Глава 1

Нинке было шестнадцать, когда после десятидневного запоя повесился в курятнике ее отец. Его жалели, он был добрый человек, а Нинкину мать осуждали: Ангелина, работая в гостинице «Центральная» (она же и единственная) поселка городского типа (ПГТ) Рудный, почти открыто крутила амуры с командированными. Поэтому все решили, что отец повесился от ревности.

Нинка же и отца жалела, и мать не осуждала. Она уважала ее за смелость и открытость характера и за презрение к людям, которые ничего другого не стоят. Через месяц на матери подженился, как говорили в Рудном, приезжий и загостившийся Славик, мужчина совсем еще молодой, чуть за тридцать, неизвестно чем занимающийся. Ангелина так в него влюбилась, что даже перестала на работе амуры крутить, пыль с него сдувала, кормила и поила дармоеда. Славик же, снисходительно принимая это обожание, откровенно поглядывал на младшую сестру Нинки, четырнадцатилетнюю Веру. Вере хоть и четырнадцать, но она высокого роста, с пышными русыми волосами, голубыми глазами, местная молодежь мужского пола облизывалась на нее, но она была такой застенчивой и скромной, будто не у Ангелины родилась и не в Рудном жила. Школа и дом, да книжки читать, больше она ничего не хотела.

Нинка на два года старше, а выглядит младшей: худенькая, черненькая, маленькая, только глаза огромные. Если на Веру облизываются, то к Нинке отношение прохладней: худоба в ПГТ Рудный не в почете. Одноклассник Вовочка, долговязый дебил, спросил как-то:

— Нинк, у тебя грудь есть?

— Есть.

— А че ж ты ее не носишь?

И долго смеялся своей шутке, переделанной из старого анекдота.

Нинка не завидует Вере, а любит ее. Мать у нас сволочь, и я сволочь, думает она, а Верка пусть вырастет хорошей, потому что должны же хорошие люди тоже быть!

Поэтому Славик ее насторожил.

И не зря.

Как-то вернувшись домой в неурочное время, еще на крыльце услышала что-то подозрительное. И дверь открыла тихо-тихо.

Вера в разодранной одежде лежала на полу, а Славик зажимал ей рот ладонью (она мычала) и ударял об нее своим телом, крякая, будто дрова рубил. Вера не увидела Нинку, потому что глаза ее были крепко зажмурены. Нинка тихо взяла тяжеленный «печной» утюг, подошла к Славику и ударила его утюгом по голове. Потом отвалила замершее тело с Веры, та стала кричать и плакать, пришлось теперь Нинке зажимать ей рот. Кое-как успокоила.

Славика, завернув его (голову и плечи) в старый мешок, прикопали в овраге за домом.

Пришедшей матери сказали, что он уехал. Пил-пил и уехал. Даже не допил. И показали на две бутылки водки, которые заранее купили. Ангелина с горя стала их пить, выпила полторы и заснула. Тогда сестры ночью взяли тележку, на которой покойный отец возил в огород навоз, пошли в овраг, погрузили Славика на тележку, довезли до реки Чичавки, там перевалили в старую отцовскую плоскодонку, вывезли Славика на середину и, привязав к ногам тот же мешок, набитый обломками кирпичей, спихнули в воду.

Было следствие, которое быстро во всем разобралось. А тут и Славик всплыл в километре ниже Рудного: плохо мешок привязали, наверное.

Выяснилось, что Славик — находящийся в розыске рецидивист. Это, плюс изнасилование несовершеннолетней, говорило не в его пользу. Но самовольно убивать никого нельзя, поэтому Нинке грозил тюремный срок. Ангелина наняла адвоката, продав все накопленное за трудовую жизнь золотишко: сережки, кольца, перстенечки. Адвокат, приехавший из областного центра, молоденький совсем, недавний выпускник юридического института, имел с Нинкой свидание на дому (ее отпустили под подписку о невыезде, потому что единственный в ПГТ следственный изолятор был на ремонте). Он был интеллигент и эстет и оценил нездешнюю изящную прелесть Нинки. «Вы похожи на Мирей Матье, — сказал он ей. — У вас страстные губы». Нинка намек тут же поняла и отдалась ему. Адвокат обещал сделать все возможное и, спасибо ему, сделал. Нинка даже условного срока не получила, все сформулировали (следователь тоже подмазан был) как несчастный случай во время изнасилования, то есть будто пьяный Славик, насилуя, неловко повернулся и ударился затылком о лежащий на полу утюг.

Так что все кончилось благополучно, исключая Веру, которую местные парни стали теперь просто преследовать. По обычаям и понятиям ПГТ Рудный изнасилованная девушка независимо от того, добровольно она изнасилована или принудительно, считается опозоренной. И если она после этого начинает кочевряжиться, то парни обижаются и возмущаются.

Ангелина видела страдание в глазах дочери, и, хотя не понимала его, относясь сама к таким вещам проще, решила уехать к сестре, в соседнюю область, в город П. Больная сестра давно ее к себе звала. Ангелина продала дом и все то имущество, которое нельзя или трудно увезти с собой. А Нинка осталась на полгода на квартире у одной старухи, чтобы окончить тут школу.

По правде говоря, была еще одна причина: она любила Стаса, молодого электрика. А Стас не то чтобы ее любил, но находил в ней удовольствие. Но он был женат, имел ребенка, сына двух лет. Стас говорил, что если бы не это, то он женился бы на ней. Нинка понимала, что он врет, но все-таки верила ему. Но однажды не выдержала, пришла к жене Стаса и стала кричать, чтобы та, дура, отпустила человека, который ее не любит. Иначе она, Нинка, за себя не ручается. Тебя, тварь такая, убью и ребенка заодно! Мне раз плюнуть, ты же знаешь!

Жена Стаса видела в Нинке настоящую убийцу и страшно перепугалась. После ухода Нинки она заперлась с ребенком в ванной и просидела там, дрожа, до прихода Стаса. Рассказала ему все, от ужаса забыв даже упрекнуть его за измену (впрочем, она о ней и так знала, но помалкивала, мудро выжидая, когда все само пройдет). Стас бросился к Нинке и избил ее.

Этого она вынести не смогла. Тут же кончилась ее любовь. В тот же вечер пошла она к местному авторитетному хулигану по кличке Симыч и отдалась ему. Он взял ее нехотя, потому что у него был другой идеал женской красоты. Но раз взял, надо как-то отблагодарить, в этом Симыч был честен. Поэтому, когда Нинка попросила его наказать Стаса (но не до смерти), он согласился. Вместе с двумя друзьями Симыч встретил Стаса поздно вечером и избил его, но неудачно: Стас получил кровоизлияние в мозг и чуть не умер. Жена его тут же подала заявление в милицию на Нинку. Нинка сказала, что ни в чем не виновата. Но намекнула следователю, что если он сохранит в секрете ее слова, то она может указать на настоящих виновников. Следователю очень хотелось раскрыть серьезное дело, и он обрадовался. Симыча и его друзей взяли. Пришедший в себя Стас опознал их. С Нинки подозрение было снято. На суде Симычу дали три года тюрьмы, друзьям его по два.

Через день к Нинке подошел мальчик с тупым лицом и, шмыгая носом, сказал: «Симыч велел передать, что вернется и убьет тебя, а потом возьмет за ноги и разорвет на две части».

Нинка поняла, что ей нужно бежать, скрываться. И еще она поняла, что ей нужен сильный друг, который бы ее защищал. И она поставила это целью ближайшей жизни. Нинка с грехом пополам сдала выпускные экзамены, получила аттестат и уехала, но не в П., к матери, где на ее след сразу бы вышли, а в областной центр, большой миллионный город.

У нее там была подруга Катя. Она год назад уехала из Рудного и иногда в письмах описывала свою трудную жизнь, потому что училась в техникуме и подрабатывала санитаркой в больнице, где зарплата маленькая, но, если подружиться с кухней, можно подкармливаться, что она и делала.

Нинка приехала к Кате, которая жила в общежитии, и два дня спала у нее под кроватью, вызывая недовольство еще трех девушек из комнаты. Нинка решила задобрить их и на оставшиеся деньги (мать ей присылала, а она копила) выставила угощение. Девушки выпили вина и стали обсуждать и советовать, как Нинке жить дальше. Конечно, можно поступить учиться, но у Нинки ни знаний систематических, ни денег. Можно устроиться работать, но работы или нет, или она малооплачиваемая. Самое, конечно, простое и лучшее — устроиться девушкой по вызову. Вон на столбах даже объявления висят: «Приглашаются девушки на высокооплачиваемую работу в ночное время». Всем все ясно — и не придерешься! Но у Нинки для этого данных нет. На лицо она ничего еще, а фигура не та. Рост, грудь, бедра, где это все? — спрашивала одна из девушек, сама это все имевшая и, кстати, одно время поработавшая в «массажном салоне». И сейчас бы работала, если б не жених, который запретил. Запретить-то запретил, а сам все, сволочь, не женится, горько сказала девушка.

Ничего не остается, кроме как на известной улице Краковской стоять.

И Нинка пошла вечером на Краковскую. Она выбрала место, где не было таких же, как она, встала. Не прошло и пяти минут, как остановилась машина.

— Сколько? — спросил мужчина, и Нинка удивилась, какой он пожилой, почти старик. Но тем не менее назвала свою стоимость (ей девушки в общежитии сказали расценки).

— Садись, — приказал старик.

Нинка сделал шаг, но тут же кто-то схватил ее за волосы. Схватил, скрутил их так, что потемнело в глазах от боли. Согнутую, ее куда-то повели. И вот она стоит перед толстым бритоголовым парнем.

— На себя хочешь работать? — спросил он.

Нинка промолчала.

— Откуда? — спросил он.

Нинка промолчала.

— Немая, что ли? — произнес сбоку злой девический голос.

Нинка повернула голову и увидела длинную худую блондинку, размалеванную и наштукатуренную.

— Голову-то отпусти, — сказала Нинка.

Блондинка пожала плечами и убрала свою руку.

Нинка тут же ударила ее под ребра. Блондинка схватилась за живот, выпучила глаза, долго глотала ртом воздух, потом начала кашлять. Толстый захохотал.

— Квиты, — сказала Нинка.

— Короче, — сказал толстый. — Тут тебе не коммунизм, тут на себя никто не работает. Тут работают вполовину: на себя и на дядю. Я буду твой дядя. Хочешь?

Нинка кивнула. Понимала, что деваться ей некуда.

У этого дяди по кличке Жук она проработала два месяца. Спросом пользовалась умеренным, имея репутацию «девушки на любителя». Но денег хватило, чтобы снять комнату, слегка приодеться. Понемногу она вникала в обстановку. Нинка узнала, что Жук — один из самых мелких сутенеров. Ей хотелось кого покрепче. Она мечтала найти такого среди своих клиентов. Но клиенты почему-то все были какие-то полудохлые подстарки. Вскоре ей объяснили, что серьезные клиенты, то есть, например, настоящие бандиты, обожают в первую очередь именно то, чего у Нинки нет: грудь. Чем больше, тем лучше. Рожа желательно тоже не как у крокодила, но тут требования не такие взыскательные. А вот грудь бандиту давай не меньше пятого номера. То есть у Нинки грудь есть, и Нинка даже считает, что она красивая. Она недавно видела плакат с голой японкой и подумала: точь-в-точь я. И я даже лучше: у меня глаза не косые и ножки попрямей. Если японку на плакат сфотографировали, значит, кому-то она нравится?

И ей повезло: ее приметил бандит по кличке База. Его считали извращенцем именно за любовь к подростковым девушкам. Люблю, говорил он, чтобы по носу ее щелкнуть, а она волчком вертится! База взял ее на ночь вместе с целой оравой девиц, чтобы обслужить приехавших из другого города с дружественным бандитским визитом гостей. Но входе веселья посматривал, посматривал на нее, потом подманил пальцем и сказал:

— Сам тебя попробую.

И велел одному из своих братков отвести ее в специальную комнату при сауне, где они развлекались.

Через час пришел. Спросил:

— Веников у тебя нет?

Нинка уже знала, что «веники» — это венерические заболевания. Их не было у нее, она буквально вчера обследовалась.

— Смотри, убью! — погрозил База.

Нинка рассматривала его, мощного, и соображала. Конечно, он знал покорных. Он знал играющих в невинность: дешевый трюк. Он знал тех, которые до мыла на теле старались ему угодить страстью. Надо показать ему то, чего он еще не знал.

Нинка встала и неожиданно толкнула Базу обеими руками. Тот упал на постель.

— Шевельнешься — убью! — сказала Нинка, легким смехом показывая, что она шутит.

Удивленный База лежал бревном, а Нинка раздела его, резкими движениями срывая одежду и переворочивая его, как огромного ребенка. Так она и дальше вела себя. База, привыкший властвовать, был слегка ошарашен. Он привык, конечно, и к тому, чтобы его ублажали, но подобострастно, льстиво, стараясь угадать желания. Эта же девчонка, похоже, заботится не о нем, а о себе, о насыщении своей неуемной страсти, и когда он пытается ускорить дело, она с простодушной бесцеремонностью покрикивает на него, тычет кулачком в бок, отвлекая этой легкой болью и продлевая тем самым игру, и не она, похоже, служит для него орудием удовлетворения, а он, его тело, из которого она старается выжать как можно больше. Заинтригованный, База перестал сопротивляться и начал только наблюдать, что она еще придумает и вытворит. А Нинка вытворяла долго и мучительно и довела его до того, что он даже зарычал, не в силах больше терпеть и, желая перехватить инициативу, обхватил ее, чтобы перевернуть, но она вдруг вцепилась маленькими, но сильными и жесткими пальцами ему в горло, стала душить — всерьез! База даже перепугался, лицо побагровело, он хотел одним ударом сшибить ее с себя, но именно в тот момент, когда уже голова стала кружиться от недостатка воздуха, она несколькими движениями прикончила его жажду. Базе показалось, что он теряет сознание и вместе с сознанием из его тела выходит такой разряд энергии, будто сквозь него пропустили ток.

Он спускался к своим гостям на ватных ногах. Никогда База не чувствовал такой полноты опустошенности. Хотелось пить, жрать, жить! — как новому. Раньше он лишь после хорошей бани такое ощущал.

И Нинка стала его законной женщиной. Он запретил ей работать, снял однокомнатную отдельную квартирку и приезжал раза два в неделю — не мимоходом, не наспех, как ко всем предыдущим женщинам — чтобы избавиться от того, что мешает его кипучей деятельности (он ведь официально коммерсантом был), а специально выкроив для визита свободное время. И даже свой мобильный телефон отключал на эти часы, чего с ним раньше никогда не случалось.

Остальное время Нинка скучала.

 

Глава 2

Нинка добилась своей цели: у нее появился покровитель. Теперь ей не страшен Симыч, даже если он, вернувшись из тюрьмы, отыщет ее.

Но ей почему-то казалось раньше, что покровительство будет связано с любовью. А тут — никакой любви. То есть База ее по-своему любит, но у них любить означает — считать своей. А она его не любит совсем. Ей надоело уже играть роль маленькой хищницы. Ей хочется друзей и подруг.

Единственное утешение — книги. Как и сестра, она любит читать. Все подряд. И какого-нибудь даже Льва Толстого, и те книжки в ярких обложках, что на лотках продаются: дешевые (по содержанию, а не по цене) детективные и любовные романы. Ей хотелось прочесть что-нибудь про свою жизнь или про хоть похожую, но никого не интересовала ее жизнь или похожая. А из тех, что не про нашу жизнь, ей больше всего нравилась книжка американской писательницы Кристины Стифф «Отравленные любовью». Там девушка полюбила молодого человека, а он погиб в автомобильной катастрофе. И она всю жизнь ищет такого же, как он. Чтобы и внешностью был похож, и все остальное. А другой молодой человек, наоборот, потерял невесту во время путешествия по горам. И тоже ищет похожую на нее. И вот герой и героиня встречаются. И так получается, что они рассказывают друг другу свои истории. И удивляются совпадению. Но он не похож на ее жениха, а она не похожа на его невесту. Тем не менее любовь возникает. Потому что на самом деле они искали не похожих людей, а такое же чувство, которое у них было.

Нинка раз десять эту книжку прочла, жалея, что она не любила в своей жизни кого-то, кто бы погиб. Он бы погиб, а она бы теперь искала похожего.

Но нет, никого она не ищет…

Сидеть дома и читать или смотреть телевизор — сойдешь с ума. Изредка она навещала девушек в общежитии. Или заходила к Кате на работу; ее окончательно вышибли из техникума, и она теперь сидит в круглосуточном коммерческом ларьке. Все это, само собой, тайком и только тогда, когда Нинка точно знает, что Базы нет в городе. Хорошо хоть, что ему часто приходится разъезжать.

И вот однажды ранней осенью, поздним вечером, мучаясь скукой и бессонницей, она пришла к Кате: поговорить, покурить, бутылочку пива выпить.

Покупателей было мало.

Вдруг появился человек в костюме, интеллигентного вида. Нинка подумала, что уже сто лет не общалась с такими людьми. А ведь она не дура, ей есть о чем поговорить. И есть ведь другой мир, где разговоры не только о деньгах и машинах, как в кругу Базы! Стихи читают… Песни под гитару поют… Музыку слушают классическую. Она, конечно, тошниловка, но кто знает, послушать побольше, может, и понравится.

Интеллигент ее разочаровал: он, оказывается, портвейна пришел купить.

— Такой представительный мужчина, а такую гадость покупаете! — сказала Нинка, слегка намекая голосом, что она тоже девушка интеллигентная, и слыша с разочарованием, как голос ее звучит с привычной кокетливой такой провинциальной протяжечкой, которая ей самой противна.

— Это не гадость! — возразил ей интеллигент с полным уважением (любой из круга Базы послал бы ее на три веселых буквы!). — Конечно, обычно я пью мартини или виски, но сегодня я вспоминаю свою юность и решил пить то, что пил в юности.

Нинка мужчин хорошо знает. Она ни на секунду не поверила, что интеллигент действительно мартини или виски на досуге пьет — на какие шиши? — но решила подыграть, заодно кое-что узнав:

— И с кем вы ее вспоминаете?

— Один! Юность — вещь неделимая. Воспоминания о ней — тоже.

И повернулся было, но вдруг опять заглянул в окошко ларька и сказал Нинке весьма деликатно:

— Впрочем, можем вспомнить вместе и вашу юность тем вином, каким вы пожелаете. Я близко живу, дом двадцать три.

— А чего ее вспоминать, она не прошла еще! — засмеялась Нинка.

— Тогда мы ее отпразднуем!

— Между прочим, — сказала неожиданно Катя, — у нее в самом деле именины сегодня. Вера, Надежда, Любовь на тридцатое сентября приходится.

Нинка глянула на нее с удивлением. Во-первых, именины Веры не тридцатого сентября, это она по своей сестре знает. Во-вторых, что за конспирация? Нет, то есть они часто представлялись другими именами, это и игра, и соображения безопасности — в том мире, где они с Катей живут. Но он-то из другого мира! Поэтому, когда интеллигент спросил: «А вы кто, Вера, Надежда или Любовь?» — Нинка решила не химичить по пустякам:

— Я Нина вообще-то.

Поймала остерегающий взгляд Кати, решила сделать и ей приятное:

— Но меня Верой крестили. Крестить-то крестили, а отец заупрямился, Ниной назвал. Ничего, мне нравится.

— Мне тоже. Итак?

— Вы про мартини говорили? Годится!

Катя все с тем же остерегающим лицом убрала портвейн и поставила две бутылки мартини.

Пока интеллигент рылся в карманах, Катя сквозь зубы проговорила:

— Тебе это зачем? База узнает — убьет!

— Он не узнает. А узнает — я тебя убью.

— Почему это?

— Потому что больше сказать некому. Поняла?

Катя посмотрела на Нинку и вспомнила, что она убила человека. И увидела не лицо подруги, а чужое жестокое лицо чужой жестокой женщины.

— Что ж! — сказала она громко. — Составь человеку компанию! А я, может, потом загляну. Сейчас нельзя, хозяева проверяют, собаки. И покупатели идут еще.

А Нинке глазами говорила: это я для того, чтобы он безобразничать не начал, чтобы боялся: вдруг я приду.

Нинка усмехнулась:

— Ладно уж!

Ей было смешно: она отвыкла бояться.

В квартире интеллигента, назвавшегося Ильей, Нинка увидела то, что ожидала увидеть: ветхая мебель, старый телевизор и много полок с книгами. Она рассматривала корешки, хотела завести разговор о книгах, но Илья уже разлил по стаканам вино:

— За тебя, Вера, Надежда, Любовь!

— Годится! — сказала Нинка, выплюнула на ладонь жвачку, которую до этого жевала, прилепила ее к краю стола и, чокнувшись с интеллигентом, выпила. Она видела, что он принимает ее за простушечку, и почему-то пока не хотела разрушать это его представление о себе, даже нарочно показывала себя еще проще.

— А второй на брудершафт! — торопился Илья.

— Годится, — согласилась Нинка.

Илья подошел к ней с полными стаканами, вручил ей, они переплели руки, выпили, Илья поставил стаканы и потянулся к Нинке губами. За всей его смелостью и бравадой чувствовалось какое-то внутреннее напряжение. Нинка видела, что на самом деле не такой уж он ухарь. Во всем поведении было какое-то нетерпеливое одиночество, уставшее само от себя и готовое наполниться чем угодно. Не очень приятно, конечно, быть в роли наполнителя, но Нинке почему-то стало жаль его. Он хочет почувствовать себя победителем — ладно, жалко, что ли? К тому же она устала от своей роли маленькой вампирши, ей хотелось, чтобы ее ласкали, чтобы вот именно так взяли на руки, как он сейчас, поцеловав, взял ее… И она позволила отнести себя на постель, помогла ему раздеть себя, помогла ему раздеться. Он стал ее целовать — грудь, живот, ноги, а Нинка, именно этого ждавшая и хотевшая, вдруг почувствовала жадность и нетерпение.

— Господи, ну что же ты! — сказала она.

…Потом она сидела за столом, попивала вино и слушала его рассказ о своей жизни, какую-то запутанную историю любви. Она не вникала в смысл, ей было непривычно и интересно само то, как он говорит: гладко, красиво, занимательно. Это было прикосновение к другому миру. Там не били друг друга по морде, там говорились деликатные слова, там даже письма писались друг другу, там велись по телефону между мужчиной и женщиной сложные и хитросплетенные разговоры (а не разборки вшивые!).

Все бы хорошо, но интеллигент Илья довольно быстро напился и понес чушь: что хочет удочерить Нинку (а по возрасту он ей вполне в отцы годился), чтобы воспитать ее и спасти от ужаса разврата и пьянства. Кто бы говорил о пьянстве!

Нинке стало скучно, она решила уйти.

Поднялась, погладила Илью по голове:

— Будь здоров. Лучше бы тебе спать лечь.

— Куда? Стоять! — стукнул кулаком по столу Илья.

Она пошла к двери.

Он рванулся за ней, но зацепился о край стола и упал.

Нинка посмеялась, глядя, как он елозит по полу, и ушла к Кате в ларек, чтобы не тащиться ночью до дома, и там проспала до утра на раскладушке.

