Сколько ей лет, этой сказке? Наверное, не меньше, чем нашей цивилизации.

В 1775 году Екатерина II, просвещенная российская императрица, получила трогательный подарок – специально для нее выполненный перевод из книги «Метаморфоз» Овидия. «Соединение Салмации с Эрмафродитом», – было написано на титульном листе. Сведений о том, почему из всего обширного текста поэмы был выбран именно этот эпизод, я не нашел. Но можно предположить, что сам феномен двуполости занимал Екатерину и литератор, оставшийся неназванным, поспешил преподнести ей отрывок из Овидия как источник информации.

«Метоморфозы» – литературный памятник, время появления которого достоверно известно. Но не забудем, что Овидий не сочинял свои истории о чудесных превращениях. Он черпал сюжеты в античных мифах, которые даже в его эпоху казались седыми от древности. Следовательно, легенда об Эрмафродите – Гермафродите, в привычной нам транскрипции – отражает самые первые впечатления человека о необычном явлении, его озадаченность и попытки найти объяснение, то есть вписать этих странных людей, не мужчин и не женщин, в картину мира, какой она рисовалась примитивному сознанию.

Как гласит миф, Гермафродит от рождения если и отличался от всех других мальчиков, то только своими высочайшими достоинствами. Дитя любви двух богов, занимавших особое место на Олимпе, он унаследовал от родителей не только имена, слившиеся в его имени (по некоторым сведениям, впрочем, первоначально он звался просто Афродитом).

Сын (цитирую по переводу екатерининских времен)

Склонность обоих имел в своей крови,

Он сердцем нежен был,

И нравом был не злобен,

А образом своим обоим был подобен,

Он станом был отец,

Лицом своим был мать,

И можно было в нем обоих познавать.

Так уже в экспозиции миф вызывает к герою отношение, ничего общего не имеющего ни со страхом, ни с брезгливостью. Точнее всего назвать это чувство почтительным восхищением. Выбор на роль матери Афродиты, богини красоты и любви, понятен без комментариев. Но и в отцы Гермафродиту, как я понимаю, был назначен не первый попавшийся. Гермес воплощал идею бесконечного движения, неопределенности, изменчивости жизни, как их представляли себе древние. Он был посредником между богами и людьми, между этим миром и царством смерти, куда сопровождал он души умерших. Несколько снижает его образ общеизвестное амплуа хитреца, ловкача, в каком он предстает во многих мифах. Но не забудем, что ловкость ума, хитрость – это не что иное, как умение манипулировать разными смыслами, таящимися в одном и том же слове, играть противоречивыми свойствами и значениями предметов и событий. Гермес ассоциировался с глубочайшими тайнами мира, манящими и отпугивающими, недоступными пониманию смертных. Недаром, не отдавая себе в этом отчета, мы поминаем этого загадочного бога всякий раз, когда произносим слово «герметичный» (то есть наглухо закрытый, непроницаемый).

Гермафродит получил воспитание, достойное отпрыска таких высокородных родителей. Он рос на горе Ида, во Фракии, в окружении заботливых наяд. В 15 лет, решив повидать свет, отправился странствовать «во области далеки». Путь его лежал в Малую Азию. Пройдя Ликию, очутился в Карии (Икарии), восхитившей его красотами своей природы.

Узрел он в ней леса, узрел долины злачны,

Узрел он озера, источники прозрачны,

И наконец пришел к источнику тому,

В котором роком быть назначено ему.

Как большинство ловушек, расставляемых роком, источник этот не внушал никаких опасений. Чистейшая вода в окаймлении зеленых берегов, прозрачные глубины, мягкое дно – «каменья острые в нем места не имели». Мог ли усталый путник пренебречь этим великолепием?

Оставив героя отдыхать на мягкой прибрежной мураве, поэма переключается на описание героини. Салмация, или Салмакида, была нимфой, жившей при этом источнике. Чарующая внешность сочеталась в ней с неистребимой ленью. Другие нимфы, вооружась копьями и луками, увеселяли себя охотой – Салмакида превыше всего ценила «нерушимый покой». Купаться в источнике, чесать роскошные волосы, убирать голову цветами, любуясь собою в зеркале вод, – других занятий она не желала. «Почто во праздности свою ты младость губишь?» – наперебой укоряли ее подруги. Но успеха не имели.

