ГЛАВА 1

Волк обернулся при звуке приближающихся непрошеных гостей — уши торчком, хвост высоко поднят. Любопытство наполнило его, но не опасение. Кто или что может причинить ему вред? Могущественные существа, которые окружают его сейчас, — кто они для него? Он способен сокрушить любого из них одним-единственным щелчком могучих челюстей. Они об этом знают и обычно держатся в отдалении — все, кроме Воителя. Лишь он достаточно храбр, чтобы подносить Волку пищу. Зачем же сейчас они идут сюда? Какую игру затевают? И какова его роль в ней?

Огромные глаза зверя сузились, когда он увидел, что они принесли с собой мощную цепь. Звенья ее лязгали и звенели, и тащили цепь двое из пришедших; вдвоем, несмотря на то что каждый из них — могущественное божество.

— Игра! — крикнул один. — Как те игры, в которые мы играем с Прекраснейшей; ей невозможно причинить вред. Посмотрим, сможет ли Волк порвать эту цепь!

— Мне не нравится мысль о цепи на моей шее, — прорычал Волк.

— Ерунда, пустяковая вещица — не ровня твоей силе, — отвечали они. — Давай же, поиграй с нами. Мы уверены, что ты порвешь цепь Лидинг, словно нитку!

Волк снова взглянул на цепь. В конце концов, она не такая уж и толстая — звенья едва ли шириной с мужскую ладонь.

— Хорошо, — согласился он, трусцой подбежав к ним. — Свяжите меня цепью Лидинг и посмотрим, как долго она выдержит, прежде чем я разорву ее на кусочки!

Обрадованные, но с оттенком чего-то схожего с облегчением, они ринулись к Волку и обвязали Лидинг вокруг его толстенной серой шеи. Другой конец цепи они обернули вокруг ствола одного из странных железных деревьев, растущих в этом лесу. Волк сделал глубокий вдох и одним быстрым рывком порвал Лидинг.

— Ха! — вскричал Волк, ужасно довольный собой. — Совсем недолго!

Они выглядели ошеломленными.

— Неужели вы думали, что столь слабая цепь удержит меня? Приходите завтра и принесите что-нибудь более прочное!

Так они и сделали на следующий день, и на сей раз цепь была толщиной с голову взрослого мужчины, с тяжелыми и внушительными звеньями.

— Эта цепь называется Дроми, — сказали они.

Волк соблаговолил позволить им дважды обернуть вокруг его шеи огромной длины кусок цепи и снова закрепить второй ее конец на железном дереве. Он изогнул шею, но Цепь держала крепко. Тревога начала овладевать Волком. Он зарылся лапами в почву и стал тянуть и тащить изо всех своих сил…

…и, как предыдущая, цепь разорвалась с громким треском. Волк запрыгал вокруг, восхищенный своей силой и доблестью.

— Не выкована еще та цепь, что способна удержать меня! — ликовал он.

— Возможно, так оно и есть, — спокойно согласился Воитель. — Но я полагаю, мой добрый друг, ты продолжишь играть с нами?

— Я буду играть, — заносчиво ответил Волк, — пока вы сами не устанете от этой игры. Потому что вам нипочем ее не выиграть.

Он стал ждать их, уже и сам предвкушая наслаждение от игры, и глаза его горели янтарным огнем в ожидании очередной победы. Но в последующие два дня соперники не появились. Они пришли снова только на третий день, лучезарно улыбаясь, и уверенность Волка начала ослабевать. Потому что на сей раз они принесли не мощную цепь вроде Лидинг или Дроми, а шелковую ленту, трепыхающуюся на ветру. Волк заподозрил подвох, и в глубине его широкой груди зародилось злобное рычание.

— Ты оскорбляешь меня, Воитель! — взлаял он осуждающе. — Либо эта лента порвется при малейшем натяжении, либо она гораздо прочнее, чем выглядит. И если так, я не позволю тебе завязать ее на моей шее!

— Что? — издевательски засмеялся Воитель. — Могучий Волк испугался маленькой ленточки Глейпнир? Ну же, давай поиграем!

Волк сузил глаза и вскинул голову, хитро глядя на Воителя.

— Если она настолько невинна, не откажитесь дать мне гарантию этого. Итак, пусть кто-нибудь сунет свою руку мне в пасть, дабы я удостоверился, что это не уловка.

Он подумал, что перехитрил их всех. Все как один подались назад и опустили глаза. Никто не желал рисковать рукой ради тоненькой ленточки. И только Волк вознамерился было броситься на них в гневе, заговорил Воитель…

— Можешь взять мою руку в качестве залога, — спокойно произнес он, протягивая Волку правую длань.

Волк испугался. Несомненно, Воитель не стал бы рисковать своей правой рукой, будь это уловкой. Зверь услужливо раскрыл громадную пасть. Воитель вложил сжатую в кулак кисть между челюстями, и Волк ощутил своим красным языком вкус пота и плоти. Один из спутников Воителя завязал Глейпнир на волчьей шее, а другой конец ленты обвернул вокруг огромного валуна.

Держа руку Воителя в своей пасти, Волк потянул ленту. Ничего не произошло. Он потянул снова. Опять ничего. Тогда Волк дернул ленту, чтобы порвать ее; сильно напрягся, пытаясь оторвать ее от валуна. Страх поднялся в звере, и, крепко сжав руку Воителя острыми зубами, Волк прыгнул и неистово дернул ленту. Безрезультатно.

Глаза его встретились с глазами Воителя, и в их глубине Волк увидел триумф. Рыча, он сомкнул челюсти. Острые зубы прокусили кожу, перерезали сухожилие, сокрушили кость, и Волк могучим поворотом головы оторвал кисть руки Воителя и заглотил ее целиком. Невысокая, конечно, цена за утрату свободы, но зверь отомстил так, как мог.

В толпе раздались ликующие восклицания, однако лицо Воителя побледнело, когда он отшатнулся назад, вперив взгляд в желтые глаза Волка и не обращая внимания на хлещущую из обрубка руки кровь. Одна из женщин метнулась к Воителю, чтобы перевязать искалеченную конечность, но Воителя это мало интересовало. Он продолжал пристально смотреть на Волка.

— Сын Обманщика, ты сам попался на обман. Утрата руки — малая цена за то, что творимое тобой зло не сможет изливаться на ничего не подозревающий мир. Глейпнир — не простая лента. Она выкована темными эльфами посредством сильной магии и изготовлена из шести удивительных элементов: звука кошки при движении, бороды женщины, корня горы, сухожилия медведя, дыхания рыбы и плевка птицы. Она будет держать тебя здесь до конца света!

Так и случилось: как ни выл или рычал Волк, как ни дергал или грыз он слабую на вид ленту Глейпнир, та крепко держала, его на привязи.

Вплоть до наступления конца света.

Аббатство святого Эйдана

Чесбери

30 апреля 999 года

Перо Элвина тихо скрипело по листу тонкого пергамента. Под испачканными чернилами пальцами оживала фигурка волка, в безмолвном рычании изготовившегося к прыжку над изгибом заглавной буквы. Элвин трудился сосредоточенно, едва дыша и не видя ничего, кроме своей работы.

Наконец он вздохнул. Все, дело сделано. Молодой монах критически осмотрел свое творение. Кто-нибудь из его товарищей мог бы приподнять бровь, удивляясь выбору зверя, но Элвин имел на сей счет свои соображения. В конце концов, разве святой Эйлби не достиг святости, будучи добрым по отношению к приемной матери, кроткой волчице? Всякая тварь земная создана Богом, а посему священна каждая по-своему.

Элвин сильно, до треска в затекших суставах, потянулся и вдруг осознал, что солнечный свет, заливающий скрипторий, слишком уж ярок. Юноша недоуменно огляделся вокруг. Что, уже далеко за полдень? Но ведь он только что вернулся с утренней службы… или по крайней мере у него было такое ощущение. Как обычно, время пролетело незаметно. Лучше поторопиться, сказал себе Элвин, не то опоздаю к вечерне. Он соскользнул со скамьи и начал собирать вещи — задача, как всегда, нелегкая, с единственной-то здоровой рукой.

— Спешка ни к чему, — весело произнес мягкий и низкий голос позади него. — Вечерня еще не скоро.

Элвин от испуга даже подпрыгнул, едва не уронив драгоценный лист пергамента.

— Епископ Вульфстан! — обрадовано вскричал он, обернувшись.

Потом мгновенно упал на колени, пристроил пергамент в сгибе левой руки, а правой взял кисть епископа и почтительно прижался губами к кольцу Вульфстана. Рука епископа мягко похлопала молодого человека по плечу, предлагая подняться.

— Что привело вас из Лондона? — поинтересовался Элвин.

Улыбка Вульфстана угасла.

— Моя мать сильно хворает. Я хотел бы лично провести с ней последний обряд… Но не будем о печальном. Дай-ка мне посмотреть на тебя, — сказал епископ, снова улыбнувшись. — Те же ясные глаза, те же непокорные кудри, то же серьезное выражение лица. Ты похудел, мой мальчик. Прикинься на денек-другой больным, тогда получишь для поправки здоровья немного знаменитого говяжьего бульона «от святого Эйдана».

— Епископ! — возмущенно вскинулся Элвин, но, увидев веселые искорки в глазах Вульфстана, понял, что тот шутит.

— Ты всегда был самым серьезным из моих учеников. Я помню, как ты пришел к нам пятнадцать лет назад. Такое мрачновато-сосредоточенное лицо, выглядывающее из копны темных волос. Может, орден святого Бенедикта и не одобряет неуемный смех, но все же это дар Божий, как, скажем, солнце или цветы. Отложи свою работу, мальчик мой, и… слушай, Элвин, весьма недурно.

Епископ разглядывал рисунок монаха.

— Волк, да? У всех нас, кто служит Богу, случаются озарения, и здесь вдохновение явно посетило тебя. А проповеди ты сам писать не пробовал?

Элвин залился румянцем.

— Нет, ваша светлость. У меня нет такого таланта, как у вас.

Проповеди Вульфстана в аббатстве святого Эйдана отличались мощью и лиризмом, и Элвин подозревал, что бывший аббат и на новом посту продолжает писательскую деятельность.

— Не уверен, — ответил Вульфстан. — Но, как я уже сказал, давай пока что это отложим. Выйдем-ка в сад.

Элвин покорно последовал за бывшим аббатом, спрятав свою бесполезную левую руку в складках рясы. Он сжал ее кисть здоровой правой рукой, рассеянно потирая большим пальцем. Левая рука не была мертвой — на ней росли ногти, которые нужно было остригать, она чувствовала тепло, как любая живая плоть. Впрочем, уже в который раз с горечью подумал юноша, она все равно что мертвая, толку-то от нее никакого. Хорошо, что он живет в аббатстве и мало кто видит его уродство; хорошо, что у монашеской рясы такие широкие рукава.

Давно наступившая весна не принесла с собой зеленеющего цветения прошлых лет. Иссушенная солнцем земля потрескалась и, изогнутая подобно черепице, ломалась в тех местах, куда ступали ноги Элвина и Вульфстана в кожаной обувке; жухлые редкие травинки рассыпались в прах. Горячий ветер, касающийся чисто выбритых щек Элвина, нес в себе угрозу грядущего парящего лета.

— Вижу, и здесь то же самое, — мрачно проговорил Вульфстан, нагнувшись и осторожно прикасаясь сильными пальцами к хрупким листкам зверобоя.

Элвин кивнул, не спуская глаз с бывшего аббата. Выглядит постаревшим, решил юноша. Видимо, нелегко пришлось аббату за полтора года, с тех пор как он уехал, чтобы получить сан епископа Лондонского. Элвин помнил Вульфстана высоким, стройным мужчиной. Сейчас, значительно сбросив вес, он казался еще выше. Монашеская ряса, такое же темно-коричневое одеяние с вшитым капюшоном, какое носили все бенедиктинцы, висело на нем, как если бы было на несколько размеров больше, чем полагалось. Волосы вокруг тонзуры стали совсем седыми. Взгляд голубых глаз, однако, оставался таким же пронзительным, как и прежде, и, хотя черты лица заострились, губы не забыли, как улыбаться.

Чувствуя на себе взгляд молодого монаха, Вульфстан скривил рот в знакомой усмешке, и в его глазах замерцали озорные огоньки.

— Полагаешь, сан епископа — слишком тяжелая ноша для меня? — подмигнул он Элвину.

Тот, смутившись, энергично покачал головой, и щеки его стали пунцовыми.

— Нет, ваша светлость, я…

— Не добавляй еще одну ложь к твоим сегодняшним прегрешениям, — с напускной строгостью перебил Элвина епископ. — Вполне вероятно, что за каждую написанную в скриптории строчку тебе прощается один грех, но лучше, по возможности, их вообще не совершать. Впрочем, ты прав. Трудное у меня было время…

Вульфстан вдруг умолк, а голубые глаза словно заледенели, когда он оглядел сад. Его взгляд остановился на маленьком домике под соломенной крышей, где обычно ухаживали за больными.

— Брат Эдвиг здесь?

— Нет, отправился в деревню. Там много больных.

Элвин не смог сдержать дрожи. За последнее время среди жителей Чесбери разразилась эпидемия болезни, известной как огонь святого Антония. Таинственное заболевание распространялось едва ли не со скоростью огня, вполне соответствуя своему названию. Всего за одну ночь вполне здоровый человек мог превратиться в несчастное вопящее существо, с ужасом созерцающее, как пальцы его рук и ног чернеют и отгнивают прямо на глазах. Что еще хуже, физический недуг зачастую сопровождался сумасшествием. Элвин отчаянно надеялся, что на жизнь матери Вульфстана предъявляет права просто груз прожитых лет, а не страшная болезнь.

— Думаю, это то, о чем я слышал. — Вульфстан сотворил крестное знамение для охваченных эпидемией жителей Чесбери, и Элвин сделал то же самое. — Хорошо, что брат Эдвиг не услышит нашего разговора. То, что я скажу, предназначено только для твоих ушей.

Элвин недоуменно воззрился на епископа.

— Ваша светлость? Я не понимаю… Если что-то не в порядке, может, вам следует поговорить с аббатом Беда?

— Нет уж, — возразил Вульфстан. — Беда вполне удовлетворен рутинными, повседневными делами: во всем следовать уставу, читать свои молитвы и улаживать мелкие конфликты. Неплохой человек — ничего не имею против него, но он не сообразит, что делать с информацией, которую я намерен изложить.

Элвин невесело улыбнулся.

— А я соображу?

— Весьма вероятно, — ответил Вульфстан наисерьезнейшим тоном, от которого у монаха по спине прошелся холодок. — Лучше, чтобы ты был информирован… так, на всякий случай.

— Тогда, — медленно произнес юноша, — я слушаю.

Вульфстан присел на большой камень и, повернув голову, задумчиво вгляделся в горизонт. Элвину его профиль с крючковатым большим носом напомнил ястреба. Епископ молчал довольно долго, а Элвин ждал. Чему-чему, а терпению монахов учили основательно.

— Тревожные нынче времена, — заговорил наконец Вульфстан. — Даже здесь, в мирном аббатстве, вдали от больших городов, истинная безопасность — всего лишь иллюзия. Что это за болезнь, о которой ты говорил?

— Огонь святого Антония, ваша светлость.

— Да-да. Страшная чума… А как долго на эти земли не проливалось с небес благословенного дождя?

Элвин пожал плечами:

— Я мало что знаю, кроме работы в скриптории. Я непригоден для труда в саду или в полях.

Юноша прикусил губу, услышав в своем голосе горечь. Среди монахов считалось честью быть избранными для работы в скриптории… но что толку в такой чести, когда это единственное, на что ты способен.

Вульфстан искоса взглянул на Элвина и не стал углубляться в болезненную для юноши тему.

— Тогда ответь мне: как много дней за последнее время ты не мог работать над манускриптами?

Элвин задумался.

— Я… я не помню, — признался он, и тут до него дошел смысл заданного епископом вопроса.

Во избежание пожара в скриптории не разрешалось пользоваться никаким освещением, кроме солнечного света. В дождливые же дни ставни обязательно закрывались, дабы противостоять влажности.

Элвин действительно не мог припомнить ни одного пасмурного дня на протяжении нескольких месяцев.

Вульфстан кивнул, видя отразившееся на открытом лице юноши понимание.

— Засуха. Последние два года в разных местах. Когда гибнут посевы, начинается голод. Вам еще повезло, что Чесбери стоит на оживленном торговом пути, иначе вы затянули бы пояса гораздо туже. В некоторых областях тучи саранчи пожрали то, что осталось от растительности. — Вульфстан воздел глаза к небу, прищурившись от яркого солнечного света. — Ночные небеса полны знамениями. Многие видели волосатую звезду, проносящуюся по небосводу. Из отдаленных районов королевства поступают сообщения о случаях людоедства. Ну и, само собой, дают о себе знать скандинавы.

— Я не слыхал, что викинги возобновили нападения.

— Мягко сказано — «возобновили».

Вульфстан тяжело вздохнул, потирая пальцами глаза, уже начинающие слезиться от солнечного сияния.

— Бедный юный Этельред не просидел на троне и трех лет, когда они начали наступать. С тех пор они и не прекращали. Саутгемптон, Чешир, Фолкстон, Ипсвич, и еще одному Богу известно, сколько менее укрепленных городов и деревень подверглись атакам, о которых не знает даже Витан. Только в этом году они ударили в Уэльсе, Девоне и Корнуолле. Церковь в аббатстве Тавистока разрушена до основания. Книги, святые реликвии… все прекрасные вещи дома Господня разграблены и увезены на проклятую варварскую родину на борту драконовых кораблей.

— Но почему его величество… ничего не предпринимает? Во времена короля Альфреда…

— Этельред — не Альфред, — резко перебил юношу Вульфстан. — Он всегда ждет до самой последней минуты, чтобы отдать приказ об отражении атаки, и часто это происходит чуть-чуть поздновато. Или, как в прошлом месяце, перед самым началом сражения вдруг приходит приказ об отступлении наших войск. Иногда нет даже и видимости сопротивления. Этельред просто платит скандинавам, чтобы те убрались восвояси. А значит, они вернутся снова и снова.

Возбужденный своими же словами, Вульфстан встал и начал ходить взад-вперед, сцепив руки за спиной.

— Мы уже обнаружили одного предателя в наших рядах, однако наверняка есть и другие. Этельред «Воспринимающий Мудрые Советы», вероятно, наихудший из всех царствующих монархов в смысле следования хорошим советам.

— Но…

Смущенное возражение Элвина прервал пронзительный вой. Вульфстан отпрыгнул на пару шагов назад, молотя воздух руками, когда небольшая белая кошка метнулась из своего укрытия и вскочила Элвину на руки.

— Господи Иисусе, что… — Вульфстан оправился от испуга и хохотнул. — Пользуешься инструментом дьявола, дабы сбить с толку епископа!

Элвин виновато улыбнулся, довольный тем, что Вульфстан отнесся к ситуации с юмором. Юноша не услышал в тоне епископа той ненависти, которую выказывали по отношению к его маленькой подружке многие монахи.

— Прошу прощения, ваша светлость. Это территория Ровены — она оберегает растения от вредителей. Боюсь, вы наступили на нее, когда она задремала на солнышке.

Кошка по-прежнему выглядела встревоженной — уши прижаты к голове, странного цвета глаза — один голубой, другой зеленый — широко раскрыты, когти выпущены; если бы не толстый шерстяной материал рясы, она сильно оцарапала бы кожу Элвина.

Вульфстан подошел к нему и неуклюже погладил кошку.

— Ровена? Да, она достаточно бела для такого имени.

— И обычно хорошо себя ведет, — добавил Элвин, в последний раз погладив белую шерстку, прежде чем опустить кошку на землю.

Ровена, успокоенная лаской, выгнула спину, мурлыкая, приблизилась к Вульфстану, понюхала его ногу и потерлась мордочкой о лодыжку епископа.

— Правда Твоя, как горы Божий, и судьбы Твои — бездна великая, — процитировал Вульфстан. Он вновь обратил свое внимание на молодого монаха. — Мы говорили о королях, а не о кошках.

Элвин кивнул, и на его лице снова появилось серьезное выражение.

— Вы сказали, что Этельред получает дурные советы. Как такое может быть? Вы ведь сами в числе его советников.

— Да, но в составе Витана очень мало тех, кто отваживается говорить королю о том, чего тот слышать не желает: я, архиепископ Альфеге да олдермен Ордгар. Этельред окружил себя фаворитами, худший из который — римский прохвост Анджело. Внешность и в самом деле прямо-таки ангельская, но что-то в нем мне очень не нравится… Ну да ладно. С этим еще предстоит разобраться. А сейчас вот о чем — число тех, кто смеет говорить королю неприглядную правду, неумолимо сокращается, как будто…

Вульфстан осекся, помолчал немного, затем продолжил, тяжелым голосом вбивая каждое слово в уши Элвина:

— Архиепископ Эльфстан Винчестерский умер в 981-м. В том же году скончался аббат Вомир. Господь взял к себе епископа Этельвольда в 984-м. Благословенный Дунстан, верой и правдой служивший королю Эдгару и королю Эдуарду, почил в 988-м, а епископ Этельгар, получивший сан после Дунстана, прожил лишь год и три месяца. Епископ Освальд умер в 992-м, мы также потеряли в том году нашего верного друга, олдермена Этельвайна. В 995-м архиепископ Сигерик отдал Богу душу после появления волосатой звезды.

Вульфстан пристально смотрел на Элвина, а тот и моргнуть не смел. Страшное подозрение начало зарождаться в глубинах его существа, леденящий холод, который не могло растворить даже горячее солнце.

— Вы… вы ведь не полагаете, что они были убиты? — прошептал юноша.

— Нет, не убиты… по крайней мере, — медленно произнес Вульфстан, — не людьми.

Элвин глупо уставился на епископа, не находя слов.

— Мне нужно идти, — наконец проговорил он торопливо. — Чернила… высохнут, а если перья не убрать…

— Твои перья и пергамент подождут.

Элвин облизнул пересохшие губы.

— Нет, извините меня, епископ, правда… мне нужно идти, аббат будет очень недоволен, к тому же близится время вечерни…

Обратный путь до скриптория юноша преодолел почти бегом. Сердце его билось учащенно, но не от быстрой ходьбы, а от пугающих слов епископа Вульфстана. Пусть короли, Витан и архиепископы занимаются тем… тем, что происходит во внешнем мире, говорил себе молодой монах. Он рожден калекой и очень мало знает о том, что творится снаружи, за крепкими каменными стенами.

Пусть так будет и впредь.

Рабочие «инструменты» лежали там, где он их оставил. Элвин сделал несколько глубоких вдохов-выдохов, пытаясь успокоиться, вновь достигнуть умиротворения, которое вплоть до этого момента являлось составной частью его повседневной жизни. Но рука дрогнула, когда Элвин начал собирать перья, и он уронил несколько из них. Большинство братьев работали с пером в правой руке, а в левой держали ножик для затачивания перьев. Элвину перед началом работы приходилось просить других подготовить для него несколько перьев. Он ненавидел это, но, зная, что его работы хороши, утешал себя тем, что конечный результат стоит некоторого унижения перед собратьями.

Элвин наклонился и начал собирать разбросанные перья. Обычно он прекрасно отдавал себе отчет — всегда с болью душевной, — где находится в любой данный момент безжизненная рука. Сейчас, однако, взбудораженный словами епископа, сказанными и невысказанными, Элвин почти забыл о своем физическом недостатке, движения его были торопливыми и небрежными. Подбирая одно из перьев правой рукой, он левым плечом слегка толкнул стол.

Юноша потянулся за несколькими оставшимися капризными перьями, и левая рука немного приподнялась при этом движении. Прежде чем Элвин осознал, что случилось, драгоценный пергамент спланировал на каменный пол. Он судорожно хватанул ртом воздух и резко протянул правую руку к пергаменту, отчего левая рука приподнялась еще выше.

А потом Элвин, остолбенев, увидел, как мертвый кусок мяса, считавшийся человеческой конечностью, наткнулся на вставленную в стол роговую чернильницу, выбил ее из гнезда и послал кувыркаться, вниз, где она приземлилась на отрывок из Священного Писания, который Элвин украшал цветными рисунками на протяжении последних нескольких недель.

На манускрипте образовалось черное озерцо. Оно разрасталось, медленно, но с ужасающей неизбежностью. Элвин громко вскрикнул, видя, как его прекрасный волк, на динамичной фигуре которого еще даже не высохли чернила, поглощается черным потоком. Затем настала очередь самих слов, слов из книги Откровения, главы 11, стиха 7. Когда чернила начали уничтожать их, Элвина охватила дрожь.

…зверь, выходящий из бездны, сразится с ними, и победит их, и убьет их.

Элвин опустился на пол, заворожено глядя на свое отражение в чернильной луже.

— Нет, — вздохнул юноша. — Нет, — повторил он, инстинктивно осеняя себя крестным знамением.

Снаружи зазвонил колокол, зовущий к вечерне. На протяжении нескольких минут Элвин не двигался, будто загипнотизированный черным озерцом. Оно уже покрыло почти весь пергамент и теперь посылало любопытные щупальца вдоль рубцов на каменном полу.

Наконец Элвин заставил себя выйти из ступора. Его рука. Его бесполезная, увечная рука сделала это.

Волна ненависти, черной, как чернила, захлестнула молодого монаха. «Я неугоден Богу», — мрачно решил он. Что толку в переписчике, чья собственная неловкость уничтожает прекрасные работы, которые он пытается сотворить? Элвин слыхал рассказы о язычниках на севере, которые топили детей, рожденных калеками. Он почти желал сейчас, чтобы его родители в свое время поступили так же и с ним. Смерть была бы милосерднее, нежели то, что ему приходилось переносить.

Колокольный перезвон не утихал, но на сей раз его благостная музыка не проливалась на душу Элвина нежным волшебством. Он быстро собрал инструменты, перепачкав черными чернилами рясу, и заторопился в церковь, думая лишь о необходимости искупления греха собственной неуклюжести. Да, искупления, сказал себе юноша. И кое-что еще. «Нельзя предоставлять Вульфстану возможности посвятить меня в те ужасные новости, которые он намеревался изложить мне, прежде чем я оставил его в саду».

Братья разглядывали перепачканную рясу Элвина, но комментариев делать не стали, решив, что время для этого еще впереди. Элвин увидел глаза Вульфстана, полные сочувственного понимания. Во время службы юноша пел от всего сердца, чувственно произнося священные слова, будто они могли поставить все на свое место. Увы, этим вечером псалмы не приносили ему умиротворения.

Перепуганный, Элвин задался вопросом, обретет ли он когда-нибудь снова душевный покой.

