Вот уже два года небольшое избранное общество собиралось все вечера в особняке, находившемся на улице Монсей, который занимала графиня Елена де Брионн. Не увлечение музыкой, игрой или танцами притягивало общество к графине, так как она изгнала из своего салона эти развлечения.

Просто существовала уверенность, что каждый, очутившись у нее, встретит только приятные лица, будет находиться в контакте только с симпатичными ему людьми и беседовать с ними, не опасаясь кого-нибудь обидеть или быть самому задетым в своих привязанностях и убеждениях.

Было очень мало случаев, когда в этот тесный дружеский кружок неожиданно вторгались незнакомцы, итак, обычные гости мадам де Брионн, собравшиеся у нее в описываемый нами вечер, были весьма удивлены, заметив вдруг затесавшегося в их компанию молодого человека, одного из тех людей, которые сделались отрадой Итальянских бульваров, первых театральных представлений и скачек, но которые, однако, упорно избегают общества приличных людей.

Первое изумление скоро сменилось некоторым любопытством; друг у друга спрашивали имя вновь прибывшего и каждый хотел узнать, благодаря какому счастливому обстоятельству он был допущен к графине. Мадам де Брионн поспешила удовлетворить своих друзей: молодого человека, в котором шла речь, звали Казимир Дерош. Его представили графине совсем недавно, и при первой же встрече он выразил в такой оригинальной манере желание быть принятым в ее салоне под предлогом порвать с дурной компанией, говорил он, и реабилитировать себя в глазах достойных людей, что она не сочла нужным закрывать, двери своего дома перед этой заблудшей овцой.

Подобные объяснения, сопровождаемые очаровательной улыбкой, удовлетворили всех и сделали снисходительными к графине, тем более, что она была в этот, вечер вдвойне внимательна к своим гостям, словно сознавая некоторую неловкость, которую она допустила в отношении их. Вместо того, чтобы самой оказать радушный прием Казимиру в своем салоне, на что он имел право рассчитывать в качестве нового лица, она поручила господину де Ливри, одному из своих старых друзей, чья преданность и привязанность ей были известны, заменить ее.

Миссия, которую ему доверили, соблазняла барона де Ливри; из всех гостей мадам де Брионн как раз, он питал наибольшее отвращение к новым лицам. Кроме того, манеры Казимира были ему малоприятны. Все же, в угоду графине, он улыбнулся молодому человеку, и постарался снисходительно слушать его несколько странный жаргон, который Казимир сохранил как остатки двусмысленного мирка, где он до этого вращался. Барон в своей снисходительности, казалось, начал уже привыкать ко многим неологизмам, появившимся в речи молодого Дероша совсем недавно, как вдруг стал бросать беспокойные взгляды на своего собеседника.

А тот делал нечто совсем простое: продолжая беседовать с бароном, направлялся к ряду превосходных кресел, стоявших вокруг камина и оглядывал их с явным затруднением, решая, какому же отдать предпочтение. Пока длилось это немое созерцание, господин де Ливри воздерживался от каких-либо замечаний, но когда молодой человек, сделав, без сомнения, свой выбор, хотел сесть в одно из этих кресел, самое лучшее и мягкое, барон остановил его жестом и сказал:

– Простите, сударь, это мое место.

– Ваше! – воскликнул изумленный Казимир.

Разве в этом салоне существует правило помечать свои места? – добавил он, смеясь.

– Нет, не совсем так. Но поскольку здесь почти никогда не появляются посторонние, за исключением вас, каждый из нас уже давно облюбовал себе место, которое ему больше нравится.

– Понимаю, у вас есть маленькие привычки, – заметил Казимир.

– Да, конечно, – ответил барон, не удосужившись насторожиться в ответ на насмешливый тон Казимира. – У нас здесь большой культ того, что зовется привычкой. Мы уже познали ее силу и совершенно согласны с мнением некоего философа, который сказал: «Есть нечто более могущественное, чем страсть – это привычка». К привычке добавляется память, но вообще-то существует мнение, что это почти одно и то же.

– Одно и то же? – сказал Казимир с удивлением.

– Ну, конечно. Привычка значит для тела то же самое, что память для ума: одна вновь приводит нас к людям и вещам, которые были нам дороги, а другая возвращает к ним наши мысли.

