8 августа

Меня зовут Габриель. Так, имя у меня есть. Значит, бояться не надо. Но мне бы хотелось, чтобы я помнил… что-нибудь еще. Семь дней назад я открыл глаза и уставился на протянувшиеся передо мной половицы — старые доски, испачканные чьей-то кровью. А когда попробовал поднять голову, то обнаружил, что лицо мое приклеено к полу. Как раз в том месте кровь высохла и прилипла к коже.

Я пишу это лишь потому, что… э-э-э… не хочу забыть обо всем этом снова. Если человек не знает, кто он такой, то может вообще перестать быть личностью. То есть может вообще как бы… исчезнуть из мира. Вот потому я и начинаю делать записи в этом дневнике. Это весьма прагматичный поступок. Я веду себя разумно: вы же видите, что я воспринимаю все совершенно спокойно. Я не боюсь. Ибо что же хорошее мог бы принести страх?

Когда я наконец сумел подняться на ноги, стены покачнулись и перестало хватать воздуху. Я зашатался и едва опять не свалился на пол. Язык стал шершавым, как наждачная бумага, губы высохли, в голове загудело. Пребывая в каком-то полуоцепенении, я вышел из кухни и, пошатываясь, стал обходить комнаты в попытке установить свое местонахождение.

Квартира была небольшой — кухня, ванная, гостиная, крошечная спальня — и запущенной: потертые и грязноватые ковры, обшарпанные обои, кое-где отставшие от стен. Зато мебель и прочее убранство были явно высокого качества. Дорогое вино, тонкое постельное белье, множество книг, собрание записей классической музыки, отличные произведения искусства…

Я зашел в спальню и присел на кровать. Простыни были смяты, словно на них спали, но в комнате никого не было. И стояла полная тишина. Я сидел там, уставившись в стену, и мне вдруг представилось, что я, возможно, мертв. Это казалось самым разумным объяснением происходящего. Окружающее не могло быть реальностью. Разумеется, я тоже не был реальным. Реальные люди знают свои имена. Но поначалу это меня не тревожило. На самом деле я чувствовал, что могу вот так сидеть здесь на кровати вечно, совершенно не обеспокоенный сюрреалистичностью происходящего, отчасти надеясь, что все это исчезнет как некое смутное, тревожное наваждение.

Однако вскоре в мое сознание начали просачиваться звуки. Что-то похожее на шум от движения транспорта. Я встал и подошел к окну, поднял жалюзи, посмотрел на улицу и невольно отпрянул, заслонив рукой глаза от яркого солнечного света. Я находился примерно на уровне седьмого этажа в большом многоквартирном доме. Неподалеку пролегала автомагистраль, и ясное дело, шум, исходивший от нее, был слышен здесь. Теперь, когда я стал вслушиваться, до меня начали доноситься и голоса людей, находящихся внизу, на тротуаре, а также хлопанье дверей, открываемых и закрываемых время от времени в самом здании. Словом, это была жизнь. А не то, что приходит после нее. Вытянув шею и прищурившись от яркого света, я увидел, что нахожусь на самом верхнем этаже. Из окна виднелись Дунай и Цепной мост. Благодаря этим достопримечательностям мне в голову внезапно пришло название города — Будапешт.

Нахмурившись, я отвернулся от окна. Значит, я венгр? Но на каком языке думал в данную минуту? Я лихорадочно обшаривал свою пустую память в поисках воспоминаний, которых там не было, и ощущал лишь тревогу по поводу последнего обстоятельства.

«Я не знаю», — хрипло произнес кто-то. От испуга я вскрикнул и обернулся, чтобы увидеть того, кто был в комнате вместе со мной.

Я увидел его сразу же, он стоял всего в нескольких шагах от меня в двери, ведущей в соседнюю комнату. Лет тридцати на вид, черноволосый, с безжизненным лицом, глубоко запавшими глазами и как минимум двухдневной щетиной на щеках и подбородке. Но в первую очередь мое внимание привлек темный кровоподтек, тянувшийся от виска до половины щеки. И еще запекшаяся кровь ржаво-коричневого цвета, спускавшаяся застывшими струйками по шее и оставившая пятна на его измятой белой рубашке. Он был явно потрясен тем, что увидел меня.

«Кто вы?» — спросил я дрожащим голосом, стараясь подавить страх.

Но и он заговорил в тот же миг, что и я, и тогда я понял, что это не другой человек и что это не дверь, а большое зеркало. А в нем — мое отражение.

Несколько секунд я недоверчиво всматривался в отражение, недоумевая, почему воспринял его — мое отражение — как чужое и совершенно незнакомое. Словно прежде мне никогда в жизни не доводилось видеть этого человека. Я крадучись подошел ближе к зеркалу, постучал по стеклу кончиками пальцев.

Все еще не теряя надежды на то, что отражение может исчезнуть, я повернул голову в сторону от зеркала, а затем резко возвратил ее в прежнее положение. Но после того как в течение нескольких минут я всматривался в зеркало под разными углами, мне пришлось признать, что незнакомец, смотревший оттуда на меня, вовсе не был незнакомцем. Или, по крайней мере, не должен был им быть.

«Кто вы?» — снова спросил я вкрадчиво, но отражение, пристально вглядывавшееся в меня, выглядело в равной степени озадаченным.

Я сказал это по-английски. Значит, я англичанин? Скорее всего, так. Это было хорошо. Количество информации росло. Наверное, теперь в любую секунду я могу вспомнить все. Мое отражение улыбнулось этой мысли, заставив меня поспешно сделать шаг назад, поскольку в этой улыбке я уловил скрытую угрозу. Я снова посмотрел на кровоподтек на его виске и впервые ощутил болезненную пульсацию крови в голове, эти беспрерывные толчки… Боже мой, это было невыносимо. Как же я не заметил этого до сих пор?

Я прошел в ванную, открыл аптечку и отыскал баночку с аспирином. Мои дрожащие руки не сразу справились с крышкой, но мне все же удалось достать пару таблеток. Глотая их, я поморщился — таблетки сильно оцарапали пересохшее горло. Рефлекторно я открыл поржавевшие краны душа и некоторое время стоял под струями горячей воды. Но после того как я поднял руку, чтобы откинуть свесившиеся на глаза волосы, мои пальцы оказались в крови. Увидев такое, я вскрикнул в испуге и, поскользнувшись, упал в ванну и крепко ударился спиной, которая и до этого у меня болела. И только тогда я осознал, что забыл раздеться, что насквозь промокшая рубашка прилипла к спине и что брюки в столь же плачевном состоянии.

Кое-как я поднялся на ноги, стащил с себя мокрую одежду и швырнул ее в ванну. Выключив душ, я протер полотенцем запотевшее зеркало и внимательно осмотрел свое лицо. Вода смыла корку запекшейся крови с виска, отчего рана опять стала слегка кровоточить, но вскоре это прекратилось.

Я снова открыл аптечку, висевшую над зеркалом, и с радостью схватил лежавшие там расческу и бритву. Чисто выбритый и с зачесанными назад влажными волосами, я почувствовал, что начинаю выглядеть чуть более нормально. По крайней мере теперь я мог смотреть на себя без прежнего чувства смятения и тревоги. Я был высок, и на моем обнаженном теле отчетливо выступали крепкие мускулы. При моем росте, атлетической фигуре и темных волосах, я мог быть симпатичным. Я должен был быть симпатичным. И все же я почему-то чувствовал, что лишен этого качества. Что-то было не так с моим лицом, скорее с выражением глаз. Они не казались привлекательными даже мне самому. От них как будто веяло холодом.

Я вернулся в спальню и осмотрел дорогую одежду, висящую в шкафу на вешалках и лежащую в ящиках. Оказалось, что вся она моего размера, и тут я впервые подумал, что, наверное, я здесь и живу. И должно быть, все эти вещи — мои собственные.

Вымывшийся и надевший все чистое, я направился к письменному столу в гостиной, на который обратил внимание еще раньше. На столешнице я обнаружил сложенный лист бумаги, и когда развернул его, то увидел, что это договор аренды, согласно которому эта квартира сдается внаем господину Габриелю Антеусу. Моей первой мыслью было, что я должен непременно связаться с ним. Он должен знать, кто я такой, ведь, похоже, я нахожусь в его доме. Но в следующее мгновение мне пришло в голову, что, может быть, Габриель Антеус — это я сам. И это моя квартира. Я здесь живу. Я изучил подпись на документе и, взяв лежащую рядом ручку, решил попробовать скопировать ее. И едва ручка коснулась бумаги, мои пальцы воспроизвели подпись со всеми завитушками. Она была точной копией оригинала, будто моя рука, в отличие от моего сознания, инстинктивно помнила ее.

«Габриель Антеус», — пробормотал я. Имя было необычным и звучало незнакомо.

Я положил ручку на стол и пошел на кухню. Там я увидел картонную коробку, аккуратно поставленную на середину небольшого кухонного стола. Внутри коробки, завернутые в пластиковый пакет, лежали венгерские форинты. С минуту я сидел, уставившись на эти деньги и барабаня пальцами по столу. Это была огромная сумма, в переводе на фунты примерно сто тысяч, почему-то оставленные здесь… вот так, на кухонном столе.

Похоже, квартира была моим жилищем, но я не мог вспомнить этого. Я не мог вспомнить себя. Я встал и подошел к тому месту, где очнулся. Рядом на полу лежала полка, один угол ее был испачкан кровью. А около стены стоял стул, над которым высился ряд уже навешенных полок. Значит, я пытался установить полки. Да, должно было происходить именно это. И самая верхняя полка каким-то образом выскользнула у меня из рук и, падая, стукнула меня по голове. Я упал со стула, ударился об пол и потерял сознание. Да! Да, да, да! А затем у меня случилась временная потеря памяти — амнезия. Все было очень просто. Совершенно дурацкий, идиотский случай.

«Габриель Антеус», — снова произнес я. Это определенно звучало на английский лад.

Я подумал, что мне следует куда-нибудь позвонить. В полицию, в британское посольство или в больницу… И хотел уже сделать это. Хотел найти кого-нибудь, кто помог бы мне. Но на моем кухонном столе лежала куча форинтов стоимостью сто тысяч английских фунтов. Поверят ли мне, что я не помню, где их украл? А ведь это представлялось самым правдоподобным объяснением их появления даже мне самому. Но идти в тюрьму мне не хотелось.

Я нашел эту тетрадь в тумбочке около кровати. Все страницы ее были чистыми, но на обложке я обнаружил написанным свое имя. Я не знаю, почему я начал записывать вот так, все подряд. Наверное, потому, что боюсь снова все забыть. И потом, я не знаю, кому еще можно все это доверить.

12 августа

Прошло четыре дня, однако моя память ничуть не восстановилась, хотя я на это очень надеялся. Но гораздо хуже то, что я не смог найти никого, кто мог бы сказать мне, кто я такой. На моем пальце нет обручального кольца, а в квартире нет ни одной чьей-нибудь фотографии. Нет записной книжки с адресами или с телефонами, нет писем от кого бы то ни было. Когда я включил компьютер, там оказался только спам, присланный по электронной почте. Не было никаких сообщений и на телефонном автоответчике. Мой мобильник был, видимо, совершенно новым — в его памяти не хранилось ни одного номера. Где же все? Где мои родные, мои друзья? Где, наконец, просто знакомые? Куда все подевались? Ведь не могут же все они уехать в отпуск, правда? Эти мысли привели меня в состояние, близкое к панике. А что, если происходила некая торжественная встреча всех членов многочисленной семьи или некое празднование в какой-нибудь далекой стране, а я вызвался остаться здесь, чтобы поливать цветы и кормить рыбок? И теперь, может быть, из-за меня десятки рыбок медленно умирают от голода! Что же скажут мои родственники, когда вернутся домой и увидят своих питомцев, плавающих мертвыми в аквариумах, потому что я не позаботился о них, как обещал?

Эти рассуждения вызвали у меня смятение, однако именно оно позволило мне пересилить боязнь выйти из квартиры, да и то не сразу. Несколько попыток оказались неудачными, но в конце концов я заставил себя открыть дверь. Выяснилось, что я живу почти в центральной, хотя и несколько обветшавшей части города, и после усердных поисков я отыскал зоомагазин и купил там столько корма для рыбок, сколько смог унести. И теперь у меня в кармане всегда лежит коробочка с рыбьим кормом, так что как только я вспомню, где живут мои родственники, то в ту же секунду смогу пойти к ним, чтобы покормить рыбок. Ведь я не могу сделать ничего большего, верно? Я уверен, мои родные поймут меня, когда вернутся.

Возвратившись обратно в квартиру, я понял, что, поглощенный мыслями о корме для рыбок, я забыл купить съестных припасов для себя. До сих пор я ел то, что нашел в холодильнике и в буфете, но эта провизия была уже на исходе. Поэтому я заставил себя выйти на улицу снова.

Бродя по улицам Будапешта, я понял, что город мне знаком: поблекшее изящество многочисленных старинных зданий с выветрившимися скульптурами на крышах, с обваливающимися балконами, с величественными ветхими колоннами, протянувшимися от фундаментов до крыш. Должно быть, я жил здесь довольно продолжительное время, поскольку могу свободно говорить по-венгерски.

Вчера мне пришло в голову, что, даже если я поселился в этом доме сравнительно недавно, соседи все равно должны знать, кто я такой. И снова мне пришлось набраться решимости, чтобы выйти из квартиры, ибо только там я чувствовал себя в безопасности. Но в конце концов я переступил порог и постучал в дверь, находящуюся напротив моей, заранее радуясь тому, что сейчас найдется кто-нибудь из тех, кто помнит меня.

Прошло с полминуты, и дверь открыла беременная девушка-подросток. У нее была прелестная кожа кофейного цвета, а в ухе — несколько изящных золотых колец. Одно из ее предплечий украшала татуировка в виде черных кельтских символов, а одну ноздрю пронзал серебряный штифтик. В ее черных прямых волосах хаотично располагались розовые и зеленовато-голубые пряди.

Я ожидал, что она узнает меня, — и чувствовал, как улыбаюсь в предвкушении этого момента, — но спустя несколько секунд, в течение которых я стоял молча, она с заметным с акцентом спросила по-венгерски: «Да? Чем я могу вам помочь?»

Чем я могу вам помочь? Чем я могу вам помочь? Ошеломленный, я уставился на нее, а моя застывшая улыбка стала, наверное, похожа на гримасу. Мне просто не приходило в голову, что она не узнает меня.

— Э-э-э… я живу здесь, — произнес я растерянно, указывая на дверь моей квартиры.

— О, вы новый жилец, — сказала она. — Вы въехали на прошлой неделе, да?

— Э-э-э…

— Я Кейси Марч, — представилась она, протягивая мне руку.

— Меня зовут Габриель, — начал я, взяв ее руку, но потом запнулся. Габриель… Как моя фамилия? Как она звучит? Я пытался вспомнить написание слова в той тетрадке. Это была фамилия, звучавшая скорее все-таки по-французски. — Габриель, э-э-э…

— С вами все в порядке? — спросила Кейси, и ее взгляд скользнул к кровоподтеку у меня на виске, все еще имевшему отвратительный вид.

— Да-да, — быстро ответил я, отпуская ее руку и глядя через плечо на манящую безопасностью дверь моей квартиры. — Да, со мной все нормально. Я вдруг… Я вдруг вспомнил, что должен… что мне надо идти и сделать… кое-что. Прямо сейчас. Извините.

Я выпустил ее руку и устремился назад, в безопасную зону своей квартиры, сознавая, что она продолжает пристально смотреть на меня. Такого я совершенно не ожидал. Она должна была знать меня! Живя в соседней квартире, она должна была быть моей знакомой. Как она посмела оказаться… посторонней? Какова цель всего этого? Какова цель? Я живу здесь всего лишь неделю! Конечно, именно поэтому я, наверное, и навешивал полки. Люди занимаются подобными делами именно тогда, когда они только что въехали, верно?

17 августа

Похоже, я сплю не очень много. Независимо от того, как поздно ложусь, я просыпаюсь ровно в шесть. И как бы мало я ни спал, никогда не чувствую себя уставшим. Но и больших излишков энергии в себе не ощущаю. Я просто функционирую. То же самое и с едой. Я не ощущаю голода. Все это немного тревожит меня. Ведь это ненормально, не так ли? Чтобы проверить себя, я решил не есть до тех пор, пока не проголодаюсь. Оказалось, что со мной все благополучно: после того как я четыре дня ничего не ел, а только пил воду, у меня стала кружиться голова и я все время испытывал недомогание. Теперь я знаю, что мне еда необходима, как и любому другому человеку. Это меня утешило. Я — нормальный. Несмотря ни на что, я нормальный.

19 августа

Я вынужден признать, что если просто стану ждать, когда возвратятся мои родственники, то ни к чему хорошему это не приведет. В конце концов, кто знает, как долго это может затянуться? Я должен выяснить все о себе немедленно. Мне не хочется думать, что во всем происходящем заключено что-то дурное, но… вчера произошел вот такой неприятный случай.

Я пошел в парк, он неподалеку от дома, где я живу. День был солнечным и ясным, горожане целыми семьями устраивали пикники, прогуливались, играли в разные игры.

К скамейке, на которой я сидел, вприпрыжку примчался толстый мальчишка лет шести-семи. Его замызганную футболку покрывали липкие пятна от конфет и мороженого, а маленькие глазки светились каким-то отвратительным, злобным ликованием. Когда он вдруг метнулся в траву, я не сразу понял зачем. Но когда он выпрямился и сел с торжествующим выражением лица, я увидел зажатую у него в пухлых пальцах крупную прелестную бабочку. А потом этот толстяк оторвал у нее оба крыла и несколько лапок.

Сдавленный крик, полный ужаса, сорвался с моих губ и поразил меня не меньше, чем живодера, бросившего умирающую бабочку дергаться и извиваться на траве в агонии. Я не знаю, почему это зрелище вызвало у меня такое отвращение. Ведь в конце концов, это была всего лишь бабочка. Но я мгновенно со всей силы наступил на нее, а потом бросился к ее мучителю и, прежде чем осознал свои действия, сильно ударил его по лицу тыльной стороной ладони — раз и другой…

«Вот что заставило меня поступить так!» — в бешенстве прошипел я, жестом указывая на останки бабочки в траве.

Я смотрел на него, и дикое, непреодолимое желание росло во мне, захлестывало меня целиком. Желание снова ударить его, что-нибудь повредить ему, заставить его почувствовать боль, такую же, какую он только что с наслаждением причинил другому живому существу. Он должен знать, каково это — ощущать подобную муку. У него по губе потекла кровь, но мне этого было мало. Я должен был бы устыдиться этого, да? Должен был бы ужаснуться…

Несколько мгновений спустя малец уже вопил так пронзительно, что его, наверное, услышали все, кто был в парке. А во мне взял верх инстинкт самосохранения, и я ринулся прочь оттуда так стремительно, как только мог.

Чтобы снова оказаться в затемненном убежище квартиры, мне понадобилось некоторое время. Захлопнув за собой дверь, я, преодолевая дрожь в руках, запер ее на все замки, задвинул все засовы и задернул шторы на окнах. Затем втиснулся в узкое, темное пространство между кроватью и стеной, опустил голову и накрыл ее трясущимися руками. «Ну как ты мог, — шептали мне осуждающие голоса, — как ты мог? Что стряслось с тобой?»

Когда шепот наконец прекратился и я поднял голову, оказалось, что комната погружена в непроницаемую тьму, а мои плечи и спина ужасно ноют. Как долго я пробыл там, тихонько бормоча сам себе под нос? Неужели я действительно опасен и обладаю всеми качествами пациента психиатрической лечебницы? Или даже тюремного узника? Это так? Но ведь, в сущности, я не нанес серьезных повреждений тому мальчишке. Парочка швов, и он будет в порядке. Иногда любой человек теряет самообладание, верно? Я имею в виду, что это случается с каждым. Люди будут творить безобразия всегда. И не только я.

24 августа

Мне по-прежнему практически ничего не известно о том, кто я такой. Временами это вызывает у меня панику, я начинаю ощущать себя какой-то тенью. Но я не тень — тени не имеют имен. А у меня имя есть: Габриель Антеус. Габриель, Габриель, Габриель Антеус. И потом, я сплю, я ем, я кровоточу. Это же должно что-нибудь означать? О том, что из меня может вытекать кровь, я узнал, когда очнулся здесь в начале августа, но, чтобы окончательно убедиться в этом, на днях слегка поранил себя ножом. Показалась кровь, и я этому порадовался. Но в то же время вид ее повергает меня в смятение. И это не просто неприятное зрелище — меня охватывает настоящий ужас. Наверное, я принадлежу к категории малодушных, трусливых людей. Возможно, потому, что всю прошедшую жизнь я провел среди книг. Я даже писал книги. Одну как минимум я точно написал. Я даже нашел ее рукопись, когда обследовал письменный стол. Она называлась «Дантов Ад: теологическое исследование». Просматривая написанное, я понял, что это было всестороннее исследование устройства Ада, дополненное сведениями о демонах и о девяти кругах, соответствующих уровням грехопадения.

Углубляясь в текст рукописи, я вспомнил, что стало предметом данного исследования, — описание Преисподней в поэме Данте Алигьери «Божественная комедия». Однако в рукописи, лежавшей в письменном столе, утверждалось, что это была не просто поэма и что Данте действительно спускался в недра Земли сквозь девять концентрических кругов Ада прямо к замороженному ядру, где в обездвиженном состоянии содержался сам дьявол.

Разумеется, такое утверждение представляется совершенно абсурдным, и вкупе с нелепыми и бездоказательными гипотезами оно стало причиной того, что рукопись осталась неопубликованной, даже если попытки издать ее и предпринимались. Но в то же самое время мне приятно сознавать, что я — писатель. Однако какая опасность может таиться в этой ситуации?

В одном из ящиков письменного стола лежали, аккуратно собранные в папку, записи, касающиеся всех моих банковских операций и уплаты налогов. Изучив их, я понял, что действительно являюсь весьма состоятельным человеком. И неудивительно, что комнаты в моей квартире заполнены такими хорошими вещами. Вот только состояние самой квартиры меня озадачивает, ведь при моем достатке я мог бы позволить себе иметь куда более приличные апартаменты, особенно с учетом наличности, которую нашел на кухне. Вместе с тем было приятно узнать, что мне не надо беспокоиться о своем финансовом положении.

Нашел я и свой паспорт, он был засунут в дальний угол нижнего ящика стола. Паспорт подтверждал, что я — подданный Соединенного Королевства. И впервые мне пришло в голову, что, возможно, члены моей семьи живут там. Моя рука автоматически опустилась к коробочке с рыбьим кормом, которая постоянно находилась у меня в кармане. А может, никаких рыбок и не было? И нет никого, кто собирается вернуться из отпуска?

Но, боже мой, что это я говорю? Никаких рыбок? Нет, отпуск должен быть, и рыбки тоже должны быть… иначе какого черта я таскаю с собой этот рыбий корм? Нет, рыбки на самом деле существует — я знаю это.

Координаты хозяйки моей квартиры я тоже обнаружил в письменном столе. Я позвонил ей, но к разговору она не проявила никакого интереса, и он оказался для меня совершенно бесполезным. Да, договор аренды является стандартным и действует с начала августа. Было ясно, что она почти ничего не знает обо мне, — в процессе разговора она не один раз путала мое имя. А впрочем, почему она должна знать меня? Вряд ли я поведал ей свою биографию, когда мы обсуждали условия аренды.

Я оказался в тупике. Никаких людей вокруг… По крайней мере до тех пор, пока не вернутся мои родные. Тем временем я исследовал одну из тех немногих зацепок, которые у меня были, — свое имя. Габриель Антеус. Однажды я ввел его в Гугл, наивно полагая, что на экране появится интернет-сайт, который расскажет все обо мне. Но там не было ничего — не было даже сайта какого-нибудь другого Габриеля Антеуса, с которым я мог бы познакомиться. Наверное, это чересчур редкое имя.

Убедившись в бесполезности Интернета, я обратился к стоявшим на полках книгам. Разумеется, в имени Габриель содержится весьма характерный библейский подтекст, касающийся мира ангелов. На иврите оно означает «божий человек», и всем известен архангел Габриель из Старого и Нового Завета. Все книжки расставлены у меня в алфавитном порядке, и среди них есть такие, где затрагивается тема ангелов. Несомненно, этот аспект моего имени волновал меня и прежде, поскольку в этих книгах, изобилующих примечаниями и комментариями, все, что касается Габриеля, помечено цветным фломастером или подчеркнуто.

Вы подумаете, наверное, что человек, названный в честь ангела, не должен опасаться присутствия в своем имени какого бы то ни было отрицательного или угрожающего скрытого смысла. И вы ошибетесь. Потому что ангелы ужасны. Они присутствовали в моих ночных кошмарах. Я понял, что от Интернета в этом вопросе пользы мало, поскольку на всех сайтах сообщается об ангелах «нового времени», так обожаемых в среде хиппи, а также о самопровозглашенных целителях и медиумах. Эти ангелы были всепрощающими и любвеобильными, они озаряли людей лучами золотистого света, одаривали своим расположением и добротой, пробуждая ощущение благополучия и покоя. О, хотел бы я найти таких ангелов!

Однако подлинные ангелы — библейские — совершенно иные. Габриель объединяет несколько религий: христианство, иудаизм, ислам. Согласно Мухаммеду, Габриель — автор Корана. Мухаммед медитировал в пещере, когда перед ним возникло видение Габриеля. Своей враждебностью и неистовством он поверг Мухаммеда в такой ужас, что даже подумал о самоубийстве. Меня эта история крайне обеспокоила. Она вновь и вновь приходит мне в голову. Ангелы не должны быть жестокими.

С происхождением моей фамилии — Антеус — у меня тоже возникли затруднения. Возможно, она французская? Однако по паспорту я англичанин. И еще мое произношение… Не то чтобы я когда-либо говорил вслух, ибо мне не с кем беседовать, а, пребывая в полном одиночестве, я не разговариваю сам с собой, как это делают некоторые люди в подобных ситуациях. В моей квартире всегда царит молчание, независимо от того, нахожусь я в ней или нет. Может, мне надо начать говорить вслух, когда я делаю записи в этом дневнике?! Мне ненавистно ощущение, что мой голос все еще кажется мне незнакомым, что он все еще заставляет меня вздрагивать, если я начинаю говорить без предварительной мысленной подготовки. Да, наверное, я начну делать это. Только писать — этого мало. Мне нужен кто-то, с кем я мог бы еще и разговаривать.

Словом, так или иначе, я очутился в тупике. Что дальше? Мне слишком страшно идти в больницу. Вся эта боязнь… Неужели я — самый последний трус? Я не могу пойти в больницу или в полицию, потому что они начнут задавать вопросы, а у меня на руках огромная и не имеющая объяснений куча наличных денег, для которой я устроил тайник в полу, под кухонным посудным шкафом. Каким образом я их раздобыл? Я не могу допустить, чтобы они их обнаружили. Мне нельзя попадать в тюрьму. По крайней мере сейчас, когда я должен кормить столько рыбок.

Надеюсь, я просто украл эти деньги. Я мог бы жить, сознавая себя вором. Есть гораздо худшие прегрешения, чем воровство, хотя и такое преступление отвратительно… Я думаю, что, возможно, все произошло под воздействием стресса. Но прошло уже больше двух недель, а я так ничего и не вспомнил, и это совсем скверно! Мне осточертело быть чужим по отношению к самому себе. Но наверняка теперь уже скоро кто-то из тех, кого я знаю, свяжется со мной — какой-либо старый приятель, который захочет чем-нибудь удивить меня, одолжить что-то или попросить моего совета… В общем, что-нибудь в этаком роде. Сам я не могу выйти на них, потому что их не помню. Но вскоре один из них обязательно найдет меня, и тогда вся эта нелепая ситуация разрешится. И найдется разумное объяснение относительно денег, и я вспомню все остальное. А тем временем я не буду выходить из дому, чтобы не обидеть еще кого-нибудь. Бить детей — это неправильно. Несправедливо. Я не должен был делать этого. Я буду заказывать доставку еды прямо в квартиру и не покину своего жилища до тех пор, пока не сочту это безопасным. Ну а сейчас мне должно быть достаточно этого дневника.

29 августа

Пять дней прошло с тех пор, как я сделал предыдущую запись. Сейчас почти час ночи. Я сижу, насквозь промокший, моя одежда забрызгана кровью, а на затылке у меня глубокая кровоточащая рана.

Свое решение не выходить из дому я выполнял четыре дня. Но сегодня утром я подумал, что, наверное, придал слишком большое значение инциденту с тем мальчишкой и бабочкой. А кроме того, мне надоело питаться всухомятку. И еще, я не люблю есть в одиночестве — это меня угнетает. Поэтому я отправился в ближайший ресторан «Pest Buda Vendèglö».

Я заказал там традиционное венгерское блюдо — печенку гуся, поджаренную на его собственном жиру, и бокал сухого «Пино Нуар». Поскольку я не большой сладкоежка, то обычно пренебрегаю десертом, но в «Vendèglö» готовится самая вкусная Gundel Palacsinta, и к тому же мне не хотелось слишком быстро возвращаться домой, так что я заказал ее на десерт, чтобы продлить ужин.

Однако состояние умиротворенности нарушила ссора, которую затеяла пара за соседним столиком. Сначала они спорили тихо, но затем мужчина начал повышать голос, и женщина вскоре заплакала. Лица других посетителей выражали смущение и неловкость, но все делали вид, что ничего особенного не замечают.

В конце концов мужчина поднялся и стремительно покинул ресторан, а женщина, оставшаяся за столиком одна, выглядела растерянной и несчастной. Я должен был бы испытывать к ней сочувствие, как и все остальные. Однако все, что я ощущал, была зависть. По крайней мере, у нее есть с кем поругаться. Счастливая, зараза! Они должны быть далеко не безразличными друг другу, чтобы спорить так яростно. Я готов был возненавидеть их за это.

Аппетит у меня пропал, и я оттолкнул от себя остатки сладких блинчиков. И тут я увидел ее. Она уставилась на меня снаружи, через окно, из темноты улицы. Ее лицо слегка искажала волнистая поверхность стекла, но мне стало ясно, что, увидев меня, она была буквально потрясена. Она меня узнала. Я знаю это точно. Охваченный волнением, я инстинктивно вскочил на ноги. Это была дама средних лет, на мой взгляд в районе сорока. И у нее были красивые каштановые волосы. Она увидела, что я заметил ее, и в ту же секунду отпрянула от окна.

Я окликнул ее, когда она быстрыми шагами стала удаляться, и хотел уже последовать за ней, но, вспомнив об ужине, вернулся, бросил на столик несколько свернутых в рулон купюр — наверное, гораздо больше, чем следовало, — и выбежал из ресторана.

Очутившись на слабо освещенной улице, я стал напряженно вглядываться в темноту, надеясь, что ненамного отстал от нее. Моей единственной мыслью было догнать ее и заставить рассказать то, что она знала. А в том, что она что-то знала обо мне, я был совершенно уверен. Я понял это, когда наши взгляды встретились.

На какой-то момент мне показалось, что я потерял ее из виду. В столь позднее время этот район малолюден, и когда я остановился под аркой на выходе из ресторана, то не увидел вокруг ни единого человека. Но потом заметил ее фигурку, скрывающуюся в боковой улице, и, подавив вызванный нахлынувшим возбуждением возглас, бросился вдогонку. Во время преследования предвкушение того, что должно произойти, вызвало у меня нервную дрожь. Висевший в воздухе туман окутал меня, мои волосы и одежда уже были влажными к тому времени, когда начался дождь, приглушивший своим мягким шорохом все другие звуки.

Теперь одежда промокла насквозь, ноги заскользили по мокрым булыжникам. Я повернул за угол и устремился по узкой улочке вслед за убегающей женщиной. Внезапно меня охватил гнев, и я уловил злобное рычание, исходившее из моего перекошенного рта. Черт ее побери, почему она убегала от меня? Я же не собирался ее обидеть. Мне просто хотелось узнать то, что знает она. Сведения, воспоминания, ответы — вот все, что мне было от нее нужно.

Однако она была проворна и, очевидно, хорошо знала, куда стремится попасть, углубляясь в лабиринт глухих переулков. Я бегаю быстро, но почему-то все время находился в нескольких ярдах позади этой шатенки. Это приводило меня в бешенство. Несколько раз я почти терял ее из виду за пеленой дождя и тумана, поскольку единственными источниками света здесь были скрытая за тучами луна да зарево отраженного освещения центральных районов города.

Она бежала удивительно быстро, как будто была перепугана до потери сознания. Поэтому для меня стало полной неожиданностью, когда она внезапно остановилась посреди темного закоулка. Я тоже остановился, скользя подошвами по камням, задыхаясь и пытаясь восстановить дыхание. В этот момент она обернулась ко мне, тень наполовину скрывала ее лицо. Она вовсе не выглядела запыхавшейся, и в течение некоторого времени мы просто молча смотрели друг на друга, а вокруг лил дождь, образуя лужицы между булыжниками у нас под ногами. Я уже хотел спросить ее, кто она, как ее зовут, откуда она меня знает… но меня остановило выражение ее лица. Его прокрывали резкие, глубокие складки, а в устремленных на меня глазах застыл неподдельный ужас. Потом она заговорила:

— Eltévedtem. Я пропала.

Я уставился на нее. Струйки дождя стекали у меня по лицу и по затылку, капли падали с подбородка и с кончиков ресниц. Мгновение спустя я сделал шаг по направлению к ней. Я должен был помочь ей. Я должен был найти какой-то способ сделать это. Но тут я заметил какое-то движение в темноте и понял, что в этом закоулке мы не одни.

— Tessék vigyàzni! Берегитесь! — крикнул я в тот момент, когда из темноты за ее спиной появился человек.

Я бросился к ним, но внезапно у меня в голове вспыхнула и взорвалась жгучая боль — это меня очень сильно ударили сзади по затылку. Сосредоточив все свое внимание на таинственной женщине, я не заметил, что и у меня за спиной находится кто-то. Когда я упал на землю, острый обломок булыжника глубоко врезался мне в щеку, а зубами я прокусил губу почти насквозь. Теплая кровь заполняла рот и текла по лицу. Кто-то схватил меня за плечи и рывком перевернул на спину, опытные пальцы стали ловко шарить по карманам. Дождь заливал глаза, и казалось, что луна в небе надо мной кружится в каком-то отвратительном танце. До моего сознания дошел ликующий возглас грабителя, когда он вытащил мой туго набитый бумажник.

Наверное, в надежде обнаружить еще что-нибудь стоящее он снова склонился надо мной, и тогда я выплюнул ему в лицо всю кровь, скопившуюся у меня во рту. Инстинктивно он отпрянул, и в ту же секунду моя выброшенная вперед рука ухватила его за щиколотку. Один быстрый рывок, и он рухнул спиной на мокрые булыжники, распластавшись на них рядом со мной. Остальные ринулись к нам.

Впоследствии я насчитал пятерых, лежавших на земле вокруг меня. Они практически не успели даже прикоснуться ко мне, хотя набросились всем скопом. При этом никаких продуманных действий я не предпринимал. У некоторых из них имелись ножи и еще какое-то холодное оружие, но для меня было достаточно простым делом перехватывать их руки и выворачивать их за спину им, так что они сами бросали ножи, а вся их сила оборачивалась против них же самих, их кости хрустели, словно сухие ветки. Я же при этом даже не вспотел. И чем яростнее они нападали, тем легче у меня все получалось. До чего же это было просто! Все равно что глушить в пруду рыбу с помощью базуки. Не нужны бесконечные изнурительные удары кулаками и пинки. Ведь если надавить на шею человека в определенной точке, он упадет без сознания, даже не успев понять, что с ним произошло. Просто надо знать, куда надавить.

Не думаю, что наша стычка длилась очень долго. Я даже пожалел, что они перестали подниматься на ноги. Это оказалось очень легко. Слишком легко! Я еще не был готов к тому, что все уже кончено. Мое сердце учащенно билось от возбуждения, душа жаждала продолжения! Я пнул пару раз одного из них, надеясь, что это заставит его подняться, но он оказался способным лишь на приглушенный стон. Когда я наклонился, чтобы подобрать мой промокший бумажник, то со злорадством отметил, что все они были гораздо здоровее меня с виду.

Прошло еще несколько мгновений, прежде чем я вспомнил, почему вообще оказался в этом закоулке. Я быстро огляделся, но, пока длилась вся эта кутерьма, женщина исчезла. Вокруг снова все было пустынно и тихо, если не считать негромкого шороха падающего дождя. Я спас ее от ограбления, изнасилования, а может, и чего похуже. Она избежала всего этого. Я спас ее от опасности, которую она сама навлекла на себя безрассудным бегством в эти дебри темных, пустынных улочек — навстречу обманчивой тишине здешней алчной, грязной, грабительской ночи.

А то, что я опять остался без ответов, меня в тот момент не беспокоило. И должен признаться, не беспокоит до сих пор. Ведь я был им совсем неровня! Эти пятеро рослых парней, несомненно, воры-профессионалы, грабители, обладали мощной мускулатурой и набором оружия. Я испытал такую эйфорию, словно вернулся к некоему давнему увлечению, от которого когда-то получал большое удовольствие, и обнаружил, что со временем не утратил своего мастерства. Даже сейчас, когда я вернулся в свое убежище, все мои чувства крайне возбуждены, переполнены захватывающим ощущением этого открытия. Я уверен, что это был один из лучших вечеров в моей жизни. И я хотел бы совершать нечто подобное каждую ночь!

1 сентября

То, что я написал в этом дневнике три дня назад… огорчает меня. И по-настоящему пугает. Я хотел бы быть кем-то иным. Я хотел бы стать другой личностью. Проснувшись на следующее утро, я обнаружил, что в голове пульсирует тупая боль, а вся подушка покрыта темными кровавыми пятнами. И все же, принимая душ и одеваясь, я по-прежнему находился в приподнятом настроении. Но через несколько минут это настроение сменилось ощущением страха. И этот страх усиливался до тех пор, пока я не склонился к зеркалу, чтобы рассмотреть в нем себя.

«Ну что же ты за тип, в самом деле?»

Меня напугала не сама драка, а тот факт, что мои действия не ограничились самообороной. Почему-то я пошел дальше. И еще… я не могу вспомнить все происшедшее… достаточно отчетливо. Но ведь я не применял никакого оружия, верно? Только руки. Но насколько тяжелые увечья можно нанести голыми руками? Я ведь никого не убил.

В течение двух следующих дней я прятался в своей квартире и ждал. Ждал каких-нибудь известий. Просматривал новости в Интернете, а местные газеты мне приносил мальчик из магазина снизу. Я чуть-чуть приоткрывал дверь, он просовывал газеты в узкую щель и через нее же получал причитающуюся ему плату. Нигде не было упоминания о каком-либо убийстве в глухом закоулке, которое, несомненно, должно было появиться, если бы кто-то из этих бандитов не выжил. Так что, наверное, я принял слишком близко к сердцу этот инцидент. Раз никто не умер, чего же расстраиваться? Ночные преступления — обычное дело в любом столичном городе. В сущности, все, что я сделал, — это на некоторое время лишил дееспособности пятерых грабителей. К тому же они сами напали на меня. И, помимо кормления рыбок — как только я вспомню, где они находятся, — другого смысла в моей жизни в данный момент нет. Возможно, с моей стороны было бы разумным каждую ночь выходить из дому и отыскивать подобных молодчиков.

Я знаю, такое заявление может вызвать некоторое беспокойство, но разве это не то же самое, что делают все супергерои? Те супергерои, о которых так любят читать дети, — Супермен или Человек-паук. У них есть средства подчинить себе закон и защищать людей, спасать их. Мне такое нравится. Я тоже мог бы делать это. Мне не нужны ни пища, ни сон в той степени, в какой нуждаются в них другие люди. Я мог бы стать супергероем.

Легко могу представить себе такой заголовок: «КОЛИЧЕСТВО НОЧНЫХ ПРЕСТУПЛЕНИЙ В БУДАПЕШТЕ ЗАГАДОЧНО СНИЗИЛОСЬ НА 80 %!» Я очень бы хотел сделать так. Но я не наивен и знаю, что должно произойти вслед за этим. Полиция и меня сочтет преступником, ведь, в конце концов, я сам стал бы нападать на бандитов. А я не могу подвергнуть себя риску быть обнаруженным полицией. Они же не поймут, что я делал это только для того, чтобы обеспечить людям безопасность. Они увидят лишь безумного человека, выходящего на улицу поздними ночами и ищущего людей, которых он считает нужным побить. Я не могу пойти на это. Печально, но общество пока должно обойтись без меня.

То, что случилось три дня назад, было довольно скверным делом, поскольку я повел себя совершенно неразумно. Как только стало очевидно, что продолжить забаву с напавшими на меня грабителями не удастся, я бросился по улице в сторону ближайшей станции метро. Боже, это было чистое сумасшествие! Ведь меня могла увидеть полиция. И могла арестовать. А если бы в вагоне метро, кроме меня, были другие люди, они пришли бы в ужас, увидев мои безумные глаза, промокшую одежду и кровь, стекавшую по лицу. В общем, кровавая и чертовски дурацкая история.

Но, по крайней мере, я спас эту таинственную женщину, предоставил ей возможность скрыться. Но как найти ее снова? Будапешт большой город, и она может жить в любом его районе. Или вообще не в Будапеште. Самой же большой неудачей стало то, что эти бандиты напали именно в тот момент. Она знала меня. Я уверен в этом. Но, не зная ни ее имени, ни адреса, я не смогу разыскать ее. Мне остается лишь надеяться снова случайно встретиться с ней. Но более чем невероятно рассчитывать на повторение подобного случая.

И я по-прежнему остаюсь в недоумении: кто же она, эта дама? Она не может быть моей родственницей. Родственница непременно поздоровалась бы со мной — независимо от того, насколько все они недовольны тем, что я не кормлю их рыбок. Родственница поприветствовала бы меня хотя бы для того, чтобы потом отругать. Я не знаю, не знаю… Может, это была просто сумасшедшая. Бог ее знает, их же немало вокруг.

2 сентября

Больше нет смысла отрицать это. Уже почти месяц я нахожусь здесь, ожидая появления членов семьи, друзей, или коллег, или хоть кого-нибудь. Но никто не пришел, и я признаюсь, что начинаю страдать от одиночества. И хотя мне неприятно говорить об этом, но я вполне допускаю вероятность того, что… сюда никто не возвратится. Я сам стал жить здесь только недавно. Наверное, въехав в эту квартиру, я собирался сообщить своим родственникам и друзьям адрес, по которому следует посылать мне письма, но потерял память прежде, чем успел сделать это. И как же долго смогу я терпеть такое положение дел?

Сегодня я несколько часов бродил по Будапешту, спрашивая у людей, который час. На самом деле я хотел, чтобы они заметили меня. И хотел поговорить с кем-нибудь. Но обмен фразами не мог продолжаться долго, поскольку собеседнику захотелось бы спросить что-нибудь обо мне, а я не смог бы ответить, наверняка растерялся бы и, скорее всего, поспешил бы сюда, в свою квартиру. А такое поведение людям не понравится. Ведь оно неестественно.

Я хотел бы заполучить откуда-нибудь ребенка. Дети не задают подобных вопросов. Их не интересует, откуда ты тут взялся или чем ты занимался до сих пор. Я люблю ходить в парк и наблюдать, как они играют. В этом нет ничего предосудительного — ничего от извращенности. Мне просто нравится смотреть на них. Они такие… чистые и неиспорченные. Такие доверчивые, наивные и прелестные. Мир еще не успел их испортить.

Но я чувствовал себя неловко, стоя там в одиночестве и глядя на них. И это нервировало их мамаш, несмотря на мою дорогую одежду и безупречный внешний вид. Я думаю, им казалось противоестественным, что мужчина подолгу стоит и смотрит на их детей. Так что если я пойду туда снова, то, наверное, надо будет купить недорогой детский складной стул на колесиках или что-нибудь в этом роде. И если я буду стоять с подобным реквизитом, всякий подумает, что я просто присматриваю за своим собственным чадом. Признаюсь, я очень хотел бы взять к себе кого-нибудь из тех ребят. Но никогда не пойду на это. Я не могу совершить противоправного поступка, и вообще это нехорошо — забирать чужих детей. Я никогда не совершу ничего подобного. Я только надеюсь, что моя собственная семья, мои друзья скоро объявятся. Ну а если здесь действительно никого из них нет, значит, мне необходимо найти кого-то, с кем я мог бы разговаривать.

3 сентября

Прошлой ночью у меня был тревожный сон — про девятилетнюю девочку, которую ее отец пообещал отдать Церкви. Монастырь стал ее домом до самой смерти, наступившей через двадцать лет. Во сне я видел, что она, еще ребенком, получила приказ оставить семью и переселиться в холодное безмолвие монастыря. Боязливая и одинокая — если не считать других молчаливых монашек с бесшумной поступью да каменных изваяний ангелов, — она знала только этот мир всю свою оставшуюся жизнь, такую короткую и аскетичную.

Меня этот сон не беспокоил бы так сильно, если бы он не был правдивым. А девочку звали принцесса Маргарита. Ее отец, король Бела IV, дал обет: если он отразит нашествие монголов, то посвятит свою дочь Богу. К несчастью для девочки, монголов прогнали, и в 1251 году король построил на острове посреди Дуная монастырь, куда и отправил свою дочь. Сейчас остров называется по имени принцессы: Margitsziget — остров Маргариты. Я думаю, что этот сон и мое сочувствие ее участи побудили меня посетить сегодня этот остров.

Я доехал на метро до станции «Мост Маргариты» и, как только оказался на острове, сразу почувствовал себя гораздо лучше. На острове установлена граница, за которой нахождение автомобилей запрещено, так что на большей его части люди ездят на велосипедах или в конных экипажах. Мне это нравится. Это почти то же самое, что перемещение во времени назад.

Накануне ночью прошел дождь, и воздух сделался свежим, насыщенным ароматом заботливо ухоженной растительности. Но наступил день, взошло солнце и озарило теплым светом тихий остров, несмотря на ощутимый холодок, который — не по сезону — все еще присутствовал в воздухе. Хруст гравия на тропинке у меня под ногами действовал умиротворяюще, запах недавнего дождя прибавлял энергии, и я радовался тому, что мой сон про принцессу Маргариту побудил меня прийти сюда.

Когда я шел меж деревьев, то обратил внимание на каменные лица, как будто следящие за мной сквозь низко свисающие ветви. Это оказались скульптурные изображения венгерских художников и музыкантов, поднятые на постаменты и выветрившиеся от времени. Я даже вздрагивал, когда моим глазам открывались все новые и новые изваяния, наполовину скрытые ветвями деревьев.

Внезапно заросли кончились, и прямо перед собой я увидел островерхую церковь, так тесно окруженную деревьями, что можно было легко пройти мимо, даже не подозревая о ее существовании. Солнечный свет, проникавший в заросли в виде отдельных округлых пятен, превратился здесь в яркий поток, озарявший древние каменные стены. Это была церковь Святого Михаила. Я понял это, когда увидел над деревянными дверями знакомый резной рельеф, изображающий архангела с весами в руках, готовящегося взвешивать души в день Страшного суда.

Несмотря на то что Габриель, вероятно, наиболее прославленный из ангелов в связи с предсказанием о рождении Христа, Михаил заменил Богу Сатану в качестве ближайшего и наиболее доверенного ангела, после того как последний впал в немилость. И с точки зрения теологической иерархии Михаил выше Габриеля в небесной табели о рангах.

Очутившись перед церковью, я каким-то образом почувствовал уверенность, что, оставаясь здесь, буду защищен, что никакое зло не коснется меня в этом уединенном зеленом приюте.

— Живописно, не правда ли?

Я вздрогнул от неожиданности, обернулся и увидел молодого, стройного, темноволосого мужчину, прислонившегося к дереву и наблюдавшего за мной. У него были умные глаза, довольно бледная кожа и приятное лицо с четко выраженными чертами. Он был не слишком высок, на несколько дюймов ниже меня, но имел при этом отличную осанку, а его одежда, так же как и моя, была явно из дорогих.

— А почему вы решили, что я говорю по-английски? — насторожившись и сощурив глаза, спросил я незнакомца, ибо он обратился ко мне именно на этом языке.

Он засмеялся, слегка пожав плечами:

— Вас выдала ваша Библия.

Проследив за его взглядом, я взглянул на английское издание Библии, которое держал в руках. Я даже не помнил, как вытащил ее из кармана. Нахмурившись, я засунул ее обратно в карман пиджака.

— Откуда вы? — спросил незнакомец как бы невзначай, по-прежнему непринужденно прислонившись спиной к дереву.

— Из Англии, — ответил я.

— А что же привело вас в Венгрию?

— Я живу здесь. А вы откуда?

— Вообще-то, из Италии, — ответил незнакомец. — Но я странник. Постоянно в дороге, понимаете?

— Так английский не родной ваш язык? — удивившись, спросил я.

Незнакомец улыбнулся.

— Я вырос, разговаривая на итальянском и английском, — пояснил он. — У меня способности к языкам.

Стало быть, у нас есть нечто общее, поскольку из собрания книг в моей квартире следовало, что я свободно владею несколькими языками.

В сущности, нас объединяли две общие особенности: мы оба были иностранцами, оказавшимися в Венгрии. Это мне понравилось. По-моему, у меня было мало общего с теми людьми, которых я обычно встречал здесь на улицах. Фактически этот разговор был наверняка самым длительным из тех, которые у меня возникали с кем-либо, с тех пор как я стал вести дневник. Нельзя сказать, что я не получаю удовольствия оттого, что пишу здесь, — я его действительно получаю. Более того, иногда оказывается, что я провожу большую часть дня, занимаясь именно этим… Но дело в том, что одного этого мне просто недостаточно. От дневника всего только один шаг до разговоров с самим собой. Думаю, что до начала разговора с этим незнакомцем я все-таки не вполне отдавал себе отчет в том, насколько мне одиноко.

Я осознал, что смотрю на него с глуповатой улыбкой. Он дружелюбно рассмеялся и протянул мне руку:

— Я Задкиил Стефоми.

— Габриель Антеус, — сообщил я в ответ, пожимая его руку и радуясь тому, что на этот раз вспомнил свою фамилию без всяких усилий, как любой нормальный человек.

— Антеус? — повторил Стефоми.

— Вам знакома моя фамилия? — быстро спросил я, бессознательно стискивая его ладонь.

— Э-э-э… нет, нет. Пожалуй, она мне незнакома, — ответил Стефоми, высвобождая свою руку и рассеянно потирая ее. — А что, я должен ее знать?

— Нет. Просто вы… вы переспросили это таким тоном…

— Но ведь фамилия-то необычная, вы согласны? — продолжал Стефоми, глядя на меня ясными синими глазами. — Каково, кстати, ее происхождение?

— А-а-а… э-э-э… — Я лихорадочно старался подобрать подходящую страну. — Думаю, это французская фамилия.

— Французская? — переспросил Стефоми. — А вам не кажется, что, скорее, греческая?

— Нет, по-моему, все-таки французская, — повторил я, борясь с охватывающим меня отчаянием. — Но в сущности, я плохо знаю свою родословную.

Я получал удовольствие от разговора, но такие вопросы ставили меня в неловкое положение. Возможно, мне следовало откровенно признаться, что я не знаю ответов на них, что не могу вспомнить. Но поверил бы он мне? Ведь мое состояние нельзя признать нормальным по любым меркам, не так ли? У меня мелькнула мимолетная и горькая мысль, каким легким мог бы стать подобный разговор для других, — им не пришлось бы каждую секунду выдумывать правдоподобную ложь. Я почувствовал, как меня охватывает знакомое паническое состояние, такое же, как при попытке завязать разговор с моей юной соседкой по лестничной площадке. Да и вообще, способен ли я на нормальный диалог? И о чем я мог бы вести разговор? Меня зовут Габриель. По крайней мере это мне известно. Значит, пока я знаю свое имя, все не так уж и плохо.

— А что вы делаете в Будапеште? — спросил я, пытаясь отвести внимание от своей персоны.

— Осматриваю здешние достопримечательности. И изучаю их. Посещаю церкви и соборы. У меня степень доктора по философии религии. Я читал лекции по этому предмету, — ответил он.

— А теперь больше не читаете?

— Нет, похоже, больше не читаю.

— Что же, содержание ваших лекций было слишком спорным? — спросил я, зная, насколько деликатным предметом может быть религия.

— Ха! Проблема заключалась не в содержании, а в том факте, что я мог доказать большинство моих теорий или, по крайней мере, вплотную приблизиться к их доказательству. Людям же это не нравится. Во всяком случае теперь, когда моя карьера лектора, похоже, безвременно закончилась, я продолжаю вести исследования как частное лицо.

— Будапешт весьма подходящее место для этого, — заметил я. — Здесь так много великолепных церквей и соборов.

— Их действительно здесь немало. И я, пожалуй, продолжу свое занятие, чтобы суметь осмотреть их все, — закончил молодой ученый.

«Не уходите, — хотел я сказать. — Пожалуйста… не бросайте меня здесь вот так! Ведь у меня никого нет». Пальцами я нащупал в кармане коробочку с рыбьим кормом. Я устал ждать, что все вернутся домой. И хотя это был всего лишь короткий разговор, собеседник мне безотчетно понравился. Я хотел бы подружиться с этим человеком. Никто другой мне бы не подошел. В какое-то мгновение у меня мелькнула безумная мысль сбить его с ног, унести к себе в квартиру, связать и держать там, чтобы у меня появился кто-то, с кем я смог бы разговаривать и жить под одной крышей. Кто-то способный заменить мне этот дневник. Но ведь люди увидели бы, как я несу его по улицам, возникло бы беспокойство, началось бы полицейское расследование, и я рисковал бы привлечь к себе нежелательное внимание. Да и вообще похищать людей — это не слишком хорошо. Так что я никогда не стал бы совершать чего-либо подобного.

— Простите? — сказал я, осознав, что, погруженный в размышления, не уловил фразы, только что произнесенной Стефоми.

— Я говорю, что мы должны как-нибудь встретиться и выпить по стаканчику, — повторил он с улыбкой. — Я никого не знаю в этом городе, мой венгерский не так хорош, как английский, и я полагаю, нам было бы о чем побеседовать.

— В самом деле? — постарался я сгладить неловкость, с трудом веря тому, что услышал.

— Если, конечно, это вам интересно, — ответил он, пожимая плечами. — Я понимаю, что у вас есть в этом городе друзья, раз вы здесь живете. Но, — он сделал паузу и слегка улыбнулся, — я надеюсь, вы сжалитесь над одиноким странником.

— Буду весьма рад, — ответил я, с удовлетворением отмечая, что в моих словах не прозвучала безысходность.

Стефоми достал из кармана визитку и протянул ее мне:

— Вот здесь номер моего мобильника. Позвоните как-нибудь.

Мы пожали друг другу руки, и он ушел обратно под сень деревьев, оставив меня одного около церкви Святого Михаила. Когда я взглянул наверх, на резное изображение святого, меня охватило чувство глубокой благодарности к нему. Ведь мы со Стефоми встретились именно благодаря нашему общему интересу к религии. И будет славно, если моим собеседником станет реальный человек.

Придя домой, я вынул визитку из кармана и положил ее на стол рядом с телефоном. Потом некоторое время пристально смотрел на нее. Мне не терпелось позвонить Стефоми сразу же. Он сказал: «Позвоните как-нибудь». Но что он подразумевал под этим? Как долго я должен выжидать? Какой период был бы приемлем по правилам этикета? Несколько часов я бился над этой дилеммой и в конце концов предположил, что Стефоми, скорее всего, имел в виду пару дней, может, неделю или что-нибудь около того. Поэтому я решил, что свяжусь с ним через три дня. Думаю, большего срока я просто не выдержу физически.

Если это сработает, то не надо будет никого похищать… Не то чтобы я когда-нибудь всерьез обдумывал такой поступок, нет, я имею вполне ясное представление о различии между правильным и неправильным. Кроме того, у меня все в порядке с самодостаточностью. Я, безусловно, не принадлежу к тем людям, которым постоянно нужен кто-то для поддержания их чувства собственного достоинства. Таким людям всегда требуется окружение из друзей и любимых, которые постоянно рассказывали бы им, какие они замечательные. Нет, мое желание абсолютно здравое: просто время от времени встречаться с другим человеком.

5 сентября

У меня в голове поселились дьяволы. Я начал опасаться этого уже некоторое время назад, но не хотел писать об этих опасениях, чтобы они не сделались слишком реальными. Но теперь я уже не могу отрицать, что это произошло. И они ненавидят меня! Они отняли у меня все своими голыми, покрытыми жесткой кожей руками, крючковатыми пальцами с кривыми когтями. Они владели мною, в то время как я, охваченный греховной манией разрушения, дюйм за дюймом крушил свое жилище, разбивая, разрывая и кромсая все вокруг. Они же и внушили мне, что все насилия и кровопролития в мире не уменьшат моей ярости, не позволят мне избавиться от горечи, которая, словно желчь, подступала к горлу.

Но сейчас они наконец исчезли. Все эти рогатые твари ускакали обратно в свои адские обиталища, а я остался ни с чем… Ни с чем, помимо болезненной пустоты вокруг, которая никогда не будет заполнена, как бы я ни старался, как бы долго ни ждал, сколько бы коробочек с рыбьим кормом ни покупал. Иногда я думаю, что уж лучше бы мне умереть. Почему все это происходит со мной? Что я сотворил такого, за что Бог так сильно ненавидит меня?

8 сентября

Мне трудно описать случившееся. Я не хотел, я избегал этого… но когда-то должен зафиксировать то, что произошло.

В день моей поездки на остров Маргариты я лег спать очень поздно. И когда наконец заснул, мой сон наполнился беспокоящими, устрашающими образами, бормочущими голосами, которые пытались что-то сообщить мне. Но их было слишком много, все они говорили одновременно и чересчур громко, поэтому разобрать отдельные слова было невозможно. И там были люди, пытавшиеся показать мне какие-то картины, но не давали времени, чтобы я толком их рассмотрел, а изображенное на этих картинах было расплывчатым и нестабильным, так что я сумел распознать лишь отдельные детали: церковь Святого Михаила; таинственную женщину с широко раскрытыми от страха глазами, убегавшую от меня в темном закоулке; вырезанного из камня ангела, плачущего кровавыми слезами; смеющегося Стефоми; обнаженных демонов, мечущихся в языках пламени, дерущихся и кусающих друг друга…

А потом внезапно — четкий, кристально ясный образ. Идущий по будапештским улицам высокий человек, окруженный ореолом исходящего из его тела пламени, языки которого как будто стекают с его одежды. Он подходит к моему дому, проходит сквозь двери так, словно они не представляют для него преграды, и входит в квартиру, где я стою и молча наблюдаю за ним и за тем, как огонь перескакивает с него на стены и потолок, распространяя по всей комнате причудливо мерцающий свет и дрожащие мрачные тени. Вот он останавливается и поворачивает голову из стороны в сторону, словно высматривая что-то, охваченный пляшущими языками пламени. Его взгляд замирает на лежащей около телефона визитке Стефоми. Он протягивает пылающую руку, хватает визитку и освещает ее кончиками пальцев, охваченных золотистым пламенем.

Мой вопль ужаса и отчаяния разбудил меня, я выскочил из влажной от пота постели, побежал в гостиную, включил свет и склонился над столом, где визитная карточка Задкиила Стефоми лежала еще несколько часов назад. Как я и ожидал, она исчезла. Я невольно всхлипнул от обрушившегося на меня горя и принялся обшаривать квартиру, пытаясь отыскать визитку. Я искал ее, несмотря на то что чувствовал — эти поиски бесполезны. А потом, когда я уже больше не мог скрывать правду от самого себя, стал дюйм за дюймом громить свою квартиру. И если бы я не нашел такого способа дать выход гневу, то, без сомнения, меня свалил бы инфаркт или инсульт.

Наверное, я не прекратил бы начатого погрома, если бы не проблески голубых огоньков, которые заметил на улице под окнами. Очевидно, грохот, который я устроил, вынудил кого-то из обитателей дома позвонить в полицию. Охваченный ужасом, я огляделся по сторонам. И что же мне теперь делать? Как я объясню все это? Не могу же я просто сообщить полицейским чинам, что иногда у меня случаются приступы ярости, не позволяющие мне контролировать свои действия. Ведь тогда они точно посадят меня за решетку!

Моей первой мыслью было — убежать, но убегать было некуда. А если полицейские начнут обыскивать квартиру, то определенно найдут коробку с деньгами, которую я спрятал. Поэтому, как только они стали стучаться в мою дверь, я бросился в спальню и забрался в платяной шкаф. И как только по звукам мне стало ясно, что полицейские уже находятся в кухне, я пнул ногой дверцу шкафа, надеясь, что на слух это будет воспринято как моя оплошность. Несколько мгновений спустя, когда дверца была распахнута, я, изображая испуг, с криком отпрянул вглубь шкафа. После этого я достаточно легко убедил полицейских, что, когда мою квартиру стали громить, я очень испугался, спрятался в шкаф и сидел там, не шелохнувшись. В конце концов, почему они должны были усомниться в моих словах? Нормальный человек стал бы вытворять такое в своем доме?

Но эта квартира не была моим настоящим домом. Просто арендованное помещение, и все. Насколько я понимаю, у меня нигде нет ничего такого, что хотя бы отдаленно напоминало мой собственный дом. И боже мой, как мне горько сознавать такое! Ведь это совершенно несправедливо, и я не знаю, что мне с этим делать. Я больше не выдержу, если и впредь буду оставаться один на один в такой ситуации. Мне очень хочется узнать, куда, черт побери, подевались все остальные!

Потом я пригласил рабочих, чтобы они вставили в окна стекла взамен выбитых. Приобрел новый компьютер. Мне удалось спасти часть своих книг — я терпеливо вклеивал страницы в переплеты, а затем возвращал их на полки, снова расставляя в алфавитном порядке. Пол в кухне был покрыт лужами и битым стеклом — это я швырял во все стороны бутылки с дорогим вином. Я восстановил винные запасы и опять расставил на полках бутылки по сортам и датам разлива. От большинства произведений искусства, украшавших комнаты, остались только разбросанные по полу обрывки и осколки. Мебель была перевернута или опрокинута, но, когда я поставил ее в нормальное положение, оказалось, что она пригодна для дальнейшего использования.

Я беру назад слова о своей самодостаточности. Мне очень нужны люди. Я даже согласился бы на врагов, не говоря уж о родственниках и друзьях. Разумеется, находиться в полной изоляции, как сейчас, — это ненормально. Мое нынешнее положение даже наводит меня на мысль немедленно пойти в полицию, рассказать там обо всем и показать спрятанные в тайнике под кухонным шкафом деньги. А когда эта история попадет в газеты, могут объявиться знающие меня люди, и тогда я узнаю, кто я такой. Должно же быть хоть несколько человек, которые меня знают. Из данных паспорта следует, что мне тридцать три года. Значит, я существовал в том или ином виде и до прошлого месяца, даже если я сам не могу этого вспомнить.

Но мне не следует реагировать на все это чересчур бурно. Я должен сохранять спокойствие. Исчезновение визитки Стефоми — это еще не конец света. Я сумел прожить несколько недель сам по себе, а теперь попросту продолжу такое бытие. И не надо обижаться и негодовать. Горькие чувства ни к чему хорошему не приведут. Я знаю, что оставил визитку на столе, но, возможно, окна были открыты до того, как я высадил стекла, и, возможно, случайный порыв ветра подхватил ее и унес. Это было единственным разумным объяснением. И уж конечно, просто по странному совпадению я обнаружил на поверхности стола, когда поставил его на место, выжженные пятна. Они наверняка были и прежде, только я не обращал на них внимания.

15 сентября

На прошлой неделе я бродил по городу, часто заходил в церковь Святого Михаила в надежде увидеть там Стефоми. Но не увидел и теперь сомневаюсь, что вообще встречусь с ним.

Я забавлялся мыслью о том, как можно попробовать устроить повторную «случайную» встречу, но с другим человеком. Можно было бы высмотреть кого-нибудь, чья наружность мне бы понравилась, понаблюдать за ним некоторое время, чтобы понять его привычки и распорядок дня, а затем организовать какое-нибудь небольшое происшествие с его участием. И в этот момент я, разумеется, оказался бы «в нужном месте в нужное время», чтобы помочь ему. План выглядел весьма заманчиво. В конце концов, рождаются же некоторые люди счастливчиками, и подобные события могут происходить с ними без всякой специальной подготовки.

Если бы я встретил кого-то и помог ему в критической ситуации, это привело бы к возникновению между нами некоей связи, верно? Я подумал, не разбить ли мне окно в чьем-нибудь автомобиле, а потом, когда он обнаружит акт вандализма, прийти ему на помощь. Или еще лучше: нанять кого-нибудь, чтобы он якобы попытался ограбить человека на улице, а я бросился бы на выручку потерпевшему и обратил грабителя в бегство, как это произошло, когда я спасал таинственную незнакомку.

В этих идеях были свои плюсы, но вряд ли они привели бы к возникновению подлинно дружеских отношений. Ведь самым потрясающим во встрече со Стефоми было то, что у нас оказались общие интересы. У меня сразу же возникли теплые чувства к нему, да и он явно проникся ко мне симпатией, иначе вряд ли дал бы мне визитку с номером своего сотового телефона. Мы оба были в Будапеште одиноки и поэтому при возникновении дружеских отношений смогли бы полагаться друг на друга в гораздо большей степени, чем коренные жители Венгрии. И в довершение всего мы оба питали интерес к проблемам религии… Боже мой, я, кажется, мог бы даже заплакать от этой утраты!

Оказывается, когда я расстроен, мне необходимо что-нибудь прекрасное, способное убедить, что жизнь не является такой уж бессмысленной, уродливой и отвратительной. Как-то раз я заперся в квартире и провел весь день, слушая Моцарта, Баха, Вивальди, Бетховена, Чайковского и других музыкальных гениев. Великие композиторы должны бы в гробу перевернуться от того, как изменилась музыка: на смену симфониям и сонатам пришли гаражный рок и рэп. Это наводит на меня тоску, и я начинаю думать, что мне было бы лучше жить в одно время с теми композиторами, а не теперь…

Я знаю, что и прежде любил классическую музыку, потому что здесь, в моей квартире, так много ее записей. А раз я продолжаю любить эту музыку, значит, я не утратил себя полностью и частично остаюсь тем человеком, каким был прежде.