* * *

После вечерни Элвин ухитрился переговорить с аббатом Беда наедине. Рассказав о своей оплошности, он взял на себя всю ответственность за погубленный манускрипт и испачканную рясу, затем попросил у аббата о всенощном бдении в церкви во искупление своего греха. Беда, как всегда, смущенный физическим уродством Элвина, тут же согласился с предложением молодого монаха.

Каким-то образом Элвину удалось избежать встречи с Вульфстаном до ужина. За столом он сел подальше от епископа и слушал вполуха, как один из послушников читает срывающимся голосом затрапезную молитву. Во время ужина никто не разговаривал, братья даже не просили друг друга передать то или иное блюдо. Жесты и знаки заменяли бенедиктинцам слова. Пища была более обильной, нежели обычно, из-за присутствия за столом епископа Вульфстана. Монахам даже подали фрукты, которые предполагалось засушить на зиму, мелкие, правда, и безвкусные вследствие засухи; вкусили монахи и жареной свежей рыбы, выловленной в пруду аббатства. После ужина братия снова собралась вместе для повечерия, после чего монахи отправились в свой дортуар.

Элвин шел к церкви из трапезной, неся в правой руке небольшой фонарь и неуклюже зажав под мышкой еще один предмет. Церковь неясно вырисовывалась в сумерках, и юноша несколько воспрянул духом.

Чья-то рука опустилась на его плечо. Элвин подпрыгнул, едва не закричав.

— Я не уеду, пока не скажу тебе того, с чем прибыл сюда, — заявил Вульфстан.

— А я не желаю слушать этого, — прошептал Элвин, с надеждой глядя на церковь, сулившую ему убежище.

— Ты должен, — неумолимо сказал епископ. — Мало ли что случится со мной, кто-то еще должен знать обо всем. Я уже упоминал о свалившихся на нас напастях, теперь я объясню тебе, что они означают. С глубоким страхом осознаю я, что мир наш торопливо движется к своему концу. Извечный враг среди нас, Элвин, и инструмент его, Антихрист, лишь ждет зова. Не вижу никаких других причин для внезапного потока катастроф — чума, пожары, кометы, голод и захватчики с севера.

— Почему вы говорите это мне? Почему не кричите об этом с самой высокой крыши? — попытался спорить Элвин, по-прежнему направляясь к церкви.

— Потому что враг умен. — Теперь Вульфстан шел в ногу с молодым монахом. — Он знает, что человеку легче, удобнее верить в отдаленный Судный День. Он не станет использовать свои инструменты, пока не почувствует, что способен одержать победу. Я могу убедить нескольких истинных верующих в страшной серьезности ситуации, но никто не поверит мне до той степени, чтобы предпринять ответный удар в настоящее время. Враг изыщет способы поразить нас, не вызывая среди людей особого беспокойства — как было с Дунстаном, Сигериком и остальными. Нет, в данный момент высказать тихое слово внимающему уху — лучшее, что я могу сделать.

Элвин чувствовал, что вот-вот разрыдается. Идет Антихрист. Близится конец света… Внезапная ярость забурлила в нем.

— Почему вы говорите об этом мне! — возопил он.

Юноша резко остановился и едва не уронил фонарь, поспешно опуская его на землю. Вульфстан часто заморгал глазами, напуганный вспышкой гнева молодого монаха. Элвин сердито поднял свою бесполезную конечность к лицу епископа.

— Взгляните! Я даже не целый человек. Знаете, что я натворил сегодня в скриптории? Эта… эта дохлая штуковина опрокинула полную чернильницу и погубила целую страницу манускрипта. Месяцы работы — коту под хвост. Я хуже, чем бесполезен. Я не способен исполнять Божью волю. Я калека, и мое единственное предназначение — терпеливо выписывать слово за словом… я не могу занять место в армии Господа, не могу обрабатывать поля и обеспечивать снедью голодных… я абсолютно никчемен, епископ, а вы взваливаете на меня столь ужасный груз! Что, во имя Святой Троицы, могу я сделать? Написать красивыми буквами «Изыди, Сатана!»? Вы — искуситель его калибра, дающий мне сведения, которые я не способен надлежащим образом использовать, призывающий меня готовиться к битве, в которой я не в силах сражаться!

Глаза Вульфстана сузились, епископ сам начинал сердиться. Но Элвин не дал ему возможности ответить. Они уже достигли часовни, и юноша, отвернувшись от епископа, быстро взбежал по каменным ступенькам к двери. Вульфстан не последовал за ним.

Беззвучно ступая босыми ступнями по каменному полу, Элвин приблизился к алтарю. Он закрыл глаза, затем снова открыл их, ища успокоения. Прямо перед ним висела слабо освещенная фигура Христа. Тело Сына Божьего мерцало в темноте, словно озарённое собственным сиянием. Терновый венец казался более колючим, более зловещим, нежели при свете дня, а раны на Его руках и боках пропали во тьме.

Элвин долго и неотрывно смотрел на божественный образ. Слезы навернулись на глаза, и он позволил им катиться по щекам, не делая попытки вытереть мокрое лицо. Юноша начал медленно раздеваться, немного дрожа от холода, исходящего от толстых каменных стен. Осторожно поставив фонарь на пол, Элвин взял в правую руку другой принесенный им предмет — плеть.

Опустившись на колени, он взмолился:

— Всеблагой Отец наш небесный, Иисусе милосердный, молю Тебя, прости бедного грешника сего.

Сделав глубокий вдох, Элвин изо всех сил хлестанул себя плетью по обнаженной спине. Дыхание перехватило, из глаз будто посыпались искры. Боль оказалась неожиданно жгучей. Молодой монах стиснул зубы и снова огрел бичом незащищенную плоть. Он ощутил, как при следующем ударе набухшая кожа лопнула, по бокам потекли струйки крови. Боль смешивалась со странным удовольствием. Очищением. Искуплением греха. Посредством страдания можно обрести душевный покой. Некоторые из братьев пытались убедить Элвина, что его увечная рука не является Божьей карой, что Господь не сердится на него, но Элвин имел свою точку зрения на этот счет.

Он продолжал бичевать себя до тех пор, пока не устала рука, а потом отшвырнул окровавленную плеть. Юноша закрыл лицо здоровой рукой.

— Боже правый, — заплакал Элвин, — прости меня, Господи. Я ничего не умею.

Он лег на пол — исполосованная плетью спина горела, обнаженные гениталии замерзали от холодного давления камня, — осторожно поместил в нужное положение безвольную левую руку, затем откинул в сторону правую руку, имитируя нависающую над ним фигуру на распятий. Волна стыда затопила его, стыда за свое уродливое тело — трогательный сосуд для божественного дара, души.

Пожалуйста, дорогой Иисус, Ты, который лечил прокаженных, который изгонял демонов, который исцелял больных, — дай мне способность служить Тебе должным образом. Исцели меня. Сделай меня полноценным человеком.

Сотвори со мной чудо.

 

ГЛАВА 2

Прожив в Далриаде очень долго, Колум Килле, однако, так и не привык к удручающе серым оттенкам ландшафта этой страны. Дождь был постоянным спутником здешней природы, равно как и ветер и низко нависающие небеса. Цвета повсюду бледные и унылые — вереска, упорно цепляющегося за крошечные заплатки земли среди скал; редкой травы, растущей лишь для того, чтобы ее пожирали лохматые рыжие скотинки, которые паслись чуть ли не на каждом дюйме немногочисленных каменистых равнин. Время от времени Колум, известный теперь среди своих друзей и последователей как Колумба, испытывал острую тоску по зеленым покатым холмам родной Ирландии. Но Господь Бог и ирландская политика привели его сюда, и здесь ему надлежало жить.

Иона, когда-то называемый островом Друидов, обладал неким притягательным величием. От друидов до «Светоча Веры» он казался Колумбе воистину божественным местом. Однако Колумба — не мог долго оставаться там, поскольку следовало как можно шире распространять Слово Божие среди языческого населения. После долгих скитаний по шотландским нагорьям Колумба и прибыл сюда, к этому озеру близ Инвернесса.

Боже милосердный, подумал Колумба, как все же холодно сегодня. Небо, конечно, затянуто тучами. Само озеро, правда, тихо и спокойно.

Сердце священника учащенно забилось.

— Помилуй меня, Господи, слугу Твоего, — шепотом взмолился он, затем большими шагами направился к краю воды.

Ему пришлось пробираться между кучами подношений на берегу: в основном брошек, браслетов и других дешевых украшений. Он знал, что более солидная дань тому, кого язычники считали озерным «божеством», лежит на дне. Позади него, держа в высоко поднятых руках факелы, молчаливо ждали пришедшие вместе с ним туземцы.

— Приди! — вскричал Колумба. — Зверь глубин, который охотится на самое совершенное творение Божие, приди! Я, Колумба, приказываю тебе от имени Господа Всемогущего!

Ничего не произошло. Сияющее зеркало оставалось недвижимым, только его отражающая поверхность слегка зарябилась от налетевшего порыва ветра.

— Тварь озерная! — снова попытался Колумба, воздевая руки в командном жесте. — Приди, когда я призываю тебя, иначе испытаешь на себе гнев Божий!

Никакого ответа. Несмотря на холод, на лбу монаха выступила испарина. Позади себя он услышал недовольный ропот. Такого не может быть. Тварь должна прийти, вызываемая именем Господа… если только она не выдумка варварских умов…

И тут озерная вода начала вспениваться. Ропот недовольства позади Колумбы сменился тревожными возгласами. Монах, однако, вдруг успокоился. Она пришла. Слава Богу, она пришла, повинуясь приказу, и если она исполнила Божью волю, то повинуется и ему, Колумбе, слуге Господнему.

Громадная волна обрушилась на берега озера, намочив рясу Колумбы до самых колен. Монах хватанул ртом воздух, едва не задохнувшись от внезапной ледяной ванны, затем снова открыл рот, теперь уже от изумления, мелко крестясь при первом взгляде на создание, вызвавшее волну.

Господи Иисусе, как оно огромно!

Шея толщиной, наверное, в десяток человеческих туловищ, а на ней отвратительная голова, поднявшаяся над поверхностью. Вот она поднимается выше… еще выше… Чудовище открыло пасть в сердитом рыке, и Колумба, не отдавая себе отчета, завопил в страшной муке и зажал руками уши. Большие, острые зубы теснились в адской пасти. А над ней сверкали желтые, длинного разреза глаза, глаза разгневанного змия. Тела видно не было, только кольцо за кольцом…

На протяжении многих лет простой люд, плача, рассказывал Колумбе, как лохнесское чудовище хватает и пожирает неосторожных жителей здешних мест. Колумба в глубине души всегда считал это досужими домыслами местных старух, которые плетут свои фантазии от безделья, но теперь у него самого подкашивались колени перед несомненной, ужасной действительностью.

Снова взревел монстр, и Колумба ощутил на лице горячее дыхание, воняющее гнилым мясом. Странно, но это приободрило монаха. Он опять вспомнил, кто он есть, зачем прибыл сюда и, превыше всего, кому служит всем сердцем. Силой наполнилось его трепещущее тело, и Колумба встал во весь рост, гордо и властно.

— Гадкое создание из глубин бездны! — прокричал священник. — Склонись перед властью Господней! Изыди с глаз моих навеки и не покушайся на тех, кто отваживается приближаться к этим водам!

Чудовище прищурилось. Склонив свою массивную голову к Колумбе, оно посмотрело ему прямо в глаза. У монаха перехватило дыхание, но он не посмел отвести взгляда от огромной морды монстра. Я — щит и меч Господний, — сказал себе Колумба. — Он защитит меня!

И тут тварь издала глубокий рокочущий звук. Сузив глаза и склонив голову набок, она задумчиво разглядывала священника некоторое время. Затем, странным образом бесшумно для подобной громадины, ужасное создание медленно погрузилось в глубину темных вод. Озеро сомкнулось над ним, зарябив на несколько мгновений, и водная гладь вновь стала ровной, как если бы адский зверь никогда не будоражил ее таинственное спокойствие.

Колумба разом обмяк. Он оступился, будто вся сила внезапно покинула его. Теперь он ощущал холодную воду, насквозь промочившую шерсть и плоть и проникшую, казалось, до самых костей.

Крики восхищения разорвали наступившую тишину, и сильные руки обхватили монаха, унося его прочь от ледяных глубин и обитающего в них Левиафана.

— Твой бог действительно самый могущественный из всех! — возликовал один из язычников, ткнувшись чумазой рожей в лицо Колумбе. — Зверь сбежал от тебя! Вы видели это? Как перепуганный ягненок от львиного рыка!

Колумба вымученно улыбнулся.

— Хвала Господу, — хрипло молвил он, позволяя туземцам вернуть его на сушу, завернуть в теплые плащи и довести до их города.

«А себе я позволю, — устало решил он, — насладиться кубком горячего вина сегодня вечером». Возможно, теплота напитка разгонит холод, который, складывается впечатление, навеки поселился в костях; может быть, пары алкоголя изгонят образ зверя, навсегда отпечатавшийся в памяти.

Колумба, однако, боялся, что это не поможет. Он боялся, что никакое количество спиртного не сотрет воспоминания об ужасной рептилии, уставившейся на него с понимающим выражением на чешуйчатой морде. Прищур глаз чудовища казался, улыбкой; произведенный им рокочущий шум — демоническим смехом.

Колумба ничего не сказал о своих страхах. Но, ковыляя в сторону городских огней, где его ждали слава героя, хорошая пища и доброе вино, монах осознал, что он не прогнал зверя.

Тот ушел по своей собственной воле.

И — да поможет нам Бог! — вернется таким же образом.

Деревня Гленнсид

Деревня Гленнсид

30 апреля 999 года

Кеннаг ник Битаг закрыла глаза от сияющей теплоты костра и глубоко вдохнула дымный аромат. Даже с закрытыми глазами она чувствовала бьющее по сомкнутым векам оранжевое сияние, требующее признания. Костер нетерпеливо потрескивал. Кеннаг почувствовала, как ее губы изгибаются в непрошеной улыбке. Она подняла руки и начала танцевать.

Белтейн был ее любимым праздником. Деревенскому священнику не удалось подобрать Белтейну приемлемую христианскую альтернативу, как он сделал со святками и Остарой, объединив ознаменование рождения и смерти своего бога с более древними обрядами.

Некоторые сельчане; недолго думая, с радостью добавили к своему пантеону этого Христа. Ведь многие божества прекрасно сосуществуют. Конечно же, найдется место и еще для одного воплощения бога — молочно-бледного и выглядящего довольно хрупким. Терновый венец, венок из священных листьев — между ними очень маленькая разница. Так, во всяком случае, считали некоторые жители деревни. Но Кеннаг не разделяла этого мнения. Она вместе с остальными посещала службы в маленькой деревянной церквушке, смотрела на Христа, висящего на своем распятии, давала нужные ответы на призывы священника. Глупо было бы поступать иначе, и Кеннаг понимала это. Христианская Церковь проявляла большую настойчивость в отношении своих обрядов. Однако Кеннаг никогда не воспринимала тщедушного Христа в качестве бога, как и его неуловимого «всемогущего» отца. А девственница-мать? Смех, да и только!

Кеннаг не могла объяснить своего неприятия христианских канонов. Ей виделось что-то зловещее в этом слабом теле и скорбном выражении лица, нечто такое, от чего у нее по спине пробегал холодок, будто от дурного предчувствия. Так что она сторонилась Христа, предпочитая придерживаться старых традиций, больше трогающих сердце и разум.

Сегодня вечером, вместе с остальными жителями Гленнсида, она танцевала вокруг огромного костра, в разожжении которого участвовали все пришедшие на праздник. Бой барабанов, ровный и гулкий, совпадал с ее пульсом. Кеннаг внутренне затрепетала, поскольку ее согревало кое-что большее, нежели только жар, исходящий от горящего дерева.

Еще днем она спрятала атрибуты траура по мужу, погибшему много лун тому назад во время кораблекрушения. Она любила Ниалла и скорбела по нему. Однако даже не заимев от него ребенка на протяжении их кратковременного союза, Кеннаг не видела причины горевать слишком долго. Ниалл и сам захотел бы, чтобы в канун Белтейна ее обнимала пара любящих рук, а судя по голодному блеску в глазах Брана, сына кузнеца, грядущую ночь ей предстояло провести не в одиночку.

Кеннаг сдалась на милость древней песни, поющей в венах, и распустила волосы, длинные и такие же огненно-рыжие, как языки пламени костра. Волосы рассыпались по плечам, и она провела тонкими сильными пальцами по всей их длине. Кеннаг нечасто позволяла себе высвобождать эту густую рыжую волну. Ее туника также была украшена узором, напоминающим костер, и дерзкие оранжевые, красные и желтые полосы одеяния заставляли Кеннаг чувствовать себя частичкой пламени праздника Белтейн.

Ощутив присутствие кого-то, танцующего подле нее в теплом свете, она распахнула глаза.

Бран, улыбаясь, смотрел на нее сверху вниз. Святая Бригида, как же он красив! Отблески костра выгодно подчеркивают высокие скулы, сильный подбородок, темные глаза. Густые темные волосы ниспадают на широкие плечи. Кеннаг судорожно сглотнула комок в горле и, протянув руку, коснулась этого богоподобного лица. Бран побрился для нее сегодня вечером, и кожа под чуткими кончиками пальцев Кеннаг ощущалась такой же гладкой, как и у нее самой. Ох, как все же приятно прикасаться к мужчине после столь долгого воздержания…

Его руки скользнули вверх по плечам Кеннаг и взяли ладонями, словно в чашу, ее лицо.

— Ты затмеваешь огонь Белтейна, прекраснейшая, — тихо произнес Бран чуть дрожащим голосом.

Кеннаг ободряюще улыбнулась ему. Какой он юный, какой симпатичный…

— Будь осторожен, — ответила она слегка охрипшим голосом. — Могу обжечь тебя.

— А ведь я кузнец, — парировал он, широко улыбаясь. — Я понимаю огонь. Я знаю, как с ним работать… придавать ему нужную форму…

Бран, наклонившись, коснулся губами ее уст, сначала не совсем уверенно, но секунду спустя прикосновение перешло в страстный поцелуй. Кеннаг словно растаяла в нем, прижимаясь к широкой груди, которой она так часто восхищалась, исподтишка наблюдая за Браном во время работы, когда он снимал тунику. Обнимавшие ее сейчас руки обладали силой железа, которое он ковал, и на какое-то мгновение Кеннаг даже удивилась тому, с какой готовностью он взял на себя роль ведущего в этом эротическом танце, несмотря на свой юный возраст. Да, ты знаешь толк в огне, подумала она, испытывая головокружение. Целительница и кузнец; та, что исправляет физические недостатки людей, и тот, который придает нужную форму предметам… Ну что же, очень даже неплохая пара…

К тому моменту, когда Бран прервал поцелуй, тело Кеннаг буквально сотрясалось от бешеного биения сердца, дыхание ее стало учащенным и прерывистым, а между бедер она ощутила влагу, более чем готовая принять его в себя. Кеннаг уже чувствовала через одежды его собственный ответ на ее страстное желание. Они посмотрели друг другу в глаза; потом Бран с ухмылкой, сделавшей его похожим на озорного мальчишку, шагнул в сторону и, взяв Кеннаг за руку, увлек ее за собой. Кеннаг, счастливо рассмеявшись, последовала за ним.

Они побежали через поля, оставив позади себя сияющее пламя костров. Холодный ночной воздух окутал их словно мокрым одеялом, но жар желания отдаться Брану отгонял холод и сырость от Кеннаг. Сильные пальцы его рук крепко сжали ее кисть. И тут вдруг ее босая ступня поскользнулась на влажной траве, и Кеннаг упала, истерически засмеявшись.

— Кеннаг? Ты не ушиблась? — спросил полным заботы голосом Бран, опускаясь подле нее на колени. — Так глупо с моей стороны… Ты могла пораниться…

Его очевидное огорчение еще больше разожгло в Кеннаг пламя любви. Она ничуть не пострадала, и ее стремление поскорее слиться с ним воедино только возросло. Кеннаг безмолвно приподнялась, погрузила руки в копну черных густых кудрей и приникла жаждущими губами к его губам. Поцелуй был долгим и глубоким. Кеннаг почти потеряла голову от томления, и когда Бран оторвался от нее, она издала беззвучный крик разочарования.

Но Бран отстранился от нее всего лишь на несколько мгновений, дабы освободиться от ограничивающих его пылающее тело туники и штанов. Кеннаг села на траву и, подражая Брану, тоже принялась раздеваться, чтобы сбросить с себя ненужный кокон одеяния, мешающий всецело отдаться молодому кузнецу.

«Сегодня я понесу от Брана», — промелькнула в голове Кеннаг сладостная мысль. На протяжении последних нескольких месяцев, ожидая наступления Белтейна, Кеннаг пристально наблюдала за своими лунными циклами. Нынешним утром, спрятав подальше вдовьи атрибуты, она выпила настойку, приготовленную из особых трав, которая, как ей было известно, должна благодатно повлиять на ее плодовитость. Какая славная семья у них получится! Свадьбу сыграем наверняка еще до следующего полнолуния, решила Кеннаг, ничуть не сомневаясь в том, что Бран возьмет ее в жены. Они танцевали вместе у белтейновых костров, на виду у своих семей и друзей. Ни один мужчина не уводит женщину от костров, не будучи готовым жениться на ней. Таков закон веры.

Вдруг Кеннаг замерла. Огонь страсти мгновенно погас, остались только холод и страх.

Бран ощутил ее состояние.

— Любимая, что…

Кеннаг словно онемела. Взгляд ее расширившихся глаз остановился на смутно угадываемом в темноте силуэте. Она смогла лишь поднять руку и указать в ту сторону.

Лунный свет посеребрил их обоих, превратив в бледные живые статуи на темном газоне из теней и травы. Ночное светило заливало яркими лучами спокойный океан, мирно дышавший всего в нескольких метрах от влюбленной пары. Волны, призываемые повелительницей-луной, тихо накатывались на берег в своем непрерывном ритме. Все вокруг так, как и должно быть… если бы не фигура странных очертаний, неясно вырисовывающаяся во тьме. В мозгу Кеннаг пронеслись старинные рассказы о келпи, злобных озерных лошадях, морских людях и других странных существах, обитающих под поверхностью всех водоемов мира. Даже Колумба, один из христианских святых, был свидетелем появления чудовища, обитавшего в Лох-Нессе несколько столетий назад. Трудно было разглядеть в лунном свете, что именно маячит там, в воде: просто темная, извилистая фигура, поднявшая шею из океанских глубин. Но она определенно имела голову, как у змеи, и…

Нет. Это не морское чудовище. Это гораздо хуже.

Голос Кеннаг вернулся к ней, обретя новую силу.

— Лохланнахи! — возопила она.

Как если бы ее неистовый вопль призвал их, фигуры размером поменьше змееголовой устремились из воды к берегу. До сего момента они двигались бесшумно, поэтому Бран с Кеннаг и не слышали их приближения, но теперь, когда их присутствие обнаружилось, пришельцы шумно зашлепали по воде, как стадо скота.

Бран и Кеннаг вскочили на ноги, полуодетые; так удачно начавшееся свидание вынужденно заканчивалось. Кеннаг потянулась было за ножом — она всегда носила с собой оружие в эти тревожные времена, — но Бран схватил ее, развернул и рявкнул:

— Беги!

Он еще и в спину ее подтолкнул. Однако Кеннаг, отбежав на несколько шагов, остановилась, не желая оставлять любимого на растерзание Лохланнахам. Они ведь убьют его… или, что еще хуже, захватят в плен и отвезут в Византию, где продадут как раба.

Нет, слишком долго я жила одна. И сейчас не покину Брана.

Стиснув зубы, Кеннаг повернулась и побежала навстречу похожим на медведей мужикам, которые схватили и обезоружили могучего Брана так легко, словно он был ребенком, едва научившимся ходить. Обернувшись, один из них вроде бы даже немного испугался, не будучи, видимо, ветераном этих презренных набегов — здесь, на севере, в отличие от кроткого юга, женщины знали, как сражаться.

Кеннаг издала пронзительный, воющий крик ярости, призывая себе в помощь весь сонм местных богов и богинь, и ринулась в атаку. Она, несомненно, вонзила бы свой кинжал в незащищенную шею опешившего молодого викинга, не подними тот свой щит в инстинктивном жесте защиты. Тем не менее небольшое лезвие укусило глубоко… слишком глубоко. Кеннаг отчаянно попыталась выдернуть нож, застрявший в дереве щита, и за это короткое мгновение противник успел поднять меч и ударить ее в висок тяжелой железной головкой эфеса. Кеннаг камнем рухнула на землю, застонав от боли, и сжала голову ладонями.

Опомнившийся варяг действовал быстро. Прорычав что-то на своем странном языке, светловолосый скандинав почти сразу же оказался внизу, рядом с ней. Он схватил ее за запястья, прижал их к сырой земле, и Кеннаг закричала от внезапно усилившейся боли в голове. Все поплыло у нее перед глазами. Здоровенное колено приподнялось и легко раздвинуло ноги женщины. Она извивалась под навалившимся на нее телом, тяжелая рука, воняющая застоялым потом и кожей, зажала ей рот. Кеннаг закрыла глаза, но так было еще хуже; она снова открыла их и зафиксировала взгляд на луне и звездах, мерцающих высоко в небе, пытаясь затеряться в их холодной обители.

Казалось, целую вечность вошедший в Кеннаг косматый верзила, шумно сопящий и пускающий слюни, терзал ее лоно. По странной иронии судьбы, она почти не ощущала физической боли. Поцелуи Брана плавно подготовили почву не для нежных любовных утех, но для безжалостного насилия. Впрочем, никакая физическая боль не смогла бы сравниться с душевным страданием, подобного которому Кеннаг никогда прежде не испытывала.

Звезды не упали на землю. Луна не спрятала своего лика. Кеннаг смутно слышала крики родных и друзей, на которых обрушилась орда светловолосых бородатых монстров в человечьем облике. Белтейнский костер обрел сотоварища — скандинавы развели свой собственный, поджигая соломенные крыши круглых каменных строений, которые возгорались как самые лучшие лучины для растопки. Дым пожаров клубами поднимался в небо, затуманивая зрение Кеннаг, отрешенно созерцающей луну и звезды. С последним толчком и содроганием насильник обмяк на ней на несколько мгновений. Железная кольчуга прижалась к ее обнаженным грудям, когда он переводил дыхание, пощипывая зубами мягкую плоть и ловя ртом волосы.

Захват его рук на запястьях немного ослаб, пока насильник приходил в себя после совокупления, и Кеннаг не преминула воспользоваться представившейся возможностью. Ее рука, чуть-чуть повернувшись, осторожно нащупала меч викинга. Слишком тяжелый, чтобы поднять его одной рукой… впрочем, в столь стесненном положении Кеннаг все равно не смогла бы использовать оружие должным образом, но сейчас это не имело значения. Стиснув зубы от боли, она ухватила меч за лезвие.