Для дальнейших событий, для того, что произошло между Гермафродитом и капризной нимфой и в конечном счете погубило обоих, эти подробности совершенно не существенны. Прекрасным видением – в своих прозрачных одеждах, с охапками цветов в «нежных руках» – предстала Салмакида перед отдыхающим на траве героем. Он не знал ничего о недостатках ее характера, как не мог догадаться и о том, что это как бы случайное появление было умелой инсценировкой: Салмакида уже его видела, уже успела в него влюбиться («узря, уже его своим иметь хотела»), но решила не попадаться ему на глаза, пока, как выражаются женщины во все времена, не приведет себя в порядок. Другими словами, порочные наклонности нимфы не могли сыграть никакой роли в том, что Гермафродит ее отверг. Зачем же понадобилось тормозить действие сообщением, никак не влияющим на развитие драматического сюжета?

Но мы забыли о том, что в тексте промелькнуло упоминание о еще одном действующем лице, возможно, важнейшем с позиции тех времен, когда рождался миф. Это действующее лицо – рок, властно управляющей судьбой всех персонажей, не только смертных, но и бессмертных. Не случайно, наверное, причины холодности Гермафродита к прелестной нимфе никак не объяснены: не его мотивы все решали. Нимфа вела себя не так, как ей было положено. На это прямо указывали ее возмущенные подруги: «Тебе ль принадлежит спокойствие сие?» – значит, кто-то имеет право коротать свой век в блаженной праздности, но только не нимфа, верная спутница прекрасной богини-охотницы, Дианы. А за строптивость положено суровое наказание: ты полюбишь, но без взаимности.

Дальше по всем правилам развивается сцена обольщения. Салмакида осыпает юношу похвалами, предлагает ему себя в жены, если же он женат, она готова довольствоваться и одной минутой счастья. Гермафродит только краснеет от смущения («но тем свой вид еще прекраснее имеет»). Нимфа же все не унимается. Когда же она начинает вымогать у юноши хотя бы братский поцелуй – но при этом зачем-то берется рукой за пояс, скрепляющий его одежду, – Гермафродит отвечает, наконец, резкой отповедью. Он твердо говорит, что надеяться Салмакиде не на что, и требует, чтобы она с этим смирилась. В противном случае он немедленно покинет эти места.

Салмакида делает вид, что покоряется. Она удаляется. Вот она уже скрылась в густых кустах. Но, оказывается, во все века люди, привыкшие ставить свое удовольствие превыше всего остального, вели себя одинаково, и даже сам рок бывал против них бессилен.

Притаившись в тех же самых кустах, Салмация подглядывает за успокоившимся возлюбленным: как он раздевается, как начинает купаться в источнике. И вдруг с криком «Не избежишь теперь желаний ты моих!» нападает на него.

Гермафродит не уступает. Начинается борьба. Юноша не может освободиться из цепких объятий, но и насильнице не удается добиться своего. Предчувствуя свое окончательное поражение, она взывает к богам – просит соединить ее «в един состав» с тем, кто пленил ее навеки.

И на удивление снисходительными оказываются боги.

Бессмертные, смягчась

Усердной столь мольбой,

Соединили их тела между собой.

Сему подобятся две ветви соплетенны,

Растущие одной корою покровенны,

Так точно их тела в объятиях своих,

Совокупилися в одно из обоих.

Уж стало их нельзя двоими называти,

Однако ж полы их льзя было познавати,

Хотя и сделались они съединены,

Но в теле стал одном,

Вид мужа и жены.

Ужас Гермафродита, увидевшего себя преображенным, отличным «ото всех на свете», не имеет границ. Даже голос, когда он начинает в отчаянии взывать к родителям, звучит теперь по-другому – «смешенно».

Но почему, хотелось бы мне понять, это новое существо все же остается Гермафродитом, а не Салмакидой? Идея принадлежала ей. Именно ее странную просьбу выполнили боги, не остановившись перед принесением в жертву прекрасного отрока. Почему же она просто исчезает в результате совершившейся метаморфозы?

