Глава 1. Крепость

Никто в крепости не знал, когда и кем она была построена. Одни жители уверяли, что в незапамятные времена спустились с гор великаны и воздвигли здесь крепость для защиты своих несметных сокровищ, никто, правда, гигантов не видел, но никто и не сомневался, что побывали они здесь. Кто иной доставил бы сюда каменные глыбы и людей расселил наподобие себе. Другие высмеивали глупцов и утверждали, что только пришельцам из космоса подвластно не просто сложить камни в стену, но и обтесать их так искусно, что ни одного шва не заметишь. И никакому великану не под силу создать на крепостных стенах сторожевые башни, ворота прорубить и подъемные мосты через рвы перекинуть. Третьи, их было не так уж и много, бия себя в грудь и поминая всех живущих еще богов и даже Иисуса Христа, проведали о нем, вероятно, от купцов, что через город проходили, с жаром убеждали, что Земля родилась с их крепостью. Иначе и быть не могло.

Зародилась она в утробе Вселенной после встречи ее с Космосом, как время подошло, поднатужилась, покряхтела, пуповину сама разорвала, не в первый раз, вон сколько детей по ночам с неба смотрит, освободилась от Земли. Роды были тяжелые, но рана зарубцевалась, возникла пуп-крепость, напоминает людям о связи с космосом.

Так или не так, но в пылу жарких споров зачастую хватали горожане скептиков за руки, бывало, и за волосы, вели к храму в центре на площади, ставили на колени перед грядой каменных чаш, кольцом опоясывающих высокое белое здание. И целовали презренные неучи чаши одна за другой, каялись, взывали к прощению и никогда не вступали более в пререкания.

Место то было нерукотворное.

Как только сокрылась пуповина Земли под гранитом, в первую ночь родились храм и чаши. Были те глубокие, дна не видать, широкие, в начале зимы на месяц Артемиус горожане на жертву приносили: каждая семья по горстке проросшего зерна в чашу бросала. Земля благосклонно принимала дань, помогала людям, оберегала от напастей, милостиво относилась к их слабостям.

Священное место то было.

Поневоле местных мудрецов слушали с интересом, похохатывая, подзадоривая, подзуживая. С утра принимались за работу, в крепости был ее непочатый край. Хлеб испечь, воды нанести, улицы, дома и площади от грязи очистить, рыбы в реке наловить, живности в лесах настрелять, скот накормить. Да что перечислять – всем знакомо.

Жители были разные: скромные и гордые, тихие и разнузданные, коварные и честные, преступники и судьи, умные и глупые, добрые и злые, палач и его жертвы. Всякой твари по паре – Земля знала, что создавала.

Но все без исключения твердили одно и то же который век: настанет время, придет час, и покинут они город-крепость, и не будут тесниться в ней. Дома узкие, тянулись ввысь, лезли друг на друга, отвоевывая нужный кусок земли, бесконечные лестницы вились внутри с этажа на этаж; пока к себе наверх доберешься – шею сломишь. Скот жил с хозяевами на первых этажах, морозными зимами грелись вместе у огня в печи: овечки, козы, дети, старики… Летом город выпроваживал кормильцев своих на пастбища за крепостью. Узкие улички кружили, перетекали одна в другую, и никто не мог понять, где начало, где конец, любители побродить ходили кругами по городу с утра до вечера, пока кого жены, кого матери не загоняли в дом.

Вокруг города, боги не поскупились, все мирно и покойно. С северной стороны горы до небес, снежные вершины на солнце блестят, зимой с них не спеша спускался к людям лютый холод; с южной стороны лес дремучий, лето жаркое оттуда приходило, потому и поля приносили там богатый урожай. Ворота и там, и там всегда были распахнуты, стража давно забросила свои посты, жители сновали туда-сюда кто гурьбой, кто поодиночке. Проходили караваны то на лошадях, то на верблюдах, то на слонах, горожане менялись с купцами товар на товар. Крепость стояла у реки, что текла по восточной стороне города, строители соорудили и здесь ворота, для жителей река – подспорье в хозяйстве. Рыбы в ней вволю, по водам ее никто никогда к ним не являлся, а сами жители судна строить не умели, не считали нужным, на другой берег перебирались летом на плотах полакомиться ягодой, к вечеру домой спешили – кто их знает, какой зверь в кустах густых прячется. Разорвет на части – родные в голос взвоют.

И кто бы польстился на город, где не знали ни денег, ни богатства, ни роскоши, кто к ним с гор, с лесов, с реки с мечом пришел бы, грабить-то нечего!? Мужчины руками разводили: кому они нужны, по слухам, есть побогаче и получше места с красивыми женщинами, белыми домами и обильными тучными стадами.

Но при таких разговорах старики-старейшины, вообще, разгоняли болтунов, по спинам крутым бия палками: на что ропщут, о чем речи ведут мужи незрелые. Сколько они помнят – чужаки с товарами ни разу и словом не обмолвились, откуда пришли, из каких мест, и от кого могли такие нелепые слухи взяться? Смущались мужчины, а старики в поучение им рассказывали, что в давние незапамятные времена осадили несметные полчища крепость, взяли ее, вырезали всех от мала до велика, но с гор спустились великаны, втоптали убийц и разорителей в землю, ушли. Вновь заселили крепость, вновь воцарился покой. Знать, нужна она кому-то и для чего-то, беречь надо ее и не болтать лишнее языком, детей не настраивать на глупости.

Старикам виднее, слушали их с уважением, но не прислушивались. За последний десяток лет в крепости осталось совсем немного воинов – они или ушли, никому не нужные, или бросили службу. Мужьями, отцами становились, кормили свои семьи, кто на пекаря обучился, кто на торговца, кто на охотника. Лишь один самый преданный воинскому долгу гордо носил свое звание и оружие, нашел и дело достойное себе: растил смену, находил дерзких и заносчивых мальчишек, собирал в отряды и обучал искусству боя. Усердных и отчаянных наставлял, семь шкур с них драл, обидчивых и завистливых прочь гнал, не место им среди мужчин. Раз в месяц ученики бились на поле за крепостью чуть ли не насмерть друг с другом, мастерство оттачивая на поединках, показывали, чему научились, полковник Ритус до первой крови не вмешивался и другим не позволял.

Потому-то прошлой зимой горожане с дубьем и с кольем кинулись на них: сын медника пал бездыханным, не уследили, не заметили, кровь пролилась, и обильная кровь. Отбросил полковник воющую толпу, юнцы ощерелись мечами против отцов и братьев, могло еще одно несчастье случиться. Вышел к людям Ритус, стыли слова его на морозном воздухе: погиб мальчишка по лени и нерадивости, за год зашел пару раз на учебу, над товарищами насмехался, в соперники, похваляясь, выбрал истинного мастера по владению оружием. Впредь другим наука за собой следить, серьезнее быть и осмотрительнее.

Пролилась первая кровь в крепости, старцы предрекали остерегаться третьей крови – беды не миновать. В этом городе жил Ален.

 

Глава 2. Ален

А город жил в нем.

Утром будил веселыми голосами прохожих, днем расстилал перед ним бесконечные улицы, вечером успокаивал пением птиц, что на гнездах готовились ко сну. С ними и он засыпал.

И город не поскупился на откровения ребенку.

Ален как-то прикоснулся к стене дома смешливого пекаря и ощутил тепло, к дому сапожника, что угощал всегда печеньем – тепло, к дому тощей соседки швеи, что прогоняла его с улицы – холодно. Смекнул: город подсказал, как открывать души хозяев, добрый житель – теплый камень, злой – камень обжигал холодом. Обходил стороной бессердечные владения с морозцем изнутри, были такие, были. Другие приветствовал утром, желал доброго дня.

Подрастал и вырос в мальчишку с узкими плечами, с тонкими руками, с длинными ногами, с лохматой головой. Стричься не любил: жаль было не волос, а голову – отстригут горе-мастера, не заметят. Сверстники выгодно отличались от него. Ладно скроенные, крепко сбитые, мускулистые, ребята ежедневно выходили на поле, бились друг с другом, вызывали любого противника на дуэль. Победа ли, поражение ли – наслаждение приносил бой, каждый втайне мечтал о грядущих сражениях. А гибель в поединке мальца, сына медника, надолго запомнилась: учись, не трусь, бейся и побеждай.

Их стрелы достигали любой цели, их копья без промаха поражали чучело, набитое соломой. Ликуя, вырывали орудие из сердца «врага», хищно пригнувшись, ходили кругами, готовились для нового меткого броска. От ударов коротких мечей искры рассыпались и сухую траву поджигали. Мечи с длинным лезвием ветеран мальчикам не доверял – ранят друг друга в пылу поединка. Но как только правая рука сольется накрепко с мечом, а левая – со щитом, и юный воин превратится в мощный боевой снаряд, тогда и вручит меч с именными ножнами.

Последние две недели Ален избегал там появляться. Он и раньше-то не интересовался детскими забавами с оружием, придя туда, безучастно взирал на драчливых бойцов, зевал, слушая вопли безумцев, сторонился диких плясок над тряпичными «врагами». Их игры в убийство вызывали только жалость и горечь. Он знал, чем грозит такая игра – кровью, а с ней истекает жизнь из тела. Прошлой осенью отец вытащил Алена во двор, как тот ни упирался, выхватил из загона барашка, схватил за уши, подержал на весу, полюбовался, достал нож и вонзил в шею, как бойцы на поле с раздирающими воплями пронзают соломенное чучело. Пролилась кровь – барашек умер.

– Ты ребенка убил! Ты дитя убил!

Как подкошенный, Ален рухнул на землю. Бабушка унесла в дом, проклиная отца. Придя в сознание, он ушел в город, к вечеру вернулся, в доме гуляли: для соседа-медника прирезали живность на год гибели дитяти на поле брани. Отец и не глянул в сторону сына – не любил мальчишку. Хотя Ален сам давно смекнул, что тот вообще никого не любил, даже себя: мылся редко, бороду запустил, за домом не следил, плевал на пол. Мать молча убирала за ним, бабушка ворчала, а выходил тот из дома – истово клялась, что при царице Клеопе, похитили боги ее за красоту, ушла она, в зимнюю ночь полнолуния распутных мужей разрывали женщины на куски и по дорогам разбрасывали, кто обгладывал по незнанию да по жадности кость какую, покрывался язвами, помирал в корчах. Хоронить таких не хоронили – земля не принимала, души их скитались, н небеса к себе не брали. Так и истлевали на дорогах, ни звери, ни птицы не трогали.

Алена удручала покорность матери, ожесточенность бабушки, но в распри с отцом не вступал, и не только из-за малого своего возраста, но была на то и другая веская причина. Знал мальчик, кто его настоящий отец, кто выведет в мир, чей род он продолжит.

По словам бабушки, вошла мама в воды реки Айдес, что течет вдоль города, возлюбил бог реки девичьи прелести, обмыл их, понесла и родила она сына, назвали Аленом. В честь отца носил на шее оберег: заммород, камешек цвета изумруда с волнистыми синими полосками.

Потому он и обходил всегда стороной бывшего плотника, потому не винил ни домашних, ни жителей города ни в чем. Они имели лишь один дар: ходить по кругу изо дня в день, браниться, суетиться, копошиться.

И ровесники его с мечами, копьями, щитами также бегают по пути, давно проложенному, и не сойдут с него. Быть одним из многих в живой цепи, дышать в чужой затылок и ощущать на своем чужое дыхание он не желал. Потому попытки пробудить в нем воинственный дух заканчивались неудачей.

Полгода назад забрел из любопытства Ален на поле, подошел Ритус, подал короткий меч.

– Коли!

Ален легко вонзил лезвие в чучело.

– Хорошо, давай дальше, до сердца достань, – одобрил воин.

– Я не буду.

– Что?

– Я не буду никого убивать, этому нельзя учить, – бросил меч на землю и пошел, – и не мое это!

Потемнел лицом полковник.

– Подними оружие, подай, уходи.

С того дня и пошло – сверстники осудили Алена, но не отвергли.

Как только появлялся там, к нему бежали, вручали меч. Нехотя брал, размахивал в разные стороны, ребята падали, стонали, корчились в муках, испугавшись, он молил о прощении – начиналась забава. Веселился и Ален с ними, он знал: настоящему мужчине неведомы обиды, они зовут к мести, тайной, страшной, недостойной. В городе не случались ни распри, ни ссоры, ни схватки по мелочам.

