На новый самолет

Вот и промчались три года учебы в Сталинградском военном авиаучилище летчиков. Мы – вчерашние курсанты стояли в строю в ладно подогнанных темно-синих костюмах, затянутых скрипучими ремнями с портупеями, в белоснежных рубашках с галстуками, в начищенных до блеска хромовых сапогах. На голубых петлицах у каждого красовалось по два «кубаря». Начальник училища полковник Иван Константинович Нечаев зачитал приказ Наркома о присвоении воинских званий и направлении для прохождения дальнейшей службы. Одни оставались в школе инструкторами, другие – уезжали в летные части. Я был в числе «других». На следующий день с самого утра начались объятия, пожелания успешной службы, обмен домашними адресами – молодые военные летчики разъезжались в разные концы страны.

Пасмурным ноябрьским утром 1940 года мы, пять лейтенантов, приехали в Киев и прямо с вокзала направились на аэродром Жуляны, в штаб 227-го легкобомбардировочного авиаполка. Командир полка полковник Г. П. Турыкин принял нас очень тепло и после короткой беседы, которая носила обычную в таких случаях форму вопросов и ответов, заключил:

– Лейтенант Белоконь, в первой эскадрилье будете, у майора Колокольникова.

Уже через десять минут я стоял перед широкоплечим среднего роста майором. Во время разговора он то и дело левой рукой отбрасывал назад непокорные, черные как смоль волосы, которые все время сползали на спокойные карие глаза. Глуховатым голосом Колокольников спросил, на каком самолете закончил училище, большой ли имею налет часов, поинтересовался семейными делами. Я чувствовал, что беседа подходит к концу, и мысленно уже собрался уходить, но тут майор неожиданно спросил:

– В отпуске был?

– Нет, – говорю, – не был.

– Тогда устраивай дела с квартирой и оформляй отпуск.

Через два дня я умчался в родное село Юрченково на Харьковщине. Несмотря на частые метели и снежные бураны, декабрь и начало января пролетели дома быстро, и я снова в полку.

Еще в пути от таких же молодых летчиков, как и сам, узнал, что издан приказ Наркома: кто не дослужил, будучи курсантом, до положенного в авиации срока, обязан дослужить на правах солдата срочной службы. Мне тоже пришлось два «кубика» лейтенанта заменить на «пилу» старшины и перейти на казарменное положение. Мы с недельку поворчали – ведь никому не хотелось после лейтенанта в сержантах и старшинах ходить, – но последовавшие вслед за этим события оттеснили на задний план личные огорчения.

Перед строем личного состава всех пяти эскадрилий полковник Турыкин зачитал приказ, из которого следовало, что полк получает новые самолеты – Су-2. Поставлена задача: в кратчайший срок переучиться на этих машинах.

– Летать придется с большим напряжением сил, – говорил командир полка. – Выполнить программу переучивания в срок и без летных происшествий – вот наша главная задача.

Через несколько дней учеба пошла полным ходом. Хотя программа была очень сжата, все считали себя на седьмом небе: ведь скоро получим современный самолет! Правда, сначала мы имели скудное представление о Су-2, но все равно радовались – он же новинка в авиации.

…Идут занятия летчиков. Преподаватель диктует множество цифр: размах крыла, средняя аэродинамическая хорда, углы отклонения элеронов и триммеров. А дальше пошло: степень сжатия, зазоры клапанов, ход поршня, порядок работы цилиндров…

Хотя на улице еще зима, но от раскаленного камина и тесноты в классе невыносимая духота. Раскрасневшиеся летчики, прижавшись друг к другу, старательно записывали в тетради поток цифр.

– Федя, в полете ты забыл расстояние от верхней мертвой точки поршня до нижней – твои действия? – шепчет лейтенанту Громову летчик Колобков.

– Товарищ Колобков, встать! Почему нарушаете дисциплину? – скомандовал преподаватель.

Иван нехотя встал, заложил пальцы за ремень, провел ими за спину, расправляя гимнастерку, и, переминаясь с ноги на ногу, с серьезным выражением лица сказал:

– Да это я, товарищ воентехник второго ранга, спросил лейтенанта Громова, что он будет делать в полете, если забудет расстояние от верхней мертвой точки поршня до нижней.

Класс грохнул. Преподаватель растерянно посмотрел на Колобкова, не зная, как выйти из положения, но потом переждал, пока «ученики» успокоятся, нашел в конспекте место, на котором остановился, и, как будто ничего не произошло, спокойно объявил:

– Продолжаем занятие.

По мере изучения характеристики самолета, его летных качеств, вооружения рождались разные мнения о нем. – Вот это самолет! – собравшись в круг, рассуждали летчики. – Кабина закрыта, зимой хоть в майке летай, не то, что на Р-пятом. На нем, бывало, только глаза мехом не закутываешь, а все равно тебя морозишко проберет до костей. А здесь – благодать! А вооружение! Подумать только: четыре ШКАСа у летчика, один у штурмана, да еще бомбы. Чего еще надо?

