Когда весною 431 г. Пернкл отверг последние мирные предложения пелопоннесцев и война сделалась неизбежной, лакедемонянин Мелесипп, привезший эти предложения, прощаясь с сопровождавшими его афинянами, по преданию, воскликнул: „Этот день будет для Эллады началом великих бедствий". Он не мог предвидеть, в какой страшной мере оправдается его предсказание. Из 85 лет, отделяющих этот день от дня вступления Филиппа II в Дельфы, не менее 55 были заняты великой эллинской войною, не считая бесчис­ленных мелких войн, касавшихся только отдельных частей греческого мира.

Количество человеческих жертв, какого требовали эти войны, было, правда, в большинстве случаев не очень вели­ко. При приближении врага население скрывалось за стены укрепленных мест; большие открытые сражения были срав­нительно редки, и так как армии никогда не заключали в се­бе более 20—30 тыс. человек и неприятель после победы редко преследовал побежденных с настойчивостью, то поте­ри не могли быть значительны. Так, если взять лишь некото­рые из главных сражений, — при Делионе (424 г.) пало с обеих сторон вместе около тысячи пятисот человек, при Мантинее (418 г.) 1400, при Коринфе (394 г.) 3900, при Лев­ктрах (371 г.) 1300. Морские битвы сопровождались более крупными потерями, ввиду многолюдности экипажей на во­енных судах. Так, сражение при Аргинусах, в котором по­гибло около ста триер с большею частью экипажа, стоило жизни приблизительно 15 тыс. человек; правда, ни одно дру­гое морское сражение этого времени не потребовало даже приблизительно такого огромного количества жертв. Вооб­ще, Сицилийско-Декелейская война, которая велась пре­имущественно на море, причем в течение десяти лет проти­востояли друг другу флоты в 100—200 триер, была наиболее кровопролитною из всех войн, какие отмечены греческой историей до Александра; только перед Сиракузами афиняне в битвах и от болезней потеряли около 20 тыс. человек. С тех пор и до начала войн диадохов на греческих морях про­изошло немного крупных морских сражений.

При низком уровне осадного искусства в период до Фи­липпа укрепленные города очень редко брались приступом, по крайней мере на греческом Востоке; поэтому печальная участь быть разграбленными и разрушенными постигла лишь немногие второстепенные города, пока Филипп раз­рушением Олинфа и Александр разрушением Фив снова по­казали грекам весь ужас настоящей войны. Иначе обстояло дело на западе; почти все греческие города в Сицилии, кро­ме Сиракуз, были в конце V и начале IV века разрушены ли­бо карфагенянами, либо Дионисием; однако жители обыкно­венно успевали спасаться и тотчас снова возвращались на родные пепелища.

Гораздо более серьезные последствия имело истребле­ние собственности, которое обусловливалось способом ве­дения войн, господствовавшим в Греции. Когда войско втор­галось в неприятельскую страну, оно уничтожало жатву, ис­требляло виноградники, срубало плодовые деревья, сжигало деревни; проходили десятки лет, прежде чем исчезали следы подобного нашествия. Не было почти ни одной местности в Греции, которая в период времени от Пелопоннесской войны до Филиппа II не была бы по крайней мере один раз опусто­шена таким образом. Сюда надо прибавить экономические кризисы — неизбежные спутники продолжительных войн, и страшный гнет налогов, необходимых для покрытия издер­жек по содержанию войск и — еще более — флотов.

Однако жизненная сила нации была достаточно велика, чтобы в короткое время с избытком возмещать эти потери. Даже Афины, как тяжело ни пострадали они от Пелопоннес­ской войны и революции, уже через восемь лет оказались в силах снова начать большую войну и, по крайней мере от­части, вернуть себе владычество на море; и теперь, как в V веке, они оставались величайшим торгово-промышленным городом на Эгейском море, с которым в смысле богатства никакой другой город Греции даже отдаленно не мог вы­держать сравнения. Именно благодаря этому экономическо­му превосходству Афины могли оставаться вплоть до маке­донских времен первою морскою державою Греции. Правда, потери, которые понесло гражданское население Аттики вследствие чумы 430—426 гг. и вследствие Пелопоннесской войны, по-видимому, никогда уже не были вполне возмеще­ны. Тогда как в эпоху Перикла количество взрослых граждан мужского пола достигало 30 тыс. и более (выше, т.1, с.329), — в конце IV века оно не превышало 21 тыс.; одной из глав­ных причин этой убыли был тот эгоизм, с которым восста­новленная демократия преграждала чуждым элементам дос­туп в гражданскую среду. Наоборот, число союзников около 310 г. простиралось приблизительно до 10 тыс. взрослых мужчин, т.е. было почти так же велико, как и до Пелопон­несской войны; то же самое можно сказать и о числе рабов, и даже вполне возможно, что последних около 340 г. было больше, чем за столетие перед тем. Итак, Афины и во время Александра заключали в себе круглым счетом 100 000 жите­лей; только теперь наибольшая часть городского населения жила в Пирее, который с точки зрения торговли и промыш­ленности занимал несравненно более удобное положение, чем Верхний город. Вследствие этого последний начал все более и более пустеть; около середины IV века здесь было множество пустырей и необитаемых домов, и собственники начали даже сносить свои дома, чтобы на их месте разводить сады.