Больше всего мне нравятся партитуры Моцарта. Я согласен с мыслью, что Бог общается с людьми посредством музыки. Это подходит. Это действует. Для меня это имеет смысл. Потому что я уверен — именно так Бог должен разговаривать с нами, поскольку для нас это единственный способ понять Его: музыка настолько совершенна, что должна исходить от самого Всевышнего.

Но Моцарта преследовали долги, и он умер в возрасте тридцати пяти лет. То есть ему было ровно на два года больше, чем мне сейчас. И что еще хуже, его похоронили как бедняка в безвестной могиле. Вольфганг Амадей Моцарт! Где же во время его смерти были все те правители, для которых он сочинял? Где были тогда великие императоры, королевы и знать, наслаждавшиеся его музыкой? Какой позор! Меня ужасно огорчает, что местом его последнего упокоения стала необозначенная могила на участке кладбища, предназначенном для людей незначительных. Какая вопиющая несправедливость! Она меня возмущает, и, если я размышляю об этом достаточно долго, меня начинает охватывать гнев, и тогда мне приходится заставлять себя отвлечься на что-нибудь другое.

После музыки великих композиторов я переключился на стихи поэтов, обладавших блестящим даром слова, таких как Вордсворт, Байрон, Блейк, Колридж и Шелли… Но мой любимец — это Китс, с его даром саму грусть делать прекрасной. Как это ему удается? Эта его идея, что между красотой, радостью и печалью различие не так уж велико, что они не так уж далеки друг от друга… Это немного меня успокаивает, сглаживает остроту чувства одиночества.

Китс умер совсем молодым — ему было двадцать пять. Это несправедливо. В мире и так достаточно мало прекрасного. Если бы Китс и Моцарт дожили до девяноста, сколько еще они смогли бы создать! Мне хочется читать стихи, которые никогда не были написаны, слушать музыку, которая никогда не была сочинена. Я чувствую себя так, словно меня обманули! Но, несмотря на личные трагедии этих людей, их творения умиротворяют меня так, как ничто другое. Непреходящая природа красоты, сохранившаяся на протяжении двух столетий… В конечном счете я не думаю, что мне нужен кто-то еще. И если бы только у меня была возможность оставаться здесь, в этой квартире, читать эти стихи и слушать Моцарта — я уверен, мне было бы этого достаточно… Чего же еще я мог бы желать?

Какое-то время я подумывал о том, чтобы завести собаку. Если в квартире появится любимое животное, она может показаться более обжитой. Ну и был бы кто-то, кто радостно встречал бы меня, когда я возвращаюсь домой. Даже кошка сгодилась бы. Мысль о ней, мурлыкающей, свернувшейся клубочком у меня на коленях по вечерам, спящей в моей постели, полностью зависящей от меня в своем пропитании и прочих нуждах… Конечно, общение с ними едва ли может заменить отношения с людьми, но, по крайней мере, рядом было бы существо, испытывающее добрые чувства ко мне, любящее меня, полагающееся на меня, нуждающееся во мне…

Однако это тоже не было выходом из положения, поскольку оказалось, что животные меня не любят. Они меня боятся. Я установил это лишь несколько дней назад. Двое детей гуляли в парке со своими собаками — девочка с немецкой овчаркой и мальчик со спаниелем. Девочка оказалась недостаточно сильной, чтобы справиться со своей подопечной, и, когда дети сблизились, овчарка вдруг бросилась на спаниеля и укусила его, тот ответил ей тем же, вскоре обе собаки вырвали из рук детей поводки, и началась страшная свалка. Дети в ужасе смотрели, как их любимцы изо всех сил стараются перегрызть горло друг другу. Громкий лай, визг и рычание привлекли внимание прохожих, но, похоже, никто из них не решался разнять дерущихся собак. И я не могу никого осуждать — обе они превратились в один сплошной клубок тел, челюстей, слюны и крови. И было похоже, что овчарка скоро прикончит меньшего по размерам спаниеля.

Я поднялся со скамейки, на которой сидел, подумав, что мог бы проводить домой мальчика с его мертвой собакой и таким образом познакомился бы с его родителями. Они могли бы пригласить меня в дом, например на чашечку кофе или что-нибудь в этом роде. Но как только я двинулся к месту схватки, мне пришло в голову, что я буду принят более радушно, если появлюсь там с их сыном и со спасенной собакой. И чем больше я думал об этом, тем менее вероятным мне представлялось приглашение выпить чего-нибудь, если собака будет мертва, а внимание всех сосредоточится на рыдающем пареньке. Ведь вряд ли родители дадут ему в руки лопату и предложат самому выполнить все необходимое.

Поэтому я быстро подошел к дерущимся животным, сумел каким-то образом схватить каждого за загривок и растащил в стороны. Овчарка сразу же с рычанием кинулась было на меня, но в следующее мгновение отпрянула, прижалась к земле и жалобно заскулила. Точно так же повел себя и спаниель. Несколько растерянный, я вручил собак их владельцам.

Спаниель, хоть и серьезно покалеченный, остался живым, а через несколько секунд к нам подбежала мама мальчика, оглядела собаку и быстро увела обоих к своему автомобилю, очевидно, чтобы поехать в ветеринарную лечебницу. На меня она даже не взглянула и уж тем более не пригласила к себе на кофе, чтобы отблагодарить за вызволение питомца ее сына. Неблагодарное это дело — спасение. Вот и та загадочная женщина даже не попыталась поблагодарить меня за то, что в глухом закоулке я спас ее от грабителей. Почему все люди такие эгоисты? Наверное, мне лучше оставаться самому по себе.

Вчера вечером, возвращаясь к себе, я увидел около самого дома кошку. Я хотел ее погладить, но, когда она меня увидела, шерсть ее поднялась дыбом, она зашипела, стала плеваться и завыла утробным голосом. Такое отношение ко мне животных, особенно собак, удручает меня. Я уже почти проникся идеей завести у себя домашнее животное. Но в то же время меня беспокоит такое их поведение. Что же они видят, когда смотрят на меня? Что вызывает у них страх? Может, они ощущают мою амнезию? Я где-то читал, что собаки способны чувствовать в людях эпилепсию. Но когда-нибудь я все-таки возьму себе питомца. Просто надо подождать, когда ко мне вернется память, вот и все.

Сегодня в первый раз мне по почте пришла бандероль. Меня очень удивило, что какой-то человек что-то мне послал, и в первый момент я подумал, что это ошибка, что пакет предназначался другому жильцу этого дома. Но на ярлыке, наклеенном поверх упаковки, было четко и ясно написано: «Господину Габриелю Антеусу». Мое сердце забилось от волнения, несколько минут я просто сидел в гостиной, уставившись на аккуратно упакованную коробку, лежащую на столе. Вот наконец то, чего я так ждал, — установленный с кем-то контакт. С человеком, который знал меня до потери мною памяти. И если внутри есть обратный адрес, я смогу связаться с ним. И если там написано только имя, я обязательно найду способ разыскать этого человека.

По этикеткам на упаковке было ясно, что бандероль отправлена из Италии. Кто-то там знал мое имя, мой адрес… Вот здесь, на кофейном столике, лежало связующее звено между моей прошлой жизнью и нынешней. Наконец я подался вперед, схватил пакет и с большой осторожностью высвободил клапаны картонной коробки.

Сильнейшее разочарование охватило меня, когда обнаружилось, что отправителем бандероли был я сам. Несколько месяцев назад я отправил заказ в один из антикварных букинистических магазинов Италии. Тщательно завернутая книга внутри коробки оказалась действительно старой, с потертыми краями. И можно представить себе, сколько она стоила. На богато украшенном переплете из красной кожи, выцветшей от времени, золотыми буквами было вытеснено: «Миры демонов». К моему большому огорчению, это оказалась книжка про демонов, иллюстрированная гравюрами, изображающими извивающихся и корчащихся дьяволов и бесконечные муки в подземном царстве Ада. И почему эта жуткая тема так интересовала меня прежде? Я мог бы просто выкинуть эту книгу — на моих книжных полках уже было более чем достаточно литературы про дьяволов и про Преисподнюю, — но она была слишком уж дорогой, чтобы ее выбрасывать.

Я положил старинный фолиант на стол, взял пиджак и направился к двери. У меня было намерение выйти из дому, позавтракать в ближайшем кафе, а потом отправиться во Внутреннюю приходскую церковь, одну из немногих в Будапеште, где я еще не успел побывать. Я люблю церкви и вообще места, связанные с религией. Они вселяют в меня чувство защищенности. И потом, всегда остается смутная надежда, что при посещении одного из таких мест я столкнусь с Задкиилом Стефоми. Кроме того, я был намерен пойти вечером в бар или в какое-либо подобное заведение. Ведь в барах люди разговаривают друг с другом, верно?

Но, взявшись за ручку двери, я помедлил. Книга, находящаяся в комнате, почему-то будоражила мое сознание, настойчиво тянула к себе, и я понял, что не могу оставить ее просто так и уйти. Я прошел в кухню, бросил там пиджак на стул и вернулся в гостиную. Уставившись на книгу, я пытался понять, зачем мне нужны были все эти хлопоты, связанные с заказом книги в Италии, когда у меня и так полно литературы про Преисподнюю. И вот лежит здесь эта идиотская покупка и словно глумится надо мной.

В конце концов я уселся на диван, снова взял в руки книгу и аккуратно раскрыл ее. По-моему, тогда было около девяти утра. А когда я решил снова взглянуть на часы, оказалось, что уже далеко за полночь. Целый день я ничего не ел, но не чувствую себя голодным даже сейчас. Я читал книгу не потому, что наслаждался ею, а потому, что содержащиеся в ней сведения разжигали во мне некое забытое пламя, побуждали меня читать все дальше и дальше, не замечая наступления ночи, по мере того как пыль времени стиралась с покрытых ею фрагментов памяти, снова запечатлевая их в центре сознания.

Так я провел весь день, заново узнавая как самих дьяволов, так и места, откуда они появляются. Это чтение растревожило меня. В книгах дьяволов называют «падшими ангелами». Мне это не нравится. Правда, мне это совершенно не нравится. Демоны и ангелы должны быть противниками. Мне отвратительна мысль, что демоны когда-то были ангелами, что они когда-либо имели отношение к Царствию Небесному… По-моему, это богохульство. Но может ли быть богохульством то, что признается самой Библией?

В книге упоминается Люцифер, который, прежде чем стал известен как Сатана, был самым любимым и самым доверенным ангелом Господа до того дня, когда он отказался низко поклониться Адаму и вследствие этого был низвергнут с Небес в адскую бездну, в глубины земной коры. Уязвленная гордость и злоба целиком завладели Люцифером и постепенно уничтожили в нем все доброе и ангельское.

После того как Люцифер впал в немилость, другие ангелы также восстали против Бога и переметнулись на сторону Сатаны. Битва между Божьими ангелами и дьяволами Сатаны продолжается до сих пор, хотя в основном столкновения происходят у границ Преисподней. В книге говорится, что ангелов по-прежнему заманивают в ряды приспешников Сатаны, а самыми вероятными кандидатами на предательство являются ангелы, охраняющие подступы к границам Ада и тем самым вступающие в тесные контакты с демонами.

Однако похоже, что ситуация работает в обе стороны и что ангелам также иногда удается переманить дьяволов из-за границы на свою сторону. На мой взгляд, это весьма отвратительная идея. Подобное общение должно быть категорически пресечено. Одна и та же личность не должна иметь возможности превращаться то в ангела, то в демона, беспрестанно пересекая границы, представая то в одной, то в другой ипостаси, а потом перевоплощаясь снова. Сама эта ситуация неприемлема в принципе.

Но еще гаже представление о том, что некоторые дьяволы, подобно Сатане из библейской Книги Иова, обладают специальными «пропусками», позволяющими им эпизодически посещать Царствие Небесное для участия в поединках умов с ангелами. Поединки умов! Какое кощунственное, нечестивое легкомыслие!

В книге также содержался рассказ о демоне по имени Мефистофель, который вызывает у меня особое беспокойство. Этот Мефистофель, или Мефисто, был вторым после Люцифера ангелом, впавшим в немилость. Он сделался правой рукой Сатаны и стал одним из семи Князей Тьмы. Происхождение его имени неясно, но наиболее распространено такое толкование: «тот, кто уничтожает посредством лжи». Если Люцифер отверг Всевышнего из-за зависти и уязвленной гордости, то Мефистофель отвернулся от Бога по причине саркастического склада своего ума и присущего ему цинизма. Эти свойства натуры привели к тому, что быть ангелом ему стало скучно. О Мефистофеле говорится как о блестящем специалисте по совращению человеческих душ с пути почитания Бога и вовлечению их в греховную жизнь, грозящую осуждением на вечные муки. Умнейший и коварнейший из дьяволов, он искушает людей самыми тонкими и хитроумными способами.

В рассказе говорится о том, как Мефистофель заключил с Господом пари, касающееся ученого по имени Фауст. Демон заявил, что, если только ему будет предоставлен случай, он сумеет направить ученого на путь греха. Господь принял вызов и предоставил Мефистофелю право вмешиваться в жизнь Фауста, высказав при этом уверенность, что даже в самые тяжелые и мрачные минуты Фауст не собьется с пути добродетели. Однако в конце концов ученый поддался уловкам Мефистофеля и, как тот и предсказывал, ушел из жизни с обагренными кровью руками.

Существует мнение, что Фауст никогда не хотел и не предполагал тех бед, которые обрушились на него и на близких ему людей, и что они вообще никогда бы не случились, если бы не хитроумные и тонкие манипуляции Мефистофеля, изображавшего из себя друга ученого.

Прочитанное о Мефистофеле, о его порочности и обольщении Фауста вызвало у меня сильное отвращение, и я решил было отложить книгу и выйти из квартиры, ибо у меня внезапно возникло чувство страха от пребывания в замкнутом пространстве. Но затем мой взгляд привлекло имя. Это было мое собственное имя, имя архангела Габриеля, а увидев его на странице в окружении имен дьяволов, демонов и Князей Тьмы, я вдруг занервничал, мне стало не по себе.

Продолжая читать, я вспомнил о существовании особой категории падших ангелов. Известные как Стражники, посланные на Землю наблюдать за развитием человеческой расы, они попытались передать людям такие знания, к восприятию которых люди еще не были готовы. Но хуже всего было то, что они стали влюбляться в дочерей сынов человеческих и те рожали от них. Так появилась раса гигантов, которые истощили все земные ресурсы, что вызвало среди людей разорение, нищету и голод. Поэтому Господь решил уничтожить свое творение, наслав на Землю Великий Потоп, а потом начать все сначала…

Но в этом присутствует некая несправедливость, не так ли? Ведь люди молились Богу, потому что хотели есть, они умирали от голода… А Он ответил на эти молитвы тем, что всех их утопил. Я уверен, что не на такую помощь надеялся каждый страждущий, преклоняя колени для молитвы… Убежден, наши предки восприняли это событие как проявление крайней жестокости…

Посланные на Землю ангелы схватили Стражников и заточили их в третьем круге Ада. Там им сообщили, что Бог решил уничтожить все то, что они помогали создавать на Земле, но прежде их заставят наблюдать за тем, как их дети истребляют друг друга. Архангелу Габриелю было поручено спровоцировать войну между гигантами, чтобы их постигла ужасная смерть от рук друг друга, после чего на сушу обрушится гигантский потоп и уничтожит оставшихся. Стражники взывали к Богу о милосердии от имени своих детей, но их мольбы были отвергнуты. Габриель поступил так, как ему было приказано: пробудил в гигантах такую неукротимую ярость, что в случившейся скоротечной и кровавой войне они буквально рвали друг друга на куски. И с тех пор Стражники ненавидят Габриеля. Но разумеется, я не верю ни единому слову из всего этого, ведь ангелы не вступают в интимные отношения с людьми. И даже если бы такое случилось, у Господа должны были быть чертовски веские причины для столь яростной реакции. Он не стал бы убивать людей за любовные связи. Но даже если эта книга всего лишь нагромождение лжи, она пугает меня, поэтому я упрятал ее под шкаф, рядом с деньгами. Я намерен делать вид, что ее нет. И что я вообще никогда ее не видел.

Чтобы перестраховаться, я открыл одну из моих старых книг об ангелах — одну из тех, которые представляют их в гораздо более привлекательном свете, описывая доброту, сострадание и милосердие их ко всему роду человеческому, равно как и их стремление спасти как можно больше человеческих душ. Именно тогда я и сделал два открытия.

Подобно многим моим книгам, эта также изобиловала пометками, подчеркиваниями и карандашными пояснительными надписями, сделанными моим косым почерком. Особенно много карандашных пометок относилось к двум ангелам. Одним из них, естественно, был архангел Габриель. Рядом с его изображением на полях крошечными буковками было написано: «Будапешт, площадь Героев, памятник Тысячелетия — Габриель». Я никогда не был на площади Героев, но решил пойти туда завтра, чтобы увидеть этот памятник.

Вторым открытием стал другой архангел — Задкиил, также удостоившийся многочисленных примечаний и комментариев. Он ангел памяти, милосердия и человеколюбия, а также один из двух знаменосцев, пребывающих рядом с архангелом Михаилом во время сражений. Меня пронзила острая боль, когда я осознал, что это уже четвертый пункт в перечне нашего общего с Задкиилом Стефоми, — мы оба носим имена ангелов. И мы оба как-то связаны с Михаилом, величайшим из архангелов и наиболее доверенным слугой Господа. И это была церковь его имени, та, возле которой мы встретились. Я думаю, должна существовать некая особая связь между мной и ангелами. Меня зовут Габриель, и это имя принадлежит ангелу. Я спас женщину, которая по глупости убежала ночью в глухой переулок… Да, и еще я спас принадлежащую мальчику собаку. В каком-то смысле я подобен ангелу. Я охраняю и спасаю.

16 сентября

Бог со мной. Это правда. И Он, должно быть, благоволит ко мне. Сейчас уже очень поздно, но я совсем не устал. Сегодня я снова встретился с Задкиилом Стефоми. Каковы были шансы? В самом деле, какова вероятность случайной встречи, происходящей вот так, дважды?

Ранее я писал о своем намерении посетить площадь Героев и памятник Тысячелетия, с которыми, согласно моим заметкам на полях одной из книг, как-то связан Габриель. Когда этим утром я проснулся, погода была такой ужасной, что у меня возникла мысль вообще не выходить из дому. Все небо заволокли тяжелые, мрачные грозовые тучи, в окна хлестал дождь. Стекла в рамах подрагивали, а из-под половиц и из щелей в дверях тянуло холодом. Я уже подумывал, а не включить ли отопление и не забраться ли снова под одеяло, поскольку никому и ничем не был обязан — ни коллегам по работе, ни работодателям, ни друзьям или родственникам. И ничто не могло заставить меня выйти из теплого, сухого жилища в это ревущее ненастье.

Но тишина в этой маленькой квартирке, запущенной и неприглядной, угнетает меня. Так что я сел в метро, идущее к площади Героев, втиснувшись в вагон вместе с другими промокшими и раздраженными пассажирами, теснившими и толкавшими друг друга. Однако, добравшись до нужной станции и подойдя к лестнице, ведущей наружу, я заколебался, сообразив, что не взял с собой зонта.

У меня даже мелькнула мысль о возвращении домой. Но книга о демонах все еще беспокоила меня. Особенно описание того, что совершил Габриель… Конечно, не потому, что я хотя бы на минуту поверил этому. И все же я никак не мог избавиться от ощущения смутной тревоги, охватившей меня в ту ночь. Я чувствовал, что, если бы мне только удалось увидеть ангела Габриеля в связи с чем-то хорошим и добрым, все мои страхи немедленно рассеялись бы. Церемония празднования тысячелетия Венгрии состоялась на площади Героев в 1896 году. Мне хотелось увидеть изваяние Габриеля, связанное с этой эпохой развития и надежд, чтобы избавиться от горечи, которая не оставляла меня после прочтения этой книги.

Я стал медленно подниматься по лестнице, чтобы выйти на улицу, под дождь, не очень представляя, сколько придется идти до площади. Оказавшись на последней ступеньке, я остановился и огляделся. Оказалось, что станция метро «Hösök Tere» находится возле площади, и с того места, где я стоял, открывался прекрасный вид на величественный памятник Тысячелетия. Увертываясь от автомобилей, я пересек улицу и подошел к монументу. Вокруг было пусто — это неудивительно, ибо дождь достиг такой силы, что уровень воды на мостовой в некоторых местах был по щиколотку. Пока я шел к памятнику, где-то вдалеке глухо пророкотал гром. И пока я стоял там и разглядывал грандиозное сооружение, ледяные струи стекали у меня по шее, капали с волос и с кончиков пальцев. Но я был доволен собой, ибо в конце концов, несмотря на ужасную погоду, решился покинуть квартиру.

Памятник состоит из высокой центральной колонны и двух дугообразных колоннад по обе стороны от нее. Я едва обратил внимание на скульптуры Войны и Мира в их тяжеловесных каменных колесницах и на венгерских героев, вождей, государственных деятелей и королей внизу, в просветах между колоннами, потому что венец величия ансамбля — установленная в центре грандиозная 120-футовая колонна коринфского ордера. На ее вершине стоит Габриель, в одной руке он держит корону святого Иштвана, в другой — апостольский крест, а за его спиной распростерты огромные крылья. Я смотрел на него и чувствовал, как улетучиваются все мои тревоги и мрачные чувства прошлой ночи, уступая место спокойствию и умиротворению, несмотря на то что хлещет проливной дождь, а надо мной нависли грозовые тучи. Ощущение было таким, словно ангел говорил со мной. Я был уверен: он как-то понял, что я нахожусь здесь. И он узнал меня, даже если никто другой не сделал этого.

Каменный ангел был окружен венгерскими национальными героями, а вовсе не дьяволами. Он предводительствовал в эпоху развития и процветания, а вовсе не во времена жестоких и кровавых войн. Он был таким огромным — его наверняка можно было увидеть с расстояния в несколько миль. Дождь стекал с мощных копыт громадных каменных коней на постаменте колонны, а их круглые глаза, как и глаза героев, смотрели вниз, на меня, с выражением мрачного величия и почти уязвленной гордости…

— Эта компания неплохо смотрится, не так ли? — произнес у меня за спиной знакомый голос, почему-то отчетливо слышимый, несмотря на шум усиливающегося ненастья. — Геройствовать — это занятие серьезное.

Я обернулся так резко, что даже заломило шею, и увидел человека, стоящего в нескольких шагах позади меня. От неверия в неожиданную удачу у меня отвисла челюсть.

— Стефоми?

— Привет, Габриель, — ответил он. — Пришел кое-кого навестить? — Он кивнул в направлении статуи ангела. — Должен заметить, ты выбрал для этого прекрасный день.

— Я… — На мгновение я замолк, отвернулся от монумента и шагнул по направлению к нему. Мне пришлось побороть горячее желание схватить его, чтобы он снова не проскользнул у меня между пальцами. — Я потерял номер твоего телефона, — сказал я наконец. — Вот почему я не…

— Это не важно, — перебил меня Стефоми, махнув рукой. — Вижу, не я один настолько глуп, что вышел в такую погоду на улицу без зонта. Мне тоже захотелось увидеть этот памятник, но… Ладно, черт с ней, с культурой, когда так льет сверху. Давай лучше пойдем и выпьем чего-нибудь.

Вот так я встретился с ним снова. Кто бы поверил в это? Мы оставили героев мокнуть под дождем и отыскали неподалеку от площади небольшое кафе. В нем царило необычное оживление, было полно посетителей, нашедших здесь убежище от непогоды. К счастью, оставалось еще несколько свободных столиков в глубине зала возле потрескивающих каминов. А еще там были лампы, светившие теплым оранжевым светом. Вокруг сидели люди, потягивающие пиво и оживленно беседующие, между столиками сновали официантки с подносами, балансирующими у них на ладонях.

Мы оба заказали по пинте barna и, поскольку пропустили ленч, блюдо копченых свиных ножек, а так же порцию pogása, особенно вкусной со шкварками, сыром и красным перцем. А потом мы беседовали, слава богу, на нейтральные темы, так что лгать мне не пришлось. Стефоми на этот раз не задавал вопросов личного характера, за что я был ему благодарен. Вместо этого он, похоже, вполне довольствовался тем, что говорил о себе, и я был весьма рад его слушать.

Время пролетело быстро, и я удивился, как незаметно кончился день, — когда я в одиночестве пребываю в своей квартире, оно течет гораздо медленнее. Наконец Стефоми взглянул на свои часы, а потом показал их мне.

— Я виноват, Габриель, — сказал он. — Мы пробыли здесь несколько часов, а я почти ничего не спросил у тебя про тебя самого. Понимаешь, это проявление одного из неписаных требований к преподавателю: тебе должно нравиться, как звучит твой собственный голос. Почему бы нам не перебраться в ресторан, где на сей раз говорить стал бы уже ты?

Я заколебался, пытаясь подавить привычное смятение. У меня не было желания говорить. Я мало что знаю о себе, чтобы быть в состоянии вести достаточно длительный разговор на такую тему. «Меня зовут Габриель…» Сколько же времени понадобится, чтобы произнести эту фразу? К тому же он это уже знает. И я подумал, что, наверное, самым разумным сейчас с моей стороны было бы уйти.

— Э-э-э… Я не уверен, что мне… — начал я.

— Пожалуйста, я прошу. Я угощаю.

Меня охватила паника. Что, если он спросит о чем-нибудь, а я не смогу ответить? Например, где я вырос, или сколько у меня братьев и сестер, или что-нибудь в этом роде? Что, если я совсем потеряю голову и убегу? «Возьми себя в руки… Держись…»

— Рыбки! — нашелся я.

— Прости, не понял? — спросил Стефоми с выражением растерянности.

— Э-э-э… Мне нужно присматривать за рыбками одного человека, — пробормотал я, при этом моя рука автоматически потянулась к карману, где лежала коробочка с кормом. — Но вообще-то, я не против, — поспешно добавил я. «Что я делаю? Брр… Зачем я говорю ему это?»

— Чьих-то рыбок? — спросил Стефоми, удивленно глядя на меня.

— Да! Они не мои. Я только… Это просто любезность… пока они не вернутся из отпуска…

— Габриель, — сказал Стефоми, к счастью прервавший меня на полуслове, прежде чем я успел окончательно запутаться, — не пойми меня неправильно, но плюнь ты на этих чертовых рыбок. Ты сможешь проведать их завтра, за ночь они с голоду не помрут. И уверяю тебя, беседа со мной окажется гораздо более оживленной, чем с любой из этих рыбок… — Он сделал паузу. — Впрочем, это будет зависеть от того, сколько я выпью. Так что гарантировать ничего не могу.

Я рассмеялся. Сразу исчезли все тревоги. Конечно, рыбки были важным делом, но в данный момент более важным был Стефоми. И если он станет задавать какие-нибудь неподходящие вопросы, я прямо скажу, что в разговоре предпочел бы не касаться моего прошлого. Проблема решена.

Выйдя на улицу, мы обнаружили, что дождь прекратился, а солнце уже садится. Мы прошли мимо памятника Тысячелетия, свернули на улицу Állatkerti и вскоре оказались перед «Gundels» — самым знаменитым в Венгрии рестораном. Стефоми был крайне удивлен, узнав, что я здесь не бывал, хотя, конечно же, слышал об этом шикарном заведении. Оно помещалось в величественном старинном здании с филенчатыми белыми потолками, старинными картинами на стенах и колоннами из полированного орехового дерева, установленными по всему просторному залу. В дальнем углу негромко играл пианист, отблески рассеянного света переливались на колоннах и элегантной старинной посуде.

Как только нас усадили за стол, я задал Стефоми вопрос относительно его имени, чтобы отвлечь его от возможного намерения задать какой-либо вопрос личного характера мне. Едва я при этом упомянул архангела Задкиила, Стефоми удивленно поднял брови.

— Ты, видимо, хорошо знаешь всех этих своих ангелов, — сказал он. — Кажется, Задкиил считается ангелом… этого… памяти?

От явного акцента на последнем слове я буквально подскочил и опрокинул бокал с вином.

— Боже мой, как ты неосторожен, — слегка пожурил меня Стефоми и попросил официанта прибрать на столике.

«Он не может знать… Он не может знать о моей проблеме…»

— Ты в порядке? — спросил он, когда официант отправился за новым бокалом для меня.

— Да, конечно! Я прекрасно себя чувствую, а в чем дело? Почему ты спрашиваешь? — испуганно выпалил я.

Стефоми как-то странно посмотрел на меня:

— Ты выглядишь несколько обеспокоенным, вот и все.

— Нет, — сказал я, нервно проводя рукой по волосам. — Нет, нет. Я только…

— А ты случайно не диабетик?

— Надеюсь, что нет, — ответил я, тщетно пытаясь подавить нервный смешок.

— Ну и хорошо. Во всяком случае, нам сейчас принесут поесть.

Огромным усилием воли мне удалось восстановить душевное равновесие. Наша трапеза продолжалась, и через некоторое время я переключился на безалкогольные напитки. Грустно вздохнув, Стефоми согласился, что спиртного было уже достаточно, и с кривой улыбкой выразил готовность последовать моему примеру.

Я вовсе не имел что-либо против выпивки. Мне только хотелось оставаться настороже в случае, если Стефоми задаст такой вопрос, в ответ на который придется быстренько что-нибудь придумать. Я не мог рисковать… Ведь, слегка перепив, я мог выдать ему всю правду или сообщить что-нибудь не менее ужасное. Хотя, скорее всего, он воспринял бы все это лишь как пьяную болтовню.

В какой-то момент в нашем разговоре всплыла тема музыки, и Стефоми сообщил, что у него есть великолепная, бесценная старинная скрипка работы несравненного итальянского мастера Амати, который был учителем великого Антонио Страдивари.

— Скрипка? — быстро переспросил я.

— Да, а ты играешь?

— Э-э-э… нет, не думаю.

— Не думаешь? — удивился Стефоми. — Я полагаю, ты должен был бы помнить о чем-либо подобном.

Я поспешно рассмеялся, стараясь загладить возникшую неловкость.

— Ведь, кажется, есть мнение, что на скрипке умеет играть сам дьявол? — спросил я, вспомнив одну из картинок в моей книге.

Стефоми удивленно поднял бровь:

— Да, существуют легенды, рисующие дьявола как совершенного скрипача. Кажется, об этом даже есть песня или что-то в этом роде. Будто бы дьявол и мальчик-скрипач заключили пари о том, кто из них сыграет лучше. В песне выигрывает мальчик, игравший для своей души. Но если верить легендам, то мастерство Сатаны в игре на скрипке является непревзойденным как в этом мире, так и в любом другом.

Игривый тон Стефоми ясно говорил о том, что он не верит ничему из сказанного, и все же это вызвало во мне некоторое беспокойство.

— И потом, ведь существует же соната Джузеппе Тартини «Трель дьявола», — продолжал Стефоми, откинувшись на спинку стула. — На ее создание композитора вдохновил сон, в котором он отдал дьяволу свою скрипку и услышал, как тот играет на ней с таким мастерством, какое представилось Тартини просто невозможным. И хотя «Трель дьявола» считается далеко превосходящей все прочие сочинения композитора, сам Тартини утверждал, что она всего лишь бледная тень той музыки, которую он слышал в исполнении Сатаны в своем сне. — Стефоми слегка склонил голову в мою сторону и улыбнулся. — Может, мне следует бросить все это и отправиться играть на небесной арфе? — добавил он.

Наконец наступило время закрытия ресторана. И когда мы больше не могли игнорировать направленные в нашу сторону взгляды обслуживающего персонала, нам пришлось взять пальто и выйти на холодную ночную улицу. Я намеревался пойти к станции метро, а Стефоми собирался сесть в автобус в нескольких кварталах отсюда. У дверей ресторана мы остановились, чтобы застегнуть пальто.

— На этот раз ты сохранишь мою визитку? — спросил Стефоми, повернувшись ко мне.

— Конечно. А у тебя есть моя, — ответил я.

Я точно ее не потеряю — вот она лежит на столе передо мной, в то время как я пишу эти строки. А еще, возвращаясь домой, я все время мысленно повторял номер его телефона. На этот раз ни одно живое существо не сможет заставить меня забыть его. И никакой приступ амнезии не вырвет из моей памяти этих цифр.

19 сентября

В течение нескольких дней я с удовольствием предавался воспоминаниям о времени, проведенном со Стефоми, почти не покидая своей квартиры. В благодушном состоянии я часами просто сидел, глядя на стены. Однако одновременно меня тревожило предчувствие, что произойдет нечто и мое хорошее настроение будет испорчено.

А причиной этому была старинная книга, полученная из Италии. Та, в которой столь досконально исследуется мир демонов и которую я с отвращением запрятал под шкаф. Эта книга прямо-таки взывала ко мне. Почти так, как если бы омерзительный фолиант обладал голосом. Мысль о том, что она находится здесь, обжигала мое сознание пламенем, я видел ее даже тогда, когда закрывал глаза. Я решил не держать такую вещь в своем доме. У меня и без нее достаточно книг, в которых дьяволы перескакивают с одной страницы на другую, поэтому я вознамерился отослать ее обратно в букинистический магазин для перепродажи.

Я вышел на улицу и направился в магазин, где купил оберточную бумагу и скотч, и вернулся домой, испытывая некоторое облегчение. Дома я извлек книгу из тайника под шкафом и положил ее лицевой стороной на лист оберточной бумаги, разостланный на столе. Я начал было заворачивать книгу в бумагу, а потом помедлил. Я вдруг почувствовал, что это опасно. Я не должен отсылать книгу подобным образом. Это ее как-то разозлит.

Раздосадованно покачав головой, я перелистал ее обветшалые страницы, перелистал с той же неприязнью, что и прежде. Я заметил, что заплатка из желтоватого пергамента отстает от кожи переплета и отгибается кверху. Нахмурившись, я прижал ее большим пальцем, но, как только я убрал палец, она снова отогнулась. Тогда, осмотрев это место более тщательно, я обнаружил следы ее реставрации — ряды аккуратных черных стежков, скреплявших желтый пергамент с кожаным переплетом.

То, что произошло дальше, трудно объяснить, если не счесть меня за безумца, коим, вне всяких сомнений, я не являюсь. Меня самого потрясло, когда, вскрикнув от ужаса, я вскочил и сделал несколько неверных шагов назад, опрокинув при этом стул. Что-то относящееся к этой книге вызывало у меня беспокойство с самого начала. Я связывал это с естественным чувством отвращения к ее содержанию. Но теперь я знаю, что это было нечто большее. Эта книга излучала невидимые, но вполне ощутимые волны зла. И они погубили бы меня. Я уверен в этом. На этих невинных страничках обитали реальные дьяволы, они ненавидели меня и были бы несказанно рады погубить при малейшей возможности. Ну, так у них не будет этой возможности! Я им ее не предоставлю!

Я рывком выдвинул ящик кухонного стола и схватил разделочный нож. Издав дикий звериный крик, нечто среднее между рычанием и всхлипом, я вонзил нож в книгу по самую рукоятку. Моя сила меня удивила — лезвие ножа проткнуло книгу и вошло в столешницу так легко, словно в масло.

А мгновение спустя, к моему ужасу, я услышал, как кто-то окликает меня: «Габриель, привет!»

Я узнал этот голос, а когда глянул в сторону двери, то понял, что, возвратившись в квартиру, не запер ее. Когда пришедший постучал в дверь, она распахнулась перед ним. Стефоми огляделся, и его глаза последовательно останавливались на лежащей на кухонном столе красной книге с воткнутым в нее большим ножом, на опрокинутом стуле, а затем на мне, прислонившемся к кухонному шкафу и усиленно пытавшемся выглядеть спокойной и разумной личностью, а не полоумным и опасным субъектом.

— Я не сумасшедший! — выпалил я, стремясь разубедить его.

Мне не следовало говорить этого. Большинству людей нет надобности доказывать свое здравомыслие. Нужно было просто обратить все в шутку. Рассмеяться и отшутиться. Но мой ум не сработал достаточно быстро.

— Сумасшедший? Ты что, Габриель? — спросил Стефоми с улыбкой. — Разве кто-нибудь сказал что-нибудь о сумасшествии?

— Я… — начал я, совершенно не представляя, что буду говорить дальше, но чувствуя настоятельную необходимость что-то сказать, как-то объяснить ситуацию.

— Не объясняй ничего, — перебил меня Стефоми, предостерегающе подняв вверх ладонь. — Автор оказался тенденциозным ублюдком, да? Должен признаться, что иногда и у меня появляется сильное желание искромсать какую-нибудь книгу, — продолжал он с улыбкой. — Правда, я не делал этого ни разу.

Я рассмеялся — надеюсь, не очень истерическим смехом, — почувствовав облегчение оттого, что Стефоми не посчитал меня безумцем и не намеревается поспешно покинуть мой дом.

— Я сожалею, если пришел… не вовремя, — сказал Стефоми, снова бросив взгляд на книгу. — Я только хотел вернуть тебе вот это. — Он протянул мне бумажную карточку, и я увидел, что это мой недельный билет для поездок на метро. Я не обнаружил его у себя, когда вошел в метро после нашего застолья, и мне пришлось тогда купить разовый билет. — Он действителен еще несколько дней, и я подумал, что лучше вернуть его тебе. Наверное, ты оставил его на столе, когда доставал бумажник, а я случайно прихватил его вместе со счетом.

— Спасибо, — сказал я, забирая билет. — Не желаешь ли выпить стаканчик?

— Нет, спасибо, не сегодня. Как-нибудь в другой раз.

Взглянув в последний раз с насмешливой улыбкой на пришпиленную к столу книгу, Стефоми плотно прикрыл за собой дверь.

Этот инцидент, который мог закончиться и гораздо хуже, убедил меня, что от проклятой книги надо немедленно избавляться. Нельзя держать ее дома ни секунды. Как только Стефоми ушел, я схватился за рукоятку ножа и рванул ее кверху, но проклятый нож так крепко засел в столешнице, что вытащить его не удалось. Мне не верилось, что я смог всадить его с такой силой. Я ухватился за рукоятку обеими руками и потянул нож изо всех сил. Но этим я только поднял над полом чертов стол вместе с книгой, а лезвие освободить все равно не смог. Книга… издевалась надо мной!

В конце концов я в порыве отчаяния протащил книгу через лезвие и рукоять ножа, в результате чего старинный том оказался разрезанным пополам. Когда я взял его в руки, из переплета что-то выпало. Я подумал, что это части страницы, разрезанной ножом, и нагнулся, чтобы поднять их. Но нет, то, что выпало, вовсе не намеревалось оказаться всего лишь безобидной, ничего не значащей страницей. Это было бы слишком легко и просто.

В действительности это были две половинки фотографии. А когда я увидел, что изображено на снимке, сердце у меня сжалось. Я медленно опустился на пол, приложил половинки фото друг к другу и какое-то время в смятении рассматривал изображение. Позже, при более внимательном осмотре книги, я понял, что фотография была спрятана в переплете под заплаткой из желтого пергамента. Я уже видел эти аккуратные, ровные черные стежки, вызвавшие во мне внезапный взрыв ярости.

На фото была изображена женщина. Она шла по какой-то улице, но по какой и где — определить невозможно. Объектив камеры настроили так, чтобы снять крупным планом ее голову и плечи, и располагался чуть выше ее. Этой женщине с умным лицом и длинными каштановыми волосами было чуть за сорок. Ошибки в том, кто она такая, быть не могло — это та убегавшая от меня женщина, с которой мы случайно встретились около трех недель назад. Женщина, пытавшаяся скрыться от меня в глухих закоулках Будапешта, а потом незаметно исчезнувшая, пока я разбирался с пятью громилами.

Я аккуратно склеил половинки разрезанной фотографии скотчем, а потом сидел и смотрел на нее в надежде, что если буду делать это достаточно долго, то, возможно, сумею понять смысл случившегося. Снимок был слегка поцарапан, вероятно в процессе его вкладывания внутрь переплета. В целом же он пребывал в хорошем состоянии и наверняка сделан был недавно. Когда я его перевернул, то увидел на обороте надпись, сделанную красными чернилами по-английски аккуратными заглавными буквами печатного шрифта:

«ПЛАКУЧАЯ ИВА НЕВИЛЛА ЧЕМБЕРЛЕНА ПЛАЧЕТ ДО СИХ ПОР».

Кроме того, на обратной стороне было напечатано название английской фирмы, производившей обработку фотопленки. Итак, снимок был напечатан в Великобритании, упрятан в переплет старинной книги в Италии, а теперь лежал на столе передо мной в центре Будапешта. Я был в полной растерянности и даже не мог попытаться как-то объяснить все это. Я видел эту женщину три недели назад. Она убежала так, словно очень испугалась меня, но я уверен, что это было какое-то недоразумение. Я не знаю о ней ничего. Ни имени, ни национальности, ни рода занятий, ни адреса… Но она говорила по-венгерски, и я увидел ее в Будапеште. Значит, можно предположить, что она венгерка.

Что же касается упоминания Невилла Чемберлена и плакучей ивы в тексте на обратной стороне снимка, то мне трудно даже предположить, какое отношение они могут иметь к изображенной на нем женщине. Эта фраза выглядит настолько бессмысленной, что, по-моему, в ней может отсутствовать какая-либо связь между словами и написаны они на фотографии случайно.

Предназначалось ли это фото для меня? Если нет, тогда тот факт, что я видел эту женщину всего три недели назад, является самым невероятным совпадением. Она знала меня когда-то. Я думаю, у нее могут быть проблемы. Я хочу ей помочь. И я сделаю это, если смогу. Но у меня нет ни малейшего представления, с чего начать ее поиски.

21 сентября

Я снова и снова изучал фотографию сосредоточенно, но безуспешно. Часами сидел и всматривался в нее. Наконец обнаружил карточку с адресом и номером телефона итальянского антикварного магазина, находившуюся внутри бандероли. Когда я позвонил туда, трубку взял владелец магазина, судя по голосу человек в летах. Он тепло поприветствовал меня — верный признак того, что книга действительно была дорогой. Несколько минут мы с ним поговорили по-итальянски о книге, и я понял, что про фотографию он ничего не знает. Интересная деталь: когда в ходе разговора я предположил, что переплет был поврежден и потребовал ремонта, он очень разволновался и заверил меня в отсутствии какой бы то ни было реставрации. Узнав о существовании в его магазине молодого помощника, я предположил, что, возможно, тот мог по какой-то странной причине вмонтировать фотографию внутрь переплета, но причина должна была быть действительно очень странной. На вопрос, откуда книга попала в магазин, владелец ответил, что приобрел ее у частного коллекционера более десяти лет назад. Книга долго не находила покупателя.

Снимок, без сомнения, был сделан не десять лет назад — прежде всего потому, что женщина на нем выглядела точно так, как в тот вечер, когда я увидел ее. Значит, фотографию спрятали в книгу тогда, когда та находилась в магазине.

Ни о какой плакучей иве я ничего не знал, но кто такой Невилл Чемберлен, мне, разумеется, было известно. Я не могу не сочувствовать этому человеку. Вряд ли можно поставить ему в вину то, что Гитлер оказался психом, которого оказалось невозможно урезонить. И в холокосте Чемберлен виноват не больше, чем Черчилль, Рузвельт или любой другой мировой лидер тех времен.

Читая в Интернете материалы о Второй мировой войне, я наткнулся на информацию о памятнике жертвам холокоста в Будапеште и вчера отправился взглянуть на него. Некоторое время я стоял и в растерянности смотрел на памятник, потому что он выполнен в виде плакучей ивы. Он воздвигнут в память о шестистах тысячах венгерских евреев, убитых нацистами во время войны, так что непонятно, почему кто-то считает возможным назвать его деревом Невилла Чемберлена. Уж если это дерево связано с каким-либо человеком, то этот человек, несомненно, Адольф Гитлер.

Есть что-то трогательное и печальное в этих узких удлиненных листьях так удачно названного дерева, обессмертившего память о тех, кто пал жертвой дьявольских прегрешений Гитлера. Я постоял еще немного возле этой плакучей ивы, испытывая чувство раскаяния и стыда от лица всего человечества. Но как связана со всем этим та загадочная женщина?

Образ плакучей ивы и память о событиях, вызвавших ее слезы, подействовали на меня угнетающе. У меня пропал аппетит, мне не хотелось выходить из дому, и поэтому я решил нарушить свой обычный распорядок и пораньше лечь спать.

Но это не сработало. Все надежды на то, что мой мятущийся ум сможет наконец успокоиться, разрушили ночные кошмары. Мне привиделось, что я нахожусь в базилике Святого Стефана и вижу, как ее заполняют нацистские солдаты. Мерцающие отблески пламени, полыхающего где-то в городе, отражаются в окнах храма, а ночной воздух доносит отдаленные крики и вопли. Мимо пробегают рыдающие монахи… Мефистофель играет на огромном органе, а трое нацистов с восторженными восклицаниями оценивают размеры и стоимость громадного колокола, который только что спустили с колокольни. Монах просит, умоляет солдат не забирать колокол. Один из них оборачивается, стреляет монаху в голову и снова поворачивается к колоколу. Я отскакиваю, когда монах падает на каменные плиты пола, с ужасом смотрю, как кровь покрывает пятнами его сутану. Что же это за безумство? Боже мой, это же всего лишь клятый колокол!

После этого в церковь, минуя занятых колоколом немецких солдат, вошел высокий человек, с которого спадали языки пламени. Он посмотрел на лежащего монаха, затем поднял голову и уставился прямо на меня. Я инстинктивно вздрогнул от его взгляда, полного ненависти. Потом он ушел, а вместо него появилась таинственная женщина из темного закоулка. Я крикнул ей, чтобы она убиралась из церкви, пока немцы не заметили ее, но, похоже, она не услышала меня из-за резкой, оглушительной музыки Мефистофеля. К моему ужасу, она подошла к солдатам и попросила их помочь ей найти дорогу домой. Я весь сжался в ожидании грома выстрела и глухого звука падения ее тела рядом с мертвым монахом, но этого не произошло. Немцы отнеслись к женщине доброжелательно и сказали, что помогут ей. Я кричал, чтобы она им не верила, но сам не мог сдвинуться с места и вынужден был безропотно созерцать, как солдаты превратились в дьяволов и увели ее в охваченный огнем город.

Проснувшись этим утром, я почувствовал себя еще более неуверенным и обеспокоенным, чем накануне. Умывшись и одевшись, я взял одну из книг о Будапеште и прочел описание базилики Святого Стефана. Я узнал, что этот храм в 1944 году был действительно разграблен немцами, и в памяти сразу же возникли кошмарные видения минувшей ночи. Я решил поехать и осмотреть базилику, попытавшись тем самым избавиться от предчувствия чего-то ужасного, не покидающего меня с того самого времени, когда я проткнул кухонным ножом книгу, переплетенную в красную кожу.

Было ясно, солнечно и тепло, и белоснежный собор являл собой великолепное зрелище. Его архитектура необычна: по сторонам главного фасада возвышаются две башни, а главный купол в стиле неоренессанса, высотой триста футов, виден из любой точки Будапешта.

Когда я поднялся по белым ступеням, полукругом примыкающим к главному входу, и оказался в храме, меня поразило богатство его внутреннего убранства. Помещение имеет в плане форму греческого креста, его стены, пол и потолок, облицованные голубым мрамором, отделаны бронзой и золотом, украшены мозаикой, картинами и фресками. В золоченых подсвечниках, прикрепленных к квадратным колоннам из красного мрамора, стоят высокие белые свечи. В верхней части отделанных золотом арок и над кафедрами из розового мрамора, предназначенными для проповедников, расположились белые ангелы, а над ними — пухлые и такие же белые херувимы, и взоры их устремлены вниз, на прихожан. Заключительный аккорд великолепия — многочисленные окна с витражами. Проходящий через них свет покрывает все внутри храма узорами самой причудливой формы и расцветки.

Все это было настолько прекрасно, что при мысли об осквернении фашистами этого места одним лишь своим присутствием у меня заныло сердце. А ведь они с жадностью разворовывали его сокровища, чтобы набить свои бездонные карманы. И для чего? Чем был для них тот колокол, если не кучей рейхсмарок, которые можно потратить на девок и шнапс.

В верхней части колокольни имеется смотровая площадка, и некоторое время я наслаждался открывающимся оттуда видом на здание венгерского парламента, на старинную королевскую резиденцию и на Дунай, несущий свои воды через все это великолепие. Как бы вознесясь над городом, я стоял, прислонившись к стене башни, легкий ветерок шевелил мои волосы, и меня охватило ощущение покоя и умиротворения, какого я ни разу не испытывал с тех пор, как потерял память. Какое значение имело то, что я не мог вспомнить, кто я такой? Бог знает…

Колокол, висящий теперь на колокольне, купили немецкие католики взамен того, который похитили фашисты. Меня восхищает, что они восстановили справедливость, к нарушению которой сами были совершенно непричастны.

От смотровой площадки вниз ведут две лестницы: одна — до самой земли, а другая, короткая — к лифту. Когда я начал спускаться по длинной лестнице, мне вдруг показалось, что на соседней лестнице, ведущей к лифту, мелькнула та самая загадочная женщина. Но когда я внимательно посмотрел, то увидел там лишь двоих спускающихся к лифту пожилых мужчин. Это мое воображение подшучивает надо мной. Меня расстраивает эта фотография. Я думаю, что лучше всего — это спрятать ее в тайник под кухонным шкафом. Я не помню эту женщину. Я ничего не могу сделать. Если ей нужна помощь, она должна прийти сама и попросить меня об этом.

3 октября

Я начинаю бояться, что со мной что-то не так. Этим вечером я пошел поужинать в новый ресторан, и официантка спросила, не хочу ли я, чтобы мой бифштекс был angolosan — недожаренным, с кровью. Я ответил, что это было бы неплохо, и минут через двадцать мне подали его. Я собирался поесть, а потом пройтись пешком домой, чтобы перед сном подышать прохладным вечерним воздухом.

Однако бифштекс оказался слишком недожаренным, он был светло-розового цвета, и, когда я начал резать ножом нежный ломоть мяса, из него стала сочиться кровь, образуя пятна на тарелке и смешиваясь с соком овощей, скапливаясь в виде сгустков и завитков. При виде этих розовых капелек, забрызгавших тарелку и падающих с кончика ножа, я моментально испытал приступ тошноты.

Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я вскочил на ноги и с пронзительным криком опрокинул столик со всем, что на нем было. Боже мой! Я сейчас со стыдом вспоминаю о представлении, которое устроил для окружающих. Посуда и столовые приборы с грохотом попадали на пол, в зале наступила тишина, а посетители, сидевшие поблизости, в испуге отпрянули, когда персонал бросился ко мне и стал меня успокаивать. Но в моей памяти все всплывала и всплывала картинка с погружающимся в розовую плоть ножом и алой кровью, сочащейся из нее.

Я понял, что меня вот-вот вытошнит. Я растолкал официантов и едва успел выбраться наружу, как мое тело сложилось пополам и содержимое желудка оказалось на тротуаре, вызвав переполох среди оказавшихся рядом прохожих. А пожилая пара, изучавшая меню в витрине, поспешно удалилась. Я полагаю, что вид человека, выскакивающего из ресторана и блюющего у входа, — не лучшая реклама для заведения.

Мне хочется думать, что дело было не в самом бифштексе. Возможно, причиной столь бурной реакции стало что-то съеденное мной в тот день ранее. Но приступ тошноты случился так внезапно. Без всякого предупреждения. В противном случае я, конечно же, не стал бы блевать прямо на улице. Похоже, тут вырисовывается некая закономерность. Кажется… иногда я почти теряю голову…

Мне все это представляется так: или я действительно сошел с ума, или же эти происшествия инициирует мое подсознание как отклик на некоторые события, случившиеся до того, как я потерял память. Но я знаю, знаю, что я — не сумасшедший. Поэтому меня пугает происходящее. И я хочу, чтобы все это прекратилось.

Прошлым вечером я быстро пошел домой, на случай если администрация ресторана вызовет полицию или сделает что-нибудь столь же чреватое неприятностями для меня. Я продолжал идти с опущенной головой, с горящими от стыда щеками.

Подойдя к своему дому, я остановился и достал из кармана помятую коробочку с рыбьим кормом. С минуту я с ненавистью смотрел на нее в слабом свете уличного фонаря, а потом швырнул в стоявшую рядом урну, поднялся в квартиру и лег спать.

4 октября

Пару дней назад позвонил Стефоми, предложил встретиться и выпить вместе в баре отеля, где он остановился. Тогда мне эта идея очень понравилась, но в это утро я чувствовал себя так, что мне никого не хотелось видеть. Мне не хватало ощущения, что коробочка с кормом для рыбок лежит в кармане. Я понимал, в какое жалкое состояние впал, поэтому не позволил себе начать рыться в урне, чтобы отыскать ее в мусоре. Но и доставать новую коробочку из буфета, где они были сложены, я тоже не стал. Однако теперь я уверен, что мои родственники не вернутся, — ведь я нахожусь здесь уже два месяца. Никакой отпуск не бывает столь долгим. И на самом деле никаких рыбок не существует. Должно быть, я приехал в Будапешт самостоятельно. Моя прежняя жизнь могла протекать где угодно, и я совершенно не представляю, какой она была. Возможно, мне придется, в конце концов, обратиться за помощью в полицию… Утром я почти решил, что так и сделаю, но сейчас уже не столь уверен в этом.

Я попытался отменить встречу со Стефоми — сегодня мне хотелось остаться дома и побыть одному. Однако его телефон не отвечал, так что в итоге я был вынужден пойти на нашу встречу, хотя теперь этому даже рад. Когда я увидел «Хилтон» — отель, в котором остановился Стефоми, — он произвел на меня сильное впечатление. Отель принадлежит к числу самых роскошных гостиниц Будапешта и находится на другом берегу Дуная, в районе Замка, — мне пришлось идти к нему по Цепному мосту. В ансамбль отеля входят готическая церковь и монастырь иезуитов, а открывающийся отсюда вид на Дунай и Пешт просто завораживает.

Бар, где я должен был встретиться со своим приятелем, располагался в настоящем средневековом погребе под отелем. Признаюсь, меня разочаровала перспектива провести время здесь, а не в одном из баров наверху, откуда виден Дунай. Казалось нелепым сидеть и выпивать в подвале, под землей, когда можно было бы любоваться такими великолепными пейзажами. Но Стефоми ждал меня внизу, и я, следуя указателям, направился к бару, полагая, что окажусь в нем, спустившись по нескольким ступенькам.

Однако вместо этого мне пришлось преодолеть несколько лестничных пролетов, прежде чем я оказался перед дверью с надписью, извещающей, что за ней находится винный погреб. Открыв дверь и просунув голову внутрь, я очень удивился, увидев еще одну лестницу, вырезанную в каменном монолите, уходящую по дуге вниз, в полумрак, и единственный светильник над ней, дающий рассеянный желтоватый свет. На какое-то мгновение меня охватило сомнение: нахожусь ли я по-прежнему в «Хилтоне» или забрел в какой-то подземный монастырь? Я обернулся и посмотрел назад, но знак определенно указывал на эту дверь. Пожав плечами, я стал осторожно спускаться со смутным предчувствием услышать останавливающий меня окрик, хотя не было видно ни единого человека.

Шероховатый камень был холодным на ощупь, а в воздухе стоял слабый специфический запах плесени и сырости, характерный для подлинно старинных помещений. Витая каменная лестница привела меня к короткому переходу, оканчивающемуся аркой. Я замер в смятении, увидев над входом под арку дугообразную надпись, сделанную черными буквами: «Фауст».

— А ты опоздал, — раздался голос снизу, заставивший меня вздрогнуть.

Сощурив глаза, я разглядел в конце каменной лестницы поджидавшего меня Стефоми. Он стоял, прислонившись спиной к стене, засунув руки в карманы, почти скрытый тенью из-за слабого освещения.

— У меня… э-э-э… возникли некоторые затруднения при поисках, — сказал я, глядя на него с лестницы.

— Да, такое бывает. Я думаю, большинство туристов, что поднимаются наверх, даже не знают о его существовании. Их привлекают панорамные окна в барах современного типа наверху. Но уверяю тебя, этот бар гораздо лучше.

Я в нерешительности медлил, почти по-детски испугавшись присоединиться к нему. Причиной было название погреба: «Фауст»… Когда-то уважаемый человек, которого Мефистофель сумел так хитроумно развратить и обесчестить.

— Что-нибудь не так? — спросил Стефоми, удивившись, что я остановился.

Я хотел спросить, не могли бы мы все-таки подняться в один из тех залитых солнцем и заполненных туристами баров, но было ясно, что Стефоми хотел показать мне именно этот погреб. Я понял неуместность такого вопроса, а потому преодолел несколько ступенек и направился следом за ним вглубь бара.

Помещение было совсем небольшим, в нем нашлось место только для шести столиков. Стены здесь плавно переходили в потолок, образуя полукруг. Помимо необычного светильника, упрятанного в каменную нишу, помещение освещали свечи. Их свет отражали многочисленные бутылки, рядами стоящие вдоль стен на старинных деревянных полках. В погребе не было никого, кроме бармена, стоявшего за маленьким столиком у входа. Откуда-то доносились негромкие звуки виолончели, хотя нигде не было видно динамиков.

Стефоми заказал бутылку «Szekszárdi Merlot», мы подошли к одному из столиков в углу и уселись в старые скрипучие кресла с мягкими сиденьями.

— Как давно ты живешь в этом отеле? — спросил я, после того как официант принес нам вино и неслышными шагами вернулся к своему столику.

— С тех пор, как приехал в Будапешт. Больше месяца уже. Несколько лет назад я получил наследство и теперь могу позволить себе с удовольствием путешествовать по миру.

— А как насчет твоей семьи? — спросил я. Вопрос прозвучал невесело — я все еще продолжал с грустью размышлять об утрате своей собственной.

Лицо Стефоми внезапно помрачнело, он горько усмехнулся.

— Боюсь, что моя семья прекратила отношения со мной, — произнес он.

Я, конечно, знал, что подобные вещи случаются. Знал, что семьи могут распадаться, что семейная вражда может годами не позволять родственникам разговаривать друг с другом. И все же я не мог избавиться от чувства досады, вызванной словами Стефоми. Какая утрата! По крайней мере, у него была семья.

— В этом виноват не я, — продолжал Стефоми, несомненно заметивший выражение моего лица. — В основном не я, — уточнил он с улыбкой после паузы. — Все началось с пустяка — ты знаешь, как это бывает. Но потом ситуация каким-то образом… — он сделал в воздухе круг рукой, стараясь подобрать нужное слово, — обострилась. И теперь, даже если я появляюсь в нашем доме, отец и братья не желают со мной разговаривать. И даже не хотят меня видеть. — Он вдруг улыбнулся и слегка пожал плечами. — Я думаю, положение можно было бы спасти, если бы несколько лет назад я не доказал, что они были не правы в одном деле. Именно этого они и не могут мне простить. Ну а как у тебя? Отношения с родственниками приличные или ты как чумы избегаешь рождественских встреч с ними?

Рождественские встречи… Мне не удалось сдержать скорбной усмешки. Я никогда не думал о Рождестве, до которого оставалось всего два месяца. Что я собираюсь делать в день Рождества? Сидеть в одиночестве в своей квартире и размышлять о том, чем могут сейчас заниматься мои родители? Чем могут заниматься мои братья и сестры? Чем могут заниматься… моя жена… мои дети? Я вдруг почувствовал, что очень нуждаюсь в них — в тех людях, которых я больше не знаю. Что, если они бросили меня, посчитав умершим?

— Прости, Габриель. У меня не было намерения совать нос в твои дела, — тихо сказал Стефоми, по-своему истолковав мое молчание.

— Нет-нет, тебе не за что извиняться, — запротестовал я. — Дело в том, что я… я не знаю своих родственников. Не могу их вспомнить.

— Что ты говоришь? — тихо спросил Стефоми, удивленно подняв брови. — Ты был приемным ребенком?

Я мог бы тут же ответить «да». Но Стефоми действительно стал моим другом. Он умный человек. Возможно, он сумеет предложить какое-то решение моей проблемы. Сможет как-нибудь помочь мне. Может быть, он знает, как выйти из этой ситуации, не обращаясь в полицию.

— Никаких рыбок нет, — произнес я вдруг. — Все это время я думал, что они действительно существуют, но… здесь никого, кроме меня, нет. И я даже не уверен в том, кто я такой.

И я открыл ему всю правду. Рассказал, как два месяца назад я очнулся, лежа на полу в кухне, и что совершенно ничего не помню о своей прежней жизни до того дня. Что у меня нет никаких предположений о том, где я мог жить прежде и кем я мог быть.

Но я не рассказал ему о происшествии в темных улочках Будапешта тем поздним вечером, когда я не сумел удержаться, чтобы не избить пятерых налетчиков. Не рассказал и об ужасном отвращении, внезапно охватывавшем меня при виде растерзанной бабочки, старинной книги или кровоточащего бифштекса. Ничего не сказал и о странной, таинственной женщине, убежавшей от меня. Я не хотел отпугнуть единственного человека, которому, как мне казалось, могу довериться.

Я опасался, что его могут удивить и испугать мои проблемы или он тут же примется разоблачать меня как маниакального лжеца. Однако, когда я закончил свой рассказ, Стефоми некоторое время сидел молча, слегка нахмурившись и крутя своими тонкими пальцами бокал, словно раздумывал над разгадкой занятной головоломки.

— Амнезия? — спросил он после паузы. — Очень странно. И все из-за удара полкой и падения со стула?

— Насколько я понимаю, да.

— И в твоей квартире нет ничего, что могло бы прояснить, как ты жил до этого? И никто не пытался связаться с тобой?

— Нет, но это потому, что я поселился там как раз перед этим случаем. Думаю, никто не знает, где я нахожусь.

— Ты прав, Габриель. Это какая-то идиотская загадка. Но я уверен, амнезия не будет постоянной. Обычно так не бывает. Ты просто должен подождать, пока она пройдет.

— Подождать? — спросил я с недоумением. — Но это же может продлиться годы!

Стефоми пожал плечами:

— Тогда остается лишь одно — идти в полицию. Ведь нет ничего, что остановило бы тебя, если ты решишь так поступить.

Я заметил, что, произнося эти слова, он очень внимательно смотрел на меня. Я не сказал ему об огромной сумме наличными, обнаруженной мною в квартире, и не имел никакого желания посвящать его в те зловещие подробности, которые намеренно опустил в рассказе.

— Я бы не хотел делать этого… — начал я неуверенно.

— Ну что ж, если твоих родных в этой стране нет, то, наверное, венгерская полиция мало что может сделать. На твоем месте я бы все-таки попробовал подождать. Я имею в виду, что твои родственники и друзья должны знать, что ты переезжаешь в Будапешт. Кто-нибудь из них рано или поздно станет тебя разыскивать, даже не зная точного адреса. Живущих здесь англичан не слишком много. Прошло ведь всего два месяца, Габриель. Я уверен, в конце концов все разрешится само собой. А если твои родственники чем-то похожи на моих, тогда приготовься оберегать свою жизнь, после того как они узнают, что ты умудрился отключиться от удара полкой через несколько дней после переезда.

Его отношение намного улучшило мое настроение. Я не буду всегда пребывать в таком положении. Это всего лишь вопрос времени. Из-за этого не стоит впадать в истерику. И я рад, что доверился Стефоми. Возможно, со временем я смогу рассказать ему и обо всем остальном. И наверное, он также сможет предложить некое рациональное истолкование всему тому, что услышит от меня.

Когда я вернулся домой после встречи со Стефоми, то некоторое время размышлял над тем, что он говорил, и стал воспринимать свое положение гораздо спокойнее. Я не следил за ходом времени, и когда наконец взглянул на часы, то понял, что уже поздно идти ужинать. К тому же начался дождь, крупные капли растекались по темным стеклам окон. Только тогда я осознал, что уже давно сижу в гостиной на диване в полной темноте. Протянув руку, я включил ближайший светильник, озаривший комнату мягким светом. Было тихо, только из-за окна доносился шум дождя. Я взглянул в зеркало, висевшее на противоположной стене, и стал следить за движением секундной стрелки отраженных в нем часов. Она совершала круги в направлении против часовой стрелки — странное, противоестественное зрелище.

И вдруг совершенно внезапно он появился здесь. Я даже не увидел, как он вошел. В зеркале позади меня, рядом с книжным шкафом, стоял человек. Когда наши взгляды встретились, отразившись в стекле, глаза его вспыхнули ненавистью. Я узнал его. До этого я уже видел его дважды, оба раза — во сне. В первом случае он вошел в квартиру и уничтожил визитку, которую дал мне Стефоми. Во втором он находился в базилике Святого Стефана, когда фашисты снимали колокол. Теперь вокруг него опять трепетали языки пламени и стекали, словно вода.

— Предатель! — прошипел он с отвращением. — Убирайся туда, откуда явился!

Языка определить я не смог, но сказанное понял. Голос у него был глубокий, жесткий, стального тембра. Я попытался что-то сказать в ответ, но не смог открыть рта, не смог пошевелить ни рукой, ни ногой. А он вдруг выхватил из шкафа и швырнул в меня толстую книгу, с обложки которой посыпались искры. Вид охваченной пламенем книги, летящей в мою сторону, вывел меня из оцепенения, я инстинктивно повалился на пол и закрыл голову руками…

Я проснулся, лежа на диване, с бешено бьющимся сердцем. В гостиной царил полумрак. Должно быть, я задремал, но это совсем на меня непохоже. Обычно я не устаю до такой степени. Протянув руку, я включил лампу. Не в силах удержаться, я посмотрел через плечо на книжный шкаф. Никакого огненного человека рядом с ним не было. А около меня не было никакой книги.

Вечерами хуже всего. Почему-то гораздо хуже, чем днем. Вот почему обычно я ужинаю в городе и возвращаюсь домой поздно. Безмолвие и пустота действуют на меня угнетающе, и именно вечером, больше чем в любое другое время, одиночество тяготит меня, даже если я знаю, что это только временно. Оно не будет длиться вечно, и я со временем воссоединюсь со всеми людьми, которых знал. Но сейчас у меня нет даже воспоминаний, которым я мог бы предаваться. Я не жадный и вовсе не надеюсь, что они вернутся ко мне все сразу. Но мне бы хотелось, чтобы у меня было хотя бы одно из них, самое яркое… Понимаете, что-то такое, о чем вы можете думать часами, вновь и вновь возвращаясь в мыслях к тому моменту, который когда-то сделал вас счастливым. Воспоминание, которое может отвлечь от любой нынешней печали. Иногда я думаю, что даже грустные воспоминания были бы лучше, чем ничего. С ними я стал бы меньше чувствовать себя каким-то привидением, человеком-невидимкой, никем. По крайней мере, я перестал бы ощущать эту ужасную, бесконечную пустоту, разъедающую меня извне, подобно какой-нибудь разновидности рака, которая делает это изнутри.

