогда, когда я был маленьким! – обиделся паренек.

Он уже давно считал себя взрослым. А то? Почему-то в детстве нам всегда хочется побыстрее повзрослеть! Все мы это прошли! И ему еще не раз придется об убежавшем куда-то детстве… Но это будет когда-то потом! Но это действительно – потом, кто скажет каким и когда оно будет?

– А что, зря смеешься, и мультики бывают толковые и полезные для нашего дела! – усмехнулся мужчина. – И сказки тоже бывают для взрослых! Интересные, полезные, да и не всё в них ложь да выдумка! Хочешь услышать такую?

– Давай! Все равно пока делать нечего! – «А, раз хочет, пусть его, рассказывает!» – подумал рассудительно внук – А то еще обидится. Все равно по телевизору смотреть нечего, а в компьютер входить запретили Так, были мелкие «грешки и подвиги», которые старшим не понравились… теперь воспитывают! Тем более, что обострение «междусемейной обстановки» никак не входило в его собственные планы.

– Ну, что же… Например, вот эту. Или лучше эту… – сказал он и замолчал, собираясь с мыслями. – А, вот! Подходяще! Тогда слушай!

 

«Катюша»

Морская военная сказка (Да, бывают и такие…)

Жила-была подводная лодка. Сильная, современная и считала себя лучше всех – на тот самый момент. Так она думала. Хотя, корабли, особенно военные, стареют куда быстрее людей, и их стальной век еще короче людского.

У нее все было как надо, в свете последних технических идей и промышленных возможностей. Военные всегда собирают сливки отовсюду – жизнь такая, чуть остановился – враз отстал! То-то, в те годы, да и сейчас также, даже быстрее – жизнь вокруг сумасшедшая, поглядишь – она даже не бежит, а – летит!

Ее построили еще до войны, в Ленинграде, так в то время назывался Санкт-Петербург. Когда фашисты напали на нашу страну, подводная лодка перешла на Север, в Полярный, через еще новый тогда, Беломорско-Балтийский канал, вместе с другими лодками и кораблями. А здесь, в Екатерининской гавани, базировался молодой Северный флот и весь славный его подплав. Так до сих пор называют соединения и даже гарнизоны, где, в основном, базируются подводные лодки.

Пока же о нем мало кто знал. А после войны о Северном подплаве будут ждать все граждане нашей страны! О нём будут слагаться легенды. Снимать кинофильмы! Даже – не один! Так решило командование, и ей вместе со своими стальными сестрами предстояло воевать на морях Северного Ледовитого океана.

Тогда лодка была очень-очень молода, горда и самоуверенна, она часто гляделась в воды гавани, любуясь своим отражением на глади залива, особенно в редкие дни затишья.

Она действительно была красива! Есть такой неотвратимый закон у кораблестроителей – хороший корабль всегда бывает изящным и красивым, И, наоборот, красивый корабль действительно хорош! А, так же, – самолеты, танки и ракеты – тоже подчиняются этому закону! Но!!! Первыми были корабли! Моряки всего флота её и сестер тогда ласково звали «Катюша». Это потому, что такой тип назывался «Крейсерская» и обозначался буквой «К». Вот такие большие, хорошо вооруженные подлодки!

У «Катюш» были мощные и дальнобойные для подлодок морские орудия, десять торпедных аппаратов. Её торпеды несли смертельную угрозу не только вражьему крейсеру, но и линкору! А на то время линкор, линейный корабль, значит, был самым большим и могучим кораблем на самых сильных флотах. Авианосцы – пока не в счет, зверь в наших морях редкий!

Что греха таить – «Катюша» порой посматривала на соседние лодки несколько свысока. Так, мелочь, ершики на фоне акулы. О том, что каждый тип лодок хорош для своих задач – молодая лодка как-то ещё не думала.

Она не была первой лодкой такого типа, потому что сестер – крейсерских подлодок «Катюш» – был целый дивизион! С военных судоверфей Ленинграда на Северный флот перешли 6 подлодок, и все они выходили в боевые походы, искали корабли врага.

«Катюшей» – она и ее сестры слыли не только по своему классу. Когда эти красавицы, могучие крейсерские лодки, были совсем юными и еще достраивались на стапелях и у заводских причалов, была в стране популярная, романтическая песня, она ходила из концерта на концерт, пелась на всех народных гуляниях. В ней пелось про то, как выходила на берег девушка Катюша и пела своему парню, который защищал родную землю. Ее мелодия исполнялась военными оркестрами, она звенела на концертах, лилась с больших патефонных пластинок. Даже в походном строю, даже на парадах ее лихо исполняли бойцы Красной Армии и краснофлотцы – молодые, красивые, сильные! И никто не знал, что война стоит у самого порога. С тех самых пор к сестрам-подлодкам прочно пристало это ласковое прозвище.

Соседки по причалам, были лодками разных серий – «Малютки», «Щуки», были поменьше и менее сильны, да и другие, субмарины, с которыми она вместе служила в прославленной бригаде Северного подплава, – смотрели на нее с завистью, а многие старшины и офицеры мечтали служить именно в ее экипаже. И командиров для нее подбирали самых смелых, знающих, опытных да удачливых.

А что? Удачливость и везение – это настоящее командирское качество! И номер у нее был удачный – 21! Это число у игроков считалось выигрышным, в разных суеверных гаданиях и предсказаниях. Кроме всего прочего, число означало три семерки, что тоже сулило успех и везение, большую удачу.

Моряки немного суеверны, у них есть масса примет и обычаев, которыми подводники хвастаться не будут, но и наперекор им без самой крайней необходимости не пойдут! И они тоже были рады служить с удачливым командиром и ходить с ним в моря на бой с врагами!

Без удачи в морском деле делать нечего – и себя погубишь, и корабль, и своих людей! Вот только удача должна в полной мере сочетаться с трезвым и точным командирским расчетом, быстрым решением, интуитивным предвидением – охотничьим чутьем, умением определить предельный разумный риск – так говорил ее командир. И еще: «Погибнуть – дело не хитрое! Наше дело – победить врага, сохранить корабль, людей и технику! И вернуться домой, к родным берегам! А для этого надо неустанно учиться делу подводника! Зря не рисковать, но и без риска на войне делать нечего!»

И удача – дело такое, она тоже расходуется, как соляр, как плотность электролита, как пресная вода и боеприпасы, ее запас у командира и у лодки со временем тает – а, значит, нельзя только на нее полагаться, поберечь бы до крайнего случая, словно НЗ!

На долю «Катюши» в мирное время выпало совсем мало учений, зато досталось вдоволь настоящей – жестокой и беспощадной войны, которую у нас звали Великой Отечественной, а на Западе и Тихом океане – Второй мировой. При этом ее экипажу, ее офицерам пришлось учиться хитростям и законам морской войны прямо в боях.

Все лодки дивизиона ходили в море на охоту за кораблями противника. Ночами, словно уж из норы, скрытно выскальзывали они из-за боновых заграждений родной базы. Никто никогда не знал, даже дежурные, даже моряки с наблюдательных береговых постов, командиры и сигнальщики с дозорных морских охотников, ведать не ведали, когда и куда они идут, где будет караулить корабли коварного врага святая месть и верная погибель.

Подводники били врага везде, где встречали, – артиллерийским огнем, быстрыми щуками-торпедами. Они прокрадывались к немецким гаваням, ставили шары-мины на фарватерах, по которым ходили вражеские корабли, транспорты. Эти суда везли оружие, боеприпасы, снаряжение, запчасти и двигатели к самолетам, пополнение немецким егерям. Обратно транспорта под прикрытием самолетов, хищных эсминцев и сторожевых кораблей, катеров-охотников вывозили руду особых металлов – никеля и хрома, которую добывали здесь, в Заполярье. А без этих добавок нельзя было делать броню для танков и орудийных стволов, моторы для истребителей и бомбардировщиков, вылетавших бомбить Мурманск, наши корабли и войска.

После удачных атак «Катюшу» искали разгневанные враги, немецкие моряки, они свое дело знали! За ней азартно гнались вражеские сторожевики и эсминцы конвоев, не выпуская по несколько часов из захвата своих пеленгаторов. Она и теперь вспоминала злобные шумы винтов прямо над рубкой, отдаленные взрывы «глубинок», гулкие удары по корпусу, словно кувалдой.

Вспоминая те дни, старая лодка иногда вздрагивала, отряхиваясь от мирной ночной дрёмы. Тогда по корпусы проходила легкая дрожь, и холодные капли влаги ручьями стекали по стальным листам скул и бортов, прямо на бетонные плиты под постаментом.

Настоящий воин не боится в бою – просто некогда – надо сражаться, враг тоже силен, тоже учен. Ударил, уклонился, отбил удар, ушел. Опять – ударил! Боец начинает немного бояться перед боем – от неизвестности, и уже только тогда, когда бой давно закончен, когда он просто переживает события ушедшего дня. Кто говорит, что вообще не боится – тот либо врет, либо на войне его век будет короток. Поэтому бывалые воины сами неохотно говорили о боях, чаще вспоминали семьи, друзей-товарищей, делились между собой забавными случаями.

Так оно и было, в свободные минуты после боев, на отдыхе между походами. Да и после войны, на встречах, в своих воспоминаниях…

А боев и походов было много! Командир был хорош, смел, талантлив! А море – оно большое, очень большое! Всем места хватит! Ну-ка, вражина, попробуй-ка, найди! И лодка скользила в глубинах.

«Пускай бомбят! Посмотрим, кто хитрей!» – пелось в старой песне подводников-североморцев. И это было правдой!

В те давние времена моряки с любовью ухаживали за своей лодкой – своим боевым кораблем, домом и островком Родины. Они бережно следили за ее стальным здоровье, относясь как к живому, близкому человеку… Офицеры и матросы всерьез и искренне гордились, что именно эта красавица стала их кораблем, их стальным домом, их подвижной крепостью в живом, чуждом и враждебном человеку море. Когда за своим заведованием ухаживаешь с душой и от души, техника тебе всегда отплатит сторицей, добром! Это вам не человек, который часто кусает кормящую его руку, говорил командир электромеханической боевой части. На флоте говорят – БЧ-5. Его все уважительно (кто в глаза, а кто и за глаза) по старой традиции звали механиком. А уж он-то знал всё о своих машинах, обо всем другом «лодочном железе» и очень многое – о людях. Поэтому машины он все-таки любил больше. Как существа действительно благодарные – по-своему он был прав.

