К 60-летию Победы
А. А. Шерстюк
ВОЕВАЛИ СЕМЕНЫ…
1. ЧЕЛОВЕК ИЗ КРЕМАТОРИЯ
Повествование Семена Митрофановича Рассказчикова
о пережитом в немецком плену
Мне в руки попала толстая тетрадь, 87 страниц которой плотно исписаны фиолетовыми чернилами. Записи сделаны около 50 лет назад, когда автор их был еще сравнительно молод. Чудом выйдя живым из ада фашистских лагерей, он решил оставить описание пережитого потомкам.
Этот очерк — как бы краткий конспект тетради.
«ТРАКТОРНЫЙ ФЮРЕР» ВОЮЕТ С ФАШИСТСКИМ ФЮРЕРОМ.
ТАРАН. ПЛЕН. ПОБЕГ. ЕЩЕ ПОБЕГ
«Traktorfbhrer» — так записана профессия Семена в учетной карточке узника немецкого лагеря.
Да, он был до войны «тракторным фюрером» — сибирским сельским трактористом. Родился в 1918 году. В 12 лет стал круглым сиротой. В 1939 году пошел на кадровую службу в Красную Армию. Под городом Ярцево получил приказ привезти из Починка (родина автора «Василия Теркина») автоцистерну бензина. Его машина уже миновала бомбардируемый и горящий Смоленск и вдруг выскочила на идущие в лоб немецкие танки. Чтобы не попасть в плен, пошел на таран. Но остался жив, очнулся в плену. Вскоре с товарищем сделали подкоп под проволочное заграждение и бежали. В одной из деревенек остановились у стариков, с голоду наелись досыта, заболели дизентерией, несколько недель ютились в баньке. Затем переоделись в крестьянскую одежду и двинулись на восток. Шли лесом вдоль шоссе от Смоленска на Рославль. Товарищ едва волочил раненую ногу, отставал и подорвался на мине. Пока Семен его хоронил, наскочили проезжавшие по шоссе немцы, услышавшие взрыв. Погрузили русского в машину и долго везли. Ночью остановились в деревне, устроили пьянку. Удалось снова бежать. Добрался до городка Кричев.
Сделаем небольшое отступление. Мне, читавшему эту тетрадь, подумалось: а ведь как ни жестока была судьба русского солдата Семена, все ж что-то и берегло его от еще худшего. Я бывал в описываемых местах. Немцы провезли Семена через Рославль тогда, когда там уже действовал их лагерь для русских военнопленных. И это был настоящий лагерь смерти. Все наши солдаты, около 250 000 человек, погибли в нем от голода. Их совершенно не кормили. Они выгрызли с корнями сырую траву, ели дождевых червей, но этим лишь сделали мучительней свою смерть.
А вот что пишет автор: «В Кричеве военнопленные в лагере умирали с голода и холода. Из сотен людей оставались в живых единицы, их не хоронили, а складывали в штабеля на цементном заводе…».
Впрочем, в Кричеве Семен не был пленным. Он нанялся в работники, за еду и кров, к одному жителю, служившему у немцев в пожарниках. Познакомился также с радиомонтерами, стал с ними ставить радиоточки в домах. В одном из домов жили немцы и был склад продовольствия. Родилась мысль поджечь его. Когда проводил заземление для радио, проложил фитиль — ватную бечевку, а на конце ее, у стены — коробок спичек. Стену облил бензином. Поджег бечевку с дальнего конца и оставил ее тлеть. Немцы включили радио, обрадовались голосу любимого фюрера, устроили попойку, Семену дали пол-литра спирта, он ушел. Ночью дом сгорел дотла. Немцы выскочили в одном исподнем. Но его не заподозрили — были весьма нетрезвы и ведь сами раскочегарили печку.
Но в марте 1942 года Семена захомутали на работу в Германию. В Данциге на рынке рабов его в числе 36 русских парней выбрал «баур» по имени Ганс и повез за сотню километров в свое имение. Работали в поле. Огромная норма, еда — баланда, ненависть к рабовладельцу, стычки. Однажды Семен не выдержал, вспылил, дерзко рубанул хозяина мотыгой в висок и сбежал. С ним еще трое. Шли на восток, ночами. Подошли к Висле. Наткнулись на двоих полицаев. Убили их ножами, но потеряли и одного своего товарища. Нашли лодку, переправились через реку, пошли дальше. Убили еще одного полицая и на его мотоцикле (здесь пригодилось Семеново умение водить технику) ехали, пока не закончился бензин. Шли и шли дальше. Но, ночуя возле одного из хуторков в кустиках посреди поля, сонные были схвачены. Привезли их в местную тюрьму. Ввели в камеру, стены которой были забрызганы кровью, всыпали по 50 розог и — на допрос. Их версии, что отстали от транспорта, шедшего из Минской области, немцы не поверили.
«Нас подвесили за руки в вывернутом положении за спину… От боли я искусал себе язык и губы… Висели, пока не потеряли сознание… Очнувшись, я увидел, что лежу на полу весь мокрый… Товарищи лежали рядом, они были без сознания и глухо стонали».
Затем их голыми кинули в бетонную камеру-мешок. Стояли они в ней обнявшись, держа друг друга. Сколько времени прошло, узнали лишь потом (двое с половиной суток).
Это было в Риппинской тюрьме.
А затем их повезли в Грауденцское гестапо. Еще 9 дней избиений («кожа висела клочьями»), вши и клопы в камерах, кружка баланды в обед. И вот их везут дальше.
КАРНЫЙ КОНЦЕНТРАЦИОННЫЙ ЛАГЕРЬ ШТУТТГОФ.
ПОВОЗКИ С ТРУПАМИ.
ОСЛАБ — НА ВИСЕЛИЦУ!
ГОСПОДА БРОСАЮТ ПАЛКИ. ИСПЫТАНИЕ КОРЫТОМ
Вообще-то у автора записей этот лагерь называется Штутов. Наш не шибко грамотный герой немецкие слова пишет, как запомнил их на слух. Возможно, мы иногда не совсем точно передаем применяемые им немецкие названия и термины, но да простит нас читатель. Не это главное. Последуем за героем дальше в его трагической судьбе.
Итак, сентябрь 1942 года, карный лагерь Штуттгоф. Карный, то есть для особо провинившихся. Сюда кидали узников всего на 3 месяца, но этого срока было достаточно, чтобы остаться здесь навсегда почти любому.
Первое, что увидел Семен, выходя из «воронка», — это как на повозке везут человеческие трупы. Их везли к отдельному домику, стоящему в стороне от зоны. Это был крематорий.
Затем десятки трупов он видел каждый день.
Семен получил полосатую одежду с личным номером — 15945 R. «R» означало «русский».
Началась обычная лагерная жизнь: работы — транспортные и строительные; построения; «аппель антретен» — поверки; баланда, проглатываемая на ходу; избиение палками за малейшее промедление или слабость; никакой обуви, в том числе в морозы; вши, блохи, клопы; трупы, трупы, трупы — утром в ушраме (уборной) и в штубе (барачном блоке), днем — везде.
«Некоторые падали без сознания где-нибудь на рабочей площадке, или в канаве, или в стройматериалах. Если при построении в конце рабочего дня не досчитывались человека, заставляли стоять всех до тех пор, пока не найдут потерянного. А этого бедолагу, еле движимого, приводили и казнили через повешение, как за побег».
«Много было охотников за человеческой смертью со стороны охраны СС, которые бросали палки в запретную зону и, выбирая из заключенных жертву, посылали за ней, а сами расстреливали из автоматов».
«В ночное время поднимали человек 10–12, запирали в ушрам, напускали в большие бетонные корыта глубиной с полметра холодную воду и заставляли нырять в нее головой, пока не задохнешься. Кто вперед вытаскивал голову из воды, тех оставляли, а остальных снова загоняли в штубу. Наутро можно было видеть тех оставшихся мертвыми, раздетыми догола».
Через месяц пребывания в карном лагере Семен, имевший рост 180, стал весить 42 кг.
ПОЛЗКОМ С ТОГО СВЕТА
«У меня начала опухать правая нога. Это было для меня очень странно: из статуи-скелета я стал поправляться одной частицей своего тела — правой ногой. Я уже не мог передвигаться. Меня взяли под руки товарищи, которые были посильней, и повели на рабочую площадку. Я знал, что уже отживаю последние минуты. Еле-еле взял лопату в руки и стал подкапывать пень. Но вскоре не выдержал и сел. Подошел капа (бригадир-надсмотрщик) и стал бить меня палкой. Я потерял сознание…».
«Когда сознание вернулось, я увидел себя раздетым догола, лежащим среди трупов. И было тепло, будто я лежал на русской печке. Я подполз к открытому окну и увидел зону лагеря. Тут-то я понял, что нахожусь в крематории. Я вывалился из окна на землю, полежал, затем пополз в зону лагеря. Полз, пока была ночь, и затем стало светать. А я все понемножечку полз и полз, временами проваливаясь куда-то, в бессознание…».
«Меня заметил часовой. Два эсэсовца принесли носилки и доставили меня в лагерь. Много собралось «СС»-охраны, в том числе и лагерьфюрер, все смотрели на меня с большим удивлением — на скелет на носилках, обтянутый кожей, — и ржали, как жеребцы… Показывали пальцем и говорили: «Ман аус крематорий! Ман аус крематорий! (Человек из крематория!)». Затем лагерьфюрер что-то скомандовал, и меня понесли в ревир — лагерную больницу».
По-видимому, даже эсэсовцы были поражены стойкостью ползущего с того света узника.
В ревире Семен пролежал около месяца. Ему подлечили ногу и привезли вместе с другими заключенными к железной дороге. Погрузили в товарные вагоны, закрыли наглухо дверь, состав тронулся. Через щели можно было прочитать названия станций: Данциг, Берлин… В Берлине, впервые за трое суток, двери отворились и дали горячую пищу — женщина с красным крестом на белой шапочке разлила суп в бумажные стаканчики. Затем везли еще трое суток.
«Наконец поезд остановился. В вагон вошел немецкий солдат, показал рукой на выход. Но людей, которые могли бы выйти сами, было мало…».
Из 300 узников, отправленных из карного лагеря Штуттгоф, в концентрационный лагерь Дахау живыми прибыли 96.
ДАХАУ.
ТАКАЯ ВОТ В ЖИЗНИ ПОЛОСА — И НА ОДЕЖДЕ, И НА ГОЛОВЕ. ЭКСПЕРИМЕНТЫ С ПАЛОЧКОЙ КОХА
Дахау поразил Семена прежде всего размерами: и лагерь огромный, и стена, которой он обнесен, 8-10 м высотой. А еще — полным «интернационалом всей Европы»: здесь были сербы, хорваты, чехи, испанцы, голландцы, немцы, французы, австрийцы, бельгийцы, поляки, шведы, финны…
Прибыли 20 ноября 1942 года, шел снег. «После бани одежду нам не вернули, а посадили на тележки на резиновом ходу и голышом повезли. Снег падал на наши скелеты-тела, таял и стекал холодными струйками, а люди в полосатой одежде везли нас вглубь лагеря».
«Нас разместили в 21-м блоке, в 3-й штубе. Я получил личный номер заключенного -40440. На груди под номером был красный треугольник с буквой R. А еще у всех русских, в отличие от других наций, были выстрижены волосы полосой со лба до затылка…».
«Наш блок был экспериментальный. Из него брали людей на ревир, заражали их малярией и другими болезнями и потом наблюдали...»
«Несмотря на голод, люди меняли последний кусок хлеба на табак, чтобы хоть немного успокоить свои нервы, а курили гродненскую крепкую махорку, от которой и без того слабый человек становился пьяным…».
«От всего этого, да притом и оттого, что нас выгоняли на улицу, обливая холодной водой, я серьезно заболел… В марте 1943 года меня с высокой температурой поместили в 13-й туберкулезный блок…»
И хотя из этого блока со зловещим номером почти никто не выходил живым, здесь Семену, второй раз после крематория, крупно повезло.
ЧЕШСКИЙ ВРАЧ ПЛАЧЕК:
ТЕПЛОЕ ЧУВСТВО К ХОЛОДНОЙ СИБИРИ
Трудно сказать, за что полюбил Семена этот врач. Может, за то, что его пациент оказался чуть ли не с другой планеты — из далекой Сибири. Или за то, что тот был из страны Сталинграда, весть о котором, печальная для фашистов и воодушевлявшая весь «интернационал», уже дошла до узников. А может, за то, что, когда этот врач, после первого укола, не дал Семену баланды, тот «обругал его всякими скверными словами». Врач спокойно выслушал дерзкого русского, затем пошел и принес больному кусочек домашнего хлеба, намазанного сливочным маслом, а сверху лежали тоненькие пластинки вареного яйца.
Когда анализы показали, что у Семена туберкулез легких, врач Плачек не только не бросил его как безнадежного, а стал еще внимательнее к нему. «Еще больше приносил мне съестного, делал мне вливания. Я никогда не забуду этого человека, он спас мне жизнь, делясь со мной всем, что ему присылали из дому…»
Окрепнув, Семен стал помогать Плачеку чем мог и так продержался целых 9 месяцев. В декабре 1943 года он после эсэсовской проверки был возвращен в 21-й блок. «При расставании Плачек дал мне котомочку с продуктами и пригласил регулярно приходить к нему за помощью в питании, что я и делал потом».