Я поднялся с дивана, потянулся и побрел к книжному шкафу. Книги стояли на полках ровными рядами и, казалось, находятся в полном порядке. Но когда я взглянул на них еще раз, то заметил, что одна из книг стоит не на своем месте. Как я уже говорил, все они у меня расставлены в алфавитном порядке. Но одна из них, «Стражники кругов», почему-то оказалась в ряду «Б». Неодобрительно цокнув языком, я осторожно потянул эту книгу за корешок. Как и многие из моих книг, она была старой, изрядно потрепанной, и, когда я снял ее с полки, из нее выпал лист. Нагнувшись, чтобы поднять его, я на мгновение замер, когда мой взгляд привлекло знакомое имя в тексте. Мои губы невольно сложились в гримасу. Медленно, словно по принуждению, я направился обратно к дивану, держа в руке и выпавший лист, и саму книгу.

Когда я начал делать попытки выяснить, кто я такой, то до некоторой степени проанализировал свое имя. Но с Антеусом далеко не продвинулся, я даже не сумел уяснить себе происхождение фамилии. И вот теперь эта фамилия взирала на меня со страницы выпавшего листа. Это была еще одна книга про Ад (мой бог, он буквально преследует меня!), про его девять кругов, находящихся в центре Земли, где осужденные грешники обречены пребывать в вечных муках во искупление своих прегрешений. Круги концентрические, каждый последующий воплощает более тяжкое зло, а венец всей системы — это огромный сверкающий ледяной шар в центре Земли. Там заключен Сатана.

Каждый круг предназначен для грехов определенной категории, и муки, назначенные как наказания, в каждом из них различны, они строго соответствуют тяжести совершенных проступков. Когда читаешь об этих ужасных муках, душу охватывает страх.

Еретики шестого круга приговорены к вечному пребыванию внутри горящих гробниц. Мученики в седьмом круге обречены на вечную агонию, будучи утопленными в горячей крови. Любую душу, пытающуюся подняться из нее, сбрасывают обратно кентавры, охраняющие границы этого круга. В восьмом круге демоны избивают сеятелей вражды, нанося им тяжкие увечья, а когда те выздоравливают, экзекуция повторяется, и этот цикл продолжается бесконечно.

Каждый следующий круг располагается в земной коре глубже предыдущего, при этом некоторые из кругов отделяются друг от друга реками, такими как Стикс и Флегетон. Паромщики перевозят грешников и демонов между различными частями Преисподней. Девятый круг — это центр Ада, исполненный наиболее мучительных страданий и предназначенный для наиболее отвратительных грешников — предателей. Самый тяжкий из человеческих грехов — это предательство своих родных, друзей и любимых, предательство своих господ и благодетелей, родины, Бога. Наказанием за этот грех является погружение в лед в самом центре Ада, рядом с самим Люцифером, где холодное белое пламя жжет гораздо сильнее, чем огонь.

Считается, что самые большие страдания приносит пребывание поблизости от Сатаны. Когда-то самый доверенный из Божьих ангелов, он переродился так, что даже демоны страшатся на него смотреть. Говорят, у него три зияющие пасти, нижняя часть тела покрыта черной клочковатой шерстью, перепачканной кровью, и три пары перепончатых, как у летучей мыши, крыльев… Крыльев, уже давно утративших все до единого белые, похожие на голубиные перья, которые когда-то украшали его как обладателя высшего ранга в небесной иерархии. Три главных предателя — Иуда, Брут и Кассий — пребывают в каждой из трех пастей Люцифера, он вечно жует их плоть, а его три пары крыльев распространяют ледяные волны невежества и злобы.

Мне нравилось мое имя и его происхождение. Что же касается фамилии Антеус, то правильным оказалось предположение Стефоми: Антеус имеет греческое происхождение. Так звали гиганта из греческих мифов, безжалостно и без каких-либо причин убивавшего людей и строившего гроты из их черепов, пока его наконец не прикончил Геракл. После смерти Антеуса его доставил в Ад сам Мефистофель и приказал ему охранять девятый круг, стоя рядом со входом и пропуская внутрь только предателей в сопровождении демонов.

Габриель… Габриель Антеус… Возможно, я начинаю впадать в паранойю… но мне пришла в голову мысль, что, наверное, на самом деле меня зовут не Габриель Антеус. Понимаю, подобное предположение может завести меня слишком далеко. Но ведь никто не станет отрицать, что данное сочетание выглядит очень уж неестественно: имя из Царства Небесного, фамилия — из Преисподней.

«А может, все это — телевизионное реалити-шоу? — произнес я вслух, полагая, что уже исполнил в нем свою роль, и стал внимательно оглядывать гостиную в поисках укрытых съемочных камер. — Ну ладно, я свое отработал, все очень забавно, игра окончена».

Но ни один оператор не ворвался в комнату, никакой ведущий не подошел, чтобы пожать мне руку и сообщить о моей победе… На какую-то минуту я поверил, что нашел наконец разгадку, и даже включил телевизор и прошелся по всем каналам в надежде увидеть себя на экране. Но конечно, они вряд ли позволили бы транслировать такое шоу на мой телевизор, верно? Я не могу всерьез поверить, что это телевизионное реалити-шоу, но… может, некий секретный государственный эксперимент? Эксперимент, в котором исследуется воздействие изолированности и страха на психику человека? Может, я даже подвергаю себя смертельной опасности, когда выражаю письменно подобное подозрение. Глаза у правительства есть везде. Но я все-таки напишу об этом на тот случай, если снова потеряю память и должен буду опять начать все сначала. И нужно прятать дневник перед уходом из дому. Я не могу допустить, чтобы он попал в чужие руки. И я не могу избавиться от ощущения, что кто-то — либо телезрители, либо правительство, либо кто-то еще — следит за мной.

6 октября

Когда я смотрю на то, что писал в дневнике в прошлый раз, когда читаю о том, как впервые узнал о существовании кровожадного Стражника Преисподней Антеуса, то с трудом могу поверить, что с тех пор прошло всего лишь трое суток. Я считаю, что, безусловно, был совершенно другим человеком, когда делал предыдущую запись, потому что тогда я не знал ничего. Во всяком случае, теперь некоторые из тайн тайнами уже не являются.

Первым событием стало то, что я снова увидел загадочную женщину. Вернее, ее видел ребенок. Вчера с раннего утра я был очень встревожен тем, что узнал про Антеуса, и поэтому снова решил пойти в базилику Святого Стефана, прежде чем ее заполнят многочисленные посетители. Священные места и религиозные сооружения прежде всегда действовали на меня умиротворяюще. Но на этот раз все было иначе.

Утро выдалось тихим и холодным. Небо окрашивал мягкий золотисто-белесый свет, дул легкий ветерок. Но когда я приблизился к церкви, все, о чем я мог думать, был мой сон о вторжении немцев. Ужас, крики, рыдания и пожары. Многие евреи не смогли покинуть Будапешт — их просто расстреливали и бросали в Дунай. Кровь детей, дедушек и бабушек, жен, отцов и матерей, текущая по реке, навсегда покрыла город позором, смыть который будет невозможно никогда. Неужели это было всего лишь шестьдесят лет назад?

Раньше девяти часов базилику не открывали, поэтому, подойдя к ней, я сел на бордюр одного из фонтанов слева, где смотрел на нее и ждал. Было еще прохладно в этот ранний час, а насыщенный влагой свежий воздух воспринимался в центре столицы странно и наводил на мысль о сельских просторах. У моих ног, накрытые гигантской тенью собора, ворковали голуби, в то время как все вокруг окутывало, словно гладкое холодное покрывало, мягкое безмолвие раннего утра.

Просидел я так совсем недолго и вдруг почувствовал, как кто-то энергично дергает меня за рукав. Глянув, я увидел стоящего передо мной мальчугана лет шести-семи, не более. У него не было на голове волос, а выражение лица и взгляд говорили о тяжелой болезни, об испытываемых им страданиях. Похоже, он умирал. Наверное, от лейкемии. Бросив быстрый взгляд в сторону площади, я увидел в нескольких ярдах от себя, около входа в базилику, чету примерно моего возраста, о чем-то горячо спорившую. Я догадался, что это родители мальчика, увлеченные жарким спором и не заметившие, как их ребенок направился ко мне.

Я смотрел на него и чувствовал себя виноватым. Почему мне предназначено жить гораздо дольше его? Что я такого совершил, чтобы заслужить это? Это было такое ужасно несправедливое расточительство, что, глядя на этого страдальца, я испытывал жгучий стыд и одновременно желание извлечь болезнь из его тела и перенести в свое. И я точно сделал бы это, если бы смог.

— Она все еще не нашлась, — произнес мальчик, продолжая одной рукой держаться за мой рукав и глядя на меня снизу вверх. — Вы сможете ей помочь?

Я в смятении смотрел на него, сознание мгновенно заполнили мысли о таинственной женщине.

— Кому? — хриплым голосом спросил я.

— Той даме. Она ушла, когда увидела, что вы идете сюда. Она сказала, что девятый круг отобрал у вас все и теперь вы не можете ей помочь. Вы правда не можете? Понимаете, она напугана. Она на самом деле боится. Неужели вы ничего не можете сделать для нее?

«Ты уже испытал свою долю страха, не так ли, малыш? Я очень сожалею об этом».

Краем глаза я заметил, как мать парнишки вдруг беспокойно оглянулась по сторонам, а потом, увидев сына и явно почувствовав облегчение, вместе с отцом направилась в нашу сторону. Я быстро вынул из кармана фотографию:

— Это та женщина, которую ты видел?

Мальчик взглянул на снимок и кивнул:

— Так вы можете помочь ей?

Похоже, мой ответ почему-то много значил для него, и я молча кивнул в тот самый момент, когда подошедшая мать взяла его за руку.

— Я же просила тебя, Стивен, никуда не уходить. Простите, сударь. Надеюсь, он не причинил вам беспокойства?

Я улыбнулся супругам, стараясь, чтобы сострадание не отразилось на моем лице, в то время как я уверял их, что мальчик мне совсем не помешал. Какая-то часть моего «я» стремилась рвануться вслед за удаляющимся семейством и выспросить у мальчишки все, что он знает о таинственной даме, что она дословно сказала ему и в какую сторону ушла. Но я не хотел их пугать и особенно не хотел пугать несчастного ребенка. Я смотрел, как он удаляется, шагая между своими родителями, каждый из которых держал его за руку. Когда он умрет… на его месте возникнет огромная пустота в жизни обоих. Смогут ли они когда-нибудь заполнить ее? Мое исчезновение наверняка оставило такую же пустоту в жизни моих родных. Интересно, им так же не хватает меня, как мне — их?..

Когда семейство мальчика исчезло из виду, я вернулся в мыслях к таинственной женщине. Очень странно, что она упомянула девятый круг. Несомненно, она не имела в виду девятый круг Дантова Ада. «Она сказала, что девятый круг отобрал у вас все…» Девятый круг… Мой ум лихорадочно перебирал возможные варианты. Может быть, девятый круг — это название какой-то организации? Или это какое-то место? И там произошло нечто ужасное, из-за чего я потерял память?

Может быть, девятый круг — это какой-то человек, книга или предмет, который я украл и продал, и так появились деньги, спрятанные под шкафом? А возможно, ребенок все это просто выдумал. Может, он маниакальный врунишка, страдающий от недостатка внимания. Однако, чтобы обратить на себя внимание, ему совсем не нужно быть лжецом, верно? Один вид его, пребывающего на грани жизни и смерти, уже привлекает к себе все мыслимое внимание. Нет, я уверен, он действительно ее видел. И все это очень, очень странно.

Я дождался открытия базилики и опять поднялся по лестнице на вершину купола. Я оказался единственным посетителем, и вся площадка была в моем распоряжении. Почти целый час я стоял и смотрел на город с ощущением защищенности и полной безопасности, чего не испытывал, находясь внизу, на земле. С такой высоты все казалось удивительно прекрасным. Грязь можно разглядеть только с близкого расстояния, а отсюда казалось, что в ярком солнечном свете все сверкает и искрится. У меня за спиной и под ногами был прочный камень, и мне подумалось, что если бы я мог жить здесь, в этой башне, то все было бы замечательно. Обычно меня радует общество людей… но порой их глаза словно прожигают меня и даже само их присутствие вызывает мучительные ощущения, как попавшая на голое тело кислота. И тогда все, чего я хочу, — это остаться в одиночестве.

Я вернулся к себе в квартиру после полудня, раньше, чем обычно. Я надеялся, что посещение базилики Святого Стефана поднимет мне настроение, однако эта прогулка, наоборот, лишь усилила дурные предчувствия. Случайная встреча с тяжелобольным ребенком и особенно новые сведения о таинственной женщине только добавили беспокойства и тревоги.

Но я совершенно не был готов к тому, что ожидало меня дома. Я не был готов к мучительному ощущению предательства, обрушившемуся на меня после моего открытия. Горечь его вызвала приступ острой боли, и несколько секунд я просто смотрел на полученную фотографию, вздрагивая от потрясения.

Так же как и фото таинственной женщины, этот снимок упрятали в посылку. На этот раз прислали ящик французского вина, а когда я позвонил поставщику, выяснилось, что заказ сделал я сам несколько месяцев назад. В ящике не оказалось ничего, что помогло бы установить, где я тогда жил, а единственным адресом на посылке был мой нынешний, венгерский, написанный на бирке.

Итак, я вскрыл ящик и принялся расставлять бутылки в буфете на полках для вина, группируя его по сортам. Когда я извлек последнюю бутылку, из ящика выпала лежавшая на дне фотография, перевернулась в воздухе и опустилась на пол.

На фотографии были запечатлены Стефоми и я, беседующие в номере отеля. Мы стоим лицом друг к другу перед большими окнами во всю стену, за которыми виден город. А там, возвышаясь над другими постройками, отчетливо вырисовывается силуэт Эйфелевой башни, высокой и величественной.

Я не могу вспомнить, что когда-либо находился в номере отеля вместе со Стефоми. Я не могу вспомнить, что когда-нибудь был в Париже. Я всегда считал, что наша первая встреча произошла несколько недель назад посреди Дуная, возле церкви Святого Михаила на острове Маргариты. Но отвратительная правда во всей ее мерзкой и абсурдной реальности состояла в том, что мы со Стефоми уже были знакомы до того, как встретились в Будапеште. Стефоми знал, кто я такой, однако не подал виду, что встречался со мной в своей прежней жизни. А когда он заговорил со мной на острове Маргариты, то, должно быть, догадывался или каким-то образом знал о потере мной памяти. И наша встреча, скорее всего, вовсе не была случайной.

Ну как же он мог не сказать мне? Как мог бесстыдно и хладнокровно обманывать меня? Как он мог? В этом же нет никакого смысла! Ведь во время нашей последней встречи я признался ему, что потерял память и не знаю, что мне делать. Он же тогда мог бы мне помочь, если бы захотел. Он намерен как-то использовать меня, я уверен в этом. Как уверен и в том, что ему придется, черт его побери, ответить мне за все, что он сделал. Я больше не собирался принимать его вранье за чистую монету.

Я позвонил Стефоми и попросил его встретиться со мной в тот же вечер. Первоначальную обиду сменил гнев, и все мои мысли сосредоточились на том, чтобы услышать правду от этого подлого сукина сына. Телефонная трубка в моей руке дрожала, но меня поразило, насколько спокойно и по-дружески прозвучал мой голос, когда Стефоми ответил на звонок и я пригласил его распить со мной бутылочку этим вечером.

В ожидании его появления я тщательно рассмотрел фотографию, стараясь извлечь из нее как можно больше информации. Какой это был отель, я определить не смог, поскольку номер был стандартного типа и видимых отличительных особенностей не имел. На фото не видно никаких личных вещей или багажа, и невозможно было определить, чей это номер — мой или Стефоми. Сам он выглядел почти так же, как и при наших нынешних встречах: спокойный, раскованный, одна рука в кармане брюк, другой рукой он в процессе разговора жестикулирует. Однако было в его облике на фотографии и нечто иное. Что-то такое, чего я в нем не замечал. Он как будто пытался убедить меня в чем-то. Хотя в то же время на его лице была видна обычная, едва заметная усмешка.

Но больше меня встревожили мое собственное выражение лица и моя поза. Я стоял перед Стефоми как-то скованно и выглядел… настороженным. Непреклонным. Это явно не была мирная, дружеская беседа. Когда я пришел к такому выводу, сердце мое упало. Почему он не открыл мне правды? Чего он хочет?

Мое настроение не стало лучше, когда я перевернул снимок и увидел, что на его обратной стороне имеется надпись:

«ВСЕГДА ПРОЩАЙТЕ СВОИХ ВРАГОВ, НО НИКОГДА НЕ ЗАБЫВАЙТЕ ИХ ИМЕН. РОБЕРТ КЕННЕДИ».

И впервые мне пришло в голову, что тот, кто посылает мне эти фотографии, может быть неизвестным другом, а не издевающимся надо мной врагом. Возможно, таким образом меня пытаются предупредить о некоей опасности. Но эти две фотографии были отправлены из разных стран. И к чему вся эта таинственность, черт возьми! Почему бы им не прийти ко мне со всем тем, что им известно? Потому, что это физически невозможно? Потому, что они боятся?

Я подавил в себе сильнейшее желание начать крушить все вокруг. Какая-то полнейшая неразбериха, черт бы ее побрал! Ладно, какие-то ответы я получу от Стефоми, это уж точно. Что же касается отправителя послания — на данный момент я могу только предполагать, что у меня есть безымянный друг. Друг, который, если судить по цитате, похоже, знает, что я страдаю от потери памяти.

Еще до прихода Стефоми я решил, что не стану воздействовать на него физически. Буду вести себя цивилизованно, не как дикарь. Я просто покажу ему фотографию и посмотрю, как он объяснит ее происхождение. Ведь это не тот случай, когда можно что-либо отрицать. И выбор у него будет единственный — рассказать мне всю правду.

Но когда я открыл ему дверь и он, непринужденно поприветствовав меня, вошел в квартиру с бутылкой дорогого вина в руке… это было все равно как посыпать солью свежую рану. Ведь я верил ему, а он, глядя в глаза, постоянно лгал мне — с тех самых пор, как мы впервые встретились. Я чувствовал себя словно обманутый любовник, который не в силах сдержать своих страстей, таких бурных, что их невозможно выразить никакими словами. Он сделал из меня дурака, а я позволил ему это.

Я неторопливо притворил за Стефоми дверь и запер ее на все замки, в то время как он что-то бормотал за моей спиной. Потом я медленно развернулся… и со всей силы ударил его по затылку. Вообще-то, насилие мне противно, но в тот момент я испытал огромное удовольствие, когда свалил его на пол, придавил коленом поясницу и заломил ему руку за спину так, что если бы он попробовал высвободиться, то кость непременно была бы сломана. Все это произошло так быстро, что он успел только вскрикнуть от испуга. Он был у меня в руках. Кто из нас сильнее, теперь не имело значения, ибо он был целиком в моей власти: стоило ему чуть шевельнуться — и какая-нибудь кость его руки непременно бы хрустнула.

Когда я набросился на Стефоми, бутылка, которую он держал в руке, упала на пол, осколки стекла плавали в луже красного вина, покрывавшего пятнами его белую рубашку.

— Почему ты сделал все это? — прошипел я. — Ответь мне, отвечай же, отвечай!

Его другая рука была прижата к полу его собственным телом, и, хотя я почувствовал, что он слегка пошевелился, освободиться он не мог никак, по крайней мере не мог, не сломав себе руку. И я услышал, как он издал этот странный звук, нечто среднее между смехом и стоном.

— Наверное… — он судорожно вздохнул, его голос звучал глухо, поскольку лицо было прижато к полу, — если бы я знал вопрос, Габриель…

В тот момент я сломал ему руку. Мысленно. И наслаждался звуком хрустящей кости и одновременно раздавшимся воплем. О, как мне хотелось сделать это на самом деле! Как хотелось… Но я остановил себя. Видите, это я — человек, который держит здесь все под контролем. Я, а не он!

— Ты знал меня еще до того, как я потерял память! — прорычал я. — Если посмеешь отрицать это, я сейчас же сломаю тебе руку, клянусь.

— Ну да, я действительно знал тебя раньше, ты прав.

— И ты не станешь этого отрицать?

— Ты же мне запретил.

— Ты что, воображаешь, будто это игра? — закричал я и, забывшись, заломил ему руку еще сильнее, злорадно отметив при этом, как он резко, со стоном, вздохнул. — Почему ты не говорил мне правду с самого начала?

— Потому что… потому что ты попросил меня не делать этого, — задыхаясь, выдавил из себя Стефоми. — Габриель, ради бога, отпусти мою руку, а то и в самом деле, на хрен, сломаешь ее! Ты совершаешь ошибку! Я всегда был тебе другом, и никем иным!

Я заколебался. Он говорил так убедительно, что червь сомнения стал закрадываться в мою душу.

— Я готов все тебе объяснить, если ты освободишь меня, — продолжал Стефоми уже более деловито.

Продолжая пребывать в нерешительности, я все же отпустил его руку и медленно поднялся на ноги. Стефоми с глубоким вздохом проделал то же самое и повернулся ко мне лицом.

— Ну и ладно, эта рубашка мне все равно не нравилась, — сказал он с кривой улыбкой, глядя, как темно-красное вино расплывается по ней пятнами и, словно кровь, каплями стекает с манжет и с кончиков пальцев на пол.

А та его рука, которая была придавлена к полу его собственным телом, действительно кровоточила: я увидел впившиеся в ладонь кусочки стекла от разбитой бутылки. Внезапно меня охватило чувство отвращения — точно такое, как в случае с кровавым бифштексом, — и, почувствовав, как комок желчи поднимается у меня в горле, я поспешно отвел взгляд. Даже его лицо и волосы были с одной стороны перепачканы вином. Несколько мгновений он печально смотрел на осколки бутылки, а когда поднял глаза на меня, в них читался явный упрек.

— Право, Габриель, неужели все это было так обязательно? Если тебе захотелось что-то выяснить, надо было просто задать вопрос. Я… э-э-э… согласен, что был не совсем правдивым, — честно признался он. — Правда состоит в том, что я действительно знаю тебя уже много лет. Я следовал за тобой в тот первый день, на остров Маргариты, и во второй раз, на площадь Героев. Мне только хотелось убедиться, что ты в порядке, и больше ничего.

— Какая заботливость с твоей стороны! А теперь объясни мне, пожалуйста, почему ты вел себя как завзятый лжец?

— Послушай, давай не будем уклоняться в сторону, — предложил Стефоми с выражением легкого удивления на лице. Затем поднял было руку, чтобы откинуть со лба мокрые от вина волосы, и вздрогнул. Поднеся ладонь к глазам, он внимательно посмотрел на впившиеся в кожу осколки, вздохнул. Снова подняв на меня глаза, он встретил мой неуверенный взгляд. — Понимаешь, правда состоит в том, что это ты не хотел, чтобы я рассказывал тебе о твоем прошлом. Ты заставил меня пообещать, что я не сделаю этого. Ведь я даже не должен был бы находиться здесь.

— Но это же нелепо! — воскликнул я. — Я не верю ни одному твоему слову! Сейчас же, черт подери, выложи мне всю правду! Габриель Антеус — это мое настоящее имя?

Помедлив пару секунд, Стефоми кивнул:

— Да, настоящее.

— А каким было прежде наше знакомство?

— Я уже говорил тебе, мы были друзьями.

— А тогда что ты скажешь об этом? — спросил я, швырнув на кухонный стол фотографию.

Стефоми взял ее в руки, и я увидел, как сжались его губы и помрачнело лицо, когда он прочел надпись на обратной стороне. В его глазах мелькнула тень недовольства, и он бросил снимок обратно на стол.

— По-моему, здесь мы не очень похожи на друзей, Стефоми.

— Наверное, в тот момент я говорил тебе нечто такое, что ты очень не хотел слышать. Я хотел бы ответить на все твои вопросы, Габриель, но я дал тебе обещание и не намерен его нарушать.

— А это кто? — спросил я, доставая из кармана и протягивая ему фото таинственной женщины.

— Откуда оно у тебя? — резко спросил Стефоми.

— Не все ли равно? Ты знаешь ее?

— Не беспокойся о ней, — тихо сказал Стефоми. — И выбрось снимок, Габриель.

— Значит, ты знаешь, кто она? Ведь знаешь, верно? И ты знаешь все об этой… об этой заварушке в глухом закоулке! Ты знаешь, как я потерял память? Ты знаешь, где мои родные? — спрашивал я в отчаянии. А он молчал. — Ты знаешь, кто фотографировал? — продолжал я. — И знаешь, кто их посылал?

— Имею некоторое представление.

— Но не собираешься мне сообщить об этом, ведь так? И вообще не собираешься рассказать мне ни о чем, что я хотел бы узнать!

— Да, это так, Габриель, — ответил Стефоми с кривой усмешкой. — Потому что на самом деле ты сам не хочешь знать об этом.

Взбешенный таким отношением, я с ненавистью окинул его взглядом. Как мне хотелось отлупить его в тот момент! Разумеется, я мог бы выбить из него правду — после того случая в закоулке с местными грабителями я был уверен, что справлюсь с этой задачей. Но сама мысль об этом заставила меня содрогнуться, и не в последнюю очередь потому, что так легко пришла мне в голову. Цивилизованные люди так себя не ведут. И такие мысли цивилизованным людям в голову не приходят.

— Ты размышляешь, не выбить ли тебе из меня всю правду, верно? — спросил Стефоми с улыбкой. — Но ты же знаешь, это не сработает.

— Не подначивай! — заорал я на него. — Ради самого себя, не давай мне повода! — Он не мог знать, в какой опасной близости я от этого… Но я твердо решил не терять над собой контроль… Я не позволю ему заставить меня совершить неверный поступок. — Убирайся! — прошипел я.

Несколько мгновений он стоял в нерешительности, затем, пожав плечами, прошел мимо меня к двери, и я услышал, как она с тихим щелчком захлопнулась за ним. После его ухода я с минуту пребывал в неподвижности, уставившись на стол и чувствуя себя еще более беспомощным и гораздо более одиноким, чем в тот момент, когда несколько недель назад впервые пришел в себя на полу этой самой кухни.

Мысль о потере контроля над собой мне отвратительна. Похоже, это отвращение прочно осело в моей душе как результат укоренившейся за годы привычки. Поэтому, когда Стефоми ушел, я присел к кухонному столу и неторопливо налил себе бокал вина, пытаясь таким образом подавить огромное желание снова начать крушить все в квартире, как я уже проделал это однажды, в тот вечер, когда потерял визитку Стефоми. В какой-то момент у меня даже возникло искушение выйти на улицу и поискать каких-нибудь бандюг, чтобы набить им морду. В конце концов, ведь это только бандюги. Огромное желание применить насилие по отношению к чему-нибудь росло до тех пор, пока оно не переросло в нечто большее, чем желание. Я пожалел, что позволил Стефоми уйти так легко. Может, мне надо было отправиться следом за ним? Ведь я знаю, где он живет… Однако в тогдашнем моем состоянии все это кончилось бы плохо. Страшно сказать, но… я испугался, что если поддамся этим чувствам, то могу зайти слишком далеко.

Поэтому я поступил ответственно, взял ситуацию под контроль и налил себе второй бокал вина. А потом еще один и еще… Вскоре я уже открывал вторую бутылку.

Правда состоит в том, что я напился до бесчувствия, но это не так плохо, как могло бы показаться. Я сделал это преднамеренно… и я контролировал происходящее. Это явилось логическим решением проблемы, только и всего. Правда, это не означает, что я намерен повторить подобное снова — прежде всего из-за возможного вреда здоровью. Но иногда алкоголь полезен. Если вы страдаете… и если выпьете достаточно много… тогда наступает своего рода оцепенение, полное бессилие, оно охватывает все ваши члены, пальцы немеют, бокал выпадает из них, и осколки стекла разлетаются во все стороны… голова запрокидывается назад, стул опрокидывается… и все заканчивается тем, что вы без чувств лежите на полу весь остаток ночи и уже не можете причинить вреда ничему… и никому.

Меня внезапно разбудили около десяти часов утра, вылив на лицо большое количество очень холодной воды. Мгновенно проснувшись, я захлопал ресницами, пытаясь стряхнуть воду с глаз, и прокашлялся, чтобы освободить от нее рот. И сразу же почувствовал, как внутри меня начала пульсировать тупая боль в голове и шее, в спине и плечах — во всем теле. Наверное, потому, что я всю ночь пролежал на жестком полу, и потому, что алкоголь все еще циркулировал в моем организме.

— Ну, замечательно! — произнес Стефоми, глядя на меня. При этом напряженность постепенно спадала с его лица. — Ты все-таки жив. Осторожно, ты лежишь на битом стекле.

Я понял, что он прав. Осколки бутылки с вином, принесенной Стефоми, и бокала, который я разбил позже, усыпали весь пол. Пролившееся вино пропитало мою одежду, и пахло от меня, как от спившегося бродяги.

— К счастью, похоже, порезался ты не сильно, — сказал Стефоми, внимательно осмотрев меня. — На, держись за мою руку и поднимайся.

Мне не хотелось браться за его руку, но без этого встать мне было бы нелегко и — посмотрим правде в глаза — небезопасно, поскольку вокруг меня не было места, где я мог бы опереться на пол руками, не рискуя при этом порезаться дополнительно. Поэтому я молча уцепился за его руку и позволил ему поставить меня на ноги.

— Ну а чего ты хочешь теперь? — хрипло спросил я, аккуратно стряхивая с одежды осколки стекла.

Горло у меня было как наждачная бумага, язык словно прилип к нёбу, а свет за окнами слепил глаза, и мне пришлось заслонить их рукой. В конце концов, у чрезмерного количества алкоголя есть и оборотная сторона.

— О, довольно много чего, — охотно ответил Стефоми. — Но пока буду вынужден довольствоваться тем, что ты не упился до смерти. Тебе повезло, что тебя не рвало, иначе ты ведь мог задохнуться от собственной блевотины. Вчера ты поступил бы гораздо разумнее, если бы выпил вместе со мной.

— Ох, заткнись! Я понимаю, о чем ты говоришь, но я ни на минуту не терял контроля над собой. И я же велел тебе убираться. Почему ты пришел опять? Чего тебе надо?

Стефоми вздохнул.

— Я позвонил тебе, но ты не отвечал, — тихо произнес он. — Я забеспокоился, не случилось ли чего-нибудь.

Несколько секунд я смотрел на него. С моих волос на пол стекали остатки воды, которой он меня окатил. Когда я минувшим вечером потребовал, чтобы этот умник убрался из моей квартиры, я именно это и имел в виду. Ведь меня действительно подмывало наброситься на него. И я до сих пор был на него зол. Зол за вранье, за предательский отказ помочь мне, за упрямое молчание. Но тем не менее… я был доволен, что он пришел. Кто знает, что такое настоящее одиночество, меня поймет.

— Я думал об этом вчера вечером, Габриель, — сказал Стефоми, все еще настороженно глядя на меня. — И пожалуй, мог бы кое-что сообщить тебе, не нарушая своего обещания. Если ты хочешь пойти привести в порядок волосы и переодеться, я подожду.

— Нет, говори прямо сейчас, — не раздумывая ответил я и направился в гостиную.

— Хорошо, — согласился Стефоми и пошел следом за мной.

Я сел на диван, стараясь не оставить на нем пятен от вина и сожалея, что голова у меня не такая ясная, как хотелось бы. Стефоми опустился на стул напротив.

— Прежде всего, — начал он, — ответь: деньги, которые были в твоей квартире, они… всё еще здесь?

Я посмотрел на него, прищурившись, стараясь в то же время не переводить взгляда на шкаф, под которым они были спрятаны.

— Хорошо, можешь не отвечать, — поспешно заверил меня Стефоми, увидев выражение моего лица. — Я только хотел сказать тебе, что они твои. Ты их не украл и не совершил чего-либо в этом роде. Я полагаю, ты подозревал нечто подобное? Но ты можешь успокоиться и быть уверенным, что эти деньги принадлежат тебе по праву.

— А что я такого сделал, чтобы получить их в таком количестве? — поинтересовался я.

— Я могу сказать тебе лишь то, что эти деньги — твои, — ответил он с виноватой улыбкой. — Ты же был профессиональным писателем.

— Писателем? — Я вспомнил о рукописи, найденной в письменном столе. — Но не слишком популярным? — спросил я, понимая, что если бы мне когда-нибудь удалось что-либо опубликовать, то такие произведения, несомненно, украшали бы мои книжные полки.

— Даже Моцарт опередил свое время, мой друг, — сказал Стефоми, слегка пожав плечами. — Послушай, я действительно не могу многого тебе рассказать. Ты можешь продолжать ненавидеть меня, если хочешь, и снова орать, чтобы я убирался вон, но прежде всего я хочу подчеркнуть, что… ты не сделал ничего особенного, чтобы заслужить их получение.

— Ты говоришь, что я просил тебя не рассказывать мне о моем прошлом, — начал я, пристально глядя на него. — Тогда из твоих слов следует, что я знал о своей предстоящей потере памяти? То есть я как-то сам себе это устроил?

— Да.

— Но почему? Как?

— Я не знаю, — откровенно ответил Стефоми.

— Ну а где мои родные? — спросил я, приходя в отчаяние. — И куда, по их мнению, я подевался?

Теперь стало видно, что Стефоми почувствовал себя неловко.

— Я действительно не могу сказать ничего больше, Габриель. Верность — это неотъемлемая составляющая дружбы, — произнес он проникновенным голосом, пристально глядя на меня. — Ты просил меня верить тебе, когда брал с меня обещание не отвечать на такие вопросы, и я поверил, хотя мне все это не нравилось. Я полагаю, ты должен был иметь для этого достаточно веские причины. Ну а теперь, боюсь, тебе придется верить мне, когда я говорю, что не могу сказать больше, чем сказал. Я понимаю, это выглядит бессмысленным, и вокруг нет ничего, что укрепило бы твое доверие ко мне, но это уже относится к области веры.

Я хотел верить ему. Я не хотел оставаться здесь в полном одиночестве до конца моих дней, проводить вечера за подсчетом и пересчетом количества лежащих в буфете коробочек с рыбьим кормом, выбросить которые я все еще не мог себя заставить.

С неуверенной, извиняющейся улыбкой Стефоми поднялся и пошел к выходу, но у двери, ведущей в кухню, остановился и обернулся:

— Пожалуйста, не отталкивай меня, Габриель. Оставь прошлое в покое и строй жизнь заново.

Я горько рассмеялся:

— Я хочу верить тебе… но одной веры мне мало. Откуда я знаю, что все сказанное тобой — это не ложь?

Стефоми остановился, обдумывая мой вопрос.

— Что я могу сказать? Боюсь, что на данный момент именно веры тебе должно быть достаточно, потому что это все, что у тебя есть. И вообще, с какой стати я должен был бы тебе врать? «Лгуны и те, кто искажает правду, должны погибнуть… и тогда может снова появиться место для более свободного, более благородного рода человеческого». Это слова капитана Вилма Хозенфельда.

Это имя показалось мне знакомым, но Стефоми был почти у входной двери, когда нахлынувший ужас заставил меня вскочить на ноги, потому что я вспомнил, кем был этот человек.

— И чтобы убедить меня в своей честности, ты цитируешь нациста? — спросил я, с недоверием уставившись на Стефоми.

Он снова обернулся ко мне, чуть заметно улыбаясь:

— Ах, Габриель, почему ты считаешь, что быть последователем Гитлера и одновременно добрым и смелым человеком совершенно невозможно?

— Послушай, что ты говоришь! — воскликнул я в смятении. — Это что, попытка соригинальничать или что-то еще? Ведь зло и нацизм — синонимы. Любая иная оценка — это… богохульство!

— Тогда прости меня, ради бога, — сказал Стефоми, склонив голову и пристально глядя на меня. — Но заверяю тебя, я не подразумевал ничего греховного. Иногда ты ждешь от человечества слишком многого, Габриель. Мы не можем все быть совершенными, ты же знаешь. И почему бы тебе не спросить об этом Владислава Шпильмана?

То, что Стефоми говорил вначале, звучало умиротворяюще. Слушая его, я уже начал было успокаиваться. Но он все испортил цитатой, произнесенной в дверях. Даже одно только предположение, что немецкий офицер времен Второй мировой войны мог быть кем-то иным, нежели махинатором и интриганом, демоном, побуждаемым жадностью и порочностью, привело меня в крайне подавленное состояние. Стефоми охарактеризовал его как «доброго и смелого человека»… Как могло ему прийти в голову произнести такие кощунственные слова? Неужели он не знает о злодеяниях, совершенных нацистами? Наверное, ему ничего не известно о семьях, членов которых убивали на глазах друг у друга; о мужьях и женах, которых заставляли копать друг другу могилы, прежде чем их расстрелять; о золотых коронках, которые вырывали у евреев, прежде чем убить их как собак; о втиснутых в вагоны семьях, которым разрешалось взять с собой единственный чемодан с самыми ценными вещами и которые лелеяли надежду, что в конце концов все как-то образуется и Европа не захлебнется собственной кровью, — и все это только лишь до тех пор, пока у них не вырывали эти чемоданы из рук, а самих не отправляли на скотобойни вместо скота… Предположение о том, что кому-либо, пусть даже косвенно причастному к подобным зверствам, нет причин испытывать ощущение стыда… одно лишь такое предположение… вызывает у меня непередаваемое чувство отвращения.

Имя Владислава Шпильмана звучало знакомо, и, пробежав взглядом по книжным полкам, я обнаружил, что у меня есть его книга под названием «Śmierć Miasta», что можно перевести как «Смерть города». Написана она по-польски, но это не оказалось для меня проблемой. В самом деле, я едва ли отдавал себе отчет, что читаю не по-английски, пока не дошел до ее середины. Шпильман был польским евреем, пережившим холокост, он написал книгу о пережитом всего через несколько месяцев после того, как война наконец закончилась. Позже книга получила новое название — «Пианист».

Приняв душ и вытащив пинцетом впившиеся в кожу кусочки стекла, я взял этот небольшой томик и прочел его, не отрываясь, за один день. Эта история меня чрезвычайно волнует. Фактически приводит меня в смятение. Ибо ее суть в том, что капитан Вилм Хозенфельд был действительно добрым и смелым человеком. Могу я так сказать? Или это будет богохульством? Неужели Стефоми был прав? Хозенфельд спас Владиславу Шпильману жизнь, рискуя своей собственной. По профессии он был школьным учителем, любил детей и категорически осуждал то, что творилось в отношении евреев. Он сокрушался по этому поводу. И проклинал себя как жалкого труса, проклинал за нехватку у себя силы что-либо предпринять.

Шесть миллионов евреев погибли во время Второй мировой войны. Их было шесть миллионов. То, что сделал капитан Вилм Хозенфельд, спасло жизнь Владиславу Шпильману. Ну и что? Шесть миллионов все равно мертвы. Хозенфельд спас одного. По большому счету, какая разница?.. Но ведь можно возразить, что это огромная разница для самого Шпильмана.

Капитана Хозенфельда, как и всех жителей гитлеровской Германии, в течение многих лет пичкали пропагандой антисемитизма: это евреи — причина всех проблем Германии; евреи — источник экономического кризиса и политической нестабильности; евреи — раса недочеловеков, оскверняющих чистоту германской арийской крови. Боже, ведь нужно быть полнейшим безумцем, чтобы принять всерьез весь этот абсурд. Но люди любят ненавидеть другие народы, а боль легче проходит, если есть кого обвинить.

Когда немецкий офицер обнаружил чердак, где скрывался Владислав Шпильман, последний решил, что немедленно будет убит выстрелом в голову, как были убиты многие из тех, кого он знал. Но вместо того чтобы выстрелить Шпильману в голову, немец принес ему еду, завернутую в свежую газету, из которой тот понял, что война близится к концу. Он также принес одеяла, чтобы Шпильман мог защититься от холода. Почему он сделал это? Почему?

В своих воспоминаниях Шпильман пишет, что, если бы не помощь этого человека и если бы не газеты, которые тот приносил и которые свидетельствовали о неминуемом поражении Германии, если бы не эти два обстоятельства, он бы сам лишил себя жизни, ибо был не в силах существовать, постоянно испытывая страх, постоянно страдая от сознания того, во что превратилась его жизнь… А ведь всего несколько лет назад он был известным пианистом, работавшим на польском радио.

Когда Хозенфельд пришел повидать Шпильмана в последний раз, перед тем как покинуть Варшаву вместе со своим подразделением, тот пытался уговорить капитана принять от него в подарок часы — единственную оставшуюся у него ценную вещь — в знак благодарности за все, что Хозенфельд сделал для него. Но последний категорически отказался взять их. Часы еврея, колокол базилики… как эти предметы становятся такими важными в то время, когда должны были бы вовсе не иметь значения? Почему они так важны?

Как же это получилось с немецким капитаном? Он что, родился героем? Разумеется, нацистская Германия была далеко не идеальной средой для поощрения героизма, так, может, он просто родился таким? Может, все дело в его генетической предрасположенности к смелости и порядочности? Эта история пугает меня. Мне по душе, когда есть белое и есть черное. Тогда я чувствую себя нормально. Фашисты не должны быть героями. Так же как ангелы не должны быть дьяволами. Это неправильно. Когда я смотрю на фотографии некоторых известных нацистских военных преступников, то далеко не все из них выглядят воплощением зла. Не все выглядят порочными. Не все выглядят бессердечными. Некоторые имеют вполне человеческий облик. И это несправедливо — изверги должны и выглядеть как изверги. Им не должно быть позволено пребывать среди других людей так безукоризненно замаскированными…

Было, наверное, уже около девяти вечера, когда мне под дверь сунули записку. Я только что закончил читать воспоминания Шпильмана и пошел на кухню за стаканом воды, когда услышал тихое шуршание листа бумаги, просовываемого под дверь. Я обернулся и в этот самый момент услышал звук шагов, быстро удаляющихся по коридору. Я выбежал из кухни, распахнул входную дверь и выглянул в коридор. Он был уже пуст. Захлопнув за собой дверь, я побежал в конец коридора и оказался там в тот момент, когда закрывались двери лифта, так что увидеть того, кто туда вошел, мне не удалось. Моя квартира расположена на седьмом этаже, а лифт у нас один, так что мне осталось лишь броситься бежать вниз по лестнице, где я то и дело скользил по ступенькам и спотыкался на бегу, пока не выскочил на улицу.

Кто, черт его побери, знает, где я живу? Единственный человек, которому известен мой адрес, — это Стефоми. Но я не могу поверить, чтобы он засовывал записку мне под дверь, а потом убегал к лифту. Помимо всего прочего, если бы он действительно намеревался помучить меня, то, будучи умным человеком, непременно нашел бы для этого более тонкий и изощренный способ.

Увы, мне не хватило прыти, чтобы опередить лифт: он уже стоял внизу пустой. Вестибюль тоже был пуст, за исключением маленького темнокожего мальчугана, маячившего у входных дверей. Я уже собирался спросить его, не видел ли он кого-нибудь, когда в поле моего зрения оказалась знакомая девушка-подросток.

Своих соседей я вижу не часто. Наверное, общению не способствует мой распорядок дня: я часто ухожу из дому ранним утром и не возвращаюсь до позднего вечера. Это была та самая беременная девушка, с которой я пробовал заговорить пару месяцев назад. Как она сказала, ее зовут?.. Кейси Марч? С тех пор я видел ее несколько раз, когда она возвращалась в свою квартиру так же поздно, как и я. Все это время я чувствовал себя неловко, чтобы заговаривать с ней после той дурацкой сцены, и даже старался по возможности не попадаться ей на глаза, если замечал ее появление.

Я вздрогнул от неожиданности, услышав, как она принялась ругать мальчика за то, что тот заставил ее ждать, потом схватила его за руку, и они направились в город. Мне было жаль ее, когда я видел, как поздно она возвращается домой. У меня сложилось впечатление, что у нее вечерняя работа, но я не знал, как она устраивала мальчика на то время, пока находилась на работе. Она не могла быть его матерью, поскольку ему было лет восемь. Я предположил, что она — его сестра. Никого напоминавшего их родителей я не видел ни разу. Было похоже, что здесь они живут вдвоем. У меня возникло желание представиться ей нормальным образом, но после упомянутой сцены она, наверное, сочла меня психопатом — человеком, не помнящим даже своей фамилии.

Поскольку не было никаких признаков таинственного почтальона, я вернулся в свою квартиру. В кухне я подобрал с пола записку и подошел с ней к столу. Это был сложенный пополам лист писчей бумаги формата А4. Я сел и развернул его. А затем некоторое время сидел, уставившись в текст. Так же как и на фотографиях, слова были аккуратно выведены печатными буквами, поэтому сказать что-либо о характере почерка не представлялось возможным. Послание было на латыни, но поскольку я, похоже, и этим языком владел свободно, то прекрасно понял его содержание. Как мне хотелось догнать того, кто доставил мне эту записку! Ее текст гласил:

FACILIS DESCENSUS AVERNO, NOCTES ATQUE DIES РАТЕТ ATRI IANUA DITSIS. Я тотчас узнал фразу из «Энеиды» Вергилия. Вот ее перевод: «Ворота Преисподней открыты день и ночь, спускаться в Ад приятно и легко».

Под цитатой была еще одна фраза, тоже по-латыни. В переводе она звучит так:

ДЕВЯТЫЙ КРУГ НЕ МОЖЕТ СКРЫВАТЬ ТЕБЯ ВЕЧНО.

Я уронил записку на стол и опустил голову на руки.

Вот такие дела… Я начал всерьез думать о том, что схожу с ума. И опять возник страх, всегда страх. Мой сон в ту ночь был беспокойным, заполненный немецкими солдатами, замученными евреями и красными сверкающими кругами крови, внутри которых находились ангелы. Среди ночи эти кошмары пробудили меня, и я пошел в ванную, чтобы плеснуть холодной воды на покрытое испариной лицо. Я стоял, склонившись над раковиной, когда услышал позади шум. Это был отчетливо слышимый звук бушующего огня. Я медленно выпрямился, при этом холодная вода продолжала стекать по лицу. В зеркале отражались двое. Одним из них был огненный человек, который уже являлся мне в моих ночных видениях. Вторым была таинственная женщина из закоулка. Их обоих охватывало пламя. Никто из них не двигался. Они просто стояли там и смотрели на меня. А по их телам плясали громадные языки огня, оранжевые и белые.

Конечно, я на мгновение замер, уставившись в зеркало, а потом, издав вопль ужаса, резко обернулся. Но там ничего не было. Только слышался звук моего дыхания, участившегося от испуга, да звон капель, падавших на холодный кафель. Возможно, я еще пребывал в полусне. Но я на самом деле начал всерьез опасаться за свой рассудок. Все мое существование стало представляться мне нереальным. Ну почему я не пошел в полицию сразу? И почему не иду до сих пор? Что скрывается там, в моем подсознании, и не позволяет мне сделать это? Я не мог пойти в полицию. И определенно не могу. Это неоспоримый факт… Но я не могу вспомнить причину этого. И именно это неведение страшит меня больше, чем что-либо иное.

9 октября

Если бы я только знал в ту ночь, что всего через каких-нибудь три дня мне предстоит найти ответы на все эти вопросы… Я благодарю Бога за то, что теперь знаю всю правду о моем прошлом, за то, что теперь мне не придется жить в сомнениях. Только в печали. Мое прошлое и должно было быть очень печальным, не так ли? Разве могло оно быть каким-нибудь иным? Но наконец теперь я знаю. Я знаю все.

Я решил пересчитать деньги — вот с чего все и началось. Я решил сосчитать спрятанные деньги, чтобы точно знать, сколько их там. Хранить их в квартире было небезопасно, и я намеревался открыть несколько счетов в разных банках, чтобы распределить наличность. Итак, я вытащил сумку из тайника и, убедившись, что дверь заперта и шторы опущены, высыпал содержимое сумки на пол. Тут-то я и обнаружил среди пачек банкнот нечто такое, что не должно было там находиться. Это был ключ. Ключ от банковской ячейки. Из выгравированной на нем надписи следовало, что он от ячейки № 328 Венгерского национального банка в Будапеште.

Некоторое время я сидел на полу, держа ключ в руке и глядя на него. Его вид внушал тревогу. В конце концов, если я решил, что у меня в квартире на кухонном столе может спокойно стоять коробка со ста тысячами фунтов, тогда что же я мог счесть столь важным, чтобы упрятать это в банковском хранилище?

Я немедленно поехал в банк, но, когда добрался до него, оказалось, что он уже закрыт. Так что сегодня с утра я первым делом снова отправился туда после бессонной ночи, прошедшей в тревожных предчувствиях и ожиданиях. Это был один из самых крупных банков в деловой части города. Подойдя ко входу и увидев, что двери открыты, я заколебался. Ведь меня могло поджидать любое из целого ряда ужасных открытий. Может, лучше оставаться в неведении? В голове все кружилась и кружилась мысль об анонимной записке. Девятый круг — что же это такое? Умирающий мальчик передал мне слова таинственной женщины о том, что девятый круг отобрал у меня все. Анонимный автор записки написал, что девятый круг больше не будет меня укрывать. А Антеус, кровожадный великан из древнегреческого мифа, сторожил врата именно девятого круга Преисподней… Но, с другой стороны, наверное, не стоило опасаться, что в банке меня ждут плохие новости. Может, в банковской ячейке найдутся ответы, может, я даже узнаю, где находятся мои родные…

Сделав над собой усилие, я прогнал эти мысли, как бы самоустранился с места событий, так что это был не я, а какой-то другой человек, какой-то незнакомец, который пришел и просит разрешения посетить банковское хранилище. Меня проводили к ячейке № 328 и оставили одного. Когда я поворачивал ключ в замке и извлекал небольшой, безобидного вида ящичек, мои руки совершенно не дрожали. Я присел к столу, снял крышку и прошелся взглядом по содержимому ящика. Острая боль пронзила меня, когда я осознал правду — правду, которая избегала меня так долго, а теперь вся она, поместившаяся в этом маленьком ящичке, уже не может больше прятаться.

Там не было денег. Не было оружия, опасных или подозрительных предметов, которые я отчасти опасался там увидеть. Вместо этого в ящике лежали документы, бумаги и письмо. Содержимое ящика нанесло мне сильнейшую душевную травму. Сначала я увидел свидетельство о браке. Потом свидетельство о рождении. И мое сердце возрадовалось. Но следующими документами были два свидетельства о смерти. Одно о смерти Николь Антеус, тридцати лет. Второе о смерти Люка Антеуса, четырех лет. Эти имена не были мне знакомы. И тем не менее в обоих документах я значился как ближайший родственник. Муж Николь Антеус… отец Люка Антеуса…

— Нет, — произнес я, уставившись на эти два безобидных листка.

Это было несправедливо! Это было абсолютно несправедливо!

— Нет! — повторил я, стукнув кулаком по столу.

«Причина смерти… авария автомобиля… Лондон…»

Я тщательно обследовал ящик в надежде найти что-то еще. Нечто такое, что могло бы удалить жало смерти из двух лежащих передо мной на столе свидетельств, — если подобное «нечто» вообще существовало. Но ничего утешительного там не было. Я обнаружил свое письмо, написанное тетушке, но так никогда и не отправленное ей. Почему — я понял, когда нашел письмо адвоката, в котором тот сообщал мне о смерти тетушки, а также о том, что все свое состояние она оставила мне. По крайней мере это объясняло происхождение денег.

Я уставился на письмо и сидел так до тех пор, пока на бумаге не замелькали черные мушки. Я потряс головой, потер переносицу, попробовал снова. Когда начал читать первую строчку, сердце у меня упало.

«Я пишу вам сейчас как единственной оставшейся у меня родственнице, чтобы сообщить, что покидаю Лондон…»

Моя единственная родственница? Только одна? Конечно же нет. Ведь должен же остаться кто-то еще?

«Я не могу перестать думать о Ники и Люке… Я уезжаю в Будапешт, чтобы сосредоточиться на писательской деятельности… Я не хочу никого видеть, я не хочу ни с кем разговаривать… Я не знаю, когда вернусь…»

— Нет! — крикнул я снова.

Меня охватило сильнейшее желание изорвать эти ужасные бумаги на мелкие клочки, но в то же время я понимал, что их необходимо сохранить как единственное, что связывает меня с прежней жизнью. И мой гнев быстро угас, оставив после себя лишь это ноющее, несбыточное желание, что было еще хуже. Вся моя энергия улетучилась, и я сидел так у столика, пока один из служащих банка не подошел и, постучав в дверь, не спросил, не нужна ли мне помощь. Я понял, что оставаться здесь дольше нельзя, быстро переложил все содержимое ящика в сумку и направился к выходу.

Наверное, домой я ехал на метро, хотя точно не помню. Я опасался, что содержимое банковской ячейки может огорчить меня, но не был готов к столь ошеломляющим скорбным известиям. Наихудшим из тех, какие мог получить. А затем у меня жутко заболела голова, боль распирала череп, давила изнутри на глаза, безжалостно била по мозгам в такт с каждым ударом сердца. Я вошел в лифт в подъезде моего дома и нажал кнопку своего этажа. После этого обхватил голову рукой и, пытаясь унять боль, принялся массировать виски. Слезы жгли мне глаза. Теперь я мог выбросить коробочки с кормом для рыбок. Они уже никогда мне не понадобятся. Все рухнуло. Все окончательно рухнуло. Я даже не могу вспомнить их! Я даже не могу мысленно увидеть их лица…

— С вами все в порядке?

Я опустил руку, осознав, что лифт уже остановился на моем этаже и его двери открыты. Моя соседка Кейси Марч стояла рядом и смотрела на меня. На ней была униформа барменши, крашеные волосы собраны сзади в пучок, через плечо сумка.

— С вами все в порядке? — снова спросила она. — Вы ведь Габриель, верно?

В испуге я посмотрел вокруг, но скрыться было невозможно. Я не мог выйти из лифта, не пройдя мимо нее. И потом, она ведь уже увидела меня.

— Все нормально, все нормально, — пробормотал я, безуспешно пытаясь взять себя в руки хотя бы на время, необходимое, чтобы, миновав ее, дойти до дверей квартиры.

Кейси стояла в нерешительности, глядя на мои трясущиеся руки.

— Может, хотите, чтобы я позвала кого-нибудь помочь вам?

— Нет, со мной все в порядке, — ответил я, выходя из лифта. — Я… я только что получил плохие известия, вот и все.

— О, мне очень жаль, — сказала она с выражением искреннего сочувствия на лице.

Я кивнул, и это движение словно раскололо мою голову пополам. Я не смог удержаться и вскрикнул, одновременно снова обхватив голову руками. Ну что же это такое? Ведь я не пил! Откуда эта мучительная головная боль? Почему вдруг свет стал слепить меня? Почему я ощущаю привкус желчи во рту?

— Что? — переспросил я, осознав, что Кейси что-то говорит мне.

— Я спрашиваю, не страдаете ли вы от мигрени?

— От мигрени?

Я уже хотел было не задумываясь ответить, что нет, у меня никогда в жизни не было мигрени, но помедлил. Как я могу это знать? Я же ничего не помню! А боль стала совсем нестерпимой.

— Похоже, это она, и у вас сильный приступ. Такое случается с моим братом. Если хотите, я могу дать вам лекарство.

В тот момент я был готов съесть отравленное яблоко, если бы подумал, что оно мне поможет.

— Спасибо, — сумел произнести я.

— Сейчас я вам его принесу.

Я пошел следом за ней и ждал у дверей ее квартиры, пока она не вернулась, держа в руке полоску фольги с упакованными в ней таблетками.

— Взрослая доза — по две таблетки через каждые четыре часа, — проинструктировала она меня. — А еще, наверное, поможет, если вы опустите шторы в спальне и немного полежите. Так я лечу Тоби. Ну а теперь мне надо идти, а то я опоздаю на работу. Надеюсь, вам станет легче.

10 октября

Рекомендации Кейси сработали. Хотя боль держалась почти сутки, крайне мучительной она была только несколько часов. Ничего подобного прежде я не испытывал. Если бы Кейси не догадалась, что у меня приступ мигрени, я решил бы, что умираю от кровоизлияния в мозг или чего-либо в этом роде. На следующий день я обследовал буфет и обнаружил там лекарство от мигрени. Стало очевидно, что она донимала меня и прежде. Я не знаю, как часто бывают такие приступы, но искренне надеюсь, что они не бывают постоянно.

Я даже не мог заснуть. Мне бы хотелось, чтобы одиночество было таким, каким его изображают в романтических комедиях. Когда хорошенькую героиню охватывает чувство одиночества, она бросается за утешением к своей лучшей подруге, та угощает ее мороженым в трубочке, и нередко такая поддержка сразу же решает проблему. Хорошо бы, чтобы реальное одиночество выглядело так же. Чтобы его можно было преодолеть с помощью мороженого. А поскольку я не помню ни Ники, ни Люка, то вроде бы я и не должен так сильно страдать от их потери.

Что произойдет, когда я состарюсь и уже буду не в состоянии сам о себе заботиться? Не будет ни детей, ни других младших родственников, чтобы мне помочь. Никого не будет. И я буду вынужден переселиться в дом престарелых. Ну что ж, наконец я снова стану жить среди людей, больше не буду предоставлен лишь самому себе… Но до этого еще далеко. Наверное, мне надо позвонить в какой-нибудь из таких домов и спросить, каков у них минимальный возраст приема, чтобы узнать, сколько я должен буду ждать, прежде чем смогу попасть туда. Но ведь я вряд ли окажусь в таком положении, верно? Я уверен, что к тому времени буду снова женат. И у меня будут другие дети и будут внуки, которые смогут позаботиться обо мне.

Сегодня я проспал до позднего утра, не вставал с постели до начала десятого. К тому времени, когда я принял душ и позавтракал, мое состояние заметно улучшилось, так что я вышел из дому, сел в метро, доехал до Замка и прошел пешком к отелю «Хилтон». Придя туда, я, разумеется, не знал, у себя ли Стефоми. Но было еще достаточно рано, только что минуло десять, и вероятность застать его представлялась достаточно большой. Я хотел, чтобы он сообщил мне какие-нибудь подробности о моей семье. Мне хотелось знать, как выглядела Ники, моя жена, как мы с ней познакомились… Я хотел что-нибудь узнать о моем сыне… Хотел, чтобы они стали для меня реальными, чтобы я мог погоревать о них, сказать им «прощайте» и жить дальше. И только Стефоми мог дать мне все это.

Уже войдя внутрь отеля, я сообразил, что не знаю, в каком номере остановился Стефоми, и, подойдя к стойке администратора, спросил, не могли бы они позвонить в номер Задкиилу Стефоми и сообщить ему, что я здесь. Женщина за стойкой набрала что-то на клавиатуре компьютера быстро порхающими пальцами.

— Простите, сударь, но на двери номера господина Стефоми висит табличка «Просьба не беспокоить». Я не могу звонить ему.

— Но мне обязательно нужно его видеть! — взволнованно произнес я и от расстройства стал бессознательно гладить себя рукой по голове. — Пожалуйста, нет ли какой возможности передать ему сообщение? Или, может, вы скажете мне, в каком номере он проживает?

— Я совершенно точно не могу сообщить вам никаких подробностей, касающихся личности господина Стефоми, сударь, — ответила она со встревоженным видом. — И я не могу позвонить ему в номер до тех пор, пока табличка «Просьба не беспокоить» не будет убрана с двери.

Еще некоторое время я пререкался с этой женщиной, хотя и понимал, что это бесполезно.

— Ну ладно, — сказал я в конце концов. — Тогда передайте ему, когда сможете. Скажите ему, что Габриель Антеус хочет…

— Антеус? — вдруг перебила меня женщина. — Что же вы сразу не сказали? Господин Стефоми распорядился, что мы можем не выполнять его просьбу об уединенности, если ее нарушение будет связано с вами. Он проживает в номере люкс на верхнем этаже, сэр. Хотите, я сейчас же позвоню ему и сообщу, что вы идете к нему?

Но я уже почти не слушал ее и направился к лифтам, крепко зажав сумку под мышкой. Однако, выйдя из лифта и приблизившись к номеру, я с удивлением услышал звуки, похожие на глухие удары и невнятно произносимые проклятия.

— Стефоми! — позвал я его, одновременно постучав в дверь.

Потасовка внутри сразу же прекратилась, и дверь приоткрылась не больше чем на несколько дюймов. В образовавшейся щели показалась половина лица Стефоми, который разглядывал меня из-за двери. На его подбородке проступала щетина, а под налитыми кровью глазами отчетливо виднелись темные круги.

— Что, черт побери, стряслось с тобой? — спросил я, удивленный его видом.

— Прости, Габриель, но ты выбрал не лучшее время.

— Что происходит? — продолжал я. — У тебя тут кто-то есть, да?

Стефоми криво усмехнулся и широко распахнул дверь, чтобы я смог увидеть всю комнату. Она была пуста.

— Кроме меня, здесь нет никого, — сказал он.

— Ну хорошо, мне надо с тобой поговорить, — продолжал я, проходя мимо него в гостиную.

Это была большая просторная комната с диваном кремового цвета и такими же креслами, с низким кофейным столиком из полированного дерева, широкоэкранным телевизором и туалетным столиком. Другая дверь вела в спальню и примыкающую к ней ванную комнату. Я бросил сумку на диван и повернулся лицом к Стефоми, который в тот момент покорно закрывал дверь.

— А почему ты не одет? — спросил я, только сейчас обратив внимание, что он облачен в купальный халат.

— Я только что проснулся. Меня разбудил телефонный звонок администратора.

— Но ведь уже почти одиннадцать!

— Да, я знаю. Вчера я поздно лег.

И вот тут я начал замечать в комнате некоторые странности.

На большом зеркале, висевшем над туалетным столиком, от середины книзу тянулась огромная трещина. На поверхности кофейного столика и на деревянных боковинах дивана отчетливо виднелись зазубренные зигзагообразные борозды, очень похожие на следы когтей. А нижнюю часть штор покрывали многочисленные косые разрывы. На полу лежал разбитый бокал, под ним на ковре расплылось красное пятно от пролившегося вина. При этом в комнате по непонятной причине было более чем прохладно. К кремовой обивке одного из кресел пристали клочья черной шерсти, словно здесь побывала большая лохматая собака. И еще в воздухе ощущался какой-то непонятный едкий запах. А вон там… на полу у стены, лежали обломки того, что прежде было удивительной, прекрасной скрипкой.

— Что произошло? — спросил я, уставившись на разбитый инструмент.

Было похоже, что кто-то схватил скрипку за гриф и со всей силы ударил ею о стену. Даже при моей нелюбви к скрипкам как таковым, меня огорчило зрелище этого разбитого инструмента.

Стефоми вздохнул и провел рукой по своим растрепанным темным волосам.

— Визит старого приятеля, — пояснил он, пожимая плечами. — Похоже, он и ко мне не питает больших симпатий. Я что-то утратил в его представлении обо мне, вот и все. Ну и, — он сделал жест в сторону разбитого творения Амати, — как ты видишь, он разделяет твое неприятие выбранного мною инструмента.

— Мне очень жаль, — сказал я, с тревогой глядя на него, поскольку помнил его слова о любви к скрипкам, а также про огромную стоимость этого инструмента.

Стефоми опять пожал плечами, но я заметил, что он не может заставить себя посмотреть прямо на изувеченную скрипку.

— В общем-то, у меня слишком длинные пальцы, чтобы играть на скрипке, — сообщил он. — Мне бы больше подошел альт. Итак, Габриель, чем я могу тебе помочь сегодня?

Мой взгляд снова задержался на кофейном столике, я обратил внимание на стоявшую там бутылку дорогого красного вина и на бокал рядом с ней. Вино в бокале было замерзшим. Промерзшим насквозь. Я наклонился, взял бокал и перевернул его. Лед, в который превратилось вино, остался внутри бокала.

— Что за черт… — начал я, но Стефоми подошел, взял у меня из рук бокал, со столика бутылку и поставил их в буфет.

— Послушай, Габриель, я очень не люблю проявлять нетерпение, но чего конкретно ты хочешь? Как я уже сказал, это не самое удачное время, и я…

— Как это вино превратилось в лед?

Стефоми вздохнул:

— Винные погреба в отеле расположены глубоко под землей, а прошлой ночью, вероятно, забарахлил генератор, и температура упала гораздо ниже точки замерзания. Ну и… — он махнул рукой в сторону буфета, — официант, который принес его прошлым вечером, этого не заметил. Ну а теперь скажи, чем я могу тебе помочь?

— Хорошо. Я… я пришел сказать тебе, что знаю все.

Стефоми, криво усмехнувшись, уселся в одно из кремовых кресел, закинул ногу на ногу и откинулся на спинку, каким-то образом умудрившись при этом принять элегантный вид, несмотря на то что на нем был всего лишь купальный халат.

— Значит, все, Габриель? Отлично. Ты достиг того, что человечество пытается осуществить веками. Ты посвятишь меня в секреты мироздания?

— Я хотел сказать, что знаю обо всем случившемся в моем прошлом и о том, почему ты пытался скрыть это от меня, — сказал я. — Послушай, я очень сожалею о тех словах, которые говорил тебе прежде. Теперь я понимаю, ты действительно старался поступать как настоящий друг.

Стефоми продолжал молча внимательно смотреть на меня и, как я понял, не вполне верил мне. Наверное, он усмотрел в моих словах попытку обманным путем заставить его рассказать о моем прошлом.

— Я знаю о Ники и Люке, — сказал я, чтобы убедить его, что говорю правду, и перебросил ему сумку. — Тут ты найдешь все. Мне известно, что деньги я получил в наследство от моей последней остававшейся в живых родственницы. Я знаю про свою жену и про сына. Была автокатастрофа. Здесь никого нет, потому что никого не осталось. Все, кого я любил, мертвы.

Я сел на диван, а Стефоми в это время просматривал бумаги из моей сумки.

— Все это очень печально, — сказал он, завершив просмотр. — А как ты нашел эти бумаги?

Я рассказал про ключ от банковской ячейки. Кроме свидетельств о рождении, браке и смерти, там находился конверт, заполненный письмами от агентств и издательств с отказами опубликовать книгу, которую я обнаружил в письменном столе, а также другие мои книги. Оказывается, я действительно был писателем или, по крайней мере, потенциальным писателем.