Верзила уловил ее движение и попытался сесть прямо. Но Кеннаг хватило несколько секунд его невнимания, чтобы высвободить другую руку и сильно ударить ему в челюсть головкой того же самого эфеса, который ранее сбил ее с ног.

Блондин хрюкнул и опрокинулся навзничь, суча ногами. Кеннаг быстро выбралась из-под него и, прежде чем он успел подняться на ноги, ударила его снова, на этот раз самим клинком. В своей ярости и смятении она немного промахнулась, удар пришелся по шлему, и лезвие соскользнуло. Кеннаг опять занесла меч, и на этот раз оружие достигло намеченной цели. Северянин завизжал как поросенок и ухватился рукой за шею. Между его пальцами потекла кровь.

Кеннаг не стала предпринимать еще одной попытки. Отбросив меч в сторону, она побежала. Поблизости захватчиков видно не было. Все они, конечно, сейчас там, где можно хорошо поживиться — в Гленнсиде: грабят церковь, насилуют женщин и собирают кучку прекрасных рабов вроде Брана, чтобы увезти их с собой. Подогреваемая смутным намерением хоть чем-то помочь соплеменникам, Кеннаг устремилась к родной деревне, не обращая внимания на то, что ее прекрасная туника изорвана, измазана землей, потом и кровью, а сама она частично обнажена.

Пожары освещали ночное небо зловещим заревом. Задыхаясь, Кеннаг заставила себя бежать не останавливаясь. И тут она споткнулась о кочку. Ее лодыжка болезненно изогнулась, и Кеннаг тяжело упала на землю. Едкий дым жарил глаза и ноздри, обжигал рот. Она попробовала подняться на ноги, но вследствие сильного вывиха лодыжки едва могла опираться на нее, не говоря уж о том, чтобы бежать.

С этой внезапной уязвимостью пришел еще один, новый страх. Превозмогая боль, Кеннаг с большим трудом встала и быстро — насколько это было возможно — захромала к центру деревни.

Там царил хаос. Крыши почти всех строений пылали. Ночь разрывали крики ужаса и вопли триумфа. Стоя на краю поля и глядя на Гленнсид — вернее, на то, что от него осталось, — Кеннаг ясно видела картину разрушений.

Трупы валялись повсюду. Кеннаг заметила, как один из викингов протыкает мечом очередную жертву… кого именно? Кто из ее родных, ее друзей умирает сейчас? Святой Мидхир, остался ли там в живых хоть кто-нибудь?

Вдруг Кеннаг осознала, какую глупость совершила, вернувшись сюда. Никому она не поможет. Она безоружна, лодыжка вывихнута… и теперь уже не остается ни времени, ни места, чтобы спрятаться. Стоит здесь, на виду, и вскоре тот мерзавец, что изнасиловал ее, или кто-то ему подобный, заметит ее и…

Кеннаг затравленно огляделась вокруг. Лес слишком далеко, чтобы добраться до него по залитому лунным светом пустому полю. Почти все дома полыхают. Она убежала с берега океана, воды которого могли бы скрыть ее и теперь…

Ее взгляд упал на смутные очертания колодца, и надежда затеплилась у нее внутри. Если они не обрезали веревку…

Морщась от боли при каждом шаге, Кеннаг заковыляла в сторону колодца — довольно глубокой, выкопанной в земле ямы со стенками из тщательно уложенных камней. Ничего особенного, но источник вполне удовлетворял потребности сельчан в воде. Приблизившись к колодцу, Кеннаг на секунду облегченно сомкнула веки. Деревянная крышка, которую всегда клали на место, сейчас лежала, отброшенная, в стороне. Это означало, что лохланнахи уже побывали здесь и сделали еще одно из гнусных дел — осквернили источник. Может, сбросили вниз гниющий кусок мяса. Почти наверняка справили в колодец нужду — Кеннаг обо всем этом слыхала. Но они не обрезали толстую веревку, один конец которой был привязан к дужке ведра, а другой основательно закреплен на каменном столбике, вкопанном в землю подле колодца.

Кеннаг позволила себе быстрый взгляд вокруг. Близ центра деревни она увидела тени, мелькающие в жутких отблесках пожаров. Сглотнув комок в горле, Кеннаг прошептала молитву, обращенную к божеству колодца:

— Лохланнахи осквернили твои воды. Должно быть, ты очень рассержен. Но я умоляю тебя, дай мне защиту от них и, пожалуйста, прости мое вторжение.

Неуклюже шагнув к колодцу, Кеннаг схватила веревку и приготовилась спускаться вниз.

Спуск оказался медленным и болезненным. Грубые волокна веревки обжигали окровавленные ладони. Поверхность стенок была скользкой, поначалу от мха на камнях, а затем, глубже, от грязи. Дважды Кеннаг до крови прикусывала губу, сдерживая крик, когда вывихнутая нога, соскальзывая с камня, ударялась о стену. Чем глубже она опускалась, тем холоднее становилось, и ее начало неудержимо знобить. Достигнув наконец поверхности воды, Кеннаг почти окоченела. Женщина не смогла сдержать судорожного вздоха, когда погрузилась в воду по пояс. Она припомнила, какой освежающей была почти ледяная вода в жаркие летние дни и как все радовались тогда приятной прохладе.

Постепенно тело привыкло к холоду, и его укусы ослабли. Будучи сама целительницей, Кеннаг гораздо лучше других понимала, как действует человеческий организм, а посему хорошо осознавала, что не сможет оставаться здесь слишком долго. Скоро она совсем ослабеет и неминуемо уснет, а затем погрузится в воду с головой и утонет. Впрочем, в тот момент она даже и не помышляла о возможности такого исхода. Несомненно, страх и душевные страдания не дадут ей спать… И все же порой тело оказывается сильнее души и разума, и если она пробудет здесь достаточно долго, мрачно подумала Кеннаг, то непременно умрет.

Ужасные звуки, сопровождающие уничтожение деревни, продолжали доноситься до ушей Кеннаг. Поначалу они заставляли ее стискивать зубы в бессильной ярости, когда воображение рисовало, одну за другой, картины творимых наверху зверств. Но по мере того как тянулись бесконечные минуты добровольного заточения, Кеннаг привыкла к ним настолько, что перестала обращать внимание, сосредоточившись на мучительном холоде воды, из-за которого ей становилось все труднее ощущать свои конечности. Впрочем, холод по крайней мере несколько притуплял боль в вывихнутой ноге.

Странная, напевная речь скандинавов достигла ушей Кеннаг. Они идут к колодцу!.. Страх, начинавший было угасать, вспыхнул в ней с новой силой, и Кеннаг инстинктивно погрузилась в ледяную воду еще глубже, до самого подбородка, заставив себя выпустить из рук ведро, за которое она держалась, поскольку, если лохланнахи захотят набрать воды, а ведро застрянет в колодце, это может показаться им подозрительным. Кеннаг безмолвно взмолилась, чтобы они не перерезали веревку. С поврежденной ногой невозможно взобраться наверх самостоятельно.

Кеннаг испуганно посмотрела вверх, хотя понимала, что викинги не заметят ее на такой глубине, даже воспользуйся они факелами. А она уже видела их — тени, вырисовывающиеся на фоне относительно светлого ночного неба. Их головы на мгновение исчезли, затем снова появились. Лохланнахи, громко хохоча, сбросили что-то в колодец.

Кеннаг изо всех сил вжалась в стенку колодца, страшась того, что летящее на нее сверху попросту свернет ей шею, окажись оно достаточно тяжелым. Сброшенный варварами предмет был большим; задев плечо Кеннаг, он шумно плюхнулся в воду, погрузился в нее на мгновение, затем всплыл. Лохланнахи наверху победно загоготали, похлопали друг друга по плечам и убрались.

Тишина.

Довольно долго Кеннаг, съежившись, выжидала, не смея выяснить, что же сбросили эти изуверы в деревенский источник воды. Наконец она протянула дрожащую руку… пальцы уткнулись во что-то мягкое и податливое, покрытое грубой материей.

Тело. Человеческое тело.

Раскрыв рот в беззвучном крике, Кеннаг, словно ужаленная, отдернула руку. Труп был обвязан то ли веревкой, то ли цепью; Кеннаг, немного оправившись от испуга, снова протянула руку. На сей раз кончики пальцев, хотя и онемевшие от холода, ощутили края какого-то деревянного изделия…

Крест. На покойнике был деревянный крест. Викинги убили священника, предварительно разграбив, конечно же, церковь, а потом сбросили его тело в колодец.

На какое-то мгновение Кеннаг стало жалко священника. Затем ей в голову пришла мысль, что, возможно, именно хранившиеся в церкви ценности в первую очередь и привлекли сюда скандинавов. Внезапный гнев занял место жалости, и Кеннаг, издав низкое горловое рычание, плюнула на труп. Столько смертей фактически из-за одного человека с тонзурой на голове! Кеннаг надеялась, что его Христос не будет милостив к нему в той замечательной загробной жизни, о которой он с упоением рассказывал.

Сверху больше не доносилось никаких звуков. Выждав еще немного, Кеннаг решила, что можно выбираться наружу. Закоченевшее тело заныло, когда жизнь начала возвращаться в него. Кеннаг испытывала такое чувство, будто ее кололи тысячи иголок. Но она осталась в живых и не попала рабыней на борт драконьего корабля.

Бран, любовь моя…

Медленно, дюйм за дюймом, морщась от боли, Кеннаг начала подъем.

* * *

К наступлению следующего полнолуния Кеннаг узнала, что она беременна.

Беременна не ребенком Брана, зачатым в радостном единении и желанным, как восход солнца. Брана пленили лохланнахи, а она понесла от скота в человечьем облике, который изнасиловал ее и хотел сделать своей рабыней, каковыми стали многие деревенские женщины. Остальные — те, которым посчастливилось избежать плена — также носили в себе плоды ужасной ночи. Одной из таких «счастливиц» была собственная мать Кеннаг, Майред.

Ее использовали и бросили как недостаточно молодую для того, чтобы получить за нее хорошую цену на рынке рабов.

Кеннаг уже разговаривала с матерью, предложив свои навыки целительницы, чтобы избавиться от нежеланного ребенка.

— Нет, — ответила тогда Майред, держа руку на животе. — С тех пор как умер твой отец, я не желала другого мужчины. Я, конечно, сожалею, что забеременела таким вот образом, но… Кеннаг, ребенок ведь ни в чем не виноват. Я сохраню его и принесу тебе братика или сестричку.

Кеннаг изумленно уставилась на мать, все еще очень красивую, хотя волосы ее стали почти совсем седыми, а сильное, стройное тело начинало понемногу полнеть. Ошеломленная, Кеннаг хотела было возразить матери, но горькие слова, готовые сорваться с языка, остались невысказанными. Как можно любить ребенка, зачатого столь чудовищным, насильственным способом? Как можно иметь на лице такое мечтательное, благостное выражение? Как можно видеть пред собой всю оставшуюся жизнь живое напоминание о страшном вражеском нападении?

Для себя Кеннаг решила все сразу, окончательно и бесповоротно. Наделенная природным талантом — и развив этот талант посредством совершенствования навыков — исцелять, а не причинять вред, Кеннаг уверяла себя, что поступает правильно, ради собственного душевного спокойствия. Вернувшись к себе домой, в маленькую хижину, восстановленную после пожара оставшимися в живых мужчинами Гленнсида, она перебрала свой небольшой запас трав. Нынешним летом предстояло потратить много времени, чтобы его, запас, пополнить.

Кеннаг выбрала чай из листьев высушенной болотной мяты и вскипятила воду. Насыпав чай из мяты в глиняную кружку, залила его кипятком и подождала, пока трава заварится.

Я хотела ребенка от Брана. И ни от кого другого.

Кеннаг снова вспомнила большое тело, навалившееся на нее, вонь пота и кожи и почувствовала тошноту. Даже не процедив напиток от раскрошенных листочков, она опорожнила кружку с горячим варевом. Затем прошла в угол, легла на мягкую кучу из меховых шкур, служившую ей кроватью, и стала ждать, когда зелье начнет действовать.

 

ГЛАВА 3

Лосось неистово извивался, но Отец Всемогущий крепко держал его, с силой прижимая гигантскую рыбину к земле.

— Измени облик! — проревел он. — Меняйся, не то Воитель и я зажарим тебя прямо сейчас!

Рыба еще раз хлопнула хвостом о землю и замерла. Пред единственным глазом Отца Всемогущего она замерцала, изогнулась и обратилась в бога, который нес миру так много горя.

Железные захваты дланей Отца Всемогущего и Воителя сковали руки Обманщика. Но Лукавый лишь ухмыльнулся из-под взъерошенной копны рыжих волос.

— Итак, что же будет на этот раз? — насмешливо вопросил он.

Отец Всемогущий смотрел на него своим всевидящим оком — вторую, мертвую, глазницу закрывала повязка — и не отвечал.

У Обманщика екнуло сердце, когда он услышал другие голоса.

— Отец?

Молодые голоса, юношеские, принадлежавшие двум его младшим сыновьям, Нари и Нарви. Ужасное подозрение пришло к нему.

— Ты ведь сердит на меня, не на них! — прокричал Обманщик Отцу Всемогущему, трепыхаясь в одноруком захвате Воителя. — Ради любви, которую ты некогда питал ко мне, Брат Кровный, не причиняй им вреда!

— Мой гнев велик и без того, — пророкотал Отец Всемогущий. — Не воспламеняй его еще больше, не говори таких слов!

— Но ведь мы Братья! — Волна страха за судьбу сыновей окатила Обманщика. Он взглянул на них — такие прекрасные, такие юные, такие доверчивые…

— Молчать!

Обманщик вздрогнул от раската громоподобного голоса Отца Всемогущего. Не спуская глаза с Обманщика, Отец Всемогущий взмахнул рукой. Нари незамедлительно упал на четвереньки, громко крича от боли и испуга, когда его тело начало изменять форму.

— Нет… — прошептал Обманщик.

Сам он умел изменять свою внешность, и трое старших его детей тоже, но Нари не обладал такой способностью!

Еще несколько секунд, и Нари превратился в волка. Не в юношу в виде волка, а в волка настоящего. Он медленно повернул свою большую, серую голову в сторону брата. Волк зарычал, тихо, утробно, потом подобрался и прыгнул. Ошеломленный происходящим, Нарви не сдвинулся с места и упал без звука, когда брат мгновенно разорвал ему горло и стал жадно лакать хлещущую из страшной раны кровь.

— Нет! — взвыл Обманщик в непритворном страдании. Карие глаза наполнились слезами. Он обратил свой взор на Отца Всемогущего; ярость и скорбь боролись друг с другом в его груди. — Почему ты наказываешь их? Они никому не причинили вреда!

— Они — твои дети, Лукавый, — ответил Отец Всемогущий. — Раньше или позже они начали бы убивать.

— Ты ведь повелитель богов! Люди почитают тебя как Великого Отца, Наимудрейшего… а ты просто убийца, убийца невинных детей!

— Только твоих детей, — спокойно произнес Воитель, — и четверо из них все еще живы благодаря милости Отца Всемогущего.

— Милости? — Обманщик вытянул шею и вперил взгляд изумрудно-зеленых глаз в неумолимое лицо Воителя. — Нари теперь — обыкновенный зверь! Моего старшего сына ты поработил, и я рад, что за это он отнял у тебя руку. Другого ты швырнул в океан, а мою маленькую доченьку запер в преисподней. Это милость? — Он плюнул в сторону Воителя, но тот и глазом не моргнул. — Вот она, милость Отца Всемогущего и его Воителя!

— Твои дети чудовищны, — заметил Отец Всемогущий. — Они заслуживают худшего, нежели то, что я дал им. Как и ты сам.

Лукавого проволокли по песку к зияющему входу горной пещеры и потащили вниз, в недра скалы. По велению Отца Всемогущего изуродованный труп ребенка Обманщика поднялся в воздух и последовал за ними; кровавая капель, падающая с него, гулким эхом отдавалась в холодной тьме.

Обманщик снова попытался высвободиться из захвата, но Воитель крепко держал его. Наконец они достигли дна пещеры, каменные стены которой мерцали жутким светом. Воитель грубо швырнул Обманщика на большой плоский валун. Отец Всемогущий произнес слово, и живот Нарви лопнул, будто перезревший плод. Внутренности его вывалились на каменный пол, от них в холоде пещеры пошел пар. Нечто вроде сожаления промелькнуло по бородатому лицу Отца Всемогущего.

— Ты был моим кровным братом, — тихо сказал он. — Не думал я никогда, что доведется мне прийти сюда и сделать это… Но ты сам решил свою судьбу, убив Прекраснейшего. Этого я не могу тебе простить.

И, к вящему ужасу Обманщика, Отец Всемогущий подобрал с пола скользкие внутренности Нарви и начал обертывать их вокруг плененного бога. Обманщик закрыл глаза, дабы не видеть этого, и слезы потекли из-под его плотно, стиснутых век. Не его, янтарные или золотые, слезы, а простая соленая вода; и они ручьем бежали на неподатливый камень, в то время как Отец Всемогущий обматывал узника кишками любимого сына.

Еще слово, еще жест, и мокрые, теплые, мягкие внутренности стали холодными и твердыми. Изумленный, Обманщик открыл глаза и обнаружил, что связан железными веревками. И тут одна идея пришла ему в голову. Все, что ему нужно сейчас, так это подождать, пока они уйдут, потом изменить свою форму — возможно, во что-то столь же малое, как мышь, да, мышь подойдет, и…

— Пока эти узы сковывают тебя, ты не сможешь изменить свою форму, — угадал его мысли Отец Всемогущий. — Я знаю все твои уловки, Лукавый, и подготовился к ним.

Обманщик промолчал. Он просто смотрел на Отца Всемогущего глазами цвета индиго, полными ненависти.

Шипящий звук заставил его взглянуть вверх. Большая змея висела, обернувшись кольцами вокруг выступающего из стены каменного стержня. Из закрытой пасти на секунду метнулся раздвоенный язык. Длинного разреза золотистые глаза медленно мигнули.

— Змей будет единственным твоим товарищем, — сообщил Воитель. — Он обожает мучить других, как и ты. Думаю, вы прекрасно поладите друг с другом.

В это мгновение змей раскрыл свою пасть. Обманщик заворожено уставился на сияющую молочно-белую каплю яда, висевшую на одном из острых клыков. Казалось, она останется там навеки, и Обманщик изо всех сил напряг мышцы, безуспешно пытаясь разорвать ужасные путы. И тут капля упала! В центр лба Обманщика упала она, туда, где рыжие кудри разделялись, обнажая бледную кожу, и Обманщик закричал в агонии. Крик его эхом отдался в пещере, а земля вздрогнула от неистового, но тщетного рывка; Воитель и Отец Всемогущий обменялись удовлетворенными взглядами.

Затем послышался другой звук, звук босых ступней, шлепающих по камню, и в подземный чертог ворвалась прекрасная молодая женщина. Ее нежные голубые глаза расширились, рука метнулась ко рту.

— Любимый, — прошептала она. — О любимый!

Она подбежала к пленнику и обняла его, насколько это было возможно. Обманщик попробовал коснуться своей жены, но не смог и рукой пошевелить — оковы, некогда бывшие внутренностями невинного юноши, крепко держали его. Женщина сердито повернулась к Отцу Всемогущему.

— Что ты натворил? Отпусти его, Наимудрейший, умоляю тебя! Я позабочусь о том, чтобы впредь он не доставлял беспокойства Асгарду!

— Так же как ты не допустила его в постель великанши? — с бесконечной добротой в голосе упрекнул ее Отец Всемогущий. При этих словах Сигюн склонила золотистую голову и заплакала. — Ступай, дорогая моя. Ступай отсюда на свет и живи там. Покинь тьму и огненного бога здесь, под землей, где им и место.

Сигюн покачала головой:

— Нет. Он никогда не хранил мне верность, но я люблю его. Не могу оставить его здесь, во тьме, чтобы змей плевал на него.

Пошатываясь, она отошла в сторону, не переставая плакать, и, оглянувшись вокруг, подобрала с пола круглый полый камень. Разбив его о стену, Сигюн, с дрожащими алыми губами, безмолвно протянула большой обломок в сторону Отца Всемогущего. Тот понимающе кивнул, соглашаясь с предложением. Сигюн, жена Обманщика, огненного бога, подошла к скованному мужу и подставила импровизированную чашу под очередную падающую из пасти змея каплю яда. Капля безвредно шлепнулась в каменный сосуд. Обманщик благодарно улыбнулся жене.

— Милая Сигюн, — нежно произнес он. — Я недостоин тебя.

— Впервые Великий Лжец говорит правду, — отметил Воитель. — Ладно, оставим их. Послушай-ка, Обманщик, твоя Сигюн, конечно, сможет ловить капли в чашу — пока. Но настанет время, когда ей придется вылить ее, и тогда…

Он улыбнулся над выражением лица Обманщика, когда тот осознал, что произойдет тогда. Затем Воитель и Отец Всемогущий отвернулись от пленника и вознеслись наверх.

И как ни напрягался Обманщик, как ни извивался, какие проклятия он ни изрыгал, кишки сына крепко держали его.

Вплоть до наступления конца света.

Большой зал замка олдермена Ордгара

Калне

14 ноября 999 года

Король Этельред погладил бороду, выкрашенную в голубой цвет в соответствии с текущей модой, и поерзал в кресле, явно утомленный монотонным заседанием Витана. Вульфстан неотрывно наблюдал за ним, стараясь, однако, чтобы никто этого не заметил. Мысли священника были безрадостны.

Что произошло с королем? Ведь он — сын Эдгара. Несомненно, кровь покойного властителя должна была подвигнуть его младшего отпрыска на нечто большее, нежели царственная жизнь привлекательного бездельника. Этельред унаследовал приятную внешность отца и светлые волосы, хотя он и красил их сейчас в этот ужасный синий цвет. Манеры у него хорошие, отмечал Вульфстан; как и Эдгар, молодой король обладал даром располагать к себе людей, стоило ему лишь посмотреть на того или иного человека.

Но он ничуть не унаследовал мудрой головы своего отца или его умения выбирать друзей и советников. При этой мысли Вульфстан перевел взгляд с короля на главного советника Этельреда.

Как всегда, Анджело стоял справа от короля. Сам он, казалось, никогда не садился, словно не имел в том потребности. И никогда не сутулился от усталости, сколь долго ни тянулось бы совещание. Всегда бдительный, с яркими глазами, ничего не упускавший из виду, Анджело выглядел верным соратником короля.

Сегодня, как обычно, король облачился в одежду по последнему писку моды. Верхняя часть приталенной туники, почти скрытая под украшенной вышивкой шерстяной мантией, была ярко-малиновой; нижняя, прикрывающая ноги в чулках, — голубой, гармонирующей по цвету с бородой. Поскольку нынешнее собрание было официальным, на голове Этельреда красовалась корона. Одежда Анджело, почти идентичная по цвету и покрою королевской, была все же не столь богатой.

Вульфстан нахмурился. До него вдруг дошло, что Анджело всегда поступает подобным образом — копирует платье своего повелителя, но в более скромной манере. Почему? Чего он…

Будто ощутив на себе взгляд Вульфстана, Анджело повернул голову и, слегка улыбнувшись, пристально посмотрел на епископа.

Тот, в конце концов, отвел взгляд первым.

Вульфстан зябко поежился, пытаясь объяснить свой озноб как естественное следствие холодной погоды в холодном здании. Почти две недели епископ провел в пути, сначала по Лондонскому тракту, затем — по Фосскому, чтобы прибыть на это собрание в Калне. По дорогам, уже почти непроходимым, стало очень трудно передвигаться, и снежный буран на прошлой неделе нисколько не облегчил поездку. Протокол весьма строго относился к тому, чтобы столь видная персона, как епископ Лондонский, путешествовала налегке, так что Вульфстану пришлось тащить за собой всю свою свиту, а ведь обратное путешествие в Лондон обещало быть еще более гнусным. Вульфстан отметил, что сюда, в Калне, прибыло около двух третей постоянных членов Витана — остальные вообще не смогли выбраться из своих уделов.

А между тем настоящее совещание было крайне необходимым. Никогда прежде викинги не возобновляли своих атак после Михайлова дня. Они предпочитали нападать ближе к лету — налетая, словно саранча, на тучные посевы, когда весенние ветры становились теплыми — и убирались восвояси с первыми заморозками.

Нынче, однако, океаны будто кипели драконьими кораблями. Вражеские силы высаживались на берегах Британии, уходить не собирались, но и не присоединялись к некоторым из своих соплеменников из тех, что давно уже осели в Уэссексе, Нортумбрии и Йорке — миролюбивые люди, желающие лишь приличной жизни для себя и своих семей. Мирная жизнь, возделывание плодородных полей в мягком — по сравнению с суровой родиной — климате, что еще нужно добропорядочному человеку? Вульфстан и не помышлял ссориться с такими пришельцами.

Но вот другие…

Епископ поерзал на жестком стуле, поймав себя на мысли, что на мгновение уподобился заскучавшему королю. Он вполуха слушал доклад архиепископа Альфеге о нападениях врага за последние две недели. Честно говоря, Вульфстана приятно удивило то, что престарелый и болезненный архиепископ Кентерберийский смог прибыть на совещание. Альфеге остался одним из немногих трезвомыслящих членов Витана. Да, голосок у него тонкий и слабый, но в словах архиепископа есть сила. Вульфстан обратил внимание, что Альфеге заметно дрожит.

Вульфстан нахмурился, раздраженный тем, что добрый человек весьма преклонных годов вынужден испытывать неудобства, в коих нет никакой необходимости. Почему совещание не устроили на королевской вилле в миле к югу от Калне, Вульфстан не мог взять в толк. Но нет, им всем приходится мерзнуть здесь до смерти, тогда как внизу местные слуги с ног сбиваются в попытке подготовить трапезу, достойную их короля!..

Краем глаза епископ уловил какое-то движение. Анджело, наклонившись, зашептал королю на ухо. Лицо Этельреда оживилось. Несколько секунд спустя король Этельред поднялся с кресла. Альфеге прервал свою литанию о зверствах захватчиков на полуслове, учтиво ожидая, когда его повелитель заговорит.

— Джентльмены, — начал Этельред голосом, как всегда, теплым и притягательным, — мой верный советник Анджело вскоре огласит наш ответ по поводу этой весьма серьезной ситуации. Поскольку я знаю, что все вы — люди преданные, мне не хотелось бы ставить вас в неловкое положение подданных, спорящих с королем. Я уполномочиваю Анджело присутствовать на этом совещании вместо себя и верю, что никто из вас не почувствует себя обязанным скрывать свое мнение, отвечая ему. Я возвращаюсь в королевский замок. Завтра мы снова встретимся с вами, и я буду рад услышать решения, которые примет наш мудрый Витан. Спаси всех вас Бог.

