Давно сложилась дружба между партизанами Степаном Григорьевичем Морозенко, бывшим колхозным пчеловодом, и Владимиром Козловцевым. Дружба эта выросла в тяжелых испытаниях.

Еще слышен был стук пулеметов, то отрывистый, то протяжный, еще вздрагивала земля от взрывов, еще не рассеялся дым сражения и воздух был наполнен воющим гулом немецких самолетов, а дед Морозенко вылез из погреба и пошел поглядеть на свою пасеку, что была недалеко от хутора. Он увидел изрытую и истоптанную землю, вырванные с корнями деревья, разбитые и опрокинутые ульи, и горе будто пригнуло его к земле, словно бы не на колхозную насеку смотрел он, а на всю украинскую землю, Которую поганит враг, крушит, уничтожает плоды большого труда.

Дед нагнулся над одним свалившимся ульем, прислушался — нет, не слышно пчел; легонько Постучал по улью, — выползла одна пчелка, покружилась, осмотрелась, взмахнула крылышками и села деду на руку. Дед улыбнулся грустной, страдальческой улыбкой.

— От, добра пчилка, признала старого дида! А тоби найшовся новый хозяин, та ты, голуба, бачишь, шо в його морда звирюча, та и сховалась. От, добра пчилка! — Пчела поднялась и не как раньше — звонко, а как-то жалобно пожужжала, села на щеку деда, поползла и опять перелетела на руку. Дед смотрел на нее умиленно, и скупые слезы смочили его ресницы. Он легонько нагнулся, чтобы не испугать пчелку, и одной рукой поднял и поставил улей. Снова поглядел на пчелку. — А мы будемо жить та жалыть проклятых фашистов, шоб им на тому свити смолой икалось. — Он посадил пчелу в улей. Прилетела еще одна пчелка, потом еще — зашумели в улье, заговорили. Дед присел на корточки и прислушался к жужжанию пчел, улыбнулся.

В это время недалеко от него, со стороны высокой акации, послышался стон. Дед напряг слух, повернулся в сторону дерева, осмотрелся, но никого не увидел в спускающихся над хутором сумерках. Пригнувшись, он быстро пошел к акации и там под деревом обнаружил раненого красноармейца. Морозенко нагнулся над ним. Красноармеец лежал на правом боку, лицо его побелело от потери крови, помутневшими глазами он поглядел на деда.

— Дайте пить, — еле слышно протянул он.

Дед вскочил и бегом бросился в хату. Набрал ковш воды, схватил краюху хлеба, сорвал два вышитых полотенца, что были повешены вокруг икон, и побежал к раненому. Он дал солдату напиться, перевязал, как мог, раны на ногах. Когда уже совсем стемнело, он перенес раненого и спрятал его в скирде соломы. Потом позвал из погреба бабку, сводил ее к скирде, показал, где лежит солдат, чтобы она присматривала за ним, а сам, набрав бутылку воды, ушел в поле. К утру он нашел в балочке, заросшей кустарником, еще двоих раненых красноармейцев и оказал им помощь. На другой день дед снова крадучись пошел по полю.

В отдаленном от дороги хуторке уже многие хозяева припрятывали раненых, ухаживали за ними, лечили травами, отпаивали молоком, применяли свои скудные медицинские познания.

Однажды на рассвете нашел дед Морозенко под кустами истекающего кровью Козловцева. “Куда же мне девать его? Других, не очень тяжело раненых, я спрятал у добрых людей. А этого нельзя. Его надо немедленно к доктору”. Пока дед размышлял, сидя на корточках, и разглядывал окровавленного солдата, Козловцев очнулся. Облизал сухие губы, посмотрел на деда черными, воспаленными глазами. Морозенко дал ему воды.

— От шо, голубе, зараз мы з тобою пидемо до дохтура.

Козловцев непонимающе смотрел на старика.

— Кажу, до дохтура пидемо, — старался растолковать дед.

— Что вы, дедушка! — слабым голосом ответил Козловцев. — Мне жить осталось, может быть, один день, а вас немцы поймают со мной и расстреляют на месте. Никуда я не пойду. Что вам без толку погибать из-за меня? Идите, дедушка, а я схожу в рай, гляну, какая там жизнь, — с беспечной улыбкой закончил Козловцев.