Сам видел, как поднимали на смех Кита. Парень не обижался, а не чета Алену, сын оружейника, и снаряжение его всегда было на зависть. Но тощий, нескладный, походил не на воина, а на крестовину в мастерской отца, обвешанную латами и оружием на продажу. И в поединках Кит то ли от страха, то ли от нетерпения, вопя, грозно стуча мечом о щит, набегал на противника, и через секунду грохот падающего тела в железе на землю оглушал всех. Зрители заходились от хохота, Кит вставал, молча уходил, возвращался с камнями и забрасывал ими своих мучителей. Назавтра приходил, учился, во время поединка вновь терпел неудачу и шел за камнями. Насмешки закаляли будущего воина.

Не язвительный смех отпугивал Алена в теплые осенние дни от поля боевых игрищ, а страх, страх перед Эндрю, сыном винодела. Раньше он и не замечал юношу. На турнирах тот выступал редко: дела с отцом на весь день занимали, мать за ягодой в лес посылала. Так заявлял в оправдание. А если заходил, по жребию выпадал слабый противник. Он легко, играючи с ним справлялся, вечером щедро угощал вином врага по дуэли, хвастался подружками, гулял за крепостью с ними по ночам. Казалось бы, что опасаться хитрого щеголя. Но повод был, и очень веский.

Две недели назад сидел Ален на пригорке, травинку покусывал и под крики бойцов мечтал о встрече с великанами, с пришельцами из космоса. Вдруг кто-то запустил пятерню в волосы, с силой рванул. От боли завопил Ален, попытался вывернуться, но пальцы еще крепче сжимались и тянули волосы вверх. Вскочил, схватил руку чужака, взглянул – Эндрю.

– Ты чей?

– Ничей, свой, отпусти!

– На тебе мета, – брезгливо заключил сын винодела и потянул к себе оберег.

– Не трожь!

Вырвался и бросился с поля, страх погнал мальчика, и в первый раз познал мощь его: разум не повиновался, сердце не билось, ноги сами несли к воротам. Познал и запах ужаса: сладкий запах выгребных ям с отбросами за крепостью. Лишь на улицах города аромат печеного хлеба вытеснил вонь гниения, избавил от страха, взбодрил и вселил уверенность.

С тех пор Ален зарекся ходить на поле.

Но сегодня был особый день – турнир, бойцы сойдутся в поединках на победу или на поражение. Победителя под овации зрителей наградят мечом с ножнами, побежденному вручат тоже меч, деревянный и кривой. Ален пока не удостоился ни той, ни другой награды. Он возложил на край очага в доме цветы, прошептал: «Бог Агни, прими приношения и воздай в ответ счастье и здоровье, что нам так сладки», – осторожно подвинул их к огню. Пламя жадно накинулось на дары, были те приняты, остался лишь пепел.

Вышел, кинул на родной дом прощальный взгляд и зашагал туда, где вот-вот поднимутся крик, хохот и брань, и закружатся пары в петушиных боях, повиснет полуденной зной, польется холодная вода из кувшинов на тела разгоряченных юнцов и на лица девиц, что рассядутся под деревами.

Признаться, Ален спешил на турнир не увидеть желанный позор Эндрю, не за зрелищем, а в надежде найти героя, посланного ему свыше.

Ранним утром у пекарни, куда мама послала, столкнулся с человеком не из их города. Взял булку, выбежал и угодил в чьи-то крепкие объятия, словно в тиски попал. Хлеб выронил, голову поднял – воин смотрел на него. В ножнах на боку висел меч, на левой руке круглый щит со зверем: лапы когтистые, пасть разинутая с клыками, грива лохматая. Ни коня, ни слуги, ни дорожной сумки, видно, пешим странствовал.

– Попался, долго я тебя искал.

Ален с места не сдвинулся.

– Ну что стоишь, беги, дома ждут, хлеб подними, маме отнеси.

– Ты не уйдешь?

– Нет, беги.

Быстрее ветра полетел Ален домой, отдал булку и стремглав назад – юноша исчез. От досады чуть не заплакал, по улицам до вечера бегал, но след путника простыл. Все эти три дни искал странника, кого только ни спрашивал, к кому ни обращался: никто не знал чужака, кто он, откуда он и зачем он. Никто его и не заметил, своих забот хватало. Дома и словом не обмолвился, тайну сохранил, в чужие уши сказать – потерять ее навсегда.

Не сомневался Ален, воин придет на игрища мастерство показать, а иначе зачем в город перед турниром явился.

– Посторонись, ослеп?

Он отскочил к обочине дороги. Два рыбака несли на прогнувшемся от тяжести шесте рыбину величиной с переевшую корову, хвост волочился по земле, оставляя влажный след. Все ахали, руками взмахивали. Но один коротышка с пустым мешком за спиной сплюнул и процедил:

– И ходют, и ходют, в глаза лезут, бахвалятся, стыд-то какой.

Ален спохватился – время, и побежал к воротам. Бабушка говорила: «Хвост удачи короткий, спеши ухватить». Успел: на поле пока готовились к поединкам, два десятка пар вздымали пыль, кружась друг против друга. Он обомлел: герой стоял с Ритусом, следил за бойцами, одобрительно кивая головой. Ален сел на пригорке среди других зрителей, заметил Эндрю и удивился: враг показался мелким, ничтожным, недостойным и внимания.

Ритус ударил гонг. Бойцы вытянули жребий, разошлись по парам, на поле вышли двое. Ален похолодел: в кругу оказались Кит и Эндрю. Силы явно неравные, один неумеха, второй ловкий и хитрый. Лежать Киту в пыли, просить пощады на забаву всем.

Эндрю невозмутимо стоял, ждал и Кит, устремив настороженный взгляд на врага. В руках у обоих меч да щит, то, с чем идет солдат в бою на противника и то, что решит, жить ему или погибнуть.

Желая скорее разделаться с «шутом» и славу себе добыть, Эндрю атаковал. Стремительно накинулся на противника, занес меч, ударил. Все вскочили и завопили – финал казался неминуемым. Но в какую-то долю секунды Кит успел поднять щит, грохот разнесся, устоял сын оруженосца, угрожающе выставил короткий меч вперед. Все разочарованно сели.

Ритус молчал.

Эндрю отошел, застыл, или выжидая, или примериваясь к врагу. Кит не двигался, зрители роптали, Ален впился глазами в соперников.

Ритус молчал.

Красавец поклонился публике, развернулся и бросился на врага. Как на учениях, отрабатывал удары о щит Эндрю: справа, слева, прямой улар, снова справа. Изящно переступая, кружил в боевом танце и вдруг рухнул на землю, у горла меч – проиграл. Зрители, бойцы оцепенели, не в силах понять, что произошло.

Ритус молчал.

Кит ждал сигнала учителя, зрители зароптали, он убрал оружие с горла противника и пошел к соратникам по поединкам. Эндрю поднялся, по бедру из раны сочилась кровь. Сын винодела, увлекшись игрой меча, держал щит опущенным и пропустил удар. Сдаться на милость шута он не желал, хромая, догнал соперника, поднял меч и вонзил в спину.

Зрители замерли, Эндрю, расставив широко ноги над поверженным противником, ждал с мечом в руках.

Ритус молчал.

– Не спеши!

Гневный окрик чужеземца не мог остановить красавца, он дрожал от нетерпения пронзить грудь лежащего, Ален закрыл глаза. Не прошло и секунды, как раздались крики изумления, негодования. Мальчик открыл глаза и рассмеялся.

Кит был жив, брошенный меч Эндрю валялся на песке, а сам боец, припадая на раненую ногу, бежал, петляя, по полю. Странник с улицы в своих доспехах неспешно следовал и со всего маху бил щитом по плечам, по спине, по голове. Безобразный вой стоял над полем, зрители свистели, улюлюкали. У ног полковника Эндрю свалился.

Ритус молчал.

Турнир закончился, Кита унесли на носилках, Эндрю подхватили под руки, увели с поля, Ален ринулся к чужаку:

– Почему ты не убил его!

– Ни к чему, трус сам умрет.

– А я бы убил, – с вызовом сказал Ален, – он нас всех ненавидит!

– Держи, – воин протянул мальчику меч.

Ален покраснел, с вызовом сказал:

– Успеется, а куда ты пропал, я весь город обегал…

– Не сердись..

– Да не сержусь, – виновато улыбнулся, – я ждал тебя, искал тебя.

– И я тебя, идем.

 

Глава 3. Авива

На берегу реки остановились.

– Квентин.

– Ален.

Воин достал из-за пояса кинжал, холодно блеснуло лезвие, закатал рукав, сделал надрез, передал клинок мальчику. Смело полоснул по руке Ален и покачнулся.

– Э-э, малыш, поосторожнее!

– Я готов!

– Парень, к чему же ты готов?

Квентин рассмеялся, бережно приложил свою рану к его.

– У нас в Шудуле воины перед битвой кровью менялись, братались. Я погибну, брат унесет и похоронит, он погибнет – я доставлю, схороню, и душа его с миром успокоится. С этого дня ты мой кровный брат.

– А я твой. Медленно текла река далеко к югу, зеркальная гладь воды слепила глаза.

– Как ты думаешь, Квентин, можно увидеть великанов?

– Пока не встречал.

– Хочу увидеться с ними и со строителями из космоса, пригласить домой, расспросить: где живут, как живут, есть ли у них тоже старики и дети, что любят. И правда ли то, что о них говорят.

– И что говорят?

– Что все здесь они построили, что мы пуп земли, – с замирающим от благоговения голосом произнес Ален. – Но я думаю: без людей и богов не обошлось.

У берегов прибились и скопились сухие ветви, листья, трава, кто-то шевелился под ними, но не показывался: побаивался чужих глаз. Кто, как ни отец Айдес подплыл послушать, Ален возвысил голос:

– Знаешь, Квентин, я вообще не верю, считаю, что, – и осекся, негоже тайны чужакам открывать.

Помолчал и спросил:

– Кто у тебя на щите?

– Лев, царь зверей.

– Царь, это как?

– Хозяин всего и всех.

– Он такой сильный?

– Да.

– А у нас нет царя-хозяина, все цари.

– Я знаю, потому беспорядок и сумятица.

– Это неправда, все хорошо здесь, – горячо возразил Ален. – Я люблю наш город, теряться в его улицах среди людей.

– Ты как сюда прошел?

– Через ворота по мосту.

– Никто не остановил?

– А зачем? – искренне удивился Ален.

Квентин вздохнул.

– Поубивают вас всех когда-нибудь в одну ночь.

В смятении Ален смотрел на Квентина, на глаза навернулись слезы.

– Братец, братец мой, что случилось, что я сказал не так?

– Ты… ты разве не знаешь?

И с искренней жалостью, соболезнуя старшему брату, воскликнул:

– Он не знает!

Медленно, четко выделяя каждое слово, произнес:

– Прости, но ты меня не расслышал. Наш город – пуп земли, нас охраняют великаны.

– Да, все я видел на своем пути: и города-медведи, города-фараоны, города-князья, но город-пуп… – Квентин развел руками.

– Мы непобедимы, – торжествующе заключил Ален.

– Пора, Ритус ждет, – пожал руку младшему брату, ушел.

Ален разделся, бросился в реку, без устали гонялся за волнами, они за ним, встал, распрямился. Упругие струи толкали в спину, а он черпал воду, пил, возливал на голову и благодарил отца Айдеса за щедрость. На берегу обсох, оглядел себя, с гордостью убедился, что из мальчишки вырос в мужчину. Оделся и покинул берег, реку, поле.

Город шумел, воздух был чист, прозрачен, улицы, дома пропитались запахом только что испеченного хлеба. Прохожие приветствовали Алена, шутливо вздымая руки к небесам, он улыбался, кланялся, польщенный.

Боги услышали мольбы мальчика, приняли дары на алтаре, и явился герой древних писаний, что читали нараспев в школе. Недаром не уступал Ален матери, не ходил в церковь к ее Богу, у них с бабушкой много богов, одни серчали, другие помогали.

С приходом Квентина сбудутся робкие мечтания Алена, его зыбкие сновидения, в одиночку Ален не справился бы. Наступит час – покинут вдвоем город, взойдут к великанам, расспросят о сокровищах в крепости, залетят в космос к пришельцам, вызнают секрет кладки камней в стены, и отец Айдес любезно пригласит к небожителям, возлягут у стола, всласть наговорятся…

– Юноша славный, взгляни на меня.

