На следующей неделе Мануэль прислал мне письмо: «Работой Прадильи можно любоваться бесконечно. С каким мастерством он сумел передать тоску и бессилие несчастной одинокой королевы, обреченной на раннее вдовство. Глядя на этот портрет, я думаю о женщинах, вынужденных вести бесконечную борьбу с собственной судьбой. Художник восхищает меня не меньше своей героини. Удивительно, что Прадилья решился написать Хуану-вдову. Это воплощенное горе во всей своей силе и притягательности. Я, должно быть, здорово утомил тебя своими средневековыми страстями, но история Испании, в особенности этого периода, для меня так же реальна, как бокал сангрии, выпитый за воскресным завтраком, или прохожие за окнами кафе. А Прадилья сумел понять Хуану как никто другой: только он разглядел, в боли утраты восторг от предвкушения рая».

Испанскую словесность у нас вела надутая дама с нелепой прической. Пока она вещала что-то о книгах и писателях, я размышляла о словах Мануэля и пыталась разобраться в самой себе. Я любила читать, и, возможно, поэтому уроки сеньориты Агилар (мы обращались ко всем учительницам «сеньорита») нагоняли на меня тоску. Словесница заставляла нас заучивать наизусть огромные параграфы из учебников. Полученные сведения надлежало излагать без запинки, четко и с выражением. Сеньорите было невдомек, что литература годится не только для тренировки памяти. Усвоенные таким образом уроки выветривались из головы еще до конца семестра, но сеньорита Агилар — дама стойкая и твердая в убеждениях — упорно продолжала путать учебу и зубрежку. Эта женщина вызывала у меня раздражение, смешанное с жалостью. От нее веяло отвращением к жизни, глубокой тоской, замаскированной под властность и надменность. Сеньорита Агилар была уже немолода, но, судя по всему, искренне верила, что яркий макияж способен вернуть ей юность. Впрочем, краситься она не умела, а может, просто привыкла делать это впопыхах.

Ее бледно-сиреневая помада заезжала далеко за линию губ, тушь образовывала в уголках глаз черные подтеки — в общем, вид получался жалкий и жуткий, словно у брошенной куклы.

В следующее воскресенье я проснулась очень рано. На дворе был октябрь, в середине недели подул ледяной ветер с гор, и наступила настоящая стужа. Вытянув ногу, я невзначай коснулась холодного края простыни. Надвигалась зима. На ночь монахини отключали отопление, и массивные стены, словно губки, впитывали промозглый уличный воздух, чтобы наполнить им наши комнаты. Светящиеся стрелки будильника на прикроватном столике показывали пять семнадцать утра. До рассвета оставалось несколько часов, но я больше не сомкнула глаз, предвкушая встречу с Мануэлем в галерее Прадо. Отчего-то мне казалось, что это свидание будет особенным. Было страшно и весело. Мне не терпелось выйти за монастырские стены, но предстояло еще выстоять мессу, позавтракать, пережить бесконечно долгое воскресное утро.

Мануэль ждал меня на прежнем месте. На этот раз мы не стали заходить в Прадо. Вместо этого Мануэль поймал такси, чтобы сразу отвезти меня к себе. Я не возражала.

В квартире нас ждали легкие закуски и вино. Разговор тек легко и непринужденно, хотя Мануэль время от времени замолкал, сосредоточенно глядя на дымок своей сигареты. Сначала я боялась, что он каким-то образом догадается обо всех моих глупых фантазиях. Однако Мануэль держался со мной как обычно, и вскоре я успокоилась. Кровь в моих жилах замедлила бег. Это было как фонограф, на котором постепенно уменьшают количество оборотов.

Ленч удался на славу: жареная форель с рисом и овощами. Я увлеченно рассказывала о педагогических методах сеньориты Агилар, как вдруг Мануэль перебил меня, спросив, влюблялась ли я когда-нибудь.

Я покраснела как рак.

— У меня просто не было возможности. Меня в тринадцать лет заточили в этот несчастный интернат…

— Ну хорошо, а в двенадцать, в одиннадцать тебе нравился какой-нибудь мальчик? Я влюблялся, сколько себя помню. Например, в Амалию, соседку. Я сох по ней, но признаться так и не решился.

— Мне нравился мой кузен Алехандро. Мы с ним были неразлучны, он всем говорил, что я его невеста и что мы поженимся, когда вырастем. Старшие братья как-то сказали Алехандро, что жениться нам нельзя, потому что мы близкие родственники, и я, помнится, долго грустила о своей несбыточной любви… Все это глупости, конечно. А что стало с Амалией?