Но если Афины и оставались самым большим городом на греческом Востоке, то в эту эпоху их опередила столица того государства, которое основал Дионисий на Западе. Си­цилия сильно пострадала в тяжкую годину карфагенских войн, но затем, в течение долгого периода мира под властью Дионисия, раны быстро зажили, разрушенные города снова были отстроены и большею частью снова вскоре достигли прежнего благосостояния. В это время в Сицилии был осно­ван и ряд новых городов, как Тиндарис и Галэса, на малона­селенном до тех пор северном побережье, и Гадранон у за­падного склона Этны. Но наибольшего расцвета достигли сами Сиракузы. Предместья, образовавшиеся вокруг стен еще со времени Гелона, были введены Дионисием в кольцо укреплений и скоро приобрели большое значение; к двум старым частям города, Ортигии и Ахрадине, присоедини­лись теперь квартал Тиха, у тракта в Катану, до Гексапилона, больших северных ворот новой линии укреплений, и с юга Неаполь, расположенный на низкой террасе, которая господствует над гаванью и долиной Анапа. Благодаря это­му Сиракузы сделались самым большим из всех греческих городов, и они сохранили это положение до тех пор, пока явились колоссальные города, основанные на Востоке Алек­сандром и его преемниками. Правда, разрушение Сиракуз­ской державы Дионом и последовавшая затем эпоха граж­данских войн на мгновение задержали развитие Сицилии; рассказывают, что на сиракузском рынке трава достигала такой вышины, что на нем пасли лошадей, а в остальных го­родах можно было перед самыми стенами охотиться на оле­ней и кабанов. Но лишь только Тимолеон снова водворил в стране мир и порядок, Сиракузы и вся греческая Сицилия за немного лет достигли прежнего расцвета, и лишь римское завоевание повлекло за собою упадок острова.

Напротив, греческие города Италии со времени Пело­поннесской войны неудержимо клонились к упадку. Междо­усобные войны конца VI века, когда разрушены были Сирис и Сибарис, положили начало этому упадку; позднее, около середины следующего столетия, основание Фурий и Гераклеи вызвало новый расцвет, но против свежей силы воинст­венных племен, обитавших внутри страны, италийские греки не могли держаться. Города один за другим переходили в руки италиков: сначала Кума (Кима), затем Посейдония, Пике и Лаос, наконец, и более мелкие города на так назы­ваемом с тех пор Бреттийском полуострове, Сибарис на Треисе, Терина, Гиппонион. Таким образом, в руках греков оставались здесь только немногие пункты, да и те лишь с трудом защищали свою независимость против натиска вар­варов. Один только Тарент не был захвачен всеобщим упад­ком. Благодаря превосходным качествам своей гавани, кото­рые делали его естественным складочным пунктом для тор­говли между Грецией и Западом, он как раз в это время дос­тиг большого расцвета; но и Тарент принужден был беспре­станно бороться с италиками за свое существование, и долго вести эту борьбу с успехом он оказался не в силах. Поэтому он примкнул сначала к Сиракузской державе Дионисия, а после ее крушения искал поддержки у Спарты и эпирских царей, пока, наконец, не был настигнут своей судьбой и принужден признать верховную власть Рима.

Несравненно большего блеска достигли в своем разви­тии греческие города Малой Азии, несмотря на опустоше­ния, которым они подверглись во время Пелопоннесской и Коринфской войн, и на смуту, вызванную восстаниями сат­рапов. Ибо как ни было тягостно персидское владычество, которому вследствие Анталкидова мира подпали греки, оби­тавшие на материке, — оно снова обеспечило береговым городам беспрепятственное сообщение с лежавшей позади них страною, от которой они в эпоху афинской и спартан­ской гегемонии были почти отрезаны, и тем вернуло им ес­тественную основу их благосостояния. Таким образом, Эфес, который в V веке был городом средней величины, пользовался довольно скромным значением и ни в каком отношении не превосходил соседние города Милет, Теос и Эрифры, — с конца Пелопоннесской войны, благодаря сво­ему удобному сообщению с Сардами и долиной Меандра, сделался громадным складочным пунктом, где сосредоточи­валась торговля с внутренними областями Малой Азии; с тех пор он занимал такое же положение, как теперь Смирна. Галикарнас, сделавшийся благодаря Гекатомну и Мавсолу сто­лицей карийской монархии, вследствие этого своего поло­жения обратился в крупный центр (выше, с.209). Новооснованный Родос, благодаря своему удобному положению на великом торговом пути из Эгейского моря в Сирию и Еги­пет, вскоре сделался одним из первых торговых пунктов греческого мира. Примеру, поданному Родосом, последовал и соседний Кос, население которого до сих пор было разбито на восемь небольших местечек. В 366/365 г. здесь, также на северной оконечности острова, напротив Галикарнаса, был заложен город Кос, который в течение немногих лет обра­тился в довольно значительный средней величины город. Из старых городов малоазиатского архипелага Хиос и Митилена и в IV веке сохраняли свое прежнее значение, тогда как Самос под влиянием политических условий лишился былого могущества.