Для настоящего моряка его корабль всегда самый лучший! А уж если это его самый первый в жизни корабль, то ничего в этой жизни с ним не может сравниться! Даже женщина, встреченная на берегу во время коротких увольнений. И то, что их лодка самая красивая и сильная, они готовы были отстаивать перед другими моряками. Любыми средствами!

Вот только удачей не рекомендовалось хвастаться – как бы не спугнуть капризную даму Фортуну! Нельзя было и проговаривать свои планы, хвастаться замыслами… Как и всякая женщина, Удача не любит пустопорожней болтовни о ней, о ее секретах!

И «Катюша» была действительно благодарна им за это, иначе не могла! Бывало, спасала она свой экипаж от вражеских самолетов, хищно шнырявших под облаками и над самой волной, готовых сходу атаковать только что всплывшие субмарины. Да только лодка ускользала раз за разом, вдруг ловко ныряя в серо-зеленые волны от грозной воздушной опасности.

С ней было военное счастье, покровительство морских духов, помогала ли магия номера 21 или мастерство и бдительность сигнальщика, вахтенного офицера, дар командира – кто точно скажет?

И никогда не подводили лодку и ее экипаж большие рули, оборотистые главные электродвигатели, послушно унося ее острое, могучее тело в темные глубины, изменяя курс, маневрируя на разных глубинах. Она знала, что делала!

В небе висели осиные силуэты вражеских самолетов. Немецкие штурмовики и истребители с воздуха охотились на нее, дежуря под облаками, резко срываясь в пике, когда обнаруживали всплывшую лодку.

Они сбрасывали бомбы, азартно обстреливали из скорострельных пушек. То есть не на нее, а туда, где она была с полминуты назад! Гремели взрывы, вспенивая море, выбрасывая на поверхность, под самое солнце, черный ил!

Уже несколько раз «Катюшу» считали уничтоженной. Но – шалишь! Не так-то легко и просто, не все коту масленица, бывает и постный день! И мы кое-что умеем! И тогда командиры немецких кораблей вместо наград получали очередную головомойку.

В базе, порой, на "Катюше" заменяли вырванные заклепки и даже целые листы, с покореженного ударами взрывов легкого корпуса, а вот сам экипаж был цел, жив и здоров! И когда лодку встречали у родного причала с победой, моряки радостно улыбались, а встречающие радостно и приветливо размахивали руками! Это того стоило! А все остальное – досадная ерунда, не стоящая никакого внимания!

Война есть война! Это не хвастливый ура-патриотический фильм, не сценарий новомодной игры. Это огонь, кровь, смерть, потери и утраты… и боль нетерпимая, слезы близких и любимых людей.

Но везучесть стала таять понемногу, стали гибнуть в огне войне ее сестры, ее подруги и соседки по причалам подплава. Сначала в мае 42-го года вдруг перестала выходить на сеансы связи, не вернулась в назначенный срок первая из сестер «Катюша».

Она погибла вместе со всем экипажем под глубинными бомбами, вместе с удачливым и храбрым, грамотным и умелым командиром дивизиона "Катюш" капитаном 2 ранга Магометом Гаджиевым. Товарищи оплакали павших, поклялись отомстить врагу. И мстили бесстрашно, атакуя фашистские корабли и транспорты!

Лишь только «Катюша» и ее оставшиеся в базе сестры, по голосам моря узнавали, как страшные взрывы били в борта погибших лодок. Есть такие верования – будто бы корабли и лодки говорят друг с другом – неслышно и незримо.

Волны рассказали ей, как вылетали стальные заклепки, как со страшным хрустом рвались стальные листы, разлетались плафоны, лампочки, как становилось темно.

Погибающая стальная громадина со страшным дифферентом проваливалась за допустимые глубины, рыдали шпангоуты, скручивались змеями трубопроводы, лопался корпус под страшным давлением. А в прорвавшейся торжествующей, холодной, как сама смерть, беспощадной злой воде гибли живые люди с горячей кровью. И ничего никто поделать уже не мог…

Ей до сих пор кажется, что она слышит знакомый голос героического комдива, откуда из океана, из-за скоплений небесных звезд, из за магических огней полярных сияний… вот они:

А ей и ее экипажу пока везло! Но везения подводников не бывают просто так, на пустом месте! Случалось, на долгих милях боевых походов она шестым или еще каким чувством вдруг замечала черные размытые тени стальных шаров. Видимо, помогал Подводный Бог.

Они колыхались на своих стольных прочных минрепах в такт подводным течениям. В них притаилась огненная смерть, способная разорвать сталь корпусов, и отправить на дно даже большой корабль. И тогда Катюша уклонялась от них, сама делая все необходимое, да так, что ничего не подозревавшие люди не успевали понять, что же происходит.

Они виноватили в том отказы техники, которые – каждому подводнику известно – возникают «вдруг», да еще и в самое неподходящее время. Скажете – не может этого делать сама лодка! Не бывает? Бывает! И не такое может быть в этом подлунном мире! Спросите подводников – они знают!

 

Война в глубинах холодных морей

Случалось, после удачной торпедной атаки рвавшиеся где-то торпеды сотрясали взрывами море, и гидроакустик слышал, как трещали и лопались переборки вражьего корабля, а из его трюмов и рваных цистерн вырывались большие пузыри воздуха. И тогда лодка радовалась – свершилась месть за погибших подруг, за моряков наших экипажей, за тысячи, десятки тысяч прервавшихся безвременно жизней!

Где-то над головой, словно голодные, злобные ищейки, азартно рыскали стаями вражеские корабли. Они искали ее во мраке глубин, и песня вращающихся гребных винтов напоминала азартный лай бегущей собачьей стаи.

За своей кормой они сбрасывали смертоносные глубинные бомбы. Бомбы взрывались в гуще воды, выбрасывая фонтаны воды под самые небеса. С грохотом взрывов сама смерть стучалась в борта подводных кораблей мощными гидродинамическими ударами. Но моряки-подводники несли вахты на своих боевых постах. Так было надо и иначе нельзя!

Тускло светили лампы отсечных фонарей, пахло сыростью, с подволоков и трубопроводов стекали капли воды, пахло соляром и кислым железом.

Да, немецкие сторожевики и эсминцы были намного быстрее лодок, их шумопеленгаторы были сильнее и мощнее… Моряки фашистского военного флота, если по правде, были хороши – обучены, отважны и сильны, дело свое знали!

У крейсерской лодки экипаж был ничуть не хуже! И им гордилась не только она – гордился весь отважный Северный подплав, весь Северный флот!!! Они побеждали врага, топили его корабли и возвращались домой.

И командование флота, командиры бригады, боевые друзья и жители Полярного встречали «Катюшу» на причалах старой Екатерининской гавани по новой традиции – с жареными поросятами по числу потопленных врагов. А самих подводников встречали жены и подруги из Полярного. В своей любимой песне подводники пели в те времена:

В этой задиристой песне была правда! И лодке еще раз повезло – она атаковала флагманский линейный корабль фашистов, слышала взрывы своих торпед, но нанести ему серьезных повреждений не удалось…

Погиб эсминец сопровождения, может быть, прикрывая собой громадный линкор. Конвой начал поиск и преследование, но «морские охотники» и эсминцы вдруг потеряли «Катюшу» в волнах разыгравшегося шторма, она невредимой и на этот раз, вернулась в родную базу.

И после этого, ставшего уже легендой боя, удачливая лодка возвращалась с живыми и здоровыми моряками, с новыми победами, по традиции салютуя родной базе холостыми выстрелами, оповещая всех о новых победах, о потопленных вражьих кораблях и судах.

За подвиги ее экипажа, за боевые успехи и победы Катюша была награждена самым главным военным орденом – орденом Красного Знамени.

Но горе ее тоже не обошло стороной. Стали пропадать без вести другие ее сестры и подруги. Лодки ждали, невзирая на все мыслимые и немыслимые сроки…

Близкие и друзья, остававшиеся в Полярном, выходили на вершины сопок, вглядывались в морскую даль, утром смотрели на причалы – не стало ли больше узких, обтекаемых, словно ножи, корпусов?.. Но теперь чудеса бывают редко, очень редко… Видно, вышел на них лимит на Земле!

Когда-то, в далекой седой древности, военные вожди и жрецы воинственных богов говорили: «Кого любят Боги – те умирают молодыми!». Наверное, они так хотели утешить родителей, родных и друзей, внушить смелость и уверенность молодым воинам, которым предстояло сражаться, не ведая страха смерти в будущих битвах, когда в семьях подрастали бойцы будущих войн.

В нашем мудром народе уже давно, никто и не вспомнит – с каких времен – говорят: "На миру и смерть красна!"

В бою некогда бояться, на земле всегда найдется тот, кто расскажет твоим любимым, что ты не оробел в бою и сумел встретить смерть, как подобает воину и мужчине!

У подводника же совсем другая судьба, даже если и славная гибель – никто не видит там, в темной, зеленой, холодной глубине, в сырой тесноте стальных, герметичных отсеков – как и кто встретил смерть, с поднятой головой, а кто – иначе. Что стало причиной их гибели – коварная мина, авиационная бомба, таранный удар тяжелого вражеского форштевня в корпус… Оставшиеся на берегу могли только гадать о том, как оно было…

Пропала без вести еще одна Гвардейская Катюша вместе с одним из лучших экипажей… И никто не может рассказать, как было на самом деле, закон такой у подводников: или побеждают и выживают все, или гибнут – тоже все! Командиры и офицеры штаба, офицеры-подводники, когда проходили все разумные и предельные, даже сами нереальные сроки, все равно – смотрели в покрытое дымкой море. «А вдруг?».

Молча вспоминали ушедших в суровое море моряков подводников.