Ален взглянул, улыбнулся: девчонка стояла перед ним, без сомнения, поджидала его, оделась весело, как на праздник: белое длинное платье, на рукавах и понизу узоры из красных цветов, он узнал их. Маки, растут на полях за городом у леса. В руке держала яблоко.

Неуверенно подошел, поежился от взгляда: смотрела в упор, ни сбежать, ни спрятаться.

– Ты кто? – спросила строго.

– Ален, а ты?

– Зачем тебе мое имя?

– Не знаю.

– Почему спрашиваешь?

– У всего есть название.

– Ну раз так – Авива.

Ждала, глаз не спускала, он сказал:

– Приходи сюда завтра, на это же место, не побоишься?

Хмыкнула, протянула яблоко и ушла, не оглянувшись. Исчезла, а в воздухе остался аромат лесной земляники, разомлевшей на солнце. Голову вскружил, земля пошла из-под ног. Шагнул следом и едва не упал: с силой толкнули в спину. Повернулся и отпрянул: человек в черном, ни слова не говоря, пробежал мимо и скрылся.

Ален приник к стене. Он прекрасно знал мужчину, кроме неприязни, ничего не испытывал к нему.

В тот день полуденный зной загнал жителей в дома, Ален бродил по улицам один, наслаждаясь тишиной и покоем, как неожиданно появился на дороге высокий худой мужчина и двинулся ему навстречу. От страха Ален вжался, как и сейчас, в стену. Прохожий был ни на кого не похож: острые глаза из-под огромной черной шляпы прожигали все и вся, при каждом шаге развевался длинный черный плащ, от ударов тяжелой черной трости содрогалась мостовая.

Ален принял решение: выследить посланца злых богов, пометить его жилище, наутро разоблачить, и охота началась. Прячась за каждый угол, за редких прохожих, он кружил за ним по городу. Тот менял улицу за улицей, дом за домом, входил, выходил, писал что-то в пухлой тетради и упрямо шел дальше. И в ужасе Ален осознал, как хитер злодей: сведения собирал и следы заметал. В сумерках мужчина подошел к пятиэтажному зданию с колоннами, постучал, ему открыли, огляделся и пропал. Терпеливо ожидал Ален, когда шляпа появится вновь.

Взошла луна, окрасила дом бледным мертвым цветом, в лоб, в щеки, в шею впились комары с реки, величиной с кулак, а он и прихлопнуть их не мог – боялся лишнего шума. Луна закатилась за крышу дома, окна в нем погасли, он подполз, прикоснулся к стене – обдало морозом, бежал.

Мама и бабушка, загнав Алена в угол, долго пытали, с кем он валял весь день дурака. Он понимал, что женщинам нельзя доверять, но упорство обеих сломали волю мальчика, и нехотя признался – встретил злого духа в человеческом облике, тот не признался, завтра выведет на «чистую воду». Мама пояснила сыну, что дуракам закон не писан, что это судья и что ищет он преступников по городу уже двадцать лет перед праздником, по домам ходит с вопросами, не бьет ли кто кого, не крадет ли кто у кого, не бегает ли по ночам по чужим домам. Слава богам, нет таких в городе.

И сочинил тогда злую песенку:

Смутили Алена встречи, привели в растерянность. Но дома у очага успокоился, огонь горел ровно и уверенно, никто не погасит. Положил подаренное яблоко на край алтаря, лег в постель.

 

Глава 4. Всадники

Разбудил женский вопль, кто-то надрывно кричал от боли, Ален не знал, куда и спрятаться от голоса.

– Сынок, не пугайся, не пугайся, Лия рожает.

– Что?

– Ребеночка рожает.

– Это как?

– Как? Потом, потом расскажу, побегу, помочь надо.

Мать убежала к соседям. Вопли, стоны не смолкали, Ален выскочил из дома, побежал к реке. Сел и задрожал: трава была влажной, от воды несло холодом, в темных кустах шевелились.

– Братец, ты что здесь делаешь в такой час?

– Квентин!

В испуге показал на кусты.

– Как ты думаешь, кто там прячется.

– Думаю, ветер.

– Лия рожает, кричит, стонет, нельзя ли иначе!

– Не получится.

– Почему? Земля рождает каждую весну, но не кричит так жутко!

Глухо шумела река, резко вскрикивала ночная птица. бормотали о своем деревья, в небе висела полная луна – постарела богиня, пропадет в ночи и явится вновь девственницей, месяцем тонким на небе. И так из века в век.

Квентин опустился рядом.

– Кричит, еще как кричит: громы, молнии, дожди. Человек бросил в нее семена, они прорастают, боль принося, так и в женщине.

– О чем ты? – насторожился Ален.

– Сам поймешь, созреешь, станешь мужчиной и…

Ален вскочил.

– Мужчинами рождаются, а не становятся, их сразу различают…

– Братец, штуки в штанах мало, петухи, быки тоже ее имеют, однако, никто не называет их «мужчинами»…

– Я не для забавы сюда пришел, – оборвал он старшего брата, – ты не сказал, как семя попадает в женщину.

– С любовью, только с любовью проникнешь в нее, сам все поймешь – придет время.

– Как это – проникну. – всполошился Ален.

– Тебе сколько лет? Твои сверстники знают, что с семенем делать, а ты что, от богов просветления ждешь? Похож на Аппу, глупца.

Ален вспыхнул: и отец, и мать тоже часто упрекали сына в том, что он не похож на ровесников, пропадает на улицах, что ищет, зачем ищет, с девочками ни разу не встретился, вечерами не гуляет с ними за стенами крепости, с бойцами не сражается. Его любовь к городу была непонятна.

– Это еще кто?

– Жил в городе Шудул царь Аппу с женой, 20 лет прошло, а детей нет, он ждал зачатия от ветра, от воды, от гороха, перед сном ее бобами осыпал, водой обливал, слуги дули на нее усердно по ночам. А народ ждал, взмолился царь богу солнца помочь жене родить, тот дал совет соседа на ночь к жене привести да не раз. И пошли сыновья один за одним. Царь бога возблагодарил, соседа кормил да нахваливал, прозвали его «Глупый Аппу».

– Это бог солнца в облике соседа с небес спустился, – упорствовал Ален.

– Неплохо было бы, и город бы сохранился…

– Значит, все так… – перебил Ален.

– Да, все так: женщины кричат, что поделать, и в ночь любви, и в ночь рождения, мы появились с болью материнской в ее страданиях, а затем убиваем друг друга.

– Никого у нас не убили!

Успокоился.

– Прости, но я не слышал, как моя мама кричала, а ты?

– Тоже нет.

– И я не помню начала.

– Не запомнишь и конец.

– А он будет?

– Поговаривают, лишь боги бессмертны, я не проверял, со мной они не делились своими тайнами, думаю, до времени….

С шумом низко над головами пролетел аист, ударил крылом Алена. В отчаянии он замахал руками, в ночной час птицы спят, кто вспугнул, рысь, кошка, сова. Вполне вероятно, что ему подали знак, смысл которого разгадать не в силах.

Ален решился и с замиранием сердца, с восторгом обратился к брату.

– Я сын бога реки Айдес, омыл мою маму водами с любовью – и я родился, смотри, – с гордостью показал оберег.

Подержал его в руках Квентин.

– Вера хорошо, но знание лучше. Не походи на Аппу, убежит от тебя жена.

– Я избранный, – умоляюще произнес Ален.

Квентин обнял мальчика, разгладил ему волосы.

– Иди-ка спать.

– Как я теперь буду спать!?

И не спал, лежал с открытыми глазами, а закрывал, одолевали, как ни гнал, то видения горячих схваток мужчин с женщинами: не желали жены боли, муки зарождения новой жизни в себе. То над ним склонялся Айдес и уверял в бесконечности жизни сына, в его божественном предначертании.

Утром спросил, родился ли он так, как ребенок Лии.

– Как и все.

– Папа проник в тебя?

– Лучше бы не проникал, – откликнулась она с досадой.

– А что было бы тогда со мной, ты подумала?

И оставил очаг без жертвы – выскочил из дома, побежал, куда глаза глядят.

Рушилась вера в божественное предназначение, он смертный и будет ходить по кругу за чужими затылками. Погибала вера в вечность крепости-города, о которой твердили безумные старцы. Все рождаются с любовью из семени, плодоносят, стареют, подходит черед – и одних в сезон зимы разрывают, другие умирает сами, кому что.

Мир взрослых скрывает чудовищные тайны, сам не разгадаешь – не скажут, струсят. Откровенно подглядывал за гуляющими и замечал то, что еще день назад показалось бы шалостью.

Лысый мужчина с открытой загорелой грудью и женщина с алым огромным ртом обнимались посреди улицы, хозяйка пирогов бранилась с черноволосым юношей, заманчиво поблескивали серьги, грудь ее тяжело вздымалась, странная улыбка пробегала по тонким губам, и не отходил красавец, вертел рассеянно крендель, а глаза бегали по груди женщины.

Всем и всеми повелевала бесстыдная любовь, она приводила к рождению и смерти.

Деревья пожелтели, осыпались листья. Летела паутина, Ален срывал, содрогаясь, с себя липкие мерзкие нити. Улицы запружены были лавками с виноградом, с краснощекими яблоками, с пучеглазыми черными сливами, он лавировал между ними. Брел, город смеялся, восклицал, повизгивал. Пытаясь утешить себя, он касался стен – теплые, как обычно, согревали, но его душа не открывалась.

Призывно вдалеке запела женщина. Удивились люди, переглянулись, подумали и пошли. Не устраивала Алена участь остаться одному посреди лавок на пустынной улице, нерешительно последовал за ними и подошел к белому храму.

На помосте перед зданием стояла красавица в черной широкой юбке, в красной блузе, черный волосы стянуты сзади тугим узлом. Она пела, вела неторопливый рассказ о детях, о матерях, о вечности их любви, слушатели покорно следовали за ней. Зрителей собиралось больше и больше, ступить было негде, но никто не бурчал, не ворчал – стояли зачарованные.

Певица смолкла, вышли юные лютнисты в красных рубахах, в черных шальварах, разместились на стульях позади женщины, пригладили черные кудри и застыли, положив тонкие пальцы на струны. Женщина вскинула голову, обвела глазами площадь, прижала руки к груди и запела. Струны дрогнули, лютни тихо зазвучали, словно плеск реки под закатным солнцем.

Власть голоса была всесильной, Ален потерял себя, он жил в голосе, а голос в нем. Странное томление разлилось в теле, странное непонятное желание охватило его – с беспокойством он огляделся и не узнал людей. У женщин зарделись щеки, у мужчин тяжело вздымалась грудь, и те, и другие, потупив глаза, руками тянулись друг к другу.

Он почувствовал, что не хватает воздуха, что некому подать руку, и болит душа.

– Скажите, скажите мне: «Брось все, идем», – уйду и не оглянусь, – простонал седовласый мужчина.

– Позовут, обнимут, в дебри заведут, и ходу назад не будет, таковы мы, – молодая женщина подмигнула Алену, – правда, мальчик, или еще не знаешь?

Он не ответил.

– Э-э, оставь ребенка, его время впереди, твое позади.

Ален обрадовался.

– Квентин, ты здесь!

Зрители безмолвно расходились, говорить было не о чем, музыканты сказали за них все.

– Ты слышал?

– Да.

– Что ж – любовь значит любовь, я увидел, как она буйствует среди людей, – смиренно признался Ален.

– Со мной говорит мужчина. – Квентин низко поклонился.

– Подожди, – оборвал его Ален, – есть любовь – есть жизнь, но есть и смерть, нет любви – нет жизни, но нет и смерти…

– И что ты выберешь?

– А что бы выбрал ты?

– Путь, – Квентин посмотрел пристально в глаза, – путь.

– И откуда ты пришел ко мне?

– Из Шудула, в одну из ночей пришельцы сожгли город, убили Аппу, его сыновей, детей бога солнца, убили всех, я бежал.

Ален не знал, что и сказать в утешение.

– Не терзайся, все в прошлом, сегодня мы здесь, завтра… Долго я скитался, очень долго, никого не встречал на пути, одичал.

– Ты скиталец? Да, ты скиталец!