На греческом полуострове городская форма общежития также сделала в это время большие успехи. В юго-западной части Пелопоннеса, где до сих пор не было крупных цен­тров, были основаны Мегалополь и Мессена, которые вскоре сделались самыми значительными городами полуострова. Коринф, хотя и медленно, оправлялся от ударов, нанесенных ему Пелопоннесской и Коринфской войнами; соседняя Мегара заняла одно из первых мест в ряду промышленных го­родов Греции. В Беотии Фивы, благодаря успехам своей по­литики, достигли пышного расцвета; при разрушении их Александром они имели около сорока тыс. жителей. О важ­ности Пагас, служивших естественным посредником сооб­щения между богатой Фессалийской равниной и морем, еще и теперь красноречиво свидетельствует широко раскинув­шееся кольцо их стен. Вообще в экономическом отношении Фессалия принадлежала к числу наиболее цветущих облас­тей Греции, пока междоусобия, вспыхнувшие здесь после убийства Ясона, не нанесли ее благосостоянию глубоких ран, от которых ей уже никогда не удалось вполне оправить­ся.

Но ни одна область Греции не достигла в течение IV ве­ка более замечательных экономических успехов, чем Маке­дония и лежащий впереди нее халкидский полуостров. Олинф, бывший еще в 435 г. совершенно незначительным поселком, со времени Пелопоннесской войны приобрел зна­чение одного из самых видных средних городов Греции; уже в 383 г. число его граждан достигало пяти тыс., а спустя тридцать лет оно равнялось десяти тыс., что соответствует гражданскому населению приблизительно в 35 тыс. человек, включая, впрочем, и городской округ. Как собственно Маке­дония была открыта культуре царем Архелаем, мы уже ви­дели (выше, е.94); его преемники продолжали идти по этому пути, и уже спустя полвека Македония могла занять в кругу греческих государств то место, какое подобало ей по ее гро­мадному протяжению и великим естественным ресурсам.

В этом экономическом расцвете греческого мира сель­ское хозяйство играло сравнительно второстепенную роль. На греческом полуострове и на островах Эгейского моря все земельные участки, пригодные для обработки, были обра­щены в пашню уже столетия назад; поэтому теперь можно было стремиться только к тому, чтобы посредством более интенсивной обработки извлекать из земли более крупный доход. Действительно, в эту эпоху начинают теоретически разрабатывать сельское хозяйство; Хармантид с Пароса, Аполлодор с Лемноса и Андротион писали трактаты о зем­леделии, и еще до нас дошло небольшое исследование об этом предмете в одном из сочинений Ксенофонта. Правда, и теперь еще держались в общем старой двухпольной систе­мы, причем поле через год оставлялось на год под паром; но рядом с нею начало развиваться и трехпольное хозяйство, в котором друг за другом следовали озимое, яровое и пар. На паровом поле иногда разводили огород. Значительно рас­пространилось также разведение кормовых трав, особенно люцерны, „мидийской травы", как называли ее греки, кото­рая была занесена в Грецию после Персидских войн, а в эпо­ху Пелопоннесской войны в Аттике уже повсеместно упот­реблялась как корм для лошадей. Но главным образом зем­левладельцы старались увеличить доход с земли посредст­вом превращения нив в виноградные и оливковые сады; в арендных контрактах этого времени такие насаждения очень часто ставятся в условие арендатору, и мы узнаем, что стои­мость участка благодаря такой замене могла в немногие го­ды удвоиться. Но раз участок был засажен деревьями, вер­нуться к хлебопашеству было уже, разумеется, невозможно; и действительно, все без исключения арендные договоры содержат пункт об обязательной замене каждого погибшего дерева новым. Правда, сельское хозяйство сильно страдало от заморской конкуренции, тем более что государство не только ничего не делало для его защиты, но обыкновенно еще старалось понизить цены на хлеб. Неизбежным послед­ствием этих условий было то, что многие землевладельцы реализовывали свой капитал, лежавший в земле, и обраща­лись к торговле или банкирскому делу. Поэтому земельные участки продавались во множестве; особенно в эпохи кризи­сов, как в Аттике после Пелопоннесской войны, поместья тысячами поступали в продажу. Были опытные и богатые землевладельцы, которые занимались тем, что скупали разо­ренные поместья, водворяли в них благоустроенное хозяйст­во и затем с прибылью перепродавали; некий Исхомах этим способом нажил в Афинах большое состояние. В покупате­лях не было недостатка, так как, несмотря на сравнительно малый размер ренты, землевладение являлось единственным вполне надежным помещением капитала.

Таким образом, Греция со времени Пелопоннесской войны все более и более превращалась в промышленную страну. Притом, мелкий ремесленник, работавший один или с немногими подмастерьями, все более вытеснялся основан­ным на эксплуатации рабского труда крупным производст­вом. В Афинах к концу Пелопоннесской войны существова­ли фабрики, где работало до ста двадцати человек, хотя и мастерские с 20—30 рабочими считались уже значительны­ми. Рабское хозяйство захватило теперь и те страны, кото­рые до сих пор чуждались его, как Фокида и Локрида. Прав­да, общественное мнение решительно высказывалось против замены свободного труда рабским, благодаря которой мно­жество граждан лишались средств к существованию; но пе­ред могучей силой экономической эволюции, требовавшей перехода к крупному производству, эта оппозиция оказыва­лась, конечно, так же мало действительной, как некогда за­конодательные меры Периандра.