Комиссар бригады задумчиво разминал папиросу. Сам-то он не курил, но всегда таскал в кармане любимого темно-синего кителя портсигар, набитый папиросами в своем кармане. Это помогало – иной раз – разговорить матросов и офицеров в курилках на берегу, как-то поддержать, успокоить… Всякое бывает! Вглядываясь в очертания сопок – огни и маяки были погашены по случаю военного времени – сказал, ни к кому не обращаясь, больше сам себе: – «Мы бы погибли, если бы не погибали!» Так говорили воины древней Эллады, заступавшие путь многократно превосходившей их тьме Персидского войска!

– Да, – согласился комбриг, – и у нас такая судьба – мы бы погибли, если бы не погибали! И наши ребята пошли в свой последний бой сознательно, все зная о смерти, об опасности и все равно идут, побеждая страх.

Знали все это и духи лодок, тоскуя о погибших, прячась в укромных уголках трюмов отсеков. Вы думаете, духов железных кораблей не бывает? А кого же иногда слышат и видят в своих снах старые моряки?

… Пропавшие без вести подводные лодки находят лишь через десятки лет, израненными лежащие на грунте, засыпанные илом, среди скальных зубов, с развороченными, рваными стальными корпусами или не находят и вовсе… Никогда!

Но любая война заканчивается. Наша удачливая «Катюша» вместе с другими подлодками и кораблями флота приближала победу уж как могла – умело, смело и упорно. Старые раны на стальном корпусе ныли и болели, фланцы и кингстоны явно подтекали, ржавели, клапана уже иногда не держали. Требовался ремонт. За год до окончания войны Катюшу поставили в завод, в Полярном. Вот там, среди заводских причалов, среди израненных и измотанных кораблей и лодок она встретила День Победы! Из всех «Катюш», воевавших на Севере, она осталась совсем одна.

"Враг был силен! Тем громче наша слава!" – сказал поэт о войне, когда уже затихли громы артиллерийских залпов.

Дождь смывает все следы горьких слез. Все смеялись и плакали. Плакала и она, давясь струями капель конденсата, сбегающими с надстроек, словно горькие слезы. Она сердцем хранила образы подлодок, которые навсегда остались в холодных морях!

"Катюша" вспоминала и тех подводников, которые погибли в морях, не вернулись из боевых походов. Они погибли, но победили! Красивые слова, но они были правдой! Почему мы часто стыдимся говорить красивые слова живым людям? Они им нужнее, чем мертвым! Стыдимся, что ли?

 

Все войны когда-то заканчиваются

Все дальше в прошлое уходила война, менялись люди на ее борту, на всем подплаве. Время шло!

Она еще несколько лет исправно служила в составе своего дивизиона, на своей бригаде. Однако боевых походов уже не было. Только боевая учеба! Теперь учились подводным атакам те, кто и не знал, что такое война. Их командирами стали сейчас те, кто в войну был еще лейтенантом, или, что чаще – курсантом.

Через десять лет после войны ее вообще исключили из боевого состава родного Советского Военно-морского флота. Пришли совершенно новые лодки – слышали дальше, погружались глубже, бегали быстрее… Катюша это видела, но все равно, не ожидала она от людей такого! Служила всегда верой и правдой, не щадя себя, а они… Так думала заслуженная лодка с обидой на командование.

Давным-давно был торжественно спущен с кормового флагштока славный советский Военно-Морской флаг, гюйс тоже был сдан на вечное хранение, и гюйсшток тоже сиротливо указывал в низкое небо. Днем позже сошла с корпуса по сходням последняя команда подлодки… Даже вахты не оставили!

Лодка испугалась – такого никогда не было! Все про нее словно забыли, бросив у старого причала, как старую баржу.

Старые паросиловые, иногда даже – трофейные, бывшие немецкие корабли, с которых после капитуляции сняли всякое вооружение, работали теперь отопителями лодок. Зимой они подавали пар в калориферы парового отопления отсеков лодок, собравшихся у причалов в большие стаи.

Эти отопители уже совсем позабыли свое боевое и опасное прошлое. Эти ветераны-трудяги успокаивали Катюшу как могли: «И у героических лодок бывает тихая пенсия! Ведь такой участи могут избежать только те, кто упокоился на дне среди вязкого ила и острых зубов подводных скал».

За две минувших всемирных войны там собралось много рваного железа, среди которого смотрели свои бесконечные сны павшие моряки.

И вдруг Катюша яснее ясного поняла, что никогда уже ее винты не вспенят воду, горизонтальные рули не повернутся на погружение, не загрохочут деловито мощные дизеля. Уж не услышать старой лодке команд «Отдать кормовой!.. Отдать носовой!., оба мотора вперед средний!» И стало ей грустно, даже шпангоуты вдруг жалобно заскрипели.

Для нее нашли новую, спокойную и простую работу. Ни тебе штормов, ни тебе обжимающего, до треска шпангоутов, давления, ни тебе погружений в темную, мрачную свинцовую бездну.

Служба продолжалась. Старую героическую лодку переоборудовали в УТС для подготовки молодых подводников, обучения их всяким подводным премудростям.

Ее перестроили, многое выбросили, многие новые необычные устройства установили. Но в такое любимое и в такое суровое море лодка-ветеран уже больше не ходила.

По ночам очень скучала по своему экипажу, который демобилизовался, был уволен в запас и разъехался по городам и весям огромной и могучей многонациональной страны. И в такие ночи моряки видели сны о своей лодке, о морской службе, о временах, когда они были молоды, сильны и все их друзья были живы.

В боевой строй флота стали приходить новые лодки, совершенно не знавшие войны. С их надстроек напрочь исчезли орудия – за ненадобностью, если чего – то будет совершенно другая война, чем недавно отгремевшая – говорили молодые офицеры. Они знали, они хорошо учились!

Их корпуса теперь окрашивались в черный цвет, над ними возвышались особые устройства, позволяющие дизелям работать и под водой. Ходили слухи о каких-то могучих атомных младших сестрах, которые месяцами могли не всплывать под ясное небо или под прохладные манящие звезды.

Конечно, «Катюша» им втайне завидовала. Старые воины всегда ворчат на молодежь и всегда в тайне ей завидуют, потому что у нее всё впереди. А даже самые славные ветераны живут воспоминаниями и стремятся быть нужными в новом времени, не сдаваясь обстоятельствам и возрасту…

Ибо молодые воины еще могут стать героями, настоящими профессионалами, знаменитыми бойцами, офицерами и адмиралами, а вот старые вояки уже никогда, ни за какие коврижки, молодыми не станут! Она так думала, она знала, потому что жила на этой Земле давно! Просто очень давно! И грустно улыбалась свои мыслям, иногда мерцая якорными огнями.

К этому времени все старые её товарищи, которые ходили вместе с ней в море на поиски врага, играли в смертельные прятки с эсминцами и сторожевиками, были давно списаны, отбуксированы под прощальные гудки молодых товарищей, к корабельным кладбищам. Надводные корабли, катера тоже не избежали этой участи, разоружались и утаскивались на корабельные кладбища…

Их бесцеремонно, и безжалостно затолкали на проплешины осушки, с намытым морским песком, на замазученные, в гальке, в каком-то морском мусоре выступающие языки суши. И они покорно встали среди таких же старых проржавевших корпусов когда-то грозных и славных боевых кораблей, как знаки времени…

Они еще долго возвышались у уреза воды, где печально скрипели покосившиеся остовы. Они выглядели жалко и мрачно, словно забытые скелеты мертвецов на разрытых кладбищах. А у бывалых моряков, узнававших былых красавцев, глядя на это сжимались сердца, они украдкой вздыхали, сентиментальность присуща нормальному живому человеку, но не пристало грустно вздыхать воинам, у которых еще ныли старые боевые шрамы, Списанные корабли грустно смотрели сквозь пустые глазницы выбитых стекол иллюминаторов ходовых мостиков, броневых щитов боевых рубок. И втайне, с угасающей надеждой мечтали, чтобы их сталь пошла не на кастрюли, а стала частью хоть какого-то боевого корабля.

Вот было бы здорово! А иначе – куда деваться душам когда-то славных, героических кораблей? Душам тех, кто иногда бродит по коридорам и боевым постам корабля своей молодости.

Старая субмарина часто внимательно смотрела в небо – нет ли там вражьих самолетов? Она прислушивалась к людям – что они говорят – не идет ли где война, не рвется ли к нам какой враг? А вдруг, и она понадобится? Не пора ли подремонтироваться, принять на борт экипаж, оружие, топливо, штурманские карты?

Ну, поймите ее, люди, боевая подлодка не хотела отправляться на старое корабельное кладбище, где среди ржавого железа прячутся вороны и чайки, где мрачно и уныло, торчат остовы и пугающе воет заблудившийся в пустых палубах северный ветер, врываясь в шахты рубочных люков и зияющие смертью и заброшенностью отверстия от снятых механизмов.

Там были крейсера, эсминцы, морские охотники – все старые знакомые. А потом их ждала встреча с газовым резаком или механическими ножницами.

«На иголки!» Так говорят на флоте – с тех самых пор, когда корабли стали делать из железа и стали. А до этого парусные фрегаты и корабли отправляли «на дрова». Так и писали в приказах об их списании. А интересно, чего такое из нее, в итоге, понаделают? Не иголки же, в самом деле? Хорошо бы – хотя бы катерок построили из нее на маленькой верфи! Чтобы опять – в море!

Как-то раз снимали в ее давно ставшей родной Екатерининской гавани кинофильм. Художественный фильм про минувшую войну. Откуда-то нашли и отремонтировали старую подлодку, ровесницу «Катюши». Это была небольшая «Щучка» с низким, обтекаемым, прижатым к поверхности залива силуэтом. «Катюша» ей слегка завидовала – вот она бы показала, как тогда всё было. Эх, если б она могла поговорить с режиссером, кое-что подсказать сценаристу, то вот тогда…

Но киношники собрали жителей Полярного, показали свой фильм, рассказали, что хотели и что получилось. Были там известные актеры, игравшие подводников, офицеров, матросов. Они спрашивали у тех, кто пережил ту войну и видел всё «вживую», во времени, не только в кино, – верно ли они передали события и чувства ушедших героев, простых бойцов и рабочих-ремонтников, женщин и мужчин грозового времени?

