Поведение мадам де Брионн в том затруднительном положении, в котором она очутилась, было исполнено спокойствия и достоинства. Не показывая вида, что она открыто пренебрегает взглядами, устремленными на нее недоброжелателями со всех сторон, она тем не менее не поникла головой и не дала недругам удовольствия видеть свои глаза опущенными. Однако при своем замечательном такте и знании большого света она заметила шушуканье, предметом которого она была, и отдала себе отчет в том, какая сцена должна была произойти в салоне во время ее отсутствия. Барон де Ливри получил от окружающих самые полные сведения по этому поводу и сразу после сбора пожертвований проводил Елену до ее экипажа. Ни одна деталь не ускользнула от нее: она мужественно встречала колкости, которые неосторожно задетые ею завистливые или чересчур рьяные поборники добродетели не без удовлетворения пускали в ее адрес.

Впрочем, не так уж необходимо быть женщиной умной и светской, чтобы почувствовать этот глухой гул голосов, вдруг поднявшийся в салоне. Особое чувство, которым мы наделены, позволяет нам уловить подобные перешептывания, когда мы проходим мимо, и почти мгновенно понять, что именно мы являемся их причиной. Какое-то непонятное притяжение существует всегда между различными лицами, собравшимися в одном месте, и нам легко определить довольно точно степень симпатии, которую мы внушаем. Множество женщин пользуются таким выражением: «Я чувствую себя очень красивой в этот вечер» и не отклоняются от правды. Им еще не успели сказать, что они прекрасно выглядят, они не посмотрелись в зеркало, явившись на бал (вернее, оно им просто не попадалось на глаза), но они чувствуют, что нравятся окружающим, что они пользуются успехом; они вступают в быстрый и непосредственный контакт со своими немыми обожателями, правильно понимают многозначительный гул голосов, который встречает их на пути.

Недоброжелательство ощущается еще более легко, так как оно воплощено в сотни способов, может быть, незначительных, но, тем не менее, весьма ясных. Ледяное молчание, отводимые взгляды, образующаяся вблизи вас пустота укажут вам на природу чувства, которое вы возбуждаете.

И если мадам де Брионн, сознавая то, что происходит вокруг нее, нашла в себе силы не подавать виду, что заметила это, и улыбалась своим врагам, то лишь потому, что она, по крайней мере во время бала, не страдала так, как обычно страдает благородная женщина при подобных обстоятельствах.

Едва она вернулась к себе, как приказала одной из своих служанок, ждавшей ее, растопить поярче огонь в камине. Затем быстро разделась, накинула на обнаженные плечи бурнус и, удостоверившись, что задвижка на двери задвинута, съежилась в кресле около камина и задумалась.

Разные моменты этого злосчастного вечера пробегали перед ее глазами. Она вновь видела Терезу – молодую, красивую, элегантную. Она осмелилась признаться себе, что такая жена не может быть безразлична Морису и он должен ее любить. Разве она не была изумлена в ту минуту, когда, не думая, что это заметят, он послал Терезе улыбку? Разве не страдала она от этой улыбки, не ревновала его?.. Да, ревновала, хотя это слово непривычно звучало в ее устах, – она ревновала Мориса к законной жене!

Затем она вспомнила перешептывания, смешки, причиной которых стала. Она снова видела двух женщин, поспешно покинувших свои места при ее приближении, видела жену Мориса, подоспевшую ей на помощь.

Все эти картины и звуки беспорядочно проносились в ее возбужденном воображении; она покинула кресло, в котором грелась, сбросил бурнус, стеснявший ее движения, и дрожащая, заплаканная, с рассыпавшимися по плечам в беспорядке длинными черными волосами, на которых играли красные отблески пламени, нервно стала расхаживать по комнате.

– Ах, – говорила она сквозь слезы, – какой позор для меня! Как низко я пала! Достаточно было намека, сделанного месье Казимиром, и тотчас все меня узнали в этом намеке и сочли возможным оскорбить!.. А ведь я думала, что, живя вдали от света, я сумела скрыть от него свою жизнь, что в силу моей снисходительности к другим он будет снисходителен ко мне. Если б они знали, как я боролась, как я страдала, сколько слез мне стоили мои короткие радости и как дорого я платила за свое счастье!.. Оставшись в двадцать лет ни вдовой, ни замужней женщиной, лишенная возможности вторично выйти замуж, вынесшая из своей первой любви только разочарование и горе, могла ли я запретить себе поиски счастья, могла ли я приказать сердцу не биться? Разве не должна я была отдать его тому, кого полюбила по-настоящему, навсегда?