— Амалия переехала, и с тех пор мы не виделись. Потом была Ньевес. А твой Алехандро тебе пишет?

— С Алехандро два года назад произошел несчастный случай. Он прыгнул вниз головой в бассейн, а там было слишком мелко. Алехандро тогда чуть не погиб. Несколько месяцев провалялся в коме. Потом он, слава богу, поправился, но в памяти у него образовались провалы. Наша любовь угодила в один из таких провалов. Так что он мне не пишет. После Алехандро я слегка увлеклась взрослым мужчиной, архитектором, который перестраивал наш дом. Он был очень красивый и обращался со мной как со взрослой, но на самом деле ему нравилась моя мама. Как только она появлялась, обо мне он сразу же забывал.

— Ты ревновала?

— Пожалуй, да. Злилась, что я такая маленькая. Когда они разговаривали в кабинете, я пряталась в соседней комнате и подслушивала, чтобы, если они начнут целоваться, наябедничать отцу, но все разговоры были только о перестройке дома. Но все равно я точно знаю, что маме архитектор тоже нравился. Она наряжалась перед его приходом, и у нее так блестели глаза. А почему ты спрашиваешь?

— Я никогда не говорил о таких вещах с девушкой твоего возраста. Сам я почти не помню, как был подростком, и, когда мне говорят, что Хуана Безумная влюбилась в Филиппа шестнадцати лет от роду, я спрашиваю себя: а возможно ли по-настоящему полюбить в столь юном возрасте?

— А почему бы и нет? В те времена женились очень рано. И далеко не всегда по расчету.

Мануэль усмехнулся, подлил мне вина и закурил сигарету.

— Скажи, когда будешь готова, и мы продолжим. Сегодня я расскажу тебе о встрече Хуаны и Филиппа. Насколько я помню, мы остановились на крестинах дочки Жана де Берга из Берген-оп-Зоома.

— Ничего себе название.

Путь в Берген-оп-Зоом лежал через чистые и многолюдные фламандские города; аккуратные прямоугольные дома со стрельчатыми крышами, как на картинках в молитвеннике, который Мария Бургундская преподнесла моей матери. Крыши сараев и коровников были покрыты густой соломой с подстриженными краями. В полях, на мельницах, в лавках — повсюду суетились люди. Зажиточные фламандские селения разительно отличались от нищих кастильских деревень. Семейство Жана де Берга встретило нас на удивление сердечно, меня вместе с фрейлинами разместили в уютных покоях, завешанных дорогими гобеленами. После долгого путешествия по морю я смогла как следует отдохнуть, чтобы с честью встретить испытания, ожидавшие меня впереди.

Мы провели в Бергене около недели, а девятнадцатого сентября уже были в Антверпене. В каждом селении народ собирался вдоль дороги посмотреть на нашу кавалькаду. Мы с фрейлинами передвигались верхом, в испанских седлах. Наши дорожные наряды дополняли золотистые мантильи. Впереди скакали горнисты и герольды, торжественно возвещавшие о нашем приближении, за нами следовали хуглары, шуты и глотатели огня. Пусть вся Фландрия увидит, что за невеста у эрцгерцога Филиппа. Местные простолюдины, широкоплечие, с красными обветренными лицами, громко приветствовали нас на непонятном языке. Фламандцы в большинстве своем показались мне веселыми и добродушными. Мужчины и женщины держались друг с другом весьма свободно, без тени кастильской чопорности. Девушки танцевали с бубнами, высоко поднимая юбки. Завсегдатаи таверн глазели на нас из окон, поднимая кружки в знак приветствия. Мой духовник дон Луис де Осорио приходил в ужас от подобных вольностей, чем немало веселил моих фрейлин. Он беспрестанно крестился, то и дело поглядывая на меня, словно призывая в свидетельницы царившего вокруг разврата. Ну а мне, сказать по правде, нравился витавший над Фландрией дух свободы. Местная знать наперебой спешила выразить мне свое почтение, и, хотя мы не знали тонкостей бургундского этикета, никто и не думал смотреть на нас косо. Мне определенно повезло с будущими подданными. В те дни я была по-настоящему счастлива. Все вокруг любили меня, восхищались мной, мечтали увидеть своей властительницей. Чем больше я узнавала Фландрию, чем чаще слышала завистливый шепоток на латыни о том, как мне повезло стать невестой такого красавца, благородного принца и прекрасного наездника, тем быстрее покидала меня тоска по отчизне и родным, тем прочнее становилась уверенность, что впереди меня ждет только хорошее.