— Спаси Бог ваше величество, — хором ответствовали члены Витана, кланяясь, когда король спускался по деревянным ступенькам.

Несколько секунд спустя снизу донесся всеми узнаваемый смех Этельреда. Вульфстан уловил слова «скука смертная» и «на охоту до наступления темноты».

В зале воцарилась неловкая тишина. Альфеге тяжело опустился на стул, не считая, видимо, целесообразным продолжать свой доклад. Остальные члены Витана зашаркали ногами, переглядываясь друг с другом. В конце концов все взгляды обратились к Анджело.

Симпатичный римлянин улыбнулся и по-хозяйски уселся в удобное кресло, только что оставленное Этельредом. Впервые Витан увидел его сидящим. Анджело жестом небрежного превосходства, который заставил Вульфстана стиснуть зубы, показал присутствующим, что те могут занять свои места.

— Проблема состоит в том, — заговорил Анджело голосом густым, как сливки, — что мы никогда прежде не сталкивались с чем-либо подобным. Такое чувство, будто мы израильтяне, подверженные гонениям, не правда ли? Король очень сильно обеспокоен насилием, которое испытывает его народ со стороны северян.

Седой как лунь Ордгар презрительно фыркнул.

— Короля ничего особенно не беспокоит, разве что вынужденный перерыв в охотничьем сезоне.

— Ордгар, — упрекнул его Альфеге, — попридержи язык!

— Но ведь это так, ваша светлость! — взорвался старик. — Эдгар, наверное, в гробу своем переворачивается! Даже Эдуарда, упокой Господь его душу, больше волновало состояние страны, несмотря на его юный возраст…

— Король, — тихо перебил Ордгара Анджело, — чрезвычайно взволнован состоянием страны.

Римлянин встал и теперь прохаживался из стороны в сторону, сложив руки на груди. Вульфстан смотрел на эти руки, на тонкой работы кольца и перстни, унизывающие холеные, тщательно ухоженные пальцы. Столь же прекрасные, как и весь Анджело.

— Он уполномочил меня сделать все от нас зависящее, чтобы заставить скандинавов покинуть наши пределы. Он желает удвоить дань, дабы гарантировать их уход.

Вульфстан покачал головой и приготовился к вспышке эмоций среди членов Витана. И правда, спустя секунду после упавшей на зал ошеломленной тишины все заговорили разом.

И ради этого был созван Витан? Преодолеть тяжелейший путь из разных богом забытых мест, рисковать здоровьем и жизнью на гнусных дорогах, при мерзопакостной погоде — лишь для того чтобы поспорить, какое количество денег швырнуть алчным скандинавам? Ни слова об армии, о сопротивлении или о том, как помочь сирым и убогим, больным и страждущим, которым несть числа в этой стране от края и до края.

Вульфстан решил, что с него хватит. Он встал и с силой стукнул епископским посохом в деревянный пол. Громкий звук заставил присутствующих повернуть головы к Вульфстану, и Витан умолк. Вульфстан стоял прямо; несмотря на худобу, от его фигуры веяло достоинством и властностью. Он не начинал говорить, пока не удостоверился, что всецело завладел вниманием аудитории.

— Анджело, ты знаешь, я не любитель ссор, хотя и ношу имя свирепейшего из зверей. Мы — совет, мы — члены Витана, и в столь благородном собрании нет места тем, кто сиял бы ярче остальных. За пределами этих стен у любого из присутствующих на сегодняшнем совещании есть своя роль, которую он играет. Роль, зачастую чрезвычайно важная для служения Богу, королю и отечеству. Но здесь, на собрании, каждый голос должен быть услышан.

Я редко озвучиваю свои мысли. Другие разделяют мои взгляды и высказывают за меня мое мнение. Но эта отвратительная погода обратила нас в склочных старых баб, и никто не прислушивается к доводам своих товарищей.

Вульфстан сделал паузу, дабы слова его дошли до каждого; голубые глаза испытующе сверкали из-под седых бровей, пока он ждал, посмеет ли кто-нибудь перебить его. Вульфстану показалось, что Анджело намерен вставить парочку успокоительных фраз, но римлянин хранил молчание. Эта странная улыбочка, которая по-прежнему играла на лице королевского наперсника, распалила Вульфстана больше, чем если бы Анджело действительно заговорил.

— Мы все помним, что именно ты впервые убедил короля откупиться от скандинавов. И, несмотря на наше мнение, что это только подвигнет их на возвращение за еще большим кушем, Витан согласился. Но прошли годы, а ворог продолжает терзать нашу страну.

Мы испробовали предложенный тобой способ, Анджело. Он не сработал. Библия говорит нам, что всему своя пора. Сейчас для нас настала пора копить запасы, точить оружие и готовиться к весне. Есть еще время для организации объединенного сопротивления этим богопротивным чудовищам, которые смеют называть себя людьми. И когда они снова нахлынут на нас весной, мы одарим их не золотом, но совершенно другим металлом — сталью наших клинков.

Улыбка ушла с лица Анджело. Теперь его выражение нельзя было прочесть. Римлянин оглядел аудиторию, встречая кивки и хмурые взгляды остальных членов Витана.

— Вы все так считаете? — тихо спросил он. Нестройный хор голосов ответил ему утвердительно.

— Мне очень неудобно не соглашаться со столь мудрыми мужами, — медленно произнес Анджело, — но я сердцем чувствую, что вы не правы. Так же думает и король. Умоляю вас, пересмотрите свое решение.

— Витан сказал свое слово, — веско заявил Ордгар, сложив руки на груди и в упор глядя на Анджело. — Ублюдки больше не получат награды за поругание нашей родины!

— Понимаю, — тяжко вздохнул Анджело.

И тут Вульфстан услышал какой-то глубинный стон. Встревоженный, он огляделся вокруг и увидел, что остальные члены Витана тоже недоуменно поворачивают головы по сторонам. Только Анджело выглядел спокойным и невозмутимым.

Последовавшее за этим показалось Вульфстану стремительным, кошмарным сновидением. Без какого-либо предупреждения, кроме все того же тихого, странного звука, старые сухие доски, служившие полом для второго этажа, проломились. Деревянные щепки от сломавшихся досок метнулись вверх и вниз. Падая, суча руками и ногами и пытаясь ухватиться за что-нибудь, Вульфстан заметил, как Ордгар наткнулся на длинную копьевидную зазубренную деревяшку, и та, проткнув старика насквозь, вышла своим окровавленным острием из его спины. Вульфстан успел поймать взгляды нескольких своих товарищей; все они падали вниз, у всех — неописуемый ужас на лицах.

Казалось, падение будет вечным. Вульфстан начал было молиться, но не смог пошевелить губами, чтобы произнести святые слова. Вопли эхом отдавались в его ушах, сопровождаемые страшным звуком с треском расщепляющихся балок да тяжелыми глухими стуками от падения тел на большой стол и пол первого этажа.

Вульфстан оказался одним из тех, кому относительно повезло. Он рухнул на стол, приземлившись на огромные блюда с жареной дичью и олениной, затем свалился на пол.

Какое-то мгновение он не мог даже дышать. Затем воздух рванулся ему в легкие, после чего епископа пронзила острая, колющая боль. Похоже, что-то все-таки сломалось внутри, понял Вульфстан. Лежа на спине, он хорошо видел громадную дыру на месте того, что еще минуту назад было потолком. Настырные щепки все еще падали сверху, и Вульфстан инстинктивно поднял руки, чтобы защитить лицо.

А вокруг раздавались стоны и крики. Ни один из упавших не избежал ранения или увечья. Некоторые, несомненно, уже были мертвы, но не это вселило в епископа всеобъемлющий, холодный ужас.

Он увидел, что Анджело лежит, вытянувшись во весь рост, на единственной непровалившейся балке. Целый и невредимый. Крепко схватившись сильными руками за балку, римлянин грациозно, словно акробат, повис на ней и легко спрыгнул на стол. Оглядевшись вокруг, он рассеянно отряхнул одежду от пыли и удовлетворенно кивнул самому себе.

Да, сомнений быть не могло. Анджело каким-то образом подготовил и осуществил все это на тот случай, если голосование пойдет не так, как он хотел. Рискованный, конечно, маневр — что, если бы эта единственная балка оказалась не столь прочной? — но Анджело, очевидно, счел, что результат стоит риска. А теперь, само собой, весь он — сама забота: мечется вокруг, дабы помочь раненым, вознося свои насквозь фальшивые благодарения Богу, пощадившему его и короля… Прекрасное лицо было всего лишь маской, за которой пряталось нечто настолько темное, зловещее, чего Вульфстан до сих пор и представить себе не мог.

Анджело чрезвычайно опасен.

Анджело несет с собой зло.

И Анджело фактически правит Англией.

Или, лама савахфани! — безмолвно возопил Вульфстан. — Боже, почему ты меня оставил?

Потом тьма навалилась на епископа, и сознание покинуло его.

Королевский замок в Калне

14 ноября 999 года

Анджело вошел в свои апартаменты в замке Этельреда, опустил засов на двери и рухнул на кровать. Он не стал зажигать ни лампу, ни свечи; римлянин прекрасно видел в темноте. Он устало потер пальцами глаза. Трудный сегодня выдался денек, но весьма и весьма успешный. Довольная улыбка вползла на лицо римлянина. Шестеро мертвы, еще восемь человек не переживут ночь, а все остальные серьезно ранены. По крайней мере четырнадцать вакансий появилось в Витане, и эти свободные места надлежит заполнить Этельреду. Нужно только нашептать подходящие кандидатуры в царственное ухо.

Анджело свесил ноги с кровати и расстегнул пояс. Произнес резкое, гортанное слово, и жаровня в центре комнаты ожила. Волны тепла покатились от нее, температура в помещении начала подниматься.

Анджело со вздохом облегчения сбросил тунику и приступил к утомительной работе отстегивания и разматывания сложных ножных обмоток. Может, первобытным англосаксам и требовалось укутываться в ярды материи, дабы оградить себя от морозных укусов, но римлянин уж точно в этом не нуждался. Прочь льняное исподнее — даже король не мог похвастаться более изящным, более удобным бельем, — и Анджело оказался великолепно наг, свободен от сковывающих движения одеяний.

Он встал и потянулся. Затем прошлепал босыми ногами к маленькому столику, заваленному ювелирными изделиями, щетками из кабаньей щетины, искусно вырезанными из кости гребнями, и выбрал из всего этого отполированное медное зеркало. Не в силах устоять пред соблазном, Анджело с любовью воззрился на свое отражение. Великолепно. Как все же приятно видеть себя вот таким, со столь прекрасным лицом, обладающим совершенными чертами. Оно напомнило ему прежние времена, когда…

Нахмурившись, Анджело швырнул зеркало на стол и прошел к жаровне. Час был поздний, и римлянин отдал приказ челяди не беспокоить его до утра. Так что можно начинать.

Какое-то мгновение он молча смотрел на пылающие в жаровне красные угольки, словно пульсирующие своей собственной жизнью. Оранжевый свет омыл лицо римлянина, лаская его с почти жалостным пылом.

— Имей я сострадание, — обратился Анджело к углям, — мне бы, наверное, даже стало жалко тебя. Впрочем, сейчас не до сантиментов. Давай-ка, рассказывай, что ты узнал. Время уже позднее, а я теперь нуждаюсь в сне, как обычный человек.

Протянув руку, он ткнул указательным пальцем один из горячих углей. Прикосновение не оставило следа на его плоти. Уголь тотчас же заискрился, и вверх взметнулся язык пламени. После секундной бешеной пляски пламя сформировалось в гротескный образ, обладающий бычьей головой со злобными маленькими глазками и острыми зубами. Туловище было человечьим по форме, но ужасно искривленным.

— Мой повелитель, — проскрежетала тварь, подобострастно наклонив кошмарную свою голову.

— Молох, — с ноткой уважения в голосе обратился Анджело к огненному созданию. — Новость, видимо, действительно наиважнейшая, если ты решился терпеть… Итак, выкладывай. Что ты узнал?

Призрачная фигура съежилась от страха, прижав уши к голове, будто в ожидании удара.

— Моему повелителю не понравится услышать сию новость.

— Твоему повелителю понравится еще меньше не услышать эту новость, — отвечал Анджело и, подняв левую руку, сжал кисть в кулак. Порожденное пламенем существо стало извиваться в агонии, тонко и пронзительно заверещав. Анджело знал, что никто в доме, кроме него, не слышит этого вопля. — Твоя новость, Молох, или…

— Новость, новость! — жалобно захныкала тварь. — Нас ждут неприятности с небес, мой повелитель!

— А когда их не было?

— На сей раз все очень плохо… Наверху знают. Наверху знают, что ты здесь и что ты намерен сделать!

Анджело зарычал, и огненное существо завертелось в бешеной пляске, ожидая испытать новую боль. Но, к его очевидному облегчению, Анджело просто сделал глубокий вдох.

— Я предполагал, что такое случится… Что они планируют предпринять?

— Вызвать Свидетелей, — прошипел Молох. — Двое Свидетелей грядут, как и предсказано. Им надлежит остановить тебя, мой повелитель!

— Свидетели смертные или бессмертные?

— С-смертные, мой повелитель, но могущественные.

Анджело расслабился.

— Тогда не бойся, Молох. Со смертными я управлюсь. Тебе известно, кто они такие?

Призрачная фигура покачала головой.

— Нет, мой повелитель. Даже самим Свидетелям пока неведомо, что они являются таковыми.

Анджело коротко хохотнул, затем проговорил голосом тихим и проникновенным:

— Бедный Молох. Неужели ты сомневаешься в успехе моего предприятия настолько, что сей маленький инцидент так напугал тебя?

— Нет! Нет! — заволновалась огненная тварь. — Твой план великолепен, мой повелитель, и ты непременно добьешься успеха. Я только… мне показалось… я думал…

— Просто слушай и докладывай мне обо всем, а думать я буду сам. Ты молодец, Молох. Будь спокоен и ничего не бойся.

Анджело взмахнул рукой, и яростное пламя обратилось в спокойный огонь, который, лениво вспыхнув несколько раз, спрятался в красном угольке.

Анджело остался доволен. Новость вообще-то хорошая. Появление Свидетелей необходимо для успешного осуществления его плана. Нужно, чтобы исполнился каждый пункт пророчества, иначе план провалится. Плохо, правда, что противник ударил первым… Анджело предпочел бы вызвать собственных Свидетелей, дабы обеспечить себе поддержку с их стороны. Это, однако, было не в его власти.

Он лег, обнаженный, в кровать и, сладко потянувшись всем своим стройным, мускулистым телом, расслабился в мягкой постели, утопив светловолосую голову в подушку.

— Ну что же, Свидетели, приходите. Я более чем готов к встрече с вами.

Погружаясь в сон, Анджело подумал, что настало время привлечь к делу еще одного гаранта его неизбежной победы. Настало время призвать себе в помощь особое подкрепление.

 

ГЛАВА 4

Легкий ветерок зашевелил листву Мирового Древа. В ответ на это Орел, восседающий на самой верхней ветви, известной как Лерад, сместил свой вес. Мигая золотистыми глазами, величественная птица обозревала Древо, отмечая все на нем происходящее. Ничто не ускользало от внимания Орла. Со своего насеста он мог видеть все Девять Миров.

Мировое Древо являлось средоточием жизни, всех миров касались его ветви, даже холодного Нифльхейма. Орел важно мигнул, затем раздраженно распушил перья, когда Лерад слегка прогнулся, отвечая на прибытие одного из наименее любимых обитателей Мирового Древа.

Бельчонок поднял трубой толстый пушистый хвост. Его маленькие черные глазки светились от самомнения.

— Дракон, — объявил он высоким голоском, — попросил меня сказать тебе кое-что.

— А когда он не просил? — вздохнул Орел с притворной грустью.

Бельчонок пропустил иронию мимо ушей.

— Дракон говорит, что ты — просто заносчивая ворона, клюющая падаль. Что ты не приносишь никакой пользы, сидя здесь, на высочайшей из ветвей, будто ты лучше, нежели кто-либо другой. Что твои перья тусклы и уродливы, и если бы он смог, то проглотил бы тебя в один присест. Гррроооааар!

Бельчонок изо всех сил попытался сымитировать свирепый рык Дракона, но вышел лишь тонкий визг.

Орел сознавал, что ему не следует особенно раздражаться из-за этого вздора главным образом потому, что сие послание пришло от завистливого и несчастного Дракона. И все же он сузил свои огромные золотистые глаза и разгневанно заклекотал.

— Тогда передай ему следующее!

Бельчонок подался вперед, навострив стоячие, с кисточками, ушки.

— Он, Дракон, прозябает в Нифльхейме потому, что не отваживается подняться выше по великому Мировому Древу из боязни, что кто-нибудь примет его за червя — каковым он, по сути и является — и наступит на его уродливый хвост. Он в бессильной ярости грызет корни Древа, поскольку завидует всему, что живет в этих ветвях. И если он когда-либо посмеет покинуть свою мерзкую нору, я буду более чем счастлив выклевать его красные глаза и проглотить их в один присест. А теперь ступай, Бельчонок, и передай мое послание Дракону.

Глаза Бельчонка заискрились от удовольствия.

— Твои слова наверняка рассердят Дракона, — проговорил он взволнованно.

— Этого, — отвечал Орел, — я и добиваюсь.

Бельчонок мотнул хвостом, подпрыгнул вверх, перевернулся в воздухе и торопливо пустился в обратный путь по ветвям вниз. Его внутренне согревала искусность высказанного Орлом оскорбления, и он с большим удовольствием предвкушал гнев Дракона. Как приятно, однако, путешествовать по ветвям Мирового Древа!

Вниз и вниз спускался Бельчонок по громадному стволу могучего дерева. Мимо Асгарда и Ванахейма, мимо Мидгарда и Муспельхейма к ледяному, темному царству Нифльхейма. Он дрожал, несмотря на свою теплую шерстку, и надеялся, что Дракон будет краток.

Бельчонок застал Дракона за любимым занятием — тот бесплодно грыз могучий корень Мирового Древа. Как будто Древо можно завалить! Порой Дракон поражал Бельчонка своей глупостью — столь же непроходимой, как и тупоумие Орла.

Дракон перестал жевать, и кусочки древесного корня посыпались из его пасти, когда он выслушивал излагаемое Бельчонком оскорбление в свой адрес. Бельчонок закончил пересказывать послание, и Дракон взревел в ярости. Его могучий хвост ударил по льду, отчего тот содрогнулся и покрылся трещинами.

— Передай тогда этой жалкой пташке следующее, — начал он, и Бельчонок подался вперед, внимая каждому слову Дракона.

В конце концов, это входило в его обязанности.

* * *

Кап. Кап. Кап.

Звук падающего — капля за каплей — в чашу яда эхом отдавался в пещере. Только этот звук нарушал глубокую тишину. Уже давно у Сигюн иссякли новости, сплетни и занятные истории, посредством которых она развлекала плененного мужа. А Локи произнес не больше нескольких отрывистых слов с тех пор, как Один и Тор оставили его здесь, надежно связанного кишками его младшего сына. Поначалу Локи был переполнен гневом, потом слишком полон печали. Теперь у него и Сигюн не осталось тем для разговора.

Кап. Кап. Кап.

Бултых.

Крепко скованный, Локи напрягся. Он уже давно знал, что означает этот звук. За века, проведенные в заточении, он слышал его неисчислимое количество раз. Чаша Сигюн почти наполнилась. Скоро ей придется отойти, чтобы вылить яд, и тогда не останется никакой преграды между чашей и лбом Локи.

Бултых. Бултых.

— Локи… — начала Сигюн.

— Знаю, — кратко ответил он. — Ступай. Быстро.

Сделав глубокий вдох, Локи плотно закрыл глаза. Послышалось легкое шлепанье по камню босых ступней Сигюн, когда та торопливо пошла прочь, куда-то по коридору, где она выплескивала мерзкую жидкость. Локи напрягся еще больше, ожидая ядовитой капели на свой лоб и начала страданий.

Однако ничего не случилось.

Долго, дольше, чем он когда-либо выдерживал, Локи ждал. А яд так больше и не падал. Тогда Локи осторожно открыл один карий глаз.

Над ним, как и прежде, висел, обвернувшись кольцами вокруг копьевидного каменного стержня, змей. Но пасть его была закрыта, а желтые глаза чудовища испытующе, как показалось Локи, смотрели на него. Наконец змей двинулся вниз. Его слабо светящиеся кольца сокращались и распускались до тех пор, пока, с испугавшей скованного бога внезапностью, змей не упал рядом с ним на валун.

— Ты ведь Локи, правда? — спросил змей.

Локи облизнул пересохшие губы.

— Хочешь сказать, — медленно произнес он, — что все это время, пока ты сидел надо мной, истязая меня своим ядом, ты не знал, кто я такой?

Ромбовидная голова, устроившаяся на верху извилистого тела, чуть склонилась вбок. Из пасти на мгновение выметнулся черный язык, и — Локи глазам своим не поверил — змей улыбнулся.

— Ну, — небрежно сказал он, — змей-то знал, конечно. А мне следовало удостовериться.

— Но… ты ведь и есть змей!

— Нет, я не змей!

Локи тупо уставился на него, затем положил голову на камень и засмеялся. Это причинило ему боль. Очень уж много времени прошло с тех пор, как он сталкивался с чем-то для себя забавным. Впрочем, и нынешняя ситуация не располагала к веселью, просто Локи не смог найти на слова змея иного ответа, кроме смеха.

— Свершилось! — воскликнул он. — Наконец-то я спятил! Хотя скажи-ка мне, Змей-Который-Не-Змей, почему мне чудишься ты, а не какая-нибудь красотка со сладкой музыкой и добрым вином?

Змей начал скользить по Локи с некоей медленной лаской. Локи задрожал, но не смог определить, от какого чувства. Змеиное тело скользнуло по его телу, язык нежно коснулся лица; Локи заставил себя остаться недвижимым.

— Именно потому, — вновь заговорил змей, — что ты не сошел с ума. И потому, что я не змей.

Он отвел голову назад и заглянул прямо в голубые глаза Локи. На мгновение огненный бог ощутил, как, должно быть, чувствует себя воробей под пронизывающим взглядом змеи.

— С тобой обошлись по-варварски. — Голос рептилии изменился, став мягким от сочувствия. — Быть заточенным под землей, знать только боль… поверь мне, я способен сопереживать. Особенно тому, что ты так привык изменять свою форму! Это, должно быть, ужасно.

— Змей, — насупился Локи, — думаю, ты нравился мне больше, когда капал ядом на мое лицо.

— Ерунда! — рассмеялся змей.

— Если бы не мои оковы, я бы тебя убил.

— Вот этому, друг мой, я охотно верю. Но думай, Локи, думай! Ты всегда был умнее, нежели какой-либо из других богов Асгарда. Я — змей, и в то же время я — не змей. Я внутри змея, ношу его форму подобно плащу, в который я мог бы облачиться с наступлением холодов. Это не совсем перемена формы, но нечто похожее.

Желтые глаза пристально смотрели на Локи.

— Я могу дать плащ тебе. Человеческий плащ.

Грудную клетку Локи внезапно что-то сдавило.

— Кто ты такой?

Змей снова улыбнулся:

— Несть числа именам, под которыми я известен. В данный момент можешь называть меня Анджело.

— Ты в силах освободить меня?

— М-м-м, в каком-то смысле. Я в силах дать тебе тело, в котором ты смог бы пребывать. Прекрасное тело. Хотя и без возможностей изменения формы — смертные на это не способны.

Локи молчал. Ему казалось, он понимает, что предлагает змей. Анджело. И он вдруг едва не заплакал. Локи любил свое собственное тело, но достаточно часто играл его формой и размерами, чтобы не быть слишком уж привязанным к нему — особенно теперь, когда появился шанс освободиться от пытки и затем в конце концов отомстить своим мучителям.

Рагнарёк. Конец света, последние мгновения богов. Локи всегда знал, что именно из-за него разразится грядущий хаос, когда надменные Эзир и Ванир свалятся со своих драгоценных насестов в великом чертоге Асгарда. Один тоже знал это, поэтому и опасался Локи. Когда настанет время конца света, Локи и его дети будут освобождены, дабы заявить свое право на месть.

Только мысль о Рагнарёке, о возможности наконец-то обрушить гнев на тех, кто причинил зло ему и всем, кого он любил, лишь эта мысль не позволяла Локи впасть в полное отчаяние. Мысль о сражении с Эзиром, бок о бок со своими детьми, убивающими, как убивает он, о том, что все, абсолютно все, падет под его разящей дланью, согревала Локи все эти века, проведенные в заточении. Он, конечно, тоже погибнет, однако что такое гибель для Локи? Не перенес ли он уже пытку, пострашнее смерти?

— Рагнарёк, — прошептал Локи голосом, охрипшим от страстного стремления.

— Точно, — прошипел змей, наклоняясь к нему. Он потерся своей гладкой мордой о подбородок Локи, и тот вдруг ощутил быстрое, почти эротичное прикосновение раздвоенного языка к своим губам. — Рагнарёк. Наконец-то пробил твой час.

— А что тебе нужно от меня? — спросил Локи с внезапным подозрением. — Долго я жил, многое я видел, но я не знаю никого, кто дает что-то задаром.

— Умно, — одобрил змей. — Ты прав. Я хочу кое-что взамен величайших даров, которые ты получишь от меня. Ты горишь желанием поквитаться с вашим Отцом Всемогущим, вашим Одином. У меня вырос огромный зуб на подобного ему. Тебя сбросили с места, занимаемого тобой по праву, и заточили здесь, дабы истязать до скончания времен. Меня покарали подобным же образом. Ты хочешь осуществить Рагнарёк, я хочу приблизить… — Он вдруг умолк, не закончив фразы, будто испугавшись, что сказал слишком много, затем продолжил: — Предо мной стоят задачи, которые нужно решить, Локи. И мне требуется помощь. Делай то, что я буду тебе говорить, и тогда, обещаю, ты обретешь свободу и получишь свой Рагнарёк.

— Мои дети… я должен освободить их.

— Безусловно. Я знаю о твоих детях и предусмотрел для них роли в моем сюжете. Итак, — змей снова медленно заскользил по телу Локи, — мы заключили сделку?

Локи задумался. Повинуясь инстинктивному порыву, он едва не выкрикнул громкое «Да!», однако, сам сыгравший достаточно много шуток с другими, огненный бог все же остерегался ловушки. Впрочем, какой капкан может быть хуже того, в который он попался так давно?