— Жаль, что тебе довелось вот так узнать про все это, — повторил Стефоми со вздохом.

— Мне грустно, что никто не появится здесь, — сказал я. — Но теперь, по крайней мере, я не буду никого понапрасну ждать. Теперь я знаю наверняка. И я могу… я могу выбросить весь этот корм для рыбок. И могу начать строить новую жизнь. Может, когда-нибудь я снова женюсь. Но невозможно печалиться о людях, которых совершенно не знаешь. Мне нужно, чтобы ты сделал их реальными для меня, Стефоми.

Он сразу помрачнел:

— Я не уверен, что сумею.

— Ну пожалуйста! Сообщи мне хоть что-нибудь. Я не могу сказать последнее прости людям, которых не знаю.

— Я ведь странник, Габриель. А женат ты был всего несколько лет. По правде говоря, я никогда не общался с твоей семьей подолгу. Все, что я о ней знаю, основано на твоих же рассказах.

— Но что-то ты можешь вспомнить, — продолжал я умолять его. — Опиши хотя бы одну-две их характерные черты, и мне будет этого достаточно.

— Хорошо… Ники была преподавателем религиоведения. Вы встретились на лекции по этому предмету. Кстати, ту лекцию читал я. Она была темной блондинкой, такие же волосы были и у твоего сына Люка. Однажды ты сказал мне, что она любит гулять под дождем и что ее любимый напиток — яблочный мартини. Что еще?.. Разумеется, она была христианкой. По-моему, ты говорил, что она умеет играть на фортепиано… Прости, Габриель, но я не могу вспомнить чего-нибудь еще, ведь я встречался с ней всего несколько раз. Люка я видел еще меньше, но помню, как ты возмущался, когда в прошлом году в рождественском представлении ему предложили роль козленка. Ты же считал, что он должен выступать в звездной роли Иосифа. А еще, насколько я помню, он отказывался есть спагетти, если только они не были от Постмен Пэт. Ну как, этого достаточно, Габриель?

— Думаю, что да. Спасибо тебе.

— Это проблема, связанная с постоянными странствиями, — ты никогда не бываешь осведомлен о жизни своих друзей настолько, насколько тебе хотелось бы.

— Как произошла авария? — спросил я.

— Этого я не могу тебе сказать, — ответил Стефоми. — Ты был не в состоянии разговаривать со мной на эту тему.

— Но ты же должен хоть что-то знать об этом! — настаивал я. — Это было дорожно-транспортное происшествие?

— Да, несомненно, это была авария на дороге, — резким тоном подтвердил Стефоми.

— За рулем был я?

Стефоми замялся.

— О боже! Я вел машину, да?

— Послушай, все было не так, как ты думаешь. Твоей вины в этом нет. Какой-то тип въехал прямо в тебя. Они гнали с большой скоростью. В этой ситуации никто ничего не мог сделать. Дороги были обледенелыми.

— Однако, похоже, ты знаешь про тот случай немало, если учесть, что я на эту тему с тобой не разговаривал, — продолжал я наседать на него. — Так не выдумываешь ли ты все это, чтобы успокоить меня, а?

— Нет! Я говорю тебе правду.

— Но откуда ты это знаешь, если я тебе ничего не рассказывал?

Стефоми вздохнул:

— Я был у тебя несколько недель спустя, когда приехала полиция, и я все узнал от них.

— А почему приезжала полиция? По-моему, ты говорил, что это была автокатастрофа?

— Да, Габриель, так оно и было, — подтвердил Стефоми. — Но полиция должна расследовать подобные случаи.

— А что я сделал с тем водителем? — спросил я.

— Что ты имеешь в виду?

— Я убил его? Я заставил его поплатиться за это?

— Нет, — спокойно ответил Стефоми. — Ты вряд ли сидел бы сейчас здесь, если бы сделал это, ведь так? Хотя я признаю, что какое-то время меня тревожило, что случившееся может надоумить тебя на нечто подобное. Боль будет всегда, Габриель. Избавиться от нее невозможно, если только не стать монахом или отшельником.

— Ты был на их похоронах?

— Конечно. Остальные члены твоей семьи тоже пришли, чтобы поддержать тебя, но ты… э-э-э… был, понимаешь ли, не совсем здоров, так что мне даже пришлось заменить тебя у гроба во время траурной церемонии.

При этих его словах мне, конечно же, стало стыдно, но в то же время я понял, что мне необыкновенно повезло в жизни иметь рядом такого человека, как Задкиил Стефоми, и почувствовал к нему благодарность, какую никогда не смог бы выразить словами.

— Спасибо тебе, — прочувствованно произнес я, надеясь, что он услышит в моих словах, как велико для меня значение его дружбы. — Я очень сожалею о том, как поступал в отношении тебя прежде, Стефоми, когда ты не хотел говорить мне о том, что произошло…

— Пожалуйста, Габриель, не надо извиняться, — прервал меня Стефоми. — Я уверен, на моем месте ты вел бы себя точно так же.

Теперь, когда мне известна правда, я чувствую себя опустошенным. Выжженным внутри. Но в то же время я чувствую себя лучше, чем чувствовал с тех самых пор, когда все это началось. Это очень мучительно — примиряться с подобной правдой. Но теперь наконец я знаю, а знать — это уже облегчение, это как взрывать скалу, зная, что ты не будешь стоять на ней. Тем более с таким верным другом, как Стефоми. Ники и Люк ушли из жизни. И я ничего не могу сделать, чтобы их вернуть. Теперь, когда я знаю про них, я могу двигаться дальше. И мне больше не нужно бояться самого себя. Во мне нет ничего зловещего. Я писатель, занимающийся наукой… вот и все. Теперь я знаю, кто я такой, как и почему оказался в своем нынешнем положении, и могу свободно продолжать свою жизнь.

11 октября

О боже! Я смотрю на то, что написал вчера. Если бы все было так просто! Когда накануне вечером я ложился спать, то чувствовал себя умиротворенным. Мысли о моей жене и сыне навевали печаль, но я решил проститься с ними и начать все снова. А сейчас мрачные предчувствия словно обволокли меня зловещим покровом, который я не в силах с себя сбросить.

Сон минувшей ночью был беспокойным и тревожным. Мне снилось, будто Кейси рожает ребенка на покрытой снегом верхней площадке колокольни базилики Святого Стефана. Она была одна и очень боялась, но рядом оказался я, помогал ей, подбадривал и охранял ее. Когда новорожденный появился на свет — крошечный хорошенький мальчик, — я отвернулся, чтобы взять белое одеяло и завернуть в него малыша. Но когда повернулся назад, младенец превратился в змееподобного черного демона, липкого от крови; его крошечные крылышки, как у летучей мыши, то разворачивались, то складывались, в то время как он, угрожая своими когтями, шипел, плевался и щерил на меня длинные острые зубы. Я вскрикнул, и вдруг у меня в руке оказался кинжал, и мне стало ясно, что надо делать дальше. Моя юная соседка завопила от ужаса, когда я вонзил этот кинжал в ее младенца, оказавшегося порождением Ада, и белое одеяло покрылось густой и липкой черной кровью.

Я посмотрел наверх, судорожно глотнул воздуху и увидел огненного человека, который стоял там, пристально глядя вниз. Вокруг него, как обычно, трепетали оранжевые языки пламени — мерцающий красноватый свет осужденных. Пронзительный взгляд его синих глаз был устремлен на рыдающую мать, на лежащие на полу искромсанные останки новорожденного демона и на меня, склонившегося над ними с кинжалом в руке, с лезвия которого все еще стекали капли густой черной крови этого дьяволенка.

— Добро пожаловать обратно в девятый круг, Габриель, — отчетливо произнес огненный человек, глядя на меня с явным одобрением.

Я проснулся от собственного пронзительного крика с явным ощущением того, как жар от языков пламени огненного человека все еще жжет мою кожу. Я соскочил с кровати, мгновенно выбежал из квартиры в коридор и уже поднял было руки, чтобы начать колотить в дверь моей соседки, но вовремя опомнился и заставил себя остановиться. Была глухая ночь. Я выскочил из квартиры в футболке и трусах. Нельзя было стучаться к ней в такую пору, это напугало бы ее. Она даже могла бы вызвать полицию. Но мне было необходимо ее увидеть. Я не мог ждать до утра, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. Я быстро придумал не очень внятный предлог и стал стучать в ее дверь. Правда, не со всей силы — иначе я рисковал поднять на ноги среди ночи весь дом. Прошло несколько секунд, и из квартиры донеслись звуки какого-то движения. Стенки были тонкими, и я отчетливо слышал, как девушка строго выговаривала своему брату, чтобы тот возвращался в спальню и оставался там. А еще через несколько мгновений приоткрылась дверь, запертая на предохранительную цепочку, и в образовавшемся просвете показалась Кейси. Лицо ее выражало настороженность и беспокойство. Увидев меня, она явно удивилась и несколько растерялась:

— Что случилось?

Ее слова поразили меня, потому что произнесла она их по-английски. Правда, она тут же поправилась и повторила вопрос по-венгерски. Наверное, будучи разбуженной среди ночи, она подсознательно заговорила на родном языке.

— Так ты не венгерка? — удивленно пробормотал я.

— Американка, — ответила она, пристально глядя на меня.

— А я англичанин, — с удовольствием сообщил я.

— О-о… Ну тогда хорошо. Ладно, спокойной ночи.

И она стала закрывать дверь.

— Подожди! — поспешно остановил ее я. — Ты же ведь помнишь меня, верно? Меня зовут Габриель Антеус. Я твой сосед, недавно ты помогла мне, когда у меня случился приступ мигрени. Послушай, мне очень неловко беспокоить тебя среди ночи, но несколько минут назад я поднялся с постели и увидел в окно, как у соседнего дома на какого-то человека напали грабители. На моем мобильнике закончились деньги, а в квартире телефона нет, и я надеялся, что ты разрешишь мне позвонить в полицию от тебя.

Она все еще смотрела на меня немного подозрительно. Наверное, потому, что одно дело — помочь соседу среди бела дня, и совсем другое — впустить его к себе глубокой ночью.

— Послушай, может, ты сама им позвонишь? — предложил я, чтобы успокоить ее.

— А как у вас с венгерским? — спросила она.

— Говорю свободно.

— Тогда лучше звоните вы. Я-то могу только более или менее объясняться.

Кейси прикрыла дверь, и я услышал звук снимаемой цепочки. Затем она распахнула дверь и придержала ее, чтобы я мог войти.

— Телефон сразу за дверью, — сказала она, когда я вошел.

Ее квартира была меньше моей. Гостиная отсутствовала, но ее в известной мере заменяла более просторная кухня с видавшим виды диваном в углу. Ну и мебель в моей квартире была добротная и дорогая, а у Кейси, кроме дивана, имелся только стол, к нему два дешевых стула да потертый ковер на сыром полу. Телефон стоял на кухонном рабочем столике, и, когда я шел к нему, одна из дверей приоткрылась, и высунулась голова мальчишки. Когда он увидел меня, его глаза округлились, и он в замешательстве повернулся к сестре.

— Кейси… — начал он.

Она резко повернулась к брату:

— Возвращайся в постель, Тоби! Все в порядке. Господин Антеус сейчас позвонит по телефону и уйдет.

— Мне очень жаль, что пришлось вас побеспокоить, — сказал я, виновато улыбаясь.

Она неуверенно улыбнулась в ответ, затем, пристально глядя на меня, машинально вытащила из лежавшей на столике пачки сигарету, прикурила, но потом, спохватившись, со вздохом сожаления потушила. Я набрал номер полиции и сообщил им о так называемом ограблении на улице. Но несколько изменил детали: невнятно произнося слова, я рассказал, что, как мне показалось, увидел человека, которого грабят на улице гоблины-невидимки. Полицейский, которому я излагал все это, резко оборвав меня, порекомендовал отставить в сторону бутылку и лечь спать, после чего положил трубку.

Разговаривая, я украдкой поглядывал на Кейси. Одетая в ночную рубашку, которая была ей явно велика, она стояла, прислонившись к хозяйственному столику, и вертела в пальцах пачку сигарет, продолжая при этом наблюдать за мной. Она выглядела совершенно невредимой. Ее вид успокоил меня и помог изгнать из сознания остававшиеся там обрывки кошмарного сновидения. Мне хотелось спросить ее, есть ли у нее кто-нибудь, кто мог бы ей помочь, или она здесь совершенно одна. Сделала ли она какие-либо приготовления к тому моменту, когда у нее родится ребенок, и кто позаботится о ее брате, пока она будет находиться в больнице. Я хотел посоветовать ей не выходить в город поздно ночью. И еще хотел узнать, не могу ли я сделать что-нибудь для нее. Хотел просить… умолять ее разрешить мне помочь ей. Но мне следовало быть осторожным. В таком мире, как наш, она окажется дурочкой, если не заподозрит наличия неких скрытых мотивов у постороннего человека. А насторожить ее против себя мне хотелось бы меньше всего. Непросто быть добрым в этом мире.

— Спасибо тебе, — сказал я, опустив трубку на рычаг и повернувшись к ней.

Она снова кивнула, а я в тот момент понял, что сейчас она осознала свою беззащитность и, скорее всего, сожалеет, что впустила меня к себе, а теперь боится, что не сумеет выпроводить меня. Поэтому я отказался от всех предварительных намерений остаться на некоторое время, чтобы поговорить с ней, и решил, что лучше уйти сразу же.

— Еще раз прошу прощения за беспокойство в столь позднее время. Спасибо тебе за помощь.

Она улыбнулась в ответ — как мне показалось, облегченно, поскольку увидела, что я действительно ухожу.

— Доброй ночи, господин Антеус, — сказала она, провожая меня к двери.

— Лучше просто Габриель, — предложил я, выходя в коридор. — Спокойной ночи, Кейси.

Я хочу приблизиться к Богу. В церквах и в других святых местах я чувствую себя в безопасности. После визита к Кейси я не мог заснуть. Слишком боялся, что ночной кошмар может повториться. Поэтому надел пальто и вышел на улицу подышать ночным прохладным воздухом. Было около трех пополуночи, на булыжниках мостовой искрились капли росы, а над улицами висели полосы тумана, словно чьи-то призрачные руки украшали город, готовя его к некоему духовному пробуждению. Поскольку до начала работы трамваев и метро оставалось еще почти два часа, мне пришлось позвонить в службу ночного такси и попросить прислать машину к подъезду дома.

Водитель, скорее всего, ожидал, что ему придется везти меня в аэропорт, и мне не хотелось привлекать к себе внимания, предлагая иной маршрут. Поэтому я объяснил водителю, что собрался на отдых с друзьями и должен встретиться с ними около их дома, откуда мы вместе поедем в аэропорт на машине одного из друзей, и назвал адрес на улице, находящейся неподалеку от острова Маргариты. Расплатившись и выйдя из такси, я подождал, пока оно скроется из виду, и направился в сторону моста Маргариты.

Дойдя до него, я остановился, залюбовавшись скульптурами ангелов, украшавшими колонны, которые свет луны окрасил в серебристые тона. Они были старинными, эти ангелы, творения великого художника XIX века Адольфо Табара. Мне захотелось оказаться рядом с ними, чтобы можно было потрогать, погладить пальцами одно из могучих крыльев. И внезапно я с болезненной ясностью осознал, сколь огромным было это желание — приблизиться к ангелам, к Небесам, к Богу.

Я медленно побрел по безмолвному, залитому лунным светом острову, чувствуя себя одиноким и несчастным, тоскуя по своим близким, хотя и не помнил их. Думал я и о самой Маргарите, обреченной пребывать здесь всю ее недолгую безрадостную жизнь. Потом подумал о Владиславе Шпильмане, прятавшемся на своем чердаке на окраине Варшавы, безнадежно одиноком и в то же время понимающем, что, если какие-нибудь люди нападут на его след, его жизнь будет целиком зависеть от того, сумеет ли он от них скрыться. В своих воспоминаниях он сравнивал себя с Робинзоном Крузо, указывая при этом, что героя Дефо, по крайней мере, не оставляла надежда на то, что он сможет когда-нибудь встретиться с человеком. Эта надежда давала ему силы проживать день за днем. Тогда как Шпильман, скрывающийся на своем чердаке, понимал, что должен таиться от любого прохожего, если хочет остаться в живых. У него не было даже микроскопической капельки надежды в океане полнейшего одиночества, в который он оказался погруженным.

Была полная тишина, доносился только плеск волн Дуная. Неторопливо шагая в полутьме, я ощущал витавший в воздухе бодрящий аромат зелени. Я дошел уже до середины острова, как вдруг увидел в небе языки пламени. Они вздымались высоко над вершинами деревьев, а над ними простиралось огромное облако дыма, обволакивая все вокруг. Мне было непонятно, как я мог так долго не замечать всего этого, ведь огонь, казалось, освещал весь остров, а запах гари отчетливо чувствовался даже отсюда.

Я бросился бежать, продираясь между деревьями, а пустые, холодные глаза каменных изваяний точно подсказали мне, где я нахожусь и в каком здании бушует пожар. К тому моменту, когда я выбрался на свободное пространство, церковь Святого Михаила была охвачена гудящим пламенем, сквозь щели в остроконечной крыше валил густой дым. Жар пламени создавал мощные воздушные вихри, они раскачивали колокол, и тот, словно в агонии, издавал заунывные звуки.

Остановившись перед церковью, я с ужасом смотрел на древнее здание, в то время как огненные языки с ревом змеились на фоне еще темного неба. Благодаря тем звукам, что издавал старинный колокол, должно было пройти совсем немного времени, прежде чем здесь соберутся люди, ведь, в конце концов, расположенная на острове гостиница находилась всего в нескольких минутах ходьбы отсюда.

А в следующий момент я понял, что мне лучше уйти. И как можно скорее. Я не хотел, чтобы меня обнаружили одного возле пылающей церкви. Меня мгновенно арестовали бы за поджог. И только я подумал: хорошо, что все это случилось ночью, когда в церкви не было людей, как деревянные двери главного входа распахнулись, подняв вихрь искр, и два человека, шатаясь, вышли оттуда и рухнули на покрытую пылью землю. У меня отвисла челюсть от ужаса, когда я понял, что один из этих несчастных охвачен пламенем! Я лихорадочно оглянулся по сторонам в поисках чего-нибудь такого, чем можно было бы погасить на нем это пламя. Не увидев ничего подходящего, я сорвал с себя пальто и бросился к тем двоим мужчинам. Но затем остановился и замер на месте от удивления.

Один из двоих все еще стоял на коленях, пригнувшись к земле, зато другой, охваченный пламенем, уже поднялся на ноги. Он спокойно и молча стоял, глядя на того, кто оставался на земле. Не было ни воплей, ни признаков агонии — он не корчился от боли, не катался по земле, что было бы естественно для человека, чью кожу опалял огонь.

В следующий момент я уже знал, кто это. Я видел его во сне не более двух часов назад — это он наблюдал за тем, как я убиваю новорожденного дьявола на колокольне базилики. Сейчас он выглядел точно так же: весь окутанный пламенем, он, похоже, даже не осознавал этого, а его синие глаза пылали собственным яростным огнем.

Я увидел, что в руке у него появился длинный, богато украшенный меч и он направился к тому человеку, который все еще опирался коленями о землю, скорчившись и опустив голову. А когда огненный человек занес меч, я не раздумывая, с криком отчаяния бросился ему навстречу. Услышав мой крик, он посмотрел в мою сторону, и его глаза сузились от гнева. Я подбежал, схватил за плечо человека, стоящего на коленях, и рывком приподнял его от земли, хотя он при этом и застонал от боли. В тот же миг все вокруг погрузилось во тьму, и я от удивления заморгал глазами, в которых все еще мерцали оранжевые вспышки. Пламя исчезло, словно его задули, как свечу, а внезапное наступление темноты оставило в моих зрачках огненные отпечатки. Перемена поразила меня, я протянул руку и провел ладонью по стене церкви. Стена была холодной. Словно здание вовсе не было только что охвачено огнем.

Когда глаза привыкли к слабому свету, я пригляделся к человеку рядом с собой, и от удивления у меня перехватило дыхание. Его я тоже знал. Это был Задкиил Стефоми. Его лицо и руки были в копоти и саже. Рукой он зажимал рану под грудью, при этом кровь обильно текла между пальцами. Громко ругаясь, он оторвал кусок ткани от рубашки и дрожащей рукой попытался остановить кровотечение. Потом перевел взгляд на меня, откинув с глаз волосы и при этом размазав по лицу еще больше сажи и грязи.

— Габриель, что ты тут… — начал он хрипло.

— Что это здесь было? — прервал я, опускаясь возле него на колени. — Почему прекратился пожар?

— Никакого пожара здесь не было.

— Но ты весь перепачкан сажей! И я видел, как пылала церковь! И что это был за тип с мечом? — снова спросил я, хотя и опасался услышать ответ.

Стефоми некоторое время молчал, словно не решаясь говорить.

— Это был дьявол, Габриель, — наконец произнес он.

«Добро пожаловать обратно в девятый круг, Габриель…»

— Что? Что ты сказал?

— То, что ты услышал.

— Ты сумасшедший?

— Ха-ха… Сумасшедший. Да… наверное, так оно и есть…

Он вдруг покачнулся, и я, испугавшись, подхватил его на руки:

— С тобой все в порядке?

Он часто и прерывисто дышал, его лицо покрывала испарина, во всем теле ощущалась дрожь.

— Все в порядке? — не поверив услышанному, переспросил Стефоми и выдавил из себя саркастический смешок. — Только ты, Габриель, можешь сказать такое человеку, которого только что рубанули мечом!

— Тебе надо в больницу, — сказал я, глядя на его рану.

— Нет, нет, нет. Не поднимай панику.

— Панику? Рану необходимо зашить, иначе ты…

— Так уж и необходимо? — спросил Стефоми. Он отнял руку от раны, и я уставился на нее, не веря своим глазам: кожа в том месте, где меч рассек ее, уже начала стягиваться. И хотя она еще вздувалась и выглядела очень болезненной, кровь из нее больше не сочилась. — Мечи демонов не наносят незаживающих ран.

— Но как же… как такое возможно? — в растерянности произнес я. — Эта рана… Я имею в виду, ведь меч проник в твое тело!

— Забудь об этой ране, к утру от нее останется только шрам, — сказал пренебрежительно Стефоми. — Потеря крови, вот что… э-э-э… вот в чем сейчас состоит проблема. Я… э-э-э… скоро потеряю сознание. И не хочу, чтобы ты при этом запаниковал и наделал глупостей. Мне только нужно найти… попасть обратно в отель, ты понял? Это не смерть, Габриель, только потеря сознания. Пожалуйста… никаких больниц… и всех этих дурацких вопросов. Потом я объясню… скажу тебе… объясню все, обещаю…

Вслед за этими словами по его телу прошла судорога, и он рухнул на меня.

Единственное, что пришло мне в голову, — это вызвать такси по телефону и попросить забрать нас около местной гостиницы, всего в нескольких минутах ходьбы от церкви. Я рассчитывал, что темнота скроет обилие кровавых пятен на одежде Стефоми.

— Мой приятель слишком много выпил, — предпринял я неуклюжую попытку объяснить водителю, почему я, в сущности, несу его на руках. — А он… э-э-э… завтра должен жениться.

Водитель что-то проворчал в ответ, давая понять, что ему все ясно, и без лишних слов довез нас до «Хилтона». Когда мы подъехали к отелю, я хорошенько встряхнул Стефоми, и через несколько секунд он, к моему облегчению, застонал и попытался оттолкнуть меня.

— Ну же, очнись, мы у «Хилтона»! — прошипел я, тряхнув его снова. — Приходи в себя, я же не могу вот так тащить тебя мимо стойки администратора! Послушай, Стефоми…

— Хорошо, хорошо, я очнулся! Черт возьми, прекрати меня трясти! О боже, Габриель!..

Я выволок его из машины, прежде чем водитель заподозрил что-то неладное, и почувствовал облегчение, когда убедился, что такси наконец скрылось из виду.

— Тебе придется помочь мне, — пробормотал Стефоми.

Повернувшись к нему, я увидел, что он стоит, прислонившись к стене. Я снова снял с себя пальто и накинул ему на плечи.

— Так не будет видно твоей рубашки, — сказал я. — А если мы быстро пройдем через вестибюль, то, возможно, никто не обратит внимания и на твои руки. Они подумают, что ты просто пьяный. И грязный, — добавил я, взглянув на сажу в его волосах.

Когда после долгих мытарств мы наконец очутились наверху, в его номере, Стефоми мешком рухнул в одно из кресел.

— Мне надо промочить горло, — сказал он, махнув рукой в сторону хорошо укомплектованного бара.

— А чего ты хочешь? Воды? — спросил я, подходя к хранилищу напитков.

Стефоми скривил физиономию и провел рукой по волосам:

— Если ты подойдешь ко мне с бутылкой воды, Габриель, то я вылью ее на тебя.

Я окинул взглядом богатый ассортимент бутылок на полочках и выбрал виски. И тут мне пришла в голову неплохая идея, так что, наполнив стакан для Стефоми, я взял свободной рукой еще один и повернулся к нему:

— Ты не возражаешь?

Он пожал плечами:

— Конечно нет.

Я налил виски во второй стакан, подошел к креслу и протянул стакан Стефоми. Но не успел я даже сесть, как он залпом проглотил содержимое и уже протягивал мне пустой стакан:

— Еще.

— Ты уверен, что это разумно? — усомнился я.

— Наполни же наконец этот чертов стакан, Габриель. А еще лучше — дай мне бутылку.

— Послушай, напиться ты сможешь и потом! — не сдержался я. — А сейчас ты должен мне кое-что объяснить! И никакого вранья! Мне нужна правда.

— А ведь хочешь-то ты совсем немногого, верно? — отрывисто бросил Стефоми. — Знаешь что, Габриель, я чувствую себя ужасно хреново, и самым последним делом, которым мне бы хотелось заняться прямо сейчас, был бы разговор с тобой. Но я соглашаюсь на него, потому что обещал. Однако ты немного помолчишь и подождешь, договорились? А теперь или дай мне бутылку, или проваливай.

Я открыл было рот, чтобы продолжить свои возражения, но, глянув на него, вовремя прикусил язык. А выглядел он по-прежнему ужасно: с мертвенно-бледным лицом, неуклюже сгорбившийся в кресле, перепачканный кровью и сажей. В самом деле, если может человек выглядеть так, чтобы ему срочно дали выпить, то именно так выглядел Стефоми. И конечно же, несколько минут я мог подождать.

— Ты прав, — сказал я. — Извини.

Я протянул ему бутылку и в течение последующих нескольких минут держал язык за зубами. Спиртное подействовало быстро — цвет его лица стал возвращаться к нормальному, и прошло совсем немного времени, когда он поставил пустой стакан на столик и неожиданно спросил:

— Что тебе известно об Антихристе?

— Прости, не понял?

— Но это же простой вопрос.

— Ну, считается, что Антихрист — это… противник Христа, — ответил я.

— Верно. Он упомянут в Библии как Зверь, и его появление предсказано перед Концом Света. Ну вот, он приходит. Фактически он может появиться здесь в любой момент.

— И как же ты об этом узнал? — насмешливо осведомился я.

— А мне Рафаил сказал.

— Ага, понимаю. Ты способен вести беседы с семью великими архангелами. Скажи мне, и часто ты с ними болтаешь?

— Нет, не очень, — ответил Стефоми, игнорируя мой сарказм. — Только при необходимости. Понимаешь, они очень заняты. Тут и война, и все остальное.

— Ангелы не участвуют в войне!

— Участвуют, Габриель. И эта война для них главная. Ангелы Бога против ангелов Сатаны. Она бушует на протяжении тысячелетий.

— У Сатаны нет ангелов, у него — демоны! — резко возразил я.

— Да кто бы ни был. В сущности, это одно и то же, — пожав плечами, ответил Стефоми.

— Никакое это, на хрен, не одно и то же! — рявкнул я.

Стефоми усмехнулся, расслабился и принял более удобную позу.

— Тебе такой подход никогда не нравился, верно? А в чем, собственно, причина твоей неприязни к ангелам Люцифера? Ты знаешь, что однажды сказал Сэмюэл Батлер? «В защиту дьявола: необходимо помнить, что мы выслушали только одну сторону; все книги написал Бог». Ну же, Габриель, не надо так смотреть на меня. Уверяю тебя, я не поклонник дьявола. Разве что его адвокат. Тебе никогда не приходило в голову, что могут существовать как плохие дьяволы, так и хорошие, так же как плохие и хорошие люди? Дьяволы — это козлы отпущения, обвиняемые ангелами во всех провалах и неудачах на Земле. Вот и все. Ведь нам козлы отпущения нужны как воздух, чтобы смягчить вину и уменьшить стыд за принадлежность к роду человеческому.

В наши дни основной выбор делается, похоже, из среды политиков. Несчастные бедолаги. Сейчас я скорее пригвоздил бы руку к железнодорожному полотну, чем стал бы президентом Соединенных Штатов. Бедный, ведь, что бы он ни делал, успех к нему не придет, не так ли? Никогда не бывает либо абсолютно белого, либо абсолютно черного, хотя я допускаю, что если бы так было, то все стало бы намного проще и легче. Что ты скажешь о Владиславе Шпильмане и бесстрашном капитане Вилме Хозенфельде? — спросил Стефоми, и тень язвительной усмешки мелькнула на его губах. — А насчет самого Гитлера? Ведь он хотел стать художником, ты же знаешь. Он пытался поступить в Венскую художественную академию, но безуспешно. В художественную академию! Если бы только его приняли, а? Тогда бы он мог прожить безвредную жизнь в мире прекрасного. А после смерти мог бы оставить миру свои картины вместо могил и лагерей смерти. Разве это не было бы замечательно? Представь, если бы в той художественной академии нашелся хотя бы один человек, который разглядел в представленных Гитлером акварелях что-то подающее надежды и аргументировал свое мнение, тогда сегодня его могли бы вспоминать за его вклад в область искусства, а не за то, что он уничтожил столько людей. Должно ли, в самом деле, так зависеть от воли случая то, какую память мы оставим по себе после смерти? Ты ведь знаешь и то, что Гитлер любил животных. Когда он служил в армии во время Первой мировой войны, то приютил маленького бездомного терьера, к которому очень привязался. А когда Гитлер вложил себе в рот дуло пистолета, его новоиспеченная супруга Ева Браун тоже покончила с собой, предпочтя смерть пребыванию в этом мире без него. Как ты думаешь, Габриель, что бы это значило?

Я смотрел на Стефоми с ощущением опустошенности:

— Я не могу поверить, что ты действительно не считаешь Гитлера олицетворением зла.

— Зло — мудреное слово, — сказал Стефоми, слегка пожимая плечами. — Злые люди не пугают меня, потому что я свободен в своей ненависти к ним. А ведь ненавидеть так легко, правда? Гораздо, гораздо легче, чем любить. Знал ли ты, что, когда Гитлер был ребенком, отец регулярно избивал его и однажды вследствие этого мальчик двое суток пролежал в коме? А не было бы лучше, если бы вместо этого отец просто убил его?

— Ну конечно! — резко бросил я. — Только какое отношение все это имеет к нашим делам? Ты уходишь от темы.

— Действительно, все это не имеет значения. А имеет значение тот факт, что битва между ангелами становится все ожесточеннее.

— Почему?

— Я только что говорил тебе — потому что грядет пришествие Антихриста. Тебе неизвестно, что, согласно предсказанию Нострадамуса, это должно произойти примерно в наши дни? Нострадамус — искренне религиозный человек. Он опубликовал сотни предсказаний, все в виде четверостиший — катренов. Должен сказать, что, на мой вкус, язык пророчества об Антихристе слишком уж напыщенный. Вот его текст:

И знаешь, Габриель, мне очень не нравится, как звучит последняя строчка, — тихо произнес Стефоми. — Война Антихриста длится двадцать семь лет, а после этого, — он щелкнул пальцами, — кровь. Человеческие трупы. Багровая вода. Конец Земли. Все кончено.

Я взглянул на него. Несмотря на легкость, с какой он произнес эти слова, на лице у него эта легкость не отразилась. Мне даже показалось, что я уловил мимолетную тень страха, который он, правда, сумел тут же подавить.

— Но почему ты думаешь, что это случится теперь? — спросил я, надеясь услышать нечто утешительное. — Ведь Нострадамус все время ошибался, не так ли? А может, его предсказание вообще было неправильно истолковано?

— Истолковать неправильно именно это предсказание трудно, поскольку Нострадамус указывает в нем конкретные даты, что обычно ему несвойственно. Годы две тысячи семь — две тысячи восемь в семьдесят четвертом катрене Центурии X, а также Олимпийские игры две тысячи восьмого года выделяются Нострадамусом как точка отсчета, так сказать, начала конца. В двух последних строках этого катрена имеется в виду Конец Света, день Страшного суда:

Ужасная мысль, не правда ли? Но как бы то ни было, даже если забыть на данный момент о Нострадамусе, я знаю, что все это начинается, ибо так мне поведал Рафаил. Нострадамус верил, что будущее определено и неизменно, однако, к счастью, ангелы так не думают. Они еще не готовы ко дню Страшного суда. Они пытаются его отсрочить. И демоны тоже.

— Отсрочить день Страшного суда? — переспросил я с недоверием.

— Именно. Понимаешь, ангелы тоже ведь не хотят быть судимы. Но во всем этом есть… э-э-э… одна маленькая проблема. По всей видимости, существует некоторая неуверенность в том, является ли эта личность действительно Антихристом, или, на самом деле, это будет… ну, скажем, Второе Пришествие Христа.

— Что? Какие же могут быть сомнения в том, кто из них явится, когда эти двое так отличаются друг от друга?

— А уж настолько ли они отличаются? — резко спросил Стефоми. — Ведь все сводится к степени могущества, не так ли? Ангелы способны ощущать могущество, но они не знают, какую форму оно примет, в этом все и дело.

— Какой вздор! — решительно запротестовал я. — Добро и зло — это противоположности.

— Нет, не совсем, — мягко возразил Стефоми. — Жар и холод принято считать противоположностями, но случалось ли тебе когда-нибудь прикоснуться к чему-то столь обжигающему, что на мгновение ты воспринимал его как нечто ледяное? Когда ты сталкиваешься с экстремальными явлениями, ум их путает, бывает не в состоянии воспринять адекватно, принимает одно за другое. А может, все дело как раз в том, что они не так уж и разнятся?

На какое-то время мы оба умолкли. Я раздумывал над тем, что сказал Стефоми, и пытался отыскать в его суждениях понятный мне смысл. Дьяволы… ангелы… война… пророчества… Я решил бы, что это просто розыгрыш, если бы не видел демона своими собственными глазами.

— Ну а как же ты все-таки узнал обо всем этом? И кто ты такой, что можешь разговаривать с ангелами? — спросил я неожиданно для самого себя.

— Это интересный вопрос, не так ли? — Стефоми вздохнул. — Знаешь ли ты, Габриель, что младенцы способны видеть ангелов? Они невинны, не испорчены окружающим миром. Поэтому они близки к ангельским сферам и могут видеть ангелов. Вырастая, они теряют эту способность. Мир очень скоро тем или иным способом лишает людей невинности. Но изредка встречаются и взрослые, которые могут видеть миры ангелов и демонов, пересекающиеся с их собственным миром. Ты должен считать себя счастливым, потому что живешь в нынешнем времени. В прошлом нас обвинила бы в черной магии и сожгла на костре банда фанатиков-христиан. Тот пожар, который ты видел в церкви Святого Михаила… Большинство людей не видели его. Они также не слышали и колокольного звона.

— Тогда почему это могу я? — спросил я, очень опасаясь того, что услышу в ответ. — И почему можешь ты?

— Ну, понимаешь… иногда появляется возможность мельком увидеть ангелов и демонов в Смежности, в местах соприкосновения миров. На кладбищах, потому что эти места принадлежат как живым, так и усопшим. В церквах, где пребывают как простые смертные, так и представители Божественных сфер. Перед рассветом и перед закатом, когда Земля принадлежит одновременно и ночи, и дню. В зеркалах, отражающих реальность искаженно, навыворот, и в сновидениях, допускающих одновременные сочетания возможного и невозможного… Есть люди, которые… сами являются существами, обитающими в Смежности, то есть не живущие по-настоящему ни в том, ни в другом из миров. И это позволяет нам созерцать то, что недоступно взору других. Насколько я понимаю, безумец, как и умирающий, способен видеть вокруг себя демонов, точно так же как новорожденный — ангелов. Но бывают и другие, не столь экстремальные случаи.

Возьмем, например, меня. Я читал лекции по философии религии. Выезжал с ними по приглашениям в разные университеты и религиозные организации. Из-за… темпераментного характера моих выступлений помещения, где они проводились, бывали всегда заполнены как ревностными приверженцами веры, так и непримиримыми атеистами. Одновременное присутствие и столкновение носителей двух диаметрально противоположных убеждений — одни истово верили в существование Бога, вторые столь же истово верили в то, что Его нет, — рождали во мне, находящемся между ними, некое подобие искры. Сам предмет моего преподавания представляет собой область Смежности.

— А как обстоит дело со мной?

Стефоми нахмурился:

— Существует немало специалистов по религиозной философии, но они не являются людьми из Смежности, подобно мне. То есть иногда такое происходит, иногда — нет. Ну а что касается тебя, Габриель, — кто знает? Ведь ты мне никогда ничего об этих своих способностях не рассказывал, и я считал, что просто не хочешь говорить на эту тему.

Я нервно прошелся по гостиной, ероша руками волосы, а в душе у меня возник и стремительно рос какой-то безотчетный страх.

— А что такое девятый круг? — резко повернувшись к Стефоми, спросил я.

— Девятый круг? — повторил он в явном замешательстве. — Я… Ну, по Данте, девятый круг в Аду — это…

— Да, да, версия Данте мне известна, — прервал я его. — Но в этом понятии есть нечто большее, не так ли? Ведь существует и иное толкование. Отчасти касающееся нашего бытия.

— Я не знаю, о чем ты говоришь, — сказал Стефоми, с любопытством глядя на меня. — С чего это тебе пришла такая мысль?

Я помедлил в нерешительности, потом мотнул головой и ответил, что ни с чего, просто так. Мне не хотелось рассказывать ему о полученной записке.

— Ну ладно. А это правда?

— Что правда, Габриель?

— Правда ли, что эти девять кругов истязаний в геенне огненной действительно существуют?

Стефоми слегка пожал плечами:

— Не могу сказать тебе, мой друг, я там никогда не был. Наверное, тебе лучше спросить у Китса.

— У Китса? У поэта?

— Верно.

— А какое он имеет к этому отношение?

— Китс очень стремился к Преисподней, — произнес Стефоми странным, вкрадчивым голосом, от которого у меня побежали мурашки по спине.

— Китс писал о красоте, — выпалил я. — Он писал о радости, о жизни, о…

— Да-да, радость и жизнь — это замечательно. А еще он писал о Преисподней, — сказал Стефоми, при этом его рот исказила усмешка. — И похоже, что скорее именно это доставляло ему удовольствие.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь! — почти выкрикнул я, стараясь заглушить его слова.

Почему меня так рассердили? И что такое было в предложении Стефоми, так сильно испугавшее меня?

— «Во сне», — подсказал Стефоми. И я уверен, в его взгляде была тень злорадства, в то время как он произносил это название. — Разве тебе незнаком этот его сонет, Габриель? Китс написал его после того, как увидел во сне, будто побывал во втором круге. Думаю, я достаточно точно процитирую великого поэта, говорившего, что «этот сон был одним из тех наиболее восхитительных удовольствий, какие я когда-либо испытал в своей жизни…»

— Нет! Нет-нет, ты наверняка ошибаешься! Китс был гением! Он писал о любви, о… красоте, о…

— Ну а кто сказал, что Преисподняя сама по себе некрасива, Габриель? Ты абсолютно уверен в том, что она не такова?

Я почувствовал, как после такого возмутительного высказывания мое лицо исказила гримаса отвращения, и, круто повернувшись, направился к двери, но в следующее мгновение, услышав голос Стефоми, остановился и обернулся, когда он, глядя через плечо в мою сторону, произнес:

— По-моему, я не поблагодарил тебя.

— Меня? За что же это?

— Разумеется, за то, что ты спас мне жизнь, — ответил Стефоми, слегка повернувшись в кресле, чтобы лучше видеть меня, при этом на его лице снова было то же странное выражение. — Я полагаю, что мог бы навсегда расстаться со своей головой, если бы не твое спасительное появление. Кстати, а что ты делал там, на острове?

— Да мне было никак не заснуть, — объяснил я, пристально глядя на него. — А то существо в самом деле убило бы тебя?

— Конечно, — ответил, усмехнувшись, Стефоми. — Разве ты не видел его огромного страшного меча?

— Ну а что мы можем сделать со всем этим? — задал я вопрос.

— Ты разве не слышал того, что я говорил? — спросил он и недоверчиво посмотрел на меня. — Это война ангелов, Габриель. И ни ты, ни я сделать с этим ничего не можем. Впрочем, подожди… — сказал он, и я с надеждой посмотрел на него, уловив задумчивость в его глазах. — У тебя есть космический корабль? — немного помолчав, спросил он.

— Что-о? — произнес я растерянно.

— Космический корабль. Если он у тебя есть, то мы, наверное, могли бы упаковать немного сухого мятного торта «Кендал» и отправиться в иную галактику, оставив ангелов склочничать по поводу этой. Что ты об этом думаешь?

Я посмотрел на него, постаравшись выразить во взгляде и удивление, и обиду на то, что в такой момент он позволяет себе насмехаться надо мной.

— А что ты делал на острове Маргариты? — спросил я.

— Я тоже не мог заснуть, — спокойно ответил Стефоми, отворачиваясь от меня в своем кресле.

По утрам метро начинает работать в половине пятого, так что я уже смог сесть в поезд и отправиться домой. Выйдя на своей станции, я остановился около одного из ранних торговцев, чтобы купить утреннюю газету. Несмотря на то что поспать мне удалось меньше трех часов, оказавшись в своей темной квартире, я не почувствовал себя усталым.

То, что я узнал этой ночью от Стефоми, меня совсем не обрадовало. Огненный человек, которого я считал продуктом своего воображения, оказался реальностью. А сегодня ночью он попытался убить моего единственного друга, если только я могу по-прежнему считать другом Стефоми, который с самого начала был со мной далеко не искренним. Но я не боялся ни ангелов, ни дьяволов, поскольку у меня не было ничего, что они могли бы у меня отнять. Кроме разве что моей памяти… но именно поэтому я и веду дневник.

Меня очень встревожили высказывания Стефоми о Китсе. Не знаю почему, но они показались мне совершенно неприемлемыми. Возможно, из-за того, что я почитал Китса за его способность распознавать красоту. За способность, позволявшую ему находить что-то прекрасное, что-то ценное в самих невзгодах и страданиях. Но отождествление чего-либо прекрасного с Преисподней вызвало у меня невыразимое отвращение, и то, что Китс смог усмотреть нечто подобное, представлялось совершенно чудовищным противоречием.

Я нашел то стихотворение на следующий день. Во сне Китс действительно побывал во втором круге Преисподней. Это произошло после того, как он посвятил время чтению «Божественной комедии» Данте и из Пятой песни узнал о существовании второго круга. Это тот круг, где одержимых похотью наказывают за их грехи, непрерывно обдувая и сбивая с ног ужасными ветрами.

Сам того не желая, я вспомнил сонату «Трель дьявола» Джузеппе Тартини и его утверждение, что она всего лишь бледная тень той прелести, которую в его сновидении извлек из скрипки Сатана, ибо Китс тоже считал свое навеянное сном стихотворение совершенно несопоставимым с тем наслаждением, которое доставил ему сам сон. Ничего, кроме слабого отражения того великолепия, которое дьявол принес с собой в спящие умы гениев от искусства…

Не знаю, почему это стихотворение так огорчает меня. Это правда, что Китс описывает свой сон как одно из самых «восхитительных наслаждений» в своей жизни и выражает страстное желание возвращаться туда каждую ночь… Каждую ночь! О боже, что за абсурдное желание! Сам Данте в конце Четвертой песни падает в обморок (единственный раз, когда это случается с ним за все время странствий по кругам), не в силах выдержать того ужаса, который он испытал от увиденного во втором круге. И разве может кто-нибудь, тем более поэт, обладающий поразительными способностями, захотеть побывать в подобном месте… Я не могу представить себе такое, меня это слишком тревожит, и я полагаю, что в душе Китса должно было что-то произойти — какой-то надрыв, надлом…

Да еще весь этот вздор об ангелах, сражающихся друг с другом… Это не может быть правдой. А Стефоми, он что, действительно перестал обманывать меня? Или у меня все-таки началась паранойя? По правде говоря, я думаю, что предрасположен к паранойе. Но как гласит пословица, даже у параноика есть враги.

Мне не нравится мысль о том, что демон вторгается в мой дом и в мои сны. Стефоми уверял, что сами по себе сны — это зоны Смежности, то есть они не принадлежат ни к одной, ни к другой реальности, являются слиянием возможного и невозможного. И я вспомнил, что видел демона в зеркале. Видел его вместе с той загадочной женщиной в зеркале ванной комнаты. Они были объяты пламенем… Я вздрогнул, придя в ужас от этого воспоминания. Тогда я выбросил из головы этот эпизод, сочтя его видением из полусна, ночным кошмаром. Но теперь… Я понял, что это может означать. Та женщина — женщина, исчезнувшая в Будапеште, — нашлась. И нашел ее дьявол! Дьявол, который забрал ее прямо в Ад!

В полном смятении я схватил телефон и набрал номер Стефоми, услышав его голос, с облегчением вздохнул и с ходу начал высказывать ему свои предположения. Вскоре я обратил внимание на то, что он слушает меня молча, очень спокойно, и тут меня поразила внезапно возникшая новая догадка.

— Ты уже все это знаешь, да?

— Да, Габриель, знаю. Я тоже видел ее.

— Что же нам делать?

Стефоми вздохнул:

— Мы не можем сделать ничего, Габриель. Ты должен вбить это себе в голову. С ангелами и демонами бороться невозможно. И дело здесь не в том, владеешь ли ты приемами кун-фу. Понимаешь, это не Баффи. Пропащие души всегда были легкой добычей для демонов. Так уж повелось. Между прочим, ты просматривал утреннюю газету?

Я ответил, что еще не успел.

— Тогда советую тебе сделать это. А теперь извини меня, но мне надо идти…

— Подожди! — крикнул я. — Когда я пришел к тебе утром в отель… Твоя гостиная была в беспорядке, да и ты сам тоже. У тебя там появлялся демон, ведь так?

— Да, демон, — немного помолчав, сказал Стефоми.

— Ну и что? Что произошло? Ты убил его?

— Нет, Габриель, я его не убил, — спокойно ответил он. — Поступить так было бы величайшей глупостью.

— Но все-таки… какого черта в твоем номере появляются демоны? — настойчиво продолжал допытываться я.

— Послушай, как я уже говорил, лишь немногие люди могут их видеть. Демоны и ангелы знают, кто мы такие, и я думаю, их раздражает существование людей, способных заглядывать в их мир. Им это не нравится. Они предпочитают те времена, когда людей, подобных нам, отправляли на костер. Однако иногда здесь, на Земле, им нужны люди-агенты, и вот тогда они приходят к нам.

Я почувствовал, как после этой тирады гримаса отвращения исказила мое лицо:

— Так ты прислуживаешь демонам, потакаешь их капризам?!

— И ангелам тоже, Габриель, — уточнил Стефоми тоном, в котором звучали забавные нотки. — Не беспокойся, я не сделал ничего такого, чего должен бы был стыдиться.

— Но… но ведь они дьяволы! И у них могут быть скрытые мотивы!

— Они есть у каждого, мой друг. Даже у ангелов. К тому же у нас, смертных людей, в таких делах мало выбора. В сущности, мир принадлежит им. Бог отдал его им, чтобы они ссорились и дрались за господство в нем. Вот почему во всем царит такая неразбериха. Однако теперь я все-таки должен идти. А тебе предлагаю почитать газету. Шестую полосу. И уверяю тебя, я не имел к этому никакого отношения.

«Не имел никакого отношения»? Эти зловещие слова все еще звучали в моих ушах, когда я подошел к кухонному столу, сел и развернул газету на шестой полосе. И едва я увидел фотографию над небольшой заметкой, сердце мое замерло, дыхание прервалось. И пока я сидел уставившись в газету и паника все больше и больше охватывала меня, позади послышался мягкий прерывистый звук, а полоса внезапно стала покрываться брызгами крови. Они расплывались по бумаге, впитывались в нее, перемешиваясь с черной типографской краской, которой было напечатано это ужасное сообщение.

Я вскочил со стула и резко обернулся, чтобы увидеть, что же происходит за моей спиной. Я был почти уверен, что увижу там какого-нибудь дьявола с окровавленным кухонным ножом. Но позади не было никого. Кухня была совершенно пуста. Я потрогал рукой лицо, чтобы проверить, не внезапное ли кровотечение из носа стало причиной появления крови на полосе газеты. Но кровь из носа у меня не шла. В растерянности я повернулся к столу, чтобы снова взглянуть на газету, но, к моему удивлению, полоса стала совершенно чистой. На ней не было вздувшихся капелек крови, покрывавших текст заметки. Я с опаской взял газету в руки и провел рукой по ее поверхности. Она была совершенно сухой. И снова внутри у меня возникло это ужасное давящее ощущение, словно насмехающиеся надо мной, издевающиеся дьяволы покушаются на мой разум, всеми силами стремясь отнять его у меня.

Сделав над собой усилие, я снова сел к столу, взял газету и перечитал заметку. У загадочной женщины появилось имя. А еще она была теперь мертва. Вчера утром ее тело нашли в упаковочном контейнере, облепленном водорослями и ракушками, который появился ночью у подножия мемориала жертвам холокоста…

«Плакучая ива Невилла Чемберлена все еще плачет…»

После того как вчера люди заметили этот ящик, были вызваны специалисты по обезвреживанию бомб, поскольку существовала опасность, что внутри находится взрывчатка. Но когда контейнер вскрыли, из него вылилось большое количество воды, а вместе с ней на земле оказалось тело женщины. Ее звали Анна Совянак, она была научным работником, занималась в Будапеште разработкой лекарственных средств. Она пропала несколько месяцев назад, в июне, во время отпуска, который проводила вместе с семьей в Италии. Не осталось абсолютно никаких ее следов, не было ни единой зацепки, чтобы власти Италии смогли возбудить дело по этому поводу. Было лишь известно, что, повздорив с мужем, она покинула виллу и отправилась прогуляться по берегу. После этого ее больше никто не видел. В конце концов предположили, что она решила искупаться и не смогла преодолеть мощного течения, унесшего ее в открытое море.

В газете подтверждалось, что вода, вылившаяся из контейнера, действительно была морской и что несчастная женщина, скорее всего, находилась в нем на дне моря с момента смерти, наступившей, как было установлено, в июне, вскоре после исчезновения. А умерла она от колотой раны в шею, которая должна была убить ее практически мгновенно.

Анна Совянак происходила из еврейского рода с длинной родословной, и с учетом того факта, что ее тело оставили у мемориала жертвам холокоста, в вынесенном полицией официальном заключении это убийство квалифицировалось как совершенное на почве антисемитизма. Полиция разрабатывает несколько версий и выражает уверенность в скором задержании виновных… Очень скором… Это так обнадеживает…

Некоторое время я с недоверием разглядывал статью. Зачем кому-то понадобились все эти хлопоты с сокрытием тела в водах Средиземного моря только для того, чтобы несколько месяцев спустя извлечь его, каким-то способом переправить в Венгрию и затем оставить у мемориала холокоста. И почему сообщение об этом оказалось лишь на шестой полосе и заняло не более трех-четырех абзацев? Ведь это же новость первой полосы! Так не оказался ли я в центре какого-то гигантского тайного заговора?

Но самое ужасное заключалось в том, что уже в июне она была мертва, а я видел ее чуть больше месяца назад здесь, в Будапеште. Может, я действительно теряю рассудок? Вернувшись мысленно ко всем подробностям этого случая, я поначалу решил, что был не единственным человеком, видевшим ее. В тот вечер грабители напали на нас обоих… Но видели ли они ее или только человека, в одиночестве бегущего по улице? Я заметил, как нападавшие подошли к ней сзади. Но не видел, чтобы они прикасались к ней, или заговаривали с ней, или делали шаг в ее сторону, или вообще как-то реагировали на ее присутствие. А когда все было кончено, она исчезла, словно испарилась, растаяла в этом закоулке как призрак.

Но нет, ведь был же еще один. Мальчик в базилике. Ребенок, находившийся при смерти, как я понял тогда с болью в сердце. Маленький человечек, чье тело разъедала болезнь, от которой у него выпали волосы, а кожа приобрела землистый оттенок. Такая же бледная тень, как и я, в действительности даже и не совсем здесь находящийся. Существо из Смежности.

Я вынул из кармана ее фотографию. Фотографию, которая была вшита в обложку старинной итальянской книги о Преисподней и ее дьяволах и в надписи на обратной стороне которой упоминался мемориал холокоста. И вот теперь эта женщина-ученый, еврейка, объявилась вновь, засунутая в ящик, у мемориала Плакучей Ивы, сооруженного в память тех, кто ушел прежде. Упоминание плакучей ивы было путеводной нитью? Или предупреждением? А может, предостережением? Кто же тот, кто играет со мной в эту игру? Кто издевается надо мной таким манером? Посылая мне крошечные обрывки информации с головоломно-загадочными цитатами, которые удается разгадать лишь тогда, когда уже слишком поздно.

Я вытащил другую фотографию — ту, которая была в ящике с вином из Франции, ту, на которой изображены Стефоми и я, стоящие лицом друг к другу в гостиничном номере. И цитата из Роберта Кеннеди на обороте: «ВСЕГДА ПРОЩАЙТЕ СВОИХ ВРАГОВ, НО НИКОГДА НЕ ЗАБЫВАЙТЕ ИХ ИМЕН…» Никогда не забывайте их имен… Подтекст ясен: Задкиил Стефоми — это враг и доверять ему нельзя. Его следует держать на расстоянии вытянутой руки и внимательно следить за ним. Но кем бы ни являлся Стефоми, он был со мной более общителен и открыт, чем этот проклятый отправитель посланий, к которому в такие моменты я чувствую огромную безумную ненависть. Эта неизвестная личность намеренно дразнит меня, толкает на грань настоящего безумия. О боже, как я ненавижу таких!

Однако, кем бы они ни были, сейчас они здесь, в Будапеште. Это они собственными руками подсунули под мою дверь последнюю записку. Им известно, где я живу. Они знают, что я умею читать на латыни. Я достал эту записку, положил на стол рядом с фотографией и заметкой в газете и перечитал ее: «Ворота Преисподней открыты день и ночь, спускаться в Ад приятно и легко».

И то, что добавлено ниже:

ДЕВЯТЫЙ КРУГ НЕ МОЖЕТ СКРЫВАТЬ ТЕБЯ ВЕЧНО.

Да. Кто-то явно старается довести меня до безумия. Упоминание плакучей ивы на обратной стороне фотографии Анны Совянак дает веские основания предполагать, что записку писал тот, кто положил тело еврейской женщины возле мемориала холокоста. И все это означает, что у меня есть очень опасный враг — безжалостный убийца-извращенец, очень умный сумасшедший. Но я не позволю ему одолеть меня. Я поставлю ловушку и поймаю его как крысу, каковой он и является.

Я всегда был ревностным и преданным христианином. Об этом свидетельствует потрепанная, испещренная многочисленными пометками Библия возле моей постели, а кроме того, я чувствую внутренний огонь веры. Я всей душой принимаю Бога, знаю, что Библия говорит правду, и мне не нужны чудеса, чтобы в этом убедиться. Я всегда знал, что ангелы и демоны — это реальность. Но прежде не представлял себе, что они находятся так близко.

Это открытие встревожило меня, потому что, по словам Стефоми, ни ангелы, ни демоны не любят нас — тех немногих, кто обладает способностью видеть их. Но тем не менее, когда у них возникает необходимость, они могут явиться к нам и обратиться с какой-нибудь просьбой. Я знаю, что должен быть готов к такому. Если меня о чем-нибудь попросит ангел, я уверен, что с радостью выполню его просьбу. Но я поклялся, что не пойду по стопам Стефоми и не соглашусь выполнить какую бы то ни было просьбу демона, если он обратится ко мне, — даже если такое решение будет стоить мне жизни. И я действительно так решил. Ведь в человеке должно быть что-то от героя, чтобы он был готов умереть за то, что считает правильным, не так ли? И я могу гордиться своими убеждениями. Это больше, чем то, что готов сделать Стефоми. Но и осуждать его я не берусь. Я понимаю, что не может быть много таких, кто обладает готовностью к самопожертвованию.

Для того чтобы быть во всеоружии, я заставил себя снова снять с полок книги по демонологии и почитать про падших ангелов, начиная от Стражников и кончая самим Люцифером и его семью Князьями Тьмы. Прочел я и о Вельзевуле — Повелителе Мух, прозванном так из-за того, что они роями вьются вокруг его алтаря, покрытого кровавыми сгустками. Прочел и о Белфегоре, не имеющем себе равных в похоти, и о Молохе, требующем приносить ему в жертву детей. Перечень можно продолжить: Мефистофель, Велиал, Самаэль, Асмодей, Нисрох… Каждый со своей презренной историей грехов и пороков. Я узнал об этих демонах все, что можно, и теперь опознаю любого, кто бы ни явился ко мне.

Я изучил омерзительные картинки в итальянской антикварной книге, с отвращением отметив безумные выражения лиц у этих демонов. Но одна из иллюстраций встревожила меня больше прочих. Это был портрет Мефистофеля работы неизвестного художника. В книге пояснялось, что эту картину обнаружили в Италии в XVI веке и что точную дату ее создания определить затруднительно. Особенно испугало меня в ней то, что в умном, проницательном взгляде этого демона не было и намека на безумие. Его щуплая, перекошенная фигура, несомненно, принадлежала демону, но вместе с тем в нем ощущалось и что-то от ангела. Его большие крылья, охватывавшие тело, как у летучей мыши, еще не утратили всех белых перьев. Он стоял на вершине горы, на самом краю, когтями цепляясь за уступ, а его пристальный взгляд был устремлен вниз, на раскинувшийся под ним мир.

Принято считать, что Люцифер горько переживал разрыв с Богом и много столетий страстно мечтал о Небесах, после того как лишился милости Господней. Но ничего подобного не испытывал Мефистофель, который сразу же покинул Небеса вслед за Сатаной, наслаждаясь обретенной свободой без каких бы то ни было угрызений совести, сомнений или сожалений.

Я припомнил, каким образом Мефистофель так хитро обратил жажду Фауста к познанию и самосовершенствованию против него самого, и меня охватило чувство отвращения к этому демону и его методам — стремлению извратить любое доброе и заслуживающее восхищения побуждение таким образом, что в конце концов это побуждение губит человека, который прежде был известен своей честностью и благородством.

Закрыв книгу и перейдя к следующей, я понял, что из всех демонов мне было бы страшнее всего столкнуться именно с Мефистофелем. У меня возникло ощущение, что любой другой демон, даже сам Люцифер, не посмеет тронуть меня, если я буду непреклонен в своей приверженности к христианству и к религиозным ценностям. Но в случае с Мефистофелем именно сами эти религиозные ценности превращаются в его умелых руках в оружие, используемое им против тех беспомощных людей, которые, оказавшись в его власти, уже не могут из нее высвободиться.

Еще одним моментом, тревожившим меня, была концепция, согласно которой многие демоны — «темные близнецы» ангелов, то есть они братья, состоящие в противоборствующих армиях кровавой войны. Я не приемлю ничего связывающего ангелов с этими отвратительными существами. Из всех ангелов мне больше всего нравится Михаил. После падения Люцифера он стал главным среди них, его часто изображают с мечом и в доспехах, а еще говорят, что он возглавил небесное воинство в борьбе против восставших ангелов и что ему предназначено сделать это снова в битве, которая разразится в конце времен. Говорят также, что Михаил сражался с Сатаной за тело Моисея, когда тот умер. В общем, я полагаю, что Стефоми прав: ангелы действительно принимают участие в сражениях. А что остается при таком нашествии демонов?

Херувимы — вторая высшая категория ангелов образовалась, по преданию, из слез Михаила, которыми он оплакивал грехи человечества. Должно быть, он в самом деле представляет собой грозную силу, с которой следует считаться, и его существование успокаивает меня после тех бессонных часов, что я провел, читая про могущественных и безрассудных дьяволов.

Я рад, что начал вести дневник. Это средоточие происходящего со мной, он до некоторой степени укрепляет во мне чувство реальности, устойчивости. Это якорь надежды моей души. Но меня слегка беспокоит, что результатом всех моих исследований сферы ангелов и их падших братьев являются лишь мое дальнейшее обособление от окружающих меня людей, дальнейшее ослабление и разрушение моих связей с этим миром, и без того очень непрочных, и сближение с миром этих существ.

12 октября

Минувшей ночью мне снилось, будто я нахожусь в Салеме в 1692 году, на суде по обвинению в колдовстве. Галерея для публики заполнена целиком. Враждебность, исходящая от каждого присутствующего в зале, в том числе и от больных детей, сидящих на скамье вместе со своими родителями и слишком испуганных, чтобы смотреть в мою сторону, волнами накатывается на меня. Входит судья, и все встают. Гул голосов в зале прекращается, воцаряется тишина. Судья обращается ко мне:

— Габриель Антеус, вы стоите перед судом и обвиняетесь в колдовстве. Как вы ответите на обвинение?

— Не виновен.

Судья уставился на меня так, словно мой ответ поразил его, и возбужденный ропот прокатился по залу.

— Но вы же признали, что беседовали с Сатаной.

— Нет-нет, я этого не признавал, — запротестовал я. — Я даже никогда не видел его! Это был Мефистофель! Он обманул меня! Он вынудил меня заговорить с ним!

— Значит, вы признаетесь в общении с демонами?

— Да, но я никогда…

— А что вы скажете об этих несчастных детях? — спросил судья, жестом указав на них, сидевших на передней скамье. — Разве это не правда, что вы околдовали их и они заболели?

— Нет! Это не я, это Молох! Послушайте, а где Задкиил Стефоми? Он должен выступить в мою защиту.

Я еще говорил, когда увидел Молоха, стоящего рядом с детьми, трогающего их своими неестественно длинными черными пальцами, нагибающегося к ним ближе, чтобы нашептать в уши слова болезни.

— Ради бога, уберите отсюда этих детей! — воскликнул я.

— Как вы смеете пугать детей в суде?! — взревел судья, вскакивая с кресла.

— Нет, я не пугаю! Я их вовсе не пугаю! — в отчаянии прокричал я в ответ, возвышая свой голос над негодующим ревом публики на галерее. — Это не я! Это Молох, я вижу его прямо вот тут! Он наводит на них порчу! Это он делает их больными! Я вам говорю, найдите Задкиила Стефоми, он защитит меня!

— Замолчите! — прорычал судья, ударив молотком по своей наковальне, и стучал им до тех пор, пока шум в зале не утих. После этого судья снова пристально посмотрел на меня. — Каждый из присутствующих здесь знает, что колдун не способен произнести молитву «Отче наш», — сказал он спокойным негромким голосом. — И если вы действительно не желаете детям зла, если вы в самом деле не колдун… тогда вы сможете произнести ее здесь перед нами прямо сейчас. Если вы сумеете сделать это, вы выйдете отсюда свободным человеком. Если нет — вас сожгут на костре за колдовство и сношения с дьяволом.

Не веря своим ушам, я уставился на судью:

— Значит, если я произнесу молитву, то буду свободен?

— Да, это так.

Я почувствовал огромное облегчение. Конечно, я прекрасно знал молитву, помнил ее наизусть. Сделав глубокий вдох, я начал:

— Отче наш, Иже еси на небесех, да святится Имя Твое…

После этих слов я запнулся, увидев, что рядом с судьей стоит Мефистофель и улыбается мне. В отличие от Молоха, он выглядел почти как человек, но я все равно сразу же его узнал.

— Ну разве это не безумие, Габриель? — вкрадчиво спросил он. — Из-за этой истерии девятнадцать мужчин и женщин уже лежат в могилах. Эти ханжи готовы и тебя сжечь на костре. Ты понимаешь это?

Я поспешно продолжил читать молитву, ощущая, как весь зал в молчании пристально наблюдает за мной:

— …да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…

— А в аду ведь не так уж и плохо, — продолжал Мефистофель, с ухмылкой на лице оглядывая зал суда. — По крайней мере получше, чем здесь. Я думаю, тебе там понравилось бы больше.

— Хлеб наш насущный даждь нам днесь… — продолжал я, отчаянно пытаясь не обращать внимания на демона. Я знал: если сделаю одну-единственную ошибку, допущу малейшую неточность, эти алчущие крови люди вздернут меня на виселицу или привяжут к столбу и разожгут вокруг него костер. По голодному блеску их глаз было видно, что они жаждут моего провала. Они привыкли к запаху горящей плоти и полюбили его. Я не должен позволить демону сбить меня. — …и остави нам долги наша…

— Этот судья — злобный ханжа, кусок дерьма, ведь так? — спросил Мефистофель, глядя ему прямо в лицо. — Понимаешь, что бы ты ни делал, тебя повесят. Один из этих больных детей — его сын. И кто-то должен заплатить за это.

— …якоже и мы оставляем должникам нашим… — Я отчаянно продолжал, закрыв глаза, чтобы удалить демона из поля зрения. Осталось три предложения. Еще всего три, и я свободен! — …и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго. Яко Твое есть…

Тут я замолчал, потому что вдруг стал задыхаться. А Мефистофель теперь оказался около меня, и его пальцы крепко сжимали мое горло. В зале возник возбужденный гул голосов, в нем слышалось явное удовольствие от моей более чем очевидной неудачи.

— Не надо упрямиться, Габриель, — спокойно произнес Мефистофель, в то время как я изо всех сил пытался оторвать его пальцы от своего горла. — Пришло твое время. Боюсь, что сегодня тебе придется сгореть на костре.

— …царство… — прохрипел я, чувствуя, что мои легкие разрываются от натуги, — …и сила…

— Всё! — резко прервал меня Мефистофель. — На этом закончим, Габриель. Пора идти. За тобой послал Люцифер.

— Уведите его и сожгите! — рявкнул судья.

