ЗНАК ВОПРОСА 2005 № 02

Бельшесов Евгений Алексеевич

Попов Маркиан

Супруненко Ю. П.

Анохин Генрих Иосифович

Войцеховский А. И.

Попов И. Ф.

Гаретовский А. Д.

Славин Станислав

Струнина М. Д.

Новиков Валентин Сергеевич

Свердлова О. Г.

Шерстюк А. А.

Куштанин Кобальт Ильич

Кирдин А. В.

Бацалев Владимир

Зигуненко С. Н.

#i_031.png

НАУКА В САДАХ ЛИТЕРАТУРЫ

#i_032.png

 

 

 

Владимир Бацалев

КОГДА ВЗОЙДУТ ГИАДЫ

 

(Продолжение. Начало в № 1, 2005)

 

ДЕЛЬТА

Славен Пелопоннес — остров Пелопа, который на самом деле полуостров, славен областями — Арголидой, Ахайей, Аркадией, Элидой, Мессенией и Лаконикой. Славен городами — Коринфом, Аргосом, Микенами, Спартой, Пилосом, Мантинеей, Олимпией. Славен святилищами и храмами, славен людьми, населявшими его и просто отметившимися в скитаниях за подвигами. Мало кто миновал Пелопоннес по ходу жизни и мало что в древности произошло без участия его обитателей.

Но в седые и почти лысые, склонные к амнезии времена, страдавшие еще и атрофией речи за неимением письменной традиции, Пелопоннес назывался Апией. Не было тогда ни Мессении, ни Лаконики, ни героев-чудотворцев, на их месте жил-был царь Лелег — автохтон, пришедший ниоткуда, порожденный Землей в одиночку, человек природы, первый руководитель флоры и фауны.

У этого приснопамятного Лелега от наяды Клеохарии родились ненароком или по злому божественному умыслу два сына — Эврот и младший Поликаон. Царство получил Эврот, прославивший себя дренажными работами на прежде заболоченной реке его же имени, а Поликаон оставался принцем без штанов, пока не женился на Мессене, дочери Триопа, внучке Посейдона. Гордясь предками, Мессена не желала мириться с тем, что ее муж на вторых ролях в государстве и как бы приживала у брата-мелиоратора, ушла за горный хребет Тайгет и назвала ту страну вплоть до моря своим именем. Была она женщина деятельная, отовсюду собирала людей в подданные, сажала священные рощи под каждым кустом, основывала города неподалеку от рощ, в том числе и Анданию, где для нее построили дворец.

Эврот же умер, не оставив наследника, и поэтому царем стал тот, кто женился на его дочери Спарте, — Лакедемон, сын Тайгеты и Зевса. Впрочем, в те времена всех детей, непонятно от кого нагулянных, объявляли Зевсовыми, на худой конец, Аполлоновыми. Ведь половым воспитанием с девушками занимались в марте на уровне: «Посмотри, что козел с козой делают. Давай тоже попробуем». А потом гадай: от кого дети? — и вали все на Зевса перед отцом и женихом.

Вот так одна страна разделилась на две: Мессению со столицей в Андании и Лаконику со столицей в Спарте, которую также называли Лакедемон. Прежде на месте Спарты была группа сельских общин — Лимны, Питана, Месоя и Киносура. Средоточием этих сел являлось святилище Артемиды, требовавшей человеческих жертв. Чуть выше располагалось святилище Афины.

Имя возникшего поселения означало тучную и легко возделываемую почву, так как большинство греческих городов предпочитало ютиться на скалах.

Миновало три поколения, и дом Поликаона и Мессены сошел на нет. В Спарте тогда царствовал то ли правнук, то ли внук Лакедемона — Ойбал. Мессенцы пригласили к себе царем ветреного Периера, сына Эола. Другие же говорят, что Периер был младшим братом Ойбала, но ветры испускал, вполне достойные потомка Эола. Этот Периер женился на лучшей невесте того времени — Горгофоне, дочери Персея и эфиопки Андромеды, и имел от нее двух сыновей: старшего Афарея и Левкиппа. Скоро Периер умер, и беременная Горгофона перебралась в Спарту к Ойбалу, где родила Тиндарея. Когда умер и Ойбал, его старший сын Гиппокоон прогнал Тиндарея как потенциального и незаконного конкурента на престол. Тиндарей бежал в Мессению к брату Афарею и поселился в местечке Фаламы, где супруга его Леда родила братьев — близнецов Диоскуров — Кастора и Полидевка, и дочерей — Елену Прекрасную, но распутную, и Клитемнестру — просто Распутную. Молва приписала производство Елены и Полидевка любвеобильному Зевсу, сошедшемуся с женой Тиндарея в образе лебедя. Но жители-то Фалам хорошо знали, от кого из соседей несла яйца Леда, потому и сверстники издевались над юными Диоскурами богохульной песенкой:

Я — Полидевк, он — Кастор, Мы братья-близнецы. У нас одна мамаша, Но разные отцы.

Немного спустя Геракл поссорился с Гиппокоонтом и его сыновьями, всех убил, как водится, и вернул в Спарту Тиндарея с потомством.