Во главе промышленных предприятий всегда стояли единичные лица, за исключением редких случаев, когда, на­пример, два брата продолжали совместно вести отцовское дело, как Лисий и Полемарх — большую оружейную фабри­ку в Пирее. Даже в горнозаводском деле, несмотря на вели­чину риска и крупные размеры предварительных затрат, вполне преобладали единоличные предприятия, хотя и встречались товарищества из нескольких лиц. Напротив, в морской торговле величина риска рано привела к образова­нию торговых компаний. Простейший вид такого товарище­ства представлял бодмерейный договор (ναυτιχόν δανεισμό), когда капиталист давал ссуду под залог судна и груза и по возвращении судна получал свои деньги обратно, причем судохозяин и заимодавец совместно несли риск; этому соот­ветствовала, конечно, и величина процента. Чтобы умень­шить риск, иногда для такого предприятия соединялось не­сколько капиталистов, так что каждый вкладывал в дело ме­нее значительную сумму, 2—3 тыс. драхм. Подобные това­рищества распадались, как только судно возвращалось до­мой, и каждый получал свой капитал и проценты; но обык­новенно те же капиталисты затем опять соединялись для но­вого предприятия.

Но особенно образование товариществ обусловливалось потребностями государственного управления. Греческие го­сударства не сами взыскивали свои косвенные налоги, а от­давали их с торгов на откуп тому предпринимателю, кото­рый предлагал больше других; точно так же постройка об­щественных зданий, поставка припасов и проч. обыкновенно сдавались в подряд тому, кто требовал меньше других. Эти откупа простирались иногда на очень крупные суммы; так, например, аренда пирейской пошлины — без сомнения, впрочем, самый крупный откуп во всей Греции — в бли­жайшие годы по окончании Пелопоннесской войны состав­ляла 30 — 36 талантов, в обеспечение каковой суммы пред­приниматели обязаны были представлять залог государству. Далее, необходим был большой штат сборщиков, которых надо было навербовать и обучить для службы. Отдельное лицо не могло бы нести того риска, который был связан с такими громадными предприятиями. Поэтому для взятия откупов должны были составляться товарищества; и еще существование подобной компании продолжалось лишь до тех пор, пока цель, для которой она составлялась, была дос­тигнута, т.е. при аренде налогов — один год, то по истече­нии срока эти товарищества, естественно, должны были стремиться возобновить аренду и на следующий год, уже для того, чтобы долее использовать созданную для сбора податей организацию. Именно поэтому они могли предла­гать более выгодные условия, чем большинство новых пред­принимателей; в противном случае они старались тайно вой­ти в соглашение с конкурентами, предлагая им отступное, а в крайности прибегали даже к судебным придиркам. Таким образом, постепенно образовалась монополия больших от­купных товариществ на сбор государственных доходов, сде­лавшаяся настоящей язвой греческих финансов. По преда­нию, афинский государственный деятель Каллистрат, посту­пивший после своего изгнания на службу к македонскому царю (ср. выше, с.203—204), исключительно путем реформы откупного дела повысил таможенные доходы государства с двадцати до сорока талантов.

Рука об руку с развитием откупов шло развитие банков­ского дела. Его колыбелью были святилища, где частью из доходов с храмовой земли, частью из пожертвований обра­зовались значительные капиталы. Государства и частные лица также отдавали свои деньги на сохранение храмам, где святость места ручалась за полную безопасность, какой в другом месте нельзя было найти. Так, военная казна Афин­ского морского союза хранилась сначала в храме Аполлона на острове Делос, позднее в храме Афины в афинском Акро­поле. В храм Артемиды в Эфесе стекались вклады из всей западной половины Малой Азии; такое же значение имел Дельфийский храм Аполлона для греческой метрополии. Храмовые правления уже рано пришли к мысли отдавать подобные деньги в рост, и с течением времени эти сделки достигли обширных размеров. Так, Делосский храм в 377 г. имел в ссудах под проценты за государствами и частными людьми 47 талантов.

Затем возрастающие потребности торговли начали при­влекать к банковскому делу и частных лиц; они принимали вклады, производили платежи за счет своих клиентов или давали им деньги взаймы, служили посредниками в денеж­ных сделках с другими местами. Разумеется, этим делом за­нимались преимущественно менялы. Они сидели у своих столов на рынке, как еще и теперь их можно видеть на Эоло­вой улице в Афинах; отсюда название „стол" {τράπεζα), ко­торым греки обозначали банк. Так как для подобного дела необходимы были крупные капиталы и большой кредит, то часто соединялись несколько лиц, которые и вели банк на общий счет; в других случаях банкир вел дело с негласными товарищами, которые представляли поручительство за него и за то получали часть прибыли. Кроме того, банкиры зани­мались и промышленными предприятиями, а также, вероят­но, вкладывали часть своих капиталов в ипотеки или земле­владение.