Но наступили холода. Я свалилась в тяжелой лихорадке. Куда сильнее хвори меня терзал страх, что промедление на пути к жениху бросит тень на репутацию Испании. Моя тревога усилилась, когда я узнала о детстве своего нареченного.

Филипп был совсем мал, когда взбесившаяся лошадь затоптала на охоте его мать; воспитатели мальчика с ранних лет внушали ему любовь ко всему французскому. Пока юный эрцгерцог прожигал жизнь в бесконечных пирах, празднествах и увеселениях, за него правили придворные. Когда Филипп повзрослел, отец предпринял запоздалую попытку оградить его от дурного влияния. Он отправил сына в Линдау посмотреть, как заседают немецкие генеральные штаты, оттого Филипп и не смог встретить меня в порту. Впрочем, тогда я об этом не знала. Лихорадка поумерила мои восторги по поводу фламандского гостеприимства и впервые заставила с грустью вспомнить о родине. Мою тоску усугубила внезапная кончина дона Луиса де Осорио и тревожные новости из Арнемюйдена о судьбе армады, которой предстояло доставить в Испанию принцессу Маргариту. Брошенные на произвол судьбы, солдаты и матросы страдали от голода, холода и болезней. Среди них начался мор. Изнывая от беспокойства, я продиктовала дону Фабрике письмо к жениху, умоляя его поскорее приехать ко мне в Льер, где я нашла приют в монастыре. Аббатиса Мария де Суассон, близкая подруга Марии Бургундской, оказала нам теплый прием.

Филипп прибыл в ночь на двенадцатое октября, мокрый и грязный, измученный четырехдневной скачкой без сна и отдыха. Аббатиса велела разжечь огонь в каминном зале, чтобы эрцгерцог как следует согрелся, и накрыть на стол. Весть о приезде Филиппа переполошила весь монастырь. Присутствие мужчины не на шутку взволновало монахинь, пробудив в них давно уснувшие воспоминания и запретные желания. В суматохе фрейлины даже не успели как следует меня причесать.

К счастью, я уже выздоравливала. Долгожданная встреча с Филиппом и царившее вокруг возбуждение окончательно прогнали мою тоску. Я твердо решила не показывать жениху своего волнения. Пусть он увидит меня спокойной и довольной. Я выбрала изящное, но скромное платье цвета граната с квадратным вырезом и широкими рукавами. Волосы я оставила распущенными, а на грудь приколола подаренный матерью рубин. Я не стала надевать под юбку обручи, позволив бархатным складкам свободно спускаться вдоль бедер. Фрейлины смотрели на меня с завистливым восхищением. Казалось, они ждут заветной встречи еще сильнее, чем я. Я же никак не могла решить, радоваться мне или тревожиться. Одному Богу было ведомо, что произойдет со мной через несколько часов. Если я не смогу полюбить Филиппа, впереди меня ждут годы, полные страданий. Про себя я страстно молилась о том, чтобы этот мужчина оказался мне по сердцу. Заметив мое волнение, Беатрис де Бобадилья достала заветный флакон, подарок Латинянки. «Не забудьте подлить его будущему супругу», — сказала она с лукавой улыбкой. Спрятав его на груди, я в сопровождении аббатисы, Беатрис, дона Фабрике и Марии Бургундской направилась в зал, где меня поджидал эрцгерцог.

В монастырском коридоре было холодно и темно, лишь луна несмело заглядывала в окна, вычерчивая на фоне темного неба дрожащие на ветру ветви сосен. Я поплотнее запахнула на груди накидку и, замерзшая, испуганная, впервые предстала перед Филиппом.