— Мовчи, я знаю, шо роблю. А у рай тебе, голубе, не пропустят, дуже чорный.

…Поздним вечером в дом профессора-хирурга Витковича постучали. Профессор, поляк по национальности, высокий, худощавый, с седой бородкой на белом морщинистом лице, в золотых очках, стоял в своем кабинете.

— Пришла моя очередь, — сказал он своей жене, когда услышал стук в ворота. — Третий день, как вступили немцы, и каждый день, каждую ночь хватают людей, сажают в казематы, пытают, расстреливают. Но я же всю жизнь лояльно относился к властям, я, не вмешивался в политику!

Домашняя работница пошла открывать дверь. На пороге кабинета появился дед Морозенко. Он держал на руках бесчувственное тело Козловцева. Профессор облегченно вздохнул, поправил очки и рассеянно посмотрел на окровавленную гимнастерку красноармейца с зелеными петлицами. “Это еще хуже! — думал профессор. — Если я приму советского солдата — не жить мне, не жить моей семье”. Он хотел было отказать, выпроводить старика с раненым из своего дома, но вдруг быстро сбросил с себя пиджак. Засуетился.

— Что же вы стоите? — нервно крикнул он на деда Морозенко. — На стол! Давайте на стол…

Операция была сделана удачно. Морозенко хотел забрать Козловцева сразу же после операции, но Виткович закричал на деда!

— Вы что, с ума сошли? После такой операции! Ему нужен уход, лечение. — Профессор распорядился поставить кровать в ванной комнате и спрятал там красноармейца.

На второй день дед Морозенко привел Ксению — смуглую, синеглазую девушку с родинкой на правой щеке. Морозенко несмело вошел в кабинет профессора, снял картуз, поклонился и сказал:

— Здоров був, земляче!

Профессор как будто недовольно посмотрел через очки в золотой оправе на деда, на девушку с родинкой, стоявшую за широкой спиной деда, и ничего не ответил. Дед помолчал, погладил седую бороду и спросил:

 — Як вин себе почувае?

Профессор молчал, о чем-то сосредоточенно думая. Потом поправил очки, молча поднялся со стула и проводил деда с Ксенией в ванную комнату, а сам плотно прикрыл снаружи дверь.

Козловцев лежал на спине, укрытый белой простыней до подбородка, и спал. Морозенко нагнулся над кроватью, прислушался к дыханию больного и повернулся к девушке.

— Добрый хлопыць! — ласково сказал он. — Буде житы та нимцив быты.

Ксения с любопытством рассматривала спящего Козловцева. Его волосы были причесаны, желтовато-бледное лицо окаймляла черная бородка. Посидев еще немного около раненого, старик ушел, а Ксения осталась. Потом она часто приходила сюда и ухаживала за Козловцевым.

…Прошло два месяца. В местных лесах появился Батько Черный. Многие из хутора ушли к нему партизанить. Пошел в лес и Морозенко. За ним потянулись выздоравливающие бойцы Красной Армии, когда-то подобранные им на поле боя.

Владимир Козловцев поправился. Ксения проводила его в лес, где он и встретился со своим спасителем — дедом Морозенко.

— От дивись, який гладкий став, а ще хотив у рай! — весело воскликнул Морозенко, и в глазах его появилась счастливая улыбка. Козловцев молча обнял деда. Они трижды поцеловались.

Ксения затуманенными, радостными глазами любовалась трогательной встречей Владимира с дедом.

— А, золота дивчина! — приветствовал ее Морозенко. Она подала ему руку, дед пожал ее, ласково посмотрел на девушку.

— Спасыби тоби, голубка. Як твое прозвище? — спросил он у Козловцева.

— Козловцев Владимир.

— Ну, тоди я тебе Козулею буду зваты. Горазд?

Ксения вернулась в город. А Морозенко и Козловцев с тех пор уже не разлучались.