А жители только глаза вытирали, уж больно живые воспоминания вызвал фильм. Эти воспоминания сжимали сердце сладкой болью из глубины минувшего… Говорили, всё было так, будто вчера! Для них действительно – всего каких-то двадцать лет, а для молодых матросов – двадцать лет – это же целую жизнь тому назад!

Старая лодка ревниво слушала отзывы о фильме и вдруг поняла: фильм действительно удался. Ибо чувства и правда должны быть выписаны красиво Мастерами своего дела, чтобы молодым хотелось, если чего, – повторить их подвиги, сохранить в сердцах их светлые образы красивыми и веселыми…

Она была права. Этот фильм вскоре объявили лучшим фильмом о подводниках Великой Отечественной войны. И это решили не просто кто-нибудь, чванливые художники в комитете культуры, а старые подводники отгремевшей войны!

«А «Щука» так не разу и не погрузилась!» – разочаровано подумала «Катюша». За нее это делали другие, новые лодки, построенные намного позже Победы. В кино и не такие фокусы могли показывать! У «Щуки» корпус безжалостно съела злобная ржа-коррозия, он бы не выдержал даже небольшого давления. Время всевластно и безжалостно. Впрочем, жалость ни при чём – оно просто Время, и для него просто нет таких понятий!

 

Новая служба для старой «Катюши»

Вдруг за несколько лет до очередного юбилея Победы вокруг старой лодки, уже перекрашенной по новой моде в чернь и черный угольный лак, стало что-то происходить.

Из разговоров, докладов и команд она поняла, что должна встать на новый пост во флотской столице.

Ее явно к чему-то готовили: проверяли все клинкеты и забортные отверстия, швартово-якорные устройства. Как-то раз, ранним утром подошли буксиры, моряки набросили на кнехты некультурно разлохмаченные буксирные концы и осторожно, но безо всякого почтения, потащили из гавани. Их курс лежал на завод.

О, «Катюша» знала этот завод! Он в годы войны был для кораблей, вернувшихся из походов, словно госпиталь для бойцов. Там день и ночь сверкали огни сварок, стучали молоты, пели станки – шел ремонт кораблей. И шла война.

На следующий день старую лодку поставили в док, окрашенный черным густым защитным лаком, с наглой надписью: «Не швартоваться!», «Тише ход!».

Докмейстер и его команда возрастных спокойных мужиков сноровисто, без лишней суеты, аккуратно установили старый корпус лодки точно на кильблоки. Изо всех отверстий, из обросшего зеленью днища корпуса на стапель-палубу обильно стекали ручейки холодной, пахнувшей гниющими водорослями, воды.

Стало холодно – на Севере часто воздух заметно холоднее воды. Даже летом, представьте себе. А утром, не успел еще открытый небольшой плавдок высохнуть, как следует, как вокруг ее корпуса забегали работяги и застучали молотками. Как по волшебству, вокруг выросли строительные леса. Рабочие завода старались на совесть – знали, какую лодку ремонтируют!

Наша «Катюша» решила было, что пришло ее время! Еще немного – и, победно крикнув сиреной, она выйдет в бурное море, о котором мечтала! Теперь починят как следует, покрасят, всякое оборудование поменяют, новые пушки установят вместо снятых давным-давно и куда-то увезенных… И тогда – вперед, в море! «Впрочем, – вздохнула лодка, – теперь на новые лодки орудия не ставят! Другие времена!»

Инженеры тоже работали с полным вниманием. Не так-то просто! Лодки-то теперь строят совсем по-иному, никто тех технологий уже и не помнит!

Например, давно уже никто не строил корабли на заклепках, только на сварных швах, с инертными газами, даже с плазмой. А у «раритета»? Совсем наоборот! Хотя сварочные технологии в военном кораблестроении давно уже применялись.

Раньше, как считали строители подводных лодок, вот рванет «глубинка» рядом, гидродинамический удар как врежет в борт от всей взрывчатой души, со всей дури, словно гигантским молотом! Аж стальные листы прогибаются! Если шов заклепочный – вырвет пару-другую стальных стержней с расклепанными головками, полоснут они струями под давлением. А матросы течь заделают, отливной насос все откачает за борт! Их этому учили. А если разорвет сварной шов, как старый застиранный тельник, – в гости запросится все море сразу, в одну секунду. И тогда никакой самый главный насос не справится! Но все-таки – новые технологии уверенно входили в жизнь, да и сварные швы – как не верти – все-таки прочнее, если уж говорить по совести!

Но теперь так давно уже не делают, а на «Катюше» надо сделать так, как было. И были разработаны чертежи и технологии для восстановления «Катюши». Инженеры и рабочие свое дело знали.

Тогда подумали – и нашли и привлекли старых рабочих, которые еще были в силе и помнили, как чинить такие лодки под рев моторов «юнкерсов». Тем более что было строгое техзадание: сделать так, как было! Не надо, чтобы как лучше – пусть будет просто, как было. И вот лодка пошла, док тащили сразу несколько буксиров.

В отсеках старой «Катюши» заняли боевые посты не только рабочие, но и подводники с боевых лодок знаменитой «Черной эскадры».

Она не на шутку забеспокоилась: сейчас, наверное, будет принимать боезапас, топливо… А потом придет экипаж – ив море, в боевой поход. Но чего-то никто из заводского экипажа даже не вздрогнул: в корпусе – отверстия, да что там – огромные дыры! Фланцы, разъемы – никак не за герметизированы!

– Эй, ну кого там еще командиром назначили? Куда смотришь! Очнитесь! – хотела она закричать, да забылась. Никто ведь ее и не слышит: – Ко мне, на свои посты!

Вдруг откуда ни возьмись, появился экипаж. На палубах, на ходовом мостике, в отсеках было спокойно, все деловито выполняли свои обязанности. Лодка перевела было дух, но…

– А как же мы погружаться будем? А пушки-то – засверленные, стволы для стрельбы не годны, затворы неисправны, заварены, одна имитация! Боевые баллоны торпедных аппаратов пустые, гидравлики вообще нет, топливные цистерны пусты! Воздуха высокого давления, ВВД, – и того нет!

И в этот самый момент она поняла, что в ее отсеках матросы и офицеры – с тех времен, нисколько не изменились! Такие же мускулисты, подтянутые, немного тощие – война не санаторий, даже на подводном пайке!

Ни тебе – седин, ни тебе – морщин! А ведь было это без малого сорок лет назад! Так не бывает! А механик из Центрального вдруг как-то грустно сказал, в первый раз обращаясь вслух к своей лодке: «Да не переживай ты, ничего с нами не будет! С нами уже ничего не будет!»

– Вы что – мертвые? – вздрогнула старая лодка, сама испугавшись своей догадке.

– Нет, мы теперь просто бесплотные тени, у нас только и есть, что души, а так – всё нормально!

– Да уж, успокоил! – огрызнулась в ответ «Катюша» и тяжело вздохнула, как живая. По отсекам прошла волна тяжелого воздуха. У живых шевельнулись волосы. Они удивленно огляделись друг на друга. А что уж тут скажешь?

Когда ее свежевыкрашенный корпус осторожно установили на бетонный постамент, торжественно открыли весь мемориал, то по военным праздникам к ней приезжали бывшие моряки-подводники того славного экипажа. Вспоминали друзей, войну, украдкой смахивая слезы, поминали погибших и уже умерших – от возраста и болезней. Это было главное дело всей их жизни, и сохранение памяти о своих друзьях и тех дня постепенно становилось смыслом этой жизни!

В ее отсеках стоял знакомый запах масла и топлива, пахло разогретым металлом, резиной, эмалью. Тонкими голосами пели свою песню корабельные приборы.

Появились и у нее товарищи, ровесники: над заливом нависал со своего постамента атакующий, словно горный орел, торпедоносец, взлетал на редане на бетон постамента торпедный катер знаменитого героя-катерника. Иногда они даже могли беседовать, не слышно и незаметно для людей, по-стариковски о том, о сём.

Время шло, вновь неумолимо отмеривая месяцы, годы, десятилетия. Их, подводников экипажа, таких родных, понятных и близких, в живых становилось с каждым годом все меньше. И наступил такой год, когда к старой лодке не пришел никто из своих. Как ни старалась «Катюша» разглядеть из иллюминаторов своего «лимузина», хоть кого-то из былой команды, никого не было. Даже рулевого юнги, который пришел к ним в самом конце войны с древних Соловков из специальной школы, и все боялся, что не успеет врагам отомстить за своего погибшего отца.

Нет, конечно, приходило много людей – и молодых, и не очень, – дети, матросы в новых форменках и бушлатах, остро пахнувших новым сукном, заслуженных ветеранов с рядами планок на старых мундирах или пиджаках. Но тех, кого ждала она, не было…

В заливе вновь весело бежали высокие волны, украшенные снежно-белыми «барашками». Свинцовые, тяжелые, высокие водяные горбы разбивались о причалы, выплескивались на осушку, выкатывались на полосу прибоя, откатывались, оставляя клочья пены, которой играл ими, как радостный мальчишка мыльными пузырями на теплом пляже.

Временами, за порывами ветра, на причалы, на хмурые стальные корабли прилетали большие клочья тумана, порой – целые облака. Они частью осаживались на надстройках, цеплялись на мачтах и антеннах кораблей. А частью, не найдя достойного пристанища, уносились в дремлющий, зябко ёжившейся на холодном сыром ветру северный город. Куда же еще деваться душам кораблей, вырвавшихся их своих стальных склепов в глубинах моря?

Мудрый маленький деревянный торпедный катер долго молчал. А потом сказал «Катюше» и торпедоносцу: «А вы заметили – наших-то на праздниках – всё меньше и меньше? Догоняют ребят военные пули и осколки! Не выдерживают изношенные раньше времени сердца наших бойцов! Тем больше теперь на нас ложится ответственность – мы будем скоро последними участниками тех уже далеких грозных событий! И мы теперь сами будем бороться со Временем за память павших и живых героев, уходящих от нас в Вечность!»

Чтобы те, кто придет на новые корабли, если придется, были достойны их памяти, и если – в случае чего – придется схлестнуться в врагом, с огнем и сталью – они бы знали, как поступить мужчине и воину, чтобы знали, что такое честь, и почем она!