Замешкавшись на пороге, я утонула в его синих глазах. Мой жених улыбался, протягивая ко мне руки. Филипп был выше меня, стройный и светловолосый. Я поняла, что он ждал нашей встречи так же, как и я, так же, как и я, сходил с ума от тревоги и надежды. Словно между нами накинули подвесной мост. Хотя мы оба готовились покориться судьбе при любом исходе, одна мысль о том, что будущий супруг не внушает мне отвращения, привела меня в восторг, и Филипп, судя по всему, чувствовал нечто похожее. Рабы обстоятельств, мы без слов внушали друг другу уверенность, что сумеем правильно распорядиться свободой, которую даст нам брак. Наверное, это и была любовь с первого взгляда. Вспомнив о приличиях, я хотела поклониться, но эрцгерцог удержал меня, подал мне руку, отвел на другой конец зала подальше от свиты и усадил в кресло у огня. Мне понравилась его манера держаться, спокойная уверенность, которой мне явно не хватало. Филипп любезно, но твердо попросил аббатису и остальных удалиться и оставить нас наедине, ведь тем, кому предстоит прожить вместе целую жизнь, нужно привыкнуть друг к другу. Злость на жениха, бросившего меня одну в порту, сменилась облегчением и радостью, от которой хотелось и плакать и смеяться. Я закрыла лицо руками, не в силах справиться с чувствами. Встревоженный Филипп наклонился ко мне, и я поспешила взять себя в руки. Я слишком устала за последние дни и не смела поверить, что все обернулось к лучшему. Эрцгерцог вытер мне слезы своим платком, осторожно обнял меня и коснулся губами моей щеки. Я робко ответила, и он страстно впился в мои губы. От долгого поцелуя с привкусом солода меня бросило в жар.

Я отстранилась, чтобы глотнуть воздуха. Глаза Филиппа были похожи на две синих луны. Я коснулась его щеки: она пылала. Не говоря ни слова, эрцгерцог схватил мою руку и положил ее себе в низ живота, под синий камзол. Я не имела ни малейшего понятия о строении мужского тела, и то, что нащупали мои пальцы, показалось мне чем-то вроде тугих спелых виноградин. Филипп поглаживал мои ключицы, потом внезапно скользнул языком по шее, оставляя на коже влажный след, и легонько прикусил мне грудь у выреза платья. Мысль о том, что он может найти флакон, привела меня в ужас. Высвободив руку, я мягко отстранила Филиппа.

— Прошу вас, сударь, — прошептала я. — Мы должны набраться терпения и подождать, пока наш союз не будет освящен церковью. — Я вскочила на ноги, чтобы увернуться от навязчивых объятий эрцгерцога.

— Я как раз и делаю то, что от нас требуется, — заявил Филипп с улыбкой, исполненной такого лукавства, что я не смогла не улыбнуться в ответ. Он встал, чтобы налить себе еще пива. Обернувшись ко мне, эрцгерцог вновь улыбнулся: — Едва увидев вас, я твердо решил, что наш союз должен состояться незамедлительно. Я не намерен терять ни минуты.

Эрцгерцог решительно направился к выходу. Придворные, само собой, толпились у дверей в надежде подслушать наш разговор. Филипп послал старшего мажордома за аббатисой. Когда та явилась, Филипп, к немалому удивлению всех присутствующих, и моему в том числе, попросил ее устроить венчание в тот же вечер.

— Мы с принцессой потеряли целый месяц и хотим быть вместе сегодня ночью, — заявил он тоном, не терпящим никаких возражений.

Я молча сидела в кресле и глядела на огонь. Несмотря на легкие угрызения совести из-за того, что я позволила втянуть себя в подобную игру, несмотря на неловкость перед доном Фабрике и Беатрис, всякий раз, украдкой бросая взгляд на прямую спину эрцгерцога, я торжествовала оттого, что смогла пробудить страсть в таком мужчине. Едва ли судьба могла преподнести мне подарок прекраснее и дороже. По залу уже сновали слуги. Наши мажордомы о чем-то шептались в углу. Аббатиса велела разыскать моего капеллана дона Диего Рамиреса де Вильяэскусу. Священник, смущаясь, отвел меня в сторону:

— Вы и вправду этого хотите, ваше высочество?

Я стыдливо опустила глаза, пытаясь скрыть волнение и жгучую радость.

— Я буду счастлива подчиниться воле будущего супруга. И полагаю неразумным откладывать то, чему суждено случиться, — проговорила я, поглядывая на Филиппа, который, в отличие от меня, ни капли не смущался.

Я навсегда запомнила эту странную свадьбу перед камином, у которого мой муж впервые меня поцеловал. Дон Диего обвенчал нас в присутствии нескольких приближенных, при свете ста свечей, которые собрали со всего монастыря, под монотонный шум дождя за окном. Наши тени лениво скользили по серым стенам. Силуэты переплетенных рук вздымались над головой священника, словно шеи аистов. Бесполезный флакон по-прежнему был спрятан у меня на груди. Жених глядел на меня с обожанием, не скрывая страсти. В тот вечер нас обоих постигло безумие. Мы влюбились в саму возможность любви. Моя мать верно рассудила, что молодые души податливы, точно глина. Я думала о ней во время церемонии. Королева не одобрила бы такой спешки. Впрочем, ее собственная свадьба не слишком сильно отличалась от нашей.