У Афарея Мессенского тоже родились близнецы, прозванные Афаретидами: силач Идас и Линкей, который первым стал добывать металлы и утверждал, что видит сквозь землю. Однажды у них произошла ссора с Диоскурами. И те, и другие были отчаянные забияки и хулиганы. По одной версии, причиной ссоры явилось то, что Афаретиды пожелали взять в жены двоюродных сестер, дочерей Левкиппа, и Диоскуры пожелали, причем прямо на свадьбе Идаса и Линкея. По другой, они вчетвером угнали из Аркадии стадо быков и поругались при дележке. Разрубив быка на четыре части, двоюродные братья договорились, что стадо получит тот, кто первым съест свою часть. Идас съел и свою, и брата, пока Диоскуры обгладывали кости. После драки в живых остался один Идас, но и его Зевс прикончил молнией, а за что? — непонятно. Идас победил честно.

Оба трона — и в Мессении, и в Лакедемоне — осиротели. Тиндарею пришлось отдать Спарту в руки Менелая, женившегося на Елене, которая была уже далеко не девочка, о чем своевременно, то есть в самом цветущем возрасте Елены, позаботился Тесей, но жениться не стал, хоть и должен был по совести. Когда ему об этом прозрачно намекнули, он сказал, что умер и идет в Аид, но как только Елену увезли в Спарту, тут же вернулся. Вот тогда и пробил звездный час жениха — простака Менелая, человека действительно безобидного и в судьбе своей глубоко несчастного, вернее, пробил час упавшей звезды, ибо с тех пор Мене лай только страдал и плакал в браке.

А Афарей поставил над Мессенией Нестора, сына Нелея, жившего в Пилосе и приходившегося правнуком Эолу, соответственно седьмой водой на киселе самому Афарею. Но хоть какой-то сродственник.

Дальше случилась Троянская война, перессорившая богов, погубившая племя героев и оставившая многие троны в Пелопоннесе свободными или занятыми самозванцами. Тогда и потомки Геракла решили вернуться в Пелопоннес, ощущая его своей исторической родиной. Дело в том, что Эврисфей, внук Персея и единоутробный брат Геракла, только недоношенный, по смерти героя выгнал из Тиринфа и Микен детей Геракла. Трижды Гераклиды во главе дорийских племен врывались в Пелопоннес и трижды получали от ворот поворот. И тем не менее они не уступали, так как ничего другого не оставалось: от голода дорийцы уже стали питаться насекомыми и земноводными, за что пифии с брезгливостью назвали их офиоборами — пожирателями змей, и презрительная кличка эта еще долго держалась за спартанцами.

Наконец, детям Аристомаха, правнука или внука Геракла, — Темену, Аристодему и Кресфонту — это удалось.

Захватив Пелопоннес, они поставили три алтаря Зевсу и сели делить области, заранее договорившись, что, если один из трех нарушит уговор, то двое других угомонят его оружием. Темен забрал себе Аргос, и ему никто не препятствовал, а за Мессению Кресфонт и Аристодем едва не подрались, даже не за саму Мессению, а за долину по берегам Памиса, которая одним именем Макария (то есть Блаженство, Счастье) показывала собственную ценность. Разница между этими областями — Мессенией и Лаконикой — была весьма существенной. Первая, со слов Еврипида, и плодоносная, и орошенная струями бесчисленных потоков, изобильная бычьими пастбищами, и прикрытая от порывов зимних бурь, и даже колесницей Феба сильно не палимая. Другое дело — Лаконика: в ней пашня для труда нелегкая и лежит среди гор, и скалиста, но и для набегов вражеских недоступна. Тем более и позариться на такое мало охотников. Итак, Кресфонт и Аристодем позвали Темена и попросили его решить дело жребием. Темен, почему-то благоволивший Кресфонту, жребий Лаконики слепил из глины, а жребий Мессении — из земли, и кинул оба в гидрию с водой. Первым тянул Аристодем и, так как жребий из земли в воде расползся, ему досталось «земли Лаконской с тощей почвой владыкой быть», а Кресфонту, соответственно, владеть Мессенией, «красу которой словом ты не выразишь».

Воцарившись в Спарте, Аристодем неизлечимо заболел и оставил на память по себе близнецов — Прокла и Эврисфена. Свидетелей тому, кто из них родился первым, а кто вторым, не нашлось, даже в Дельфах не знали, и пифия велела править обоим. Так в Лакедемоне возникли два царских дома, которые, впрочем, были названы не по именам основателей, а Эврипонтидами по Эврипонту, внуку Прокла, и Агидами — по Агису, сыну Эврисфена.

Захватив Лаконику, Прокл и Эврисфен разделили ее на шесть частей и одну из них, с центром в Амиклах, передали в управление некоему Филоному, который, по собственному почину запугав прежнего правителя, уговорил его вместе с ахейцами не испытывать судьбу в битве и переселиться в Ионию. Лас, благодаря удобной гавани, Гераклиды стали использовать как якорную стоянку, Фариэс, благодаря глубинному расположению, как сокровищницу, а Эгис, из-за соседства с окрестными племенами, как опорную крепость для военных действий. И уже сын Эврисфена Агис лишил лаконских старожилов — ахейцев — политического равноправия перед пришлыми дорийцами, а не подчинившихся граждан Гелоса сделал государственными рабами — илотами.