Центральным денежным рынком Греции были с V века, разумеется, Афины. Главным банкиром здесь во время после окончания Пелопоннесской войны был Пасион, который сначала в качестве раба служил в банкирской конторе Архестрата и Антисфена, затем был отпущен своими хозяевами на волю и в конце концов сам перенял их банк. Около 394 г. его фирма была уже одной из первых в Греции; когда он около 371 г. удалился от дел, его банк являлся уже мировой фирмой, оперировавшей капиталом в 50 талантов, почти ис­ключительно депозитных денег, и пользовавшейся неогра­ниченным кредитом во всех торговых пунктах Эллады. Кро­ме того, Пасион имел большую фабрику щитов; из доходов с банка и фабрики он, начав с пустыми руками, скопил со­стояние в 30 талантов, и его рассчитанная щедрость на об­щественные нужды доставила ему звание афинского граж­данина. После удаления Пасиона его дело продолжал под старой фирмой его вольноотпущенник Формион, платя аренды за банк 100 мин, за фабрику 60; он также достиг большого благосостояния и приобрел афинское право граж­данства. Таким же образом и многие другие путем банкир­ских предприятий возвысились от невольничества до видно­го общественного положения; но, вероятно, ни один из них не достиг таких блестящих успехов, как Пасион, Ротшильд того времени.

Развитие банковского дела привело к тому, что коммер­санты и многие частные лица, вместо того чтобы держать крупные денежные суммы у себя дома, стали вносить свои деньги в банк под проценты, что в свою очередь имело по­следствием все более частую замену наличных платежей ас­сигновками (<διαγράφειν). Таким образом, крупные суммы, до сих пор хранившиеся под спудом, поступали в оборот. И во­обще количество драгоценных металлов, находившихся в обращении в Греции, значительно увеличилось в эту эпоху. Правда, доход с Лаврийских серебряных рудников близ Афин вследствие Пелопоннесской войны сильно уменьшил­ся и снова начал возрастать лишь с середины IV века. Но эти рудники далеко уступали по количеству добываемых метал­лов Пангейским рудникам во Фракии, с тех пор как послед­ние перешли во власть Македонии; по преданию, Филипп получал с них ежегодно тысячу талантов. Но главное — те массы драгоценных металлов, которые в течение целого ря­да поколений накопились в государственных и храмовых кассах, были теперь истрачены в непрерывных войнах и снова поступили в оборот; такая участь постигла во время Пелопоннесской войны афинскую государственную казну, а позднее дельфийскую храмовую сокровищницу. Торговля с Востоком также привлекала постоянно большие суммы де­нег в Грецию, и такую же роль играло жалованье тех десят­ков тысяч греческих воинов, которые с конца IV века из года в год состояли на персидской и египетской службе.

Этими путями в Грецию вливалось преимущественно золото, вследствие чего ценность этого металла в сравнении с древним национальным орудием обмена — серебром — постепенно падала. В то время как в V столетии золото стоя­ло к серебру в отношении 1:13 или даже 1:14, в течение сле­дующего века это отношение упало до 1:12 или 1:1 lV2. Это обстоятельство побудило около времени Пелопоннесской войны некоторые более крупные государства европейской Греции, как Афины и Сиракузы, перейти к чеканке золотой монеты. Однако последняя чеканилась в очень ограничен­ном количестве; господствующей золотой монетой в Греции и теперь оставались персидские дарейки и отчасти кизикские статеры из электрона. Лишь Филипп Македонский начал чеканить золото в обширных размерах, к чему давали ему средства Пангейские рудники. За образец он принял афин­ские статеры, которые чеканились по несколько более высо­кой пробе, чем персидские дарейки (8,6 против 8,4 гр.). Се­ребряную монету Филипп чеканил по родосской валюте, тетрадрахм в 14,5 гр, так что золотой статер равнялся 30 се­ребряным драхмам, соответственно отношению в цене обоих металлов 1:12,6. Но дальнейшее падение стоимости золота, вызванное завоеванием Азии, вскоре заставило отказаться от этой биметаллической системы, и уже Александр был выну­жден перейти к чистой серебряной валюте, причем он, есте­ственно, взял за образец монетную систему Аттики, чьи тет­радрахмы все еще являлись господствующей серебряной монетой в бассейне Эгейского моря.

Вообще греческие монетные дворы, сообразно распро­странению денежного хозяйства, развивали в IV веке ожив­ленную деятельность. Целый ряд государств, которые до тех пор пробавлялись чужой монетой, перешли в это время к самостоятельной чеканке; многие острова Эгейского моря, утратившие право чеканки во время афинского владычества, возобновили чеканку монеты. Правда, объединение Сицилии Дионисием привело к тому, что средние и мелкие города острова, не состоявшие под властью Карфагена, прекратили чеканку своей золотой и серебряной монеты, и сиракузские декадрахмы и тетрадрахмы сделались орудием обмена на всем протяжении государства. Точно так же со времени объ­единения Беотии Фивами союзная монета заменила монеты отдельных городов; такие же последствия имело объедини­тельное движение и в других греческих странах, как в Арка­дии, Халкидике и на Родосе.