— Лусия.

Словно безжалостная волна выбросила меня из ласковых морских глубин на каменистый берег. Я открыла глаза. Было уже четыре, а то и пять пополудни, за окном начинали сгущаться сумерки. Мануэль ушел на кухню и вернулся с двумя бокалами красного вина.

— Я подумал, что вино поможет нам вернуться к реальности, — заметил он с грустной улыбкой.

— Ты так говоришь, как будто вовсе не хочешь возвращаться.

— Я бы отдал все на свете, чтобы проникнуть в их души. Представь себе. Ей шестнадцать. Они едва успели познакомиться. Ему восемнадцать. Она прекрасна, невинна и растерянна. Он упивается своим положением, наслаждается властью. Как же: выпала отличная возможность не только овладеть принцессой, но и подразнить испанцев. В душе эрцгерцог совершенно холоден. Хуана дрожит, ее щеки пылают, как у тебя сейчас. Пойдем, тебе нужно переодеться. Ты как будто зачарованная.

На темной лестнице у меня подкосились ноги. Я никак не могла прогнать стоящую перед глазами картину: одежда, разбросанная по полу неприветливой монастырской кельи.

Мануэль зашел мне за спину, чтобы ослабить шнуровку, и внезапно скользнул языком по шее, слегка прикусил плечо. Я хотела вырваться, но тело не слушало меня, оно льнуло навстречу поцелуям, сбрасывая смущение и страх, как танцовщица сбрасывает покрывало. Невесомая шелковая пелена застилала весь мир. Я снова перенеслась в прошлое, снова стала Хуаной. Свадебная церемония завершилась, и мы с Филиппом наконец остались наедине. Целуя меня в затылок и в шею, он принялся развязывать шнуровку на моем платье. Я чувствовала себя птичкой, которой стала мала клетка. Филипп осторожно спустил платье с моих плеч, и я наконец смогла вдохнуть полной грудью. Его поцелуи ласкали мою кожу, словно теплые воды лесного озера. Платье медленно сползло вниз. Соски болезненно набухли. Филипп обхватил меня за плечи. Его руки двигались с мучительной медлительностью, словно лепили мою грудь из мягкой глины, стараясь придать ей идеальную форму.

Скользнув по бедрам, платье упало к моим ногам, и Филипп легонько подтолкнул меня к постели. Ослепленная, покорная, я сделала шаг вперед и опустилась на шелковое покрывало.

Мануэль, тяжело дыша, отбросил в сторону тяжелое платье. Я лежала на спине, почти обнаженная, не в силах открыть глаза. Мне хотелось отдаться, покориться. Открыться навстречу ласкам, позабыть о предосторожности, позволить случиться тому, что суждено. Мануэль сбросил одежду. Я ощутила его сильное, гибкое, поджарое тело, гладкую кожу, тугие мускулы, грудь, касавшуюся моих сосков, отчаянно трепещущее сердце. Филипп набросился на меня, навалился всем телом, уткнулся мне в волосы, принялся судорожно ласкать меня, издавая почти болезненные стоны, сдирать с меня трусики с такой поспешностью, словно я могла раствориться в воздухе и пропасть. Его тело белело в полутьме спальни, между ног наливался кровью мощный член. Я в ужасе уставилась на него, но Филипп уже осыпал поцелуями мой живот, гладил ноги кончиками пальцев, спускаясь от бедер к ступням; повинуясь его движениям, я медленно раздвигала ноги, открывая путь к своему лону. Теперь наши стоны звучали в лад, низ живота мучительно горел, изливаясь то ли лавой, то ли медом, Филипп погрузил в мое лоно пальцы, умастил их моими соками и поднес к моим губам, давая мне испробовать саму себя. Я инстинктивно потянулась вверх, нащупала возбужденный член Филиппа и поднесла его ко рту, словно бокал вина. Потом я откинулась на спину, впуская его в себя. Первое проникновение подобно штурму крепости. Вражеские воины карабкаются на стены, рубят цепи подвесного моста, выбивают ворота и, мощным натиском ломая сопротивление, пробиваются все дальше, в глубину замка, стремясь к самым дальним и тайным покоям. Я слабо вырывалась, шептала: «Нет, пусти», но Филипп или, быть может, Мануэль не слушал меня, и вот замок пал, и я разрыдалась от боли и облегчения, а он все продолжал двигаться во мне, покоряя меня и познавая, пока наслаждение не накрыло нас обоих мучительной волной и наши крики не слились воедино.