В марте 1944 года Семена направили в филиал Дахау — лагерь Оттобрун, находившийся недалеко от Мюнхена по дороге к альпийским горам.
ОТТОБРУН.
ЗОЛОТО НЕМЕЦКИХ РУИН.
«РУССКИЕ БАНДИТЫ» СЪЕЛИ ЛЮБИМУЮ СОБАЧКУ ФРАУ
Лагерь в Оттобруне был небольшой — около 350 заключенных, из них треть — русские. Заключенные разгружали упакованное оборудование, рыли карьеры в 12–14 м глубиной — по слухам, здесь должны были построить экспериментальный завод.
Между тем, конец нацистского эксперимента над миром уже приближался. Пошел 1944 год, самолеты союзников начали бомбить логово врага. Заключенных стали посылать на раскопки руин.
«Однажды при раскопке одного разрушенного дома я нашел золотой браслет. Он вскоре пригодился. Из лагеря на работу мы ходили мимо столовой, в которой питались гражданские немцы. Иногда нас посылали сюда в качестве грузчиков. И вот мы сумели договориться с владелицей этой столовой. Отдали ей золотой браслет, а она давала нам продукты. А чтобы конвоир не мешал, лучшая часть шла ему».
К марту 1945 года бомбежки и вой сирен стали очень частыми, а немцы — злыми. Урезали вдвое лагерный паек. Заключенные быстро слабели. Однажды поймали и съели собаку хозяйки столовой. Она доложила лагерьфюреру.
«Лагерьфюрер закричал на нас: ах, вы, русские бандиты, съели собаку? Наш бригадир Леонид Тизенгаузен, инженер из Одессы, ответил: да!»
Им дали по 50 розог и посадили в стоячий карцер, который узники называли «собачьим ящиком».
«Открыли каждому дверцы, поставили и закрыли. Спина прижималась к стене, а грудь — к двери. Ни повернуться, ни присесть было невозможно. Так мы стояли 6 суток, двери ни разу не открылись. Избитое тело ныло от боли. Холод, голод. Первые сутки мы еще перекликались, а затем только изредка доносились слабые голоса… Когда лязгнули запоры и открылись двери, мы из ящиков вывалились на пол… На носилках нас перенесли в кантину (лагерную столовую), дали жиденькой баланды. Две недели мы не ходили на работу. Мой товарищ из Киева Дмитрий Слиян и другие отдавали нам свои пайки хлеба, помогали, чем могли…»
ПОСЛЕДНИЙ ПОБЕГ.
РУССКИЕ ЛАГЕРЯ В МЮНХЕНЕ. НЕЖНАЯ ЛЮБОВЬ ФАШИСТОВ К ЖИВОТНЫМ. ДЕЛОВАЯ ЛЮБОВЬ АМЕРИКАНЦЕВ К РУССКИМ.
ВАГОНЫ ПОЮТ
До капитуляции Германии оставался месяц, а эсэсовец, у которого зэки-грузчики попросили сигарету, им ответил: «Нет для русских собак сигарет. Все равно вы скоро пойдете на удобрение нашей земли».
Заключенные не ожидали ничего хорошего от врага. В последней агонии они могли уничтожить всех узников. Выход был один — бежать.
Один из их конвоиров как-то рассказал, что его родные места заняли американцы. «Мы посоветовали ему бежать домой, пока не поздно, переодевшись в гражданскую одежду. Но он ответил, что нужно подождать еще с неделю».
Эта неделя оказалась роковой для несговорчивого немца. Напряжение нарастало с каждым днем, фронт был рядом. 16 апреля 1945 года, находясь в поле, заключенные предлагают конвоиру бежать вместе с ними. Однако тот направил на них автомат. Тогда, сделав вид, что покорились, они пошли в лагерь. Но по пути сумели обхитрить врага. «Я, подброшенный руками товарищей, свалился прямо на немца. Сбитый моим телом, конвоир упал. Его выстрелы просвистели мимо. Мы вырвали из его рук автомат и ударом приклада прикончили его…»
Уходить сразу же, днем, в полосатой одежде, среди полей было опасно. Засели в воронку от бомбы, обложили друг друга землей. Искавшие их немцы прошли близко, но их не обнаружили.
Зная, что в 7 километрах лес, ночью двинулись к нему. Дошли, день просидели в зарослях, а следующей ночью двинулись дальше. Вышли на поместье бауэра. Убили из автомата двух огромных сторожевых собак. Припугнули хозяина и остальных, взяли кое-что из одежды, продукты и снова в путь. Через несколько ночей вышли к большой реке — как потом оказалось, Дунаю. Добрались до парковой зоны Мюнхена. Прятались под деревом, сваленным бомбежкой.
Товарищи ушли разведать, что и как. Семен их не дождался, решил тоже идти. В парке находиться было опасно, тем более, что его, прячущегося, уже кто-то проходивший заметил (и дал деру). Чтобы попасть в город, надо было пройти охраняемый мост. Увидев идущую к мосту женщину с чемоданом и сумкой, Семен пошел с ней рядом, предложил помощь. Она испугалась, но согласилась. Прошли часового. За мостом женщина поблагодарила и дала деньги — марку.
Семен сел в первый попавшийся трамвай, и здесь ему повезло — он услышал среди пассажиров русскую речь. Это оказались соотечественники из гражданского, то есть неохраняемого, лагеря. Таких лагерей в Мюнхене было много. Их обитателей, в основном молодежь, принудительно вывезли в Германию и заставили работать на предприятиях. Некоторые здесь поженились и даже имели детей.
Семен несколько дней скрывался в бараках русского лагеря № 9.
Американцы сбрасывали с самолетов листовки — сообщали, когда будут бомбить, призывали уходить в укрытия. 29 апреля в Мюнхен вошли их танки. Наладилось питание: американцы давали продукты.
Но поведение союзников порой было странным. Когда заключенные лагерей стали мстить своим мучителям, убивать их, то американцы брали фашистских лакеев под защиту. И фашисты почувствовали себя свободней. Были случаи, когда по ночам они делали налеты на гражданские лагеря, вырезая по нескольку десятков человек. Американцы охрану не дали, а расклеили призыв: «Русские, объединяйтесь и сами себя охраняйте». Пришлось нашим ночью ставить своих часовых.
Однажды Семен встретил в городе знакомого по Оттобруну узника. Тот рассказал, что после их побега остальных заключенных заставили сутки стоять у ворот лагеря без пищи и воды. А еще через несколько дней их погнали пешком в Тироль, к горам. Ослабших в пути пристреливали, а ему удалось бежать.
В Мюнхене Семена поразил зоопарк. Здесь были звери со всего света — тоже «интернационал», и они тоже были узниками. Но, в отличие от узников-людей, к ним отношение фашистов было не зверское.
В конце июня 1945 года людей из гражданского лагеря, в котором находился Семен, отправили сначала в советскую оккупационную зону, а еще через несколько недель — на Родину. Радость была так велика, что в товарняке, которым они ехали, не прекращались песни и танцы под музыку колес. Проехали немецкие города Линксе (здесь была устроена баня), Мельке, затем — Вена, Будапешт, Яссы, Унгены. В Унгенах простояли 3 недели. И наконец привезли в Одессу.
Фильтрационная комиссия в Одессе признала Семена негодным к дальнейшей службе. Он поехал на родину, в Сибирь, залечивать туберкулез испытанным народным средством — барсучьим салом.
ПОЛВЕКА СПУСТЯ,
ИЛИ ЕЩЕ ОДНА СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА
Барсучье сало помогло, Семен подлечился. Но навсегда остался дистрофиком.
В 1953 году Семен переехал в подмосковное Крюково, которое в войну было последним огненным рубежом, где был опрокинут враг и откуда затем прах Неизвестного солдата лег у Кремлевской стены. Позже на этом месте был построен красивый город Зеленоград, ставший районом столицы. Семен Митрофанович участвовал в строительстве нового города, до пенсии работал на автодормехбазе. До 60-летия Победы не дожил года с небольшим.
Тетрадку воспоминаний написал в начале 50-х. Тогда ему казалось невероятным, что жизнь его будет длиться еще долго, и надо было успеть оставить о себе память.
Встречался ли, переписывался ли с теми, с кем свела война? Нет. И не до того было, и адресов точных не знал. Да и большинство ведь — и с кем бежал от «баура» и попал в карный Штуттгоф, и с кем сидел в Дахау — погибли уже тогда.
Пенсию получал по инвалидности II группы — но по общей, не военной. И это было обидно — здоровье ведь потеряно тогда, на войне.
Узнав из газет, что Германия выплатила компенсацию России за узников концлагерей, Семен Митрофанович написал письмо с просьбой подтвердить его пребывание в концлагерях и что над ним проводились медицинские эксперименты. Получил в ответ копию учетной арестантской карточки с обоими своими номерами — 15945 и 40440. Правда, Семен Митрофанович тогда записался под чужой фамилией — ведь как бежавшему из плена ему пришлось, еще начиная с Кричева, скрывать свои данные. Но это противоречие удалось обойти — к счастью, в Москве нашелся узник Дахау, подтвердивший подлинность, так сказать, своего со-каторжанина. И Семен Митрофанович получил личную долю компенсации.
Дело, конечно, не только в доле денежной, не в германской компенсации. Есть еще доля — судьба. Дело — в признании. В признании того простого факта, что рядовой русский солдат Семен Рассказчиков, попав в мясорубку мировой бойни, сделал все, что от него зависело, для своего Отечества и перенес столько, что и собирательному герою шолоховской «Судьбы человека» не довелось пережить. И не его вина, что в наших отечественных архивах — и в Одессе, где Семен Митрофанович проходил фильтрацию, и в Красноярске, где он жил сразу после воины, — почему-то в отличие от немецких, не сохранилось о нем данных.
Данные-то сохранились. Вот эта тетрадка — тоже документ, из неровных строчек которого прорывается удивление, теперь уже и наше:
— Ман аус крематорий!..
2. «ПИСАЛ ПОТОМУ, ЧТО ЖДАЛ СМЕРТИ»
Окопные дневники линейного связиста
Семена Исаевича Гликина
Бывают такие люди — очень смахивающие на литературных героев. Семен Исаевич Гликин, прошедший войну от Сталинграда до Берлина рядовым солдатом, напоминает одновременно и чеха Швейка, и англичанина Питкина, и русского Чонкина. Тип простака, вроде бы все делающего как все, но то и дело попадающего впросак.
Вот в мае 1945-го Гликин участвует в штурме Берлина, он линейный связист на передовой, служит успешно. Командование объявило: наград за Берлин не жалеть. И награждены были сотни тысяч солдат. Медаль «За взятие Берлина» получили даже те, кто до немецкой столицы десятки километров не дошел. Дали ее и Гликину, но ведь он-то тянул провод под разрывами снарядов по столичным «штрассе» и написал на рейхстаге: «Немцы гады — я в Берлине» (сохранилась открытка, отправленная им из фашистского логова домой в Москву). Ему вытанцовывался орден, но все сорвалось. Расскажем словами из фронтового дневника Гликина (запись сделана 3 мая 1945 г.):
«1 мая наши славяне наткнулись на винные склады. Я весь день держался правильно. Но под вечер напился. Напился как следует. И даже не все помню, что делал. Кричал и валялся. Таким нарвался на полковника. Это явилось поводом, чтобы перевести меня в дивизион, а одну девчонку (любовницу) — на мое место. Это все не важно».
О переводе солдат не жалеет — жалеет о потерянной награде, которую ему теперь, конечно, к предыдущим уже не добавить: «Больнее всего на душе оттого, что упустил так тяжко заработанную награду за Берлин. Ну выпил, все пьют. И даже большие проступки делают, и то ничего».
Беседуем с ним аккурат перед Новым годом. Задаю ему дежурный вопрос: «Запомнилась ли встреча какого-либо Нового года в войну?» — «А как же! 1942-й Новый год, например». Стоял Гликин тогда на посту в военном училище, где он был курсантом, — и вдруг винтовка выстрелила от толчка прикладом о пол (польские винтовки были без предохранителей). Последовала немедленная «награда» — 5 нарядов вне очереди.
Опять же вопрос: почему был рядовым, если до того учился в военном училище? Да исключили его. То из увольнения опоздал (пошел на лыжах и заблудился), то дневники личные у него нашли (а вести их не разрешалось).
ДНЕВНИКИ ГЛИКИНА
Скажите, читатель, вы много знаете солдатских дневников? Написанных на передовой? Я такое встретил впервые.
Уже само то, что им, этим истрепанным и ветхим полуразвалившимся блокнотам, перевалило за полсотни лет, и прошли они столько дорог стольких стран, и впитали в бумагу столько пылинок и дыма — это ли не чудо?
Один из блокнотов попал к Гликину от убитого немца. В нем есть типографские пометки, календарь 1941 г. Читаем: «Mai 1. Mittwoch. Nat. Feiertag des deutschen Volkes* (1 мая, среда. Национальный праздник немецкого народа); Mai 2. Donnerstag. Christi Himmelfahrt (2 мая, четверг. Вознесение Христа)». Вот так-то! И Первомай у них не хуже нашего, и у Христа они за пазухой.
Символично, что как раз поверх этой даты в дневнике Гликиным написана стихотворная строка: «Прогнать врага от нас уж навсегда».
Пометок, сделанных рукой убитого немца, немного. Против некоторых дат стоят аккуратные буковки, например, «September 16. Lotta» (16 сентября. Лотта). По-видимому, это дни рождения его подруг и друзей.