Отряд мстителей разрастался, набирал силы. Батько Черный, как они звали своего командира, бывшего управляющего конторой Госбанка Антона Костенко. разнообразил тактику отряда. То отряд в полном составе совершал крупные операции, то расползался по всей окрестности мелкими группами в пятнадцать–двадцать человек, и эти группы совершали диверсии далеко от центральных баз и штаба отряда Командиром одной из таких групп и был назначен хорошо проявивший себя в боях Владимир Козловцев. Морозенко, когда узнал, что Козловцев уходит с группой, не захотел отставать от него.

— Пиду и я з тобою. Буду я у тебе або комиссаром, або начальником штабу, — заявил дед и пошел с Козловцевым. Так они и ходили по лесам вместе.

Еще в то время, когда он отлеживался у доктора и Ксения ухаживала за ним, Владимир понял, что полюбил эту славную украинскую девушку, а вместе с нею полюбил и украинскую речь. Была у него и другая причина учить украинский язык: его друг — дед Морозенко говорил больше по-украински, и Владимир часто не понимал его. Был однажды такой случай. Пошли они с дедом взрывать мост. Морозенко должен был подползти с одной стороны, устроить шум, отвлечь часового, а Козловцеву предстояло напасть на часового, потом взорвать мост. Поползли они сперва вместе, потом дед говорит командиру:

— Я пиду, а ты чекай

— Куда? — спросил Козловцев.

— Чекай, кажу, — шептал дед.

— Куда тикать, зачем? — недоуменно шипел Козловцев.

— Та лежи тут! — рассердился дед и пополз. После такого случая и начал Козловцев изучать украинский язык.

… Листья на деревьях увядали, желтели; еле заметный ветерок неторопливо перебирал их и отрывал отжившие, засохшие. Осеннее солнце скупыми лучами пробивалось сквозь редеющую листву.

Под большим дубом дымил костер, над которым висело ведро. Недалеко от костра, среди полянки, на сваленном дереве сидели двое: плотный, широкоплечий старик с седой бородой — дед Морозенко и сухощавый, подвижной, похожий на цыгана Владимир Козловцев.

— Опять не то? — раскатисто захохотал Козловцев.

— Нэ тэ, Козуля, нэ тэ кажэшь, — сердито говорил дед Морозенко. — Я буду казаты: “Мы з тобою йшлы?” А ты видповидай: “йшлы”. Я буду казаты: “Кожух знайшлы?” А ты кажи: “Знайшлы”. Я буду казаты: “А дэ вин?”

— Кто? — спросил Козловцев, улыбаясь.

— Та погодь! Не лизь у пекло. Дай закинчить инструкцию. Я буду казаты: “А дэ вин?” Тоби трэба казаты: “Хто?” Я буду казаты: “Кожух!” А ты кажи: “Якый?” Я буду казаты: “Та мы з тобою йшлы?” Тоби трэба казаты: “йшлы”. От як. Зрозумив?

— Вразумил.

— Ну так давай!

— Давай!

— Мы з тобою йшлы?

— Йшлы.

— Кожух знайшлы?

— Якый? — блеснув глазами, спросил Козловцев.

— Нэ тэ кажэшь. Тоби трэба казаты: “Знайшлы”.

— Знайшлы.

— А дэ вин?

— Хто?

— Та кожух!

— Якый?

— Та мы з тобою йшлы?

— Йшлы.

— От добрэ! Вытрымав испыт, голубе. — Дед одобрительно похлопал Козловцева по плечу.

В стороне сидел сутуловатый человек с круглым веснушчатым лицом и чистил пистолет.

— Чтоб вас черти взяли, — сказал он раздраженно. — Сидите и болтаете. Надо драться, а вы… командиры тоже!

— Якый ты швыдкий! — заметил Морозенко, глянув на партизана.

— А что без толку сидеть? Мы же партизаны, действовать должны.

— На то буде указ начальства.

— А где оно, начальство? В чаще, в блиндажах где-нибудь прячется. Волков бояться — в лес не ходить.

— А начальство на своему мисти. Воно знае, шо трэба робыть.

— Послали бы меня к командиру, я бы с ним поговорил. Нельзя так сидеть, в неделю одну операцию проводить Надо ударить всем отрядом, а не группками ползать.