— Давай удостоверимся, что мы понимаем друг друга. Ты освободишь мою… сущность, я полагаю… и поместишь ее в другое тело. Я, в свою очередь, смогу освободить своих детей. Взамен за это ты желаешь, чтобы я выполнил определенные задачи, дабы помочь тебе добиться того, чего ты хочешь. По выполнении этих задач мои дети и я сможем приступить к осуществлению Рагнарёка, как и было предсказано?

— Быстро соображаешь, — одобрительно заметил змей. — Мне это нравится. Стало быть, по рукам?

Локи улыбнулся. Его зеленые глаза заискрились. Он облизнул губы в предвкушении свободы.

— Договорились, — ответил он.

* * *

Сигюн бежала по извилистым темным туннелям. Света здесь не было, но он ей и не требовался. Сигюн так часто преодолевала этот путь, что знала каждый дюйм, каждый поворот подземной дороги.

Ее постепенно наполнял страх. Страх за мужа. Локи не кричал в мучениях, и земля не сотрясалась от его неистовых судорог. Случилось что-то страшное. Возможно, его большое сердце все же остановилось. Боги могли умирать по собственному желанию.

Сигюн завернула за угол и ворвалась в пещеру, задыхаясь от быстрого бега. Глаза женщины расширились при виде встретившего ее зрелища. Чаша выскользнула из внезапно обессилевших пальцев и, упав на каменный пол, разбилась.

На первый взгляд, все оставалось как прежде. Змей висел на своем обычном месте, над телом Локи. Капли яда падали на лоб бога. Изменился сам Локи. Он неподвижно лежал на плоском валуне, а жемчужного цвета капли змеиного яда, падая на бледное тело, струйкой стекали на камень.

Кап. Кап. Кап.

— Локи, — выдохнула Сигюн.

Она метнулась к нему, схватила за плечи, встряхнула. Голова его мотнулась, и яд брызнул на висок, в ухо. Сам Локи даже не шевельнулся. Глаза были раскрыты, глядя в никуда. Грудь вздымалась и опускалась, плоть оставалась теплой. Лишь это отделяло его от окончательной недвижимости смерти.

Слезинка сползла по щеке Сигюн и упала на его лицо, подобно капле змеиного яда.

— Любимый, — прошептала Сигюн, лаская дорогое ее сердцу лицо, погружая пальцы в огненно-рыжую шевелюру. Сигюн наклонилась и запечатлела нежный поцелуй на устах Локи, чего она так давно не делала…

Никакого сладостного ответа с его стороны. Тело оставалось живым, но то, что составляло сущность Локи, ушло, видимо, безвозвратно.

— Будь ты проклят, Один, — зарыдала Сигюн. — Будь проклят за то, что ты сделал с ним!

Она сдерживала свои эмоции ради Локи все эти… что, годы? Века? Тысячелетия? Она не позволяла себе плакать, дабы не расстраивать его. Сейчас, однако, она дала волю слезам и легла рядом с Локи на холодном камне. Изогнувши свое стройное тело, чтобы потеснее прильнуть к мужу, она возложила золотистую свою голову на его грудь и вслушалась в биение его сердца.

— Я буду ждать тебя, любовь моя, — прошептала Сигюн.

Северное море

21 ноября 999 года

Бран не знал, как долго он пробыл рабом у викингов. Трудно следить за ходом времени, когда сутки напролет проводишь на лодках и кораблях в открытом море либо тебя запирают в комнате без окон на… сколько? Неделю? Месяц? Летнее тепло пришло, затем пошло на убыль, и зима начинала покусывать первыми заморозками. А в стране северян укусы эти становились все более и более ощутимыми.

О нем до известной степени заботились, предоставляя пищу и кров, чего нельзя было сказать о многих других пленных. Будучи мужчиной крепким и храбрым, Бран все же испытывал страхи, свойственные любому смертному. Страх, гложущий его сейчас, заключался в следующем: он боялся, что его могут счесть непригодным для тех целей — ему неведомых — ради которых его и пленили, и просто прикончат за ненадобностью. А ведь в нем, избежавшем смерти от рук светловолосых захватчиков, теперь с каждым днем росла и крепла надежда; надежда на то, что ему в конце концов удастся каким-то образом вырваться на свободу и он вернется в милый его сердцу Гленнсид.

Жди меня, Кеннаг, мысленно обращался он к любимой, сидя на палубе баркаса. Я боялся, я ничего не говорил тебе о своей любви, пока огонь Белтейна не придал мне смелости. Сколько времени я потерял впустую, — но я помню те мгновения, когда держал тебя в своих объятиях… Я вернусь к тебе, обещаю!

Несмотря на пылкость своих мыслей, Бран дрожал. Толстый шерстяной плащ, в который его укутали, не спасал от ледяного ветра, дующего с океана. Бран попробовал думать о жаре Белтейнова костра, о пламени страсти в смеющихся зеленых глазах Кеннаг… но и это не помогло. Все, что он мог видеть, так это серые море и небо, а слышал лишь скрип мачты да хлопанье по ветру квадратного красного паруса.

Нынешнее плавание было каким-то скучным, и Бран мало понимал, что происходит. Викинги делали много остановок, где рабов передавали на другие корабли, новым хозяевам. Впрочем, для Брана все они выглядели одинаково — голубоглазые лохматые блондины с колючими нечесаными бородами. С корабля на берег, с берега на корабль, и наконец — если верить одной из пленниц, немного говорившей по-скандинавски — судно, на котором пребывал Бран, взяло курс на Византию. Теперь, очевидно, корабль и шел в южном направлении, хотя Бран не смел поднять голову, дабы оглядеться. Единственный раз, когда он попытался сделать это во время первого «путешествия» с родины к берегам Скандинавии, его так шандарахнули по голове, что он потерял сознание.

Бран быстро усваивал подобного рода уроки.

Кузнец посмотрел на веревки, связывающие его руки и ноги, и гнев начал подниматься в нем. Во что бы то ни стало нужно попробовать освободиться. Пока он держался за эту надежду, ему…

— Ох!

Резкая боль. Бран согнулся, насколько позволяли ему путы. Великий Мидхир, как же больно…

Остальные рабы отодвинулись от него; страх отразился на их изможденных лицах. Было время, когда эти люди, его соплеменники, обязательно попытались бы оказать ему помощь. Но сейчас каждого волновала лишь собственная судьба.

Боль пришла снова, с удвоенной силой, и Бран ощутил, как кровь отхлынула от лица. Губы похолодели. Боль в животе тоже была холодной, словно Бран проглотил ледяшку, и окоченение начало распространяться по телу из желудка, пока…

Бран повалился на палубу ничком.

* * *

Локи быстро заморгал глазами, пытаясь вникнуть в ситуацию и определить, кто он такой и где находится. Ощутил деревянную поверхность под своей щекой, краем глаза увидел сильные руки, связанные веревкой… Локи с трудом принял сидячее положение и быстрым взглядом осмотрел свое тело. Мужчина, что хорошо, хотя он достаточно часто принимал и женский облик; бледная кожа, тронутая, правда, загаром; широкие плечи; длинные пропорциональные конечности — да, ему очень понравилось новое тело.

Тяжелая рука стукнула по одному из этих широких плеч. Гнев вспыхнул в нем в ответ на дерзость, и Локи свирепо посмотрел снизу вверх на красную бородатую рожу, обрамленную спутанными волосами.

— Во имя Отца Всемогущего, ты что же делаешь, скотина? — Громкий голос резанул его слух, только усиливая гнев.

— Убери с меня свою лапу, — угрожающе проговорил Локи, отметив, что его голос — низкий, сильный — ему тоже нравится. Да, Анджело сделал хороший выбор.

— Что… да ты, глупый кельт, знаешь, оказывается, наш язык? Тогда какого… — Викинг рыкнул, отвел кулак назад и саданул Локи в челюсть.

Голова Локи дернулась влево, и он ощутил вкус крови. Он медленно повернул к скандинаву лицо и довольно долго просто смотрел на него. Верзила нахмурился, однако в его глазах промелькнула неуверенность.

— Ты умрешь первым, — пообещал ему Локи, улыбаясь.

Он снова взглянул на веревки вокруг своих сильных запястий, закрыл глаза и призвал своего слугу, огонь. Веревки мгновенно воспламенились и пепельными завитками свалились с запястий и лодыжек. Остальные пассажиры баркаса в ужасе закричали и постарались убраться от него как можно дальше.

Но Локи только начинал представление. Он поднялся на ноги, снова восхитившись прекрасным телом, дарованным ему, и ткнул указательным пальцем в сторону мирно колышущегося серого океана.

Волны стали круче. На них появились белые гребешки пены. Локи раскрыл ладонь и приложил ее к своей груди. Другую руку он протянул вверх, к небу. Тотчас же начали формироваться тучи, серые поначалу, но на глазах чернеющие. Затем сверкнула внезапная, ослепительная стрела молнии, за которой незамедлительно последовал оглушительный раскат грома.

— Приди, шторм! — вскричал Локи, вселяя еще больший ужас в присутствующих на корабле. — Приди ко мне, когда я призываю тебя!

Он сжал кулаки и широким охватывающим жестом опустил их к своим бедрам. И шторм пришел.

Даже старый его приятель, бог-громовержец Тор, над которым Локи так любил подшучивать, даже он, вероятно, не вызвал бы бурю лучше этой. Волны высотой в два человеческих роста обрушились на казавшийся теперь хрупким военный корабль. Локи взмахнул рукой, и вода устремилась прямо к солдату, который его ударил. У нее как бы выросли пальцы, которые схватили незадачливого рабовладельца и швырнули за борт. Пенящиеся волны сомкнулись над ним, и на поверхность он так и не всплыл.

— Я всегда держу слово, — ухмыльнулся Локи.

Дождь сплошной пеленой падал вниз. Баркас заваливался то на один борт, то на другой, раскачиваемый яростью ветра и дождя. Особенно свирепый порыв ветра разорвал красный парус, и тот неистово захлопал, добавляя собственную музыку к ураганной песне шторма.

В испуганных криках людей послышались теперь и нотки восхищения. Локи выждал еще несколько секунд, дабы довести зрителей до нужного ему состояния, потом, подняв руки, громко приказал:

— Шторм, утихни!

И, когда Локи плавно опустил руки, волны, ветер и дождь повиновались ему. Море стало спокойным, почти зеркально-гладким. Тучи унеслись прочь, и выглянуло солнце. Все было хорошо.

Уперев руки в бока, Локи оглядел перепуганных, мокрых викингов.

— Созерцайте чудеса, которые я…

Он вдруг умолк. Мне нужно имя, не так ли? Истинное мое имя, знакомое им по легендам, только еще больше напугает их. Нельзя и рассказывать, какую роль я должен играть в грандиозном спектакле Анджело; это также вызовет отрицательную реакцию. Нужно хорошее имя, солидное, за которым можно спрятаться, как за маской. Что там говорил Анджело о зверях и драконах?..

Локи, улыбнувшись, продолжил:

— …которые я, Дракон, сын Одина, могу совершать! Вы пойдете за мной или вам нужны еще доказательства моего божественного происхождения?

Нестройный хор голосов ответил ему:

— Мы пойдем за тобой, Дракон, сын Одина!

— Отлично. Вы будете первыми. Но в служении Божьему Сыну все люди равны. Освободите рабов и приветствуйте их как братьев!

И вот могучие викинги принялись старательно разрезать путы у мужчин и женщин, которые всего несколько минут назад не представляли для них ничего, кроме движимого имущества. Это выглядело так забавно, что Локи едва не зашелся от смеха. Все-таки хорошую роль выбрал для него Анджело!

Локи умерил веселье, вспомнив о следующей задаче — освобождении своих детей. Баркас викингов, один из лучших кораблей, создаваемых смертными в те времена, все же не мог передвигаться так быстро, как того желал огненный бог. Не мог он достигнуть и того места — места не вполне от мира сего, — где томился в плену старший сын Локи.

Согласно пророчествам Рагнарёка, Локи ожидало особое судно. Но, хотя он и освободился, как и было предсказано, подлинный час Рагнарёка еще не настал. Морозные великаны пока не закончили строительство темного корабля…

В голову Локи пришла интересная мысль, и расчетливая улыбка появилась на его лице.

А как, собственно, выглядит мое лицо? — рассеянно подумал Локи. — Надо бы найти зеркало да посмотреть… Да, настоящее судно еще не готово, но теперь, когда я свободен, почему бы мне самому не ускорить ход предначертанных событий?

Локи задумчиво смотрел на мужчин и женщин, молчаливых, ошеломленных чудом. Один молодой человек особенно привлек его внимание: совсем еще юный, желтоватая бородка едва прикрывает сильный волевой подбородок. Он тяжело сглотнул, когда взгляд Локи остановился на нем, однако не отвел глаз. Юноша понравился Локи.

— Ты… как тебя зовут?

Юнец побледнел, но даже теперь не отвел взгляда.

— Т-Торкелл, Дракон, сын Одина.

— Торкелл, у меня есть задание для тебя. Но прежде позвольте мне задать вопрос всему экипажу этого прекрасного корабля. Я показал вам, на что способен. Я сказал вам, кто я такой. Мне нужен экипаж, которому я мог бы доверять, который будет повиноваться мне и следовать за мной, куда бы я ни повел. Согласны ли вы, по собственной воле, быть моим экипажем и предоставить этот великолепный корабль в мое распоряжение?

— Да! — ответили они почти в один голос, торопливо выражая свое согласие.

— Отлично. Из вас получится замечательный экипаж, я уверен.

Локи нагнулся и, ощупав поверхность палубы, осторожно извлек из нее одну из досок. Такие доски, всегда встраиваемые в суда скандинавов, помогали при вычерпывании воды, когда корабли с низкими бортами частично затоплялись, как сейчас. Держа доску в руках, он провел большим пальцем по ее краю. Как часть сделки, Анджело презентовал ему семь «темных чудес». Локи уже продемонстрировал одно из них, сначала вызвав, а потом усмирив бурю. Теперь он намеревался совершить следующее.

Локи закрыл глаза, ощущая деревянную доску у себя в руках. В своем воображении он увидел ее маленьким зеленым ростком, затем молодым деревцем. Открыв глаза, Локи увидел, что доска начинает двигаться в его руках. Он быстро швырнул ее за борт, внимательно наблюдая за ней.

Ропот удивления и страха достиг его ушей, но Локи проигнорировал эти звуки.

— Расти, — приказал он панели, — расти!

Доска как бы вывернулась наизнанку и начала удлиняться. И вот она превратилась в молодое деревце с корнями, ветвями и листьями. Оно быстро росло, удлиняясь и утолщаясь, перед изумленными взорами скандинавов и их бывших рабов. Когда оно стало столь же длинным, как и сам корабль, и настолько толстым, что трое человек не смогли бы, взявши друг друга за руки, обхватить его, Локи крикнул:

— Стоп!

Он обернулся к Торкеллу.

— Влезай на дерево. Юноша не двинулся с места.

— Ну же, влезай на дерево!

Торкелл, облизнув губы, пробормотал: «Спаси меня бог» и прыгнул за борт. Быстро подплыв к словно растущему из воды дереву, которое несколько минут назад было доской из корабельной палубы, он вскарабкался на его верхушку и испуганно оглянулся на Локи.

— Не отсылай меня прочь!

— У меня есть задача, которую я должен исполнить, — сказал ему Локи, — но я скоро вернусь. Я полагаюсь на тебя в деле распространения вестей о моем пришествии. Готовь для меня корабли и людей. Если сделаешь, как я говорю, именно ты поведешь их под моим командованием. Древо благополучно доставит тебя к берегу. Скажи всем, кто будет слушать, что Дракон, сын Одина, идет по земле! Дракон здесь, с чудесами, и все, кто пойдет вслед за ним, будут вознаграждены… а все, кто пойдет против него, бесславно падут!

— Я скажу, Дракон, сын Одина. Я все скажу им!

— Ты радуешь меня, юный воин! — воскликнул Локи.

Торкелл был настолько счастлив, что Локи едва не рассмеялся. Будто бросил кость собаке, подумал он, вот-вот хвостом завиляет.

— Я знаю, что вы, отважные викинги, возобновили атаки на берега и святые места Британии. Это радует меня. Я хочу, чтобы этот остров был разорен. Я хочу, чтобы английский король пришел ко мне, прося пощады. Я хочу, чтобы те, кто не пойдет за Драконом, были убиты. Ты слышишь меня, Торкелл?

— Да, Дракон, сын Одина! — Торкеллу пришлось громко прокричать свой ответ, поскольку древо быстро удалялось от корабля.

Локи одобрительно кивнул. Дождавшись, когда древо унесло Торкелла из поля зрения, он обратил свое внимание на оставшихся на борту баркаса людей.

Ему требовались совершенно особые корабль и экипаж. Ну что же, решил Локи, будем пока работать с тем, что имеем. Они ведь согласились следовать за ним. Посмотрим, как они сдержат свое обещание.

— Нагльфар, — громко прошептал Локи, — приди. Ты еще не построен, но я свободен и нуждаюсь в тебе. Начнем с этим кораблем и с этими людьми.

А люди молча смотрели на него, широко раскрыв глаза. Наконец один из них решился подать голос.

— На… гльфар… — произнес он, запинаясь. — Могучий сын Одина, почему ты хочешь назвать корабль именем этого судна? Ведь это зловещий корабль, сделанный из обрезков ногтей мертвецов, а не построенный из доброго дерева и железа. Зачем…

Локи улыбнулся.

Викинг умолк. Губы его двигались, но слова не приходили к нему. Он медленно опустил глаза, чтобы поглядеть на палубу под своими ногами.

Та становилась белой.

— Обрезки ногтей мертвецов, — воодушевленно повторил Локи фразу из народной легенды. — Нагльфар доставит Локи, — тут он слегка поклонился, положив руку на грудь, — к Рагнарёку. А Локи гордится своим верным экипажем… призраков.

Теперь, слишком поздно для них, они прочли свою судьбу в его коварной улыбке. Один потянулся было за мечом, но успел лишь схватиться за грудь, когда Локи жестом остановил его сердце. Другой нырнул за борт и отчаянно попытался плыть в полном вооружений, однако почти сразу же пошел камнем ко дну. Остальные упали на колени и, не успев пробормотать и нескольких слов молитвы, начали умирать. Один за другим валились они на палубу, благородные воины и смиренные рабы, неотличимые в смерти друг от друга.

Локи, весело посвистывая, принялся выбрасывать мертвецов за борт. С его новым телом, здоровым и сильным, он легко с этим справился.

Когда все трупы затонули под грузом доспехов и одежды, над поверхностью моря поднялся туман. Он начал формироваться в фигуры, которым пока что недоставало цвета. Один за другим члены экипажа и пассажиры принимали позы, в которых находились при жизни, с плавной грацией, если не с настоящей энергией живых существ. Призрачный экипаж идеально отвечал требованиям Локи. Они не станут уставать, жаловаться и будут выполнять каждую его команду. Безмолвно глядели они на Локи; глаза и рты их были ничем, кроме как темными дырами в бестелесных формах.

— Берите курс на Ярнвид, — приказал Локи своему призрачному экипажу. — Мой сын ждет меня.

Они молча повиновались. Некоторые взялись за весла, другие подняли и развернули чистый белый парус. Тот поймал ветер, надулся, и корабль из ногтей, ведомый экипажем из мертвецов, стал набирать скорость.

Локи сладко потянулся и погрузился в приятные мысли о мести и победе.

 

ГЛАВА 5

На небесах шла война.

Повелитель Ангелов предводительствовал армиями Света. Со спокойным сердцем разил он противника клинком из голубого пламени, памятуя о том, что все бесценные и хрупкие прелести небес поставлены на карту; знал он также и то, что не проиграет эту битву.

Легионы Врага сражались умело и отважно. Это не удивляло Повелителя. В конце концов, разве они не ангелы тоже, хотя бы и падшие? И разве не ведет их в бой наилучший и ярчайший из них, славный Сын Рассвета? И все же падут они, неминуемо падут…

Наконец все закончилось, и приговор был оглашен. Повелитель не стал уклоняться от возложенных на него обязанностей, хотя и приступил к их исполнению с безмерной печалью в сердце.

Все было, есть и будет так, как того желает Господь.

Враг расхохотался, завидев, кто избран для исполнения приговора падшим.

— Ты всегда был у Бога лакеем, — саркастически заметил он.

— А ты всегда был слишком тщеславен, себе же во вред, — спокойно ответствовал Предводитель Ангелов.

— Нет, — возразил Враг. — Не тщеславен я, но проницателен. Я один способен проникнуть в суть происходящего здесь.

— Нас создал Он, — продолжил Повелитель. — Все, чем мы являемся, все, о чем мы думаем, все, что мы знаем — всем этим мы обязаны Ему.

— Он дал нам желания, — ответил Враг, подступая ближе к своему ангельскому брату. — Он дал нам свободу воли и позволил нам думать и рассуждать. Ну так вот, я думал, я рассуждал, и я пришел к следующему выводу: какой смысл в обладании желаниями и волей, если все предопределено? Несомненно, так не должно быть! Безусловно, мы должны иметь возможность бросать вызов. Вызов существующему порядку вещей, дабы изменять его! Мы ведь выдающиеся существа, ты и я! Мы — архангелы, высшие из высших…

— …И все же мы созданы, чтобы служить Ему.

— Вот именно! Разве ты не понимаешь, что это неправильно?

Крупными слезами наполнились глаза Повелителя.

— Ты был лучшим из нас. Он любил тебя, прислушивался к тебе, холил и лелеял тебя. Ты же отплатил Ему бунтом и ненавистью, и ты научил ангелов лгать. — Повелитель Ангелов взял в ладони, словно в чашу, лицо Утренней Звезды, брата своего. — Как ты ярок! — прошептал он. — Как ты сияешь, даже теперь! Как я любил тебя и по-прежнему люблю. Послушай, еще не поздно. Пойдем же, предстанем пред Его троном, вместе, испросим прощения для тебя. Он милостив и…

Враг резко отстранился от брата.

— Ты что же, не понял, о чем я тебе говорил? Послушай-ка теперь ты меня! — Он крепко ухватил запястья Повелителя своими длинными тонкими пальцами. — Между нами все еще существует любовь. Если ты присоединишься ко мне, многие другие пойдут за нами. Мы сможем противостоять Ему, сделать из Его так называемого дара свободы воли нечто большее, нежели холодная тренировка интеллекта!

Быстрым движением Повелитель Ангелов высвободил свои руки.

— Это ты ничего не понял. Не понял даже того, что и бунт твой был предначертан!

— Нет, — прошептал Враг. — Нет, ты лжешь…

— Только ты и те, кто следует за тобой, только вы лжете. — Повелитель шагнул назад, лицо его посуровело. — Ты был образцом совершенства, полным мудрости и безупречным по красоте, но ты поступился своей мудростью в угоду своему же великолепию. Ты имел все, а теперь у тебя нет ничего. Мне предписано сбросить тебя с горных вершин Господних.

Прежде чем Враг успел среагировать, Повелитель Ангелов шагнул к нему, схватил брата своего, Утреннюю Звезду, за руки и мощным броском послал его вниз, в озеро вечных мучений, ожидавшее отступника.

Повелитель Ангелов зарыдал и, когда испустившая истошный вопль фигура выпала из поля его зрения, прошептал:

— Любимый брат мой, я буду молиться за тебя. Молиться до скончания веков.

Аббатство святого Эйдана

Чесбери

21 ноября 999 года

Уже далеко не впервые Элвин недоуменно задавался вопросом, почему какой-то давний аббат решил, что День бедняка приходится на конец ноября? Несомненно, было бы гораздо мудрее предлагать гостеприимство аббатства в благодатные летние месяцы. Элвин подозревал, что местная беднота также предпочла бы это. Ну, по крайней мере нынче ноябрьское небо ясное. На новый снегопад, во всяком случае, непохоже.

Подобно любой святой обители, аббатство святого Эйдана с готовностью оказывало помощь нуждающимся во все времена года. Но именно в ноябре, ежегодно, согласно традиции, вся братия, включая самого аббата Беда, проводила целый день, не занимаясь ничем иным, кроме как удовлетворением нужд бедняков Чесбери. Даже трапезы в этот день отменялись, и монахи перекусывали на скорую руку, почти не отвлекаясь от богоугодного дела. Только восемь ежедневных молений проводились, как всегда.

Элвин мысленно вздохнул, шагая по скрипящему под ногами снегу; сейчас, он помогал брату Этельрику подготовить большой ушат воды для стирки одежды бедняков — если та не представляла собой совсем уж невообразимых лохмотьев. День бедняка всегда был долгим и утомительным, но, невзирая на это, Элвин и остальные монахи ждали его с нетерпением. Это была прекрасная возможность услужить Господу, заботясь о сирых и убогих, и вся братия стремилась проявить себя наилучшим образом.

Беднота роилась на монастырском дворе с самой заутрени до повечерия. Элвин, сочувственно глядя на страждущих, подумал, что нынче их гораздо больше, чем в предыдущие годы. Но аббатство с готовностью принимало их всех. Простая, но сытная снедь была разложена на грубых деревянных скамьях — угощение надлежало постоянно пополнять в течение дня. Пришедшим предлагались хлеб, сыр, домашняя птица, баранина, супы, яйца, молоко, морковь, пастернак сухофрукты и различные орехи.

Гости аббатства набрасывались на все это изобилие, словно изголодавшаяся саранча на тучные посевы. Элвин не мог представить себе, как можно быть настолько голодным, хотя время от времени и для него самого часы между трапезами в монастыре тянулись чересчур долго.

Браг Эдвиг ходил среди бедняков, осматривая людей и расспрашивая, не нуждается ли кто из них в помощи лекаря. Как правило, почти половине из пришедших таковая требовалась, и брат Эдвиг лечил их имеющимися в его распоряжении снадобьями — то сваренной в вине таволгой для ребенка с лихорадкой, то припаркой для плохо заживающей раны. Ни одного человека с огнем святого Антония Эдвиг среди толпы не обнаружил. Пораженные этой ужасной болезнью попросту не смогли прийти в монастырь.

Элвин шел в ногу с братом Эдвигом, замыкая шествие первой группы, около двадцати пяти человек мужчин, женщин и детей. Прежде всего их следовало помыть. Все они, молчаливые, устало брели по снегу. Элвин обратил внимание, как плохо они одеты. У многих детей не было даже обуви — только грязные тряпки, обмотанные вокруг ступней.

Он начал понимать, почему День бедняка издавна проводится в ноябре. В это время года страждущие нуждаются в помощи больше всего.