Громадное увеличение меновых знаков не могло не по­влиять на покупную силу драгоценных металлов. Повыше­ние цен, столь характерное для экономического развития VI и V столетий, продолжалось и после Пелопоннесской войны; затем, в эпоху Филиппа и Александра, произошла революция в области цен, подобная той, которую пережила Европа в середине нашего столетия. В эпоху Коринфской войны четверик пшеницы можно было купить в Афинах за три драхмы, а 60 лет спустя 5—6 драхм считались умерен­ной ценой. Во времена дороговизны платили, конечно, еще более высокие цены. Особенно тяжелый кризис этого рода наступил в Греции во время похода Александра в Азию (около 330 г.). Цена четверика пшеницы достигла тогда в Афинах десяти драхм, и даже четверик ячменя стоил по вре­менам 12 драхм; когда двое купцов из Гераклеи пустили в продажу несколько тысяч четвериков пшеницы по девять драхм и судовой груз ячменя по пять драхм за четверик, то это было признано большой щедростью с их стороны и они были награждены общественными почестями.

Цены на скот должны были, конечно, возрасти по меньшей мере в той же пропорции. Гекатомба, которая при­носилась в жертву на Больших Панафинеях, главном празд­нестве Афин, в 410 г. обходилась в 5114 драхм; те 109 бы­ков, которые были куплены для делосского празднества в 374 г., обошлись в 8419 драхм, т.е. в среднем по 77 драхм каждый, а во времена Александра расход на покупку жерт­венных быков даже для Малых Панафиней составлял 4100 драхм, т.е. немногим менее того, во что обходилась не­когда гекатомба для Больших Панафиней. За отборных бы­ков платили в это время до четырехсот драхм.

Соответственно с этим возросла и заработная плата. То­гда как в конце V века в Афинах необученный рабочий зара­батывал ежедневно три обола, а обученный мастеровой одну драхму, — во времена Александра (329—328 гг.) чернорабо­чему платили lV2 драхмы, каменщику 2—21/2 драхмы. Даже рабы получали теперь кормовых денег по три обола, сколько веком раньше составляла полная заработная плата свободно­го рабочего. Ввиду этих условий оказалось необходимым увеличить вспомоществование в один обол ежедневно, кото­рое Афинское государство выдавало неспособным к труду гражданам, до двойного размера. Точно так же пришлось в течение IV века повысить вознаграждение граждан за посе­щение Народного собрания с 3 оболов до одной драхмы, а за регулярные собрания, менее привлекавшие граждан, даже до lV2 драхм. Только для судейского жалованья удержалась старая норма в три обола, так как бедные граждане по-преж­нему наперерыв добивались этого легкого заработка и со времени утраты верховной юрисдикции над союзниками нужное количество присяжных значительно уменьшилось. С повышением заработной платы должны были, разумеется, возрасти и цены на рабов. Так, во время осады Родоса Деметрием в 304 г. воюющие стороны заключили договор, в силу которого за каждого лучшего раба должен был быть уплачен выкуп в 500 драхм, — огромная сумма в сравнении с теми ценами, какие платились в V и еще в начале IV века.

Однако в экономическом положении греческого рабоче­го класса повышение заработной платы не произвело суще­ственной перемены к лучшему, так как цены на хлеб возрос­ли почти в той же пропорции. Тем более усилилась роскошь в высших слоях общества. Если частные дома в Афинах еще в V столетии отличались большой простотой, то со времени Пелопоннесской войны богатые граждане, как Тимофей и Хабрий, начали воздвигать себе дворцы, которые великоле­пием превосходили общественные здания. Правда, это были исключения; в общем частные дома и теперь были невзрач­ны, с бревенчатыми стенами, так что иностранцы с удивле­нием спрашивали себя, неужели это — знаменитые Афины. Зато со времени Пелопоннесской войны во всех зажиточных домах вошло в моду украшать стены жилых комнат фреска­ми и убирать занавесями и коврами. Также возросли и рас­ходы на пищу; комедия IV века полна изображений блестя­щих пиршеств, меню которых перечисляются с утомитель­ной обстоятельностью.

Пример, который подавали высшие сословия, влиял, ра­зумеется, и на низшие классы; и так как дневная плата чер­норабочего и даже заработок мастерового давал возмож­ность только в обрез удовлетворять важнейшие жизненные потребности, то народ в демократических государствах пользовался своей силою, чтобы пировать и развлекаться на общественный счет. Простонародье уже более не довольст­вовалось участием в жертвенных пирах и представлениях, которые устраивались во время празднеств, — хотя и здесь оно становилось все более требовательным; о Таренте, на­пример, рассказывали, что там справлялось больше празд­неств, чем в году есть дней. Теперь перешли уже к раздаче гражданам денег во время празднеств. Прежде всего начали возвращать бедным гражданам из казны входную плату в театр; эти „зрелищные деньги" были впервые введены в Афинах Агиррием, когда после битвы при Книде государст­во начало несколько оправляться в финансовом отношении. С течением времени начали раздавать народу деньги и при других празднествах, и все более повышать первоначальную норму, равную одной драхме на человека. Таким образом, во времена Филиппа и Александра теорикон сделалось главной язвой афинских финансов; оно поглощало все остатки и де­лало государство неспособным к энергичному ведению вой­ны. Все попытки искоренить это зло долго оставались бес­плодными; лишь когда Филипп после занятия Элатеи стал грозить Афинам из непосредственной близи, Демосфену удалось добиться приостановления раздачи теорикон на время войны. Но едва был заключен мир, старая система бы­ла восстановлена, потому что, как однажды метко выразился Демад, теорикон было цементом, благодаря которому дер­жалась демократия. И, может быть, ущерб, наносимый фи­нансам, был еще менее опасен, чем то развращающее влия­ние, которое должна была производить на массу подобная раздача государственных денег; таким образом, теорикон занимало не последнее место в ряду тех факторов, которые лишили Афины их гегемонии над Элладой.

