25

Эмили

Подглядывать. Что-то есть в этом слове, от чего меня чуть не тошнит, и в то же время я обожаю его. Подглядывать. От этого слова у меня ощущение зуда в животе, словно я на “русских горках” и вот-вот понесусь вниз. Некоторые что угодно готовы дать за это чувство. Как поется в песне, “И знаю, что я один”.

Я подглядываю за Стефани, за Шоном и мальчиками. Когда я только произношу это слово про себя, меня начинает подташнивать от возбуждения, как когда я подбираюсь к окну своей кухни и наблюдаю, как Стефани притворяется, что она – это я. Спит с моим мужем, воспитывает моего ребенка, на моей кухне жарит до корки мерзкие кусищи убитой коровы. Если честно (я вставляю сюда словечко Стефани, которая всегда говорит “если честно” – не потому ли, что она редко бывает честной?), я не столько в ярости, сколько в восторге.

Шпионить за Стефани в моем доме – это как играть в удивительный трехмерный кукольный домик с натуральным движением. Как будто люди там, внутри, – анимированные фигурки, и я могу их передвигать. Могу заставить их делать, что хочу. Могу контролировать их своим волшебным оружием: одноразовым мобильником.

Наберу волшебный номер – и кукла Стефани бежит к окну.

Пусть Стефани оставит себе мой дом, но я хочу кое-что забрать оттуда. Пусть оставит себе моего мужа, чей безнадежный идиотизм отныне и навсегда доказан тем фактом, что он ее трахает.

Я хочу только Ники. Я хочу забрать своего сына.

Уже в детстве я любила прятаться и подсматривать. Скорчившись под окном, лежа в траве, я ждала, когда взрослые сделают что-нибудь более грязное и более личное, чем сварить кофе, заглянуть в холодильник или (в случае моего папы) тайком выкурить сигарету. Я видела, где мать прячет бутылки со спиртным и как часто ей приходится доставать с книжной полки большой словарь. Что за слово ей срочно требовалось посмотреть? За книгой стояла бутылка. Мать пила так много, что это казалось уже не секретом, а просто чем-то, что она делает. Я не винила ее. Бедная женщина вышла замуж за моего папочку, знаменитого гинеколога и любителя разводить экзотические орхидеи, который давал результатам своих биоинженерных опытов названия в честь “любимых пациенток”.

Однажды я нарушила шпионский принцип: наблюдать и молчать. Пьяная мать несла такую чушь! Я долила воду в ее бутылку с джином. Я наблюдала, как она пьет прямо из бутылки, и думала о том, что она убила бы меня, если бы застукала, как я пью молоко из пакета. После первого глотка у нее сделался удивленный вид, словно она пыталась вспомнить, какой вкус должен быть у джина. Потом мать прикончила бутылку, сунула ее в бумажный пакет и вынесла, чтобы бросить в мусорный контейнер.

В средней школе я начала попивать ее джин, глотки становились все больше и больше. Мать ничего не замечала – или ничего не говорила. Мои родители практически не интересовались моей жизнью. Ребята из “Денниса Найлона” после нескольких порций спиртного принимаются рассказывать, какие у них были неродители. Каждый раз, слушая их, я думаю: видели бы вы моих неродителей. Хотя сейчас это нереально. Отец умер восемь лет назад, а мать не в той форме, чтобы поддерживать беседу о своих родительских ошибках.

Детство каждого человека – ад, но каждый верит, что оно задумывалось как рай. Что у любого другого детство было чистым парадизом. Такое послание мы получаем от кино и телевидения. В детстве думаешь, что только твоя семья не такая счастливая и не такая классная, как семьи из ситкомов. Я никогда не разрешу Ники смотреть современные версии этих разжижающих мозги сериалов, но ирония в том, что его детство (в спокойном пригороде для верхушки среднего класса, с любящими мамой и папой) куда ближе к тележизни, чем Шона и мое, а уж мы-то эти сериалы смотрели.

Я хочу, чтобы Ники был счастлив. Это единственное, чего я хочу наверняка.

Подрастая, ты обнаруживаешь, что была не единственным несчастливым ребенком, и это греет. Приятно, если ты из тех людей, которых воодушевляет то, что еще кому-то не повезло так же, как им. Стефани нравится думать, что все идут одной и той же каменистой тропой. Даже утверждая, что невозможно узнать другого, она думает, что это возможно. Ей нравится думать, что другой страдал столько же или еще сильнее, чем она. Если у тебя какая-то проблема с ребенком, то тебе предположительно поможет знание о том, что у других матерей та же проблема. Если пропала твоя лучшая подруга, тебя предположительно успокоит знание о том, что у всех собравшихся здесь женщин пропадали их лучшие подруги.

Не так много людей ждет звонка от какого-нибудь следователя от журналистики, ждет, когда можно будет сказать репортеру заветное: “преступник – наверняка муж”.

Днем Стефани сидит в своем маленьком офисе на застекленной веранде – на моей застекленной веранде, – куда притащила древнее бюро размером с танк и круглый вышитый коврик. Так по-домашнему, так безвкусно. Рай мамы-блогерши. Но она, кажется, прекратила вести блог.

Абсолютно чужие люди сочувствовали Стефани, когда она потеряла меня. Свою лучшую подругу. Они постили “люблю”, “обнимаю”, “лайки”-сердечки и плаксивые рожицы.

С того дня, как я пропала без вести, я изо всех сил стараюсь не заморочить Стефани голову окончательно. Я держу мозг в узде. Я просто пальцем ноги трогаю страдающую Стефани, и это доставляет мне некоторое развлечение. Но это боль тоже. В конце дня, в любое время – это мой дом, мой муж, мой сын.

После того как Шон спутался с подобной личностью, я меньше думаю о нем. Даже если он использует Стефани, чтобы избыть свое горе по мне. Теоретически я могла бы дать ему второй шанс. Дать ему понять, что я жива. Посмотреть, насколько быстро он бросит Стефани. Это бы меня развлекло.

Но он уже провалил тест, два теста. Я не собираюсь давать ему шанса на переэкзаменовку.

Стефани не слишком умна. Это нам и было нужно. Именно поэтому я выбрала ее.

* * *

Я никогда не говорила Стефани, что моя мать пила. Это совсем не то, что я хотела бы сделать всеобщим достоянием, но Шон знал – его мамочка тоже любила свою большую рюмку мерзкого сладкого шерри, так что тут у нас с Шоном было кое-что общее.

Шон знал про мою мать-алкоголичку – и довольно с него. Я выдавала информацию о себе осторожно. Контролировать информацию – это то, чем я зарабатываю на жизнь. За это Деннис и платит мне. Я могла бы превратить будни в исправительно-реабилитационном учреждении в Тусоне в дикую двухнедельную оргию с сексом и наркотиками в Марракеше, и лишь потом люди въехали бы, что это дезинформация. Я могла бы заставить что-то выглядеть как что-то еще. Я могла бы сделать из неудачливой Бэтгёрл самое стильное существо на планете.

Я говорила Шону только то, что позволило бы ему чувствовать себя таким же, как я, и не говорила ничего, что дало бы ему почувствовать разницу между нами. То есть оставила за скобками кое-какую базовую информацию. Господи, что Стефани несла о тайнах. Я слушала ее, или наполовину слушала, и думала: “Нам приходится иметь секреты. Они нужны нам, чтобы жить в этом мире. У меня их полно. Больше, чем я с тобой делюсь. А тебе это и в голову не приходит”.

* * *

Шпионя за матерью, я выучила: мы не знаем, что за нами наблюдают. Нам нравится представлять себе, что мы настороже. Мы обманываем себя, думая, будто у нас есть что-то общее с существами, умеющими выживать в дикой природе. Мы потеряли этот инстинкт, шестое чувство. Мы не выжили бы в дикой природе и одного дня – если бы эта природа была полна хищников.

Хищник требуется всего один. И сейчас это я.

Независимо от того, что мы видим или слышим, роща позади нашего дома могла бы кишеть снайперами. Какой-нибудь извращенец мог жить наискосок от нашей квартиры; впечатав бинокль в глаза, он молился бы своему извращенскому богу, чтобы мы разделись.

Похожий парень жил напротив моей первой квартиры в Нью-Йорке, примерно когда я начала работать на Денниса Найлона.

Я его засекла. Отвислое брюхо, майка-алкоголичка. Бинокль Super-spy. Трусы спущены до колен. Я показала ему палец через улицу. Он показал мне палец в ответ. Опустил бинокль. Его глаза не отрываясь смотрели в мои.

Для меня это оказалось слишком. Я переехала. Потеряла залоговый взнос.

Нашла квартиру получше.

Я попросила Денниса о повышении, и он согласился. Он обожал быть могущественным: швырнул мне целую пригоршню мелочи – и спас от извращенца.

А теперь я – извращенец, живущий по соседству. Стефани нужно спасать. От меня.

* * *

Есть такой фильм, он мне очень нравится. “Подглядывающий”. Английский. О маньяке-психопате, который убивает женщин – и снимает убийство на камеру. Камера у него закреплена на шесте, которым он прокалывает красоток, чтобы можно было заснять выражение ужаса на их лицах. Настоящий художник, настоящий одержимый.

Это любимый фильм Денниса Найлона. Так что общее у нас – этот фильм.

Это один из тех фильмов, что разрушают карьеру режиссера. Все видят, насколько парень болен, и никто не хочет с ним работать. Особенно если фильм убыточный. “Подглядывающий” слишком опередил свои шестидесятые. Может быть, и наши дни для него – еще рановато. Но не для меня, не для Денниса.

Я удивилась, что британец Шон не смотрел его, при том что какое-то время он имел дело с публикой, считавшей, что разбирается в искусстве. Разве его друзья не смотрели фильмы вроде этого? Спросить мне было не у кого, он перестал общаться с приятелями тех дней. Его клевые университетские друзья не пошли в банкиры, и он больше с ними не виделся. Я знала, что, если я захочу, Шон останется при мне; надо только заставить его думать, что рядом со мной он все еще будет парнем что надо.

Шон мог заключать сделки, делать деньги, вести дела, но у него никогда не было настоящего романа. Я показала ему, что такое страсть. Я заставила его думать, что он не сможет жить без меня. Его было так просто перепрограммировать, убедить, что контроль – у него. Это была часть его привлекательности. Я получила и бонус: оказалось, что Шон хороший любовник, терпеливый, изобретательный и пылкий. Эти его качества я ценила больше, чем стоило или чем ценила бы, если бы они чаще встречались у мужчин. Слишком часто мужчины занимаются любовью так, словно на улице их ждет такси с включенным счетчиком.

Я могла сделать Шона всем, чем хотела. Оставалось только решить, чем именно я хотела его сделать.

* * *

Мы с Шоном встретились на исключительно гадостном благотворительном ужине в Музее национальной истории. Полночи я была в слезах, потому что все шло наперекосяк, начиная с того, что важный инвестор упал со ступенек, и кончая тем, что дорогой гость-селебрити порезал палец. Я впахивала как про́клятая, чтобы никто не заметил главных косяков, иначе Деннис пришел бы в бешенство, и мы все могли бы вылететь с работы.

Шон представился и сказал, что работает на инвестиционную компанию-партнера “Денниса Найлона”. Я изобразила, что мы уже встречались – на случай, если мы встречались, – но была уверена, что запомнила бы его. Шон сказал:

– Мы не могли бы где-нибудь поужинать?

Так мило, так по-мужски, так ясно.

Вскоре после этого я пригласила Шона к себе в квартиру, посмотреть “Подглядывающего” на DVD. На нашем третьем свидании. Это был тест, но это был и риск – пригласить привлекательного, богатого, в целом приличного, в целом благопристойного парня смотреть твой любимый фильм о маньяке-психопате. Если бы я сделала вид, что мой любимый фильм – “Звуки музыки”, мне пришлось бы закончить с Шоном, не начав. Кто же захочет быть с мужчиной, которому нужна любительница “Звуков музыки”?

Мы смотрели “Подглядывающего”, Шон обнимал меня. У нас уже был секс, хороший секс, может быть, даже великолепный секс, и я подумала: наверное, с точки зрения Шона предпочесть что-либо великолепному сексу – показатель сдержанности и хороших манер. Не хочу показаться бессердечной или хвастливой, говоря, что Шон преувеличивал свои способности любовника. Я думаю, у Шона был ограниченный опыт – вялые связи с вечно недовольными английскими студентками и разочарованными банковскими стажерками.

Сейчас Шон смотрел со мной мой любимый фильм, снисходя к моим слабостям. У меня было достаточно бойфрендов, и я знала: этот типаж так и ведет себя в начале отношений. Потом они выходят из комнаты, спрашивают, не посмотреть ли нам что-нибудь другое – или просто хватают пульт и переключают на баскетбол.

Пока шел фильм, мы с Шоном не говорили. Потом он сказал: “Блестяще” – раздражающе, с растяжечкой, на британский манер. “Но мне показалось, что это немного чересчур. А тебе?”

Ошибка! Он думал, что это немного чересчур. Неужели он из тех слабаков, которые верят в доброту? Из тех, кто избегает книг и фильмов, если там есть хоть что-то про боль, страдание или насилие? Водятся в природе такие парни, и их больше, чем вы можете себе представить.

Но не Шон. Он только притворялся хорошим мальчиком. Или, может быть, он был хорошим мальчиком, который притворялся плохим мальчиком. Его вштырило, он возбудился от того, что мне нравится “Подглядывающий”. Он решил, что это сексуально. Страшно, но страшно хорошо. Фильмы вроде этого нравятся парням, в отличие от девочек, которые, по его мнению (возможно, следствие общения с его унылыми подружками), хотят, вернувшись домой из офиса, свернуться калачиком с бокалом пино гриджо и последним римейком Би-би-си по Джейн Остин.

Я предпочитаю текилу или, еще лучше, мескаль. Но не рядом с Шоном.

Позже выяснилось, что он великий фанат “темных” телесериалов: “Во все тяжкие”, “Прослушка”. Кино, которое я не особенно люблю, хотя ребятам на работе нравится. Я не успеваю отслеживать действующих лиц и не могу выкинуть сцены насилия из головы.

Мы сбежали в Лас-Вегас. Никому не сказали. Поженились в Церкви Элвиса и провели три дня в постели, в сьюте “Белладжо”. Это была чудесная передышка: секс, обслуживание в номере, шампанское, телевизор. Мы покрасовались друг перед другом.

Не лучшей идеей Шона оказалось поехать на медовый месяц к его “маменьке”, живущей на севере Англии. Он все рассказывал мне, как там зелено, как романтичны болота. Он знал, что я люблю “Грозовой перевал”. Его городишко был всего в часе от деревни Хоэрт, где жили сестры Бронте.

Два дня белесого неба и моросящего, отвратительно холодного, всепроникающего дождя, тучи висят так низко, что не видно болот. Ненавижу это ощущение: холод просачивается сквозь кожу до самых костей. И чего ради? Только чтобы мы с Шоном потолкались в печальном домике, набитом ноющими несовершеннолетними туристками? А потом назад, провести ночь в угрюмом, плохо отапливаемом, заросшем плесенью доме кислого, сморщенного огрызка женщины, которая не любила своего сына и которая любила меня еще меньше?

Обычно я стараюсь не жалеть людей. Не думаю, что человеку полезно, когда его жалеют или когда он сам жалеет кого-то. Но когда я увидела тот дом! Линолеум в трещинах, вонючие газовые нагреватели, плотные темные шторы и мебель, впитавшая вонь всей баранины, которую здесь тушили со времен Генриха VIII. Бедный Шон!

Однажды – когда Шон изучал рынок – я предложила его матери угоститься из моей фляжки. Я представила их друг другу. Мама Шона, познакомьтесь, это “Хосе Куэрво”. Хосе, это мама Шона. (На самом деле – Herradura. От дешевой текилы у меня болит голова.) Для старухи после целой жизни с шерри это стало откровением. Я сказала, что убью ее, если она расскажет Шону, и она засмеялась – заговорщицкое “хе-хе-хе”, потому что решила, что я шучу.

Тем вечером она легла рано, и Шон не заподозрил, что она напилась. А у нас с его мамочкой после этого образовался союз заговорщиков, что сделало наше пребывание там почти занимательным. Почти.

А! Было там кое-что смешное.

Всю свою жизнь я время от времени страдала от удушающей скуки и знала, когда приближается приступ, как другие ощущают приближение мигрени или приступа дурноты. Я знала, что должна сделать что-то, чтобы удержать себя под контролем и не повести себя так, чтобы потом пожалеть о сделанном. Я это чувствовала с самого детства и усвоила: мне необходимо сделать что-то, чтобы прогнать скуку. Это как расчесывать укус насекомого.

Я украла у матери Шона кольцо.

Оно было очень милое, сапфир между двух крупных бриллиантов, просто оправленных в золото. Я похвалила его вскоре после нашего приезда, и старуха завелась рассказывать про огранку и оправу камней, и как ее муж подарил ей это кольцо перед свадьбой, кто владел кольцом до этого – всю его историю вплоть до неандертальцев. Я перестала слушать. Не помню, решила ли я украсть кольцо уже тогда или сделала спонтанно, когда подвернулась возможность.

Однажды вечером я, как обычно, слегка подпоила маму Шона. Удивительно, как Шон не заметил, что мама сегодня неприятна, как никогда, и придирается больше, чем обычно. Полагаю, он и так ничего хорошего не ждал. Тем вечером она зудела, чтобы он отправлялся в “залу” смотреть “телик”, пока “девочки” прибираются. Старуха бережно положила кольцо на подоконник над раковиной, чтобы обезопасить на время мытья посуды, и поковыляла “в уборную”.

Я сунула кольцо себе в карман. Только и всего. Вот кольцо – и вот его нет. Импульс? Умысел? Не знаю. Мне это все равно. По натуре я не клептоманка. Но на меня что-то нашло.

Маменька Шона не хватилась кольца, пока не закончила мыть посуду. А потом за десять секунд раскалилась от нуля до шестидесяти. Стонала, как раненое животное. Ее кольцо! Ее прекрасное кольцо! Его здесь нет! Где же оно? Неужели упало в раковину? Почему она была так неосторожна? Как она будет жить без него?

Мы перевернули дом вверх ногами, и бедному Шону, послушному сыну, пришлось лезть в подвал, разбирать отвратительную канализационную систему и поискать кольцо в трубах.

Как можно догадаться, кольцо так и не объявилось. Когда Шонова маменька прощалась с нами, она все еще скорбела, больше огорчаясь потерей кольца, чем отъездом сына и его молодой жены.

Я указала Шону на это, когда мы летели домой, в Нью-Йорк. Бизнес-классом. Я сказала:

– Твоя мама любит свое кольцо больше, чем тебя.

– Не суди ее слишком сурово, – попросил Шон.

Тогда-то я и вынула кольцо из сумочки и предъявила Шону. Он страшно обрадовался:

– Ты его нашла! Дорогой мой ангел! Мама будет на седьмом небе.

– Нет, – сказала я, – я взяла его. И отдавать даже не собираюсь. Твоя мать просто унесла бы его с собой в могилу. Глупо. Все равно что выкинуть.

Может, это мое странное американское чувство юмора? Розыгрыш? Шон улыбнулся мне в порядке эксперимента, словно чтобы показать, что понял шутку.

Я не шутила.

– Ты украла его?

Я подняла брови, пожала плечами и сказала:

– Мне захотелось это кольцо. И я его взяла.

– Ты должна вернуть его. Я скажу маме, что оно упало тебе в карман, когда вы были на кухне, и ты только сейчас нашла его.

– Пожалуйста, не так громко, дорогой.

Бортпроводницы уставились на нас. Неужели у голубков-молодоженов (Шон сказал им, что мы в свадебном путешествии) уже происходит маленькая медовомесячная ссора?

– Не отдам, – объявила я. – Что сделает твоя мать? Экстрадирует жену своего сына и потребует ее ареста? А если ты попробуешь сказать ей, что я нашла его, что оно оказалось у меня случайно, я скажу ей, что украла его. Что я сделала это намеренно. И что, по-твоему, будет для нее хуже? Думать, что она потеряла кольцо или что ее сын женился на воровке, врунье и садистке, которая хочет, чтобы она и ее сын страдали?

Конечно, дело было не в этом. Я не хотела, чтобы кто-нибудь страдал. Я просто хотела кольцо. Оно мне понравилось. Я не понимала, почему оно не мое. Я сказала:

– Или же я скажу ей, что ты украл кольцо, чтобы подарить мне.