Одна маленькая девочка с черными гладкими волосами и смуглым личиком заметила, что Элвин смотрит на ее ноги. Она смело встретила его взгляд, и глаза ее вызывающе сузились. Лет семь, не больше, решил Элвин, но уже есть своя гордость.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Эльфгифу, — ответила девчушка.

— Какое красивое имя, — улыбнулся Элвин, ощущая неловкость; ему не часто приходилось общаться с детьми. — А ты знаешь, что королеву и одну из принцесс тоже зовут Эльфгифу?

— Бьюсь об заклад, вам не надо кормить их, — дерзко выдала Эльфгифу.

— Эльфа! — Отец девочки, мужчина лет тридцати, но выглядящий гораздо старше, дал девочке подзатыльник, не сильно, а так, в качестве замечания, так что дочка даже не заплакала. — Нельзя так говорить! — Он взглянул на Элвина. — Простите ее, пожалуйста. Она всего лишь дитя, а год был трудный, весь урожай…

Элвин знал, что случилось с нынешним урожаем. Все помнили день в конце августа, когда на поля опустились тучи саранчи. Элвин и раньше слышал фразу «небо стало черным от саранчи», но до этого дня всегда считал ее поэтическим преувеличением. Теперь он знал, что такое бывает на самом деле.

Элвин мысленно вознес Богу быструю молитву за девочку и ее семью, попутно возблагодарив Его за то, что аббатство — пока что — минует чаша сия.

Наконец они подошли к монастырской бане — небольшому каменному строению со скамьями и пятью большими деревянными лоханями. На скамьях лежали, готовые для пользования, полотенца, куски мыла, ножницы и бритвы. Помещение обогревалось двумя жаровнями, а принесенная туда почти кипящая вода наполнила его теплом и влагой.

Сами монахи мылись ежедневно. По субботам им позволялось принимать полную ванну, и Элвин всегда находил эту процедуру освежающей и успокаивающей. Он знал, что большинство знати — олдермены, члены Витана, высшие сановники и, естественно, королевская семья — регулярно пользуется баней. Но бедняки не имели доступа к подобной роскоши.

Маленькая Эльфгифу явно не была знакома с понятием полного погружения в горячую воду. Широко раскрыв глаза смотрела она на деревянные лохани, от которых к стропилам клубами поднимался пар.

— Не бойся, малышка, — пророкотал Эдвиг. Его низкий голос и внушительное телосложение не соответствовали присущим ему доброте и мягкости. Эльфгифу боязливо подалась назад и спряталась за отцом. — Это всего лишь божья вода и аббатское мыло. Ну же, иди сюда, будь хорошей девочкой.

В аббатстве всегда возникали проблемы, когда приходилось иметь дело с представителями слабого пола. Большую часть своего времени монахи могли не опасаться соприкосновения с мирскими соблазнами. Баня для гостей в День бедняка заключала в себе определенный символизм — братьям как бы напоминали о Марии Магдалине, совершающей омовение ног Спасителя. Очевидно, однако, что монах, омывающий обнаженное женское тело — щеки Элвина вспыхнули при одной только мысли об этом — подвергся бы страшному искушению. Так что в аббатстве по давно устоявшейся традиции детей и мужчин купали монахи, тогда как женщины мылись сами.

Эльфгифу совсем спряталась за своим отцом, будто ягненок от медведя. Когда брат Эдвиг протянул к ней свою здоровущую, мясистую руку, девчонка испуганно втянула голову в плечи и зажмурилась. Эдвиг покраснел и просительно обратился к Элвину:

— Брат Элвин… может, ты поможешь мне?

— Ну же, Эльфа, поди сюда, — сказал Элвин спокойным голосом.

Молодой монах знал, что его приятная внешность, с мягкими темными кудрями и нежным лицом, никому не внушает угрозы, и уж наверняка не напугает эту девчушку, которая только что так дерзко ему отвечала.

— Горячая вода очень приятна после холодного снега, а твоя одежда будет так хорошо пахнуть, когда…

— Что с твоей рукой? — перебила его Эльфгифу, показывая пальцем. — Она болтается.

Стыд охватил Элвина. Краешком глаза он увидел, что Эдвиг сочувственно наблюдал за ним, прежде чем отвести взгляд, смутившись, как и он сам.

— Я таким родился, — тихо произнес он, стараясь не проявлять горького чувства обиды за свою ущербность.

Эльфгифу опять спряталась за отцом, но тотчас высунула из-за него голову, с детской непосредственностью таращась на увечную руку юноши.

— У него рука, как у Альдульфа, — уверенно заявила она.

— Нет, Эльфа, не так. Брат Элвин в порядке, — возразил ей отец. — Понимаете, — начал объяснять он, — у моего брата отнялась рука, прежде чем его хватил удар. Он умер, когда Эльфа была с ним в комнате наедине. Ваша рука… простите меня, брат Элвин, но она напоминает ей…

— Она как у Альдульфа, — упрямо повторила девочка. — Папа, уведи меня отсюда!

— Эльфа…

Элвин шагнул вперед и успокоительно протянул к ней здоровую руку. Эльфгифу закричала:

— Не трогай меня! Не трогай меня своей мертвой рукой!

Не прикасайся ко мне, ты, уродливое чудовище. Зачем я только родила тебя!

Элвин словно услышал голос из своего детства, так ясно и отчетливо, будто его мать снова в сердцах кричит на него. Элвин остолбенел, не в силах произнести ни слова.

Паника Эльфгифу с быстротой огня распространилась среди других детей; некоторые из них захныкали, самые маленькие громко заплакали, и даже взрослые начали встревожено переминаться с ноги на ногу. Элвин закрыл глаза. Он едва мог дышать. Открыв глаза, юноша взглянул на Эдвига и с большим трудом проговорил:

— Пойду поищу аббата Беда, может, нужно еще что-нибудь…

— Конечно, конечно, брат Элвин. Спасибо тебе за помощь.

Элвину пришлось заставить себя выйти из бани спокойно. Ему хотелось бежать, спрятаться вместе со своим уродством в дортуаре либо до вечера просидеть в скриптории и старательно выписывать буквы, дабы доказать, что от него есть хоть какая-то польза. Но вместо этого он схватил свой деревянный крест и взмолился об успокоении.

Молитва осталась без ответа.

Остаток дня Элвин провел как в дурном сне, помогая братьям подносить пищу, стирать одежду. Ни Эльфгифу, ни ее родителей он больше не видел, гадая, не внушил ли он им настолько сильное отвращение, что они предпочли поскорее вернуться в Чесбери, только бы не встретиться с ним снова.

Молитвы сегодня казались Элвину пустыми — только форма и никакого содержания. Они не достигали его сердца. Он чувствовал себя таким же мертвым, как и его рука, так напугавшая маленькую Эльфгифу; оставалась только боль, возникавшая в желудке всякий раз, когда Элвин вспоминал об инциденте.

Наконец длившийся целую вечность День бедняка приблизился к своему завершению. Элвин вместе со всеми братьями сходил на повечерие; он ни с кем не разговаривал, когда братия направилась в дортуар.

Братья, всего тридцать два человека, спали в большом дортуаре. Каждый имел простую соломенную постель и одеяла. Элвин рухнул на свою и задул стоящую в уголке свечу.

Господи Иисусе, как же он устал. Элвин ощущал не приятную, честную усталость, приходящую после успешного завершения трудного дня, но томление духа.

Я — калека, — мрачно думал юноша. — Изгой. Братья по доброте своей закрывают глаза на мою ущербность, но истина пришла с языка невинного ребенка, маленькой дочки простого бедняка, которая высказала то, чего другие не говорят.

Элвин бодрствовал еще долго после того, как остальные братья перестали ворочаться и тихо переговариваться друг с другом. Он слышал, как брат Келред тихо прошел между рядами коек, осторожно выясняя, не вовлечен ли кто-нибудь из братьев в грех рукоблудия. Элвин перевернулся на другой бок, молитвой призывая забвение сном.

Оно пришло-таки спустя некоторое время. Элвину показалось, что он только что уснул, когда кто-то разбудил его, коснувшись лица.

— Элвин, — послышался тихий шепот, — вставай.

Ночью в дортуаре всегда горели несколько свечей, но в их тусклом свете Элвин не смог различить, кто сидит подле него на койке.

— Что такое? — пробормотал он, потирая пальцами глаза, прежде чем принять сидячее положение.

— Для тебя есть работа, — сказал человек.

Элвин заморгал глазами. Он не узнал ни лица, ни голоса говорившего.

— Ты кто?

— Меня зовут Михаил.

Михаил был одет так же, как и сам Элвин — в простую рясу с капюшоном. На голове — тонзура. Определенно монах, но явно не из аббатства святого Эйдана.

— В чем дело? Ты к кому пришел? Почему…

Странный монах поднял палец к своим губам. На языке знаков, который Элвин, как и все бенедиктинцы, хорошо знал, это означало следуй за мной.

Сбитый с толку, Элвин, однако, подчинился, сам не зная почему. Все остальные в дортуаре крепко спали — все, за исключением прилежного брата Келреда, который сидел на своей койке, читая Писание. Когда Элвин встал, Келред поднял голову и огляделся вокруг. Он посмотрел прямо на Элвина и Михаила, потом снова вернулся чтению.

Элвин нахмурился.

— Он должен был остановить нас, спросить…

Михаил повторил свой жест, на сей раз более настойчиво. Следуй за мной.

Окончательно проснувшись, Элвин пошел вслед за монахом, который повел его из дортуара. Проходя мимо братьев, лежащих на своих койках, и глядя на их спокойные лица, он вдруг почувствовал, что сердце его забилось учащенно. Что-то происходило. Элвин не мог понять, что именно — плохое или хорошее, но по спине его пробежал холодок.

Михаил открыл дверь, подняв тяжеленный засов с такой легкостью, словно тот ничего не весил, и шагнул наружу. Ночь была ясная и холодная. Почти полная луна заставляла снег светиться, а звезды искрились ледяными брильянтами на черном бархате неба. Михаил остановился и обратил свое лицо к ночным небесам.

— Кто ты такой? — прошептал Элвин сдавленным голосом.

Михаил опустил голову и внимательно посмотрел на юношу. Легкая улыбка тронула его полные губы.

— Ты меня наверняка знаешь. Я — Михаил, Элвин.

Монах уже назвал себя раньше, но Элвин вдруг побледнел. Понимание снизошло на него, а вместе с ним и быстрое, неистовое отрицание.

— Нет, — протестующе выдохнул он, отступая на шаг назад и поднимая руку, будто намереваясь оттолкнуть монаха. — Нет…

Продолжая улыбаться, Михаил указал рукой назад, на только что пройденные им и Элвином несколько метров, отделявших их от дортуара.

На снегу осталась только одна цепочка следов.

— Ты… ты ведь монах, правда? Тебя прислали из другого аббатства…

Голос Элвина глухо звучал в его собственных ушах.

— Ты понял, Элвин.

Хотя голос оставался добрым, утверждение было уверенным, не терпящим возражений. Элвин медленно кивнул. Он понял, но осознание ужаснуло его. Он бросился в ноги Михаилу, протягивая дрожащую руку, чтобы коснуться кромки коричневой сутаны.

Ласковая ладонь тут же легла на его плечо.

— Встань, Элвин из аббатства святого Эйдана! Встань и посмотри мне в лицо, ибо я не Бог твой, чтобы ты преклонял колена предо мной.

Элвин торопливо поднялся на ноги. Восторг и благоговейный страх переполняли его, когда он, затаив дыхание, ждал следующих слов архангела Михаила.

— Ты избран среди всех верных Господа нашего для наиважнейшего деяния нынешнего века… а возможно, и всех веков. Семь месяцев назад епископ Вульфстан говорил с тобой. Он рассказал о своих опасениях насчет скорого пришествия Сатаны и его Антихриста. — Лицо Михаила помрачнело. — Добрый епископ был прав. Сатана появился на Земле, равно как инструмент его, Антихрист.

Элвин инстинктивно перекрестился.

— Спаси нас Бог, — прошептал он. — Значит… Судный День грядет!

— Нет, — возразил Михаил. — Благословенное время еще не настало. Сатана играет в опасную игру… которую он может выиграть, если его вовремя не остановить. Он начал приводить в действие пророчества Апокалипсиса, провозглашенные святым Иоанном, задолго до назначенного им часа. Он знает, что я не могу еще раз бросить его в бездну, пока не пришло истинное время Страшного Суда; ни Господь, ни Христос не станут вступать с ним в схватку до наступления такого времени. Сатана вознамерился отвратить человечество от искупления грехов… он надеется править миром вечно.

— Но… разве такое возможно?

— Люцифер, — обеспокоено продолжал Михаил, — некогда был ярчайшим из ангелов. Как и все архангелы, он обладал свободой воли. И сейчас он борется не только с Богом и человечеством, он сражается против самой судьбы. Когда-то я бы сказал, что такое невозможно. Однако Люцифер силен и умен. Он может найти способ обмануть нас всех. Если ему удастся осуществить пророчества к концу этого года, в первый день января года следующего он одержит победу. Весь мир ляжет к его ногам. Он использует страх и фанатизм тех смертных, которые верят, что конец света наступит с завершением нынешнего года. Их счет времени неверен, но сила их ужаса — именно те самые уголья, от которых загорается мстительный огонь Люцифера.

Михаил снова улыбнулся и возложил легкую руку на худое плечо Элвина.

— Господь и Его ангелы не могут сражаться в этой битве. Только люди. Элвин, я поручаю тебе от имени Господа Бога нашего: ты должен сразиться с Сатаной и его Антихристом. Ты должен предотвратить их победу. Если хотя бы одно из пророчеств не свершится, тогда Сатана проиграл. Он будет повергнут в прах и не будет иметь возможности использовать людской ужас в качестве угольев. Судный День настанет в его истинный и надлежащий час, не раньше. Человечество же получит второй шанс.

— Но… почему именно я, Михаил? Я всего лишь смиренный монах…

— Чья вера необычайно сильна.

— Моя рука… — Элвин вспомнил голоса из своего детства, неприкрытый ужас на худеньком, чумазом личике девочки. — Я неполноценный человек! Есть другие, здоровые телом и…

— Не тело, но дух одержит победу над Извечным Врагом. А духом ты посильнее Самсона, хотя сам сомневаешься в этом. Господь знает. — Голос архангела был добрым и мягким, но выражение его лица не сулило пощады.

— Я не смогу, — в отчаянии вскричал Элвин, — сделать это один!

— Поэтому ты получишь от нас помощь, — отвечал Михаил. — Господь ниспослал тебе дары, которые облегчат твою задачу. Смотри! — И вдруг на правой ладони Михаила появилось золотое кольцо. В левой его руке тут же возник пастушеский посох. — Вот кольцо царя Соломона. Соломон умел слушать животных и понимал их язык. Как написано в Книге Иова: «Спроси у скота, и научит тебя, у птицы небесной, и возвестит тебе». Даже от нижайшей твари исходит мудрость. А это — посох Аарона, с помощью которого Моисей сотворил так много чудес Божьих. Я вручаю их тебе.

Элвин отпрянул назад.

— Я не могу! Я всего лишь одинокий человек…

— Ты будешь не одинок. С севера придет другой, мудрый и отважный. Второй Свидетель также получит дары. Вместе — если ваши сердца и ваш разум не подведут вас — вы одержите победу. Антихрист будет повержен, а Сатана, хозяин его, вернется в бездну. Ну же, Элвин, прими дары. Берись за дело.

Элвин не мог пошевелиться. Михаил внимательно посмотрел на него, потом вздохнул.

— Ты не можешь отказаться от поручения Божьего. Со временем ты сам это поймешь. Последний тебе совет от меня — не дай угаснуть светочу веры! — Он поднял руку. — Да снизойдет на тебя благословение Господне. Я буду молиться за тебя.

И Элвин остался на монастырском дворе один.

Порыв холодного ветра налетел на него, и юноша задрожал. В присутствии Михаила он даже не замечал морозных укусов приближающейся зимы. Элвин взглянул на лежащие на земле посох и кольцо. Последнее мерцало в лунном свете.

Нагнувшись, Элвин потрогал их. Твердые, как и положено материальным предметам. Новый порыв ветра проник сквозь его толстую шерстяную рясу. Стало быть, это не сон. Во всяком случае, не такой, какие снились ему когда-либо прежде.

«А может, это и не Михаил приходил ко мне, — испуганно подумал молодой монах. — Что, если сам Сатана пытался искусить меня, дабы я счел себя значимой личностью?» Подобные уловки упоминаются в Священном Писании. Всем известно, что Враг способен принимать облик ангела…

Элвин покачал головой. Зачем Сатане уговаривать его, Элвина, препятствовать ему? А Михаил повторил в своем рассказе то, чего боялся Вульфстан, и в сердце у Элвина созрела уверенность, которую он не мог объяснить ничем, кроме как знанием. Юноша закрыл глаза, вспоминая охвативший его восторг и сотрясающее душу чувство благоговения.

Он не мог отрицать истинность только что произошедшего, как бы ни пытался. Но он мог отказаться.

Подобрав со снега посох и кольцо, которое он крепко зажал в кулаке, Элвин побежал быстро, насколько позволял глубокий снег. Мимо часовни, мимо монастырских мастерских, к амбару. Задыхаясь, он остановился прямо перед деревянным строением. Сунув посох под левую руку, правой он изо всех сил швырнул кольцо. Пусть лежит там, погребенное в снегу, где его никто никогда не найдет.

Элвин с трудом открыл тяжелые двери амбара. Изнутри на него пахнуло теплыми, земными запахами животных и сена. Обыденная простота знакомых ароматов несколько успокоила его взбудораженные нервы. Распахнув двери как можно шире, Элвин впустил в амбар лунный свет и вошел сам.

Что-то мягкое слегка коснулось его лодыжки. Он испуганно вздрогнул и тут же рассмеялся над своим страхом. Это была всего лишь Ровена. С приходом осени маленькая белая кошка перемещала свои охотничьи угодья из сада в более теплый амбар. Ловя здесь достаточное для себя количество мышей, она не претендовала на зимовку в собственно монастыре.

Похожая в лунном свете на маленькое белое привидение, она, подняв головенку, посмотрела на Элвина и мяукнула.

— Привет, Ровена, — сказал тот. — Боюсь, сейчас не время играть с тобой.

Осторожно перешагнув через кошку, Элвин направился в противоположный конец амбара. Проходя мимо ослов и коров, он услышал, как они тихо сопят, ощутил исходящее от них тепло. Здесь было довольно темно, но Элвину хватало и этого скудного света, чтобы сделать то, что он задумал.

Михаил ошибся, сказал себе юноша. Он никогда не слышал, чтобы архангел ошибался, но на сей раз дело обстоит именно так. Михаил допустил большую ошибку. Элвин не тот, на кого можно взвалить такую колоссальную ношу. Этим должен заняться какой-то другой монах, сильнее, отважнее и гораздо умнее его. Возможно, сам Вульфстан. Скоро Михаил осознает свою ошибку и вернется за священными реликвиями.

Ну, вот и все. Элвин засунул посох глубоко в большую кучу сена и вернулся к прямоугольнику лунного света, падавшего через открытую дверь, оглядел себя и начал стряхивать со своей рясы пыль и травинки сена.

Гадая, как бы ему прошмыгнуть обратно в дортуар незамеченным, Элвин опустил голову… и у него перехватило дыхание. Прямо перед ним лежали — как если бы он сам аккуратно положил их на плотно утоптанную землю — золотое кольцо и пастушеский посох. К реликвиям подбежала Ровена, понюхала их и, протянув изящную переднюю лапку, начала играть с кольцом.

И тут Элвин отчетливо осознал, что, хотя он всем сердцем желал бы отказаться от полученного Михаилом, ему ни за что не избежать этой божественно предопределенной обязанности.

Желудок его болезненно сжался.

— Этого не может быть, — прошептал он, нагибаясь помимо своей воли, чтобы дотронуться до посоха и кольца. — Не может.

Подняв кольцо, Элвин стал рассматривать его — простой золотой кружочек, украшенный пятиконечной звездой. Осторожно манипулируя пальцами, Элвин с трудом, но сумел надеть кольцо на здоровую руку и зачарованно воззрился на него.

— Ну, что же, — сказала Ровена тихим, сипловатым женским голосом. — Давно пора.

 

ГЛАВА 6

Некогда он был человеком, но потом стал чудовищем.

В былые времена мужчины считали его добрым товарищем, а женщины улыбались, когда его взгляд падал на них. Теперь же как мужчины, так и женщины в ужасе бежали от гигантского Червя, обитающего на холмах.

Червь горько размышлял о своей судьбе. Старуха, когда-то вожделевшая его, была не пожилой матроной, испытывающей здоровое влечение к юной мужской плоти, но древней, иссохшей каргой, которая использовала свое знание трав во вред людям, а не для исцеления их. Он слышал, как она злорадствовала по этому поводу. Когда она однажды ночью пришла к нему, дабы разделить с ним ложе, он в ужасе подпрыгнул на своей постели. Разве можно винить его за то, что сделал бы любой мужчина в подобной ситуации?

— Проклинаю тебя, — проскрежетала она, лежа на твердой земле, куда сбросило ее его внезапное движение. — Отныне и впредь, как только эта новая прибывающая луна пойдет на ущерб, ты станешь страстно — и тщетно! — желать ласки от любой руки, да, даже от моей. И никогда не будешь ты свободным, до тех пор пока наипрекраснейшая не возложит рук своих на самого уродливого.

Отчасти она оказалась права. К тому моменту, когда убывающая луна на некоторое время отвернула от мира бледный лик свой, он перестал быть человеком. Он превратился в чудовище, и не было ни здесь, ни во всем белом свете никого, кто коснулся бы его любящими руками.

Но он не настолько впал в отчаяние, чтобы желать, за неимением лучшего, хотя бы сухого прикосновения старой карги.

Долгими были дни и ночи, когда Червь страдал в одиночестве. Однажды ночью, когда луна взошла высоко, а звезды танцевали в черном, черном небе, ему показалось, что он слышит музыку.

Невозможно… Он лежал в дебрях, далеко от любого человеческого обиталища. И все же музыка определенно звучала где-то, чарующая и томительно сладкая. Червь тихо заплакал, до глубины души тронутый прелестной песней. И вскоре смог увидеть тех, от кого исходила эта неземная музыка.

Около двух дюжин их было, весело пляшущих на поляне среди холмов. Флейты и рожки, лиры и арфы, барабаны и колокольчики возвещали о прибытии существ, которые не могли быть никем иным, кроме как подданными королевы эльфов. Не хрупкими и крошечными были они, эти жители волшебной страны, но сильными, отважными и прекрасными, подобно солнцу сияющему, на которое, однако, больно смотреть — так оно ослепляет своим ярким светом. Легенды говорили, насколько беззлобен и добр народ этот к смертным.

Червь не смог совладать с собою. Не спуская змеиных глаз своих с пляшущих фигур, он волнообразным движением устремил огромное, уродливое тело свое в их направлении.

Музыка умолкла, когда они увидели его. Безмолвно глядели они на тварь пресмыкающуюся, и на лучезарных лицах их отразились неприязнь и отвращение. Горестно дрогнуло сердце в груди Червя.

— Вижу тебя, — послышался голос, тихий, как летний ветерок, колышущий листву деревьев. — Знаю тебя. Приди ко мне.

Это сама королева позвала его, и он пошел к ней, лелея искорку надежды, зародившуюся глубоко внутри него. И была королева воплощением луны и звезд, во всяком случае, такой виделась она Червю, вся серебристо-белая и мерцающая. И волосы ее отливали золотом, а глаза были глубоки, как сновидения.

— Не добровольный ты пособник злу, — продолжала она. — Приди же ко мне, бедное создание.

И он медленно приблизился к ней и возложил чудовищную голову свою на ее колени. И закрыл он глаза свои, ощутив на лбу своем прикосновение легкое, словно паутинка. Нежно ласкала она чешуйчатую его голову, и содрогнулся он внутренне, почувствовав любовь в прикосновении ее.

— Люблю доброту твою. Люблю терпение твое. Люблю отвагу твою. — Легкий поцелуй запечатлелся на лице его. — Исцелись же.

Солнце пробудило его ото сна; солнце, лучи которого упали на бледную человеческую плоть. Был он проклят коварной и злобной, а исцелила его наипрекраснейшая, увидевшая человека внутри чудовища.

Деревня Гленнсид

21 ноября 999 года

— Слишком рано! — вопила Майред, извиваясь на шерстяных одеялах. Испарина блестела у нее на лбу, а руки сжались в кулаки, будто она намеревалась физически подчинить себе судьбу. — Мать Бригида, слишком рано…

Кеннаг промолчала, зная, что, конечно, слишком рано этому ребенку появляться на свет. Она вообще не ожидала, что он будет жить, во всяком случае, он не прожил бы и нескольких мгновений, покинув материнское лоно. Еще не сформировавшийся, он был бы чудовищем, а не человеческим дитем.

— Кеннаг, — обратила мать свое напряженное лицо к дочери. — Кеннаг, ты много знаешь. Многое умеешь. Останови. Останови роды.

— Не могу я, мама, — ответила Кеннаг, стараясь говорить спокойным голосом и сохраняя на лице маску озабоченности.

Но под ней, маской этой, она торжествовала. Это дитя никогда не должно было быть зачато. Будет справедливо, если оно не выживет. И все же Кеннаг сострадала боли, которую испытывала сейчас ее мать.

Майред откинулась на постели и безмолвно заплакала. Слезы добавили болезненного блеска залитому потом лицу. Свет от очага и свечей поймал этот отблеск и придал ему оранжевый оттенок.

Мораг, худая и бледная, с черными густыми волосами, обвязанными, как у Кеннаг, лентой, ничего не сказала, снимая с огня дымящийся котелок. Вылив его содержимое в чашу и добавив туда холодной воды из кувшина, она передала дымящуюся, благоухающую жидкость Кеннаг. Та еще раньше намешала в кипящую воду целебных трав. Кеннаг не хотела, чтобы потом кто-нибудь говорил, что смерть ребенка — на ее совести, что она ничего не предприняла как повитуха.

А снаружи бушевала снежная буря. Кеннаг поежилась, когда особенно яростный порыв ветра с воем пронесся мимо маленькой хижины.

— Поддерживай огонь, — приказала она Мораг. Молодая женщина кивнула и принялась собирать разбросанный по полу хворост.

Майред низко, утробно застонала от боли. Кеннаг быстро помыла руки. Торопливо пробормотав молитву, обращенную к Бригиде, Великой Матери, она сосредоточила все свое внимание на матери собственной. Прежде всего она осторожно приподняла ноги Майред так, чтобы пятки приблизились к ягодицам. Майред жалобно захныкала.

— Мораг, — позвала Кеннаг свою помощницу, — посвети мне.