Но вдруг, остановившись посреди комнаты, она словно под воздействием какого-то внутреннего толчка, обратила свои мысли в другую сторону.

«Одна его жена имела смелость меня защитить. В тот момент, когда я почувствовала, что слабею, когда я, может быть, опустила бы глаза под их взглядами и покраснела, она подошла ко мне, заговорила и я сразу почувствовала себя менее одинокой, менее отчаявшейся… Надо признать – я ей очень обязана! И, поскольку я в долгу перед ней, я хочу расплатиться. Недоставало еще, чтобы она обвинила меня в неблагодарности… Увы! Она хочет только одного, она ждет от меня единственного благодеяния – чтобы любовь мужа принадлежала ей целиком, чтобы она, она любила его, а я – нет!.. Пусть, я согласна; я скажу Морису: ваша жена так добра, так прекрасна, она превосходит меня во всех отношениях; вы любите ее и должны любить еще больше. А меня не любите… не пытайтесь увидеть меня вновь, я вам запрещаю искать со мной встреч! Но ведь он все равно захочет меня видеть, он придет, он будет любить свою жену тем меньше, чем больше я буду убеждать любить ее и станет любить меня тем сильнее, чем непреодолимее будут препятствия нашей любви!»

Она снова подобрала бурнус, который уже с минуту путался у нее под ногами во время быстрой ходьбы, и накинула его на плечи, ибо чувствовала, что дрожит. Затем она приблизилась к камину, в котором горел яркий огонь и, стоя, облокотилась на спинку кресла и, обхватив голову другой рукой, попыталась глубже вникнуть в мысль, возникшую в ее сознании.

«Даже если бы у меня достало мужества закрыть перед ним свою дверь и никогда не видеться с ним, не отвечать на его письма… Увы! Это безнадежно: мужчина, который хочет увидеть женщину, всегда ее увидит. Последует огласка, и его жена, которая может быть еще сомневается, уже не будет ни в чем сомневаться. Вместо того, чтобы успокоить и ободрить ее, я погружу ее в отчаяние. У меня есть только одно средство, о котором я уже думала: покинуть Париж, мой дом, моих друзей, бежать без оглядки, никому не говоря, куда я еду, сама не зная цели своего путешествия из страха изменить решение. Это путешествие продлится до тех пор, пока я не излечусь, до тех пор, пока это будет нужным. Но сколько препятствий для такого плана! Может ли одинокая женщина стремиться навстречу приключениям, пересекая различные части земного шара? Как в этом отношении счастливы мужчины! Если они страдают, они уезжают, они действуют, они отвлекаются и забывают! Страны, которые они видят, новые лица, новые привычки, которые они приобретают, изучение чужих обычаев, борьба с опасностями – разве все это не помогло бы нам отвлечься от наших огорчений? Но полученное нами воспитание принуждает нас вращаться в одном и том же кругу; мы, женщины, не можем свободно передвигаться без чьей-либо поддержки, мы подвергаемся стольким неприятностям и опасностям, если дерзнем пуститься в авантюры вдали от своего дома! Даже если у нас хватит сил пренебречь этими препятствиями и одолеть предрассудки, делающие нас пленницами самих себя, хватит ли у нас мужества покинуть места, где мы долго жили, любили, страдали? Наше уединенное существование еще больше привязывает нас к окружающим вещам, к тысячам предметов, разбросанных перед нашими глазами. Ничто не может нас отвлечь от того, без чего не может обойтись наше зрение и сердце. Ах, должно быть это великое мучение покидать все, что составляет частицу нас самих. Самые смелые из нас, которых не пугают опасности странствий, долго колеблются, когда дело касается того, чтобы навсегда проститься со всем, что они так любили!

А он, Морис? Разве смогу я его покинуть и не возвратиться назад? Один раз я уже хотела умереть, потому что я его долго не видела. Я ослабела, согласилась принимать его и… наша цепь вновь начала коваться с того самого места, где была разбита. Буду ли я более сильной теперь? Не вернусь ли я внезапно к нему, как он вернулся некогда ко мне? К чему принимать решения, которые изнуряют, убивают и которые все равно невозможно осуществить?