Шон уставился на меня. Он понял: я настроена решительно. Я видела, что он боится меня – чего-то во мне, о чем он и не подозревал. Многого обо мне он не знал, а кое-чего не узнал бы никогда – а может, и не захотел бы знать.

Чего он от меня ждал? Для меня это так и осталось неизвестным. Но зачем бы ему продолжать растить ребенка с женщиной, которой он не доверяет и которую боится? Полагаю – потому что он любил меня. И, может быть, он любил страх.

– А теперь, – сказала я, заказав еще шампанского, – ты наденешь это кольцо мне на палец. И скажешь мне, что будешь любить меня вечно. Говори: “Этим кольцом я клянусь, что всю жизнь буду верен тебе”.

– У тебя уже есть помолвочное кольцо, – заикнулся было Шон.

– А мне нравится это, – сказала я. – То, которое ты мне подарил, я уже продала. Ты что, правда не заметил? – На самом деле помолвочное кольцо было на мне еще накануне. Я продала его, когда вернулась домой.

Шон взял мою руку. Надел кольцо своей матери мне на палец. Дрожащим голосом произнес:

– Этим кольцом я клянусь, что всю жизнь буду верен тебе.

– Всю жизнь, – сказала я. – А насчет сейчас… встретимся в туалете через двадцать секунд. Постучи дважды.

Мы занимались любовью стоя, причем мой зад упирался в раковину, в туалете самолета. Я поимела Шона. Он был мой.

Девять месяцев спустя родился Ники. Я всегда верила – думаю, и Шон тоже, – что наш сын был зачат в том самолете. С тех пор я считала кольцо своим талисманом.

* * *

До сих пор мне в голову не приходило, что Шон может и вправду оказаться дураком и слабаком. Настолько дураком, чтобы упасть в койку с первой же женщиной, которая продемонстрирует ему свою доступность.

Я знаю: он думает, что я мертва – хотя я предупреждала, чтобы Шон не верил отчетам о моей кончине. Неужели Шону оказалось так трудно следовать моим указаниям? Неужели надо было сказать: “не верь отчету о вскрытии”? Неужели надо было сказать, что даже если ему вернут мое кольцо – кольцо его матери, – это не будет означать, что я мертва? Хотя справедливости ради, даже я не ожидала, что кольцо вернется к нему. Случайность, бонус. Кольцо матери Шона еще раз доказало, что оно волшебное.

Шон честный парень. Слишком честный. Слишком доверчивый, как выяснилось. И по совокупности – слишком простой.

Я твердила ему: я не умру. Неважно, что ты услышишь. Я не умру. Это звучало, как предупреждение в сказке. Не оборачивайся, не оглядывайся на меня, когда мы пойдем прочь из преисподней. И вот в который раз герой все профукал.

Даже если бы Шон поверил, что я, пьяная и наевшаяся таблеток, предприняла фатальное купание в ледяном озере, – разве он не должен был бы соблюсти пристойный период траура? Отгоревать, начать забывать меня и исцелиться? Обрести готовность “двигаться дальше”, если снова цитировать Стефани. Может быть, по истечении известного срока Шон нашел бы женщину, которую никогда бы не любил и не желал, как меня – но которая готовила бы, убирала в доме и заботилась о Ники.

Но моя “лучшая подруга” Стефани? В голове не укладывается! Поразительно, как он мог смотреть на нее после того, как видел меня! Она же сплошная рана, снедаемая чувством вины и решившая ее загладить, став лучшей мамочкой в истории. Пушистый коврик для ванной, возомнивший себя человеком.

Какая дикость, что Шон с ней. Как я могла выйти замуж за парня, который подкатил к Стефани в ту же минуту, как узнал, что я умерла?

Месть – это нечто ожидаемое.

Глупость Шона – вот на что я смотрю, стоя за деревом на краю участка и наблюдая, как Стефани порхает от окна к окну, словно пташка в западне. Пытается увидеть меня, увидеть, где я. Поднимает два пальца, потом семь. Таращится в рощу.

Думает: “Спасите меня! Спасите!”

Я даю Стефани пробежаться по дому, посуетиться. Она боится выходить на улицу. Я наблюдаю за ней еще какое-то время, потом ухожу. Моя машина припаркована прямо у подъездной дорожки.

* * *

Я еду назад, в номер “Дэнбери Хоспитэлити сьютс”, где зарегистрировалась по липовой кредитке и под вымышленным именем. Еду я в машине своей матери, которую взяла в озерном доме после того, как бросила арендованную в лесу.

Держу пари, Стефани не расскажет Шону, что я звонила. Она вечно несла, как она боится, что ее примут за параноика и сумасшедшую. Говорила (так и слышу ее голос): “Ужасно, но люди вечно пытаются убедить мам (как же я ненавидела, как она произносит слово «мамы»), что те ненормальные”. Вот что я выслушивала в те кошмарные пятницы, прикидывая при этом, как в понедельник поеду на работу и как мне придется разруливать последствия очередных закидонов Денниса.

Если Стефани решит, что мертвая женщина не только живая, но еще и Подсматривающая, ее и правда примут за чокнутую. Это докажет, что она сумасшедшая. Я никогда не заморачивалась тем, что кто-то подумает, будто я – безупречно одетая и подкрашенная, лицо “Денниса Найлона”, классная, компетентная мать и жена, – сумасшедшая. Хотя правда обо мне наводит на мысль, что я гораздо больший псих, чем Стефани, которая просто глупа, туго соображает и ужасно не уверена в себе.

Если Шон признается в чем-нибудь, ему придется признаться во всем: у нас был план выманить у страховой компании небольшое (сравнительно) состояние. Будучи финансистом, Шон научился не показывать руки. Игроки в покер и банкиры знают, о чем я. И любители триллеров, как ваша покорная.

* * *

Наш план начался с маленькой игры, в которую, я уверена, играют многие супружеские пары. Что бы мы сделали, упади на нас с неба миллион долларов? Бросили бы работу. Увезли бы Ники в какое-нибудь красивое место и жили бы там, пока деньги не закончатся. Такая была фантазия.

Шон на хорошем счету на работе. У меня хорошая должность. У нас симпатичный дом, потрясающий ребенок.

Вы решите, что нам нравилась наша жизнь. Нет, не нравилась. Может быть, неудовлетворенность – не самое лучшее чувство, которое можно разделить с другим. Может быть, беспокойство духа – не самое прочное основание брака. Но лучше, наверное, когда оба человека в паре недовольны положением дел и хотят его изменить. Шон в грош не ставил жуликов, на которых работал. Он негодовал, что компания высасывает из него столько времени и сил. Это облегчило мне задачу. Я убедила Шона, что планирую нечто робингудовски-праведное. Бонни и Клайд – вот кто мы. Герои вне закона.

К тому времени я по горло была сыта модным бизнесом, где конец света наставал каждый раз, когда модель на показе ушибала палец ноги. Модели были капризными и жили на воде и сигаретах.

Мы с Шоном каждую неделю покупали лотерейные билеты. Вот выиграем – бросим работу, уедем в сельскую Италию или на юг Франции и будем жить там, пока хватит денег. А потом обдумаем следующий шаг.

Но я считала, что существует другая разновидность… лотереи. Лотерея, где у нас будет больше контроля. Джекпот, который мы устроим себе сами. Жить широко, той жизнью, какую каждый из нас себе хотел. Иметь время на сына, не быть напряженными и взвинченными постоянно, даже в нерабочее время.

Вот чего мы хотим, сказала я Шону. А теперь выясняется – он хочет Стефани. Что меня вполне устраивает.

Мне-то был нужен Ники. Всегда. И теперь.

* * *

Я сделала так, чтобы Шон смотрел мои любимые фильмы – черно-белые триллеры тридцатых-сороковых годов. Я запускала их каждый вечер. И мы начали шутить насчет мошенничества со страховкой. Это была шутка – сначала. Шону и в голову не приходило, как далеко я с ней зайду.

Я объяснила логику действий, и Шон поддался, как все обманутые, зачарованные мужчины в этих фильмах. Он был Фредом Макмюрреем, я – Барбарой Стэнвик.

Нам требовался кто-то вроде Стефани. И Стефани оказалась более чем безупречна. Иногда у меня возникало пугающее чувство, что я сама ее создала. Именно такая Стефани нам требовалась, чтобы начать воплощать наш план в жизнь.

Она была настолько безупречна, что все обретало даже больший смысл, чем до ее появления; сама того не зная, она стала частью игры. План начинал казаться более реальным, чем когда мы подначивали друг друга и он был просто забавной идеей.

Стефани ничего не подозревала. Я уверена, и не заподозрила бы. Она была так счастлива, что нашла друга. Каждый раз, когда она употребляла выражение “мамы-подруги”, меня буквально тошнило.

Я выцепила ее из толпы. Из стада мамаш, ожидающих своих детей возле школы.

Когда говорят о хищниках, имеют в виду обычно секс, силу, слабость. Уголовщину. Педофилы охотятся на детей. Насильники охотятся на женщин. В природе хищником движет голод. Большие акулы едят рыб поменьше. Сильный охотится на слабого.

Но тут все не так. Стефани – взрослая. Идеально сошлось, что ее сын оказался другом Ники. Все было предопределено свыше.

* * *

Мы затеяли все это ради Ники. Мы с Шоном работали как проклятые – допоздна, иногда без выходных – и почти его не видели. Наш сын рос, а у нас не было времени побыть с ним. Он наш единственный ребенок. У нас никогда не будет другого.

Зачатие было легким, но роды оказались тяжелыми. Наш врач пригласил нас к себе в кабинет (а это никогда не бывает хорошим знаком) и объявил, что попытка родить еще одного ребенка может оказаться фатальной для меня и ребенка, даже если мне удастся (шансы малы) выносить его.

Я продолжала принимать небольшие дозы оральных контрацептивов, и они вроде бы действовали отлично, без побочных эффектов. Или без таких, которые признали бы врачи. Если хотите знать, я чувствовала себя не в меру раздражительной, еще более беспокойной и нетерпеливой. Но, возможно, не из-за таблеток, а из-за жизни вообще. Всё и все меня раздражали. Все, кроме Ники.

Интересно, как Шон предохраняется со Стефани, чей отчет о контрацепции подозрительно невнятен. Она заявляет, что Майлз получился незапланированно, что они с мужем зачали его случайно после дорогой хипстерской свадьбы.

* * *

Моя схема – и капитуляция Шона – была результатом комбинации нескольких моментов. Тех старых фильмов и нового договора, который я внимательно прочитала. Двадцать с чем-то страниц, пункт за пунктом, с десятками ярких наклеек в местах, где Шон должен поставить инициалы. А потом – что бы вы думали? – на двадцать второй странице оказалось приложение: страхование жизни Шона и его супруги, колоссальная выплата в обмен на смехотворное удержание из зарплаты.

Я была упорна. Каждое утро я упоминала об этом, каждый раз, что мы были вместе. Иногда я будила Шона посреди ночи и начинала там, где остановилась. Поначалу Шон сопротивлялся, не будучи способным увидеть красоту того, что я предлагаю. Возможно, он думал, что я сошла с ума. Но он знал, чего я хотела. А если бы Шон сказал “нет”? Но отказавшись, он мог бы попасть в еще худший переплет. Может быть, хуже, чем он мог себе представить.

Однажды ночью, после секса – наилучшее время, чтобы подступиться к Шону или к любому другому мужчине – я снова пошла в атаку. С ума сойти можно. У тебя самая лучшая, самая крутая идея в мире – но сначала тебе приходится дать себя трахнуть.

– Мы живем не так плохо, – сказал Шон. – Да, дорогая, сейчас мы пашем как каторжные, но так будет не вечно. И Ники, кажется, счастлив.

– И этого ты хочешь? – спросила я. – Работать круглые сутки, почти не видеть нашего сына – нашего единственного ребенка, другого не будет? Хочешь проснуться однажды утром и обнаружить, что он уже в колледже? Или уехал? Ты хочешь, чтобы день за днем тянулось одно и то же, вот эта… скука?

Я сказала слишком много. Почти раскрыла о себе то, что до сих пор успешно скрывала. У каждого есть секреты, как говорит Стефани, хоть меня от ее слов и тошнит.

– Хочешь сказать, что тебе со мной скучно? – поинтересовался Шон.

Да, хотела. Но не собиралась признавать этого.

– Шон, неужели ты не хочешь рискнуть? Поставить на карту все, что у нас есть? Сыграть. Действовать напропалую. Жить на острие. Неужели ты хочешь прийти к точке, в которой мы скажем: “И это всё?”

Шон смолчал. Он мог бы сказать, что на самом деле я имела в виду “Неужели ты – это всё?” Что препятствовало бы мне найти мужчину, у которого больше денег и времени, чем у Шона, – и забрать с собой Ники?

Я бы никогда так не сделала. Шон был папой Ники. Ничто этого не изменит, и никто его не заменит.

Я бы продолжила донимать его. Если мы собираемся и дальше вести такой образ жизни – образ жизни, который ведет нас: ипотека, машина, произведения искусства на наших стенах, одежда, которая стоит кучу денег даже с моей офисной скидкой и которую я обязана носить на работу, – мы в ловушке. Выхода не было. Цены на недвижимость снизились с тех пор, как мы переехали в Коннектикут, и попытайся мы продать дом, мы бы потеряли на этом. Мы не могли позволить себе вернуться на Манхэттен, если только не собирались жить в Бушуике или тесниться в квартирке с одной спальней на окраине Манхэттена. Даже при зарплатах Шона и моей нам понадобилась бы огромная ипотека. Альтернатива – снимать квартиру, что было бы дорого и далеко от идеала.

В первое время я не возражала, когда Шон хотел расслабиться перед телевизором. Но теперь я заставляла его смотреть “Охотников за недвижимостью”, “Охотников за международной недвижимостью” – все передачи про охоту за недвижимостью. Каждый вечер какая-нибудь пара решала начать новую жизнь в экзотическом месте. Антигуа, Ницца, Сардиния, Белиз. Почему? Потому что они хотели выйти из этих крысиных гонок и проводить больше времени со своей семьей.

– Они делают это, – твердила я Шону. – Эти лузеры делают то, что ты боишься попробовать.

– А откуда у них деньги? – отвечал он. – Они об этом молчат.

– Я знаю, где взять деньги. Деньги – не проблема. А вот то, что тебе яиц не хватает принять решение, – действительно проблема.

Я не забыла посмотреть Шону в лицо, когда он надевал кольцо на мой палец там, в самолете. То, что он сделает по-моему, только вопрос времени.

* * *

Шону предстояло изъять максимальную сумму за страхование жизни, какую предлагала его компания. Я исчезну без следа. Залягу на дно. Сфальсифицирую собственную смерть. Эта часть была трудной. Но в книгах и фильмах люди постоянно проделывают подобное. И в реальной жизни. И выходят сухими из воды!

Так что такое вполне возможно. Эту часть плана требовалось продумать.

Я скроюсь из поля зрения на неопределенное время, оно будет зависеть от того, насколько серьезно власти станут искать меня. Потом изменю внешность. Выправлю фальшивый паспорт.

Шон заберет страховочные деньги, и мы отправимся в какой-нибудь райский уголок Европы, где никто не станет задавать вопросов паре симпатичных американских экспатов и их прелестному сыну. Жилье мы будем снимать за наличные.

Когда деньги кончатся, мы произведем переучет. Но если экономить, то это случится нескоро. А жить будет весело. Будем делать, что хотим. Нам никогда больше не придется скучать.

Это был не самый разумный план. На нем имелись морщинки, которые следовало разгладить. Возможно, ни один человек в здравом уме не подумал бы, что этот план сработает. Мне нравилось, что у него мало шансов на успех. В противоположность утомительному и безопасному.

Я читала о так называемом folie à deux. Два человека (вот еще одно тошнотворное слово) способствуют душевной болезни друг друга. Я перечитала “Хладнокровное убийство”, на этот раз обращая внимание, как набирает силу химия зла, когда встречаются эти двое парней. Убийств не произошло бы, если бы потенциальные убийцы остались каждый сам по себе.

Могли бы мы с Шоном так, если бы выбрали эту схему и последовали ей? Сумели бы сподвигнуть друг друга на дела, на которые не решились бы поодиночке? Да и кому мы причиняли вред, в самом-то деле? Мы не надували достойного работящего фермера, его жену и двух очаровательных детишек. Мы пытались получить что-то от компании, которая крала деньги у достойных работящих людей вроде того фермера и его семьи.

Возможно, против нас играло то, что мы оба находили план сексуальным. Разговоры о нем заводили нас. Обсуждение схемы сделалось прелюдией, и секс бывал почти таким же пылким, как когда Шон надевал мне на палец кольцо своей матери в самолете по пути из Англии. Почти.

Я говорила себе, что на самом деле это хороший знак. Страсть в браке – это хорошо для нас, для наших тел, хорошо для Ники.

Внешне мы выглядели нормальными людьми. Лучше, чем нормальными. Успешная чета представителей верхушки среднего класса, оба занимают важные посты, живут в доме мечты, растят чудесного малыша. И – ах да. У них есть лучший друг.

* * *

Мне требовался кто-то, кто поверил бы мне и изложил бы миру мою версию этой истории. А больше всего мне требовался кто-то, кто позаботился бы о Ники, на долю которого выпали бы тяжелые времена, пока наша маленькая семья не воссоединится. У меня была Элисон, потрясающая няня Ники. Но она собиралась вернуться в школу и не согласилась бы больше чем на частичную занятость. Мне требовался кто-то, для кого Ники был бы самым главным на свете – кто поставил бы его, может быть, чуть ниже своего собственного сына, но достаточно близко к нему.

Это был безумный план. Что-то вроде сумасшедше длинного паса в расчете на чудо, о каких читаешь в газетах и думаешь: ну кто на это клюнет? Неужели кто-то на это поведется? Но мы с Шоном не могли спокойно разработать разумную стратегию пошагового выхода. Это было бы плохо для нашего брака. Шон все еще хотел видеть во мне бунтарку, которая пригласила его на третьем свидании посмотреть “Подглядывающего”. И все еще хотел видеть себя самого мужем авантюристки.

Я стала дружелюбным хищником в неутомимых поисках лучшего друга. Речь шла не о сексе или силе, а о близости и доверии. О воспитании наших детей. О материнстве.

* * *

Каждую пятницу во второй половине дня я уходила с работы рано. За это разгорелось что-то вроде борьбы, хотя “Деннис Найлон” много шумела по поводу своей гибкости и дружественного отношения к семье. Пресс-релизы о нашей гибкой семейной дружественности писала именно я, так что если бы Бланш – второй человек в команде Денниса и его сторожевой пес – сказала мне, что я не могу уходить по пятницам раньше, чтобы забирать сына из школы, это выглядело бы так себе.

Я стояла под деревом возле школы Ники. Смотрела на других мам. Я ждала Ники и в то же время мониторила площадку в поисках подходящей матери.

Лучшего друга.

Это было просто по сравнению с тем, чем мне приходилось заниматься на работе – модные показы, рекламные акции и встречи, сканирование помещений и арен на предмет малейших признаков сбоя. Знаменитости подали водку не того сорта! Катастрофа!

Высматривая мать, с которой можно было бы подружиться, я ощущала себя извращенцем, который сканирует торговый центр в поисках младшей школьницы – неуверенной в себе полноватой девочки, грызущей косичку. Я высматривала Маму-Кэпа.

Мамой-Кэпом мы с Шоном называли этих – мешок на спине, мешок на груди, сбруя и ходунки, переносные колыбельки и высокие стульчики, детские постромки со всех сторон, стеганые куртки, похожие на космический скафандр, в котором эти женщины при необходимости смогли бы отправиться на Марс. И с ними их Дитя – в тепле и безопасности.

Я искала Маму-Кэпа, которая хочет быть лучшим другом. Маму-Кэпа, которая искала бы меня.

Стефани была права насчет недружелюбия других мамаш. Но мы с Шоном и Ники жили в Верхнем Ист-Сайде, так что некоторый ледок в общении для нас не новость. Несколько месяцев мы оттаивали от манхэттенской демонстративной холодности.

В первые школьные недели я замечала, как Мама-Кэп поглядывает в мою сторону. Но визуальный контакт у нас установился лишь в тот дождливый день, когда она забыла свой зонтик. Даже на расстоянии я заметила этот промельк паники. Как будто забыть зонтик – это катастрофа. Было не холодно, и дождь не проливной. Я привыкла, что так ведут себя знаменитости, а не нормальные люди. Потом я увидела, как она нервозно поглядывает на дверь школы, и поняла: она не боится промокнуть, она боится, что ее дитя промокнет за ту минуту, что они идут к машине.