Сквозь сон слышала, что мужчина еще приходил, и послала его подальше.

Прошла неделя или больше, и ей вдруг захотелось навестить этого человека.

Задумано — сделано.

Илья удивился и обрадовался. Правда, имя ее он вспомнил не сразу, но Нинка не обиделась и напомнила.

— Вы не думайте, я не пьяница, — сказал он. — Я раз в год, бывает, запиваю. Вот и…

— Да ладно, — сказала она.

Она выяснила, что он живет с матерью, но та (тоже интеллигентка!) была настолько вежлива, что в комнату Ильи даже носа не сунула. Только приготовила ужин, который Илья принес в комнату. Ничего особенного, жареная картошка с огуречно-помидорным салатом. Но Нинке стало так спокойно вдруг, так хорошо, что она и ела с удовольствием, и с удовольствием рассказывала о себе, наполовину правду (о детстве в ПГТ Рудный, о быте и нравах поселка), наполовину неправду: о том, что с ней было по приезде сюда. Она почему-то все не выходила из роли простушки провинциалки, ей это почему-то нравилось (может, потому, что она видела, что это нравится ему?). Нинка сочинила, что живет у подруги, ищет работу, учится заочно в техникуме. В общем, этакой сиротой представилась. Илья слушал с сочувствием, хотя в глазах его уже было то, что Нинке распрекрасно известно. И чтобы облегчить ему задачу, она сказала:

— А сегодня вот и с подругой рассорилась. Ночевать не приду. Пусть потревожится. Она ведь беспокоится, я знаю.

— Где же вы ночевать будете?

— Придумаю. И не зови меня на «вы», ладно?

— Ладно. Хочешь у меня переночевать?

— А мама твоя что скажет?

— Моя мама человек понимающий. А я человек взрослый.

— А спит мама крепко? Слух у нее хороший?

— Слух хороший, но спит крепко.

— Это хорошо.

— А вы… А ты что, песни петь собралась?

— Ну. Песни любви, блин! — грубовато ответила Нинка, видя, что он от этих слов моментально воспламеняется.

…Он был нежен с ней, как никто. Наконец-то Нинка почувствовала, что телу ее воздается должное: каждой ложбиночке, каждому изгибу. Наконец-то нашелся человек, который понял и оценил ее красоту. И это не догадки ее, Илья в рассеянном свете от фонаря за окном любовался ею и тихо говорил:

— Надо же, какая красавица!

А Нинка просила его рассказать о своей работе: он был журналистом, и довольно известным в городе. Но ему не хотелось: то, что ей казалось значительным и интересным, для него было привычной рутиной. Он даже говорил, что подумывает работу сменить. Только не знает на какую. Каскадером, что ли, стать? (У него был гоночный мотоцикл, что Нинку очень удивляло: солидный взрослый дядя, а гоняет на этой тарахтелке. Хотя довольно мощная тарахтелка. Он приглашал ее покататься, но Нинка боялась, что увидит кто-то из знакомых Базы, и отказывалась).

Зато много говорил вообще: о жизни, о книгах. Некоторые Нинка читала, но суждение свое стеснялась высказывать. И удивлялась, какие неожиданные стороны он находил в том, что казалось ей поверхностно понятным. Однажды она принесла ему затрепанную свою любимицу — «Отравленные любовью». Илья прочел и так высмеял ее, что Нинка хохотала до колик и поняла, что книжка на самом деле невероятно глупая, как только она ей нравиться могла?

— Смотри, — предостерегала ее подруга Катя, — доиграешься!

— В каком смысле?

— Влюбишься сдуру, вот в каком!

— Ну и влюблюсь. Он, между прочим, свободный человек, разведенный. Возьму и замуж за него выйду.

— Ага. И База вас обоих убьет.

— Пусть попробует. Что, на вашего Базу уже и силы нет?

— Он уже наш? — спрашивала Катя.

На самом деле Нинка действительно почувствовала себя почти влюбленной. И испугалась. Она знала свой характер. Она понимала, что если влюбится, то не испугается никакого Базы и все сделает, чтобы быть вместе с любимым человеком. Но это значит и его подставить под удар. Сидя одна дома, мысленно взвешивала и решала: любовь это или не любовь? И не могла решить, потому что сравнить ей было не с чем, потому что все, что было раньше, любовью она назвать не могла. Слишком рано, с тринадцати лет, она узнала плотскую сторону отношений с мужским полом (с подростками, которые были ненамного старше, а потом и с мужчинами). Для нее эти отношения стали неотъемлемой частью любой вечеринки или вылазки «на природу». И в сущности, понятия «люблю — не люблю» для нее были равнозначны «хочу — не хочу». Со Стасом было что-то вроде любви, но на самом же деле — тайное желание выйти замуж и посредством этого повзрослеть, потому что надоело, что все считают ее недомерком каким-то. Кстати, может быть, и довольно частые ее мимолетные связи с местными юношами имели в глубине ту же причину: доказать, что она женщина, женщина, женщина!

Она чувствовала, как тянет ее к Илье. И думала: все, любовь. А потом задавала себе вопрос: хотела бы она жить с ним, иметь от него детей? Нет. Значит, не любовь… И тут же неожиданно возникала мысль: хорошо, что у него нет жены или женщины, с которой он постоянно. Потому что если была бы… ох, не позавидовала бы она ей! Но, получается, она ревнует? — или готова на ревность? Значит, все-таки любит? Но он ей недавно сказал, что ревность не обязательный признак любви, а всего лишь выражение инстинкта собственничества. Очень умные слова!

И она успокаивалась и желала лишь одного: чтобы все оставалось, как есть. Жить под опекой могучего и в общем-то не окончательно противного Базы, а раз или два в неделю иметь маленькое счастье: провести тихий вечер у Ильи и спокойную, нежную ночь… И ей больше ничего и никого не хотелось в эту пору, поэтому когда однажды за ней принялся ухаживать друг Ильи Борис Борисович Берков, она восприняла это с раздражением. Тоже вроде интеллигент, а повел себя по-хамски: видит девушку в первый раз и откровенно рассматривает, и даже как бы в шутку сказал Илье:

— Уступи нимфеточку на недельку.

— Я вам не нимфеточка, я вам не Лолита! — сказала Нинка.

— Ба! Чего мы знаем! — воскликнул Берков. — Небось фильм видели?

— Небось и книжку читали. Есть такой писатель Набоков, — сказала Нинка.

— Ай да сокровище! — изумился Берков, а Илья смотрел на Нинку с невольной гордостью. Ей было приятно.

— Как это вы дружите? — спросила она Илью, когда Берков ушел. — Вы совсем разные люди. Ты мягкий, умный. А он хам и дурак.

— Нет, он не дурак. И не хам, — сказал Илья. — Он просто очень одинокий человек.

 

Глава 3

И это была правда.

Борис Берков, единственный поздний сын обеспеченных родителей, дожил до сорока с лишним лет баловнем и плейбоем. Родители ему квартиру однокомнатную кооперативную построили, и он устроил там уют и комфорт, потому что был чистоплюй. Он окончил исторический факультет университета, после чего сменил несколько мест работы, так и не найдя ни в чем призвания. А в последние годы вообще перестал работать, жил тем, что сдавал внаем родительскую квартиру (они умерли один за другим несколько лет назад), причем исключительно иностранцам, которых в последнее время довольно много понаехало в город. Квартира в «сталинском» доме, с телефоном, в центре, поэтому иностранцы охотно селились в ней, платя, естественно, валютой. Правда, приезжали они обычно на год-два, но, уезжая, обязательно рекомендовали квартиру Бориса очередному иностранцу.

Но была в жизни все-таки одна область, в которой он мог считать себя профессионалом: любовные отношения. Мог считать, но не считал, потому что всегда говорил, что в таких делах нет и не может быть никакого профессионализма. Нет никаких приемов, ключей и отмычек для того, чтобы победить женщину. Есть, конечно, набор достаточно примитивных приемов, но они действуют именно в примитивном смысле. Главное: дано человеку или нет, то есть имеется ли у него талант. Мужчина или умеет нравиться, или не умеет, говорил он. И научиться этому нельзя. А раз нельзя научиться, то все разговоры о профессионализме — бред.

Скорее он был не профессионал, а игрок, но расчетливый, потому что азартные игроки чаще проигрывают.

Его специализация: замужние интеллектуалки лет около тридцати, красивые, стройные и не удовлетворенные интимной стороной супружеской жизни. Он отыскивал их на театральных премьерах, на выставках, на всех прочих сборищах интеллектуального городского бомонда. Присмотрев объект, он сначала собирал данные о женщине. Имя, образование, место работы, давно ли замужем, есть ли дети, есть ли любовник. Город хоть большой, но маленький, как любит шутить знающая друг друга наперечет элита, поэтому сведения добыть было не так уж трудно. Если выяснялось, что женщина вполне благополучна, довольна работой, мужем, заботливая мать, если к тому же оказывалось, что у нее и любовник имеется, то есть полный набор житейских благ для женщины, не любящей себе в чем-то отказывать, Беркова это только сильнее распаляло.

Он начинал действовать. Если женщина была одна, подходил и тихо, чтобы не обращали внимание посторонние, заводил разговор.

— Здравствуйте, Лена, — говорил, например.

Женщина с удивлением смотрела на него:

— Извините… Мы знакомы?

— Нет. То есть я о вас знаю, а вы обо мне нет.

— Вы обо мне знаете? Откуда?

— Если два года наблюдаешь за женщиной, то поневоле узнаешь о ней что-то.

— С какой стати вы за мной наблюдаете? Два года? Зачем?

— Я бы и пять лет наблюдал, — говорит Борис, не отвечая на ее вопросы. — И больше. Просто мы сегодня случайно оказались рядом. Я не утерпел и заговорил. Извините.

И уходит.

Женщина озадачена. Женщина теряется в догадках. Надо же, два года кто-то о ней думает, наблюдает за ней, а она ничего не знает! Кто он вообще?

Она в свою очередь начинает наводить справки. Но Борис живет такой потаенной жизнью, такой обособленной и одинокой, что мало кто может сказать о нем что-то вразумительное. Единственное, что, по слухам, — бабник.

Женское любопытство эта таинственность разжигает еще больше. И то, что бабник, конечно, хотя она сама себе в этом не признается и даже мысленно спорит с теми, кто это ей сказал: бабники так себя не ведут, они по два года не выслеживают добычу, они на нее сразу бросаются. И или побеждают, или удаляются, потому что психология бабника проста: две откажут, третья согласится, поэтому он никогда не ведет долгой осады.

Борис прекрасно понимает, что нужно выждать некоторое время. И второй раз встречается с женщиной через месяц или через два и опять как бы случайно. Но так, чтобы можно было хоть коротко поговорить. Причем часто разговор начинает сам объект.

— Я так и не поняла, что вы в прошлый раз хотели сказать, — говорит женщина с легким раздражением.

— Ничего, — печально говорит Борис.

— Но вы следите за мной два года!

— Не слежу, а наблюдаю. Это разные вещи. Если хотите, любуюсь. Извините.

И опять Борис удаляется, а женщина окончательно теряет покой. Вторая встреча кажется ей уже мистической, символичной, а женщины, известное дело, обожают мистику и символы. С нетерпением она ждет третьей встречи.

И через некоторое время эта встреча происходит. Опять случайно, потому что он не мог знать, что она здесь! (Борис в самом деле не знает, просто он наугад в течение месяца терпеливо бывает везде, где может быть она, при этом никогда не появляясь там, где она работает или может оказаться в силу профессиональных обязанностей, нет, именно где-то в постороннем случайном месте.)

Три встречи, как в сказке, решают дело — или почти решают.

Он говорит ей с глубоким трагизмом, что хотел бы минут пять поговорить с ней наедине. Хоть на улице.

Разговор на улице потом продолжается разговором, к примеру, в кафе. А разговор в кафе в один прекрасный день или вечер продолжается разговором в его квартире.

А там уж, как он выражается, дело техники.

Правда, он никому не говорит, что это его квартира. На всякий случай. Он говорит, что снимает ее. Или что это квартира друга, уехавшего на полгода за границу.

А вот еще один вариант знакомства — когда женщина не одна, а с мужем или приятелем, вариант более напористый, но и более интригующий. Борис ходит в отдалении, сторожит момент, когда объект на минуту остается один. Быстро подходит и говорит (опять-таки собрав предварительные данные):

— Здравствуйте, Лена. Извините, у меня нет возможности сейчас говорить. Я вас очень прошу, позвоните по этому телефону.

И дает ей визитку, на которой только номер телефона и его имя и больше ничего.

Женщина пытается что-то спросить, пытается иногда вернуть ему визитку, но он с мучительным и умоляющим лицом торопливо говорит:

— Очень серьезный разговор. Там, где вы скажете. Не больше десяти минут. Позвоните, очень прошу.

Этот вариант срабатывает не всегда, но чаще, чем можно ожидать.

Но почему именно замужние женщины?

И почему он не признается, что живет в собственной квартире?

Очень просто. Во-первых, потому, что Борис категорически не собирается жениться. Никогда. Одинокие женщины в этом смысле опасны. А во-вторых, потому, что после любовных свиданий он предпочитает проводить женщину домой (не до самого дома, конечно, а посадить в такси, на трамвай и т. п.). Он терпеть не может, когда кто-то остается на ночь. Он привык спать один.

Во всех романах, которые были у Бориса, для него важна эмоционально-эстетическая сторона, как он выражается. То есть именно игра. Начало, развитие, финал. Это, само собой, требует времени, но Борис, как истинный гурман, знает, что испить всю прелесть женщины на бегу, на ходу нельзя, поэтому его связи тянутся не меньше полугода, но и не больше двух лет. Причем часто так, что одна связь налаживается, вторая в разгаре, а третья на исходе. Впрочем, это по молодости, сейчас он предпочитает обходиться без параллельных сюжетов.

Сейчас вообще многое изменилось.

Но закончим сначала о тактике Бориса. Со всеми женщинами он стремится расстаться по-хорошему. Это довольно трудно, потому что он тратит достаточно душевных и прочих усилий, чтобы очень понравиться приглянувшейся женщине. И женщина, как правило, влюбляется. И вот тут самый ответственный момент. Борис не может сделать ей больно и просто бросить ее. Во-первых, он слишком совестлив для этого. Во-вторых, это испортило бы игру, гармонией которой он слишком дорожит. Поэтому он прикладывает массу усилий, чтобы все выглядело так, будто он не по доброй воле это делает, а его вынуждают обстоятельства. Приемов и слов для этого множество, перечислять их было бы слишком долго.

Главное, он добивается успеха, он почти со всеми женщинами расстался хоть и с некоторой горечью, но тихо-мирно, по-человечески. Больше того, он поддерживает с ними знакомство и даже изредка встречается — когда видит, что женщина не опасна в смысле возможной драматической сцены. Недаром он однажды похвастал Илье, пожалуй, единственному оставшемуся другу, что у него имеется десять (или больше) женщин, каждую из которых он может в любой момент позвать для утешения. Причем они знают или догадываются, что у него кто-то есть, но он умеет так все обставить и обговорить, что та женщина, которая в данный момент с ним, верит, что она одна могла бы составить его счастье, но — не судьба!..

А кроме этих, основных, если так можно их назвать, романов, у Бориса бывают романчики покороче, в которых он просто испытывает свои возможности. Или — ради экзотики. Поэтому в его сети время от времени попадается то молоденькая продавщица из книжного магазина, недавняя школьница, то, было дело, симпатичная водительница трамвая, то воспитательница детсада (он как-то неподалеку поджидал очередную героиню очередного Большого Романа, которая свою дочку туда приводила), то сержант милиции из ГАИ, барышня в форме, оформлявшая ему документы на машину, оставшуюся от отца. Была у него даже одна женщина зубной техник.

Вот и все, пожалуй, если вкратце, о любовной жизни Бориса, о ее технике и технологии.

Но что же сейчас изменилось?

Изменился он сам.

Мужской переходный возраст после сорока давал о себе знать.

С удивлением Борис стал замечать, что у него то печень начинает побаливать, то сердце щемит. То есть появились легкие возрастные недомогания, хотя Борис всегда следил за своим здоровьем, регулярно ходит зимой в бассейн, летом ездит на велосипеде, да и дома на лоджии у него стоит велотренажер.

Кроме недомоганий физических, появились и смутные душевные. По утрам он все чаще просыпался в дурном расположении духа. И все чаще думал, насколько бы легче ему было, если б рядом с ним просыпался милый для него, дорогой ему человек, которому пожаловаться можно. Который…

То есть, как это ни называй, а слово-то придумано: жена.

Борис не мог сам себе поверить.

Но когда поверил, когда сказал себе твердо: все, пора! — то подошел к делу очень ответственно, гораздо ответственней, чем ко всем предыдущим своим романам.

Сначала он перебрал мысленно многоименный список своих возлюбленных, думая о том, годится ли кто из них в жены. То, что они замужем, его не смущало, он был уверен, что любая будет счастлива уйти к нему от постылого мужа. Но вот дети… Это вопрос особый… Дело в том, что Борис для создания семьи созрел, а вот детей завести еще не был готов. Слишком привык к комфорту и спокойствию, слишком привык жить ради себя.

Как бы то ни было, ни одна из мысленного списка по тем или иным параметрам не подходила. И он пустился в поиски.

На этот раз его интересовала женщина моложе тридцати и незамужем. Желательно разведенная и без детей.

Он искал такую в привычных местах: на театральных премьерах, на выставках.

И вот однажды он прочел в газете объявление, что город вскоре посетит писатель Маканин по приглашению местной окололитературной общественности для встречи с читателями в арткафе «Глобус». Владельцем этого арткафе был богатый человек Астахов, который когда-то проучился два курса на филологическом факультете педагогического института. После второго его отчислили за хроническую неуспеваемость и безобразное пьянство. Он пристроился работать администратором в филармонию, занялся какими-то концертными махинациями, был уличен и посажен в тюрьму на пять лет, из которых отсидел три года, будучи выпущен за примерное поведение (и под амнистию попал). Все думали: конченый человек. А он, не прошло и пяти лет, так развернулся, что по всему городу у него сеть магазинов и мелких предприятий. И вот — кафе, куда он регулярно за свой счет приглашает известных поэтов и писателей, так как литературу любить не переставал.

Прочитав это объявление, Борис подумал: куда еще пойти разведенной бездетной молодой женщине с высшим образованием (это были обязательные параметры будущей жены)? Конечно, на встречу с писателем Маканиным.

И он тоже туда отправился.

Писателя Маканина, честно сказать, не слушал, больше присматривался к собравшейся немногочисленной (увы, таковы времена!) публике.

И увидел наискосок от себя задумчиво слушающую девушку лет двадцати пяти. Он удивился, что раньше никогда не встречал эту красавицу. Пепельного цвета вьющиеся волосы, серые глаза, очень ровный цвет лица, никакой косметики. Такие лица очень хорошо получаются в карандашных рисунках, на черно-белых фотографиях, на гравюрах. Такие лица, вспомнил Борис, он видел в дореволюционных журналах «Нива» (его маленькое хобби — собирать старые журналы): чистые линии, чистый «греческий» профиль. Правда, они, как правило, служили иллюстрацией к рекламе мыла или духов, но их прелести это не умаляло.

Воспоминание дало Борису ключ к знакомству. Плюс еще одно его небольшое увлечение: фотографирование. Сейчас он это использует!

После встречи, когда поклонники и поклонницы окружили писателя Маканина, чтобы он поставил автограф на своих книгах, девушка осталась сидеть. Судя по всему, она никого не ждала. И никуда не торопилась. Это устраивало Бориса: он терпеть не мог суеты. Подсев к ней и выждав паузу, он спросил:

— Извините, можно я задам вам очень странный вопрос?

Она спокойно посмотрела на него:

— Очень странный?

— Да нет, ничего такого. Вы не дворянского происхождения, случайно?

Девушка если и удивилась, то не подала вида.

— Случайно нет. Я рабоче-крестьянского происхождения. Папа у меня слесарь, а мама технолог на химкомбинате. А бабушка из деревни.

— Странно.

— Неужели?

— Понимаете, у вас, как бы вам это сказать, у вас дореволюционное лицо. Понимаете? Лицо, в котором порода, голубая кровь и так далее.

— Спасибо, но я не в настроении знакомиться с вами. Извините. Тут много красивых дам, не теряйте времени, пока они не разошлись.

— Вы меня не поняли, — сказал Борис. — Я занимаюсь фотографией. И у меня такая серия сейчас получается, я ее для себя назвал: дореволюционные лица. На самом деле они современные. Тут, понимаете, какая идея: все вокруг твердят, что исчезла в лицах благородная красота. А я хочу доказать, что красота никуда исчезнуть не может. Представьте: висят фотографии. Половина подлинные дореволюционные, с дореволюционными красавицами, а половина современные. И я предлагаю угадать. И уверен, что сплошь и рядом будут ошибаться! Интересно.

— Возможно, — сказала девушка без особенного интереса. — То есть, значит, вы современных женщин в дореволюционные костюмы наряжаете?

— Зачем? На фотографии только лицо, а вокруг такие, знаете, воздушные виньетки. Стиль десятых годов. Только лицо.

— И вы хотите меня снять?

Борису показалось, что в голосе девушки есть тайная насмешка, а в слово «снять» она вкладывает двойной смысл.

— Да, я хотел бы вас сфотографировать, — сказал он.

— Нет, спасибо. Извините. До свидания.

Она встала. Борис был обескуражен. Нельзя позволить ей уйти, слишком она ему понравилась. Но он по опыту знал таких гордых особ, они ему и раньше встречались: к таким любые подходы бесполезны, никакой талант не поможет, и уж тем более профессионализм. Они умны, самоуверенны и часто безнадежно одиноки, потому что идеал их слишком высок и они заведомо уверены, что никогда в жизни его не встретят.

И Борис принял решение на первый взгляд абсурдное: действовать напролом.

Он обогнал ее, встал на пути и заговорил горячо и безостановочно:

— Ладно, пусть так, пусть фотографии только повод, да, я хочу с вами познакомиться, вы меня поразили, у меня в жизни такого не было, я хочу познакомиться, подружиться, а потом сделать вас любовницей, женой, как вам будет угодно, но я ведь не собираюсь вам насильно навязываться, неужели у вас не найдется минут десять или двадцать, полчаса, поговорите со мной и поймете, что я не подлец, не бабник, не маньяк, я обычный, нормальный, в меру умный человек, только страшно одинокий, дайте мне шанс, если не понравлюсь, пошлете меня к черту!

Он даже задохнулся от слов.

Замолчал и глядел на нее с ожиданием.

Она оставалась все так же удивительно спокойна.

— Все сказали? — спросила она.

— А что еще нужно? На колени перед вами встать? Хорошо, встану.

И он встал перед ней на колени и склонил голову.

Подняв же ее, девушки не увидел.

Она удалялась, в светло-синих джинсах и белой футболке, в кроссовках, легкая, тонкая, мельком Бориса поразила стройность ее фигуры, и он понял, что просто заболеет, если упустит ее.

И он догнал ее, пошел рядом с ней, говоря какие-то нелепые слова, не стесняясь их нелепости.

Она остановилась:

— Вам не кажется, что вы меня преследуете?