Когда Мораг поднесла горящую свечу, Кеннаг завернула наверх рубаху Майред и как можно осторожнее ощупала пальцами раздувшийся живот матери. Майред вздрогнула от прикосновений дочери.

— Пошевелился, — сказала Кеннаг, обращаясь к Мораг. — Он на подходе.

Мораг кивнула, потом спросила шепотом:

— Он ведь не выживет, правда?

Кеннаг задумалась, что ответить. У самой Мораг было восемь детей, пять мальчиков и три девочки. Она родила бы и девятого, если бы не травы Кеннаг. Девятый ребенок плюс раненый муж, который не мог работать в поле как прежде, означал бы катастрофу для Мораг и ее семьи. Детей Мораг любила, но, трезво рассудив, что девятерых ей не потянуть, спокойно восприняла потерю последнего ребенка. Так что Кеннаг могла сказать ей правду.

— Нет, — тихо прошептала она. — Ему нет еще и семи месяцев… нет, он не выживет.

Только у Народа Эльфов детей вынашивают семь месяцев, подумала про себя Кеннаг, а я сомневаюсь, что ублюдок, изнасиловавший мою мать, был одним из них.

Мораг опустила глаза. Майред нарушила тишину громким, долгим криком боли. Мораг отошла на секунду и вернулась с палочкой для прикусывания.

— Вот, Майред, — ласково сказала она. — Возьми ее в рот. Она облегчит боль.

Майред взглянула на молодую женщину покрасневшими, измученными глазами. Она-то сама уже рожавшая, для чего нужна эта палка, чтобы крики роженицы не отвлекали повитуху? Но тем не менее покорно открыла рот.

— Мораг, быстро сюда, — приказала Кеннаг, — мне нужен свет!

Мораг тотчас же подошла к ней. Пламя свечи показало Кеннаг то, что ей требовалось увидеть, и дальнейшее обследование пальцами подтвердило это. У Майред отошли воды, намочив одеяла под ней, и проход расширился.

Майред напряглась.

— Тужься, — сказала Кеннаг. — Тужься сильнее, мама!

Со стоном, приглушенным палкой, Майред натужилась.

— Еще.

И снова Майред напряглась.

— Вижу головку, — сообщила Кеннаг. — Тужься еще, мама.

Постепенно, сантиметр за сантиметром, перепачканное кровью существо, которому предстояло стать ребенком Майред, выскользнуло на свет Божий. Мораг поймала его в чистое одеяло и метнулась к очагу, чтобы обмыть новорожденного в теплой ароматизированной воде.

— Кеннаг…

— Что, Мораг?

Кеннаг, стараясь, чтобы родовая кровь не капала с рук на пол, подошла к Мораг. Голос молодой женщины прозвучал напряженно, но с каким-то странно ровным оттенком, и когда Кеннаг приблизилась к ней, Мораг подняла ребенка.

Хилым он был, слишком худым, слишком хрупким. Но не чудовищем. Определенно человеческий ребенок, с нормальным количеством пальцев на руках и ногах и с большими, разбухшими головой и животом. Прямо под тянущейся от живота пуповиной виднелся крошечный мужской орган. Какое-то мгновение новорожденный безмолвно корчился, слепой, словно червяк. Потом, когда Мораг вытерла маленький ротик, тот раскрылся, и громкий, здоровый вопль заполнил небольшую комнату.

— Он жив, — сказала Мораг. — Он нормальный, Кеннаг! Это чудо!

— Мое дитя! — счастливо зарыдала Майред. — Мой ребенок!

Кеннаг молчала, ошарашено уставившись на младенца.

Ты родился на два с лишним месяца раньше положенного! — безмолвно закричала она на него. Ты не должен быть живым! Ты не должен быть полноценным! Сколько людей погибло от рук твоего отца и ему подобных… сколько страдало безвинно… какое право на жизнь ты имеешь?

Мораг, неверно приняв ошеломленное молчание Кеннаг за восторг, посмотрела на подругу глазами, сияющими от невыплаканных слез.

— Среди всей этой боли, — произнесла она охрипшим голосом, — нам дарована маленькая радость!

И эта туда же! — мысленно возмутилась Кеннаг. Бледная, изнуренная, выдохшаяся Мораг… Неужели ей невдомек, что представляет собой этот ребенок? Неужели она не понимает, о каком ужасном событии будет он всегда напоминать?

— Мое дитя, — опять выдохнула Майред, протягивая к ним ослабевшие руки. — С ним все в порядке? Кто… кто это, мальчик или девочка?

— Это мальчик, Майред, — ответила Мораг, Кеннаг снова промолчала. — Хороший мальчик, нормальный. Кеннаг…

Мораг подала ей ребенка.

Кеннаг приняла своего маленького брата, отмыла его от окровавленного последа и перерезала пуповину специально освященным для этой процедуры ножом. С каждой минутой ребенок проявлял все больше признаков жизни, уже начиная поворачивать головенку по сторонам. Губы его зашевелились. Малышу хотелось сосать материнскую грудь. Хотелось глотнуть молока жизни, расти, стать мужчиной, как его отец. Кеннаг снова посмотрела на миниатюрный пенис, голубые глаза, редкие, соломенного цвета, волосенки на голове.

Как его отец.

Как легко можно было бы убить его, здесь и сейчас. Свернуть маленькую шейку. Задушить пеленками. Мораг и Майред и не заметили бы, даже не догадались бы. Он никогда бы не вырос, не стал бы мужчиной; никогда не навалился бы на сопротивляющуюся женщину, и…

— Возьми его, — сказала Кеннаг, подавая младенца матери. — Он голоден.

Ей вдруг захотелось ударить мать за благостное выражение, появившееся на ее морщинистом лице.

— Иди же ко мне, малыш, — засюсюкала Майред, принимая ребенка и поднося его головенку к набухшему соску своей груди. — Вот так, вот так, хороший мальчик, — проворковала она, когда он начал сосать. — Дитятко мое. Маленький мой, чудесный мальчик. Ах, Кеннаг, он так похож на тебя маленькую…

Кеннаг сглотнула горький комок в горле. Сравнивать ее с… этим…

Непреклонно стиснув губы в тонкую линию, она закончила свои обязанности повитухи, протерев тело Майред теплой, влажной тканью. Вместе с Мораг они переодели роженицу в чистую рубаху и расчесали ей волосы.

— Теперь отдохни, — посоветовала Кеннаг матери. — Силы тебе еще понадобятся.

— Уже уходишь? — нахмурилась Майред. — На улице такая…

— Буран закончился. А живу я не так уж далеко отсюда.

— Я думала, ты побудешь со мной.

— Мораг останется с тобой, — вздохнула Кеннаг, указав на помощницу, и та согласно кивнула. Мораг наверняка только обрадовалась возможности провести хотя бы одну ночь без детей и мужа. — Ну, я пошла.

Кеннаг быстро поцеловала мать в лоб, однако не смогла заставить себя выразить — даже фальшиво — сколько-нибудь доброе отношение к младенцу, уже уснувшему на руках матери.

Прежде чем Майред успела еще раз попросить ее остаться, Кеннаг закуталась в свой плотный, отороченный мехом шерстяной плащ и вышла за дверь.

Снаружи ветер налетел на нее так, будто вознамерился разрезать надвое. Хотя снежный буран утих, путь домой предстоял долгий. Кеннаг похвалила себя за то, что еще утром надела высокие башмаки и теплый плащ. Взглянув на ясное ночное небо, где осталось лишь несколько серых тучек, она вздохнула, поплотнее запахнула плащ, чтобы прикрыть лицо, и двинулась в путь.

Снег почти достигал ее колен. После любых других родов Кеннаг осталась бы у хозяев, благодарная за гостеприимство. Но сейчас она предпочла тащиться по глубокому снегу и мерзнуть, только бы не проводить лишнюю минуту с ребенком ее матери. Кеннаг по-прежнему не могла заставить себя думать о младенце, как о своем брате.

Снег скрипел под ногами Кеннаг и искрился, когда она медленно проходила мимо деревенских хижин к холмам, протянувшимся между этой частью Гленнсида и следующей. Кеннаг остановилась, чтобы перевести дыхание…

И тут откуда-то донеслась ясная, мелодичная нота, которая сразу же замерла.

Кеннаг замерла сама, затаив дыхание и напряженно вслушиваясь в тишину ночи. Может, птица какая-нибудь? Такой ясный и чистый звук…

И опять — теперь уже трель, зазвучав, угасла. Потом вдруг за ней последовала другая музыка, которую ну никак уже нельзя было принять за звуки, издаваемые птицами. Кеннаг узнала звуки волынки и арфы. Во время праздников деревенские музыканты частенько играли всю ночь напролет, но сегодня?..

Страх начал заползать в душу. Может, очередной набег скандинавов? Но нет, зимой они обычно не предпринимают рейдов, и музыка их — боевые кличи и глухие удары топоров по беззащитной человеческой плоти, а не эта прозрачная, чарующая мелодия.

Кеннаг поморгала глазами, потерла их пальцами. Ей вдруг показалось, что становится светлее… Не может такого быть. Луна уже прошла свою высшую точку, и…

Нет, определенно посветлело. Не от лунного сияния, от какого-то теплого зарева, окрасившего снег в оранжевые и розовые тона.

Что бы… или кто бы… ни издавало эту музыку и испускало этот свет, находилось оно вон за тем холмом.

Бежать. И немедленно.

Кеннаг наконец-то поняла, кто это. Каждое предупреждение, слышанное ею в детстве от отца и матери, каждая песня, которую пели на празднике Ламмас, каждая сказка, рассказываемая тихими вечерами, когда женщины пряли, содержали рекомендации, как вести себя в ситуации, подобной этой. Добрый Народ — их никогда не называли настоящими именами — существа коварные. Да, они справедливы и прекрасны, но, будучи созданиями призрачными и пустыми, живут в своем иллюзорном царстве за счет жизней смертных. Даже подданные Праведного Королевского Двора, добрейшие и ярчайшие представители Доброго Народа, могут быть очень опасны. Встреча же с другими — которых лучше и не называть вовсе — несет в себе опасность смертельную.

Кеннаг медленно подняла ногу, потом также осторожно опустила ее. Будто во сне двигалась она к холму, испускавшему звуки флейт и арф. Она обогнула холм…

Склон холма был распахнут, словно кто-то раскрыл потайную дверь, имевшуюся там всегда. Свет из него лился наружу, а внутри Кеннаг пока что разглядела только танцующие фигуры. Музыка стала теперь громче и как бы отгоняла холод ночи. У Кеннаг появилось такое ощущение, будто кто-то тянет ее к холму, и она покорно пошла к нему. К Холму Эльфов.

Гленнсид. Долина эльфов. А я-то всегда думала, что это всего лишь красивое название…

Еще можно уйти, подумала Кеннаг. Можно развернуться и со всех ног припустить к своей холодной, но безопасной лачуге и проснуться утром… для чего?

Ради чего мне просыпаться в этой деревне? Бран, милый возлюбленный с полными нежной силы руками и родственной, понимающей душой — стал рабом либо погиб. Мать, воркующая над зачатым от насильника ребенком, фактически предала меня…

Кеннаг не могла сосчитать томительных часов, когда она, лежа одна в своей постели, страдала от невыплаканных слез, неспособная обрести даже это, столь малое, утешение.

Раньше или позже в Гленнсид придет другой христианский священник и запретит Кеннаг практиковать «дьявольское ремесло», возможно, подвергнет ее наказанию. Даже дар целительницы могут у нее отнять,

Так зачем оставаться в деревне?

Почему бы и не войти в Холм Эльфов, не пригубить волшебных вин, не отведать заколдованной снеди не потанцевать и забыться? Даже иллюзия счастья будет лучше этой серой жизни, когда просто существуешь, проводя в одиночестве бесконечные унылые дни и бессонные ночи.

Кеннаг шагнула внутрь холма.

Прямо в весну.

Ноздри дразнили бурные ароматы растений в цвету. Кеннаг заморгала, позволяя глазам привыкнуть к свету, и, оглядевшись вокруг, осознала, что ничто здесь не напоминает ей о мире, который она знает… и все же он оказался немедленно узнаваемым.

Травяной ковер богатого голубовато-зеленого цвета под ее ногами был густым и мягким. Деревья вздымались к небосводу. Небосвод? Внутри холма? Серебристые деревья с золотыми листьями и прядями всевозможных оттенков и форм. Благоухающие цветы ничем не напоминали скромный чертополох, розы или вереск ее родины. Все цвета радуги пестрели вокруг Кеннаг; нет, были здесь и такие, которых прежде она и представить себе не могла. Завлекшая ее сюда музыка продолжала звучать, и сквозь чарующую мелодию угадывался веселый смех журчащего потока, невидимого, но слышимого.

Где же, однако, здешние обитатели?

— Есть здесь кто-нибудь? — позвала Кеннаг, и собственный голос прозвучал в ее ушах тонко и напряженно.

Сердце бешено билось в груди, а в коленях ощущалась слабость. Она боялась, не желая, правда, признаться в том самой себе.

— Я слышу вашу музыку, Добрый Народ! — вновь позвала она, громче на сей раз.

Музыка не умолкала.

Прямо над своим ухом она услышала тихий голос:

— Добро пожаловать, Кеннаг ник Битаг из деревни Гленнсид. Мы ожидали тебя.

Кеннаг хватанула ртом воздух и неуклюже шагнула назад, неловкая в своем толстом плаще и тяжелых башмаках. Подле нее, возвышаясь над ней почти на целый фут — а сама она была женщиной довольно высокой, — стоял такой красивый мужчина, каких ей прежде никогда видеть не доводилось. Нет, красивый — не то слово. Он был… прекрасен.

Черны как ночь были волосы его. Брови цвета воронова крыла дугами изгибались над глазами, цвет которых постоянно, как у океана, менялся. Полные чувственные губы улыбались, а рука, протянутая к ней, выглядела такой же сильной, как и у Брана, хотя и без мозолей кузнеца. Кольца, унизывающие пальцы, сверкали на… солнце? Откуда здесь солнце?

Облизнув пересохшие губы, Кеннаг протянула руку и дрожащими пальцами коснулась длани Короля Эльфов — о том, что это король, она догадалась по золотому обручу на его темных волосах.

— Добро пожаловать, — снова сказал он, — в Тир на Н'Олдатанна.

— Страна Всех Цветов, — заворожено повторила Кеннаг, на мгновение отрывая взгляд от глаз короля и вновь благоговея перед буйством цветов, оттенков и тонов этого тайного мира. — Никогда не знала, как… — Она не смогла закончить фразу.

— Это место безопасно для тебя, — уверил Кеннаг король, беря ее под руку.

Изумленная Кеннаг смутно отметила про себя, что его одеяние столь же великолепно, как и сам этот… это существо. Одежды сверкают серебром и золотом… нет, они голубые и пурпурные, подобно сумеркам… нет, погодите, они…

Король тихо засмеялся.

— Не пытайся определить их цвет, — лукаво посоветовал он. — Вещи здесь прекрасны, но это единственный несомненный факт, который они предлагают тебе. Они поражают твой взгляд способом, какой выбирают сами, так что и не надейся различить их своими глазами жительницы Страны Теней, поскольку это лишь заставит их меняться все быстрее и неуловимее для тебя.

Не переставая дивиться здешним чудесам, Кеннаг опять провела кончиком языка по сухим губам, ища ответных слов. Наконец она нашла их.

— Так вы меня ждали?

В осознании этого было нечто зловещее, но оно словно встряхнуло Кеннаг, вырывая ее из почти сонного изумления и ввергая в состояние внезапной тревоги и настороженности.

Красота короля как бы затуманилась, облик его неуловимо изменился, и перед Кеннаг предстал человек с другим лицом, столь же прекрасным, как и прежде, с карими глазами и золотистыми волосами. Голос его, правда, остался таким же — спокойным и плавным.

— Да, ждали. Мы знали, что ты придешь к нам. Мы глубоко опечалены той болью, которую тебе пришлось испытать, но, не страдай ты так сильно, мы никогда не узнали бы, какое большое сердце у тебя.

К испугу Кеннаг добавилось еще и смущение, и она совсем растерялась. Осторожно, чтобы не обидеть короля грубым жестом, она высвободила свою руку.

— Что вы имеете в виду?

— Посмотри туда, — сказал король вместо ответа. — Вот идет моя супруга, а вместе с ней — твой друг.

Кеннаг посмотрела, куда указал король. Из-за гребня холма вышла женщина, не уступающая по красоте своему мужу. Золотые волосы и серебряные одежды, яркие глаза, лучащиеся теплом и добротой, губы алые и настолько манящие, что Кеннаг ощутила такое же сильное влечение к королеве Страны Всех Цветов, как и к ее королю.

Рядом с Королевой Эльфов шла женщина неопределенного возраста. Она то выглядела очень молодой, почти ребенком, то вдруг лицо ее как бы переполнялось древней мудростью. Черные волосы струились по стройной фигуре, ниспадая до самых лодыжек. Ноги были босыми. Тогда как король и королева предпочитали, видимо, одеяния, напоминающие одежду людей, платье этого существа — полупрозрачное, будто сотканное из паутины — почти не скрывало прелестей гибкого тела. Когда обе женщины приблизились, Кеннаг увидела, что черные волосы девушки — да нет, вся она — с головы до ног мокрая.

Найдя в себе силы хоть как-то соблюсти правила приличия, Кеннаг кивнула, приветствуя подошедших. Она открыла было рот, но прежде чем успела сказать что-нибудь, девочка-женщина бросилась к Кеннаг и заключила в объятия. Да, она на самом деле была насквозь промокшей, но влажность ее каким-то образом ощущалась приятной, утешительной, а не липкой и холодной. Инстинктивно, не отдавая себе отчета в своих действиях, Кеннаг подняла руки и тоже обняла девушку.

Наконец они разомкнули свои объятия.

— Я Эйрет, — представилась незнакомка чуть хрипловатым, сочным голосом, похожим на звук ручья, катящегося по камням. — Я — дух колодца Гленнсид.

— Ч-что?

— Я дух водного источника вашей деревни, — спокойно повторила Эйрет. — Ты просила меня дать тебе убежище, когда пряталась в моих глубинах, я дала его, и, пока ты находилась там, я изучила тебя. Я узнала, что ты отважна и умна и что ты не из тех, кто легко сдается. Я чувствовала твои страдания, твой стыд, и я сострадала тебе. А когда мы узнали, что нам самим нужен защитник, борец, я поняла, кого нам следует призвать.

— А я… ничего не понимаю.

Кеннаг вдруг бессильно опустилась на траву; ноги отказывались поддерживать свою хозяйку. Ее новые знакомые из Страны Эльфов тотчас же сели рядом с ней.

— Выпей это, — предложила королева, передавая Кеннаг украшенный драгоценными каменьями кубок.

Кеннаг знала, что, если отведаешь волшебной пищи, назад, в свой мир, можешь не вернуться никогда.

А что, может, это и к лучшему, мысленно махнула на все рукой Кеннаг и жадно прильнула к кубку. В нем было медовое вино, божественную сладость которого нельзя было описать словами, и к тому моменту, когда Кеннаг осушила кубок, она почувствовала себя гораздо лучше. Буйные цвета перестали мельтешить у нее перед глазами, а лица обитателей Холма больше не менялись. Кеннаг ощутила себя более спокойной, но в то же время и более бдительной. С улыбкой благодарности она вернула кубок королеве. Почувствовав в своей руке маленькую прохладную руку Эйрет, Кеннаг не стала возражать.

— Я, пожалуй, начну с самого начала, — сказал король.

— Неплохая идея, — кивнула Кеннаг; вино придало ей смелости.

— Мы живем в Тир на Н'Олдатанна, Стране Всех Цветов. Вы живете в Тир на Ска'танна — так мы называем Страну Теней. Когда в вашем мире зима, у нас лето, а когда у нас наступает осень, вы радуетесь приходу весны. Не может быть тени без сущности, а сущность должна иметь тень. Наши миры не могут существовать отдельно друг от друга.

Недавно нам стало известно, что над Страной Теней нависла страшная угроза. Зло ходит там, и оно вознамерилось извратить и разрушить ваш мир. Мы ощутили бы на себе последствия этой катастрофы, поэтому не можем допустить, чтобы она произошла. Нам нужен борец из Страны Теней, который сразился бы с этим злом и предотвратил уничтожение Тир на Ска'танна. Тогда и в нашем мире жизнь продолжится. Понимаешь?

Кеннаг неуверенно кивнула; ей вдруг захотелось снова испить того прекрасного вина.

— Ты обладаешь отвагой и умом, чтобы быть нашим бойцом. У тебя есть силы для преодоления собственной боли, для исцеления своих же ран, хотя ты и не отдаешь себе отчета, какой мощью обладаешь. Ты должна сразиться со злом, которое угрожает вашему миру, Кеннаг ник Битаг, и злом, которое затаилось в твоем сердце… и, поступив так, ты спасешь не только свой мир, но и наш тоже.

К концу рассказа короля Кеннаг буквально пылала от стыда, унижения и горькой обиды. Эти существа знали о ней все — о том, что ее изнасиловали, что она вытравила себе плод, и о ненависти, которую она питала к своему… к ребенку своей матери. И все же они считали ее достойной.

— Я? Вы хотите, чтобы я сделала это. Во имя Матери Бригиды, почему?

— Потому, — перебила ее Эйрет, — что мы знаем, какое у тебя сердце. Не бойся. Ты не одна будешь выполнять это задание.

— Да, есть и другой, — добавила королева. — Ты найдешь своего товарища на юге, в местности, называемой Уэссекс.

— Никогда не слышала об Уэссексе. Должно быть, это очень далеко отсюда.

— Мы дадим тебе для этого путешествия хорошего коня, — ответил король. — Получишь ты от нас и другие дары. Так ты согласна? Будешь ли сражаться, дабы спасти два, мира и все души, обитающие в них?

Кеннаг колебалась. Она не смела взглянуть на нечеловечески прекрасные лица, окружающие ее. Заглянула внутрь, в свое сердце, и нашла там лишь пустоту и боль. С этим она не могла и не хотела жить дальше. Лучше принять предложение. Может быть, активная деятельность при выполнении этого поручения хотя бы заполнит ту ужасную пустоту, даже если она не добьется чего-либо более существенного.

— Я согласна, — тихо произнесла Кеннаг.

— Мы знали, что ты не обманешь наших ожиданий, — тепло проговорил король. — И мы поможем тебе. — Он дотронулся своими длинными пальцами до ее виска. — Вручаю тебе дар ясновидения.

Кеннаг судорожно глотнула воздух, но не двинулась с места. Обоюдоострый меч, вот что такое этот дар, подумалось ей.

— Ты обретешь способность видеть будущее, и будешь знать то, что большинству смертных неведомо. Таков дар короля.

— Закрой глаза, Кеннаг, — приказала Эйрет. Кеннаг повиновалась и тут же ощутила, как нежные пальцы касаются ее прикрытых век, губ, ушей. — Эта мазь позволит тебе видеть, слышать и говорить с кем бы то ни было из мира смертных. Прислушивайся к их советам, когда те будут даваться тебе добровольно. Таков дар от Эйрет.

— А дар от меня, — сказала королева, улыбнувшись открывшей глаза Кеннаг, — вот этот конь.

Она уже поднялась на ноги и стояла рядом с лошадью, самой прекрасной из тех, которых Кеннаг когда-либо приходилось видеть. То была кобылица, сливочно-белая, словно луна, с гривой и хвостом золотыми, как солнце. Статная и горячая, она вскинула голову и тихо заржала, пристально глядя на Кеннаг темными глазами, в которых светился разум, бесконечно превосходящий по силе ум любой лошади из мира смертных.

— Ее зовут…

Кобылица вдруг ударила копытом о траву и проржала, как показалось Кеннаг, несколько возмущенно.

— Дашь ей то имя, какое тебе захочется, — сказала королева. — Она доставит тебя туда, куда тебе нужно.

— Время бежит быстро, даже здесь, — заметил король с ноткой грусти в голосе. — Сорок ваших дней осталось до того момента, когда будет уже слишком поздно.

— Но… — Кеннаг поднялась на ноги. Кобылица скакнула к ней и потерлась мягкой мордой о шею женщины. Кеннаг рассеянно погладила роскошно гладкую шкуру животного. — Куда мне идти? Кто тот другой, о котором вы говорили? Кто мой враг?

Но мир Доброго Народа вокруг нее уже начинал расплываться, исчезать. Лошадь быстро и целеустремленно двинулась к воротам, и Кеннаг пришлось торопливо последовать за ней. Впереди зиял выход из холма; снег снаружи беловато мерцал на фоне черноты теней и неба. Кеннаг оглянулась через плечо, еще раз выкрикнув свои вопросы. Однако фигуры короля, королевы и Эйрет уже стали едва видимыми, и Кеннаг только успела заметить, как они подняли руки в прощальном жесте.

Лошадь выскочила наружу через ворота, и Кеннаг выбежала за ней. Споткнувшись, она упала ничком в снег. Кеннаг сразу же поднялась на ноги, отплевываясь, и отряхнула снег со своего плаща. После мира иного снаружи ей показалось очень холодно.

И тут она вдруг поняла, что не знает этого места. Конечно, в Тир на Н'Олдатанна, должно быть, много дверей, и Добрый Народ выпустил Кеннаг из какой-то другой, дабы ускорить ее путешествие. Снега здесь было гораздо меньше, и близился рассвет.

Хорошо бы узнать, где же я все-таки нахожусь! — подумалось Кеннаг.

Она повернулась к лошади, будто та могла помочь ей в этом. Кобылица из Страны Эльфов, не утратившая и здесь своей красоты, так поразившей Кеннаг в царстве Доброго Народа, пристально смотрела на что-то. Страх зашевелился внутри у Кеннаг, и она резко развернулась.

Довольно долго она не могла разглядеть, что это такое. Белое как снег, оно поначалу было неподвижным. Но зрение Кеннаг стало уже другим, не таким, как у остальных смертных, и постепенно она начинала различать очертания неведомого существа. Глаза ее расширились, дыхание перехватило. Ладно божественные создания из Страны Эльфов — они ведь даже взору приятны, но это!..

— Пожалуйста, не бойся меня, — сказал призрак.

 

ГЛАВА 7

Холодно было в Нифльхейме и темно; и хлад этот, и тьма были здесь вечными. Но не было тут тишины.

Крики ужаса и вопли агонии нескончаемым эхом метались по подземному царству. Рыдания и жалобы выступали более тихим контрапунктом, сопровождающим какофонию страданий. А фоном всему этому служил звук непрестанного скрежетания и чавканья — то Дракон грыз и жевал корни Мирового Древа в своем бесплодном стремлении завалить его.

