Гениальной женщине в шестнадцатом веке могла быть уготована участь либо сойти с ума, либо покончить с собой, либо прозябать в полном одиночестве и в страхе, вдали от людей, прослыв полуведьмой-полуколдуньей.

Вирджиния Вульф, «Собственная комната»

Мануэль пообещал мне рассказать историю Хуаны Кастильской и ее безумной любви к мужу, Филиппу Красивому, если я соглашусь на его условия. Он преподавал в университете Комплутенсе, читал курс лекций об испанском Возрождении. А я еще училась в школе. В том году мне исполнилось шестнадцать лет, в тринадцать я потеряла родителей в авиакатастрофе и с тех пор жила в интернате при одном из мадридских монастырей, вдалеке от своей маленькой латиноамериканской родины.

Голос Мануэля тревожил мой слух, проникал прямо в сердце. Меня увлекал круговорот лиц и интерьеров, складок бархата и самоцветов, теней и отголосков давно минувших дней.

— Что за условия? — спросила я.

— Я хочу, чтобы ты вообразила картины, которые я стану описывать, увидела в них себя, хотя бы на несколько часов почувствовала себя Хуаной. Наверное, поначалу это будет нелегко, но мир, сплетенный из слов, порой бывает таким же реальным, как солнечный лучик, что скользит сейчас по твоей руке. Ученые давно доказали, что, когда мы закрываем глаза и представляем горящую свечу, в нас происходят те же процессы, что и при виде настоящего пламени. Видеть можно не только глазами. В мире, который я воссоздам для тебя, ты будешь Хуаной. Я знаю о Хуане все. Мне знакомо время, в которое она жила, со всеми его красками, звуками и запахами. Но моей истории — вероятно, потому, что я мужчина, да еще и ученый, а стало быть, рационалист, педант и сухарь, — не хватает, всегда не хватало эмоций. Мне не дано понять, что чувствовала Хуана, когда армада из ста тридцати двух кораблей несла ее по волнам к жениху, Филиппу Красивому.

— Ты говорил, она ни разу его не видела.

— Да, то была их первая встреча. Хуана сошла на берег во Фландрии в сопровождении пяти тысяч солдат и двух тысяч придворных, но Филиппа на пристани не было. Я, как ни стараюсь, не могу представить, что она почувствовала в тот миг. Не могу постичь, что же случилось в Льере, когда двое молодых людей, обреченных на брак во имя государственных интересов, наконец повстречались, страстно, беззаветно, неодолимо влюбились друг в друга и потребовали, чтобы их обвенчали в тот же вечер.

Сколько раз Мануэль упоминал об этой встрече? Должно быть, ему нравилось смотреть, как я краснею. Я робко улыбнулась, стараясь скрыть смущение. Несмотря на годы, проведенные в монастырских стенах, и строгое воспитание, я догадывалась, что чувствовала Хуана в тот час.

— Вижу, ты меня понимаешь, — кивнул Мануэль. — Эта история давно не дает мне покоя. Подумать только: самая утонченная принцесса эпохи Возрождения, наследница испанского престола. Хуане было двадцать восемь лет, когда ее оклеветали и лишили свободы; она провела в заточении сорок восемь лет, до самой смерти. Между прочим, ее воспитательницей была сама Беатрис Галиндо, Латинянка, величайшая женщина-философ того времени.

— Я читала, что Хуана сошла с ума от ревности. Грустная история, ничего не скажешь.

— Так принято считать. На самом деле никто этого точно не знает, это тайна, которую ты поможешь мне разгадать.

— Я, право, не знаю как.

— Постарайся думать, как она, поставь себя на ее место. Пусть ее образ пленит тебя, очарует. Вы с Хуаной почти ровесницы. Тебе, как и ей, пришлось покинуть родину, как и она, ты очень рано осталась совсем одна.

Дед с бабкой привезли меня в интернат сентябрьским днем 1963 года. Массивное каменное здание показалось мне угрюмым и неприветливым — унылый фасад с окнами под самой крышей, тяжелая дверь, старинный герб над входом, — однако его мрачный вид как нельзя лучше соответствовал тогдашнему состоянию моего духа. Шагнув в украшенный изразцами подъезд, я впервые осознала, что детство ушло навсегда, необратимо, без возврата. Ни день, ни ночь, ни бескрайние просторы, ни городская сутолока не могли передать глубину моей печали так, как этот монастырь с одинокой сосенкой, раскинувшей ветви над крошечным, всеми позабытым садом. Я провела в интернате четыре грустных и молчаливых года. Другие воспитанницы держались со мной приветливо, но слегка отчужденно, словно надо мной еще висела тень пережитой трагедии. Благие намерения наставниц лишь усугубляли мое одиночество. Они заклинали девочек быть как можно более чуткими и деликатными, чтобы не потревожить ненароком моих ран. Подруги старались не говорить при мне о своих семьях и планах на каникулы. Они опасались, что такие разговоры усилят мою тоску по родителям. Откровенно говоря, я и сама не любила напоминаний о своем сиротстве. Настоящих друзей у меня так и не появилось. В довершение ко всему я хорошо училась, и монахини все время ставили меня в пример, что, само собой, не добавляло мне симпатий сверстниц и с каждым днем углубляло пролегшую между нами трещину.

— Если честно, я так и не поняла, какая роль в твоей истории отводится мне. Конечно, я могу представить, что чувствовала Хуана, но все равно нас разделяет огромная пропасть. Целые века. Мы жили в разные эпохи. Я не понимаю, зачем тебе нужно, чтобы я в нее перевоплощалась.