В стороне стоял лейтенант Колобков. Внешне безучастный к этому разговору, оказывается, он прислушивался очень внимательно и имел о самолете Су-2 свою точку зрения.

Иван Колобков отличился еще на Халхин-Голе. Будучи авиационным механиком самолета, во время боевых действий под огнем японских самураев он исправил поврежденную в бою «чайку» (так назывался наш истребитель-биплан с убирающимися в полете шасси) и был награжден медалью «За боевые заслуги». Позже поменял специальность – стал летчиком.

Иван уже тогда учился сопоставлять сильные и слабые стороны своей и вражеской авиации. Сейчас его тревожило, что установленный в кабине штурмана пулемет – недостаточно эффективное оружие против истребителей вероятного противника – гитлеровской Германии. Беспокоила и слабая броневая защита летчика, а у штурмана ее и вовсе не было. Но Колобков не только не высказывал своих опасений товарищам, он боялся признаться в них даже самому себе.

Листки календаря отсчитывали первые дни марта, а разгулявшейся метели, казалось, не будет конца. Снежные вихри носились по улицам города, наметая большие сугробы, бросая колючий снег в лица прохожих.

В эти дни на летном поле аэродрома непрерывно, днем и ночью, урчал трактор, таскавший за собой волокуши, но подготовленная взлетная полоса тут же снова заносилась снегом. Полковник Турыкин был не в духе: из-за такой кутерьмы в природе невозможно выполнить в срок программу летной подготовки. А он даже в мыслях не допускал этого.

Наконец метель прекратилась. К утру небо очистилось от облаков, теперь оно было глубокое и голубое-голубое. Под яркими лучами солнца искрились сугробы причудливо-сказочной формы. И так хотелось, чтобы природа оставила их навсегда нетронутыми. В перерыве между занятиями летчики и штурманы гурьбой высыпали из классов и, как когда-то в школе мальчишками, заиграли в снежки. Больше всех старался Громов. С Федей мы подружились с первых дней службы в полку. Каждый раз при встрече он первым делом спрашивал: «Ну, как дела, браток?». «Браток» было его любимым словом. Сейчас он, видимо, вспомнил свое детство на Волге и так увлекся этой азартной игрой, что его каштановые, всегда зачесанные назад волосы рассыпались, продолговатое лицо от широкой улыбки округлилось, радостью светились его серые, открытые, простодушные глаза. Он увлеченно бросал снежки по взлетающей вверх шапке-ушанке. Тут же был объявлен конкурс на лучшего снайпера по летящей мишени. В конце перерыва мы быстро подвели итоги, и победителю Громову был вручен приз – пачка папирос «Пилот».

* * *

Наступили теплые солнечные дни. Звенела капель, снег быстро чернел и становился ноздреватым.

Программа изучения Су-2 по схемам и плакатам заканчивалась. Мы ожидали практических занятий непосредственно на самолете. Командир полка целыми днями находился на аэродроме. Вместе с летчиком-инструктором он дождался погожего дня, чтобы получить провозные полеты и вылететь самостоятельно. Первые два полета по кругу и один в пилотажную зону с инструктором Турыкин провел так, будто он на Су-2 налетал уже не один десяток часов. «Вот это летчик! – наверное, восхитился инструктор. – Что же ему показывать-рассказывать, если он летает, как зверь». А вслух сказал:

– Ну, товарищ полковник, думаю, хватит нам вдвоем утюжить воздух, – и, улыбаясь, добавил: – Может быть, мешок с песком привязать на сиденье, как при первом самостоятельном вылете курсанта? – и оба рассмеялись.

В этот день Турыкин более десятка раз слетал по кругу, дважды был в зоне. Через день он и инструктор поменялись ролями: теперь в кабине инструктора сидел Турыкин, а «необученный летчик» впереди. К вечеру командир полка уже был подготовлен к вывозке командиров эскадрилий.

Весна на Киевщине выдалась тогда дружная: быстро земля очистилась от снега, на летном поле сквозь прошлогоднюю сухую траву живо пробивались нежные, свеже-зеленые стебельки. В безоблачном небе ярко светило солнце, щедро согревая землю, пробудившуюся от зимнего сна. Зазеленели поля, разбухали на деревьях почки, весело насвистывали скворцы – все оживало, тянулось к солнцу, к жизни!

И аэродром напоминал сейчас растревоженный улей. Возле самолетов суетились техники, мотористы, оружейники. Начальник штаба полковник А. А. Семенов торопил штабников: в кузов машины вкладывались палатки, амуниция, в службах утрясались вопросы перевозки оружия и множество других. Летчики и штурманы тащили к стоявшей возле штаба машине чемоданы с немудреными пожитками: выходным обмундированием, туалетными принадлежностями.