Кресфонту же и Темену боги не спустили обмана. Ведь жребий показывает волю богов, а братья при дележе земель присвоили себе их волю. Темена убили его же собственные сыновья, Кресфонту повезло чуть больше: он погиб вместе с двумя сыновьями от рук старой мессенской аристократии, так как, будучи человеком новым в этой стране, чрезмерно заигрывал с простым народом. И было от чего. Ведь, завладев Мессенией, Кресфонт разделил ее на пять частей. Стениклар, расположенный в центральной, он сделал своей столицей, а в остальные — Пилос, Асину, Месолу и Гиамитис — послал дорийских старейшин — архонтов. При этом всех мессенских ахейцев он уравнял в правах с дорийцами. Кресфонт рассчитывал перемешать коренное население с пришлым, создать новый народ, но его затея не пришлась по душе ни старой ахейской аристократии, ни дорийцам, которые, хоть и проигрывали количественно, требовали себе некоторых политических преимуществ. Когда же Кресфонт с сыновьями погибли, все дорийцы в страхе сбежались в Стениклар, заперлись и вспомнили, что в живых остался третий сын Кресфонта — Эпит, который воспитывался при дворе Кипсела, своего деда по матери. Когда Эпит возмужал, он пришел в Стениклар с войском аргосцев под водительством Истмия, сына Темена, и лакедемонян, возглавляемых Проклом и Эврисфеном, перебил взбунтовавшихся аристократов и вернул отцовский престол. Своей обходительностью и щедростью ему удалось замирить страну и навести порядок, и все потомки его стали называться не Геракл идами, а Эпитидами.

Эпиту наследовал Главк, а Главку — Истмий. Оба отличались благочестием и богобоязненностью, всю страну заставили алтарями, жертвенниками и святилищами. Следующий — Дотад — прославил себя строительством пристаней, а при его внуке — Финте, когда Мессения цвела и большего счастья не хотела, случилась первая стычка со спартанцами, положившая начало почти пятисотлетней вражде не на жизнь, а на естественный отбор.

Есть на границе Мессении и Лаконики в местечке Лимны святилище Артемиды Лимнатиды. Ежегодно праздник в ее честь совместно справляли и мессенцы, и спартанцы. И вот один такой праздник кончился массовым побоищем с летальным исходом.

Впоследствии оба народа сваливали вину друг на друга, признавая себя пострадавшей стороной. Удивляться различным до противоположного версиям одних и тех же событий не приходится: времена настолько седые, что память поневоле подводит к желаемому и выдает за истину.

Лакедемоняне рассказывали повсюду, что, дескать, мессенцы явились в храм не совсем трезвые и изнасиловали спартанских девушек, чтивших жертвами Артемиду, а царя Телекла из рода Агидов, пытавшегося заступиться, убили; девушки же со стыда кто закололись, а иные от позора повесились.

У мессенцев отличное предание. Будто бы жадный царь Телекл искал повод, чтобы развязать войну и завладеть плодородными мессенскими долинами. С этой целью он переодел еще безбородых спартанцев в девичьи тряпки, накрасил им физиономии, нацепил побрякушек, а под одеждой велел спрятать кинжалы и по его сигналу убить первых должностных лиц мессенского государства, появившихся на празднике. В произошедшей свалке спартанцы были перебиты, погиб и провокатор Телекл.

Спартанцы, отстаивая свое понимание события, резонно замечали: «Зачем нам было переодеваться девушками? Что бы мы выиграли, убив десяток-другой мессенцев? Стоило ли оскорблять богиню и само святилище ради повода к войне? Да и напади мы неожиданно, как бы мессенцы смогли нас победить?»

По ту сторону Тайгета возражали: «Вы сами убили негодного вам царя, а придрались к нам! Как мы могли принять Телекла, у которого борода до пуза, за девушку? Вам просто не дает покоя наш достаток и ваша жизнь впроголодь. А сказку свою вы сочинили потому, что аргивяне в случае войны между нами согласно клятве Гераклидов должны прийти на помощь правым, и когда они встанут на нашу сторону, то окажутся у вас в тылу».

Но никто не желал слушать другого и не тащил на третейский суд, хотя бы в тот же Аргос, и тогда в глубокой тайне обе страны стали готовиться к войне…

 

ЭПСИЛОН

Феокл был потомственным прорицателем в стольких коленах, что даже сам не мог сосчитать или напророчить их число. Род его тянулся от Иама, сына Аполлона, — очень древнего пророка. Слушая рассказы отца о деяниях заслуженного предка, о тех, с кем родоначальник общался и кому безошибочно предрекал гадости или счастье, Феокл иногда думал, что Нам родился прежде своего отца поколений эдак на пятьдесят, в эпоху, когда прародительница Гея-Земля еще ходила в девушках. Но он гнал из мыслей сомнения, понимая их ненужность самому себе. Да и обилие родственников — Иамидов — по всей Элладе убеждали его в седой древности прародителя. Особенно много потомков Иама жило в соседней с Мессенией области Элиде, где они пользовались великим почетом, потому что жречествовали в храме Зевса в Олимпии и тут же занимались гаданием по огню на жертвеннике. Собственно, Феокл и сам был бы элеец, как все Иамиды, если бы его менее древнего предка Эвмантиса не привел с собой в Мессению царь Кресфонт. С тех пор ветвь Эвмантиса «обмессенилась», но главный родовой признак сумела сохранить: волосы Феокла, как и у всех Иамидов, были черными «с фиалковым отливом», по словам одного поэта.