«Нет! — мысленно закричал я на них. — Я смогу закончить! Я мог бы произнести молитву без запинки, если бы Мефистофель не начал душить меня! Как же вы не видите его? Это не молитва, а демон проклятый чуть не задушил меня до смерти!»

Я изо всех сил старался восстановить дыхание, чтобы произнести оставшиеся несколько слов молитвы, но теперь уже не мог набрать в легкие ни капли воздуху. По лицу у меня текли слезы от сильнейшей боли, вызванной остановкой дыхания и от сознания того, какой ужасной смертью я буду умирать. Этот демон ни за что не даст мне прочесть «Отче наш» до конца.

Он не позволит мне доказать мою невиновность кому бы то ни было. Я не могу уберечь от судорог и ужасной конвульсии свое тело, жаждущее кислорода и лишенное его. Теперь все люди вскочили на ноги, они бежали ко мне с криками, в которых слышались и ханжеское ликование, и кровожадное злорадство.

Мое зрение стало угрожающе слабеть, в голове появилась необычайная легкость, колени подкосились. Но как только они коснулись пола, люди из толпы подняли меня на ноги, пальцы Мефистофеля разжались и отпустили горло, изголодавшиеся легкие наполнились воздухом, который обжег их, словно кислота.

— …и слава вовеки, — с трудом выдохнул я наконец, но к тому моменту это было уже слишком поздно.

Меня выволокли из зала суда и подтащили к столбу, врытому в землю перед зданием. Его уже использовали прежде: обугленное тело человека стали от него отвязывать только сейчас. И хотя значительная часть его кожи обгорела, так что из-под ее остатков отчетливо виднелись кости черепа, мне было совершенно очевидно, что этот обгоревший труп прежде был Задкиилом Стефоми.

— Нет! — завопил я и наконец проснулся. — Нет, нет, я могу произнести ее! Отче наш, Иже еси на Небесех, да святится Имя Твое…

Я не был колдуном! Я не был колдуном! Я не вел разговоров с демонами! Я только видел их, и это всё. Это всё! Ведь это не превращает меня в носителя зла, верно? Я откинул одеяло, включил свет и, стоя в спальне перед трюмо, продолжал произносить «Отче наш» вслух. Я прочел эту молитву много раз подряд совершенно безошибочно. Я доказал самому себе, что не заслуживаю сожжения на костре. Это был всего лишь ночной кошмар. Я могу повторять эту молитву до бесконечности и ни разу не ошибусь, потому что Господь живет в моем сердце, потому что я предан Ему. Только восходящее солнце, свет которого начал проникать в комнату через окна, заставило меня осознать, как долго я стоял вот так, снова и снова повторяя молитву, и выйти из охватившего меня транса.

16 октября

Из разговоров, происходивших у нас с Кейси на прошлой неделе, я понял, что она приехала в Венгрию из Америки, когда ей было двенадцать лет, и осталась здесь вместе с братом, а их родители вернулись в США. Но что-то мне в это мало верится. Какие родители покинули бы страну, не взяв с собой детей? Подозреваю, что родители узнали о ее беременности и тогда она сама сбежала от них, забрав с собой брата. Ясно, что она в нем души не чает.

А еще из ее слов выходило, что работает она сразу в нескольких местах, причем как в дневное, так и в ночное время. Однажды я предложил ей обращаться ко мне в случае, если ей понадобится поддержка, но, похоже, мое предложение ее вовсе не обрадовало, и я тут же перевел разговор на другую тему. Неужели она подумала… неужели она в самом деле подумала, что я предлагаю нечто непристойное? Ведь я только попытался быть добрым… Но мы теперь должны относиться к доброте с подозрением, верно?

Секс осложняет все. Я не могу отделаться от мысли, что должен существовать менее обременительный способ продолжения рода человеческого. Дети могут дружить с детьми противоположного пола, так чтобы это различие не имело никакого значения. Может, чтобы избавить Кейси от мрачных подозрений, мне стоит обмануть ее и сказать, что я скопец? Но для этого надо завязать разговор на подходящую тему, а это, я думаю, будет не так-то легко. Согласитесь, такие вещи нормальный человек не станет вот так запросто рассказывать о себе: «О, кстати, я вроде бы уже говорил раньше, что я — скопец? Понимаете, это действительно так…»

На этой неделе я пару раз встречался со Стефоми, но эти встречи оказались для меня менее приятными, чем обычно. И в том была моя вина, поскольку я упорно задавал ему такие вопросы, ответы на которые мне не очень нравились. Эта битва… эта война, или как она там называется, очень сильно меня тревожит. Стефоми же, похоже, относится к ней почти безразлично. Огорчает меня также то, что и ангелов, и демонов он воспринимает одинаково — как ангелов, поскольку, мол, демоны — это просто падшие ангелы, утратившие благосклонность Бога. Но ведь должны же быть какие-то границы! Должны существовать четко различимые обособленные группы. Иначе все эти названия становятся бессмысленными: ангел, демон, человек… Разные слова для совершенно одинаковых сущностей…

— Я не понимаю, почему это тебя так расстраивает, Габриель. Разве мысль о том, что все мы одинаковы, так уж неприемлема? Разве так уж ужасно полагать, что иногда демон может совершить доброе дело, а ангел окажется недалекой, эгоистичной дрянью?

— Замолчи! — резко оборвал я его, не в силах скрыть возмущения. — Ради бога, послушай, что ты говоришь! Ты знаешь, что происходит в Аду? Знаешь, что там вытворяют с людьми демоны?

Я решил, что мой долг — просветить его, поэтому начал последовательно рассказывать о пытках, применяемых в каждом круге. Однако, когда я дошел до седьмого круга, где кентавры охраняют границы озера, заполненного горячей кровью, и поражают стрелами каждую душу, пытающуюся подняться из него, Стефоми потряс меня тем, что откровенно рассмеялся. Действительно рассмеялся! Я уставился на него, буквально потеряв дар речи.

— Прости, Габриель… — произнес он сквозь смех, безуспешно пытаясь унять его. — Но это звучит так забавно.

— То есть как?

— Уж не думаешь ли ты, что они еще и учитывают количество набранных очков? Ну как во время учебной стрельбы. А возможно, в особо удачные дни они даже устраивают состязания?

Услышав такое, я решил, что с меня хватит, и встал, намереваясь уйти. Но сидевший в кресле Стефоми схватил меня за руку, когда я проходил мимо, наши взгляды встретились, и в его глазах я увидел странное выражение, а губы исказила загадочная усмешка.

— Знаешь, что, по моему мнению, может помочь тебе, Габриель? — спросил он. — Я думаю, тебе стоит освежить в памяти историю Лилит. А после этого посмотри мне прямо в глаза и скажи, что ангелы это существа совершенные, а демоны — сущие монстры.

— Лилит? — переспросил я, нахмурив брови.

— Первая жена Адама.

— В этой легенде нет ни капли правды, — бросил я пренебрежительно.

— А с чего ты так решил?

— О ней нет упоминания в книге Бытия.

— Ага. Но возможно, существуют какие-то моменты истории, которые Господь Бог предпочел не фиксировать?

— Не говори глупостей! — резко оборвал его я.

Стефоми вздохнул и выпустил мою руку:

— В последнее время каждый раз, когда мы встречаемся, я, похоже, раздражаю тебя, Габриель. Если это так, мне очень жаль. Но даю тебе слово: до Евы у Адама была другая жена. Она действительно существует. И зовут ее Лилит.

После этого я почувствовал себя немного виноватым, поскольку понял, что сваливал на Стефоми вину за ситуацию, которой он не создавал. Во всей этой истории он выполнял лишь роль вестника… А случающиеся иногда у Стефоми бурные проявления эмоций — как, например, по поводу седьмого круга — это, скорее всего, не что иное, как срабатывание защитного механизма. Ему тоже страшно, но он не хочет, чтобы я об этом знал. Вот он и прячет свое смятение за такими, порой весьма неуместными, шутками. Но я прощаю его, поскольку сделать с этим он ничего не может. Я читал кое-что о теориях Фрейда и Юнга и понимаю, что поведение Стефоми — это не его вина. Он — хрестоматийный пример человека, неспособного совладать со своим страхом, неспособного преодолеть его так, как могу это сделать я.

Вернувшись домой, я по совету Стефоми нашел описание истории Лилит. Думаю, до утраты памяти она была мне известна, но во всех деталях я этого мифа наверняка не знал. Возможно, мне не приходило в голову изучить его более подробно, поскольку в Библии нет сведений о том, что до Евы Адам имел какую-либо другую жену, а в книге Бытия прямо сказано, что первыми людьми, созданными Богом, были Адам и Ева.

На мой взгляд, история про Лилит — это дурная, запутанная и довольно примитивная выдумка. Мне она представляется весьма низкопробным повествованием, и я не вижу оснований уверовать в его достоверность. Ведь во всех подобных случаях последнее слово должно оставаться за Библией. Но вместе с тем у меня в ушах продолжали звучать слова Стефоми: «Она действительно существует. И зовут ее Лилит». Вообще-то, он должен знать правду, не так ли? Он, который открыто признает, что оказывает помощь демонам, когда они его об этом просят. А согласно легенде, Лилит стала демоном — демонессой, — после того как отвергла Адама и покинула Райский сад, — сюжет, явно созвучный тому, как Люцифер отрекся от Бога и покинул Небеса.

Вначале Адам был единственным человеком в Райском саду. Через какое-то время он стал пробовать совокупляться с животными, а затем спросил у Бога, нельзя ли, чтобы у него появилась подобная ему партнерша. Тогда Бог послал ему Лилит, и в тот же день они поженились. Как замечательно! Но Лилит отказалась выполнять требования Адама и занимать по отношению к нему подчиненное положение в сексуальном контакте… Да, с ее стороны, это было просто ужасно. В результате естественной реакцией Адама стала попытка изнасилования собственной жены.

Однако Лилит сумела отшвырнуть мужа и бежала из Рая, после чего устроила себе жилище в пещере на берегу Красного моря, где принимала шумные ватаги демонов, находя их более ласковыми и нежными любовниками, чем брошенный муж. Она родила от демонов сотни детей, которые впоследствии на протяжении многих веков терзали человечество, еще до того, как Господь лишил Сатану своей милости. Эта история напоминает мне рассказ о том, как Стражники сходились с земными, смертными женщинами, а те рожали им детей, ставших основой расы великанов, что привело мир к гибели.

Поведение первой женщины вызвало у Бога ярость. Трое ангелов — Санви, Сансанви и Семангелаф — были посланы к ней с приказанием вернуться к Адаму. Но Лилит отказалась, предпочтя не возвращаться к супругу-человеку, а оставаться в обществе демонов. Тогда Бог послал ангелов с приказанием убить многих из ее детей, прижитых с демонами. Это причинило Лилит огромную боль, вызвало у нее глубокую скорбь, но она все равно не стала возвращаться в Райский сад.

После этого Бог создал для Адама новую женщину, на этот раз он изготовил ее из ребра Адама — это должно было гарантировать, что она станет покорной и послушной женой. И действительно, некоторое время они жили мирно и счастливо в саду Эдема — страны, которую Бог создал для них. А в омываемой морскими волнами пещере в окружении уродливых трупов своих отвратительных детей-бесенят сидела убитая горем Лилит, горько их оплакивая. И, пребывая в таком несчастье и одиночестве, она поклялась мстить всем беззащитным новорожденным детям, которые появятся у людей в грядущие годы.

Отвратительная злобность ее клятвы превратила Лилит в могучую дьяволицу, целую вечность бороздящую воздушные потоки всего мира в поисках невинных беззащитных младенцев, чтобы схватить их и сожрать. Согласно еврейским верованиям, единственный способ защитить младенцев от Лилит состоит в том, чтобы во всех углах комнаты, где находится ребенок, развесить амулеты с написанными на них именами ангелов, которые первыми выступили против нее в пещере на морском берегу.

В повествовании о Лилит говорится также, что она является неотразимой соблазнительницей и побуждает мужчин из рода человеческого зачинать демонов в ее чреве. Или, в других случаях, совращает мужчин во время сна, результатом чего являются случаи ночного семяизвержения. Говорят, что с особо злорадным наслаждением она проделывает это с благочестивыми, соблюдающими обет безбрачия христианскими монахами и девственниками. Это, в конце концов, стало такой проблемой, что бедные монахи были вынуждены, ложась в постель, брать с собой распятие и прикрывать им свой детородный орган, чтобы Лилит не осмелилась приблизиться к ним, пока они спят. Думаю, было бы неразумным сообщать Стефоми весь этот пространный комментарий, поскольку, я уверен, он станет над ним смеяться, хотя на самом деле все это вовсе не смешно.

Но как бы то ни было, поверить в правдивость истории про Лилит я не могу. Уверен, Господь никогда бы не допустил ничего подобного. То есть Он никогда бы не стал потворствовать такому отвратительному преступлению, как насилие, не так ли? Если бы подобное происходило на самом деле, Господь должен был бы наказать Адама за то, что тот пытался совершить. Значит, это лишь ни на чем не основанный и бездоказательный миф, вот и все. Адам не был насильником и не вступал в сексуальные контакты с животными… И все-таки эта история тревожит меня, будоражит ум и расшатывает мою веру самым коварным образом. Не в силах выбросить все эти мысли из головы, я позвонил Стефоми, чтобы спросить о жене Адама, которая его бросила.

— Ты когда-нибудь видел ее?

Почему его ответ был для меня так важен? Чего я хотел от Стефоми? Поддержки. Я хотел услышать от него, что Лилит как-то сумела забыть о своих прошлых страданиях. Что она все-таки смогла простить и людям, и ангелам то зло, которое они причинили ей.

Прежде чем ответить мне, Стефоми немного помедлил:

— Да, я ее видел.

— Где?

— У моря. Она выискивает прибрежные пещеры. Берег моря между линиями прилива и отлива, где суша встречается с океаном, — это зона Смежности. Когда Бог послал ангелов уничтожить ее детей… она не смогла спасти их всех. Там было слишком много беззащитных младенцев и слишком много самоуверенных, мстительных ангелов с большими мечами. Видения этих событий преследуют ее до сих пор.

— А как она выглядит?

— Почему такой внезапный интерес, Габриель? Еще вчера ты был твердо убежден, что ее вовсе не существует, что она — миф. Поскольку ангелы ведь не совершают массовых убийств детей, верно?

Я замолчал, не очень уверенный, что же во всей этой истории с Лилит затронуло меня больше всего.

— Она действительно является к благочестивым людям под покровом ночи и совращает их, когда они спят?

— Ну вот, Габриель, теперь ты задаешь вопросы, на которые я не могу ответить. Хотя… тут у меня мелькнула одна мысль. Если Лилит в своей пещере у моря на протяжении стольких лет принимала в качестве любовников свирепых и страстных демонов, то не допускаешь ли ты некоторой доли вероятности того, что сонные пожилые монахи стали бы для нее объектами некоторого разочарования? Мне кажется весьма сомнительным, чтобы благочестивые служители Церкви смогли удовлетворить, несомненно безмерные, аппетиты такой изощренной совратительницы. И мне приходит в голову, что, в сущности, эти благочестивые ханжи наверняка искали для себя некое оправдание, вызывающее сочувствие объяснение. В конце концов, если Лилит можно винить за каждую смерть ребенка, почему бы не поставить ей в вину также и те случаи, когда у некоторых пожилых монахов во сне случается поллюция, а? Особенно принимая во внимание, что собой представляют эти монахи, — понимаешь, ведь это же сексуально озабоченная орава.

Меня удивили резкость его тона и грубость слов.

— А ты становишься вульгарным, — коротко отреагировал я.

К моему удивлению, Стефоми рассмеялся:

— Извини меня, Габриель, но ведь и вопрос ты задал вульгарный, даже если и облек его в пристойную форму. Кстати, а чем тебя так заинтересовала сексуальная жизнь Лилит?

— Ничем! — ответил я резко, вдруг почувствовав какое-то беспокойство. — Понимаешь, я… Конечно, это совсем не мое дело, но я… Послушай, мне просто хотелось побольше узнать о ней, вот и все!

Это ужасно, однако я начал видеть Лилит во сне. Ужасно настолько, что я стал бояться ложиться спать. Возможно, Лилит из моих снов реальна. Возможно, нет. Как я могу узнать это наверняка? Но реальная или нет, она невероятно привлекательна. Пожалуй, это самая прекрасная женщина, какую мне когда-либо приходилось встречать. Для женщины противоестественно оказывать такое ошеломляющее воздействие. У нее длинные, до талии, черные волосы. Они струятся у меня между пальцами, как тончайшая шелковая ткань. Ее великолепная кожа подобна белоснежному мрамору… и так же прохладна на ощупь. Но во всем ее облике всегда присутствует печаль — и в синих глазах, и в тех слезинках, что беззвучно падают из них… соленых слезинках, остающихся на моей коже…

Когда я вижу ее, то забываю, что это дьяволица, ведь выглядит она скорее как античная богиня. Воплощение красоты, эротизма и вожделения. Она носит длинные черные платья, плотно облегающие фигуру и ярко контрастирующие с белизной ее кожи. И вместе с ней приходит мягкое, тихое оцепенение, постепенно заполняющее все пространство вокруг сладостными эротичными посулами, которые она отказывается выполнять.

Когда я вижу ее, мне хочется говорить с ней. Извиниться за то, что пытался сделать Адам, за угрозы ангелов и за ужасный способ, каким Бог наказал ее за неподчинение эгоистичному, отвратительному мужу. Однако всякий раз при ее появлении любые благородные мысли из головы улетучиваются. И думать в такие моменты я могу лишь об одном: как я хочу ее… как хочу прикасаться к ней, целовать ее, заниматься с нею любовью целую ночь. Мне не нравится, что она имеет такую власть надо мной. Я уверен, она делает это намеренно. Она дразнит меня. Ей очень нравится, что меня возбуждает уже одно ее присутствие. Она наслаждается этим. Но она никогда не отдается — о нет! — хотя и может подвести ситуацию вплотную к этому. Но всякий раз в этот критический момент ее взгляд становится холодным, губы сжимаются, и она злобно шипит мне в ухо, что ни один мужчина из смертных никогда не насладится ее телом, ибо теперь она принадлежит только демонам.

Господи, как мне хотелось бы, чтобы Стефоми никогда не начинал разговора о ней, ибо теперь она — то ли реальная, то ли нет — преследует и мучит меня во сне. В конце концов мне пришлось пойти в аптеку и купить успокоительные таблетки, способствующие нормальному сну. Теперь, к великому облегчению, Лилит, похоже, уже не способна вторгаться в мой защищенный лекарством сон.

23 октября

Происходит… что-то очень… странное. Сегодня после полудня я вышел из квартиры в коридор и оказался прямо в этом… в этом облаке золотистого тумана, только так можно его назвать. От удивления я на мгновение замер на месте, поскольку у меня мелькнула безумная мысль, что я каким-то образом оказался прямо в самом Царствии Небесном. Точно так же я мог бы начать с того, что описать этот туман невозможно, поскольку понимаю: несмотря ни на какие старания, мне не удастся дать ему здесь четкую характеристику.

И дело было не в том, что туман выглядел как солнечный свет, ставший более плотным, — дело было в ощущении его. Меня словно окутала неосязаемая, божественная красота. Кожей я ощущал ее теплоту, она источала аромат: когда я стоял там, сверху словно сыпалась и мягко оседала на мне мельчайшая ванильная пудра. Начинался туман прямо за порогом моей квартиры и тянулся вдоль коридора к лестнице. Вместе с тем я сразу заметил, что вокруг меня он постепенно редеет, рассеивается, а потому быстро пошел по коридору, стараясь не упустить его.

Почему я последовал за ним, не знаю. Наверное, он очень привлек меня. Мне даже не пришло в голову, что он приведет меня куда-нибудь или к кому-нибудь, и, только когда я вошел в кафе неподалеку от дома и увидел там Кейси, я понял.

Он обволакивал ее, собирался вокруг нее, перемещался вместе с ней при каждом ее движении. Ясно, что видеть этого больше никто не мог, но я был зачарован этим зрелищем, поскольку никогда прежде ничего столь прекрасного не видел. Возможно, это присущая всем беременным женщинам аура, которую больше никто не может видеть, но ведь и я прежде ничего такого вокруг нее не замечал.

Она остановилась перед кассой, на прилавке перед ней лежали четыре кредитные карты, а позади нее образовалась очередь из нескольких человек, явно недовольных возникшей задержкой. Около нее я увидел Тоби, в одной руке у него был высокий стакан с горячим шоколадом, в другой — тарелка с ломтиком торта. Он стоял с опущенной головой сбоку от Кейси, не двигаясь, и молча страдал.

— И эта тоже заблокирована, барышня, — сказал из-за прилавка официант, протягивая ей еще одну карточку.

— Вы уверены? — спросила Кейси, глядя на полученную от него кредитку. — Послушайте, может, вы попробуете еще раз?

— Ну, давайте же, девушка! — нетерпеливо произнес кто-то из стоявших за ней.

На этот призыв Кейси никак не прореагировала.

— Пожалуйста, — снова обратилась она к официанту, — вы не могли бы проверить эту карту снова?

— Кейси, — пробормотал Тоби, ставя тарелку с тортом и стакан с шоколадом обратно на прилавок, — не переживай! Пошли отсюда.

— Мне очень жаль, барышня, — сказал официант, — но все ваши карты заблокированы, так что если у вас нет наличных…

— Понимаете, некоторым из нас нужно кое-куда успеть, — послышался позади нее еще один недовольный голос.

— Замолчите и ждите своей очереди! — резко отпарировала Кейси, обернувшись назад и глядя на угрюмые лица стоящих позади нее людей. — Ладно. Заберите это обратно, — сказала она, обращаясь к официанту и придвигая шоколад и торт ближе к нему. — А вместо этого дайте нам, пожалуйста… — на секунду она умолкла, перебирая пальцами мелочь в кошельке, — одну порцию обезжиренного йогурта.

— Подожди! — крикнул я, протискиваясь вперед сквозь ворчащую очередь и доставая на ходу бумажник. — Не убирайте ничего, — сказал я официанту, указывая на шоколад и торт на прилавке. — Мы это берем.

— Габриель, а вы что здесь делаете? — удивилась она, переходя на английский со своим мягким американским произношением.

— Привет, Кейси. Что ты хочешь?

— Вы о чем?

— О питье. Чего бы ты хотела?

— О, вам вовсе не следует…

— Ты, конечно, могла и не заметить, но эта очередь позади тебя начинает слегка бесноваться, так что почему бы тебе прямо сейчас не выбрать что-нибудь, а обсудить все мы сможем позже. Я уверен, Тоби не единственный среди нас, кто любит торт.

Когда в конце концов на подносе появились три порции торта и три стакана с напитками, я отнес все это к столику в дальнем конце зала, сильно сомневаясь в доброжелательности аплодисментов, которыми проводили нас люди, стоящие в очереди. Когда Кейси помогала мне переставлять содержимое подноса на столик, щеки ее горели.

— Ну до чего же нетерпеливая публика эти венгры, правда? — сказал я, скаля зубы и тараща глаза в попытке развеять ее смущение.

К моему облегчению, она улыбнулась мне в ответ, а затем и мило рассмеялась, освобождаясь от давившего на нее груза унижения.

— Думаю, правда, — ответила она, выуживая ломтик лимона из своей кока-колы и передавая его Тоби, который с радостью отправил его в рот. — Это здорово, когда наконец можешь с кем-то поговорить по-английски. Большое спасибо, что выручили нас.

— Никаких проблем, — ответил я.

Я смотрел на нее и удивлялся, что прежде не замечал, как она хороша. При этом в ее привлекательности не было ничего сексуального. Ее красота не была соблазняющей, порочной, обволакивающей, как у Лилит с ее черными волосами и кружевами… Золотистая аура вокруг Кейси слегка подцвечивала кофейный оттенок ее кожи и сверкала золотистыми отблесками от множества золотых колечек в ее ушах и серебряной пуссеты-гвоздика в носу, собираясь пятнышками во влаге ее карих глаз. Голубые, розовые и синие нити, пронизывающие ее темные волосы, благодаря ауре казались еще более цветистыми, и мне никогда прежде не приходилось видеть человека такого здорового на вид, излучающего нежную наивность, которая принимала бы форму самостоятельного золотистого существа, подчеркивающего длину ее ресниц и оседающего на смуглой коже золотистыми капельками.

Когда я перевел взгляд на Тоби, то, к своему разочарованию, увидел, что в моем присутствии он явно чувствует себя неловко, и попытался заговорить с ним, попробовал вывести его из этого состояния. Но он по-прежнему оставался скованным и неуверенным, а на мои вопросы отвечал коротко, двумя-тремя словами.

— Что с тобой, Тоби? Ведь обычно ты не бываешь таким стеснительным, — сказала Кейси, привычным движением смахивая с лица брата прилипшую крошку.

Две пожилые дамы за соседним столиком, перехватив мой взгляд, ободряюще улыбнулись мне. Несколько озадаченный, я улыбнулся в ответ. А потом… до меня дошло. Как ни странно, они подумали, что Кейси и Тоби — это мои дети! Я взглянул на них обоих. Да, кожа у них смуглая, но по ее цвету можно предположить, что один из их родителей — белый человек. И мне, наверное, лет на шестнадцать-семнадцать больше, чем Кейси, так что по возрасту я почти гожусь ей в отцы.

Я уверен: когда на нее смотрят незнакомые люди, они не видят ничего, кроме множества пирсингов, татуировок, крашеных волос, а также до боли шокирующего факта ее беременности. Ее внешний вид и в самом деле являет собой вопиющий пример «трудного» подростка, и всякий, взглянув на нее, имеет основания прийти к заключению, что она — истинный возмутитель спокойствия. Окружавшие нас люди, принимавшие меня за ее отца, симпатизировали мне за то, что я взял ее с собой на ленч, но в то же время жалели меня как отца такого трудного ребенка. Ничегошеньки-то они не знают! Но если не отцом, то ее другом я ведь мог бы стать. Мне хотелось чего-то большего, чем эти робкие, осторожные дружеские отношения, существующие между нами сейчас. Но для такого рода вещей требуется время — я не могу настойчиво навязывать ей свою дружбу, для начала она должна доверять мне.

И тут меня озарила искра вдохновения.

— Обычно я не ем десертов, — заметил я как бы между прочим, втыкая вилку в лежащий передо мной на тарелке марципановый торт. — Но моя половина очень большая сладкоежка.

— Половина? — удивилась Кейси, — Вы разве женаты?

Я увидел, как ее взгляд прошелся по моим рукам, на пальцах которых, разумеется, не было обручального кольца.

— Нет, замужества она не признает. Наш дом в Италии, но в Будапеште живет мой брат. У него возникли некоторые семейные проблемы, и я помогал ему их уладить. Впрочем, надеюсь, что через месяц-другой смогу вернуться домой.

Мне сразу стало ясно, насколько удачной была идея сказать ей все это. Кейси заметно успокоилась, убедившись, что мои намерения не были неподобающими и что я нормальный человек, имеющий собственную семью.

— А дети у вас есть? — спросила Кейси.

— Две дочери, — ответил я.

— Вы, наверное, сильно скучаете по ним.

— Ты даже не представляешь, как сильно.

Я уже и сам почти поверил в эту легенду. И хотел бы, чтобы она была правдой. Вспомнив о Ники и Люке, я почувствовал, как меня вновь стремительно охватывает знакомое горячее желание, и постарался укротить его поскорее. Мне не было стыдно перед Кейси за обман. Ведь я только хотел убедить ее, что не представляю для нее опасности. Что бояться меня ей не надо…

— С твоим тортом что-то не так? — спросил я, заметив, как медленно она ест его, и подумав, что, наверное, он ей не нравится.

К моему удивлению, она рассмеялась:

— Нет, с ним абсолютно все в порядке. Дело в том, что, по-моему, это самое вкусное из всего, что я когда-либо ела в жизни.

Неподдельный восторг, прозвучавший в ее голосе, меня удивил. Она взглянула на меня со смущенной улыбкой и показала вилкой на банановый торт, лежащий на тарелке.

— Мне так хотелось чего-то в этом роде! Ведь какая-нибудь обычная, дешевая еда вроде риса не вызывает такого сильного желания, правда? Это должен быть редкий, дорогой банановый торт. Понимаете, несколько последних ночей я просыпалась, лежала с открытыми глазами и мечтала именно о банановом торте, поэтому сейчас я получаю большое удовольствие. И хочу продлить его как можно дольше. Еще раз спасибо вам.

«Так почему же ты не собиралась купить порцию этого торта и себе?» — подумал я, глядя, как она тщательно подбирает с края тарелки отделившийся кусочек сахарной глазури. Ведь когда я вошел в кафе, Кейси пыталась купить ломтик торта и напиток только для Тоби. Она не стала никак объяснять мне, почему все ее кредитные карточки оказались заблокированными, но я думаю, что этот факт говорит сам за себя.

— Когда должен появиться на свет твой ребеночек? — спросил я.

— О… я думаю, приблизительно в декабре. Точной даты я не знаю.

— А где папа? — осторожно продолжал я.

— Если бы я знала, — ответила Кейси с кривой усмешкой.

— Сочувствую, — сказал я, ощутив неловкость за свой вопрос.

— Не надо. Ведь это не ваша проблема.

Мне хотелось продолжить обсуждение этой темы, помочь ей в ее положении, предложить некий реальный план, как пережить ситуацию, но в то же время я опасался расстроить ее и испортить нашу случайную встречу. После того как мы перекусили, я вместе с ними пошел домой. Через несколько часов Кейси нужно было идти на работу, и она хотела дать Тоби немного рыбных палочек, прежде чем отвести его к няне, а затем отправиться выполнять свои обязанности за стойкой бара. В коридоре перед дверями в наши квартиры Кейси остановилась, еще раз поблагодарила меня и заставила Тоби сделать то же самое. Я ответил, что мне доставило удовольствие быть в компании с ними, а не с моим озабоченным личными проблемами братом. Потом, немного помедлив, я заговорил с ней о том, что весьма тревожило мое сознание:

— Послушай, Кейси, я понимаю, что это не мое дело, но… когда появится ребенок… ты собираешься заботиться о нем?

— Конечно, я буду его содержать! Он мой! — резко ответила Кейси. — И вы правы, это вас совершенно не касается!

— Я вовсе не пытаюсь повлиять на твои намерения. Мне просто хотелось сказать, что… если ты согласна, я сделал бы для тебя что-нибудь… Если тебе понадобится какая-нибудь помощь…

— Ведь вы же, по-моему, собираетесь вернуться домой, в Италию?

— О, ну да, конечно собираюсь, но до тех пор… И потом, как бы то ни было, говоря о финансовой стороне дела, у тебя есть права по отношению к отцу ребенка. На него должны быть возложены определенные обязанности: выплата алиментов или…

Кейси вздохнула и взглянула на меня с грустной улыбкой:

— Правда состоит в том, Габриель, что… отца не существует.

Озадаченный, я покачал головой:

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что не существует?.. — Я умолк, вновь взглянув на окружавшую ее золотистую ауру, и впервые заметил, как сильно она напоминает золотистый нимб вокруг головы Девы Марии. Охваченный нахлынувшим волнением, забывшись, я схватил ее за плечи. — Непорочное зачатие? — спросил я почти шепотом. Наверное, я произносил эти слова с глупой улыбкой на лице.

Но потом, увидев, с какой тревогой в глазах она смотрит на меня, я поспешно отпустил ее и постарался одновременно убрать свою идиотскую улыбку, с ужасом осознав, что, вероятно, разрушаю атмосферу доброжелательности, которую так старательно создавал. И вел себя до тех пор очень правильно, чтобы выглядеть нормальным человеком.

— Почему вы предположили такую возможность? — спросила она почти шепотом.

— Просто… это просто шутка, — выдавил я из себя, одновременно попытавшись рассмеяться. — Извини. Значит, это было… э-э-э… искусственное оплодотворение, да?

Я затаил дыхание, очень надеясь, что она воспримет мою неуклюжую попытку объяснить свое поведение. Но когда я взглянул на нее с надеждой, у меня от ужаса отвисла челюсть. С тех пор как я увидел ее в кафе, Кейси была все время окутана великолепной мерцающей золотистой аурой, вспыхивающей блестками переливающегося света и погружавшей ее в изысканное великолепие.

Однако сейчас, когда мы стояли в коридоре нашего обшарпанного многоквартирного дома, эта аура внезапно переменилась, превратившись в плотную вязкую черноту, обволакивающую ее, как смола, струящуюся и собирающуюся в такие отвратительные, зловещие сгустки подлинного зла, каких мне еще не доводилось видеть. Одновременно возник едва уловимый горелый запах, и больше всего на свете он напоминал запах горящей человеческой плоти. Я смотрел на нее, и у меня волосы на руках и на затылке вставали дыбом. Кейси же явно была в полном неведении о появлении этой отвратительной сконцентрированной враждебности, которая витала над ней и приникала к ее телу.

Приподняв бровь, она ответила довольно холодно:

— Что ж, и мои родители, и врачи тоже мне не поверили, но они, по крайней мере, по этому поводу не шутили. Они кричали. Да, это непорочное зачатие, Габриель. Каким бы забавным такое утверждение вам ни казалось.

Я пристально смотрел на нее, отчаянно пытаясь сообразить, что мог бы нормальный человек сказать в этой ситуации.

— Послушай, Кейси… Это… Ведь довольно легко забеременеть случайно. Ну, например, если не сработал контрацептив. И даже если твой бойфренд действительно никогда… пусть, но ведь есть и другие пути, чтобы стать…

— Я девственница, — спокойно перебила меня Кейси. Затем, выразительно пожав плечами, добавила: — Никакого отца не существует.

После этого она повернулась и вместе с братом ушла в свою квартиру, закрыв за собой дверь.

Я много размышлял над этим эпизодом и в итоге пришел к заключению, что Кейси просто заблуждалась относительно того, о чем мне рассказала. Ангелы и демоны, снующие по Земле, — это одно, а непорочное зачатие — нечто совершенно иное, и, даже хотя мое сознание автоматически восприняло такое допущение, когда она сказала, что отца не существует, мне-то об этом случае следует рассуждать здраво. Вероятнее всего, Кейси забеременела случайно, и ее не касаются те небесные странности, которые происходят со мной. То есть она нормальная девочка-подросток, совершившая ошибку, вот и все.

Я не должен позволять тому, что я знаю об ангелах и демонах, вторгаться в каждый отдельный аспект моей жизни. Я не могу допустить, чтобы это влияло на мое восприятие окружающей действительности. Иначе мне грозит участь одного из тех неуравновешенных людей, кто зацикливается на чем-то до тех пор, пока это «что-то» не займет всю его жизнь целиком. Я намерен оставаться уравновешенным. У Кейси был с каким-то парнем секс без контрацепции. Вот поэтому она и беременна.

25 октября

Знаете ли вы, как трудно найти в Будапеште банановый торт? В супермаркетах или каких-либо аналогичных местах его не продают. Он бывает в кондитерских магазинах, но даже там вы можете купить его только разрезанным на части, а мне нужен был целый торт. Огромный, глазированный, обсыпанный сахарной пудрой, легкий, очень вкусный и невероятно желанный банановый торт. И, надо надеяться, украшенный сверху стружкой из сушеных бананов или чем-нибудь в этом роде.

Я обзвонил все кондитерские магазины города, пока наконец не нашелся один, в котором мне смогли предложить то, что я искал. Шикарный (и очень дорогой) банановый торт со всеми дополнениями и украшениями, доставляемый в специальной белой коробке из твердого картона по указанному вами адресу. Я попросил, чтобы торт доставили сегодня, поскольку знал, что Кейси будет дома. Думаю, она этим вечером наверняка подслушивала у своих дверей, ибо буквально через несколько минут, после того как я пришел домой, она постучалась ко мне. Должен сказать, ее реакция буквально ошеломила меня, ведь это был всего лишь торт, но она чуть не плакала, когда благодарила меня. Откровенно говоря, уходя к себе, она крепко обняла меня и настойчиво приглашала отведать торта вместе с ней, так что через пару минут я собираюсь пойти к ним. Я… э-э-э… ха… я сейчас чувствую себя почти счастливым. Наконец-то я узнал, что это за ощущение.

30 октября

Кейси больше не повторяла своего утверждения об отсутствии у ее ребенка отца. Печально, что она не может смириться со своим поступком, однако, когда ребенок появится на свет, ей, наверное, больше не надо будет лгать обо всем этом. Возможно, подумал я, отец ребенка вообще не знает о своем отцовстве. И еще у меня есть надежда, что впоследствии она передумает и, по крайней мере, сообщит ему о ребенке. Возможно, он обрадуется этому известию. Возможно, захочет жениться на ней и участвовать в воспитании ребенка. Но мое положение не таково, чтобы говорить об этом с Кейси. А странная аура вокруг нее не исчезла и продолжает меняться с нежно-золотистой на маслянисто-черную.

Сегодня поздно вечером я увидел ее на площади Героев. В такое время вокруг уже не было ни души. Я возвращался к станции метро из расположенного неподалеку ресторана, где провел вечер. Когда я понял, что одинокая, сгорбившаяся и обхватившая голову руками фигура на скамейке — это Кейси, меня охватило беспокойство: одна на безлюдной площади и в столь поздний час. Сам я нередко прихожу на площадь Героев по вечерам, потому что люблю смотреть на нее в ярком свете прожекторов. На самом-то деле я прихожу туда, чтобы увидеть Гавриила. Наверное, Кейси ничто не угрожало, поскольку площадь очень хорошо освещалась, но все-таки пребывание в городе после наступления темноты могло представлять для нее опасность.

Когда я оказался в ее поле зрения, она вскочила, явно испугавшись, и успокоилась только тогда, когда поняла, что это всего лишь я. И хотя ее глаза были сухими, мне стало совершенно ясно, что до моего появления она плакала. Здороваясь с ней, я тактично сделал вид, будто не заметил этого.

— Ты что делаешь здесь так поздно? — спросил я, присаживаясь на скамейку рядом.

— Просто возвращаюсь домой с работы, — ответила она, пожав плечами. — Я выбрала такой длинный путь потому, что сегодня вечером Тоби остается у няни, а… ну, в общем, пустая квартира наводит на меня тоску.

«Ну, ты мне будешь об этом рассказывать», — подумал я.

— А почему площадь Героев?

— Из-за него, — ответила Кейси с улыбкой, показывая на Гавриила, вознесшегося высоко над нашими головами.

И я в первый раз увидел у нее в руках четки.

С минуту мы сидели молча, а потом она вдруг тихо спросила:

— Вы знаете, что каждую минуту одна женщина умирает во время родов? То есть, пока мы здесь сидим, где-то пять женщин умерли, рожая детей.

Так вот что ее расстроило. Я ободряюще улыбнулся ей:

— В развитых странах, Кейси, уровень смертности гораздо ниже. А у молодых мам осложнений при родах гораздо меньше. На мой взгляд, тревожиться по этому поводу — дело вполне естественное, но даже если во время родов каждую минуту умирает одна женщина, то подумай о том, как много других в ту же самую минуту дают жизнь новорожденным совершенно безопасно и без всяких осложнений. Такое в наши дни почти исключается, особенно если у будущей мамы все в порядке со здоровьем.

Кейси кивнула:

— Вы правы. Но я… я не знаю, может, это моя глупость, но я не могу избавиться от предчувствия, что… что-то… что-то должно случиться…

Тронутый ее наивными опасениями, я на какой-то короткий момент неосознанно обнял ее за плечи.

— Врачи знают свое дело, — сказал я доброжелательно. — И беспокоиться тебе абсолютно не о чем.

Мягкий золотистый свет, исходящий от залитого лучами прожекторов монумента, отражался от многочисленных колечек в ее правом ухе, а когда она улыбнулась мне, я впервые заметил на одном из ее верхних зубов маленькое золотое сердечко. Зубное украшение, понял я, инстинктивно поднимая брови.

— Если ты не против, объясни мне, пожалуйста, что означают твои татуировки? — спросил я, чтобы привлечь ее внимание к другой теме. — Что заставило тебя сделать все эти пирсинги и остальные украшения?

Кейси улыбнулась и провела рукой по своим раскрашенным волосам:

— Ведь это должно означать бунт против родителей, верно?

— Э-э-э… — замялся я, уловив странные нотки в ее голосе. — А так оно и было?

Она улыбнулась, и золотое сердечко на ее верхнем зубе снова блеснуло.

— Можете верить или нет, но некоторые из нас делают татуировки, пирсинги и раскрашивают волосы, считая, что в таком виде становятся более привлекательными, а совсем не по каким-то глубоким социологическим причинам. Это вовсе не акт протеста против притеснений на социальной или культурной почве, не грандиозный вызывающий жест против капиталистов, или феминисток, или какой-либо другой социальной группы. И это даже не манера поведения, аналогичная демонстрации всему миру двух поднятых вверх пальцев. Примитивная правда состоит в том, что я разукрашиваю себя таким образом совсем не для того, чтобы досадить моим родителям, или привлечь к себе внимание, или что-то провозгласить. Я делаю это потому, что, по моему мнению, это красиво. Вы разочарованы?

Я пожал плечами, понимая, что нечаянно затронул болезненную тему.

— Нет, я согласен с тобой. Ведь иногда сережка — это всего лишь сережка, верно?

— Ха! Верно. У меня нет желания выглядеть так, как эти равнодушные, подобные Барби знаменитости, которые с важным видом ходят в натуральных мехах и жеманно позируют для обложек глянцевых журналов… Между прочим, уже поздно. Наверное, мне пора домой.

— Я провожу тебя, — сказал я, поднимаясь вместе с ней со скамейки.

— Спасибо, — поблагодарила она с улыбкой. — Может, на самом деле вы — замаскированный ангел или что-то в этом роде, а, Габриель?

— Нет, полагаю, это не так. Просто у меня такое же имя, как у одного из них.

— А вы точно знаете? — рассмеявшись, спросила она.

Весь путь мы проделали в дружелюбном молчании, а когда наконец оказались у нашего дома, было уже около часа ночи, и я видел, что Кейси устала. Еще в метро она задремала, и ее голова склонилась ко мне на плечо. Когда поезд остановился на нашей станции, она стала смущенно извиняться:

— Надеюсь, я не напустила на вас слюней или не натворила чего-нибудь в этом роде?

Я помотал головой:

— Нет, но храпишь ты достаточно громко.

Широко раскрыв глаза, она добродушно смотрела на меня. Я готов присматривать за ней. Это та деятельность, которой хочет от меня Бог. В сущности, по всем целям и намерениям я для Кейси подобен ангелу. Послан Богом, чтобы охранять ее от любой опасности. Перед дверями наших квартир мы пожелали друг другу доброй ночи.

— О, кстати, — сказала Кейси, прежде чем скрыться в дверях своей кухни, — мои татушки символизируют толерантность, плюрализм и либерализм.

27 ноября

Наконец я узнал, кто подкладывает мне под дверь записки. И личность исполнителя приводит меня в смятение. Что же касается отправителя, то этого человека, я полагал, можно было считать абсолютно и полностью, на сто процентов, непричастным к данной операции.

Эти прошедшие несколько недель пролетели как-то очень быстро. Температура воздуха резко понизилась, листва опала, оставив скелеты деревьев голыми, и теперь здесь стало по-настоящему похоже на зиму. Я продолжал регулярно встречаться со Стефоми, но печальных и тревожных откровений больше не было, так что, к моему большому удовлетворению, я снова находил его общество весьма приятным для себя. Мы с Кейси также встречались несколько раз, и она всегда тепло меня приветствовала. Наконец мы с ней стали настоящими соседями. Хорошо знакомое мне лицо в соседней квартире.

Вот почему я не притрагивался к своему дневнику эти последние недели — я был счастлив. Просматривая предыдущие страницы, понимаю, что меня тянет писать в нем, когда я чувствую себя несчастным. Но в последнее время я был слишком вовлечен в реальную жизнь, чтобы тратить время на нытье в дневнике.

Это странно, но страница за страницей, заполненные в этой тетради, действительно утешают и обнадеживают меня. А бумага, как только на ней появляется запись, приобретает новые свойства. Страницы немножко сворачиваются и больше не прилипают друг к другу. От чернил бумага тяжелеет, ее поверхность перестает быть гладкой, становится как бы покрытой трещинками. Дневник заполняется моими словами, моими мыслями, моей жизнью. Наверное, поэтому я так полюбил его. Ведь даже теперь я опасаюсь, что опять могу все забыть, а эта тетрадь — страховка от такого случая, поскольку здесь все собрано, записано, сохранено и пропасть уже не сможет.

Но на прошлой неделе произошла серьезная неприятность. После позднего ужина в городе я возвращался домой от метро и, уже почти подойдя к своей парадной, внезапно остановился от удивления. Из подъезда вышла женщина. Наружное освещение было неважным, поэтому рассмотреть ее хорошенько мне не удалось. Я смог лишь определить, что на ней было темное вечернее платье и длинные черные перчатки до локтей. К моему удивлению, она была без пальто, я представил себе, как ей должно быть холодно в этот поздний час. Ее длинные черные волосы были собраны на затылке, а на шее и на запястье сверкало что-то похожее на бриллианты. Она приближалась ко мне, и каблуки-шпильки ее плетеных вечерних туфель звонко цокали по тротуару.

Я подумал, что она поступает неразумно, выходя на улицу без верхней одежды, защищающей от холода. Было уже за полночь — совсем неподходящее время для симпатичной женщины, чтобы бродить по городу в одиночестве. Улицы, на которых ничто не угрожает днем, могут стать далеко не безопасными ночью. Но то, как она шла, и ее манера держаться явно свидетельствовали о том, что она не боится ни темноты, ни тех неожиданностей, которые во тьме могут ее ожидать. Тем не менее я сделал вдох, перед тем как спросить ее, далеко ли она идет, имея в виду еще не до конца принятое решение предложить ей свое сопровождение, если путь ее окажется неблизким. Но когда она, поравнявшись со мной, подняла голову и тусклый свет ближайшего уличного фонаря высветил часть ее лица, слова замерли у меня на губах. Она же, слегка улыбнувшись, прошла мимо. В этой женщине я узнал Лилит из моих сновидений. Повернувшись и глядя, как она удаляется, я пытался убедить себя, что ошибся. Она не могла выйти из подъезда моего обшарпанного дома, убранная во всю эту вечернюю роскошь, и затем шагать по будапештским улицам.

Но мне надо было знать точно, я должен быть уверен, что это не она. И я пошел следом за ней, решив догнать ее, но отчаянный женский крик, донесшийся из моего подъезда, меня остановил. Несколько мгновений я стоял в нерешительности, глядя вслед удаляющейся в темноту женщине, вслушиваясь в замирающие звуки ее шагов, но затем повернулся и побежал к дому и, оказавшись в подъезде, в ужасе замер.

В слабо освещенном вестибюле стояла Кейси в окружении троих молодых парней, вплотную подступивших к ней. Один из них пытался отнять у нее сумку, но Кейси держалась за ремешок обеими руками, умоляя налетчиков отпустить ее, но те в ответ только смеялись.

«Сейчас же отдай им сумку, — мелькнуло у меня в голове, — какой в ней смысл?»

Неужели она действительно была такой наивной и не понимала, что, если им придется ее прибить, они прибьют? И какая польза будет ей от старой обшарпанной квартиры, если она умрет? Или мертвым окажется ее ребенок? Я увидел, как из ее глаз потекли слезы, когда один из бандитов схватил и заломил назад ее руку, одновременно вырывая у нее сумку, в то время как другой налетчик обхватил рукой ее шею и запустил пальцы в темные пряди ее волос, издевательски изображая попытку приласкать.

— Как насчет того, чтобы немного позабавить дядю, прелестная мадам? — пробормотал он слащаво. Склонившись к ней, он попытался поцеловать ее, но в следующий момент отпрянул назад, его губа сильно кровоточила в том месте, где Кейси прокусила ее. — Ах ты, мерзкая сука! — прорычал он, выплюнув кровавую слюну ей в лицо, а потом, размахнувшись, сильно ударил ее по щеке.

Внезапно вспыхнувшее желание убить их всех прямо там, где они стоят, потрясло меня изнутри, и мне пришлось собрать все свои силы, чтобы подавить его. Это неправильно — убивать людей. Неправильно!

— Эй! — крикнул я, чтобы отвлечь их внимание от Кейси.

Трое молодых негодяев с издевательским видом повернулись ко мне, при этом один из них автоматически продолжал помахивать отнятой у Кейси сумкой, ремешки которой он накрутил себе на руку.

— Вы сделали большую ошибку, — сказал я спокойным голосом, предвкушая дальнейшее развитие событий.

Не думаю, что я серьезно их покалечил… Ну, по крайней мере, все обошлось без смертельных травм. Они оказались трусами, так что мне не пришлось особенно напрягаться, чтобы обратить их в бегство. И я был на этот раз готов к мощной, отвратительной волне радостного возбуждения, захлестнувшей меня, как только я сильно ударил по лицу первого из этих подонков и с удовольствием ощутил, как с хрустом ломаются кости его носа. Но я не позволил себе увлечься, несмотря на то что нанесение им побоев доставляло мне такое буйное, дикое наслаждение. Все происходило гораздо легче, чем в прошлый раз, поскольку тогда было пятеро парней, гораздо более взрослых и крепких, чем эти трое подростков.

Первый из налетчиков, завывая, отшатнулся назад, из его разбитого носа текла кровь. Остальные двое бросились на меня, один из них сжимал в руке нож. Однако проблема с оружием заключается в том, что оно делает человека чересчур самоуверенным. Отнять у него нож оказалось так легко, словно он сам добровольно отдал его мне. Если бы он был просто еще одним грабителем, я бросил бы нож на пол, но это именно он ударил Кейси по лицу после неудавшейся попытки поцеловать ее, и, прежде чем я осознал, что делаю, я притиснул его к стене и уже был готов полоснуть ему по горлу этим самым ножом.

Двое его подельников застыли неподвижно, словно изваяния, и уставились на нас. Лезвие почти касалось его шеи — одно движение моего запястья, и он мертвец. И в этом заключалась бы справедливость. Он же презренная, жалкая личность. Он был готов ограбить беременную девушку-подростка, а потом еще и надругаться над ней. Он недостоин того, чтобы жить. Перерезать ему горло — это так легко и быстро. И я уже был готов так поступить.

Он смотрел прямо на меня, во взгляде карих глаз застыл ужас. И я, пораженный, вглядывался в него. Как я оказался здесь, в этой ситуации? В углу плакала Кейси, и именно доносившиеся оттуда звуки вернули меня к действительности. Я отбросил нож, словно он жег мне ладонь. Потом взял парня за руку и оттолкнул к его сотоварищам. Все трое уставились на меня, словно перепуганные кролики. И внезапно трое грабителей исчезли, а на их месте я увидел троих подростков, которые были едва ли старше самой Кейси. Я с беспокойством обвел их взглядом, но, кроме одного, со сломанным носом, они не выглядели сильно покалеченными.

Я шагнул к ним, и все трое одновременно отступили. Я остановился, и, когда начал говорить, мой голос зазвучал очень низко и устрашающе даже для меня самого:

— Если вы еще когда-нибудь прикоснетесь к этой моей знакомой, даже если вы только взглянете на нее или приблизитесь к ней, я обещаю, что разыщу и убью каждого из вас!

По их лицам было видно, что они поняли: это не пустая угроза и я действительно готов убить их, не колеблясь ни секунды. И это повергло меня в ужас. Наверное, в тот момент я испугался самого себя больше, чем они меня.

А они по-прежнему стояли не шелохнувшись и молча смотрели на меня, видимо боясь пошевелиться. Но мне нужно было, чтобы они исчезли. Взгляд карих глаз того паренька терзал мою душу.

— Убирайтесь, — сказал я тихо, почти шепотом.

Они рванулись к двери так, словно всех троих бросила вперед, распрямившись, невидимая пружина, и спустя мгновение в вестибюле никого не было.

Я сумасшедший, меня нужно изолировать. Чего я сейчас чуть не натворил? Боже, я что, действительно такой неуравновешенный? Нет, это просто он так сильно разозлил меня, когда начал издеваться над Кейси. Он был угрозой для нее, поэтому я хотел от него избавиться. Значит, его надо убить — вот первое, что пришло мне в голову. И это меня ужасает.

Если бы я был сам по себе, один, то, наверное, бросился бы в свою квартиру, запер двери, погасил свет и долгие часы сидел в темноте, обхватив голову руками и покачиваясь взад-вперед. Но здесь была Кейси, и она нуждалась во мне, поэтому, сделав над собой огромное усилие, я собрался с духом. Преодолевая знакомое отвращение, я вытер перепачканные кровью руки, откинул назад свесившиеся на глаза волосы и пошел туда, где она все еще всхлипывала в углу, возле лестницы. Когда я дотронулся до нее, она взвизгнула и инстинктивно бросилась на меня, вряд ли осознавая, кто я такой.

— Эй! — крикнул я. — Кейси, это я, Габриель. Все в порядке, их здесь больше нет. Они ушли и не вернутся.

Неожиданно она повернулась и, плача и дрожа всем телом, приникла ко мне, ее слезы потекли мне на грудь. На мгновение я растерялся, но быстро пришел в себя и, обняв ее, стал тихо говорить. Это помогло, ее истерика постепенно проходила. Серьезных травм у нее не было, хотя через некоторое время под глазом должен был появиться синяк. Но она, конечно, сильно испугалась — как за себя, так и за своего будущего ребенка. Как только она оказалась рядом со мной, я сразу стал успокаиваться по поводу того, что произошло. Кейси оказалась в опасности, а я защитил ее, только и всего. Ни один из парней серьезно не пострадал, и, кто знает, может, теперь они дважды подумают, прежде чем напасть еще на кого-нибудь. Может, вместо этого они будут сидеть дома и выполнять домашние задания. И может, благодаря тому, что я с ними сделал, их жизнь станет лучше!

Сегодня аура вокруг Кейси была золотистой, и, пока мы стояли вплотную друг к другу, она расширилась и охватила нас обоих. Я с изумлением смотрел на нее поверх головы Кейси и удивлялся, как может она пребывать в неведении относительно такой красоты. Когда она наконец успокоилась, я проводил ее наверх, до дверей квартиры, по пути подняв с пола брошенную грабителями сумку. Плакать Кейси перестала, но все еще дрожала, и, когда я спросил, не хочет ли она, чтобы я некоторое время побыл с ней, она сразу же согласилась.

Ее лицо по-прежнему оставалось смертельно бледным, поэтому я усадил ее за небольшой кухонный столик, вскипятил чайник и приготовил для нее чай. Потом я дал ей пакет с замороженными овощами, чтобы она приложила его под глазом к щеке, которая уже начала опухать. Я заботился о ней. Она была связана со мной, и в мои намерения входило обеспечивать ее безопасность. Я поставил перед ней кружку с чаем и сел напротив нее по другую сторону стола.

— Почему ты сразу же не отдала им сумку? — тихо спросил я.

— Не знаю, — ответила она. — Я испугалась. Совсем потеряла голову. В сумке лежала наша арендная плата.

Я вздохнул:

— Послушай, Кейси, если что-либо подобное когда-нибудь случится с тобой снова, отдай им то, что они хотят, и беги прочь так быстро, как только сможешь. Даже если у тебя через плечо висят все твои сбережения. Отдай то, что они хотят. Оно не стоит твоей жизни.

Кейси кивнула:

— Я знаю… Дело в том, что прежде со мной ничего подобного никогда не случалось. У моих родителей много денег. Мы всегда жили в хороших условиях… — Она умолкла.

— Если бы я дал тебе столько денег, сколько ты получаешь за свою работу, ты стала бы по ночам оставаться здесь, в своей квартире? — вдруг спросил я.

Услышав такое предложение, она вздрогнула.

— Габриель, я не могу сделать этого, — сказала она, — Я не могу брать у вас деньги.

— Для меня деньги не имеют значения, — быстро проговорил я. — Поверь, я очень обеспеченный человек, это никак не отразится на мне. Послушай, сейчас у тебя нет возможности подумать даже о себе, а ведь скоро тебе придется заботиться и о своем ребенке. Пожалуйста, позволь мне помогать тебе. И мне совершенно ничего не нужно взамен.

Несколько секунд она колебалась, покусывая губу. Потом молча кивнула, ее глаза снова наполнились слезами, и она рассказала мне правду о том, как ее родители, узнав о ее беременности, отреклись от нее и как она в панике бежала от них, прихватив с собой младшего брата.

— У нас произошел большой скандал с руганью и криками, — рассказывала она упавшим голосом. — Мой папа обозвал меня вруньей и… грязной шлюхой. А ведь я никогда даже не целовалась с мальчиком, не целовалась по-настоящему, в губы… если не считать того, что сейчас произошло там, внизу. Да, один раз я поцеловала Гарри в щеку — он был моим приятелем, когда мне было четырнадцать, — но разве это считается? Ведь нет же? Под конец я даже не могла смотреть на своего папочку, потому что он даже не пытался скрыть отвращения, которое испытывал ко мне, а я не могла заставить себя видеть выражение его лица, с каким он смотрел на меня.

Они говорили, что я и мой бойфренд должны обладать хоть каким-то чувством ответственности. Они говорили, что он должен поддерживать меня, хотя я продолжала твердить им, что никакого бойфренда у меня нет. Единственным местом, куда я могла уйти, был дом бабушки и дедушки, но они сказали, что не могут принять меня. Они сказали, что это не то место, где я смогу найти убежище вопреки воле моих родителей. Знаете ли вы, какое чувство испытываешь, оказавшись в таком состоянии, когда уже больше не можешь просить о помощи, потому что если в ответ еще раз услышишь от еще одного человека «нет», то потеряешь всякую надежду?

Вот почему я захотела, чтобы Тоби был со мной. Он никогда не осуждал меня и был единственным, кто поверил мне. У меня никогда ни с кем не было секса, но если бы даже и был — разве это настолько мерзко, что все они должны так ополчиться против меня? Я не могу представить себе, какой ужасный поступок должен был бы совершить Тоби, чтобы я перестала его любить. Я опасалась, что они могут сделать так, что я больше никогда не увижу брата. Поэтому когда я уходила, то забрала Тоби с собой. Некоторое время мы ютились в ночлежке, пока не перебрались сюда… Но я не могу присматривать за ним. У меня нет денег — доступ к банковским счетам, который был у меня раньше, родители заблокировали, поэтому я больше не могу пользоваться кредитными картами. И все дело в том, что я не хотела оставаться в полном одиночестве, не имея рядом ни единого близкого мне человека. Это вы можете понять?

О да, я мог это понять гораздо лучше, чем она думала.

— Ведь вы не намереваетесь спать со мной, верно? — спросила она, исподлобья взглянув на меня.

Я покачал головой:

— Я только хочу помочь тебе, это все. И обещаю, что никогда не сделаю ничего против твоего желания. Ты не должна бояться просить меня о помощи.

Кейси улыбнулась мне, ее лицо выражало одновременно и сомнение, и надежду.

— Кстати, а где вы научились так здорово драться?

Я помедлил в надежде, что она не видела, как я чуть не перерезал горло тому пареньку. Сказать ей правду? Стоит ли мне идти на риск разрушить доверие, которое я должен создать между нами?

— У вас в шкафу тоже есть свои скелеты, да? — спросила она с мягкой улыбкой. — Все нормально, вы вовсе не должны рассказывать мне об этом, если не хотите.

Но теперь-то я должен был рассказать ей — и из-за того, как она это сказала, и из-за той доброй улыбки, которой она меня одарила. И прежде всего я посчитал бы себя последней скотиной, если бы не доверился ей после того, как она так откровенно поведала мне свои секреты. Когда я закончил свои признания, она, к моему удивлению и облегчению, не приняла их за бред сумасшедшего, не отстранилась от меня, не насторожилась, не испугалась.

— Я сожалею, что обманывал тебя… Мне очень не хотелось выглядеть перед тобой ненормальным или кем-то в этом роде.

— Да, я понимаю, почему вы так поступали.

— Значит, ты веришь мне? Не думаешь, что я сочиняю все это?

— Несколько дней назад я сказала вам, что у моего ребенка нет отца, — сказала она с кривой улыбкой. — В то, что вы могли страдать потерей памяти, мне поверить не трудно, даже если вы не признаете достоверность моей истории.

Я замялся, чувствуя себя виноватым.

— Ничего. Я понимаю, как это звучит, — продолжила она, пожав плечами. — Вляпаться по глупости в историю, а потом объявить себя непорочной Девой Марией… Но послушайте, Габриель, если бы это не было правдой, с какой стати в наш век и в наши дни стала бы я утверждать такое? Я знаю, что, если начну провозглашать себя беременной девственницей, люди объявят меня шлюхой и проституткой. Ведь я не дура, хотя окружающие, похоже, нередко думают иначе из-за раскрашенных волос, пирсингов и татуировок. Но боже мой, если бы я решила скрыть правду, то должна была бы говорить, что меня изнасиловали. Люди непременно поверили бы в это и жалели меня, а не презирали и не смотрели на меня с отвращением. Сейчас я думаю, что это нужно было сказать и родителям. Тогда я по-прежнему жила бы дома, и все, кого я любила, суетились бы вокруг меня. И я никогда не узнала бы, как мало для них значу. Я по-прежнему продолжала бы думать, что это такие люди, какими я всегда их считала.

Она не лгала мне. Я видел это по ее лицу — она не только считала, что говорит правду, она действительно говорила ее. Наверное, я все время знал это.

— Прости меня, — сказал я, стараясь, чтобы в моем голосе не прозвучали нотки грусти и усталости. — Да, я верю тебе.

Почувствовав, что она все еще сомневается, я рассказал ей о некоторых случаях, происшедших со мной в последнее время. Разумеется, рассказал не все, поскольку не хотел ее пугать. Так, я ни словом не обмолвился ни об объятом пламенем демоне, который едва не обезглавил Стефоми возле церкви Святого Михаила, ни о получаемых мною странных записках. Не сказал я ей и о клочках черной шерсти, следах когтей и треснувшем зеркале в номере отеля, где жил Стефоми… Я знал, что Кейси верующая, — еще раньше она мне говорила, что все члены ее семьи католики. Но большинство верующих людей, даже если они действительно верят в существование ангелов и их антиподов — дьяволов, не в состоянии поверить в то, что дьяволы и ангелы могут расхаживать по Земле как вполне физически осязаемые персонажи, размахивая огромными мечами, раздирая оконные шторы, оставляя клочья черной шерсти на креслах и превращая в комки льда вино в бокалах на высокой тонкой ножке…

Но я рассказал ей, что, с тех пор как я приехал в Будапешт, на мою долю выпало достаточное количество необъяснимых событий. Что иногда меня преследуют странные сны, а после пробуждения — видения, которые я не могу прогнать. И что кто-то — или что-то — неотступно следит за мной и день, и ночь… И она поверила мне. Мне показалось, что она как будто испытала облегчение оттого, что не только с нею случаются вещи, не поддающиеся объяснению.

Когда я наконец поднялся, чтобы уйти, Кейси вложила мне в руку молитвенные четки. Ощущение гладкой поверхности бусин, мягкие звуки при их ударах друг о друга действовали успокаивающе. Я вернулся к себе, уверенный, что барьеры, существовавшие между нами, были в этот вечер замечательным образом устранены.

Если бы у меня когда-нибудь была дочь, я хотел бы, чтобы она была точно такой, как Кейси. Любил ли я Люка так же? Испытывал ли к нему такое же чувство? Убежденность, что ты сделал бы что угодно… все, чтобы обеспечить их безопасность от любой угрозы. Я не сберег Люка, ведь так? А родители обязаны обеспечивать безопасность своих детей. И надобность в этих маленьких, крошечных гробиках не должна возникать никогда. Ни потому, что заболели, ни потому, что недоглядели, ни потому, что произошел несчастный случай… Дети не должны умирать. Старики пусть умирают. Взрослые — иногда. Но не дети. Не знаю, почему Господь не запретит этого. Я не допущу, чтобы что-то случилось с Кейси. Я скорее умру, чем позволю чему бы то ни было причинить ей вред.

После инцидента с нападением на Кейси жизнь в течение следующей недели протекала без каких-либо происшествий, и это вызвало во мне необоснованное чувство уверенности. Становилось холоднее, и по ночам Будапешт покрывался опушкой инея, который таял по утрам с восходом солнца, сиявшего над городом со всей ясностью, остротой и свежестью, столь характерными для зимнего дня.

Ни записок, ни видений, ни странных снов не было. Не было и ночных визитов Лилит, даже после того, как я перестал принимать снотворное. И жизнь казалась мне сладкой как мед. Но вот вчера я получил еще одну записку. Как и предыдущую, ее подсунули под дверь, и она также была написана печатными заглавными буквами, но только на этот раз по-итальянски:

PER ME SI VA NELLACITTA' DOLENTE.

PER ME SIVANELL'ETERNO DOLORE.

PER ME SI VA TRA LA PERDUTA GENTE…

LASCIATE OGNISPERANZA VOI CH'ENTRATE!

Это цитата из Данте, и дословный перевод ее таков:

ЧЕРЕЗ МЕНЯ КАЖДЫЙ ВСТУПАЕТ В ГОРОД СКОРБИ.

ЧЕРЕЗ МЕНЯ КАЖДЫЙ ВСТУПАЕТ В ВЕЧНЫЕ СТРАДАНИЯ.

ЧЕРЕЗ МЕНЯ КАЖДЫЙ ВСТУПАЕТ В СРЕДУ ПОТЕРЯННЫХ ЛЮДЕЙ…

ОСТАВЬ ВСЕ НАДЕЖДЫ, ВХОДЯЩИЙ!

Это отрывок из «Ада» — первой части «Божественной комедии» Данте, где он сам и поэт Вергилий проходят через врата Ада, на которых и выбиты эти известные слова. Не могу сказать, что они не удручают меня. Но в отличие от тех, кто проходит сквозь врата Ада, у меня некоторая надежда все-таки остается. Потому что теперь я наконец смогу узнать, кто направляет мне эти послания.