– Не по воле своей…

Работники храма вчетвером пронесли на носилках обитое черным кресло с высокой спинкой. Мужчины медленно, нога в ногу, ступали со своим нелегким грузом, казалось, еще мгновение – и их вены и жилы на руках, на шеях не выдержат напряжения и лопнут. И звук разорванных струн оглушит всех…

– Ален, Ален! Время, надо к Ритусу зайти, идем, брат.

И крупным шагом Кевнтин пошел через площадь, Ален не отставал. Впереди в толпе мелькнули красные рубахи музыкантов и затерялись.

– Постойте, постойте!

Ален оглянулся на оклик: к ним, опираясь на палку, спешил Эндрю. мальчик терпеливо дождался его.

– Ну что, воробей, уставился, трухнул, не бойсь, успокойся, не до тебя мне… И тот, вишь, гордый какой, ушел, разговаривать не желает, словно я прокаженный.

Ален огорчился.

– Нет, он к Ритусу.

– Как она пела, – и лицо сына винодела болезненно исказилось, – кто заберет меня отсюда, от позора, от поругания, кому я нужен.

Он с трудом шевелил разбитыми губами на почерневшем лице.

– Зачем ты ходишь, тебе больно!

– Тяжело мне, ковылял по дому, как загнанный волк, одинокий и злой, бросился вон. А тут поют, а тут тебя увидел, обрадовался.

– Прости, я плохо думал о тебе, так плохо!

– Ну что ты.

Помолчали.

– Проводи к реке, а?

Медленно зашагали к воротам крепости. Ален вел израненного бойца. Солнце стояло высоко в чистом голубом небе и сегодня особенно старательно прогревало город перед зимой, легкий ветерок лишь освежал лицо. Он удивлялся новой знакомой: подошла, ответила, согласилась на встречу. Удивлялся смелости в разговоре с Эндрю, возникшей к нему жалости, покою в душе. Бывший враг с трудом передвигался, озабоченно оглядывая дорогу, Ален громко указывал наиболее безопасный путь без выбоин и камней.

У ворот столпились люди, они переговаривались, иногда слышался тихий смех. С трудом протиснулись Ален и Эндрю сквозь толпу и замерли – в воротах, преграждая выход жителям из города, стояли три всадника на низких лошадках, их кожаная одежда во многих местах была разорвана и не скрывала грязные мускулистые тела. Руки покойно лежали на коленях, в руках луки, из-за спины выглядывали наконечники стрел, на боку висели блестящие на солнце обнаженные сабли.

– Ну и шапки, – раздался мужской голос.

Ален обернулся: рядом стояли юноша-красавец и торговка с улицы и осуждали всадников.

– Ты посмотри, глаза-то щелочки махонькие, – толкнула в бок, – что скажешь?

Алена охватила тревога: узкие раскосые глаза злобно рассматривали горожан. Вполголоса обратился к Эндрю:

– Может, вернемся.

– А река, ты же обещал, – ответил Эндрю и выставил вперед палку.

Но и шагу не шагнул, как в грудь ему вонзилась стрела, он захрипел:

– Ален, Ален, помоги, что это…

Вторая стрела ударила в шею, Ален завопил, бросился бежать. Люди стояли стеной, пробиться было невозможно, всадники неспешно доставали стрелы, вкладывали в луки и расстреливали толпу. У Эндрю хлынула изо рта кровь, он закачался и повалился на мальчишку, оба упали наземь.

С воплями метались горожане, но ни одна стрела не пропала даром. Со свистом настигали молнии людей, те замертво падали.

В городе пролилась вторая кровь.

 

Глава 5. Казнь

Мертвый Эндрю смотрел, не мигая, на Алена.

Глаза ничего не выражали, ни боли, ни страдания – в них поселилась смерть. Ален закоченел под взглядом, но ни отвернуться, ни пошевелиться под грузным телом не мог. Все долгие часы, что пережил у ворот, смерть молчала. А мальчик взывал к богам: где великаны, где пришельцы, где их защитники, почему не поспешили на помощь.

Нехотя опустился на город вечерний сумрак, издалека раздался чуть слышный голос, он позвал:

– Ален, Ален…

Задрожал мальчик, не угадал замысел смерти. Она не лежала рядом с ним, она не поселилась в глазах Эндрю, она была занята в другом месте, и сейчас спешила отблагодарить его за злобные мысли, что принесли такую обильную жатву и в подарок забрать с собой.

Он судорожно забился, пытаясь высвободиться из-под мертвого тела, но тщетно, ноги и руки онемели. И, наконец, заметив усилия сына Айдеса, боги сжалились, он скинул с себя труп, поднялся и побрел. Бежать сил не было, голос близился:

– Ален, Ален!

Он возопил:

– Квентин!

И был подхвачен на руки:

– Где ты был, где ты был, братец мой?

– Я убил Эндрю!

Дома бабушка осенила его: из храма богини матери Земли принесла священное пламя, обнесла с заклинаниями несколько раз вокруг стонущего внука, и он воскрес. Огонь остался в очаге, грел дом, освещал в ночные часы. Заходил Квентин, смотрел на недвижного Алена и уходил.

Через пару дней Ален встал на ноги, бабушка усадила, хлеб подала, налила густого бульона, он с аппетитом съел. Окна покрылись изморозью, и бабушка посетовала, что приметы не сходились. Вчера звезда Арктур стояла над окном, а появляется она в канун самой длинной зимней ночи, в полнолуние. Земля спешит.

– Что боги задумали…

– Что и всегда, бабушка.

Ален надел просторный теплый плащ отца и ступил на первый снег. С горечью заметил, что до него за весь день еще никто не проходил: не единого следа. Окна в домах наглухо задернуты занавесями, во дворах за заборами молчали собаки. Прикоснулся было к стене соседнего дома – ледяная, у медника, у сапожника – та же история. Исчез и запах жизни, запах печеного хлеба – пекарни бездействовали. Повисла угрюмая белая тишина – веселиться было не с кем.

Подошел к восточным воротам.

От смерти не осталось и следа: тела забрали, стены домов отмыли от крови, дорогу припорошил снег. Мертвых отправили в Страну Белой Реки, что по ночам течет от одного края неба до другого, положили в землю. Снабдили в дальний путь едой, питьем, утварью, мужчин оружием, женщин украшениями. В каждой семье воскликнули: «Счастья вам, счастья вам, счастья вам!»

Воздал и Ален у ворот почести убитым, пожелал им покоя в дальней неведомой стране, приложился лбом к стене крепости остудить голову.

– Парень, очнись, что с тобой?

Согбенная темная фигура, опираясь на крючковатую палку, прошла мимо. Ален обмер, проводил взглядом человека, пока тот не скрылся, и в отчаянии простонал. Тень Эндрю явилась в облике хромого отомстить за мысли, наказать. Как ни убеждал Квентин, что не виноват Ален в гибели сына винодела, прервалась нить жизни без ведома на то мальчика, хотел он того или не хотел, Ален не соглашался.

Никто не хотел в то ясное солнечное утро умирать, никто и не думал о смерти. Это он по злобе своей призвал беду, не любил щеголя, боялся, к воротам привел – смерть откликнулась на зов Алена, напустила всадников, застала людей врасплох, забрала жизни случайных прохожих. В своей вине не сомневался, прозрел и поразился проницательности богов. Внимают мыслям людей, тайным желаниям, исполняют, посмеиваясь, их явные и неявные просьбы. Тень явилась неслучайно, указала Алену, кто виноват в гибели горожан – он.

На берегу стоял Ритус, склонив голову набок, он прислушивался к тишине в лесу за рекой. Увидев Алена, хмуро заметил:

– Не верю я им, не верю!

– Богам? – вскинулся Ален.

Ритус с недоумением приподнял брови.

– Богов не трогай, чужакам, напали одни – придут и другие. Речка льдом покроется – тут-то и заявятся; как думаешь, парень?

Ален оробел.

– Квентин сказал, что охрана у нас плохая, то есть, вообще никакая.

– Все верно, постарели, пообвыкли, мужчины за женщин спрятались, мальчишки не справятся, в глаза смерти не смотрели…

– Я смотрел, – вырвалось у Алена.

Ритус усмехнулся.

– Э-э, мальчик, беснуется она в глазах врага, поджидает. Убьешь – его заберет с собой, он твою жизнь отнимет – заберет тебя, у нее одна служба, – помолчал, – приходи-ка завтра сюда с утра.

Окинул мальчика взглядом с ног до головы, повторил:

– Так не забудь, приходи.

Ален благодарно пожал протянутую руку и вдруг вскрикнул:

– Смотрите, смотрите!

Белые вершины гор были усеяны черными едва заметными глазу точками, они то сливались в крупные пятна, то распадались.

– Что это, – удивился Ритус.

– Не знаю, может, снег тает, расползается?

– Хорошо бы так, – нахмурился полковник, хотел еще добавить что-то к своим словам, но передумал, пошел вдоль стены крепости к далекой сторожевой башне.

Ален посмотрел ему вслед, знал мальчик, что башни, и эта, и другие, заброшены, кроме как занесенных туда ветром сухих листьев да птичьего помета, Ритус ничего не найдет.

Опустился на подмерзший песок.

Под тонкой кромкой льда еще стремительно неслась вода, за ней по дну тянулись водоросли, но вросли они накрепко и подрагивали от досады. Загляделся и потерялся, а река звала: «Пора ко мне, поплыли, поплыли…»

Так и сидел, уставившись в воду, путаясь в мыслях, метался от одной к другой, и пугали они несбыточностью и безнадежностью. Не услаждал душу, как ранее, их робкий невнятный лепет: «И рассмеются небожители, усадят за стол… Спасенный город в благодарности падет к ногам, чистый и белый… Преклонит Ритус колено, вручит именной меч…»

– Отец мой, отец мой! Если ты есть, если я твой сын, помоги, спаси меня, скажи, дай знак, что со мной происходит, кто я, что я, зачем я здесь…

Вода не отвечала, волны плескались о берег, река текла, труд ее был тяжел – унести подальше следы лета от города, скоро встанет подо льдом, застынет до весны, с гор по лесу уже спустилась белая зима.

Поднялся, стряхнул песок, вернулся к воротам и зашагал к дому.

Город погрузился в вечерний синий сумрак, недозрелая луна повисла над городом, Арктур заблистал рядом, нарушал традиции, установленные людьми, за ним зажглись и другие звезды. В окнах замерцали робкие огоньки свечей, на занавесях вырастали темные тени людей, на мгновение замирали и пропадали.

Ален шел по напуганному насмерть городу, сворачивал то в одну улицу, то в другую, но выйти на родную и знакомую никак не мог. Те, кто строили город, все предусмотрели: враг запутается в лабиринте, закружат улицы его, окажется в ловушке и погибнет. Город не примет пришедших с мечом – замысел строителей прекрасен, но Ален не был врагом городу. И не понимал, в чем провинился, почему его не выпускают.

Наугад в отчаянии нырнул в узкий проулок, выбрался и встал, как вкопанный. В бледном свете месяца перед ним возникли ворота крепости, деревянные обшитые железом двери были наглухо закрыты. Он вскрикнул, вот куда привели боги: в южную часть города. Воистину, коварству их не было предела.

Ален избегал южные ворота. Солнце палило здесь нещадно с утра до вечера, кусты и траву выжгло. Но не бог дня принуждал к бегству, а паук, искусно вытесанный из камня, в середине площади.

По совету бога солнца построили часы. Мастера воздвигли паука в человеческий рост. Гордо возвышался он на двух лапах, от шести других протянули канаты, копья вбили. Тень двигалась по кругу и показывала время солнца.

После всадников молнией по городу пронеслась молва, и все, и стар, и млад, пришли в ярость: пауки приносят несчастье, они ненавидят людей. Злой дух в подземелье, давно было, никто и не вспомнит – когда, слепил из крови зверей и пыли мохнатых чудищ, без устали в норах плетут те нити. Как услышат шум сражений, вылезают наружу и спешат на запах свежей крови, паутину бросают на воинов, запутываются люди, меч поднять не могут и гибнут. Не по силам человеку разорвать смертельные путы.

Он на город навлек всадников.