Разве наши предки чувствовали по-другому? Разве мы не способны понять Шекспира и Лопе де Вегу, Гонгору, Гарсиласо или рыцарские романы? С годами меняется только антураж, а любят, ревнуют и страдают всегда одинаково.

— Представь, что играешь роль в исторической пьесе. Возьмем, к примеру, писателей: по сути, их труд состоит в том, чтобы день ото дня влезать в шкуру героев прошлого. Литература, живопись, даже музыка — все это лишь попытки возвратить хотя бы на время давно ушедшие эпохи. Знаешь, иногда случаются удивительные совпадения, необъяснимые вещи. Возможно, все настоящие творцы — медиумы. Многие писатели признавались, что создают свои книги под диктовку неких таинственных сил, которые овладевают их сознанием. Искусство потому и существует, что мы вечно играем одни и те же роли в одних и тех же драмах. И ты, современная девушка, которую никто не выдаст замуж против воли, влюбившись, почувствуешь то же, что и Хуана, и скажешь об этом примерно теми же словами. Так или иначе, у тебя гораздо больше шансов понять ее, чем у меня.

— Звучит вполне убедительно, — улыбнулась я, — но ты словно уговариваешь меня подняться на борт машины времени. А сам всего-навсего хочешь поведать мне историю чужой любви. Впрочем, если ты хороший рассказчик, у нас должно получиться. Воображение у меня живое, даже слишком. По крайней мере, можно попробовать.

— Дело не только во мне, но и в тебе. Ты и сама могла бы немало рассказать мне о Хуане. В таких делах, как ревность, ты уж точно разбираешься лучше меня.

Мануэль неплохо изучил меня за несколько месяцев. Мы познакомились весной, когда бабушка с дедушкой в последний раз навещали меня в Мадриде. В тот день на мне был английский костюм и шейный платок от «Гермес», бабушкин подарок. Я нетерпеливо мерила шагами вестибюль отеля «Палас» в ожидании стариков и вдруг увидела его. Мануэль показался мне пришельцем из давно минувшей эпохи. Седой как лунь, синеглазый, с прозрачной кожей, густыми бровями и неожиданно яркими, чувственными губами. Он сидел нога на ногу в глубоком, обтянутом штофом кресле в стиле ар-нуво и с угрюмым видом курил. Тогда меня привлек не только колоритный вид незнакомца, но и то, как самозабвенно он вдыхал сигаретный дым. Позже Мануэль признался, что сразу обратил на меня внимание: в Мадриде нечасто встретишь девушку смуглую, как уроженка тропиков, и высокую, словно скандинавка. Мне уже приходилось слышать такое. Сама я ужасно стеснялась своих метра семидесяти пяти и чувствовала себя вовсе не привлекательной девушкой, а нескладным жирафенком. Кроме всего прочего, у меня были огромные глаза, влажные и печальные, совсем как у этих животных.

Я уселась в кресло напротив незнакомца, и он рассеянно улыбнулся мне с видом нетерпеливого пассажира в зале ожидания. Вскоре из лифта выплыла бабушка, а вслед за ней дед. Мой дедушка был красивым семидесятилетним мужчиной, надежно защищенным от окружающего мира непроницаемой самоуверенностью. Шагая рядом с супругой, он слегка наклонялся вперед, словно стеснялся своего роста. Бабушка, миниатюрная и стройная, отличалась заученной, неестественной элегантностью, которую посторонние часто принимали за высокомерие. Бежевый костюм сидел на ней великолепно, волосы были уложены в безупречную прическу. Приметив меня, бабушка заулыбалась. Прежде чем поцеловать, дедушка взял меня за плечи и долго рассматривал. Он всегда так делал, но в тот раз мне показалось, будто дед решает, когда же я наконец вырасту и перестану нуждаться в его опеке.

Едва старики выпустили меня из объятий, незнакомец подошел к нам и деликатно представился. Он оказался гидом, которого прислали из агентства, чтобы отвезти нас в Эскориал. На Мануэле был темно-синий макинтош и клетчатый шарф; я навсегда запомнила название его сигарет: «Дукат». Гид проводил нас к своей машине, новенькому черному «сеату».

По дороге бабушка с дедом затеяли обстоятельное сравнение политики Франко и диктатора, который много лет правил нашей страной. Когда старики увлеклись городскими пейзажами, Мануэль переключил внимание на меня, забросав вопросами об увлечениях, друзьях и о том, нравится ли мне Мадрид. Он рассказал, что преподает в университете и что предметом его особого интереса с недавних пор стала история Хуаны Кастильской и Филиппа Красивого. Мануэль спросил, доводилось ли мне слышать о них. Совсем немного, ответила я. Хуана — это та королева, которая сошла с ума от любви? Так гласит легенда, смиренно отозвался Мануэль. В действительности все было куда сложнее, но кому охота углубляться в дела давно минувших дней. Хуана была матерью императора Карла I Испанского — в Германии его именовали Карлом V, над владениями которого никогда не заходило солнце. И бабушкой Филиппа II, короля, построившего тот самый Эскориал, в который мы направлялись.

Откровенно говоря, я вечно путаюсь во всех этих королях и королевах, призналась я. Мануэль рассмеялся. Хуана — это особая статья, заявил он, совершенно особенная.

На вид Мануэлю было около сорока. Он, как и я, рано остался сиротой. Наш новый знакомый блестяще справился с ролью гида, несмотря на то что исполнял ее впервые в жизни. По словам Мануэля, он подменял приболевшего приятеля.