— Преследую, — согласился он. — Но как быть? Я не прощу себе, если вы уйдете. Я даже не знаю, где вас искать, я никогда вас раньше не видел, я не знаю, кто вы.

— Обойдетесь, — сказала она. — Найдете другую.

— Мне не нужна другая.

— Идиот, — сказала она с легким уже раздражением.

Он продолжил преследование.

— Вы собираетесь выследить, где я работаю или живу? — спрашивала она.

— Да.

— Может, и в квартиру вломитесь?

— Да.

— И с мужем моим, например, познакомитесь?

— Да. Если он есть.

— Нет, вы все-таки маньяк! Видите милиционера? Я скажу ему, что вы пристали ко мне. Я серьезно.

— Ради бога! Я от вас не отстану.

— Хорошо.

И она действительно подошла к молоденькому сержанту и сказала:

— Будьте добры, задержите этого господина. Он за мной увязался. Или пьяный, или наркоман, или маньяк.

Милиционер посмотрел на странное улыбающееся лицо Бориса и очень строго спросил:

— В чем дело, гражданин?

— Да ничего особенного, сержант! — успокоил Борис. — Я девушке в любви признаюсь, а она даже выслушать не хочет.

— Не хочет — значит, не хочет, — рассудил сержант и взял Бориса за рукав. — Идите, девушка, — обратился он к красавице, — я его подержу, и он остынет.

Девушка секунду помедлила и пошла.

Борис завопил:

— Руки! Руки попрошу! — и стал вырываться. Но тот хоть и хил, но ловок оказался: мигом достал наручники и сковал руки Бориса за спиной, заодно заломив их. Тот невольно закричал от боли.

А происходило все это на одной из самых многолюдных улиц города. Вокруг сержанта и Бориса собрались любопытствующие.

Борис ругал милиционера как попало, дергался, время от времени вскрикивая, потому что сержант на каждое дерганье реагировал заломом рук. В запале Борис даже коленкой его ударил, попав куда-то в ногу, что сержанту больно не было, но было обидно. И он поволок его куда-то.

Но тут возникла девушка.

— Послушайте, — сказала она. — Я пошутила. Это мой знакомый. Просто он немного дурачился. Отпустите его, пожалуйста.

— Вы тут теперь ни при чем! — ответил ей на ходу сержант.

— Она моя невеста! — закричал Борис.

— А кто же при чем? — удивилась девушка.

— Я теперь при чем! — с должностной обидой сказал сержант. — Оскорбление при исполнении, нападение. Он меня коленкой ударил. Знаете, что ему за это может быть?

И, как ни уговаривала его девушка, он доволок Бориса до райотдела милиции, который находился неподалеку, и втащил в один из кабинетов. Девушка проследовала за ними на правах, как минимум, свидетельницы.

В кабинет вскоре вошел старший чин: лейтенант милиции. Сержант доложил суть конфликта.

— Вы кто? — спросил лейтенант девушку.

— Елизавета Андреевна Литовцева, — торопливо ответила девушка. — Паспорт показать?

— Не обязательно. А вы кто?

— Борис Борисович Берков. Я ее жених, понимаете? Мы просто слегка поссорились, а она вспыльчивая, и вот…

— Поздновато женишься, — переводил лейтенант взгляд с Бориса на Елизавету.

— Просто я ее всю жизнь искал.

— Что ж вы, не поженились, а уже ссоритесь? Поженились бы — и хоть убивайте друг друга в домашних условиях. Как большинство и делает согласно сводкам.

— Обязательно! — пообещал Борис. — Только отпустите меня.

— Штраф придется заплатить. Все-таки нападение на милиционера в общественном месте — не шутка. Скажите спасибо, что оформлю как мелкое хулиганство, а то ведь за это и срок светит!

И лейтенант назвал сумму штрафа.

У сержанта, похоже, было собственное мнение, и он открыл рот, собираясь это самое мнение высказать. Но под начальственным взглядом лейтенанта тут же его захлопнул.

Борис дал деньги, благо они у него были, сказав:

— Квитанции не надо. И протокола не надо. А то я, знаете, уважаемый в городе человек, дойдет до руководства…

— Ну, не надо так не надо. Горько! — весело выкрикнул вдруг лейтенант свадебное слово. И вместе с этим словом мощная спирто-водочная струя окатила присутствующих.

— Слово милиции — закон! — тут же закричал Борис и немедленно поцеловал девушку. Она оттолкнула его и выбежала из кабинета. Он — за ней.

Остановившись через несколько минут, она спросила:

— Что же мне делать, чтобы избавиться от вас?

— Ничего, — сказал Борис. — Ничего не поможет, Лиза.

Она подумала. И сказала:

— Ладно. Так кем вы меня собирались сделать? Любовницей? Женой?

— Это как получится.

— Вы далеко живете? Я очень устала.

— А мы на такси, хотя это близко.

Он поймал такси и повез ее к себе.

Она совершенно спокойно вошла в его квартиру. Не озиралась, не осматривалась, спросила только, где ванна, и попросила большое полотенце или простыню.

Приняв душ, она вышла, завернутая в махровую мягкую простыню, подошла к кровати, села, стала расчесывать волосы.

— Чего же вы? — сказала она Борису. — Давайте тоже в душ, и займемся делом.

Не думал Борис, что, собираясь всерьез жениться и найти для этого подходящую кандидатуру, он столкнется с одним из самых оригинальных и романтических своих приключений.

Лиза продолжала удивлять его.

Было удивительным уже то, как сочеталось в ней во время первой их близости (и потом) ее неизмеримое спокойствие с внешне невидимым, но постоянно ощущаемым каждой клеткой тела напряжением страсти (так ток мощно гудит в трансформаторе! — сравнение не совсем уместное, но верное).

Часа через полтора Борис, умиротворенный, спросил ее:

— Так кто же вы, Елизавета Андреевна? Откуда вы?

— Ну уж нет, — сказала Лиза. — Этого ты не дождешься. Что, привык женщинам без мыла в душу лезть? Лучше скажи, я тебе в самом деле так понравилась или ты такой неумный бабник, что на все готов, лишь бы своего добиться?

— Ты мне действительно понравилась.

— Хорошо. И что планируешь дальше?

— Мне надо знать, замужем ли ты, и вообще.

— Зачем?

— Я хочу, чтобы ты жила со мной.

— Ладно. Поживу, сколько вытерплю. Мне это, как ни странно, сейчас нужно: где-нибудь и с кем-нибудь пожить. Но учти: ничего рассказывать о себе не собираюсь. И о тебе знать ничего не хочу. Или ты хотел чего-то другого? Свадьбу, регистрацию в загсе, детей завести?

— Нет! — поспешно сказал Борис. — Именно — пожить с человеком, который мне нравится.

— Договорились.

И началась очень странная жизнь.

Борис не мог догадаться, где и кем она работает. Иногда она целыми днями сидела дома, иногда пропадала с утра до вечера. Иногда входила в роль заботливой хозяйки и готовила замечательный обед, одновременно устроив стирку и уборку, а Борис придумывал на это время какое-нибудь себе дело вне дома и являлся в домашний семейный уют, чистоту, к изысканному столу.

Почти как в настоящей семье. Но именно почти.

— Тебе не кажется, что мы с тобой будто снимаем один гостиничный номер на двоих? — спросил он ее как-то.

— Мало ли что мне кажется.

— Я так не могу. Я хочу знать о тебе.

— Зачем?

— Иначе у меня ощущение, что ты все еще чужой человек.

— А тебе обязательно сделать меня своей? Мы выяснили, что нам есть о чем поговорить. У нас схожие вкусы. Тебе мало? Зачем тебе моя предыдущая жизнь?

— Я хочу жениться на тебе.

— Мы и так женаты.

— Нет. Ты остаешься гостьей. Позавчера мы ездили на дачу (у Бориса была дача — родительская, как и автомобиль), ты походила, яблочко скушала — и смотрела на все чужими глазами. А ведь это твое может быть.

— Я не дачница, я ненавижу ковыряться в земле.

— А ребенка ты не хочешь от меня? — неожиданно спросил Борис.

— Нет. В этом все и дело. Извини, но по-настоящему я выйду замуж только за того, от кого захочу ребенка. Если тебя это не устраивает, я уйду.

— Нет! — перепугался Борис. — Нет, что ты! И давай не будем больше об этом говорить. Пусть все остается как есть.

— Именно этого я и хочу.

И все оставалось как было.

Но Борис все чаще ловил себя на недовольстве.

Сначала он был счастлив просыпаться по утрам и видеть рядом близкое лицо любимой (так ему казалось) женщины. Чудеса! — думал он. — Всю жизнь жил один и только сейчас понял, что один жить не могу.

Но время шло, и пробуждения стали иными. Он уже начал тосковать по своему постылому одиночеству. Особенно это чувствовалось тогда, когда она оставалась дома и принималась за хозяйственные дела. Каждый раз уходить неудобно, он подключался, чувствуя тягость и неохоту. Они несколько раз ссорились по мелким бытовым причинам, хотя им хватало ума и такта быстро мириться, но это пока, а что будет потом?

Нет, видимо, я и один жить не могу, и с кем-то вместе жить не могу, сделал грустный вывод Борис. И как быть?

Вдобавок он стал вдруг ревновать Лизу. Однажды она пришла очень поздно и от нее пахло вином.

— Извини, конечно, — сказал Борис. — Но если мы живем вместе, я прошу хотя бы уважать мои чувства. Я ждал. Я беспокоился. С кем ты была? Чем ты зарабатываешь вообще? Может, ты проститутка для высокопоставленных особ? Я ничего не знаю о тебе! Что за игра такая дурацкая?

— Отстань, — отмахнулась Лиза.

— Не смей так со мной говорить! — закричал Борис. — Я не посторонний тебе, в конце концов!

— Да? — удивилась Лиза. — Ну, прости. Нет, в самом деле, извини. Не сердись. Я виновата.

И была очень ласкова с ним в тот вечер.

А утром, проснувшись, он не обнаружил Лизу, зато нашел записку на столике у постели, под часами (словно чтобы ветром не унесло): «Вот и все. Прощай».

В квартире не было никаких следов присутствия Лизы. Будто не было ее или она приснилась.

И Борис даже не предпринимал попыток найти ее, понимая, что это ни к чему не приведет.

И несколько месяцев он жил один. Не начиная Больших Романов, обходясь без проходных романчиков, не призывая никого из бывших подруг для утешения.

Что-то с ним происходило.

И впервые за долгое время он опять почувствовал в себе какой-то проблеск прежнего интереса к жизни, когда встретил у приятеля Ильи эту непритязательную провинциалочку.

Нинку.

 

Глава 4

Когда Борис назвал Нинку нимфеточкой и в шутку предложил Илье уступить ее, она фыркнула, рассердилась, ему это понравилось. Он еще немного подразнил ее и ушел.

А вечером, скрашивая одиночество телевизором и пивом, он подумал: вот такая, как эта Нинка, жена ему нужна. Не она, но — такая. Не интеллектуалка, привыкшая соревноваться с мужчинами умом и знаниями, но не представляющая, каким концом веник в руки взять. Не разведенка, которая после несложившейся прежней семейной жизни будет вольно или невольно ждать от новой чего-то идеального, чего раньше не было.

Он любит, когда дома все уютно и просто. Вот и жена должна быть уютной и простой. Без фокусов. На мужа должна смотреть как на бога или полубога. Сама же быть хранительницей очага. А сколько у нее в голове извилин — не существенно. Гениальный Гейне был гениально прав, когда женился на неграмотной бабенке!

Борис позвонил Илье и спросил, когда к нему придет его подружка.

— Да не подружка она мне, — с досадой ответил Илья. — Прибрал бы ты ее к рукам!

— Спасибо, конечно. Но это не мой тип.

— А чего же спрашиваешь?

— У меня к ней разговор.

— Какой разговор?

— Это мое дело.

— Темнишь? Ладно, загляни сегодня вечером, она обещала быть.

Борис заглянул.

Угостил Нинку конфетами и, пока Илья на кухне картошку жарил, завел следующий разговор:

— А скажи, Ниночка…

— Ой, как вы ласково! — съехидничала Нинка. — Мы непривычные.

— А как же?

— Нинка. Мне даже нравится.

— Оригинально… Ну хорошо. Скажи, Нинка, у тебя подруги есть?

— Дополна!

— Познакомь. Чтобы твоего возраста или чуть постарше. Ростик выше среднего. Волосы светлые, глаза голубые. Тоже чтобы откуда-нибудь из глубинки, как ты. И чтобы более или менее приличная, само собой.

— Ни фига себе, — сказала Нинка. — Где я тебе такое сокровище найду? А зачем вообще? Тебе, что ли, секс-домработница нужна?

— А что это такое?

— Темнота, отстал от жизни! Сейчас многие мужчины заводят, из молодых бизнесменов особенно. Жениться еще не хотят, без бабы, извините, не проживешь, но амуры некогда разводить, по проституткам ходить — болезней боятся, к тому же хочется, чтобы кто-нибудь дома встретил, ужин подал, уют навел. У меня одна подружка как раз вот так устроилась. Красота! Днем она домработница, вечером она любовница, а когда ему зло сорвать надо, то жена. Платит ей очень прилично, регулярно, питание за его счет, на белье подбрасывает, больничный оплачивает даже. Плюс два выходных с условием, что она больше ни с кем, иначе — на улицу без выходного пособия. Но она не дура же! Она за него держится, она таких денег нигде не заработает! Вдобавок когда он зло срывает или в выходной хочет куда-нибудь с ней пойти, за это отдельная плата! Плохо ли? Главное, человек попался приличный! — сказала Нинка с мечтательным вздохом, делая вид, что она бы тоже хотела в жизни так устроиться (хотя почти именно так она и устроена, исключая то, что Базу приличным человеком назвать нельзя).

— Вот-вот! — вдохновился Борис. — Именно это мне и нужно. С маленькой поправкой: мне не секс-домработница нужна. А мне нужна жена. То есть если понравится.

— То есть настоящая жена?

— Самая настоящая. Хорошая добрая девушка. С перспективой детей завести и так далее.

— А что ж ты, не можешь сам найти образованную и красивую? У тебя квартира есть?

— Есть.

— Машина есть?

— И машина, и дача.

— Деньги есть?

— Не то чтобы много, но на жизнь вполне хватит.

— Тогда в чем вопрос?

— Понимаешь, среди моих знакомых нет таких, как бы тебе сказать…

— Непуганых провинциалок? — догадалась Нинка.

— Ну, если упрощенно сказать, то да.

— Есть такая, — сказала Нинка, думая о Кате. — И блондинка, и рост выше среднего, и стройная, и на рожу ничего себе. Ну и приличная, само собой. Она из Рудного, как и я. Сбежала, потому что аморальных условий не вынесла, — сказала Нинка, вспоминая, как Катя на дискотеке в клубе-кинотеатре «Заря» из-за парня по клике Батон сопернице чуть глаза напрочь не выцарапала и ее два милиционера и трое штатских молодых людей с трудом оттащили и утихомирили. После чего она и уехала, потому что соперница грозилась ее ночью встретить, керосином облить и сжечь, а Катя решила ее упредить, сжечь керосином не только соперницу, но и ее дом вместе со всей семьей. Еле-еле Нинка уговорила ее этого не делать.

— Что ж, — сказал Борис. — Когда познакомишь?

— Хоть завтра.

И они договорились встретиться в молодежном кафе «Полет»: все-таки время зимнее, не на улице же топтаться.

Наутро Нинка помчалась в ларек к Кате. Обрисовала ей ситуацию.

— Он явный лох! — говорила она. — Интеллектуй с заскоками, июньским морозом хваченный. Жена — это все фигня, он сам себе врет, и мне врет, и тебе врать будет. Но хоть немного поживешь в человеческих условиях! И скажи так: пока мы к друг другу привыкаем и решаем вопрос насчет будущей жизни, будьте любезны платить! Много не запрашивай, но и не мелочись, понятно?

— Понятно, — сказала Катя, не верившая, что у нее появилась возможность сменить эту постылую работу в ларьке с бессонными ночами, пьяными приставаниями, холодом и грязью на что-то иное. — А он не извращенец какой-нибудь?

— Да что ты! — уверила Нинка, будто сто лет знала Бориса. Ей почему-то очень захотелось устроить судьбу подруги. Все-таки какое-то дело!

И уговорила. Велела Кате после сдачи кассы (у нее кончалась смена) идти и выспаться, потом одеться в самое лучшее (только не в крепдешиновое любимое платье твоей покойной бабушки!), самой не краситься (потому что ты не красишься, а мажешься!), а пойти в салон «Модерн» и, не жалея денег, сделать себе макияж и прическу по полной программе — но так, чтобы не видно было, что специально сделано, они там это умеют.

Катя только кивала.

И лишь потом спросила:

— Слушай, а он не полный урод?

— Он вообще красавец! Брюнет, глаза жгучие, выглядит на тридцать, хотя ему сорок с хвостиком. Но это даже лучше, что сорок — не молоденький, не затрахает до полусмерти на дармовщинку!

В шесть часов вечера, как и было условлено, Нинка с Катей были у кафе «Полет». Вернее, минут пятнадцать седьмого.

— Вдруг уйдет? — беспокоилась Катя.

— Не уйдет! А девушки должны немного опаздывать. Чтобы мужчина поволновался.

Борис и впрямь слегка волновался и очень удивлялся этому.

Кафе было простоватое, без официанток, поэтому он заранее обеспечил столик бутылкой вина, тремя порциями пиццы, завернутыми в полиэтилен (чтобы не остыли), тремя фруктовыми салатами. Обаятельно попросил у служителей вазочку, ему дали, он поставил туда букет из трех алых роз.

Девушки вошли, сели за столик.

Нинка была оживленной, мигом познакомила Бориса и Катю, скомандовала открыть вино, подняла тост за общее здоровье и за будущую счастливую жизнь, а Катя робела, почти не смея глаз поднять, и сама себя не узнавала.

Будто мужиков у нее не было! Были — разных возрастов и социальных положений. Всякие были. Но ни разу не попадала она в такую странную ситуацию сватовства, когда на тебя смотрят как на возможную будущую жену.

И поневоле она своим видом показала именно то, чего желалось Борису: застенчивость и скромность. Нинка заметила удовольствие Бориса и обрадовалась, будто это было ее заслугой и победой.

Борис вел беседу на общие темы, но Нинке не терпелось, ей хотелось, чтобы дело уладилось как можно скорее.

— Ты вот что, — сказала она Борису. — Ты про погоду кончай, сами знаем, что не май месяц. Здесь все свои люди и разговор начистоту. Боишься сам спросить — я тебе скажу. Ей девятнадцать лет, образование среднее, но аттестат не красный, золотой медали нет. Зато два курса техникума. Живет на квартире у придурочной бабки. Мужиков нет, хотя и были, но давно. Разочаровалась она в этих коблах. Вот тебе все данные. А о тебе я ей сказала. Она тебе нравится?

Борис хмыкнул и сказал:

— Да.

— А он тебе? — спросила Нинка Катю.

Та метнула взгляд на Бориса, почувствовав на щеках непривычный жар, и тихо что-то прошептала.

— Не слышу! — прикрикнула Нинка.

— Да! — выдохнула Катя.

— Ну и все тогда. Тогда нечего навоз месить, а идите и пробуйте. Только ты учти, — сказала она Борису, — у Катьки сейчас работа хорошая, получает прилично, поэтому будь добр. Женишься ты на ней или нет — это вопрос, а пока придется, извини, платить. Это справедливо?

— Справедливо, — согласился Борис.

— Тогда ладушки. Поворкуйте еще тут, а я пошла.

— Спасибо, — сказал Борис.

— Не стоит благодарности!

Катя вдруг поднялась вслед за Нинкой и сказала:

— Извините, я на минутку. Я забыла ей сказать…

Она догнала Нинку у двери и с круглыми глазами жарким шепотом сказала:

— Слушай! А ведь он вроде еврей!

— Ну и что? Ты антисемитка, что ль?

— Да нет. Не понимаешь, да? Если он еврей, он может в Израиль уехать вместе со мной! Там, говорят, хорошо! И вообще, я же мечтала когда-то за границу уехать!

— Смотри-ка! — удивилась Нинка. — Я думала, у тебя мозги вообще отшибло, сидит дура дурой. А ты, оказывается, соображаешь! Мне даже в голову не вперло, а ты сразу все уловила.

— Еще как! Спасибо тебе, Нинка! Я в лепешку расшибусь, я клянусь, он в меня влюбится! Через полгода я тебе из Тель-Авива письма буду писать.

— С арабской границы! — засмеялась Нинка. — Там, между прочим, девушек в армию берут.

— В хорошей стране — хоть в пожарники! — горячо сказала Катя.

Нет, не то чтобы она действительно считала родную свою страну очень плохой. Катя считала ее грязной.

Она была пятым ребенком в семидетной семье: большая редкость по нашим временам. Дело в том, что отец и мать ее, работники небольшой мукомольной фабрики, были люди верующие. В их вере Катя так и не разобралась. Не церковная, а какая-то самостоятельная, своя. Они даже в секту не ходили. Отцу эта вера перешла от деда, а он привил ее матери. Они читали по вечерам вслух Библию, соблюдали множество постов — и детей заставляли соблюдать (иначе не прокормили бы), пытались внушить им веру, и старшим сумели, а начиная с четвертого, Якова, никак не получалось. У них и детей-то столько было из-за веры, потому что она запрещала делать аборты. Было бы не семь, а девять, но двое умерли в грудном возрасте. Было бы и больше, но в пятьдесят лет мать, слава богу, заболела по гинекологической части и детей не могла уже иметь. Отец прекратил с ней отношения, считая, что блуд без цели иметь детей — грех.

И вот жила Катя в этой своей семье, в старом доме на окраине города, в вечной грязи и вони, и, сколько себя помнит, ненавидела эту грязь и вонь. То есть не в том дело, что родители были неряхи, но мать днем работала, а вечером готовила еду на вечер и завтрашний день, а потом молилась, для уборки оставалась только суббота, по воскресеньям вера запрещала что-либо делать: грех. Отец же и хотел бы помочь ей, но не мог из-за той же веры, по которой глава семьи должен делать в домашнем хозяйстве только большую серьезную работу: сено косить, например, для коровы или за лошадью ухаживать. Но так как у них не было ни лошади, ни коровы, а только куры, то он поневоле ничего не делал.

Мать старалась успеть, что могла, старшие помогали, но жить в такой скученности и избежать грязи и дурного запаха было невозможно. Как следствие — то вши, то чесотка. Даже школьная врачиха приходила и, испуганно озирая жилье, посоветовала родителям провести дезинфекцию детей и одежды серной мазью. И дала им несколько пузырьков. Родители молча и сумрачно выслушали и, как только врачиха ушла, выбросили пузырьки, потому что сера — дьявольское снадобье! Из-за этого рухнула первая любовь Кати в седьмом классе к симпатичному однокласснику, который сказал, что она ему нравится, но она же, говорят, вшивая! Катя, в слезах прибежав домой, била посуду, ломала стулья, досталось братьям и сестрам, которые под руку подвернулись, родителей, пришедших с работы, такими словами встретила, что они закрестились и заплевались на нее.