К двадцати пяти годам Феокл умел гадать по-всякому: мог по движениям хвоста ящерицы, мог по шелесту листьев, мог по полету священных птиц или по разрезанной пополам печени коз, овец и телят. Никакого труда для него не составляло гадание по курам, клюющим зерно; по огню — какова высота и форма пламени; по воде — как поведет себя брошенная щепка; по молнии, грому; по звону в ушах и силе чиха; даже по линиям на ладони. И только ни у кого он не мог выпытать, как гадают по внутренностям свиней, а отец его научить не успел, потому что умер. Но Феокл из-за свиней особенно не расстраивался: ведь освоить все способы гадания и предсказаний он бы все равно не смог. Не получилось бы у него служить прорицателем, тем более пифией (не женщина ж он!), во всех храмах и святилищах Эллады одновременно, к тому же прорицатели хранили собственные секреты друг от друга. Как одна знакомая ему старуха в святилище Деметры и Персефоны, которая, понюхав прядь волос беременной, говорила мужьям, кого ждать — мальчика или девочку. Жрица всегда говорила «жди девочку», и будущие отцы расстраивались, но когда на свет являлся наследник, они от радости забывали и «пророчества» старухи, и подношения, потраченные впустую. Ну а если рождалась девочка, со жрицы и взятки гладки. Конечно, Феокл понимал, что она нашла нехитрый способ прокормиться, но никому не говорил об этом, стараясь поддерживать в непосвященных уважение к священной профессии. Иной раз и он, рассматривая внутренности на алтаре, не мог понять, что советует бог, и поэтому передавал собственное мнение, внушая себе, будто его надоумило сверху…

Сам он решил стать жрецом Зевса Итомата в главном святилище Мессении и терпеливо шел к своей цели, одолев уже отрезок от прислужника до помощника. Конкурентов он не боялся благодаря происхождению, к тому же его дерзания поощряли старейшины Андании — города, с которым считались не только все города Мессении, но даже спартанцы проявляли определенную сдержанность и осторожность, не желая будить зверя как можно дольше, а иногда даже и убаюкивая мелкими поблажками…

Сегодня Феокл сделал еще один шаг к Зевсу Итомскому: архонты поручили ему отвести процессию анданцев на праздник Артемиды Лимнатиды — Артемиды Болотной. Хоть однажды в ее святилище и произошла резня с самыми печальными для Мессении последствиями, тем не менее ни к празднику, ни к самой богине никто хуже относиться не стал. Выйти предстояло через день затемно, чтобы поспеть в Лимны к жертвоприношению и посвящениям. Поэтому Феокл спешил, чтобы обежать все дома Андании и собрать представительную группу на торжество. Старейшины же в этот раз решили не ходить, считая, что из других городов соберется достаточно знатных лиц и богиня на них не обидится. В Андании есть две статуи Артемиды, возле них-то архонты и принесут в жертву кабана, оленя, козла и козу, совершат возлияния, в общем, почтят богиню как полагается.

Когда Феокл вошел в дом Никомеда, не обратив внимания на облаявшего его пса, семья полным составом трудилась во дворе — кто над чем. Пирра тоже была здесь. По смерти матери ее забрали в Анданию. Пирре пошел уже двенадцатый год, но от тягот прошлой жизни она выглядела замухрышкой и никак не могла выкормиться, хотя работой ее не мучили, работала по желанию, и кормили сколько влезет. Не то что Агнагору, проводившую большую часть дня за ткацким станком.

Феокл коротко объяснил свой приход.

— Мы собирались завтра на усадьбу, — сказал Никомед. — Праздник — дело святое, но дни-то какие! Работать надо.

— Отпусти Ксенодока, — предложил Феокл: — ему полезно будет. Все равно по дороге в Эхалию на свой надел.

— Пойдешь? — спросил Никомед.

— Сдалась мне эта Артемида в луже! — сказал Ксенодок. — Лужа весной и поближе найдется.

— Уши бы оборвать тебе за такие слова, — рявкнул Никомед. — Да вроде не мальчик уже.

— Ты, Ксенодок, своими речами плетешь веревку Окна, — сказал Феокл, — как всякий, кому от его трудов никакого прока нет, одна трата времени и сил, в твоем случае — на говорильню.

— Окн не виноват, виновата его жена, которая тратила на бирюльки все, что он зарабатывал, — сказал Аристомен.

— Нет, — сказал Феокл, — он плел веревку, которую поедала ослица, а Окн все плел и плел, не замечая этого.

— Ослица и есть жена, раз питалась веревками. Или наоборот, очень умная жена-ослица. Может, Окн хотел повесить ее на этой веревке, вот она и ела, чтоб выжить, — сказал Ксенодок. — А Окн на самом деле — это ты, Феокл, потому что Окн — такая вещая птица из породы цапель. Я только не помню, что по ней гадают. Наверное, про ослов: довезет — не довезет?

— Грамотный парень вышел, — вздохнул Никомед, — жаль, мозги набекрень. Что из тебя вырастет?

— Я буду бематистом, — объявил Ксенодок, высунув голову из погреба, — который определяет расстояние между двумя пунктами и говорит, сколько стадиев предстоит отмахать войску и за какое время. Весь подсчет упирается в то, как быстро воины передвигают ноги, плюс поправка на усталость, помноженная на количество привалов. Кроме того, я знаю, что расстояние от подбородка до конца лба составляет одну десятую роста, а до макушки — одну восьмую, стопа — одну шестую, а локоть — одну четвертую.

— Так ты пойдешь на праздник, счетовод? — вспомнил Феокл за чем пришел.

— Боюсь я за себя, — признался Ксенодок. — Место уж больно памятное. Вдруг не удержусь и повторю спартанцам мессенские криптии…

— Ответь на вопрос!