Прибежали к площади, ухватили канаты, разорвали, копья вырвали из земли, выбросили, лапы пообломали – так силен был гнев. Но истукан по-прежнему стоял, выпученные глаза, обломки лап угрожали прохожим. По приказу судьи ворота закрыли, из домов жителей выселили во имя их же спасения. За день по городу слух разнесся, что в пустых домах скрытно заселились больные в язвах, проклятые богами. Стонут ночами, на луну воют, о пощаде молят.

Ален краем глаза заметил, как из щелей в домах вылезла паутина, потянулась длинными тонкими нитями. Кинулся бежать от черных окон, от паука. Без памяти летел по улицам, встал, отдышался, сердце успокоил, взглянул на небо.

Ничего не изменилось.

Месяц, правда, передвинулся от восточных ворот к северным, ну а звезды остались на тех местах, где их закрепили боги.

Кого они поместили там навеки: предков горожан или детей своих за нерадивость, Ален не знал, но не сомневался: пылали герои. Плохие ли, хорошие ли дела они свершили – кому дано судить; а звезды с их именами сияют, люди песни о них слагают. Ребячьей зависти к ним не испытывал, напротив, возгореться пламенем навечно не мечтал.

Он медленно брел, ночь и стужа объединились против него, надежда найти свой дом исчезла, к богам не взывал – побаивался, кто знает, куда вновь заведут. Неожиданно далеко на безлюдной улице увидел фигуру человека, поспешил, радуясь, что сможет кого-то взять за руку, поделиться страхами.

В белом платье с алыми цветами стояла Авива.

– Я ждала тебя, ты просил прийти.

Он вмиг снял и накинул плащ на девушку.

– Ты же мерзнешь, так легко одета!

– Иначе бы ты не узнал меня, прошел мимо, – привлекла к себе.

– Хорошо, что ты живешь в нашем городе, так хорошо!

Издали донесся топот бегущих ног, он приближался.

С угла улицы выскочил мужчина, огляделся и побежал, следом за ним вынеслась толпа. В молчании преследовали охотники дичь, грозно размахивая кольями, палками. Беглец разглядел во тьме Алена с Авивой, бросился к ним, упал и пополз.

– Всадник, это всадник!

Ален в отчаянии взглянул на девушку.

– Что делать, я не смогу…

Беглец обхватил руками ноги мальчика, поднял голову, залепетал на своем языке, безумный взгляд молил о пощаде. Тяжелый запах ударил в нос, Ален отшатнулся, но вырваться не смог: руки кольцом обхватили его. Набежали преследователи, сопя, мешая друг другу, бросились к всаднику, потащили от мальчишки. Но всадник еще крепче приникал к ногам Алену, словно признавался в любви. Силы были неравные, оттащили, выволокли на середину улицы, встали, тяжело дыша и отирая пот.

Первым нанес удар тощий юноша в военных доспехах, с силой обрушил железный прут на спину лежащего. Человек взвыл и, выбрасывая вперед руки, подгребая их под себя, попытался отползти от мучителей, но второй сокрушительный удар остановил.

– Кит, Кит, ты что? – Ален метнулся к бойцу, схватил за руку.

Сын оружейника с изумлением поглядел на Алена, оттолкнул и процедил:

– Не лезь!

В тот же миг, как по сигналу, беспорядочно замелькали в воздухе палки, каждый норовил как можно ближе подобраться к распростертому на дороге телу и ударить как можно сильнее.

– Не смотри, – Авива властно ладонями закрыла ему глаза.

Он слышал уханье, вопли, глухие удары о мертвое тело, словно били по стволу дерева, но вступиться в защиту не осмеливался: нельзя нарушать ритуал принесения жертвы во спасение города.

«Когда же ЭТО кончится, почему так долго?»

Зычный мужской голос покрыл брань, хрипы, взвизги.

– Прочь! Прочь!

Разом все стихло, оглушил топот убегающих ног.

Ален отнял с лица руки девушки и увидел на дороге труп, над ним Квентина с обнаженным мечом.

– Что это было, что?

– Страх, братец, страх, ты не узнал?

– Узнал.

– Потому ничего и не сделал, не остановил.

– Ты не понял, ты ничего не понял: так хотели боги!

– Чьи боги, его, твои, их? – Квентин шагнул к Алену.

Авива, раскинув руки, закрыла собой Алена:

– Может, это твои боги не остановили убийство у ворот?

Квентин не ответил, легко поднял на руки мертвеца и пропал в ночи. Черное пятно крови на дороге расползалось, щупальцы от него тянулись к домам.

Авива нежно провела пальцами по лицу.

– Ты красивый!

Всем телом прильнул к ней и полностью отдал себя, как когда-то матери в ее редкие порывы любви к сыну. Но сейчас Ален обнимал чужое тело, девичье, теплое, мягкое, податливое. И затрепетал от неукротимого желания узнать его, понять и не выпускать из рук. Об этом пела красавица на площади.

– Ален, на нас смотрят.

В окнах дома напротив зажглись свечи, крохотные робкие огоньки осветили бледные лица. Жители приникли к стеклам; их было много, этих лиц, они широко разевали рты, как рыбы, которых летом Ален снимал с крючка и бросал на горячий песок.

– Слепые, они слепые, – жестко заметил Ален, – не бойся.

Она отдала плащ.

– Тебе пора.

Он смиренно ответил.

– Пора.

Авива ушла, окна погасли, Ален вернулся домой.

– Скоро праздник, луна спеет, соком женским наливается, – бабушка сияла, – подзабыли все, подзабыли мать Землю, сестру ее Луну, мужчины поработили нас и бездумно губят.

– Да, да.

Накрылся теплым пуховым одеялом, согрелся, закрыл глаза.

Из темноты сознания выплывали и чередой проходили перед взором Квентин, Авива, Кит и скрывались в другом мире, как позапрошлым летом мимо него проходили по городу слоны, тяжелые, грустные; больше с ними он не встречался.

Эндрю язвительно прошептал на ухо:

– Ты ничего не понял: третья кровь пролилась в городе, переступили святое число, твой барашек – пустяк.

 

Глава 6. Дары

В месяц Артемиус утренние туманы накрывали полностью город. Жители побаивались выходить из домов в такие часы, никто не знал, какие духи, добрые или злые, могли скрываться в белесых облаках, ползающих по улицам. Безрассудные головы, а находились и такие, на мольбы родных не дразнить богов, смеялись, распахивали широко двери, пугая домашних, исчезали в рассветных сумерках и не возвращались более домой.

«Безумные гордецы,» – называла их бабушка и наказывала Алену не баловаться с духами. Он с ней соглашался и, как ни жгло любопытство, не осмеливался даже и к окну подходить в Артемиус.

Но сегодня до солнца она подняла его с постели, они тепло оделись, произнесли над чашей с зерном просьбы к земле матери быть к ним и их близким благосклонной, не держать зла, хранить дом, скот, хлеб, бережно накрыли белым полотенцем с вышитыми красными крестами, дарующими человеку воскрешение после смерти, и бабушка торжественно взяла ее в руки. Они тихо вышли из дома, стараясь не разбудить мать и отца, влились в поток горожан, приноровились к их шагу и ничем не отличались от тех, кто шел принести жертву кормилице Земле, воздать почести и вымолить пощаду для себя.

Перед глазами Алена маячил едва различимый в тумане силуэт чьей-то спины, позади кто-то подкашливал, поругивая утро, погоду, соседей, но Алену было не до них.

Он присоединился к процессии в надежде восстановить в душе своей прежнюю радость и благоговейный восторг от участия в празднике, хотя и не был еще освящен в храме. Бабушка уверила жрецов в родстве внука с богом реки Айдес, те позволили ему появиться на празднике.

Давно жаждал участвовать в чудных деяниях, давно видел себя среди посвященных. Но сегодня словно кто ворвался в душу, разрушил ее покой, внес сумятицу. Квентин, старший брат, растревожил Алена.

После ритуала кровного родства с воином все медленно и неуклонно стронулось с привычного места: боги, вера, любовь, люди. И вернуться в тот порядок, что был создан, Алену не удавалось. Ко всем мукам жег еще и стыд за вчерашний страх на темной улице. Он защищался, отгонял муки, взывал к богам, ибо их воля превыше всего, и убийца понес заслуженную кару, Ален не виноват, лучшей жертвы во спасение города быть не могло.

Шел, не чуя земли.

Не заметил, как дошли, остановились, машинально шагнул вперед и наткнулся на мужчину, тот повернулся, зашипел, бабушка бесстрашно встала между ним и внуком. Мужчина с удивлением воззрился на невзрачную, высохшую от возраста старушку, замахнулся, она сказала:

– Не трожь.

Они стояли у храма, у священных чаш. Ален в благоговении замер: впервые видел воочию гранитный рубец пуповины, столько наслышан о нем. Горожане шептали свои имена и имена родных, близких, ссыпали зерно, отходили, за ними следовали другие.

Бабушка, взывая к Земле и Луне, попросила за Алена, за мать его, за отца его реку Айдес, за соседку Лию. Он обнял ее и умоляюще посмотрел в глаза.

– Что, что, мой милый?

– За себя ты ни слова ни сказала!

– Боги вот-вот заберут, а вам жить да жить.

Воровато озираясь, разгребла чужое зерно, высыпала свое.

– Так лучше, наш дар к груди матери поближе будет!

Туман рассеялся, злые духи скрылись вместе с ним, но кое-где по дорогам еще ползали его серые клочья, Ален с опаской обходил их.

Солнце поднималось, город оживал.

Хозяева широко распахивали окна, открывали настежь двери, молоко на порог выставляли. Земля сегодня насытилась, в долгу не останется, как и в прошлые годы, зашлет в каждый дом дух здоровья и радости, напьется молока он и останется в жилье до следующих праздников.

Утолили голод, отдохнули от рассветной церемонии и высыпали на улицы, под ногами закрутились дети, догоняя друг друга. Вдоль лавок с товарами чинно прогуливались их родители.

Женщины примеряли клеенные из полотна и бумаги головы кобыл, коз, свиней. Сегодня их праздник, они хозяйки ночи, сами выберут мужей на ночь, за отказ– проклянут, разорвут. И не распознает мужчина, как ни будет биться, чей жаркий взгляд сквозь прорези в маске позовет, покорно последует за ней.

Две девчонки утащили головы коз, надев на себя, блеяли, парни обступили их, щекотали, те с визгом неуклюже отпрыгивали, а юноши не выпускали из круга, донимали бесстыдниц шутками и длинными руками. Прохожие с удовольствием потешались над безобидной игрой.

Ален задержался, посмеиваясь, тоже засмотрелся на веселящихся и заметил, что хозяин мясной лавки не спускал с него глаз. Узнал ночного охотника, был тот с топором. А мужчина поспешно накрывал товар, следя за мальчишкой, боясь упустить из виду. Пока хлопотал, Ален развернулся, медленно пошел прочь, насвистывая. Ноги не слушались, тело онемело, дойдя до проулка, свернул в него и понесся, словно стегнул кто.

За воротами отдышался, успокоился. Берег пустовал, в назначенный срок никто не подошел, ни Ритус, ни бойцы. Ален взглянул на снежные вершины гор. Они сияли под солнцем, у подножия темнели леса, небо не омрачено ни единым облачком. От всего исходили покой, уверенность, сила. Природа ничего не боится, страх ей неведом; боги охраняют свои жилища. И возник мучительный вопрос: люди неустанно приносят жертвы, ни одного бога не забывают, щедро кормят, отчего не вступились те за жителей – в городе свершались убийства.

Река подмерзла, ледок покрыл берег, под ним текла вода, и ступить на него было бы опасно. В морозном воздухе раздавались звонкие голоса птиц, раскатывалась дробь дятла.

– Ален!

К нему шли Ритус и Квентин.

– Давно здесь?

– Нет, только что…

– Странно, – Ритус в недоумении приподнял брови.

Ален украдкой кинул взгляд на Квентина, кровного брата.

Невозмутимо стоял воин, ни один мускул не дрогнул на лице, когда увидел Алена. Сжалось сердце мальчика, но не выказал волнения. Ритус озабоченно заметил:

– Солнце на пике дня, а бойцов нет.

В воротах показался Кит, постоял, с неохотой приблизился к ним, неприязненно взглянул на Квентина.

– Завтра жду на дуэли, сейчас меч из ножен нельзя доставать.

Никто не ответил.

– Он захоронил врага нашего, жертву отнял у богов, и, кто знает, что будет, – продолжал Кит, – он чужак, ему ни место в нашем городе, среди…

– Где бойцы, – перебил строго Ритус.