С ней это изредка вообще бывало: обычно тихая, спокойная и доброжелательная, она могла впасть в такую ярость, что себя не помнила. Случай в клубе, из-за которого ей пришлось уехать, был из этого разряда. Впрочем, она и так уехала бы: она поклялась сама себе, что после окончания школы дня не останется в отчем доме. А пока жила еще там, решила обособиться. Из чулана, где хранились огородные лопаты, грабли, всякие мешки и ящики, она все выкинула, сама протянула туда провод с лампочкой, деревянные стены обклеила листами из журнала «Огонек», поставила раскладушку, улила все одеколоном «Шипр», взяла у врачихи еще несколько пузырьков серной мази, вся обмазалась и неделю не ходила в школу — из-за запаха. Всю одежду, все белье прокипятила и добилась того, что избавилась от заразы. Отец чуть было не проклял ее, но мать уговорила этого не делать.

Долго ли, коротко, уехала она наконец в большой областной город, поступила в техникум, ей дали место в общежитии. Самое ценное было в общежитии — душ. Катя там каждый день мылась и плескалась, над ней даже посмеиваться начали. Она не обращала внимания. Свой уголок в комнате она обустроила с наивозможной опрятностью: на постели всегда чистейшее покрывало, над постелью аккуратно вырезки из журналов прикноплены на голубенькие обои, которыми она оклеила свой угол, книги на полке всегда ровным рядком стоят, тетради на тумбочке аккуратной стопочкой, а сама постель отделена голубенькой, как и обои, ситцевой занавесочкой.

Как к девушке симпатичной, к ней, конечно, приставали. Но она, наслушавшись и начитавшись в массовых журналах о СПИДе, сифилисе и прочих ужасах, очень боялась близких контактов, хотя природа брала свое и требовательно терзала. Однажды один из сокурсников пришел будто бы просто на огонек с бутылкой вина. Катя вином раньше совсем не увлекалась, а тут выпила два раза по полстаканчика — и сама чуть не за руку утянула сокурсника за ширмочку. Так и повелось: в трезвом виде она скромница и труженица, а чуть выпьет, все тормоза у нее тут же слетают. А иногда и без выпивки, потому что таков уж оказался темперамент, поэтому жила она в вечном противоречии: будто две души в ней боролись. Или душа с телом, не нам судить, а Кате самой — не понять пока.

Как бы то ни было, учебу в техникуме она не осилила и вынуждена была пойти на работу туда, куда взяли: в круглосуточный ларек.

Вот такой она и была к моменту встречи с Борисом.

Он же видел в ней то, что заранее придумал: на удивление застенчивую провинциалку.

Правда, когда привел домой, Катя оттаяла.

Квартира Бориса ее в восторг привела. Она ходила и любовалась, не умея делать это молча, задавая вопросы и сама себе отвечая.

— Это телевизор, да? Телевизор. «Панасоник», да? «Панасоник»… А это шторы, да? Шторы… Шелковые, да? Шелковые… А это прямо деревянная кровать? Деревянная! Метра два в ширину? Не меньше!.. И покрывало тоже шелковое? Шелковое!.. А это ванна, да? С сортиром или отдельно? Отдельно. Чугунная или жестянка? Чугунная… А умывальник не фарфоровый? Нет. Но все равно красиво… А это кухня, да? Метров десять, да? Точно, не меньше десяти… А это вытяжка, да? А плита электрическая, да? Газ, говорят, аллергию вызывает. Электрическая… А в комнату ты такую дверь специально сделал? Дверь-купе, да? Точно, ездиет… Туда-сюда, туда-сюда… И как гладко, как тихо ездиет, ты посмотри!

— Ездит, — улыбаясь, поправил Борис.

— Я и говорю: ездиет. Умереть. И лоджия есть, да? Выйти можно? Это тренажер такой, да? Попробовать можно? Смотри ты. Умереть… А это ты сам застеклил, да?.. А паркет тоже сам стелил, нет? А это книги, да? Книги… Все прочитал, да? Интересные есть? А это картина, да? Она репродукция или настоящая? Вижу, что настоящая. Купил, да? Подарили? Умереть… А это торшер, да? Торшер… Абажурчик голубенький…

Так она назвала почти все, что попалось ее глазам.

Борис сперва любовался ею, а потом это ему прискучило.

— Давай-ка поужинаем, — сказал он.

— Это что, проверка, да? — спросила Катя. — Я тебе честно скажу, я готовить не умею. Дома не готовила, а в общежитии у нас одна плита на весь этаж была. Правда, я, в больнице когда работала, видела, как там в столовой готовят, но если я тебе так приготовлю, ты умрешь.

— Ничего, — сказал Борис. — Для первого раза я сам.

И приготовил очень простое, но очень эффектное блюдо: мелко нарезал лук, морковь, чеснок, петрушку, салат — все овощи, которые нашлись в холодильнике, добавил специи, много оливкового масла, все это обжарил на сильном огне, постоянно перемешивая до тех пор, пока масса не стала однородной, золотисто-коричневой. Одновременно сварил спагетти и разложил их по двум глубоким тарелкам, сверху обильно сдобрив полученным овощным рагу.

Катя ела с азартом, вхлюпывая со свистом в рот длинные спагеттины.

— Фу-у! — сказала, очистив тарелку. — Облопалась.

— Еще?

— Нет. Я, между прочим, вечером вообще не ем. Для фигуры.

Борис одобрил.

Не зная, чем ее еще занять, усадил смотреть телевизор, да и сам решил посмотреть, благо на одном из каналов шел фильм, который ему нравился.

Оказалась, Катя не только любит называть предметы, которые видит, но и комментировать кино.

— Врет! Ведь врет же! — говорила она, когда герой говорил героине, что ему надо уехать. И не очень-то это, кстати, скрывал. — Машина какая у придурка! — комментировала Катя дальше. — Поехал. Ага, приехал. Поднимается. А вот и она. Любовница. Она в халатике уже, ты понял? Обнимаются. Целуются. Это я знаю, это называется французский поцелуй. Дальше покажут или нет? Фиг с два, темнота. Старое кино, сейчас бы показали… А чего она лежит? Лежит и смотрит. Целый час смотрит. Чего она смотрит? О! — теперь он смотрит. Так все кино и будут смотреть? Плачет. Чего она плачет? Дура. Наверно, знает, что он ее бросит.

Бориса сперва забавляли эти комментарии, но вскоре он сказал:

— Извини, но я все вижу.

— Чего?

— Я вижу. Не надо мне объяснять.

— Ладно. Привычка…

Но и потом, когда она, приняв душ, улеглась в постель (причем Катина стройность оказалась не безупречной), выяснилось, что она и тут без комментариев не может.

— Сейчас я… — игриво начала она и далее обстоятельно описывала все свои действия, а также действия Бориса, но тут он уже не препятствовал, потому что это ему, пожалуй, даже понравилось, это придавало какую-то особинку и остроту, ранее ему неведомую.

На другой день, задав себе вопрос, нашел ли он то, что искал, Борис не смог ответить однозначно. Ясно пока одно: что-то в ней есть такое, из-за чего не хочется с ней пока расставаться.

Посмотрим, в общем.

Ему вдруг захотелось сделать девочке что-нибудь приятное. У него были кое-какие сбережения, и он решил купить ей кое-что из одежды.

Они поехали по магазинам.

Катя примеряла, вертелась перед зеркалами, охала и ахала.

Дома же, когда надела черное платье, сапоги на шпильке, меховой берет, кожаное пальто на меху, прошлась во всем этом, оглядывая себя в большом зеркале старого антикварного комода, — расплакалась, обняла Бориса и долго что-то шептала ему в шею (он не мог разобрать), обливая его горячими горючими слезами. Он умилился и любовно повалил ее и любил ее прямо на полу, задрав платье и раскинув пальто. Она была в восторге.

Все эти невинные шалости и забавы продолжались неделю, в конце которой Катя несколько пришла в себя и вспомнила, что существует еще какой-то окружающий мир, несмотря на то что она его фактически покинула, а в этом мире есть верная подруга Нинка, осчастливившая ее. Она решила позвонить ей и пригласить на вечерок. Нинка сказала, что сегодня не может: База ее навещает, зато завтра утром он улетает куда-то аж в Сибирь, так что запросто.

— Я Нинку в гости пригласила, — сказала Катя Борису на другой день. — Сегодня вечером. Ты не против?

— Могла бы посоветоваться.

— Если против, я ей позвоню и отменю все на фиг.

— Нет, зачем же. Но впредь предупреждай о своих намерениях, хорошо?

— Хорошо, — сказала Катя и рассмеялась.

— В чем дело?

— Да так. Выражаешься ты — умереть: «впредь о намерениях!» Я торчу.

— Ну, торчи, — разрешил Борис.

Нинка явилась с цветами и с шампанским.

— Это у нас как будет? — спросила она. — Помолвка или мальчишник совместно с девичником? Вы как, решили, женитесь уже?

— Мы в процессе решения, — сказал Борис.

— И то ладно.

Сели ужинать, как-то совпало, что настроение у всех было легкое, как шампанское. Поэтому с прибаутками и незатейливым разговорцем выпили шампанское, Борис достал еще бутылку.

— К шампанскому полагается шоколад. Где у нас шоколад? — спросила Катя.

— Разве нет? — спросил Борис. — Значит, ты его весь съела.

— Ах я, падла! — закричала Катя, дурачась. — Без шоколада шампанского не пью! Ждите меня!

И, быстро одевшись, выбежала, сказав, что пойдет в круглосуточный мини-маркет, находившийся на первом этаже этого же дома.

— Ну что, доволен? — спросила Нинка.

— Смотря что иметь в виду.

— Я все имею в виду.

— А что это тебя так заботит?

— Она моя подруга.

Нинка машинально вертела в руке пробку от выпитого шампанского, и это привлекло внимание Бориса — как часто нас привлекают именно бесцельные действия и движения.

— Слушай, — сказал он вдруг с каким-то удивлением, будто увидел то, что никак не ожидал увидеть, — у тебя потрясающе красивые пальцы. И руки вообще.

— Я знаю, — сказала Нинка.

— Ты не думай, я не пытаюсь, это самое…

— Я не думаю.

— Просто, в самом деле. Дай руку.

Нинке, что ли, жалко? Дала руку, гибкую, гладкую, теплую.

И странное ощущение возникло у Бориса.

Ему нравилась Катя, и руки ее тоже, Да и все остальное. Но когда он прикасался к ней, возникало чувство любознательного любования, чувство мужской приятной жажды, сейчас же — совершенно иное. Сейчас — чувство родственности, близости. Если можно так сказать, эта рука сделана по его размеру, и дело не в величине ее или форме, а в чем-то неназываемом. По размеру — ее теплота, ее мягкая легкая тяжесть, ее упругая мягкость, и эта жилочка на запястье…

Бывает любовь с первого взгляда, а бывает с первого прикосновения, подумал Борис и заглянул в глаза Нинки, и ему почудилось, что она испытывает то же самое, что и он.

Нинка же ничего подобного не испытывала. Для нее это было: мужик слегка выпил, рядом бабешечка симпатичная, хочется полапать, вот и все дела.

Вдруг глаза ее удивленно округлились, направленные куда-то через плечо Бориса.

Борис обернулся.

В двери комнаты стояла Катя.

— Как я вас! — сказала она. — Шоколад-то есть, вот он! А я никуда не уходила, только дверью хлопнула. На вшивость проверила тебя, подружка, — сообщила она Нинке, которая забыла от неожиданности свою руку в руке Бориса.

— Я же знала, — сказала Нинка, — что этой дуре пить нельзя. Она же психовеет сразу.

— Уже опсиховела, — подтвердила Катя и бросила в Нинку шоколадом, разломанным на дольки. Эти дольки, рассыпавшись, попали и в Бориса. — Я тебя убью, сучка! — закричала после этого Катя диким голосом и бросилась на Нинку, вцепилась в волосы, сдернула со стула на пол и стала возить по полу, стараясь при этом еще и ногами ударить.

Борис с трудом оттащил ее, отцепил ее руки от волос Нинки, но Нинка, освободившись, тут же отвесила Кате затрещину. Борис бросился держать ее за руки, и тут же Катя из-за его плеча ткнула Нинку в нос, после чего отскочила и стала орать диким голосом:

— Я так и знала! Позавидовала, подруга, да? Позавидовала? Учти, Борис, у нее планы на тебя, я все знаю! Она хочет тебя у меня отбить и на тебе в Израиль въехать, потому что ты еврей! Это такая прохиндейка, клейма негде ставить! Она убийца, она человека убила!

— И тебя убью, — пообещала Нинка, утирая рукой сочащуюся из носа кровь.

— Это мы еще посмотрим!

— Посмотрим! — сказала Нинка.

И, взяв вещи в охапку, вышла. Одевалась на лестнице.

А Катя разрыдалась, повторяя одно и то же:

— Какая же я дура, а? Какая я дура!

Борис гладил ее и успокаивал.

Вскоре она заснула, всхлипывая, а Борис долго не мог заснуть, размышлял.

Он увидел сегодня эту застенчивую провинциалку во всей красе. Нет, тут не один алкоголь виноват, тут не — ревность. Это характер ее дал себя знать. Пообвыкнет, она и ему может такой же скандал устроить — и кинет уж не шоколадом, а чем потяжелее. И такую делать женой? И тем более матерью своих детей?

Он вдруг посмотрел на спящее лицо Кати с приоткрытым ртом так изумленно, будто открытие для себя сделал.

И это открытие заключалось в слове — МАТЬ. Эта неотесанная и умственно и морально женщина — мать? Мать МОИХ детей?

Дичь! Нелепость!

Значит, рассудил он, вышло то, о чем ему Нинка рассказывала: он не будущую жену во владение приобрел, а секс-домработницу?

Расставаться с ней нужно. Завтра же утром.

Но…

Всем женщинам, с которыми он расставался до этого, было куда вернуться. Кате — некуда.

Но почему некуда? Ведь жила где-то до него. Пусть на квартире, ну и что? Многие так живут. Где-то работала. Он ей заплатит и расстанется с ней. Пока есть повод. Если же пожалеет, то с каждым днем, с каждой неделей будет сложнее. И кончится хуже — для нее же.

Так он лежал в темноте с открытыми глазами и придумывал множество оправданий для себя, множество причин, объясняющих, почему он не сможет жить с Катей. И почему-то одна-единственная причина не пришла ему в голову, хотя именно она-то и была основной: мягкая и теплая тяжесть Нинкиной руки…

Он проснулся поздно, с тяжелой головой.

Поплелся в туалет, потом умылся и опять лег.

И тут явилась Катя: свежая, виновато улыбающаяся. С подносом в руках.

— Кофэ в постель! — объявила она.

— Кофе, — вяло поправил Борис.

— Я и говорю — кофэ. Не чай же.

Она не только кофе приготовила, но и гренки с яйцом и сыром, и апельсин очистила, разрезав его на несколько частей.

Настроение Бориса несколько улучшилось, хотя внешне он оставался хмур.

Катя сидела подле него, заглядывая в глаза.

И вдруг по лицу ее потекли слезы.

— Мне уйти, да? — тихо спросила она.

— Я этого не сказал, — ответил он.

Она еще сильнее заплакала и, убрав поднос, упала на Бориса, обнимая и говоря сквозь слезы:

— Какой ты! Какой ты! Ты только не прогоняй меня! И платить мне ничего не надо! И женой делать не надо. Ничего не надо, только не прогоняй!

— Ну, перестань, перестань, — говорил Борис.

Наплакавшись и успокоившись, Катя, как добродетельная хозяйка, пошла на рынок за продуктами.

А он взял ее косметичку, в которой еще раньше заметил небольшой потрепанный блокнотик. Открыл, стал листать.

И нашел то, что искал: телефон Нинки. То есть он рассчитывал найти какой-то адрес, зная, что она где-то снимает квартиру или комнату. Поэтому почему-то подумал, что это какой-то общий коммунальный телефон, и когда ему ответили, сказал:

— Здравствуйте, можно Нину к телефону?

— А я тебя сразу узнала, Борис Борисыч!

— Нинка?

— Она самая.

— Во-первых, хочу извиниться, что испортил тебе вечер.

— Надо же! Не ты испортил, а она. Уже выгнал ее?

— Почему? Нет.

— Надо же! — еще больше удивилась Нинка. — А чего звонишь?

— Встретиться надо. Поговорить.

— Всегда пожалуйста!

И они условились встретиться в том же самом кафе «Полет».

Борис был строг и деловит.

— Вот что, — сказал он. — Извини, конечно, но мне кажется, ты не все о Кате рассказала.

— Мы что, натощак разговаривать будем?

— А что ты хочешь?

— Вина сухого стаканчик и пирожное.

— Хорошо.

Борис пошел брать вино и пирожное, а Нинка лихорадочно размышляла. Она была по природе человек интриг и разбирательств, а в последнее время жизнь сложилась так, что ничего похожего не случалось, она закисла совсем. И поэтому чувствовала сейчас почти радостное возбуждение, — попала наконец в свою стихию. При этом надо учесть, что она была серьезно обижена на Катю. Тоже мне подруга, землячка! Ей добро сделали, а она, видите ли, «на вшивость» решила проверить лучшую подругу! Такие вещи не прощают! Она ей на всю жизнь урок преподаст, хотя могла бы и выгородить, наболтать что-нибудь в том духе, что это все случайность, просто Кате вина нельзя пить, она непривычная и у нее что-то в голове от него замыкает. Нет уж! Тебе дали возможность устроить жизнь — сама не захотела! Возвращайся теперь к старухе в угол и в поганый свой ларек! Зато потом умнее будешь!

Так Нинка распаляла себя.

И, отпив принесенного вина, сказала:

— Признаюсь, виновата. Она обещала мне исправиться. Не получилось, горбатого могила исправит.

— А в чем дело? Она часто такая неуравновешенная?

— Всю жизнь. Она у нас, в Рудном, чуть одну женщину не убила. Из ревности.

— А мужчин много было у нее?

— Я за всю жизнь столько не наберу! Она на панели почти год пробыла, сифон подхватила, испугалась, прервалась на время.

— Сифон?

— Сифилис. Да не бойся, вылечила уже. А этот бред ее про то, чтобы в Израиль с тобой уехать, это не я придумала, это она придумала, она как тебя увидела, так мне сразу и сказала. Помнишь, побежала за мной? За этим и побежала: идея, говорит, он еврей, говорит, я его обработаю, чтобы он в Израиль со мной уехал!

— Глупость. Во-первых, я не собираюсь. Во-вторых, мне для этого самому нужно жениться на чистокровной еврейке, потому что у меня мать русская. А для выезда нужно, чтобы мать еврейка была.

Борис говорил это и посматривал на пальцы Нинки, обнимающие стакан с вином. И ему нестерпимо хотелось коснуться этих пальцев. Нинка что-то спросила, он не расслышал.

— Что?

— Я говорю, она нравится тебе?

— Вообще-то нравится.

— Тогда зачем ты спрашиваешь про нее? Когда любят, то любят со всем, что есть.

Борис, продолжая глядеть на ее пальцы, спросил:

— Она кричала, что ты убила кого-то. Что за чушь?

— Не чушь, — сказала Нинка. — Один козел мою сестру насиловал, а я застукала. И утюгом пригрохала его.

— Страшно было?

— Нет.

— А сейчас?

— Что — сейчас?

— Сейчас не вспоминаешь?

— С какой стати? Ты таракана раздавишь — и целый год не спишь, совесть мучит, да?

— Он человек был, не таракан.

— Ты бы его видел! Хуже таракана!

— Возможно…

Желание коснуться ее пальцев стало нестерпимым. И Борис отбросил околичности и сказал глубоким бархатным голосом, которым покорил немало женщин:

— Дай мне руку.

— Чего?

— Дай руку.

— Ради бога!

Нинка дала ему руку.

Вот оно что, подумала она. Похоже, не в том дело, что он Катьку выгнать хочет. Похоже, он меня хочет пригреть.

И, по странной логике ее ума, в ней возникла на него злоба и обида. Обида за Катьку: поманил, приручил и без всякой жалости выкидывает на улицу (о том, что она сама этому прямо посодействовала, Нинка как-то в этот момент забыла). Обида за себя, за свою всю жизнь, в которой она видела от мужчин только унижения и потребленческую страсть. Илья вроде приличен и нежен с ней, да и то, чувствуется, брезгует, не любит ее и никогда не полюбит. Все они козлы и подлецы. И этот тоже. Хитрый ход придумал, сволочь: жену ищу! Бесприютных девушек-то полно, он это знает, вот и изобрел крючок. Под этой маркой он себе хоть каждую неделю невест менять может. Кобель умственного труда.

И ей захотелось отомстить Борису за Катьку, за себя, за всех женщин, которые с ним были и будут.

И рука ее чуть дрогнула в руке Бориса, ладонь ее чуть сжала его ладонь — и медленно, словно сожалея, выскользнула.

— Ладно. Иди к Катьке. Она хоть и гадина, но ты-то на что? Ты взрослый, умный. Воспитай ее.

— Зачем?

— Тебе жена нужна или нет?

— Нужна. Но она не подходит.

— Привередливый какой! Молодая блондинка, красавица, кого ж тебе еще надобно, старче?

— Тебя, — сказал Борис.

— Взаправду?

— Взаправду.

— Рада бы, но занята я.

— Илья не в счет. Прости, но ты же должна понимать, что он…

— Я не про него. У меня мужчина есть.

— Тогда извини. Жаль. Страшно жаль.

И тут на Нинку нашло вдохновение.

— А мне не жаль? — спросила она дрогнувшим голосом и опустила глаза.

— В чем дело? — спросил Борис.

— Если бы ты знал…

— Что? Что?

— Без толку говорить. В этой ситуации ты ничего не можешь сделать.

— А вдруг? Ты расскажи.

И Нинка со слезами на глазах рассказала, что, приехав из Рудного невинной девушкой с целью поступить в институт, она попала в дурную компанию, в первый же вечер ее напоили вином со снотворным и изнасиловали. Началась кошмарная жизнь. А теперь ею владеет один очень серьезный бандит. Снял ей квартиру, дает деньги. Зато свободу отнял. Она его ненавидит и боится. Если попытается сбежать, найдет хоть на Чукотке, убьет. Такие у них правила. Пока ему самому не надоест, с ним не расплюешься! А ему, паразиту, никак не надоедает!

— Я его понимаю, — обронил Борис.

— И на том спасибо. Я тебе вот Катьку сватала, а сама вся извелась.

— Почему?

— Потому что я бы сама себя тебе сосватала.

— Это правда?

— Правдей не бывает.

После этого они долго молчали.

Борис был печально рад признанию Нинки. Печаль его происходила не от того, что она занята, а от причины совсем другой. Он думал, что всю свою здоровую молодость протратил на любовные игры, на большие и маленькие романы, а теперь, кажется, пришло то, что должно было быть лет двадцать назад — и какое было бы счастье вдруг оказаться ровесником этой девчушки, какая светлая любовь была бы!

И еще он вдруг вспомнил о Лизе, о том, как чувство к ней показалось ему любовью. И он подумал, что, наверное, душа его уже тогда готовилась к тому, что пришло теперь. Душа тренировалась любить.