– Не забудьте на чемоданах прикрепить бирки с фамилиями, а то потом дня не хватит, чтобы разобрать их, – напоминал начштаба.

– А чего тут хитрого? Бери, какой побольше да поновее, и быстро в свою палатку, – подмигнув товарищам, засмеялся Громов.

Настроение у всех было превосходное. А какое же оно могло быть? Все летчики вылетели самостоятельно на новом самолете в срок и без летных происшествий. А сейчас полк убывает в лагерь, где все лето летный состав будет совершенствовать свое мастерство. Придется потрудиться всем – не только летчикам и штурманам, но зато осенью, по окончании лагерного периода будут подведены итоги, определены места, отмечены лучшие экипажи, проанализированы недостатки. Но это будет потом. А сейчас полк готов к перебазированию в лагерь.

После перелета на аэродром Бородянка первый день был отведен на благоустройство лагеря. Работа шла дружно и весело. К вечеру все было готово, и теперь вчерашнего поля не узнать: на стоянках ровными рядами выстроились новенькие Су-2, натянуты белоснежные палатки в два ряда, расчищены и присыпаны желтым песком дорожки. В стороне от центральной аллеи выделялись две огромные палатки: одна для занятий, вторая – для штаба. Рядом с ними три – для командиров эскадрилий. Громов, Колобков и я разместились в одной палатке.

На следующий день, когда было еще темно, аэродром наполнился сильным металлическим гулом моторов. В одном месте стоянки он нарастал, переходя в мощный рев, в другом – постепенно затихал. Вырывающиеся из выхлопных патрубков красно-голубые языки пламени проносились вдоль фюзеляжа, освещая суетившихся техников, и тут же мгновенно исчезали. Шла подготовка самолетов к первым полетам на лагерном аэродроме. А когда огромный красный диск солнца выполз из-за горизонта, взлетел первый самолет. Полковник Турыкин сделал круг над аэродромом и ушел в зону пилотирования. Через полчаса он классически сел точно у посадочного «Т», зарулил на линию предварительного старта, и, освободившись от привязных ремней и парашютных лямок, легко соскочил с плоскости.

– Погода отличная, начинаем полеты согласно плановой таблице, – в явно приподнятом настроении обратился он к летчикам.

И потекла лагерная жизнь по своему давно кем-то проложенному руслу: с рассвета до обеда летала первая смена, вторая готовилась к полетам. Во второй половине дня смены менялись ролями.

Неопытному глазу могло показаться, что на летном поле сплошная чехарда: одни самолеты, как жуки, ползут по земле, поднимая облака пыли, другие взлетают, иные почему-то «ходят» над аэродромом или, оторвавшись от земли, улетают в разных направлениях и растворяются в белесом мареве.

На самом же деле здесь все было продумано, до минут рассчитано, каждый четко знал и строго выполнял свои действия.

Руководитель полетами Турыкин особенно внимательно наблюдал за взлетами и посадками и тут же ставил оценки. Сегодня он, как никогда, доволен: в своем блокноте выставил только несколько «четверок», остальные «пятерки».

Вторую неделю стояли жаркие, знойные дни. В полдень почти с зенита невыносимо палило солнце. В мираже на горизонте земля то вздымалась, то прогибалась, как грудь сказочного исполина. В поблекшем, словно выцветшем небе не слышно звонких переливов жаворонков, все степные птицы где-то нашли спасительную тень и тоже притихли. Степь замерла. Только где-нибудь в колышущемся горячем воздухе вдруг пронесется вихрь, ввинчиваясь огромным пыльным буравом в небо. И снова тишь.

Но аэродром жил своей, строго распланированной жизнью. Ожидавшие на «пятачке» своего времени вылета летчики и штурманы изнывали от жары.

– Ну, братцы, на «верхотуре» только и спасение, – сказал Громов, только прилетевший из пилотажной зоны. Он небрежно стянул с головы шлемофон и начал вытирать мокрые от пота волосы. На его лице была заметная усталость, ведь сегодня он летал на отработку пилотажа: «крутил» виражи, пикировал, боевыми разворотами и крутыми «горками» взмывал ввысь и снова бросал машину в крутое пике. Под самолетом, где-то далеко внизу, плыли величественные, сказочно красивые редкие облака, но ими мог любоваться только штурман, Громов же был до предела собран, он внимательно следил за показаниями многочисленных приборов и уверенными действиями удерживал стрелки на положенных местах. После выполнения задания он так «притер» самолет точно у посадочного знака, что руководитель полетами не выдержал:

– Вот, дьявол, сажает! И захотел бы, так не придерешься!

Летная программа выполнялась успешно, но командир полка чувствовал, что с такими людьми можно сделать больше и постепенно увеличивал напряжение летного дня.