— Я лучше задам вопрос.

— Чтоб ты в три бездны провалился! — выругался Никомед, и Ксенодок послушно полез в погреб.

— Я пойду, — сказал Аристомен, — и Пирру прихвачу, если отец позволит…

На следующий день Аристомен, Пирра и Ксенодок легли спать засветло, так как процессия в Лимны выступала после полуночи. Но сомкнуть глаз Ксенодок все равно не дал, пугая названного брата ужасами Аида. Он договорился до того, что и Феокла объявил побочным отпрыском подземного мира.

— Есть в Аиде демон по имени Эврином. Он очень страшный, потому что пожирает мясо умерших, оставляя душам лишь начисто обглоданные кости. А цвета он такого же, как волосы твоего Феокла или навозной мухи. Думаешь, спроста это?..

Процессия собиралась на окраине Андании. Шли девушки с приготовленными венками и корзинами, в которых были и себе пропитание на дорогу, и жертвенные дары, чтобы умилостивить Артемиду-девственницу. Шли женщины на скорых сносях — просить у Артемиды — покровительницы рожениц — легкого разрешения от мук. Шли и молодые люди к «своей» Артемиде — покровительнице охоты, и уважаемые граждане Андании: они вели шествие в Лимны, как когда-то водили их, чтобы обычаи предков не выветрились из голов молодежи и чтобы в Спарте помнили, кто хозяин Лимн. У Гермеса Оградного, охранявшего вход в город и выглядевшего столбом, увенчанным кое-как обделанной головой, Дамис принес жертву и попросил Гермеса беречь процессию в дороге от всяких зол и неприятностей, сам же остался дома. Потом не спеша двинулись, так как процессию тормозили беременные женщины, а Ликург каким-то своим очередными заумным законом запретил женщинам прибывать в святилища на повозках. Впрочем, сам он от этого первым и пострадал и был оштрафован, потому что забыл поставить в известность собственную жену или она пропустила мужнино творчество мимо ушей. И хотя на мессенцев законы Ликурга не распространялись, все равно архонты решили идти и не провоцировать до болезни влюбленных в собственное государственное устройство людей.

Сначала шли молча, но когда появился Гелиос и проснулась природа, вместе с ней ожили и люди.

— А может, ну ее, эту Артемиду, к папе, пошли лучше по девочкам, — предложил Ксенодок. — У меня тут есть хорошие подружки в Амфее.

— Когда же ты успел? — удивился Аристомен.

— В прошлый раз ходил на усадьбу и встретил неподалеку двух пастушек.

— А на какие шиши их угощать? — спросил Аристомен.

— Какие у нас могут быть шиши! — удивился Ксенодок. — Так договоримся, по-товарищески.

— А кто будет отвечать за Пирру? — спросил Аристомен и посмотрел на названную сестру, шедшую позади со сверстницами. — Или ее с собой возьмем?

— Пирру оставим на усадьбе, а будет возражать, я ее лишу приданого.

— Но я хотел посмотреть праздник.

— Что ты там не видел? Все их мистерические тайны, обычаи и припадки сводятся к тому, что вот у этого алтаря лепешку надо класть левой рукой справа, а у соседнего виноградную гроздь — правой рукой слева. Ну, еще развлекут тебя плясками на уровне дешевых гетер, споют какой-нибудь гимн вразнобой, а к вечеру главная жрица так набьет пузо от обильных приношений, что ее придется отпаивать тошнотворным.

— Да ну тебя! Вечно все опошлишь.

— И, главное, было бы кому поклоняться! — не унимался Ксенодок. — А то Артемиде. Она же зверь! Вот увидишь, жрицу вырядят в медвежью шкуру, и она сделает какую-нибудь гадость, подражая Артемиде.

— Какую гадость? — не понял Аристомен.

— Да мало ли на совести у этой охотницы! — сказал Ксенодок. — Каких только бесчинств она не творила! Потребовала у Агамемнона Ифигению себе в жертву, а потом сражалась против нас на стороне Трои. Убила двенадцать ни в чем не повинных детей Ниобы. Бедного Актеона, который случайно вышел к озеру и увидел ее голой, превратила в оленя и с удовольствием посмотрела, как его растерзали собственные псы, хотя умные люди утверждают, что у Актеона из-за чрезмерного увлечения охотой вся жизнь пошла прахом, — вот и говорят, будто его съели собаки. Но Адмету-то в первую брачную ночь она засыпала всю комнату змеями. А свою подругу Каллисто, изнасилованную Зевсом, Артемида убила за то, что та не смогла уберечь невинность. Попробовала бы сама сопротивляться Громовержцу! Я уж не говорю об Орионе, Алфее…

— Но они-то пытались взять ее силой! — не выдержал Аристомен.

— Но они-то не виноваты, что влюбились в мужеподобную дуру, твердую, как скала! — парировал Ксенодок. — Тут Эрот виноват, его бы и прибила. Но с Эротом связываться опасно, у него тоже есть лук и стрелы, а вот беззащитных мужиков убивать — милое дело. И самое грустное во всей этой истории — что Артемида страшнее Эвринома, про которого я рассказывал ночью.

— Ну, это ты загнул.