– Ты знаешь, – надменно возразил Кит, – мольбы возносят богам, вечером шествие на мифы, не до игрушек.

– Время молитв убийц не совпадает с временем молитв жертв, – усмехнулся Квентин.

– Ты непосвященный, уходи! – потребовал в гневе Кит.

– Не спеши, – одернул Ритус сына оружейника, – нам нужны люди, он один заменит отряд: крепость в опасности, за тремя нагрянут другие.

– Кто нам может угрожать, – изумился Кит, – наш город – пуп земли, забыли?

– В Шудуле тоже так думали.

И Ален понял происшедшее, запутанная цепь событий распрямилась. Он увидел ее начало и, срывая голос, закричал:

– Подождите, подождите, я знаю, я все знаю! Он пришел оттуда, он привел смерть; я думал, он искал меня, блуждал в потемках, и нашел, и обрадовался. Ты сам сказал! Он сам сказал! Я был счастлив, но теперь я знаю: никто никого не искал, а уж, тем более, меня, а уж, тем более, ты!

Кит выхватил меч из ножен, грозно придвинулся к страннику.

– У каждого возраста свои горизонты, прости их, Квентин, – грустно вздохнул Ритус.

– Во что веришь, то и видишь.

– А во что ты веришь, – звенящим от ненависти голосом спросил Ален, – ну скажи, что ты видишь: руины нашего города, да?

И торжествующе рассмеялся.

– Много слов, завтра все здесь, все, – приказал полководец.

Ален остался один, никак не мог унять дрожь, стиснул зубы, сжал кулаки, по-прежнему колотило, как при тяжелой болезни.

– Даже не оглянулся, словно и нет меня, – сказал Ален, – а я есть?

Солнце скатилось за высокую башню ворот, красное зарево опалило края ее и зубцы. Порозовели и вершины гор, по-прежнему чернели пятна на них. Ни разглядеть, ни, тем более, разгадать, что или кто там, он не мог. Времени не оставалось – запаздывал на праздник, и, словно гнались за ним, поспешил к воротам.

Как заклинание, при каждом шаге бормотал:

– Уходи в свой Шудул, уходи…

– Уходи в свой Шудул, уходи…

– Уходи, уходи, уходи…

Разрыдался.

В городе, пряча слезы от прохожих, подбегал уже к дому, как вдруг различил впотьмах на другой стороне улицы знакомую до боли согбенную фигуру с палкой в руках, кинулся к ней.

– Подожди, подожди, что ты хочешь, что ты ходишь за мной, почему молчишь, ну скажи хоть что-нибудь…

Сын винодела безучастно окинул взглядом, проковылял, растворился в сумраке.

 

Глава 7. Праздник

Дома хлопотали.

– Ну где ты так долго, – отец похлопал по плечу, – заждались, садись, попробуй лунное печенье.

Крохотные месяцем-рожками и кружочками дары луны таяли, едва коснувшись языка – бабушка сама испекла с приговорами и наговорами, у других брать не имела привычки. Голова закружилась, тело расслабилось, он согрелся и повеселел. Мама отправила разнести белые ткани по домам на их улице. Хозяева благодарили, угощали, бабушка с внуком вернулись, поддерживая друг друга, падая и смеясь.

Ночь наступала, праздник входил в город.

Все посвященные жители явятся на торжества, кроме преступников, они в городе не нашлись, кто признается в злобных деяниях – как судья ни ходил, как ни выспрашивал, молчали, честь семьи дороже истины. Сегодня все имели право вкусить от праздника, лишь дети оставались дома: к храму их не допускали. Отец Алена счел себя осененным милостью богов.

Воссияла звезда Арктур – пришел час, пришла и им пора влиться в процессию к белому храму, к пуповине матери-Земли.

Мама с бабушкой надели головы-маски, Ален оторопел: раскосые кобылицы с дерзкими челками подошли к нему, взяли за руки. С трепетом он ступил за порог.

Бабушка в прошлую полную луну у очага повелела на празднике не трусить, идти туда, куда повлекут, с той, кто повлечет – откроется тайна соития.

Отцу вручили факел, он освещал путь. Люди медленно, чередой, затылок в затылок, факел в факел шли к храму. И женщины, и мужчины раскачивались в такт своему пению «Ой-е-ей, ой-е-ей…» Ален присоединился к ритму, закрыл глаза и ощутил себя частью потока, единого, могучего. Тонкие голоса затянули: «Аллилуйя, аллилуйя…», – мелко перебирая ногами, в длинных одеяниях прошагала группа женщин со свечами. Мама колебалась, бабушка цепко держала за руку.

Долго ходили по окраинным улицам, собирая горожан.

У храма процессия распалась, факелы расставили по краям площади в узкие треножники. Ален восхитился: в ярком свете видны были все и все, словно в ясный день.

Перед горожанами возвышался темно-синий шатер.

Никто не раскачивался, никто не пел, пламя потрескивало в факелах. Все выжидали сигнал, и он был дан. Из мрака всплыла и грузно опустилась на острый шпиль храма полная луна, и взвился шатер с помоста кверху – открылась взорам картина небесного жилища.

Бог отец Небо сидел в кресле, обитом черным, Ален узнал судью, в смятении взглянул на бабушку, она зашикала на внука. Напротив судьи на ложе, увитом виноградными лозами и красными лентами, покоилась мать Земля. Ален узнал бранчливую хозяйку пекарни с соседней улицы, не любил он ее. Посреди стояла богиня Луна; опустив руки-крылья вдоль тела, угрожающе взирала на всех.

Ален вновь беспомощно огляделся: это была певица, только одета иначе, как и судья, как и хозяйка пекарни, прозванная «толстушкой». Но никто не вскрикнул, не показал пальцем, надрываясь от смеха. Напротив, толпа оцепенела от ужаса в ожидании наказания, справедливого и неизбежного, от богини с жутким взором и прекрасным ликом.

Испуг объял и Алена, согласился с бабушкой, пришел – погибнет ни за что, горожане – понятное дело, сами виноваты, явились. Понурился, не зная, что случится с ним в эту ночь.

Смело, насмешливо, дерзко зазвучали лютни, Ален поднял голову и не сдержал восторга: «Ах!», и все вокруг разом воскликнули: «Вахх, вахх, вахх!»

Юные богини и боги резвились на помосте, прозрачные туники не скрывали нагую красоту. Они любовались собой, ласкались и не замечали тех, кто стоял внизу.

Богиня смягчилась, улыбнулась, воздела руки-крылья и в ритм струнам воспела: «Ой-е-ей, ой-е-ей…» Тот же знакомый влекущий голос заполнил до краев площадь, но музыка была иной: жаркой, обжигающей, тревожной. Закачались, подпели слушатели со страстью, с неукротимым желанием скорее достичь высшего наслаждения.

«Ой-е-ей, ой-е-ей…» Луна повелительно взмахивала крыльями, пение следовало за ней, а она убыстряла, убыстряла ритм. Люди задыхались, не поспевали, а она властно вела их выше и выше, как вдруг замерла, подняла крылья и опустила на головы бога Неба и матери Земли. Исчезли девушки и юноши со сцены, унесло порывом ветра. Коснулся ветер матери и отца, проснулись, увидели друг друга и возрадовались. У Отца вмиг из одеяния небесного цвета вырос крупный фаллос, он набухал, краснел, и Мать на ложе приготовилась принять мужа.

Дрожащие тонкие женские голоса затянули было сбоку площади: «Аллилуйя» и оборвались: «Алли…» Ален воскликнул: «Боги, боги, прошу вас, не приводите сюда Квентина, пожалуйста, задержите где-нибудь, прошу вас, заклинаю!»

Ритм замедлялся, пение звучало тише, тише: мешать богам творить чудо соития и зарождения – грех. Благодарность, почтение, смирение обязаны проявить те, кого допустили зреть тайну великую.

Небо приблизился к Земле, возлег на ложе – погасли факелы, с иглы пропала луна, воцарилась тьма ночи. Запах хлеба, запах жизни пронесся по площади.

Мгновение зарождения жизни минуло – и вспыхнул ослепительный свет от разом возгоревшихся факелов, на шпиле храма воссияла вновь полная луна, люди вскричали: «Е-е-е!» Отец с Матерью поднялись с ложа. Земля разрослась, заполнила собой помост, спали на глазах у всех с нее одеяния, окрашенные в черный, зеленый и красный цвета.

Взвыли трубы, зазвенели лютни, и явилась взорам нагая дева, первое дитя человеческое Земли и Неба.

Клики восхищения пронеслись по площади. Кобылицы заржали, свиньи захрюкали, козы заблеяли. Юные боги и богини возлили на дитя живительную воду, завернули в голубую простынь, помедлили, сняли и одели на деву белое длинное платье с красными цветами понизу, символами возрождения души после смерти.

Ален узнал Авиву, она стояла перед ним, его Авива. Два юных бога под руки свели девушку с помоста, направилась к нему. Все почтительно расступались, клики не смолкали.

– Ты мой жених, сын Айдеса.

И увела Алена.

 

Глава 8. Ненужные откровения

«Ах, ты, зверь, мой нежный зверь, все мужчины звери», – раскинула вольно руки и заснула.

Свечи прогорели, иногда вспыхивал очаг, и Ален видел потолок, углы комнатки. Пламя гасло, и красные угли освещали камни алтаря. За окном серый сумрак сменил ночную тьму. Встал, оделся, посмотрел на Авиву, она разомлела от тепла и любви и крепко спала.

Не одни они предавались этой ночью безумию, рычание зверей и томные стоны их жертв не смолкали до утра.

– Надеюсь, ты меня не разорвешь, королева моя, – вымолвил Ален и удалился из спальни.

«Звериное – сладкое, или сладкое – звериное? И это любовь, не все Квентин рассказал,» – от постыдных мыслей он застыдился себя.

Дома встретили с гордостью, с почтением, он смутился, но женщины с пониманием переглядывались друг с другом, мальчик успокоился.

Ночь любви закончилась, наступал день поминовения, и пока первый луч солнца не проник в склеп Клеопы сквозь малое оконце и не упал на ее вырезанное из мрамора лицо, горожане обязаны были успеть принести дар умершим: еду, питье, иначе озлятся души от голода и жажды, проклянут их до последнего колена. Отец заполнил чашу треножника углями из очага, мама взяла блюдо с пищей, бабушка кувшин с вином – покинули дом.

Не одни они шли на поминовение, не одни они несли богатые дары и свет очага, на всем пути попадались жители. Поднялся ветер, погнал на запад низкие рваные тучи. Бранясь, отец прикрыл чашу, однако, пепел уже заметался в воздухе, полез в глаза, бабушка сердито прикрикнула на зятя. Достигли ворот, вошли и замерли.

Ни пения, ни возгласов, ни радостного смеха от встречи с предками – ничего привычного Ален не услышал. Он огляделся и затрепетал от ужаса: повсюду, насколько хватало глаз, гробницы были разрушены, надгробия разбиты, на земле валялись каменья и странные непонятные то ли чьи-то тела, то ли кто сбросал ненужную одежду в кучи. У обломков по всему кладбищу застыли в безмолвии фигуры горожан.

Ален оборотился к родным, и взгляд внука, беспомощный и жалкий, подтолкнул бабушку. Она решительно засеменила старческими ногами по аллее бессмертных к захоронению своих близких. Семья поспешила за ней, Ален молил отца Айдеса только об одном: о милости, о снисхождении, но горькая участь ожидала и их.

Все было разорено: высокое надгробие разбили, плиты сдвинули, имена стерли, бедные останки умерших выбросили из их жилища, и нагие скелеты в ветхом тряпье бесстыдно распластались по земле.

Понял Ален, почему помертвели жители.

Не разрушенные склепы принесли горе, их можно восстановить, беда притаилась в другом: в стертых и загаженных надписях с именами, чужаки знали, что делали, нет имени – нет человека, изгонят боги души предков с небес, а живущих в крепости, когда придет их время, не впустят в рай. На славу позабавились, похваляясь силой своей и мощью, злодеи.

Обломки, белые кости, тощее деревце облепила паутина, ее серые лохмотья, знамена нечисти, что бушевала здесь ночью, развевались на ветру.

Первой заголосила бабушка.

– А-а-а, о-о-о!