Я помахала ей. Я принесла фирменный зонтик, который изготовили по заказу Денниса. Особо крепкий, широкий – и светлый.

Таких зонтиков выпустили всего дюжину. Слишком дурашливые за свою цену. После этого Деннис вернулся к традициям. Новый прототип стал шедевром. Практически палатка. За основу взята модель британского зонтика – традиционного аксессуара банкиров. Шон был тронут, когда я подарила ему один такой, как будто я заказала этот зонтик в единственном экземпляре специально для него. Только когда мы стали жить вместе, он вычислил, что у меня дюжина таких зонтиков, бесплатных; они остались после какого-то мероприятия со знаменитостями, на котором “Деннис Найлон” устроил первоклассную промо-акцию. На этих вечеринках всегда столько работы! И вечно какая-нибудь дива пыталась получить от моего помощника особенные туфли, которые мы не выпускаем. “Деннис Найлон” продал сотню тысяч таких зонтиков, главным образом в Японии.

Как бы то ни было, я пригласила эту сверхтревожную маму – “Привет, я мама Майлза, меня зовут Стефани”, сказала она – разделить со мной мой дизайнерский гигантский зонтик, украшенный плавающими уточками. Этот зонтик был создан для Стефани – вот для кого он был создан. Как обычно, Деннис гениально ошибся с таргет-группой бренда.

Со стороны казалось, что мой круизный лайнер взял на буксир плот жизни Стефани, болтавшийся в кишащем акулами море. Поделиться со Стефани зонтиком было все равно что пригласить восторженного щенка угоститься жратвой из твоей тарелки.

Я подарила ей зонтик, потому что хотела, чтобы она чувствовала себя особенной, избранной. Я сказала ей, что Деннис изготовил зонтик в единственном экземпляре. Потом, когда мы приехали ко мне, я увидела, как она глазеет на другие зонтики, и прозвучал тревожный звонок. Дорогая, сказала я себе, позаботься о том, чтобы твоя история – твои истории – впредь выглядели правдоподобно. И я заботилась, с того самого дня.

Ники и Майлз дружили. Стефани предположила, что я об этом знаю. Иначе, в этом снобском Коннектикуте, я никогда бы не помахала ей.

Я знала, что у Ники есть друг по имени Майлз. Но об этом мы с Ники не особенно много говорили. У нас не было времени. Часто он засыпал еще до того, как я возвращалась домой, его кормила и укладывала Элисон. А Шону случалось не видеть Ники целую неделю.

Кое-какие соображения стояли за нашим планом. Или за частью нашего плана. Соображение первое: я хочу видеть своего сына. Соображение второе: мне нужно что-нибудь рискованное и нескучное. Соображение третье: кто откажется немного развлечься – и получить за это два миллиона долларов?

Я пригласила Стефани и Майлза к нам домой. Я знала, что Шон вернется с работы поздно, хотя была пятница. Мальчишки убежали играть, взбудораженные тем, что они вместе.

Я не много помню из нашего первого разговора. Вероятно, я соглашалась со всем, что говорила Стефани. Да, материнство предъявляет множество требований. Да, оно включает в себя все. Да, эмоции и ответственность становятся абсолютной неожиданностью. Шок. Награда. Кошмар. Радость.

Я кивала, кивала.

Стефани была в экстазе. Она обрела родственную душу. А я обрела помощника фокусника. Он-то и воткнет шпагу в ящик, из которого загадочным образом исчезла хорошенькая ассистентка.

* * *

Несколько лет назад Пэм, креативный директор “Деннис Найлон Инкорпорейтед”, проводила модную съемку. Предполагалось, что профессиональные игроки в покер, парни из телевизора, сфотографируются в костюмах в обтяжку, которые Деннис показывал в том году. Легкие, чуть гангстерские, с угольно-черным блеском костюмы.

Пэм не продумала съемку. Чемпионы по покеру носили странные размеры. Толстые ковбои, корпулентные ребята из Гонконга. Эксцентричные математики, которые в любой одежде выглядят отстойно.

Только один парень там заводил – знаменитый игрок, которого все звали Джорджем Клуни, хотя он не был Джорджем Клуни, а просто был похож на него. С ним пришла подружка Нельда, панк-звезда восьмидесятых, тоже серьезный игрок, она могла выиграть или проиграть тридцать тысяч за одну игру и вернуться на следующий вечер.

Съемка оказалась проблемной, и под конец стало ясно, что обошлась она в целое состояние, но очень возможно, что толку от нее не будет. Идея была классная, но на всех, кроме Джорджа Клуни, костюмы сидели, как вытащенные из помойного бака. Съемка оказалась сложной и дорогой. Она стоила бедной Пэм работы.

После съемки я пригласила Джорджа Клуни и Нельду выпить. Выпить за счет Денниса Найлона – просто чтобы извиниться за плохо удавшийся день. Я делала что могла, пытаясь (безуспешно) спасти положение ради Пэм.

Джордж Клуни и Нельда не хотели идти. Особенно когда узнали, что Деннис Найлон к нам не присоединится. Но они не сумели быстро придумать отговорку. Поблизости был симпатичный, знакомый мне текила-бар, и очень скоро Джордж Клуни и Нельда уже рассказывали мне про покер.

Как бы мне хотелось вспомнить все, что они говорили! Все эти мелкие трюки и техники так полезны в повседневной жизни. А запомнила я вот что.

Когда идет игра с высокими ставками, среди игроков всегда бывает человек, которого другие называют “рыба”. И к концу игры рыба потеряет все свои деньги. Джордж Клуни сказал:

– Если не знать, кто рыба, то очень вероятно, что ты и есть эта рыба.

Стефани была рыбой. Ни при каких обстоятельствах я не хотела бы дружить с человеком, который пишет в блоге о том, как ей хочется установить контакт с мамами-единомышленницами.

В тот, первый, раз я рассказывала о своей работе. Стефани рассказывала о своем блоге. Я сказала, что читаю его с энтузиазмом. Круг для Стефани замкнулся. Мы не были подругами только потому, что у нас дети. Каждая из нас имела свое мнение, свою карьеру. Мы работали. Мы восхищались профессиональной жизнью друг друга.

Я знала, как овдовела Стефани. Невозможно жить в нашем городишке и не услышать о той чудовищной аварии. Но лучше было сделать вид, что я этого не знаю, подождать, пока она сама мне расскажет.

* * *

Именно блог все и решил. Эти банальные, скучные посты о том, как стать безупречной мамой и протянуть руку помощи другим мамам, изредка – отступление, предложение поразмыслить о попытках культуры превратить мам в машины по рождению и воспитанию детей, без собственной жизни или интересов. Сюрприз, дорогие мамы! Это уже произошло!

Блог утешал. Я могла оставить мужа и сына на Стефани, не опасаясь, что они поведутся на такую чепуху. Смешно.

Шутка за мой счет, как говорится.

Всем нам хочется того, чего у нас нет. Стефани завидовала моей карьере у Денниса Найлона, хотя не потянула бы ее. Я хотела – или думала, что хотела – только одного: сидеть дома с Ники. С кучей денег, в каком-нибудь роскошном месте. И не работать. Я хотела рисковать, хотела, чтобы меня ловили – но не поймали. Со скукой я разберусь потом. Если я не буду сидеть на одном месте, мы с Ники всегда сможем решить эту задачу.

Стефани льстила себе, если думала, что сможет выполнять мою работу. Со своей вечной болтовней о Майлзе она и пяти минут не удержалась бы в “Деннисе Найлоне”. Там никто не хотел слышать о детях. Сначала никто не состоял в браке – или потому, что гей, или, если натурал, потому что молодой и пугливый. Потом у гомосексуальных пар стало больше детей, чем у боязливых натуралов. Время от времени кто-нибудь на работе спрашивал меня, как Ники, но не часто, а Деннис о Ники и слышать не хотел. Вообще.

На бумаге мы были друзьями детей. Но это не означало друзья-друзья. Когда Деннис нанимал меня, Ники еще не было на свете. Не уверена, что он взял бы меня на работу, будь у меня ребенок. Каждый раз, когда я упоминала о Ники, Деннис замыкался, и я переводила разговор на то, какой он видит свою следующую коллекцию. Деннис черпал силы в том, чтобы быть гением, и внимание включал и выключал, как кран.

Если бы мне понадобился кто-то, кто позаботился бы о Ники, пока меня нет, Мама-Кэп была бы вне конкуренции. За такую заботу о детях платить невозможно. Кто мог предвидеть, что Стефани решит, что в ее обязанности входит спать с моим мужем?

Вообще-то мне следовало это предвидеть. Сначала я считала блог Стефани абсолютно безобидным, всякая ерунда про “сохраним планету зеленой”. Но когда я узнала ее поближе, мне стало интересно наблюдать за разницей между женщиной, которой Стефани притворялась в своем блоге, и человеком, которым она была на самом деле. Читая блог Стефани, представляешь себе образец респектабельности, лучшую и самую честную из когда-либо существовавших мам. А на самом деле эта женщина имела долгую любовную связь с собственным единокровным братом и, возможно, несла ответственность за самоубийство мужа.

Я увидела то, что хотела видеть. А надо было увидеть в ее лжи предостережение.

* * *

Конечно, Стефани не стала выбалтывать мне свои секреты сразу же. Но она всегда намекала, что есть кое-что еще, кое-что темное в ее истории – может быть, немного извращенское, что-то, что удержало бы мой интерес в случае, если я вдруг отвлекусь от волнующего вопроса о том, насколько мальчикам нравится их учительница, или от повести о том, как трудно заставить Майлза быть вегетарианцем.

Тайны Стефани были ее капиталом. В самом начале наши диалоги напоминали игру-угадайку. Стефани намекала, что у нее есть тайны, а я должна была манипуляциями принудить ее выдать их мне. Или хотя бы – о чем они. Вранье. Стефани хотела рассказать мне все. Просто не могла дождаться.

Я знала, как погибли ее муж и брат, но сделала вид, что не знаю. Это была такая грустная история, что я плакала. Настоящими слезами. Это для нее много значило, потому что она считала меня замкнутой, даже холодной, хотя я изо всех сил, со сверхурочными, старалась выглядеть уютной и теплой.

После того как мы поплакали вместе, Стефани сказала: как прекрасно, когда у тебя есть друг, лучший друг, как когда мы были подростками.

На это мне трудно было ответить. Не на такой эффект я рассчитывала. Стефани была так уверена, что знает, кто я такая и что я чувствую на ее счет, что никогда не интересовалась узнать правду.

Стефани была слабой, но настырной и пробивной в своей слабости. Она хотела, чтобы мы остались лучшими друзьями навсегда. Словно мы были девочками-подростками. Она изучала меня: мою одежду, мой стиль. Как я разговариваю с Ники. Лестно, когда кто-то хочет быть тобой, даже если у тебя от этого мороз по коже. “Одинокая белая женщина” – один из самых страшных фильмов.

Мы с Шоном напоминали друг другу: все это ради Ники.

Мне не требовался лучший друг. Мне нужен был свидетель, подтверждающий мою репутацию, и временная нянька для моего сына.

Стефани изливала мне свое сердце. Словно я священник, его преподобие, раввин или психотерапевт. Не сразу найдешься с ответом, когда мама лучшего друга твоего сына рассказывает тебе о своих любовных отношениях с единокровным братом. Об отношениях, которые длились с тех пор, как она в восемнадцать лет познакомилась с ним, и до самой его гибели – и которые, возможно, заставили ее мужа убить себя и любовника своей жены. Своего шурина.

– Ничего себе! – вот все, что я могла сказать.

– И правда “ничего себе”, – согласилась Стефани.

* * *

Какой тайной могла я заплатить Стефани за ее тайну? Разве не так – предположительно – работает дружба? Я жаловалась на Шона, на то, каким утомительным оказался визит к его матери в Англию. Я рассказывала, какой он фантастический любовник. Я жаловалась, как тяжко я работаю. Жаловалась, что Шон думает, будто умнее меня, что он не признает, как много я делаю. Все это было правдой, но я не могла открыть ей главный секрет, состоявший в том, что все это – каждый разговор, каждый бокал белого вина, выпитый в ее компании после школы, жирный гамбургер и партия в мини-гольф – было частью плана, который мы с Шоном проводили в жизнь.

Не уверена, что Стефани вообще слушала. Ей нужно было поговорить, намекнуть, что есть нечто большее, чем она мне рассказывает, нечто более темное, о чем она умалчивает. Морковка на палке моей фальшивой дружбы со Стефани.

Она выбрала странное место, чтобы выложить мне тот последний великий секрет, который, правду сказать, я уже учуяла и ожидала.

Была августовская суббота. Шон работал в городе. Мы со Стефани решили свозить мальчишек на окружную ярмарку. Я сказала себе, что там может быть весело: цыплята славных в прошлом пород, поросята-призеры, отменно вкусные маринованные огурчики. Мальчикам наверняка понравятся деревенские животные, сладкая вата и карусель.

Но день выдался ужасно жарким. На пыльных площадках нечем было дышать. Везде жарили луковые “цветы” и (новинка этого года) печенье “Орео”, Из-за этого сладковатого чада мне казалось, что я или упаду в обморок, или меня вырвет.

Пока мальчики бежали впереди нас, не пропадая из виду, мы со Стефани задавались вопросом: какая мать в здравом уме позволит своему ребенку прокатиться на этих изношенных, дряхлых “русских горках”? Я бы очень хотела прокатиться, но не рискнула сказать об этом.

Единственным аттракционом, на который мальчиков не страшно было отправить одних и который они не считали оскорбительно детским, были машинки в виде маленьких подводных лодок. Прикрепленные к центральному столбу, они медленно поворачивались, слегка поднимаясь в воздухе и мягко скользя к водоему под ними. Аттракцион для малышни.

Он выглядел абсолютно безопасным, но я все же удивилась, что не в меру беспокоящаяся о своем чаде, невротичная Стефани разрешила Майлзу прокатиться. Опершись на ограду, окружавшую аттракцион, мы с ней смотрели, как наши мальчики поворачиваются и ныряют. Я спрашивала себя, помнит ли Стефани “Незнакомцев в поезде”. Я заставила ее посмотреть фильм. Сцена с каруселью чрезвычайно растревожила ее. Вряд ли Стефани дочитала книгу, хотя делала вид, что дочитала.

– Посмотри на Майлза, – сказала Стефани. – Посмотри, когда он будет поближе.

– А что с ним?

– Присмотрись как следует. Помнишь, я показывала тебе фотографии своего брата Криса?

– Конечно.

Я припомнила: темноволосый, красивый, мускулистый парень в белой футболке и джинсах. Настороженный перед камерой, слегка подозрительный. Я понимала, почему Стефани так тянуло к нему, потому что видела и фотографии ее мужа Дэвиса. Брат был на порядок привлекательнее. Помню, как она показывала мне его фотографию вместе со свадебным фото ее родителей, подчеркивая сходство между ее отцом и сводным братом. Между ее матерью и ею самой.

– Я хочу рассказать тебе кое-что, чего я никому никогда не говорила, – сказала Стефани.

Она часто начинала диалог таким образом. Иные из ее историй оказывались весьма яркими – про любовную связь с братом, – а другие “тайны” казались столь незначительными, что я тут же забывала их.

Майлз и Ники проплывали мимо в своих маленьких субмаринах. Они улыбались и махали руками, и мы улыбались и махали руками в ответ.

Я думала о той сцене из хичкоковского фильма. Карусель крутится все быстрее, все больше выходит из-под контроля, пока Фарли Грэнджер и Роберт Уокер дерутся не на жизнь, а на смерть. Единственный человек, который знает, как ее остановить, – это маленький старичок, который и подползает под карусель. Смотреть, как он подвергает себя опасности, гораздо страшнее и более тревожно-захватывающе, чем на драку.

А что мы, если Майлз и Ники начнут крутиться все быстрее? Кто поползет под карусель, чтобы спасти наших мальчиков? Девочка-билетерша обменивалась с кем-то смс. Я осознала, что у меня в голове мысли Стефани. Ты Эмили, напомнила я себе. А не она.

Я обошла Стефани с другой стороны и включила изящный диктофон, который начала носить в кармане ради подобных моментов.

На субмариновом аттракционе крутили классику диско, но не очень громко. Билетерша убавила звук, на случай, если ей будут звонить.

– Я вполне уверена, что отец Майлза – мой сводный брат Крис, – объявила Стефани. – Привет, милый! – крикнула она Майлзу, а я помахала Ники.

– Почему ты так думаешь? – спросила я, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно. – Стефани, ты уверена в этом или нет?

– Уверена. Дэвис был в отъезде. На каком-то объекте в Техасе. Крис приехал. Майлз похож именно на Криса. Он совсем не похож на Дэвиса. Мать Дэвиса говорит, что вообще не видит во внуке ни единого своего гена.

Я знала, что Стефани скажет это. Я долго ждала. И все же, слушая, как она в этом признается, я испытала шок.

– Майлз похож на тебя, – сказала я.

– Думаешь, люди что-то подозревают?

– Конечно, нет.

Никто бы не стал ничего вычислять. Уж точно не учителя Майлза. Может быть – сам Майлз, позже, когда попросит посмотреть фотографии отца и дяди. Никто, за исключением твоего покойного мужа, подумала я. Но говорить это вслух я не собиралась.

– Эмили, ты хорошо меня знаешь. Я так тебя люблю. Как хорошо сказать кому-нибудь, не держать это в себе. Я отвратительна?

Субмарины снова пошли по кругу, и казалось, что Майлз и Ники соскользнули в транс.

– Мальчики просто чудесны, – сказала я, словно отвечая на вопрос Стефани. Пусть думает, что это и есть ответ.

До конца аттракциона оставалось два или три круга. Теперь уже нервничая, Стефани заговорила быстро:

– Я не могу отвести Майлза к врачу, не ощущая себя лгуньей и мошенницей. Когда меня спрашивают об анамнезе с отцовской стороны, я делаю вид, что речь о Дэвисе. Разумеется, я молчу о том, что его отец – мой единокровный брат.

Карусель замедлилась и остановилась. Мальчики вышли. Они хотели рассказать, как классно покатались. Едва ли в такой момент можно было дожать Стефани насчет того, кто отец ее сына.

Я не могла поверить, что кто-нибудь способен признаться в подобном. Такая информация дает другому столько власти над тобой! Власти, которую можно использовать как угодно. Стефани всегда говорила: невозможно узнать другого по-настоящему. Но думала, что знает меня – и что мне можно доверять. Вот тут она ошибалась. Стефани предпочла забыть, чем я зарабатывала на жизнь: я контролировала информацию. Крутила и использовала ее наиболее выгодным образом.

Через несколько дней, в постели, я прокрутила Шону запись того, что Стефани сказала мне на ярмарке. Он сказал:

– Неудивительно, что она вечно как будто боится, что ее арестуют.

Был ли это намек на то, что мой муж находит ее привлекательной? Я думаю, нет. Я думала, нет. Еще одна шутка за мой счет.

* * *

Один момент я не проработала: как заставить всех поверить, что я действительно умерла. Тогда бы нам не пришлось ждать целую вечность, чтобы забрать страховочные деньги.

Решение явилось само. Оно свалилось мне в руки – и я поняла, что пора двигаться. Шон наконец поумнел настолько, чтобы не спрашивать, что это за решение. Он действовал эффективнее, не будучи в курсе.

Сложилось бы все по-другому, если бы он безоговорочно поверил моим словам: “Ни при каких обстоятельствах не верь, что я умерла”? Может, он не стал бы спать со Стефани. А мне не пришлось бы, на взводе, шпионить за ними из рощицы за моим собственным домом.

Стефани не смотрит на Шона так, словно опасается ареста. Ей бы следовало ощущать себя виновной – больше, чем когда-либо. Но она смотрит на моего мужа как на бога, как на владельца поместья, который спустился на кухню, чтобы заняться любовью с ополоумевшей от страсти кухаркой.

Одним из моментов, заставившим меня выбрать Стефани нашей рыбой, была ее идея фикс “кормить сына полезной едой”. Слушать эти разговоры было почти невыносимо, но я собиралась оставить Ники с ней, и мне нравилось, что она не позволит Ники питаться одними крашенными в конфетные цвета хлопьями, картошкой фри и дешевыми бургерами.

Я и не ожидала, что во мне вспыхнет такой гнев, когда я увижу ее в своей кухне. Когда я увижу, как она счастлива, как (словечко Стефани) удовлетворена.