Ежедневно с утра до вечера над аэродромом висела густая пыль, в безоблачном небе стоял неумолкающий гул.

– Куда это наш командир спешит, до осени еще далеко, а мы и так летаем с опережением графика, – ворчали некоторые.

Турыкин знал, что летчики устают, но снижать темпы полетов не собирался. Командир полка делал все, чтобы летный состав быстрее освоил новый самолет. Как оказалось, на это были серьезные основания: шел 1941 год.

Самая короткая июньская ночь. На голубом небосводе несмело начинала загораться бледно-розовая заря, а самолеты уже готовы к полетам. Сколько же времени спали сегодня механики самолетов, техники звеньев, старшие техники эскадрилий, все авиационные специалисты – эти неутомимые труженики? Не простое дело – подготовить самолет. Он промахов не прощает. Не досмотри затяжки какой-нибудь «гайчонки», упусти поставить на первый взгляд ничего не стоящий шплинтик, и за пренебрежение к ним они могут жестоко наказать в полете.

Однажды, помню, в авиаучилище во время полета одного курсанта отказал мотор. При вынужденной посадке на лес – другого выхода не было – пилот по счастливой случайности остался жив, а самолет полностью разбился. Отчего же мотор заглох? Оказалось, оттого что при заправке самолета бензином механик вынул фильтр из бака, туда попала муха и странствовала по бензопроводам, пока не перекрыла доступ горючего.

В авиации мелочей нет. Механик не отойдет от самолета, пока не убедится: все сделано, ничего не упущено. Он знает, что летчик доверяет ему свою жизнь. Вот почему, когда самолет летает по кругу, пилотирует в зоне – механик все время волнуется, переживает: все ли доделал, не придется ли летчику расплачиваться за его просчеты?

И сегодня в горячей удушливой пыли технический состав выполнял свою привычную, нелегкую работу: один помогал летчику надеть парашют, другой, ухватившись за консоль плоскости, еле успевал бежать, провожая свой экипаж в полет. Тот, истекая потом и чертыхаясь на чем свет стоит, воевал с мотором и никак не мог найти причину, почему он не запускается. А закончились полеты – надо подготовить машину на завтра. И так ежедневно. Вот почему каждый летчик высоко ценил труд механика своего самолета, старался чем-то облегчить его тяжелую и очень ответственную работу.

И снова весь день солнце беспощадно обжигало землю палящими лучами. Пройдя свой длинный путь, оно утомленно зависло над горизонтом, и сейчас его огромный багровый диск казался совсем близко.

Обгоняя колхозные стада брюхатых коров, тяжело идущих с сытных пастбищ, по дороге в лагерь мчалось несколько машин. По пути справа и слева, словно застывшее зеленое море, стояли дородные хлеба. В машинах – летчики, штурманы, техники. Кто скажет, что эти неугомонные парни проснулись задолго до восхода солнца, провели по нескольку часов в небе, натаскались баллонов сжатого воздуха, набегались по аэродрому? Они едут жизнерадостные, веселые. И взлетела в безбрежную украинскую степь могучая песня:

Вот и лагерь. «Полуторки», завизжав тормозами, остановились у палатки комсостава. В это время к машине подбежал дежурный по лагерю и бойко сообщил:

– Товарищ старшина Белоконь, вас вызывает полковник Семенов! Срочно!

– Вот что, Белоконь, командировка тебе предстоит, – с ходу объявил начальник штаба после моего доклада о прибытии. – В Харьков поедешь. Завтра пораньше выезжай в Киев и любым поездом добирайся к месту, решай все вопросы и в среду чтобы был в полку. Вот тебе задание и командировочное предписание, – он протянул мне две бумажки. – Командир эскадрильи уведомлен.

Это было так неожиданно, что я вначале опешил, а потом в душе появилась скрытая радость: если позволит время, проскочу в родное село Юрченково, домой. Представил, как меня встретит семья, и улыбнулся. Это заметил полковник, и мне сразу стало как-то не по себе.

21 июня я приехал в Харьков. От жары город опустел, казалось, я попал в какое-то провинциальное местечко. Но с наступлением вечера и прохлады улицы сразу ожили: люди спешили в театры, на эстрадные и танцевальные площадки – туда, где после трудового дня можно отдохнуть, повеселиться. В этом людском потоке то и дело мелькали темно-синие пилотки. Летчики громко о чем-то разговаривали, задорно смеялись, внешне были безразличны и независимы, хотя каждый с затаенной гордостью чувствовал на себе взгляды разнаряженных девушек.

По залитой светом центральной аллее парка имени Горького я спешил на эстрадное представление и чуть не опоздал. Весь концерт прошел под взрывы смеха и гром аплодисментов, а когда конферансье пожелал всем спокойной ночи, зрители еще долго стоя аплодировали артистам.