А поверх всего этого — размашистый почерк Гликина.
О чем же пишет солдат?
«ЭХ, ТЫ! ИЛИ РАССЧИТЫВАЕШЬ, ЧТО КТО-ТО ПРОЧТЕТ?..»
Прежде всего, солдат описывает, конечно, свои будни. Где он уже находится и чем интересным отмечено это место: «25. 08. 44. Кишинев остался позади, проходили его вчера (вчера же и освобождали). Малость попил там вина. Русскую речь среди гражданского населения слышишь все реже и реже». «Перешли на другое НП (опять провод мотать!). Дежурил сутки в полку. Вчера устранил порыв под сильным артиллерийским обстрелом».
Начинается этот, «немецкий» дневник 22.05.1944 г., уже пройден большой путь, но и до победы еще год. Читаем на первой странице:
«Сейчас ты находишься в Бессарабии, в какой-то излучине Днестра. Идут бои «местного значения». Эту общую фразу приходится переживать немного глубже, нежели привычную уху газетную сводку».
«Ты» — это такая форма у него диалога с самим собой. Описаний военных будней, их атрибутов в дневнике мало. Больше — рассуждения о тех или иных ситуациях с попыткой дать им оценку, понять свое место, определить стиль поведения.
«Когда близко рвутся снаряды, кажется, что к тебе это никакого отношения не имеет. Но когда где-нибудь поблизости свистит снаряд, то ты больше пригибаешься, прижимаешься к окопу. Ты смотри, не проявляй излишнего героизма, лихачества, рисовки».
Последнее слово — одно из очень характерных в мироощущении героя. В диалоге с самим собой он то и дело употребляет такие фразы: «Ведь ты не рисуешься, верно?», «Ведь ты не для красного словца говоришь, верно?»
«На нерадивых мне и самому тошно смотреть. Правда, я еще малость неряшливый и не очень поворотливый. В трусости меня еще никто никогда не попрекал (ты пишешь это, наверно, из-за того, что тебя кое-кто подхваливал, и говоришь, что трусости у тебя нет. Эх, ты! Или рассчитываешь, что кто-либо прочтет эту писанину и похвалит тебя?). Хороший солдат должен быть хитроватым, уметь жить с начальством и обязательно добросовестно и умело (а можно иногда и умно) выполнять свои обязанности».
Автор дневника хоть и ведет «эту писанину» вроде бы сугубо для себя, но однажды в нем, обиженном тем, что товарищи не одолжили ему обмоток, прорывается: «Обмотки! Только подумать! А вы и не знаете, наверно, что такое обмотки?». «Вы» — это уже не «ты», не обращение к самому себе. И в этом, пожалуй, впервые обнажается главная тайна дневника, его смысл: оставить, на случай внезапной гибели, свой след на земле, свой «нерукотворный памятник».
И надо сказать, что наша догадка подтвердилась прямым признанием солдата в самом конце дневника: «Писал потому, что ждал смерти…». Здесь же следует очень мудрое, на мой взгляд, продолжение: «…а когда ждешь ее, то возможны героические поступки». То есть, надо полагать, — и отчаянные, вплоть до безрассудства, тоже. Чему свидетельство — сам факт ведения дневника, за который Гликину однажды уже не поздоровилось, но это не остановило его.
«НЕ ЭТО ГЛАВНОЕ!..»
Солдат уже прошел немалый путь, а наград все нет. Но не думать о них он не может:
«Эх, если б все учитывалось точней и справедливей, то, возможно, и у меня на груди была бы какая-нибудь медалишка, ибо я чувствую, что многие, кто их имеет, меньше меня пережили… Многие в разговорах об этом безразлично махают рукой, мол, на кой черт они мне сдались, остаться б целым самому. Так-то оно так, но на фронте ты давно, а эти побрякушки имеются у многих поблядушек и холуев, хотя большинство носит их заслуженно».
Через несколько листков, после описания боя с отступлением, когда он последним оставил передовую, чтобы спасти, смотать 200 м кабеля («пожалел бросить, и хорошо, что хорошо кончилось») и затем краткого описания похорон солдата Потапова из 6-й батареи («со всеми почестями, т. е. закопали, говорили и дали салют ~ но ботинки с ног у него уже были сняты», — отмечает наблюдательный глаз), — опять та же, не до конца высказанная обида:
«Раз даже у офицеров не все ладно насчет наград, то можете представить себе, что ниже творится. Посмотришь, посмотришь и плюнешь. Обойдусь и без ихних наград. Не это глазное!».
Фраза «Не это главное/» заключает рассуждения солдата так часто, что создается впечатление, будто все, о чем он пишет, — не главное. Но должно же все-таки быть что-то, о чем так снисходительно нельзя говорить?! Да, оно есть:
«Я, как и все, боюсь смерти, но просто не показываю виду. Когда иду по линии (а часто за углем или картошкой, туда вперед, где еще больше стреляют), — я иду просто, без расчетов и рассуждений, не так прячусь, не так бегу, как другие (может, из-за рисовки?). Ибо не знаешь, где это тебя может прихлопнуть. Идешь, потому что надо идти, а убить всюду может, и где именно, тебе не известно. И потом, в эти моменты у тебя какое-то безразличное состояние или презрение к смерти. Нет, вот хорошо: «безразличное состояние», а «презрение к смерти» — это уж слишком». (27.03.1945 г.)
«ЧЕЛОВЕК СЛОЖНЫЙ САМ ПО СЕБЕ»
Очень интересна запись, сделанная Гликиным в Бессарабии 23.08.1944 г.:
«Вечером наши расстреляли одного пойманного (полицая? — А.Ш.). К чему это пишешь? Потому что он занимает какое-то место в мыслях. Такие сволочи много насолили нам, их и не стоит жалеть. Но чуть-чуть подумаешь, что он все-таки немного человек, сложный сам по себе, полный всяких забот, и вот раз-два — нету него никаких забот, убит без суда и следствия, оставлен валяться без документов, забот и дум».
Ощущение сложности человека, его бытия проявляется у солдата тогда, когда он пытается понять поведение различных людей. Сначала он вроде бы осуждает их, но затем прорываются и иные нотки.
Вот из Германии им разрешили отправлять домой посылки: «Выбирались давно, собирали, паковали, зашивали, перешивали. Положишь одну вещь, потом заменишь другой. Каждому хочется помочь своим домашним, так как знаешь, что там живется трудновато, тем более, что очень большая доля немецкого богатства состоит из российского награбленного добра». (Казалось бы, что может отправить солдат, не имеющий на фронте ничего, кроме снарядов да котелка? Но ответ на этот вопрос нами уже получен.)
«В этом отношении ты не был таким жадным, как другие. Или тебе это только кажется? Пожалуй, нет. А много я наблюдал жадных. Офицеры тоже, даже больше, жадничают. У них ведь больше возможностей и условий. А знаешь, что ведь легче всего критиковать, чем самому быть правильным во всяких условиях». (4.02.1945 г.)
Эти же нотки есть и в теме отношений подчиненного и начальника на войне, рядового и офицера. Говоря о посылках, автор отмечает, что солдатам разрешено отправлять не до 10 кг, как офицерам, а вдвое меньше. И еще:
«Я не раз писал о том, что основную тяжесть войны переносят на своих плечах рядовые солдаты. А первый почет и первые привилегии — офицерам, ибо они командуют, хотя намного меньше работают физически, больше спят и лучше живут».
Но заключение все в том же духе: «Ну, так это нужно на пользу дела, на пользу победы. Значит, надо, и приходится переносить и терпеть еще и это дело». (5.03.1945 г.)
Такому же смиренному осмыслению подчинен и следующий эпизод:
«Больно смотреть на некоторых привилегированных офицеров. Ну взять, например, «политиков», хотя бы майора по политчасти. Пускай он делает какую-либо работу. И сам перед собой оправдывает себя. Он ведь должен быть чистым и кристальным, как слеза. Зачем он возит за собой не только денщика (положен ли он ему?), но и даже блядь, мягче, боевую подругу. И ее отрывает от несложных ее обязанностей, дежурств и т. п. Все это отражается на нас, рядовых солдатах, ибо больше положенного штата в полк людей не дают. Солдат — это такое существо, который все может перенести, только на небо не влезть. Больно это переносить не только мне, но большинству простых солдат. По-моему, у всех такая большая сознательность долга, что принимают это как необходимое, которое приходится пережить сверхурочно. Ну, перенесем с честью, что поделаешь». (24.11.1944 г.)
«ТЫ ЕЩЕ ЖИВ»
Иногда в датах между записями, словно зияющие воронки, появляются большие перерывы (и затем становится ясно, чем это было вызвано — подготовкой к наступлению, наступлением, перемещением на новые позиции). А иногда в характере записей видна пунктирная торопливость, напряжение боев.
Вот записи, сделанные на Вислинском плацдарме, приводим без купюр:
«6.01.1945. Заваривается что-то грандиозное, жуткое дело.
9.01.1945. Каждую минуту может убить. Ты сейчас под обстрелом или пулями, часто на виду у немцев, должен бегать по линии и исправлять ее.
14.01.1945. Вот она началась, самая заваруха. Что-то будет.
24.01.1945. Ты еще жив».
Но вот бои закончились, освобождена Западная Польша, с 1939 года колонизированная немцами.
«Немцы, на которых работали поляки, убежали. Кое-кто остался. Один такой, типичный ариец, жирный, здорово волновался, падал на колени. Некоторые жители приходили ему бить морду. Мы не дали: приедут власти, они займутся».
«Поляки встречают нас радушно, хлебом-солью, даже называют освободителями. В одно местечко мы въехали первыми. Поляк встречал всевозможной выпивкой. Бедные эти поляки!»
«Питаться стали хорошо, примерно как немцы у нас в 1941-42 гг. Едим свинину, курятину, жиры, мед. Я себя во всем удерживаю».
«А в Кутно было такое дело: ночь там переночевали (между прочим, я там заигрывал с одной полячкой, Зосей, но дальше дело не пошло), утром ребята где-то достали литр спирту — выпили его всем отделением, мне поднесли тоже. Меня здорово развезло, но обошлось».
«ЭХ ТЫ, О ЧЕМ ЗАГОВОРИЛ.
ИЛИ ТЫ НЕ НА ВОЙНЕ?..»
Эта фраза у Гликина заканчивает заметку об ужасах войны: как приходится тащить связь не только по открытой местности, по еще неразминированным местам, но и по окопам, по солдатам пехоты — спящим, убитым. Иногда убитый казался спящим, связист пытался его будить, и ужас охватывал его, когда в руках обнаруживался холодный оскал смерти. А еще ужасней были стоны умирающих от ран.
Но она же, эта фраза, может быть отнесена и к такой, весьма внезапной для сурового духа тех дней записи, как только что процитированные нами слова о Зосе, а еще — к сделанной в праздничный день 23 февраля 1945 г.:
«Мечтаем о девушках. Как они сейчас нам не хватают! (так у автора. — А.Ш.) Хотя бы ласкающий женский голос, предназначенный тебе. Нету этого… А как часто можно услышать: «Когда все это, наконец, кончится?». Война то есть. А сколько девушек там томится без нас!»
Итак, девушки… Кроме этих двух скупых вздохов, мы об этом в дневнике ничего не находим. Но в другом блокноте Гликина, отведенном специально под стихи, встречаем более развернутый лирический прилив.
Вот стихотворение «Девушка в шинели», написанное Гликиным в апреле 1944 г.:
Женственность, сквозящая в ремнях, видать, не часто попадалась на глаза молодому солдату, но иногда она могла попасться ему на слух:
Мой грубый слух, что различает
Полеты пуль, снарядов, мин,
Не безразлично отмечает
Твой нежный голос, как жасмин.
Эти изысканные строки мастерством своим выделяются из остальных — в основном непоэтичных, риторических, неумелых. Отнесем это к чудесам, которые способно творить глубокое ощущение переживаемого момента.
«НЕ ТОЙ ТЫ ДОРОГОЙ ПОШЛА»
Гликин как поэт представляет собой стихийное явление, существующее вне поэтической культуры. Да, он пишет самые разные стихотворные тексты — то это посвящение повару; то эпиграммы; то стихи о пути полка; то тиражируемые для друзей послания типа «Моя дорогая, ты мне не хватаешь», — но все это не только без владения стихотворной техникой, но и без образного мышления.
Но все же иногда что-то в этих текстах трогает и поражает. Вот запись, сделанная на листке, помеченном в трофейном блокноте Juni 1941, 22 Samstag (22 июня 1941 г., суббота): «Не той ты дорогой пошла».
Причем это вовсе не критический упрек Германии, начавшей в этот день сгубившую ее войну, — нет, это строка из все того же стихотворения «Моя дорогая…», упрек любимой от солдата, которому она изменила. Такой вот мистический перекресток, совпадение судеб одного человека и империи.
Он посылает стихи в газету «Красная звезда», но получает негативный отзыв. Несмотря на успех у товарищей в сочинении любовных посланий, все же 1.07.1944 г. в дневнике появляется запись: «Много и складно написалось стихов, но насчет этого поддержка в батарее никудышняя».
Но некоторые его стихотворные опыты пользуются успехом. Это в основном переложения популярных песен. «Раскинулся фронт наш широко», отпочковавшийся от «Раскинулось море широко», мы приводить не будем — он длинноват, но вот два парафраза на другие шлягеры тех лет.