После первых приступов дурных предчувствий моим главным ощущением стало ощущение триумфа. Я поймал этого гнусного пакостника на месте преступления. Теперь-то я смогу установить личность моего анонимного мучителя. Я узнаю, кто отправлял мне все эти посылки с угрозами. И следовательно, мне станет известно, кто зашивал фотографии в обложку антикварной книги и прятал в ящик с вином. Я буду знать, кто находился в номере отеля в Париже и фотографировал Стефоми и меня. Узнаю, кто убил Анну Совянак. И наконец, я узнаю что за извращенец поместил ее тело в контейнер и утопил в море, продержал там несколько месяцев, а потом извлек контейнер на поверхность, переправил его через Италию и Австрию обратно в Венгрию и выгрузил в центре Будапешта, у мемориала Плакучей Ивы, чтобы все могли увидеть ее тело, раздувшееся от морской воды. Этот ненормальный подонок хотел, чтобы ее обнаружили в людном месте и таким сенсационным образом. Может, он хотел создать новость для первых полос газет? Конечно, это событие должно было широко освещаться в печати под крупными заголовками, и тот факт, что ему нашлось место всего лишь на шестой полосе, вызывает тревогу.

Я уже пришел к неприятному для себя выводу: до моей амнезии этот человек мне тоже был знаком. Он находился вместе со Стефоми и со мной в Париже и знал о том, что я владею латынью и итальянским. Я очень надеюсь, что мы были в плохих отношениях, ибо мне ненавистна сама мысль о таком отвратительном знакомстве. Когда я снимал со стены видеокамеру, чтобы просмотреть отснятый материал, меня тревожили опасения: вдруг этот человек заметил ее и каким-то образом вывел ее из строя или экран окажется пустым, заполненным непонятно как возникающим «снегом». Но камера оказалась неповрежденной, а после просмотра записи я действительно узнал, что за человек доставлял мне записки.

Но я не мог поверить своим глазам. Мне пришлось тщательно просмотреть запись чуть ли не десять раз, прежде чем я убедился в том, что увиденное мною мне не почудилось. И даже после того, как реальность записи и ее восприятия стали очевидными, мне все еще казались возможными некая ошибка или какое-то иное объяснение происшедшего. Ведь того, что я увидел, просто не могло быть.

Оставалось только одно: встретиться и спросить его напрямую. И все же увиденное представлялось совершенно невероятным и неправдоподобным, и если он скажет, что не делал этого, то, видимо, придется поверить ему, а не своим собственным глазам. Однако, когда я в тот же вечер пришел в квартиру Кейси и сказал, что мне нужно поговорить с Тоби и что этот разговор нельзя откладывать до утра, она пошла и разбудила его, привела в кухню, и когда я показал ему запись, то по его виноватому взгляду стало понятно, что камера не солгала и что это действительно Тоби Марч подсовывал мне под дверь записки с текстами, содержащими угрозы.

Я понимал, что Тоби никак не мог писать эти записки. И даже не потому, что он не умел читать и писать на древней латыни. А потому, что отправлять и доставлять их должны совершенно разные люди. Тоби мог быть лишь посредником, и никем иным. Автор этой системы — кем бы он ни был — сумел разузнать, кто мои соседи, и каким-то образом добился согласия Тоби скрытно доставлять мне эти записки. Я вспомнил эпизод, когда месяц назад, обнаружив первую записку, я услышал шаги убегающего человека и преследовал его вниз по лестнице до самого подъезда, где и увидел Тоби, топтавшегося у дверей. Теперь стало ясно, почему при виде меня Тоби всегда становился таким скованным и в моем присутствии чувствовал себя явно неуютно. Мне никогда не приходило в голову, что девятилетний мальчишка может быть каким-то образом втянут в эту историю, что инициатор всего этого может опуститься до того, чтобы задействовать ребенка в своей грязной затее.

— Ты можешь понять, что здесь написано? — спросил я, протягивая ему и первую записку, и ту, что получил сегодня вечером.

Тоби молча покрутил головой. Хотя мой взгляд был сосредоточен на нем, краем глаза я видел также Кейси, с любопытством смотревшую на записки и явно озадаченную тем, какое отношение мог иметь к ним ее младший брат. Ясно, что она тоже не умела читать по-итальянски, поскольку если бы она понимала тщательно выведенные слова этих посланий, то, я уверен, выглядела бы значительно более обеспокоенной.

— Почему ты подкладывал их мне под дверь? — спросил я.

Кейси резко повернулась к брату:

— Надеюсь, Тоби, ты ничего не подкладывал под дверь Габриеля?

Тот стоял с растерянным видом, тревожно поглядывая на сестру, потом на меня, потом опускал взгляд и при этом беспокойно переминался с ноги на ногу.

Я чувствовал, что не выдержу напряжения, растущего по мере ожидания услышать от него то, что ему известно. Мысли в голове беспорядочно метались, я по очереди обвинял всех подряд. Наверное, Стефоми подкупил Тоби и вся эта история — его рук дело. Может, это он был невидимым кукловодом. С другой стороны, возможно, люди здесь вовсе ни при чем, а все упоминания девятого круга вообще исходят от существ из потустороннего мира. А может, это тот огненный демон самолично убедил Тоби стать поставщиком зловещих предостережений. К стыду своему, на какое-то мгновение я подумал и о Кейси, но сразу же отверг такое предположение. Я не должен был… не имел права поверить в ее причастность к этой истории.

Мое нынешнее состояние сделалось невыносимым. Навеянные страхом неприязненные подозрения в отношении всех вокруг, причинение беспокойства друзьям, полное, слепое неведение относительно тайных намерений, концентрирующихся вокруг меня. Я почувствовал, что если мне не станет известна личность этого презренного, трусливого мучителя… этого подлого, отвратительного выродка рода человеческого… тогда я наверняка сойду с ума, прямо вот здесь и сейчас.

— Ну пожалуйста, Тоби, — в отчаянии обратился я к нему, едва сдерживая желание схватить и как следует тряхнуть его, — пожалуйста, скажи мне, кто дал тебе эти записки, чтобы пересылать их мне?

Мальчишка прикусил губу, во взгляде карих глаз нарастало беспокойство, пока наконец не прозвучал его ответ:

— Вы.

Все мои мысли перепутались и оборвались, в голове возникла звенящая пустота. Я стоял, в оцепенении уставившись на Тоби.

— Ты уверен? — хрипло спросил я наконец.

— В моей комнате есть еще несколько, — произнес он неуверенно. — Вы сказали, что я должен подсовывать их под дверь шестого числа каждого месяца, начиная с октября, и что вы не должны видеть, как я это делаю, иначе наша сделка будет расторгнута.

— Сделка? — тупо повторил я.

— Начни-ка с самого начала, — потребовала Кейси. — Когда Габриель попросил тебя об этом?

— Я не помню точно, когда это было, — ответил Тоби. — Помню, что в июле. Он сказал, что если я согласен переправлять ему все эти записки тогда, когда он хочет, и незаметно для него, то он дает мне тысячу долларов.

— Он сказал… что?

— И даст еще тысячу, когда обнаружит, что доставлял ему эти записки я.

— Ты хочешь сказать, что я предвидел возможность твоего разоблачения?

Тоби молча пожал плечами.

— Тоби, как ты мог взять деньги от чужого человека?! И так много! Где они сейчас? Как ты сумел спрятать их от меня?

— Они у меня под матрасом, — ответил, слегка помрачнев, Тоби, видимо осознавший, что сейчас у него по этому поводу начнутся неприятности.

— Пойди и сейчас же принеси их сюда! — потребовала Кейси.

— Но, Кейси, ведь ты же говорила, что нам нужно больше денег и…

— Тоби, неси деньги прямо сейчас! Я не буду повторять трижды.

Тоби нахмурился, повернулся и побрел в свою комнату.

— Мне очень жаль, — поворачиваясь к Кейси, произнес я, когда ее брат вышел. — Я… я не знаю, что сказать тебе.

На ее губах промелькнула тревожная улыбка.

— Все нормально. Мы раскопаем все это до самого дна.

Когда Тоби вернулся, у него в руках были две черные сумки. Ту, что побольше, он отдал сестре, она высыпала ее содержимое на кухонный стол и непроизвольно сделала судорожный вдох, увидев пачки новеньких банкнот, образовавших горку на середине стола. Было похоже, что эта горка действительно содержала тысячу долларов. Уложив все пачки обратно в сумку, Кейси протянула ее мне:

— Будет лучше, если вы заберете это.

— Но если я обещал Тоби… — начал было я, но Кейси, покачав головой, прервала меня:

— Послушайте, Габриель, я не хочу вас обижать, но нам же неизвестно происхождение этих денег. Они ведь могли быть… украдены.

Охваченный унынием, я кивнул и с чувством вины взглянул на Тоби.

— Я могу дать вам ту же сумму в форинтах, — начал я, но Кейси снова категорически отвергла предложение.

— Тоби следовало хорошенько подумать, прежде чем брать эти деньги, — сказала она. — Вы помогаете мне, пока я не работаю. По-моему, вы уже и так поддерживаете нас более чем достаточно. А что в другой сумке, Тоби?

— Габриель сказал, что он не будет помнить, как попросил меня сделать это, и… э-э-э… не знает, сколько времени ему понадобится на все дело, поэтому он дал мне эти копии и попросил вернуть ему то, что останется, когда он обо всем узнает. А еще вы хотели получить обратно вот это, — сказал Тоби, вынимая из второй сумки компьютерный компакт-диск в пластиковом футляре.

Тексты на всех полученных от Тоби листах формата А4 были копиями двух записок, уже подсунутых мне ранее. Всего листов было десять, по пять копий каждой записки. Наверное, я проявил излишнюю предусмотрительность, потому что не могло же в течение десяти месяцев продолжаться тайное подбрасывание записок, а я, так или иначе, не узнал бы, кто их поставляет. Ведь установка камеры наблюдения над дверью квартиры было очевидным и несложным решением.

Я смотрел на компакт-диск в защитной пластиковой упаковке, зажатый между большим и указательным пальцами. Это был абсолютный тупик. Как только программа загружалась, моему взору представал черный экран с маленьким светлым окошком в центре, куда требовалось ввести пароль. Там было место для восьми знаков, и я провел не один час в безуспешных попытках взломать защиту программы, вводя туда различные слова и их сочетания. Это едва не вывело меня из себя. Если содержимое диска не представляло большой важности, зачем понадобилось тратить силы на то, чтобы так его заблокировать? Что же, черт побери, записано на этом диске и почему мне закрыт доступ к нему?

Действительно ли я хотел поизводить себя этими записками? Насколько же испорченным, извращенным человеком я был прежде, если тратил время на планирование подобных безрассудств? А подбрасывание фотографий в доставляемые мне заказы — это что, тоже моих рук дело? В подобных махинациях необходимо участие более чем одного человека. Я не мог быть ответственным за все, что произошло. Прежде всего, я не мог сделать фотографию, на которой изображены Стефоми и я в Париже, потому что я сам запечатлен на ней. Не мог я, очевидно, и переместить тело Анны Совянак, если только не совершал пространных ночных путешествий, о которых ничего не помнил по утрам.

В конце концов я забрал все эти вещи с собой в «Хилтон» и выложил их перед Стефоми, когда во второй половине того же дня мы встретились в подвале отеля, в винном погребке «Фауст», чтобы пропустить по стаканчику.

— Ты говорил, что, наверное, знаешь того, кто посылает мне все это, — сказал я, раскладывая записки на столе. — Мне нужно, чтобы ты назвал его.

Стефоми взял две написанные от руки записки, которых еще не видел, с отвращением посмотрел на них и бросил обратно на стол. Потом со вздохом откинулся на спинку стула.

— Пожалуйста, Стефоми, скажи мне, — повторил я. — Мне кажется, что я уже знаю, и если придется, то смогу подтвердить свое предположение.

— Ну хорошо, — сказал он, ставя на стол стакан. — Все это ты посылал себе сам.

— Всё?

— Да. Я не знаю насчет этих записок, но полагаю, что фотографии были спрятаны в адресованных тебе посылках по твоей просьбе и что затем ты под тем или иным предлогом просил отправителей отсылать их на твой новый адрес в определенный день.

— Но кто же тогда фотографировал вот это? — спросил я, протягивая ему снимок, где запечатлены Стефоми и я.

— Ты, — ответил Стефоми. — Камера была скрыта и приводилась в действие от таймера.

— Но почему я стал бы посылать себе фото, настраивающее меня против тебя?

Он криво усмехнулся:

— Потому что ты слишком хорошо меня знаешь, Габриель. Ты хотел, чтобы я оставил тебя в покое и не оказывал тебе дружеской поддержки после того, как ты потеряешь память. Ты хотел остаться один. Мне эта идея не очень нравилась. Остальное ты знаешь. Я полагаю, ты пытался возбудить в себе настороженность по отношению ко мне, если я вдруг объявлюсь около тебя.

— А что ты скажешь относительно Анны Совянак? Я знал, что ее тело положат под мемориалом Плакучей Ивы?

— Откуда же ты мог это знать? — спросил Стефоми, внимательно глядя на меня. — Ведь, насколько я понимаю, ты едва ли был с ней знаком.

— Тогда почему…

— Это совпадение, Габриель, — резко перебил меня Стефоми. — Ты не мог знать, что киллер оставит ее тело под мемориалом. Я предполагаю, что ты упомянул его на обороте фотографии только лишь потому, что она — еврейка. Послушайся моего совета, не трать время зря, пытаясь отыскать логику в том, что ты совершил. — Он сделал жест в сторону разложенных перед нами на столе вещей. — Ты хотел помучить себя. И больше ничего.

Какое-то время мы сидели молча. Да, безусловно, Стефоми прав. Наверное, я не мог знать, где окажется тело Анны Совянак. Это было не более чем совпадение.

— Моя потеря памяти была нелепым происшествием, — нарушил я наконец молчание. — Каким образом мог я предвидеть, что это произойдет? Разве мог я как-то планировать это?

Стефоми пожал плечами:

— Я не знаю, Габриель. Когда я прежде спрашивал тебя об этом, ты сказал, чтобы я отстал от тебя и что ты знаешь, что делаешь.

— Я терял рассудок, да? — спросил я, переходя почти на шепот. — Раньше я был другим? Таким неискренним, извращенным человеком?

— Нет, прежде ты был в основном таким же, — ответил Стефоми. — Но…

— Но что? — быстро спросил я, немедленно воспользовавшись заминкой в его ответе.

Стефоми вздохнул:

— Понимаешь, Ники позвонила мне примерно за неделю до своей гибели. Она была… она сказала, что беспокоится за тебя. Она хотела встретиться со мной, но в то время я был в Японии и не мог приехать сразу.

— А почему она беспокоилась?

— Она не стала говорить об этом по телефону. Я должен был возвратиться в Англию через пару недель и после этого собирался повидаться с ней. — Он пожал плечами. — Честно говоря, по моим предположениям, дело было в том, что ты сообщил ей о своей способности видеть дьяволов, и это сильно ее встревожило.

— Ты хочешь сказать, что прежде она об этом не знала? — спросил я.

— Думаю, не знала. Ведь рассказать кому-либо об этом весьма непросто. Но каким бы ни было состояние твоего разума прежде, после их гибели ты, безусловно, совершенно утратил уравновешенность. Поэтому не пытайся выискивать смысл в совершенных тобою поступках. Ты его не найдешь. Ты не прислушивался к голосу разума и не слушал моих увещеваний. Откровенно говоря, я действительно не знаю ни подлинного содержания твоих деяний, ни причин, побуждавших тебя к их совершению.

Голос Стефоми звучал устало, и, внимательно посмотрев на его лицо, я увидел весьма заметные мешки под глазами. Когда я спросил о причинах, он ответил с несвойственной ему нервозностью:

— Оно начинается, Габриель. Все готово к началу. Удивительно, что ты, имея доступ в Смежность, этого не чувствуешь. Разве у тебя не случались странные сны? Не возникали видения в зеркалах и прочие подобные явления?

— Это у меня было с самого начала, — ответил я, возвращаясь в мыслях к недавним ночным появлениям Лилит, но не имея желания обсуждать их с моим саркастически настроенным другом.

— Все нарастает, как атмосферные помехи, — продолжал он, — обрушивается на меня и травмирует, словно гвозди, торчащие из классной доски, не дает мне заснуть и заполняет мое сознание… вызывающими тревогу образами, от которых я не в силах избавиться.

Я внимательно смотрел на него в уютном полумраке старинного погребка и понимал, что он прав. Возможно, это было лишь плодом моего воображения, но, даже пока мы там сидели, я чувствовал, как мимо нас проносились мощные энергетические вихри, ерошившие волосы у меня на руках.

— А что, по-твоему, должно произойти? — спросил я, рефлекторно поглаживая руку. — И вообще, можем ли мы сделать что-нибудь способное хоть как-то изменить ситуацию?

Я ожидал услышать от Стефоми ответ в его обычном, резком и грубоватом стиле, что-нибудь вроде того, что, как обычные люди, мы, конечно, никак не можем повлиять на многовековую яростную борьбу между ангелами Сатаны и Бога. Однако вместо этого он некоторое время молча, задумчиво смотрел на меня, постукивая кончиками своих изящных пальцев по краю крышки стола из полированного дерева.

— Может, пойдем прогуляемся? — спросил Стефоми, неожиданно встав из-за стола.

— Я… что? Куда?

— Куда угодно.

— Но… на улице морозно!

— Мне нужно на свежий воздух, — сказал Стефоми. — И потом, я предпочел бы не продолжать наш разговор здесь, в помещении. В такой день, как этот, народу на улице не так много.

Чувствуя себя несколько озадаченным, я поднялся и последовал за Стефоми к выходу из отеля, а затем и на улицу, где воздух оказался обжигающе-холодным. Хорошо, что мое черное пальто было длинным, до щиколоток, и я застегнул его на все пуговицы, по самую шею. Однако лицо и пальцы при этом оставались открытыми, и мороз покусывал их. Даже не верилось, что еще совсем недавно нас радовала теплая осенняя погода. Внезапное погружение в зиму произошло как-то неестественно быстро.

— Сейчас холоднее, чем должно быть в данное время года, — констатировал Стефоми в то время как мы удалялись от отеля. — Ты заметил это?

Я молча кивнул. Казалось, некая странная разновидность похолодания опускалась на город по ночам, однако избавление от нее не приходило даже на протяжении всего последующего дня. По мере того как мы шли дальше, перед нашим взором открывались стрельчатые башенки Замка, а изумительные контуры «Хилтона» оставались позади. Мы спускались по дорожке, и подмерзший гравий хрустел под нашими ногами. Я обратил внимание на то, что под действием тяжести моего тела скопления смерзшихся камешков разламывались надвое, как если бы это были хрупкие стеклянные пластинки. Иней покрывал стены домов и мощенные булыжником мостовые очень тонким слоем, но тем не менее он не таял даже при свете дня, когда воздух становился немного теплее. И хотя на землю не падал ни дождь, ни снег, воздух казался насыщенным какой-то мягкой ледяной крошкой, она летела нам в лицо, от нее намокала наша одежда.

— Ощущение такое, будто сам воздух замерзает, верно? — задал вопрос Стефоми, словно угадав мои мысли.

Скоро мы дошли до Рыбацкого бастиона. Он так прекрасен, что если бы я жил поближе к нему, то приходил бы сюда каждый вечер, прежде чем возвратиться домой. В сущности, это сооружение представляет собой нечто среднее между замком и городской стеной, возвышающееся над Дунаем и протянувшееся вдоль вершины холма, с огромными оконными проемами без стекол и полыми башнями, в которые, поднявшись к ним, можно проникнуть через открытые входы в виде арок, а также через упомянутые оконные проемы, вырубленные в каменном массиве. Там есть крытые аллеи с мощенными булыжником дорожками, широкие лестницы с белыми изваяниями рыцарей в нишах и каменными львами, установленными на вершинах колонн. Такой ансамбль смотрелся бы великолепно в любое время года, но, когда он искрится остекленевшими капельками, намерзшими на каждый шпиль и на каждую башенку, на каждого застывшего на морозе рыцаря и на каждого льва, покрывшегося голубоватой ледяной корочкой, от его великолепия захватывает дух, и я мог бы часами любоваться им. Я люблю этот город, я действительно думаю, что это самый красивый город в мире, и я счастлив, что живу здесь. И если бы мне пришлось жить в каком-нибудь ином городе, а не в Будапеште, я наверняка чувствовал бы себя несчастным.

Мы вошли внутрь одной из крытых башен и остановились перед сводчатым окном, из которого открывался вид на покрытый льдом Дунай. Представшее перед нами зрелище было потрясающим. Шпили и башенки возвышались над меньшими по величине зданиями, и весь город сверкал в морозном убранстве, словно огромный заколдованный ледяной дворец, сошедший прямо со страниц зимней сказки.

— У нас есть небольшая проблема, — мягко сказал Стефоми.

Я взглянул на него, мои брови поднялись.

— Небольшая как в «пришествии Антихриста» или небольшая как в случае «не могу найти ключи от дома»?

— Боюсь, что первый вариант. Я… э-э-э… считал всю эту шумиху вокруг Антихриста следствием того, что в ближайшее время он должен обрести могущество, дающее возможность наносить настоящий урон… Понимаешь, начать творить опустошительные разрушения и прочее в том же роде. Но… несомненно, те даты, которые упоминает Нострадамус, не имеют никакого отношения к деятельности самого Антихриста.

— Давай ближе к делу, — попросил я, поняв, что он ведет разговор вокруг да около.

— Но тебе это не понравится, — со вздохом произнес Стефоми. — Упомянутые даты относятся к его рождению. А прошлой ночью Рафаил сказал мне, что тебе известно имя матери.

В моем сознании сразу же возник красочный образ двух противоборствующих аур вокруг Кейси. Одна, окрашенная в великолепные тона искрящегося золотистого цвета и способная в любой момент мгновенно сменить ее, другая — черная, источающая столь отвратительную порочность, что при взгляде на нее начинаешь испытывать сильнейшую душевную боль. Это должно было прийти мне в голову раньше. Я должен был знать это. А если совсем честно, то, может, я и знал.

— Итак, кто она? — решительно потребовал ответа Стефоми.

— Кейси Марч, — ответил я. — Она моя соседка. Я помогаю ей. Она всего лишь подросток, и у нее никого нет. Она утверждает, что ее беременность стала следствием непорочного зачатия.

— В таком случае, я полагаю, мы имеем еще один довод в пользу появления Иисуса номер два, — сказал Стефоми, пожимая плечами. — Бедный малыш. Он может вырасти либо Гитлером, либо Шиндлером, но никак не кем-то, находящимся посредине между ними.

— Значит, в таком случае следует уделить особое внимание воспитанию ребенка, — решительно произнес я.

Некоторое время Стефоми молчал, задумчиво глядя на раскинувшийся перед нами город. Лицо его выражало сомнение.

— Ну да, ведь это весьма непростая ситуация, не так ли? К тому же люди расходятся во мнениях относительно методов воспитания. У кого больше оснований решать этот вопрос?

— Конечно, у матери! Ведь это же ребенок ее, Кейси, верно? Она уже любит его!

— Да, конечно. Но я так понимаю, что Клара Гитлер тоже питала нежные чувства к своему маленькому диктатору, — заметил с некоторым раздражением Стефоми. — Так при чем же здесь любовь, Габриель? Вот если бы она была из тех матерей, что бьют и морят голодом своих детей, то, возможно, удалось бы предотвратить столько смертей…

— Я помогу Кейси, — прервал я его.

— Значит, поможешь, это точно?

— Да, обязательно помогу, — ответил я, кивнув.

Стефоми пристально посмотрел на меня, на его губах мелькнула кривая усмешка.

— Как приятно бывает узнать, что среди нас находится герой! Теперь я уверен, что мой сон не будут омрачать видения Апокалипсиса, раз ты, Габриель, внес свое имя в список тех, кто берет на себя обязанности по смене подгузников!

Я нахмурился:

— Ты не понимаешь. Я намерен обеспечить безопасность Кейси. Это то, чего хочет от меня Бог. Для этого я нахожусь здесь.

Стефоми понимающе кивнул:

— Разумеется… А откуда ты так хорошо знаешь большого дядю?

— Большого дядю? — переспросил я, пытаясь вспомнить какого-нибудь верзилу, с которым, возможно, был знаком.

— Большого дядю там, наверху. Господа Бога, Аллаха, Ганешу, Будду… как ты предпочтешь Его называть.

— Почитатели Будды не считают его богом, — возразил я, стараясь подавить раздражение. — А остальные так называемые боги, упомянутые тобой, — ложные.

— Бог мой, ну почему любой вопрос тебе непременно нужно превратить в теологическую дискуссию? Хорошо, Габриель, для тебя я сформулирую это по-другому: на чем основана твоя уверенность в знании того, чего хочет от тебя Бог?

— Я просто знаю, вот и все. Как же ты не понимаешь? Это как в одном из комиксов. А я вроде одного из тех супергероев. Я совершенно не беспокоюсь о себе, а только стремлюсь помогать другим людям.

— Значит, супергерой? — насмешливо произнес Стефоми, оглядывая меня сверху вниз. — Да, пожалуй, сходные черты налицо. Только на твоем месте я не стал бы носить одежду из спандекса. Не думаю, чтобы мужчина в спандексе выглядел привлекательно.

— Да заткнись ты с этим чертовым спандексом! — рявкнул я, выходя из себя. — Он к делу не относится. Какого хрена ты всегда все превращаешь в какую-нибудь дурацкую шутку!

— Прости, Габриель. Это скверная привычка, я знаю. Я всего лишь хотел, чтобы ты, строя эти свои планы, не забывал, что являешься не единственным участником игры. И у ангелов, и у демонов могут быть свои планы относительно этого младенца.

— Так что же, черт побери, все это значит?

Брови Стефоми поднялись, он внимательно посмотрел на меня:

— Не кипятись. В Будапеште не предвидится нашествия стройных рядов ангелов и орд демонов. Этого не одобряют ни Бог, ни Люцифер.

— Они этого не одобряют? — переспросил я недоверчиво.

— Да. Земля — это игровое поле для человечества. Ангелы и демоны могут позволить себе поучаствовать в ней в известных пределах. Но все основные действия должны совершаться игроками, принадлежащими к роду человеческому. Конечно, — добавил он, пожимая плечами, — из этого не следует, что ангелы и их падшие братья не могут пользоваться услугами агентов из числа людей. Однако сейчас людей из Смежности существует очень мало, и я уверен, что здесь, в Будапеште, их всего двое — ты и я.

Я пристально взглянул на него, и он ответил мне таким же взглядом, присовокупив к нему грустную улыбку.

— Не надо так смотреть на меня, Габриель. Я не собираюсь отнимать ребенка у его матери. Понимаешь, дети — это не из области моих интересов. Этот крик…

— Кричат они не так уж часто, — возразил я.

— Да не они. Это я про себя. Если нахожусь среди них слишком долго.

Вздохнув, я ладонью пригладил волосы на голове.

— Неужели я единственный, кто чувствует, что их как будто поймали в гигантскую невидимую паутину?

— Ты имеешь в виду Божию паутину, не так ли? — спросил Стефоми.

— Это паутина дьявола! — резко отпарировал я.

— Ну хорошо, это та паутина, которая простирается вниз от нижней области Царствия Небесного до самого верхнего уровня Преисподней, а посредине этой паутины находится оказавшаяся в ловушке Земля. Если Господь Бог считает такое положение дел настолько неподобающим, то можно лишь удивляться, почему Он не озаботится стереть паутину с границ Царствия Небесного, чтобы она могла безболезненно опуститься вниз и сложиться сама по себе. Скорее всего, Всемогущий Господь получает удовольствие, наблюдая за теми насекомыми, что попадают в нее и мечутся там, тщетно пытаясь высвободиться. Ведь у пребывающего на Небесах выбор развлечений весьма скудный.

— Ты не должен клеветать на Бога, — сказал я, с трудом сохраняя спокойствие после услышанного от него богохульства. — Ты должен верить в Него.

— Между прочим, а откуда берется твоя вера? — спросил Стефоми, глядя на меня со странным любопытством в глазах. — Как ты можешь верить в Царствие Небесное? Я не думаю, что смог бы вытерпеть сколь-нибудь длительное время зрелище, когда толстенькие голенькие херувимы играют на арфах.

Я задумался, пытаясь отыскать логичный ответ на эту реплику, но так и не нашел его. Видимо, вера неподвластна рационализации.

— Ну ладно. Пожалуй, я отправлюсь к себе, — взглянув на часы, сказал Стефоми. — А ты, Габриель, правильно сделаешь, если будешь оказывать поддержку этой девушке. Ведь в таком случае, пока ее ребенок подрастает, в нашем распоряжении окажется, по меньшей мере, на несколько лет больше, чем мы предполагали, до того момента как Бог спустится вниз и станет творить правосудие направо и налево так, будто завтрашний день уже никогда не наступит.

Пока мы там стояли, стемнело. Цепной мост был уже подсвечен, а на противоположном берегу темной глади Дуная стали видны залитые светом прожекторов очертания базилики и здания парламента. Зажглись выполненные в старинном стиле светильники, озарившие мягким золотистым сиянием сказочную россыпь белых шпилей Рыбацкого бастиона. Зрелище было настолько волшебным, что, возвращаясь назад, к сверкающему огнями Цепному мосту, я почти всерьез ожидал увидеть шагающего сквозь заледенелые арки единорога или снежных фей, порхающих вокруг высоких светящихся уличных фонарей.

До дому в тот вечер я добрался уже довольно поздно, поднялся на лифте к своей квартире, но то, что я услышал, проходя по коридору, заставило меня резко остановиться. Дело в том, что стены в доме достаточно тонкие, и до меня отчетливо донеслись звуки рыдания из квартиры Кейси. Тут я с ужасом вспомнил все то, что сегодня говорил Стефоми, когда мы стояли внутри башни, глядя сверху на скованный льдом Дунай, — все его слова про еще не родившегося ребенка и про тот настойчивый интерес, который проявляют к нему в равной степени и ангелы, и демоны… «Не забывай, что ты не единственный участник в этой игре…»

Я громко постучал в дверь. Реакции не последовало. Тогда я позвал Кейси по имени. После этого, к моему облегчению, она открыла дверь. Глаза у нее были красные, в кулаке зажат обрывок бумажного носового платка, при этом она жалостно шмыгала носом.

— Что с тобой? — спросил я, охваченный смятением. — Что случилось?

— Когда я… когда я сегодня вернулась… меня уже ждали люди из службы социальных услуг и из полиции. Они нашли меня, после того как я попыталась воспользоваться своими кредитными картами… Они забрали Тоби к родителям.

И тут она разрыдалась. Я искренне ей сочувствовал, хотя в то же время у меня отлегло от сердца. Ведь это должно было произойти, рано или поздно. Кейси и сама признавала, что не может уделять брату необходимого внимания. Я крепко прижал ее к себе, а она, уткнувшись в мою грудь, плакала. Мне было очень жаль ее, но еще больше было обидно за свою неспособность сделать хоть что-нибудь.

— Я все равно собиралась отправить его обратно, — говорила она, продолжая всхлипывать. — Но я хотела подождать… дождаться, когда пройдет Рождество. Я раньше никогда не оставалась на Рождество одна. Я просто х-хотела, чтобы кто-то из моих род… родных…

В этот момент родителей Кейси я ненавидел. Да, ненавидел. Если бы мне посчастливилось сохранить свою семью, то я уверен, что никогда бы сознательно не причинил вреда никому из ее членов, не солгал бы им, не обманул бы их доверия, не вызвал бы у них ощущения бесполезности и ненужности.

— В Рождество ты не останешься одна, — сказал я мягко. — Я понимаю, что не смогу заменить тебе твоих родных, но по крайней мере одиночество тебе не грозит. Ну а вскоре у тебя появится крохотный, замечательный малыш, принадлежащий только тебе, и никто не сможет отнять его у тебя.

30 ноября

Прошлой ночью мне снилось, что я у себя дома вместе с Ники и Люком. В ванной комнате великолепного старинного здания, построенного в викторианском стиле, я купал сына, перед тем как уложить его спать. Он забавлялся игрушечными подводными лодками, шлепал ладошками вокруг себя, отчего все вокруг оказалось забрызганным мыльной водой, и я понимал, что мы получим за это выговор от Ники, когда она поднимется наверх.

Пижама Люка лежала рядом, возле раковины, но я нигде не мог найти его полотенце. Я приоткрыл дверь, высунул голову в темный коридор и крикнул: «Ник, а где полотенце Люка?»

Но никакого ответа я не услышал — в огромном старинном доме царило безмолвие. Нахмурившись, я вернулся в ванную, взглянул на белые махровые полотенца со словами «Ее» и «Его», висящие на сушилке, схватил свое и вытер им сына. Затем кое-как выполнил необходимые манипуляции с детской присыпкой и не без труда сумел облачить его в пижаму.

Взяв Люка на руки, я вышел в коридор и направился в детскую. Там на полках, висевших вдоль стен, стояли мягкие игрушки, а на обоях были изображены поезда. Я уложил Люка в постель, убрал с его лба пряди русых волос, пожелал ему спокойной ночи, включил свет в ночнике и вышел из комнаты…

Но, едва закрыв за собой дверь, я вздрогнул и остановился — откуда-то снизу донесся звон бьющегося стекла. Вероятнее всего, это Ники уронила бокал, убирая посуду после ужина, но… какое-то ужасное предчувствие охватило меня, подняло дыбом волосы на руках и не позволило окликнуть жену. Вместо этого я крадучись прошел в нашу спальню, взял там бейсбольную биту и стал осторожно спускаться по лестнице.

Дом был едва освещен, горела всего пара светильников, но я отлично знал его планировку — даже во сне он представлялся мне хорошо знакомым, — так что спуск по полутемной лестнице не вызвал у меня никаких проблем. Сойдя с последней ступеньки, я в оцепенении замер на месте, охвативший меня леденящий ужас заставил сердце учащенно, болезненно биться: в гостиной я ясно увидел темный силуэт стоящего мужчины. Комната не была освещена, если не считать лунного света, проникавшего внутрь через застекленные двери.

— Кто вы? — резко спросил я, пристально вглядываясь в него и крепче сжимая бейсбольную биту. — Как вы сюда попали?

А человек по-прежнему стоял молча, он даже не двигался. Я стал медленно приближаться к нему, понимая, что он, наверное, опасен и даже может быть вооружен. Подойдя к двери, я осторожно вошел в гостиную и щелкнул выключателем одного из висевших на стене бра. Оно хорошо осветило стоящий в углу симпатичный кабинетный рояль Ники, оставив в полумраке остальную часть комнаты — книжные шкафы, бежевый мебельный гарнитур, коробку с аккуратно уложенными игрушками Люка. И человека, стоящего посреди комнаты ко мне лицом.

Высокий, с темными, зачесанными назад волосами и бледной, воскового оттенка кожей, он был в черных сапогах, в матросских штанах и куртке с белым галстуком. Но больше всего меня поразило то, что в руке он неловко держал длинный и узкий меч. И на его клинке была кровь.

— Где моя жена? — спросил я, при этом в моем голосе уже слышалась заметная дрожь.

Незваный гость поднял на меня глаза, под ними отчетливо виднелись темные мешки — свидетельство сильной усталости.

— Вы меня не узнаете? — хрипло спросил он.

— Нет, — ответил я, всматриваясь в него. — Кто вы?

— Я Валентин.

— Валентин?

— Брат Гретхен.

— Гретхен? Вы говорите о той женщине, которая была любовницей Фауста?

— Нас убивает Мефистофель, — произнес он со стоном и выронил меч, с громким лязгом ударившийся о паркетный пол. — Когда мы будем мертвы, он примется за вас.

— Где моя жена? — снова задал я свой вопрос.

— Она наверху. В ванной.

— Послушайте, а какого черта вы вообще проникли в мой дом? — со злостью спросил я. Что-то в его неподвижной позе, в его ввалившихся глазах вызывало во мне все нарастающую тревогу. — Что с вами случилось?

— Я истекаю кровью и умираю, — ответил тихо Валентин. — Вот что со мной случилось.

В следующий момент Валентин одной рукой откинул в сторону полу куртки, и я с ужасом увидел торчащий из его груди кинжал и кровь, пропитавшую его белую рубашку и стекавшую по ноге, на паркет. Швырнув бейсбольную биту на пол, я с воплем бросился бежать вверх по лестнице, чтобы найти Ники, уже предчувствуя, что с ней могло произойти нечто ужасное. Когда я ворвался в ванную комнату, Ники уже была мертва, а с «Ее» и «Его» полотенец капала кровь. Я не мог кричать, даже не мог двигаться — я стоял там, уставившись на окровавленные полотенца, а когда кто-то внизу заиграл на рояле, я почему-то знал, что за рояль моей жены уселся Мефистофель, коротающий время в ожидании, когда я спущусь и встречусь с ним лицом к лицу.

Слава богу, я знаю, что члены моей семьи погибли в автокатастрофе, иначе этот сон меня расстроил бы еще сильнее. Конечно, он напугал меня. Но ведь ночные кошмары — это всего лишь ночные кошмары, и теперь я не намерен совершать свою обычную ошибку — придавать слишком большое значение вещам, совершенно не имеющим смысла.

15 декабря

Рождество уже здесь. Магазины, рестораны и улицы разукрашены со всей праздничной затейливостью, да и снег выпал в городе, который теперь искрится и сверкает в чистом и свежем свете зимнего солнца. На площадях и на улицах появились высокие рождественские елки и гирлянды из разноцветных лампочек, а также рождественские базары изделий художественного творчества.

На протяжении нескольких дней после того, как у Кейси отобрали Тоби, она была очень подавлена, и, пытаясь хоть как-то поднять ей настроение, я повел ее в универмаг «Люкс» на площади Воросмарти. Нарядно украшенная елка огромных размеров уже красовалась на площади, а сам универмаг был щедро убран гирляндами, лентами и световыми табло.

Чтобы отвлечь Кейси от грустных мыслей о ее родителях и о Тоби, которые будут праздновать Рождество без нее, я пытался сосредоточить ее внимание на том факте, что скоро она положит начало своей собственной семье. Пройдет несколько лет, и она будет проводить рождественские праздники вместе со своим сыном или дочкой, превращать для них эти дни в сказку и заново радоваться всему, глядя на происходящее их глазами. К моему облегчению, мне, похоже, удалось несколько приободрить ее.

Когда мы вошли в универмаг, я сказал, что хотел бы в качестве предварительного рождественского подарка купить что-нибудь из вещей для ее будущего малыша. Сначала она стала возражать, поскольку, по ее словам, я уже и так сделал для нее более чем достаточно. Но я настаивал. Я честно сказал ей, что покупать что-либо для себя я не хочу, да мне и не нужно ничего, что у меня больше нет никого, кому я мог бы делать подарки, и что в данный момент каждый из нас в равной степени одинок. И что я, так же как и она, хочу полюбить будущего новорожденного. И если она согласится на мое участие в ее жизни, то тем самым даст мне гораздо больше, чем я когда-либо смогу дать ей.

Через некоторое время Кейси начала неуверенно подходить к детским товарам, внимательно рассматривала их и выбирала самые дешевые. А я последовательно забирал их у нее, клал обратно, брал вместо них изделия гораздо лучшего качества и отдавал ей. В конце концов она сдалась и стала выбирать добротный товар. В результате у нас оказалось все, что ребенку могло понадобиться: кроватка, бутылочки для детского питания, пластиковые мисочки и соответствующие ложки к ним, музыкальная игрушка, чтобы подвесить ее над кроваткой, мягкие игрушки, чтобы положить их в кроватку, детская пена для ванны с характерным нежным запахом, присущим хорошо ухоженным новорожденным младенцам, а также набор резиновых уток и прочих игрушек для ванны. А еще мы купили монитор слежения за ребенком, высокий детский стульчик, много разных игр и книг, а в довершение потратили некоторое количество денег в отделе детской одежды.

Кейси не знала, кто у нее родится — мальчик или девочка, поэтому мы старались отдавать предпочтение нейтральным расцветкам и фасонам одежды на вырост. Среди этих покупок оказались и крошечные носочки, и слюнявчики, и маленькие вязаные чепчики. Прежде мне никогда не приходилось видеть Кейси такой оживленной, она сновала по отделу как взбудораженный ребенок, рассматривала образцы детской одежды, развешанные на миниатюрных плечиках, изредка восхищенно восклицая при виде особенно понравившейся ей вещицы. Наверное, здесь она в первый раз восприняла свою беременность как нечто иное, чем абсолютное несчастье. Теперь ее фигура действительно выглядела очень грузной, что усугублялось маленьким ростом и щуплой комплекцией. Иногда ее внешний вид наводил меня на мысль: уж не двойню ли она вынашивает? Как бы то ни было, ждать разрешения от бремени оставалось, видимо, недолго.

Когда мы наконец закончили наш шопинг, оказалось, что столько покупок нам не унести, поэтому я доплатил за то, чтобы на следующий день все это нам доставили домой. Кейси снова пыталась роптать по поводу затрат, связанных с этим нашим походом, но от всех ее жалоб я отмахнулся. И тогда она, к моему крайнему изумлению, проникновенно, с дрожью в голосе, тихо сказала:

— Габриель, наступит день, когда я найду какой-нибудь способ отплатить вам за вашу доброту. Я обещаю это. Я не могу выразить словами, как много она значит для меня.

Доброту? О какой доброте может идти речь, если я сам себе доставляю удовольствие? Получаю его только лишь от одного ее присутствия рядом со мной. Я уже полюбил ее так, что начинаю страдать от этого. Но наверное, я действительно был добрым. В конце концов, я ведь делаю добрые дела, а это должно превратить меня в доброго человека, не так ли? Посмотрите-ка на все то хорошее, что я совершил.

После «Люкса» мы направились в «Gerbeaud» — знаменитую кондитерскую в северной части площади Воросмарти, где наслаждались кофе и пирожными в роскошном интерьере зала, ставшего в эти предпраздничные дни еще более нарядным после украшения его многочисленными рождественскими ангелами и золотистыми лентами.

Это был лучший день в моей жизни. В сравнении с ним время, проведенное в обществе Стефоми, выглядело бледно. Сознавать, что это именно я вызвал улыбку на лице Кейси, что благодаря мне в ее глазах стало меньше печали… Для меня это было абсолютно бесценно. Без меня она чувствовала бы себя совершенно несчастной. Она нуждалась во мне. И я доверял ей так, как, я уверен, никогда бы не смог доверять моему эрудированному, склонному к словесным уверткам приятелю.

И когда мы вот так сидели в теплом, ярко убранном зале кондитерской, где с вычурных потолков кремового и золотистого цветов свешивались позолоченные люстры, а контрастирующие с ними по цвету красные и зеленые портьеры спускались до пола, закрывая сводчатые проходы, я чувствовал, что даже если мое будущее будет заполнено несчастьями и бедами, следующими одна за другой, то этот день, это время, проведенное вместе с Кейси, наполнит меня такой радостью, которой мне хватит до самой смерти.

На какое-то мгновение я посмотрел вниз, на свою чашку с кофе, а когда снова поднял взгляд на Кейси, то вместо очаровательной нежно-золотистой ауры, окутывавшей ее секунду назад, увидел густую, кружащуюся вокруг нее черную завесу, и одновременно снова возник этот резкий, отвратительный запах горящей плоти. Зрелище, представшее моему взору, подействовало на меня крайне удручающе, я инстинктивно воспринял его как предостережение об опасности, как страшную угрозу появления зла…

— Что с вами? — удивленно спросила Кейси, с тревогой глядя на меня. Она явно пребывала в неведении относительно той враждебной оболочки, что внезапно окружила ее.

— О нет, ничего, — быстро ответил я и попробовал продолжить прервавшийся разговор.

Но оказалось невыносимо тяжело заставить себя смотреть на Кейси в ауре такого цвета. Она будто примораживала глаза к глазницам. А само зрелище стало подавляющим и жестоким напоминанием, вдребезги разбивающим иллюзии, которыми я так тешился вплоть до этого момента. Мы вовсе не были в безопасности. Это место не было таким теплым и уютным, как казалось. И я только что потратил целый день, покупая детские вещи для будущего ребенка Кейси, для ребенка, оказавшегося центральным объектом древней как мир войны. Для ребенка, который, повзрослев, может стать следующим Гитлером и причинить невыносимые страдания людям, спровоцировав войну длительностью почти тридцать лет. А я, будучи одним из немногих — фактически одним из всего лишь двух человек, способных что-то сделать с этим, — я сижу здесь, лакомлюсь пирожными и ничего не предпринимаю.

— Я… э-э-э… мне надо пойти в туалет, — сказал я, поскольку остро нуждался в паузе, чтобы собраться с мыслями.

В туалете, кроме меня, не было никого, и я, открыв кран, плеснул себе в лицо пару пригоршней холодной воды. В разговоре со Стефоми я резко заявил, что ребенок, как только он родится, будет принадлежать Кейси. Но теперь, снова увидев тлеющую черную ауру, окутавшую тело этой беременной девушки-подростка, я понял, что уже засомневался в справедливости своих слов. Что хорошего принесет Кейси ребенок-демон? Весь день я убеждал ее, какой счастливой станет она, когда младенец появится на свет, но что, если это создание не принесет ей ничего, кроме новых мук и страданий? Что, если мое решение вовсе не стало благом для Кейси? Внезапно я почувствовал, что мне не следовало тратить весь день на то, чтобы привести ее в состояние радостного возбуждения по поводу грядущего рождения ребенка. Боже, какого черта я вообще здесь нахожусь?

Услышав звук открывающейся двери туалета, я поднял голову. Я подумал, что вошедший направится к писсуарам, но вместо этого он подошел к соседней раковине и принялся мыть руки.

— Я всегда мою руки перед едой, — произнес он, как бы приглашая меня к разговору.

Звуки его голоса заставили меня вздрогнуть, а когда я взглянул на него, меня охватил страх. Я узнал эту американскую манеру растягивать слова и этот тяжелый взгляд из-под полуопущенных век. Это был судья. Судья из ночного кошмара, привидевшегося мне около двух месяцев назад. Дело было в Салеме, там меня обвинили в колдовстве и по приказу этого человека выволокли из зала суда во двор, чтобы на глазах толпы, алчущей крови, сжечь на костре.

— Послушай, парень, ты не передашь мне полотенце? — попросил этот человек, указывая на бумажные полотенца, лежащие сбоку от меня.

Я молча протянул ему одно из них. Пока что он не подавал никаких признаков, что узнал меня.

— По-моему, я вас откуда-то знаю, — неожиданно для самого себя вдруг произнес я.

Судья некоторое время пристально смотрел на меня, потом покачал головой.

— Не думаю, — сказал он с улыбкой.

— А мы никогда не встречались… в Салеме? — настаивал я.

Судья рассмеялся:

— Нет, сынок, я никогда не был в Салеме. Хотя мой род происходит оттуда.

— А-а-а. — Я с сомнением смотрел на него. Не похоже, чтобы он обманывал меня, но это, несомненно, был тот самый человек. Определенно он. Мне вдруг пришло в голову: если сейчас еще кто-нибудь войдет в туалет, то… интересно, он сможет увидеть его? Или перед ним предстану один лишь я, говорящий сам с собой? — Значит, прежде мы никогда не встречались? — продолжал допытываться я.

Судья добродушно улыбнулся:

— Думаю, что не встречались.

Наверное, в данном случае я завелся на пустом месте. Нахмурившись, охваченный недоумением, я повернулся, чтобы возвратиться в зал, где меня ждала Кейси, но в этот момент судья прикоснулся ладонью к моей руке. И с его прикосновением вокруг меня с бешеным ревом вспыхнуло пламя, обдав меня нестерпимым жаром. Спиной я ощущал столб, чувствовал волдыри на запястьях в тех местах, где их стягивала веревка, а сквозь пламя мне была видна толпа, заоравшая и завизжавшая от удовольствия, когда огонь охватил мою одежду. Я взвыл, каким-то чудом сумел освободить одну руку и яростно ударял ею по тем местам, где одежда начинала тлеть. А едкий дым слепил мне наполнившиеся слезами глаза.

Потом пламя внезапно исчезло, и я снова очутился в туалете кондитерской, задыхающийся, с мокрым от пота и слез лицом. Первой моей мыслью было: кричал я вслух или только в своем воображении? Судя по выражению лица судьи — вслух. Но странное дело, теперь он почти совсем не выглядел как тот судья. Возможно, между ними и существовало отдаленное физическое сходство, но это был явно другой человек.

— Боже мой, мистер! — воскликнул американец. — Черт побери, что творится с вами?

Он отшатнулся и быстро вышел из туалета, явно стремясь поскорее удалиться от меня. Но это ничего не значит. Совершенно ничего. Я нащупал в кармане костяшки четок, подаренных мне Кейси, и быстро прочел в уме «Отче наш», чтобы окончательно убедиться в этом. Я… наверное, я просто… воспринял все слишком близко к сердцу.

После этого я постарался сделать так, чтобы мы побыстрее покинули кондитерскую, поскольку мне хотелось как можно скорее оказаться в безопасном убежище — в своей квартире. Мы направились к дому по площади через рождественскую ярмарку. На ней собираются мастера — ремесленники и художники, продающие свои изделия. Я был здесь несколько дней назад, и она показалась мне очень красочной — с ее лотками на колесах, с которых продают подогретое вино и горячие сосиски, с ее музыкальной каруселью для детей. Однако на этот раз я хотел поскорее попасть домой. Внезапно возникшая тяга к одиночеству так захватила меня, что взгляды окружающих казались мне обжигающими.

Но когда мы шли по площади Воросмарти, из-за прилавка с изделиями художественных промыслов навстречу нам выскочил молодой парень. Он был стройным и высоким, правда не таким высоким, как я, с длинными светлыми волосами, перехваченными сзади в «конский хвост», а в ухе у него сверкала бриллиантовая серьга. На нем были джинсы и белая куртка. По-моему, это был вполне симпатичный парень — высокие скулы, ясные голубые глаза и приличные манеры, — но… он предложил Кейси весьма необычную вещь.

Когда он приблизился к нам, держа одну руку за спиной, мы остановились.

— Извините меня, — сказал парень с улыбкой. — Я задержу вас буквально на одну минуту.

Я смотрел на него с удивлением, потому что он заговорил с нами по-английски, хотя и с некоторым акцентом, природу которого мне определить не удалось.

— Как вас зовут? — спросил он Кейси.

Она ответила, прежде чем я успел остановить ее. Он улыбнулся:

— А я — Рафаэль. На моем прилавке есть кое-что из того, что может вам понравиться.

— О, прошу прощения, но я наверняка не смогу позволить себе… — начала Кейси, но молодой человек прервал ее.

— Я не предлагаю вам что-нибудь купить, — поспешно заверил он. — Приходит Рождество. Пожалуйста, примите это как подарок.

Когда с этими словами он разогнул спрятанную за спиной руку, я подумал, что сейчас увижу цветок или что-нибудь вроде того. Но когда он распрямил пальцы, на его ладони оказалась крошечная Черная Мадонна. Несомненно, это была прекрасно выполненная статуэтка, вырезанная из оникса. На голове у Нее сверкала позолоченная корона, а в руках Она держала Черного Младенца в красной накидке с позолотой и с крохотной золотой короной на голове. Это была не дешевая безделушка — молодой человек дарил Кейси дорогое и изысканное произведение искусства. Но при всей красоте подарка я при взгляде на него не смог сдержать гримасы отвращения, ибо уловил в нем некое дурное предзнаменование.

Наряду с Марией, целомудренной, чистой, «официальной», существует «неофициальная» Дева — с темной кожей, загадочная и всемогущая, ассоциирующаяся с существами, предшествовавшими христианству, с языческими богинями, чернокожими царицами Преисподней… Разумеется, Черных Мадонн можно найти и в церквах, но католическая религия не придает им какого-либо особого значения, поэтому и черные, и белые Мадонны воспринимаются как один и тот же персонаж. Черные Мадонны — это все-таки отображения Девы Марии, просто мастер выбирает для изготовления статуэтки полированное черное дерево, ливанский кедр или оникс холодных черных тонов.

Однако существует поверье, что Черные Мадонны не являются полным аналогом Девы Марии, что они символизируют кого-то совсем другого. Более того, Церковь негласно приняла решение окрасить всех Черных Мадонн в белый цвет, чтобы лишить паломников возможности настаивать на придании этим изображениям неподобающего и неуместного смысла. Причина в том, что Черные Мадонны ассоциируются с сексуальностью, способностью к воспроизведению потомства и с деторождением, а не с целомудрием. К тому же эти персонажи, по убеждению их почитателей, обладают сверхъестественным могуществом. Даже если считать Черных Мадонн просто вариантом воплощения Девы Марии, то совершенно ясно, что они несут в себе и нечто иное — нечто более древнее и темное, — поэтому меня вовсе не обрадовал этот подарок, полученный Кейси от странноватого незнакомца. Я надеялся, что Кейси откажется от Мадонны, но она была явно польщена и восхищена как самим подарком, так и приятной внешностью и манерами человека, который его преподнес ей.

— Веселого Рождества! — сказал Рафаэль. — Я желаю всего самого наилучшего и вам, и вашему младенцу.

— А что, в Будапеште так много ангелов? — шутливо спросила Кейси, когда мы двинулись дальше. При этом она продолжала с улыбкой разглядывать миниатюрную Черную Мадонну, по-прежнему держа ее в руке.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я.

— Габриель, Рафаэль… — Она рассмеялась, — Я уже почти уверена, что теперь у моего порога появятся Михаил и Уриэль и известят меня о том, что я выиграла в лотерею.

Я быстро оглянулся на молодого человека за прилавком, потом с недоверием покачал головой. Нет, ангелы не носят джинсов и сережек в ушах. Если бы каждый человек с ангельским именем действительно был ангелом, тогда это означало бы, что Задкиил Стефоми и я тоже не люди. Наверное, ощущение праздничной атмосферы Рождества побудило молодого мастера сделать Кейси такой подарок. А может, он надеялся таким способом завязать знакомство с ней. При этой мысли я нахмурился. Если именно это входило в его намерения, он может позабыть о них — мне выпало заботиться о Кейси. Теперь она принадлежит мне, потому что я люблю ее больше всего на свете. Я принадлежу ей, и я сделаю для нее все, что она попросит. Но мне все-таки кажется, что моя ревность необоснованна. Этому малому, Рафаэлю, просто захотелось продемонстрировать свою доброту. И мне бы, конечно, хотелось, чтобы он выбрал для своего подарка более подходящую, не столь мрачную вещицу.

В эту ночь я опять видел тот же сон, который так потряс меня тогда, в октябре. Снова Кейси и я были на куполе базилики Святого Стефана, и снова вокруг нас падал снег. Как и в тот раз, Кейси родила замечательного мальчика, и я опять отвернулся, чтобы взять одеяло и укутать им младенца. Однако на этот раз, когда повернулся обратно, у моих ног не было извивающегося черного демона. Новорожденный по-прежнему находился там, но теперь у него на спине была пара маленьких изящных, покрытых перьями крылышек, окрашенных в цвета радуги, переходящие от одного к другому — от изумрудно-зеленого к желтому, от него к розовому, а потом к темно-синему. А самого младенца, лежавшего на снегу под самым куполом собора, окружало золотистое сияние. Существует мнение, что если бы человек воочию увидел ангела из высших сфер, то представшее перед ним великолепие непременно ослепило бы его, аналогично тому, как прямой взгляд на солнце незащищенными глазами может привести к слепоте.

И в тот момент, опустившись на колени там, в этом мире грез, я понял, что могу согласиться с таким мнением, ибо это только что появившееся на свет создание, лежащее передо мной на полу, было таким очаровательным, таким изумительным, что при взгляде на него у меня от радости перехватило дыхание.

Вдруг деревянная дверь позади нас с шумом распахнулась и в дверном проеме появился Мефистофель с надменной улыбкой на лице, под руку он держал женщину. Я сразу узнал ее, это она прежде являлась мне в сновидениях. Это была Лилит, со всей ее порочной, соблазнительной, извращенной чувственностью. В тот же миг я понял, какая страшная опасность грозит крылатому новорожденному младенцу, и ужас охватил меня. Я ринулся вперед, чтобы взять его на руки, но Лилит опередила меня, она нагнулась и, схватив заплакавшего ребенка за крылья, подняла его с пола. Я содрогнулся от той жестокости, с какой она обошлась с младенцем, и попытался подняться на ноги, чтобы забрать его, но Мефистофель схватил меня за руки, и я неподвижно застыл на месте. Мне оставалось лишь в немом оцепенении смотреть, как Лилит на глазах у матери с жадностью пожирала новорожденного, не обращая внимания на истошные вопли Кейси.

— Бог простит меня, — с явной насмешкой пробормотал прямо мне в ухо Мефистофель. — В конечном счете Он простит нас всех.

И с этими его словами, все еще звучащими в моем сознании, кошмарный сон улетучился, и я проснулся, покрывшийся испариной и дрожащий всем телом.

25 декабря (первый день Рождества)

Начало нынешнего дня было великолепным. Утром мы с Кейси отправились на рождественское богослужение в базилику Святого Стефана. Обильный ночной снегопад укутал город студеным белым покровом — роскошным рождественским нарядом, непрерывно искрившимся и сверкавшим.

Все люди казались настроенными более дружественно, чем обычно, многие останавливались, чтобы пожелать нам доброго утра и веселого Рождества. Такое поведение горожан представлялось весьма странным, и я пытался понять, почему этот день стал таким особенным, таким прекрасным даже для тех, кто в Бога не верит. Для меня же этот день является священным, поскольку он отождествляется с датой рождения Иисуса Христа, но мне непонятно, чем он отличается от остальных, обычных дней для атеистов.

Солнце ярко светило сквозь цветные витражи в окнах базилики, божественная музыка рождественских гимнов возносилась под самый купол, и изваяния ангелов взирали на нас сверху с одобрением.

Мы пообедали в городе, потому что ни Кейси, ни я не знали, как нужно готовить рождественские кушанья. Мне не хотелось, чтобы она сегодня сидела у себя в квартире одна, обращаясь мыслями к своей семье, и я постарался сделать так, чтобы мы оба целый день были чем-то заняты. Я уверен, она оценила мои усилия, но в то же время не могла отвлечься от воспоминаний о своих родителях, о брате и о рождественских праздниках, проведенных вместе с ними в прошлом году. Но для меня присутствие рядом человека, вместе с которым можно отпраздновать Рождество, стало замечательным событием. Значит, я не был обречен провести этот день в одиночестве, в четырех стенах, снова и снова возвращаясь в мыслях к Ники и Люку.

— Вы скучаете по Люку? — неожиданно спросила Кейси в какой-то момент во время наших странствий.

Я посмотрел на нее с удивлением:

— Но я же его не помню.

— И все равно, вам его не хватает? — настаивала она.

— Да, — ответил я. — Тебе это не кажется ненормальным?

— Нет, — сказала она и улыбнулась. — Я же люблю своего ребенка, хотя его еще и не видела. Даже не знаю, откуда он у меня взялся! Но ведь это безумие, верно? Как можно любить кого-то, если ты его совершенно не знаешь?

Вечером Кейси пригласила меня к себе выпить по кружечке глинтвейна. Конечно, я с радостью согласился, поскольку еще не вручил ей приготовленный для нее подарок.

Пока Кейси подогревала вино, я подумал, что надо бы на будущее подыскать нам обоим жилье поприличнее и в более престижном районе города. Кейси умилила меня маленькой елочкой, стоящей на кухонном столе, с висящими на ней обрезками разноцветных лент, и дешевенькой гирляндой над дверным проемом.

— Надеюсь, сегодняшний день не был для тебя очень трудным, — сказал я, глядя, как она раскладывает на тарелке пирожки с мясом.

Кейси пожала плечами.

— Я действительно скучаю по родным, — призналась она. — Хотя воспоминания о них, оставшиеся у меня, — ложные. Родители… причинили мне столько страданий, что теперь я знаю: они не были такими людьми, какими я их себе представляла. Поэтому когда я скучаю по ним, то знаю, что на самом деле скучаю не по своим настоящим родителям, а по тем людям, которыми, как мне представлялось, они были. В этом есть хоть какой-нибудь смысл?

— Да, — сказал я. — Боюсь, что есть.

— Спасибо, что вы здесь, — сказала Кейси, повернувшись ко мне лицом. — Вы не представляете, как это все изменило для меня.

— Я всегда буду рядом, когда понадоблюсь тебе, — пообещал я и подумал, что еще ни разу в жизни не говорил так искренне, как сейчас. Если понадобится, я последую за ней даже в Ад и вернусь вместе с ней обратно.

Кейси улыбнулась мне, подала кружку с подогретым вином и поставила на стол тарелку с пирожками. Затем она села к столу и положила передо мной маленький аккуратный пакетик.

— Что это? — задал я глупый вопрос.

— Это, Габриель, подарок на Рождество, — ответила она и рассмеялась. — А вы что подумали? Тех денег, что вы мне дали, я на него не тратила, — быстро добавила она. — Он действительно от меня. Я кое-что продала, чтобы его купить.

— Ты не должна была делать этого, — сказал я, огорченный тем, что услышал.

— Но это были такие вещи, которые мне больше не нужны, — пояснила Кейси, закрывая тему. — Ну, открывайте же пакет. Надеюсь, вам понравится. Ведь вы не тот человек, которому легко угодить.

Честно говоря, если бы, развернув пакет, я обнаружил там ломтик черствого хлеба, то и он оставался бы для меня священной реликвией до конца моих дней. Еще совсем недавно мы не были знакомы. И вот, смотрите, Кейси уже сама хочет, чтобы я вошел в ее жизнь. Она мне доверилась. Хотелось остановить это прекрасное мгновение — казалось невозможным, что я когда-нибудь смогу почувствовать себя более счастливым.

Я развернул тонкую оберточную бумагу, и из нее прямо мне в руки выскользнуло что-то черное и блестящее на серебряной цепочке. Это было вырезанное из черного оникса распятие, сверкающее крошечными вкраплениями золота. Оно восхитило меня. Уверен, такой замечательный подарок Ники никогда бы не сумела мне сделать.

— Я раздобыла это на рождественском базаре на площади Воросмарти, — сообщила Кейси. — Считается, что распятие оберегает людей от зла. Наверное, вам это покажется смешным, но… может, вы не откажетесь носить его? Я понимаю, это, наверное, глупо, но у меня будет легче на душе, если я буду знать, что вы его носите.

Я смотрел на нее, чувствуя на своем лице глупую улыбку.

— Ты беспокоишься обо мне?

Почему меня так радовало это?

— Конечно, Габриель, я о вас беспокоюсь. Мы же оба во всем этом по самое горло, не так ли? Разве вам не бывает иногда страшно?

За себя — нет. Ясно, что моя собственная жизнь закончилась, когда погибла моя семья. Но теперь, вот здесь, началось, кажется, нечто большее, чем дружба.

— Каждый из нас — это все, что осталось от наших семей, — тихо продолжала Кейси. — Я боюсь, что с вами может что-нибудь случиться. Поберегите себя, Габриель, пожалуйста! И не делайте глупостей. Не ввязывайтесь ни в какие потасовки или во что-либо подобное. Просто… оставайтесь здесь со мной. Меня постоянно беспокоит предчувствие, что с вами может произойти нечто такое, что разлучит нас, а справиться со всем этим одна я не смогу.

— Кейси, ведь я уже обещал быть рядом с тобой всегда, когда тебе это понадобится, — сказал я, не в силах сдержать улыбки.

— А что, если однажды у вас восстановится память и вы вернетесь к вашей прежней жизни?

— У меня нет ее, ты же знаешь.

— Значит, независимо от того, что вы вспомните, вы не оставите меня?

— Нет, я обещаю.

— Не давайте обещаний легко, Габриель. Так можно навредить людям.

— Я обещаю, — повторил я, всей душой уверенный в исполнении своего обещания.

От Стефоми мне было известно, что в прошлой жизни у меня не осталось ничего ценного, того, к чему стоило бы возвращаться, — все, кто был мне дорог, умерли. Но независимо от рассказов Стефоми я знал: что бы я ни вспомнил или услышал от кого-нибудь, ничто не сможет разлучить меня с Кейси. Существует предел того, насколько один человек может любить другого, и я знаю, что не мог бы заботиться о ком-либо больше, чем забочусь о ней. Но если, допустим, мне все же пришлось бы куда-то уехать по какому-нибудь делу, я взял бы Кейси с собой, а если бы это оказалось невозможным, то я просто-напросто никуда бы не поехал. Я сказал ей это, чтобы она поняла, насколько мои намерения в отношении ее серьезны и искренни.

— И тебе не нужно беспокоиться обо мне, — добавил я. — Ты ведь знаешь, я умею позаботиться о себе. А это распятие просто великолепно, спасибо тебе, Кейси. И я, конечно же, буду его носить. Да я прямо сейчас его и надену. Ну вот, ты убедилась?

Она кивнула и посмотрела на меня с благодарной улыбкой. А когда я вынул из сумки свой подарок и отдал его ей, ее улыбка стала еще шире, и она сказала, что считала рождественским подарком для себя те покупки, которые мы сделали в «Люксе».

— Нет, это было для малыша, — возразил я. — И потом, я не думаю, чтобы эти пушистые чепчики оказались бы тебе впору.

Когда Кейси развернула пакет с моим подарком, по ее лицу я понял, как она довольна тем, что увидела.

— Габриель, это само совершенство! — воскликнула она, радостно улыбаясь.

Во время одной из своих прогулок по городу я набрел на принадлежащий пожилому венгру маленький уютный магазинчик. Он весь был заставлен вырезанными из дерева фигурками. Старик рассказал, что все это он делает сам, а помогают ему брат и племянник. Некоторые из резных фигурок были окрашены, другие имели природный, бледно-золотистый цвет дерева. Все здесь стоило довольно дорого, ведь для изготовления даже самой крохотной вещицы требовались высокое мастерство и большое количество времени.

Я выбрал для Кейси маленькую неокрашенную статуэтку Девы Марии со смиренно опущенной головой. Ее плечи окутывал длинный плат, изящно ниспадающий до самых ступней. Это было действительно прекрасное творение мастера и представлялось как нельзя более подходящим для Кейси, ведь и у ее ребенка нет отца, а кроме того, она как-то говорила мне, что, оказывается, изображения Матери-Девы действуют на нее успокаивающе.

— Что это у тебя на руке? — резко спросил я, увидев тоненькие алые струйки, текущие по ее ладони.

— Что? — не поняла она и недоуменно посмотрела на меня.

Взглянув на стол, где лежала белая оберточная бумага, в которую была упакована фигурка, я увидел и там красные пятна.

— Можно я возьму ее на минутку, чтобы посмотреть? — попросил я, хватая статуэтку с раскрытой ладони Кейси.

В следующий момент меня охватил ужас: крошечная фигурка плакала кровавыми слезами. Они покрывали алыми пятнами мягкое дерево, впитывались в него и стекали мне на пальцы, которыми я сжимал статуэтку.

— Что случилось? — встревожилась Кейси.