— Посмотри сам, кто пошел с яблоком раздора к Парису спорить о красоте? Афина, Гера и Афродита, а нашей подругой там и не пахло, сама догадалась, что ей от Париса и огрызка не светит. Кстати, Актеона она убила именно за то, что он увидел, до чего же она голая противна, — урод, да и только… Или возьми случай в Кафиях, что в Аркадии. Дети случайно накинули на статую Артемиды веревку, которой играли, стали хлопать в ладоши и кричать, что Артемида удавилась. Пришли взрослые и забили детей камнями насмерть. Думаешь, Артемида за них заступилась? И не подумала. Она поразила бесплодием окрестных женщин. Хотя, как ярая девственница, должна была сделать наоборот. То есть она их наградила по-своему. Сказал бы я тебе, кто она, да боюсь обидеть твои религиозные чувства… Нет, с такими Артемидами мне не по пути, — подытожил Ксенодок. — Вон показалась Эхалия, пойду на усадьбу и посажу горох…

— Ничего ты не посадишь, спать завалишься, — решил Аристомен. — Над тобой надо с палкой стоять, чтобы ты работал.

— Да, я ненавижу рабство до такой степени, что даже сам себе не могу служить рабом.

— Ты не можешь быть рабом собственной необходимости, а это уже называется по-другому.

— Ну, я пошел, — сказал Ксенодок. — Кстати, вот возьми на всякий случай, — и вытащил из-под хитона кинжал.

— Нет, в святилище не возьму, — сказал Аристомен, и Ксенодок свернул на усадьбу.

За Стеникларом дорога была полна людей, шедших в Лимны со всех городов и деревень Мессении. Кроме желающих почтить Артемиду, шли торговцы и торговки с провизией, посудой и амфорами, готовыми венками и лентами; пастухи, тащившие коз и козлят; охотники с разной птицей, зайцами, кабанами и изредка даже с ланями.

Остаток пути Аристомен прошел рядом с Эвергетидом, своим школьным другом. Правда, в школе они не особенно-то и дружили, а вот в гимна-сии на совместных тренировках сблизились, хотя часто дрались друг с другом до крови. К этому их подзуживали владельцы палестры и гимнасия — педотрибы — с помощью палки, если видели, что кулачный бой идет не в полную силу. Поблажки они не давали никому из примерно ста сверстников Аристомена, живших в Андании. Они заставляли юношей до изнеможения бегать, прыгать с гирями, метать диск и просто камни потяжелей. Но самое интересное, что и взрослые мужчины стали гораздо чаще посещать гимнасий, и делали они это явно по принуждению, так как до Аристомена изредка доносилось их ворчание. В городе поселились два новых человека из соседней Аркадии: аконтист, учивший обращению с копьем; и гипломах, знавший, как строить войско в шеренги, колонны, каре, как наступать сомкнутым строем и выдерживать натиск противника, стоя на месте. Потом они так же внезапно исчезли из Андании и объявились в соседнем Дории, а тренировки по их программе продолжил педотриб. И все эти неожиданные перемены в тихой жизни города бросились в глаза не только Аристомену. Он слышал, как гармост Филострат, объявившийся в срок жатвы в Андании, удивленно спросил Дамиса:

— Что это столько народа не на жатве?

— Спартанец, ты приехал на экскурсию или считать урожай? — спросил Дамис.

Но из гимнасия в тот же день всех разогнали до отъезда Филострата.

Тем не менее Аристомен продолжал тренировки и на усадьбе отца, а поскольку надел отца Эвергетида и наделы других ребят были рядом, то по вечерам они собирались на общественном выгоне и устраивали потешные бои на палках. Аристомену и Эвергетиду уже не было равных среди сверстников, вдвоем они легко разгоняли пятерых, на них нападавших, иногда даже одним своим внешним видом, ибо оба были рослые и крепко сложены.

Эвергетид бегал быстрее всех в Андании. Однажды он сел в колесницу и пустил коней вскачь, а потом спрыгнул и обогнал их. Он даже думал выступить на Олимпийских или Дельфийских играх, но ему сказали, что еще два человека могут повторить такой фокус, причем обгоняют они не только своих коней, но и тех, что несутся впереди.

Аристомен же лучше всех владел мечом и копьем. Как-то он метнул копье так далеко, что убил козу, которая паслась позади гимнасия. Коза принадлежала одному из архонтов, и тот не только отказался брать деньги или другую скотину с Никомеда, но еще и похвалил за сына…

Храм в Лимнах оказался такой древний, что колонны в нем были из дерева, рядом стояла священная роща и протекал священный источник. Священную же ограду установила жрица сразу после постройки храма. Она влезла на крышу и пустила четыре стрелы во все стороны, и там, где стрелы упали, люди провели границу святилища.

Со стороны Лаконики народу прибывало ничуть не меньше, чем из Мессении. Уже объявились сыновья спартанских царей и посланные от геронтов — старейшин Спарты. Они вместе с архонтами мессенских городов и жрицами скрылись на какое-то время в храме. Стоявший у входа Аристомен слегка растерялся, он никогда не видел огромных сборищ и не понимал, как можно провести праздник в таком хаосе и не испортить. Эвергетид, бывший тут год назад, сказал:

— Не волнуйся, сейчас выйдут распорядители и все устроится. Праздник не первый раз, роли давно расписаны.

