Исторический роман

Продолжение.

Начало в № 1, 2, 3, 2005 г.

 

ТХЕТА

Летом Аристомен переложил общественные хлопоты на плечи Эвергетида, выдумав предлог, будто без него отец не справится с наделом. Война — войной, но кормить себя тоже иногда надо. И хотя Дамис сказал Аристомену, что он включен в список тех, кто имеет право питаться за счет общины, Аристомен гордо отказался быть нахлебником. Вот дойдет до дела — тогда пожалуйста. «Ну и дурак!» — сказал ему Ксенодок.

Он и впрямь прогадал. Сельская идиллия оставляла слишком много времени для мыслей об Архидамее. И поговорить не с кем, отвлечься. Отец то понукает волов, то точит серпы, то чистит овчарню — не разгибается. А от Перса вообще слова не дождешься, хорошо, если промычит что-нибудь в ответ одобрительное. Интересно, почему у него с Леофилой нет детей? Аристомен дал бы им вольную. Впрочем, зачем она им? Куда они пойдут? А вот у него скоро будет ребенок, месяца через три-четыре. И ребенок вполне может оказаться рабом, если… Это «если» не давало покоя Аристомену. Он придумал уже десятки продолжений к слову, но все они никуда не годились: мальчишеские выходки, за которые, впрочем, убивать мало, или прямое оскорбление Спарты, за которое тоже мало убить, по мнению спартанцев. До чего легко было Парису красть оттуда Елену! Может, и Аристомену поступить так же! Принести жертву Афродите, дождаться, когда Филострат-Менелай уедет — и вперед, под парусами… Только зачем ждать отъезда Филострата, если Архидамея все равно в Эгили у тетки? Да и из затеи Париса ничего хорошего, кроме поэм Гомера, не вышло.

Единственный путь — законный, а законный — это брак, то есть договор двух глав семей о продлении рода. Затем — помолвка в доме невесты, с отлучением ее от отцовского очага, переезд и свадьба в доме жениха, с прилунением к его очагу. Аристомен покосился на отца: способен ли он вообще заговорить с Филостратом, хоть о погоде? Вряд ли. А если Дамис? Но он даже не родственник. Зато главный в Мессении. Нет, Дамис — последний шанс. А есть промежуточный?..

— Отец, — сказал Аристомен, — схожу-ка я в Эхалию. Ксенодок там один на наделе, боюсь, загубит урожай, если он вырос.

— Я велел нанять ему двух работников, — ответил Никомед.

— Ты же знаешь Ксенодока. Никого он не наймет, деньги отдаст пастушкам, а потом скажет, что работники попались никудышные, а ом им доверился и заплатил вперед.

— Ну. иди, — согласился Никомед…

Ксенодок сидел во дворе усадьбы под навесом на груде черепицы, которой уже три года пытался застелить крышу хлева, но боялся оттуда свалиться. Он глодал козью ногу и между делом кидался битыми кусками черепицы в назойливую собаку, клянчившую хотя бы кость. Но Ксенодок сам любил мозги, кость не отдавал и советовал мышек половить. Настроен он был философски и сказал Аристомену вместо «привета»:

— Мир потихоньку изнашивается. Не стареет а именно изнашивается, как хитом. Каждое поколение — очередная стирка.

— Где взял ногу? — строго спросил Аристомен.

— Урвал в городе с жертвоприношения.

— Ладно врать! Съел последнюю козу, так и говори.

— Да вон она ветки в саду жрет. Паданицу уже всю подмела, теперь прямо с дерева тащит.

— Значит, у соседа козу стащил.

— Как можно! Мы люди честные. На нас еще жалоб не поступало. Вот есть такая горная страна Гордиана. Там все пасут баранов и очень их любят. Так любят, что даже не режут, а когда приезжает уважаемый гость, которого надо кормить, они просто воруют барана у соседа и друг на друга не обижаются. Обычай…

Вечером они пили вино и играли в коттаб. Ксенодок пищал на флейте, а Аристомен выплескивал вино из килика в другой — у стены, стараясь не разбрызгать и произнося имя любимой, по звуку флейты и плеску вина определяя, любит ли она еще его или уже ненавидит. Но ничего не определялось: Ксенодок играл и из рук, и изо рта вон плохо.

— Ну, давай, брат, — сказал Аристомен, — раскинь мозгами, придумай мне какой-нибудь выход.

— Я тебе не завидую, — ответил Ксенодок. — для такого горя — жизни мало.

— Ты мне не соболезнуй, а выход из лабиринта найди.

— Я вроде бы не Ариадна. Недавно обедал у одного лаконского периэка-художника, — сказал Ксенодок. — Вот он нарисует три палки и подписывает, чтобы все поняли, — «Пальма», потом — две палки — «Гора», потом — фигурку и кружок — «Это воин», рядом, в четыре раза выше — «А это его маленький сынок». Ваше творчество очень схоже. Оба стремитесь к прекрасному, но один — от неумения, а другой — от невозможности, сотворяете уродство, хотя у жизни, как и у живописи, есть свои законы, к которым надо иногда прислушиваться, чтобы не выглядеть дураком, страдающим безмерно.

— Так ты придумаешь что-нибудь дельное? — спросил Аристомен. — А то пойду к Дамису.

— Зачем?

— Пусть поговорит с Филостратом. Может, авторитет подействует.

— Не вздумай! — стукнул кулаком Ксенодок. — Погубишь и Архидамею, и себя, и ребенка.

— А что делать?

— Ждать, — ответил Ксенодок. — Тебя эти роды как-нибудь, а коснутся.

— Как они могут меня коснуться, если я в Андании, а она в Эгили. И неровен час, явятся туда ее брат или отец, увидят, что она беременна, и прибьют прямо в храме.

— В храме не убьют, — решил Ксенодок:

— вытащат за волосы наружу, а там уж убьют.

— Дурак! — сказал Аристомен. — Чтоб тебе пропасть и сгинуть!