Миф тут, видимо, преследует свою логику. Важнейшая его цель состояла в том, чтобы объяснить, как появились среди людей двуполые существа, гермафродиты, а с другой стороны – показать, как следует к ним относиться. Для выполнения этих задач «противная нимфа» никак не подходила, нужен был сын Гермеса и Афродиты. Вернуть ему прежний облик оказалось уже не во власти родителей. Но они нашли все-таки способ хоть немного его утешить: наделили волшебной силой источник, в котором произошло несчастье. С тех пор каждый, кто касался его вод, переставал быть мужчиной и переходил в «Ермафродитов род». Важную роль играет и подготовленное всем ходом сюжета эмоциональное восприятие героя. Он ни в чем не виноват, ничем себя не опорочил. Он не вызывает ничего, кроме сострадания и трепета перед всемогуществом высших сил, играющих судьбой человека, – то ли по высшим же, недоступным нашему слабому разуму соображениям, то ли во исполнение своих случайных капризов.

Миф, мне кажется, позволяет реконструировать отношение к интерсексуальности (это более строгий синоним гермафродитизма), сложившееся на заре цивилизации. Оно вовсе не было негативным. Фантазии древним было не занимать, они находили точнейшие образы, воплощающие их представления об отталкивающих явлениях, о злых, опасных силах природы. Античные мифы буквально кишат какими-то омерзительными существами, способными даже современного читателя привести в содрогание. Эти краски полностью отсутствуют в мифе о Гермафродите, поэтическом, светлом, при всей жестокости отраженного в нем события. Сама метаморфоза, преобразившая героя, не вызывает ассоциации с дефектом или уродством. От него не отрекаются родители, давая тем самым наглядный пример всем матерям и отцам, сталкивающимся с подобным несчастьем. Он сохраняет все преимущества своего происхождения. Уже не мифы, а более достоверные источники свидетельствуют, что сын Гермеса и Афродиты и сам считался божеством и временами его культ становился очень популярен – например, в Аттике, в IV веке до н. э.

И еще на одну попутную мысль наводит загадочное исчезновение Салмакиды. Хочу сделать самый горячий комплемент наблюдательности людей, чье совместное творчество дало жизнь мифу. Они совершенно точно уловили важнейшие особенности третьего пола. Хоть в обыденных разговорах и проскальзывают нередко утверждения типа «гермафродит – это наполовину мужчина, наполовину женщина», но в действительности такое равновесие никогда не выдерживается. Даже биологически какой-то один пол доминирует – и его точное определение как раз и составляет самую сложную, но и самую важную задачу, вырастающую перед врачом. Еще четче проявляется эта закономерность в психической сфере. В согласии с природой или вопреки ей складывается самоидентификация у человека, несущего печать смешанного полового развития, но она формируется по принципу «или – или»: отчетливо женской или мужской. Ни разу не сталкивался я у своих пациентов с каким-то средним, промежуточным самоощущением, хотя, казалось бы, чего только не навидался за долгие годы. И в литературе подобные случаи ни разу не встречались.

И вновь я прихожу к выводу, что отношение к «Ермафродитову роду» в древнем мире было вполне доброжелательным. Если бы этих людей чуждались, если бы их изгоняли из общества или, тем паче, уничтожали – эти тонкие и точные подробности не могли бы запечатлеться в массовом сознании.

Интересно было бы проследить эволюцию этого отношения в последующие эпохи; но такие разыскания, боюсь, слишком далеко уведут нас от темы. Известно, что взгляды менялись, но никогда, пожалуй, не возвращались к той милосердной, поистине гуманной позиции, которая так и светится сквозь наивную оболочку мифа. Колебания шли между агрессивным неприятием, преследованием, физическими расправами – как, например, в средние века, когда в гермафродитах видели «агентов влияния» нечистой силы, – и холодным отчуждением, приводившим к изоляции.

Примечательно при этом, что буквально до самых последних десятилетий круг представлений об этом природном явлении от века к веку практически не расширялся. Обыватели знали, что «так бывает». Ученые, специализирующиеся в медицине и биологии, могли сопроводить эту констатацию подробным описанием. Но и те, и другие одинаково связывали гермафродитизм исключительно со строением наружных гениталий и набором вторичных половых признаков – и были одинаково беспомощны в рассмотрении причин, в силу которых эти аномалии возникают. И уж подавно бессильны хоть как-то помочь несчастным.

В этих условиях предубежденность была хоть как-то объяснима. Смесь любопытства с настороженностью, желание держаться подальше – нормальная реакция на непонятное, таинственное.

А что же теперь, после того, как прорыв генетики, эндокринологии сделал тайное явным, простым, объяснимым буквально на пальцах?