Впервые я побывала в Эскориале сразу по приезде в Испанию, с экскурсоводом, который на полной скорости протащил нас по залам. Тем приятнее было пройтись по монастырю в компании профессора истории, который в мельчайших подробностях изучил эпоху Филиппа II и завораживал слушателей подробным, захватывающим, страстным повествованием о ней. О своем предмете Мануэль знал решительно все. Казалось, перед нами пришелец из прошлого, рожденный на рубеже пятнадцатого и шестнадцатого столетий. Увидев озаренный солнцем портрет Филиппа Красивого, я не без тревоги заметила отчетливое сходство принца с нашим гидом. Мануэль как раз остановился подле картины, не прерывая рассказ о первой встрече Хуаны и Филиппа. Он говорил так убежденно и живо, словно сам присутствовал при их венчании. Тут бабушка прервала гида, заинтересовавшись креслом, стоящим у противоположной стены. Мануэль объяснил, что в нем часто сидел тяжелобольной король. И тут пустился в долгий рассказ о многочисленных недугах Филиппа, о добившей его подагре, о его религиозном фанатизме, о четырех женах, которых он одну за другой свел в могилу. Филипп бичевал себя, носил терновый венец. Благочестивый король совокуплялся со своими женами через простыню со специальным отверстием. Он заставлял их молиться вслух во время соития, а познав наслаждение, истово каялся. (На этом месте бабушка уставилась в пол, дедушка выразительно покосился на меня, давая понять, что в присутствии юной девушки подобные разговоры неуместны, однако наш гид как ни в чем не бывало продолжал рассказ.)

Перед отъездом в Лондон бабушка отдала мне старые бумаги из маминого секретера. После похорон родителей я вызвалась помочь Мариите, нашей старой домработнице, навести порядок в доме. Несмотря на протесты старушки — что ты удумала, дочка, не ходи, я сама! — я все же увязалась за ней и присланной ей в помощь прислугой из дядиного дома. Я видела, как опустошают шкафы, снимают книги с полок, передвигают кухонную мебель, письменные столы, тумбочки. Каждый человек оставляет после себя целую гору бумаг, и я твердо решила сохранить все, что найдется в доме. «Твой дед забрал счета и страховые полисы. О других бумагах он ничего не говорил. Если хочешь, я могу подержать их у себя, пока ты не подрастешь», — предложила Мариита. Я перебрала кучу одежды, обуви, белья и простыней, решая, что может мне пригодиться, а что надлежит сложить в коробки и отнести монашкам, но так и не смогла притронуться к бумагам: при одном взгляде на бисерный, заостренный почерк матери и стремительные каракули отца меня начинали душить рыдания. Прошло почти пять лет, прежде чем я решила, что готова к этому испытанию. Вернувшись в интернат, я расположилась в отведенной мне комнатушке с железной кроватью, платяным шкафом, умывальником и маленьким окошком, в которое виднелись ветви деревьев, покрытые молодой весенней зеленью. В первые годы в интернате я спала в большом дортуаре с узким проходом посередине и маленькими отсеками по обеим сторонам, скрытыми друг от друга накрахмаленными белыми занавесками. Каждый день, зимой и летом, монашка будила нас в семь утра громкими хлопками в ладоши. За пять минут она обходила весь Дортуар от отсека к отсеку, отдергивая занавески, дабы убедиться, что мы уже вскочили с постелей и приступили к умыванию. Подобная тактика не переставала меня возмущать. К счастью, в последний год меня переселили в отдельную комнатку в крыле для старших. Это было все равно что сменить дешевый пансион на пятизвездочный отель. Добрая матушка Луиса Магдалена, ответственная за крыло и лазарет, знала, что меня терзает бессонница, и разрешала мне засиживаться допоздна.

Сидя на кровати в одной пижаме, с ногами, укутанными в одеяло, ледяными непослушными руками я распечатала бабушкин пакет. Страшно было вновь приближаться к пропасти, что разверзлась между мной и моим прошлым. В пакете оказались пять больших конвертов и несколько книг. Название одной из них заставило меня усмехнуться: «Человеческая сексуальность» доктора Стеллы Черутти. Такие книжки мама запирала в секретере, чтобы они не попались мне на глаза. Я будто вновь услышала ее голос: «Ты еще слишком мала, подрасти сначала». Мама понятия не имела о том, что замок секретера легко поддавался лезвию кухонного ножа. Так я прочитала «Дивный новый мир» Хаксли и ту самую книгу о сексуальности с черно-белыми рисунками, изображавшими мужские и женские половые органы в разрезе. Опасаясь, как бы мать не застала меня с запретным томом, который в моем понимании был куда страшнее Хаксли, я ограничилась разделом о соитии. В то время я умирала от любопытства, что же происходит во время той самой «первой брачной ночи», о которой часто шептались мои подружки. Мои собственные ощущения подсказывали, что это как-то связано с частью тела, которую мама стыдливо именовала там. «Не трогай себя там. Вымой там хорошенько». Я не сомневалась, что таинственные отношения мужчины и женщины, которые принято обозначать невнятным эвфемизмом «спать вместе», как-то связаны с запретными частями тела. Однако вообразить, как именно это происходит, я не могла. Я понятия не имела об эрекции и думала, что партнеры, должно быть, садятся, широко раздвинув ноги, так чтобы их половые органы соприкоснулись, и тогда все, что нужно, случается само собой. Это непонятное и малоприятное действо, технологию которого я силилась понять, рисуя в тетрадках голые парочки, не имело ничего общего с мечтами о романтической любви. Из книги я узнала, что мужской пенис напрягается от прилива крови и проникает во влагалище, надорвав плеву. Романтики и здесь было немного, но горизонтальная поза, которую надлежало принять любовникам, казалась куда более логичной и удобной. Я улыбнулась, вспомнив, какой наивной дурочкой была когда-то.