— Ты вот что прикинь, — сказал Ксенодок, — у Архидамеи тетка богомольная, значит, должна законы чтить. А по закону только отец может признать ребенка или не признать, то есть посвятить его богу, оставив на ступенях храма. Если тетка захочет, чтоб ты его признал, она тебе просто отдаст — и дело с концом. Если нет — скажет, чтоб ты оставил ребенка в храме, а они с матерью его вырастят как подкидыша. Но в любом случае твое отцовское участие в этой процедуре обязательно. А уж как ты поступишь — дело совести.

— До чего же ты умный, Ксенодок! Дайка я тебя поборю, что ли, в отместку.

— Иди спать, пьяница!

— Выходит, свадьбы мне не видать? — спросил Ксенодок.

— Сам знаешь, что не видать.

— А ребенка видать?

— Должен увидеть.

— Ксенодок, — позвал Аристомен, вытирая пьяные слезы, — я по ней соскучился. Больше терпеть не могу. Завтра пойду в Эгили. Ты меня прикроешь от гнева отца?

— Конечно.

— Ты меня работой прикрой, а не словами.

— Это труднее…

— А ты в Олимпию идти через неделю не передумал? — спросил Аристомен, закрывая один глаз и укутываясь плащом.

— С чего вдруг?

— Ну, не знаю, — сказал Аристомен, закрывая второй. — Девушек туда во время состязаний не пускают, только время потеряешь.

— Туда не пускают, там даже есть скала Тиней, с которой сбрасывают ослушниц, — согласился Ксенодок, — зато вокруг они бродят толпами. Особенно дочки нестрогих торговцев и пастушки. С ними хорошо, с пастушками. И сыра поешь, и молочка попить дадут, и на свирельке сыграют… А душа отдыхает, поет невпопад, ничего ей больше не надо… Кстати, я тут подумал о том, что спартанцы идут в бой под флейты, чтобы не сбить шаг. А если подбежать и отнять флейты, они двинутся вразнобой, как толпа, тут-то мы их и отмолотим…

Аристомен поднялся вместе с Эос. Так как идти ему предстояло по Лаконике — почти вражеской стране, да еще днем, — он сделал все, чтобы выглядеть периэком с побережья, хотя вот-вот начиналась олимпиада, священное перемирие уже как бы действовало, и прикидываться верноподданным особой нужды не было. Тем не менее поначалу Аристомен, завидев издалека прохожего, прятался в лес или в кусты, но скоро перестал, потому что прохожий тоже прятался и тоже ждал, принимая Аристомена за разбойника среди бела дня, и к тому же малоопытного.

Когда Гелиос преодолел половину своего дневного пути и поскакал вниз, Аристомен увидел вдали святилище Деметры, в Эгили. Тогда он свернул с дороги и стал пробираться лесом. Трижды его пугали зайцы, выскакивая прямо из-под ног, нимфа Эхо передавала откуда-то счастливое похрюкивание вепря, видимо, обожравшегося — желудями. Места показались Аристомену малообжитыми, но когда он забрался на холм, с которого святилище было как на ладони («Как на ладони Архидамеи», — подумал он), то насчитал с полсотни женщин, гомозившихся вокруг храма и в подсобных, хозяйственных помещениях. Аристомен зажмурился, чтобы сфокусировать взгляд на каждой женщине и разглядеть Архидамею, но ничего не получилось, расстояние не позволяло. Тогда он решил дождаться ночи и проникнуть в святилище, однако еще до заката заметил, как там спустили собак. Идти назад в кромешной тьме по незнакомой местности показалось ему нежелательным. Он не боялся разбойников или искателей приключений, у него был кинжал, боялся он неожиданного нападения, когда бьют ножом в спину и даже не успеваешь выдохнуть «Ой!». Поэтому Аристомен заночевал в лесу, набросав под себя дубовых и ивовых веток, а утром пошел в Анданию…

Доспехи, которые его там ждали и которые доставил Филей из Аркадии, Аристомену не приглянулись, а меч он вообще забраковал, сказал, что дедовский острее и легче, надо только отчистить. У шлема с неподвижным забралом оказались слишком узкие прорези. Панцирь, доходивший до пояса, стеснял движения, поножи жали; ноги бы через час ходьбы в них кровоточили. Щит был овальной формы, а ведь Аристомен предупреждал, что круглый для него удобнее, к тому же он левша и ручки надо было крепить наоборот. Поэтому он сгреб все в кучу, в мешок — и понес местному кузнецу Макрию на доработку. Дамис пошел тоже: все-таки его подарок забраковал Аристомен. Тем не менее, он довольно потирал руки и говорил:

— Мы уже можем выставить тысячу гоплитов! А это — ого-го! Когда мы объявим войн); спартанцы обделаются от одного нашего вида. Они ведь думают, что мы выйдем на бой с кухонными ножами и вилами вместо мечей и копий.

— Во-первых, у них девять тысяч гоплитов. — сказал Аристомен, — а во-вторых, зачем объявлять войну? Начнем, как они прошлый раз: захватим внезапно Амфею и перебьем спартанский гарнизон.

— Правильно, Аристомен, правильно, — соглашался Дамис. — Ты прирожденный полководец. Я в тебя верю.

Мыслями он давно сидел в спартанской герусии, раздавал сельскохозяйственный инвентарь пленным лакедемонянам и отмерял веревкой наделы под будущий мессенский урожай. Старость брала свое, и Дамис потихоньку впадал в детство.

Кузнец был хромым. Вообще хромых и колченогих в Мессении было пруд пруди, и многие либо учительствовали, либо работали в кузне, так как в поле от них было мало проку. Ксенодок, подметив это, сказал, что и Гефест на Олимпе стал хромым в угоду кузнецам, теперь осталось Гермесу — покровителю наук — переломать руки-ноги. Расчетливый же Аристомен думал собрать из полукалек когда-нибудь конницу, которая, неожиданно появляясь, забрасывала бы спартанскую фалангу дротиками, да хоть просто камнями.