– Не сердитесь за своего философа, барон, – сказал Казимир после минутного размышления, – но я не верю, как вы, в такое могущество привычки и памяти. Я знаю, что для того, чтобы меня смутить, вы имеете в своем распоряжении знаменитых карпов мадам де Ментенон. Бедные карпы! Их участь весьма меня трогает. Их извлекают из тины, переселяют в беломраморный бассейн, где чуть ли не королевские руки развлекаются их кормлением, и вдруг в одно прекрасное утро они умирают, едва ли успев вспомнить свою прежнюю жизнь и родной пруд.

– Какое же вы сделали заключение? – спросил господин де Ливри.

– Гм! Очень вероятно, что карпы, о которых идет речь, были больны какой-то скрытой болезнью, которая была неизвестна медикам той эпохи. Впрочем, – добавил он с намерением пойти на уступку барону, – я не отрицаю категорически, что привычка оказывает влияние на жизнь некоторых людей. Я утверждаю только, что легко преодолеть это влияние; достаточно вспомнить изречение: «Потерять привычку – значит приобрести новую».

– У вас хороший характер.

– Да, я легко трансформируюсь, и если вы видите меня в этот вечер рядом с собой, то потому, что я пытаюсь перейти в новое состояние.

– А! – сказал барон.

– Ну да, боже мой! – продолжал Казимир развязным тоном. – Раздраженный тем, что повсюду говорят о свете, и не зная, что он из себя представляет, я решил добиться чести быть принятым в настоящем, известном салоне, чтобы поучиться изящным манерам.

– И вы выбрали салон графини?

– Конечно. Грустная миссия – говорить тихим голосом, не играть в азартные игры или делать вид, что не играешь, – но я должен быть в светском обществе.

– И у кого же вы особенно надеетесь поучиться, как вы выразились?

– У всех, кто меня окружает. Прежде всего, у вас, если она удостоит вас своим присутствием и разрешит мне приблизиться насколько возможно к себе, чтобы я мог изучать образец, как подобает прилежному ученику.

– Сомневаюсь, чтобы она позволила вам это. В светском обществе не принято тесно сближаться с людьми, что же касается графини, то мне кажется, она любит сохранять между собой и окружающими дистанцию.

– Однако, – заметил Казимир, надуваясь, – мадам де Брионн не позаботилась возвести препятствия между собой и моим другом Морисом Девилем, которому я обязан своим представлением графине.

– Но сударь…

– Морис уверяет, – продолжал Казимир невозмутимо, – что приходит сюда каждый день в течение пяти лет; вот привычка, которой я не отрицаю. Но если верить слухам, дошедшим от моих родственников, в один прекрасный день он может оставить свое кресло пустым, – должно же у него быть здесь кресло, как и у вас, барон, и тогда…

– Тогда? – спросил барон раздраженным тоном.

– Тогда, – сказал Казимир, указывая на стул, который он занимал с минуту, – поскольку сидеть на стуле не очень приятно, я займу его кресло.

– Вам будет не слишком удобно, сударь, – воскликнул барон, терпение которого истощилось, – и я советую…

Он остановился: мадам де Брионн вошла в салон.

Графиня Елена де Брионн была в том возрасте, когда красота женщины расцветает в своем совершенстве – ей исполнилось тридцать лет. Действительно, до этого возраста женская красота, как бы прекрасна ни была женщина, не достигает высшей степени великолепия. Ее талия уже очаровательна, но ей не хватает гибкости, в походке еще нет той мягкости, непринужденности, беспечности, которые делают молодых креолок столь обольстительными. Плечи красивы, без сомнения, и прекрасной формы, но им недостает той округлости, того блеска, которыми они будут восхищать позже. Ее корсаж расточает обещания, но только обещания; он заставляет грезить поэта, но у человека умного и терпеливого хватит воли восхититься и не останавливаться около нее: он говорит себе – «я вернусь к ней позже». Ножка, такая стройная и гибкая, еще не знает немого языка, которым ей суждено изъясняться в будущем – кротким, мягким, вкрадчивым прикосновением она может выразить все, но еще более красноречива женская походка, когда она становится непринужденной или задумчивой, когда в своей черной туфельке она упруго трепещет, выдавая ее затаенную мысль и говоря одному влюбленному, проходящему мимо: «Ступайте своей дорогой, бедняжка, вы напрасно потеряете время, я ничего не смогу сделать для вас», а другому: «Ну, посмотри же, глупец, вот уже час, как я себя демонстрирую, я то втягиваюсь, то сжимаюсь, а ты ничего не понимаешь». Что касается юной ноги, то пусть она отличной формы, но еще тонка и нервозна, она чересчур увлекается беготней в саду и танцами; надо, чтобы ее линии полностью определились, чтобы у нее привился вкус к праздности, чтобы она любила, вытянувшись, отдыхать часами, чтобы она дремала среди удовольствий.