Выложив содержимое папок на кровать, я рассортировала его, отделив бытовые мелочи, вроде счетов и квитанций, от писем и заметок. Среди расписок, приглашений на дни рождения, моих детских фотографий и телефонных номеров на белых карточках затесалась открытка с видом Италии, присланная. Исис, маминой подругой-колумбийкой, которая давно жила в Нью-Йорке. «Бросай все и приезжай. Путешествие пойдет тебе на пользу». На похоронах родителей Исис не отходила от меня ни на шаг. Никто из родственников не рыдал над могилой так горько. Исис была безутешна. Это она настояла, чтобы родители прилетели в Нью-Йорк. «Ну кто же мог знать, что с этим проклятым самолетом случится такая напасть! Мне жаль, Лусия, мне так жаль!» Исис хотела взять меня к себе. У нее уже росла дочь. Исис говорила, что я смогу пойти в школу для девочек в Нью-Йорке, а потом поступить в Колумбийский университет. Так я могла бы получить образование, о котором всегда мечтала моя мать. Исис мне нравилась. Она часто навещала нас, подолгу жила в комнате для гостей, и я с ранних лет привыкла звать ее тетей. Но у бабушки с дедом были совсем другие планы. Они вежливо поблагодарили Исис и твердо отклонили ее предложение. Меня было решено отправить в Испанию. Соединенные Штаты казались старикам неподходящим для девочки-подростка местом. Дед с бабкой не разделяли американского материализма и либеральных ценностей. Исис сразу поняла, что настаивать бесполезно. На прощание она попросила меня звонить, когда я только захочу. Возможно, бабушка с дедом хотя бы разок отпустят меня на каникулы в Штаты. А когда мне исполнится восемнадцать и я окончу школу, никто не сможет решать за меня, где мне жить и чем заниматься. Так что если я захочу продолжить учебу в Штатах, бабка с дедом уже не смогут мне помешать. Тоскуя по домашнему очагу, я часто думала о предложении Исис, но перечить старикам у меня не хватало духу. Для этого требовались более веские причины, чем призрачная надежда вновь обрести семью. В конвертах нашлась переписка Исис с мамой, письма моего деда по материнской линии, открытки с непримечательными надписями и пара блокнотов. Сначала я принялась просматривать деловые бумаги, словно археолог в глубокую древность, погружаясь в мир повседневных забот своей матери. Я представляла, как мама, проводив меня в школу, усаживается за секретер проверять счета, составлять список покупок, распределять на неделю продукты, разбираться с квитанциями из прачечной. Передо мной была вероломно прерванная жизнь, отраженная в сотне недоделанных дел: напомнить садовнику, чтобы обкурил папоротники, отвезти костюм Эрнесто к портному. Читая, я тихонько плакала. То были уже не те мучительные безутешные рыдания, которые душили меня сразу после смерти родителей. То были слезы печали о былом. Мамины записи казались музейным экспонатом, старинной рукописью, автор которой давно канул в небытие: время пощадило бумагу и строчки, но рука, державшая перо, давно обратилась в прах.

Потом я прочла письма Исис и записи в блокнотах. И узнала правду, от которой пересохло в горле. Сначала мне захотелось все бросить, но любопытство взяло верх. Мелко исписанные листки хранили память о настоящей драме. Поначалу Исис реагировала на рассказы матери о донимавших ее анонимных звонках — голос был женскии, — из которых она узнавала все новые подробности отцовских измен, относясь к этому с большой долей скептицизма. Разве можно тратить время и силы на подобную чушь! Но подозрения матери усиливались, и подруга советовала ей не делать скоропалительных выводов, пока нет доказательств. А что, если все дело в интригах завистниц? Разве пристало умной рассудительной женщине обвинять мужа, не уверившись до конца в своих подозрениях? Тогда мама решилась начать расследование. Его результаты были передо мной: даты, места, мелочи, найденные в его карманах, подслушанные обрывки фраз и горькое заключение в конце страницы: «Господи, что со мной? Я схожу с ума». Слова «схожу с ума» вновь и вновь повторялись на полях вместе с именем Эрнесто, буква «о» была густо обведена карандашом. Исис умоляла мать взять себя в руки. Ничего страшного. Таковы мужчины. Это вовсе не значит, что Эрнесто тебя разлюбил. Успокойся, оставь все как есть. А лучше поезжай в путешествие, увези его в другой город, заставь опять в тебя влюбиться. Но мать уже видела свою соперницу. Она молода. И очень красива. Ты тоже красивая, убеждала Исис, вспомни, сколько у тебя было поклонников. И новые записи: «Э. вернулся в одиннадцать. Он обнял меня. Я не смогла. Не смогла. Я ненавижу его. Как он мог так поступить со мной?» Исис все настаивала на путешествии. Подруги обменивались весточками все реже. Исис переживала, что мать ей почти не пишет. «Селия, ради бога, я ужасно волнуюсь. Если ты не приедешь, я сама к тебе прилечу. Умоляю, напиши мне».

В ту ночь я не сомкнула глаз. Рано утром ко мне постучалась матушка Луиса Магдалена. Поглядев на меня, она покачала головой, поспешно удалилась, вернулась через несколько минут с чашкой горячего шоколада и ломтем хлеба и уселась подле меня, с любопытством и тревогой поглядывая на разбросанные повсюду бумаги. «Это мамины письма и личные вещи», — объяснила я. «А…» — кивнула монахиня. И тут же спросила, не лучше ли позволить моей матери покоиться с миром, а не копаться в прошлом, которое она предпочла бы скрыть. «Маме все равно, — возразила я. — Ее ничто уже не потревожит, а мне нужно узнать правду. Папа с мамой были рядом, сколько я себя помню, я любила их, но совсем не знала. Я понятия не имела о том, что происходит». «Это вполне естественно, — заметила матушка. — Ты была слишком мала, когда они погибли».