Как смиряющую гнев молитву я повторяю: она кормит моего ребенка. Гораздо больше я бы огорчалась, зацикливаясь на том, что она делает для моего мужа.

Знает ли Стефани, что Шону известно, кто отец Майлза? Сомневаюсь. Она верит, что делает Шона счастливее, делает Ники менее несчастным, заполняя пустоту после смерти своей лучшей подруги. Она добрая самаритянка. Воображает, что я поблагодарила бы ее, если бы узнала. Если бы я была жива.

Стефани столь же прозрачна, сколь Шон оказался мутным. Что он делает с ней? Это знает только он. Я спрашиваю себя: кто этот парень, что подкрадывается сзади к моей лучшей “подруге”, когда она моет посуду, тычется носом ей в затылок и ведет себя так, будто они занялись бы сексом на разделочном столе, если бы не дети в соседней комнате? Как тут не прийти в ярость? Неужели Шон влюблен в нее? Он сошел с ума? По моему мнению, это одно и то же.

Мы договорились, что шесть месяцев не будем выходить на связь друг с другом. К тому времени интерес к нашему случаю должен будет утихнуть. Шесть месяцев я буду мертва. Самоубийство, подумают некоторые. Несчастный случай в алкогольно-наркотическом дурмане, будут настаивать адвокаты Шона. И они одержат победу.

Но наша разлука предполагалась не навсегда. Не предполагалось, что мы найдем кого-то еще. Это серьезное отступление от нашего плана, и оно меняет все.

* * *

Преимущество работы в модной индустрии – это что всем там лет по пятнадцать. Эти люди горды, что знают, как пользоваться одноразовым мобильником, как открыть поддельную кредитку, как оставить ложный электронный адрес или добыть фальшивое удостоверение личности: навыки, подразумевающие, что в Нью-Йорке одинокий молодой человек – потенциальный уголовный элемент. Возмутитель спокойствия. Если сами они не знают, как сделать что-нибудь незаконное, то знают кого-нибудь, кто знает кого-нибудь, кто знает, особенно в Бушуике.

Мы сделали паспорт для Ники. Я сделала себе поддельный паспорт – на время, когда он мне понадобится. Надела парик и очки, изменила внешность для фотографии. Я собиралась носить эту внешность, когда мы будем перебираться в другое место. Я сфотографировалась. Снять парик, очки и вернуться к своему “естественному” виду заняло у меня около десяти секунд. Какое облегчение – снова выглядеть самой собой.

Мы с Шоном выдали друг другу аффидевит, разрешающий супругу покинуть страну одному с Ники. Я собиралась стать незнакомкой, которую Шон встретит в Европе и на которой женится после приличествующего периода траура по своей жене – по мне. И мы станем жить на страховку за гибель от несчастного случая его первой жены. Опять же – меня. Посторонние сочтут нас четой симпатичных, богатых и независимых американских экспатов.

Я сказала ребятам на работе, что завела интрижку и мне требуется фальшивое удостоверение личности, чтобы бронировать гостиничные номера. Им страшно понравилось, что среднего возраста глава пиар-отдела, проживающая в буржуазном пригороде супермама наставляет рога своему трудяге-англичанину. Они с восторгом взялись помогать. Поклялись держать рот на замке. Я опасалась, что ребята станут болтать, но они молчали. Им понравилось. Тайна, романтика.

Когда пришло известие о моей смерти, они искренне опечалились. Но им все же нравилось знать главный секрет. Нравилось, что о моей интрижке известно только им. Они полагали – мой тайный роман имел некое отношение к таблеткам и алкоголю, самоубийству или несчастному случаю. Какая трагедия.

Я продумала, как буду скрываться. Какое-то время я оставалась в нашем озерном домике в Северном Мичигане. Потом бросила арендованную машину в лесу и взяла мамину. Перебралась в дом в Адирондакских горах, принадлежащий друзьям родителей. Я ездила туда в детстве. И знала, что он должен пустовать. Я даже знала, где ключи. Ни в озерном домике, ни в горном не было ни телевизора, ни интернета. Как же здорово было пропасть с радаров. Считается, что это тяжело, но мне понравилось. Я не скучала ни по чему из своей жизни – кроме Ники.

Лишь позже я начала читать блог Стефани и составила представление о происходящем. Что делают они с Шоном. Как поживает Ники, или как другая женщина думает, как он поживает.

Я испытала, мягко говоря, потрясение. Мне понадобилось некоторое время, чтобы признать: я должна была это предусмотреть.

* * *

Все это затевалось ради Ники. Я не могла оставаться в стороне. Не могла не видеть его. Я слишком тосковала по нему.

В виде исключения я не соврала, когда согласилась со Стефани: материнство бывает шоком. Вся сила моей любви к этому малышу вырвалась на волю, как только я взяла его на руки. Мне повезло, я знаю. Некоторым женщинам требуется больше времени. Даже сейчас, когда я смотрю кадры о рождении, любом рождении, у меня слезы на глазах. А я не плакса и не склонна к сантиментам.

Стать матерью – это как удар по голове. Весь дурацкий блог Стефани, я полагаю, можно было свести к этой фразе.

Когда я скрывалась, делая вид, что умерла, я мечтала увидеть Ники. Думала о нем все время. Мне хотелось знать, что он сейчас делает.

В какой-то момент я поняла, что не проживу больше и дня, если не увижу сына. Не знаю, с чего я вообразила, что перенесу разлуку с ним. Безумием было и пытаться. Остаться без Ники на полгода – все равно что остаться без руки. Без сердца. Я заметила, что к Шону ничего подобного не испытываю – и это еще до того, когда я узнала про него и Стефани.

Я заняла позицию возле школьного двора, где ребята играли во время перемены. Убедилась, что Ники видел меня, а учителя – нет. Даже просто увидеть его было чистой радостью. Я помахала ему. Прижала палец к губам. То, что я жива, было нашим маленьким секретом.

* * *

Я решила остановиться где-нибудь поблизости. Главным образом потому, что не видеть Ники было невыносимо.

Я зарегистрировалась в мотеле “Хоспитэлити сьютс” в Данбери. Я рисковала, обосновываясь так близко к дому, ведь предполагалось, что я мертва. Но оно того стоило: я имела возможность видеть сына. К тому же мне нравилось рисковать. Это мне нравилось больше всего.

Существовала вероятность, маленькая вероятность, что я ставлю наш план под удар. За исключением того, что теперь это был мой план. Тот план был весь ради Ники.

Я сказала служащему, что да, я согласна заплатить дополнительные деньги его крохоборской корпорации вымогателей за интернет. Я вышла в Сеть, ввела пароль и начала читать блог Стефани: все посты, которые я пропустила с тех пор, как оставила Ники у нее дома.

Читая посты тех дней, когда я не явилась за Ники, я думала: вот Стефани как она есть. Бедняжка потрясена. Так трогательно было читать ее мольбы к замотанным, сидящим каждая в своем углу матерям. Как будто этим перегруженным домашними делами женщинам нечего больше делать, кроме как курсировать по улицам, разыскивая пропавшую подругу Стефани, которую она не в состоянии даже описать. Можно подумать, они недостаточно заняты сменой подгузников, поджариванием сыра и наполнением поильничков молоком.

Мне было любопытно, что скажет Стефани по поводу моего исчезновения. Ее теории, ее анализ моего характера и мотивов, ее стенания о нашей потерянной дружбе. И все это время она планировала соблазнить моего мужа и попытаться занять мое место. Как будто она в состоянии занять мое место.

Я никогда их не прощу.

Я никак не могла предвидеть, что Шон и Стефани сблизятся настолько. Теперь мне приходится наблюдать за ними, держать их в поле зрения – пока я не решу, что делать дальше.

* * *

Во времена нашей дружбы я читала блог Стефани, уделяя достаточно внимания темам (материнство и она, в основном она), о которых она писала. Но ее чушь – не то, что я хотела бы читать. Самообман, поза. Глупость видеть свое дитя центром Вселенной.

Только прочитав ее посты про Шона, я разозлилась по-настоящему. Корыстное бредовое вранье! Это мой муж! Мой сын, с которым она пытается заместить меня, от которого она хочет, чтобы он меня забыл. Я выбрала Стефани, потому что думала: она тот, кто позаботится о Ники, а не тот, кто захочет еще одного ребенка. Она вроде тех печальных безумиц, которые крадут новорожденных в родильных отделениях. Хочешь ребенка – возьми чьего-нибудь. Но Стефани не сумасшедшая. А ребенок, которого она пыталась украсть, был мой.

* * *

Мне нравится “Хоспитэлити сьютс”. Чисто, мягкий бежевый декор умиротворяет. Я смирилась с невыведенными пятнами на ковре. Простыни и покрывала чистые. Никакого скверного запаха, и все на своем месте. Тихо; здесь я чувствую себя в безопасности. Ни одного минуса, которыми страдают мотели. Мне не приходится изобретать, чем заменить пробку в ванне. Когда я ездила по делам Денниса Найлона, я останавливалась и в худших гостиницах.

Я часто принимаю ванну. Я купила вполне сносный гель для ванны и шампунь на “Таргете”.

За углом есть неплохой сальвадорский ресторан с пупусой и с хорошим выбором круглосуточный мини-маркет, до которого недалеко идти пешком. Там продают приличные свежие фрукты и рамен, который я могу залить кипятком у себя в номере. Владелец полюбил меня с первого взгляда. Разобрал, что я не собираюсь ненавидеть его за то, что он мусульманин, которым он не является. Со стены над кассой индусский бог-слон благословляет лотерейные билеты.

У меня в номере есть холодильник, а в холле имеется автомат со льдом. Я покупаю бутылку мескаля “премиум” в винном магазине и сок манго в магазине здорового питания. Каждый вечер готовлю коктейль из мескаля и сока манго. Этот рецепт я узнала от Денниса Найлона. Его излюбленный напиток.

Я купила в торговом центре один коктейльный бокал. Люблю пить коктейль и читать. Я заказываю книги на свой айпэд. Раньше я никогда не читала Беккета. А он описывает, каково это – быть мной в настоящий момент времени.

Поразительно, как мало я скучаю по своей работе. Это была такая часть моей жизни. Я не скучаю по мерзким сюрпризам, которые окажутся моей ошибкой, хотя я просчитала все, чтобы ее избежать. Я не скучаю ни по наркотическим загулам Денниса, ни по стервозной Бланш. Я даже не скучаю по рабочей суете. К чему бы это – что в мотеле “Хоспитэлити сьютс” в Данбери я счастливее, чем в Милане или Париже, представляя “Деннис Найлон Инкорпорейтед”?

Телевизор в мотеле работает довольно хорошо, хотя кабельных каналов и не ловит. Несколько передач мне нравятся. Состязания поваров. Про людей, которые выбирают домики на пляжах или строят крошечные дачи-прицепы, в которых супруги или рассорятся, или убьют друг друга. Еще смешнее смотреть на них поодиночке. Я просто наслаждаюсь ими и переключаю скучные разговоры о том, как эти люди начинают новую жизнь – так почему мы не можем? Ну и шутка! Вот я мертва – и Шон начал новую жизнь без меня.

Удержит ли он деньги, если я останусь “смертью от несчастного случая”? Мертвая женщина не сможет заботиться о Ники, так что необходимо что-нибудь будет сделать.

В местных новостях передают в основном про дорожные аварии, про домашнее насилие и организованную преступность в Ньюбурге, Хартфорде и далее по Новой Англии, в зависимости от того, сколько людей застрелено. Многие репортеры – черные или испанцы. У женщин блестящие, завитые в парикмахерской волосы. В один прекрасный день я выхожу в интернет и читаю блог Стефани – как ей живется с Ники, Майлзом и Шоном. Счастливая, здоровая гармоничная семейка Брейди из старого телесериала. Одно это уже приводит меня в ярость. Тот факт, что я хочу знать, что она пишет. Что мне есть до этого дело.

Когда мы были “друзьями”, я читала ее блог только потому, что она настаивала.

* * *

Две ночи спустя я позвонила Стефани – просто чтобы присмотреть за ней, дать ей понять, что я здесь, и обнаружила в ее блоге этот пост.

 

26

Блог Стефани

Загробная жизнь

Мамы, привет!

Кто-нибудь из вас подумает, что я окончательно сбрендила. Вы подумаете, что печальные, изменившие жизнь события последних месяцев свели Стефани с ума.

Все, что я могу сказать: я все еще здесь. Несмотря ни на что, это все еще я. Стефани. Мама Майлза.

Сегодня я хочу написать о том, что обсуждают только в воскресной школе или в церкви. Когда кто-нибудь говорит “хвала небесам” или “ну тебя к чертям”, он не думает, что небеса или у чертей – это места, куда мы можем перенестись. Этот предмет не всплывает в качестве темы для беседы за бокалом вина, во время званых ужинов или за чашкой кофе.

Загробная жизнь.

Даже если мы в жизни близко не подходили ни к церкви, ни к синагоге, ни к мечети, большинство из нас замечает, насколько рождение ребенка одухотворяет человека. Майлз сказал мне, что когда мы умрем, мы все соберемся на большом счастливом облаке. Приятно думать о загробной жизни как о счастливом облаке. Но взрослые едва ли спросят: как по-твоему , куда уходят наши любимые? Эта тема еще менее обсуждаема, чем секс или деньги.

Мертвые – рядом с нами? Могут ли они слышать нас? Отвечают ли на наши молитвы? Приходят ли в наши сны? Я много думала над этим, спрашивая себя, где сейчас Эмили. Я спрашивала себя, что бы я ей сказала, если бы она могла услышать меня.

Так что в своем блоге я хочу произвести небольшой эксперимент, пойти немного… дальше обычного.

Я собираюсь писать, словно обращаясь к своей погибшей подруге. Как если бы она могла читать мой блог. Надеюсь, эти записи окажутся целительными для меня. Я призываю вас, мамы, писать письма кому-то, кто ушел, но с кем вы еще хотите поговорить.

Ну что ж, начнем.

 

27

Блог Стефани

Загробная жизнь (часть вторая)

Дорогая Эмили, где бы ты ни была

С любовью,

Дорогая Эмили!

Стефани

Не знаю, как начать. Как сейчас пишут в электронных письмах? Надеюсь, это письмо застанет тебя в добром здравии!

Надеюсь, это письмо застанет тебя в умиротворении.

Я уверена: если бы ты могла читать мой блог, первым делом захотела бы узнать, как Ники. Его жизнь вполне благополучна. Конечно, ему не хватает мамы. Нам всем не хватает тебя больше, чем мы можем выразить словами. Он знает, что ты навсегда останешься его мамой. Что никто никогда тебя не заменит. Но он больше не плачет каждую ночь, как плакал раньше. Я знаю, тебе бы не хотелось, чтобы он плакал.

Правда?

Иногда я надеюсь, что мертвые с нами, среди нас, что Дэвис, Крис и ты – и мои родители – у меня за плечом, присматривают за мной, помогают, дают мне советы, даже если я этого не знаю. А иногда я надеюсь, что они избежали боли видеть, как жизнь продолжается без них.

Я знаю, дорогая Эмили, тебе было бы больно видеть, как я готовлю на твоей кухне. Но я хочу, чтобы ты знала: я готовлю самую вкусную и полезную еду для твоего сына. Я никогда не смогу занять твое место. Все, что я могу сделать, – это любить людей, которых любила ты, и пытаться сделать их жизнь лучше.

Чего, я знаю, и тебе хотелось бы, если ты любила их.

Покойся с миром, моя дорогая лучшая подруга.

Твоя подруга навсегда, Стефани

Что думаете, мамы? Пишите сюда свои собственные письма, с комментариями и замечаниями. И как всегда – спасибо вам за ваши любовь и поддержку.

 

28

Эмили

Вот ведь шантажистка, сука лживая! Я с такой силой захлопнула крышку ноутбука, что испугалась, что сломала его. С облегчением увидела, снова открыв, что фон – селфи Ники, которое он сделал, таращась в мой компьютер – на месте.

Безмозглая потаскуха. Она знает, что я не умерла. Знает, что я наблюдаю за ней. И не с небес. Даже она не настолько идиотка, чтобы считать, что обращается в своем блоге к покойнице. Может, она убедила себя, что мой телефонный звонок ей померещился. Может, попыталась выкинуть его из головы. Но не может. Она знает.

Она не может рассказать об этом своим мамашам из блогосферы. Она обращается ко мне, на тот случай, если я это читаю. Предположение Стефани, будто я читаю ее блог, меня просто бесит, хотя и куда меньше, чем ее переезд к моему мужу и моему сыну.

Она привыкла думать, что я умерла. Ей понравилась эта мысль. Вот вам и дружба. Вот вам и горе. Я позвонила, чтобы дать ей знать, что жива.

Мой номер обозначился как “не определен”. У Стефани нет никакой возможности дотянуться до меня. Кроме ее блога. Она думает, что ее блог читают все. У меня одной была бы веская причина. Может быть, Стефани хочется, чтобы я была мертва. Женщина, которая хочет, чтобы я была мертва, каждый вечер подтыкает одеяльце моему сыну и спит с моим мужем.

И ей хватает наглости писать, что это то, чего я бы хотела? Может, она сошла с ума? Тогда это означает, что моего сына растит сумасшедшая.

Мне больно признавать, что Стефани оказалась права, когда говорила, что невозможно узнать другого человека по-настоящему. Если она хочет поиграть в кошки-мышки… Она может побыть мышкой. Я буду кошкой. Кошка терпелива. Мышь напугана. У мыши есть причина бояться.

Потому что кошка всегда побеждает. Именно кошка получает удовольствие от игры.

 

29

Стефани

Я больше не знаю, что реально, а что нет. На какое-то время мне удалось убедить себя, что телефонный звонок Эмили мне померещился. Это как когда тебя мучает нудная боль, а потом эта боль уходит. Сначала пытаешься забыть о ней. Потом действительно забываешь.

Я всегда знала, что буду наказана за свой роман с Крисом, за то, что обманывала мужа и родила ребенка от единокровного брата. Мне не следовало говорить Эмили, кто отец Майлза. Никому нельзя доверять такое. У меня была дурацкая мысль, что, если я скажу об этом кому-нибудь, это облегчит мне наказание. Я доверилась не тому человеку. И вот наказание пришло.

Если Эмили жива, значит, кто-то знает, что я сделала. Кто-то, кто хочет причинить мне вред.

Я всегда знала, что Эмили умнее меня. Мне стоило вести себя осторожнее. Лучше было умереть от одиночества и тоски по мужчине, чем позволить себе спать с Шоном и переехать в дом Эмили.

Я никто по сравнению с ней. Она наверняка смеется над моими жалкими попытками вызвать ее на связь через мой блог, делая вид, будто я считаю ее мертвой. Только Эмили знает, сколько в моем блоге лжи.

Интересно, много ли она рассказала Шону. Не все, вряд ли она рассказала все. Когда я упоминаю о Крисе, я не вижу, чтобы он по-особому смотрел на меня или изучал Майлза, ища в нем следы вырождения от инцеста и кровосмешения.

Шон, кажется, любит Майлза. Майлза легко любить. А я вырастила в себе любовь к Ники. Любим ли мы с Шоном друг друга? Не хочу думать об этом.

Неужели Эмили не хотела бы этого?

Нет, если она жива. А она жива. Может быть. Вероятно. И я подвергнута наказанию.

Чем я заслужила его? Я только пыталась найти друга, подружиться с матерью друга моего ребенка. Неправильное решение, Стефани!

Что сделает Эмили сейчас? Ничего. Она мертва. Или она возле дома? Наблюдает?

Я все представляю себе, как кто-то – следователь – спрашивает меня, почему я сделала то или это, а не се или еще что-нибудь. А я отвечаю: не знаю. Я больше не знаю, что имеет смысл. Я сосредоточиваюсь на благе Майлза. Но я больше не уверена, что для моего сына лучше жить у мужа моей подруги. Я знаю: Эмили наблюдает за нами.

Я задергиваю занавески, это не помогает. Эмили там, снаружи. Или, может быть, я это вообразила. Всегда есть такая вероятность.

Не знаю, почему я никому об этом не говорю. На самом деле – знаю. Что бы я сказала полиции? Помните, у меня подруга пропала? А вы, ребята, ничего не сделали? Так вот, сейчас я живу с ее мужем. А она может вернуться, и они получат пару миллионов страховки за ее мнимую смерть. Кто мне поверит? Кто я такая? Мама и блогер. Женщин вроде меня во все времена отправляли в психушку. Они видят мертвых, они слышат голоса, они не в силах принять правду, настаивают на своих безумных историях, пока кто-нибудь из опекунской службы не решит, что ребенку будет лучше в приемной семье.

