Ничего нет лучше ночного города, ночного вокзала, ночного автобуса…
Я вышел бомжевать в половине первого.
Ночь как ночь – темная, местами черная. Несмотря на поздний час, ни привидений, ни вампиров, ни зомби. Германия – некому напугать простого хорошего человека, а жена осталась дома.
Подхожу к станции метро, сажусь и принимаю статус бомжа: ничего не делаю, никому не обещаю, никого не жду, смотрю в ночь и на тех, кто случайно появится. Слева за спиной широкие стеклянные двери закусочной, справа парикмахерская, все пристроились к моей трехступенчатой лестнице. Напротив уютная остановка автобуса, тоже застекленная от различных напастей.
Подошел автобус, ночью интервалы жесткие: 30–40 минут, а то и час. Двое мужчин, позевывая, скрылись за дверьми станции, один прямиком направился ко мне. Не по-немецки кряжистый, в летах уже перезрелых, со взглядом штурмана дальнего плавания.
Ставит два черных дряхлых портфеля, перевязанных бечевками, садится. И на моих глазах один начинает неожиданно разваливаться, вскакиваю, хватаю, пытаюсь крепко перетянуть.
– Не трогай, – услышал сердитый голос. – Не твое, сядь!
Я застыл.
– Открой другой!
Развязываю с трудом бечевку.
– Подавай, – подаю, он достает пакет, обмотанный тонкими резинками. – Закрой и поставь.
Послушно выполнив указания, присаживаюсь.
– Куришь?
– Да нет, давно уже не курю, пять лет.
– А что так?
– Видишь ли, утром однажды проснулся, а сердце словно мешок с кровью, шевелиться не желает – и все, перестал курить.
– Ты не прав, я покажу тебе, почему ты не немец.
Вообще-то, я и не притворялся.
– Ты с России.
И чего только я здесь не натерпелся, называли и французом, и итальянцем, а он угадал.
– Да, ты русский, улыбаешься наивно (хорошо хоть не сказал, как дурачок из сказки), доверчиво да еще и виновато. Я не просил тебя помогать, а ты полез со своей услугой, потому вы так и живете там.
– Как мы живем?
– Говенно. С Волги?
Ясное дело, если русский, значит, с Волги.
– Угу, она красивая и большая.
– Родители с тобой?
– Умерли.
– Известное дело, сколько вас в Сибири полегло, гнали толпами, как ты еще вывернулся.
Мои родители скончались, подкошенные болезнями и возрастом, но подрывать его веру в жестокость российского климата было неделикатно, я согласно кивнул.
– Тридцать пять миллионов загубили в вашей стране, но это официально, я не верю, я думаю, больше. Не забывай, после войны сколько победителей он поставил к стенке, а стройки, а тюрьмы, ваши цари жестокие, а вы несчастные.
– А Гитлер?
– Нашел, кого вспомнить, мой отец служил у него, выбрался живым, в ГДР не трогали, спокойно дожил до смерти и мне что-то оставил. Так ты, сынок, не куришь.
В моем возрасте неплохо стать чьим-то сынком, тем более, у нового папочки богатое наследство. Вероятно, эти два бывших в нещадном употреблении портфеля. Он таинственно улыбнулся, призвал к вниманию, подняв указательный палец, и действо началось.
Развернув на коленях большой матерчатый носовой платок, выложил из пакета табак и сигареты, затем помахал передо мной тяжелой связкой ключей, а руки-то тряслись.
– Вот это видишь, самый мой любимый, – из связки высвободил тщедушную закорючку, которой только комары смогли бы открывать двери своих окровавленных квартир.
– Не смотри, что он такой, он решает все!
Достал трубку, осторожно отвернул мундштук и торжественно застыл. В этот момент из стеклянных дверей метро вышли люди и заходили перед нами в ожидании автобуса.
– Ты погляди, сынок, ты погляди!
У дверей в тихом разговоре стояли трое женщин и мужчина, все средних лет.
– Ты заметил? Ты заметил или нет? Hallo, hallo!
Группка не реагировала.
Мой папа решительно отложил платок со всеми сокровищами, с трудом поднялся и двинулся nach Osten. Около пяти минут я следил за беседой со взмахиванием рук, со смехом и с похлопыванием друг друга по плечам, по спинам, до груди не дошло. Вернулся искренне огорченный.
– Это же несправедливо, он один, а их трое, ему не справиться, я посоветовал поделиться со мной, ну хотя бы одну отдать.
– Может, он всю жизнь тренировался и готовился к этому дню, а ты…
– Не сомневаюсь. Как ты думаешь, что с ним будет утром?
– Наверно, не совсем хорошо.
– Вот и говорю – не женись!
– Я уже женат.
– Что вы за народ, русские, ты же не дослушал, а спешишь куда-то. Слушай меня! Не женись на учительнице, всю ночь до утра: «Повторить, неправильно», не женись на враче, услышишь после себя: «Следующий», не женись на официантке, ей подавай чаевые, – довольный, рассмеялся.
– Женщина открывает нам ворота рая, – с мудростью, не присущей мне, возразил я.
– Не греши! Не греши, сынок, – он назидательно поднял мундштук, – из-за женщины нас выгнали из рая, да. На ее вратах написано сладкое слово «Рай», но за забором… – он удрученно покачал головой. – Когда моя забабаежила (в немецком языке нет такого слова, но этот процесс и образ знакомы многим мужчинам), я обратился к Нему. Господи, недолго мне осталось ходить под твоим оком, освободи меня – и исчез, она меня не нашла.
Он расхохотался, я сконфуженно замолчал, все равно с ними бывает иногда и рай, надо только уметь ключ найти.