На землю опустилась ночь. Все умолкло. В безоблачном небе, казалось, и звезды замерли, словно и они боялись нарушить тишину. После трудового дня огромный город, легко вздохнув от изнуряющей жары, погрузился в спокойный сон.

 

Линия боевого соприкосновения

Когда я проснулся, то не сразу понял, ночь это или уже наступил день: было темно и только сквозь узкую щель в закрытых ставнях пробивались полоски света. Мне стало не по себе в этой маленькой душной комнатушке. «То ли дело на аэродроме!» – позавидовал я товарищам: раздольное поле, покрытое цветущим клевером, степной воздух, строгие ряды палаток, «грибки» дневальных, выстроившиеся новенькие самолеты, синь неба…

Свой выходной я наметил провести за городом, в лесопарке. Завтра рассчитывал решить все порученные дела, во вторник навестить родителей – и снова в лагерь.

Быстро оделся и на остановку. В трамвае душно, людей столько, что руки держу по швам. На одной из остановок на переднюю площадку втиснулся мужчина средних лет и, не переводя дыхания, скорее выдохнул, чем сказал:

– Слыхали? Война! – потом тревожно обвел нас взглядом и снова повторил: – Война!..

Война?!

На первой же остановке трамвай опустел.

Война… Командировка сразу потеряла свое значение. Все мысли были об одном – о нападении фашистской Германии. В ушах все время слышался голос диктора: «Гитлеровские войска вторглись в пределы нашей Родины…» Немцы бомбили Киев, Минск, Севастополь – перечислял я мысленно названные города.

Скорее бы добраться до своей части!

На вокзале неразбериха. Люди метались от вагона к вагону, никто толком не знал, куда и когда будут отправляться поезда. С большим трудом пришлось добираться до Киева. Наш поезд то бесконечно долго стоял на каком-нибудь полустанке, то снова медленно двигался вперед. И только перед рассветом 25 июня он, наконец, прибыл в Киев.

Возле штаба авиадивизии стояла полуторка, на которой обычно возили продукты со склада в лагерь. Из кабины выглядывал знакомый шофер. Его трудно было узнать: грязное, заросшее щетиной лицо, воспаленные глаза.

– Что с тобой? – спрашиваю, показывая на небритое лицо.

– Три ночи не спал, – и махнул рукой. – Да это не беда. Вот, говорят, что мы немца впустили по всей границе – это уже беда! Неужели правда? Ох, не верю я этому!

– Я тоже слышал. Предатели всякие панические слухи распускают!

– Как полагаешь, долго война будет?

– Думаю, что долго ей не быть. Выгоним гадов, да так выгоним, чтобы и внукам своим заказали лезть на чужие земли! Ты не в лагерь? – с надеждой спросил я шофера.

– Туда. Садись, вместе поедем. Будешь под ребра толкать, чтоб не уснул.

В полдень мы были в лагере.

Там, где еще недавно стояли четкие ряды новеньких палаток, сейчас чернели земляные четырехугольники. Часть самолетов была расположена на границе аэродрома, остальные стояли замаскированные в высокой ржи.

Я направился к самолетам и дорогой машинально сорвал тяжелый колос, растер его на руке: крупные налитые зерна перекатывались на ладони. Почему-то припомнилось, как прошлым летом помогали убирать хлеб колхозу. А теперь во ржи стояли самолеты, зрелые колосья клонились к земле.

Возле стоянки самолетов второй эскадрильи я увидел Громова. Высокий, стройный, подтянутый, Федор стремительно бросился мне навстречу.

– Здорово, браток! Добрался! – тряс он меня за плечи. – Я думал, что уж и не увидимся больше.

– Я-то добрался, а у вас как дела, потери есть?

– Пока нет. Немцы не бомбили наш аэродром, ну, а теперь сам видишь, как разрулили машины.

Все самолеты полка, замаскированные рожью, стояли рассредоточенные в шахматном порядке. От окраины аэродрома до каждого из них рожь была повалена неширокой полосой.

– Вылетаем сегодня на аэродром Баскаки. Кажется, начнем воевать и мы, – заключил Громов.

Я пожал ему руку и пошел к своему самолету.

Точно в назначенное время взлетела первая эскадрилья и на высоте двухсот метров взяла курс на запад. За первой – вторая, третья, четвертая, пятая.

Двадцать шестого июня в предрассветной тишине аэродром вдруг зарокотал, загудел различными голосами, то здесь, то там раздавались короткие пулеметные очереди, огненные пунктиры от самолетов уходили высоко в небо и постепенно затухали – технический состав готовил машины к первому боевому вылету.

Первый боевой вылет… Каким он будет – никто не знал. Но в своем воображении каждый представлял его по-разному:

– Ух, никак не дождусь увидеть, как от наших бомб загорится сразу несколько десятков танков, – признался Громов, и его глаза блеснули, как у озорного мальчишки.