Я взглянул на нее и протянул ей фигурку:

— Что ты об этом думаешь?

— Я действительно полюбила ее, Габриель. Она чудесная.

Мне стало ясно, что Кейси не видит кровавых слез. Для выхода из ситуации нужно было срочно придумать предлог. Нельзя же оставлять такую вещь у нее. Это может стать опасным.

— Мне очень жаль, Кейси, но, похоже, они подсунули мне совсем другую статуэтку, — произнес я извиняющимся тоном. — Та, которую я выбрал для тебя, была гораздо лучше. Я отнесу ее обратно в магазин, как только он откроется после рождественских праздников, и потребую заменить.

Кейси пыталась протестовать, выражала восхищение отобранной у нее статуэткой, но я был непреклонен. Тонкие черты лица резной фигурки стали теперь почти неразличимыми, поскольку были скрыты ярко-красными слезами. Тут я случайно взглянул на полку над разделочным столом и увидел, что стоящая там ненавистная мне Черная Мадонна тоже плачет кровавыми слезами. Тогда я понял: мне нужно уходить отсюда, и как можно скорее. Потому что от вида этой капающей и расплывающейся крови во мне стало расти уже знакомое, непреодолимое отвращение, такое же сильное, как в тот день, когда я воткнул нож в непрожаренный кусок мяса. Мне пришлось собрать все силы, чтобы не вскрикнуть от ужаса и, вскочив на ноги, не броситься бежать из квартиры Кейси.

С кружкой в руке я стремительно поднялся из-за стола, обошел его, оказавшись позади Кейси, и, ставя кружку в раковину, одновременно схватил Черную Мадонну и сунул ее в карман. Кейси ничего не заметила. Мне кое-как удалось высказать моей юной соседке слова благодарности за отлично проведенный день и за ее прекрасный подарок. Потом я пожелал ей спокойной ночи и вернулся в свою квартиру, где швырнул Деву Марию и ее черного двойника на кухонный стол, а затем, дрожа от страха, уставился на свои залитые кровью ладони. Это зрелище что-то всколыхнуло во мне. Оно взывало к моей памяти, отказывавшейся подняться из глубин подсознания, и я был благодарен ей за это. Но в этот момент я уже знал, что не в первый раз мои руки оказались в крови. Это случилось не впервые. Такое происходило и прежде. Нечто подлинно ужасное…

То, что я нахожусь в квартире не один, я понял лишь тогда, когда услышал голос Стефоми.

— Что-то ты поздно, Габриель. Я уже несколько часов жду тебя.

Вскрикнув от неожиданности, я обернулся, при этом вздрогнул и Стефоми.

— Как ты попал сюда? — хрипло спросил я.

— Надеюсь, ты не в претензии. Я пришел специально для того, чтобы сказать тебе, предостеречь тебя… Но, вижу, ты уже знаешь…

— Знаю что? — удалось мне выдавить из себя вопрос с одновременной попыткой унять дрожь, охватившую все тело.

Такое состояние вызвало у меня большую тревогу, потому что, если какие-то следы событий в глубинах подсознания и сохранялись, вспомнить что-либо конкретное, нагоняющее на меня такой страх, я не мог.

— Оно началось, — произнес мрачным тоном Стефоми, кивком указывая на противоположную стену комнаты. Там висела картина, изображающая Иисуса Христа, и даже отсюда мне было видно, что Он плачет. Кровавые слезы стекали по холсту, расплываясь и покрывая картину отвратительными пятнами. — Твоя соседка родит в воскресенье, через шесть дней. В городе все картины и скульптуры на религиозные сюжеты плачут точно так же. Жуткое зрелище, правда? — спросил Стефоми, с отвращением окинув взглядом резные статуэтки на кухонном столе, уже окруженные лужицами крови.

— Что это такое? — спросил я, протягивая к нему свои окровавленные ладони.

— Я только что сказал тебе, — нахмурившись, отвечал Стефоми, — что каждая картина и…

— Нет-нет, что означает это? — снова спросил я, жестикулируя окровавленными руками. — Почему я помню это?

— Что конкретно ты имеешь в виду? — удивленно спросил Стефоми. — С тобой все в порядке?

— Я покалечил кого-нибудь? — спросил я, заранее боясь ответа. — Я совершил что-то ужасное, да? Я, наверное, сделал кому-то что-то очень, очень страшное.

Что-то шевельнулось у меня в душе. Мне необходимо было вспомнить что-то происшедшее всего несколько недель назад. Что-то неправильное, хотя в тот момент я не осознавал этого… Что-то из того, что говорил мне Стефоми и что не было правдой… Он противоречил себе. Он лгал мне… Если бы я смог сейчас вспомнить, что это было, то воспроизвел бы его слова, и ему пришлось бы дать им логическое объяснение, которое, я уверен, должно существовать. Я снова посмотрел на плачущие статуэтки и картину, теперь уже с ненавистью. Это они приводят меня в такое состояние! Вместе с дьяволами, что вторгаются в мое сознание.

— Заставь их прекратить это! — взмолился я. — Они же ненавидят меня. Они хотят, чтобы я стал таким же безумцем, как и они! Разве ты не понимаешь? Они пытаются уничтожить меня! Они хотят, чтобы я снова забыл все!

Стефоми, оставаясь совершенно спокойным, взял кухонное полотенце и подал его мне.

— Вытри эту кровь с рук, — приказал он.

Я сделал это, обрадовавшись, что рядом есть человек, знающий, что мне надо делать. Одновременно Стефоми перевернул лицом к стене картину с изображением Христа, потом взял у меня из рук полотенце и набросил его на окровавленные фигурки, стоящие на столе.

— Хватит, нет больше крови, — сказал он. — Ну, все в порядке? Теперь тебе лучше?

— «Там были и другие твои родственники…» — произнес я то, что сумел наконец вспомнить.

— Что?

— Когда я спросил тебя, был ли ты на похоронах Ники и Люка, ты ответил, что был.

— Верно.

— А потом ты сказал, что и другие мои родственники тоже пришли, чтобы поддержать меня.

— Ну и что?

— А то, что у меня нет никаких других родственников. Об этом сказано в моем письме, которое я написал своей тетушке, перед тем как она умерла. У меня не было никого, кроме Ники и Люка. Ты ведь больше не обманываешь меня, Стефоми, или это не так? — Я уже почти упрашивал его.

Когда я увидел, что он пребывает в нерешительности, то уже знал наверняка и от этого почувствовал себя страшно уставшим. И от себя самого, и от Стефоми… Меня замучила необходимость полагаться на чужие рассказы о том, кто я такой. Сколько раз мне еще предстоит испытать эту унизительную неуверенность? Такое положение вещей начинает вызывать у меня ощущение, что я скорее чья-то тень, а не подлинная личность.

— Скажи, почему ты солгал мне насчет похорон? — решительно потребовал я. — Что из того, что ты рассказывал мне про тот день, было правдой?

Стефоми тяжело вздохнул:

— Ничего.

— Ничего?

— Ты должен понять меня, Габриель. Я обманывал тебя лишь потому, что знал: правда причинит тебе боль. Твое душевное состояние было очень шатким, и я подумал, что эти мои выдумки смогут помочь тебе ощутить себя более уравновешенным. Привести твои чувства в норму.

— В норму? — переспросил я почти шепотом.

— Если бы я сказал тебе правду, ты мог бы совершить какую-нибудь глупость. Ты возненавидел бы себя за все, что происходило.

— Значит, это я убил их, да? — сказал я скорее самому себе, понимая, что собирается ответить мне Стефоми. — Я каким-то образом убил жену и сына. Авария автомобиля произошла по моей вине, так?

— Никакой автомобильной аварии вообще не было, — ответил Стефоми очень тихо.

Я вытаращил на него глаза, почувствовал, как учащенно забилось сердце.

— Ты хочешь сказать… что Ники и Люк… что они живы?

— Нет. Они… э-э-э… просто они никогда не существовали.

Никогда не существовали?.. В следующий момент я рассмеялся, уверенный, что он наверняка пошутил. Но Стефоми не смеялся. На этот раз он даже не улыбался.

— Не говори глупостей, — сказал я, пристально глядя на него. — У меня есть документы, подтверждающие, что они существовали. Свидетельства об их смерти, свидетельство о заключении брака и…

— Свидетельства фальшивые.

— Чушь! Если они никогда не существовали, почему же я так скучаю по ним?

— Потому что ты полюбил их образы, возникшие в твоем воображении, — объяснил Стефоми, пожав плечами.

Я покачал головой, ощущая одновременно и изумление, и беспокойство:

— Ну хорошо, а теперь уважь меня. Скажи, где моя настоящая семья?

— У тебя нет семьи, — ответил Стефоми будничным тоном. — И никогда не было.

— Ага, я понимаю. Ты имеешь в виду, что я тоже был зачат чудесным образом?

— Ты был сиротой.

Внимательно вглядевшись в Стефоми, я впервые осознал, какая же он жалкая личность. И как только я вообще мог полагаться на него прежде, доверять ему? Ну ладно, теперь у меня есть Кейси. Он мне больше не нужен.

— Думаю, в дальнейшем нам не следует встречаться, — твердо заявил я. — Мне совершенно ясно, что ты страдаешь душевным расстройством, выражающимся в болезненном пристрастии ко лжи. Вероятно, это связано с последствиями какой-то психической травмы, полученной и вылеченной в детстве. Понимаешь, я читал о подобных вещах. Это из области психиатрии. Я посоветовал бы тебе обратиться за помощью. Все, что ты до сих пор делал, — это врал мне. Поразмысли об этом. Ведь об этой так называемой религиозной войне или об Антихристе я не слышал ни от кого, кроме тебя. Мне представляется вполне вероятным, что все это ты выдумал, чтобы произвести на меня впечатление.

— Твое намерение может иметь очень опасные последствия, — негромко произнес Стефоми мрачным тоном,

— Ты приревновал меня к ней, да? — спросил я, начиная наконец что-то понимать.

— Это ты о чем? — спросил Стефоми со странным выражением лица, внимательно глядя на меня.

— Ты ревнуешь меня к Кейси.

— С какой же это стати я стал бы ревновать тебя к ней? — продолжал он спокойно, как человек, дружелюбно беседующий с сумасшедшим.

— Из-за меня! — радостно воскликнул я. Эта мысль вызвала в моем сознании маленькое счастливое и самодовольное озарение. — У меня действительно была потребность в общении с тобой до того, как я встретил ее, верно? И тебе это очень нравилось, не правда ли? Внимание с моей стороны и всякое такое. Ты был единственным, с кем я общался, к чьим советам прислушивался и кто рассказывал мне о моем прошлом… А потом я стал проводить больше времени с Кейси и меньше с тобой, и ты решил, что тебе надо прийти сюда и рассказать мне другую историю о моем прошлом, чтобы снова вызвать у меня интерес к тебе. На этот раз это не погибшая семья, а круглый сирота. Насколько же, по-твоему, я глуп? Теперь ты нуждаешься во мне больше, чем я в тебе. Мое прошлое, Стефоми, меня больше не интересует. Я знаю, что семья у меня действительно была. Я чувствую это. И мне не нужно, чтобы кто-то мне это доказывал. И ты не можешь сказать мне ничего такого, что заставило бы меня сомневаться в этом.

— Ну что ж, пусть будет по-твоему, — сказал Стефоми, слегка пожав плечами. — Только не спеши избавляться от меня, мой друг, ибо я могу понадобиться тебе, когда произойдут грядущие события. И тогда ты можешь пожалеть о том, что говорил сейчас.

— Грядущие события! — повторил я насмешливо. — Даже если что-то там и грядет и мне понадобится помощь, я просто помолюсь о ней Всевышнему.

— Молиться! — Стефоми практически выплюнул это слово. В тот момент я впервые за весь вечер увидел его разозлившимся. — Бог мой, ну как же ты можешь быть таким наивным, Габриель? Разве молитва когда-нибудь кому-нибудь помогала? Разве ты не знаешь, что происходит с людьми, когда они молятся? Они же привлекают внимание Бога к своим собственным грехам, и Он их наказывает. Он насылает на них мор. Насылает потопы…

— Ты по-прежнему лжешь!

— Мне не нужно лгать о Боге, чтобы представить Его жестокой, эгоистичной скотиной! — рявкнул Стефоми. — Люди беспричинно страдают и гибнут каждый день, Габриель! Каждый день! Уверяю тебя, попасть после этого в Ад было бы облегчением. Да, облегчением! Что ты скажешь насчет Ноева ковчега? Весь мир молил Бога о спасении, а чем Он воздал им за их мольбы? Тем, что утопил всех. Разумеется, кроме Ноя, которого всю оставшуюся жизнь преследовали воспоминания об увиденном, и который в конце концов стал жалеть, что не погиб вместе со всеми остальными. Это все та же старая как мир история: молишься Богу, а в ответ, блин, получаешь в харю! Каждый, кто при этом способен клясться в верности Богу, мне отвратителен! А все вы — скопище дерьмовых, безмозглых баранов! Ведь вы даже не в состоянии допустить вероятность того, что Бог — это извращенный, самовлюбленный подонок!

— Заткнись! — заорал я на него, обретя наконец дар речи. — Заткнись! Замолчи!

К моему удивлению, Стефоми умолк, он глубоко дышал, видимо стараясь взять себя в руки, словно сказал больше, чем намеревался. Прежде я ни разу не видел, чтобы он терял самообладание до такой степени. Это вызвало у меня беспокойство. Однако кем же надо быть, чтобы так высказываться о Боге? То, что я услышал, вызвало у меня желание тут же свернуть ему его чертову башку.

— Я… я прошу прощения, Габриель, — сделав над собой усилие, произнес Стефоми. — У меня не было намерения отнестись неуважительно к твоей вере. Я уйду, если ты этого хочешь. Но сейчас я говорю тебе правду о твоем прошлом, как бы ты ни хотел слушать ложь вместо нее. Ники и Люк были прекрасной мечтой, но и только.

— Ну хорошо, хорошо, — сказал я и пренебрежительно махнул рукой, стремясь поскорее отделаться от него. — Послушай, ты был рядом со мной, когда я нуждался в тебе, и я этого не забуду. Поэтому я помогу тебе справиться с этим, хорошо? С твоим пристрастием ко лжи. Мы с тобой сходим на прием к психиатру, ну или что-нибудь в этом роде. Вместе мы можем… мы можем…

Я запнулся и замолчал, потому что мой взгляд приковало к себе большое зеркало на противоположной стене. Из него прямо на меня пристально смотрел огненный человек. Его синие глаза сверкали, а по всему телу сверху вниз струились языки пламени. А в следующий момент он исчез, но на поверхности зеркала появилось написанное золотисто-огненными буквами имя: Стефоми. Не в силах удержаться, я взглянул на своего приятеля, а он в этот момент, резко обернувшись, тоже уставился на зеркало. Однако было похоже, что на этот раз Стефоми не был участником организации этого зеркального шоу, поскольку он, повернувшись обратно, лицом ко мне, возмущенно спросил:

— Это что еще такое?

Я снова перевел взгляд на зеркало и увидел, как буквы, составлявшие привычное для меня имя, вдруг начали перемещаться, и это происходило до тех пор, пока из них не сложилось совершенно иное имя, горевшее в зеркале огнем прямо передо мной: Мефисто.

Охваченный ужасом, я уставился на стоящего рядом человека, меня переполняло желание говорить с ним, задавать вопросы, требовать объяснений, почему его имя представляет собой анаграмму имени демона, пользовавшегося во все времена самой дурной славой, одного из семи Князей Тьмы, главного сподвижника самого дьявола. Но наверное, выражение лица выдало мое душевное состояние, потому что Мефистофель заговорил первым:

— Вот так так! Похоже, Михаил решил взять все в свои руки и выдал меня. Прошу тебя, Габриель, не смотри на меня так, будто бы мы с тобой почти незнакомы.

— Зачем? — выдавил я из себя, с отвращением глядя на демона. — Зачем это притворство, вся эта ложь и обман? Зачем ты вот таким образом изображал из себя моего друга?

— Ну какой обман? — дружелюбно спросил Мефистофель. — Никакого притворства, никакой лжи с моей стороны не было.

— Убирайся от меня вон, ты, подлое… отвратительное существо! — выкрикнул я, инстинктивно отступив на несколько шагов назад.

Лицо демона приняло злое выражение.

— Давай-ка, Габриель, не будем воспринимать все это слишком по-детски, — холодно произнес Мефистофель. — Я остаюсь тем, кем был и прежде. Понимаешь, ты симпатичен мне, несмотря на то что порой бываешь слишком самоуверенным, высокопарно разглагольствующим, дерьмовым занудой, бубнящим о нравственности, о Божественной добродетели, или о Люцифере, или о чем-нибудь еще, что взбредет в твою долбаную башку. Но, к моему собственному удивлению, я получал удовольствие от общения с тобой. Общался я и с капитаном Хозенфельдом — ты ведь помнишь, кто это такой? Отважный человек, спасший Шпильмана. А известно ли тебе, Габриель, как Бог воздал ему за его мужество? Он наслал на него русских. Они схватили его и мучили много лет после конца войны, пока он наконец не умер в холодной, убогой камере — сломленный, одинокий, никем не оплаканный. Вряд ли это можно назвать справедливостью, правда? Единственные добрые слова, которые он услышал за эти ужасные семь лет, сказал ему я.

Что же касается неизбежной апокалиптической угрозы, с которой мы скоро столкнемся, то я уверен: когда этот момент настанет, ты будешь поступать правильно. Я никогда еще не встречал человека, столь глубоко и неизменно озабоченного проблемами нравственности. Хотя должен напомнить тебе: нынешнее отвращение ко мне возникло у тебя только после того, как ты узнал, что я — один из ангелов Люцифера. Прежде ты ничего подобного не испытывал. Я питал слабую надежду на то, что если ты познакомишься со мной поближе без изначального предубеждения, затмевающего нормальное восприятие, то, возможно, станешь несколько иначе оценивать различие между ангелами и демонами. В конце концов, если бы я был таким подлецом и мерзавцем, как ты думаешь, то ты разглядел бы это во мне, независимо от того обличья, в каком я представал перед тобой?

Бог и Его воинство отвергли тебя. Когда ты оказался здесь, в Будапеште, одиноким, без друзей, разве какой-нибудь из ангелов Божьих пришел тебе на помощь? Предпринял ли кто-нибудь из них хоть какое-то усилие, чтобы ослабить остроту чувства одиночества, подтачивавшего тебя. Нравится тебе это или нет, Габриель, но именно Люцифер, а вовсе не Бог направил к тебе ангела, чтобы спасти тебя, когда ты находился уже на грани безумия. Так что сохранением рассудка ты обязан дьяволу, мой друг. Что ты на это скажешь?

Я смотрел на него широко открытыми глазами, а чувствовал себя так, словно меня сейчас вытошнит. Как же все это произошло? Как могло случиться такое? Как я позволил ему так обмануть меня? Мысль о том, что я ел и пил вместе с демоном, что приглашал его в свой дом как друга… Одна эта мысль вызывала у меня ужас и чувство тошноты, и я уже ощущал в желудке болезненные судороги.

— Убирайся! — прошипел я. Все мое тело дрожало от стыда и отвращения.

Мефистофель смотрел на меня, сощурив глаза, и на какое-то мгновение я отчетливо увидел перед собой демона — его взгляд переполняли злоба, ненависть и эта ужасная, холодная брезгливость… Потом он вдруг улыбнулся и, слегка пожав плечами, шагнул ко мне.

— Ну что ж, любая дружба неизбежно заканчивается расставанием. Надеюсь, наша — без злобы и вражды? — спросил он, протягивая мне руку.

Чувство отвращения побудило меня инстинктивно отшатнуться от него.

— Я никогда не подам руки… не подам руки… — начал я, но, не дожидаясь окончания моей фразы, Мефистофель одной рукой ухватил меня за локоть, а другой — стиснул мою ладонь и начал сильно трясти, нарочито карикатурно изображая дружеское рукопожатие.

Его пальцы показались мне ужасно холодными, так что прикосновение к ним даже заставило меня вздрогнуть, но от страха я не решился попытаться высвободить ладонь, в то время как он, стоя прямо передо мной, продолжал трясти ее и, приподняв одну бровь, смотрел на меня с выражением веселого изумления на лице, словно бросая вызов и мне, и всему происходящему.

— Доброй ночи, Габриель, — внезапно произнес Мефистофель, резко выпустив мою ладонь. — Веселого Рождества!

Я продолжал неподвижно стоять на месте, будто прирос к полу, в то время как он вышел из квартиры, и дверь с громким стуком захлопнулась за ним. Подняв к глазам дрожащую ладонь, я увидел, что рукопожатие демона оставило на ней впившиеся в кожу блестящие крошки льда, и почувствовал, как она ноет от обжигающего холода в тех местах, где ее касались длинные тонкие пальцы Мефистофеля.

Я должен был знать это. Должен был уже давно догадаться. Стефоми… Мефисто. Они маячили прямо передо мной, бросающиеся в глаза высокомерие и пренебрежительность, которые были поразительными сами по себе. А я оказался слишком бестолковым, чтобы увидеть это. Даже его краденое имя — Задкиил являлось издевательским намеком, поскольку Мефистофель — это принадлежащий к темным силам двойник архангела Задкиила.

А пылающий человек… Мефистофель называл его — Михаил. Как и архангела с таким же именем? Предводителя воинства ангелов и самого доверенного сподвижника Бога? Когда он хотел обезглавить Мефистофеля, а я его спас, это происходило около церкви Святого Михаила. Выходит, этот ангел изгонял демона из своей собственной церкви. Я подумал, что рана у Стефоми зажила так быстро потому, что меч был необычным. Меч, а не человек… О господи, и зачем только я вмешался? Это было из-за огня. Вот что подтолкнуло меня. Ведь связывать огонь с Преисподней и с дьяволами вполне естественно. Но теперь, когда я более внимательно изучаю имеющиеся у меня книги и картины, я вижу, что на самом деле представление об ангелах часто ассоциируется с ослепительной яркостью и жаром огня, тогда как для демонов более характерны такие атрибуты, как холод и сверкающий лед. А еще я вспоминаю, что у Данте в «Божественной комедии» девятый круг Ада, предназначенный для пребывания самых развращенных, отвратительных грешников, состоит из идеальной ледяной сферы, внутри которой упомянутые грешники обречены на вечную муку замерзания, содрогаясь внутренне от своей ужасной близости к самому дьяволу.

Девятый крут… Теперь я знаю, что девятый круг каким-то странным образом является причиной всех моих страданий. После того как Мефистофель ушел, я несколько секунд стоял неподвижно, потом поднял голову и увидел в зеркале новые буквы, словно написанные на стекле огнем: CIRCLE IX. Я продолжал смотреть на эту надпись, чувствуя, как меня захлестывает волна гнева. Через мгновение, не в силах сдержать охватившей меня ярости, я схватил стул и швырнул его в зеркало, разбив его вдребезги и ощутив при этом мрачное удовлетворение, сразу же пришедшее на смену внутреннему напряжению. Зеркало рассыпалось на мелкие кусочки, часть из которых попала в меня, а остальные разлетелись по полу, усыпав его острыми блестящими осколками.

Ну а прямо сейчас я ощущаю ненависть ко всем ангелам. И не важно, кому они служат — Богу или Сатане. Они — скопище ублюдков, по крайней мере большинство из них, и мне ужасно горько сознавать, что в этом вопросе Мефистофель прав. Человек, остававшийся в течение нескольких прошедших месяцев моим единственным другом, оказался одним из слуг Люцифера. Ни один из милосердных ангелов Божьих не явился, чтобы объяснить, что же происходит со мной, успокоить меня, стать моим другом, развеять мой страх. В тех немногих случаях, когда во сне или в видениях передо мной являлся Михаил (если это действительно он представал в образе огненного человека), он лишь нагонял на меня страху… Он никак не помогал мне. А Стефоми… то есть… Мефистофель, приходил ко мне как человек и говорил понятные слова. И теперь Михаил ведет себя загадочно, непонятно, двусмысленно, и мне даже трудно предположить, что означает послание, написанное огненными буквами на стекле зеркала. Ведь ангел наверняка должен знать, что у меня нет ни малейшего понятия, какое отношение девятый круг имеет ко мне. Он должен знать, что я спрашивал об этом Мефистофеля, изучал этот вопрос, напрягал свой ум, чтобы извлечь из него скрытые там воспоминания, но все было безрезультатно.

Но я не позволю использовать себя как марионетку. Это странное послание — CIRCLE IX — продолжало появляться, пока я готовился лечь спать. Оно сверкало надо мной в зеркале ванной комнаты, его буквы оказались выжженными на спинке кровати. Но я не обращал на это внимания. Во всяком случае, смысл его остается мне непонятным, и я не намерен предпринимать что-либо в связи с его возникновением, даже если бы и смог. Я чувствую, что ненавижу ангелов — или тех, кто затеял все это, — за то, что они мучат меня, бросают на произвол судьбы, а также за то, что вкладывают в слова Мефистофеля некоторую долю истины, при этом отказываясь четко объяснить мне, какого хрена они хотят от меня.

26 декабря (день рождественских подарков)

Я опозорил себя перед Богом, позволив Мефистофелю обманывать меня таким образом. Надеюсь, наступит день, когда Он простит меня. Надпись CIRCLE IX по-прежнему появляется в разных местах квартиры, но я не обращаю на нее внимания.

27 декабря

Мефистофель. Мефистофель! Все это время я разговаривал с человеком, оказавшимся Мефистофелем! Как же такое случилось со мной? Как это могло произойти? Как могло? Как? Мефистофель — это тот, который известен как «уничтожающий посредством лжи»… Могу ли я верить хоть одному слову, сказанному мне демоном? Хоть одному слову? Он лгал мне, когда говорил о гибели Ники и Люка в автокатастрофе? Или лгал, когда сказал, что они вообще не существовали? Они должны были когда-то существовать! Невозможно любить призрачную мечту.

29 декабря

Я нарисовал их портреты, чтобы успокоить самого себя. Портреты я ношу с собой по всей квартире. Кейси стучала в двери из коридора, но я сделал вид, что меня нет дома. В данный момент я не могу ее видеть. Не могу видеть никого. Я хочу проводить здесь время с Ники и Люком. Правда, они всего лишь воображаемые личности, не более того, потому что, конечно же, я не могу помнить достоверно, как они выглядели. Но это не имеет значения. Когда я разговариваю с Ники, это помогает мне успокоиться. Разумеется, я понимаю, что действительно это не она. Я не теряю рассудка, и со мной не происходит какой-либо подобной неприятности. Я знаю, что моя жена умерла. Я просто беседую с примитивным рисунком, вот и все.

Однако всё в порядке. Ники сама сказала мне, что она реальная личность, а уж она-то должна знать. Ее смерть произошла в результате несчастного случая, как и говорил Стефоми. И я ничего не мог сделать. Я любил их. Они были для меня всем. Я никогда бы не причинил им вреда. Я хочу, чтобы это послание — CIRCLE IX — навсегда исчезло. Сейчас оно горит и на полу, и на стенах.

31 декабря (канун Нового года)

Меня зовут не Габриель Антеус. Что за проклятый сюрприз… В конце концов я узнал всю отвратительную правду о своем прошлом. Я знаю, почему я так стремился наказать сам себя, — потому что, если какой-нибудь живущий на Земле человек и заслуживает наказания, то этот человек я.

Я совершал самые ужасные злодеяния, и они мучат меня теперь, как и мучили прежде. Мне необходимо полностью изолироваться от всех, кто окружает меня. Но сейчас, разумеется, у меня появилась проблема, поскольку жизнь Кейси весьма безнадежно переплелась с моей. Несмотря на мои обещания, я должен прекратить все контакты с ней. Я принял меры к тому, чтобы ее роды прошли в Центральной больнице, чтобы ее поместили в отдельную палату и обеспечили ей максимально возможный комфорт. Я также открыл банковский счет на ее имя и внес туда значительную сумму, чтобы она была обеспечена по крайней мере на несколько лет.

— Но почему же… — спрашивала она, стараясь сдерживать слезы, когда я рассказал ей о своем решении, — почему вы не хотите остаться здесь со мной?

— Я не могу этого объяснить, — тупо отвечал я. — Все должно быть именно так, и не иначе.

— Моя Черная Мадонна пропала, — вдруг сообщила она, глядя на меня с укоризной. — Это не вы взяли ее?

Какое-то мгновение я колебался с ответом.

— Да, я.

— Ага. Ну а могу я получить ее обратно?

— Нет.

— Но она же моя! — взорвалась Кейси. — Ведь тот человек на рыночной площади подарил ее мне! Как же вы осмелились взять ее у меня вот так, тайком? Это же был подарок! Вы не представляете, как я ее полюбила! У меня такое чувство, что я вас совсем не знаю. К вам что, вернулась память, да?

— Да.

— И вы уезжаете из Венгрии?

— Да.

— А когда вы вернетесь?

— Я не вернусь.

— Но вы же обещали мне, Габриель. Обещали! Вы говорили: это не важно, что вы вспомните, мы с вами все равно обязательно будем вместе. Вы говорили, если вам придется уехать, вы возьмете меня с собой, а если я не смогу поехать с вами, то и вы никуда не уедете! Вы сказали, и я поверила вам!

И она начала плакать. Мне было больно видеть ее в таком отчаянии, но что я мог поделать?

— Мне совсем не хочется уезжать, — сказал я. — Мне очень жаль, Кейси. Я не хочу уезжать. Я люблю тебя. И буду любить всегда. Но я не могу оставаться рядом с тобой.

— Но почему же? — спросила она, всхлипывая.

— Не могу тебе объяснить, — ответил я с чувством полнейшей беспомощности. — Послушай, Кейси, ты мне доверяешь? Я имею в виду, ты доверяешь мне вообще?

Она молча кивнула, по ее щекам текли слезы.

— Тогда ты должна верить, когда я говорю, что тебе в жизни будет лучше без меня, чем со мной.

— Это абсурд! — пыталась она кричать на меня сквозь слезы. — Что может быть хуже, чем остаться в одиночестве? Как, по-вашему, я одна справлюсь со всем этим, Габриель?

— Боюсь, Кейси, тебе придется найти способ.

А потом она захлопнула дверь у меня перед носом, я тяжело вздохнул, повернулся и побрел к себе укладывать вещи к предстоящему полету. Мой самолет улетает в Вашингтон сегодня вечером. Распоряжения относительно моего имущества будут сделаны позже. Я не знаю, как долго пробуду в Штатах. Я просто купил билет на первый же рейс из всех возможных, обменял некоторое количество денег на доллары США и уложил в сумку необходимые вещи. Самое важное для меня сейчас — покинуть Венгрию, ключевую точку роста напряжения в этой религиозной войне. Я знаю, Господь не допустит, чтобы с Кейси что-то случилось. Мефистофель сам говорил, что ни ангелы, ни демоны не могут напрямую воздействовать ни на нее, ни на ее ребенка, и тут я ему верю. Ведь если бы для этого не был нужен посредник из числа людей, тогда зачем бы ему понадобилось так долго изображать из себя моего друга, пытаться заслужить мое доверие, добиваться моей преданности?

Я опасаюсь, что если останусь здесь, то меня, как единственного находящегося поблизости человека, кому доступна Смежность, могут вынудить действовать в пользу демонов. Меня беспокоит, что Стефоми… что Мефистофель сумеет обманным путем заставить меня совершить какой-нибудь поступок, который может навредить Кейси. А я никогда не причиню ей вреда. Я нанес вред большому числу людей, но никогда не стану причиной страданий Кейси. Для этого я слишком люблю ее. Поэтому я и удаляюсь. При отсутствии человека-исполнителя сегодня вечером ребенок Кейси просто появится на свет, потом вырастет и станет тем, кем ему предначертано быть. А в том, что мое вмешательство не принесло бы ничего хорошего, я абсолютно уверен.

Я еду в аэропорт через два часа. А пока мне нужно записать все, что произошло после того, как Михаил разоблачил Мефистофеля. Написать о том, кто я такой. Мне нужно приземлиться. Я не хочу чувствовать себя так, будто пытаюсь улизнуть. Запись должна быть сделана. Это необходимо, чрезвычайно важно. И я из-за этого не сойду с ума. Люди, подобные мне, не заслуживают такой роскоши, как безумие, хотя, бог мой, как бы я хотел стать сумасшедшим.

Все дело было в том послании. В тех огненных шести буквах и двух цифрах: CIRCLE IX. В течение пяти дней я продолжал не обращать на них внимания, несмотря на то что частота и перечень мест их появления возрастали. Они возникали в зеркалах, на столах, вспыхивали на корешках книг и на каемках штор. На шестой день — это было вчера — послание заполнило все возможные места в квартире: мебель, стены, пол, потолок, так что надпись сверкала всюду. А потом одна из них буквально взорвалась и вспыхнула пламенем. Это было послание, расположившееся на окне в гостиной. Огненные буквы и цифры разлетелись во все стороны в виде оплавленных осколков, вдребезги разнесли оконное стекло и рассыпали по всей комнате множество искр, от которых начали тлеть ковры и мебель. Я бросился к огнетушителю, схватил его и сумел предотвратить пожар. Когда последний краснеющий уголек был погашен, я в отчаянии бросил огнетушитель в угол, схватился руками за голову и взъерошил пальцами волосы.

— Что же это такое? — с горечью воскликнул я. — Девятый круг! Вы, долбаные идиоты, я не знаю, что это значит! Если вы не поняли этого до сих пор, тогда вы — самые бесполезные на свете долбаные ангелы… — Я внезапно прервал сам себя, в ужасе зажав рот руками. Господи, что я делаю! О чем я думаю, так понося ангелов? Какое подлое, отвратительное, непростительное поведение! — Я… я виноват… я не прав. Господи, прости меня, — запинаясь, пробормотал я с низко опущенной головой, почти всерьез опасаясь, что меня прямо на этом самом месте может поразить молния.

А в следующее мгновения я застыл, словно в столбняке. Меня наконец осенило, что же пытаются сообщить мне ангелы. Страх впился в тело ледяными иголками. Компьютерный диск, который я отдал Тоби с предписанием вернуть его мне в определенное время… Диск, к которому мне не удалось получить доступа, потому что я не мог ввести пароль из восьми знаков… CIRCLE IX.

Как только я пришел к этому выводу, все огненные послания со стен, пола и мебели мгновенно исчезли, так что внезапно наступившая темнота показалась мне странной и какой-то неестественной. Я извлек диск, засунутый в дальний угол шкафа, сел к компьютеру и загрузил в него записанную на диске программу.

А потом, когда на экране появилась рамка, куда нужно было ввести пароль, я заколебался. Меня так и подмывало немедленно выключить компьютер и уничтожить диск, чтобы я никогда не смог узнать его содержания. Но как только такая мысль мелькнула у меня в голове, огненное послание вновь ослепительно вспыхнуло на поверхности стола, и я вдруг осознал, что боюсь ангелов и того, что они могут сделать со мной, если я не поступлю так, как они того хотят. Мне уже было ясно, что они отнюдь не стоят выше того, чтобы применять насилие и даже, если потребуется, убивать.

— Ну ладно, — произнес я вслух, и послание тут же исчезло, оставив на столе выжженные пятна.

Я набрал пароль на клавиатуре.

Окошечко исчезло, а вместо него появилась надпись: «Пароль подтвержден». После этого компьютер загрузился, и я с трудом заставил себя взглянуть на перечень файлов, появившийся на экране. Это были имена людей. Имена английские и французские, китайские и испанские, корейские, австралийские… И тут мой взгляд упал на одно из имен. Я знал его. Анна Совянак. Почти неосознанно я два раза кликнул мышкой, и файл открылся. Это был видеофайл длительностью около тридцати минут. Но и этих минут оказалось достаточно. Достаточно, чтобы продемонстрировать мне, что же в действительности произошло с этой женщиной, и какое отношение к происшедшему имел я. И я знал, что показанное на видео — правда. Не фальсификация, не подтасовка. Знал, потому что внезапно вспомнил все.

Я вспомнил свое настоящее имя: Джиллигэн Коннор. Я вспомнил, что специально арендовал эту уединенную виллу на итальянском побережье, поскольку она находилась рядом с тем местом, где проводили отпуск Анна Совянак и ее семья. Вспомнил, как на пляже завязал знакомство с Анной, — встреча выглядела совершенно случайной, хотя на самом деле вовсе таковой не была. Вспомнил, как выражал ей сочувствие, когда она доверительно поведала мне о своих проблемах, связанных с мужем. О его грубости, о том, что он воспринимал ее как нечто само собой разумеющееся, что никогда ничего не хотел делать по дому, перестал ухаживать за ней и искать с ней близости, как было когда-то. Я внимательно выслушивал ее жалобы на все это, а также рассказы о сложностях во взаимоотношениях с детьми, с коллегами по работе, с друзьями.

Я не думаю, что по натуре Анна была женщиной, склонной жаловаться и ныть, но ведь люди любят поговорить о себе и, вероятно, ощущают некое раскрепощение, беседуя с симпатичным незнакомцем, которого они вряд ли когда-нибудь увидят снова после отпуска.

Пару раз мы встречались на пляже, куда она, разгоряченная, приходила после очередной ссоры с мужем. Это очень облегчало мою задачу, но в случае необходимости я должен был найти другой путь. Я всегда находил его.

Однажды я пригласил Анну зайти ко мне на виллу выпить по стаканчику, и она с радостью согласилась, явно рассчитывая завести интимную связь на стороне и находя идею об отпускном адюльтере весьма привлекательной на фоне семейных проблем. Ну и конечно же, свою роль сыграло то, что я был моложе ее мужа и не оброс жирком, подобно многим мужчинам среднего возраста, поскольку всегда держал себя в форме. Я приготовил выпивку, мы вышли на веранду и уселись на диване.

Перед нашими глазами расстилался уединенный пляж, покрытый чистейшим белым песком, в воздухе ощущался солоноватый привкус морской воды, а приглушенный рокот прибоя дополнял великолепный романтический ореол окружающей обстановки. Ей оказалось достаточно пары стаканчиков, чтобы начать целовать меня. Я рассмеялся, когда она, охваченная страстным желанием, смахнула на пол стакан с коктейлем и принялась рвать пуговицы на моей рубашке. Она с придыханием всхлипнула от неожиданности, когда с восторженным удивлением проводила ладонями по моим накачанным мышцам на груди и животе.

— А ты не тощий! — поддразнивала она меня. — Ты, должно быть, постоянно тренируешься!

— Каждый день, — с улыбкой тихонько подтвердил я, касаясь губами ее уха.

Она хихикнула, когда я поднял ее с дивана и повел к пляжу… В конце концов, для чего же здесь существуют пляжи? Это она однажды с горечью задала мне такой вопрос, жалуясь на пассивность своего мужа. Что касается меня, то я никогда не видел в пляжах ничего особенно привлекательного. Итак, мы сошли вниз, на песок, при этом ее глаза сияли от возбуждения и от низменного предвкушения получить удовольствие, изменяя человеку, которого полагается любить. Я чувствовал, как она ласково гладит мне затылок и шею, и медленно, по одной, расстегивал пуговки ее блузки… А потом, когда ее руки были заняты судорожной возней с моим брючным ремнем, я дотянулся до ножа, спрятанного у меня на лодыжке, и всадил его ей в шею.

Какое-то время мы лежали неподвижно, и она истекала кровью. Я знал, куда нужно ударить, чтобы смерть оказалась относительно безболезненной и почти мгновенной. Скрытая видеокамера, установленная на веранде, зафиксировала все. Дальнейшее было делом несложным: обернуть тело пластиковым покрывалом, уложить его в контейнер, погрузить контейнер в арендованную мною маленькую рыбачью лодочку, немного поработать веслами, а затем выбросить контейнер в воды Средиземного моря.

Я запланировал осуществить все это на пляже потому, что море смоет запятнанный кровью песок и мне не понадобится ничего предпринимать для его очистки. Мебель на вилле была бежевого цвета, кругом было полно белых покрывал и простыней, с которых не так-то легко было бы удалить пятна, а наличие грязи никогда не приводит ни к чему хорошему. Вообще беспорядок — штука вредная и всегда вызывает слишком много вопросов.

После этого я долго мыл и оттирал руки в ванной, так чтобы на них не осталось ни одной капли крови, даже ее следов под ногтями. Затем снял с себя всю одежду и бросил ее в наполненную водой ванну, чтобы она там отмокла. Когда вода в ванне постепенно окрасилась в розовый цвет, я принял душ и смыл все следы со своих волос и с кожи. Я делаю так каждый раз. Я не переношу, когда на мне остается чья-то кровь, и, как я уже утверждал ранее, наличие грязи — это нехорошо.

Почему я убил Анну Совянак? Почему я сделал это? Она навредила мне в какой-то момент в прошлом? Она стала виновницей смерти какого-нибудь близкого и дорогого мне человека? Я был влюблен в нее? Это была ревность? Зависть? Злоба? Это было преступлением страсти? Наверное, я мог бы еще как-то примириться сам с собою, если бы это было преступлением на почве страсти. Такое преступление продолжало бы оставаться непростительным, исключительно безнравственным… но, по крайней мере, оно было бы понятным. Тогда в этом акте проступало бы некое свойство человеческой натуры. Но правда состоит в том, что я не испытывал к Анне никаких чувств. Ни симпатии, ни антипатии. Ничего. Я убил ее потому, что мне за это заплатили.

Если быть более точным — заплатило правительство, так же как оно платило мне за осуществление бессчетного количества других убийств. Мы не были такими, как Джеймс Бонд. Всем киллерам с самого начала дали ясно понять, что, если у нас возникнут проблемы, мы будем предоставлены сами себе. Правительство никоим образом не признает нас своими. И королева никогда не намеревалась вешать кому-нибудь из нас на грудь медали… Мы были теми, кто пачкал свои руки, и наши руководители испытывали к нам за это благодарность, потому что сами оставались чистенькими, но в то же самое время они, понятное дело, именно поэтому не хотели соприкасаться с нами.

Я не отважился открыть какие-нибудь другие видеофайлы, но, когда на экране перед моими глазами появлялись имена, я вспоминал каждого из этих людей… Яд, огнестрельное оружие, ножи, удушение, кровь… Мои работодатели настаивали на использовании видеокамер везде, где только возможно, — они хотели быть уверенными в том, что мы не уклоняемся от выполнения задания из-за возникновения излишней привязанности к нашим объектам. Известно, что такое случалось, но со мной — никогда.

Я был не в силах унять этот поток воспоминаний, обрушившийся на меня с ошеломляющей силой, ослепивший меня. Я убийца. Жизнь и смерть в одном теле. Воистину личность из Смежности. Несколько секунд я смотрел на экран монитора с надеждой, что в этом можно усомниться. Что можно отрицать хорошо известную мне правду. Но я помнил все это. Ники не было. Не было Люка. Были только легенды, созданные, чтобы успокоить меня, а затем тщательно доработанные демоном, который пытался мною манипулировать. Я всегда жил в убогих маленьких квартирках или в мотелях и всегда — в одиночестве. Я сирота, как он и говорил. У меня никогда не было возможности иметь настоящую семью. После того случая в сиротском приюте мною почти целиком завладел ужас от того, что я сделал, — насколько мой детский рассудок смог реально воспринять то, что произошло. Это не моя вина, что он упал. Меня нельзя за это осуждать. И тем не менее это наложило вечное клеймо на всю мою дальнейшую жизнь.

У меня не оставалось выбора, когда сотрудники секретной службы явились в приют, чтобы забрать меня оттуда. Мне было тогда шесть лет, а когда я становился старше, то должен был следовать нормам и правилам того воспитания, которое получал. Но впоследствии, на каком-то участке этого пути, я понял, что выбор у меня все-таки существовал. Это был мой выбор, и сделал его я. С тех пор у меня навсегда пропала возможность жить нормальной жизнью. Любые дружеские отношения, которые могли бы у меня сложиться, должны были бы основываться на лжи, потому что всякий нормальный человек в ужасе отшатнется от меня, если узнает о моих деяниях. Правительство объясняло нам, что эти люди опасны, являются потенциальными террористами, представляют собой угрозу безопасности Великобритании. Думаю, большинство моих коллег цеплялись за эти уверения.

Вот, например, Анна Совянак. Мне было сообщено, что она занимается разработкой нового вида биологического оружия и что существует опасность попадания этого оружия в руки неких религиозных экстремистов, которым Анна как будто симпатизирует. Было ли это правдой, я не знаю, хотя и предполагаю, что если она действительно работала над созданием новых видов оружия, тогда этим, возможно, и объясняется, почему сообщение об обнаружении ее тела было упрятано на шестую полосу, — чтобы привлечь к этому событию как можно меньше внимания. Кто может сказать, существовали ли реальные причины для устранения моих жертв, или это были просто-напросто политические убийства? Однако человек, имеющий конкретное рабочее задание, не должен рассуждать подобным образом. Но для меня это не имеет никакого значения, поскольку я верю, что жизнь всех людей священна. Что жизнь, в любой ее форме, даже если это крошечное насекомое, является по своей сущности абсолютно священной. И я возненавидел себя за то, что сделал. Не может быть греха более тяжкого, чем отнятие жизни. А я делал это снова, и снова, и снова. Но едва ли существовал какой-либо способ прекратить это.

Моего первого человека я убил, когда мне было шесть лет, хотя вовсе не имел такого намерения и не получил никакой платы за это преступление. Это произошло в сиротском приюте, и теперь я все хорошо помню. Остальные находившиеся там дети невзлюбили меня с самого начала по какому-то случайному ребяческому поводу. Но среди всех особенно выделялся один, который буквально возненавидел меня. Аарон Томас. Он был постарше, лет девяти, и угрожал мне всякий раз, когда имел для этого хоть малейший повод, а монахини, работавшие в приюте, практически никак не вмешивались в подобные ситуации, ведь это способствуют становлению характера, не так ли?

И вот однажды, во время игры, Аарон выпал из окна четвертого этажа, но удержался, ухватившись за карниз, и завопил, прося о помощи. Я, не колеблясь ни секунды, бросился к окну, чтобы помочь ему, и даже не думал о тех отвратительных поступках, которые он совершал в отношении меня. Но когда я бежал к окну, то споткнулся о какую-то детскую игрушку, лежавшую на полу, оступился и, стараясь удержать равновесие, инстинктивно ухватился за то, что попало под руку. К несчастью, под руку мне попал нижний край поднятой фрамуги, и под тяжестью моего веса она резко опустилась прямо на пальцы Аарона. Он, взвыв от боли, разжал пальцы и упал вниз, разбившись насмерть. Одна из монахинь вошла в комнату в тот самый момент, когда я «прыгнул» к окну, чтобы со всей силы обрушить раму на пальцы моего ненавистного мучителя, упавшего в результате этого с высоты четвертого этажа на вымощенную камнем площадку внутреннего двора. То же самое увидели и другие дети, находившиеся в комнате. Все монахини были убеждены, что после того, как я столь длительное время молча сносил обиды и издевательства, терпение мое в конце концов лопнуло и я совершил это убийство с поразительным для ребенка хладнокровием.

Я никогда никому не говорил, что пытался помочь мальчишке. Никогда не плакал. И никогда не проявлял сожаления, хотя тоже был потрясен тем, что произошло. Почему я ничего не сказал? Насколько иначе сложилась бы моя жизнь, если бы только я повел себя как нормальный ребенок и, демонстрируя холодную безжалостность, не убеждал секретную службу в том, что являюсь идеальным кандидатом для их программы воспитания и обучения детей? Аарон Томас, этот задира из детства, не только сделал меня несчастным, он… разрушил всю мою жизнь! В тот момент я радовался, что он мертв! Я ненавидел его! Я радовался, что убил его, я так радовался! Во всем был виноват он! Посмотрите, что он сделал со мной! Если бы он не изводил меня так сильно, монахини не сочли бы мой поступок преднамеренным убийством. Вместо этого они смогли бы воссоздать подлинную картину случившегося. Если бы Аарон был добродушным ребенком и в целом мире не имел ни единого врага, тогда монахини захотели бы поверить, что я бежал к нему на помощь. И тогда бы они именно это и увидели.

Ирония заключается в том, что начинал-то я с добрых дел. Регулярно обследуя спальни девочек в дневное время, я ловил там пауков и выносил их из дома, потому что тяжело воспринимал девичьи взвизгивания и вопли и следующие за ними шлепки тапочек по полу, размазывающих по нему обнаруженного паука.

— Почему вы так не любите пауков? — спрашивал я. — Разве они причинили вам хоть какой-нибудь вред? Хоть кому-нибудь они навредили?

Мне представлялось, что со стороны этих болтливых и хихикающих глупышек было верхом высокомерия считать для себя оскорблением лишь сам факт существования этих созданий. К несчастью, однажды Аарон услышал мой разговор с девочками на эту тему и с тех пор стал убивать пауков на моих глазах, как только ему предоставлялся такой случай. Я ненавидел его за это. Я понимал, как важно по-доброму относиться к животным… к насекомым… быть добрым ко всему, что меньше меня. Я понимал, что любая бессмысленная смерть причиняет боль Богу. Я не желал страданий никому — даже Аарону, хотя и ненавидел его. Поэтому я и кинулся спасать его, когда он вывалился из окна и висел, уцепившись за карниз. Поступив так, я на всю жизнь обрек себя творить жестокость, вызывать ужас, совершать кровопролития. А мне надо было просто оставаться на месте и ничего не предпринимать — просто смотреть, как он будет падать, потому что никто бы не осудил меня за это, хотя такое поведение и заслуживало бы упрека.

Я вспоминаю, как одно время, когда я был маленьким, мне хотелось поскорее вырасти, чтобы стать пожарным. Наверное, это как-то связано с ярко-красной игрушечной пожарной машиной, с которой я очень любил играть, пока Аарон не отобрал ее у меня… Разумеется, профессии убийцы в моем перечне никогда не было…

Что ты хочешь делать, когда вырастешь, Джиллигэн?..

Убивать людей…

Но на всем протяжении моей взрослой карьеры я был милосердным киллером. Истово милосердным. Я пускался на разного рода ухищрения, чтобы убить жертву наиболее безболезненным способом, а потом всегда молился за упокой ее души. Из уважения к жертве я каждый раз тайком присутствовал на ее похоронах и оставлял на могиле цветы в знак почитания того образа жизни, который она вела.

Был я и на похоронах Анны, наблюдал там за ее детьми — Максом и Джессикой, о которых так много слышал. Они плакали, скорбя о матери, и мне хотелось почувствовать что-нибудь по отношению к ним… жалость, печаль, стыд… но в душе была пустота. Как будто моя профессия выжгла изнутри все эмоции и я потерял способность вообще чувствовать что-либо.

Именно из-за такой манеры поведения коллеги в насмешку присвоили мне имя Габриель. Они говорили, что я — Ангел Милосердия. Ангел Смерти. Убийца, который садится и молится за упокой души своей жертвы, после того как хладнокровно убивает ее.

…Габриель… какой логичный выбор…

Но в соответствии с программой эти люди в любом случае находились в списке смертников, и если бы убить их не поручили мне, то это сделал бы другой киллер. Если бы я отказался продолжать свою деятельность, правительство подыскало бы на мое место другого исполнителя, и таким образом навсегда погибла бы душа еще одного человека. С моей точки зрения, я поступал правильно, оставаясь в программе. Ведь в этом есть логика, не так ли?

Но теперь настоящий ужас собственного прошлого ошеломил меня, его осмысление вызвало мучительную душевную боль от понимания того, насколько безнадежно я буду всегда изолирован от всех окружающих из-за своего прошлого. У меня никогда не могло быть ни друзей, ни семьи. Род моих занятий лишил меня этого права. Я видел родителей, возлюбленных, жен и мужей, детей и родственников, плачущих на похоронах моих жертв. В моей жизни никогда не могло быть близких мне людей, поскольку большую ее часть я провел, лишая семьи их родных и друзей. Да я и не знал, как это — любить людей. В любви таится опасность, она открывает путь к наихудшему виду страданий. Я видел это. Так что мне предстояло пребывать в одиночестве, и я всегда знал об этом. Воспринял это еще с тех пор, когда мне было шесть лет, и все люди в приюте смотрели на меня с нескрываемым отвращением. Они ненавидели меня за то, что я был… убийцей… за то, чего невозможно вернуть назад…

Но за последние четыре месяца у меня впервые в жизни появилась надежда, что я, возможно, сумею каким-то образом сблизиться с другими людьми. Ведь это то, чего мы все хотим, верно? То, к чему мы постоянно стремимся. Теперь я знаю, что такое любовь, потому что полюбил Кейси. Но не должен был. Киллер не может ни в кого влюбляться, вообще не может ни с кем сближаться, ибо должен быть способен убить любого, на кого ему укажут. Я познал это на собственном тяжелом опыте несколько лет назад. Как можно позволить себе полюбить кого-то, если ты знаешь, насколько легко и просто его могут у тебя отнять? А теперь выяснилось, что Ники и Люк в действительности не только не существовали, но и никогда не могли бы существовать.

Когда все мои иллюзии были вот так разбиты в пух и прах… я думаю, что на какие-то мгновения действительно впал в безумие. Я — Владислав Шпильман, скрывающийся на чердаке, обустроенном собственными руками, испытывающий потребность, жаждущий оказаться среди людей и одновременно сознающий, что, если кто-то окажется на моем пути, я должен отдалиться от него для его безопасности, для моей безопасности, а также во имя справедливости. Сейчас я настолько грязен, что любой, кто приблизится ко мне, также окажется испачканным. Я причиняю людям вред, просто находясь рядом с ними. Я не могу избавиться от мелькающих у меня перед глазами образов всех этих людей — смеющихся, счастливых, расслабившихся — таких, какими я видел их в том или ином месте, перед тем как уничтожить их. Теперь все они лежат в могилах из-за меня.

Нетвердой походкой я побрел в ванную… Меня рвало снова и снова, пока рвотные массы не окрасились кровью и не появилось ощущения, что внутри у меня что-то надорвалось. Когда я наконец с трудом поднялся на ноги и повернулся назад, то увидел его там, в зеркале. Возможно, его появление испугало меня даже больше, чем прежде, — ведь теперь я знал, кто он. Лицо Михаила было обращено ко мне, но я с трудом мог различить его черты, поскольку свет от его пламени был невыносимо ярким, слепившим, обжигающим, внезапно заполнившим все пространство жаром, дымом и запахом горящей плоти.

— Я… я отправлюсь в Ад? — спросил я громко, стремясь пересилить гул языков пламени.

Некоторое время ангел молчал, но когда заговорил, то подтвердил все, чему я так отчаянно старался не верить.

— Когда-нибудь.

Послышался ужасный, беспомощный хриплый всхлип, который, должно быть, исходил от меня, потому что ангел произнес свои слова без всяких эмоций.

— Я прошу прощения, — в отчаянии сказал я, отступая на шаг, пытаясь как-то отстраниться от обжигающего жара. — Я прошу прощения за все, что сделал.

— Слишком поздно.

Слишком поздно… да… было уже слишком поздно, ведь так?.. Я мог начать постепенно выходить из игры, но, должно быть, со мной уже тогда было что-то не так. Не многие люди ощущали потребность убивать снова и снова, как это делал я…

Я больше не мог дышать. Теперь пламя гудело и бушевало, отдавалось гулом у меня в голове, покрывало кожу волдырями, вызывало резь в глазах. Я попытался взглянуть на Михаила, но он расплывался в колеблющемся жарком мареве. Я пошатнулся, ухватился за дверную ручку, попытался выйти из ванной… Но жар высосал весь воздух из моих обожженных легких, и я осел на пол, задыхаясь от дыма и моргая глазами, которые заливало потом. А потом наконец-то… в конце концов оно пришло — мои глаза закатились, и я провалился в эту безмолвную прохладную прекрасную темноту.

Спустя некоторое время я открыл глаза, увидел стену, облицованную плиткой, услышал равномерное «кап-кап» из подтекающего крана, и мне захотелось, чтобы ко мне вернулась амнезия. С трудом поднявшись на ноги, я обернулся и увидел стоявшего в дверях и наблюдавшего за мной Михаила. Окружавшие его трепещущие языки пламени исчезли, вместо них появилась яркая светящаяся аура. И весь облик ангела стал более ясным и отчетливым по сравнению со всеми нашими прежними встречами. У него были ярко-синие глаза и блестящие светлые волосы, облачение состояло из белых одежд простого, свободного покроя. Физически Михаил выглядел как человек, но вместе с тем казался невероятно ярким… озаренным, словно он был близок к чему-то столь ослепительному, что оно также освещало и его.

— Сейчас ты можешь видеть меня? — спросил он звучным низким голосом, глядя на меня в упор.

— Да… да, конечно я вижу тебя, — запинаясь, ответил я.

— Мы нуждаемся в твоих услугах, — продолжал Михаил. Весь его вид говорил о том, что это его совсем не радует.

— Почему ты не явился предо мной ранее? — спросил я и вздрогнул, заметив гримасу раздражения, мелькнувшую на лице ангела.

— Твое невежество и отсутствие стремления к справедливости отдалили тебя от нас и сблизили с демонами. Вот почему ты стал такой презренно жалкой добычей для Мефистофеля, и вот почему ты не мог видеть нас. Теперь ты вспомнил, что такое «Девятый Круг»?

Я кивнул. О да, я вспомнил это. Вспомнил во всех подробностях. У всех киллеров наступал в жизни такой момент, когда от их услуг приходилось отказываться — по достижении ими определенного возраста или из-за появляющихся проблем с психикой — и с ними требовалось расстаться без шума и последующих осложнений. Когда я сказал своему оператору, что начал видеть ангелов и демонов, он решил, что работа довела меня до крайности и что я стал одним из тех немногих, кто не способен отделять выполнение заданий от повседневной жизни, как нас тому учили, и не зацикливаться на совершаемых нами преступлениях. И он внес меня в программу «Девятый Круг». Это была экспериментальная программа, разработанная для защиты государственных тайн и для помощи бывшим киллерам при их возвращении к «мирной» жизни. Механизм ее действия еще не был окончательно отлажен, пока что не всегда удавалось удалять из памяти определенные эпизоды, сохраняя остальное содержимое нетронутым. Поэтому приходилось полностью блокировать память киллера обо всей его жизни, вплоть до периода раннего детства. Почему программа получила название «Девятый Круг», я не знаю. Уверен, с теологией это название не имело никакой связи, но, оглядываясь назад, полагаю, что для меня в этом названии оказался заложенным чрезвычайно глубокий смысл, словно это было предостережение от Бога о том, что я должен найти способ каким-то образом нейтрализовать результаты воздействия грядущей процедуры.

Тщательная подготовка к ней проводилась заранее при добровольном участии киллера Ему предоставляли новое жилье, изменяли его личность — изготавливались новые документы, делались фальшивые записи и помещались на хранение в банк. Я даже вспомнил, как переписывал письмо несуществующей тетушке, текст которого диктовал мне оператор, а также, как не один час тренировался, снова и снова воспроизводя свою новую подпись, чтобы она автоматически получалась одинаковой.

После завершения процедуры «клиенту» аккуратно наносили по голове хорошо рассчитанный удар, вызывающий образование отвратительной на вид раны и несильного кровотечения, что не должно было приводить к серьезным телесным повреждениям, — за время своей службы киллеры, как правило, получали и более тяжелые увечья. После этого киллера оставляли в его новом жилище в такой обстановке, которая навела бы его на мысль, что он лишился памяти вследствие несчастного случая.

Лично у меня эта программа вызывала сомнения, мне просто не верилось, чтобы кто-нибудь добровольно согласился на такой странный сценарий. Но она работала на самом деле. Правда, я был уверен, что на мне-то она не сработает. То есть, даже если у меня произойдет временная амнезия, я каким-то образом догадаюсь о неестественности возникшей ситуации и не успокоюсь, пока не отыщу ответов на все возникшие в связи с этим вопросы. Но программа сработала и на мне. И она продолжала бы действовать, если бы не сооруженный мной «предохранитель», — по крайней мере это можно поставить мне в заслугу. А причина была в следующем: мне очень хотелось удостовериться в том, что все виденное мной было правдой и что никаких скрытых кошмаров не существует. Ученые в агентстве считали все это относящимся к сфере подсознания. По их мнению, на некотором уровне мозг препятствует убийцам слишком углубляться в содержание событий и вместо этого подталкивает их к восприятию мнимой «правды», выстраивать которую они сами и помогают.

Кроме того, в качестве дополнительного средства сохранения тайны всегда использовались деньги. В домах киллеров оставляли крупные суммы наличными, давая им еще один повод не ходить в полицию. Ставка на человеческую жадность никогда не подводила — они не хотели, чтобы деньги у них изъяли. Вообще же услуги киллеров оплачивались щедро, так, словно можно было чем-то возместить результаты нашей деятельности. Вот поэтому на моем банковском счете и оказалась такая крупная сумма.

Память подавляли, но не уничтожали, поэтому ее можно было восстановить с помощью регулярных напоминаний, намеков. Я вспомнил и смысл тех подсказок, которые посылал сам себе. Они должны были быть загадочными. Внезапное озарение восстановило бы память лишь на мгновение, а затем подсознание вновь отвергло бы ее и упрятало еще глубже. Следовательно, существовала необходимость в неких неопределенных подсказках — вселяющих беспокойство, внушающих подозрение и вместе с тем на некоторое время оттягивающих окончательное прозрение. Для этого могло хватить фотографий. В цитатах никакой потребности не было, но я устроил манипуляцию с ними, потому что хотел почувствовать страх. Причиной стало любопытство. Прежде я никогда не испытывал страха, и мне захотелось узнать, каково же это чувство. Я не мог предположить, что мой замысел сработает так эффективно. Страх потерять друзей… страх утратить нормальный образ жизни… А еще страх, когда я читал обличительные записки, написанные по-латыни и доверенные Тоби… Страх, что я мог совершать отвратительные, ужасные проступки, о которых ничего не помнил. Теперь наконец я узнал, что это за чувство. Это стало лишь проверкой на себе, потому что для очень многих людей я сам был орудием страха, хотя всегда старался делать свое дело как можно быстрее и безболезненнее.

Я постоянно прилагал усилия к тому, чтобы мои жертвы ничего не подозревали, но… иногда это не помогало… они знали. Конечно, не очень долго. Но в течение каких-то мгновений они знали, что должно с ними случиться. Предотвратить страх полностью невозможно — нельзя всегда убивать людей, сначала не испугав их. Я ненавидел удушение и избегал применять его, хотя многие из моих коллег предпочитали именно этот способ, потому что он был бескровным. А как же страх? Тот мучительный страх, который человеку приходится перед этим испытать? Вот почему я предпочитал оружие — оно действует быстро. Оно преисполнено сострадания, как и я сам.

Эффективным оружием служил также секс, и прежде я использовал его в той или иной степени, в зависимости от обстоятельств. Он был полезен, например, для завоевания доверия и тому подобных вещей. Однако непосредственно перед убийством нам запрещалось иметь сексуальные контакты с жертвами, поскольку при этом оставались бы биологические следы, которые могли позволить выявить связь между ними и нами. К тому времени у меня уже не осталось эмоций, но ведь похоть едва ли является эмоцией, верно? Похоть — это не более чем один из основных животных инстинктов наряду с голодом. Для меня это всегда было лишь работой, и я никогда не заходил дальше, чем было необходимо. Это было бы неправильно.

Упоминание «Плакучей Ивы Невилла Чемберлена» на обратной стороне фотографии Анны Совянак теперь приобретает для меня смысл, поскольку тогда я весьма стремился к умиротворению. Я считал, что стоять в стороне и ничего не предпринимать, когда совершаются преступления, — это так же плохо, как и совершать преступления самому. Это было из области ненависти к самому себе — я позволил себе быть вовлеченным в подготовку к деятельности киллера, в то время как должен был этому противостоять. Я считал, что мемориал Плакучей Ивы имеет отношение не только к Чемберлену, Черчиллю и Рузвельту, но в равной степени также и к Гитлеру. Винить меня в смерти Анны Совянак следовало в той же мере, в какой и того человека, который отдал приказ убить ее. Я помню, как писал фразу на обороте снимка со злорадной усмешкой, заранее радуясь тому, как эта комбинация напугает меня в будущем.

А фото Мефистофеля… Несмотря на его лживые утверждения, мы никогда не были друзьями. Я считал его знакомым, не более того, и относился к нему с подозрением. Он представился сотрудником конкурирующего агентства и пытался убедить меня, что мне нечего стыдиться своей деятельности, потому что в ней заключено то необходимое зло, которое кто-то должен вершить. Он говорил со мной о двусмысленности морали. Террорист для одного человека является борцом за свободу для другого. Я должен играть выпавшую мне роль, вот и все. Он пришел на встречу со мной в номер отеля в Париже, когда я выполнял там очередное задание. Он говорил об ином виде карьеры, о работе под руководством другого босса. Но о содержании работы, которую мне могут предложить, он говорил неопределенно, расплывчато, зато расхваливал мои «особые способности» и упирал на необходимость иметь у них такого человека, как я. Разумеется, я отверг его предложение. Более высокий заработок, обещанный им, меня не интересовал — мне не удавалось истратить и те деньги, которые я получал. Я специально сделал этот снимок скрытой камерой, чтобы в будущем предостеречь от него самого себя, если он снова обратится ко мне, поскольку, когда мы разговаривали в последний раз, он уже знал о предстоящей мне процедуре «Девятого Круга», и меня беспокоило, не попытается ли он впоследствии использовать в своих целях утрату мною памяти. Проблема заключалась в том, что я был несказанно рад завязать дружбу с любым человеком и не принял во внимание упомянутого предупреждения, а сам Мефистофель был наверняка очень доволен изменением моего отношения к нему.