Подошел, урча, автобус, вздохнул, открыл двери, принял пассажиров, вздохнул и скрылся в ночи. Мы одни.
– Посмотри, что ОН может выделывать, и ты увидишь, как я умен.
Своим заветным ключиком вытащил из мундштука трубки фильтр сигареты, и я ужаснулся – багрово-коричневое чудовище держал в дрожащих пальцах мой папа. Королевским жестом отбросил в ближайшую урну сгусток яда, разломил сигарету, новый чистый белый фильтр бережно вложил в мундштук. Новорожденного запеленали, почудилось мне.
– Потому я живу. Вы, русские, странный народ. Немец, если пьет, просто скажет всем, и знакомым, и незнакомым, – я алкоголик. Русский заявит – да, пью, но я честный, пью на свои! А что, вкус меняется? Я у вас в Ленинграде на верфи работал, голландцы корабль хотели на слом распилить, Эрих упросил отдать ему и нам дал задание переделать и оснастить, за год справились. Хорошие у вас мужики, я был там своим, хоть и немец для них, но как жили! Как они жили, так и пили, ох, и пили.
– А кто не пьет.
– Я, вот что ты тут делаешь?
– Бомжую.
– Извини, это как?
Не имеется в немецком языке такого всеобъемлющего по своей многозначности слова, пришлось пояснить, «бомжую» – ничего не делаю, никого не жду, никому не обещаю, ни в чем не нуждаюсь.
– Ну что ж, я за тебя.
Он привернул мундштук, щепотку табака положил в трубку, разровнял «золотым» ключиком, я оглянулся: ночь примостилась без приглашения за спинами и вслушивалась в наши беспутные речи.
– Ты здесь работал?
– Угу, учителем.
– Бедняга, хорошая умная профессия. Все еще хлопочешь?
– Да нет, на пенсии.
– И сколько?
Назвал сумму, он всполошился.
– Тебя обманули, тебя обманули! Ты что-нибудь предпринял? Да я получаю больше, чем ты, что же ты сидишь?
Но я никуда не убегал, доверчиво глядел на него.
– Ну вот что, у меня есть замечательный друг, он помогает всем, разбирается в начислении пенсий, мне помог, надо тебя с ним познакомить, сейчас позвоню.
Я ужаснулся, время – второй час ночи, приличные люди спят.
– Йозеф не спит, он чех, знает французский, русский, английский, испанский, был дипломатом во Франции. Жена отравила, хотела состояние прибрать, два года в коме, сейчас почти не движется, но живет.
– Как же так? Ее наказали?
– Йозеф славянин, он так не может, выкарабкался и промямлил, что сам случайно что-то съел, дурак! Она где-то пропала.
Как ни протестовал, он набрал номер, пространно рассказал о моих проблемах, особенно напирал на то, что я русский, сердито попенял другу, что в столь поздний час тот не спит и передал телефон мне, сказав, что Йозеф очень хочет со мной пообщаться. Опасливо прислонил я мобильник к уху.
– Алло.
– Доброй ночьи!
– Доброй! – я обрадовался, голос был мужской, очень добрый, насмешливый и располагающий к владельцу.
– Манфред хороший человек, – я взглянул на Манфреда, – но часто любит прихвастнуть, я давно ничем не занимаюсь, просто лежу и жду. Как ты здесь оказался?
Не вдаваясь в подробности, поведал свою историю.
– Вот видишь, как бросает нас жизнь. Где я только ни был, кого только ни видел, рассказать – десяти томов не хватит. Тысячи женщин хотели меня, а сейчас ни одна женщина не подойдет хотя бы взглянуть на меня.
– Йозеф, какие женщины? Тебе встать надо вначале, а уж потом можно и поговорить о них.
– Ах, перестань, я уже никогда не встану.
– Надо надеяться, – и, как всегда некстати, вспомнились слова молодого немецкого врача: «Надежда вредит здоровью, знание лечит!»
– Надо, было бы на что. Что же ты просидел на такой низкой зарплате, почему не возмущался?
– Я был счастлив, что здесь получил работу, этого достаточно. Вот как ты допустил до такого?
– Я допустил? А не она ли допустила то, что сделала?
Мы все втроем молчали, я чувствовал, что Йозеф улыбается.
– Ну вы, там, мне пора спать, созвонимся?
– Конечно, – заверил я его, – без сомнения.
Манфред потребовал мой номер телефона, я повиновался. Успокоенный и довольный свершившимся, он любовно погладил трубку, обдул, обтер.
– Да, сынок, нет правых, нет виноватых, все несем мы и право, и вину. Убийца, убитый, судья, родные, спроси их, кто виноват, они ответят. Жизнь – одноразовый шприц в задницу.
Как все грустно, как грустно все.
– Да не ешь ты печень…
– Что?
– Печень не ешь, эти животные твари глотают все подряд, печень просто не успевает перерабатывать, и вся гадость там остается. Ешь сердца, – помолчал, – а лучше мозги.
Мне стало плохо.
– Ты что, такой слабый и женат, как же ты живешь с ней?
– Хорошо, – с трудом промолвил я.
Ночь уютно накрыла, сблизила, утешила, ничто не предвещало наступление дня, да и нужен ли он нам!?
Мой новый папа Манфред тщательно смел с платка остатки табака и сигарет в пакет, перетянул резинками и спрятал в портфель. Выпрямился, величественно поднес трубку ко рту, уверенно возжег пламя, почмокал, задымил и медленно, страшась потерять и каплю, втянул живительное зелье, задержал дыхание, усладившись и насладившись.
С сожалением отпустив дым на волю, с болью, понятной только нам, мужчинам, простонал:
– Оргазм!
И я пролил тихие слезы.