Пока они разбирались и договаривались в кузнице, со стороны Эхалии подошел обоз, который вел Филострат. На этот раз его сопровождал отряд гораздо многочисленнее обычного. Первой мыслью Аристомена было броситься Филострату в ноги и вымолить Архидамею, а второй — что это бессмысленно. Но он смотрел на Филострата во все глаза, стараясь определить, какой человек перед ним.

— Здравствуй, Дамис! — Как всякий человек, нутром чувствующий, что поступает несправедливо, и имея начатки совести, Филострат корчил из себя самоуверенного благожелательно настроенного бодрячка, своего пария.

— В этом году ты пришел рано, спартанец, — ответил Дамис, приосанившись. — Народ еще не свез с полей урожай. Вот дня через два…

— Знаю, и потому здесь. У геронтов есть сведения, что вы нарушаете договор и часть прячете. Вот и послали присмотреть, как будут свозить урожай, ха-ха!

— И как ты собираешься проверить пашу честность? У тебя не хватит людей приставить к каждому земледельцу.

Филострат задумался. Было видно, что он складывает в голове ответ, но процесс идет туго.

— Дамис, ты честью и правдой служил Спарте столько лет! Но в последние годы что-то изменилось, мы чувствуем и опасаемся, как бы мессенский народ не совершил опрометчивой оплошности, — сказал другой спартанец, видимо, владевший азами дипломатии.

— Да, — подтвердил Филострат. — Вот я смотрю: откуда в кузнице щит с орлом? Кто тут у вас такой орел?

— Спартанец, этот щит мы собираемся посвятить в храм Зевса в Олимпии. Ты же знаешь, скоро олимпиада.

— Ну да, — пробормотал он, — не с пустыми же руками.

«И это убожество — дед моего будущего ребенка?! — ужаснулся Аристомен. — Теперь понятно, почему Архидамея предпочитает храмы отчему дому».

— Чего уставился? — спросил Филострат, поймав пристальный, изучающий взгляд Аристомена.

Тот пожал плечами.

— А ты здоровый парень. Пойдешь ко мне оруженосцем?

— А кто тебя кормить будет? — испугался Дамис. — Это наш лучший пахарь.

— Ладно, — согласился Филострат. — Пошли людей оповестить, что мы прибыли…

Из кузницы Аристомен побежал в Эхалию. Ксенодока он застал на той же ступеньке, в той же позе и тоже с козьей ногой, но с другой.

— В Анданию пришел гармост, — выпалил Аристомен.

— Ну и что?

— Надо отдавать положенную часть урожая.

— Меня это не касается. У Эхалии свой гармост, не умнее вашего.

— Но он пришел?

— Придет, куда он денется!

— Все равно отдавать.

— Да пусть берет, что хочет, — Ксенодок милостиво показал рукой на свои владения. — У меня все равно ничего не выросло, как ни бился. Видно, земля устала. Даже коза сдохла от истощения. Хочешь кусочек?

— Интересно, что ты будешь делать зимой? В мой рот смотреть со слезами на глазах?

— Пастушки прокормят, — уверенно сказал Ксенодок.

— А вдруг разлюбят?

— Как? Все сразу? — даже опешил Ксенодок. — Но в другом ты прав: пусть гармост забирает плоды моего труда, проклятый грабитель! Я не против, но на глаза ни ему, ни старейшинам Эхалии лучше не попадаться.

— Ты дождешься того, что тебя лишат гражданских прав и отнимут землю.

— Не успеют. Скоро война, я пойду защищать отечество и погибну в схватке с десятью спартанцами, ты завернешь меня в плащ и похоронишь под раскидистым платаном, пастушки в последний раз сыграют мне на свирели, а я завещаю их детям эту усадьбу и пса, которого, оказывается, надо кормить…

— У тебя оружие-то есть, боец? — спросил Аристомен.

— А как же! Только не там, где ты думаешь, а здесь, — Ксенодок постучал пальцем по макушке.

— Если у Филея останется лишний комплект, я возьму для тебя.

— Вот, сделай милость, еще проблемой меньше, — обрадовался Ксенодок. — А то уж я собирался бить спартанцев черепицей. Но все-таки, как ты относишься к тому, чтобы немедленно исчезнуть отсюда? Послезавтра мы собирались в Олимпию поболеть за мессенцев, почему бы не двинуть прямо сейчас? Погуляем по Аркадии пару деньков, навестим святые места, винца попьем, девчонок на лужайках погоняем… Я еще хочу окунуться в Трикренах. Это источник возле Килленской горы, в котором нимфы купали новорожденного Гермеса. Он, Дионис да Афродита — вот и все, кого я готов терпеть на Олимпе.

Аристомен был непротив.

— Но надо отца предупредить, — решил он.

— Через час я буду готов, только запру все от дураков, которые еще надеются тут что-нибудь украсть. Или так бросить? — спросил Ксенодок. — А ты бы шел пока в Анданию да попросил Леофилу собрать нас в дорогу, скажи, что пищи мы можем унести немеряно. Чего время тянуть? А я догоню…

Ксенодок потащил Аристомена через всю Аркадию. Первым они миновали, не сбавляя шаг, город Ликосуры, хотя тут было на что взглянуть, и сам город, по преданию, — древнейший на земле, солнце увидело его первым. Из-за этого аркадяне считали себя первыми людьми и родственниками дуба — как перводерева: ведь желуди — древнейшая пища.

Трапезунт они тоже обошли стороной, задержавшись лишь на короткий привал в Бездне — святилище Великих богинь, где из земли выбивался неугасимый огонь. Прислужницы храма рассказали, что здесь произошла битва богов и гигантов, поэтому они приносят жертвы Молниям и Громам. Не желают ли лучшие из чужестранцев почтить их? Но рациональный Ксенодок ответил:

— Это у Паллены во Фракии сражались боги с гигантами. А вы — самозванки-вымогательницы.

Жертвоприносительницы ничуть не обиделись: видно, сталкивались с подобным, — и вступили в спор:

— Разве в Паллене Зевс зажег такой огонь в память о битве? — спросили они.

Ксенодок не нашелся, и пришлось отдать часть провизии, которую собрала Леофила.