На посту
(на мотив «Землянки » )
Мой «Огонек»
Конечно, охотно веришь Гликину, что эти его песни распевались солдатами, и что сам он был поражен, когда однажды на случайном полустанке услышал одну из них в исполнении совершенно незнакомых ему бойцов. Человеческой теплотой и юморком западают в душу они.
НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС
Можно было бы стыдливо не касаться его, но теперь, после горькой предсмертной исповеди Юрия Нагибина «Тьма в конце тоннеля», было бы грехом и трусостью обойти столь щекотливую тему.
У Семена Исаевича Гликина, потомка местечковых евреев, записей на национальную тему кот наплакал. Но все же кое-что находим. Они связаны с его лечениями. Солдату то ранило ногу, то он проваливался в ледяную воду Одера, то на него накатывались приступы малярии.
«Была возможность остаться при санчасти учиться на санинструктора. Я наотрез отказался. И знаете, из каких соображений? Стали бы обязательно говорить: мол, видите, жид жида куда устраивает? Евреям бы кривое ружье, и вообще их нет на фронте». (17.06.1944 г.)
А вот запись, сделанная после лечения в другой санчасти: «Врач хотел отправить в тыл. Но почему-то спросил моего согласия. Я отказался. Еще зло брало на дармоеда-доктора (между прочим, еврей), которому просто лень было у себя полечить. И вместо тыла ты опять поехал на фронт». (23.08.1944 г.)
Ну вот и все, что удалось найти. Можно здесь обойтись традиционным заключением «Умному-достаточно», а можно добавить и то, что из всей совокупности дневниковых записей следует лишь тот вывод, что если и недолюбливают однополчане Гликина, то не за то, что он еврей, а за его зуд видеть в людях недостатки. Правда, поразмыслив, он им их прощает, а сам если обижается на людей, то как-то совсем по-детски: «Обмоток пожалели! А Гликин проявлял находчивость. И бимбру (польский самогон. — А.Ш.) доставал, да. А вы все говорите!» (24.01.1945 г.)
«НЕ ХВАТАЕТ ЖИЗНИ»
В ратном труде рядового Гликина, помимо огорчений, в основном психологического характера (например, командиром взвода прислали капитана, моложе по возрасту, не шибко образованного, Гликин готов его побить по всем статьям, но тот не идет на равные отношения, «генералится»), есть и отрадные моменты:
«А вчера я отвел душу, капнул на сердце. Достал водки за мыло, был пьяным. Хорошо. 6 часов стоял ночью на посту. Сегодня приступ малярии. И как раз выезжаем на передовую». (22.11.1944 г.)
Чтоб у читателя не создалось представления, что Гликин только и знает, что достает вино, водку, спирт, бимбру и чувствует себя «хорошо», скажем, что в дневнике его немало записей более героического характера: сколько им устранено прорывов линии связи, зачастую под огнем противника, о переправах, о перетасканных тоннах дерна и т. д. Ему дают медаль «За боевые заслуги», а за храбрые действия на плацдарме у Одера — орден Красной Звезды (а мать ему пишет, что награждена медалью «За оборону Москвы»).
Но как бы «хорошо» ни чувствовал себя подвыпивший связист, какие бы хорошие вести его ни бодрили, однако: «Главного не хватает — чувства удовлетворенности, свободы, жизни своих близких людей. Не хватает жизни». (29.01.1945 г.)
Эта фраза остается нерасшифрованной. И нам только остается догадываться, что же конкретно имел в виду ее автор.
«ЧТО НАПИСАЛОСЬ,
ТО НАПИСАЛОСЬ»
О Победе уже есть песня: «Этот праздник со слезами на глазах».
У солдата Гликина про «слезы» ничего мы не находим, но концентрация всех прежних обид и разочарований насыщает последние записи его дневника:
«9.05.1945 г. Сегодня праздник Победы. Хорошо. Победа. Неужели кончилась война? Там какой стол готовят, но только не для тебя. Для офицеров. Всегда найдутся люди, которые будут праздновать. А ты будто и не воевал».
«24.05.1945 г. Как я работал, как воевал — никто в плохую сторону не скажет. А те, кто в большей безопасности, те, выходит, «больше воевали» (судя по наградам). И выпивали больше меня. Подумаешь, преступление ~ выпил на 1 Мая (уже не воевали). Не можешь выпивать… А то, что за меня офицеры думают, это ерунда. Они в первую очередь думают о себе. И, я бы сказал, мелочно думают о себе».
На последнем развороте записной книжки читаем последнюю запись:
«Что написалось, то написалось. Закрой и до поры до времени не заглядывай сюда».
И не заглядывал в свои дневники солдат Гликин многие-многие годы. Объясняет: то некогда было (напряженные послевоенные годы, завершение учебы в институте, работа, семья, в общем — обычная суета сует), то сил уже нет расшифровывать расплывшиеся (чернила и химический карандаш) и полустертые (простой карандаш) свои фронтовые записи.
«Всегда найдутся люди, которые будут праздновать». Мы те люди, которые будут праздновать великую Победу вместе с рядовым солдатом Великой Отечественной войны Семеном Исаевичем Гликиным. И спасибо ему за то, что он сохранил для нас свои дневники — устранил свой последний «порыв» — в линии связи между героической эпохой его юности и нашими днями.
О. Г. Свердлова
БОЛЬШАЯ СЕМЬЯ. МИФ ИЛИ РЕАЛЬНОСТЬ?
Церковь учит, что ребенок с одной стороны — это дар Божий, а с другой — шанс на спасение.
За дары мы благодарим судьбу и Бога и распоряжаемся ими как наша душа дозволяет.
Первая улыбка, первые шаги ребенка, первые произнесенные слова — все вызывает наш восторг и умиление. И мы говорим, глядя на своего малыша, — подарок судьбы. А что означает на светском языке «шанс на спасение». От кого и чего?
Спасение от наших пороков, эгоизма и лени, нетерпения и нетерпимости, когда мы пытаемся облегчить свой жизненный крест, уйти от проблем и сложностей, связанных с воспитанием трудного ребенка в трудных житейских ситуациях, когда занимаемся самооправданием, сваливая свои ошибки, свое нежелание помогать решать проблемы на генетику или самого ребенка, на его характер, унаследованный от кого-то из родителей.
В последнее время слово «шанс» приобрело какое-то магическое звучание. Нас все время призывают не упустить его. Ждем, что удача сама придет в руки, а может, следует ее создавать?
Кризис семьи, нежелание рожать детей и хоть чем-то поступиться, оторвать что-то от себя, любимого, даже ради близкого человека, может быть, одно из самых страшных явлений последнего времени.
Мы всегда в таких случаях склонны думать, что всему виной материальные трудности. Тем не менее статистика рождаемости в странах, где очень низкий прожиточный уровень, говорит об обратном. Чем выше уровень жизни, тем меньше женщины склонны рожать.
Протоиерей Дмитрий Смирнов рассказал, что его приходом был проведен эксперимент — нашелся спонсор, который дал деньги, договорились с одним родильным домом и открыли там пункт для собеседования с беременными. Беседовали с женщинами, которые пришли избавиться от ребенка. Им удалось уговорить не делать аборт только каждую десятую. Несмотря на то что женщинам предлагали буквально все.
Если у тебя нет приданого для ребенка — мы тебе все купим, если нет квартиры — обеспечим жильем, если тебе не на что жить — будешь жить за наш счет, если хочешь, чтобы твой ребенок поступил в хорошую школу — мы его устроим. Но ничто не действовало. Никакая материальная помощь не могла изменить решения этих женщин.
Они не хотели, не желали испытывать какие-либо трудности, связанные с рождением и воспитанием ребенка. Они хотели жить только для себя.
А что думают по этому поводу мужчины? Когда один из героев телепередачи «Моя семья» сказал, что следует женщину чуть ли не стерилизовать, если она не может обеспечить ребенку достойную жизнь, к примеру, устроить в хорошую школу или дать соответствующее образование, то с ним согласился кое-кто из участников передачи.
Но это крайняя точка зрения. Большинство же участников передачи говорили, что женщина должна реализовать себя не только в материнстве. Сегодня так много возможностей стать независимой, утвердиться в профессии, стать бизнесменом! А семья, дети — это путы, которые связывают и мешают свободному полету.
Значит, дело, как часто считается, — и мы убедились в этом еще раз на эксперименте, проведенном протоиереем Д. Смирновым, — не в материальных трудностях, когда женщина принимает решение освободиться от ребенка.
Брак без деторождения представлялся Л. Н. Толстому явлением уродливым и порочным. И когда Софья Андреевна после рождения пятого ребенка попыталась избежать новой беременности, так как последние роды были очень тяжелые, такое решение жены было совершенно неприемлемо для Льва Николаевича. На карту было поставлено все прошлое и будущее. У него даже возникла мысль о разрыве.
Это сыграло роковую роль в дальнейших отношениях, послужило основанием к последующему охлаждению. Семейный разлад так повлиял на Льва Николаевича, что он физически заболел и уехал лечиться на кумыс.
Вернувшись, он все говорил: «Какое счастье быть дома, какое счастье дети, как я ими наслаждаюсь».
«Большие же радости — это семья страшно благополучная — все дети живы, здоровы, и почти умны, и не испорчены…»
О том, что материальные условия не являются настолько значимыми для воспитания, как мы часто это подчеркиваем, писал еще Макаренко в своей «Книге для родителей». Он рассказал о двух семьях. В одной, богатой, рос единственный ребенок, у которого были все условия для воспитания: он был обут, одет, прекрасно питался, — но он одинок, у него нет настоящего общества, и вырастает эгоист, не знающий границ в своих желаниях.
В большой семье можно воспитать только среднюю личность, утверждал отец этого семейства Петр Александрович Кетов. Воспитать большого человека, считал он, можно, только подарив ему всю любовь, весь разум, все способности отца и матери. Филигранная работа над сыном — это не будет стандарт, это будет умница, украшение жизни.
А что получилось, когда сын вырос? «Сын давно перестал быть ласковым, теперь не бывает у него приветливых слов, у него два новых костюма, в то время когда у отца один поношенный, мать готовит для него ванну и убирает за ним, и никогда сын не говорит «спасибо». Они вглядываются в лицо сына, и в их душах восхищение и преданность перемешиваются с тревогой. Когда у отца случился тяжелый приступ болезни и надо было пойти в аптеку — получить заказанное лекарство, сын — любимый сын! — отказывается это сделать: «Нет, я не могу. Меня ждут…»
И тут же, изображая семью Веткиных, большую семью, переживающую всякие лишения, радости и горести, где было 13 детей, педагог рассказывает о ней как о замечательном явлении. Люди там вырастают хорошие.
Люди наслаждаются тем, что они могут быть все вместе. В большой семье бывает шумно, трудно. И огорчения десятикратно увеличены, болезни и непрерывный труд родителей, но зато и радости умножены.
«У нас каждый месяц праздник — справляем чей-нибудь день рождения. Ну и, соответственно, готовимся, что-то придумываем. Каждому хочется не повториться и в подарке и поздравлении», — рассказывает мать, у которой семеро детей от 5 до 16 лет.
Отношения в семье — это узы, которые объединяют всех членов семьи в одно целое.
Макаренко пишет, что большую семью он изобразил не с целью, чтобы сказать: вот как Веткин воспитал, учитесь у него, — а только для того, чтобы кое-кого увлечь, может быть, желанием иметь большую семью. Не скрою, что и у меня та же цель.
Если раньше рожали много детей, чтобы обеспечить семье, по словам социолога Харчева, запас прочности в физическом смысле — детская смертность была очень высока, то сегодня благодаря успехам медицины детская смертность уменьшилась в разы. Запас прочности родители должны обеспечить себе в другом смысле.
Если мы покончили со многими детскими болезнями, то с болезнями, которые убивают духовно, нравственно, нам справиться не удалось. И опасности, которые подстерегают детей, увеличились стократно. Наркомания, катастрофы, убийства, теракты.
Отцовство и материнство становится для каждого из родителей прекрасной возможностью дальнейшего развития своей личности. Воспитывая детей, вы обретете для себя очень многое, как и ребенок, о котором вы заботитесь.
Известная американская актриса Брук Шилдс не раз говорила, что готова пожертвовать ради появления на свет ребенка карьерой, звездной внешностью и даже своим здоровьем. И когда она наконец в 38 лет родила дочку, то ее счастью не было предела. Она уверена, что дети — ее истинное призвание. «Я словно заново родилась — вместе с дочкой. Стала наконец сама собой. По-настоящему полюбила жизнь, с удовольствием думаю о будущем, не так болезненно воспринимаю свое прошлое. Мне вообще стало гораздо легче верить во все хорошее — не только для дочки, но и для себя».
«…Мы ни на минуту не забываем, что для нас этот ребенок — настоящее Божье Благословение», — дружно восклицают счастливые супруги.
«ЧЕРЕЗ ГОДА СЛЫШУ МАМИН Я ГОЛОС»
(из современной песни)
Мне хочется рассказать о юности моих родителей, о городке, где они жили и где в каждом доме было много детей. Все старались обзавестись солидным потомством, потому что, считалось, «веселее жить в доме, где полно детей».
Край, который вдохнул в них с первых дней их жизни все запахи травы, смолы, грибницы. Все мы идем по следам прошлого. Детей своих учим идти такой же дорогой, и они будут этому учить своих детей, чтобы продолжалось человеческое движение по родной земле.