Действительно, не прошло и часа, как праздник начался. В ворота священной ограды въехала позолоченная колесница, запряженная четырьмя дрессированными ланями, которых вела одна из прислужниц храма. В руке она держала факел — атрибут богини. На колеснице лежал пеплос, вытканный специально для статуи Артемиды девушками, готовящимися замуж. За колесницей шла торжественная процессия из шестидесяти девяти двенадцатилетних девочек, изображавших дочерей Океана — спутниц Артемиды на охоте. Среди них Аристомен увидел Пирру и подмигнул, но она не ответила, напуганная важностью происходящего. Следом другая прислужница гнала тринадцать собак — тоже спутниц Артемиды. Аристомен заметил, что собаки лаконские — помесь собаки и лисицы, и решил, что эту породу выбрали за плохое умение тявкать и неумение мешать представлению.

Когда зрители притихли, а участники расположились вокруг алтаря, из храма вынесли статую Артемиды. Главная жрица протянула к ней руки, стала просить и умолять от имени присутствующих. Аристомен со своего места плохо слышал, что она там просит, но и догадаться было несложно: плодородия на этот год для земли, легких родов для женщин, удачной охоты… Потом жрицы и распорядительницы подвели к алтарю кабана, украшенного цветочными гирляндами, закололи и разрубили весьма ловко. Главная жрица сама совершила возлияния на голову кабана, бросила в огонь причитавшиеся Артемиде части туши, продолжая что-то лепетать, но теперь, видимо, заранее благодаря. От горевшего мяса вокруг разнеслись ветром копоть и сажа, но на них никто не обращал внимания, так как появился хор девушек и запел гимн в честь богини под звуки лиры.

В этом хоре Аристомен увидел девушку, с которой ему сразу захотелось познакомиться и как можно быстрей на ней жениться, хотя была она одета в спартанский пеплос и выглядела лет на пятнадцать, готовой невестой. Аристомен же в свои девятнадцать смотрелся бы рядом с ней сосунком, а не мужем. Он и не помнил, чтобы кто-нибудь из его знакомых женился раньше двадцати пяти, то есть не став полноценным мужиком, способным обеспечить семью и ответить за свои поступки перед народным собранием. Не помнил он и чтоб какая-то девушка выходила замуж после двадцати, если вообще выходила. Нет, по всем статьям была эта красавица ему не пара, да еще спартанская одежда на ней, да еще они в храме принципиальной девственницы. То-то бы Ксенодок повеселился, стой рядом. И все равно его тянуло, ноги сами к ней шли, хотя рот от смущения не открывался.

Тем временем официальная часть праздника закончилась. Зрители разделились на общины, чтобы почтить богиню в делегации родного города. По какой-то логике, в которой скорее всего угадывалась древность происхождения или особые заслуги, делегации в очередь подходили к алтарю и статуе. Прислужницы, дождавшись окончания персональных просьб и молитв, показывали, в какой угол складывать приношения.

Когда пришел черед Андании, то Аристомен, захвативший из дома только плащ, чтобы укрыться, если ночь застанет в дороге, попал впросак. Не зная, чем угодить богине, и занятый мыслями о девушке, он отрезал прядь волос жертвенным ножом, как обычно делал Феокл, и бросил на алтарь. А потом стушевался от чужого смеха и спрятался в толпе, заметив, что с волосами так поступают только беременные.

Но он быстро опомнился и стал пробираться в священную рощу, где под пронзительный голос свирели девушки уже отбивали ногами такт в танце.

— Вот так встреча! — услышал Аристомен в самый неподходящий момент и в следующую секунду его окружили пять парней. — Не узнаешь меня? Менофил! Помнишь, как мы здорово отделали друг друга в детстве?

Спартанец был настроен вполне дружелюбно в честь праздника, но Аристомену было сейчас не до его дружелюбия.

— Слушай, пропусти меня, не мешай, — попросил он.

— Ничего себе! — воскликнул кто-то из друзей Менофила. — Всякая мессенская собака будет нас гнать…

— Как собак, — досказал Аристомен.

Кулаки спартанцев сжались.

— Ребята, — сказал Аристомен с неохотой, — ну не в святилище же устраивать потасовку. Потом поговорим про собак.

— В этом святилище вы убили нашего царя и изнасиловали наших девушек, — сказал Менофил.

— Я слышал по-другому.

— Лет через десять я стану гормостом Андании… — сказал Менофил.

— Ты рассчитываешь, что твой отец Филострат дольше не протянет? — удивился Аристомен.

— И ты будешь лизать мне ноги! — рявкнул Менофил.

— Ладно, мне правда некогда, — сказал Аристомен. — Через десять лет давай встретимся. Я готов подарить тебе хитон, который тогда порвал в драке, но только того же размера, — и, раздвинув руками друзей Менофила, побежал в священную рощу.

Там творилось все сразу: в одном углу пели; в другом плясали; в третьем играли и тоже пытались петь; в четвертом какие-то бородатые мужики в медвежьих шкурах подражали звериным крикам и пенью птиц, видимо, теша Артемиду родными ей лесными звуками; а под священным дубом водили хоровод девушки. Но еще больше народа покинуло священную ограду и расположилось компаниями на траве, желая закусить и выпить во славу богини и угостить друг друга новостями. Только спартанцы держались отчужденно, сознавая свое хозяйское превосходство над всем этим покоренным сбродом из периэков и илотов.

Отыскать кого-то взглядом в такой неразберихе казалось делом нелегким и в то же время простым — по особому покрою спартанской одежды. Через некоторое время Аристомену повезло: девушка с подругами зашла в рощу, неся венок, которым она по обычаю собиралась украсить священный дуб. Потом одна из девушек села на землю, остальные обступили ее и затеяли игру «чери-черепаха», в которой сидящая должна была отвечать мелическими стихами на предлагаемые вопросы. Аристомен легко оттеснил подруг и предложил напрямик:

— Пойдем со мной на берег Недона.