Я боюсь, что, распутывая историю о моей дружбе с Эмили и отношениях с Шоном, полицейские докопаются и до того, кто отец Майлза. У полицейских в руках окажется ложное сообщение о пропаже без вести и, может быть, мошенничество со страховкой, а также эгоцентричная я, и я уверена – они сосредоточатся на возможном случае инцеста.

Как бы то ни было, Эмили может рассчитывать на меня. Я дала ей власть над собой тогда, на ярмарке, когда мы смотрели, как катаются на каруселях Майлз и Ники.

Я не сказала Шону о звонке Эмили. Может быть, на самом деле я не доверяю ему. Я больше не знаю точно, кому доверять. Я доверяю Майлзу. И – довольно часто – Ники.

Я почти уверена: Шон верит, что Эмили умерла. А если она жива, то не пыталась связаться с ним. Или, может быть, пыталась, но он мне не сказал. Если она злится на Шона и меня, то почему обвиняет меня? Он был ее мужем. Он и сейчас ее муж.

Не представляю себе, как ему сказать. Не могу найти подходящего времени. Я живу с ним – и все же не могу сказать: кажется, звонила твоя умершая жена.

* * *

Я осознаю, что пост, адресованный моей не-умершей подруге, не сработает. Он может ухудшить положение. Но он был приглашением, попыткой разобраться.

Моя входящая почта переполнена историями о призраках. Мамы везде видят мертвецов. Некоторые истории оказались весьма трогательными. Одна была о том, как дух умершей матери принес дочери книжку, которая случайно открылась на истории об умершей матери. Дочь ощутила ободряющее присутствие матери в комнате. Я расплакалась, читая эту историю и думая о собственной матери и об аде, через который она прошла.

Ни в одной из историй не говорилось о мертвеце, который на поверку оказался живым. Какое облегчение!

Больше Эмили не давала о себе знать. И я убедила себя, что она мертва. Какой-то жестокий шутник сымитировал ее голос, попадание сто процентов. Может, кто-нибудь с ее работы. Такой звонок поддержки. Зачем кому-нибудь делать что-то подобное? Люди постоянно творят вещи и похуже. Но как звонивший узнал, сколько пальцев я подняла?

Просто угадал – и все.

Не думай об этом, Стефани. Я все еще люблю свою подругу и скучаю по ней. Но правда в том, что лучше пусть она будет мертва, чем наблюдает за мной из рощи. Наблюдает за мной, живущей с ее мужем.

* * *

Второй раз Эмили позвонила, дождавшись, когда я буду одна. Определитель выдал “номер не определен”.

– Я все еще здесь.

– Эмили, где ты?

– То, что я не на небесах, подтверждается тем фактом, что я все еще читаю твой дебильный блог. Обращаться через блог ко мне в загробную жизнь – Стефани, это же верх идиотизма. Ты превзошла саму себя.

– Фррр. – Я изобразила рассерженную кошку. – Тише! Это так не похоже на тебя.

– Откуда тебе знать, что похоже на меня? Ты же этого никогда не понимала.

– Почему, – сказала я, – понимала. – Хотя я не была в этом уверена. Нужно было ее осадить. Я набралась храбрости и спросила: – Откуда мне знать, что это действительно ты?

– Слушай очень внимательно, – сказала Эмили.

Потом настала тишина. Я услышала помехи, потом постукивание, словно что-то приставили к телефону. Потом я услышала карусельную музыку…

Мой собственный голос произнес: “Я хочу рассказать тебе кое-то, чего я никому никогда не говорила…” Я услышала, как признаюсь в том, что Майлз – сын Криса.

Потом диктофон со щелчком выключился.

– В наши дни существуют просто сказочные технологии распознавания голоса, – заметила Эмили. – Чтобы установить подлинность, если понадобится.

– Кому это интересно? – С моей стороны это был блеф.

– Кому угодно. Майлзу, например. Не сейчас, так потом.

– Неужели ты правда это сделаешь? Чего ты хочешь?

– Я хочу Ники, – сказала Эмили. – Можешь взять себе что хочешь, но другое. И держи рот на замке. В виде исключения.

– Да! – сказала я. – Обещаю.

– До скорого. – И Эмили отключилась.

* * *

После этого рывком включился какой-то инстинкт вроде тех, что заставляют животных держаться своей территории. Мне захотелось домой, хотя бы на полдня. Быть не у Шона и Эмили. Мне захотелось в дом, который построили мы с Дэвисом, в котором я жила с Дэвисом и Майлзом и три года с Майлзом после смерти Дэвиса. Я, должно быть, сошла с ума, когда решила, что могу занять место, освободившееся после умершей женщины. Моей так называемой лучшей подруги.

Я сказала себе, что жить вчетвером – лучше для мальчиков. Но это оказалось хуже для меня. Когда я ехала домой, у меня кружилась голова. Дорога, по которой я ездила столько раз, казалась странно незнакомой. Я велела себе сосредоточиться.

И вот наконец он. Мой дом. Совершенно реальный, но как дом из мечты. Как я любила его! Всегда любила. Мне не следовало покидать его.

Я была дома. Газон припорошен снегом. Какое счастье – подняться на крыльцо. Мои ноги ощущали высоту каждой ступеньки, расстояния, расчету которых Дэвис посвятил несколько часов из своей короткой жизни. Мои руки знали, как повернуть ключ в замке, плечи знали, как удерживать дверь открытой, пока я прохожу, даже если в руках у меня пакеты, которых сейчас не было. Я пришла с пустыми руками, как беженка.

Я вошла в кухню. Как мне не хватало ее, как меня тянуло сюда, готовить для Майлза и себя. Надо сказать Шону. Можно устроить все как-нибудь по-другому, так, чтобы мы могли бывать дома чаще.

Я прошла в гостиную. За какое-нибудь мгновение я вычислила, что не так, что мне мешает.

В гостиной пахло духами Эмили. Нельзя было давать ей ключи от моего дома.

 

30

Блог Стефани

Мудрые дети

Мамы, привет!

Стефани

Вот еще одна история о том, как прекрасны наши дети. Они знают гораздо больше того, что, как мы полагаем, они могут знать. Иногда больше, чем знаем мы сами.

Я всегда плохо помнила про дни рождения. Помнила только про дни рождения моих родителей, брата, мужа и Майлза.

Так что я растерялась, когда в начала марта Ники спросил: мы будем в этом году праздновать день рождения моей мамы?

Я сказала Ники: да, конечно. У нас будет торт с одной свечкой.

Я разрешила Ники выбрать торт. Шоколадный с цветами из яркой глазури.

Мы зажгли свечу и произнесли тихую молитву. Мы не пели “С днем рожденья тебя”. Думаю, Ники был этому рад. Вот так дети помогают нам исцелиться.

Если ты читаешь это, моя дорогая Эмили, где бы ты ни была – с днем рождения!

Мы любим тебя.

 

31

Стефани

Кто-то помнил про день рождения Эмили. На адрес Шона ей пришла открытка.

В тот день в почтовом ящике, среди счетов, всякого почтового мусора и модных журналов, которые – теперь, когда Эмили ушла – никто даже не читал, оказался конверт, адресованный Эмили Нельсон. Тот же почерк, те же коричневые чернила, как на тех, что я нашла в коричневом конверте в туалетном столике.

Одна из открыток, что Эмили получала от матери каждый год. При взгляде на нее я покрылась мурашками.

Неужели мать Эмили все еще думает, что Эмили жива? Ее сиделка не стала сообщать ей печальное известие? Сочла маму Эмили недостаточно сильной? Или там что-нибудь еще? Неужели остатки материнского инстинкта подсказали старухе, что ее дочь все еще жива?

Тем же вечером я показала открытку Шону. Он уставился на нее, разнервничавшись и огорчившись, но изображая непонимание. Он прекрасно знал, что это. Шон сказал:

– Бедная старуха в маразме, она забыла, что Эм умерла. А Бернис не напоминает ей. Думаю, она позволяет миссис Нельсон верить, что ее дочь жива…

На какой-то миг я задумалась, может ли Шон лгать. Раньше он никогда не называл Эмили Эм. Кроме того: Эмили не мертва. Знает ли Шон об этом? Может, они жестоко разыгрывают меня? Была ли я игрушкой в каком-то их зловещем плане, который они выдумали вместе?

То, что я этого не знала и не могла спросить, открыло мне глаза: между Шоном и мной очень мало доверия. Хотя пылу и страсти это не мешало. Не каждую ночь, но достаточно часто, чтобы мы оба хотели оставаться вместе ради этого. Шон не был самым большим любителем обнимашек на планете. Я и не ожидала, что он таковым окажется. Он британец. Он был внимателен ко мне, когда мы занимались любовью, но потом что-то бурчал и отворачивался, словно хотел, чтобы я ушла. В конце концов я объявила:

– Тебе придется сказать мне, если что-то не так. Ты передумал? Скажи мне. Ты хочешь, чтобы я ушла?

– О чем ты, Стефани? – ответил Шон.

Это было хуже, чем если бы он сказал “да”.

* * *

Штамп на конверте не читался, но я смогла разобрать буквы “МИ”. Мичиган. Могла ли Эмили отправить открытку сама? Проявилось ли таким образом намерение заморочить мне голову окончательно? Стояла ли Эмили где-нибудь снаружи, наблюдая нас с нашей свечой и тортом, отмечающих ее день рождения? Без нее. Что она высматривала? Что задумала?

– Я могу вскрыть конверт? – спросила я Шона.

– Конечно. Давай.

Тем же паутинным почерком, коричневыми чернилами на открытке, как всегда, значилось “Эмили” и “От мамы”.

Если только Эмили не проделала великолепную работу по подделке материнского почерка, она не посылала эту открытку. И зачем ей отправлять себе поздравительную открытку из Мичигана, изобразив, будто открытка послана ее матерью?

Единственное объяснение – ее мать не знает, что Эмили умерла. Что она, как предполагается, умерла. Или ее мать знает что-то, чего не знаю я.

* * *

Я не могла выкинуть открытку из головы. Мысль о ней теперь тоже не давала мне покоя.

Назовите это шестым чувством или как-то еще, но у меня появилась стойкая уверенность, что я все пойму, если только смогу встретиться с матерью Эмили и задать ей несколько вопросов. Мною двигало не любопытство о происхождении Эмили. Я была уверена, что ее мать разрешит загадку, куда скрылась Эмили и зачем, как она исчезла и почему кажется, что она восстала из мертвых. Даже если ее мать не знает, что произошло, она может сказать что-нибудь полезное, отчего все станет ясно. Так ли она больна, как говорил Шон? Она или кто-то помнит о дне рождения Эмили.

Я нашла телефонный номер в интернете. У меня слегка перехватило дыхание, когда на экране появилось: доктор Спенсер Нельсон и миссис Спенсер Нельсон из Блумфилд-Хиллз.

Я позвонила. Дважды. Сначала шли гудки – и все. На второй раз ответила старая женщина с пронзительным голосом:

– Алло?

Я не могла говорить. Женщина сказала:

– Опять дурачитесь, чертята? Я же сказала – меня нет дома.

Я отключилась.

Набрав номер в третий раз, я начала:

– Миссис Нельсон, меня зовут Стефани. Я подруга вашей дочери. Подруга Эмили.

При нормальных обстоятельствах я бы выразила соболезнование. Но обстоятельства были какими угодно, только не нормальными.

– Никогда не слышала ни о какой Стефани, – сказала женщина. – Как вы сказали, кто вы?

– Подруга Эмили. Ваш внук Ники – лучший друг моего сына.

– О, – меланхолично сказала она. – Верно. Ники.

Значит, у нее один из ее хороших дней.

– Сколько ему сейчас?

– Пять.

– О, – снова сказала она. – Господи боже.

Мое сердце потянулось к ней. Сколько времени прошло с тех пор, как она видела внука? Не знаю, что заставило меня спросить:

– Как вы думаете, можно мне навестить вас?

Я напряглась, ожидая, что старуха повесит трубку или скажет “нет”.

– Когда? – спросила она.

– В следующие выходные.

– В какой день? В какое время? Дайте я загляну в свое расписание.

* * *

Я понимала: Шон не захочет, чтобы я туда ехала. Я выдумала тетушку Кейт, серьезно расхворавшуюся в Чикаго. Спросила Шона, сможет ли он приглядеть за мальчиками; он сказал “да”. И мы оба прекрасно знали, сколько времени я провела с мальчиками в одиночку.

То, что я не могла сказать Шону правды, напомнило мне, что положиться мне не на кого. Я совершенно одна. И все же я доверяла ему в самом важном: позаботиться о моем сыне, если мне понадобится уехать на пару дней.

Я все еще спала с Шоном. Но я не могла сказать ему, что Эмили звонила и терзала меня секретами, известными только ей. Шон сказал бы, что я только делаю всем хуже. Что я не могу взглянуть правде в лицо. Что я отстала от жизни…

Неужели я сходила с ума? Воображала всякое? Может быть, я еще не оправилась от шока после исчезновения и смерти своей подруги. Может быть, Шон прав. Может быть, я отказывалась признать реальность смерти Эмили и только делала хуже всем.

Особенно себе.

* * *

Я улетела в Детройт и арендовала машину. Отыскала дом, где жила мать Эмили, – особняк с колоннами и портиком, словно дом из “Унесенных ветром” пересадили на почву Среднего Запада. Там была круговая подъездная дорожка, и разросшийся кустарник скрывал лужайку, покрытую сухими бурыми сорняками.

Старуха, с которой я говорила, оказалась маленькой и согбенной, в кашемировом свитере, в брюках со складками и в дорогих туфлях на каблуках выше, чем я ожидала. Седые волосы аккуратно собраны сзади, ярко-красная помада нанесена профессионально. Старуха немного походила на Эмили, но больше – на Грейс Келли, если бы Грейс Келли дожила до восьмидесяти.

В доме пахло розовой водой. Мать Эмили провела меня в просторную “бабушкину” гостиную, полную хорошей старой мебели и темных рисунков – туманные фигуры в тяжелых рамах.

– Напомните мне, кто вы, – попросила она. – Боюсь, я стала немного забывчивой.

– Стефани, – сказала я. – Подруга Эмили. Мой сын – лучший друг Ники.

– Понимаю. Вам не нужно в туалет?

– Все в порядке, – заверила я. – Я прекрасно себя чувствую. Прекрасно… – залепетала я.

Миссис Нельсон поместилась в кресле, обтянутом розовым бархатом, я присела на край дивана. Диван был неудобный, но в своем роде примечательный. Старомодный, под французский антиквариат, с блестящей шелковой вышивкой. В конфетную полоску – насыщенно-розовый и белый. Ничего похожего Эмили у себя в доме не потерпела бы.

– Мой муж умер, – сообщила мать Эмили.

По крайней мере, она знала, что ее муж умер. Должно быть, сегодня был один из ее по-настоящему хороших дней.

– Он работал в автомобильной компании, в отделе по связям с общественностью. Кто бы подумал, что Эмили тоже пойдет в связи с общественностью? Ведь она видела, что произошло с ее отцом после того, как его в восемьдесят восьмом отстранили от должности!

Она спустила очки на кончик носа, подалась вперед, как птица, клюющая зерно, и в первый раз по-настоящему взглянула на меня.

– Вы понятия не имеете, что произошло в восемьдесят восьмом, правда? – спросила она.

Лучше было говорить правду. Я помотала головой. Мать Эмили сказала:

– Ну разве вы не дура?

Я уже поняла, почему Эмили предпочитала держать ее на расстоянии. Мне стало жаль Эмили. Мать, которая говорит подобное! Потом я вспомнила, что Эмили называла меня дурой, когда звонила в последний раз. Передавала дальше ущерб, постоянно наносимый токсичной матерью. Я часто писала в блоге о людях, которые пытаются заставить мам чувствовать себя дурами. Я уже по горло была сыта тем, что меня обзывают дурой. Или заставляют чувствовать себя дурой. Но я не могла позволить себе среагировать.

Если мама Эмили считает меня дурой, если она сомневается, что я действительно подруга Эмили, она никогда не скажет мне того, что я хочу узнать. А я понятия не имела, что именно мне надо узнать. Я бы поняла, если бы услышала. Я сказала:

– Может быть, хотите посмотреть фотографии Ники?

– Ники?

– Вашего внука.

– Да, конечно, – вежливо согласилась старуха. – Где они?

Я дала ей свой телефон и встала рядом с креслом, листая фотографии Майлза и Ники. Кажется, они привлекли ее внимание. Я не могла понять, хочет ли она, чтобы я остановилась. Потом старуха сказала:

– А который…?

– Ники, – напомнила я.

– Да-да. Ники.

Я указала ей на ее внука.

– Прелесть, – неуверенно произнесла старуха. Я почувствовала облегчение, когда она сказала: – Достаточно. Он такой хорошенький.

Посмотрев на меня, она снова села и сказала:

– Я видела в кино. Мы с вами были в фильме, который я смотрела по телевизору. Вы там хотели посмотреть детские фотографии Эмили. За этим вы и приехали, верно?

– Да. Я бы хотела посмотреть фотографии.

Только произнеся это вслух, я поняла, что так и есть. Именно за этим я здесь.

– Не хотите ли чашку чаю? – спросила старуха.

– Нет, спасибо.

– Хорошо. Вряд ли они здесь. Я сейчас вернусь.

Она поднялась и медленно зашаркала прочь из комнаты. До меня донеслось бормотание. Миссис Нельсон и еще какая-то женщина – я предположила, что сиделка.

У меня было несколько минут, чтобы осмотреться. Рояль, драпированный расшитой испанской шалью. Мягкое освещение. Комод с зеркалом и парадный портрет матери Эмили, в вечернем платье, написанный несколько десятилетий назад. Возможно, до рождения Эмили. В голове не укладывалось, что Эмили выросла здесь, хотя я сознавала, что ничего не знаю об этом месте. Эмили никогда не рассказывала о доме, в котором прошло ее детство.

Миссис Нельсон с какой-то смешной злостью пихнула мне альбом. А может, она просто торопилась поскорее снова сесть в кресло.

Альбом походил на тот, в каких люди держат диски. Каждая фотография в отдельном прозрачном кармашке, от которого слегка пахнет пластиком.

Я перелистнула несколько страниц, прежде чем сообразила, что именно вижу.

* * *

На каждой фотографии было по две Эмили. Абсолютно одинаковые маленькие девочки.

Две абсолютно одинаковые Эмили в саду, на пляже, в лесу перед вывеской, гласившей “Национальный парк Йосемити”. Две девочки со светлыми волосами и темными глазами, взрослеющие по мере того, как я переворачивала страницы.

– В чем дело? – спросила миссис Нельсон. – Дорогая, у вас ужасный вид. С вами все в порядке?

Я подумала о фотографии Дианы Арбус на камине у Эмили и вспомнила слова Эмили о том, что это самая ее любимая вещь во всем доме. Миссис Нельсон сказала:

– Напомните мне, которая из них Эмили. Та, с уродливой родинкой под глазом? Боже мой, я буквально умоляла ее свести эту гадость. Хотя иногда я только по ней их и различала. Разумеется, позже, когда Эвелин была вечно пьяна или под кайфом, различать их стало проще.

– Я не знала, что у Эмили была сестра-близнец, – сказала я. Старуха нахмурилась:

– Как не знали? Вы уверены, что вы подруга моей дочери? Что вам здесь надо? Предупреждаю: у меня тут везде камеры слежения.

Я огляделась. Никаких камер.

– Просто странно, – сказала я. – Она никогда не упоминала…

– Эвелин. Ее сестра.

– Эвелин? А где она живет?

– Хороший вопрос, – заметила миссис Нельсон. – Понятия не имею. У Эвелин проблемы. Сколько-то времени она провела в ужасно дорогих реабилитационных клиниках, за которые платил угадайте кто. Время от времени я теряла ее следы, потом оказывалось, что она на улице. Эмили пыталась спасти свою сестру. Пыталась, пыталась. Но, думаю, бросила.

Как могла Эмили ни словом не проговориться, что у нее есть сестра-близнец? Почему держала это в тайне? На какой-то миг я забыла ее лицо. Которая из близнецов она?

Опустив веки, я услышала, как миссис Нельсон спрашивает, не нужно ли мне воды.