Политические и экономические перевороты, происшед­шие со времени Пелопоннесской войны, повлекли за собою в значительной части Греции перетасовку имущественных отношений. Особенно в Афинах большинство старых земле­владельческих фамилий обеднело, тогда как всевозрастаю­щее развитие крупной промышленности, крупной торговли и банковского дела привело к сосредоточению больших со­стояний в руках удачливых предпринимателей. Так, банкир Пасион оставил 30 талантов (выше, с.236), а состояние гор­нозаводчика Дифила, жившего во времена Александра, рав­нялось, по преданию, даже ста шестидесяти талантам. Но и теперь еще оставался многочисленный средний класс. Когда после Ламийской войны политическая полноправность была ограничена гражданами, состояние которых превышало 2000 драхм, то нашлось 9000 афинян, удовлетворявших это­му цензу, при общем числе граждан в 21000. Эта пропорция была почти равна той, какая в эпоху Пелопоннесской войны существовала между фетами и гражданами трех высших классов, потому что при понижении ценности денег 2000 драхм во время Ангипатра значили то же, что 1000 драхм, ценз фета, в эпоху Перикла. Таким образом, в течение IV века количество пролетариев в Афинах, по-видимому, не увеличилось. Но Афины были экономически наиболее цветущим городом Греции, где каждый, кто желал трудиться, легко находил хорошо оплачиваемую работу и где в то же время правительство старалось уменьшать коли­чество граждан-пролетариев путем создания клерухий в за­морских владениях.

Напротив, в местностях, где население занималось пре­имущественно земледелием, господствовали отчасти совер­шенно иные условия; и нигде социальная неурядица не вы­ступала так резко, как в Спарте. Здесь ясно обнаруживалось, как бессильны законодательные постановления перед силою экономических отношений. Запрещение отчуждать наслед­ственный надел должно было защитить массу крестьянства; но оно оказало как раз противоположное влияние, потому что в силу этого закона безземельному или малоземельному и потому необеспеченному хлебопашцу было крайне трудно приобрести кусок земли, разве только ему посчастливилось жениться на дочери-наследнице. И вот сыновья сидели все вместе на отцовском участке, доходов с которого им, разу­меется, не хватало на покрытие установленных законом из­держек по участию в сисситиях; между тем участие в по­следних было обязательно для каждого, кто хотел считаться полноправным гражданином. С другой стороны, беспре­станные войны и усиленные военные требования, которые государство вынуждено было предъявлять к своим гражда­нам, привели к тому, что многие семьи вымерли и их зе­мельные владения путем наследования сосредоточились в немногих руках, отчасти в руках женщин, которым во вре­мена Александра принадлежало, по преданию, 2/5 всей зем­ли в Лаконии. В конце концов и это консервативное госу­дарство принуждено было сделать уступку потребностям нового времени. Закон эфора Эпитадея предоставил каждо­му право — хотя и не продавать надел, но дарить его при жизни или по завещанию распорядиться им, как пожелает, что практически было, разумеется, равносильно разрешению продажи наделов. Но при громадном приливе иностранных ценностей в Спарту, особенно со времени Пелопоннесской войны, этот закон должен был только ускорить поглощение мелкого землевладения крупным. Действительно, уже ко времени сражения при Левктрах число полноправных спар­танских граждан упало приблизительно до тысячи пятисот. Но наибольший ущерб нанесла Спарте потеря Мессении, лишившая почти половину всех граждан Спарты их земель­ных владений. Жизнеспособность спартанского строя и лич­ная доблесть воспитанных им полноправных граждан бли­стательно доказываются тем, что государство оказалось в силах перенести и этот удар и что понадобилось еще более столетия, прежде чем пришлось произвести реформу иму­щественных отношений. Да и тогда революция была произ­ведена сверху, а не бесправной и неимущей массой.

В остальных земледельческих областях дело обстояло, вероятно, не так плохо, но и здесь рост народонаселения обусловливал все большее вздорожание жизненных припа­сов, тогда как, с другой стороны, все более распространяв­шееся применение рабского труда все более ограничивало область заработка свободного населения. Что приходилось делать сыновьям мелкого землевладельца, которым отцов­ский участок не давал достаточных средств к жизни, если крупный помещик использовал невольников, а не свободных поденщиков, или если он вообще не нуждался в новой рабо­чей силе? Идти в город? Но и здесь они сталкивались с кон­куренцией дешевого рабского труда. А эмиграция, которая в прежние времена служила истоком для избытка населения, со времени Пелопоннесской войны ввиду политических ус­ловий почти совершенно прекратилась; до эпохи Александра почти совсем уже не основывалось колоний, а в Италии до­вольно значительная часть греческой территории перешла даже в руки варваров.