И вспомнились «Катюше» те самые слова комиссара бригады, сказанные когда-то давным-давно: «Мы бы погибли, если бы не погибали!»

Светлая полярная ночь. Даже тени сейчас благородно-светлые, легко прячутся под клочья тумана, гонимого ветром с моря. Старая «Катюша» вглядывалась в ватные сгустки морских капель. Если подумать, эти клочья были не такими уж и бесформенными. Иногда они явно походили на человеческие фигуры. Может быть, это к ней прилетают души погибших в подводников, покидающих в непогоду свои стальные братские склепы?

Лодка знала, что она здесь – словно крепость на страже памяти погибших моряков, всех моряков, погибших в море. Ее-то экипаж вернулся домой живым, но а сколько подводников осталось там, в глубинах? Сколько покоятся в остовах подлодок, покрытых толстым слоем ила, водорослей, изъеденных коррозией? Эти стальные, покореженные взрывчаткой, останки некогда красивых и сильных кораблей, давно стали пристанищем придонных рыб, крабов и прочей живности океана. И она успокаивала своих бестелесных гостей, как могла. А что еще она теперь умела?

Поскрипывали швы, вдруг щелкала обшивка, что-то постукивало, у бортов вроде «морзянкой»…

А то рассказали при ней как-то: – Шла хорошая современная лодка, протискиваясь среди холодных масс воды, почти бесшумно разрезая воду.

И даже форма корпуса у нее была совсем другая, чем у «Катюши», винты другие. Говорят, что лодки теперь истинно подводные – месяцами находятся под водой – и ничего, и энергии, и воды – всего хватает!. А Катюшино поколение назвали «ныряющими лодками». Потому, что как не вертись, а аккумуляторы требовали частой зарядки, всплытия и быстрого «ныряния» в случае опасности. В надводном положении станешь легкой добычей врага, скрытность – главное оружие подводной лодки, тогда и сейчас!

В Центральном посту несли вахту офицеры и матросы, вглядываясь в панели приборов. Глубина – штука серьезная!

Любой подводник еще с начала прошлого века слышал загадочные стуки по корпусу, будто кто сигналил. Говорят, это объясняется просто и естественно: стальные конструкции под давлением сжимаются, потрескивают, вот и получаются, мол, такие звуки. Но уж больно на какой-то код похоже… Неприятно как-то. Хотя со временем люди привыкают и уже не обращают внимания.

Есть легенда, что павшие воины иной раз постукивали в борта проходящих на глубине субмарин, будто ждали ответа от живых собратьев. Подводники слышали осторожные стуки, кряхтение напряженных шпангоутов, потрескивание стальных швов. Ходили слухи, что это какие-то злые духи, и такие стуки сулят беду и гибель! Теперь вновь появились эти звуки. Об этом докладывали из отсеков в Центральный. Мало ли чего? Но другие думают, что это просто предупреждения: будь внимателен, будь бдителен!

Бывало, командир в таких случаях спокойно говорил своим офицерам: «Осмотреться в отсеках!» Штурман еще раз определял свое место, не вкралась ли ошибка: под водой нет ни звезд, никаких других верных ориентиров. Механик взбадривал своих вахтенных, пытливо оглядывал шкалы приборов. Бывало, что-то находили и устраняли, а бывало – вдруг удавалось стряхнуть с себя усталость, и вероятная ошибка так и оставалось просто вероятной… В прошлом ничего такого плохого не происходило. В тот день не происходило…

Это же наши павшие, старшие братья! Они нам гадости делать не будут, они нас хранят! И оказалось, удачно разошлись, почти впритирочку, с чужой подводной лодкой, тоже шныряющей здесь, на глубине.

– А что это было, товарищ командир? – спрашивал, осмелев, молодой вахтенный офицер.

– Да так, ничего! Железо хрустит под давлением на стыках, а может, шпангоуты – вон, весь океан на себе держат! Мускулы все шарами напряглись, как на борцовском помосте! Работа такая! Океан, он знаешь, какой большой! А что и кто в нем прячется – кто скажет уверенно? – пожал он плечами и вдруг начал мурлыкать себе под нос когда-то известную песню великого русского поэта:

– Да, правда, правда! – сказал он сам себе, но вслух, и вдруг испуганно глянул на рулевого и вахтенного офицера, еще чего несусветного надумают, скажут кому….

Боцман, опытный рулевой, старший мичман, в возрасте где-то за тридцать, как командир и даже старше, понимающе кивнул, не отрывая глаз от приборов, покосился на глубиномер, дифферентометр… Да нет, пока всё нормально. Незаметно тряхнул головой, избавляясь от внезапного волнения, и, чего-то стыдясь, украдкой вытер вдруг вспотевшие ладони о брючины комбинезона.

Вахтенный офицер собирался что-то спросить у отца-командира, уже открыл было рот, но вовремя передумал. Ему показалось, что он и так что-то понял… А глаза у командира – как у тигра на охоте, сейчас вот ляпни чего сомнительное, так он сразу спросит: «А каким документом определяется порядок всплытия в полигоне БП?» И еще пару уточняющих вопросов из его личной практики – и «…я пошел на дно, пуская пузыри!»

– Уже бывало-с! – хмыкнул себе под нос вахтенный офицер. А потом еще один подход с совершенно новыми уточняющими «вопросиками», а потом – еще, но уже с новыми! У кэпа их в запасе цельный мешок … сшитый из парашюта!»

«Катюша» много узнала за свою долгую жизнь – и об этой вселенной, и об иной реальности! И о духах неприкаянных, и о привидениях… Разные они были, совсем не как в легендах. Некоторых «Катюша» жалела, а других терпела…

Но КТО-ТО так устроил этот мир, что никто из живых не может попасть в тот мир, чтобы что-то узнать по своему любопытству, а никто из того мира не может поделиться никакими знаниями с живыми. Никто никого из владеющих этими тайнами не пугал никакими карами! Кто-то просто сделал так, что поделиться этими тайными знаниями было нельзя, как бы ни чесался язык хоть с кем-то поделиться. Это у людей можно было любую тайну выманить, выкупить, обмануть, так или иначе – выболтать. Но здесь всё было просто и навсегда!

Она сама стояла на грани миров, как говорили знающие, и те, с кем она общалась, были такими же! Что делать?

Лодке не спалось на своем привычном бетонном холодном ложе. Казалось, ее легкий корпус зябко подрагивал, а кости-шпангоуты противно и пронзительно ныли, словно ревматические суставы старого охотника или рыбака. И тогда ее понемногу одолевали старые воспоминания.

Ветер взвыл в шпигатах низким голосом, как будто вздохнул. Она вздрогнула всем корпусом и словно проснулась. Темноты не было, над северным краем стоял полярный день. Тучи уверенно затянули далекий восток за ближними зеленеющими сопками, и алые лучи молодой зари не могли пробиться сквозь плотное резное покрывало пролетавших туч. Но тени прошлого уже прятались в только им ведомые сокровенные места.

На песке ходили здоровенные белые чайки и самозабвенно орали, как вожди оппозиции на митинге, не слушая других. Вороны держались в сторонке – чаек сегодня больше, клювы у них крепче, летные качества и скорость – выше, опыт давно показал в драке – никаких перспектив.

Кое-как согревшись и даже придремав, подлодка увидела дивный сон. Будто вдруг внутри нее заревели мощные дизеля, напитывая ее живительным теплом разогретого масла и металла, а в аккумуляторные батареи хлынула энергия, накапливаясь в них, давая необходимую для похода плотность.

Ей показалось, что в центральном посту у машин и механизмов деловито хозяйничали моряки, делая свою привычную, не забытую за время работу. И не просто какие-то случайные матросы и старшины, а моряки ЕЁ экипажа. Те самые, родные и такие близкие…

Но это был только сон. Она слышала, что бывалые подводники, давным-давно уволившись в запас, часто видели темными ночами свои подводные лодки и себя – молодых, сильных, здоровых, вместе с друзьями на своих боевых постах, давно покинутых и вроде бы забытых… Такие сны и сама она посылала когда-то – а теперь уже некому послать напоминание… Время неумолимо!

 

Когда лодки всплывают из гранита

ВетрА летом щедро приносили с собой угрюмые свинцовые тучи, словно полные мешки серого брезента, под завязку залитые холодными дождями. Да и снег часто срывался с небес – назло людям. Но всё северянам нипочем! А бесконечной зимой с морей приносило черные косматые тучи, набитые до отказа колючим снегом… И всякие дожди, снег, град часто хлестали рубку и корпус лодки зло, безжалостно, наотмашь. Но гордой старой «Катюше» тоже всё было нипочем! Ной, не ной, исход такой – терпи.

По зализанным, обтекаемым скулам стального корпуса сбегали чистые слезы. Соленые волны уже никак не тревожили их. Давно! Старая лодка терпела, сжимая скулы. Да-да, на кораблях и старых лодках тоже бывают скулы. Они обычно плотно сжаты, у форштевня ибо не пристало подлодкам боевым кораблям нюниться.

Она смотрела, как под ударами штормового ветра большие корабли важно раскачивались на волнах, гулявших по всему, покрытыми пенными «барашками» большому заливу. Привычное дело, им-то что!

Эти корабли-мастодонты на фоне прочих, с аккуратно закрытыми брезентом орудийными башнями, пусковыми установками, в которых дремали – до поры – до времени, сверхзвуковые противокорабельные ракеты, умные и хитрые ракето-торпеды.

Они сейчас надежно ошвартованные у плавучих причалов, с важностью гигантов на спортивной арене, неторопливо раскачивались, поскрипывая большими черными пневмокранцами. Теперь нипочем им этот шторм! Не такие видали! Они снисходительно посматривали на «Катюшу». Эти вечные бродяги приходили и уходили, а она все время стояла на своем месте, провожая и встречая их, со скрытой завистью смотрела на залив. Там, по фарватеру кто только ни ходил! Но сама она уже и забыла, как вращаются ее винты, поскрипывают надежные подшипники. Катюша плохо помнила, как вскипает волна под форштевнем, как шумит воздух, вырываясь из клапанов вентиляции при погружении…

«Катюша» услышала их неторопливый разговор – так, от нечего делать. И у людей так бывает, откуда же еще у стальных кораблей такие же манеры?