Дальше путь их вел к истокам реки Гелиссон мимо Дипеи и Менала к Мефидрию. Здесь они заночевали в первом же доме, куда их согласились пустить бесплатно. Впрочем, этот дом и был первым, так как мессенцев в Аркадии повсеместно жалели, принимая за обиженных судьбой дальних родственников.

Утром они пошли на гору Таумасий, где, по местной легенде, беременная Зевсом Рея пряталась в пещере от Крона, питавшегося собственными детьми, потому что один из них должен был сбросить Крона в Тартар.

— А хорошая тетка эта Рея. Ведь вместо Зевса она могла подсунуть Крону не камень, а чужого ребенка. Но не подсунула, — сказал Ксенодок.

Он пожелал осмотреть гору с особенной тщательностью, но в пещеру его не пустили: вход был только жрицам и беременным богомолкам.

— Жаль, — сказал Ксенодок, — сегодняшней ночью, лишенный желанных объятий Морфея из-за комариной и блошиной нечисти, задумал я поэму, прославляющую необузданное мужское начало Зевса. По примеру гомеровского «Каталога кораблей» она будет называться «Каталог несчастных женщин». Вот послушай начало, — Ксенодок взял в руку сучковатую палку, видимо, символизирующую лавровый жезл поэта: — Музы! Развратного вашего папу хочу устыдить я правдивою песнью. Много вреда натворил он богиням, девицам и глупеньким дамам. Столько содеял всего, что на сотню мужей бы хватило и юнцам, вроде нас, кое-что перепало. Жен он имел всего пять, родственниц тоже имел — и богинь, и женщин из праха. Часто бывало, лишь юбка мелькнет — и вершится Зевесова воля! Мало кого пропускал, носясь по долам и везде задирая хитоны. Спорить же с ним, заламывать руки от горя иль надавать пощечин мерзавцу — казалось тогда бесполезным. Вот, например, узрит он с Олимпа милую деву, иль мужью жену иль какую прослушку тотчас же ею спешит овладеть Громовержец, в выборе средств никогда и ничем не стесняясь: будь то обман, то насилье, то просто нахальство. Всех этих дам, любовникам сильным и властным послушных, мы поименно представим, с плодами разврата, дабы другим, от рождения дурам набитым — быть осторожней, и чтобы царям, кои беглую власть возымели, с Кронидом себя не равнять и вести более-менее скромно… Итак, помолясь все тому же Развратнику Зевсу, начинаем с богинь, а потом уж дойдем и до всех, сотворенных из праха… Детство Зевеса назвать мы счастливым не смеем (не отсюда ль пороки?). Был он ребенком шестым и папаше родному на фиг не нужен, съесть тот его возымел дерзновенье вослед за грозой моряков Посидопом, строителем кладбищ Аидом, герой с глазами коровы и мистеричной Деметрой, что жива в Элевсинс. Но прежде! Гестия, помнишь, как папа тебя надкусил, обломав в поспешке два зуба?..

— Угомонись, — велел Аристомеп, — у тебя нет слушателей.

— А ты?

— А мне неинтересно и даже противно. Какой бы Зевс ни был, он мой прародитель, и я обязан его уважать. И тебе советую…

Через час с небольшим они миновали Орхомен так быстро, что Ксенодок не успел даже сказать в его адрес какую-нибудь мифическую гадость, и скоро достигли Алей, знаменитой платаном, посаженным Менелаем, когда он собирал войско против Трои, и праздником в честь Диониса, на котором женщины, хватив лишнего и распоясавшись буквально, стегали себя бичами, будто юные спартанцы на жертвеннике Артемиды Орфии.

Дальше путь лежал мимо Стимфалийского озера. На его берегу жили некогда птицы, питавшиеся людьми, как кони фракийца Диомеда. Геракл перестрелял их из лука, как и фракийского царя, впрочем.

— Но я слышал, — сказал Ксенодок, — что Геракл с ними не справился и прогнал шумом трещоток. Теперь они обитают где-то в Ливии, и арабы охотятся на них из интереса: кто кого первым съест. Похожи они на журавлей, только клюв короче и перья острее.

— Не трогай Геракла, он тоже мой прародитель, — сказал Аристомен.

— Ты удивлен, что он не одолел каких-то птиц? — удивился Ксенодок. — А я — нет. Вот в Олимпии, куда мы идем, он не сумел перебить мух, загадивших алтарь, и тоже прогнал восвояси…

К вечеру они достигли горы Киллены, знаменитой пещерой, в которой нимфа Майя родила Гермеса, и храмом на вершине. В храме стояла неказистая древняя статуя чуть выше человеческого роста и сделанная из туи, а на самой горе, покрытой лесом и кустарником, в изобилии водились белые дрозды. Они появлялись при свете луны, издавая разнообразные звуки. Так как в других местах белых дроздов никто не встречал, они считались чудом Киллены. Ксенодок туг же предложил достать птичьего клея и наловить чудес на завтрак, но Аристомен заметил, что он рискует быть побитым жрецами и покусанным жрицами. Потом они положили на жертвенник остатки провизии и помолились, причем даже Ксенодок помолился довольно искренне, но под конец, уступая требованиям живота, все-таки пробурчал, что в Элладе чересчур много богов и храмов, и благочестивый путешественник рискует умереть с голод)' или разориться.

— Тебе повезло, что ты не родился спартанцем, — сказал Аристомен: — с таким аппетитом тебя бы давно вытолкали из Лаконики взашей.

Уже в сумерках они спустились в долину и, издалека облаянные псами, добрались до пастушьей сторожки, к которой примыкал большой загон, выложенный камнем всухую по периметру. В сторожке сезонно жили муж с женой и трое их детей — сын и две дочери.

— Пастушки! Не зря молился! — радостно сказал Ксенодок. — Ночуем здесь, я все устрою.

Изощренного словоблудия для этого не потребовалось, так как хозяин привык к богомольным пилигримам и частично жил на счет их подарков, время от времени импровизируя из хибары постоялый двор.

— А чем мы будем расплачиваться? — потихоньку спросил Аристомен.