Она царапала лицо, рвала волосы, каталась по земле, мама с отцом поднимали ее, но старуха вырывалась, умоляла не мешать выполнить долг перед мужем, перед дедом. И хор из женских и детских голосов вторили ее вою и плачу.

Ален метался по кладбищу, хватал людей за руки, заглядывал им в глаза.

– Где наши души, где наши души, где они прячутся?

Никто и не думал ему отвечать – горожане сами не знали, не ведали, как выпросить прощения у богов, какие жертвы возложить на алтарь, чего жаждут небожители. Низкие тучи накрыли кладбище, заморосил дождь, солнце не появлялось – не дождались милости.

И кинулись люди к крепости, треножники, еду побросали, кувшины разбили, устремились с кладбища. Скрылись за дверьми, на окна и вход тяжелые замки навесили. Не все вернулись к очагам, многие от глубокой печали испустили дух по дороге в город.

Однако, покой не наступил: в домах подаренные вчера на праздник ткани превратились в паутину, она повисла по углам комнат. Хозяйки не осмеливались притронуться к жутким кружевам, не сметали со стен, боясь накликать новую беду.

По городу мужчины штурмовали дома ткачих, выбрасывали женщин на мостовые и терзали в упоении: это они по ночам пряли, горе вплетали в полотна.

Собралась толпа у дома Алена, глухо ворчала, не врывалась, двери не взламывала, ибо знали: разорвут по злобе старуха и дочь ее нити судеб соседей, к вечеру те и умрут. Пряхи стояли на коленях у алтаря, взывали к богу Агни простить, спасти. Окно разлетелось вдребезги, второй камень разнес в осколки посуду в шкафу. Задул, засвистал ветер, повеяло в комнате лютой стужей. Ален приготовился принять неизбежное.

За окном раздался мужской голос, спокойный, уверенный:

– Расходитесь, люди, поспешите домой, дети ждут!

Ален выбежал к тому, кто отдал безумный приказ – вход прикрывал от толпы Квентин.

Люди угрюмо молчали, держа наготове камни, палки.

Воин достал меч из ножен, вонзил в крыльцо, возложил на него руки. Жители попятились, никто не желал попасть под острое лезвие, круглый щит охранял от камней.

Вдруг горожане заволновались, зашумели и расступились – к дому шла Авива, в длинном платье цвета воды реки Айдес, в венке на голове из белых цветов.

– Жених мой, я люблю тебя, твое хрупкое тело, твой наивный взгляд, твои невинные губы, твои мягкие волосы, зверя в тебе!

Раздались клики одобрения, Авива улыбнулась.

– Он мой король, вы дети наши, расходитесь по домам, к очагам, и вечером соберемся у южных ворот на жертву за возвращение милости и упокоения наших предков.

Толпа рассеялась, Авива повелела Квентину вложить меч в ножны, не напоминать о крови в этот день. Он повиновался, Ален спросил:

– Почему ты не остановила зло, королева ночи?

– Все вернется, и все вернутся сегодня, я сделаю.

– Мне пора, нас ждет Ритус.

– Иди, мой жених, возвращайся с именным мечом, до вечера!

Ален стыдился и глаза поднять на старшего брата, но, понимая, что он обязан прервать молчание, вымолвил:

– Вчера я был не прав.

– Согласен. Ты еще маленький, очень маленький.

– Но я был ночью с Авивой, – возразил Ален.

– С мамой Авивой.

На берегу собрались юные бойцы, лишь они в городе могли носить оружие, лишь они владели мечом, копьем и щитом. И было их тридцать, еще не посвященных в зрелую жизнь – возраст не подходил. Но каждый верил и знал: после сегодняшней жертвы наступит час входа в храм и клятвы верности городу.

Недружелюбно встретили Квентина и Алена, отводили взгляд, хмуро смотрели в сторону. Кит выступил вперед и обратился к Квентину.

– Ты выкрал жертву богам – нас покарали в гневе, ты умрешь, ты обязан умереть, кровью смыть позор.

Выхватил меч, вмиг юнцы окружили их и наставили копья. Одно коснулось груди Алена, другое – спины. Хорошо усвоили ученики тактику ближнего боя.

– Неплохо, – одобрил Ритус, отвел копье от себя, – не спорю: враги надругались над останками.

– Боги не могут быть врагами у города, – Кит побелел.

– Я ничего не сказал про богов, ты их обвиняешь в обиде на нас!

– Он не обвиняет, – бросился на защиту сын обувщика. – боги ждали жертву, а ты, – гневно взглянул на Квентина, – отнял ее у них.

– Он чужак, – подтвердил Кит.

– Неправда, – вскинулся Ален, – он скиталец!

– Э-э-э, – удрученно начал Квентин. – так думали и в Шудуле, но боги не мстят, боги плачут, смертные приходят и истребляют других смертных. Мы спали, не стояли на страже, упустили врагов, те насмеялись вволю и попрятались, думаю, их много.

– Так чего ждем, – с вызовом обратился ко всем Кит, – найти, найти, и убить!

Кит потряс копьем, юноши повторили клич, готовые броситься в бой.

– Дети, малые дети, – Ритус остановил юнцов, – нельзя выходить из города, жителей оставим без защиты, нас перебьют поодиночке.

Кит с раздражением вонзил копье в землю, бойцы недовольно понурились.

– Не унывайте – сегодня и покажите, чему обучались; преклоните колени.

И Ритус провел обряд посвящения без жреца в воины в мужчины – время пришло, враги у ворот. Вручил именные мечи, бережно приняли юнцы боевое оружие, поклялись биться до последней капли крови, если боги так пожелают.

– Ночью отправляемся на стражу, стоим там во имя бессмертия, во имя жизни, смерти для нас нет.

Ален, силясь понять полковника, в одиночестве стоял поодаль. Его лишили чести повязать на поясе именной меч и войти гордо в дом.

Ритус приблизился к нему, низко склонил голову.

– У тебя другой долг, ты удостоен иной стражи, великой стражи.

И застучали бойцы мечами о щиты, одобряя слова учителя.

Полковник разделил посвященных: 10 направил к южным, 10 к восточным и 10 к северным воротам. Сам обязался стоять у северных, Квентин служит на южных. Приказал ни на шаг не отходить от постов.

– Возьмите оберег, воздадим молитвы нашим защитникам.

Достали мальчики оберег, каждый свой, от беды, от нечистых сил, от гибели, согрели в ладонях.

– Дух, защитник мой, до рождения моего был ты со мной, не покинь и сегодня, а если вознесусь в космос – будь и там со мной.

Поцеловали амулеты, спрятали на груди.

– Смотрите, смотрите!

Ален встревоженно указал на горы, все повернулись.

По вершинам ползли книзу черные узкие полосы. Раздались рыдания, сын оружейника, плакал и не скрывал слез, они обильно текли по лицу. Бойцы растерялись, самый юный, сын пирожницы, подбежал успокоить.

– Отойди! – воскликнул Кит. – Недоумки, вы все недоумки, за кем идете, слепцы! Смотрите, смотрите на горы!

Он бросился бежать.

С тяжелым предчувствием расстались юноши до встречи на постах.

– Ален, ты не заболел?

Квентин бережно притронулся ко лбу мальчика, он отвел руку.

– Что с ним?

– Ему тяжело.

– А нам?

– Ему тяжелее.

Ален с отчаянием обратился к Квентину.

– Авива тоже умрет, скажи?

– Пока ты жив – нет.

– Ты знаешь все, скажи, где были великаны, пришельцы, боги, когда порушили дома предков, лишили их покоя?

– Мальчик, дорогой мой, у них свои дела.

– Мне страшно: зачем я здесь, что будет потом. Я не хочу, чтобы были кости, не хочу, чтобы глазели на меня. Не хочу!

Квентин привлек мальчика, обнял, долго стояли, не отпуская друг друга.

– Ну что ты, что ты… Мы сгорим, у нас в Шудуле павших сжигали, и ветер съедал пепел.

И отчетливо, взвешивая каждое слово, сказал:

– Ты избранный, ты сын бога реки Айдес, иди домой, выспись, не выходи никуда, не играй с судьбой.

– А другие?

– У тебя иная цель.

– Хорошо.

Ален потерянно шел по улицам, приветствовал горожан, низко кланялся, отдавая почтение. В постели забылся.

И снилось ему, что космос пригласил на прогулку. Дурачась, они прыгали от звезды к звезде. И как был рад узнавать в огненных шарах то бабушку, то маму, то Ритуса, а вдалеке горел Кит. Опечалился, что среди пылающих героев не увидел Квентина, обиделся – звезда Алена среди других не воссияла. Об отце во сне не вспомнил.

Нет его в этом вины: бог сновидений всемогущ, своевольно правит течением, никто из смертных не знает, к какому берегу прибьет спящее беспомощное тело.

 

Глава 9. Жертвы

К полудню город успокоился, верховный жрец огласил благую весть: вняли боги жалобам горожан, ярко возгорелся огонь алтаря – знак свыше.

Необходимо вернуть жизнь пауку, принести жертву вечернюю, и без промедления – сегодня. Весть мгновенно облетела город, жрец не медля издал указ о воскрешении идола, о сборе жителей к вечеру на площади у южных ворот. Мужчины явились с инструментами, лапы идолу вернули, подвязали к ним канаты, колья вбили по кругу. Вновь солнце может время свое людям отсчитывать. И паук возгордился, голову приподнял, свысока поглядывая на прохожих. Дряхлых стариков, что распускали злые слухи о пауке, оплевали, изгнали из города. За милость те сочли, что каменьями не побили, как было ранее принято…

– Ален, Ален, вставай, вставай, дорогой, пора…

Он не хотел открывать глаза, так сладко было бродить по космосу с безусым новым другом. Но притворяться не счел нужным.

Бабушка объявила, что не забыли в городе важный обряд предков: кровь одних дает жизнь другим. Мама отказалась идти к вечерней жертве, отец в сердцах сплюнул и процедил:

– Уйду, уйду я отсюда, в горы, в леса, нелепые люди, верят, что смерть одного возвратит жизнь другому, зверье!

Бабушка сердито распахнула дверь, Ален отшатнулся.

– Маленький мой, что случилось?

– Пахнет! Гнилым пахнет!

Старушка махнула рукой.

– Это от ям за городом, разленился народ, не чистят, идем.

Внук удрученно покачал головой, он хорошо знал, что зимой воздух чист, мороз убивает любое зловоние. А сладкий запах, который мучил в день страха на поле, витал повсюду.

– Баб, ты иди! Мне надо…

Он побежал к дому Авивы, двери были заперты. Прикоснулся к стене – холоднее, чем на улице. Не веря себе, притронулся к другим – мерзлые. Боги прислали знамение, он их сын и обязан предпринять что-то во спасение города, мечты сбывались. Погруженный в тяжелые думы, не заметил, как влился в поток людей.

Жители шли, озираясь по сторонам, боясь словом переброситься. Он последовал за ними затылок в затылок, спина за спиной. Зачем, почему – ответа не знал. пришел в себя, когда увидел каменную глыбу – черного паука, перед ним высокий дощатый помост, не покрытый и не укрытый, без украшений, без шатра, похожий на огромный гроб, сбитый на скорую руку. Факелы по углам бросали слабый свет на сцену.

Высыпали звезды, герои легенд и предки собрались посмотреть на преданность города заветам. Люди тесно стояли и испуганно жались друг к другу, не зная, что ждать и от кого.

Из-за паука показались двое мужчин, взошли на сцену. Один худой, в белом балахоне, подпоясанный веревкой, голова не покрыта. Ален узнал судью. Другой, неказистый, был незнаком, он тащил тяжелый на длинной рукояти топор и непрестанно вертел маленькой головой на тощей шее. Посредине встали.

«И жертва, и палач, и судья – все в сборе, – усмехнулся Ален, – хотя нет, жертву не доставили.»

Все ждали.

«Э-э, э-э, э-э,» – жрец, широко раскинув руки, закачался из стороны в сторону, палач последовал.

«Э-э, э-э, э-э,» – подхватила толпа.

Мерно закачались ряды горожан, погружаясь в «Э-э», сильнее и сильнее. Ален покорно повиновался единому мощному действу, теряя мысли, чувства, тело. Он принадлежал толпе.

Жрец взметнул руки – люди замерли.