– Смотри-ка, стоит старушенция, красуется, как на подиуме! – беззлобно сказал мускулистый, плотный, как борец-классик, БПК.

– Рисуется на несведущую штатскую публику, будто море и вправду стережет! А по сути – простой памятник, каких много! Только – оригинальный! – ехидно вторил товарищу громадный, самоуверенный крейсер с горячим ядерным сердцем, набитый до отказа мощным оружием. – Уж без неё как-то справимся! У кого где чешется – пущай подходят! Уж почешем! – хорохорился он, глядя свысока своих антенн и надстроек на остальные корабли, как-то даже робевшие перед ним где-то внизу. А то! Водоизмещение у него – больше чем у целого дивизиона малых противолодочных, или там – ракетных кораблей.

– Справлялись же раньше! – поддакнул новый корабль, недавно пришедший с другого моря на испытания своего нового, неотразимого и секретного ракетного оружия, стараясь поддержать степенный разговор старых товарищей.

Новенькие, мало кому известные ракеты на его борту, спокойно могли перелететь древнее море, откуда он недавно пришел, вдоль и поперек. Запросто переплюнуть можно такое море – говорили бывалые корабли. Они, наверное, знали!

А вдруг чего? Кто знает? Всего не усмотреть, всех соседей тогда перепугаем! В гениальных головках боевых частей этих ракет вдруг чего не так? Вдруг залепят в какой-то замок-музей на берегу? Или в садик королевского дворца – их там много! Вдруг какое недержание у аристократов случится? И так заголосят на весь мир: мол, караул, притесняем их, бедолажек!

Подумало большое командование, подумало, да и отправило корабль к нам, на Север. От греха подальше. А вот у нас просторы северные, бескрайние. Стреляй – не хочу. Ни в жизнь не дострелишь, не добросишь ни до какого соседского берега! Хотя… говорят, когда черт воду мутит, можно выстрелить так, что снаряд или ракета перелетит все предельные дальности и обязательно угодит туда, куда не надо, где можно сделать самый большой вред! Если всерьез целиться – ни за что не попадешь. А если случайный пуск – так, как ковбой, в копеечку навскидку! Бывали такие случаи. Моряки знают! Морей здесь – всем хватит, Северный Ледовитый океан почти под рукой!

– Тише, тише! Эй, молодежь! – вступились за ровесницу старый самолет-торпедоносец с постамента и деревянный торпедный катер известного каждому приличному моряку, катерника Дважды Героя Советского Союза Александра Шабалина.

– Это катер единственного корабельного офицера среди дважды героев могучей армии и флота! – для ликбеза напомнил кораблям торпедоносец, гордый за своего товарища.

Деревянный легкий катер опирался своим килем и реданом о бетонный постамент. Только и брони в нем было, что скорость, ум командира да мастерство и бесшабашная лихость русских моряков!

Заслуженные ветераны, смотрели сверху за морем зорко. Только легкая грусть тихой нотой была слышна в их голосах.

– Вот повоюете – не дай вам Бог! – со старушкино-то, тогда уж и критикуйте! – жестко одернул ворчунов торпедоносец. Его было слышно даже сквозь свист ветра, обтекавшего старые рули, кокпит и крылья.

– А мы чего? Да мы ничего! – смутились «мастодонты». – Мы по-доброму, а как же на флоте – да без дружеской подначки?

И тут же дружно, не сговариваясь, наперебой «наехали» на новичка в их солидной компании:

– А тебе кто разрешал на ветеранов рот, или чего там у тебя, открывать? Ты сначала курсовые задачи сдай, оружие отстреляй! Да хоть куда-то попади, но не в наши борта, если сможешь, а уж потом…

В ответ тот обиженно зашипел, стравливая пар из вспомогательного котла.

– Годковщина! – обличающее вякнул было своей визгливой сиреной разъездной катер высокого начальства. Моряки между собой звали его «адмиральский», чем он ужасно гордился, заносился и даже позволял себе иной раз покрикивать на корабли первого ранга, делать им высокомерные замечания. А вдруг пройдет? Вдруг старые бойцы смолчат, да и послушаются. Не смолчали! Не в этот раз…

Он был красивым и щегольски ухоженным. А краску, всякое шкиперское и запчасти получал вне всяких норм и очередей. Его командир знал волшебное слово, открывающее перед ним любые склады и даже личные кладовки тыловского начальства.

– Молчал бы лучше! – хором рявкнули сиренами заслуженные боевые корабли. – Ты бы у себя в кубрике порядок навел! А то все туда же… Вон, концы на кранце все излохмачены! Не видишь? Пользуешься тем, что наш флотоводец улетел в Москву по делам! Не до вас ему пока, дела серьезные творятся. А ты расслабился и хвост распушил! Петух гамбургский!

– Возле каждого Шер-хана всегда найдется свой персональный шакал Табаки, – усмехнулся возрастной эсминец, вернувшийся из очередного докового ремонта.

– Мы-то по южным морям да океанам много раз хаживали, пиратов от мирных караванов отваживали… – подключился проснувшийся собрат, ВПК с дальнего причала.

С него чего-то сгружали, чего-то загружали. Словом, корабль готовился к дальнему походу, а куда – секрет! На нем урчали прогреваемые маршевые турбины, шла рабочая суета.

– Ну, а ты что такое военное сотворил? – откровенно насмехался корабль.

– Будет вам, недотепы! – повысил голос Торпедный катер. – У каждого на флоте своя работа, ни у кого не бывает ни легкого хлеба, ни дармового топлива! Но лодку эта ленивая ругань нимало не волновала. Она стояла, не шелохнувшись, только слышно было, как в ее борта бьют заряды дождя пополам с ледяной крупой, а с ограждения рубки стекают ручьями слезы. Потому что она стояла на постаменте и всегда чувствовала себя, будто бы только что всплывшей из гранита, базальта, прорвавшейся к небу и солнцу сквозь светлый, тяжелый, как сама планета, прочный бетон. Она знала о том, что есть еще лодки, всплывшие из гранита и базальта, с силой отбросив камни Забвенья. Значит, время пришло!

И уж точно – никакой ветер, даже ураган, никакая волна не покачнет лодку на ее последнем причале. Все крепления и опоры были рассчитаны грамотными опытными инженерами на любой, даже маловероятный случай!

Она, конечно, была просто старой подводной лодкой, бережно сохраненной людьми в память о подвигах моряков в той далекой, страшной войне. Еще не столько знала, сколько чувствовала всем своим стальным нутром, что у нее живая душа. В этой душе содержались частички души каждого из ее моряков со всеми их страстями: отвагой, ненавистью к врагам, нежностью и любовью к близким, оставленным ими дома, в городах и весях всей необъятной родной страны. За эту страну, за своих близких, за будущих друзей каждый из моряков был готов умереть, преграждая путь беспощадному врагу. Но настоящий воин должен сначала победить врага, а уж там дальше – как получится!

И это не для красного словца – так оно и было! А как раз душа у нее, у старой лодки «Катюши» действительно была живая!

И многие моряки ее боевого экипажа военных времен были бы с ней согласны – если бы только были живы и могли говорить. Она знала, что всплывающие из гранита ли, базальта ли, бетона подлодки или их легкие корпуса, ограждения рубок напоминали о героях и подвигах, не давали нам заболеть грибковой плесенью забвения! К ним прилетали ночами павшие подводники, неосязаемо лаская старую сталь своими бестелесными пальцами.

 

Чтобы люди помнили

Но люди помнили! Увидевшие как будто всплывшую лодку люди хотели знать о ней больше, о ее истории, о судьбах моряков.

А подводники гибли не только на той далекой, но и на недавно завершившейся Холодной войне. Так люди стали называть тихое противостояние. Хотя никто и ни в кого не стрелял, никого не бомбил всё это время, моряки гибли по-настоящему!

Люди ставили обелиски своим товарищам, павшим героям и помогали подводным лодкам всплывать из глубин забвения, которые были куда как страшнее сверхпрочного гранита и тяжелого базальта! Они не давали распадаться связи времен и связи поколений!

Значит, жизнь продолжается! И всплывали подлодки по всему миру, застывая на постаментах, на страже человеческой памяти! Лодок с целым корпусом, конечно, было мало. Но были и другие. У них видны только их рубки, часть легкого корпуса, а вокруг них в памятные дни собирались подводники уже не военных, а более поздних времен, вспоминали своих товарищей.

И они тоже оставались с нами, ибо подводники – это не просто работа, не просто служба… Это есть такая национальность, это братство! И память будет, пока есть на планете хоть один…

Вдруг зашел по пути старый товарищ, на чаёк с медом вареньем. Ходили когда-то вместе по морям, служили рядом…

Поделился старый моряк своими мыслями – как водится, особого согласия между ними и нет! Нет, ну в общем и целом, принципиально – вроде и да, конечно, ну кто против? А вот в деталях!

– Помнится, как-то замполит наш говорил, что мол, черт – то прячется в деталях! – сказал старый друг.

– Не черт, а – дьявол! – поправил хозяин.

– Хрен редьки не слаще! – наставительно ткнул пальцем в сторону люстры упёртый гость, и продолжил: – а ты знаешь, а ведь действительно – живое напоминание о героях и подвигах наших моряков, да еще через живых свидетелей, сформируется как психологическая подпрограмма на подсознательном уровне, и когда вдруг…

– Ух, ты, ну и завернул, профессор прямо!!!

Ну, а ты помнишь. Николаич, замполит как-то просвещал! Так вот, в таком случае моряк непременно поступит так, как поступали герои с его корабля, лодки – не хуже, иначе ему честь и совесть не позволят! Так во многих армиях мира поступают. Подвиги былых войн наизусть заучивают, да и у нас такое было – каждый вечер напоминали о воинах, навечно зачисленных в списки части!

Так то – читали, а тут тебе вот – живое напоминание! Лодка, которая сражалась в то время!

– Вот именно!

Поговорили. Вдруг замолкли оба одновременно. Кофе, настоящий, зерновой молотый, заварился. Хозяин достал кружки, всякие пирожки-конфеты-пряники уже стояли на столе в вазочке.