— Не знаю, об этом речь не шла, — ответил Ксенодок. — Может быть, подарим внука? Лишние руки им не помешают, вон сколько скота!

Хозяин был сер и неотесан, но человек добрый — судя по тому, что пригласил странников к очагу и предложил поужинать с ними, а не отправил сразу на сеновал, полный блох.

— Ты хоть выяснил, как кого зовут? — спросил Аристомен.

— Только старшую дочь, — ответил Ксенодок: — как лидийскую царицу, у которой твой предок ходил в бабьих тряпках, — Омфала — Пупок. Видимо, при рождении неумело перегрызли пуповину. Ночью проверю, — и Ксенодок сел у очага рядом с девушкой.

— А может, не надо? — шепотом спросил Аристомен. — В Мессении проверишь.

— Там я уже проверял. У нас с этим делом полный порядок, — шепотом ответил Ксенодок. — А тут такая девушка, Пупок! Я уже готов идти по стопам твоего прародителя Геракла и на три года стать ее рабом, если, конечно, она не будет мне приказывать и заставлять работать.

На ужин подали лепешки, сыр, оливки, зелень, но Ксенодоку показалось несытно, и он сначала рассказал хозяину, какие они с Аристоменом богомольные люди, специально пришедшие с другого конца света, примерно из Гипербореи, поклониться святой горе, а потом предложил почтить Гермеса жертвой козленка. Хозяин безропотно сходил в загон, сраженный красноречием гостя. Ксенодок сам взялся совершить положенный обряд и помолиться за всех: не зная хозяина накоротке, он опасался, как бы тот в религиозном порыве не бросил в огонь козленка целиком.

— Но чем я совершу возлияние? — спросил Ксенодок.

Хозяин согласно кивнул, и хозяйка, спустившись в погреб, принесла початую амфору.

Ксенодок окропил жертву вином, но так скудно, что козленок даже не почувствовал и не встряхнулся, потом пробормотал себе под нос маловразумительное и перерезал бедолаге горло.

«Действительно жертва, — подумал Аристомен, — только не Гермесу, а утробе Ксенодока».

За дальнейшую разделку взялся хозяин, сославшись на опыт. Но когда он уже собрался побросать в огонь порубленные части, Ксенодок заметил, что на их родине Гермесу достаточно сала, хребта и пары ребер, остальное лучше запечь, чтобы не испортилось, а так как Гермес уже насытился дымом жертвы вполне и даже вина вволю, то неплохо бы и им выпить, чувствуя себя сотрапезниками великого гостя.

Скоро пир шел горой. Ксенодок шутил, не делая перерыва между фразами, и подливал себе, Омфале-Пупку да хозяину.

Разговор естественным образом крутился вокруг личности Гермеса как виновника торжества. Хозяин изредка пытался вставить слово про бога Пана, защитившего как-то его стадо от волков, но Ксенодок упорно гнул свою линию, считая, что Пан всего лишь отпрыск Гермеса, и рожденный от земной женщины Пенелопы непонятным образом, покрыт шерстью и с копытами. Напившись и наевшись до вздутия живота, Ксенодок почувствовал себя в ударе и приписал этот удар благодарности Гермеса за жертву козленка.

— Я знаю все для тех, кто мне верит. Верно, Пупок? — разглагольствовал Ксенодок, обнимая тайком от папиного взгляда луговую красавицу в самом девичьем соку. — Сейчас я скажу вам много хорошего о нашем невидимом сотрапезнике, а потом — немного гадостей. Я подам вам Гермеса во всех ипостасях: в хороших — как существо, подобное нам по духу, в плохих — как существо высшего порядка и нам не подобного, даже непонятного в своей порядковой вышине.

Знаете ли вы, любезные пастухи, что Зевс Кронович был главным производителем богов по праву и обязанности? Думаю, знаете, тайны из этого никто не делал. Супруга же его и сестра единокровная — Гера Кроновна, — будучи недалекой от него, до конца не понимала всей божественной сущности мужа и ревновала бедного ко всякой юбке. Поэтому Зевсу приходилось ловчить и обманывать, пользоваться случаем и подгадывать момент, а после бурных ссор — пускаться во все тяжкие и еще более тяжкие.

Однажды глубокой ночью, дождавшись, когда на кровати Олимпа «сон многосладкий овладел белолокотной Герой», Зевс тайком пробрался в Аркадию, в эти самые места, вон на ту гору Киллену, и там, в пещере, которую мы сегодня посетили, нашел нимфу гор Майю Атлантовну, приходившуюся ему двоюродной племянницей и двоюродной внучкой одновременно. Несмотря на поздний час, нимфа его ждала, переводя масло в светильниках: она тоже понимала свою богопроизводительную сущность. Что же до проблемы кровосмешенья, от которой незаслуженно пострадал Эдип, то в седые времена все боги приходились друг другу родственниками по многу раз: биоматериала не хватало, а к размножению тянуло, особенно по весне и зимой — от безделья. Хотя природа предупреждала и сопротивлялась ненасытному разврату богов, как могла, являя на свет и во тьму одноглазых циклопов, сторуких бриареев, ехидн, химер, керберов, гидр, сфинг и прочих уродов и уродиц. Некоторые богини вообще вместо кого-нибудь путного со свистом испускали в жизнь ветер Борей или Эол. И дуло тогда так, что корабли переворачивались. Но надо признать, попадались, как исключение, вполне приемлемые и даже приятные фигуры, страдавшие лишь психическими помутнениями вроде необузданной любви к животным, деревьям, водоемам, цветам и даже камням. Такой приятной фигурой вполне можно считать Гермеса.

Майя Атлантовна была пышнокудрой и прекраснообутой нимфой. Нам трудно судить за давностью лет, была ли она хороша лицом и пригожа телом — представление о женской красоте каждое поколение меняется — тем более что и любвеобильный Зевс обычно внешнему виду предпочитал сам процесс. А посмотреть уж не удастся: вон она, Майя Атлантовна, торчит в созвездии Плеяд и даже кому-то подмигивает, — сказал Ксенодок, словами поднимая взгляды слушающих к небу.