– Не страшно, если и с истребителями встретимся, – поддержал я друга. – Подумать только, в одну минуту тысячу восемьсот выстрелов дает наш «шкасик»! А их на самолете пять. Вот это огонь!

– Нет, хлопцы, – вмешался в разговор Колобков. – Не так легко будет воевать, как вы представляете. Немец вон как прет. Видно по всему, что нам очень тяжело везде – на земле, в небесах и на море. Мы должны настраивать себя на то, что драться придется не на жизнь, а на смерть.

– А как же иначе? – раздались голоса. – Александр Невский еще когда сказал: кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет. Да и говорил он как раз в адрес фашистских предков.

– Получен боевой приказ! – обратился к нам командир эскадрильи майор Колокольников. В его словах была суровая торжественность. – Получен боевой приказ, – после короткой паузы повторил он, – нанести удар по танковой колонне, которая движется вот по этой дороге. – Карандашом майор показал на карте отрезок между двумя населенными пунктами.

Первый боевой вылет. Он запомнился мне на всю жизнь, как запомнилась встреча с небом, первый самостоятельный полет, первый прыжок с парашютом.

Комэск подробно объяснил весь порядок выполнения боевого задания. На полетных картах проложен маршрут. Нанесена линия боевого соприкосновения – ЛБС. Красным карандашом отмечена цель.

После командира слово взял старший политрук И. М. Кухарев. Наш комиссар был еще и отличным летчиком. В выступлениях да и просто в разговоре его голос всегда звучал властно и убедительно. Кухарев не только говорил, как надо делать, но свои слова подкреплял личным примером. Он мог в воздухе показать летчику, как надо выполнять тот или другой элемент полета.

Вот и сейчас он полетит в бой вместе с нами, а личный пример – это великая сила, его нельзя заменить никакими, даже самыми убедительными лекциями. Войну закончит Кухарев командиром полка, Героем Советского Союза. Но это будет так не скоро…

Солнце только взошло, но уже чувствовалось, что будет жарко. Небо было иссиня-голубое. По дороге, проходящей рядом с аэродромом, промчалась машина и оставила густую пыль, которая не осела, а повисла неподвижным серым облаком.

…Взвилась зеленая ракета и, прочертив в воздухе крутую траекторию, сгорела, не долетев до земли. Могучий рев содрогал аэродром. После взлета эскадрилья быстро приняла боевой порядок и взяла курс на запад. Видимость была, как говорят летчики, «миллион на миллион». Далеко вокруг на дорогах густыми облаками стояла пыль от идущих фашистских танков и машин.

Я шел замыкающим третьего звена. В поле моего зрения одиннадцать самолетов, которые то слегка приподнимались, то опускались. Скоро цель!

– Смотри за задней полусферой, – стараясь быть как можно спокойнее, передаю приказание своему штурману, а сам напряженно вглядываюсь в темно-голубую даль и в то же время держу в поле зрения впереди идущие самолеты, чтобы не нарушить боевого порядка.

– Сзади самолеты противника! – слышу в наушниках голос штурмана и тут же вижу, как от всех наших самолетов протянулись в противоположную сторону огненные струи – штурманы начали стрелять по приближающимся фашистским истребителям.

Вдруг в нашей группе крайний слева самолет, задрав нос, круто полез вверх. На какое-то мгновение он замер, затем вздрогнул и стал падать. Сначала на хвост, а потом беспорядочно быстро понесся к земле. Столб черного дыма и пламени…

До боли сжалось сердце…

По дороге на большой скорости плотно шли немецкие танки. Их много, очень много. По параллельной дороге – множество крытых и бортовых машин. А шестерка фашистских «мессершмиттов» продолжает атаковать. Огненные пушечные трассы проносятся совсем рядом с нашими самолетами, а навстречу вражеским истребителям устремляются тоненькие красные пунктиры от ШКАСов.

Когда от самолетов отделились первые бомбы, трасса вражеского истребителя прошила крайний самолет ведущего звена. Он резко накренился влево и, круто снижаясь, с разворотом отошел от группы, оставляя за собой черный шлейф. Вслед за первым звеном сбросили бомбы самолеты второго звена, внизу вспыхнули два очага пламени. Взрывы бомб, горящие машины – все смешалось на дороге.

От чьей-то пулеметной очереди, объятый пламенем, пошел к земле фашистский истребитель. Остальные «мессеры» отошли в сторону, но перед нами вдруг появилось на чистом фоне неба множество небольших облачков. Их становилось все больше. Пикируя, мы начали расстреливать вражескую колонну, и, когда снизились до шестисот метров, я увидел в стороне от дороги, над небольшим кустарником, яркие вспышки. Только теперь я понял, почему «мессеры» отошли в сторону. Они не испугались, просто не хотели мешать своей зенитной артиллерии.