Елене было тридцать лет и все чары, все великолепие, которое дает этот возраст женщине по-настоящему прекрасной, ярко выразились в ней.

Это была брюнетка с изогнутыми, четко очерченными бровями, которые, казалось, указывали на решительный характер, Ее черные глаза пленяли бесконечной нежностью. Нос ее был самой чистой формы, а ярко-алые, пухлые губки напоминали рот самой красивой из французских королев. Пылкая обильная кровь, циркулировавшая в ее венах, придавала ее лицу большую живость и указывала на активность Елены и на то, что растрачиваемые ею силы беспрестанно восстанавливаются. Каким образом за много лет до описываемого нами времени эта девочка с такой богатой натурой, с красотой, которая уже тогда обещала стать столь совершенной, юное создание, которое заставляло любить уже одна ее доброта и которое оригинальный ум делал такой пикантной, – каким образом эта многообещающая девушка вышла за графа де Брионн, на которого она начала вскоре справедливо жаловаться? Богатая сирота, она могла свободно выбирать из толпы влюбленных и преданных претендентов. Случай, этот великий вершитель брака во все времена, решил по-другому. Лишившись материнских советов, спеша покинуть опекуна, которому она боялась быть в тягость, Елена в неискушенности своих двадцати лет встретила господина де Брионна. Граф всячески старался ей понравиться и рассыпался перед ней в комплиментах. Впрочем, все было совершенно естественно; так как господин де Брионн обладал недостатками, которые должны были сделать несчастной его жену, он умело скрывал их под величественными позами и внешней привлекательностью. Сам господин де Ливри, который любил Елену как дочь и окружал ее неослабной заботой, обманулся этой видимостью и не подумал отговаривать молодую девушку от союза с графом. Позже, когда граф после свадьбы сбросил маску, господин де Ливри был в отчаянии и тщетно пытался исправить зло, которого не мог предвидеть; его усилия остались безуспешными. Дурные последствия, вытекающие из некоторых свадеб, не сгладились, и ошибки, которые допускал господин де Брионн, по отношению к молодой графине, были из тех, что женщины не прощают и никогда не забывают. По истечении года перед Еленой стал жестокий выбор: или провести всю жизнь с человеком, которого она ненавидит, или попросить развода в суде после того, как судьи, ознакомившись с положением дел, согласятся на это. Не без долгих колебаний она решилась на крайнюю меру. Подав прошение на развод, она легко его добилась, и председатель суда, повернувшись к поверенному, представлявшему графа на этом процессе, сказал знаменательные слова: «Мэтр X… скажите вашему клиенту, что репутация его жены оказалась незапятнанной и суд сожалеет, что не в его компетенции наказать графа за его недостойное поведение в отношении жены».

Развод повлек за собой раздел имущества; это позволило графине вернуть свое приданое и укрепило ее благосостояние и положение, которое ей было предназначено занять в свете.

Но в двадцать один год она была – увы! – не вдовой, которая могла снова выйти замуж, у нее не осталось даже утешения быть матерью и заинтересованности в жизни, которую она живее ощущала бы благодаря детям. Чтобы отвлечься немного от пугающей мысли об одиночестве, она решила собрать вокруг себя небольшое число друзей и организовать интимный салон. Она достигла этого за короткое время, благодаря своему уму, приветливости и обаянию; Елена стремилась сообразоваться со вкусами каждого, чтобы привлечь гостей бывать у нее. Она принижала себя, чтобы дать другим больше простора, она становилась молчаливой, чтобы друзья могли беседовать между собой как им угодно; она изучала их манеры, привычки, склонности, чтобы потворствовать им; наконец, она сделала их жизнь настолько легкой и приятной, что, взяв за привычку приходить к ней, они уже не могли с ней расстаться.