А о каком-то там бандите он, как ни странно, почти не думал. Он не испугался. Говорят, боятся чего-то неизвестного, тайного, непонятного (что, может быть, как объясняют психологи, связано с генетической, древней боязнью темноты, ночных шорохов и теней, особенно это проявляется в детском возрасте). А бандит — это смешно и просто, хоть кровь льется реками.

— Я бы хотел видеться с тобой, — сказал он Нинке.

— А Катька?

— Считай, что ее нет. С сегодняшнего дня.

— Ясно. Теперь меня невестой хочешь сделать?

— Ничего я не хочу. То есть… Я же сказал: хочу с тобой видеться. Хотя бы.

— Не знаю… Ты только больше мне не звони никогда. У меня телефон с определителем номера. Вдруг он дома будет в это время… Я сама тебе позвоню.

— Когда?

— Когда сумею.

— Хорошо.

Катя встретила его с такой бурной радостью, с какой моряков встречают из дальнего плаванья верные жены. Его ждал неумело, но старательно приготовленный обед.

Борис подумал, что если он сядет сейчас за стол, то будет трудно, почти невозможно говорить с ней.

Поэтому он налил себе только кофе и стал пить, расхаживая по комнате.

Катя стояла у стены и следила за ним глазами.

Потом молча взяла сумку и стала собирать вещи.

Аккуратно все сложила, а то, что купил ей Борис, так же аккуратно отложила в сторону.

— Возьми, — сказал ей Борис.

— Мне чужого не надо.

— Это твое.

— Подаришь кому-нибудь еще.

— Я не собираюсь никому дарить. Возьми, или выкину.

Он сгреб вещи в кучу, вышел на лоджию, открыл окно.

— Ты меня знаешь, я выкину. А внизу народ ходит, сразу схватят.

Она его не знала, но подумала: черт его разберет, возьмет и выкинет. Жалко. С паршивой овцы хоть шерсти клок…

— Ладно, — сказала. — Это в счет оплаты за услуги! Будь здоров, не кашляй! Нинке привет передавай и скажи, чтобы на глаза мне не попадалась!

И с этими загадочными словами она ушла.

 

Глава 5

А Нинка через день собралась уж было позвонить Борису, но тут явился База. Явился с седоватым человеком в длинном черном пальто, с черной папкой в руках. И костюм, когда он снял пальто, у него оказался черный.

Нинка быстро организовала ужин.

База с черным человеком закрылись на кухне, о чем-то негромко говорили. Долго.

Потом База вышел и сказал:

— Ну, я поехал, Нинок.

И стал одеваться.

Нинка спросила его в прихожей шепотом:

— А куда я этого дену? Постель-то одна.

— Зато большая, — ответил База.

— Значит, так?

— Именно.

— Ты меня разлюбил, да? — всхлипнула Нинка.

— Тю, дура! — удивился База. — А я тебя любил, что ли? Какая тебе еще любовь приснилась?

— Раньше ты меня никому не отдавал.

— Раньше — это раньше. А теперь — это теперь! — с ленивой наставительностью сказал База.

— А потом вообще по кругу пустишь?

— Надо будет — пущу. За деньги, которые я тебе плачу, ты, считай, ничего не делаешь. Отрабатывать надо, Нинок.

Полюбовавшись ее огорчением, он смягчился:

— Не бойся, по кругу не пущу. Пока. А этот человек — хороший человек. Интеллигентный, не то что я. Он мой гость, так что по закону гостеприимства… На днях загляну.

И ушел, а интеллигентный человек, не вступая с Нинкой в пространные беседы, велел дать чистое полотенце, принял душ, надел махровый халат Базы и вышел и сел в кресло, включив телевизор, выставив из-под халата тонкие черноволосатые ноги.

— Ты тоже вымойся пока, — сказал он Нинке.

— Я мытая. И мы разве знакомы, что вы меня на «ты» называете?

— Не понял. Сережа сказал, что проблем не будет.

— Какой Сережа? — Нинка настолько привыкла называть Базу по кличке и вслух и мысленно, что даже забыла его имя. Но конечно, тут же вспомнила. — А… Нет, проблем не будет. Но тыкать все равно не обязательно.

— Не надо фокусов, не люблю, — поморщился интеллигентный человек.

И, скинув халат, безобразно голый, тощий, по-хозяйски подошел к постели, откинул покрывало, разлегся.

— Мягко, тепло! — понежился он. — Ну, не канителься давай.

Нинка поняла, насколько она отвыкла от этого. Кажется, недавно почти без отвращения могла лечь с кем попало за деньги, но всего нескольких месяцев хватило, чтобы отвыкнуть. От плохого отвыкают, оказывается, так же быстро, как привыкают к хорошему. Положим, База — это не то хорошее, чего бы ей хотелось, но тут уж привычка в чистом виде, тут все на автомате.

Она равнодушно разделась.

— Постой, — сказал интеллигентный человек. — Дай присмотреться.

Присмотрелся. Сказал:

— Не совсем в моем вкусе. Грудь бы побольше. Ноги подлиннее. А вообще сойдет. Только учти, я не люблю, когда номер отрабатывают. Поэтому ничего не изображай мне. Вздохов и стонов не надо. (Будто Нинка собиралась!) Будешь делать, что я скажу. Иди сюда.

Нинка подошла.

— Ложись рядом. Не так, лицом ко мне.

Нинка исполнила.

— Вот сюда поцелуй меня. С засосиком.

Нинка поцеловала. С засосиком. Ей казалось, что его волосы у нее во рту останутся, хотелось сплюнуть.

— Теперь вот тут полижи, — указывал интеллигентный человек.

Нинка исполнила.

— Теперь вот тут, — продолжал он.

Нинка исполнила.

— Не торопись.

Нинка не торопилась.

— Теперь вот тут, — приказал он.

— Где?

— Вот тут! — показал он рукой.

Нинка, закрыв глаза, приблизилась лицом.

И почувствовала, как тошнота подступает к горлу. Она крепилась — и не выдержала. Вскочила, побежала в туалет, и ее там вырвало.

Через несколько минут вернулась, утирая мокрый рот, села в кресло, закурила.

— В чем дело? — спросил интеллигентный человек.

— Сблевала.

— Ты пила, что ли?

— Нет. От тебя сблевала. Ты вонючий старый козел.

Нинка пошла на кухню, достала из холодильника бутылку водки, налила сразу полстакана и выпила, чтобы отбить во рту мерзкий привкус.

Вернулась.

— Ладно, Сережа. Спасибо, — сказал интеллигентный человек, как бы репетируя укоризненную речь, обращенную к Базе.

— Жаловаться будешь? — засмеялась Нинка. — Старый мальчик другу будет жаловаться, что ему девочка не дала! Ей, подлючке, платят, а она не дает! Да ты знаешь, сколько ты должен заплатить, чтобы у меня тошнота прошла?

— Сколько? — на полном серьезе спросил интеллигентный человек.

— Миллион долларов! — закричала Нинка. — Потому что с таким только за миллион и можно. Кто с тобой даром-то будет? С тобой даром кто-нибудь спал за последние шестьдесят лет, а?

— Мне пятьдесят четыре! — гордо сказал интеллигентный человек. — И у меня жена, между прочим, которая ради меня мужа бросила, потому что такого мужчины не встречала. Ясно тебе?

— Бывают люди, сыр с гнилью и плесенью едят, сама видела. У каждого свой вкус.

— Ладно, хватит болтать! — рассердился интеллигентный человек, не желая мириться с мыслью, что ему придется заснуть несолоно хлебавши. — Не хочешь ничего делать — черт с тобой, ложись давай, я сам все сделаю. Ты у меня заорешь сейчас от восторга.

— Я всю постель облюю.

Но легла.

И стала делать такие движения и говорить такие слова, которые любого гиганта секса сделали бы импотентом. Напрасно интеллигентный человек что-то пытался, пыхтел и кряжился над нею, в каждом изгибе ее тела, в каждом слове («Ну, миленький, маленький, стройненький, ля-ля-ля, лю-лю-лю, где же ты, я тебя жду, а тебя все нет!») была насмешка и издевка.

Изозлившись, интеллигентный человек врезал ей по щеке и спихнул ногой с постели:

— Будешь на полу спать!

А Нинка тому и рада.

На просторной кухне углом возле стола — лавка с мягкой обивкой. Она подставила под стол к этой лавке две табуретки, постелила свою шубу, выпила для сна еще полстакана водки и вскоре уснула.

Проснулась, когда интеллигентного человека уже не было.

Пошла досыпать на постель, предварительно сдернув с нее провонявшую этим козлом простыню.

Разбудил ее удар в лицо.

База стоял над ней, разъяренный.

Она хотела вскочить, он толкнул ее:

— Лежать!

Стянул с брюха своего поясной ремень (без которого, казалось, брюхо просто обрушилось бы вниз, к коленкам) и стал стегать Нинку, закрывающую руками лицо, вертящуюся на постели.

Устал, упал в кресло.

— Ты поганое дерьмо и собачья подстилка! — сказал он. — Повтори!

Нинка повторила.

— Если ты хоть раз еще не сделаешь то, что я тебе говорю, я подвешу тебя вверх ногами в сортире и на неделю уеду. Понятно?

— Да.

Нинке было больно. Ей мерзок и противен был База. Но ум ее искал пути к спасению. И не было другого способа, как опять соврать, обхитрить.

— А ты спросил — почему? — выкрикнула она, захлебываясь от слез. — Ты спросил? Для тебя я не человек! А я человек! Я виновата, если я тебя люблю? Я виновата, если ты сам так сделал, что я не могу ни с кем?

— То есть как не можешь? Ты профессионалка или нет?

— Была! — в истерике закричала Нинка. — Была и сплыла! Он передо мной лежит, поганый весь, а я тебя вижу — и не могу!

— Что, серьезно?

— А ты думал — нет? Ты думал, шуточки? Ты думал, если ты, бревно такое, — (по виду Базы Нинка поняла, что уже может и такие слова подпускать, — никого не любишь, то и другие любить не умеют? А я люблю, понимаешь ты?

— Да нет, — сказал База, почти оправдываясь и даже в смущении, ему не свойственном. — Я тебя тоже в некотором смысле, — коряво произнес он.

— Ты в некотором, а я во всех!

— Так сказать надо было!

— А сам не догадывался? Ты не думай, я не клеюсь к тебе, чтобы ты женился. Но если ты меня совсем не любишь, если ты меня в самом деле по кругу решил пускать, лучше убей! Убей! Убей! — вскочила Нинка на постели — обнаженная, яростная, хрупкая и неистовая, раскинув руки и как бы подставляя себя под воображаемые выстрелы.

База засопел, тяжело поднялся, косолапо подошел к ней, взял ее на руки.

— Вот тоже… — сказал он. — Раздухарилась. Ты пойми, человек на меня обиделся.

— А я не человек? — гнула свое Нинка.

— Ты тоже человек, — сказал База, хотя еще несколько минут назад так не думал.

— Как же ты мог, как ты мог! — обвила Нинка руками его шею, целуя Базу в толстые выпяченные губы и увлекая его в постель, раздевая. — Как ты мог! Как ты мог!

И она доказала ему свою любовь с такой страстью, которой у нее еще не бывало, и он верил, он растаял и разнежничался, как бык на весенней травке под первым теплым весенним солнцем, не зная того, что страсть эта вызвана не любовью, а тем, что Нинка этой неистовостью спасала себя, что не жажда сексуальная двигала ею, а гораздо более сильная и извечная — жажда выжить.

После ухода Базы она ходила по комнате взад и вперед, как тигрица в клетке. Размышляла.

Она поняла, что загнана в тупик. Сегодня она перехитрила Базу, но что будет завтра? Не исключено, что отвращение и ненависть, которые она испытывает к нему, пересилят привычку и в один прекрасный момент ее стошнит так же, как с черным интеллигентным человеком. И База все поймет. И отыграется на все сто процентов: не только по кругу пустит, а такое придумает, что подумать страшно. В самом деле за ноги подвесит в глухом месте и так оставит. Для него это запросто.

Что же делать?

Сбежать? Найдет. Кстати, а где паспорт?

Нинка бросилась к шкафчику, где в шкатулке хранились золотые перстни, кольца и сережки (все довольно дешевое) и разные документы: школьный аттестат зрелости, паспорт, медицинская страховка, справка из кожно-венерической клиники (База, по принципу «доверяй, но проверяй», заставляет ее регулярно обследование проходить). Из документов, как бы в виде издевки, была только эта справка. «Брюлики» на месте, но зачем они ей?

Нинка села на пол и заплакала.

Потом приказала себе успокоиться.

Нечего нюнить, думать надо.

Итак, убежать, уехать — не удастся.

Найти другого покровителя, покруче Базы?

Но это значит, во-первых, опять попасть в кабалу, а во-вторых, надо же объективно себя оценивать, это только у Базы такой особенный вкус, остальным бандитам давай тот самый пятый номер, до которого ей четыре осталось. А силиконом каким-нибудь себя уродовать? — не дождетесь!

Что же делать? Убить его?

Нет, в принципе, она знает, что убить человека не так уж трудно. Трудно следы замести. К тому же у Базы охранники есть, братки, это он к ней ездит тайно один, никто не знает об этой квартире, он специально для этого купил подержанную задрипанную машину, ржавую «Ниву», и, когда направляется к ней, загоняет в секретный гараж на задворках какого-то завода свой джип «Лендровер», а оттуда тарахтит на «Ниве».

Вот тут его и подловить. Но как убить? Чем убить?

Кем убить? — впрыгнул вдруг в голову вопрос, как клоун в цирке, и растянул в идиотской улыбке свои накрашенные губы.

Но смеяться не хотелось.

В самом деле, подумала Нинка, самой-то зачем? На ней и так уголовщина висит, кому надо, раскопают.

Нанять кого-то — и дорого, и опасно. Больше опасно, чем дорого, сейчас на убийство какого-нибудь бомжа за копейки можно нанять. Бомжа даже лучше: увидят, что не профессионал, подумают, что случайный человек, алкоголик, из-за бутылки.

Нинка до того расфантазировалась, что у нее в голове целое кино возникло, она даже глаза зажмурила, чтобы лучше это кино видеть.

Вот темным вечером на фырчащей «Ниве» подъезжает База. В руках большой пакет: там шампанское и продукты, потому что Нинка попросит его привезти шампанское и продукты.

Она смотрит из окна, видит его приезд, быстро выходит в подъезд и негромко свистит. И тут же уходит.

А на первом этаже стоит человек в одежде бомжа. Драная куртка, грязная шапочка с помпоном надвинута на глаза. В руках у него… топор! Старый ржавый топор. Он слышит свист и встает у двери. Тут темно, потому что лампочки будут вывернуты. Дверь открывается. Бомж прячется за выступом, который сбоку возле двери. Он видит в свете улицы фигуру Базы. И изо всех сил бьет его по голове топором. Для верности добавит, когда База упадет. Потом быстро все вынет из пакета Базы. Если бутылка разобьется, хорошо, если нет, он разобьет ее сам, оставив осколки и сам пакет в руках. И топор бросит. И клочок куртки на батарее останется, она ясно видит этот клочок, а саму куртку найдут потом (если найдут) на помойке. Менты по этим приметам поймут, что убили человека буквально из-за куска хлеба. Возможно, выйдут на нее. А она, в слезах и в горе, скажет, что ее друг приехал к ней отметить юбилей знакомства. Да, должен был продукты привезти, шампанское, вино. Ничего нет? Какой кошмар, из-за чего погубили человека.

Все это Нинка ясно видит и слышит. Она видит и то, как бомж, переобувшись в кроссовки, которые будут в полиэтиленовом мешке (который до этого в уголке будет стоять), сует ботинки в этот мешок, к продуктам из пакета Базы, путает следы, петляет — и выбрасывает все это в один из мусорных баков возле какого-нибудь дома.

И еще Нинка ясно видит лицо этого бомжа.

И бомж этот — Борис.

А почему бы и нет? Если он так ее хочет, если он и впрямь влюбиться готов, она сделает так, чтобы захотел еще сильнее и влюбился по-настоящему. И доведет его до того, что он все для нее сделает.

Главное, не суетиться, не спешить, не спугнуть его.

Не откладывая, Нинка позвонила Борису и сказала, что у нее будет возможность увидеться с ним завтра. Если он не против. В его квартире. Если он не против.

Борис был не против.

На другой вечер она пришла к нему. В черных очках — чтобы не виден был синяк, который навесил ей База вчера утром.

— Ну что, выгнал подружку мою? Как дворняжку? — спросила она. И тут же одобрила: — Правильно, сама виновата!

— Не она виновата.

— А кто же?

— Ты.

— Здрасте-пожалуйста!

— Ты, ты, — повторил Борис и, не в силах сдерживаться, подошел к ней, обнял ее, тонкую, маленькую, чувствуя необыкновенный прилив мягкой нежности.

И если рука ее, как он выразился мысленно, оказалась по размеру ему, то вся она оказалась еще более по размеру: всего лишь прижал ее, а уже такое чувство, что она слилась с ним и растворилась в нем. Никогда такого не было.

— Ну, ну! — отстранилась Нинка. — Что-то мы торопимся. Я, между прочим, на минутку зашла.

— Почему?

— Я же объясняла. За мной чуть ли не слежка.

— Ах да… Чаю выпьешь или кофе?

— Кофе выпью, только быстренько.

— А что это ты в черных очках среди зимы? — будто только сейчас заметил Борис.

Она быстро сняла, показав синяк под глазом и тут же надела.

— Это что?

— Без вопросов, пожалуйста, — сказала Нинка.

Ничего, вскоре она ему и на теле покажет следы от ремня. Сейчас они некрасивые, красные, как ожоги. Пусть потемнеют. Но до желтизны доводить тоже нельзя. Увидит — с ума сойдет. (Она рассматривала их накануне в ванной перед зеркалом во всю стену и не могла не отметить, что они смотрятся на обнаженном теле даже эффектно! Особенно на изысканный вкус, а у Бориса он таким должен быть.)

Он грустно и нежно угощал ее кофе, печенье подкладывал, она аккуратно надкусывала, опрятно отпивала кофе маленькими глоточками. Он смотрел на ее лицо (как недавно на лицо спящей Кати), на ее руки и насильственным образом вызывал в своем воображении образы: она — жена, она — МАТЬ. И не возникло, как в случае с Катей, мгновенного отторжения, не возникло ощущения невозможного, наоборот, как-то легко и просто представилось, что это лицо жены и лицо матери, а этими красивыми маленькими руками она спокойно и естественно будет держать ребенка, ЕГО ребенка.

Ты же совсем ее не знаешь, говорил Борису его Здравый Смысл.

Я знаю ее! — отвечала Здравому Смыслу Любовь, обладающая всепроникающей силой интуиции. Я знаю ее!

Взглянув на часы, Нинка заторопилась.

— Когда еще увидимся? — спросил Борис.

— Я позвоню.

— Послушай, а ты не пошутила, случайно?

— Когда?

— Когда говорила в кафе, что не Катю хотела бы сосватать, а сама себя?

— Может, и шутила. Я же не знаю, сам-то ты шутишь или нет. Я не хочу, чтобы меня через неделю, как дворняжку, выкинули.

— Я не шучу. Я тебя люблю, кажется, — сказал Борис.

— Вот когда будет без «кажется», тогда поговорим.

— Уже без «кажется», — сказал Борис.

— Ну и скорость! — покачала головой Нинка. — Ладно, сверхзвуковой ты мой, жди звоночка.

— Я очень буду ждать.

— Вот и славно. Ожидание облагораживает.

— Это ты сама придумала? — с удивлением спросил Борис. — Или вычитала?

— Не знаю. У меня бывает: вылетит что-то умненькое, а я сама не понимаю — откуда взялось?!

Нинка рассмеялась.

Борис закрыл за ней дверь, слушал шаги (лифта в доме не было), потом выглянул в окно и провожал взглядом ее фигуру, ясно видную в свете фонарей, пока она не скрылась за углом дома.

С тихой улыбкой помешанного он пошел к креслу тихими шагами, тихими и осторожными, будто боялся расплескать что-то, осторожно сел и просидел так, не включая света, долго, очень долго — и так сидя и заснул, чего с ним раньше никогда не случалось.

 

Глава 6

Но недаром говорят, что утро вечера мудренее.

Наутро Борис решил все обсудить сам с собой спокойно и здраво.

Ты искал жену, говорил он себе. Вместо этого элементарно влюбился. И теперь обманываешь себя: подгоняешь под идеальный образ Жены реальный и весьма заурядный (не ври себе, не ври!) образ молоденькой провинциалки, с которой у тебя не может быть ничего общего! А может, это даже и не любовь (ведь он не знает, что это такое), а просто Желание, какого раньше у него не было.

Нет, надо опомниться. Нинка никуда не уйдет — если она и впрямь испытывает к нему какие-то чувства. Такие девчушки в любовницах хороши.

Именно! — осенило его. Да, он ищет жену, он хочет, наконец, завести семью, но он слишком хорошо знает свой любвеобильный характер: он не успокоится до самой смерти, нет такой женщины, которая могла бы стать для него Единственной на всю жизнь. Он женится, пройдет год-два, он начнет слегка тосковать и посматривать по сторонам. Вот тут Нинка и пригодится! Или это будет Любка, Катька, мало ли их!

Жену нужно выбирать (в его возрасте и с его опытом) строго по расчету. Чтобы любила и признавала его первенство в доме. Чтобы не была ревнивой. Чтобы была хозяйственной. Чтобы любила детей.

И Борис, еще раз мысленно пробежав список своих бывших любовниц, вспомнил — конечно же! — Евгению Лаврину, Женечку.

Ей двадцать шесть теперь, а в пору их романа, не так уж и давно, было двадцать четыре. Она была чуть ли не единственная незамужняя в длинной череде его замужних пассий. Узнав это обстоятельство, Борис чуть было не дал ход назад, но, приглядевшись к Женечке, понял, что опасности никакой нет: она по природе просто не способна требовать от кого-то что-то, обладая при этом феноменальной способностью быть благодарной. Этим в общем-то она его и поразила, когда он ее увлек в свою паутину, привел домой, говоря, что это квартира друга. Она ошеломила его, когда после нескольких часов любви, стала говорить такие слова, что его даже оторопь взяла.

— Ты мой король навсегда, — говорила она, глядя на него преданными глазами. — Ты самый лучший. Я умираю от счастья.

И т. д.

Причем мужчины у нее были, и даже один гражданский муж, Борис навел предварительно справки. Неужели он в самом деле оказался лучшим? Потом он догадался, что для Женечки лучшее было то, что перед глазами. Счастливейший характер! — даже позавидовал он.

Женечка в тот вечер восхищалась решительно всем: его квартирой, видом с лоджии, его кухней.

Но, между прочим, восхищаясь, она легко и быстро приготовила замечательный ужин. (То и дело приговаривая: «Какая ложечка замечательная! Фамильное серебро?») Не преминула восхититься и собственным блюдом, которое приготовила.

Ее радость была заразительна, и Борис, помнится, весь вечер пребывал в хорошем расположении духа. Однако наставал момент прощания, поскольку он, верный своим правилам, не хотел оставлять ее на ночь. А она сама заговорила об этом:

— Наверно, ты не хочешь, чтобы в квартире друга ночевала посторонняя женщина. Я сейчас уйду. Хотя мне некуда спешить.