Неожиданно мой самолет качнуло вправо. Я рванул ручку влево, но самолет вошел в крутую спираль: левое крыло было пробито прямым попаданием зенитного снаряда. Ценой больших усилий удалось выйти из спирали. На какой-то миг наш боевой порядок рассыпался: самолеты товарищей были сверху и снизу, справа и слева. Но тут же эскадрилья снова собралась и, оставив на дороге пылающие фашистские танки и автомашины, повернула на свой аэродром. Зияющая дыра в крыле давала себя знать: самолет «зарывался», его сильно разворачивало влево. С большим трудом удалось посадить его на аэродроме.

Так закончился первый боевой день.

Вечером командир полка подвел итоги. Он сказал, что напряженная учеба в мирные дни дала свои результаты: уничтожено много гитлеровской техники и живой силы. Но было очевидным и то, что эти успехи достигались дорогой ценой: не вернулись с боевого задания шесть экипажей – двенадцать наших товарищей! Уже первый день показал, что основной опасностью для Су-2 будут немецкие истребители, ведь наши самолеты летали без сопровождения, но почему – мы пока не знали. Уже в сумерках летный состав разошелся по самолетным стоянкам на отдых.

Инженер полка тоже подытожил день работы технического состава, а в конце сказал:

– Поврежденных самолетов много, но к утру все они должны быть готовы к вылету. Поэтому вам придется сегодня не поспать.

Это была первая бессонная ночь технического состава. Никто даже представить не мог, сколько их будет впереди, этих бессонных, порой до предела напряженных и тревожных ночей.

Стремясь во что бы то ни стало захватить столицу Украины, гитлеровцы рвались на восток. Сотни танков, орудий, автомашин, тысячи фашистских солдат, в воздухе сотни самолетов – вся эта чудовищная лавина с каждым днем приближалась к Киеву, оставляя за собой разрушенные города, выжженные села.

Наблюдая за длинными вражескими колоннами, за темпом их продвижения на восток, мы в глубине души задавали себе один и тот же вопрос: «Почему мы отступаем?» Но ответа пока не находили.

Третьего июля по радио выступил И. В. Сталин и стало ясно, что над нашей Родиной нависла смертельная опасность, что враг силен и жесток, что нам придется вести длительные и тяжелые бои. И мы поняли, что для победы потребуется напряжение всех сил советского народа.

Этот день для полка был очень тяжелый. Десять немецких истребителей, как стая коршунов, произвели налет на наш аэродром. Они смогли уничтожить только один Су-2, но по аэродрому разбросали много «лягушек» – небольших осколочных бомб замедленного действия, на которых подорвались четверо из технического состава. Вечером мы их похоронили на окраине аэродрома. Не вернулся с задания и наш командир майор Колокольчиков со штурманом.

В середине июля полк перебазировался на аэродром Чернигов. Город подвергался непрерывным налетам вражеской авиации. У нас осталось четыре исправных самолета, да и летчиков было уже немного. В это время поступил приказ – часть людей отправить в другие полки. Федор Громов, Иван Колобков и я были откомандированы вместе. Ни я, ни мои друзья не могли знать, что уже никогда не увидим никого из тех, с кем встретили врага в первые дни войны.

На другой день к полудню мы прибыли на аэродром Ичня, в 136-й ближнебомбардировочный полк. После нашего доклада командир полка подполковник Е. Е. Натальченко коротко спросил:

– На чем летали?

– На Су-два, товарищ подполковник. – Мы ждали, что он скажет.

– У нас нет Су-два. Придется переучиваться. В полку есть три самолета Пе-два и десятка полтора Р-пять, на которых летаем ночью. Кто из вас летал ночью?

Никто из нас ночью не летал.

В это время к нам подошел высокий загорелый летчик.

– Ну вот, комиссар, прибыло пополнение. Придется тебе заняться ими, – сказал подполковник Натальченко.

– На «пешках» есть желание летать? – спросил глухим голосом комиссар Казявин. Он говорил медленно, был нетороплив в движениях.

Мы все хотели летать на этом самолете, ибо хорошо знали, что Пе-2 – замечательный бомбардировщик…

Вскоре мы убедились, что комиссар Анатолий Алексеевич Казявин был человеком доброй души, чуткого сердца и настоящим воздушным бойцом. Когда надо было получить важнейшие сведения о противнике, на разведку летел Казявин. Зорок был во всем. Он первый замечал затосковавшего товарища и всегда находил время поговорить с ним, а если надо, то помочь поднять настроение.

Прошло несколько дней учебы, и Казявин предупредил нас, что самостоятельно летать будем во второй половине дня, так как с утра он летит на разведку.

– Первым полетит лейтенант Колобков, – объявил комиссар.