Матушка Луиса Магдалена была высокой и худой, с длинным суровым лицом и сдержанными суховатыми манерами. Она очень редко улыбалась и одним лишь взглядом могла призвать расшалившихся воспитанниц к порядку.

Первое время я до смерти боялась строгую монахиню. Но как-то утром, когда я слегла с сильной простудой, Луиса Магдалена пришла измерить мне температуру. Перед уходом она наклонилась ко мне, погладила по голове и поправила одеяло. Эта сдержанная ласка пробудила во мне глубоко уснувшую память о материнской нежности. Охваченная невыносимой тоской, я разрыдалась. Мне показалось, что суровой матушке, как и мне, не хватает любви. В тот миг я оплакивала не только себя, но и ее. С той поры я не упускала случая выказать Луисе Магдалене благодарность и дружеское расположение. Матушка платила мне той же монетой. Постепенно мы подружились.

— Уж я-то знаю, каково тебе, — повторяла матушка, — хоть ты об этом и не говоришь. Ума не приложу, как ты справляешься с этим одна. Ты, наверное, очень сильная. Мне было семнадцать, когда умерла моя мать, и только в вере я смогла найти утешение. В девятнадцать я ушла в монастырь. Сейчас мне сорок пять.

Однажды я спросила у Луисы Магдалены, не жалела ли она о своем решении. В ответ матушка улыбнулась. Первое время ей казалось, что она не выдержит. Не хватало музыки, городского шума. Спасением для нее стало Житие святой Тересы Авильской. Женщины, познавшей испепеляющую страсть и обретшей истинную любовь во Христе.

Доброй матушке Луисе Магдалене я решилась не только рассказать о своем открытии, но и показать мамины заметки. Скрывать смятение и горечь больше не было сил. Я не понимала, отчего моя мать, дойдя до крайней степени отчаяния, сквозившего в каждой строчке ее писем, все же не ушла от отца. Развод положил бы конец маминым страданиям, а главное, тогда они с отцом не отправились бы в то роковое путешествие, чтобы спасти свой брак. И у меня были бы живые родители, пусть даже разведенные.

— Любить Христа проще простого, — заметила я. — Ни измен, ни разочарований. Я не верю, что отец мог так поступить с мамой. Со мной папа был таким нежным, а ее заставлял страдать. Ведь мама буквально сходила с ума от ревности. Очень больно сознавать, что между ними могло произойти такое. Мне всегда казалось, что мама с папой обожают друг друга.

— Я не тот человек, которого стоит расспрашивать о ревности, детка, — Луиса Магдалена улыбнулась с грустной нежностью, — но у нас в Испании была принцесса, которая от любви потеряла рассудок…

Я охнула от изумления. Даже монахиня знала о ней. Что за удивительное совпадение!

— Хуана Безумная! — вырвалось у меня.

— Ты о ней слышала?

— Немного. Но один мой знакомый знает о ней абсолютно все.

— Тогда попроси его рассказать. Я не слишком разбираюсь в деталях, к тому же непонятно, что здесь правда, а что только легенда, но ясно одно: это очень грустная глава в истории Испании.

Хуана должна была взойти па престол после смерти своей матери Изабеллы Католической, но вместо этого провела остаток дней в замке Тордесильяс неподалеку от Вальядолида. Согласно легенде, она сошла с ума от ревности, не смогла смириться с изменами мужа. В детстве родители возили меня в монастырь Санта-Клара, где похоронен Филипп Красивый. Помню, мне стало очень жалко Хуану, а еще сильнее ее маленькую дочку Каталину, которая росла подле матери в темных покоях; в них лишь изредка открывали ставни, чтобы девочка могла посмотреть, как играют другие ребятишки.

— А муж и вправду изменял Хуане или она все придумала?

— Говорят, что изменял, но еще говорят, что они полюбили друг друга с первого взгляда и любили безумно. У них было шестеро детей. Когда Каталина появилась на свет, ее отца уже не было в живых. У нас в библиотеке есть книга об этом. Я ее тебе принесу.

Я рассказала Мануэлю о чудовищной ревности, погубившей моих родителей. История принцессы Хуаны словно магнит притягивала к себе все новые трагедии. Мануэль считал, что судьба принцессы намертво сплелась с судьбой всей Испании и навсегда ее изменила.

— Значит, ты собираешься вызвать дух Хуаны? Устроить спиритический сеанс? — подначивала я.

Мануэль не улыбнулся моей шутке. Он сидел напротив, наклонившись вперед, опираясь локтями о колени, и не спускал с меня глаз. Я поглубже забилась в кресло и отвернулась к окну.

— Знаешь, индейцы плели сети для ловли снов. Почему бы нам тоже не попробовать. У меня есть платье той эпохи. Я хочу, чтобы ты нарядилась Хуаной. Превратилась в нее, прониклась ее страстью, ее смятением. Люди мечтают о машине времени, чтобы путешествовать в прошлое. Мы отправимся в такое путешествие при помощи шелка и бархата. Мой рассказ воскресит Хуану, и она воплотится в тебе. Глядя на тебя, я буду видеть ее. Не знаю почему, но я сразу понял, что ты именно та, кто мне нужен.