Среди самых прилежных посетителей графини одним из первых был, конечно, барон де Ливри. Наблюдательная женщина, которой довелось видеть его несколько раз, набросала бы его портрет примерно такими штрихами: она сказала бы, что у него большие руки, большие ноги, большие усы и большое сердце. «Но тогда он походит на дон Кихота», – ответили бы ей со смехом. – «Возможно, – сказала бы она, не сердясь, – так как тому, о ком мы говорим – господину де Ливри, уже под пятьдесят, но он сумел сохранить все свои иллюзии и ратует за почтительное и скромное отношение к женщинам. За тех, кого он любит, барон всегда готов ломать копья, ради них он способен скитаться по лесам и полям и приносить всевозможные жертвы. У него один из самых оригинальных и тонких умов, а сердце полно неслыханной чуткости, цену которой знают только женщины. Кое-кто упрекает его в странностях, но я не считаю странностями эти качества. Сравнивайте его с дон Кихотом, если желаете, так как я согласна с тем, что герой Сервантеса вовсе не был безумным; просто этот великодушный человек взбунтовался, видя, как всюду процветают беззаконие и эгоизм, и мечтал воскресить эпоху, когда рыцарская вежливость и бескорыстие были в чести».

После барона, в числе задушевных друзей графини надо назвать старую деву лет пятидесяти, очень уважаемую в свете за свой характер и изысканный ум. Она была германской кузиной графа де Брионн. Несмотря на такое близкое родство, она не побоялась признать вину графа в ссорах с женой и, чтобы протест ее был полнее, открыто перешла в лагерь графини, что немало способствовало уважению, которым продолжала повсюду пользоваться Елена, несмотря на ее отделение от мужа и некоторые толки, порожденные длительным ухаживанием за ней Мориса Девилля. Вместе с бароном и мадемуазель де Брионн графиня принимала в своем салоне людей, которых фамильярно называли шевалье и виконт, не добавляя к этим титулам никаких имен.

Эти два прилежных посетителя салона на улице Монсей были очаровательными осколками прошлого века и общества лучшего или по крайней мере более любезного, чем наше.

Шевалье и виконт были знакомы с детства и быстро подружились; они вместе служили в период реставрации, сопровождали Карла X в изгнание и обольщались тем, что воевали с герцогиней Беррийской. Разделенные друг с другом различными событиями во время царствования Луи-Филиппа, они снова встретились в Париже и приняли решение больше не расставаться и зажить под одной крышей, соединив свои состояния, привычки, привязанности и старую мебель.

Никто не был более любим в салоне, чем эти два старика, столь тесно сдружившиеся; они поддавались уму друг друга, они заставляли себя ценить и когда они обменивались репликами, это был настоящий каскад анекдотов, острых словечек и эпиграмм, относящихся к людям и вещам старых добрых времен. Пи ум, ни сердце их не состарились и они не могли находиться рядом с хорошенькой женщиной без того, чтобы не начать ухаживать за ней. Шевалье усаживался по одну ее сторону, виконт по другую и принимались осыпать ее комплиментами и любезностями, однако все эти комплименты были в изысканном вкусе, как говорили во времена их молодости. Та, что подвергалась такой атаке, не чувствовала себя неудобно между двумя друзьями: она наклонялась вправо, наклонялась влево, слушала одного, слушала другого и под очарованием этой остроумной, но сдержанной беседы, скоро забывала о преклонном возрасте своих собеседников, опьянялась и начинала кокетничать в свою очередь. Заглянув немного дальше, можно было бы признать, что если бы целомудренную Сусанну застали врасплох такие старцы, как шевалье и виконт, то она забыла бы об их дерзости под силой воздействия их ума и не пошла бы жаловаться в суд. Двух друзей можно было упрекнуть лишь в одном недостатке, впрочем, безвредном: они слишком любили углубляться в воспоминания. В самом деле, поскольку, их почти всегда принимали вдвоем, все служило у них поводом для совместных экскурсий в прошлое. Под малейшим предлогом они воскрешали его в памяти: сегодняшний праздник заставлял их вспоминать праздник, на котором они некогда были; женщина, пересекающая салон, напоминала им женщину, которая произвела на них впечатление тридцать или сорок лет назад, и т. д.

Казимир Дерош, у которого был скверный язык, имел бы прекрасный случай поизощряться в остроумии и прозвать их, если бы ему было позволено, двумя «Помнишь ли ты?».