Воспоминания родителей были связаны не с магией и волшебниками, а с героями, оставившими после себя множество легенд и преданий. Так, в роду был кузнец, который мог подковать, как Левша, блоху, математик, который в уме оперировал десятизначными цифрами, дед, который был двухметрового роста и обладал недюжинной силой. В 70 лет поднимал пудовые мешки, а во время гражданской войны, рискуя жизнью, прятал в сарае раненых красноармейцев, а потом, когда пришли красные, спасал в сарае белых офицеров.
Дом родителей предстает передо мной как символ корней, без которых человек чувствует себя, словно в безвоздушном пространстве, потерянным, одиноким. И крепнет ощущение, что не на пустом месте ты вырос, есть, что продолжать, есть, на кого равняться.
Этот дом стоял почти на самом берегу реки, и сад спускался к самой воде, и жили в нем люди, рано узнавшие, что такое горе, голод и трагедия потери своих близких. Война не просто коснулась их, а выдернула пятерых сыновей из дома навсегда. Погибли где-то в чужом краю, защищая страну от немецкой чумы. С фронта вернулся один-единственный сын, и тот инвалид.
Бывают семьи, к которым, как говорится, прилипают деньги, а бывают семьи, к которым прилипают трагедии. Так случилось и с семьей моей матери. Пришла первая похоронка — старший сын погиб на Курской дуге, потом вторая — разбился самолет, на котором другой сын делал аэрофотосъемку оккупированной немцами местности, потом третья — еще один сын погиб во время обороны Севастополя, потом четвертая — пропал без вести четвертый, и вот уже пятая — скончался в госпитале от ранения младший.
Я впервые видела, как плачут мужчины. Когда пришла пятая похоронка — погиб сын, талантливый химик, надежда и гордость семьи, дед метался по дому как раненый зверь. Из груди его вырывались стоны и плач, скупые слезы были так страшны, что я, совсем еще маленький ребенок, запомнила этот ужас на всю жизнь.
Остались невестки, у каждой было по двое детей, десять внуков от пяти погибших сыновей. Закончилась война, прошли годы, и невестки повыходили замуж, но что самое удивительное, из дома не уходили. Бабка с дедом умоляли их остаться, жить с ними, не хотели расставаться с внуками, да и жены погибших сыновей стали им как родные дети.
Шумно справлялись свадьбы, рождались дети, входили в дом новые мужчины, старики принимали их радушно как своих сыновей. А по ночам в своей комнате давали волю слезам и горю своему безысходному.
Дом достраивался, разрастался сад около дома, увеличивалось количество удобств, а вместе с ними и количество людей, в нем проживающих.
И не было здесь разрушительной зависти или изнуряющего душу раздражения, а была любовь и труд ежедневный, и терпимость, и радость от общения старых и молодых, мужчин и женщин, детей и взрослых. Дом жил своей наполненной ежедневными заботами и трудом жизнью.
Мне даже кажется, что провинциальная семья гораздо реже распадается, потому что живет в собственном доме. Если бы существовала такая статистика, то оказалось бы, что семья крепче, когда люди живут не в квартире, кондоминиуме, как сегодня принято называть современные благоустроенные дома, а в своем доме, в котором родились и жили еще твои деды и прадеды, когда можно услышать еще из живых уст историю твоего рода.
Такое естественное желание человека — иметь свой дом — обрело сегодня для многих реальное воплощение. Вы скажете, а где взять деньги? Продают квартиры в городе, покупают землю в необжитых местах и начинают строиться. Несколько лет мучаются, скитаются и все же идут фанатично к цели — строят дом и не просто как жилище, но дом как крепость в океане, где среди житейских бурь можно обрести покой и защиту, где тебя любят и ценят просто за то, что ты член большой семьи, родной человек.
Правда, что греха таить, строительство домов вызывает не однозначные чувства у россиян сегодня.
Смею утверждать, что я видела, как на моих глазах рождалась зависть. В дачном поселке «новый русский», врач по профессии, строил дом. Врач заведовал в больнице отделением почки, и от него зависело, кому подключить искусственную почку, а кого оставить умирать. И вот на свалившееся на него неожиданное богатство решил построить не дом, а настоящую крепость — дворец с бассейном, зимним садом, со скульптурами и ротондами. У всех остальных в садовом кооперативе были обычные деревянные домики, а тут на твоих глазах возводился дом, в котором жить могли бы небожители. И каждый, включая и меня, теперь думал о том, что вот его собственное жилище — просто убогая хижина и что на свои кровно заработанные никогда не построить подобного.
А так как все были в одном кооперативе, то доходы соседей были известны досконально. Дом, который построил Том, Джек или, вернее, наш врач, был предназначен не для большой семьи, а был просто вложением капитала.
Когда думают, что зависть — это ископаемое, отживающее чувство и место ему, по крайней мере, в музее, то люди глубоко ошибаются. Это природное чувство. От него никуда не уйти, но поджигается оно несправедливостью. Конечно, хотелось бы, чтоб оно стало экспонатом, но, к сожалению, жизнь так устроена, что разжигает эти чувства.
Но говорят, с этим надо смириться как с данностью — есть богатые и бедные, здоровые и больные, красивые и уродливые, талантливые и бездарные.
И тут же жила многодетная семья, в обычном доме, где было три комнаты, в которых обитало 10 человек, семь детей, мама, папа и бабушка. Но до чего симпатичные люди жили в этом доме!
Бабушка, бывшая когда-то театральным художником и на всю жизнь полюбившая театр, не расставалась с ним и сегодня. Собрала всю малышню и поставила с ними «Ромео и Джульетту». Дети бегали к ним в дом на репетиции, шили костюмы, мастерили декорации. Такое было ощущение, что там собирается ребятня со всего дачного поселка.
К матери семейства дачники ходили советоваться — где и какие цветы посадить, чем лучше землю удобрять, как избавиться от вредителей. А с отцом, профессором университета, советовались по строительной части. Он умел абсолютно все — сам построил баню, беседку, соорудил печку, провел электричество не только в доме, но и во дворе. Так что уютные фонарики освещали двор и ночью.
Профессорской зарплаты едва хватало лишь на скромное пропитание этой большой семьи, но он не хотел подрабатывать еще в 10 местах, как делают сегодня очень многие ученые, считал, что времени должно хватать и на общение и занятия с детьми. Ведь им нужен не только хлеб насущный и отец-кормилец, но веселый и добрый, не замученный и замотанный всевозможными работами товарищ по играм и советник по самим разным вопросам их жизни.
И никакой зависти к соседу напротив, построившему свой дворец вопреки всем нашим прежним представлениям о том, что такое хорошо и что такое плохо. И не мучили его мысли о том, что неужели люди-трудились, страдали, жертвовали жизнью в поисках смысла существования, в поисках справедливости, добра, правды только для того, чтобы отдать свою судьбу, своих детей, свое прошлое и будущее в руки нуворишей.
А еще живет в сторожке и зимой и летом с многодетной семьей бывший учитель, а нынче сторож, русский человек, беженец из Грозного, потерявший в одночасье и дом, и все свое имущество, и всю прошлую благополучную жизнь. А каково их настоящее? И есть ли у них будущее?
Дети должны учиться, а школа так далеко, что невозможно их пускать одних — и боязно и просто трудно маленьким детям добираться — 5 км туда и 5 обратно по снежному полю. Жилье — временное и мало приспособленное для проживания такой большой семьи, а перспективы получить или купить квартиру — никакой.
Дети маленькие, но следы кошмара, который они испытали при бомбежках Грозного, остались в их душах навсегда.
«Я решил сам их учить грамоте и арифметике, физике и истории. Конечно, кое в чем знаний моих не хватает, приходится самому учиться. Дети заставляют меня искать ответы на многие вопросы, над которыми я раньше не задумывался. Так что мы учимся вместе. А сторожку решили на собрании кооператива утеплить и пристроить большую веранду», — рассказывает он.
Отец не унывает, человек он глубоко верующий, над сторожкой повесил российский флаг, из дома доносятся звонкие детские голоса, и не устает повторять: «Главное, что мы все живы, и мое богатство — дети, и они мой шанс на спасение». «Когда-то я мечтал стать монахом, ведь самый близкий путь к Богу через одиночество, отшельничество, — говорит он. — Но потом встретил свою жену, полюбил ее, и мы решили иметь много детей».
Вот он настоящий экстрим — не выдуманный, искусственный, а рожденный самой жизнью.
Экстрим — такое модное слово сегодня. Едешь по Москве или по Кольцевой дороге и всюду реклама сплошь забита предложениями от магазина «Экстрим» — все для того, чтобы свернуть себе шею или разбиться насмерть. И то же самое на ТВ. Дуют, как говорится, в одну дуду. Экстрим — это игра для тех, кто хочет получить или затратить большие деньги и рискует жизнью не ради спасения человечества, а ради своего имиджа — суперкрасавицы или супермена. Вот он, последний герой нашей отнюдь не героической жизни.
Какое-то обесценивание даже таких понятий как смелость, жертвенность, бескорыстие, и все ради своего ненасытного «Я», а где они, экстремалы, во время пожаров, наводнений, таранов?
ПЕСОЧНИЦА
КАК ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНАЯ ЛАБОРАТОРИЯ ДЕТСТВА
Выхожу из магазина. Сумка достаточно тяжелая, а пройти надо через огромный двор. Двор как парк, а посредине песочница. Молоденькие мамы и старенькие бабушки сидят на скамейках, болтают и порой усмиряют малышей, не поделивших в песочнице какую-то игрушку. Воробьи купаются в солнце, тишина и покой разлиты в природе. Одним словом, благодать. Я сажусь на скамейку и наблюдаю нравы обитателей песочницы.
Бурная кипящая деятельность ребят на спортивной площадке контрастирует со спокойной игрой малышей в песочнице. 5-летний Володя, слишком полный для своего возраста малыш, медлительный и спокойный, опрокидывая одну формочку за другой, выстроил целый ряд пирогов.
Тут же хорошенькая Яна, одетая по последнему слову современной моды в одежки, которыми еще так недавно я любовалась в витринах дорогих магазинов Парижа, а теперь доступные и кое-кому из наших «новых русских». Такая живая Барби лепит свои куличики из каких-то немыслимо красивых формочек.
Здесь же возится со старым грузовиком и какой-то ржавой посудинкой, очевидно, сохранившейся от старых времен, белобрысый мальчик Юра, одетый совсем по-летнему — в трусах и маечке, хотя погода еще не совсем теплая. Поздняя весна. Когда грузовик исчерпал свои возможности и был загружен полностью песком, Юрка спокойно протянул руку сначала к формочкам соседнего Володи, но тот тут же вырвал свое добро из его рук, а потом попытался кое-что взять у Яны. Но та тоже сразу же загородила руками свое богатство. И тогда недоумевающий от такой непонятной жадности своих соседей по песочнице Юрка стряхивает ногой все заготовки малышни.
Раздается громкий вопль и крик, на который сбегаются все мамаши и бабушки и даже молодой мужчина, сидящий на одной из скамеек, очевидно отец кого-то из малышей. Считая себя опытным психологом, пытаюсь угадать, кто чей ребенок. Очевидно, пожилая женщина — бабушка толстенького мальчика. Оказалось, нет, совсем не бабушка, а няня. Молодая женщина, подбежавшая к Яне, гувернантка, а молодой мужчина — охранник. Вот они, реалии сегодняшнего дня. И вовсе не бабушки и мамы окружают сегодня ребенка. Чужие няньки стараются успокоить чужих малышей и готовы разорвать маленького озорника. Не дай бог, работодатели что-нибудь услышат или узнают о случившемся.
Юрка больше удивленный, чем испуганный, вот-вот готов был расплакаться. Но по-мужски сдерживал слезы. К песочнице подъехал на велосипеде еще один мальчишка, лет 10, брат Юрки, и, схватив малыша на руки, начал его утешать, прижимая крепко к груди головку ребенка. Потом снял куртку, завернул в него теперь уже заревевшего малыша и медленно пошел к подъезду. А уже из подъезда бежала ему навстречу девочка лет восьми. Эти дети из многодетной семьи, как потом я узнала.
«Рожают беспризорников, — послышался голос со скамейки. — Плодят нищету и голытьбу».
И я почувствовала в этом голосе столько ненависти и злобы к чужому ребенку, что стало просто не по себе. А ведь это не одиночное мнение.
Не любят у нас многодетные семьи, считают это каким-то пороком или легкомыслием. И непонятно, откуда рождается эта злость. Причем с этим я встречалась на разных уровнях, в разных слоях общества. Как-то на передаче «Основной инстинкт» Мария Арбатова, такая во всех отношениях «продвинутая», как сегодня модно говорить, женщина, обратившись к многодетной семье, в которой было 15 детей, а таких семей в Москве всего четыре, заявила: «Плодите алкоголиков и наркоманов».
Сошлемся на опыт западных стран, на который у нас к месту и не к месту принято ссылаться.
Еще как-то понять можно логику французского обывателя, который с ненавистью говорит об эмигрантских семьях, где за счет детей родителям удается не работать и жить безбедно, а это ложится бременем на налогоплательщиков. Но в нашем-то государстве пособие настолько мизерно, что оно воспринимается чисто символически. Да еще во многих регионах и такое пособие не выплачивается годами. Тогда что же? Ведь родителям больших семей в наше трудное время надо памятник ставить за их труд, лишения, за их любовь и терпение. Это действительно подвиг и величайшая мудрость и шанс на спасение души.