Я не знала, что сказать. Замысел Мануэля пленял меня и пугал. Неужели он и вправду верит, что один звук его голоса перенесет нас в другую эпоху? Для Мануэля время было не рекой, а неподвижной озерной гладью. О событиях далекого прошлого он говорил как о сегодняшнем дне. Мануэль напоминал мне деда со стороны матери: это его рассказы сделали меня такой фантазеркой. Мне вспомнилась Шахерезада, получившая жизнь и руку халифа в награду за дивные сказки. О какой награде мечтал Мануэль? И как было не поверить в мистическую силу слов, если именно они привели к нему в тот вечер?

Не прошло и недели с нашей экскурсии в Эскориал, как мне пришло письмо от Мануэля. Во время полдника матушка Кристина вручила мне конверт с мадридским штемпелем. Почерк я не узнала. В конверт была вложена цветная фотография. По вечерам монашки раздавали нам плитки шоколада и багеты, разрезанные пополам. До переезда в Испанию мне не доводилось пробовать хлеб с шоколадом, но когда я, подражая своим товаркам, положила плитку между ломтями наподобие сандвича и надкусила, вкус показался мне изумительным. Обычно я уминала эту вкуснятину на окруженной густыми кустами скамейке, напротив грота со статуей Пресвятой Девы Фатимской. После полдника пансионерки обычно затевали игру в баскетбол, но я предпочитала уединиться с книгой. В тот вечер я пробралась в свое убежище с письмом в кармане и парой кусков хлеба с шоколадом. Из конверта выпала открытка с репродукцией картины пятнадцатого века: с портрета смотрела девушка с тонкими чертами и волосами, убранными под сетку. Хуана Кастильская, портрет работы Иоанна Фламандского, тысяча четыреста девяносто седьмой год. Заинтригованная, я перевернула открытку:

Лусия, Хуане Кастильской было шестнадцать лет, когда она вышла за Филиппа Красивого. Как и ты, она страдала от одиночества на чужбине, вдали от родных. Если тебе что-нибудь понадобится, дай мне знать. Пиши мне по адресу: улица Сан-Бернардо, 22/4, Мадрид, 00267. Счастливо, Мануэль де Сандоваль-и-Рохас.

Я написала Мануэлю в тот же вечер, во время Великой Тишины. После девяти монашки были обязаны хранить молчание, нарушать его дозволялось лишь в случае крайней необходимости. Воспитанницы в полной тишине рассаживались за парты в большом прямоугольном зале с высоким потолком и большими окнами. Надзиравшая за нами матушка Соня занимала место на кафедре. Когда в ее четках, сделанных из черных масличных зерен, кончались бусины, монахиня вставала и принималась ходить между рядами.

Матушка двигалась почти бесшумно, словно парила над полом, но шелест тяжелого облачения, щелканье четок и запах глаженой шерсти распространялись по всему залу, наполненному шорохом страниц и скрипом карандашей.

Покончив с уроками, я принялась за письмо. Я очень старалась: буквы выводила тщательно, а чтобы строчки не налезали друг на друга, подложила под белый лист кусок линованного картона. Писать письмо оказалось истинным наслаждением. Конечно, куда приличнее было бы ограничиться простой благодарностью за присланную открытку. Вместо этого я исписала не одну страницу, изливая душу и упиваясь собственной откровенностью. Я казалась себе совсем взрослой, пережитое горе придало моим чувствам несвойственную юности глубину. Я написала, что хочу побольше узнать о Хуане. Меня тронула судьба принцессы, моей ровесницы, такой же одинокой. Я была единственным ребенком и росла в окружении литературных персонажей и придуманных друзей. Мне пришлось покинуть родину, чтобы пережить боль утраты. Трагедия Хуаны, ее любовь и жгучая ревность каким-то непостижимым образом переплелись с моей судьбой.

К половине одиннадцатого, когда матушка Соня громко хлопнула в ладоши, давая девочкам знак, что пора отправляться ко сну, я исписала семь листов. В своей комнатке я долго глядела в мамино серебряное зеркальце: мне нравилось думать, что она смотрит на меня из Зазеркалья. Благодаря Хуане я начала понимать, какие муки выпали на долю моей матери. В том, что Мануэль написал мне именно сейчас, когда я узнала печальную правду о родителях, наверняка таился какой-то загадочный смысл.

На следующий день я добавила к своему посланию вежливый прощальный постскриптум, положила письмо в конверт, наклеила марки и отдала его Росарио, отвечавшей за интернатскую почту. Так у меня появилась тайна, которая привнесла в серые интернатские будни дух интриги и приключения. Я не помнила себя от восторга. Никогда прежде мной не интересовались мужчины, никогда прежде мне не доводилось откровенничать с человеком, который не знал меня с раннего детства и мог составить впечатление обо мне лишь на основании моих собственных слов. Я пыталась вообразить, как они отзовутся в душе моего адресата: так внутренности рояля гудят и вибрируют, стоит задеть хотя бы одну клавишу. Я представляла одинокого мужчину где-то далеко, за стенами монастыря, видела, как он спускается в метро, сидит на работе, читает мое письмо, потягивая вино или виски в прокуренном баре. Я была потерпевшим кораблекрушение, отправлявшим миру послания в разноцветных бутылках.

Ничто за все эти годы не доставляло мне такого удовольствия. Мне нравился собственный почерк, изящный и округлый, нравилось видеть себя такой, какой я представала в письме. Та девушка была мне в высшей степени симпатична. Я представляла, как Росарио шагает к почтовому ящику на углу, как мой конверт проскальзывает в щель и падает в темноту, на жестяное дно.

Мануэль обрадовался письму, его поразила зрелость моих суждений.

Однако письмом дело не ограничилось.

* * *

— Значит, ты прислал мне открытку, — сказала я обиженно, — потому что хотел, чтобы я изобразила тебе Хуану?