– М-М? – вопрошающе кивнул на кружку хозяин.

– Угу! – кивнул гость.

Хозяин достал из шкафчика фляжку, щедро плеснул из нее в предусмотрительно расставленные кружки. Нормально! В доме моряка гость должен быть накормлен и напоен!

Внук сидел у компьютера, ничего не видел, не слышал, поляна свободна!

– За ребят! За тех, кто в море!

Кружки стукнулись друг о друга с глухим звуком.

– Что б зам не слышал! – шутливо хмыкнул гость, в тот же миг ароматная жидкость согласно плеснулась за темным фарфором…

Дед замолчал. Его кофе в большой кружке, с тельником и якорем на полосатом фарфоре, явно и безнадежно остывал…

Гость ушел домой, мурлыча старую морскую песню.

Парнишка какое-то время молчал, переваривая услышанное.

– Дед, ты откуда это все взял? Придумал?

– Ты о чём?

– Да о сказке!

– Да нет, мне рассказали. Давно живу!

– Твоя лодка, что ли?

– Сейчас дошутишься, – мрачно пообещал дед. – Может, мне действительно это рассказала подлодка или еще какой корабельный дух. Они-то, лодки и их живые духи, общаются…

«Тоже мне, Андерсены нашлись… Стальные, ага!" – съехидничал внук, но вслух ничего не сказал – с деда станется! – Как-то потом… А вообще – здорово! Правильно, что всплывают, так и есть – сам видел!

А дед уже прилег на свой диванчик, задремал, руки выпустили том, и толстая книга в потрепанном переплете упала ему прямо на лицо и грудь. Моряк получил легкую контузию и погрузился прямо в дивное царство Морфея. Иначе говоря – впал в глубокий флотский сон. Адмиральский час. Святое дело!

А там… На небе не видно ни Луны, ни звезд. Сквозь серую пелену с трудом пробивался мертвенный свет, освещавший серые стены жилищ. На этих стенах были заметны мрачно-зеленые и черные пятна плесени. Даже камни покрывались каким-то грибком, как будто источавшим мертвенный свет. Грибок этот и поедал сами камни.

И над всем этим стоял не аромат ночной морской свежести, как положено, а плотный сладковатый запах, вызывавший апатию, успокоенность, равнодушие.

Говорят, этот газ с таким запахом серые специально производили в старых лабораториях.

Ползали серые тени. Говорят, они когда-то были людьми, а потом их заманили куда-то в неведомые Структуры, и теперь они живут по специальным программам – только для серых.

….Но что-то изменилось! И вдруг встали всплывать из гранита подводные лодки, забытые, когда-то погибшие. На пьедесталах поднимались геройские танки, обелиски павшим героям… От них пробивался солнечный свет, таяла серость, стыдливо опадала со стен плесень, сохли вредные ядовитые грибы…

На востоке загоралась заря. Серые вдруг стали перекрашиваться – да уже не раз так было! Кто-то, как очнувшись, понял, что то, что они стаскивали в свои норки, на поверку оказалось – действительно – навозными шариками, большими и малыми… И ради этого они жили – ужаснулись серые…

Старый моряк проснулся на своем диване, вроде бы как толкнул кто… Оказывается, он вдруг задремал около телевизора. Моряк звал его «Великий Бормотатель». Ничего себе, сны он навевал! Морфей с таким бы не справился! Однако, бывают же такие сны!

«Надо будет у знакомого священника спросить, пусть растолкует – по старой памяти! У него тоже было славное морское прошлое, тысячи суток в море, сотни часов на ходовом посту… авось – не забыл?» – хмыкнул он и подошел к окну, набивая трубку.

Нельзя, спохватился он, обещал, даже клялся…Но Бог простит, он, чай, не парткомиссия, не мелочный, правда!

На улице было еще серо, но на востоке полыхала красным новая заря, подсвечивая пушистые белые облака.

«Если зорька поутру – моряку не по нутру!» – вспомнил моряк книгу парусного капитана Лухманова. Включил новости на одном из своих каналов. Ничего особенного! Как говорил товарищ Наполеон, «лучшая новость – это отсутствие новостей!» Ну-ну, посмотрим… Раньше в народе говорили в таких случаях: «Ну… и вспоминали разные слова, часто вполголоса. А теперь – надо или не надо: издеваются «Опять – стабильность!»

… Да, ничего – Бог даст, прорвемся! Никуда не денемся – у России судьба такая! Пока помним, кто мы, кто наши деды – мы побеждаем! Так и будет!

 

Не любо – не слушай, а врать не мешай!

Рассказ

А дело было так:

Лето уже вовсю вступало в свои права. Ночи осталось – даже не на один глаз! Так, что-то наползло темное с запада, а вон уже запалили лампу на Востоке, и огонь все разгорается, превращается в костер, а, затем в зарево…

Как там по старым моряцким приметам? «Если зорька красна к вечеру – моряку бояться нечего!» – сказал Палыч-сан, вглядываясь в горизонт, разжигающий зарево над далекими, уже зеленеющими, сопками, смело окрашивающий перьями фламинго низ утренних облаков.

… Если зорька по утру – моряку не по нутру! – подхватил Рюмин, набивающий табаком свою коллекционную вересковую трубку и внимательно оглядывая ландшафт вокруг стоянки.

Река стремительно неслась вниз, огибая возвышенности, вспениваясь на порогах. Рыбаки, с обоих берегов уже забрасывали спиннинги, а, гляди, с того берега кто-то, войдя в своих импортных «вейдерсах» по самые… (вы поняли, какой уровень реки нынче) упорствовал с нахлыстом.

– Пора и нам! – решил доктор Рюмин. Рыба долго измывалась над военпенсами. Абсолютно игнорировала их любовно вязаных мух, чихать хотела на играющие на волнах течения приманки! Нет, ну что ей, этой безмозглой рыбине не хватает? Да хрен с ней, икрой, хотя бы и хотелось – почет, уважение, зависть приятелей к его рыбацкой удаче, да вот и сам факт смысл рыбалки, а? Не только же – «наливай да пей».

Тем временем лейтенанты, экипированные в известных интернет-магазинах по последним журналам, из местных, уже вытянули по одной быстрой рыбине – правда, улов – так себе, с килограмм, ну полтора. Наконец, повезло и Егоркину – два килограмма, а пока он выводил – так у доктора – который еще и «шаманил» – так, какие-то приговоры, якобы лопарские, шептал вполголоса – запрыгал на месте – у него схватила приличная семга, явно – самец, килограмм эдак на семь, ну, никак не меньше! Малыш еще! Ага!

Началась борьба с сильной упрямой рыбой, изгибавшейся как упругая серебряная стрела, проблескивая сквозь толщу вод своими упругими боками. Наконец, рыбина забилась на берегу, среди веток кустарника, на небольшой песчаной отмели.

Егоркин осмотрел трофей старого доктора. Руки тряслись даже – и Палыч-сана, и у доктора, переживали волнение победы!

Зависть – оно дело пагубное, опять же – в грехах вписано, против заповедей Божьих… Это понятно, это правильно, но… Но вот почему доктору? – возмутился Палыч вслух. Нет, он не был завистливым – плевать на машину, на снасть, на деньги… другую удачу товарища… Но вот – рыба, но вот – куропатки… чего там еще? Это если по-мужски – обидно, кто если тебя обошел! Трофей!

Решили завтракать. Рюмин мог себе позволить и стаканчик-другой кубанского самогона из казачьей станицы, а Палычу вот нельзя – машину-то ему домой вести, кому еще! Нет, не спорю – умные и предусмотрительные люди давно своих жен для этого выдрессировали, но… Как говорится – есть нюансы, будет – обязательно будет – ездить с тобой туда, куда не следует. Да и так, по мелочам Уж лучше по-старинке – «Строевого коня бабе даже погладить не давай!» – издавна еще говорили казаки Кавказской линии.

Молодежь посочувствовала с пониманием – впрочем, им тоже рюмка за рыбацкое счастье – тоже не светит! До дома уж перетерпят…

– Ай, ну и ничего! Подумаешь! Дома соберёмся, уху организуем – там и разговеемся! – ответил Палыч-сан на немые вопросы.

С ним согласились. Тема разговора соскользнула на то, как и где рыбу ловят. Кто-то вспомнил наши реки, кто-то – Кавказ, кто Каспий.

А Палыч вспомнил, как ловили рыбу в Луанде, крокодилов на живца, на пленного мабутовца, ловили…. Врет, конечно, не впервой, но все понимающе кивали. А как в Средиземке он подцепил вполне приличную молодую акулу. Тоже – азарт!

– А где вы за рубежом были, Александр Павлович?

– Да мало ли где? И там, и – сям, всего не упомнить. Кабы не перепутать?

– Вы были в круизе? На теплоходе? Во, здорово!

– Не совсем уж чтобы… Но можно сказать, что и так! Только не в бассейне, а в твиндеках, боевых постах и… по разному. Короче!

Палыч взял ему протянутую кружку с крепким сладким чаем, пахнущим березовым дымом, бутерброд, кивнул и продолжал: – В наше-то время молодежь все больше в твиндеках десантных кораблей, да в боевых постах ходила по экзотическим местам… А там как в духовке..

А сейчас – я не выездной, за границу – по телевизору только, кое-кто считает что я знаю что-то такое… эдакое. Да и ладно, а еще Россию-то нашу не всю объездил! А у нас столько интересного!

Кстати, насчет поездок, туров и круизов… В прошлом году мне брат рассказывал, как они со своими станишными да Усть-Лабинскими в Испанию, в этот самый тур летали. Ну, рассказ – он конечно, рассказ… Но, как еще давно говаривали к казаки: «Не любо – не слушай, а врать не мешай!»

Рюмин и Костромин вздохнули – началось! Ничего – потерпим! Хотя ужас как дослушать интересно!