У маленьких детей до определенного периода доминирует инстинкт собственности. И я вовсе не хочу обвинить детей в жадности, а их родителей в том, что они плохо воспитывают своих чад. Как говорится, «поживем — увидим». Дело не в детях, а в нас самих. Тревожит другое — тот порог ненависти, о который каждый раз спотыкаешься и который наблюдается в обществе. И все-таки каждый раз надеешься, что лоб не разобьется, а страна выживет.
Материальный достаток на процесс воспитания не влияет, считают ученые-педагоги, а вот на количество рождаемых детей — да.
Известно, что около 20–30 % женщин хотели бы родить и воспитывать семь и больше детей. И это законное желание должно быть удовлетворено.
Но эти цифры были обнародованы в 1988 году. Сегодня никто этого не просчитывал. Думаю, что эти цифры сильно изменились. И сегодня они на порядок ниже.
Мечтающие о большей семье боятся оказаться в сегодняшней России на грани нищеты. По свидетельству представителя ООН, в России за чертой бедности оказались 50 млн работающих семей с детьми, т. е. 33 % населения. Но вот те, кто сумел сколотить состояние, праведным путем или неправедным, могут себе позволить иметь большие семьи — 5 человек детей и даже больше. Они очень хорошо поняли, что счастье семьи не только в богатстве материальном, но и в богатстве человеческом. Есть кому доверить свое дело и оставить наследство, ну как дорогая машина — свидетельство богатства и престижности, успеха. И еще это для них показатель стабильности, благополучия. И за примером далеко ходить не надо. Наши чиновники — и думцы, и олигархи — тем более порой удивляют обывателя. У них не редкость трое и четверо детей. Когда они говорят об этом с гордостью, ловишь себя на мысли: зарплата позволяет иметь детей, а у народа нет выбора. Кто-то может позволить себе не только купить «Челси», самолет за миллиард долларов или престижный курорт, но и родить пять человек детей. Все будут обеспечены до пятого колена.
Вот такие мысли приходят в голову, когда говорят о демографической катастрофе, которая ожидает Россию в ближайшем будущем.
ШКОЛА ЛЮБВИ
Когда я задавала вопрос, зачем вы хотите иметь много детей, женщины и мужчины отвечали по-разному: «Чтобы в доме было весело…», «Чтобы дом был полон детских голосов…», «Чтобы дети росли и у них были близкие люди».
Как-то я задала этот же вопрос многодетной матери. «В мире так одиноко и страшно, если у тебя нет близких людей», — сказала она, показывая мне фотографии своей огромной семьи.
В большой семье даже такой страшный удар, как смерть одного из родителей или ребенка, не становится катастрофой, которая ломает судьбы и личности, как это нередко происходит в семьях, где один ребенок.
Когда умер родоначальник известной многодетной семьи Борис Павлович Никитин, дети и внуки, а их тогда в доме жило 20, окружили маму и бабушку — Лену Алексеевну таким вниманием и заботой, столько душевного тепла отдали, что горе не сломило, не разорвало душу, а еще больше объединило всех.
«Мы купаемся в любви», — повторяет Лена Алексеевна слова мужа, и собирается в очередную поездку в Архангельск для встречи с родителями, учителями и читателями. Хотя здоровье и возраст, ей 75 лет, не совсем позволяют совершать столь дальние поездки по России, она ни от одного приглашения не отказывается. И несет свое мудрое слово людям.
А современный рок-певец Сергей Галанин утверждает, что единственное спасение от депрессии — в детях.
Написала эти строчки и тут же жизнь опровергла мои рассуждения. В Беслане, как это ни трагично, наиболее уязвимыми оказались многодетные семьи, для которых 1 сентября был праздником всех поколений. В школу шли всей большой семьей, а вышли оттуда живыми совсем немногие.
Современная семья с единственным ребенком лишает детей прекрасного чувства братской любви.
Нет опыта заботы, опыта игры, любви и помощи, опыта уважения, разделения общей радости и общего напряжения.
А между тем, находя в другом человеке качества, которые нас дополняют и восполняют, мы полнее ощущаем окружающий мир и самих себя.
Вот слова из интервью актрисы Алены Бондарчук, дочери известного режиссера: «Мы с Федей очень близки.
Такое между братом и сестрой случается нечасто. Наша семья такова, что мы держимся друг за друга. Это благодаря страстным отношениям, которые были всегда у нас в семье. Мы все горячо любили друг друга и были готовы друг за друга драться. У нас была очень большая семья: бабушки, прабабушки, куча каких-то родственников. И дом всегда был очень открытым. Сегодня я наблюдаю за тем, как распадаются семьи, и мне очень грустно».
Взаимная терпимость вырабатывается в течение многих лет жизни. Несхожесть характеров и темпераментов привносит в жизнь много нового, интересного, удивительного.
Я наблюдаю, как растут и меняются две сестренки от общения друг с другом. Они учатся друг у друга, хотя очень разные. И как это ни обидно, соперничают, и завидуют, и раздражаются, и ругаются друг с другом. Ни одна не хочет ни в чем другой уступить.
Но одна, далекая от бытовых забот, сосредоточена была только на учебе и книгах. Может вокруг делаться бог знает что — беспорядок, мусор, грязь, а она сидит и читает. Другая совершенно не выносит, когда вещи разбросаны, нет порядка. У нее все аккуратно сложено, время рассчитано. Каждое действие распределено. Знает, что модно, следит за волосами, кожей, весом. Современная девочка, что и говорить. Но не было жажды учиться, интереса к книге. Телевизор, подруги, часовые разговоры по телефону.
Было удивительно наблюдать, как менялись привычки, пристрастия от общения сестер друг с другом.
Книжница постепенно, под давлением, привыкала к порядку, научилась складывать книги и вещи класть на место, стирать, и убирать, и рассчитывать время, а аккуратистка пристрастилась к книгам, появился интерес к учебе. И теперь уже отыскивает нужные факты в энциклопедиях, зачитывается Достоевским, полюбила сам процесс получения знаний. День загружен до предела. Теперь нет времени ни на телевизор, ни на бесцельное шатание по улицам. И спорт, и танцы, и музыка, и уроки.
Но большая семья — это ведь не только родители и дети, это еще и старшее поколение — бабушки и дедушки, живущие под одной крышей. А те, которые живут отдельно? Чем дальше расстояние, отделяющее стариков от молодых, тем слабее родственные связи. Отношение к ним — это часть жизни семьи, ее духовное богатство или нищета духа. Взаимоотношения в семье откладываются в подкорку.
Старики пробуждают в душах тепло благодарности, не дают угаснуть таким чувствам, как жалость, терпимость, сострадание, любовь к слабому и незащищенному.
Традиции нашей классики в показе именно древних старух, хранительниц семейных преданий, поэзии и морали.
Марина Цветаева признавалась, что хотела бы быть для Поэта не матерью, не возлюбленной, не женой, а именно няней-подругой.
«Пушкин из всех женщин на свете больше всего любил свою няню, которая была не женщина, — пишет Марина Цветаева в книге «Мой Пушкин». — Из «К няне» Пушкина я на всю жизнь узнала, что старую женщину — потому что родная — можно любить больше, чем молодую — потому что молодая и даже потому что — любимая. Такой нежности слов у Пушкина не нашлось ни к одной.
Такой нежности слова к старухе нашлись только у недавно умчавшегося от нас гения — Марселя Пруста.
Пушкин. Пруст. Два памятника сыновности».
Современный кинематограф, пытаясь отражать жизнь, какая она есть на самом деле, показывает старость зачастую несчастной и отталкивающей. Недавно на экран вышел фильм Бобровой «Бабуся», который получил в Италии на международном кинофестивале премию за лучший документальный фильм. Уже название этого фильма приковывает внимание зрителя своей человечностью — «Бабуся».
Значит, наконец-то не будет убийств, стрельбы, секса, рекламы «красивой жизни».
И все-таки создателям фильма не удалось уйти от схемы — никому не нужная старость, хотя все отдано близким.
Горький фильм о горькой судьбе. Но вот как замечает один из рецензентов, когда показывали фильм, то в тех местах, где по идее автора зритель должен был плакать, он, увы, смеялся.
А я сидела в другом ряду и видела, как плакали люди, да и я сама не удержалась. И лились слезы жалости, и такая тоска охватила вдруг. Нищая, никому не нужная старость — ни близким, ни чужим. И пришла мысль о том, что в последнее время все мы еще больше ожесточились в погоне за хлебом насущным. И равнодушнее и эгоистичнее стали. Словно мы пребываем в каком-то извращенном мире, где жалости и доброте отказано от дома.
Но вот почему-то бабушку жалко, а каких-то угрызений совести, чувства вины не испытываешь, вспоминая своих стариков.
Конечно, показать старость в величественно-трагической фигуре, как увековечила ее Анна Голубкина в своей скульптуре в камне, не каждому творцу дано. Несчастная бабушка — обобранная родственниками, которые готовы хоть куда-нибудь ее пристроить, только не жить вместе, рядом, — героиня не только наших фильмов, но повседневный образ нашей реальной жизни. И в этом, скажет читатель, правда жизни. Но есть другая правда. В показе доброй, отзывчивой души, для которой делание добра так же естественно, как сама жизнь. И такую женщину, совсем еще девочку, мы встречаем в романе «Казус Кукоцкого» талантливой современной писательницы Л. Улицкой.
Мы ничего не знаем о ней, но сколько доброты в ее единственном появлении на страницах романа.
«Между ними необъяснимая близость. Женю растил дедушка. Бабушка всегда молчаливо присутствовала, ласково наблюдая за ней. Сколько Женя себя помнит, бабушка всегда была больной. И всегда они любили друг друга, если вообще может существовать бессловесная, бездеятельная, воздушная, ни на что практически не опирающаяся любовь.
Женя гладит ее по голове:
— Здравствуй, бабуля… Сейчас ванну принимать будем. Головку помоем, ты глаза зажмурь, чтоб мыло не попало.
Женя подняла бабушку со стула:
— Пошли, бабуля, все готово.
Наконец все готово. Вода чуть горячее, чем надо. Остынет, пока она бабушку разберет. Капнула напоследок шампунь в воду.
— Хорошо?
— Блаженство…
— Вода хорошая? Не остыла?
— Очень… Спасибо, деточка.
Женя направляет на нее струю воды. Бабушка стонет от удовольствия.
Замочила в самом большом тазу, отвернув нос, бабушкины тряпки, затолкала таз под ванну.
После мытья стирка. Вычистила ванну.
Такая нежная, добрая душа».
Прочитала эти строчки, и защемило сердце, и наполнилось такой тоской об ушедших близких. И чувством вины. И не потому что не выполнен долг перед родными, а потому что не хватало все-таки терпения. И вот такой бесконечной доброты и нежности, не нуждающейся ни в определении, ни в объяснении.
Как-то раз учительницу спросил ученик: «А чего на свете больше — добра или зла? — «Я думаю, что этого не знает никто», — ответила она. — Потому что как это сосчитать?..»
А когда у 11-летнего Зелима Мамсурова, раненного в Беслане, пережившего все ужасы трагедии захвата заложников, спросили: «Как ты думаешь, кого все же на свете больше, добрых или злых?» Зелим на мгновение закрыл глаза: «Добрых, наверное».
Уезжая в отпуск, моя дочь попросила меня присмотреть за кошками. Никогда прежде не имевшая с ними дело, я стала расспрашивать ее, чем их кормить, на что она ответила мне: «Им гораздо больше еды нужна ласка». Кошкам — ласка, а человеку?..
СЕМЕЙНЫЙ ПОДРЯД
Месяц очередного отпуска я провела в поселке, который отстраивался на моих глазах. Напротив моих окон возводили трехэтажный дом. Я смотрела в окно и удивлялась, как быстро растет это сооружение. А по лесам бегали или ходили совсем маленькие ребята. Отполированные солнцем загорелые тела сновали в проемах строящегося здания.
Иногда появлялся мужчина средних лет и придирчиво осматривал работу, иногда женщина звала обедать или ужинать. Конечно, меня заинтересовала эта удивительная бригада. Я разговорилась и узнала, что этот дом строит одна семья. Мужчина — отец семейства, в котором пятеро сыновей от 15 до 9 лет и одна дочь. Такой семейный подряд. Старший сын занимался расшифкой. Расшифка означает — убрать лишний цемент с кирпича, протереть его так, чтобы было красиво и ровно.
Крутится бетономешалка с 6 часов утра, отбивая тяжелый ритм, а ребята подсыпают цемент, носят воду, таскают ведра с песком, отбирают кирпичи. Старшие уже допущены к кладке, ложится кирпичик к кирпичику, лопаткой тихонько постукивают, любуются на каждый уложенный кирпич и вроде бы не спеша работают, а стенка растет на глазах. И вот уже готов второй этаж. У каждого свои обязанности.
Задаю ребятам провокационный вопрос:
— А на пляж, на море не хочется?
— В воскресенье у нас выходной, вот и пойдем, — отвечает самый младший.
А мне слышится: «Отец, слышишь, рубит, а я отвожу».
Старшему всего 15, но степенный такой, руки умные, глаз зоркий.
За каждый уложенный кирпич отец платит старшему по одному рублю, с младшими рассчитывается оптом. Деньги собирают кто на компьютер, кто на мороженое, а кто — на американские горки.