— В те времена Килленская пещера была только по названию пещерой, на деле же вполне обустроенным домом с высокими потолками и природной планировкой. Она запиралась на амбарный замок, имела закоулки, в которых обитали прислужники нимфы, кой-какую мебель, а также «изобилие прочных котлов и треножников». Были и три кладовые в доме, полные нектара, амбросии, золота, пурпурных и серебряных платьев нимфы. Как видно, Майя Атлантовна не бедствовала, но на жизнь руками не зарабатывала. Более того, даже ребенок скоро стал ей в тягость, а может, испугалась она, что растет-подрастает маменькин сынок, и отдала божественного нашего отпрыска на соседнюю гору Хелидорею, и там воспитал его некий Акакий Ликаонович, приходившийся воспитаннику двоюродным внуком. Сам Акакий был Тихий и смирный дядька, зато братья его числом пятьдесят превосходили всех людей заносчивостью и подлостью и научили несмышленыша дурному: воровству и вранью. Зевс поразил их перуном, когда на обед они подсунули ему человечину.

Вы спросите: а когда родился Гермес? — и я вам не отвечу. Такую путаницу наплели поэты — мифографы, всякие лины, мусеи, орфеи, гомеры, гесиоды, а простой парод еще и отсебятины добавил. Известно, что после потопа Зевс послал Гермеса к Девкалиону Прометеевичу на ковчег с приказом размножаться. А напротив — воспитатель Акакий, человек явно послепотопный, как и мы с вами. Или взять другую несуразность: в момент рождения Гермеса люди уже возделывали лозу, но виноградарству и пьянству их научил забулдыга Дионис, которого тоже родил Зевс, причем роды принимал Гермес. И из подобных глупостей, если превратить их в камни, можно сложить еще один Олимп.

Но вернемся к первому серьезному проступку Гермеса, совершенному через три дня после рождения. Некоторые поклонники называют его проделкой или шалостью, стесняясь слова «воровство». Посмотрим же, чего тут больше.

Итак, воспользовавшись кратким отсутствием мамы, младенец выбрался из люльки и недалеко от пещеры встретил черепаху. Ей он сказал небольшую благодарственную речь, чуть-чуть опережая ее поминки, после чего убил и из панциря, стеблей тростника, куска воловьей шкуры и овечьих кишок придумал семиструнную лиру. По-видимому, ходить, говорить и мастерить он научился одновременно.

Тут же, без подготовки он спел первую песню, восславив рождение самого себя, и, зарыв лиру в душистые Пеленки, отправился в Пиерию, где на лугах паслись стада единокровного старшего брата. Путь не близкий — Пиерия в Македонии, — но к ночи он дошел, выбрал полсотни коров и погнал их задом-наперед, взбегая дороги, через поля и бурелом. Кроме того, он выбросил сандалии, а ступни обернул ветками мирта, чтобы совсем сбить с панталыку беднягу Аполлона. На пути Гермесу попался оригинальный старик, копавшийся в винограднике посреди ночи. Гермес велел ему ослепнуть, оглохнуть и онеметь, пока он не пройдет. Старик промолчал для пользы жизни, как бы соглашаясь.

Стадо воришка пригнал в Пилос и спрятал в загоне. Запалил костер, прирезал двух коров, хотя те были бессмертными, и по всем правилам совершил жертвоприношение родственникам — свойственникам. Потом он замел следы, развеял пепел и еще до рассвета вернулся в Килленскую пещеру и забился в пеленки. Мать, не сомкнувшая глаз от беспокойства, тихо поругала Гермеса за отлучку. Сын же отвечал, что она ничего не понимает в жизни и живет в пещере, как троглодит, хотя могла бы благоденствовать на ложах Олимпа, потеснив Геру. «Так они оба словами вели меж собой разговоры», — добавляет поэт к их ссоре.

Между тем Аполлон Зевсович поутру заметил пропажу коров, пошел искать и встретил якобы слепоглухонемого старика, ожидавшего плодов от лозы.

«Чудо у меня приключилось, — пожаловался Аполлон: — коровы исчезли, а бык и сторожевые псы остались».

«Мальчишка какой-то гнал мимо твоих коров, обходя дороги», — съябедничал слепоглухонемой и превратился в камень за непослушание.

Аполлон долго чесал в златокудрой голове, разглядывая следы, но ничего умного не придумал, только совсем запутался. Камень же молчал на все вопросы.

«Чудо! — сказал Аполлон опять. — Следы коров ведут обратно на пастбище, а рядом отпечатки неизвестного мне существа. Уж не кентавр ли быстрым копытом чудовищный след наворочал, притворившись мальчишкой? Экая, однако, он свинья, и где его искать?»

И не видать бы Аполлону Зевсовичу собственных коров, не будь он богом: спустилась с небес вещая птица-доносчик и проводила на Киллену. Аполлон обшарил пещеру нимфы с дотошностью голодного спартанца, но коров, разумеется, не нашел. Тогда он встал у люльки и рявкнул:

«Мальчик! Ты, в колыбели! Показывай, где тут коровы. А не то схвачу тебя и брошу в Тартар. И плевать мне, кто твои папа и мама. Я сам себе стратег и первый архонт».

На это отвечал ему Гермес, «черной ночи товарищ»:

«Дядь, отстань от ребенка. У меня на уме сон, молоко, чистые пеленки да теплые купания в Трикренах, а про коров я не слышал и до твоего прихода не знал даже, что коровы бывают».

Аполлон сказал небольшую речь, наставляя ребенка на путь порядочности, но и она нс сделала толка. Ладно, — решил Стреловержец и, сунув ребенка под мышку, понес на перевоспитание к Зевесу. Однако малый-не-промах «выпустил знаменье в воздух, наглого вестника брюха». Аполлон клюнул на уловку и бросил новорожденную непристойность в кусты, но все-таки жадность победила, и он донес мальчишку до Олимпа, свободной рукой охраняя нос.