Морозенко посмотрел на партизана, но ничего не сказал…

Если бы здесь оказалась Таня, она узнала бы в веснушчатом партизане Тимофея Гордиенко. Месяца два назад Гордиенко появился в этом лесу. Его нашли партизаны разведчики и привели к Козловцеву. Гордиенко был весь оборван, грязный, в синяках. Назвался он Ивановым и в доказательство выпорол из брюк помятый и потертый партийный билет на имя Михаила Иванова.

— Контуженным попал к немцам в плен, — рассказывал Гордиенко партизанам. — Был в немецком лагере Потом нас повезли в Германию. Ночью на ходу поезда я выпрыгнул из вагона и ушел в лес, стал искать партизан, чтобы мстить проклятым извергам-фашистам. Вот и встретил вас и теперь как хотите, я никуда не пойду. Давайте мне любое боевое задание.

Козловцев, посоветовавшись с дедом, оставил его в своей группе.

Через несколько дней Гордиенко получил задание — взорвать мост. Партизаны установили за ним наблюдение. Гордиенко отлично справился с этой задачей.

Когда Козловцев был на докладе у Батьки Черного, то рассказал о новом партизане.

— Что ж, хорошо, пусть останется в вашей группе, — разрешил командир. — Только смотрите, человек незнакомый, чтобы он не знал, где наш штаб, где наши базы, чтобы он не знал, где работают другие группы. Присматривайтесь к нему, проверяйте в бою, не верьте словам.

Кто мог знать тогда, что Гордиенко с первых дней войны изменил своей Родине и своему народу. Он был призван в Красную Армию, но в первом же бою перешел на сторону немцев, предложил им свои услуги. Своей предательской работой он втерся в доверие к гитлеровцам, и те отправили его в Германию, определили в школу диверсантов. По окончании подготовки Гордиенко прибыл в Киев и успел уже выдать в руки палачей десятки советских патриотов. Теперь он получил новое задание: пробраться к Батьке Черному, раскрыть партизанский штаб, базы.

Так он попал в боевую группу Козловцева и деда Морозенко. Гордиенко отличился еще в нескольких операциях, постепенно входил в доверие к партизанам. Однажды группа Козловцева проводила вылазку совместно с рабочими, железнодорожных мастерских. Связь с мастерскими устанавливалась через Клаву. И Гордиенко узнал эту партизанскую явку.

…Сидя на сваленном дереве, Морозенко перочинным ножом выстругивал кленовую ложку, а Козловцев курил и любовался ловкой работой деда. Солнце перевалило за полдень, облака сгущались, воздух холодел. Ветер заметно усиливался. Козловцев поднялся с дерева, вытянул за ремешок из кармана брюк серебряные часы, посмотрел время. Морозенко глянул на солнце.

— Я пиду, я непомитно пролизу, — предложил дед.

— Тебе нельзя, дидуся, — задумчиво сказал Козловцев и, помолчав, добавил: — И мне начальство запретило идти. Вот тут и решай, как быть.

— Що ж робыты?

Козловцев задумался…

Партизанам стало известно, что через район их действия будет перебрасываться по железной дороге танковая дивизия в полном составе из Франции. Группа получила приказ совместно с отрядом железнодорожных рабочих взорвать железнодорожное полотно, атаковать первый эшелон, уничтожить личный состав гитлеровской, дивизии. Операция готовилась на завтра. Всё партизаны Козловцева уже вышли в леса, близкие от места операции. Был послан связной к Клаве, чтобы уточнить время операции. Он должен был вернуться еще ночью, но вот уже прошло полдня, а его все нет. У Козловцева не было уверенности, что связной встретился с Клавой, Надо направлять второго человека в город, но, кроме Иванова, послать некого.

— Що ж робыты? — еще раз спросил Морозенко.

— Придется посылать Иванова, — сказал Владимир и по глазам деда увидел, с каким нежеланием соглашается он на это. Но что же делать? Козловцев тоже не хочет связывать с Клавой лишнего человека, но иного выхода не было…

— Иванов! — позвал Козловцев Гордиенко.

— Чего?

— Придется тебе сходить в город.

— Давно бы пора, засиделся, — с готовностью ответил тот.

— Иди сюда.

Гордиенко закончил сборку пистолета, щелкнул затвором, проверяя, как он действует, и подошёл к Козловцеву.

— Пойдешь в город. — Владимир назвал ему адрес явки.