Я не хотел подвергаться упомянутой процедуре, но ясно сознавал, что никакого другого выбора у меня нет и что самым безопасным для меня будет сделать вид, будто я согласен пройти ее. Большинство киллеров были рады ей, поскольку она означала для них начало новой жизни «с чистого листа». Жизни, не отягощенной бременем вины, которое все мы несли, но ни один из нас его за собой не признавал. Я уже говорил — все это совсем не так, как у Джеймса Бонда. В действительности вы не можете преднамеренно убить двадцать человек за один день, чтобы потом ночью перед вашими глазами не всплывали лица их всех и каждого в отдельности, независимо от того, сколько прекрасных женщин окажутся вместе с вами в постели, чтобы развлечь и отвлечь вас. Такой способ не срабатывает. Джеймс Бонд — это фальшивый персонаж; убийство никогда никому не давалось легко, и это остается правдой, даже если вы искренне верите, что совершаете его ради справедливого дела. Все равно оно остается убийством. Это все равно смерть. Некто существовавший еще сегодня утром больше не существует. И причина этого — вы…

Я понял, что не заслуживаю ни начала новой жизни, ни второго шанса. Я не был приспособлен для жизни и общения с другими людьми. Поэтому позаботился о заготовке и сохранности ряда подсказок, «ключиков» для самого себя, этакого путеводного следа из черных высохших хлебных крошек. Выбирая для себя сочетание имен Габриель и Антеус, я надеялся, что обязательно постараюсь узнать о них побольше и при этом обнаружу в самом сочетании тревожный скрытый смысл. Я разложил «ключики» по конвертам и заплатил Тоби за то, что он будет хранить диск и подсовывать мне под дверь записки, написанные на латыни, чтобы он не мог понять их содержания. Мне следовало соблюдать осторожность, поскольку я знал, что люди из организации обыщут квартиру и мои вещи, чтобы убедиться в отсутствии чего-либо способного послужить толчком к восстановлению моей памяти. Но в действительности они никогда и не предполагали обнаружить что-либо подобное, поскольку всех киллеров считали добровольными участниками процедуры. Какой же идиот отказался бы от возможности начать новую жизнь?

— Если память к тебе уже вернулась, — сказал Михаил, холодно глядя на меня, — тогда ты должен знать, что совершил ряд самых страшных преступлений.

Я молча кивнул. Теперь я понимал, почему меня охватил такой страх, когда мне пришлось убивать бабочку, которую терзал мальчишка в парке. Я знал, почему один только вид крови, сочащейся из бифштекса на тарелке, оказался для меня невыносим. Я больше не хотел иметь отношения к смерти и умиранию, страданиям и кровотечениям. Мне хотелось навсегда выбросить их из моего сознания и из жизни. Всего этого у меня уже было столько, что хватило бы на несколько жизней.

— Ты знаешь, как тело Анны Совянак оказалось в Будапеште? — спросил я.

Это было частью событий, которую я никак не мог понять, потому что хорошо помню, как отвез на лодке контейнер с телом далеко в море, прежде чем сбросить его за борт.

— Да, это я привез его, — ответил спокойно Михаил.

— Ты? А я думал — Мефистофель, или Лилит, или какой-нибудь другой демон…

— Мефистофель! — Он буквально выплюнул это слово, словно само его наличие в устах было ему отвратительно. — Как ты думаешь, почему он представал перед тобой всякий раз, как только у него появлялась такая возможность, и при этом никогда не говорил правды? Как ты думаешь, почему он намеренно держал тебя в неведении относительно твоего прошлого? Потому что неведение приближало тебя к демонам, тогда как, познав истину, ты становишься ближе к ангелам. Я надеялся, что фотографии твоей последней жертвы окажется достаточно, чтобы при взгляде на нее у тебя восстановилась память.

Да, возможно, этого едва-едва не произошло. Но мое подсознание чрезвычайно напряженно работало, чтобы похоронить мою память навсегда.

— Она исчезла, — продолжал Михаил. — К счастью, я нашел ее прежде, чем это удалось Мефистофелю.

Я вспомнил о разбитой скрипке и клочках черной шерсти в номере отеля, где жил Мефистофель. «Я потерял кое-что принадлежащее ему…»

От горького осознания тяжести вины плечи мои опустились. И тут Михаил впервые заговорил голосом, прозвучавшим почти дружелюбно:

— Искупление вины может наступить, только если служишь Богу, Габриель, а не демонам. И это не будет легким делом. Искупление по самой сути своей предполагает невзгоды и жертвы.

— Я согласен, — отвечал я с радостью. — Я хочу искупить свою вину. Пожалуйста, скажи, что мне нужно сделать.

— Ты должен забрать Кейси Марч из больницы. Она не может рожать ребенка там.

Я кивнул, чувствуя, как тяжесть спадает с моих плеч, и посмотрел на стоящего передо мной Божьего ангела. Наконец-то больше никаких демонов, никакой лжи. Вот Михаил, который будет руководить мной.

— А как только ребенок родится, ты должен его убить.

Глаза у меня округлились от ужаса, челюсть отвисла.

— Мы не можем рисковать и допустить возможности появления Антихриста, — продолжал Михаил.

— Но это же… господи! Это же всего лишь крошечный малыш!

— Который может вырасти и стать виновником массового геноцида таких масштабов, какого еще не бывало, — жестко отпарировал Михаил. — Ты должен совершить это, чтобы предотвратить саму возможность ужасной трагедии.

— Но… но Стефоми — то есть Мефистофель — сказал, что ребенок может быть также и Спасителем… Второе Пришествие…

— Да, возможно. Но это приемлемый компромисс, — сказал Михаил, — Мы достигли соглашения с демонами.

— Но я не могу сделать этого, — в отчаянии произнес я. Среди всего того, что я совершал прежде, среди всех моих ужасных поступков не было ни единого случая, чтобы я нанес хотя бы малейший вред ребенку. Только представить себе, каким крошечным должен быть такой гробик… — Я не могу убить сына Кейси. Ну пожалуйста, не просите меня причинять ей такое горе!

Сощурив глаза, Михаил бросил на меня такой гневный взгляд, что я в страхе отшатнулся от него.

— Если ребенок окажется Антихристом, как мы и предполагаем, то ты будешь нести ответственность за все его действия.

— Прости меня, — сказал я беспомощно. — Я не могу, не могу.

— Не можешь или не хочешь? — почти выкрикнул ангел. — Ты ведь киллер. Убивать людей — это твоя работа. А это всего лишь еще одно задание. Мне непонятно, в чем тут проблема.

С минуту я молча смотрел на Михаила. Я работал на правительство, потому что моя душа в любом случае должна была отправиться в Преисподнюю, но я не хотел обрекать на такую жизнь и такую посмертную судьбу еще одно невинное человеческое существо. А еще правительство объясняло, что так мы служим нашей стране. Теперь же ангелы хотят, чтобы я, убив младенца, спас весь мир. Мне вспомнились слова, сказанные однажды Мефистофелем: «Разве не было бы замечательно, если бы отец Гитлера убил своего сына?» — «Да, конечно», — ответил я тогда ему. Если бы я никогда не терял памяти, то мысль об убийстве ребенка не представилась бы мне столь отвратительной. И оправдание такому поступку нашлось бы легче. В данном же случае для такого оправдания имелись, разумеется, все основания. Но мне была невыносима мысль, что на моих руках снова появится кровь.

— Послушай, я перестал убивать, ты понимаешь? Я больше не хочу делать это! За последние четыре месяца… я имел возможность почувствовать, что значит быть нормальным человеком. Я просто хочу нормально жить, — произнес я умоляющим тоном.

— У тебя не может быть нормальной жизни, — бесстрастно изрек Михаил.

— Но ведь если я… если я решил посвятить себя служению Господу… до конца своих дней, — в отчаянии произнес я, — то Он может простить меня когда-нибудь…

— Он не простит.

— Тогда о чем, черт побери, мы вообще толкуем? — разозлившись, прокричал я ангелу в лицо. — Если ты так думаешь, тогда я могу прямо сейчас пойти к демонам и встать в их ряды!

— Ты — дефективный, — холодно констатировал Михаил. — У тебя какой-то раскол в душе. Я прошу тебя помочь нам не для того, чтобы ты мог искупить свои грехи, Габриель. Я прошу для того, чтобы появилась возможность спасти бессчетное количество человеческих жизней.

— Ну и отвали тогда, на хрен, от меня! — рявкнул я. — Раз дело не во мне, то и тебе без разницы, если я слиняю в Америку сегодня же вечером, верно? У меня было немало заказчиков вроде тебя, и я не останусь здесь, чтобы поучаствовать в каком-нибудь… в какой-нибудь…

Я запнулся и умолк, потому что внезапно Михаил исчез. Он пропал, рассеялся как дым, и на мгновение я даже подумал, а не была ли наша встреча плодом моего воображения. Действительно ли ангел являлся ко мне и просил убить новорожденного ребенка девочки-подростка? А может, я стал одним из тех, кто слышит голоса ангелов, демонов или инопланетян мысленно и верит, что ему приказывают совершить какое-нибудь жестокое злодеяние?

Пока я писал, Кейси оставила на автоответчике сообщение о том, что у нее начались схватки и что сейчас ее везут в больницу. «Если вы получите это сообщение, то, пожалуйста, приезжайте…» Но я не могу. Я не могу рисковать: вдруг у меня началось умственное расстройство и я убью ее ребенка вопреки всем своим намерениям? Я человек неуравновешенный и, наверное, уравновешенным никогда не был…

Ведь возможно, я уже сумасшедший. Бродячий псих, не имеющий понятия, кто он и что он, видящий то, чего перед глазами нет, слышащий звуки, существующие только у него в голове… Это ощущение… Оно невыносимо — словно мир вокруг тебя начал вращаться в неправильную сторону. Я сумасшедший? Да?

1 января (Новый год)

Это сделано. Это произошло. Я не могу ничего изменить… Нет пути вернуться в прошлое и остаться в нем. Потому что теперь наконец с ним покончено. Я все еще здесь, в Будапеште, поскольку не сел в самолет минувшим вечером. Я по-прежнему здесь. И наконец, я пока жив. Я понимаю, что под воздействием событий вчерашнего вечера мой рассудок до сих пор остается заторможенным, но теперь мне, по крайней мере, известно, что нужно делать. Я больше не сумасшедший. Сумасшествие — это было бы очень, очень легко и просто.

Я вернулся домой ранним утром, и вот передо мной мой дневник, а одежда и руки у меня снова забрызганы кровью — ангела, демона и человека. Кто-то может подумать, что ведь не так уж и сложно пройти по жизни, не обагрив рук кровью. Почему же мне избежать этого никак не удается?

Прошлым вечером, сделав запись в дневнике, я вернулся в ванную посмотреть, не появится ли снова Михаил в зеркале, но его там не было — смотрело на меня оттуда лишь мое собственное отражение. Некоторое время я вглядывался в него, пытаясь убедить себя, что не сошел с ума. В конце концов, вздохнув, я поднял руку, чтобы помассировать висок… и застыл в оцепенении, потому что, хотя рука находилась уже на полпути к голове, отражение в зеркале не шелохнулось. Оно по-прежнему стояло там без движения, обе руки свисали вдоль туловища. С возрастающим ощущением ужаса я поднял глаза и встретился взглядом с их отражением в зеркале. Мгновение спустя на отражении лица стала постепенно возникать отвратительная ухмылка… Скорее даже не ухмылка, а злобный оскал. Я вскрикнул, не спуская с него глаз, а оно продолжало смотреть на меня с этой ужасной, застывшей ухмылкой, насмехаясь надо мной, глумясь надо мной, презирая меня. Я отшатнулся, на заплетающихся ногах выбрался из ванной и постарался как можно быстрее покинуть квартиру.

Это была последняя соломинка. Я выскочил из дому, как настоящий сумасшедший. Весь город праздновал встречу Нового года. Пробегая по улицам, я видел людей, одетых так, чтобы провести ночь на улице, и, когда вдруг пошел дождь и вдалеке послышались раскаты грома, стали раздаваться добродушные возгласы удивления.

Я не имел понятия, куда бегу. И вообще не осознавал своих действий. У меня возникла смутная идея пойти к базилике Святого Стефана и там найти ответы на все вопросы. Узнать — Бог там или нет. Но, очутившись перед площадью, я налетел на человека, также устремившегося, несмотря на дождь, к храму. Отшатнувшись, я поднял голову, и перед моими глазами оказалось лицо Мефистофеля.

— Ага! — крикнул я, хватая демона за плечо и повысив голос, чтобы его не заглушил шум дождя. — Скажи-ка мне, друг мой Мефистофель, ты настоящий или существуешь лишь в моем воображении?

— О чем это ты? — встревоженно спросил Мефистофель, сбрасывая с плеча мою руку и глядя поверх меня на освещенные прожекторами башни базилики.

— Я должен знать, — впадая в истерику, дрожащим голосом ответил я, вцепившись в лацканы его пальто. — Реально ли что-нибудь здесь… реален ли я, или все это иллюзия, возникшая у меня в голове, или…

Я не ожидал получить тычок в лицо и, когда он ударил меня, упал навзничь, растянувшись на мокрой мостовой.

— Извини, Габриель, — сказал Мефистофель, помогая мне подняться на ноги. — Но у нас нет времени на истерики. — Он слегка повернулся и показал на базилику. — Видишь купол? Сейчас Кейси находится там. По дороге в больницу на нее напала Лилит.

— Что?! — воскликнул я в испуге, продолжая прижимать ладонь к ушибленной челюсти. — Ведь ты говорил, что ни демоны, ни ангелы не могут в это вмешиваться! Ты же говорил, что понадобится посредник из числа людей, если…

— Лилит когда-то была человеком, помнишь? Ей легче вмешиваться в людские дела. Кроме того, о ней в некоторым смысле заботится сам Люцифер. А ее безумие позволяет ей не бояться его так, как она должна была бы.

— Что она намерена делать?

Мефистофель повел бровью:

— Разумеется, она хочет заполучить ребенка. Ты намерен помочь или предпочтешь броситься с башни, чтобы проверить, станет ли Бог тебя ловить?

С этими словами Мефистофель отвернулся от меня и побежал через площадь сквозь струи дождя к базилике. Когда я пустился следом за ним, Джиллигэн Коннор погрузился в глубины моего сознания, а на поверхность всплыл Габриель Антеус. Ярко освещенная базилика была закрыта на ночь. Я подбежал к ней как раз вовремя, чтобы успеть увидеть, как Мефистофель сорвал с петель массивную деревянную дверь и разбил ее в щепки. Мне было странно видеть, что Стефоми смог проделать такое, ведь всего несколько недель назад я считал себя гораздо сильнее его, когда он лежал, припечатанный к полу у меня на кухне. И я понял, что на самом деле никогда не смог бы одолеть Стефоми. Его сила — сила демона — намного превосходит мою.

Кабина выключенного лифта находилась наверху, поэтому, чтобы подняться на смотровую площадку, не оставалось ничего другого, как преодолеть сотни ступенек лестницы. К тому моменту, когда мы достигли половины подъема, я подумал, что если двинусь дальше, то сердце у меня выскочит из груди. Но тем не менее продолжал бежать наверх, хотя дыхание обжигало легкие и голова кружилась. Несколько раз я спотыкался, хватался за деревянные ступеньки, царапая ладони, и снова поднимался в отчаянной попытке не отстать от Мефистофеля.

Наконец мы оказались на залитой светом и засыпанной снегом смотровой площадке под куполом базилики. Шум дождя сменился безмолвием густо падающего снега, хотя откуда-то издалека продолжали доноситься странные громовые раскаты. До полуночи оставалось уже немного времени, и праздничные фейерверки взрывались и вспыхивали по всему раскинувшемуся под нами городу. А неподалеку я увидел Лилит, одетую в бальное платье из черного бархата. Она с задумчивым видом танцевала на невысоком парапете, такая же обаятельная и соблазнительная, какой являлась мне в моих видениях.

Ее длинные черные волосы были распущены, в руках она держала трепещущий на ветру шелковый шарф.

— Лилит, — тихо позвал Мефистофель, остановившись в дверном проеме.

Он произнес ее имя едва слышно, и я подумал, что она его не услышит. Но Лилит резко повернулась, спрыгнула с парапета и побежала к нему так стремительно, что ее волосы и юбки взлетели вверх. Подбежав к демону, она обвила руками его шею и страстно поцеловала в губы, а я, к своему удивлению, почувствовал при этом нечто вроде вспышки ревности. Она стояла тут, рядом, эта самая великолепная из всех женщин, каких мне доводилось видеть… И она целовалась с дьяволом, не обращая ни малейшего внимания на мое присутствие, а я, к моему стыду, не смог подавить ощущения, что меня обманули и бросили.

— Я собираюсь спасти их, Мефисто, — произнесла Лилит, прерывисто дыша. При этом ее глаза сверкали какой-то безумной радостью. — На этот раз я не позволю ангелам заполучить их. Я стану любить этих детей так, как если бы они были моими собственными.

— Лилит, — снова обратился к ней Мефистофель тихим, вкрадчивым голосом, в котором звучали непривычные для меня мягкость и доброта, — ты должна выслушать меня. Люцифер не желает этого. Он недоволен тобой. Этот ребенок может принести гибель всем нам.

— Но они хотят убить их! Я им не позволю! Я больше не дам им убивать младенцев!

Пока Мефистофель, взяв Лилит за руку, пытался урезонить ее, я опустился на колени на холодный каменный пол возле Кейси и обнял ее. Когда она поняла, что это я, то отрывисто всхлипнула, прильнула ко мне и все благодарила и благодарила меня за то, что я не оставил ее.

Тем временем Мефистофель продолжал свои попытки унять Лилит, утихомирить ее, но она вдруг набросилась на него, и вскоре два демона уже яростно дрались друг с другом, великолепное платье Лилит оказалось испачканным и порванным, а она все пыталась вырваться из рук Мефистофеля, чтобы броситься к нам. Они прекратили борьбу только тогда, когда на башне появился Михаил в ореоле белого сияния, яркость которого ослепила меня. Мефистофель расположился перед Лилит, прикрывая ее, при этом ангел и демон стояли неподвижно, с ненавистью глядя друг на друга.

Внешне Михаил выглядел почти так же, как и тогда, когда я его видел в прошлый раз, за исключением одной маленькой детали: на этот раз у него появились крылья. И благодаря такому дополнению стало очевидно: это ангел, а не огненный демон. Крылья сложились у него за спиной изящным, естественным движением. Каждое перо в них было белоснежным, без малейшего изъяна, совершенной формы, и, чтобы оценить мощь этих огромных крыльев, хватало одного взгляда. Они совсем не напоминали крохотных крылышек, изображаемых на спинках нарисованных херувимов. Это были величественные, мускулистые, оперенные части тела, явно развивавшие гораздо большую силу, чем требовалось, чтобы поднять Михаила в небо.

— У тебя всегда была тяга к мелодраматизму, — насмешливо произнес Мефистофель, указывая на яркий свет вокруг Михаила.

— Ты вторгаешься в запретное! — гневно отпарировал Михаил.

— Да, я знаю. Есть у меня такая дурная привычка. Мефистофель перевел взгляд на меня. — Габриель, по-моему, ты всех здесь знаешь? Я — сумасшедший, а эти, — взмахнув рукой, он указал на всех остальных, — пребывают вместе со мной в Бедламе.

— А что здесь делает эта грязная шлюха? — спросил Михаил, указывая поверх плеча Мефистофеля на Лилит.

Похоже, Лилит совсем не оскорбили слова Михаила. Возможно, она их даже не услышала, стоя в тот момент около Кейси и жадно глядя на нее. Потом она подняла глаза на меня, и я был готов поклясться, что она мне подмигнула. Но если Лилит совершенно не тронули оскорбительные слова Михаила, то у Мефистофеля накопилось более чем достаточно злости на них обоих. Все признаки развлечения происходящим с его лица исчезли, вместо них появилось выражение сильнейшего отвращения.

— Это бьет по самолюбию, не так ли, Михаил? — произнес издевательским тоном Мефистофель. — То, что женщина с такой внешностью охотно ляжет в постель со мной, но будет визжать и выть от отвращения, если ты только прикоснешься к ней!

После этих слов Божий ангел и ангел Сатаны набросились друг на друга с такой яростью, какой мне не доводилось видеть даже у диких зверей, — казалось, эти двое не в силах сдерживать ненависть друг к другу ни секунды больше. Оружия у них не было, вместо этого они рвали друг друга пальцами и зубами, царапали ногтями. Мефистофель был значительно меньше ростом и отнюдь не богатырского сложения, так что мне сразу стало ясно, что он слабее Михаила Он делал все, чтобы нанести повреждения ангелу, захватывал горстями и вырывал перья из его огромных крыльев, явно довольный тем, как Михаил при этом вскрикивал от боли. Мефистофель очень старался дотянуться пальцами до глаз Михаила, но сумел лишь слегка поцарапать ангелу лицо.

И вдруг я с ужасом увидел, как Михаил, обхватив брыкающегося демона за плечи, одним движением свернул ему голову и сломал шею, при этом раздался громкий хруст, и снег вокруг нас окрасился кровью. Кейси вскрикнула, когда Михаил бросил безжизненное тело демона на снег рядом с ней. Я резко обернулся и посмотрел туда, где до этого стояла Лилит. По-моему, она должна была прийти в ярость, увидев, что сделал Михаил с ее любовником. Но на площадке под куполом Лилит не оказалось. Оглядевшись, я увидел ее сидящей на крыше одной из соседних башен, лениво болтающей ногами и глядящей вниз, на город. А то, что происходило здесь, у нас, ее как будто ничуть не интересовало. Я в первый раз увидел ее крылья — не кожистые, а покрытые перьями иссиня-черного цвета.

Я повернулся назад, к распластавшемуся на снегу Мефистофелю. Из его шеи, там, где позвонки проткнули кожу, текла кровь, голова была вывернута под немыслимым углом к телу, широко раскрытые глаза зияли пустотой. Какое-то странное волнение охватило меня. Может, это была печаль? Сожаление? Боже, неужели это была скорбь? В тот миг я видел не мертвого демона — на снегу передо мной лежал Стефоми, мой бывший приятель. Но долго предаваться чувствам мне не пришлось. В следующее мгновение я чуть не вскрикнул, когда Мефистофель вдруг резко дернул шеей и голова его встала на свое место, а сам он, пошатываясь, поднялся на ноги и с улыбкой обратился к Михаилу:

— Послушай, если бы всякий раз, когда ты ломал мне шею на протяжении последних лет, я получал по одному пенни…

И именно в этот момент у него за спиной выросли крылья — большие, кожистые, как у летучей мыши. Они развернулись, расправились позади него так, словно до этого находились в сложенном состоянии. И сам он весь как-то сразу потемнел, темнее стали волосы и глаза, а пальцы сделались похожими на когти, и на мгновение мне почудилось, что у него на голове появились длинные витые рога, во рту мелькнул раздвоенный черный язык, нога украсили копыта, — зрелище поистине чудовищное… Но мое сознание восставало против этих ужасных перемен, отказывалось воспринимать увиденное, и у меня нет уверенности, что все это мне не померещилось.

Схватка продолжилась, но на этот раз Мефистофель расправил крылья, оттолкнулся от пола и, возбужденно захохотав, взлетел на вершину шпиля колокольни. Михаил немедленно устремился за ним. Я оторвал взгляд от них, когда услышал испуганный, дрожащий и одновременно тихий голос Кейси:

— Вам придется помочь мне, Габриель.

Я смотрел на нее, все еще стоя на коленях рядом с ней. Аура, непрерывно менявшаяся с золотистой на черную, теперь, казалось, стала и той и другой одновременно. Одна из них иногда теснила другую, но это всегда была комбинация из обеих — черные вихри проникали в золотистую оболочку и смешивались с ней, как чернила с водой.

— Помочь? — растерянно переспросил я.

— Да. Помочь мне родить.

— Но я же не знаю как! — воскликнул я в полнейшем замешательстве.

Кейси разразилась смехом, но сразу же оборвала его, чтобы он не стал началом истерики.

— И я не знаю, — произнесла она сквозь стиснутые зубы. — Но ребенок уже рождается, поэтому вы должны мне помочь.

— Нет-нет! Я не могу… не могу…

При рождении ребенка появляется кровь. Вместе с этой мыслью перед глазами у меня возникла кровь, окрасившая песок, когда я вонзил нож в шею Анны Совянак. Влажный окровавленный песок… Я почувствовал, что если увижу еще хоть одну ее каплю, то стану орать до тех пор, пока не свихнусь… и меня увезут в смирительной рубашке. И тогда, какая бы крупица здравого рассудка у меня ни оставалась, она будет обращена в пыль, уничтожена этими ужасными воспоминаниями… Я не знал, как мне объяснить все это Кейси так, чтобы она поняла, но я чувствовал, что не смогу оказать ей никакой помощи.

— Послушай, я… я не писатель. Понимаешь, моя память, она вернулась ко мне, и я… я… я был… киллером. Я убивал людей… и я пробовал покаяться, я действительно пытался, но ангелы не простили меня. Они отказываются даже подумать о моем прощении. А если я не могу получить прощения, значит, я по-прежнему проклят, я…

Я ожидал, что после моих откровений она станет смотреть на меня с выражением страха и отвращения, но вместо этого у нее на лице все отчетливее проступало чувство досады, а оно в данном случае представлялось совершенно неуместным, учитывая то, что я сказал заикаясь и запинаясь.

— Габриель, — произнесла она грубым, низким голосом, — если даже вы — сам дьявол, мне на это плевать. Вы обязаны помочь мне родить ребенка!

— Ты не понимаешь! — взмолился я, смутно сознавая, как жалобно и по-детски звучит, наверное, мой голос. — Вид крови все мне возвращает, я вижу убитых мною людей, а я не хочу их видеть! Я больше не хочу их видеть никогда!

Стиснув зубы, видимо снова почувствовав схватки, Кейси схватила меня за рубашку и потянула вниз, так что я, стоя на коленях, низко склонился над ней, а она сдавленным голосом прошептала мне в самое ухо:

— Если вы сейчас снова бросите меня, я никогда не прощу вас, Габриель, никогда!

Мною овладела тягостная нерешительность. Я не мог доверить самому себе ни одного решения о том, что правильно, а что — нет. Мой моральный дух был подорван, и вряд ли мне удалось бы всегда отличать одно от другого. Ничто и никогда не указывало на возможность возникновения подобной ситуации, ведь совсем недавно Кейси была для меня посторонней! Как могло случиться, что я так сильно полюбил человека, имени которого четыре месяца назад даже не знал? Если бы только мы не оказались соседями, если бы только я держался особняком и не заговорил с ней… всех этих мук удалось бы избежать. Видеть ее страдающей было для меня невыносимым — вот последствия любви, проявления которых я всегда опасался.

Я колебался. В какой-то момент у меня мелькнула мысль бежать отсюда, поехать в аэропорт и успеть на самолет, отправляющийся в Вашингтон. Улететь как можно дальше от Будапешта и сделать вид, что ничего этого не было, что я никогда не встречал Кейси и уж тем более никогда ее не любил. Думаю, мне бы это удалось, — я большой умелец по части игнорирования того, о чем не хочу думать.

Внезапно Кейси снова вскрикнула от боли, на этот раз громче, отпустила мою руку и отвернулась. По ее лицу текли слезы. Я понял, что теперь, когда у нее началась следующая стадия родовых мук, у меня больше нет времени для принятия решения и что она больше не надеется на меня, осознав, в конце концов, бессмысленность попыток просить помощи при родах у профессионального убийцы. Думаю, Джиллигэн Коннор спорить с этим не стал бы. Но для Габриеля Антеуса ее уверенность в моем равнодушии оказалась невыносимой, и я понял, что на этот раз скорее убил бы себя и покончил со всем этим, чем оставил бы ее здесь с чувством ненависти ко мне.

— Я хотел сказать совсем не то, Кейси! — пробормотал я, осознав весь ужас своих слов, готовый взять их назад. — На самом деле я ничего не имел в виду из того, что говорил до сих пор, правда! Послушай, просто я ничего не знаю о родах, — тут я в подтверждение безнадежности своего положения развел руками, — но я сделаю все, чтобы помочь тебе, я обещаю.

Она попыталась улыбнуться мне, но вместо этого хрипло всхлипнула, по лицу ее, несмотря на сильный холод, катились капельки пота. Я наклонился, поцеловал ее в лоб, потом повернулся, чтобы помочь ей, и с огромным облегчением увидел, как малыш рождается головкой вперед, потому что мне было совершенно непонятно, как следовало поступать, если бы это происходило иначе.

Странное дело, но, когда ребенок Кейси стал появляться на свет, я ни на секунду не почувствовал даже намека на смущение или неловкость. Все мое внимание сосредоточилось на том, чтобы ребенок не коснулся покрытого снегом пола. Интуиция мне подсказывала, что холод может оказаться для новорожденного младенца губительным. Но как только я прикоснулся к нему, мои руки оказались в крови, и меня стало мутить от ее вида, хотя на этот раз вовсе не смерть стала причиной ее появления.

Образ Анны, истекавшей кровью на пляже, ворвался в мое сознание, и я чуть не задохнулся от отвращения. Какое-то время перед моими глазами была только Анна. Сначала ее глаза сияли от возбуждения и страсти, а в следующее мгновение сделались широко открытыми, пустыми, обвиняющими. Потом замелькали другие лица в других странах, различные орудия убийства… И всегда это кончалось одинаково: я оттирал и оттирал руки в ванной. В последнем случае, с Анной, я скреб руки так, что из них пошла кровь, а я снова и снова мыл и тер их, чтобы очистить от нее, но не мог сделать этого, потому что кровь была моей собственной, и чем больше я старался, тем сильнее они кровоточили.

Один лишь вид крови был для меня уже невыносим, но еще хуже действовали непроизвольные стоны и крики Кейси, старавшейся превозмочь боль. Я хотел уйти. Но не мог позволить себе этого.

Я резко поднял голову, когда вдруг сверху стали падать кусочки льда и какие-то огоньки. Они разлетались осколками и искрами, шипели на полу, но нас почему-то не задевали. Тут я заметил, что нигде не видно ни Михаила, ни Мефистофеля. Снизу, из города, доносились хлопки фейерверков и звуки празднества, гром рокотал громче, чем прежде, а падающий сверху лед трескался и разбрызгивался, ударяясь о купол и стены базилики. Огненный дождь освещал собор, его расплавленные капельки с шипением падали на снег. Я вспомнил пожар, который, как мне тогда казалось, охватил церковь Святого Михаила на острове Маргариты, и подумал: интересно, а видят ли участники ночного веселья ту яростную схватку, которая происходит над базиликой, или собор предстает их глазам в своем обычном, спокойном и величественном виде?

И тут я увидел их — Михаила и Мефистофеля — парящими над башней. Они рвали друг на друге одежду, царапались и кусались так, словно каждый был готов разнести противника в пух и прах. Сейчас я почти не узнавал их обоих. В целом их мелькающие фигуры сохраняли привычный облик, но что-то в них стало совершенно иным. Михаила снова окружал световой ореол, настолько яркий, что, глядя на него, я с трудом различал его, — как будто он находился очень близко к солнцу или иному мощному источнику света. Но мне были хорошо видны его мощные, покрытые белыми перьями крылья, распростертые за спиной, когда двое противоборствующих ангелов кружили в небе вокруг башен собора и взмывали над ними, яростно налетая друг на друга. Время от времени с неба, кружась в воздухе, опускалось белое перо и, упав на снег, сразу же окрашивалось скопившейся возле нас кровью.

Теперь Кейси стала регулярно всхлипывать, и я сосредоточил на ней все свое внимание, прекратив следить за сражающимися ангелами. Мне не следовало отвлекаться на них. Я должен оставаться собранным. Когда ребенок наконец родился, я достал из кармана перочинный нож, перерезал пуповину и сбросил с себя пальто, чтобы завернуть дитя и уберечь его от холода. Взглянув на новорожденного младенца, я облегченно вздохнул. Это была девочка. Крошечная настоящая человеческая девочка… не ангел и не демон, какие являлись мне в сновидениях… не похожая ни на одно из тех существ, что яростно наскакивают друг на друга над нами. И сейчас вокруг Кейси не было никакой ауры, так же как и вокруг ее дочери. Кружащиеся облачка золотистого и маслянисто-черного цвета исчезли.

— Она… изумительна, — прошептала Кейси, глядя на свою дочь у меня на руках. — Ну разве она не прекрасна, Габриель?

— Хочешь взять ее на руки? — спросил я.

Кейси кивнула и вдруг застыла в оцепенении, на лице появилось выражение растерянности, одна рука опустилась вниз, к животу.

— Там… второй ребенок, — прошептала она.

— Второй? — растерянно переспросил я и оглянулся вокруг, словно ожидая увидеть его лежащим где-то на площадке.

— Двойняшки, — простонала она. — Я ни разу не ходила на сканирование, и вот… — Она умолкла и, к моему ужасу, начала плакать. — Ох, Габриель! Я не хочу испытать это снова! Я так устала! Это так несправедливо!

— Но ведь с тобой все хорошо, Кейси, — сказал я, стараясь не подавать виду, что, услышав эту новость, испугался не меньше ее. Теперь я увидел, что аура, которая, как я думал буквально минуту назад, исчезла, снова окутывала Кейси. Она была бледнее, чем прежде, но представляла собой все ту же странную, неестественную смесь золотистого и черного. — Ты уже наполовину прошла через это, прошла наполовину.

— Но я же не хотела этого! Я всегда думала, что со мной будет муж или, по крайней мере, бойфренд — человек, который любит меня, который намерен разделить это со мной! На прошлой… на прошлой неделе я видела молодого парня, который держал на руках ребенка в… в ресторане, и, когда я вернулась домой, я не могла… я просто не смогла перестать плакать! Я знаю, что феминистки возненавидели бы меня, но все, чего я когда-либо хотела, — это забор из белого штакетника. Дом и родные люди, безоговорочно меня любящие. Мои… мои мама и папа… они не…

— Я люблю тебя безоговорочно, — быстро прервал ее я. — И у тебя по-прежнему могут появиться и дом с забором, и семья. Но прежде всего тебе надо родить этого ребенка. Ты полюбишь своих детей. А потом найдешь и мужа. А до тех пор я присмотрю за тобой, потому что действительно люблю тебя, Кейси, без всяких оговорок, и обещаю, что так будет всегда. У тебя уже есть одна замечательная дочка, а теперь появится и второй ребенок. Еще немножко, и ты станешь мамой близнецов. Разве это не замечательно?

Пока я говорил, Кейси попыталась улыбнуться, и на душе у меня полегчало. На мгновение она глянула на меня сквозь слезы так, будто я был самым удивительным человеком на земле. Наконец она кивнула:

— Хорошо, Габриель.

— Ты славная девочка.

Вдруг на колокольне громко зазвонил колокол, и я резко повернул голову в ту сторону. Был ли это очередной призрачный звон, недоступный слуху веселящихся внизу венгров? И могло ли все происходящее здесь быть невидимым для них? И вообще, могли ли люди быть настолько несведущими относительно того, что происходит вокруг них? Ведь рядом с собором, у нас над головами, происходила жестокая схватка, и колокол продолжал оглушительно звонить. Половина здания была охвачена огнем, в том числе ближайшая к нам башня. Другие башни и остальную часть базилики покрывал блестящий и сверкающий ледяной панцирь три фута толщиной. Ледяная молния, низвергнутая Мефистофелем с небес, обрушилась на покрытие смотровой площадки и раскололась на множество острых золотистых осколков, которые, потрескивая и шипя, расставались со своей электрической энергией и медленно таяли в снегу.

Мне не хотелось укладывать новорожденную на пол, но нужны были свободными обе руки, и я боялся, что уроню ее, если попробую удержать на согнутой руке, прижимая к груди. В результате я поплотнее завернул девочку в пальто и, положив на пол рядом с собой, повернулся к Кейси. Положение второго ребенка тоже оказалось нормальным, но при этом я видел, что сейчас что-то происходит не так. На этот раз вытекло очень много крови, гораздо больше, чем в предыдущий раз, и я предположил, что, наверное, у Кейси что-то повредилось внутри. Было заметно, что сейчас ей гораздо больнее, а кровь заливала мне руки и мешала удерживать второго новорожденного. Я не знал, что делать, и мог лишь сосредоточиться на втором ребенке и постараться сделать все, чтобы в процессе рождения ему не угрожала опасность.

В тот момент, когда вторая дочь Кейси появилась на свет, колокол прекратил звонить, а в небо взвились огненные букеты фейерверков, сопровождаемые радостными возгласами снизу. Стало ясно, что наступила полночь, а вместе с ней ушел старый и пришел новый год.

— Габриель, — прошептала Кейси, — я… мне не очень хорошо.

Я не знал, что сказать ей. Было мучительно больно сознавать, что от потери крови она умирает. Я просто не представлял себе, что у Кейси может быть столько крови. Она была на моих руках, на одежде, собралась в блестящие лужицы на каменном полу, застывала в щелях между каменными плитами настила. Аура исчезла. Ни вокруг Кейси, ни вокруг ее дочерей не было ни черного, ни золотистого, ни красоты, ни мерзости. Я положил вторую новорожденную на сгиб руки и прижал к груди, а пальцами свободной руки осторожно сжал ладонь Кейси, чтобы она не чувствовала себя одиноко.

Если бы я только мог увезти ее в больницу, чтобы там ей влили новую кровь… Но мне не удалось бы доставить ее туда вовремя. Она умерла бы прежде, чем я успел бы спуститься по лестнице к подножию базилики. Еще ни разу в жизни мне не доводилось оказываться в состоянии такой беспомощности, и я испытывал мучительное чувство отчаяния.

— Ты их видишь? — спросила она, дыша с явным трудом. — Демонов, вон там, наверху.

«Умирающие видят демонов…» Ведь это то, что говорил мне Мефистофель, верно?

— Нет! — всхлипнув, крикнул я. — Там нет никаких демонов, Кейси. Пожалуйста, не надо демонов.

Я пристально всмотрелся в темноту, и несколько мгновений мне казалось, что я могу разглядеть там, наверху, целые полчища ангелов и демонов, набрасывающихся друг на друга.

— Габриель…

Я опустил взгляд, продолжая держать на сгибе левой руки вторую дочь Кейси, в то время как сама она, чуть сжимая мою правую ладонь, обратилась ко мне с последними словами — словами, значащими для меня больше, чем когда-либо могло значить признание в любви, выражение дружеских чувств или благодарности.

— Я прощаю вас.

Всего на миг — такой короткий и бесконечно долгий — она отреагировала на мою жалкую попытку улыбнуться, а затем ее пальцы в моей руке ослабли, и она перестала дышать. Я понял, что она мертва, еще до того, как попытался нащупать пульс. Я же знаю, как выглядит тело мертвого человека, ведь повидал я их немало.

— Нет! — крикнул я. — Нет, нет, нет!

Мне она по-прежнему казалась красивой, несмотря на то что на смуглой коже остались следы от струек пота, а темные волосы были взлохмачены, при этом пряди, выкрашенные в голубой и розовый цвета, ярко блестели, освещаемые фейерверками и пламенем, которое по-прежнему полыхало вокруг собора.

Оба ангела опустились на смотровую площадку, расположившись по обе стороны от нас. Их одежда была изодрана и перепачкана кровью, и я мог различить неосязаемые контуры крыльев, сложенных на спине у обоих.

— Она уже умерла? — бесстрастно спросил Михаил, указывая на Кейси.

— Нет, блин, не умерла! — заорал я на него. — Я здесь, чтобы спасти ее! Она не мертва, нет!

— Конечно же мертва! — раздраженно возразил Михаил. — И ребенок должен последовать за ней.

Я прикрыл глаза дрожащей рукой, пытаясь отстраниться от всего этого. Не получилось. Все та же ужасная боль… засела глубоко во мне. В конце концов, уединение — это, наверное, самое лучшее в этом мире… В сущности, я ведь почувствовал тот момент, когда что-то во мне надломилось… тогда я даже напугал самого себя своим горьким отчаянием… Каким же я был наивным, думая, что больше не буду чувствовать боли. Я испытал то, что чувствуют люди, теряя любимого человека. Это было то, что по моей вине чувствовали дети Анны. Это было то, что я делал людям каждый день. Бог наказал меня. И наказал Кейси, потому что Он знал, как я любил ее.

— Это потому, что у меня нет костюма, да? — бормотал я сквозь слезы. — Нельзя быть настоящим супергероем без костюма из спандекса, маски и этого долбаного плаща с капюшоном! А я обещал ей. Обещал. Ну зачем я сделал это? Зачем?

«Не давайте обещаний легко, Габриель…» Это мне сказала она. «Так можно причинить людям горе».

А потом кто-то осторожно положил мне на плечо руку. Опустился на колени рядом со мной и тихо заговорил успокаивающим тоном.

— Ты исполнил свое обещание, Габриель, — прозвучали слова Мефистофеля. — Ты сказал, что будешь с ней, и ты здесь.

— Я должен был… спасти ее… в последний момент…

— Но ты же больше не равняешь себя с супергероем, верно? — спросил Мефистофель. — Понимаешь, тебе не следует делать этого. Ведь супергерои всегда сражались только с суперзлодеями, а не с ангелами. Кроме всего прочего, ты же, в конце концов, оказался здесь, когда твоя приятельница нуждалась в твоей помощи.

— Но что это меняет, если она все равно мертва?

— Меняет все, Габриель.

— Я должен был отвезти ее в больницу.

— Это ничего бы не изменило. Она все равно должна была умереть.

— Как я могу верить тебе? — спросил я, повернувшись наконец к нему лицом. — Если ты всегда только и делал, что врал?

— Ну, не знаю. Но бывала же иногда в моих словах и некоторая доля правды, верно? — спросил он с улыбкой.

Он не должен был успокаивать меня, ведь он демон! Однако в тот момент я был благодарен ему за эту попытку.

— Это не ты убил ее, Габриель, — тихим голосом продолжал Мефистофель. — Я знаю, тебе очень нравится винить себя. Но не во всем и не всегда бываешь виноват ты. Боюсь, что временами все заслуги принадлежат Богу. Может, это и к лучшему. Жизнь похожа на боль. А смерть похожа на избавление от боли.

Мои руки стали очень холодными здесь, на самом верху собора, так высоко над городом… Подумать только, что я приходил сюда прежде и чувствовал себя в безопасности, ближе к Богу… а теперь трагедия окутала саваном обледеневший собор, колокол умолк в своей промерзшей колокольне, и глубокая скорбь мягко опустилась на меня, словно пепел — пепел от останков чего-то такого, что когда-то было так дорого мне…

— Ты должен убить ребенка! — жестко произнес Михаил.

— Да, — согласился Мефистофель, вставая на ноги. — Сбрось ее с башни, Габриель, и покончим с этим.

— Ты хочешь сказать, сбрось их? — выкрикнул я, повернувшись в ту сторону, где лежала вторая девочка… или должна была лежать. Я застыл в оцепенении, уставившись на пустое окровавленное пальто, в которое она была завернута всего несколько минут назад. — Где… — начал я и похолодел, увидев Лилит со слегка распущенными крыльями, снова пританцовывающую на парапете и мечтательно глядящую на первую дочь Кейси, которую она обхватила обеими руками.

Михаил и Мефистофель проследили за моим взглядом, и я услышал, как Михаил сделал глубокий вдох:

— Так их двое?

Мефистофель вполголоса выругался.

— Лилит, — начал он, делая полшага в ее сторону, — пожалуйста, не делай глупостей.

Я уже хотел вскочить на ноги, броситься к Лилит и вырвать у нее девочку, но заставил себя остаться стоять на коленях на полу. Каким-то чудом до меня дошло, что, стоит мне сделать лишь одно движение по направлению к ней, она спрыгнет с парапета, улетит прочь, и я больше никогда не увижу ту новорожденную. Михаил, похоже, тоже понял, что наилучший способ остановить Лилит — это дать возможность поговорить с ней Мефистофелю. Сам Михаил стоял совершенно неподвижно, будто статуя, и только кровь каплями стекала на пол с одного из его крыльев.

— Отдай ее мне, — вкрадчиво попросил Мефистофель. — Она не твоя.

Лилит бросила на него злобный взгляд.

— Они все мои! — прошипела она. — Все до единой!

А потом она шагнула с края парапета назад. В одно мгновение я вскочил на ноги и с криком отчаяния бросился к ней, но за те несколько секунд, что я бежал, Лилит и девочка исчезли, и я понял, что она унесла ее в свой мир. Чувство вины, которое я ощущал и до этого, усилилось так, что до моего сознания едва доходили крики Михаила в адрес Мефистофеля. Ужасная боль пульсировала в голове, череп буквально раскалывался, и единственное, чего мне хотелось, — это уползти в какое-нибудь темное тихое место и сидеть там, пока не закончится весь этот кошмар.

— Заткнись! — крикнул я, повернувшись к Михаилу, продолжавшему орать ужасно громко. — Замолчи, замолчи!

— Хорошо сказано, Габриель, — одобрительно заметил Мефистофель, воспринимавший гнев ангела совершенно невозмутимо.

— Как ты смеешь обращаться ко мне подобным образом?! — прорычал Михаил, всем своим видом давая понять, что хочет ударить меня.

И мне даже захотелось, чтобы он сделал это, тогда у меня появилось бы основание ответить ему тем же. Но разумеется, если бы он свернул мне голову, я не смог бы возвратить ее на место, как это сделал Мефистофель, а кроме того, нельзя было никоим образом, даже на секунду, оставлять без присмотра вторую дочь Кейси.

Я с чувством злорадства увидел блестящие потеки крови, местами покрывавшие белые крылья Михаила, и слипшиеся перья там, где кровь уже застыла. Мысленно я даже похвалил Мефистофеля за то, что он сумел нанести такие повреждения Михаилу. Я ненавидел этого ангела, и вид его окровавленных крыльев мог меня только радовать.

— Ты должен сбросить с башни это существо! — со злобой произнес Михаил.

— Я никогда… — начал я, прижимая к себе малышку.

— Тогда дай ее мне, — прервал меня Мефистофель. — Обещаю, я присмотрю за ней, но не здесь. Если я унесу ее из этого мира, она не сможет разрушить его. Доверься мне, Габриель.

— Нет, ты должен отдать ее мне, — настаивал Михаил. — Одна из них уже у демонов. Будет справедливо, если вторая окажется у ангелов.

Несколько мгновений я смотрел на этих двух ангелов, парализованный ужасной неуверенностью, словно сам превратился в ребенка. А подняв глаза к ночному небу, увидел, как мне показалось, смутные очертания воинств ангелов и демонов, уже не сражающихся друг с другом… Выстроившись рядами, они молча смотрели на меня. Смотрели, смотрели — ждали… И все из-за одного крохотного новорожденного младенца…

Внезапно вспыхнувшее во мне желание поразило меня своей жестокостью, когда я взглянул на город, лежащий там, далеко внизу под нами, и почувствовал сильнейшую тягу последовать за Лилит. Броситься с вершины Божьего храма… Он не станет ловить меня, о нет, теперь я знал это…

«…Тьме я внимаю…»

Но это едва ли имело значение, когда все ценное для меня оказалось разбитым вдребезги, даже иллюзии…

«…и много уж раз

влюблялся почти в грядущую смерть…»

Как я завидую Кейси, ее легкой смерти! Почему подобное избавление не наступило и для меня? Я больше не хотел жить. Все, из чего жизнь когда-либо состояла, было болью… Разве я не заслужил право умереть? Я не знаю, откуда она явилась, слышал ли ее кто-нибудь еще и, вообще, существовала ли она в действительности… Только я уверен, что услышал мелодичную песню соловья здесь, на куполе базилики Святого Стефана, в то время как следующая строчка из оды Китса, посвященной птице, непрошено возникла в моем сознании:

«Теперь же ясней, чем в минувшие дни, я вижу, что смерть — это роскошь для нас…»

В самом деле, что теперь осталось для меня здесь? Ники и Люка не стало, а их потеря не ощущалась менее болезненно оттого, что они не были реальными личностями, — прежде всего они были достаточно реальны для меня. А теперь ушла и Кейси… Я так устал от всего этого. Я пытался — Богу известно, как я пытался совершать правильные поступки. Кейси мертва. Я ее не убивал. По крайней мере эта смерть не на моей совести. Но какая разница? Разве это имеет значение для Кейси? Я вздрогнул от собственного хриплого вздоха, который вернул мое сознание к реальности и к двум ангелам, следящим за мной и ждущим моего решения… А я не мог его принять. Я не был способен решить, какое будет правильным. Господи, ведь если я приму неверное решение, оно может привести к апокалипсису, а я не хочу быть его виновником. Не достаточно ли отвратительным было то, что я, убивая людей, тем самым зарабатывал себе на эту самую жизнь?

Я снова взглянул на низкий парапет, окружающий башню…

— Габриель! — вдруг воскликнул Мефистофель.

Но я уже перепрыгнул через край…

Мне показалось, что на какой-то миг я почти завис там, словно птица, парящая в вышине ночного неба над собором, промерзшие звезды холодно мерцали в пространстве надо мной, и морозный воздух проносился мимо меня, чтобы украсить колокольню множеством толстых сосулек из крученого льда, похожих на огромные леденцы…

Я начал падать, и чувство неподдельной радости буквально пронзило меня насквозь — ничего подобного я никогда не испытывал. Вот оно — скоро все свершится. Наконец-то я предпринял шаг, чтобы покончить со всем этим. Холодный воздух будет овевать меня до последнего мгновения. Земля, изумительно твердая, жесткая земля, ждет далеко внизу, и наконец камень выполнит свое обещание.

«Без боли убить в полуночной тиши…»

Но воздух продолжал струиться уже без меня, потому что чья-то рука крепко схватила меня за предплечье, и я, ударившись всем телом о холодную стену собора, скреб теперь ее носками ботинок и пытался восстановить сбившееся дыхание.

Несколько секунд я просто смотрел вниз, на усеянный пятнами огней город подо мной, удивляясь, почему это мое движение остановилось, и подумал, уж не открылась ли во мне некая новая сверхъестественная сила, о которой я прежде не подозревал. Потом я взглянул наверх и увидел Мефистофеля, балансирующего на уступе смотровой площадки, ухватившегося одной рукой за парапет башни, а другой вцепившегося в меня.

— Ты что делаешь? — требовательным тоном спросил я, разозлившись на него за это вмешательство.

Мефистофель улыбнулся мне сверху:

— А вот что делаешь ты?

— Ну, дай же мне упасть, — сменил я тон на просительный. Мефистофель в это время медленно и осторожно карабкался вверх по стене башни, а потом вскочил на невысокое ограждение. — Я заслужил это. Я это заработал! Ты не имеешь права вмешиваться.

Прежде чем заговорить, Мефистофель помолчал, словно раздумывая над моими словами, и разглядывал меня со своего карниза, в то время как я свешивался с края башни.

— Тогда и ребенок тоже, да, Габриель?

Я перевел взгляд вниз. Своей левой рукой я по-прежнему прижимал к себе вторую дочку Кейси, укутанную в полу моей куртки. Непонятно, как я мог забыть, что она со мной.

— Ну?.. — доброжелательно спросил Мефистофель, глядя на меня сверху с хорошо знакомым выражением лица, свидетельствующим о том, что все происходящее — это для него развлечение, забава.

Лохмотья его изорванной черной одежды развевались на ледяном ветру, кожистые крылья были слегка распущены, помогая ему балансировать на ограждении. Мне действительно нравился Задкиил Стефоми. Если бы только он был ангелом, а не демоном. А земля внизу все равно притягивала меня. Сама смерть напевала мне сладким, золотистым соловьиным голосом, и я жаждал ее так, как никогда не жаждал ничего прежде.

— Отпусти его, — услышал я прозвучавший сверху приказ Михаила. — Это Его желание. Ты не должен вмешиваться.

— А ведь сейчас, пожалуй, не сезон для соловьиных трелей?! — заметил Мефистофель, как бы продолжая разговор со мной, при этом слегка повернув голову, чтобы взглянуть на ангела.

Птичье пение внезапно оборвалось, оставив после себя гулкое, печальное эхо.

— Боже мой, Михаил, какое же это ханжество! — услышал я произнесенные со смехом слова Мефистофеля.

Я тряхнул головой. Испуганный, сбитый с толку, я почувствовал, как туман какого-то странного оцепенения охватывает мое сознание. А потом я совершил ошибку — посмотрел вниз.

— Мать твою, боже! — завопил я, инстинктивно задергавшись из стороны в сторону, в то время как город подо мной угрожающе раскачивался.

— Спокойно, Габриель! Держись спокойно! — крикнул Мефистофель, скрежеща зубами, потому что мое барахтанье усугубляло боль от ран, полученных им в схватке с Михаилом.

Я почувствовал, что его хватка слегка ослабла, это испугало меня, и я замер, хотя для этого мне пришлось собрать всю свою силу воли. Я перевел взгляд на девочку. Почему мне взбрело в голову взять и перепрыгнуть через парапет, когда я держал ее на руках? Ведь она была такой хрупкой, и мне даже показалось, что из-за своей глупости я свернул ей шею. Хотя нет, она смотрела на меня, моргая глазками. Потом ее нижняя губа задрожала, она начала плакать, скорее всего из-за холода, а не из-за чего-нибудь еще. Ведь она не могла понимать, что ненадежная хватка демона — это единственная ниточка, на которой сейчас держится ее жизнь.

— Вытяни нас! — взмолился я, глядя на Мефистофеля, и похолодел от страха, увидев, что он колеблется. — Ради бога, Стефоми, сейчас же вытащи нас!

Меня так и подмывало протянуть к нему вторую руку, ухватиться за него и, карабкаясь прямо по нему, самостоятельно перелезть через парапет, но я не мог сделать этого, не сбросив вниз дочери Кейси.

— Ты понимаешь, это будет продолжаться, — вкрадчиво, странным тоном произнес Мефистофель, глядя на девочку. — Если ты не сбросишь ее вниз сейчас, пока можешь это сделать, оно никогда не кончится. Оно непременно станет… ну ладно, мы все будем продолжать и продолжать двигаться по этим кругам… А ты можешь избавить всех нас от этого. Ты действительно хочешь этого для себя, Габриель? Это действительно то, что кто-нибудь захотел бы для себя?

Я не мог удержаться, чтобы опять не посмотреть вниз, когда почувствовал, что его хватка снова слегка ослабла. Страх смерти. Вот она, тут. Я не так возражал бы против нее, если бы был безбожником. Если бы мог поверить, что мое существование прекратится после того, как я упаду вниз. Но я знал о наличии загробной жизни, знал, в какой из кругов отправлюсь, и знал, кто ждет там встречи со мной. Это произойдет неизбежно, что бы я ни предпринимал. Но не теперь! О боже, и не таким образом!

Не сознавая того, что делаю, я начал вполголоса бормотать «Отче наш»:

— Отче наш, Иже еси на небесех, да святится Имя Твое…

— Ну пожалуйста, без этого, — рассердился Мефистофель, тряхнув меня. Он действительно тряхнул меня так, что город внизу дико закачался, а горизонт по обеим сторонам моего поля зрения заскакал вверх и вниз. — Сейчас не самый подходящий момент, чтобы раздражать меня, Габриель. Включи свои мозги хоть на этот раз.

Я снова выругался, не в силах заставить себя не смотреть вниз и почувствовав, как к горлу подступает тошнота от одного вида Будапешта, находящегося так далеко внизу. Мефистофель сжимал мою руку так, что теперь она начала сильно болеть, а замерзшие пальцы вообще потеряли чувствительность.

— Ты же все время намеревался сбросить меня, ведь так? — спросил я, подавляя бурлящую внутри ненависть. — Тебе хотелось, чтобы я умер против своей воли. Ты хотел быть настолько отвратительным, насколько это возможно, ведь так, подонок?

— Ну, только этого нам и не хватало. Что за недомыслие — говорить такое демону, в руках которого находится твоя драгоценная жизнь, — изрек Мефистофель, глядя на меня со злобной усмешкой. — Нет, я действительно сохраню тебе жизнь. Но сначала я хочу немного просветить тебя относительно свойств молитвы.

— Что… о чем ты говоришь? — спросил я, стуча зубами от холода.

— Молитвы, обращенные к Богу, на меня не действуют, — бесстрастно пояснил Мефистофель. — Поэтому, прежде чем я спасу твою жизнь, я хочу услышать, как ты помолишься… Люциферу.

Я уставился на него. Ведь не мог же он предлагать такое всерьез?

— Я говорю это вполне серьезно, поверь мне, — подтвердил Мефистофель с усмешкой. — Я служу Люциферу. Поэтому если ты укротишь свое самолюбие и помолишься ему, то увидишь, насколько более действенной может оказаться такая молитва.

Меня охватила дрожь, я возненавидел Мефистофеля за это всей душой. Я ощутил, как на грудь давит холодная тяжесть распятия из оникса, которое на прошлой неделе мне подарила Кейси. Но я не мог долго раздумывать — к тому моменту я так замерз, что новорожденная могла выскользнуть из моей онемевшей руки и сама, без меня, упасть с базилики, с этой огромной высоты. Картина представлялась совершенно ужасной, и в тот момент я должен был немедленно помолиться дьяволу, а возненавидеть себя за это позже.

— Люцифер, — произнес я сквозь стиснутые зубы, — пожалуйста… пожалуйста, помоги мне… — И тут мне пришлось прикусить язык, чтобы не завопить, когда особенно свирепый порыв ветра швырнул меня к стене, носки ботинок ударились о древнюю стену базилики, а отброшенная ветром назад куртка потянула за собой и меня. Малышка захныкала громче, и я почувствовал, как от ее слез стала намокать моя рубашка. — О черт! — вскрикнул я, безуспешно пытаясь посильнее сжать онемевшими пальцами руку Мефистофеля. — Люцифер, пожалуйста, пожалуйста, не дай мне упасть! Я еще не хочу умирать! Умоляю тебя, прояви к нам милосердие!

— Неплохо, Габриель, — одобрительно произнес Мефистофель. — Но умолять его нет никакой необходимости. Вот, смотри, что может сделать для тебя дьявол, если ты просто вежливо его попросишь. Поверь мне, он гораздо надежнее Бога. — И с этими словами он вытянул меня наверх через парапет.

Он попытался поддержать меня, когда я, шатаясь, встал на каменный настил площадки, но я оттолкнул его и заковылял к центру башни, отчаянно стараясь прогнать страшный образ города, дико колышущегося у меня под ногами. Вот еще одно видение, которое станет преследовать меня по ночам. Я упал на колени, закрыл глаза и склонил голову над дочуркой Кейси, все еще роняющей слезы мне на рубашку. Мне и самому хотелось заплакать, но мои глаза были сухими и болели. Это — все это — должно быть сном. Другого разумного объяснения не существует.

Однако, взглянув наверх, я увидел Михаила и Мефистофеля, по-прежнему стоящих у края башни и следящих за мной. И в тот же момент девочка вдруг перестала плакать. Осознав это, я испугался. Но, посмотрев на нее, я не увидел никаких повреждений, если не считать небольшой царапины на щеке, — наверное, она коснулась каменной стены базилики. Опасности царапина не представляла, но от чувства вины у меня все сжалось внутри, и я понял, что нужно как можно быстрее уносить ее от этого пронизывающего холода. Все еще покрытая кровью матери, она смотрела на меня широко открытыми карими глазами так, словно знала меня, словно доверяла мне и словно уже на самом деле любила меня. В этот момент я уже принял решение и, взглянув на обоих ангелов, крепче прижал девочку к себе.

— Никому из вас я не отдам ее! — с вызовом произнес я, радуясь, что с этими словами какая-то часть гнева, скопившегося внутри, выплеснулась наружу.

— Тогда что же конкретно ты предлагаешь? — холодно спросил Михаил.

Я крепче обхватил руками мою доченьку и ничего не ответил. И вдруг Мефистофель рассмеялся:

— Ты решил оставить ее себе! Ну-ну. Ты — любитель наказаний, не так ли? Только будь очень внимательным, чтобы в ней не возродился маленький Адольф, и тогда она может начать преследовать тебя в будущем. В конце концов, демоны заполучили одну из них. Маленькая победа на нашей стороне, Михаил, — сказал он с насмешливой улыбкой, обращаясь к явно рассерженному ангелу, — Я никогда не буду слишком удаляться, — продолжал Мефистофель, снова обращаясь ко мне. — По-моему, это Уильям Конгрев сказал: «Дьявол не упускает ни одной возможности». Он именно так и поступает, мой друг. На самом деле именно так.

Мефистофель слегка поклонился Михаилу и мне, потом повернулся и выпрыгнул из-под купола, как это раньше сделала Лилит, расправил за спиной свои огромные перепончатые, как у летучей мыши, крылья и исчез, удалившись в свой мир. Михаил, конечно, был возмущен. Он кричал на меня и ругался так яростно, что меня пробирала дрожь, но я упорно отказывался отдать ему дочку Кейси, и в конце концов он тоже удалился.

Когда в базилике не стало ни ангелов, ни демонов, она начала медленно приобретать нормальный облик. Обледенелая половина оттаивала, огонь, охвативший другую половину, гас, а вскоре и бесследно исчез вместе с дымом. В тот же самый момент последняя из замерзших молний с треском раскололась и быстро растаяла. И тогда остались только мы — я, Кейси и малышка. Я стоял, преодолевая непомерную усталость, навалившуюся на меня, и соображал, что делать дальше. Первым желанием было забраться в середину купола, свернуться там около ступенек лестницы и уснуть до утра… пока не явится полиция. Но это не сулило ничего хорошего — начнутся расследования, допросы, но мог ли я дать полиции такие объяснения, какие они смогли бы уразуметь? Поэтому мне пришлось оставить Кейси там. Прежде всего мы простились с ней — дочурка и я, — хотя мне было очень тяжело смотреть на ее остекленевшие глаза и на капельки пота, замерзшие на остывшей коже. Наконец я, с низко опущенной головой и сгорбленной спиной, отвернулся от нее и начал спускаться в ночь, с ее новорожденной девочкой на руках…

И вот я снова в своей квартире с моей малышкой, которая спит около меня на диване. Ее изящные реснички лежат на щеках, в то время как она видит сны. Сейчас она завернута в один из моих джемперов, но позднее мне придется проникнуть в квартиру Кейси и забрать оттуда кое-что из одежды, купленной для девочки, а также другие вещи. Скоро она захочет есть, значит, мне нужно будет ее покормить. О боже, ведь я совершенно ничего не знаю о том, как следует заботиться о ней, и совершенно не представляю, как я, черт побери, стану делать это…

Я не знаю, как будут развиваться события в связи со смертью Кейси. Видимо, утром, когда обнаружится, что дверь в базилику взломана, вызовут полицию. Они найдут тело Кейси, которое к тому времени, наверное, окончательно замерзнет. Станет очевидно, что умерла она естественной смертью. Загадка будет заключаться в том, как она попала туда и что произошло с ребенком. Но с этой загадкой пусть разбирается полиция, однако, по-моему, им не удастся выявить какую-либо мою причастность к этим событиям.

Я ощущаю несправедливость — весь мир ощущает несправедливость. Все теперь выглядит по-другому, даже хорошо мне знакомая квартира. Я стану скорбеть по Кейси. Но пока еще скорбь не пришла ко мне, я благодарен за свое оцепенение. Прежде всего мне нужно наметить план действий. Куда я должен теперь отправиться? Может, в Италию? Или в Голландию? О, я понимаю — я пытаюсь отторгнуть от себя то, от чего невозможно убежать, скрывшись в другой стране. Но я не могу оставаться в Будапеште теперь, после всего случившегося, хотя всегда буду тепло вспоминать этот город, ненадолго позволивший мне ощутить, что представляет собой жизнь обычных, нормальных людей. Я полюбил Будапешт так, как не полюблю, наверное, больше ни один город. Но оставаться здесь я не могу.

Я принял решение насчет имени дочери Кейси. Сначала хотел назвать ее в честь какого-нибудь ангела, но опыт общения с Михаилом побудил меня отказаться от этой идеи. Он совершенно не такой, каким должен быть ангел. Он отказался простить мне мои грехи и, что еще хуже, хотел, чтобы я убил новорожденного ребенка, а когда я отказался, даже пытался добиться этого обманным путем. Эта соловьиная песня — он специально ввел ее в мое сознание в то время, когда я держал на руках дочь Кейси. Он хотел, чтобы умерли мы оба, и только вмешательство дьявола спасло нас. И если сохранением здравого рассудка я обязан Люциферу, то Мефистофелю обязан жизнью. Говоря откровенно, тот темп, с каким я становлюсь должником демонов, приводит меня в некоторое смятение.

Еще я думал, не назвать ли девочку именем какого-нибудь святого, или вождя, или героя. Но в итоге решил, пусть в ее имени будет озвучена добродетель: Грейс. Вообще-то, человеку, подобному мне, не следует находиться поблизости от этого младенца, как, впрочем, и любого другого. Но я должен оставаться с ней, чтобы защищать как от ангелов, так и от дьяволов, которые могут попытаться причинить ей вред. У меня нет выбора. Я обязан сделать все, что в моих силах, чтобы защитить ее, спасти, потому что не смог сделать этого ни для ее матери, ни для ее сестры.

И вот снова возвращается и продолжает мучить меня все тот же вопрос… Если бы ты смог вернуться в те времена, когда родился Адольф Гитлер, убил бы ты его, если бы получил такую возможность? Убил бы абсолютно беззащитное дитя? Заключался бы в этом твой долг перед миром? Был бы ты в состоянии выполнить подобное в отношении ребенка, которому предстоит совершить даже самое тяжкое преступление? Все мы отвечаем «да», но поверьте мне, ответ становится совсем не таким простым, когда вопрос перестает быть чисто теоретическим.

Сидя вот так и глядя на спящую Грейс, я не верю, что она может когда-нибудь стать источником зла. В моих сновидениях Кейси рожала и ангела, и демона. Сами ангелы ожидали появления только одного ребенка, который может стать либо Антихристом, либо являть собой Второе Пришествие Христа. Но сейчас вот какая мысль пришла мне в голову: ведь одна из дочерей Кейси может быть спасительницей, а другая — разрушительницей. Если это так, тогда какую из них украла демонесса Лилит и унесла с собой в свой мир, а какая мирно лежит и безмятежно спит вот здесь, на диване около меня? Когда я смотрю на Грейс, то в душе уверен, что мрачные пророческие слова Нострадамуса, написанные сотни лет назад, не могут иметь к ней никакого отношения.

Я не убил Грейс и не отдал ее в руки демонов или ангелов, потому что хотел сберечь ее для себя. Да, это был чистейший эгоизм. Я проявил слабость — искушение оказалось слишком сильным… получить ребенка, который вырастет и неосознанно полюбит меня. Мне никогда бы не довелось познать этого в любых других обстоятельствах. Я хочу узнать, как чувствует себя человек… которого любят, даже если затем оплачу этот дар в подлинном девятом круге. Быть любимым, несмотря ни на что… Я полагаю, такой и должна быть семья, верно? Я так сильно хочу вырастить Грейс, как еще ничего не хотел в жизни. Хочу, чтобы она была со мной. Она теперь принадлежит мне…

Меня зовут Габриель Антеус. Имя моей дочери Грейс Антеус. Я уверен, она никому не причинит зла. И принесет мне такое счастье, какого я никогда не испытывал. И я знаю, что не ошибаюсь в этом.