Зевс Кронович учинил над детьми суд строгий и справедливый. Такой строгий и такой справедливый, что самому захотелось за детей встать в угол на горох. И как ни крутился Гермес, объявляя: «Правдолюбив я и честен душой, и лгать не умею», — папа велел вернуть коров, «и Гермес не ослушался славный».

Пришли два брата в Пилос к загону. Аполлон стал считать коров по ногам, чтобы потом разделить на четыре и узнать поголовье, а Гермес присел на камень, достал лиру и спел о происхождении богов: другие темы были ему не занятны. Как мне.

«Экая у тебя штуковина, — сказал Аполлон, бросив коров недосчитанными. — Я тоже такую хочу, а то вожу хороводы с музами под флейту. А флейта — дрянь, ею только задом играть, нажравшись спартанской похлебки. То ли дело лира! Давай меняться».

«Держи карман шире, скотовод!» — отвечал Гермес Благодавец.

«Ты же бог всякого обмена!»

«Так об этом еще никто не знает!»

«Так я всем расскажу».

«Давай, — согласился Гермес: — черепаху я уже съел, а коров еще не всех».

Правда, есть одна мелочь, бросающая тень чернее ночи на полную достоверность этой истории. На горе Геликон, где Аполлон пляшет с музами, есть статуя Гермеса и Аполлона, рвущих из рук друг друга лиру. Я бы никогда ей не поверил, по в Дельфах есть статуя, которая изображает Геракла, отнимающего у Аполлона жертвенный треножник. И я не удивлюсь, если на днях у него кто-нибудь отберет колчан со стрелами…

— Зачем ты смеешься над нашими богами, чужестранец? — спросил хозяин.

— А когда же и похохотать, как не в молодости! Старым я затяну другую песню, — ответил Ксенодок. — Да и не смеюсь я вовсе, — рассказываю, как было, или как поэты придумали. Что плохого в краже скота? Ты сам знаешь, достопочтенный владелец коз, что наши предки не только не брезговали этим занятием, но даже приравнивали его к подвигу. Вспомни Геракла и коров Гериона, вспомни Автолика и стадо Сизифа, Диоскуров и Афаретидов, укравших скот именно из Аркадии… Да и рассказываю я о Гермесе Долии-Хитром, а ты наверняка чтишь Гермеса Эпимелия-Хранителя стад и Гермеса Криофора — Несущего барана, мне же сей час по душе Гермес Дорожный, покровительствующий путникам. А какому-нибудь государству — Гермес Пограничный, торговцу — Гермес Агорей, воину — Гермес Промахос и Гермес Полигий. А ведь есть еще Гермес Акакесий-Незлобивый и Гермес Агетор-Водитель, не забудь про Гермеса — Вестника богов и того, который проводит души в аид. Над кем из них я, по-твоему, смеялся?

Хозяин не нашел быстрого ответа.

— Откуда ты родом? — просил он.

— Из Фессалии, живу там на одной горе, хотя, как чувствуешь, выговор мой дорический, — ответил Ксенодок, не моргнув глазом и намекая на Олимп.

Уверенный тон и всезнайство Ксенодока заставили хозяина смутиться и призадуматься: уж не сидит ли перед ним сам Гермес, принявший облик чужестранца? Такое случалось, по слухам: боги покидали Олимп, чтобы узнать, как их почитают на земле. Но проверить не помешает, решил он и спросил:

— А знаешь ли ты, уважаемый, кто из моих соотечественников был сыном Гермеса?

Ксенодок непритворно расхохотался:

— Я мог бы назвать тебе всех отпрысков поименно, но нам не хватит ночи. Ты же, конечно, имеешь в виду Эвандра, рожденного аркадской нимфой Кармеитой, бежавшего в Италию и обосновавшегося на холме Палатин. Теперь там деревушка под названием Рим. Но Эвандр — не самый удачный плод половой деятельности Гермеса. Куда приятнее Гермафродит — от Афродиты. Говорят, он был так красив, что нимфа Салманида, натолквувшись на безответную любовь, от отчаянья слилась с ним в двуполое существо. Или Кефал — от Герсы-Росы: его похитила Эос, страдавшая одиночеством на заре, и до сих пор не вернула краденое — прямо по поговорке: вор у вора дубинку украл. А Автолик, сын Хионы, — самый знаменитый плут, ибо умел давать такие клятвы, что, даже нарушая их, оказывался кругом не виноват. Однажды он украл у другого хитреца — Сизифа — стадо, подражая папе. Но Сизиф не стал подражать Аполлону, он в отместку обесчестил его дочь Антиклею, которую тут же выдали за простака Лаэрта, чтобы скрыть семейный позор, и она в положенный срок родила Одиссея. От Акакаллиды, сестры Ариадны, Федры и Минотавра, — у Гермеса родился сын Ки-дон, от Аглавры — Керик, от Дайеры — Элевсин, от Алкидамии — Бун, от Филода-мии — Фарис, от Эрифеи — Норак, от Полимелы — Эвдор… А как еще заполнять досуг холостому богу? — спросил Ксенодок Омфалу, ища Гермесу-Распутнику женского сочувствия, — Из детей Гермеса плохо кончили только Миртил, которого Пелоп столкнул со скалы в море, да Абдер, растерзанный кобылицами Диомеда после основанного им города дураков. По вине самого Гермеса однажды погибла внучка Миноса Апемосина, которую наш герой активно склонял к сожительству. Но Апемосина каждый раз спасалась быстрым бегом, а Гермес не мог ее догнать. Он плохо бегал и еще на первой олимпиаде проиграл Аполлону. Тогда Гермес расстелил свежесодранные шкуры, на которых несчастная и поскользнулась. А несчастная она потому, что ее брат Алтемен не поверил в историю со шкурами и последовавшим насилием и ударом ноги в чрево убил сестру…

Тут Ксенодок заметил, что хозяина уже сморили вино и усталость и он заснул сидя, а прочие ушли спать сразу после ужина, и в числе бодрствующих остались лишь он и Омфала, смотревшая на него доверчиво и восхищенно.