В этом маленьком кружке друзей, в котором состояли три или четыре умных женщины и несколько воспитанных обаятельных мужчин, мадам де Брионн провела первые годы, последовавшие за разводом. Ей пытались делать жизнь такой же приятной, какой она делала ее другим, и она почувствовала себя счастливой в этом кругу, где она была окружена преданностью и участием и где нашла прибежище после жестоких волнений, которые ей довелось испытать за короткое время супружеской жизни. Но могла ли она всегда жить в таком безмятежном спокойствии? Не должна ли она была рано или поздно отказаться от этого созерцательного существования? В двадцать пять лет женское сердце подчиняется властным потребностям. Однажды ей представили Мориса Девилля; после множества колебаний, тревог, мучительной борьбы между разумом и сердцем, сердце восторжествовало и Елена полюбила Мориса. Она любила его со всем пылом долго сдерживаемой молодой страсти, со всей энергией своего восторженного характера так, как любила бы, может быть, своего мужа, если бы он оказался достоин ее. Что касается Мориса, то когда он повстречал графиню, ему было двадцать восемь или тридцать лет – возраст, который нравится женщинам больше всего, так как мужчина находится еще в самом расцвете молодости и в то же время обладает уже жизненным опытом, который кажется женщинам залогом счастья. К сожалению, ошеломленный честью, которую оказала ему графиня де Брионн, выделив из всех, опьяненный блаженством, к которому он долгое время стремился, Морис очертя голову, погрузился в прелестную интригу, восхищенный представившимся ему случаем.

Он отдал ей весь свой жар и энтузиазм, не сообразив, что для того, чтобы быть прочнее, страсть мужчины должна сдерживаться, что в этом мире все меняется, проходит, надоедает… Он не хотел понять, что в глубине женского сердца таится гораздо больше сокровищ нежности, чем в сердце мужчины, и что в Елене эти сокровища неисчерпаемы. Морис считал себя способным отплатить ей нежностью за нежность, страстью за страсть.

Так протекли четыре года, во время которых они уверовали было в безграничность своей любви. Но на пятый год они стали замечать, что слово «безграничность» удивительного свойства и что на земле нет ничего вечного. Морис уже не о такой поспешностью являлся на свидания к Елене; он бывал теперь задумчив и рассеян. Наконец, они уже не привносили в свои встречи одинаковую долю энтузиазма: баланс слишком очевидно склонялся на сторону Елены. Час неизбежного кризиса пробил. Что же творилось с сердцем Мориса? Находил ли он теперь графиню не такой прекрасной? Нет; когда, захватив ее врасплох, он рассматривал ее, то вынужден был признать, что никогда еще она не казалась столь обольстительной. Или он завел новую таинственную интригу, которая заслонила для него привязанность к мадам де Брионн? Этого не случилась; Морис был немного слабоволен, может быть, но обладал натурой искренней и прямой. Если бы в минуты слабости и заблуждения он оказался бы в чем-то виновен по отношению к Елене, то не смог бы этого скрыть и выдал бы себя невольно. Ничего подобного не произошло. Тайная эволюция, совершавшаяся в сердце Мориса, объяснялась одним словом, которое обозначает тяжелую моральную болезнь: пресыщение. Да, Морис был пресыщен счастьем, он сгибался под тяжестью выпавшего на его долю блаженства. «Полцарства за коня!» – крикнул некогда опасавшийся бегством с поля битвы король. «Полжизни за Облако на моем чистом голубом небосклоне!» – мог бы воскликнуть Морис. Ах, если бы мадам де Брионн была менее влюблена, если бы она была более опытна в таких вещах, она услышала бы крик души того, кого она так любила, поняла бы его значение и позволила бы появиться перед глазами восхищенного Мориса облаку, о котором он заклинал. Что надо было сделать для создания подобного облака? Немного ловкости, несколько невинных хитростей, беспредельное кокетство, два-три пропущенных свидания, исчезновение с его горизонта на две недели. Но женщине, которая любит со всей силой своей души и привязывается к мужчине на всю жизнь, неизвестны такие расчеты и неведома болезнь, которую она не может постичь. Вместо того, чтобы бороться с угрожающей ей опасностью, она смиряется и склоняет голову. Когда надо отплатить безразличием за безразличие, холодностью за холодность, она старается быть более нежной, чем когда-либо; не в силах заставить себя притворяться, смеяться и петь, она плакала, страдала и жаловалась. В этом была ошибка, совершенная мадам де Брионн, ошибка, весьма извинительная, которую поймут все серьезно любившие женщины.