Странное чувство появилось у Бориса, и он вдруг сказал:

— Да нет, здесь ночуют. И вообще, это моя квартира.

— Мужчины любят заметать следы! — лукаво погрозила ему пальчиком Женечка.

— Дело в другом. Через полчаса ко мне должна прийти другая женщина.

— Понимаю. Еще бы. Тебя все должны любить. Ты сокровище, а не человек.

Фантастика какая-то! — подумал Борис. И сказал:

— Она может и раньше прийти, так что ты, пожалуйста, иди. До трамвайной остановки знаешь как добраться?

— Знаю.

— И будь осторожна, у нас тут пошаливают в последнее время. Подростки-насильники.

— Ничего, я везучая.

— Двадцать минут до остановки тащиться! — лицемерно посочувствовал Борис.

— Это хорошо. Если б сорок — еще лучше.

— Почему?!

— Потому что идешь… Думаешь… О тебе вспоминаешь… Об этом роскошном вечере… Я обожаю идти и думать. Могу весь город насквозь пройти.

Борису даже совестно стало.

— Извини, — сказал он. — Я пошутил. Оставайся.

Она была счастлива — безумно!

И это был тот редкий случай, когда он оставил женщину на ночь.

Утром проснулся от запаха кофе. Вышел на кухню: стол был идеально сервирован, а Женечка — свежа, хороша, приветлива.

Он провел с нею еще два дня, не уставая удивляться тому, насколько она поглощена им, насколько неутомима в восхищении каждым его словом и жестом. Но потом испугался: как бы дело не зашло слишком далеко!

И под каким-то предлогом расстался с нею, предпочитая после расставания думать, что она восхищается тем, кто перед глазами.

Но вдруг нет? Вдруг все-таки именно он, Борис, чем-то поразил ее?

Проверить нетрудно: ее рабочий телефон у него в записной книжке.

Он позвонил.

Услышав его голос, Женечка так обрадовалась, будто он воскрес из мертвых.

— Что ты? Где ты? Что с тобой случилось? — кричала она.

— Я болел, — сказал Борис. — Ты хочешь меня видеть?

— Господи, он еще спрашивает! Когда?

— Через час будь на углу Краковской и Лыховской в лыжном костюме. Поедем на лыжах кататься.

— Ой, мне отпроситься надо, даже не знаю… — огорчилась Женечка.

— Как хочешь, — сухо сказал Борис.

— Да нет, я смогу, смогу!

И через час она стояла на назначенном месте в меховом пальто, из-под которого виднелся лыжный костюм.

Борис с удовольствием отметил, что выглядит она замечательно. Он подкатил на машине, она вскочила, счастливая донельзя.

— Вот подарок так подарок! — говорила она. — Мне и так везет в последнее время, а тут вообще просто!

— В чем везет? В мужчинах? — насторожился Борис.

— Тут минус. После тебя какие мужчины вообще?

Борис улыбнулся.

Они приехали на лыжную базу «Старт», где у Бориса был прикормленный и припоенный сторож Федотыч, всегда выдававший ему лучшие лыжи (своих у Бориса не было: он катался слишком редко), указывавший самые лучшие, накатанные маршруты и, главное, с ненахальным подмигиванием вручавший ключик от комнаты, соседствующей с раздевалкой и всегда жарко натопленной, там спал сам Федотыч, но содержал ее в чистоте и опрятности. В этой комнатке у Бориса не раз случались и эпизоды мимолетных романов, и начала Больших.

Федотыч как штык был на месте. Получив сверток с копченым салом, которое он обожал, и бутылку «Очищенной русской», он бросился обслуживать гостей.

Через несколько минут они были на лыжне, Женечка уже взбежала на небольшой холм, откуда начинался долгий и приятный пологий спуск, и стояла там, переполненная восторгом, озирая окрестности. В своем красно-синем костюме, с распущенными волосами, не крашенными, а черными от природы, с лицом, на котором не было косметики (только губы блестели, покрытые кремом от обветривания), она была яркой, как на цветной фотографии. Будто живая реклама зимней спортивной одежды.

И такая женщина — ничья, не замужем? — поразился Борис. Где глаза у мужиков?

Он пропустил ее вперед. Из двух соображений. Первое: подавляющее большинство женщин по лыжне идут некрасиво. И от неумелости, и от того, что сами лыжные колеи заставляют невольно косолапить, расставляя ноги. (А некрасивее всего смотреть сзади на профессионалок с их ужасающими мышцами, с их приспособленным только для лыжни и для побед могучим крупом!) И Борису невольно хотелось увидеть эту некрасивость, он поймал себя на том, что поневоле ищет недостатки в Женечке. Второе соображение: женщина идет по лыжне медленнее, а утомляться нельзя — он по опыту знает, как болят нетренированные мышцы даже после часа лыжной прогулки, и потом их может даже судорогой свести в самый ответственный момент. К тому же он вообще не любил, когда кто-то идет за спиной. Это и лыжни касалось, и жизни вообще.

К его удивлению, Женечка шла умело, ровно, изящно, стройность ее только подчеркивалась этим легким бегом. Она развила достаточную скорость, а ведь Борис, приглашая ее на прогулку, даже не спросил, умеет ли она вообще держаться на лыжах. Похоже, подумал он, эта женщина все делает хорошо, потому что делать хорошо — значит получать удовольствие, она любит и умеет получать удовольствие.

Вышли в редколесье, сбавили ход, иногда останавливались, переговариваясь или просто молча оглядывая опушенные снегом деревья. Борис ждал громких неумеренных и приторных восторгов (заранее опять-таки почему-то настраиваясь на раздражение), но Женечка была просто идеальной спутницей. Она говорила ровно столько, сколько хотелось Борису, и молчала столько, сколько ему желалось. На одной из развилок (одна лыжня дальше в лес, другая, делая круг, — к базе) она обернулась, улыбнулась Борису (как подарившему ей все это чудо) и сказала:

— Ну что, назад?

И это был именно тот момент, когда самому Борису хотелось повернуть.

Мистика какая-то, подумал он.

Да и у Женечки вид колдовской, инопланетный даже — ярко выделяющийся на фоне этой белизны и серых стволов. По снегу, мимо лыжни, Борис подошел к ней, обнял, и они долго целовались.

И повернули назад.

Федотыч, отведавший и сала, и водочки, встретил их как родных.

— Вам погреться надо часик-другой! — предупредительно сказал он и сунул Борису ключик.

В заветной комнате было жарко, но не душно. Бутылка легкого вина стояла на столе. Фужеры — чистые. Апельсины — уже порезанные и с выступившими капельками влаги. (Приготовлено Федотычем, которому все это вручил перед прогулкой Борис.) На широкой лежанке постлан огромный тулуп, мягчайшим мехом наружу (и никаких простыней и подушек!). Подле ложа теплилась свечка. Окно глухо зашторено, Борис выключил лампочку, и остался только чарующий свет свечи. Что и говорить, Федотыч знал свое дело!

Борис и Женечка, смеясь беспричинно, выпили по фужеру вина, жадно съели по нескольку долек апельсина.

Продолжая смеяться, легко и просто, как будто это бывало каждый день, они подошли к ложу.

— Король мой, король! — говорила Женечка, обожая Бориса всем существом. И он купался в этом обожании и думал: разве это не идеальная жена? Она любит его, она все умеет, она будет с детьми и плавать, и на лыжах ходить, и по-английски свободно разговаривать. Кстати, не проверить ли?

— Well, — сказал он. — What’s the trouble? You certainly don’t look as if there is anything wrong with you.

— I was not feeling well for some time. I’ve lost my appetite. I don’t sleep very well! — без запинки откликнулась Женечка, блистая прекрасным произношением.

Борис умилился.

И решил задать вопрос, который следует задавать не в порыве близости, ибо женщина может быть этой близостью загипнотизирована, а сейчас, пока они сидят на ложе рядом и смотрят с улыбкой друг на друга, как давние друзья.

— Послушай, Женечка… Ты хотела бы стать моей женой?

Она опустила голову.

— Нет?

Она подняла голову, в глазах блестели слезы, от света свечи они теперь ярко мерцали, как необыкновенные драгоценные камни.

— Я не верю, что бывает такое счастье.

— Я хочу, чтобы ты стала моей женой.

— А я хочу, чтобы ты стал моим мужем, мой король.

— Это будет первая наша брачная ночь, моя королева.

— А это будет наше брачное ложе, — сказала Женечка, обнажаясь, ложась и четко вырисовываясь белым телом на буром меху.

Борис склонился над ней, тоже приготовленный к брачному таинству.

Приготовленный, да не совсем.

Видимо, этот день предназначен был быть мистическим от начала до конца. Он видел тело Женечки — и тело было идеальным, как все в ней. Но вдруг, как видение, сквозь него проступило другое тело — маленькой девочки-женщины Нинки. Он видел его совершенно четко. Мистика была и в том, что он ведь никогда не видел Нинку обнаженной, только угадывал. И он понял вдруг, что ему нестерпимо хочется узнать, верны ли его догадки, ему хочется видеть Нинку, ему хочется чувствовать ее…

— Извини, — сказал он, беспомощно ложась рядом с Женечкой. — Я отвык от физических нагрузок.

— Господи, какая ерунда, — прошептала Женечка. — Ты рядом, и я счастлива. Это у нас будет тысячу раз, мой король, мой муж.

Ну уж вряд ли, подумал Борис.

Все очарование разом померкло в его глазах.

Мех показался колючим. И вообще воняет псиной. И кто знает, не разгуливают ли по нему венерические насекомые? — ведь Федотыч не только Бориса привечает.

Борис вскочил как ошпаренный.

— Что ты?

— Вспомнил! Меня же ждут! Я обещал!

— Тогда поспешим. Все правильно, для мужчины работа — самое важное.

И она чуть ли не помогала ему одеться.

Возвращаясь в город, он вел машину с хмурым, сердитым лицом. Если она скажет хоть слово, он обругает ее самыми последними словами. Но она молчала.

Он высадил ее там, где взял, не спрашивая, где ей было бы удобнее.

Она вышла из машины.

— Как-нибудь созвонимся! — крикнул он ей вслед.

— Да! — ответила она.

И он не выдержал. Он выскочил из машины, подбежал к ней и шепотом (чтобы не привлекать внимания прохожих) прокричал ей в лицо:

— Что ты за человек? Тебя оскорбили, смешали с грязью, а ты уходишь как ни в чем не бывало! Ты даже не скажешь мне, что я подлец, а я ведь подлец!

— Скорее всего, — с улыбкой согласилась Женечка. — Но зачем мне об этом думать? В лесу было прекрасно, я об этом буду думать. Вино было прекрасно, апельсины, свет свечи… Ты сделал мне предложение, пусть в шутку — или на минуту действительно подумал, что хочешь жениться…

— На минуту подумал. Честно.

— Вот видишь. Нормальная женщина, когда ей делает предложение любимый человек, счастлива. Пусть минуту, но счастлива. У других и того нет. Вот об этом я и буду думать и помнить. Этим и буду счастлива. Не стоит травить себя несбывшимися надеждами.

Борис подумал, что в ее словах есть какая-то совершенно нелогичная, но своя и несокрушимая логика.

— Прости, — сказал он и поцеловал ей руку сквозь перчатку.

— Ничего. Будь счастлив.

— Ты тоже. Никто так не достоин счастья, как ты. Знаешь это?

— Знаю. Но почему никто? Все достойны.

И она легко повернулась и легко ушла.

И Борис погрузился бы в угрызения совести, если б не думал о Нинке, — только о ней, до боли.

А Нинка не замедлила явиться на другой день, поскольку полосы на ее теле приобрели нужный приятный для глаза оттенок.

Перед подъездом Беркова она зачерпнула чистого снежку и потерла слегка себе щеки, чтобы капли остались. Она умела и настоящими слезами плакать, но сейчас ей это было не нужно: глаза красными, не дай бог, станут!

Радостный Берков открыл, она вошла, не глядя на него, сбросила шубку прямо на пол у двери и прошла в комнату и села в кресло, опустив голову.

Удивленный Борис подошел к ней. Нежно взял за подбородок, желая заглянуть в лицо.

— Что с тобой? Ты плакала?

— Нет! От смеха с ума схожу! — Нинка показала на мгновение мокрое лицо и тут же спрятала его.

— Что случилось? Что?

Нинка вытерла кулачками влагу с лица (зная, что этот детский жест его умилит) и тихо сказала:

— Бьет он меня.

— Кто?

— Кто-кто! Сто раз рассказывала! Хахаль мой, по кличке База.

— Бьет? — изумился Борис.

До него словно впервые действительно дошло, что у Нинки и впрямь есть хахаль, хотя он уже и слышал ее рассказы о нем, и видел синяк у нее под глазом. Но, увлеченный своим чувством соразмерности с этой девочкой, он как-то нереально все это представлял.

И вдруг этот туманный База, какой-то там бандит, словно очутился в комнате, реальный, осязаемый, с огромными кулаками и яростью в глазах. Он бьет его девочку! Он не дает ей жить. Он — препятствие между нею и им, Борисом! (А я в это время с кем-то на лыжах раскатываю! Дважды, трижды подлец!) И он растерянно сказал:

— Нет, но как он смеет! Надо, я не знаю… В милицию обратиться!

— Что?! — Нинка не удержалась и рассмеялась.

— Да… Глупо, понимаю…

Берков вспомнил, в какое время он живет, и устыдился собственной наивности.

— Но что же делать? — спросил он беспомощно.

— Убить его, дурака! — закричала Нина.

— Убить… Хм… Не так просто. Человек все-таки…

— Он — человек? А ты знаешь, что он со мной делает? Ты знаешь?

И Нинка в одно мгновение сбросила с себя платье. Это было замечательное платье, База, редко баловавший ее, купил его за солидные деньги. Особенность покроя и шитья этого платья заключались в том, что оно, облегавшее фигуру и казавшееся обычным (разве только разрез сбоку до бедра), сбрасывалось одним движением руки. Это Базе и понравилось.

Нинка, надевая дома это платье, долго думала, надеть ли ей белье. Положим, с верхней половиной белья вопрос отпал сразу: она это и не носила почти никогда. А нижняя половина у нее есть и кружевная, и прозрачная — всякая, но без этого все равно эффектнее и красивее. Он обомлеет сразу. Но с другой стороны, он может задуматься: чего это она среди зимы совсем без белья ходит?

Ничего, не задумается! — решила она наконец. Он — лох и лопух!

Берков, хоть лохом и лопухом не был, в самом деле не задумался. И главное, обомлел. Он узнал его! Он видел это тело своим мистическим видением сквозь тело другой женщины!

Только оно, тонкое, стройное, было почему-то покрыто прихотливым узором странных полос.

— Что это? — спросил Берков, когда обрел голос.

— Плетка!

— То есть он тебя — плетью?

— Конечно!

— За что?

— Знал бы за что, вообще бы убил!

— Он садист, что ли?

— Он просто дурак.

— Нет, но за что? Если не садист, то за что? Пьяный был?

— Ладно. Замнем, — сказала Нинка, думая: чего он медлит, дурак, в комнате, между прочим, не так уж тепло! Не дай бог, кожа гусиными пупырышками сейчас покроется, вид не тот совсем.

И она зябко повела плечами.

Борис наконец догадался, подошел к ней и осторожно обнял, согревая и как бы защищая. Она доверчиво всем телом прижалась к нему. И вдруг закрыла глаза и стала оседать в его руках. Он испугался, подхватил ее, аккуратно положил на постель.

— Что с тобой? Что с тобой?

Нинка не сразу открыла глаза и туманно повела ими вокруг себя.

— Ничего себе… Обморок, что ли, был? Взяла и сознанку потеряла…

— От чего? От чего? — спрашивал Борис.

— Дурачок! — прошептала она и провела по его щеке ладонью, которая, как она заметила, нравится Беркову.

И тот схватил и начал целовать ладонь.

— От страха? От боли? От чего? — все допытывался он.

— Боли нет уже. Страха сейчас тоже. От тебя.

— То есть? — спросил Берков и запнулся. Да, он слышал и читал, правда в старинных романах, что так бывает: девушки от любви, от чувств, когда предмет обожания прикасается к ним, лишались чувств. Но чтобы это дитя поселка городского типа Рудный?..

Но почему бы и нет? Разве так уж изменились люди? Разве нет среди них умеющих любить до потери чувств?

Такие мысли вихрем пронеслись в его голове.

И началось меж ними то, чего и добивалась Нина (как промежуточного результата) и что привело их через некоторое время обоих в полуобморочное состояние. Сперва Борис боялся причинить ей боль, но потом ему стало казаться, что она как раз этого и хочет.

А был уже поздний вечер.

— Ты извини, — сказал Борис. — Тебе не пора домой? Я за тебя боюсь.

— Пусть убивает, мне теперь все равно.

Борис почувствовал, что его грудь стала в два раза шире.

— Давай я провожу тебя. Или так. Придем, и я скажу: «Слушай, мы любим друг друга. Человек ты или нет? Отпусти ее. Ведь она тебе даже не жена».

— И тут же в стенке будет большая дырка.

— В какой стенке?

— От пули, которая сквозь тебя пролетит. Ты не знаешь этих людей.

И Берков подумал, что действительно не знает этих людей.

Но как быть? Он не хочет выпускать ее из своих объятий. Он мучительно не хочет отпускать ее. Он хочет проснуться с ней. Он хочет, чтобы она была его ЖЕНОЙ.

— Послушай, — сказал он. — Будь моей женой, а? Ты смышленая, я вижу. Мы с тобой институт окончим. Я тебя загружать ничем не буду. Богатства у меня особого нет, но у меня еще одна квартира есть, у меня машина, дача…

Нинка мысленно усмехалась, оценивая, какой мелочью покупает ее Берков — на пожизненную кабалу. Впрочем, и развестись недолго! А квартиры, машину, дачу поделить. Это, пожалуй, тоже вариант! И Базу прикокать, и папика обеспеченного получить, чтобы потом самой через него обеспечиться!

А Берков продолжал:

— Понимаешь, я детей хочу! От тебя! Я впервые нашел женщину, от которой хочу детей.

Щас прям! — мысленно ответила Нинка. Еще и детей тебе!

А вслух сказала:

— Невозможно. База меня не отпустит. И вообще, все плохо. Он меня теперь совсем убьет.

— Почему?

— А знаешь, за что он меня бил?

— За что?

— Ты понимаешь, я не умею изменять. Я один раз попробовала на стороне гульнуть, он сразу заметил и чуть в бочку с цементом меня не закатал.

— Такой чуткий?

— Нет. Просто я другая становлюсь. Начинаю с ним не так… Будто стесняюсь его. Я не умею врать.

— Постой! Но ведь ты же еще не изменила ему со мной, мы только… Мы даже не целовались, обнялись только один раз…

— Вот именно. И я сразу… Он со мной хочет, а меня просто стошнило. Я сблевала, понимаешь?

Как ни грустно было Беркову, но он с невольным самодовольством усмехнулся.

— Понимаешь теперь? — сказала Нинка. — Если после пустяка он со мной так, то после сегодняшнего… Он меня убьет. И тебя выследит. И тебе конец.

— Черт возьми, просто криминальная хроника! — воскликнул Берков, чувствуя, однако, легкий озноб страха.

— Ладно, не будем об этом думать, — сказала Нинка, ластясь к нему. — До завтра еще далеко, а он приедет только завтра.

— Правда?

— Правда. Так что вся ночь — наша.

И они опять доводили друг друга до полуобморочного состояния, а в перерывах Нинка деловито и толково объясняла ему план убийства Базы. Берков кивал, соглашался, Нинка удивлялась этому, не понимая, что ее слова для него лишь часть полуобморока.

Поздним утром он проснулся, посмотрел на Нинкино лицо, на невинно обнаженную девическую грудь и почувствовал себя небывало счастливым.

Но тут же кольнуло что-то, омрачившее это счастье. И он вспомнил: предложение Нинки убить ее хахаля.

Неужели она всерьез? Не приснилось ли ему это?

Проснувшаяся Нинка на его расспросы ответила: не приснилось. Всерьез.

— А нельзя как-то по-другому?

— Как?

— Ну, не знаю. Нанять кого-нибудь.

— Такого человека хлопнуть — дорого стоит. Ты столько денег за всю жизнь не соберешь.

— Нет, не знаю… Я просто не смогу.

— Тогда ищи другую жену. И пусть она тебе рожает детей.

— Я люблю тебя, понимаешь?

— Я тебя тоже. Я бы за тебя хоть троих убила!

Борис посмотрел на ее мгновенно ожесточившееся лицо и ощутил двойственное чувство страха и восхищения. В конце концов, настоящая Мать и Жена должна быть немного волчицей! Оттого и вырождается нация, что все меньше среди наших женщин волчиц. Так… Или чернобурки какие-то, или дворовые суки!

— Ты пойми! — втолковывала Нинка. — Он зверь, а не человек, если бы доказали все его преступления, его пять раз расстреляли бы. Ты будешь просто исполнитель справедливости! Ладно. Думай, а мне пора. Созвонимся.

Она специально оборвала разговор.

Пусть подумает.

Пусть сам дойдет до этой мысли. Это надежнее.

 

Глава 7

А дома вечером Нинку ждал сюрприз: База, корячась и корчась от непривычности слов и своего положения, сказал ей, суя букет роз:

— Это самое… Давай поженимся, что ли… Ты меня, это самое… Я тут подумал… Я тебя тоже, это самое… Чего мне еще искать? Мне за тридцать уже. Пора детей, семью…

И этот о детях! — в отчаянье подумала Нинка.

— Ну, ты удивил! — сказала она.

— Чего, ты против, что ли?

— Я? Я? — спросила Нинка и завизжала радостно, и бросилась ему на шею, болтая ногами. База глупо улыбался толстым ртом, а Нинка думала, что висит, в сущности, на шее трупа, потому что он только что подписал себе окончательный смертельный приговор. Теперь другого выхода просто нет!

Неделю вела она разговоры с Берковым. Хорошо хоть База умотал на эту неделю в другой город. Во-первых, у него были там дела, а во-вторых, все наряды себе и Нинке к свадьбе он хотел купить там — и вообще мечтал провести приготовления к свадьбе тайно, чтобы ошарашить друзей. Он вообще очень любил сюрпризы. Ему и в повороте своей судьбы нравилось то, что он был неожиданным. Никогда он не любил никого по-настоящему, поэтому то, что в его жирной душе появилось злопамятным утром после избиения Нинки ремнем, было самым большим сюрпризом в его жизни, и его душа забавлялась чувством любви, как перекормленный ребенок забавляется новой игрушкой (не зная еще, что через два дня оторвет ей уши и выбросит в угол, а именно такая, скорее всего, участь, ждала Нинку — и она это понимала).

Берков находил самые разные отговорки — и наконец согласился. Но внес поправки. Топор он отверг категорически. Это глупо. Что же, бомж заранее где-то топор искал? Нет, увидел богатенького, скрылся в подъезде с тем, что под руку попалось. С чем? С кирпичом. Нужен увесистый большой кирпич. Куртка и шапка бомжа? Не надо. В магазине секонд-хенд покупается серое пальто, он там видел такие, бесформенная шапка, старые ботинки. Все продезинфицированно, ничем не пахнет. Надеть непосредственно перед…

— Убийством! — весело подсказывала Нинка, играя его обнаженным телом.