Со стороны ворот появились юные боги и богини с праздника луны, они вели двоих нагих мужчин. На их забеленных телах черной краской со знанием дела был нанесен человеческий костяк. И два скелета с отчаянием упирались: то пятились, то застывали на месте. то падали, их с бранью поднимали. Ален узнал всадников.

– Вот и жертвы…

Он повернулся, намереваясь сбежать, но ряды сомкнулись и закрыли дорогу. Всадников на сцене подтолкнули к палачу, боги закружились в танце, убыстряя бег. Богини с пеним возложили на головы жертв венки, их чресла опоясали гирляндами, туго притянули руки веревками к телам и завертелись, не сходя с мест.

Вихрь носился по сцене, туники краями касались судью, палача; еще мгновение – взмоют кверху и исчезнут судья, палач и жертвы. Но пали ниц бездыханные божества, распростерлись на дощатом полу.

Неожиданно в факелах ярко вспыхнуло пламя, языки взметнулись до небес. Боги согласились принять жертвы, подали знак: за храмом в ночном небе упали три звезды.

На сцене возникла Авива в длинном платье цвета луны. Мужчины взревели от восторга, женщины заплакали от счастья, ринулись к помосту коснуться хотя бы края платья королевы, просьбы свои назвать, услышать голос ее в ответ.

– Авива, Авива, Авива!

Благосклонно выслушала она клики толпы, властно простерла руки, стихли все.

– Даруй нам милость, бог небес!

Бог отозвался – стремительно взмыла из-за паука полная спелая луна, богиня любви. Величественный лик повис надо всеми и над всем – время пришло.

Авива взяла факел, остановилась у жертв, высветила их лица, подала знак. Девушки поднесли чаши, жертвы испили, все отступили и замерли в ожидании. Палач за руку вывел одного всадника на край сцены, попросил встать на колени, тот покорился, палач взмахнул топором, удар оказался слабым – голова не скатилась с плеч, вопль бедняги не разжалобил толпу, напротив, яростная брань осыпала неумеху палача. Авива кивнула кому-то в толпе. Двое взобрались на сцену и заходили по ней, разминая затекшие от долгого стояния ноги Ален помертвел: один был вчерашний мясник с улицы, второй Кит. Сын оружейника достал меч, мясник забрал топор у палача, оттолкнув в сторону.

– Что ты здесь делаешь, что ты здесь делаешь?

Ален простонал от боли: Квентин сжал плечо.

– Что ты делаешь, оставь! Все шли, и я пошел, что ты хочешь?

Хватка ослабла.

– Вернись домой, не выходи, кому сказал: вон отсюда!

– А ты что здесь делаешь?

– Тебя спасаю.

– А Кит что делает?

– Себя спасает!

Толпа ахнула – Ален закричал: голова всадника лежала на полу, а он не упал, так и остался стоять на коленях, мясник крошил его тело. Второй скелет носился по сцене, гирлянды волочились за ним, а венок он снял и бережно держал в руках. Кит не спешил, зрители смеялись, подбадривали всадника кто криком, кто свистом. Но недолго продлилось веселье, сын оружейника нагнал беглеца и, изящно орудуя мечом, как когда-то Эндрю на дуэли с ним слева – справа, справа – слева, сзади – спереди, спереди – сзади, сразил его.

– У– у – у… – прогудела недовольно толпа.

– Закрой глаза, – потребовал Квентин, – закрой глаза!

Ален смотрел.

Быстро справились с жертвами Кит и мясник.

Наступил момент торжества, которого ждали и в который не верили, что он придет.

Авива ступила к останкам всадников, врагов города, кивнула палачу. Мужичонка поискал и выхватил из кучи обрубков наиболее крупную часть тела, подал королеве. Она рассмотрела ее и бросила горожанам воздаяние за муки, что претерпели они сегодня утром, второй кусок – туда же, в горластую толпу.

Ален не узнавал свою королеву, она безудержно хохотала, метала со сцены в зрителей куски тел. Руки в крови, платье цвета луны в красных потеках. Та Авива, что лучилась прошлой ночью светом нежности и ласки, исчезла. И увидел, как горожане, мужчины и женщины рычали, сверкали глазами, вырывали друг у друга мясо. Стая жадных до живой крови зверей кружила под луной на площади у южных ворот, паук усмехался, наливаясь силой и мощью.

Звезда упала.

– Видите, видите – жертвы не напрасны!

Судья-жрец рухнул на колени, покрыл ноги королевы поцелуями, а она повелела:

– Ловите звезды, ловите, соединяйтесь и возрождайтесь!

В упоении бегали жители по площади вокруг паука, протягивая руки к падающим звездам. Тот, кому повезло, принимал звезду и вспыхивал, залитый огнем. Мгновение – и он лежал, скрюченный, с поджатыми в муке к груди руками, ногами, недвижно на камнях площади.

– Безумцы, это стрелы, пришельцы у города, я знаю их, – закричал Квентин и потащил Алена прочь.

– У меня предначертание, я бог… Я сын!

И не мог оторвать глаз от зрелища, что разыгрывалось перед ним.

Горел сын оружейника Кит, с поднятыми руками стоял в пламени жрец, палач вертелся на сцене – никого не пощадил звездный огонь, лишь Авива металась в толпе за удачей, однако, стрелы никак не могли сразить королеву ночи и города.

Ален ахнул: бабушка, его милая бабушка, упала, и ноги, чудовищные ноги горожан топтали ее. Он вырвался из рук Квентина и помчался к ней. Мальчика сбили, последнее, что увидел, были мужские сапоги…

Звезды беспрерывно взлетали из-за стен крепости и, ярко освещая себе путь, стремительно падали на дома, на людей, на сады. Город горел. Очнулся на руках Квентина.

– Братец мой, беги, прошу тебя, беги домой!

Пропал старший брат среди рева, огней, стрел.

Мальчик побрел, закрыв глаза, мечтая погибнуть, наткнувшись на острый камень, на копье врага, на тонкое лезвие ножа, не успев понять, что это было.

 

Глава 10. Схватка

В свое время строители постарались при возведении города: улицы закручивались спиралью, невозможно было разорвать кольца, врагу не выбраться из лабиринта.

Но, как на грех, все случилось иначе: всадники и не искали выхода, напротив, жители беспомощно метались по нескончаемым уличкам города в поисках выхода, а всадники…

Вы все это видели, и не один раз.

Как головы летят с плеч.

Как рассекают убегающих пополам, зачем бегут, куда – все равно нагонят и разрубят.

Как внутренности человеческие, вы знаете их содержание: кишки, печень, ни к чему перечислять, падают из распоротого живота на землю, и бывший владелец подбирает, пытаясь восстановить утерянное.

Как кровь хлещет из шеи, пронзенной стрелой.

Как человек в недоумении смотрит на свою отрубленную руку.

Как другой человек без головы еще бежит в надежде спастись от неизбежного.

Как дети, малые дети, с поросячьим визгом вырываются из мужских волосатых лап.

И висит запахи гари, паленой человечины, страха и ненависти.

И… и… и…

Если не видели – не сожалейте.

Мальчики бились до последнего, все произошло так, как писаниях, что читали в школе, что учили наизусть, о чем бредили по ночам в своих снах.

Сын охотника на медведей пал, пронзенный мечом врага в спину, на мертвого врага.

Сын охотника на волков положил десятки всадников, пока не рухнул под стрелами, ибо разбежались враги в страхе, луки натянули и пустили смерть в мальчишку.

Сын пирожницы взмахнул мечом раз, два – повис на копьях. Враги подняли тело, детское, слабое, бросили на трупы сородичей – пусть порадуются.

Сын вдовы красавицы, что жила напротив Алена, юркий, глазища черные, весело укладывал врагов направо и налево, ничего они не могли сделать с мальчишкой, смех его заглушал вопли и стоны. Притащили от ворот катапульту коротконогие, заложили в нее шар из сена смоляной, подожгли и выстрелили. Сгорел мальчик.

Внук одинокой старицы, подметавшей мостовую у восточных ворот, орудовал успешно и копьем, и мечом, щит обрушивал на чужаков. Хорошо положил их, пока ни сгрудились плоскоголовые, ни поставили тяжелые прямоугольные щиты вокруг пацана, ни надвинулись вплотную и ни сразили.

Полковник Ритус воскликнул бы, останься в живых: «Они умерли с честью!»

Нет, полковник, они просто умерли.

Да и сам ты пал, насели на твои плечи, на твои руки ни много ни мало с десяток кривоногих пришельцев, усмехнулся и отправился к предкам с вестью о гибели крепости-города, пупа земли.

– Э, парень, с дороги, – раздался голос сверху.

Ален открыл глаза: великан нетерпеливо переминался с ноги на ногу, его родичи, шагая по трупам, далеко ушли из города.

– Ты что делаешь?

– Что?

– Вы что делаете, – напрягая легкие, закричал во весь голос Ален, – куда идете, наши защитники.

– Выбей, парень, дурь из головы: никто ничего для вас не строил, вы заняли место. Мы вам не мешали, ну ладно, пропусти, малыш.

– Где пришельцы из космоса?

– Кто?

Великан расхохотался, перешагнул стену и пропал в ночи. Ален притулился к стволу дерева.

– Ну вы довольны? – воззвал к высшим силам.

Ни звука в ответ.

– Боги, боги, пусть буду я ходить по утоптанному кругу, пусть другие находят иные миры и радуются, но пусть все останется так, как было. Боги, боги, верните город!

Подняли его небожители над землей, глянул он, сердце исполнилось скорбью: крепость пылала, дома рушились, всадники теснили живых от паука к центру, от северных ворот гнали остатки тоже к центру, там стояли на телегах огромные клетки.

– Отец мой, если любишь меня, помоги, спаси тех, кого люблю.

Река Айдес остановилась в течении, помедлила, и выросла огромная пенистая волна, вознеслась до небес и помчалась на город, вторая, третья…

– Топи, топи их всех, – раздался хохот, – молодец, сын бога реки, я всегда верил в тебя.

Эндрю летел рядом, возбужденно размахивал костылем и заливался смехом.

– Топи их всех, топи: и плохих, и хороших – заслужили, – злорадно подмигнул и закувыркался в воздухе, наслаждаясь полетом…

Близился восход солнца, проглянули снежные вершины гор, Эндрю скрылся за ними, махнув на прощание рукой. Вода схлынула, у одного берега реки возникли леса, на другом восстали стены и башни крепости, белые здания, прямые широкие улицы, сбегающие к центру, где высился храм. Рядом бил фонтан.

И ни души, ни движения, ни звука.

 

Глава 11. У костра

– Тебе не холодно, братец?

– Нет, спасибо, огонь греет: поблагодарил лес. дерево за тепло?

– Не сомневайся, я скиталец на земле, как и она в космосе, мы с ней заодно, поклонюсь ей, водам ее, лесам ее – примет и простит.

– Страшный месяц Артемиус.

– Да, вероломный.

– Почему Бог так суров?

– Он не суров, он справедлив, человек сам решает, что выбрать из посылаемого Богом. И брать надо по силам своим. В Шудуле народ чтил одну легенду.

В возрасте 40 лет у орла когти становятся слишком длинными и гибкими – не может схватить ими добычу. Клюв становится слишком длинным и изогнутым – не может есть. Перья на крыльях становятся слишком густыми, тяжелыми – мешают летать. И остается выбор: либо умереть, либо возродиться в невыразимых страданиях, длятся они 150 дней.

Орел летит в гнездо на вершине горы, там бьется клювом о скалу, пока клюв ни разобьется и ни слезет. Ждет, пока не отрастет новый клюв, вырывает когти. Отрастают новые когти, и он выдергивает оперение на крыльях. И тогда, после 5 месяцев боли, мучений, с новым клювом, с новыми когтями и оперением орел возрождается и живет еще 30 лет.

Так и человек делает выбор: или в муках воскреснуть, или сгинуть от страха…

Затрещали поленья, высоко взвилось пламя, рассыпались искры – Ален отпрянул, огонь мог опалить лицо. Вспомнились падающие на город звезды, и слезы полились по лицу.

– Ну что ты, что ты, братец мой!

– Скажи, простят ли меня те, что погибли вчера, скажи?

– Уже простили, ты избавил их от мук.

– Значит, я спаситель?

– Да, братец. И не плачь, плохо им от твоих ненужных слез. Поверь: пройдет зима, придет весна, за ней лето – все вернется…

– А я? Где буду я?

– Там, где и все.