— Сам не знаю, чего я тогда хотел, Лусия, — задумчиво отозвался Мануэль, слегка коснувшись моей руки. — Меня привлек твой ум, тронул интерес к моей истории. В общем, я заподозрил в тебе Хуану. — Он улыбнулся. — Я, как тебе известно, профессор, но, должен признать, студенток, в самом деле увлеченных моим предметом, мне доводилось встречать не так уж часто. На лекциях я рассказываю им и о Хуане. Конечно, университетский курс не позволяет подробно говорить о таких вещах. Но тебе, как я посмотрю, и вправду интересно.

— Странно, но после нашей экскурсии мы с матушкой Луисой Магдаленой говорили о моих родителях, и она упомянула Хуану.

— Ничего удивительного, Лусия. Наши мысли подобны магнитам, они притягивают друг друга; вот откуда берутся все таинственные совпадения. Рано или поздно такое случается с каждым из нас.

Мануэль поднялся, чтобы сварить кофе. Я смотрела, как он суетится у плиты. Находиться наедине с мужчиной, в его квартире казалось мне вполне естественным делом. Череда таинственных совпадений привела меня сюда, подарила встречу с Мануэлем, заставила ему довериться. Впрочем, сам Мануэль приложил немало усилий, чтобы сблизиться со мной. Через неделю, после экскурсии он ожидал меня на улице неподалеку от интерната.

В то утро я проснулась со страшной мигренью. Матушка Луиса Магдалена обнаружила меня скрюченной на кровати. Она укрыла меня одеялом, заставила выпить капли. Всю прошедшую неделю матушка ненавязчиво, но неустанно наблюдала за мной. Так она пыталась хоть немного подбодрить меня в моей безутешной тоске. В полдень монахиня принесла мне поесть и немного со мной посидела. Лекарство и горячий суп сделали свое дело. После обеда я почувствовала себя немного лучше. Наставница посоветовала мне принять ванну и прогуляться, пока не начало темнеть. «Кондитерская наверняка еще открыта», — добавила она, подмигнув мне одним глазом. Матушка была весьма наблюдательной. Она давно заметила, что по воскресеньям я не раз возвращалась в интернат с кульком свежих пирожных.

Я долго, с удовольствием принимала горячий душ. По выходным можно было не опасаться, что за дверью ванной соберется очередь нетерпеливых воспитанниц интерната. Обычно я использовала часы драгоценного покоя, чтобы вымыть голову, оттереть пемзой колени и локти, побрить ноги и просто насладиться, стоя под теплыми струями. За четыре года, проведенные в монастыре, мое тело претерпело поистине удивительные перемены, восхитительные и жутковатые одновременно. У меня появилась грудь с круглыми бледно-розовыми сосками. Размер лифчика с тридцать второго А, который я носила в тринадцать лет, вырос до тридцать шестого Б. Низ живота, где раньше едва пробивалась робкая растительность, теперь покрылся густыми, вьющимися, иссиня-черными волосами. В талии я стала чуть-чуть толще, ну совсем чуть-чуть. Меня никак нельзя было назвать женщиной с пышными формами. Бедра у меня были узкие, ноги тонкие, зато ягодицы округлые и крепкие. Я не знала, подрасту ли еще до восемнадцати лет, но всей душой молила Господа, чтобы Он избавил меня от этой напасти, поскольку и так считала себя настоящей оглоблей. Больше всего в собственном теле мне нравился плоский живот и пупок, такой тугой и глубокий, что мне едва удавалось вычистить его ватной палочкой — еще один элемент еженедельного ритуала, — хотя раздвигать складки кожи, проникая внутрь, отчего-то было очень приятно.

Горячий душ приободрил меня и окончательно прогнал боль. Я припудрила лицо, подкрасила глаза. В украшенном талаверскими изразцами подъезде я столкнулась с Маргаритой, одной из воспитанниц, в клетчатой юбке и с пакетами в руках. Маргарита была родом из Гватемалы; толстая нескладная девчонка с золотым сердцем, мы с ней отлично ладили. Я всегда до упаду хохотала над ее шутками. Увидев меня, Маргарита застыла от удивления. Она слышала от матушки Луисы Магдалены, что я совсем расклеилась.

— Вижу, тебе лучше, — улыбнулась Маргарита.

— Ерунда. У меня просто болела голова. Мигрень. Теперь все уже прошло. Я только в кондитерскую и обратно.

Чтобы добраться до кондитерской, надо было подняться в горку на улицу Аточа, ко входу на станцию метро «Антон Мартин». Интернат располагался в одном из старых мадридских кварталов, неподалеку от вокзала, Ботанического сада и знаменитого района Лавапьес. Приближалось лето, дни стали длиннее. В этот час, около пяти вечера, улицы были почти безлюдны. В Испании обедают в два пополудни, в три наступает время сиесты. В лицо мне дул свежий ветерок. Я шагала по залитой предвечерним светом улице среди квадратных зданий в кастильском стиле с ажурными металлическими балконами. На цокольных этажах бывших особняков мадридской знати размещались магазинчики, бары, подъезды со стеклянными дверями в тяжелых железных рамах. Даже в солнечный день эта улица казалась невыносимо мрачной. Кроме нашего интерната здесь находилась обитель монахинь-затворниц, полностью отрешившихся от мира, скрытый за высокими стенами госпиталь Аточа и серая громада муниципального морга. Я остановилась у витрины обувного магазина, засмотревшись на элегантные туфли, как вдруг послышался знакомый голос:

— Не может быть. Вот так совпадение.

Обернувшись, я увидела Мануэля. Он был одет так же, как в день нашей первой встречи. Под мышкой он держал портфель. Я застыла на месте, не зная, что сказать, не смея поверить, что наша встреча неслучайна.