– Я в порядке. Мне надо многое обдумать.

– Эмили винила меня в проблемах Эвелин, – сказала старуха. – Но говорю вам – кстати, у вас есть дети?

– Мой сын – друг Ники, – напомнила я.

– Тогда вы поймете. Это не моя вина. Они такими родились, их вряд ли можно изменить. Это известно всем родителям. Я любила девочек одинаково. Проблемы с душевным здоровьем в моей семье наследуются, хотя никому не позволено даже говорить о них. Нельзя было упоминать, что половина наших теток и дядьев сидит в психушке. Да, девочки были совершенно одинаковыми. Одна и та же ДНК! Одни и те же отпечатки пальцев! Но я их никогда не путала. У Эмили была родинка под глазом, а у Эвелин было что-то смешное в верхнем крае ушей.

Я внимательно слушала, и в то же время мое внимание сместилось. Миссис Нельсон – мать. А я не знала, известно ли ей, что одна из ее дочерей мертва.

Одна из ее дочерей. Меня снова как ударило. У них одинаковые ДНК. Одинаковые отпечатки пальцев. Возможно, коронер не увидел разницы. Прежде чем тело нашли, оно провело в воде столько времени, что родинка под глазом и смешные ушки уже не имели значения.

Мой мозг работал на сверхскоростях, выпекая версии, как блины. Эмили убила свою сестру и утопила тело в озере? Спланировала все заранее? Превосходный способ инсценировать собственную смерть…

– Пожалуйста, выпейте воды, – сказала мать Эмили. – Вы совсем скверно выглядите.

– Все нормально, – заверила я ее. – Со мной все в порядке.

Старуха наклонилась вперед, коснулась моего колена и неожиданно заговорщицким тоном произнесла:

– Хотите, расскажу смешное? Когда мой муж был жив, а девочки маленькими, у меня было ощущение, что я должна прятать выпивку. Как будто это я была ребенком. А теперь я могу расслабиться со стаканчиком джина, не дожидаясь вечера, и никто не скажет мне, что я не могу заниматься этим вполне уместным, вполне взрослым делом. Никто мне не запретит! Не желаете присоединиться?

Было два часа дня.

– Нет, благодарю вас, – сказала я. – С вашей стороны было очень любезно пригласить меня.

Только теперь я заметила поднос с графином и двумя стаканчиками на столике возле ее кресла. Миссис Нельсон налила себе полный стаканчик чего-то неразбавленного и неторопливо, с удовольствием выпила.

– Ну вот. Гораздо лучше. На чем я остановилась? Ах да, близнецы. Эмили и Эвелин были ровно настолько причудливы, насколько, говорят, бывают близнецы. Начать с того, что между ними существовала телепатическая связь. Еще детьми они могли просто посмотреть друг на друга – и так общаться. Можете себе представить, что такое растить подобных детей? Эмили доминировала. Она родилась первой. Была на шесть унций тяжелее. Набирала вес быстрее, пошла первая. Эвелин всегда была… меньше и грустнее. Не такая уверенная в себе. Через безумные подростковые годы они прошли в одно и то же время. Вот уж был праздник для их матери, поверьте! Их подростковый бунт продолжался и когда им было за двадцать. Думаю, они шутили грязные шутки с мужчинами, со своими бойфрендами. Они всем нравились. Хорошенькие. Декоративные. Значит, там имели место выпивка и наркотики. Вы уверены, что не хотите глоток вот этого? – Миссис Нельсон предложила мне стаканчик джина.

– Спасибо, нет. Я бы с удовольствием, но я за рулем, мне еще возвращаться в аэропорт.

– Ну хорошо. Вот что я помню. Однажды девочки страшно поссорились на глазах у меня и своего отца. Был праздник. Рождество? День благодарения? Не могу вспомнить. Мы как-то сумели собраться все в одной комнате. Это произошло незадолго до того, как Эвелин действительно начала опускаться, а Эмили – подниматься.

– Ссора была жестокая. Думаю, из-за мальчика. Не помню. Вряд ли я знала. Девочки ударили друг друга. Это остановило ссору. Полностью. Они разошлись по своим комнатам. На следующий день они поехали в Детройт и сделали себе эти жуткие татуировки. Эти вульгарные браслеты из колючей проволоки. Чтобы помнить: эта рука ударила сестру. Какой-то вздор вроде этого. Обещание, что так они больше никогда не будут ссориться. По-моему, они больше так и не ссорились. По сю пору.

По сю пору. Старуха думала, что они обе живы.

Если только Эмили не передала сестре то, что я говорила ей на ярмарке, то звонила именно Эмили. А на берег вынесло тело Эвелин.

– Где, вы сказали, жила сестра Эмили?

– Последнее, что я слышала, – Сиэтл.

– А точнее, не знаете? – спросила я. – У вас есть адрес?

– Хотела бы я знать. Бернис помогает мне с открытками ко дню рождения. Я недавно отправила одну Эмили в Коннектикут. Но последний адрес Эвелин, какой мы нашли, – это ужасный подозрительный мотель в Сиэтле. Бернис нагуглила, и мы посмотрели. – Она подалась вперед. – А вы, собственно, по какому делу? Напомните, дорогая.

Она произнесла “дорогая”, как ведьма из сказки. Угрожающе-оскорбительно.

– Не знаю, – сказала я. – Простите…

Весь мой визит мне казалось, что у нее в глазницах загораются и гаснут лампочки. Сейчас все снова затянуло тучами. Ночь, ночь. Никого нет дома.

– Я устала, – сказала старуха.

– Простите, я не хотела… спасибо. – Я встала с розово-белого дивана и оглянулась на место, с которого поднялась – не испачкала ли я обивку, не испортила ли. – Очень любезно с вашей стороны было разрешить мне приехать.

– Напомните, зачем вы хотели встретиться со мной?

– Любопытство, – сказала я.

– Кошку сгубило, – отозвалась миссис Нельсон.

Я услышала обертон в ее голосе – как у Эмили. Меня продрал озноб. Я покрылась мурашками. Старуха это заметила. Ей понравилось. Она почти по-девичьи рассмеялась, запрокинув голову. Снова вернулась в настоящее, на несколько мгновений.

– Я ухожу, – сказала я. – Вы хотите, чтобы я… позвала кого-нибудь?

– Она уходит! – объявила миссис Нельсон.

Я услышала шаги. Высокая, все еще красивая женщина лет пятидесяти в темно-синей робе сиделки и со спутанным пучком седых дредов, собранных на затылке, появилась в дверном проеме.

– Это Бернис, – представила ее миссис Нельсон. – А это…

– Стефани, – сказала я. – Рада познакомиться, Бернис.

Бернис с безразличным видом взглянула на меня. Я поняла, что она мониторила беседу своей нанимательницы и одобрила наш разговор или, по крайней мере, не возражала против него. Я пожала руку сначала миссис Нельсон, потом Бернис, сказала “спасибо”.

Бернис проводила меня до двери, мягко закрыла ее за собой, и теперь мы стояли на крыльце. Я сказала:

– Наверное, полиция говорила с вами. Мне так жаль Эмили.

– Если это Эмили, – заметила Бернис. – Этих девушек никогда не могли отличить одну от другой, может быть – даже в смерти.

Вся эта информация, новые теории, новые подозрения – столько всего надо было обдумать сразу. Я подумала о Майлзе, это всегда успокаивает меня.

– Вы говорили о своих подозрениях полиции? – спросила я Бернис. – Говорили об Эвелин?

– Пусть думают, что хотят. Это Детройт, милая. Богатый белый Детройт, но все же… Лучше не спорить, не лезть с чем-то новым. Чем меньше путаешься с полицией, тем лучше для тебя. Я пыталась дозвониться до Эмили по сотовому, выяснить, как обстоят дела, но она не отвечала. А ее маме лучше не знать. Не хочу, чтобы бедняга страдала больше, чем уже страдает. Иногда ей кажется, что у нее две дочери, иногда – что ни одной, иногда – одна… Никогда не могу угадать, что удержит ее в этой реальности, а от чего она уплывет в параллельную. Сколько раз миссис Нельсон удивляла меня тем, что помнит… Она говорила про машину?

– Какую машину?

– Она помнит про машину. Эвелин недавно угнала ее машину. Ключи были у обеих девочек. И одна из них посреди ночи забралась в гараж и вывела машину. Голову даю, это Эвелин. Эмили может арендовать любую машину, какую захочет. Я права?

Я кивнула. Логика в этом была, однако такое предположение еще больше все запутывало. Мне хотелось остаться и весь день расспрашивать Бернис. В то же время мне хотелось поскорее вернуться к себе в гостиницу и обдумать услышанное.

– У миссис Нельсон была истерика. Она без конца спрашивала меня, как она теперь будет передвигаться. Мне не хватило духу напомнить ей, сколько лет она не садилась за руль. Сказала, что мы возьмем такси, как всегда. Попросила ее не волноваться. Помогла ей отправить поздравительную открытку Эмили, как всегда.

– Ей повезло, что у нее есть вы, – сказала я.

Бернис скорчила гримасу. Я испугалась, что обидела ее. Но она не думала обо мне.

– За что миссис Нельсон это все? – сказала она. – Ей так не повезло с этими девочками. У нас на островах к близнецам особое отношение. Будьте осторожны. – Бернис прислушалась к звукам, доносящимся из дома. – Пора возвращаться… Никогда не знаешь, что она… Хорошего вам полета.

Не было времени спросить, что она имела в виду, говоря об особом отношении и осторожности.

* * *

Выезд из пригорода был похож на скачки с препятствиями. Просто поразительно, насколько здесь плохие дороги, учитывая, что Детройт – родина автомобилестроения. Я выкручивала руль, объезжая выбоины, и это заставляло меня сосредоточиваться и не психовать по поводу только что услышанного.

Эмили – одна из двух близнецов.

Я была настолько на взводе, что, когда вернулась в контору, где арендовала машину, один из служащих спросил, в порядке ли я.

– Я в порядке! – сказала я. – Почему вы все меня об этом спрашиваете?!

Избавившись от машины, я автобусом добралась до “Детройт Метро”, гостиницы в аэропорту. Как хорошо, что я не соблазнилась дешевым выбором, хорошо, что у меня в номере есть мини-бар, хорошо, что могу выпить две бутылочки бурбона, одну за другой. Как хорошо, что кровать приятная и чистая, так что я залезла под покрывало одетая. Как хорошо, что у меня хватило сил попросить дежурного позвонить мне в номер так, чтобы до раннего рейса оставалось достаточно времени.

Я натянула одеяло на голову и закрыла глаза. Фотография Дианы Арбус – близнецы – выплыла из темноты. Я видела ее отчетливее, помнила лучше, чем снимки, которые показала мне миссис Нельсон. Я все еще видела нарядные платьица девочек, но не могла вспомнить, что было на Эмили и ее сестре на семейных фотографиях. Они не были одеты одинаково. Сказала ли мне об этом их мать? Она никогда не одевала их одинаково. Или я сама это вычислила? В чем там была разница?

Последнюю фотографию, кажется, сделали во время школьного выпускного. На девочках были шапочки и плащи. Обе выглядели юными и полными надежд.

Что случилось потом? Миссис Нельсон считала, что Эвелин в Сиэтле. Но адреса у нее не было. Сколько времени она успела прожить так, прежде чем старуха забыла их обеих? Было ли это чем-то, что Эмили знала и что, по ее расчету, могло помочь ей исполнить задуманное?

Что бы это ни было.

Я могла бы среагировать как угодно. Я разозлилась. Как будто я единственный человек, кто поступал неправильно. Кто-то мог обвинить меня в том, что я сплю с мужем Эмили. Но у меня было ощущение, как если бы она первая сделала что-то со мной, одурачила, использовала меня… не рассказала, что у нее есть сестра-близнец. Сделала так, что мы с Шоном – или, может быть, только я – думали, что она мертва.

А потом решила дать мне знать, что она жива.

Доминирующий близнец. У нее вся сила.

Знал ли Шон, что у нее была сестра-близнец? Он никогда не упоминал об этом. Неужели Эмили удалось сохранить это в тайне даже от своего мужа?

Я лежала, размышляя, как дать Эмили понять, что я знаю.

Через некоторое время меня осенило. Эмили допустила оплошность. Зря она дала мне понять, что читает мой блог. Вот как я могу с ней контактировать. Это позволит мне немного контролировать ситуацию, так или иначе быть услышанной. И не надо будет беспокоиться насчет Шона – он мой блог не читает.

Я лежала без сна, подбирая слова для своего поста. Как я смогу дать Эмили понять, что была у ее матери и знаю ее тайну – не разоблачая этой тайны?

 

32

Блог Стефани

Близость

Мамы, привет!

С любовью,

Я могла бы написать, что весь этот блог – о близости. А еще я могла бы рассказать вам историю о близости, связанную с трагической смертью моей лучшей подруги.

Стефани

История эта запутанная, но вот главное.

Я побывала у матери Эмили в доме, где прошло детство моей подруги, в пригороде Детройта. Я встретилась с ее чудесной внимательной сиделкой, Бернис. Я сидела на старомодном, в розово-белую полоску, шелковом диване, а мама Эмили показывала мне фотоальбом, полный детских фотографий Эмили.

Это трудно объяснить, но когда мы вместе рассматривали детские фотографии, я почувствовала, что мне дарован момент понимания, открылось ясное окно в детство моей подруги. Пока мы с мамой Эмили вспоминали мою подругу и воздавали дань ее памяти, я почувствовала, что поняла все. Я осознала, что история Эмили вдвое интереснее, чем я могла бы вообразить.

И смогла наконец отпустить свою любимую подругу Эмили.

Дорогие мамы, пожалуйста, не стесняйтесь писать здесь о своих самых трогательных и приносящих удовлетворение моментах близости.

 

33

Эмили

Я всегда знала: что-то плохое должно случиться в домике. Может быть, поэтому я так боялась бывать там одна. Мне всегда чудилось, что какое-то злое… присутствие ожидает меня на застекленной веранде, где мы с сестрой провели столько ночей нашего детства, шепчась в темноте: рассказывали истории, выдумывали волшебные королевства (население: два человека), где мы могли бы поселиться навсегда и где взрослые не вторгались бы в нашу веселую жизнь и не указывали бы нам, что делать.

Наша любимая песня была “Сад осьминога”. Мы пели ее снова и снова, все быстрее и быстрее, пока горло не начинало саднить; мы смеялись и не могли остановиться. Сейчас я плачу от этой песни. Что, если одна из нас повстречала осьминога первой?

* * *

В ночь накануне моего исчезновения зазвонил телефон. Мы с Шоном спали.

– Кто это? – пробормотал Шон.

– Деннис, – сказала я.

Звонить в странное время было вполне в духе Денниса Найлона. Это означало, что у него снова запой и он на всех парах несется к очередному сроку в реабилитационной клинике. Деннис перебирал все имена из списка рабочих контактов, пока кто-нибудь не ответит. Я отвечала всегда, потому что знала: если никто больше не снимет трубку, Деннис перейдет к следующему списку: газетчиков и работников СМИ. И именно мне придется иметь дело с последующей говнобурей. Проще было утихомирить Денниса, дать ему нести всякий бред, а потом услышать, как он храпит на том конце провода. И тогда можно будет снова уснуть.

– Я поговорю с ним в прихожей, – сказала я Шону.

Я почти со спринтерской скоростью сбежала вниз по лестнице. Я знала, что это не Деннис.

– Вы готовы принять звонок от Эв за счет вызываемого абонента?

Я всегда принимала такие звонки.

Эв и Эм были нисколько-не-секретными именами, которыми мы с сестрой звали друг друга. Никому больше – никому – не позволялось звать нас так. Однажды, в начале наших отношений, Шон назвал меня Эм, и я сказала, что убью его, если он еще раз меня так назовет. Думаю, он поверил. И может быть, я именно так бы и сделала.

Мне пришлось выйти из комнаты, чтобы принять звонок от сестры. Шон не знал, что у меня есть сестра. Никто не знал. Никто, кроме матери, если она еще об этом помнит, Бернис и людей, знавших нас в средней школе. Но кому до них какое дело? Мне пришлось избавиться от множества старых фотографий. В то время я еще общалась с матерью, так что отправила фотографии ей с извинением: я много переезжаю и не хотела бы потерять их.

– Привет, Эв, – сказала я.

– Привет, Эм, – сказала она. И мы обе расплакались.

Не помню точно, когда я перестала говорить людям, что у меня есть сестра. Примерно когда переехала в Нью-Йорк. Меня уже тошнило говорить, что у меня есть сестра-близнец. Чужие люди тут же начинали выспрашивать или думали, что знают что-то обо мне. Неужели они не видят, как утомительно отвечать на одни и те же вопросы? Разнояйцевые или идентичные? Одевались одинаково? Вы близки? У вас был тайный язык? Есть что-то странное в том, чтобы быть близнецом?

Это было странно, и это странно до сих пор. Но совсем не так, как я могла – или хотела – объяснить. Иногда, после того как я начала делать вид, что у меня нет сестры, я почти забывала, что она у меня есть. С глаз долой – из сердца вон. Так было проще. Меньше боли, меньше вины, меньше горя, меньше беспокойства.

Никто на работе не знал, что у меня есть сестра-близнец. Когда мы с Шоном в первый раз играли в нашу игру “чье детство было несчастливее?”, он сказал мне, что был единственным ребенком, и я ответила: “Ах, бедняжка! Я тоже!” После этого трудно было бы объяснить, как я могла забыть, что у меня есть сестра. Во всех отношениях проще держать существование Эвелин в тайне. Объявись она у меня дома, меня ждало бы серьезное объяснение. Но этого не случилось. К тому времени моя работа сделала меня экспертом в объяснении необъяснимого: контролировании информации.

Время от времени я испытывала себя, свою удачу и людей вокруг меня, предоставляя им возможность угадать правду. Поинтересовался ли Шон, почему я потратила целое состояние на ту фотографию Дианы Арбус, с близнецами? Почему я так люблю ее? Конечно, нет. Это произведение искусства. Хорошая инвестиция – так он, наверное, думал. Правда заставила бы его задуматься, что за человек его жена. Что означало – ему пришлось бы задумываться чаще, чем он это делал.

В первое время, когда Стефани приезжала ко мне, я настойчиво показывала ей фотографию и говорила, что ценю ее больше всего остального в моем доме. Но она лишь думала, что это доказательство моего очень хорошего – очень дорогого – вкуса. Миллионы людей обожают эту фотографию. Нормальные люди не смотрят на изображение, спрашивая себя: а которая из близнецов – я?

* * *

Я была доминирующим близнецом. Я первая вылезла на свет. Я первая пошла и заговорила. Я отнимала у Эвелин игрушки. Я доводила ее до слез. Я защищала ее. Я толкала ее на риск. Именно я показала ей, где мать прячет джин и как заменять джин водой. Я дала ей ее первый косяк, пригласив покурить траву со мной и моими друзьями. Именно со мной она разделила свою (нашу) первую таблетку кислоты, я дала Эвелин ее первую экстази, я взяла ее на ее первую оргию в Детройте.

Откуда мне было знать, что ей понравится балдеть даже больше, чем мне? Или что для нее окажется труднее оставаться трезвой? И что кошмар скуки будет мучить и ее, но иным, гораздо более опасным образом? Она была тем близнецом, который слабее.

* * *

Я принесла телефон на кухню и включила свет. Было холодно, но я боялась надолго отложить телефон, чтобы включить обогреватель. Я боялась, что она повесит трубку или исчезнет. Снова.

– Где ты? – спросила я.

– Не знаю. Где-то в Мичигане. Знаешь что? Я угнала мамину машину.

– Очень мило. Можно расслабиться, мир стал безопаснее.

Эвелин рассмеялась.

– Думаю, мама водила машину не так уж много.

– Ну и слава богу, – отозвалась я. – Помнишь, как она ехала задом по нашей дорожке, съехала в канаву, и нам пришлось вызывать тягач, чтобы вытащить ее оттуда?

– Я не многое помню, – сказала Эвелин, – но это помню точно.

Я тогда подумала, и моя сестра тоже, что мы единственные, кто это помнит. Я посмотрела на руку, держащую телефон, сфокусировалась на татуировке, уже почти невидной. Теперь я смогла увидеть Эвелин: ее запястье, ее татуировку.

Мы сделали татуировки после нашей самой тяжелой ссоры. Я нашла в ящике ее комода комплект – шприц, ватку, ложку, резиновый жгут. Да, и пакетик белого порошка.

Нам было семнадцать.