— Это та самая, которая тогда с железнодорожниками была? — уточнил Гордиенко.

— Да. Она. — Козловцев сказал Гордиенко пять условных слов, смысла которых тот не понял, и приказал передать эти слова Клаве.

Гордиенко поспешно собрался и ушел. Он торжествовал победу.

“Вот теперь уж я узнаю, где она принимает партизан, где ее квартира постоянная, — думал Гордиенко о Клаве, шагая в сторону города. — Но заявлять о ней еще рано. А может быть, заявить? Да что толку, ведь ничего еще не знаю. Не знаю, с кем она встречается в городе, ничего я еще не установил, а заявить — возьмут ее, попадет она в руки гестаповцев, там ей дадут жару, и, конечно, все выболтает. А чья будет заслуга, кто узнает явки, кто раскроет партизан? Все тот же Шмолл, ему и награда, а я опять в стороне. Нет уж, я все раскрою, а потом пойду и скажу генералу, без посредников обойдусь, пусть сам генерал узнает, кто я такой. Это будет лучше”.

Размышляя так, Гордиенко дошел до города. Начало уже смеркаться.

По одной из северных улиц города в это время шел юноша со светлым пушком на верхней губе и с редкой, такой же светлой бородкой. Это был партизан Пашка. Вчера его послали к Клаве, но только сегодня он смог встретиться с ней, а сейчас возвращался в лес. Далеко впереди себя Пашка увидел немца с полицейским. Он замедлил шаг, наблюдая, куда они пойдут. Если они свернут вправо, то он решил обойти их по улице слева, если они свернут влево — он обойдет их справа. Спокойно шагая по улице, Пашка посматривал на полицейского и немца, идущих впереди него. Вдруг он заметил, как из-за угла вышел сутуловатый человек и пошел прямо навстречу патрулю. В этом человеке Пашка издали признал партизана Иванова. “Вот черт, влопается”, — подумал Пашка и стал соображать, как ему дальше действовать. Тем временем Иванов повстречался с немцем и полицейским. Вот они остановились, о чем-то поговорили с “партизаном” и пошли в свою сторону, а Иванов продолжал путь. Пашка видел, что патрульные даже документов не проверили у Иванова, и это показалось подозрительным, тем более, что Пашка недолюбливал этого веснушчатого человека Казалось, что Иванов как-то не так и не то говорит, что должен был бы говорить товарищ в откровенной беседе, какая-то натянутость чувствовалась в его словах; нередко Иванов хвастался своими боевыми подвигами, а это не принято было в группе Козловцева. Иванов часто заискивал перед товарищами, усиленно старался приобрести друзей среди партизан. “Черт его знает, что он за человек”, — заключил Пашка и решил не сворачивать на другую улицу, а сойтись с Ивановым, попытаться узнать, куда тот идет. Встретившись, они повернули за угол. Иванов знал, что Пашка вчера был послан в город и что его ожидали утром Козловцев и дед.

— Ты все равно, что с приятелями беседовал, с этими сволочами, — первым заговорил Пашка, когда они пошли по другой улице.

Гордиенко враждебно покосился на парня и ответил:

— А что же трусить перед ними? Волков бояться — в лес не ходить.

— Они у тебя даже документов не спросили.

— Значит, не вызвал подозрений. Вот и не проверили. Сказал им, что иду с огорода, вот и все.

— И они поверили?

— Видать, поверили. Да что ты расспрашиваешь? Сам же видал.

— Видал.

— Чего спрашивать?

— Куда идешь? — спросил Пашка и голосом, каким он произнес эти слова, окончательно показал, что он в чем-то подозревает Иванова. Предатель понял это.

— А тебе что за дело? — грубо ответил Гордиенко и тут же подумал: “Надо как-то по-другому поговорить с этим мальчишкой, а то, если сейчас разойтись с ним, наболтает Козловцеву, может повредить мне”.

— Хочу знать, куда ты идешь, вот и спрашиваю, — настойчиво продолжал Пашка. — Может быть, тебе и не нужно ходить.

— А ты где был? — в свою очередь задал вопрос Гордиенко. Но Пашка считал, что он имеет право спрашивать других, тогда как сам никогда не отвечал на подобные вопросы, а когда его спрашивали, он или заговаривал о другом, или молчал с гордым видом опытного и бывалого конспиратора.