Эти обстоятельства обусловили рост наемничества. В то время, как варвары массами ввозились в Грецию для работы на фабриках, в рудниках и поместьях — десятки тысяч сы­нов Эллады уходили служить на чужбину. Количество лю­дей, готовых идти в наемники, было в эту эпоху в Греции, казалось, почти неисчерпаемо. Претендент на персидский престол, Кир, в короткое время набрал для войны со своим братом Артаксерксом II более 12 тыс. греческих наемников, из которых добрая половина была родом из Ахеи и Аркадии. Около этого же времени сицилийский тиран Дионисий на­брал огромное наемное войско, также преимущественно на Пелопоннесе. У Ясона Ферского было наемное войско в 6000 человек, а во время Священной войны фокейцы держа­ли на службе 10—20 тыс. наемников. С тех пор как поход Кира доказал военное превосходство греков над азиатами, персидский царь нанимал для своих походов тысячи грече­ских наемников; множество их состояло на службе и у сат­рапов Передней Азии, а Египет и Кипр защищали против персов почти исключительно греческие наемники. Разумеет­ся, многие из этих солдат могли бы найти заработок и на ро­дине, и на чужбину их влекла лишь жажда приключений и быстрого обогащения; но большинство все-таки гнала с ро­дины нужда. А кто раз вкусил наемнической жизни, тот обыкновенно был потерян для мирного труда. Тысячи поги­бали на чужбине, а кто возвращался на родину, тот большею частью снова принимался за ремесло искателя приключений, лишь только заработок, принесенный им со службы, исто­щался. Греция была полна шайками таких бродячих наемни­ков, готовых продать себя всякому, кто хорошо заплатит, и постоянно грозивших общественной безопасности; и из года в год это зло обострялось.

Еще большая опасность заключалась в многочисленно­сти изгнанников. За исключением Спарты, не было почти ни одного греческого государства, которое в период от начала Пелопоннесской войны до Александра не было бы потрясе­но внутренними переворотами; между тем почти каждая та­кая революция завершалась изгнанием побежденной партии, и часто в изгнание уходили целые сотни людей. При этом имущество изгнанных постоянно конфисковалось и прода­валось в пользу государственной казны или делилось между победителями. А где не доходило до политического перево­рота, там политические процессы давали господствующей партии средство изгонять из отечества ее противников, при­чем суд неизменно постановлял конфисковать их имущест­во; большею частью целью служила именно конфискация имущества, а обвинение в государственной измене или утай­ке общественных денег являлось лишь поводом к ней. Таким образом, Греция наполнилась бездомными беглецами, — большею частью образованными людьми, которые некогда жили в богатстве или по крайней мере в довольстве, а теперь терпели крайнюю нужду или ели хлеб гостеприимцев. Все они жили надеждою на возвращение в отечество и на вос­становление своих имущественных прав; но осуществление этих надежд законным путем было почти невозможно, пото­му что если бы даже отечественное правительство охотно согласилось даровать им амнистию, то возвращение конфи­скованного имущества прежним собственникам представля­ло неодолимые трудности. Поэтому изгнанники постоянно и всеми средствами старались вызвать насильственный пере­ворот, хотя бы для этого пришлось выдать отечество врагу. Если им удавалось вернуться, они, конечно, расплачивались со своими противниками тою же монетою; теперь последние уходили в изгнание, и хотя роли переменились, но суть дела оставалась та же. Когда Александр на Олимпийских играх 324 г. обнародовал указ, предоставлявший всем политиче­ским беглецам во всей Греции право вернуться на родину, то на это празднество собралось, по преданию, 20 ООО изгнан­ников; пусть это показание преувеличено, но их могло бы собраться еще большее число, если бы все они съехались в Олимпию.

Одно было ясно: при господствовавших в данную мину­ту условиях Греция должна была неудержимо стремиться к социальной революции, которая отчасти уже и началась. И каков бы ни был исход борьбы, — остались ли бы победите­лями состоятельные классы, или имущественные отношения были бы преобразованы насильственным путем, — в обоих случаях будущность нации подвергалась величайшей опас­ности; ибо не путем революции, а путем эволюции могут разрешаться социально-политические задачи. Существовало только два средства, чтобы предотвратить грядущую опас­ность: надо было пробить те перегородки, которыми окру­жили эллинов с востока персидская монархия, с запада Кар­фаген, с севера варвары Италии и Балканского полуострова, и тем снова открыть нации исток наружу; и столь же необ­ходимо было отнять у мелких государств право по собствен­ному усмотрению подвергать своих граждан уголовным на­казаниям. И та, и другая цель могли быть достигнуты лишь в том случае, если бы удалось устранить политическую раз­дробленность, водворившуюся в Элладе вследствие Ко­ринфской войны и с тех пор возраставшую из года в год. Сознание этой необходимости проникало все в более широ­кие круги, и многие из лучших людей нации выразили его. Итак, почва была подготовлена; спасение явилось как раз в ту минуту, когда опасность достигла наибольшей силы.