Дождавшись всеобщего внимания, Александр Павлович начал:

– Вот, собрались, значит, наши и поехали. Держатся кучно. – Россия – это вам не Европа, и уж точно – не Азия, и не что-то еще – это именно – Россия! – продолжал Палыч, даже ухом не повел: – Наши – это везде наши, у нас – особенная, собственная гордость. За своих! И нигде не звучит такой музыкой, согревающей душу и будоражащей сердце, боевой клич: «Наших бьют!» Кто сможет удержаться от призыва, несмотря на статус туриста-пришельца, или явное осознания. что тебе и трех минут не выстоять в бою – возраст, блин, дыхалка не позволит, да и ноги, уже не те! А ежели подогреться изнутри – совсем чуть-чуть, просто самую малость, так нам не только пара-другая обормотов не страшна, но если рванем на груди тельник – и полиции с жандармами иногда указываем на их пагубные заблуждения.

За границей этот клич объединяет все социальные слои, всяких костромских, псковских, нижегородских и всех остальных. Слово «русский» – это тоже эдакое относительно интегрированное этническое понятие. Подойдут сюда и казахи, и азербайджанцы, и кавказцы – когда мы все за границей. А нахальное хвастливое утверждение при каких-то успехах соотечественников? "Знай наших!" Ну, а вы говорите!

– Вот сам слышал, – тут Палыч перекрестился для убедительности – как один англичанин втолковывал другому, что казахи – это тоже такие русские, но только слегка похожие на китайцев. А что? Где-то так и есть! Про белорусов и украинцев я вообще молчу. У себя дома они бычатся на нас, как на «клятых москалей», особенно – хохлы, и особенно – теперь, а в каком-нибудь Лиссабоне, Марселе Амстердаме – так там совсем другое дело!

Правда вот в последнее время украинцы подались в наши враги, ядом с клыков на нас капают! Зная их натуру – это надолго! Правда-правда, даже вдали от своей страны они уже сами переходят в стан ярого противника. Так что, надо держать ухо востро!

После того, как наши стали ездить по этой самой Европе и прочим родителям цивилизации не в танках и БТР – ах, а в круизы – не обязательно в башнях крейсеров и твиндеках БДК, то родилось много таких-растаких легенд устного народного творчества, разных былей и небылиц.

Я, наверное, лучше многих понимаю, что не все оно – правда, истина – всегда где-то посередине, но… Так ведь гордимся, так ведь… И вот только не надо, что больше гордиться – нечем. Есть – чем! Список дать – или поверите? Это мы еще поглядим! И, все равно – приятно! Опять же – пример для подражания. Ну бывают перегибы, да… Так пусть в нас бросит камнем тот, кто ни разу сам не «фестивалил». А если так – помирать будет, а вспомнить нечего, и отчебучить чего – возможностей никто не даст!

Тут Палыч перевел дух, сменил галс и слегка призадумался:

– Что вам сегодня рассказать? Как на ночном пляже, где-то в одной стране, очень похожей на Египет, три похожих на русских бойца (один них ингуш, ходивший на душманов под Кандагаром) достойно отметивших День ВДВ, заставляли ползать двух местных полицейских, подбадривая криками: «противник открыл сильный пулеметный огонь!». В Египте тогда было еще мирно, а учили в Советской Армии на совесть, парни двоечниками не были так что хрен их кто поймал.

Или как на 9 мая в Анталье – то по команде «Хенде хох!» полресторана – немцы и австрийцы – орали на «Бис» «Гитлер капут!» – а другая половина – американцы, канадцы и французы – лезли целоваться, пили за общую Победу и пытались упоить наших вусмерть на радостях. Куда там им? Не удалось, конечно…

Турки делали вид, что они совсем не при делах, и молились Аллаху, что у их дедов хватило мозга опять не влезть в тот раз в войну на стороне Еермании, так что под раздачу в тот раз не попали, в этот – тоже. Ну а бузят русские – ну, наши, ну что с них взять!

Так вот. Есть относительно свеженькое. Нет, ну врут, конечно, понимаю – но чуть – чуть, но – красиво! Если кто-то будет их укорять – это буду не я! Помните Булата Шалвовича? Он тоже был солдатом, и тоже знал цену рассказам! Как здорово: «Вымысел – не есть обман, замысел – еще не точка! Дайте написать роман до последнего листочка».

Итак, наши дни, ранняя осень, Испания, жаркие улицы, молодое вино, хоть в бутылках, хоть в запотевших кувшинах, козий сыр и прозрачный хамон в прохладных кабачках на каждой улочке. Почти волшебная, восточная сказка! Хорошо, пусть южно-европейская, хотя там явно чувствуется средневековый, еще мавританский колорит.

В древний город съезжаются туристы, прибывают горячие мачо от местного населения. Завтра будет бег быков по улицам, где мужчины имеют кое-какой шанс показать свою храбрость и ловкость своим сеньоритам, фройляйн и леди. Утро, но солнце уже шпарит, как утюгом. Настало время и распахнули ворота загона с красными, хрипящими быками, с горящими от злости и боевого задора глазами, с белками, залитыми кровью, раздувающими ноздри, как кузнечные горны.

Задрожал серо-зеленый булыжник, по которому уже отбивали такты фанданго мощные копыта злобных животных. Еще минута, нет – полминуты – и десятки тонн озверевшей говядины, насыщенной всеми соками дикой жизни, издающие бесящий запах адреналина, бросятся в тесные коридоры улиц, затаптывая в гранит и известь, вздевая на крутые арфообразные рога бедное несчастное население и досужих туристов пропитанных адреналином. Так или примерно так, думали казаки соотечественники, за пару минут до этого покинувшие двухэтажный автобус с кондиционером и ожидавшие припоздавшего где-то гида.

А тут – быки! Наши не растерялись! Беда! Испанцы – почти соседи, а помочь соседу – святое дело! Братан. Он еще в институте вольником был, в полутяже выступал, а сейчас чуть разнесло – раза в полтора. Вот он и орет на всю, как ее там, Картахену: – Коля, блин, мочи вожака! Вася, Петя! Помогай, не стой гордо, как памятник Екатерине! А то рванет – горя не оберешься! Андрюха, Серега!

– Га!

– Чего гакаешь? Заходи справа!

– Есть!

– Мотя с Саней! Заворачивай створки! Тетки! Брысь все вон в тот двор! И что б вас видно не было! Не путайтесь под ногами!

– Вот испанцы хреновы, руки из… растут, ни сделать приличный загон для скота не могут, ни закрыть, как следуют! Бедную скотину мучают! Да у нас на Кубани, да за такое…! Да без выходного пособия!

Жители в распахнутых настежь узких высоких окнах слышали оживленной обмен русской ненормативной лексикой, но, благо, ни дети, ни женщины ничего не поняли. Местные мужики – тоже! Стояли с отваленными челюстями, как БДК на погрузке. А если бы поняли – так было бы что послушать, опыт боевой перенять!

Братану Толяну, на ТОФе служил, помогал громадный, крутоплечий мужик, килограмм на сто двадцать – у нас, на «Мурманске» в башне главного калибра три года отходил. Он как колокол крейсерской ГГС усиливал братана, вошедшего в руководящий раж. Когда надо, если дело пахнет керосином, кровью, дымом и порохом – у нас всегда найдется человек, который сможет разрулить ситуацию. Вот именно – действительно сможет, а не просто думает, что справится! Это вам не выборы в думу, а здесь – враз по сопатке всенародно получишь, коли что не так задумал или исполнил!

Тот самый Коля залепил вожаку, громадному, как гора, черному, как ворон, да прямо по ноздрям. Его кулаком не быка бы останавливать, а «Камаз». Тот враз как-то присел, в голове возникли мириады искр. Это событие ему надо бы обдумать! В это же самое время Андрей и Серега оторвали от основательного уличного забора здоровенный дрын и с разбегу охаживали первую шеренгу вырвавшихся животных!

– Ура! – Заорали они.

Быки, утратив опешившее руководство, сначала попятились, а злобный, что твой фюрер, черный с красным, бычара, вожак, весом эдак пудов восемьдесят, все еще приходил в себя, и удивленно пятился в загон. Проход закрылся, да и аппетит к гонке на свободе у быков, что поменьше и помоложе, понемногу проходил.

Тем временем казаки нашли увесистую балку и вкладывали в проушины ворот загона.

Победа было уже засияла над полем битвы, да тут вылетели несколько полицейских и, вместо того, чтобы сообща завершить дело и захлопнуть загон, они кинулись на наших. Один из этих альгвазилов, матерь их в Ёперный театр в тринадцать колон, упавшим им прямо в шинки, грубо толкнул Петю, который не удержался на ногах и сел в мелкую желтую пыль.

– Наших бьют! – заорал Вася, а тот самый богатырь Гриша, с разворота, очень популярно разъяснил полицейскому его ошибки. После воздушного пируэта и двух кувырков альгвазил облокотился о какую-то уличную статую и крепко задумался, как-то заскучал. В его черноволосой, как уголь, голове загудели все храмовые колокола Картахены враз.

Происходила перегруппировка сил, а со стороны испанской полиции подтягивалось подкрепление с соседних улиц. Побоище приостановилось, чуть не вступив в решительную фазу.

Подбежавший на поле боя гид возглавил переговоры и разъяснил недоразумения, к обоюдному удивлению сторон. Стороны, сквозь зубы, принесли извинения.

После долгих препирательств, туристов переписали и отпустили.

А вот быки-то еще долго боялись выходить из загона. Так говорили местные пастухи. Зато местный же мэр обиделся на всю Россию, но трезво поразмыслив, приказал дело прекратить, и не препятствовать скорейшему убытию восвояси наших туристов.

На корриде они так и не были. Сами виноваты! Вот и помогай после этого всяким иностранцам!

– Вру? Кто – я? А ты не слушай! Вот за что купил – за то и продаю! Братва искренне рассказывала, да испанским контрабандным вином угощала… Наверное, в полицейских протоколах Кар…, ну того самого города, где было поле этого боя, этого случая тоже нет. Не проверишь!

Егоркин сделал паузу. Слушатели, даже молодые женщины из мурманской компании, одобрительно засмеялись…

– Ну, Палыч-сан, опять привираешь! – сказал, смеясь, Андреев, протиравший стекла своей «Тойоты».

– А то! Флотский треп – он всем трепам – трёп! – заключил доктор, – знай наших! – и гордо оглядел мурманчан, будто сам лично «воспитывал» быков на узких булыжных мостовых древних улицах испанского города.