Спрашиваю у старшего, которого все подчеркнуто уважительно зовут полным именем Николай:
— А если у матери денег нет, дашь ей взаймы?
— Взаймы дают только чужим, а своим просто отдают, — поправил меня Коля.
— А читать любишь?
— Очень они все любят, особенно книжки про войну, — вступает в разговор мать. — Я им даже вслух читаю перед сном.
Ни разу за месяц не слышала, чтобы ругались или ссорились между собой ребята. Или что-то не хотели сделать. Отлынивали от работы, канючили с какими-то просьбами.
«Но такая идиллия была не всегда, — рассказывает мне мать семейства Надежда. — Беда была страшная. Отец пил, и с каждым годом все сильнее. Работал в бригаде строителей, и каждый вечер после работы приходил сильно выпивши. Однажды в пьяном виде свалился с лесов, сломал ногу и повредил позвоночник. Лежал полгода в гипсе. Вот тогда Николай и решил свою бригаду организовать. И взял слово с отца, что тот не будет пить. Отец идею одобрил, и вот уже два года работают все вместе, всем семейством, и отец держится, ни разу не выпил. Хотя собутыльников хоть отбавляй. Приходят, уговаривают идти к ним снова в бригаду, а заодно приносят бутылку, но отец держится твердо. Не пьет и детей своих не подводит. Обучает их мастерству, а заодно прививает им трудолюбие и ответственность.
Он ведь мастер высокого класса. Раньше его дома никогда не было, а теперь из дома никуда не выгонишь. Все время с детьми, и чувствую — этот интерес в радость. При детях никогда не ругается, не кричит на них. Хотя раньше бывало всякое.
Отцу нельзя поднимать ничего тяжелого из-за поврежденного позвоночника, и дети следят, чтобы он ничего ненароком не подхватил.
Дочке пришлось уйти из технологического техникума, надо было платить 10 тысяч рублей, а платить было нечем. Она училась на хлебопекарном отделении. Такие нынче времена, за все надо платить, а раньше тебе даже стипендию выдавали — только учись. Я сама кончала пищевой техникум. Конечно, стипендии не хватало, из дома присылали продукты — сало, варенье, крупу, было нелегко, но за учебу все-таки не платили. Отец не может себе простить, что из-за него дочке пришлось бросить учебу», — закончила разговор Надежда и поспешила в вагончик готовить ужин.
В полдень жизнь на стройке замирает. После обеда — сон обязателен для всех членов бригады. Как-то я заглянула к ним в вагончик в это время. Кто-то спал, кто-то читал, а старшие ребята вместе с отцом разгадывали кроссворд. Стены все обклеены самодельными грамотами, графиками, шаржами, афоризмами, фотографиями ребят. Схвачены в какие-то интересные моменты их работы на стройке.
Как-то встретилась с Петром в автобусе, он ехал в поликлинику, чтобы выписать лекарство от болей в позвоночнике. Разговорились. Он оказался общительным человеком. Любит жизнь и работу на воле, где потолком является само небо.
— Вот построим дом и заработаем на машину, и буду возить Юрку в изокружок, у него способности к лепке, скульптуре, а младшего отдам в музыкальную школу — и голос и слух абсолютные. По моим стопам, наверное, только Николай пойдет. У него явно есть к этому призвание.
— Кладку делает — не придерешься. Но не эксплуатируется ли таким образом детский труд? Детям летом вроде бы полагается отдыхать, — говорю я неуверенно. — Они ведь еще дети, рано встают, к вечеру устают сверх меры, работают под пеклом — разве это для детей?
— Мне кажется, что не игра в работу, а настоящий труд, только способен воспитать волевую сильную личность, — попытался рассеять мои сомнения Петр. — Единственное, что еще не доверяю, так это класть фасад, а вот бытовку, внутреннюю кладку делают ребята. Они у меня на глазах, в городе мальчишки пьют и наркоманят, всякие соблазны, а мои тут, со мной, делу учатся и ума набираются. Сегодня клали арматуру для сейсмического пояса. Так Федька сделал нам сообщение о землетрясениях, где и в каких районах наиболее часто бывают. Какие горы молодые, какие старые. Специально для этого ездил в городскую библиотеку.
На исходе жаркого южного дня я тихонько сидела на песке и смотрела на море и редких купальщиков. Их было уже немного. Очевидно, время ужина разогнало и самых заядлых любителей плавать и валяться на песке. И вдруг появляется знакомая бригада строителей в полном составе и во главе с отцом и матерью. Увидев меня, они поздоровались, заулыбались и сели рядом. Младшие рвались в море, а старшие присоединились к играющим в волейбол.
— Привет, Петр, — к нам подошла группа мужиков, как оказалось, коллеги Петра по старой работе. Быстро разложили полотенца, вытащили закуску и напитки и стали всех угощать. Петр отказался.
— Все. Завязал. Лучше расскажите, как дела.
И ребята стали рассказывать, что бригадир подключился к электроэнергии без счетчика напрямую, его поймали и подали на него в суд, а он забрал все деньги из кассы и смылся. Они сидят без зарплаты, а милиция ищет пропавшего. Они несколько раз повторили, что вот бессовестных людей сегодня развелось неимоверное количество, каждый старается что-то где-то урвать.
В это время вылез из воды младший сын Петра Васька, сел рядом и влез в разговор.
— Батя, а почему бессовестный? Ты и про соседа нашего говорил так же. Он лазил в наш огород ночью. Может, просто вор? Но мы тоже холодной зимой подключались к столбу напрямую.
Мне интересно было, как выкрутится из этой ситуации Петр. Что скажет? Наверное, начнет убеждать, но теперь уже не на собственном примере, что такое хорошо и что такое плохо. Он сидел красный и растерянный. И я решилась помочь ему. И рассказала случай, о котором мне поведали когда-то педагоги Юрковские из Екатеринбурга.
Жили они в коммунальной квартире. На кухне стояло множество столов соседей. И вот педагогу надо было что-то достать с верхней полки, а для этого нужно было встать на чей-то стол. В квартире и на кухне никого не было. И можно было встать в ботинках на стол соседа. Но… совесть не позволяла. Положил газету и только после этого встал на стол.
Когда сознательно человек удерживается от плохого, в этом проявляется высшая зрелость личности. Он делает так, как считает правильным, а не так как ему удобнее, — сказала я чуть назидательно в заключение.
И подумала, что, может быть, и пример не совсем удачный. Но по глазам слушающих увидела, что задумались, возможно, сделали для себя какие-то выводы.
Вот такая любопытная семейка.
А рядом от безделья и скуки изнывала другая семья. Приехавшие погостить к бабушке две внучки не знали, чем заняться, куда себя деть. Проводили целый день на море, сгорали на солнце, с родителями не очень-то считались и совсем не желали, чтобы их сопровождали или контролировали. Время впустую идет у девочек, а бабушка и дедушка целый день на огороде трудятся, поливают, обрабатывают, рвут сорняки, чтобы у внучек все свое было, с огорода и сада, экологически чистое, а девочки ни разу не выразили желание им помочь. И мать их тоже с утра до вечера в огороде трудится, ни разу даже на пляже не была, но ни трудовым энтузиазмом, ни желанием помочь близким дочек не заразила. У девочек как бы отсутствует «чувство семьи». Вот подрастут, выучатся, выйдут замуж и разбегутся в разные стороны. Одиночество поджидает родителей, если что-то кардинально не изменится в их отношениях.
«Они отдыхать приехали, — как бы оправдывается перед соседями бабушка. — Да и дети они городские. Им земля неинтересна».
Народу понаехало к старикам много, вроде бы должны быть счастливы, радостны, да только что-то особого веселья незаметно. Без конца слышатся крики и ругань, мать что-то просит, потом требует, а девочки не реагируют. Ходят скучные, понурые, оживляются только тогда, когда мальчики приходят.
Кстати, потом узнаю, что девочки совсем неплохие, отлично учатся и одна даже мечтает стать дизайнером по ландшафту, но вот помогать дедушке и бабушке в огороде не хотят.
Самое удивительное — ведь мать тоже горожанка, а трудится до седьмого пота.
Говорят, что в России люди отучились по-настоящему трудиться. Отсюда и все беды и наше нищее бытие. Но я нигде в Европе и в Америке тоже не видела, чтобы женщины столько и так работали, как работают наши представительницы слабого пола. В каких условиях и какие результаты этой деятельности, можно только поражаться. Без какой-либо техники, все вручную, не разгибаясь весь световой длинный летний день.
Горожане на своих садовых участках выращивают овощи и фрукты, которые разнообразят их скудный зимний рацион.
«Пашу как лошадь» — это не рекламный слоган, а истинная жизнь российской женщины. Но это мы отвлеклись.
Почему все-таки пример матери, бабушки и дедушки не увлекает девочек? Да потому что рабский труд — труд до седьмого пота, не вызывает желания подражать. Наоборот, появляется желание увильнуть от такого «самоутверждения».
Том Сойер, красящий забор, это хрестоматийный пример, как можно увлечь работой любого, даже самого ленивого.
Для тех, кто подзабыл, я напомню.
Ему тетка поручила красить забор, и дело это было достаточно нудное. Но он сумел заразить своих приятелей желанием поработать настолько, что они выторговывали у него эту возможность. Но для этого хитроумный Том, будучи очень тонким психологом, расставил сети для простаков. Разыграл комедию, как это трудно, каким нужно быть мастером, чтобы тебе доверили белить забор. Что обычному человеку это не по плечу. «Из тысячи… даже, пожалуй, из двух тысяч мальчиков найдется только один, кто сумел бы выполнить это как следует», — пафосно произносит Том.
Сам того не ведая, этот сорванец открыл великий закон, управляющий поступками людей, а именно: для того чтобы человек или мальчик страстно захотел обладать какой-нибудь вещью, пусть эта вещь достанется ему возможно труднее…
«…Работа есть то, что мы обязаны делать, а Игра есть то, что мы не обязаны делать. И это помогло ему уразуметь, почему изготовить бумажные цветы или, например, вертеть мельницу — работа, а сбивать кегли и восходить на Монблан — удовольствие», — заключает Марк Твен, открывая и нам закон «всемирного трудолюбия».
Я знаю маленького мальчика восьми лет, который посадил вместе с отцом в один день 80 луковиц цветов и был бесконечно доволен собой и проделанной работой. Но при этом отец и сын сажали цветы наперегонки, «кто лучше ручками разрыхлит землю, у кого быстрее прорастет луковица, чтобы не задохнулись в земле тончайшие стебельки или кто скорее напоит землю, которая погибает от жажды».
ЕСЛИ СЕМЬЯ РАСПАЛАСЬ
Неполная семья. Это чаще всего трагедия безотцовства. Но уходят из семьи и матери, хотя это бывает намного реже. Есть сегодня даже клуб отцов. Его членами становятся мужчины, воспитывающие детей без матери. Но чаще всего у брошенных матерью детей появляется мачеха, и строится новая семья, новый дом.
А. П. Чехов как-то задал вопрос писательнице Лидии Алексеевне Авиловой, женщине, с которой его связывали сложные отношения в течение 10 лет. «Справедливо ли, что ошибка в выборе мужа или жены должна испортить всю жизнь?»
И вот что она ответила: «Нельзя в этом вопросе руководствоваться одним чувством, а всегда надо знать наверное, стоит ли? Взять всю сумму неизбежного несчастья и сумму возможного счастья и решить: стоит ли?»
Я была уверена, что он скажет: «Это значит не любить» или возмутится расчетливостью, а он замолчал, думал, нахмурился и потом спросил: «Но в таком случае когда же стоит?»
Свою любовь к Чехову она скрывала как могла. У нее было трое детей, и характер у мужа был несносный, вдобавок муж не одобрял ее писательство, ревновал ее к литературе и к среде, чуждой ему, и к Чехову, который незримо вошел в их мир и занял все мысли и чувства. По ее словам, это чувство так празднично осветило и так мучительно осложнило ее жизнь. И тем не менее она ради спокойствия семьи, ее благополучия не позволила себе хотя бы на один день задержаться в Москве, когда Чехов просил ее об этом, даже лежа на больничной койке.
Мне вспоминается повесть французской писательницы Натали Саррот, в которой она рассказала о своем необычном детстве.
Героиня не пытается судить родителей, а хочет понять ноты беспокойства, страха, разлада, которые звучали в их доме. У матери другой муж, у отца — другая жена, а девочка, временно живя у отца, страдая от одиночества, несет свое отчаяние как непосильное бремя. Мать не горит желанием взять дочку к себе, и девочка почувствовала это. И чтобы отомстить матери за ее холодность, не желает ехать к ней даже на каникулы.
Отец любил дочку, а мачеха была совсем не такая уж плохая, но отношения, связывающие окружающих девочку людей, были сложны и трагичны.
Отец всячески доказывает ребенку, причем делает это радостно, что мать ее не любит, не скучает по ней и не очень хочет ее видеть. Но…
«Это не твой дом»… Трудно поверить, и, однако, именно так однажды сказала мне Вера (мачеха), когда я ее спросила, скоро ли мы вернемся домой: «Это не твой дом».
— Так могла ответить Золушке злая мачеха.