К тому времени я уже кое-что подозревала. Эв начала носить длинные рукава, а руки у нее всегда были красивые, красивее моих; у меня от солнца веснушки. Я знала, что найду, еще прежде чем нашла это. Но у меня был шок. Все оказалось на самом деле. Моя сестра не шутила.

Я начала орать на нее, вопила, что она не может поступать так с собой. Со мной. Она сказала, что это не мое дело. Мы не один человек.

К этому времени мы орали уже так громко, что я боялась, как бы мать не услышала. Но мать плыла в собственном теплом ватно-алкогольном облаке.

Я ударила свою сестру. Она ударила меня в ответ. Мы в ужасе отшатнулись друг от друга. Мы не дрались с самого детства.

На следующий день мы сделали татуировки. Стащили у матери горсть обезболивающего, чтобы было не так больно. Никто из нас не обещал завязать с кайфом. Обещать такое было бы слишком, мы бы только наврали друг другу. Мы поклялись, что никогда больше не будем так ссориться. И не ссорились. Все это время.

Мать всегда думала, что та ссора была из-за мальчика. Но ни один мальчик не стоил этого.

Мне стало казаться, что происходящее с моей сестрой – моя ошибка. Моя вина. Мы уехали из дома – Эвелин на Западное побережье, я на Восточное, и я переросла наркотики, а она нет. А благодаря расстоянию стало проще верить, что ее проблемы – не моя вина. Я скучала по ней – и заставила себя прекратить скучать по ней.

Мы можем контролировать свои мысли и чувства.

Мне хорошо удавалось не скучать по людям. По матери, например. В последний раз я видела мать на похоронах отца. Эвелин до дому не добралась. Мать изумительно (даже для нее) напилась и устроила мне разнос, говоря, что проблемы моей сестры – результат моего бессердечного эгоистичного доминирования. Я ответила: нечестно обвинять меня в чем-то, что началось еще до моего рождения. В этом бою я никогда не могла победить. Я прекратила разговаривать с матерью. Мне не обязательно было слушать, как она говорит то, чего я боялась.

Не то чтобы я не пыталась помочь Эвелин, спасти ее. Я имела дело с массой разных реабилитационных заведений. Работа на Денниса Найлона многому меня научила. Я потеряла счет своим полетам на Запад, выдумывая командировки, чтобы обмануть Шона, выдумывая какие-то семейные обстоятельства, чтобы обмануть народ на работе. Но это и были семейные обстоятельства.

Я находила Эвелин, где бы она ни оказалась. К счастью, она всегда хотела, чтобы ее нашли, – вот почему она звонила мне среди ночи, всегда перепуганная. Конца этим полетам не предвиделось. Я находила Эвелин в каком-нибудь грязном мотеле, обычно в компании случайного любовника – парня, которого она едва знала. Я записывала ее в реабилитационную клинику. Мать платила за курс. Это было то немногое, что она могла сделать. Выйдя из клиники, Эвелин регулярно звонила. Рассказывала мне, как чудесно ощущать себя трезвой, насколько вкуснее стала еда, как она наслаждается солнечным деньком – и глаза не болят.

Потом звонки прекращались.

Каждый, кто когда-либо любил аддикта или у кого в семье были аддикты, знает, как это происходит: надежда и разочарование, сюжет закольцовывается, возвращаясь к одному и тому же. И ты устаешь от этого.

Последней весточкой от Эвелин стала открытка из Сиэтла, на которой не было ничего, кроме моего адреса в Коннектикуте, а на лицевой стороне – ярко раскрашенное туристическое фото рыбы, красиво уложенной на лед на рынке на Пайк-стрит. Мертвая рыба: чувство юмора Эвелин.

– Ты еще здесь? – глупо спросила я.

Я слышала, как сестра всхлипывает на том конце.

– Более или менее.

– Не клади трубку. Пожалуйста.

– Не буду.

– Ты под кайфом?

– У меня голос, будто я под кайфом?

Да.

– Куда ты едешь? – спросила я. – В материной машине?

– Думаю, что в домик. На озеро.

Я слегка воспряла духом. Может, Эвелин сделает попытку завязать. Оставить старую жизнь, начать все заново. Озерный домик был нашим пристанищем, нашим островом безопасности. Нашим личным убежищем души.

– Собираешься туда, чтобы остыть?

– Можно и так сказать. – Она горько рассмеялась. – Я собираюсь покончить с собой.

– Смеешься?

– Нет, – сказала сестра. – Я серьезна как никогда.

И я поняла, что так и есть.

– Пожалуйста, не надо, – сказала я. – Подожди меня. Не наделай глупостей. Я тебя там найду. Прилечу как можно скорее. Обещай мне, что ничего не сделаешь. Нет, поклянись мне.

– Обещаю, – сказала Эвелин. – Обещаю, что не сделаю ничего, пока ты не приедешь. Но вообще собираюсь. Я приняла решение.

– Дождись меня, – повторила я.

– Ладно. Но приезжай быстрее.

* * *

Я не спала всю ночь. К утру я знала, что сделаю и что произойдет. Я знала и не знала.

Моя сестра владела ключами, которые отпирают двери темницы, магическим заклинанием, которое умертвит наших драконов. Она – тот тайный игрок, что поможет нам с Шоном выиграть в нашей маленькой игре. Я не хотела, чтобы моя сестра умерла. Я не собиралась помогать ей в самоубийстве или подталкивать ее к нему. Я любила ее. Но я собиралась сделать то, чего она от меня ожидала, даже если это означало потерять ее. Даже если это означало принять свершившееся.

Нельзя было терять времени. На следующее утро я встала рано и уложила вещи. Забронировала билет на рейс до Сан-Франциско, которым лететь не собиралась. Я надеялась, что такой ход ненадолго собьет со следа тех, кто станет меня искать.

Я позвонила Стефани и попросила оказать мне услугу. Простую услугу. Можно, Ники останется на вечер у нее дома? Я заберу его, когда поеду с работы. Конечно, я могла бы сказать ей, что собираюсь отсутствовать несколько дней. Но я хотела, чтобы она дошла до абсолютной паники как можно скорее. Это сделало бы мое исчезновение более достоверным, более тревожащим, более актуальным. А когда страховая компания вникнет в случай, начнется полицейское расследование.

Может быть, будет тело. Женщина, похожая на меня и с моей ДНК.

* * *

В то утро я высадила Ники у школы на пять минут позже, чтобы не столкнуться со Стефани, которая всегда появлялась рано. Мне не хотелось, чтобы вечно всюду сующая свой нос Стефани расспрашивала, почему я плачу, целуя Ники на прощанье.

Я знала, что очень долго не увижу его, и сердце у меня разрывалось. Я обняла его так крепко, что он пискнул:

– Осторожней, мам, больно!

– Прости. Я люблю тебя.

– Я тебя тоже. – И он побежал в школу, даже не оглянувшись.

– Увидимся, – сказала я, так что мои последние (на ближайшее время) слова не были ложью.

Я твердила себе, что потом Ники скажет нам спасибо. Кому не хочется провести детство в самом красивом месте Европы? У Ники будет детство получше, чем у его родителей, выросших в скучном пригороде Детройта и на унылом севере Англии. Коннектикут, по идее, достаточно хорош, и не знаю, почему он таким не был. Я полагала, что Коннектикута недостаточно.

Мне хотелось сделать что-нибудь будоражащее. Хотелось почувствовать себя живой.

Я заехала домой за Шоном. Мы доехали до станции “Метро-Норт” и сели на поезд до Нью-Йорка. Там взяли такси от Центрального вокзала до аэропорта. Нам надо было, чтобы Шон оказался на борту летящего в Лондон самолета до того, как я пропаду без вести. Я от души попозировала на дорожке перед международным залом отлета, целуя Шона на прощание – на случай, если полиция выследит таксиста, который вез нас в аэропорт Кеннеди. Но полицейские даже не пытались найти ту машину – еще одно доказательство того, что они не слишком усердно искали меня. Я попросила таксиста подождать, пока мы, любящие муж и жена, прощаемся друг с другом. Мы должны были остаться на камерах видеонаблюдения: беззаветно преданные друг другу супруги, с грустью расстающиеся даже на несколько дней.

– Ну все, – прошептала я Шону. – Ты знаешь, что делать.

В Лондоне у него были намечены встречи с клиентами, с которыми у него в прошлый раз ничего не вышло. Шон им искренне нравился, и они огорчались, что не могут инвестировать миллионы своей компании в риелтерские проекты Шона. Они согласятся выпить с ним – и обеспечат ему алиби.

– Куда ты собираешься? – спросил он. – Что, если мне понадобится связаться с тобой? Что, если возникнет что-то срочное? – Голос у него был испуганный, как у ребенка. Мне стало неловко.

– Не беспокойся, – сказала я. – Вот это и есть что-то срочное. Неважно, что ты услышишь… Я не умерла. Я вернусь. Поверь мне. Я не умру. – Мне надо было, чтобы он в это поверил.

– О’кей, – нерешительно согласился Шон.

– Скоро увидимся, – сказала я – очень громко, на случай, если кто-нибудь нас слышит. Никто нас не слушал.

– Скоро увидимся, дорогая, – сказал Шон.

Я снова села в такси и поехала брать машину напрокат.

Я поймала волну. У меня появилось пьянящее ощущение себя как плохой девчонки, ветер в волосах: мой план может сработать, план, гораздо более крутой, чем моя нынешняя жизнь, более крутой, чем работа, которую многие люди сочли бы достаточно крутой. Я хотела большего.

Я не собиралась порывать с Шоном. Можно было взять тайм-аут на берегу озера. Разве все это затевалось не для того, чтобы выйти из нашей переполненной обязательствами жизни, разорвать соединение и определить, что для нас важно? Множество людей лелеют эту мысль. Но далеко не каждый работает над ее воплощением. Цивилизация бы рухнула, начни люди претворять эту мысль в жизнь.

Я правильно тревожилась насчет трудностей разлуки с Ники и – как оказалось – уверенности в том, что Шон будет придерживаться нашего плана. Мне и в голову не приходило, что Шон способен трахаться с рыбой. Я не думала, что Стефани проследит весь мой путь вплоть до дома моей матери.

Жизнь полна неожиданностей.

Я привезла книги. Полное собрание сочинений Диккенса, “Серенаду” Кейна. Какой-то роман Хайсмит – не помню, чтобы я его читала, или, может быть, читала и забыла. Я купила достаточно еды, чтобы продержаться какое-то время, и новый CD-плеер. Я могла слушать свою любимую музыку, а не кошмарных визгливых британцев Шона времен его юности.

В домике не было интернета. К счастью.

Я предприняла некоторые усилия, чтобы замести следы. Я останавливалась в магазинчиках на автозаправках, где, по моей мысли, отсутствовали новейшие камеры видеонаблюдения. И все же, когда меня начали искать, выследить меня можно было бы без особого труда. Видимо, меня искали не слишком ревностно, как бы полицейские ни изображали бурную деятельность и что бы ни говорили Шону.

Я не знала, как обстоят дела, до самого последнего момента. В домике на озере не было ни интернета, ни телевидения.

* * *

Я и не предполагала, что в наш план окажется вовлечена моя сестра. Теперь, думая о произошедшем, я понимаю: сестра была необходима, чтобы план сработал. Она была нужна мне, как бывала нужна мне всегда, даже когда я пыталась избежать ее, отвергнуть или игнорировать. Мне с самого начала следовало понять, что Эвелин – часть плана. Я не хотела, чтобы события развивались так, как они развивались.

Я должна была знать. Мы с сестрой всегда знали то или иное друг о друге, не будучи в состоянии объяснить или понять, откуда мы это знаем.

По дороге в Мичиган у меня было достаточно времени, чтобы подумать. Иногда я думала, как порядочный человек, которым хотела быть. Иногда я думала, как коварный маньяк, которым на самом деле была. Я провела ночь в мотеле в Сандаски. В “Мотел Сикс”, где заплатила наличными.

Я добралась до домика на следующий день. Мамин “бьюик” восемьдесят восьмого года стоял на подъездной дорожке. Как бы я хотела, чтобы это оказалась просто машина! Но это была та машина, в которой мы в детстве столько раз чудом избежали гибели. После того как у матери временно изъяли права за вождение в нетрезвом виде, машина оставалась в гараже. Бернис иногда брала ее, чтобы сохранить на ходу, но вынужденная отставка спасла машину от щербин и вмятин, которые наверняка наставила бы ей мать. Я сказала себе, что теперь это машина Эвелин, но от этого мне стало только хуже. Потому что я осознала, что довольно скоро – слишком скоро – эта машина может стать моей. Но что мне с ней делать? Моя сестра умрет, а я буду в другой стране мультимиллионершей, которой ни для чего не нужен побитый мамин “бьюик”.

Дверь домика оказалась заперта. Я постучала. Никто не ответил. Никто не закрепил порванный экран на веранде, и я перелезла через перила. В доме пахло так, словно в нем кто-то умер. В детстве, если такое случалось, мы с Эвелин пугали друг друга, что в стене замурован мертвец. Эдгар По был нашим любимым писателем.

Обычно у стены оказывалась дохлая летучая мышь. Все летучие мыши теперь дохли. Деннис Найлон сделал взнос в фонд исследования болезней летучих мышей, чтобы запустить наш Бэтгёрл-стиль. Это была моя идея. И, как теперь пришло мне в голову, именно этим я и занималась на работе: спасала жизнь умершим летучим мышам.

Господи, как я ненавидела бывать одной в этом доме. Неужели Эвелин передумала? Хоть бы она была здесь. И не мертвая.

На кухонном столе я увидела бутылку апельсинового энергетика, упаковку печенья с маршмеллоу и картофельные чипсы, которые Эвелин ела, когда бывала под кайфом – в такие дни она ела все время.

– Эвелин?

– Я здесь.

Я вбежала в комнату, где она спала, когда становилось холодно спать на веранде. Годами мы делили одну комнату, потому что так здорово было болтать, рассказывать истории и пугать друг друга. Потом годами спорили, какая комната наша. Наконец мы пришли к соглашению, кто где будет спать: первая стадия нашей сепарации.

Я открыла дверь.

Видеть своего двойника – всегда потрясение. Это как смотреть в зеркало – но гораздо, гораздо причудливее. Самое странное теперь было, что мы выглядели настолько одинаково – и настолько по-разному. Волосы Эвелин были всклокочены, словно какая-то мелкая зверушка устроила в них гнездо. Лицо неравномерно одутловатое, кожа прозрачно-голубоватая, как обрат. Когда она улыбнулась мне, я заметила, что у нее не хватает переднего зуба. На Эвелин было несколько свитеров, один поверх другого. Она свернулась под одеялами – и все-таки мерзла.

Эвелин выглядела чудовищно. Я любила ее. Всегда любила и всегда буду любить.

Сила этой любви стерла все. Годы ссор и беспокойства. Безумные полуночные звонки, попытки разыскать сестру, реабилитационные клиники, разочарования и ужас. Все обиды, безысходность и страхи без следа сожгло счастье быть с ней в одной комнате. Счастье от того, что она жива. Как я могла забыть самого важного человека в моей жизни? Я никого не любила так, как свою сестру. Никого, кроме Ники. Было почти непереносимо больно оттого, что моя сестра его не знает. Что Ники не знает ее. И, может быть, никогда не узнает.

Я подбежала, обняла Эвелин. Сказала:

– Тебе нужно помыться.

– О, начальство явилось. – Эвелин выволокла себя из кровати. – Что мне нужно – так это порция бурбона, пиво и две таблетки викодина.

– Ты под кайфом. – Я присела на край кровати.

– Ты так хорошо меня знаешь, – вяло заметила Эвелин. И добавила: – Я хочу умереть.

– Не хочешь, – сказала я. – Не можешь.

Я с ума сходила от мысли, что ее смерть поможет нам с Шоном. Я же забыла, как любила ее, как хотела, чтобы она жила. Я придумаю что-нибудь еще. Я привезу ее к себе домой, расскажу Шону и Ники правду…

Эвелин сказала:

– Не как в той пьесе, где девочка всю дорогу говорит маме, что убьет себя. И убивает. Или не убивает. Не помню. Ничего такого не будет.

– Скажи мне, что ты это не всерьез, – попросила я.

– Всерьез. – Она указала на полку у меня над головой – там дюжина пузырьков с таблетками выстроились в ряд, как готовые сдетонировать прозрачные цилиндрические бомбы. – И я не какая-нибудь дилетантка. От меня грязи не будет, обещаю.

– Мне нужно, чтобы ты была со мной, – сказала я.

Эвелин ответила:

– Мы уже потеряли связь друг с другом, если ты вдруг не заметила.

– Это можно изменить. Прямо сейчас.

– Все можно изменить. Например, я теперь стала аккуратной. Собираюсь прибрать на кухне. Заправлю кровать. Я не убью себя в доме, тебе не нужно будет возиться с моим телом. Я планирую сделать это вне дома и предоставить матери-природе выполнить всю грязную трудную работу.

– Все еще страдаешь, чья очередь убирать?

– Погоди, – перебила Эвелин. – Мысль такая: присоединяйся ко мне. Последнее купание в озере. Две мертвые сестры-близнеца снова становятся элементами, из которых когда-то произошли. Нам не надо будет больше беспокоиться друг о друге. Или страшиться старости и умирания. Вообще думать друг о друге. Не будет больше полночных ужасов. Знаешь, как это прекрасно? Ни беспокойства, ни гнева, ни скуки, ни ожидания, ни печали, ни…

– Очень соблазнительно, – сказала я.

И долю секунды это действительно меня соблазняло. Умереть вместе с Эвелин было бы финалом великого приключения, отчетливое “подите к черту” в адрес монотонности и скуки. Разбирайтесь с этим сами, Шон, Стефани и Деннис! Но ведь Ники тоже придется разбираться с этим.

– Спасибо, но – не могу. У меня есть Ники. – Я тут же пожалела о своих словах.

– А у меня нет, – сказала Эвелин. – Нет у меня классного маленького человечка, которому я была бы нужна. Племянника, к которому ты никогда меня не подпустишь.

– Я не могла… ты была такая… я не знала…

– Не заморачивайся, Эм. Время уже ушло. А без классного маленького человечка мне остается только большая гадкая смерть и желание умереть.

Она приложила свое запястье к моему. Два вытатуированных браслета из колючей проволоки образовали смятую восьмерку. Моя сестра всегда обожала театральные жесты.

– Больше никаких ссор, – произнесла она.

– Больше никаких ссор, – повторила я. – Слушай. Мне надо тебе кое-что сказать.

– Ты больше не любишь Шона. Какая неожиданность.

– Я не о нем. Или, может, о нем. Немного. Слушай. Я пропала без вести. Инсценировала свою смерть, чтобы получить страховку.

– Как в кино с Барбарой Стэнвик и Фрэдом Максмюрреем, – заметила Эвелин. – Мне нравится.

Никто больше не сказал бы так. Ни Шон, ни, разумеется, Стефани. Может быть – Ники, когда-нибудь. Но еще не скоро.

– Ты совсем рехнулась, – сказала Эвелин. – Но подожди, подожди секунду. Кажется, улавливаю. Поймала сигнал… Тебе будет на руку, если я умру. Ты сделаешь вид, что покойница – это ты. Беспроигрышная ситуация. Мы обе выиграем. Верно?

– Как тебе такое вообще в голову пришло?

Моя сестра была единственным человеком, который знал меня по-настоящему.

– Потому что я знаю, о чем ты думаешь. – Она рассмеялась. – Мне страшно нравится идея умереть для тебя.

– Неправда.

– Шучу, – сказала Эвелин. – Почему ты всегда считала, что чувство юмора есть только у тебя? А идея и правда богатая. Великолепная. Мы обе получим, что хотим. В первый раз в жизни, может быть.

– Тебе известно, что пятьдесят процентов близнецов умирают в первые несколько лет после смерти брата или сестры? – спросила я.

– Конечно, известно. Мы вместе читали это в интернете, у тебя в общежитии. И – мне жаль. Ты выживешь. Одной из нас вполне достаточно.

– Я всегда вытаскивала тебя, – сказала я. – Всегда пыталась помочь. Ты могла найти нужную группу, очнуться от наркотиков, прийти в себя…

– Да пошла ты… Это тебе надо загладить вину. За то, что ты вечно отпихивала меня в сторону. Еще до рождения.

– Господи, ты как мама. Обвиняешь меня в том, что случилось до нашего рождения.

– Не прикидывайся дурочкой.