— Милый Пупок! — сказал он. — Ведь я прибыл сюда не как праздношатающийся странник, а по поручению свыше. Не бойся, я не дельфийский шпион. Просто в этих местах я ищу одну царевну, подкинутую пастухам в грудном возрасте. Сейчас она должна быть твоих лет.

Омфала открыла рот, в который тут же полезли комары.

— Есть ли на твоем теле какие-нибудь приметные знаки? — спросил Ксенодок. — Пойдем посмотрим.

— Хватить морочить голову девушке, — сказал вдруг хозяин, подняв с колен голову. — Иди спать, Омфала, а ты, чужестранец, постарайся покинуть мой дом до зари. Закон гостеприимства запрещает отправить тебя в ночь…

Пока пастушья сторожка не осталась на дне долины в клубах тумана, братья шли молча. Потом Аристомен сказал:

— Еще одна подобная выходка — и на первой развилке мы расстанемся.

— Ладно тебе из-за ерунды-то бучу поднимать, — сказал Ксенодок. — Папаша меня подвел в решающий момент. Притворился спящим, а я, простофиля, ему доверился, как честному человеку. Лишил, глупый пастух, дочку такой радости! Она уже «догадалась», что к ней спустился Гермес собственной персоной. Каково простой сельской девчонке пообщаться с богом! На всю жизнь воспоминание! И ребенок, глядишь, на козьем молоке вырос бы новым Ахиллом.

— Я не про ребенка, а про речи твои идиотские, с которыми ты лезешь ко всем подряд.

— Но надо было чем-то платить за ночлег. Хотя бы приятной беседой, когда нет серебра. Им ведь, кроме коз, и поговорить не с кем.

— Ты дождешься, — сказал Аристомен, — тебе отрежут язык, помяни мое слово.

— Язык мне жалко, — ответил Ксенодок. — Лучше бы утопили в каком-нибудь священном источнике и переименовали его в мою честь. А так как все источники населяют нимфы, то скоро возникла бы легенда, что я сам утопился от неразделенной любви к нимфе. После чего она прониклась моей страстью и теперь мы вдвоем бултыхаемся, играем, резвимся, когда вокруг никого нет. А если подойдет помеха напиться — отравим…

Так они дошли до развилки.

— Куда нам? — спросил Аристомен.

— Вообще-то налево, — сказал Ксенодок, — но мы пойдем направо.

— Ты уверен?

— Там нас ждет чудо.

И чудо не заставило идти до себя слишком далеко и долго. Как только они миновали городок Нонакрис, перед ними выросла отвесная скала высотой в шестьсот футов. С нее тонкой струей стекала вода в овраг, обнесенный изгородью из терновника.

— Эта, с позволения сказать, река семижды обтекает подземное царство, а ее водами клянутся боги. И нет клятвы страшнее! Преступивший целый год лежит бездыханным, а потом еще на девять отлучается от Олимпа.

— Стикс? — догадался Аристомен.

— Она самая, дочь Океана и Тефиды, жена Палланта, мать Зависти, Победы, Власти и Мощи.

Аристомен смотрел на водопад, задрав голову, как завороженный.

— Любой, будь то зверь или человек, напившись этой воды, умирает, — сказал Ксенодок. — Скажу больше: хрусталь, стекло, сосуды из обожженной глины и даже из камня лопаются в этой луже. Разъедает она и любые металлы. Не говорю уж о железе и меди — золото ей нипочем.

— Жаль, — сказал Аристомен, — я с удовольствием подмешал бы ее в вино, которое мы отправляем спартанцам.

— Только в лошадином копыте она держится, — сказал Ксенодок. — Но я не думаю, что ты убедишь спартанцев пить не из киликов, а из копыт.

«Все-таки от знаний Ксенодока иногда есть толк, — подумал Аристомен. — Зря я с ним так строг, тем более подрастет, женим его — он и образумится».

— Вот в Стикс тебя и утопят. Интересно, кого вы с ней нарожаете? Беспросветную глупость и сестру-двойняшку по имени Ля-ля языком?

— Стикс замужем, — сказал Ксенодок.

— Разве тебя это остановит?

— Нет, конечно, — согласился Ксенодок. — А все-таки непонятно, зачем Харон перевозит души через подземные реки, если они и так впадают в аид?

— Деньги зарабатывает.

— Голова у меня раскалывается после вчерашнего. Может, дойдем побыстрей до Клейтора? Там возле одного грота течет вода, напившись которой, становишься заядлым трезвенником. Мы, конечно, могли бы дойти и до Пафлагонии, где есть отлично опохмеляющий источник. Но Пафлагония в стороне и за морем.

— Как же ты мне надоел!

— Смотайся на остров Кеос. От местной воды люди становятся бесчувственными, как чурбаны, или с ума сходят.

— Еще что посоветуешь?

— Ну, если б я был тебе враг, то отправил бы в Галикарнасе. Напившись из источника Салмакиды, ты обязательно подхватил бы болезнь Афродиты. Или — в Сузы: после питья из тамошнего источника у тебя бы выпали зубы…

Отсюда они двинулись ускоренным шагом, миновали город Клейтор, не задерживаясь у родника абстинентов, во второй половине дня увидели Ладон и пошли вдоль берега. Лишь однажды Аристомен позволил им передохнуть у храма Деметры Эринии, но Ксенодок и тут не удержался и рассказал, что на этом месте Деметра, спасаясь от домогательств Посейдона, превратилась в кобылу. Посейдон не растерялся, уподобился жеребцу и добился желаемого. Аристомен же у храма Деметры вспомнил об Архидамее и поспешил уйти.

Закат их настиг на Вороньем острове — месте, где Ладон впадает в Алфей. Спали под небом, у Ксенодока от голода всю ночь бурчал живот человеческим голосом. Ксенодок уговаривал его потерпеть и обещал утром поймать зайца, но врал, конечно, и живот ему не верил, потому что всех зайцев на острове давно съели вороны.

На следующий день, двигаясь по берегу Ладона, они пересекли границу Аркадии и Элиды и к вечеру вступили в пределы Эномая и Пелопа…