И разве я имею основание вести себя так по отношению к нему? Могу ли я упрекнуть его в новом проступке? Ответственен ли он за то, что произошло на этом балу?.. Нет, он страдал так же, как и я; уверена, он отдал бы свою жизнь, чтобы отвратить поразивший меня удар. Его жена красива, умна, добра. Я еще не дошла до того, чтобы умалять достоинства соперницы. Напротив, я их вижу лучше всякого другого и… страдаю. Из-за меня он ею пренебрег, он не окружает ее вниманием, которого она заслуживает. И вместо того, чтобы компенсировать предпочтение, которое он мне оказывает, я думаю о том, как его бросить и скрыться вдали от него? Нет, нет, я не могу, не хочу, я этого не сделаю».

Пока все эти мысли проносились, тесня друг друга, в голове Елены, свечи, стоявшие на камине, понемногу догорали и под конец стали отбрасывать совсем слабый свет. Сквозь щели занавесок начали проникать солнечные лучи, и шум большого города скоро вывел графиню из задумчивости.

Тогда, измученная всеми волнениями этой ночи, застыв от холода, который незаметно охватывал ее, и устав думать, не находя решения, она упала на кровать, закрыла глаза и задремала.

Когда она проснулась днем, ее мысли стали более ясными и четкими. Хотя она не приняла еще никакого решения, но уже чувствовала себя способной остановиться на каком-то плане, найти решение, достойное ее.

Она позвонила, раздвинула занавески и, написав барону де Ливри, что хочет немедленно поговорить с ним, вручила записку лакею. Затем, переодевшись, стала ждать барона.

Так как он медлил приходить, а она не могла отогнать некоторые ненужные мысли, Елена позвала горничную и сказала ей:

– Жюли, если б я вдруг решила отправиться в путешествие, вы бы согласились меня сопровождать?

– Ну… Конечно, мадам, – ответила горничная, несколько смущенная этим неожиданным вопросом. – Госпожа графиня, конечно, даст мне время проститься с семьей и…

– Нет, – сказала Елена, прерывая ее, – я не могу дать вам даже одного дня. Придется ехать, как только в чемоданы будет уложено все самое необходимое.

– Значит, мадам не будет долго отсутствовать?

– Напротив, очень долго. Может быть, несколько лет. Я не могу установить срок своего возвращения.

– О, тогда… – сказала Жюли с затруднением.

– Вы со мной не поедете?

– Конечно, я очень предана госпоже графине и буду огорчена, видя ее уезжающей без меня, но…

– Хорошо, – сказала мадам де Брионн. – Я узнала все, что хотела знать.

«У этой девушки, – сказала себе с какой-то горечью Елена, глядя вслед уходящей Жюли, – есть в Париже кто-то, кто ей очень дорог, кого она часто видит и кто, по-видимому, тоже любит ее. Она не хочет покидать его и она права… Ах, если б пришел барон, я устыдилась бы своей нерешительности. Какой-то голос кричит мне: ты еще молода, прекрасна, любима – наслаждайся жизнью и не приноси себя в жертву никому. Да, но другой голос, более тихий и настойчивый, говорит: решайся, решайся, жертва велика, но обстоятельства побуждают к ней и она достойна тебя. Эта неопределенность ужасна. Боже, помоги мне уехать!

Едва она произнесла эти слова, как Жюли появилась снова.

– Ах! – воскликнула мадам де Брионн, – наверное, пришел барон! Пригласите его войти.

– Нет, это не господин барон, – ответила Жюли. – Там дама, которая просит, чтобы вы ее приняли.

– Я никого не принимаю. Я хочу быть одна.

– Эта дама так настаивала, что я думала…

– Она назвала вам свое имя?

– Она поручила вам передать, госпожа графиня, что она собирала с вами пожертвования вчера на благотворительном балу.

Елена сделала резкое движение и побледнела. «Как! – сказала она себе. – Тереза здесь!.. Это невозможно… Но что ей нужно от меня?»

С минуту она молчала, стараясь овладеть собой, а потом сказала Жюли:

– Пригласите эту даму войти.