Что касается Мориса, то он не отдавал себе отчета в перемене, произошедшей с ним, не думал, что его душу гнетет тайная болезнь, и искренне полагал, что ведет себя по отношению к Елене так же, как всегда. Однако он стал очень чувствителен к неровностям характера, которые стал замечать у графини: он удивлялся порывам раздражения, которые она не могла скрыть, ему надоедали ее жалобы, заставляли мрачнеть проливаемые ею горючие слезы, причина которых была ему неизвестна. Он страдал от ее всяческих требований, которые все возрастали. Надо сказать, что чем больше женщина чувствует себя любимой, тем менее требовательной она себя показывает; требовательность порождают испытываемые ею опасения, которых до этого она не имела. Но все эти доводы нужно приводить хладнокровно, и они ускользают от тех, кому должны были бы прийти на ум.

Морис, вместо того, чтобы пожалеть Елену, сам жаловался ей; из-за этого происходили прискорбные сцены, которые мало-помалу разъединяли души влюбленных, вызывая неприязнь с одной стороны и ревность с другой. Об отношениях, подобных отношениям Мориса и мадам де Брионн, как бы они ни скрывали их, рано или поздно узнают их близкие. Особенно чудесной проницательностью обладают матери, и мать Мориса, никогда не вызывавшая сына на откровенность и не слышавшая от него признаний, давно знала, в чем дело. Четыре года, пока она: видела Мориса счастливым, она молчаливо уважала его счастье и остерегалась к нему притрагиваться. Но в тот день, когда ее сын вернулся к себе раздосадованный, нервный и огорченный, она, будучи женщиной, поняла, что происходит в его душе, и сочла, что наступил момент подумать о планах на будущее.

Речь идет о свадьбе – мечте всех матерей, которые имеют тайное желание в один прекрасный день стать бабушками. Мадам Девилль не совершила оплошности, задев чувствительные струны в сердце Мориса: она уважала тонкость его чувств и ловко постаралась избежать резкой атаки с вопросом, который неминуемо должен был напугать ее сына.

Но она умело, в несколько приемов, вела с ним беседы об опасности долгих связей, о ложном положении, которое придерживающиеся их люди занимают в свете, об обязанностях, которые все мужчины должны выполнять перед обществом. Она красноречиво описывала радости домашнего очага, семейную жизнь, когда пробьет час некоторого разочарования и страсти утихнут; она рисовала ему грустное существование одиноких стариков и печаль дома, где нет детей.

Морис, вначале удивленный и захваченный врасплох, мало-помалу начал прислушиваться, затем выставлять свои доводы, затем, наконец, он почувствовал себя побежденным, но при этом тихонько вздыхал, словно говоря себе: «К чему? Ведь все эти радости, которые вы мне расписываете, мне запрещены. Благородно ли говорить каторжнику, у которого на ногах тяжелая цепь, об удовольствии, которое он испытает, свободно бродя по полям и вдыхая аромат распустившихся цветов?»

Не приняв во внимание эти молчаливые возражения и воодушевившись успехом своих первых попыток, мадам Девилль некоторое время спустя стала жаловаться на свое одиночество; она ласково пожурила сына за небрежность, за то, что он никогда не сопровождает ее на прогулки и в гости, и добилась того, что Морис стал посвящать ей некоторые вечера. Тогда она представила его как бы случайно одной из своих подруг, у которой была дочь на выданье: прелестная девушка, едва достигнувшая восемнадцати лет. Она была блондинкой, в противоположность черноволосой графине Елене, и не менее красива, только красота ее была иного рода. Ее звали Тереза Дерош, и она приходилась Казимиру той самой кузиной, на которую он намекнул в беседе с бароном де Ливри.

Мы не будем оскорблять Мориса, утверждая, что он неожиданно скоро влюбился в Терезу: это было бы преувеличением. Все же она ему нравилась, и у него вошло в привычку, возможно слишком легко, сопровождать свою мать в те дома, где он мог быть уверен, что встретит мадемуазель Дерош. Может быть, у него были тайные надежды в отношении Терезы и он говорил себе, что в один, прекрасный день он станет свободен и может полюбить ее и заставить ее полюбить себя? Нет, он считал себя навечно связанным с Еленой и не вправе был распоряжаться будущим, которое уже не принадлежало ему одному. Однако его цепь казалась ему с каждым днем все тяжелее, он находил характер Елены более трудным, нежели он был на самом деле, и ему приходилось спрашивать себя, любит ли он ее так же сильно, как раньше: грустный вопрос, на который было бы очень неблагоразумно отвечать.