Повисло молчание. Эвелин хотела сказать что-то еще. Она выгнула запястья, выставила ладони, словно упираясь во что-то, и слегка дернулась назад. Это был наш девчачий условный знак. Мы могли послать сигнал SOS через всю комнату. Спаси меня от матери, от отца, от этого гостя, от этого парня.

– Если бы у меня был какой-нибудь страшный рак или амиотрофический склероз, – проговорила Эвелин, – и я попросила бы тебя помочь мне умереть, я знаю – знаю – ты бы помогла. Ну, а эта болезнь так же сильна. Просто ее не видно на МРТ.

– Ладно. Хватит. Я устала. Обещай, что не выкинешь какой-нибудь глупости вечером.

– Глупости? Я не утоплюсь, если ты об этом.

– Я люблю тебя. Но мне надо поспать.

Я толкнула Эвелин в кровать и сама легла рядом с ней. От нее немножко пахло конюшней и немножко так, как она пахла в детстве.

Я не спала. Или, может быть, спала немного, постоянно просыпаясь и кладя руку ей на грудную клетку, как клала руку на грудь новорожденному Ники, чтобы удостовериться, что он дышит.

Я скучала по своему ребенку. Если бы у Эвелин был ребенок, она не говорила бы таких вещей. Но и матери нередко кончают самоубийством.

Эвелин слегка похрапывала: полуумиротворенное, наполненное алкогольными парами похрапывание. Она дышала равномерно и поверхностно, время от времени икая во сне.

Многие годы все чувства, которые я испытывала к своей сестре, сводились к страху. Я словно готовилась, репетировала. Я все думала о нашем детстве и о ее словах – что я помогла бы ей, будь она смертельно больна. Я старалась не зацикливаться на том факте, что ее смерть – то, что нужно для исполнения нашего безумного плана.

Проснулась я уже утром. Мне понадобилось некоторое время, чтобы вспомнить, где я. Я вытянула руку, ища Эвелин. Похлопала по кровати. Эвелин не было.

Я побежала на кухню. Эвелин уже проснулась; она сидела в гостиной и грызла печенье.

– Ты хоть представляешь себе, как ты храпишь? – спросила она. – Ты всегда была шумнее. Ладно. Хорошая новость, плохая новость. Самое интересное – она и такая, и такая. Хорошая новость: я передумала. Я решила жить. Плохая новость: я передумала и решила жить.

Моим первым чувством была чистая радость. Моя сестра останется жива! Я помещу ее в клинику, на этот раз – правильную. Я все устрою как следует. Я познакомлю с ней Шона и Ники. Шон, это твоя свояченица. Ники, это твоя тетя.

– Как же я рада. – Я обняла ее.

Эвелин не размыкала руки дольше, чем я.

Тогда-то у меня и возникло чувство, которого я до сих пор не могу объяснить. Я была как будто, почти как будто, разочарована. Меня обманули. Ники больше всего, чуть не до истерики, огорчался, когда ждал чего-то, когда у него в голове все уже было распланировано. Он представлял себе сценарий целиком. Он уже практически проживал его. А ничего не случилось.

Вот это я сейчас и испытала по поводу смерти своей сестры. Я представила себе сюжет целиком, что я сделаю и скажу, даже что почувствую. Я все продумала.

А теперь ничего не будет.

Не надо было мне говорить ей про схему со страховкой. Мы сестры, в конце концов. Она бы ввязалась в это, просто чтобы подшутить надо мной, с нее сталось бы. Она знала как. Она моя сестра.

– У меня предложение, – сказала я.

– У тебя всегда есть предложение.

И тут словно заговорил кто-то другой, а я просто слушала. Кто-то, кто хотел того же, что и я, но не боялся говорить об этом. Этот другой человек сказал:

– Давай устроим последнюю основательную попойку перед тем, как завяжем навсегда. Ты и я. Сестры. Как в добрые старые времена.

Эвелин иронически улыбнулась мне. Да, я любила ее, но щербатый рот сестры выглядел скверно. Если она останется жива, мне придется заняться и ее зубами.

– В последний раз, – сказала я. – Давай оторвемся как следует. И навсегда изгоним из себя этого демона.

– Вот это предложение, – сказала моя сестра.

Когда я подумала, что сестра зовет меня, чтобы я облегчила ее последние часы (а не чтобы обнаружить, отчасти благодаря мне, резон жить дальше), я прихватила с собой три дизайнерские бутылки мескаля.

Я нашла две рюмки, кружевные от паутины и в пятнышках от мышиного помета. Прошлой ночью я спускала воду в туалете, не задумываясь, но – как и прошлым летом, когда мы приезжали сюда с Шоном – меня поразил тот факт, что водопровод функционирует и есть электричество. Неужели мать – в смысле, Бернис – оплачивала счета и нанимала кого-то, кто не давал трубам замерзнуть? Я промыла стаканчики.

– Давай сядем на кухне, – предложила я.

Кухня была полна привидений. Я правильно думала, что в домике водятся призраки. Бабушка и дедушка, папа и мать – все они присутствовали на кухне, наблюдая, как мы с Эвелин наливаем себе по рюмке и пьем в восемь часов утра. Если это не плохое поведение, то что тогда плохое поведение? Эвелин была счастлива, что у нее в руках рюмка чего-нибудь – все равно чего, – и едва ли заметила, что себе я наливаю всего каплю. Или, может быть, она думала как близнец: чем меньше ей, тем больше мне!

После четырех или пяти рюмок Эвелин сказала:

– Ты помнишь что-нибудь из времени до того, как мы родились?

Так я поняла, что моя сестра на пути к опьянению. Она часто задавала мне этот вопрос, когда напивалась. Забывала, что уже спрашивала об этом.

Я сказала, что не помню. Она сказала, что помнит, как ее пинали.

– У-упс. – Она выдала утомленно-подвывающий звук. – Поговорим о чем-нибудь более приятном?

– Какие у тебя таблетки? – спросила я.

– Желтые, оранжевые и белые.

– Давай примем, – предложила я. – По штучке. И все. Не больше.

– Ты меня просто вынуждаешь, – пожаловалась Эвелин. – Доктор, я не виновата! Это все моя сестра придумала.

Я пошла за ней в спальню. Эвелин всегда ходила слегка враскачку и запинаясь. Она взволнованно помедлила перед выстроившимися на шкафу пузырьками с таблетками, словно фармацевт или как бармен с амбициями миксолога. Наконец решилась и вытряхнула из пузырька две бледно-желтые таблетки, одну из которых дала мне, а вторую оставила себе.

– Я свою приберегу, – сказала я.

– А я свою приму сейчас. Если не возражаешь.

– Действуй.

– Лучше отнесу моих малюток на кухню. Меньше гулять туда-обратно. Обеспечим сохранность.

Я могла остановить свою сестру, но не остановила. В конце концов, это одно и то же: я не убивала ее, но я не остановила ее.

Эвелин выстроила пузырьки на кухонном столе в ряд и сказала:

– Вообще, мне не стоит… – Сестра помолчала, словно давая этой мысли время окатить ее и отхлынуть. – Моя схема приема лекарств. – Она открыла первый пузырек и вытряхнула леденцово-голубую таблетку в форме сердечка.

Сестра смягчилась, стала даже сентиментальной. Через какое-то время у меня возникло ощущение, что на самом деле она говорит не со мной. Эвелин коротала время, ждала. Она уже была в пути.

– Первое воспоминание? – спросила я.

– Наволочка с лошадками.

– Обои, – сказала я. – Обои с ананасами возле нашего манежа.

– А я? – спросила сестра. – Меня ты помнишь?

– Я помню, что мое имя было твоим первым словом.

– Похоже на правду, – сказала Эвелин. Налила себе еще и взяла другую таблетку. – У меня довольно высокая толерантность.

– У меня тоже была, – сказала я. – Как тебе известно.

– Молодец. – Эвелин чуть подняла рюмку, словно произнося тост, и сердито дернула головой – движение, унаследованное от матери. – За мою потаскуху-сестрицу.

– Я люблю тебя, – сказала я.

Мне нужно было донести до нее эту информацию – чем скорее, тем лучше.

Эвелин не сказала в ответ, что любит меня. Она закрыла глаза. И сидела с закрытыми глазами довольно долго. А потом произнесла:

– Я могу снова передумать? На самом деле я страшно хочу умереть.

Я могла бы ответить: “Это говорят алкоголь и таблетки. Подожди, протрезвей сначала”. Поверила бы мне моя сестра?

Но на самом деле я сказала:

– Иногда нужно внять голосу сердца. Ты сама знаешь, что для тебя лучше всего. Делай, что тебе нужно. Обо мне не беспокойся. Мне будет тебя не хватать, но я выживу.

Бледное личико моей сестры побелело от потрясения. Она уставилась на меня. Неужели я даю ей добро? Неужели я хочу, чтобы она умерла? Я не сказала ей – живи. Не предложила ей защиту.

Эвелин закрыла лицо руками. Потом отвернулась от меня, посмотрела в сторону веранды и сказала:

– Знаешь что? Пожалуй, пойду поплаваю… Холодная вода приведет меня в чувство… Я вернусь через пять минут.

– Не ходи, – сказала я.

– Не беспокойся, – ответила сестра.

Предполагалось, что я перехвачу ее и удержу в комнате?

Мне хотелось верить, что шок от холодной воды отрезвит ее и даст понять, что она не хочет умирать. Она вернется в дом и попросит меня о помощи. Я заверну ее в полотенца, обниму, и мы начнем сначала. Я отвезу ее куда-нибудь, где ей промоют желудок. От меня потребуется только переодеть сестру в сухое и посадить в машину.

Забыть про деньги от страховки. Моя жизнь станет лучше. Пусть сестра живет с нами. Они с Ники полюбят друг друга. Шон привыкнет к ее присутствию. Я устрою Эвелин на работу в “Деннис Найлон”. Мы с ней станем вместе ездить на работу и обратно. Деннис мог бы быть ее спонсором. Ему бы понравилась такая безумная ситуация.

Эвелин проглотила еще одну таблетку и осушила еще одну рюмку.

Она постояла, колеблясь, прежде чем дойти до двери.

– Подожди, – сказала я. – Я хочу дать тебе кое-что.

Я сняла бриллиантово-сапфировое кольцо Шоновой матери и надела ей на палец. Рука у сестры отекла от алкоголя, так что пришлось потрудиться.

– Ух ты, – сказала Эвелин. – Это что?

– Хочу, чтобы оно у тебя было.

На самом деле я имела в виду – я хочу, чтобы кто-нибудь нашел его. Потом. Эвелин тоже это понимала. Умение читать в мыслях до конца. До самого конца.

– Бриллиант, – заметила она. – Спасибо.

– Будь осторожна, – сказала я, когда моя сестра пошла умирать, а я не остановила ее.

Я действительно верила, что она вернется. Или наполовину верила. Или хотела верить. Еще меня клонило в сон. За разговорами я выпила больше, чем мне казалось. Я мало спала. Я ничего не ела. Я потеряла навык. Я забыла, как поддерживать старые дурные привычки.

Я легла на веранде и отключилась на полчаса.

Проснувшись, я вышла искать Эвелин. Пробежалась по кромке воды, зовя сестру. Мне никто не ответил. Ничего я не могла сделать.

Я вернулась в домик. Приняла две таблетки своей сестры, запила их мескалем и уснула на тридцать шесть часов.

Я проснулась трезвой, зная, что убила свою сестру, все еще пытаясь убедить себя, что я ее не убивала. Она хотела умереть. Заставлять ее жить было бы эгоистично. Может быть, впервые в жизни я помогла Эвелин – по-настоящему помогла – получить то, чего ей хотелось.

* * *

Я больше не боялась оставаться в домике – может быть, потому, что худшее уже произошло. Я радовалась, что у меня есть время побыть здесь одной, время привыкнуть к смерти Эвелин. Время вспомнить, как мы жили. Время подумать, кто я, кем была она, кем я стану без нее. Надо было сразу позвонить в полицию, но я говорила себе, что сестра не хотела бы этого. Она хотела бы, чтобы я осталась в доме, пришла в себя и выждала какое-то время.

Я жила на бутербродах с колбасой и майонезом. Диета десятилетнего ребенка. Ники я бы такого не позволила, но это было то, чего я хотела. Питаясь таким образом, я словно делала вид, что нам с Эвелин по десять лет и мы проводим лето в домике на озере.

Я мерила дом шагами. Я боялась выйти к озеру, боялась того, что могу там увидеть. Ранним вечером я без сил падала на кровать и засыпала до утра. У меня бывало что-то вроде бессонницы, когда я жила с Шоном, хлопотала с Ники и работала на Денниса Найлона, но теперь я проваливалась в сон моментально.

Прошла неделя, потом другая. Я потеряла счет времени.

Я вычистила дом, еще один – последний – раз убрала оставшийся после Эвелин бардак. Или его часть. Я оставила таблетки и бутылки с выпивкой. Отогнала арендованную машину в лес, пешком вернулась к дому и села за руль маминой машины.

Я доехала до Адирондакских гор и на какое-то время осталась там.

Наверное, это было не лучшее место для меня. Я хотела спать в своей собственной постели. Ники не выходил у меня из головы. Как мне хотелось слышать его голос, его прекрасные глупые разговоры! Я хотела вдыхать молочный запах его волос. Я хотела пройти по улице, держа его за руку. Я хотела видеть его лицо, когда он замечал меня, дожидавшуюся его после уроков. Вскоре я так истосковалась по нему, что обезумела. И от горя – как будто умер Ники, а не моя сестра.

Я покинула горы и уехала в Дэнбери, который казался безопасным – большой город, в котором никто никого не знает. Поселилась в мотеле. Именно тогда я снова вставила себя в розетку, законнектилась по новой. Именно тогда я вышла в интернет – и обнаружила, что Стефани угощается моим мужем.

Мне на руку оказалось желание моей сестры умереть. Но теперь я задавала себе вопрос, не попыталась бы я отстоять ее всерьез, знай я, что Шон – слабак и предатель, а весь наш план обернулся балаганом. Он живет со Стефани. А я одна.

Теперь Стефани взялась преследовать мою мать, вовлекая всех, кого я знала, в свой нездоровый план сделаться мной. Но Стефани вымарала из своего поста, что именно она увидела, когда сидела на диване в розово-белую полоску и рассматривала мои детские фотографии, сделанные матерью.

Две меня. Эмили, помноженная на два.

Вот так неожиданность: я – одна из двух близнецов!

Воображаю себе смятение Стефани, когда она обнаружила это чудовищное надругательство над ее верой в крепкую девичью дружбу, в то, чтобы рассказывать друг другу всё-превсё. Как я могла упустить такую деталь о себе?

Шон верил, что я мертва. Но это означало только, что он не поверил мне, когда я прощалась с ним в аэропорту. Необходимо было поговорить с Шоном, посмотреть на него, выяснить, что у него на уме. Как будто его ум был той частью Шона, которая решила спать со Стефани.

Я позвонила Стефани еще раз. Как обычно, дождалась, когда она останется одна.

– Если ты расскажешь Шону то, что узнала от моей матери, я тебя убью, – пообещала я. – Убью и тебя, и Майлза, вас обоих. Или, может быть, убью Майлза, а тебя оставлю жить.

– Честное слово, не расскажу. – У Стефани был перепуганный голос. – Клянусь.

Ну и дура. Она знала, сколько раз я врала ей – и все равно мне поверила.

* * *

Мы с Шоном придумали кодовое слово, которым будем пользоваться в экстренном случае; теперь я написала ему это слово, и он написал мне в ответ.

Кодовое слово было: подглядывающий.

Я назначила Шону встречу за ужином в ресторане, куда мы ходили, когда начали встречаться, – итальянский ресторан в Гринич-Виллидж, в котором платишь за пространство между тобой и следующим столиком. Туда ходили не за едой, а за тишиной. Люди ходили туда заключать сделки, помолвки – и расставаться.

Шон уже был там, когда я приехала. Я не знала, что почувствую, когда снова увижу его. Теперь знала. У Шона открытое глупое лицо. Я ощутила раздражение, потом гнев. Вся любовь, которую я к нему чувствовала, умерла – и была холоднее, чем моя сестра.

Когда я входила в ресторан, Шон уставился на меня, как на живую покойницу. А как он думал, кто отправил ему сообщение? Мой призрак?

Шон поднялся, словно чтобы обнять меня.

– Не вставай, – сказала я.

Я села. Хорошо, что похожий на вулканическое облако букет наполовину заслонял мужа. Я не могла смотреть на него. Я убила не того человека. Спокойно, сказала я себе. Выслушай его. Ты не знаешь, о чем он думает.

– Я думал, ты умерла, – выговорил Шон. – Я правда думал, что ты умерла.

– Очевидно, что ты ошибся, – холодно ответила я. – Когда я говорила “не верь, что я умерла”, какое из этих пяти слов ты не понял?

– А как же тело? Кольцо?

– Тебе не обязательно знать детали. Лучше не знать. Разболтаешь Стефани.

Я услышала в своем голосе ярость. Это ошибка. Надо оставаться спокойной – выглядеть спокойной.

– Я читала ее блог, – сказала я. – Она описывает ваше семейное счастье. Идиот.

– Стефани для меня ничего не значит.

Он сам-то себя слышал? Понимал, что его слова звучат как реплика из наидешевейшей мыльной оперы?

– Докажи.

– Как? – Шон встревожился еще больше, чем когда увидел меня.

– Разбей ей сердце. Помучь ее. Убей.

Вряд ли Шон действительно убил бы Стефани. Я ее ненавидела, но убить – не поможет. Я просто хотела посмотреть, как он среагирует.

– Да ладно, Эмили, – сказал Шон. – Будь благоразумной. Она хорошо относится к Ники. Она очень полезна. Ники нравится, когда она дома. И ты была права. Она великолепная няня. Мы выкинем ее, как только получим деньги.

И он говорит мне – “будь благоразумной”?

Хотеть увидеть его было громадной ошибкой. Мне захотелось уйти, и все же я сказала:

– Нам надо поесть.

Я проголодалась. А после разговора мне еще ехать назад, в Дэнбери.

Шон заказал хорошо прожаренную телячью отбивную. Я покривилась на эту издающую запах крематория обугленную подошву. Стефани готовила ему еду в соответствии с его вкусами. Меня затошнило от злости и омерзения.

Я заказала пасту, выбрала что помягче. Нож я бы сейчас себе не доверила.

– Ну хватит тебе, Эм, – сказал Шон.

Он никогда не называл меня Эм. Я говорила ему, чтобы он никогда меня так не называл. Так меня звала Эвелин. Теперь моя сестра мертва. А этот идиот – мой муж – даже не знает, что у меня была сестра. Стефани знала, но я хорошо пуганула ее, и она наверняка держит про Эвелин в секрете. Шон сказал:

– Наш план работает… может сработать… денег нам не придется ждать слишком долго.

Как только он это произнес, я поняла, что не хочу никаких денег, если ради них придется провести остаток жизни с Шоном. Оно того не стоило.

– Твоя гребаная Стефани никогда не была частью нашего плана, – сказала я.

– Я скажу ей, чтоб уезжала. Скажу, что ничего не вышло. Мы с тобой снова соединимся, и все будет, как было, ты, я и Ники…

– Никогда ничего не будет, как было, – сказала я. – Уж будь уверен.

– Но мы были так счастливы!

– Правда?

Моя сестра умерла. И хотя я знала, чисто логически, что в смерти Эвелин Шон не виноват, я не могла избавиться от чувства, что винить следует его. Я сказала:

– Я никогда тебе этого не прощу. Ты очень пожалеешь.

– Это угроза? – спросил Шон.

– Может быть. Кстати, об угрозах. Не смей говорить Стефани, что я жива и что ты меня видел. Последнее, чего мне хочется, – это чтобы вы обсуждали меня и пытались разобраться в моих намерениях. Вы со Стефани недостаточно сообразительны.

Я встала и вышла.

Я ненавидела Шона даже больше, чем ненавидела Стефани. Несмотря на ее гордость своими темными секретами, несмотря на свой глупый блог, Стефани была таким простым созданием, что я не могла винить ее в произошедшем. Она напоминала мне спаниеля, плывущего против течения. Или не слишком яркого ребенка, который просто хочет заводить друзей и нравиться людям.

Шон был другим. Он был единственным человеком, за исключением моей сестры, которого я хоть немного, но подпустила к себе. Единственным человеком, которому я доверяла. Не считая Ники.

Шон предал меня. Это я и имела в виду, когда говорила, что он пожалеет.