— Я тебя спросил, куда ты идешь, а чего ты меня пытаешь?

Гордиенко обдумал уже, что ему делать, чтобы не навести на себя подозрения. Он стал хитрить.

— Иду к Клаве.

— Что сказать велели? — допытывался Пашка. По простоте своей юной души он и не подозревал, что задумал предатель.

Гордиенко сказал пять условных слов.

— Не надо. Пойдешь обратно со мной, — сказал Пашка.

— Смотри, дело серьезное. Перед Козловцевым отвечать будешь.

— Говорю, пойдем обратно, нечего терять время.

— Ну пойдем, — покорно согласился Гордиенко.

Холодные сумерки окутывали город. Пашка и Гордиенко больше не разговаривали между собой. Они благополучно вышли из города, миновали окраинные домишки, которые в наступающей ночи казались безлюдными, пошли по огородам. Одинокие яблони и высокие тополя потеряли свои очертания и в темноте выглядели черными расплывчатыми силуэтами. Узкой тропой по кукурузнику Пашка шел впереди, Гордиенко, сутулясь, заложив руки в карманы, следовал сзади. Они отошли от города уже с километр и выбрались на проселочную дорогу. Пашка остановился, как видно, что-то хотел сказать, но не успел. Гордиенко быстро выхватил пистолет и в упор выстрелил ему в бок. Пашка вскрикнул, схватился за рану и повалился на дорогу. Предатель нагнулся и еще дважды выстрелил юноше в грудь…

Гордиенко возвратился в город. Он хорошо помнил адрес, названный ему Козловцевым, и быстро нашел улицу и дом с разломанной изгородью вокруг него. Без стука вошел он в кухню, освещенную коптилкой. В кухне сидела старуха в очках, что-то вязала.

— Вам кого? — спросила старуха, проворно перебирая спицами.

— Мне надо Клаву.

— Какую Клаву?

— Ну, Клаву, значит, — он не знал фамилии и замялся.

— А, Клаву! — старуха будто только теперь поняла, кого спрашивают. — Так она живет по соседству, я сейчас позову ее. Пройдите в комнату, подождите. — Она торопливо вышла из кухни.

Гордиенко постоял, потом сел на лавку. “Вот не догадался, надо было идти вместе с ней, уточнить, где живет эта девка. Но ничего, после встречи я ее провожу до квартиры и все узнаю”, — думал он.

Так он просидел больше часа. Старухи все не было. Гордиенко соображал, что ему делать. Терпение его, наконец, истощилось. Он выбежал на улицу. Там не было никого. Вернулся в дом. В кухне догорала коптилка. Он вошел в темную комнату, она была пуста. “Что же делать? Пойти в жандармерию, заявить? Но что я заявлю? Я не имею никаких фактов. Можно сделать облаву в соседних домах, но эта старуха не дура, чтобы туда прятаться. Да если облава и даст результаты, то чья будет заслуга? Опять какого-нибудь жандарма, как много раз в Киеве, а мне никакого толку. Нет, лучше не буду заявлять”.

Приняв такое решение, Гордиенко направился обратно в лес, но опять остановился. “Давно уже я ничего не сообщал в гестапо. Чего доброго, они перестанут мне верить. А еще хуже… — промелькнули в его голове трусливые мысли. — Пойду расскажу об этой девке. Опишу ее внешность”.

… Когда Гордиенко рассказал капитану Шмоллу о Клаве, гитлеровец показал ему фотографию.

— Она?

— Она, она самая, — с холуйской угодливостью подтвердил предатель.

— Опоздали вы, господин Иванов. Она уже арестована, — сухо сказал Шмолл.

— Как арестована? — удивился Гордиенко.

— Так и арестована. Но об этом — ни слова никому. Этому Козловцеву скажите, что вы не встретили ее. Ну, а насчет этого партизана, как его там, я полагаю, что сами догадаетесь, что сказать. — Капитан скривил рот в подобие улыбки.

— Слушаюсь, — ответил предатель.

— Идите и выполняйте основное задание — ищите главный штаб партизан, их базы, подпольные явки…