— Мой приятель Хенаро живет неподалеку, — объяснил Мануэль. — Тот самый гид, которого я подменял. Я ему книги относил.

Потом он поинтересовался, куда я направляюсь. Покраснев как рак, я призналась, что вышла на минутку купить пирожных.

Мануэль вызвался проводить меня. Мы рука об руку побрели вверх по улице. Мой попутчик с наслаждением курил и глазел по сторонам, словно воскресная прогулка была для него в новинку. По словам Мануэля, он привык проводить выходные в огромной библиотеке в доме своей тетушки, читая или что-нибудь мастеря. Профессор обожал складывать пазлы и клеить модели кораблей.

Бесконечные толпы «роботов», послушно выполняющих обязательную программу воскресных развлечений, нагоняли на него тоску.

— А мне нравится гулять по воскресеньям, — призналась я. Интернат был неприступной крепостью, за стены которой не долетал городской шум. — К сожалению, на этот раз я свалилась с мигренью.

— Бедняжка, — ласково произнес Мануэль и осторожно потрепал меня по спине. — А пирожные точно тебе не повредят?

Я рассмеялась:

— Наоборот, сладкое пойдет мне на пользу, не сомневайся.

Посещение кондитерской доставляло мне море удовольствия. Даже матушка советовала мне пройтись. Конфеты и пирожные были моей слабостью. Вдали от родины мне отчаянно не хватало мармелада из гуайявы, который мы ели на завтрак. Гуайява росла в дедушкином саду. Мармелад из нее получался отменным.

— Тебе придется просветить меня в отношении экзотических фруктов. Стыдно признаться, но я никогда в жизни не видел гуайявы.

На перекрестке рука Мануэля вновь оказалась у меня на спине, чуть пониже плеча.

— Мне очень понравилось твое письмо, — заявил он, — у тебя прекрасный слог. Ты еще так молода, но когда я слушаю тебя или читаю написанное твоей рукой, я забываю о твоем возрасте. У тебя очень мудрое отношение к жизни.

Мы подошли к кондитерской. У прилавка толпились одетые в черное женщины в тяжелых башмаках и толстых чулках телесного цвета. Хозяин поздоровался со мной. Из печки вырывались клубы пара, пахло медом и сдобой. Я заказала любимые пирожные. Мануэль приметил на верхних полках коробки с мармеладом из гуайявы и попросил хозяина лавки достать одну. («Они очень дорогие, Мануэль», — прошептала я, придвинувшись к нему.) Мануэль попросил хозяина открыть коробку и показать нам квадратики мармелада, завернутые в целлофан. Он понюхал лакомство, а потом поднес его к моему носу. Я только вздохнула. Даже сквозь упаковку аромат глубоко проник в мои ноздри. Я не сумела отговорить Мануэля от безрассудной покупки, даже признавшись, что не привыкла к такому мармеладу, слишком густому и твердому.

— На Кубе его едят с кусочками сыра, — объяснил хозяин лавки. — Он превосходен. Бери, девочка, тебе понравится. Почему бы себя не порадовать? Ты это заслужила.

Мануэль заплатил за все мои покупки. Отчего тогда мне не пришло в голову, что столь неожиданная наша встреча едва ли могла быть счастливым совпадением?

На обратном пути Мануэль поддерживал меня под руку и почти прижимался губами к моему уху, так что по спине бежали мурашки. Он держался так, словно не имел ни малейшего представления о дистанции, которую надлежит соблюдать приличным людям, а я старалась вести себя как ни в чем не бывало, словно маленькая дурочка, не понимающая, что к чему.

На пороге интерната Мануэль взял с меня обещание писать и поцеловал в щеку. Я помахала на прощание и долго смотрела ему вслед.

— Он, должно быть, целый день мотался вокруг монастыря, чтобы повстречаться с тобой, — проговорила Маргарита с лукавой улыбкой, когда мы вдвоем ужинали в интернатской столовой. — Таких совпадений не бывает. Везет тебе, на минутку вышла на улицу и сразу нашла поклонника.

— Что-то у тебя воображение разыгралось, Маргарита.

— Слушай, дай попробовать твой мармелад. В Гватемале его едят с сыром или сливками, как на Кубе.

Ни сыра, ни сливок у нас не было, так что мармелад пришлось намазать на хлеб. Кусая его, мы будто чувствовали вкус нашего детства, вкус далекой родины.

— Признайся, Мануэль, когда мы встретились на улице, это было совпадение или ты специально меня поджидал?

— В тот день я думал о тебе. Но даже вообразить не мог, что мы встретимся. Знаешь, увидев тебя, я почувствовал, что эта встреча не совсем случайна.

— Ты веришь в телепатию?

— Все живые существа связаны между собой. Телепатия — воплощение таких связей. Как бы то ни было, мир устроен куда сложнее, чем нам кажется. А самая сложная вещь — время. Я чувствую, что твое родство с Хуаной и ее эпохой не просто мои фантазии. Поверь мне. Это не уловка, я не пытаюсь заморочить тебе голову. Скоро ты сама увидишь.

— Конечно, Мануэль. По, Борхес и Лавкрафт — мои любимые писатели. Но я никогда не думала, что попаду в одну из их новелл. — Я робко улыбнулась, устыдившись своего недоверия. — Я сделаю все, что ты скажешь. Только где платье?

— Идем. — Мануэль поднялся на ноги и протянул мне руку. — Оно в моей комнате.

— Но, если я передумаю, ты не будешь настаивать и просто расскажешь мне свою историю, договорились?

— Договорились, — отозвался Мануэль.