— Убийством! — невольно от щекотки смеялся Берков. — Далее. Подъезд… Нет! И это отменяется! Никаких темных подъездов, твоих сигналов и так далее. В подъезд может успеть войти любой другой, а я не хочу убивать кого попало. Нет. Все гораздо проще. Ты говоришь, он ставит машину возле цементного завода и выезжает на «Ниве»? Я знаю этот тупичок. Там несколько ржавых гаражей. Сроду бы не подумал, что там «Лендровер» может прятаться… Так, так, так… Вокруг нет жилых строений. Вокруг вообще ничего нет, пустырь. Зато есть небольшая стихийная помойка. Я буду обычным помоечником, нищим. База подъедет в сумерках. Я подойду и скажу: «Господин, дайте мелочишки на опохмелку!» Он даст?

— Вообще-то не любит нищих. Может не дать.

— Пусть. Он пройдет мимо. И тут я размахиваюсь и кирпичом в матерчатой грязной сумке ломлю его по башке. Быстро вытаскиваю бумажник, беру шампанское — и все, убегаю. Моя машина будет стоять в двух кварталах, там есть тоже глухое место. Сажусь, быстро переодеваюсь, одежду нищего, бумажник и прочее сую в мешок, еду на Акатырь…

— Это где?

— Место глухое на берегу реки, не важно. Там сжигаю все вещи, пепел опять в мешок, туда же кирпич…

— Нет, кирпич надо на месте преступления оставить. Как знак, что непрофессионал работал ради выпивки. Тогда милиция искать не будет, а только будет рада. И его друзья и братки не будут искать: где случайного бомжа найдешь?

— Умничка! Хорошо, нахожу какой-нибудь камень и бросаю в воду. Все. Никаких улик!

— Классно!

И они занялись любовью. И Нинка удивлялась, что деловые мысли, во власти которых она, казалось, была целиком и полностью, не отвлекают ее от наслаждения любовью Бориса, а придают этой любви еще большую остроту.

Она не знала, что в Беркове еще остается тень сомнения. Он думал: а сочетается ли убийство с той интеллигентностью, которая хоть и бездействовала в нем, но оставалась, он хранил ее, дорожил ею, как последним своим достоянием, которое хотел бы передать своим детям…

И он пришел поделиться с другом Ильей своими сомнениями.

— Ты мог бы убить человека? — спросил он его напрямик.

— Нет, — просто и твердо ответил Илья.

— Ты погоди, не торопись. Неужели не смог бы? А на войне?

Илья стал думать серьезнее над вопросом Бориса.

— Да, — сказал он. — Не все так просто. На войне мог бы… Если на меня нападут бандиты и я вынужден буду защищаться… На дуэли, если бы они были… Ну, в состоянии аффекта еще.

— Это как?

— Допустим, при мне водитель сбил моего ребенка. Лихачил и сбил. Я не уверен, что не придушу его на месте. Потом пожалею, но в этот момент придушу.

— Если догонишь, — пошутил Борис.

— А ты что такой озабоченный? Давно не видел в твоих глазах такой работы мысли! — парировал Илья. — Или убить кого-то хочешь?

Борис не ответил. Он думал. На войне… А разве сейчас не говорят о войне с криминалом? Защищаться… А разве он не защищает свою любовь и свою будущую Жену? На дуэли? А разве это не дуэль грубой силы и его утонченного интеллекта? Кто даст Нинке больше в смысле душевных ценностей, База или он?.. В состоянии аффекта, ребенок… А разве не из-за будущих своих детей он идет на это?

И он ушел от Ильи успокоенный и утвердившийся в своих планах.

Но сказал Нинке, что нужно порепетировать.

— Зачем? И так все просто и ясно.

— Мне это психологически необходимо.

— А-а-а… А что, прямо там?

— Я разве похож на дурака? В другом месте. И ты даже не будешь задействована.

— Тогда ладно.

В тот же день Берков забрел скучающей походкой в подвальчик — магазин секонд-хенд, где вещи продавались на вес. Прошелся. Увидел на вешалке мешковатое пальто мышиного цвета.

— Хорошо на дачу ездить весной! — обратился он к продавщице.

Та не прореагировала.

— И в этом шапо! — углядел он заодно невообразимый малахай цвета хаки. — И в этих вот бахилах!

И купил все это за мизерную цену.

Вышел и подумал: вот, уже ошибки! Кому какое дело, зачем ты покупаешь это барахло? Ты будто оправдываешься, но перед кем? Надо тихо-незаметно купить и смыться. Никто не обратит внимания. Там ведь не только бедные одежду покупают, он знает даму из полусвета, которая, ухватив за копейки какое-нибудь кожаное платье с осыпавшимся стеклярусом и заплаткой на вороте, делает из этого такой наряд, что все только и спрашивают, от Кардена или от Версаче!

Под вечер выехал на окраину города, на отдаленный пустырь. Приготовленная одежда нищего лежала в багажнике.

Он вышел из машины и хлопнул себя по лбу: зачем в багажнике? Вот, вышел, привлек к себе внимание!

Взял мешок, огляделся. Никого.

В машине с отвращением переоделся.

Вышел, отошел от машины, стал бродить по пустырю, помахивая мешком, в котором был кирпич.

Он бродил так довольно долго, вживаясь в роль нищего, и даже подобрал пустую бутылку.

Внезапно его ослепил резкий свет.

— Ты что тут делаешь? — спросил грубый голос. — Онищенко, убери дальний, а то он ослеп!

Свет стал поменьше, Борис огляделся.

Двое милиционеров стояли пред ним, за ними стояла милицейская патрульная машина. Что ей здесь понадобилось?

— Что у вас? — хрипло спросила вдруг рация одного из милиционеров, и он сообщил:

— Да едем мимо с поста, тут пустырь на Фоняковке, какой-то человек бродит. Зачем бродит, чего бродит? По виду бомж. И машина пустая неподалечку стоит.

— Выясните и доложите! И насчет человека, и насчет машины, — прохрипел голос.

— Ладно… Что у вас в сумочке, что делаем тут? — спросил милиционер Бориса.

— Да я… Как бы погулять… Вышел из машины в специальной одежде, вот, видите, чтобы не запачкаться.

— Что в сумочке?! — уже строже спросил милиционер.

Борис вывалил содержимое сумочки.

Казалось, он смотрел на грязный кирпич и бутылку с не меньшим изумлением, чем милиционеры. Но, в отличие от них, он лихорадочно думал.

И — придумал!

— Понимаете, я занимаюсь наукой, — сказал он сугубо интеллигентным голосом. — Бутылка — резонатор. А кирпич ударяет, и я узнаю разницу звуков при разнице температур и в зависимости от местности. И вот я приехал сюда.

Это была такая чушь, что милиционеры просто онемели.

— Пошли к машине, — наконец приказали они.

В машине Борис достал документы, милиционеры вертели и так, и так, сверяли с лицом Бориса. Там, между прочим, был, хоть и просроченный, читательский билет университетской научной библиотеки.

— Вроде все нормально. А зачем одежду свою снял?

— Я же говорю, в поле грязно, снег грязный сейчас, вы же видели… Весна скоро!

— Слушай, скажи честно, ты псих?

Бориса осенило.

— Если я лежал когда-то в неврологическом диспансере!.. — начал он гневно, с подвизгом, но милиционеры даже не стали слушать.

— Ясно! — сказали они. — Садись в машину и езжай тихо-тихо туда же.

— Куда?

— В диспансер, псих! — заржали милиционеры и укатили с легкой душой, ибо нет для милиционера страшнее и мучительнее чувства, чем недоумение.

Борис же чуть волосы на себе не рвал. Таким идиотом проявить себя! Мешочек с бутылкой и кирпичом! Резонанс! Научные изыскания! Хорошо хоть догадался психом себя объявить.

Но они ведь теперь запомнили его. Человек в одежде нищего с кирпичом! Они узнают его, если…

Если поймают.

А ведь надо еще поймать!

И кто будет ловить за убийство бандита? Зачем? Чтобы наградить?

Успокоенный, Борис решил довести дело до конца: поехал к реке, но не на Акатырь, а на место более близкое и безымянное, там такой холм нависает, вот под этим холмом.

Он приехал, быстро развел костерок, собрал вещи в мешок (и даже постылую бутылку — туда же!), облил бензином, поджег.

Слава богу, эта часть мероприятия прошла без сучка и задоринки. Правда, вещи, даже облитые бензином, не желали обращаться в пепел и прах. Они обуглились, они уменьшились в размере, но уничтожаться до задуманного Борисом минимума не хотели. Тогда он плюнул на это, сгреб все приготовленной лопатой в мешок, сунул туда кирпич, завязал мешок бечевкой (при этом был в белых матерчатых перчатках, которых две пары купил накануне в хозяйственном магазине) и кинул в воду. Мешок булькнул — и тут же всплыл. Борис даже выругался. Но подумал, что если найдут, то это милиционеров окончательно запутает. Ведь убивать он будет в другой одежде. И не кирпичом. Никаких кирпичей, а в сумке будет доброкачественный мусор с помойки, который сделал бы честь любому бомжу.

Что же будет у него вместо кирпича?

Труба. Обрезок трубы. Легко прячется в рукав, легко достается. И бить удобно.

Он рассказал об этом при встрече Нинке, та хвалила его и много смеялась.

— Но я был прав! — поднял палец Борис. — Все эти перипетии помогли мне избавиться от всяческих психологических комплексов. Я готов!

— Ты смотри, как бы завтра периплетий не было.

Борис даже забыл ее поправить.

— Почему завтра?

— Потому что завтра он ко мне приходит. Последняя вечеринка свободных людей перед свадьбой. Он, блин, сентиментальный стал, как теленок. В пять часов вечера. Готов?

Борис кивнул.

Он плохо спал этой ночью. Под утро, понимая, что необходимо выспаться, принял снотворное и проспал до двенадцати часов дня.

Но встал разбитый, словно так и не выспался.

Отправился в секонд-хенд, но не в тот, где был вчера, а другой.

Этот другой был закрыт: ремонт.

Он кинулся во вчерашний, не зная иных (а узнавать уже не было времени). Там оказался перерыв на обед. Он промаялся почти час. Наконец магазин открыли, он вошел, отворачиваясь от продавщицы. Но пальто, подобного тому, которое он нашел здесь вчера, не оказалось. Вешалки сплошь были увешаны яркими пестрыми куртками.

— А пальто нет? — спросил он продавщицу из-за вешалки, невидимый ею.

— А зачем вам? Берите куртки, новый завоз, с утра штук двадцать взяли, по пять берут!

В результате в ящике, где все валялась навалом, Борис отыскал что-то вроде бушлата темно-синего цвета с белыми металлическими пуговицами. Вместо шапки выбрал кепку с большим козырьком, подумав, что она хорошо прикроет лицо. Выбрал также кроссовки: он вдруг вспомнил, что многие бомжи в оттепель ходят в кроссовках: ходить-то много приходится, а обувь легкая.

Так что он даже был доволен покупками.

Упаковал все в черный большой мешок для мусора, положил в машину. Трубу он нашел еще раньше, именно такую, какую надо: сантиметров сорок длиной, увесистая, она валялась в его собственном дворе. Вряд ли кто обратил внимание, что он ее поднял. В машине было еще ведро с цементом, которое он с вечера в гараже залил водой, теперь цемент затвердел, ведро стало очень тяжелым. С таким не только вещи, человека в мешке можно утопить.

Потом он сидел дома, пил кофе и смотрел на часы.

Без двадцати пять поставил машину за два квартала от помойки.

Без пятнадцати был там.

И обнаружил старика нищего, который ковырялся в отбросах длинной палкой.

Борис подошел к нему и негромко сказал:

— Пошел отсюда, старик.

— С какой это стати? — удивился старик и даже слегка замахнулся палкой.

— Убью дурака! — почти в истерике закричал Борис.

— Так бы и сказал, что твое место, — заворчал старик. — Помойки и те приватизировали…

Слава богу, ушел…

Борис быстренько наполнил грязный пакет всякой всячиной и стал просто бродить, делая вид, что нагибается и что-то рассматривает, а сам все поглядывал в сторону закутка между кирпичной стеной завода и забором, где стояли несколько гаражей.

Без пяти пять.

В обшлаге левого рукава — железка. Рука занемела держать ее.

Значит, так. «Немного денег опохмелиться…» Он дает или нет. Уходит. Правая рука бросает сумку с мусором, выхватывает железку. Прыжок вперед — и удар. Потом еще — лежачего. Не глядя на лицо, быстро обшарить. Взять бумажник и шампанское из пакета. Цветы растоптать.

Без двух минут.

Еще есть время.

Но позвольте! Ему ведь надо еще доехать до Нинки!

И тут Борис сказал себе, что он дурак. Да и Нинка не умнее. База ведь собирается рассекретить Нинку, он на ней жениться хочет! Зачем ему теперь маскироваться и менять свой шикарный «Дендровер» на какую-то задрипанную «Ниву»? Он на этом «Лендровере» сегодня и подкатит к ней — и, скорее всего, уже подкатил!

Железка со стуком выпала из рукава.

Борис побрел к своей машине.

Не переодеваясь, поехал домой. Только возле дома подъехал к мусорному баку, стоявшему у обочины, переоделся, выбросил тряпье. Какая-то старуха глазела на него во все глаза.

Вечером он не выдержал и позвонил. Ответил мужской голос.

— Здрасте, мне Петра Сергеича, — сказал Борис.

— Набирай правильно номер, морда! — ответил ему неотесанный голос.

— А вы не грубите! — прокричал Борис коротким гудкам.

Утром он звонить не рискнул.

Но тут — звонок его телефона, он бросился, услышал торопливый шепот Нинки:

— Мы идиоты, ты идиот, мы пропали, завтра свадьба, убей его, убей, убей! Завтра свадьба, а послезавтра летим на юг — и в круиз по Средиземноморью, я в море выброшусь, я не смогу, ты понимаешь? Потому что… Салон-магазин «Аэлита»? Нет? А не подскажете номер? Да, по справочной, конечно…

И Нинка положила трубку.

Сейчас вот поеду и задушу его голыми руками, тупо думал Борис. Или застрелю. Из чего? Поеду к байкерам, друзьям Ильи. Они умеют делать все, что можно сделать из металла. У них все есть. Нужен пистолет. Дорого? Ничего. Все деньги отдам.

И он поехал к Илье.

Нинка ждала его весь день.

Она ждала его и на другой день.

И во время свадьбы.

И даже в самолете, когда летели в Симферополь, оглядывалась.

И даже когда стояла в Сочи на борту морского лайнера — ждала.

И даже на самом теплоходе ходила и вглядывалась в лица пассажиров, будто думала, что Борис здесь, только загримирован.

— Ты чего? — спросил ее База, весь в белом, лоснящийся и счастливый.

— Качка. Тошнит.

— Ты чего? Полный штиль!

От тебя тошнит, хотела сказать Нинка. Но сдержалась.

 

Глава 8

Силы молодости и неистребимая способность радоваться сделали свое, на второй день путешествия Нинка посвежела, похорошела (хоть и так хороша была), База не мог нарадоваться на нее. Представлял своим дружкам (на теплоходе ведь чуть не целая их банда путешествовала с «братками» и женщинами всех категорий и мастей) и говорил, хихикая: «Моя маленькая любовь». Все знали, что это его жена, потому вели себя с Нинкой вежливо, а некоторые даже и изысканно, потому что среди бандитов оказалось немало народа с высшим образованиям, а кто и с двумя, из которых почему-то одно было обязательно или юридическое, или экономическое.

Нинка с удовольствием гуляла на палубе (загорать еще было рановато, пока не отошли от холодных российских берегов), ее учили играть на бильярде, и она очаровательно огорчалась, когда промахивалась, она играла по-мелкому в казино, она слушала музыку в баре и танцевала с кем-нибудь с разрешения Базы: сам он этого топтания терпеть не мог, вечерами для них устраивали концерты купленные для этого круиза известнейшие артисты страны.

Живи и радуйся!

И она радовалась — до вечера. Она не позволяла себе думать о вечере.

Но вечер неизбежно наступал.

И неизбежно приходило то, что она однажды впервые почувствовала с черным интеллигентным гостем Базы, а теперь, похоже, это перешло и на самого Базу.

Она не могла. Ее начинало мутить, ей становилось плохо. Пришлось прибегнуть к испытанному средству: к водке. Она выпивала несколько рюмок в баре — и могла сносить любовный жирный пыл Базы, тем более что (при ее-то умении!) его хватало на три-четыре минуты.

— Чего это? — удивлялся он. — Раньше ты не так!

— Это море. Это от качки, — объясняла она. — Я сама удивляюсь. Волна поднимет — и десять раз подряд кончаю.

— Да?

— Да.

Но у Базы везде свои люди, ему кто-то стукнул, что его жена по вечерам водочкой занимается.

Он устроил ей в каюте (трехместный люкс со всеми удобствами) разборку:

— Моя жена не будет ни пить, ни курить! Ясно? Особенно на людях!

— Да. Я просто качку плохо…

— Уже слышал. Щас мы — лучшее средство от качки.

И швырнул ее на кровать, думая, что это ей нравится.

Один бог, если он есть, знает, как сумела она удержаться от тошноты.

В кровь закусила губу. Сдержалась.

А потом, к счастью, начался тот женский период, ради которого старается половина телевизионной рекламы, демонстрируя тампоны и прокладки. Нинка занедужила аж на пять дней, а потом еще два дня ссылалась на нездоровье.

Тут пришли в Стамбул.

База и Нинка сошли на берег проветриться. База, не доверяя сейфам теплохода, держал в толстой крепкой руке толстый бумажник. Нинка знала, что у него там несколько тысяч долларов.

Они шли в торговой части города среди разноцветных витрин, навесов, палаток, вдыхая экзотические запахи, шли по узким улочкам, поднимаясь куда-то вверх. Было тепло, почти даже жарко, Нинка была в джинсах и легкой рубашечке, а База вообще в шортах и майке. На взгляд Нинки выглядел он уродливо. Он постоянно пил всякие соки и пиво и вот начал озираться:

— Сортир у них есть тут?

— Должен быть, — сказала Нинка.

— Сортир, сортир? — остановил бесцеремонно База какого-то турка. Тот махнул рукой вниз.

— Не понял?

— Он подумал, что ты спрашиваешь, где выход из города к морю.

— А ты откуда знаешь?

— Я французский в школе учила. Сортир — «выходить» или «выход», забыла уже.

— А как же спросить? Они дождутся, я прямо на улице сейчас!

Тут Нинка увидела зеленую табличку с буквами WC. И ступеньки в подвал.

— Вон там, — сказала она Базе.

— Ну, ты у меня просто переводчица! — восхитился База.

Усадил ее за столик открытого кафе, вручил бумажник, велел никуда не отлучаться, ни с кем не заговаривать.

И ушел.

Бумажник жег ее ладонь.

Бежать, думала она. Больше она не выдержит. Не сможет.

Но куда бежать? Она не знает языков, ничего не знает.

Ничего. Тут много русских. Устроится в дешевой гостинице… А паспорт? Ничего, как-нибудь! — в азарте предчувствия свободы лихорадочно думала она. Кем работать? Да хоть проституткой, это лучше, чем женой Базы. И она пошла, почему-то медленно, оглядываясь. Дошла до ближайшего угла, свернула, пошла быстрее. Еще раз свернула. Побежала. Она бежала вверх, зная, что это — прочь от моря. У фонтана остановилась, присела отдохнуть.

Не прошло и минуты, как рядом сел небритый мужчина в пестрой рубахе и положил бесцеремонно руку на запястье Нинки. И сжал запястье. И спросил на чистейшем русском языке:

— У кого бумажничек сбондила, путана? Мне как, полицию кричать или договоримся? Бумажничек толстенький, нам обоим хватит. Не жадничай!

В Нинке все зашлось от страха.

Диким голосом она завопила:

— Сережа! Сергей! База!

Кто-то знакомый (с теплохода, свой!) остановился и спросил:

— Какие-то проблемы, Ниночка? А где Сергей Николаевич?

— Да вот, пристает! — пожаловалась Нинка.

Однако небритого соотечественника уже и след простыл, лишь следы на запястье от пальцев напоминали о нем.

На корабле она объяснила Базе, что один человек сказал, что есть по дешевке золотой браслет, совсем даром. Она прошла с ним два шага — и заблудилась. Он исчез, а потом возник и чуть бумажник не отнял, хорошо, что знакомый с теплохода рядом оказался.

— Тебе повезло, — сказал База. — Я же тебе говорил? Говорил?

— Говорил.

— Вот так. В следующий раз будешь меня слушать.

Нинка выглядела такой расстроенной, просто убитой.

— Да плюнь ты! — сказал База.

— Я боялась, деньги отымут!

— Мусор! Главное, ты сама жива. А деньги…

И База на следующей стоянке купил ей золотой браслет с бриллиантовыми камешками, который как раз прикрыл все еще не проходящие пятна на запястье. Она поцеловала его в щеку и сказала, что он лучший мужчина на свете…

…Но впереди — ночь.

И значит, опять выполнять супружеские обязанности.

И вдруг Нинка подумала: а что, если переспать с кем-то перед ночью с Базой? Ведь отчего тошнота? — рассуждала она. Потому что тело, в сущности, грубо хочет этого, но душа сопротивляется. А если тело будет сыто, то душе, может, наплевать?

Осененная этой идеей, она с утра, мурлыкая, бродила по кораблю.

— Ты чего это? — спросил База, ухмыляясь.

— Рада, что жива и здорова. Жду сегодняшней ночи.

— Гы-гы, — сказал База.

И, успокоенный, ушел играть в карты после обеда. Значит, до вечера, до десяти, у нее есть довольно много времени.

Она нетерпеливо искала. Только не друзья, не «братки», не гражданская обслуга. Везде предатели, везде стукачи.

Она блуждала по коридорам, спускаясь все ниже, надеясь на случай.

И случай выскочил из-за двери, налетев на нее, в виде рослого парня в тельняшке лет двадцати. Он сказал:

— Извините, пожалуйста! — и чуть ли не раскланялся.

Смешно, подумала Нинка. Он мне ровесник, а обращается как к какой-нибудь английской принцессе! Но он ведь знает, кого везет теплоход. Он видит, как она одета и какое золото на ней.

Под тельняшкой юноши бугрились мышцы. Как она всегда любила таких молодых и мощных! Как давно не была с такими! Как они нравились ей, когда она видела их на палубе, и она невольно сравнивала их с обрюзгшим в свои тридцать два года Базой.

Она заглянула в каюту.

— Странное жилье у тебя.

— Это вообще-то подсобка, каптерочка. Я племянник старпома, и он меня контрабандой везет. Но я отрабатываю! Только вы никому не говорите! — с обезоруживающей белозубой улыбкой сказал парень.

— А у тебя уютно тут. Мне нравятся маленькие комнатки.

— У нас принято говорить: каюты, — сказал парень.

— А как ты помещаешься на этом…

— Рундук. Это называется рундук. Ничего, помещаюсь. И даже вытянуться могу.