— С чего вдруг?

— Я хочу нарвать тебе лилий.

— А в колеснице Гелиоса ты меня прокатить не хочешь?

Аристомен только пожал плечами.

— А знаешь, как это здорово?.. Тоже не знаешь? Так поди, сядь голым задом в костер — узнаешь.

По тому, как изменилось лицо юноши, девушка поняла, что обидела его чрезмерно, а могла бы и просто отшить.

— Когда я смотрю на небо, идет дождь, — сказал Аристомен, — поэтому солнце мне чуждо.

— Ты откуда такой взялся, любитель лилий?

— Из Андании.

— А-а-а, слышала.

— Что ты слышала?

— Просто название от отца слышала.

— Твой отец спартанец?

Она кивнула.

— Если ты скажешь, как тебя зовут, то мы пойдем на берег Недона.

— Архидамея, — она сказала.

— Пошли, Архидамея, — он позвал…

Долго же пришлось им спускаться вниз вдоль реки, сквозь кусты Кипра и заросли тростника, вполне пригодного для изготовления флейт, пока попалось тихое место — стадиев двадцать, не меньше. Аристомен разделся, залез в воду и нарвал охапку еще не раскрывшихся лилий. Архидамея взялась плести венок. Природа смотрела на юношу с девушкой ласково и шумом веток подавала сигналы к действию. Но они пока сидели смирно.

— Ты красивее этих цветов, — сказал Аристомен.

— Такие любезности можешь расточать подгулявшим флейтисткам.

— Что же мне говорить? — растерялся Аристомен. — Я лучше не умею.

— Лучше молчи и смотри на воду.

— Лучше смотреть на тебя.

— Только вслед, потому что мне лучше уйти, — сказала Архидамея, — не то хватятся, будут искать, а когда найдут, подумают, что ты услышал зов предков, заманил меня и решил изнасиловать. И мы спровоцируем новую войну.

— Ты, по-моему, слишком разумна для девушки.

— А ты, по-моему, потерял голову для мужчины.

— А ты, по-моему, много говоришь для спартанки.

— Ладно, я буду отвечать междометиями, — ответила Архидамея.

— Мне так целоваться хочется, что губы чешутся, — сказал Аристомен, хорошенько подумав.

— Угу, — приняла она к сведению.

— Пожалуй, я почешу их об твои?

— А потом я тебя убью, — решила она.

— Чем?

— Задушу руками.

— Но тогда ты спровоцируешь войну.

— Делать нечего, — смирилась она, — придется целоваться.

— А ты честно хочешь?

— Придется, — махнула она рукой, но инициативу взяла в свои руки буквально, то есть взяла Аристомена за уши, притянула его голову к себе, запечатлела на губах поцелуй, в народе называемый «горшком», потому что так же брали горшок с очага.

— …Я провожу тебя в Спарту.

— Тебя убьют на полдороге.

— Я скажу, что твой раб. Так оно почти и есть.

— Тогда тебя убьют на пол-обратной дороге за попытку к бегству.

— Не так-то легко меня убить, — похвастался Аристомен.

— Убьют сложно, — ответила она.

— Где ты научилась так вычурно говорить?

— У одного поэта, Алкмена.

— Как зовут твоего отца? Я пришлю сватов.

— Ты сумасшедший. Мой отец — гармост Андании, — призналась Архидамея. — Сам видишь, ничего у тебя не выйдет.

— А я — потомок Геракла. Я покорю Спарту и женюсь на тебе.

— Спартанцы будут драться до последней женщины и до последнего ребенка. На ком же ты женишься? Нет, ничего у нас с тобой не выйдет, и думать нечего, — решила она. — Я пойду, а ты посиди еще немного.

— Как мне найти тебя?

— Я сама тебя найду, когда захочу.

— Сама ты меня потеряешь.

— Или себя потеряю.

Архидамея встала с земли и надела на голову Аристомена венок:

— Приходи сюда в новолуние.

Аристомен провожал ее взглядом, еще плохо понимая, что его первый раз в жизни объявили победителем, а никакого подвига он не совершал…

Потом в святилище он еще раз мельком видел Архидамею. Она опять играла в «чери-черепаху», но какие вопросы задали подруги его возлюбленной и что она отвечала, Аристомен не слышал…

К следующему утру он добрался до усадьбы Ксенодока в Эхалии. Следов какой-либо деятельности на наделе не увидел и не надеялся. Пришлось Ксенодоку все рассказать, иначе никак нельзя было избавиться от его назойливости.

— Значит, — считал он, загибая пальцы: — лани, колесница, факел, нимфы… Значит, и моя сестра нимфа? А я тогда кто? Нимфей, что ли?.. А лук?! Кидонский лук? Что же это за Артемида без лука? Может, спартанцы испугались, что их перестреляют из этого лука и Артемида опять не спасет их в собственном храме?.. Кстати, нет ли у твоей Архидамеи подружки посмазливей? Хотя спартанки не в моем вкусе, слишком жесткие. Но совершенны в пропорциях, утверждаю как будущий бематист: если спартанскую девушку уложить на спину с раскинутыми руками и ногами, а в пупок вставить ножку циркуля и описать окружность, то она пройдет по всем кончикам пальцев…

До начала второй мессенской войны оставалось всего пять лет, олимпиада с хвостиком…

(Продолжение следует.)