— Действительно, я боялась, что если стану воскрешать эти слова, то ненароком превращу Веру и себя в персонажи волшебной сказки…
Эти слова упали в меня всей своей тяжестью, раз и навсегда воспрепятствовали тому, чтобы это «домой» могло взойти, сформироваться во мне… И впредь, сколько я тут ни жила, уже никогда не возникало это «домой», даже когда стало совершенно ясно, что, кроме этого дома, никакого другого у меня уже не может быть».
Ненависть отца к матери разъедает такое хрупкое сожительство. И даже маленькая сестренка, родившаяся у отца, вызывает у Натали злость и раздражение, а не нежные чувства.
Ей больно самой отрезать нити, еще связывающие ее с матерью, и отец помогает порвать их, не думая, что причиняет ребенку огромные страдания, что скрытая боль и отчаяние усиливаются от его слов, и она чувствует себя несчастной.
«Я стараюсь как можно меньше говорить о маме. Всякое упоминание о ней рискует вызвать, выявить в отце… не в словах, а в том, как жмурятся его брови, как выпячиваются, морщатся губы, как сужаются в узкую щель глаза… то, чего мне не хочется видеть…
Какое-то озлобление, осуждение… скажем прямо… презрение».
«Мои вечера после того, как я укладывалась в кровать, были посвящены маме, я плакала, вытащив из-под подушки ее фотографию… целовала ее и говорила, что не могу больше жить вдали от нее, пусть она поскорее за мной приедет».
Ребенок так по-разному ведет себя в одной и той же ситуации — болеет, спит, радуется, сердится, тревожится, горюет, что только родительская любовь, такт и разум помогут понять, что с ним происходит.
Ученые обнаружили участки нервной системы, отвечающие за проявление агрессии. И если раздражать эти центры, можно даже самых кротких животных привести в ярость, но тогда и самых свирепых укротить. Значит, обуздать себя можно. Хотя, конечно, бывают обстоятельства, жизненные ситуации, которые способствуют проявлению агрессивных чувств. Но если ты человек, то хотя бы ради детей должен укротить себя и на развалинах семейного корабля построить новый.
Они все были влюблены в него. 20 учениц 10-го класса «А» обожествляли своего учителя литературы. Кто тайно, кто явно. И она была одной из них. Тогда не было еще журнала «Она» и ему подобных, в которых рассказывалось бы о всех коварствах мужчин, с помощью которых они обольщают женщин.
Они набирались опыта самостоятельно, без подсказки опытных «технологов», не оставивших на карте «науки любви» ни одного белого пятнышка. А так как это было за несколько десятилетий до «российского всеобуча» по сексу, для нее просто, как говорится, пришла пора, она влюбилась.
Для пушкинской Татьяны «он» — это непохожий ни на кого из соседей, друзей, знакомых Онегин, а для нашей героини-учитель, талантливый, смелый, артистичный. Он купался в этой любви и девичьем обожании, как в теплом океане, наслаждаясь этой атмосферой. И вел себя соответственно, оставляя каждой какую-то надежду.
И все-таки ее чувство было не только данью романтической школьной любви, но, очевидно, более глубокое или она оказалась более впечатлительной натурой. После окончания школы девочки расстались со своими грезами, и только она продолжала любить, и страдать, и надеяться. Когда собрались все в сентябре, уже первокурсники, в школе, она, увидев его, не могла сдержаться и призналась ему в своих чувствах. Теперь они встречались почти каждый вечер, и он решился — бросил жену и двоих взрослых дочерей и переехал к ней, благо она жила одна, в квартире у бабушки, которая в это время уехала к одной из своих сестер. Вскоре они поженились, а через пол года родился первый ребенок — мальчик. Она хотела иметь много детей, и он не противился. Только все меньше и меньше бывал дома, все трудности и заботы по уходу и воспитанию детей свалились на ее плечи. Да и материально было довольно трудно. Но она была все равно счастлива. Он так и оставался любимым учителем, которым восхищалась и недостатки которого в ее глазах оборачивались достоинствами. Его нежелание погружаться в мелочи быта она оправдывала тем, что его творческая натура для этого не создана, что ему необходима свобода для вдохновения.
У нее на руках уже был пятый ребенок, когда она узнала, что у него очередной роман с выпускницей ее школы. Потрясенная этим сообщением «доброжелателей», она выставила его вещи на лестницу. Он взял чемодан и… ушел. Без всякого сожаления. Очередная любовь поджидала его на новом повороте жизни. А он был большим любителем всего нового. И тогда она решила отлучить его полностью от своей жизни. Разорвать все связи, чтобы дети никогда не встречались с отцом. Думала таким образом его наказать. Но он с этим быстро смирился и никаких попыток встретиться с детьми не предпринимал.
Мы знаем, что от любви до ненависти один шаг. Но шаг этот может быть и длиною в жизнь. А здесь все случилось мгновенно. Была семья, отец, обожаемый и уважаемый, и вдруг драма потрясла все основы семьи.
Страстная любовь обернулась всепоглощающей ненавистью и желанием отомстить.
С этим страстным навязчивым желанием отомстить она пришла в редакцию.
Милая симпатичная женщина, а в глазах, когда она говорила про своего бывшего мужа, ненависть и злоба. Мы тогда затеяли новую рубрику «Отцы настоящие, какие они». И она принесла статью, в которой рассказывала про своего мужа, учителя, который бросил уже семь детей, пять ее и двоих от первой жены.
«Ему ни до кого нет никакого дела», — сказала она печально и безнадежно.
Статья была талантливо написана, но излучала столько ненависти, что мы не решились ее печатать, а предложили ей написать другую, как она воспитывает своих детей, чтобы они не завидовали друг другу, росли друзьями, не ссорились и не дрались. И через неделю она принесла статью и стала нашим постоянным автором.
Очевидно, причиной разыгравшейся трагедии было то, что на семейную жизнь они смотрели абсолютно по-разному. Совместить несовместимое он не мог. Ведь невозможно семейному человеку быть абсолютно свободным — от ответственности и обязанностей. Он продолжал зажигать и увлекать девчонок, вопреки обязанностям, которые на него налагала новая роль — отца и мужа.
Дома он скучал, сникал, угасал. Нужна была постоянная аудитория восхищенных влюбленных девчонок. Только это его вдохновляло. А с ней он был, как оказалось, не счастлив. Потому что разлюбил или вообще не способен был любить кого-то, кроме себя. Ну в крайнем случае мог позволить, чтобы его любили.
Быт, да еще не очень хорошо устроенный, денежные нехватки, дети, крик, шум постоянный — все это тяжело. И он не выдержал подобного испытания «счастьем».
Она никогда не говорила с детьми об отце, он напрочь был вычеркнут из их жизни.
— Убивать надо таких отцов, — сказал как-то Олег, ее старший сын, и в его голосе было столько ненависти и беспощадности, что она испугалась. Ведь это она внушила сыну эту злобу, эту ненависть против родного отца.
— Ну ты уж слишком, он просто слабый человек. Нельзя судить его строго. Он ребенок, который так и не вырос.
И тогда она поняла, что если так будет продолжаться, то дети вырастут озлобленными и агрессивными, а главное, несчастными.
Решила свести к минимуму все отрицательные моменты жизни, связанные с уходом отца. И хотя семейная драма раскаляла атмосферу вражды, теперь она старалась вспоминать какие-то приятные минуты из их прошлой жизни, не подчеркивая, что это связано с отцом. Например, как замечательно было отдыхать в Прибалтике. Дюны, сосны, пляж. А какие были чудесные грибы — маслята, такие чистенькие, крепенькие. Вспоминала, как варили уху на костре из рыбы, которую купили у местных рыбаков.
Раньше пыталась возложить на Олега отцовские обязанности, старший как бы занял место отца. Но вот эта ранняя самостоятельность и ответственность, как бы лишая Олега детства, способствовала выработке тоже какой-то жесткости в характере. И она решила, что только братские чувства способны растопить ожесточившееся сердце. И стала затевать игры брата с двухлетней Иринкой. И опять не в плане заботы и обучения каким-то навыкам, а радости от общения двух близких людей. Малышка готова была играть с братом сутками.
Ее смех, ласка и доброта могли растопить любое очерствевшее сердце. Мать чувствовала, как снималось напряжение у сына, уходила прочь серьезность и недетская ответственность. В эти минуты он становился милым и легкомысленным подростком. Смягчалось сердце, беспечность и беззаботность возвращались к нему.
Она почувствовала, что сын, целиком поглощенный семейными занятиями, проводит время исключительно в кругу своей семьи, не завязывая новых знакомств и оставаясь в стороне от интересов других детей и других людей. И тогда стала приглашать в дом одноклассников сына и старшей дочери, несмотря на то, что в доме было много народу, шум и надо было постоянно что-то убирать и готовить, и угощать.
Она понимала, что угнетенное настроение влияет и на поведение. А замкнутый, угрюмый, недовольный человек не вызывает радостных и теплых чувств у окружающих. Нельзя смотреть на жизнь взглядом неудачницы. И она поборола себя. Решилась позвонить мужу и попросить его бывать у них, хорошо понимая при этом, что должна погасить в себе и ненависть, и презрение, и вообще все негативные чувства по отношению к мужу. Иначе из такого общения ничего хорошего не получится. Это было безумно трудно, но она должна это сделать ради детей, ради их психического здоровья и сохранения семьи, да, да, именно семьи, пусть с приходящим папой, хотя бы раз в месяц. У детей появится ощущение, что их не предал самый близкий человек, что их любят, что у них есть защита.
Но как простить, как отрешиться от ненависти, сменить гнев на милость. Психологи учат, что надо вырабатывать позитивное мышление, вспоминая все хорошее, воскрешая в памяти радостные моменты из прошлой жизни. Или проиграть роль счастливого человека, а затем и на самом деле становишься более счастливым. Но в голову как назло лезли обиды, и слезы подкатывались к горлу, и нестерпимая жалость к себе, своей загубленной молодости, и страхи за будущее свое и детей, и такая тоска навалилась. Искала ответ на мучивший ее вопрос в книгах у писателей, философов и проповедников. Взяла с полки и перелистала И. А. Ильина, Сергея Булгакова, Александра Меня. И все-таки как изгонять из сердца ненависть?
В языческих кодексах кара была всегда более тяжелой, чем сам проступок. Ветхий Завет положил в основу закон справедливости — «око за око, зуб за зуб». Иисус отделяет уголовное право от нравственности, где действуют иные принципы.
Кто-то из знакомых предложил пойти в храм, посоветоваться с батюшкой, попросить его помочь простить мужа.
«Людям свойственно ненавидеть тех, кто им причинил зло, — сказал батюшка, — но дети Божии должны побеждать зло добром. Им следует бороться с мстительными чувствами. Мало того, они должны желать добра своим обидчикам. Это высший подвиг и проявление подлинной силы духа, подобное Самому Творцу. «Любите врагов ваших и молитесь за гонящих вас». Вот захватывающая дух высота, куда Христос призывает человека. При виде слабостей ближнего мы должны не выносить ему приговор, а сострадать, памятуя о собственной греховности. «Не судите, — предостерегает Иисус, — чтобы и вы не были судимы, ибо каким судом судите и какою мерою мерите, так и отмерено будет вам».
Потом все время думала над словами батюшки. «Какая-то толстовщина». «Если тебя ударили по одной щеке, подставь другую», — пронеслась в голове мысль, усвоенная и осужденная еще в школе. Эта мораль вроде бы всегда была неприемлема для советского человека. Но вот новые времена научили сомневаться в правильности прописных истин. Столько жестокости кругом, и если отвечать на нее тем же, в мире только прибавится зла.
Переломила себя, выбрала подходящий момент — день рождения дочери Вари, который как раз приходился на 30 декабря, и перед самым Новым годом попросила позвонить дочку отцу и пригласить его на день рождения. Он не очень удивился звонку и только спросил: «А мама об этом знает?» Она взяла трубку и попросила заглянуть сначала к соседям, где его хотят видеть и у них к нему какое-то дело. У соседей оставила костюм Деда Мороза и сумку с подарками для детей. Причем костюм шила ночью, в тайне от детей, а на подарки заняла деньги у всех своих подруг. Знала, что у него ни денег, ни особого желания одаривать детей нет. Но это уже не вызывало ни обиды, ни злости. Такой уж он есть. Зато хорошо знала — Дед Мороз он будет замечательный, веселый, остроумный. Расшевелит всех, и праздник будет настоящий. Вот только как старший сын на все это посмотрит?
Олег не захотел остаться, ушел к товарищу, но в 10 часов в разгар веселья пришел. Сначала стоял в сторонке, но постепенно дети затащили его в круг, и он нехотя окунулся в атмосферу всеобщего веселья. Так был сделан первый шаг, а дальше жизнь уже все расставила по своим местам.
Мы не в состоянии изменить судьбу, но делать детей заложниками наших отношений мы не имеем права.
* * *
Один французский сценограф, выступая на радио «Эхо Москвы», — не помню его фамилию, — сказал, что человек боится смерти, потому что считает, что его забудут. Если иметь в виду человечество, то забвению подлежат все, кроме гениев. Но об обычном человеке помнят его близкие. И чем их больше, тем дольше помнят.
Поэтому когда мы меняем бессмертие на комфорт и удобства жизни — это по крайней мере неразумно.
Запоздалое раскаяние и сожаление, опасение за благополучие при единственном ребенке возрастает все больше, чем старше мы становимся. Но эти мысли, к сожалению, приходят очень поздно. Когда ты уже не можешь ничего изменить.