Царица Преисподней в одиночестве ужинала за своим столом, называемым Голодом теми, кто страшился оказаться угощением на такого рода трапезе. Она соскребла последние кусочки костного мозга и мозга головного с тарелки, называемой Голодание. Хихикая, Царица пренебрегла хорошими манерами, которым научил ее отец, Обманщик, и начисто вылизала тарелку розовым своим языком. Подземный сумрак, так страшивший многих, был для нее вполне приемлемым освещением, и она с улыбкой воззрилась на свое лицо, отразившееся в бронзовом зеркале Голодания.

Красивая девушка — Царица Преисподней! Молочно-бледен лик ее, изумрудны глаза, огненно-рыжи у нее кудри. Она снова улыбнулась. Сама Богиня-Кошка с ее прославленной красой, и та не ровня Царице…

По крайней мере от пояса и выше.

Улыбка угасла на полных алых губах Царицы. Она коснулась своего лица тонкими длинными пальцами — наследием отца — и провела ими по безупречной линии своей лебединой шеи. Затем потрогала груди свои, полные и твердые, словно молодые спелые яблоки; соразмерные, не раздувшиеся и жирные, как у коровы, но и не маленькие, не жалкие. Вот и упругий животик, касаться которого — одно удовольствие.

А ниже и начиналось уродство. Руки, теплые и живые, дотронулись до холодной, мертвой плоти. Скривившись от отвращения к нижней части своего собственного тела, Царица брезгливо вытерла о скатерть испачканные разлагавшейся плотью пальцы. Жуткий запах пугал даже ее самоё.

Именно потому Отец Всемогущий и поручил ей властвовать над бесславно скончавшимися — Царица сама была полутрупом. Сюда не приходили герои Валгаллы, здесь принимали только тех, кто умирал от постыдно преклонного возраста либо от болезней, зачастую вызываемых набегами на мир людей самой Царицы.

Даже отец ее, огненный бог, теперь редко наведывался к ней. Она чуяла исходящий от него запах страха, когда он спускался в подвластные ей ледяные глубины; взгляд его непрестанно меняющихся глаз метался вокруг, а ослепительная улыбка тускнела в темноте.

Царица ощутила в себе прилив знакомой ярости и возжаждала вновь обрушиться на Мидгард, где люди, теплые и живые, как половина ее тела, обитали в лучах солнечного света. Она убивала бы их, сокращая их численность взмахами кочерги катастроф или уничтожая еще большее количество с помощью смертоносной метлы болезней. Только в ненависти могла забыть она смерть, прилепившуюся к ней, смерть, на которую она не имела возможности повлиять…

И вдруг в подземном царстве наступила темнота. Мертвецы прекратили свои стенания. Громадный черный пес, спавший у ног Царицы, мгновенно пробудился; красные глаза его сверкнули, а подгрудок поднялся в тихом сердитом ворчании. Глупый Дракон перестал жевать корень Мирового Древа. Внезапная тишина означала только одно — кто-то новый пришел в царство мертвых. Царица приподнялась на своих ногах, которые по всем правилам не должны были поддерживать ее, и задалась вопросом, кто же идет к ней — еле волочащая ноги дряхлая старуха или, скажем, мужчина с перерезанным горлом, которого…

У Царицы перехватило дыхание. Тот, кто шел к ней, принес с собой свет. Свет и нежный аромат цветов, от которого у Царицы на глаза навернулись теплые слезы. Могучий черный пес у ее ног тихонько заскулил.

Этого не могло быть… и все же это произошло. Прекраснейший из богов Асгарда пришел в ее владения. Он умер, бесславно к тому же, иначе ему нашлось бы место в Валгалле. Но что же случилось? Все любили Прекраснейшего. Он никогда не мог умереть. Все создания из всех миров поклялись никогда не причинять ему вреда…

— Все, кроме маленькой омелы, — послышался рядом с Царицей голос, дрожавший на грани смеха. — Они забыли попросить омелу дать свое обещание не причинять ему вреда.

И если случайно нашелся тот, кто сделал из омелы дротик, и кто уговорил Слепца метнуть этот дротик в ничего не подозревающего Прекраснейшего…

Да, это был отец Царицы, и впервые он казался счастливым, пребывая в ее владениях. Чего нельзя было сказать о Прекраснейшем. Его сияние уже начинало угасать, а печальное выражение лица с утонченными чертами привнесло странное чувство в сердце молодой Царицы.

— Он никому не доставлял неприятностей, — сказала она Отцу, подступая ближе к любимейшему, невиннейшему, нежнейшему из богов Эзира. — Он жил только для того, чтобы нравиться другим, восхищать их, чтобы… — Царица сглотнула комок в горле. — Чтобы радовать глаз и сердце. Даже мне это известно, Отец. Даже ты это знаешь. И все же… Ты убил его.

Широкая улыбка Обманщика обратилась в гримасу.

— Да, — подтвердил он напряженным голосом. — Я убил его.

— Но почему? — вскричала Царица.

Жалость захлестнула ее. Жалость при виде этого невиннейшего из невинных, очутившегося здесь, во тьме и холоде.

Голос Обманщика понизился до рычания. Черные глаза злобно запылали, и даже она, Царица Преисподней, дрогнула перед неприкрытой ненавистью этих глаз.

— Я убил его потому, что он был прекрасен. Потому, что он радовал глаз и сердце. Потому, что он был обожаем и невинен. Потому, что он был всем тем, чем ты и я… что они…

Ярость душила Обманщика, и гнев его наконец передался и дочери. Царице стало понятно, почему он пошел на это. Ведь оба мы, он и я, изгои, ненавидимые и презираемые Эзиром. Как и братья мои — Волк и могучий Змей — отвергнуты лишь потому, что они не столь благородны и приятны.

— Смелее, Прекраснейший, — медленно произнесла Царица низким, грудным голосом. — Добро пожаловать в Ад.

И с тех пор Прекраснейший, предательски убитый, был обречен томиться в царстве бесславно умерших… вплоть до наступления конца света.

Аббатство святого Эйдана

Чесбери

21 ноября 999 года

Элвин испугался так сильно, что, резко отпрянув назад, споткнулся и упал. Дыхание у него перехватило, и он очумело таращился на кошку, не в силах произнести ни слова.

Ровена поднялась, мягко ступая лапками, подошла к Элвину и уселась у его головы. Слегка ударив себя пару раз по бокам длинным белым хвостом, она аккуратно обвила его вокруг лап.

— Ну, чего разлегся? — спросила она. — Давай-ка, вставай. Ты что же, не слушал Повелителя?

— П-повелителя?

— Повелителя Ангелов. — Ровена кивнула в сторону правой руки Элвина. — Это кольцо Соломона. Соломон умел слушать животных и понимал их язык. Даже от нижайшей из тварей исходит мудрость. — Кошка посмотрела на Элвина; кончик ее хвоста чуть дернулся, как бы в нетерпении. — Хотя, — она дугой выгнула спину, поднимаясь, — я не уверена, что мне нравится называться «нижайшей из тварей».

— Возможно, — подал наконец голос Элвин, сам дивясь своему спокойствию и подбору слов, срывающихся с губ. — Михаил не имел в виду непосредственно тебя.

Ровена окинула его, как Элвину показалось, довольным взглядом.

— Умнеешь с каждой минутой!

Элвин старательно уставился на нее, потом, тихонько простонав, спрятал лицо в ладонь своей здоровой руки.

— Если я способен понимать тебя, — устало проговорил он, — стало быть, кольцо настоящее. А если оно настоящее, тогда все, что я видел, тоже происходило в действительности. Включая и задание, которое мне поручил Михаил.

Ровена мягко подошла к Элвину и нежно похлопала лапкой по его бедру.

— Все правильно. Итак, что же ты намерен делать?

Элвин поднял голову и взглянул в странные, разного цвета глаза кошки.

— Думаю, отправлюсь спать. Может, завтра утром, когда встану, я пойму, что все это мне только приснилось.

Ровена продолжала неотрывно смотреть на него, затем неожиданно потерлась головой о его колено.

— Нет, это не сон, друг мой. Иногда мне жалко вас, людей. Вы живете в мире, который так узок. Вы не можете видеть фей в лунном свете и грустных маленьких призраков, не слышите, как поет река. Все это для тебя, наверное, такое ужасное потрясение…

— Мягко сказано, — буркнул Элвин.

Он вернулся на свою кровать, но уснуть так и не смог, размышляя об огромной ответственности, навалившейся на него. Элвин уже вскоре осознал, что ему не избежать ее, но, прежде чем отправиться на исполнение миссии, которую поручил ему архангел Михаил, нужно было получить разрешение от аббата, чтобы покинуть монастырь.

Во время заутрени он двигался словно полусонный, вновь и вновь прокручивая в голове события прошлой ночи. Сердцем Элвин понимал, что не дьявол искушал его, он действительно общался с архангелом, но как убедить в том прозаичного аббата Беда? С чего начать? Какой предлог выдумать? Ведь согласно уставу ни один монах не мог отлучаться из аббатства, не получив на то позволение аббата.

Задумавшись, Элвин запнулся и на секунду прекратил пение молитвы. Брат Эдвиг бросил на него быстрый взгляд. Элвин прочистил горло и вновь запел вместе с остальными.

Куда мне идти? Цель миссии предельно ясна — нужно во что бы то ни стало помешать Антихристу осуществить преждевременное наступление Судного Дня. Но как это сделать и с чего начать прежде всего?

Есть только один человек, который может ответить на эти вопросы: мой старый друг, епископ Вулъфстан. Он хорошо меня знает, знает, что сам бы я не смог выдумать такую историю. Кроме того, именно Вульфстан предупредил меня о надвигающейся тьме, прежде чем я получил указания от архангела и услышал, как животные говорят на человеческом языке…

Приняв решение, Элвин продолжал петь окрепшим голосом. Да, нужно идти к Вульфстану, дабы испросить у епископа совета.

Когда заутреня окончилась, аббат взмахом руки повелел братии подойти к нему. Монахи встали перед ним, удивленные неожиданным нарушением установленного порядка. Беда выглядел уставшим и выждал несколько мгновений, прежде чем заговорить.

— Перед заутреней у меня был посетитель — курьер из Калне, который принес ужасные вести. Прежний наш аббат, епископ Вульфстан, серьезно ранен и, вероятно, сейчас при смерти. Он просит вас, чтобы вы помолились за него и его бессмертную душу.

Элвин замер, пораженный. Вульфстан. Неужели враг нанес удар, дабы помешать исполнению возложенной на Элвина миссии? Попытался убить единственного человека, которому он абсолютно доверял?

До потрясенного молодого монаха не сразу дошло, что Беда уже обращается непосредственно к нему.

— Элвин, Вульфстан просил, чтобы ты навестил его. Безусловно, я даю тебе разрешение немедля отправиться к нему. — Водянистые карие глаза аббата наполнились сочувствием. — Я знаю, как ты любил… любишь… Вульфстана. Я буду молиться о его выздоровлении и о твоем быстром и безопасном путешествии к нему.

— Аббат… что произошло? — Спросил Элвин дрожащим голосом.

Беда удрученно покачал головой:

— Случилось нечто страшное. Во время заседания Витана провалился пол. Многие погибли или серьезно ранены, и лишь нескольким удалось остаться невредимыми. Среди этих счастливчиков наш король и его главный советник Анджело, хвала Господу.

Король и его главный советник Анджело.

Элвин тотчас же вспомнил свой разговор с Вульфстаном тогда, в апреле.

Этельред окружил себя фаворитами, худший из которых — этот римский прохвост Анджело. Странный тип. Чрезвычайно привлекателен для окружающих, но что-то в нем мне очень не нравится.

Элвин задрожал. Ему было стыдно из-за того, что он не столько боится потерять епископа Вульфстана, сколько страшится тех сил, которые стоят за случившимся и, по всей вероятности, отберут жизнь у этого доброго человека.

— Иди быстро. Погода, боюсь, не очень хорошая. Но торопись. Оставайся там столько, сколько понадобится епископу. А потом, мой мальчик, — Беда стиснул пальцы, — возвращайся к нам на крыльях ангелов.

На крыльях ангелов. Учитывая то, свидетелем чего он стал в утренние часы, Элвин невольно спросил себя, какие же сны видел аббат, чтобы употребить эту фразу.

Он вышел еще до утренней службы. Братья собрали то немногое, что могло понадобиться, включая запас пищи на несколько дней. И с молитвами вывели его на главную дорогу.

Едва монастырь скрылся из виду за пеленой бесшумно падающего снега, как из кустов послышалось какое-то шуршание. Элвин подумал, что это кролик или лиса. Но ошибался. Ровена, сама похожая на снежок, легко вспрыгнула на седло. Старый осел, носивший кличку Валаам, удивленно мотнул головой. Ровена выжидающе посмотрела на Элвина, он пошарил в кармане. Нащупал кольцо Соломона и надел его на палец.

— …когда-нибудь напугаешь до смерти, если будешь так выскакивать! — пожаловался осел.

— И ты тоже! — воскликнул Элвин.

Валаам, удивленный не меньше монаха, повернул голову и уставился на седока.

— Ты слышишь меня, юноша?

Элвин вздохнул. Похоже, Соломон пользовался советами всех животных, а не только кошек.

— Да, Валаам, я тебя слышу.

— Чудесно, чудесно, — сказал осел, покачивая головой. — Как бы я хотел сейчас оказаться в теплом стойле. В моем зимой слишком холодно. И хорошей еды! Да, я видел, чем кормят лошадей тех, кто посещает аббатство. Им дают овес, их укрывают одеялами. И все только потому, что они такие высокопоставленные особы, тогда как…

— Валаам, — предупредительно зашипела Ровена, — молчи. Мне надо поговорить с братом Элвином.

Осел пробормотал что-то под нос, явно жалуясь на свою долю. Но голос сбавил.

— Ровена, что ты здесь делаешь?

— Мне кажется, тебе нужен надежный попутчик. А не только болтливый осел, — сказала Ровена, устраиваясь поудобнее на седле. — Кроме того, Вульфстан всегда относился ко мне по-доброму. Многие братья предпочитают пнуть кошку, чем процитировать что-то приятное из Библии.

— Это опасно, — заметил Элвин, странно обрадованный ее появлением.

Ровена взглянула на него своими голубовато-зелеными глазами.

— Я кошка. Если почую опасность — уйду.

Она закрыла глаза и преспокойно уснула. Элвин заботливо прикрыл ее краем накидки.

Шел снег. Тихий и белый, как Ровена. Элвин старался не поддаваться опасениям. С тех пор как еще ребенком его привели в аббатство, он ни разу не уходил от него дальше, чем на милю. Ему не хватало сейчас и тюфяка, и знакомого, усыпляющего холодка библиотеки. Дорога предстояла долгая. От Чесбери до Калне более сотни миль. В лучшем случае он доберется туда через несколько дней. В худшем…

Вульфстан, подумал Элвин, вытирая рукавом слезы, я иду. Пожалуйста, не умирай.

Королевский замок Этельреда

29 ноября 999 года

В сообщении Вульфстана говорилось, что он находится в поместье короля Этельреда, в Калне, где лежат и другие пострадавшие во время странного случая. Икпильдская дорога была вполне проходима, и Элвин убедился, что стража короля, расставленная на этом пути, сразу меняет отношение к путнику с подозрительного на дружеское, когда видит письмо со знаком епископа.

В одном месте часовые предложили проводить монаха до самого Калне. Они даже хотели дать ему лошадь вместо осла. Элвин согласился пересесть на коня, но отказался оставить Валаама, зная то, чего не знали ни аббат, ни солдаты — путешествие только начинается. Освобожденный от всадника, осел кое-как поспевал за более быстрыми животными.

О трагическом событии знали уже все — среди людей действия, принужденных к временному безделью, слухи распространяются быстро. К тому времени, когда юный монах, Валаам и Ровена прибыли, сопровождаемые двумя танами, к королевской резиденции, Элвин уже услышал самые разные интерпретации случившегося. От проявления Божьего гнева до попытки какой-нибудь ведьмы убить целое собрание добрых людей.

Последний отрезок пути люди проехали молча. Копыта приглушенно постукивали по заснеженной земле. А говорить было уже не о чем. Элвин устал от быстрой езды и от беспокойных ночей. Монах уже почти засыпал, когда негромкий треск и упавший сверху пласт мокрого снега вывели его из полузабытья.

Ровена зашипела, царапнула Элвина когтями и встряхнулась. Монах вздрогнул от боли и холода и поспешно замотал головой, сбрасывая снег, пока тот не растаял. Подняв голову, он увидел на ветке виновника происшествия: на него внимательно глядела большая рыжевато-коричневая белка. Остроконечные мягкие ушки мелко подрагивали, а пушистый хвост подергивался вверх-вниз. Зверек тут же начал браниться.

— Вы и не представляете, как долго я вас жду! Сначала в Чесбери. Но там сказали, что вы уже ушли. Ваши белки такие грубияны! Никакого воспитания! Но вы здесь и…

— Ты, злобная древесная крыса! — зашипела Ровена. Она промокла, и чудесный белый снег прилип к спине. Кошка замерзла и дрожала. Но это никак не уменьшало жар ее слов. — Я съем тебя на обед. Ты…

— Успокойся, Ровена!

Элвин попытался погладить свою спутницу правой рукой. Но животное было уже не унять. Ровена прыгнула на ветку, снова царапнув Элвина когтями задних лап и обрушив на попутчика еще один ком снега.

Сопровождавшие Элвина уже смеялись вовсю. Указывая на монаха, они обменивались какими-то шуточками и явно веселились от души. Элвин покраснел, но старался не обращать на них внимания. Ударив лошадь в бока, он проехал вперед, спеша избежать еще одного снегопада. Белка протестующе запищала, утверждая, что она «не обычная белка». Но Ровена ответила на это таким набором оскорбительных выражений, которые могли бы устрашить не только юного монаха. В следующее мгновение оба зверька исчезли из виду.

— Какой вы счастливчик, брат Элвин, — качая головой, заметил тан Элфрик. — Вас защищает такой отважный солдат!

Его товарищ Улрид громко расхохотался, и Элвин слабо улыбнулся.

— Хвала Господу, — ответил он, и таны, удивленные его словами, снова рассмеялись. Но теперь уже вместе с ним.

Они подождали Элвина и поехали дальше, сопровождаемые Валаамом. Юноше не очень хотелось продолжать путешествие без Ровены, но, доверяя ее звериным инстинктам, он надеялся, что кошка его отыщет.

А тем временем совсем неподалеку умирал Вульфстан. Элвин перекрестился и прошептал молитву, полагаясь на то, что еще не опоздал.

Час спустя монах вошел в главный зал королевской резиденции, стряхнул с плеч снег и прищурился, вглядываясь в полумрак.

— Я думал, что раненых будет больше, — сказал он, обращаясь к Элфрику. На полу лежало всего лишь несколько человек.

— Да, — ответил тан. На его бороде и усах висели сосульки. Но в глазах горел огонь. — Так и было. На ногах остался только один, архиепископ Альфеге из Кентербери. Шестеро умерли, и скоро к ним присоединятся и другие. Ваш друг епископ лежит вон там.

Чувствуя, как сдавило грудь, Элвин подбежал к Вульфстану. Ноги служили ему хорошо.

— Вульфстан?

Как и другие пострадавшие члены Витана, епископ Лондонский лежал на соломенном тюфяке, расстеленном на земляном полу. Стоявшие в центре комнаты жаровни никак не могли согреть просторное помещение. Ставни окон, открытые, чтобы удалять дым, впускали холодный воздух. Вульфстана почти не было видно под горкой одеял и шкур. Он лежал на земле неподвижно, с закрытыми глазами. Юноша опустился на землю и осторожно взял епископа за руку. Рука была холодной.

— Епископ Вульфстан?

Его глаза наполнились слезами. Милосердный Боже, неужели уже поздно? Глаза открылись. Епископ нахмурился, стараясь сконцентрировать внимание.

— Элвин?

Монах усмехнулся. Прижал холодную слабую руку к груди и поцеловал ее.

— Да, ваша милость. Это я. Приехал сразу, как только получил ваше послание.

Улрид и Элфрик тоже подошли к епископу. Посмотрев на них покрасневшими голубыми глазами, Вульфстан нахмурился.

— Вы привели ко мне мальчика, за что я вам благодарен. А теперь займитесь своими обязанностями.

Таны поклонились и поспешно отошли. Вульфстан потянул юношу за руку, и когда Элвин наклонился, прошептал ему на ухо:

— Мы одни?

Монах оглянулся. В другом конце комнаты какие-то женщины ухаживали за ранеными, но они были далеко.

— Здесь три женщины, епископ, но они не слышат нас и заняты с больными. Я… — Он замолчал, не зная, что сказать. — У меня есть для вас новость. Удивительная и страшная.

— А мне нужно сказать тебе кое-что, мой мальчик. Но вижу, тебе не терпится рассказать. Говори первый.

Элвин вздохнул, собрался с мыслями и простыми словами, без изысков и прикрас, передал другу все, что случилось с ним в последнюю ночь в аббатстве. Он не скрыл ничего — ни своего страха, ни нежелания брать на себя тяжкое бремя, ни резких слов Ровены. Сначала епископ только поднимал бровь, но затем стал кивать.

Когда Элвин замолчал, Вульфстан сжал его руку.

— Я верю тебе. Я искал тебя, чтобы предупредить о чем-то похожем. Приятно сознавать, что архангел и я придерживаемся одного мнения о…

Он закашлялся. Приступ был сильным, слабое тело епископа сотрясалось от спазмов, из горла вылетали хрипы и стоны. Несколько шкур сползло на землю, и взгляду Элвина открылась перевязанная грудь друга. Позади послышались шаги — одна из женщин подбежала и склонилась над Вульфстаном.

Епископ отмахнулся от нее, и юноша удивился тому, что раненый еще способен шевелить рукой. Женщина покачала головой и, бросив взгляд на монаха, неохотно отошла. Вульфстан наконец справился с приступом и откинулся на тюфяк, закрыв глаза. Кровь и слюна застыли у него на подбородке.

— Я позову, если вы ему понадобитесь, — сказал Элвин вслед женщине.

Некоторое время он просто молча сидел рядом со своим наставником, держа его за руку. С какой радостью он отдал бы другу часть собственной жизни!

Почувствовав слабое пожатие, Элвин посмотрел на епископа.

— Ты в опасности, — прошептал тот. — Я здесь не задержусь и не смогу направлять тебя. — Голубые глаза улыбнулись. — Вижу, ты пришел к такому же выводу.

— Вульфстан… — в отчаянии пробормотал юноша.

— Ничего, слушай. Анджело… Не знаю точно, но он как-то в этом замешан. Он тебе не друг. Тебе нужно уйти, прежде чем ему станет известно о твоем присутствии. Поэтому я и попросил тебя приехать. Не мог предупредить письмом. Слишком много глаз…

Веки опустились. Испугавшись, Элвин осторожно потряс друга.

— Вульфстан? Пожалуйста, не умирай. Скажи, куда мне идти? Как исполнить поручение?

Что-то белое — точнее он не мог определить из-за слез — появилось в окне, замерло на мгновение и впрыгнуло в зал. Оглядевшись, Ровена — конечно, это была она — бросилась к монаху.

— У меня новости! Эта глупая белка говорила правду. Она совсем не обычный зверек. У тебя есть союзник, которому требуется твоя помощь!

Вспомнились слова Михаила. Ты не будешь одинок. С Севера придет человек, мудрый и отважный. Это Второй Свидетель, также наделенный даром. Вместе, если ваши сердца и умы не подведут вас, вы победите.

— Но это же белка! — воскликнул он. Ровена зашипела, прижав уши.

— Нет! Хвосты и усики! Белка всего лишь гонец. Другой ждет и требует, чтобы его впустили.

— Второй Свидетель! — выдохнул Элвин. — Он здесь. Он действительно здесь!

Впервые с того времени, как юноша покинул монастырь, в нем всколыхнулась надежда. Вульфстан потерял сознание, но все еще дышал. Поцеловав епископское кольцо, Элвин поднялся на ноги. Его переполняли радость и страх. Кто этот другой? Воин? Возможно, кто-то из стражи короля? Или какой-нибудь святой?

Он повернулся и побежал к двери. Ровена последовала за ним. Тяжелый засов долго не поддавался. Женщина, подходившая к епископу, видя затруднения юноши, помогла ему. Наконец дверь распахнулась. Сердце в груди застучало. Элвин поднял голову.

И застыл на месте.

Два тана, сопровождавшие юношу, вернулись к исполнению обязанностей стражников и горячо спорили с тем, кому суждено было стать союзником Элвина.

Точнее, с ней.

Она больше подошла бы на роль сподвижника Сатаны, чем защитника Бога. Длинные ресницы, рыжие волосы, напоминающие пламя костра, падали на плечи густой, буйной волной. Странное разноцветное платье и брошь, скалывавшая накидку, ясно выдавали ее происхождение — дикие районы Далриады.

С Севера придет человек…

Элвин сразу понял, что никакая она не добрая христианка. Почему он пришел к такому выводу? Возможно, дело было во взгляде женщины, самоуверенном и вызывающем, возможно, в том, что она даже не прикрыла волосы. Христианство уже давно проникло на Север. Но до сих пор во многих местах находились такие, кто презрительно отказывался от надежды на вечную жизнь. Отчаяние захлестнуло Элвина, когда он понял, что стоящая перед ним женщина — женщина! — о чем только думал Михаил? — одна из этих неприрученных язычников.

— У меня с собой целебные травы. Я знаю, как лечить раненых. Неужели вы дадите им умереть только потому, что у вас, невежи, нет приказа?

— Да, — бросил Улрид. — И тебя убьем за то, что нарушаешь покой в замке его величества! Что ты думаешь, Элфрик? — Он вытащил меч.

— Нет, — ответил Элфрик. — Не пори горячку. Может быть, сначала немного развлечемся?

Щеки женщины зарделись.

— Какие вы, англичане, самоуверенные! Да я скорее лягу со свиньей, чем с вами — свиньи чище и пахнут лучше!

К этому времени Элвин уже оправился от изумления. Что бы он ни думал об этой женщине, ошибки быть не могло. Перед ним спутник, товарищ по долгому и необычному путешествию. Он сделал шаг вперед и обрел голос.

— Добрые таны, умоляю вас, пропустите эту женщину. Она действительно пришла лечить. — Он встретился с горящим взглядом зеленых глаз, и во рту у него пересохло. — Я буду смотреть за ней. Я буду… свидетелем.

Ее лицо исказилось от ужаса. Полные красные губы презрительно сложились в узкую полоску.

— Это ты, — тихо сказала женщина. — Ты монах. Задница Мидхира! Почему я не осталась дома?

Глядя на это воплощение женского бесстыдства, уязвленный ее неприязнью и разрываясь между отвращением и влечением, Элвин думал о том же самом.