Нинка поняла: мешкать нельзя. Она — хозяйка жизни, он — ее слуга. Ему выпало счастье получить подарок от хозяйки. И он будет молчать.

— Как тебя зовут?

— Андрей. А вас?

— Катя, — сказала Нинка.

— Я вас видел. Вы красивая. Я люблю таких… изящных.

— А ты хам.

— Немножко есть, — пожал плечами парень. Видимо, ему уже случалось развлекать скучающих жен новых русских. Пусть. Ей все равно.

— Так вот, Андрей. Я путешествую с мужем. Ему шестьдесят восемь лет. Ты понимаешь, что я схожу с ума?

— Еще бы!

— Закрой рот и дверь. На ключ. Понял меня?

— Понял.

— И если ты кому-нибудь скажешь…

— Да что вы, даже и объяснять не надо! Тут лишнее говорить опасно для жизни.

— Молоток, что понимаешь. Ну?

Он, не мешкая, разделся.

Нинка любовалась великолепным тренированным телом. Не все в нем гармонично, как это, увы, частенько бывает у богатырей, но ничего, ей не секс-гигант нужен, а всего лишь удовлетворитель желания.

Не спеша она разделась, дала полюбоваться собой.

Парень умело ласкал ее.

Но она с ужасом чувствовала, что остается холодной. Вздрагивала — но как от щекотки.

Ее тело приняло его, но равнодушно, спокойно.

Что же происходит? — недоуменно думала она.

И тут не в первый раз (но впервые в подобной ситуации) в уме ее возник образ Бориса. Он, кстати, хоть и старше вдвое этого парня, но строен, тренирован и немногим ему уступит. В темноте их можно даже спутать.

— Выключи свет! — приказала она.

Тот послушался.

И она обнимала Бориса, она была с Борисом, она получила то, что хотела, и даже более того: она теперь знала, что племянник старпома ей больше не понадобится.

Вечером, вернее, ночью, когда База, придя под хмелем, пахнущий жратвой и приторным одеколоном, растелешился и полез на нее, она закрыла глаза — и началась странная игра воображения.

Она была с Борисом. Только с ним. Это он, и никто другой.

В результате База был очень удивлен.

— Что, качка перестала действовать? — прохрипел он, измученный ее страстью.

— Просто я, это самое… Адаптировалась.

— О, какие мы слова знаем! — удивился База.

— Еще и не такие! — загадочно улыбалась Нинка.

Все еще впереди, думала она. В скором времени ты будешь кормить червей. А я буду кормить своего настоящего мужа, который убьет тебя. Я буду кормить его, я буду целовать его — и рожать ему детей. Потому что я люблю его, жирная свинья!

 

Глава 9

В тот день, когда Борис примчался к Илье, тот находился в свежей стадии запоя: пил только второй день, поэтому был еще свеж, энергичен, говорлив.

— Пистолет? — спросил он. — Зачем?

— Я люблю женщину. Девушку. Собственно говоря, Нинку.

— Ту самую?

— Ту самую. Спасибо тебе, кстати. Она… Я собираюсь жениться на ней.

— Правильно! — одобрил Илья. — Надо жениться на молодых и здоровых. Надо рожать полноценное потомство. А неполноценное уничтожать. Как спартанцы. С обрыва. А также наркоманов, алкоголиков и гомосексуалистов. С обрыва.

— Тогда и тебя. Ты ведь алкоголик.

— И меня! — согласился Илья. — Я пойду первым! Я поведу их, как козел ведет на бойню стадо баранов.

— Не отвлекайся, послушай. Я хочу на ней жениться. Но она по случайности связалась с криминальным миром. У нее есть хозяин, бандит, он силой хочет взять ее в жены. Его срочно нужно убить. Нужен пистолет.

— Правильно, — согласился Илья. — Перебить их всех. Но пистолет — это чепуха. Взрывное устройство. У меня есть знакомый, гениальный инженер. Я с ним еще полгода назад говорил, он делал устройство, чтобы подорвать областную Думу. А это махина, купеческой постройки здание! Так что хватит на твоего бандита и на всех его друзей. А другие друзья подумают на конкурентов. Начнется перестрелка. И мы заодно очистим город от преступного элемента. Ты согласен?

Борис, выпив водки, которой угостил его Илья (больше, чем обычно, потому что был в запальчивости), согласился безоговорочно.

Они помчались к инженеру на такси. Инженер был дома и по совпадению тоже выпивал.

Выслушав друзей, он полностью одобрил их план.

Они стали разрабатывать детали, потом Илья сбегал за добавкой.

По мере выпивания детали обрастали подробностями и уточнениями.

К вечеру друзья были готовы. План тоже.

Инженер достал из кладовки какой-то сверток:

— Пошли!

И они пошли.

Милиция их остановила меньше чем через квартал.

Связанные круговой порукой, они не выдали своих имен и фамилий. Они хранили полную тайну.

Тогда их поволокли в отдел милиции, при котором находился и вытрезвитель.

Раздели донага, отобрали все вещи и деньги, составив опись.

Когда взялись за сверток, инженер закричал:

— Осторожно, взорвется! Не трогайте!

Его не послушались. Тогда Борис бросился, оттолкнул милиционеров и лег грудью на сверток, не желая, чтобы погибли невинные люди.

В несколько рук его подняли, дали по шее и отвели в сторону.

Сверток развернули.

Там оказались старые, драные-передраные кеды времен спортивной юности инженера.

— Сволочь! — закричал инженер. — Это она! Она подменила!

Милиционеры даже не стали уточнять. Если пьяный русский мужчина, обвиняя и жалуясь, кричит о ком-то ОНА, то всем вокруг ясно, что это жена страдальца.

Их отправили в камеру вытрезвителя. Инженера и Илью через несколько часов выпустили, взяв штраф, а спавшего Бориса не стали будить, собираясь припаять ему пятнадцать суток за нападение на милицию.

Дело, правда, обошлось миром, штрафом.

Но когда он вышел на свободу, корабль с Нинкой на борту уже бороздил волны Черного моря.

Прошла неделя, другая.

Однажды, когда он коротал очередной одинокий вечер, раздался звонок в дверь.

Он открыл.

На пороге стояла Нинка в красивой легкой курточке (весна растеплилась раньше времени). Она была загорелой и прекрасной: глаз не оторвать.

Борис молча и виновато смотрел на нее.

— Так и будем стоять? — спросила Нинка.

Сбросила курточку, прошла, села в кресло, обнажив невообразимые свои ноги из-под мини-платья.

— Понимаешь… — сказал Борис.

— Все я понимаю. Ничего не говори. Ты ничего не мог. Я все понимаю. А главное, знаешь, что понимаю?

Нинка порывисто встала, обняла Бориса и зашептала ему в ухо, встав на цыпочки:

— Я понимаю, что я тебя люблю. Я не любила, я обманывала тебя, ты прости, я хотела только, чтобы ты его убил, а потом на тебе жениться, то есть замуж выйти, а потом развестись и все имущество поделить, вот такая я сука. А теперь люблю. Я там поняла, что люблю. Детей хочу от тебя.

Борис в ответ обнимал ее и чуть не плакал. Он в один миг воспринял ее информацию и в один миг простил ее. Мало ли что было. Главное — любит по-настоящему. Это сыграть невозможно.

— Что же теперь будем делать? — спросил он.

Не сразу спросил.

Часа через полтора.

— То же самое. Убивать его. Потому что я с ним жить не могу. Я заболею просто. Или отравлюсь.

— Так.

Лицо Бориса стало злым.

И он мог поверить этой малолетней интриганке! Наплела тут, призналась даже во всем, чтобы выглядеть правдивой. А цель все та же: заставить его убить Базу. Теперь уже мужа. Следовательно, она станет наследницей богатого человека.

— Так! — повторил он.

— Ты что?

— Все ясно. Я его убиваю, меня ловят и сажают в тюрьму. Я даже предполагаю, что ты сама меня сдашь. И станешь богатой молодой вдовой. Хорошо придумано!

— Ты с ума сошел, да? Мне бы и в голову не вперло! Какой наследницей? Он показывал мне завещание, у них у всех есть, они же все под пулей ходят каждый день. Все имущество — папе с мамой и младшему братику! А тебя, говорит, впишу года через два, если будешь хорошо себя вести.

— Ага, ага, — кивал с усмешкой Борис. — И ты хочешь, чтобы я всему этому поверил?

Нинка промолчала. Любовь ее разбилась о гранитную скалу недоверия Бориса. С одной стороны, она была обижена, с другой — понимала, что заслужила.

— Что ж, — сказала она. — Сама придумаю что-нибудь. Отравлю или…

И пошла к двери.

— Постой! — окликнул ее Борис, когда она уже открывала дверь. — Постой. Вернись. Извини.

— Если не веришь, — сказала Нинка, — не будем убивать. Будем просто встречаться. Потому что я без тебя не могу. В конце концов, не думаю, чтобы он за мной слежку установил. Раза два в неделю буду урываться часа на два.

— А если все-таки установит слежку?

— Тогда нам обоим конец.

Они долго оба молчали понурившись.

— Ладно, — сказал Борис. — Я что-нибудь придумаю. Иди.

Он, собственно, уже придумал.

Он искал револьвер, он спьяну хотел с алкоголиком-инженером взрывное устройство куда-то подложить, а у самого в гараже — ружье.

Именное охотничье ружье отца, карабин, который, наверно, давно нигде не числится.

Этот карабин был отцу подарен бог весть когда, в его высший начальнический расцвет, когда он считался заядлым охотником. Хотя больше действовал по части приема высоких гостей и сопровождения их по богатым воздушной и наземной дичью просторам окрестных лесов и болот. Но у него был и охотничий билет, как положено, и всякое снаряжение, и два ружья-дробовика, и вот карабин подарил от широкой души кто-то из зарубежных товарищей.

С этим карабином связана история: Борис был великовозрастным балбесом, оканчивавшим школу, и подружился с еще более великовозрастными балбесами, которые (как давно это было!) задумали свергнуть советскую власть сначала в одной отдельно взятой области, а потом и повсеместно. Каждый должен был внести свой вклад. Какие были вклады у других, Борис сейчас не припомнит: какое-то духовое ружье, какой-то револьвер без барабана. А он пошел на настоящий подвиг: слямзил у отца настоящий карабин. Тот заявил в милицию. Милиция стала в первую очередь трясти Бориса и его товарищей. Товарищи перепугались и временно (потом оказалось — навсегда) свернули деятельность своей подпольной организации, Борис же, спрятав завернутый в целлофан карабин в подвале дома, зарыв в землю, боялся признаться, боялся гнева отца.

Так все ни чем и не кончилось, карабин стал считаться пропавшим. И лишь через многие годы Борис откопал его, вычистил, смазал, спрятал в гараже, и долгое время он валялся там без пользы, Борис ведь не был охотником и не собирался им быть. После смерти отца он сдал все ружья куда положено, а про карабин «забыл». И ему не напомнили.

И вот теперь он достал его.

К нему была целая коробка патронов. Карабин автоматический, пятизарядный, то есть в случае необходимости можно будет сделать подряд пять выстрелов. Но нужно только два: один в Базу издали и другой, как водится, в голову. Чтобы подумали на профессионального киллера. Правда, профессионалу полагается оставить орудие убийства на месте, но придется поступиться этим принципом: ружье может быть все-таки где-то записано, откопают архивы, легко выйдут на Бориса — и все.

План Борис обдумывал долго. Советовался с Нинкой. И получилось у них вот что. База, по рассказам Нинки, сейчас всегда и везде с двумя охранниками: обострились отношения с конкурирующей группировкой. Они провожают его до квартиры и остаются там: дежурят попеременно в огромной прихожей этой огромной двухэтажной квартиры, которую База купил накануне свадьбы. Как сделать, чтобы он остался один?

Тут не обойтись без помощи Нинки. Дом хоть и суперсовременный, но мусоропроводы сделаны по старинке: в подъездах, с люками между этажами. Обычно, стоит Нинке появиться с ведром (домработница-старушка приходит только днем), один из охранников услужливо хватает ведро, в два прыжка к люку, в два прыжка — обратно. Но тут Нинка скажет: «Ладно, сама разомнусь». Поднимется к люку, а там ее будет ждать Борис. Да, в подъезд так просто не проникнешь: и кодовые замки, и общий на весь подъезд охранник внизу. Но все не предусмотришь! — в подъездное окно возле этого самого мусоропроводного люка можно проникнуть через внешнюю лестницу, которая, по замыслу архитектора, должна была украсить дом, обвивая собою массивный металлический столб до верхнего этажа. Но осторожные жильцы, конечно, все двери с этой внешней лестницы наглухо заложили кирпичами. Однако есть выступ к окну, по нему не так уж сложно пройти (Борис присматривался), шпингалет же окна будет предусмотрительно в этот вечер отодвинут Нинкой. Итак, он схватит ее, она закричит: «Сережа!» Само собой, выскочат охранники. Невидимый (и в черной маске с прорезями для глаз) Борис крикнет: «Охранникам стоять на месте, База — ко мне!» База подходит, Борис два раза стреляет в него, выпрыгивает через окно на выступ, сбегает по лестнице и успевает уехать еще до того, как охранники откроют стрельбу.

Они верили в исполнимость этого плана. Они не раз обсуждали его и не находили никаких изъянов. Они назначили срок. И, в последний раз накануне проверяя все детали, вдруг стали спотыкаться.

— А если кто-нибудь заметит шпингалет и закроет?

— Разобью стекло.

— Услышат?

— Да… — сказал Борис. — Возможно. — И в свою очередь спросил: — А если мало будет мусора и База скажет: нечего таскаться?

— Я скажу, что воняет.

— А если он вдруг захочет сам вынести? Такой вот каприз. То есть не выкинуть, а донести до охранника? Твоя настойчивость покажется подозрительной.

— Да, — согласилась Нинка. — Кстати, а если охранники не послушаются и бросятся вперед? Им за это платят, между прочим!

И они находили все больше изъянов в своем безукоризненном проекте и убедились наконец, что он глупый, детский, дилетантский.

— Это конец, — горько сказала Нинка. — Он неуязвимый какой-то.

— Уязвимый. Просто мы идиоты. Мы все усложняем. Напротив этого вашего дома — другой дом, старый, с чердаком. Так?

— Так.

— Там даже слуховое окно есть. Я элементарно присобачиваю к винтовке оптический прицел, глушитель — и издали валю твоего Базу. И уж поверь мне, контрольного выстрела не потребуется!

— Ты гений! — воскликнула Нинка.

Все оказалось действительно довольно просто. В магазине «Охота — спорт» Борис без всякого охотничьего билета купил оптический прицел, эти прицелы были в свободной продаже. Приделал к ружью, выехал за город и в глухом лесу пристрелял его. Глушитель и резьбу на дуле для него сделал один знакомый слесарь-умелец из мастерской металлоремонта, взяв, живодер, большие деньги. Если его раскопают, он от всего отопрется.

Итак, пятница. Но не тринадцатое. Но поздний вечер.

Борис по пожарной лестнице тихо поднялся на крышу дома, тихо прошел до слухового окна.

Обзор был замечательный! — все восемь окон двух этажей квартиры как на ладони. Нинка, как и уговорились, везде включила свет, якобы для того, чтобы чувствовался праздник: месяц, как они с Базой поженились.

Они уже дома, но никого не видно.

И — вот он! У окна встал со стаканом в руке, ясный сквозь прицел, как мишень. Палец на спусковом крючке.

Тут вдруг Бориса затрясло, обдало холодным потом.

Господи, ведь человека убиваю! — пронеслось в его мозгу курьерским поездом.

Так надо! — взревел еще более мощный встречный курьерский и смел первый поезд с рельсов, не оставив следа. Рукавом Борис вытер взмокшие глаза, приложился к прицелу. И вдруг свет погас. И в этой комнате, и в другой, и в третьей.

Все окна погасли!

Его обнаружили?

Нинка предала его?

Гадать будем после, а пока прочь отсюда!

И Борис быстро стал пробираться к лестнице, сполз по ней, бросился к машине, стоявшей в соседнем дворе…

Дома он с отвращением отбросил карабин, выпил сразу полный стакан вина. Он чувствовал досаду и облегчение.

Утром его разбудил звонок.

— Он только что уехал на работу, — сказала Нинка. — Ведь у них тоже есть работа! Смешно!

— Что случилось?

— Ничего. Мы отметили месячный юбилей, выпили шампанского. Он стоял у окна. А я тебя видела.

— Ты шутишь!

— Свет от фонаря прямо на прицел твой светил. Ну, бликовал то есть.

— Я дурак!

— Не в этом дело. Я поняла, что ты сейчас станешь убийцей. Ты убьешь человека. Не важно, что он бандит. Ты станешь убийцей из-за меня. И рано или поздно возненавидишь меня за это.

Борис молчал.

— И я решила сама.

— То есть?

— Я предложила ему поиграть в прятки. В полной темноте. Охранникам приказали не удивляться, дверь в прихожую закрыли. Я сказала ему: где поймаешь меня, там и… Ну, понимаешь? Я должна была прятаться и только посвистывать. И я задумала: тихо подняться на лестницу и оттуда свистнуть. Он бы за мной. И я бы его столкнула. С такой лестницы — такая туша — это верная смерть.

— И?..

— Не решилась. Мы оба не убийцы. Хотя я одного человека все-таки убила. Но это тогда. Давно. А теперь я тебя люблю. А когда человек любит, он не способен на убийство.

— Это правда, — согласился Борис. — Но что же нам делать теперь?

— Любить друг друга дальше. Как сумеем. Это лучше, чем никак.

— Но ты будешь с ним. Каждую ночь. Я от этого с ума сойду.

— Не каждую. Он так взялся за работу, что приходит, жрет и валится. Его хватает на раз в неделю.

И они стали встречаться тайком, урывками.

Но то, что раньше для Бориса именно и составляло прелесть, теперь было мучительно. Не любовницей ведь хотел он видеть Нинку, а Женой и Матерью своих детей!

Иногда они опять начинали строить планы, как убить мужа Нинки. Но это уже было скорее игрой.

Или мечтали, что однажды его пристрелят. Или он разобьется в машине.

Однажды, когда она выходила из его подъезда (это было уже летом), кто-то из подручных Базы увидел ее. Он даже поближе подошел, чтобы убедиться, оставаясь незамеченным. Убедился. И доложил Базе, понимая, конечно, что быть обладателем такой информации опасно, но и упускать случай выслужиться перед шефом нельзя.

База устроил Нинке допрос с пристрастием.

Она молчала.

Он бил ее ремнем, как когда-то.

Она молчала.

Он бил ее кулаком по лицу.

Она молчала.

Он раздел ее и хотел заставить охранников изнасиловать ее. Но оба от страха перед Базой не сумели этого сделать. Тогда это сделал он сам на их глазах.

А потом сказал, что вычислит ее любовника. Давно он чувствует, что она с кем-то путается! Он знает этот дом, ничего, что девять этажей и пятьдесят четыре квартиры! Завтра же список всех жильцов этих квартир будет у него на столе. Завтра же к вечеру он вычислит возможные кандидатуры. Завтра же ночью все эти кандидатуры будут шеренгой стоять перед ним. И через полчаса после некоторых не согласованных с законом действий останется один-единственный. И он с ним поступит очень нехорошо. Этот человек будет просто умолять Базу его прикончить. Но нет. Он оставит его жить и мучиться совестью. Он оставит его калекой. Ну и кастрирует, само собой!

С этими словами База заглотнул бутылку водки из горлышка и ушел спать.

Поздней ночью Нинка в слезах позвонила Борису и все это ему рассказала.

— Я знал, что так кончится.

— Я убью его! Я зарежу его сонного.

— Не надо. Постарайся заснуть.

— Что ты хочешь делать?

— Ничего особенного. Спокойной ночи.

Нинка, конечно, не спала. Пила водку — и не пьянела. И лишь под утро свалилась, выпив огромную дозу.

Утром ее трогали, трясли, она мычала и вопила:

— Отстань! Ненавижу!

— Это я, — сказал голос не Базы.

Она с удивлением открыла глаза. Перед ней стоял Борис. Лицо окровавленное. Но улыбающееся.

— Пойдем, — сказал он. — С этой минуты ты моя жена. Навсегда.

 

Эпилог

Этот финал придется объяснить тем, что произошло несколькими минутами раньше. Борис, не спавший всю ночь, принял решение самое нелепое. Но он принял его.

Он надел лучший свою костюм, тщательно побрился. И пошел к дому — ТОМУ САМОМУ.

Он ходил по тротуару напротив подъезда.

Вот вышел огромный База с охранниками.

Борис сделал шаг и сказал:

— Сергей Николаевич? Только не беспокойтесь, я без оружия.

Он вывернул карманы, но База приказал охранникам еще и обыскать его. И лишь после этого позволил приблизиться.

— Ваша жена была со мной, Сергей Николаевич, — сказал Борис. — Дослушайте! Она была со мной и раньше, когда была еще вашей содержанкой. Она любит меня, а я ее. Это просто, не так ли? Дослушайте, а потом можете меня убить. Объясните мне, почему женщина любит одного, а должна жить с другим, которого, извините, ненавидит?

— Она мне врала! — хрипел База.

— Она вас боялась, поэтому и врала. Вы ведь бандит, — мягко сказал Борис.

База таких слов никогда не слышал.

— Я не понял, — сказал он, — чего ты хочешь? Чтобы я тебе полегче смерть выбрал?

— Зачем? Ведь она вас от этого не полюбит.

— А мне и не надо. Я ее выкину сегодня же.

— Глупо. Некрасиво. Зато будет красиво, если вы скажете: «Что ж, раз так получилось, берите ее, Борис Борисович, — это меня так зовут, — и живите счастливо!» И, Сергей Николаевич, может, этот поступок не один грех с вашей души снимет. Ведь есть грехи, я думаю. Даже уверен.

Челюсти охранников отвисли до земли.

Но никто не знает и никто не узнает, какое короткое замыкание произошло в мозгу Базы, бандита, экономического преступника и, возможно, даже убийцы. Он вдруг сказал:

— Я тебе, жидяра, не за то ее отдам, что ты красиво говоришь. А мне ей, сучке, хочется в самом деле добро сделать. Знаешь за что? За то что я ее все-таки немножко любил, маленькую дурочку. Только ее. Значит, и другую смогу. Бабья-то на свете, слава богу! Иди, тебя вот этот проводит, — кивнул он на охранника.

И он уже хотел сесть в машину, но повернулся, подошел к Борису и сказал:

— По святому воровскому закону я просто обязан был вас обоих пришить. Ладно, живите. Может, меня за это нарушение тоже пришьют. Но без всякого закона, от личной обиды, я все-таки тебя блызну.

И он блызнул Бориса по лицу. (Да так, что, потом выяснилось, вылетело три зуба и треснула челюсть, легкое сотрясение головного мозга не в счет.)

 

Эпилог после эпилога

Однажды, года через два, когда они, обнявшись, любовались своим первенцем-сыном, Борис сказал Нинке, зверея от нежности и стискивая ее за плечи до боли:

— Ты моя маленькая любовь!

Она вдруг резко отпрянула и сказала:

— Никогда так больше не говори!

— Почему? — удивился Борис.

— Не говори — и все!

— Ладно…

И она опять прижалась к нему.