Громов и я с завистью смотрели на своего друга, который сейчас стоял на плоскости самолета. Взревели моторы, и Пе-2 устремился в воздух.

Наблюдая за полетом Колобкова, все, кто находился на летном поле, тревожно посматривали на запад, откуда к аэродрому подходило мощное грозовое облако. Начали падать крупные капли, и вскоре аэродром закрыл сплошной ливень. Летчик остался в воздухе. Стало темно. Где-то на высоте ревели моторы и этот рев то затихал, то нарастал, то снова ослабевал – это по приказу с земли Колобков ходил по большому кругу, ожидая улучшения видимости. Прошло немного времени, ливень ослабел, а вскоре и совсем прекратился, оставив на летном поле громадные лужи. Колобков приближался к аэродрому. Все, не сводя глаз, следили за самолетом.

Вдруг из-за деревни, расположенной западнее аэродрома, на бреющем полете выскочили два «мессера». Ведущий резко набрал высоту, зашел в хвост нашему самолету и тут же открыл огонь. Колобков по прямой пошел на пологое снижение, а немецкие истребители снова прижались к земле и скрылись.

Все произошло мгновенно, даже по радио не успели ничего передать. Когда самолет Колобкова, снижаясь, исчез за деревней, гул моторов сразу прекратился.

Вытолкав на дорогу буксовавший в лужах автобус, который все почему-то называли «Яша», мы поехали в направлении, где скрылся наш бомбардировщик. Еще издали увидели на противоположном берегу небольшой речушки самолет, перевернутый вверх колесами. Перетянув через речку, он, видимо, ударился выпущенным шасси о берег.

Через стекло кабины было видно, что штурвал крепко уперся в грудь Колобкова, все лицо его было в грязи и крови. Ваня что-то кричал. Но как проникнуть в кабину, вдавленную в мокрую землю всей тяжестью самолета?

В это время к машине подбежал мальчик с топором в руке. Кто-то из техников выхватил у него топор и начал рубить дюралевую обшивку. Металл скрежетал и поддавался с большим трудом. Из кабины доносился уже не крик, а глухой стон. Колобков задыхался. Попеременно люди работали топором. Наконец было прорублено небольшое окно, и Ивана удалось вытащить. Он был без сознания. Полковой врач поспешно сделал перевязку, и автобус увез Колобкова в санчасть. Что с ним было потом, до сих пор не знаю.

На другой день не вернулся из разведывательного полета экипаж второго Пе-2. В полку остался один «Петляков», на котором потом все время летал на разведку опытный экипаж во главе с младшим лейтенантом Василием Шаповаловым. А нам с Громовым так и не пришлось полетать на этом замечательном бомбардировщике. Не было самолетов. Мы просили, чтобы нас отправили в другой полк, в котором самолетов хватает на всех, но где было командиру искать для нас такой полк!

Наконец нашлась и для меня работа. Однажды на нашем аэродроме Томаровка приземлился самолет СБ. Летчик возбужденно рассказывал, как после выполнения боевого задания на обратном пути на самолет напали четыре фашистских истребителя. Одного из них удалось сбить стрелку-радисту. Однако левый мотор бомбардировщика был сильно поврежден. На втором моторе он едва дотянул до нашего аэродрома. В тот же день на попутных машинах экипаж подбитого самолета уехал в свою часть, а командир полка Натальченко собрал группу летчиков и спросил, кто из нас летал на СБ.

Я доложил, что училище закончил именно на таком самолете.

– Сможешь перегнать на другой аэродром после ремонта?

– Смогу, товарищ подполковник.

– Когда последний раз летал на СБ?

– Больше года, но я справлюсь, – с поспешностью произнес я.

– Смотри, головой отвечаешь за самолет, – предупредил Евгений Еремеевич. – Машина новая, полностью оборудована для ночных полетов. Только заменить поврежденный мотор. Сам должен понимать, как нужны нам сейчас такие самолеты.

На следующий день полк перебазировался на другой аэродром – немцы были уже рядом. Наша команда сразу же приступила к ремонту. Сняли поврежденный мотор. С нетерпением ждали, пока привезут новый. К вечеру немцы подошли совсем близко. Западнее аэродрома была слышна непрерывная артиллерийская стрельба, стрекот пулеметов. Два снаряда разорвались на аэродроме. А мотора все нет и нет. Уже совсем стемнело, связь с дивизией прервана. Что делать? В любой момент фашисты могли ворваться на аэродром. Если мотора не будет, самолет придется сжечь.

Легли спать, но никто не мог уснуть в эту тревожную ночь. Стрельба по-прежнему не утихала. Я лежал и думал, как спасти самолет. Перебирал десятки вариантов. Перед глазами стоял серебристый красавец. Неужели его придется сжечь? Вдруг возле землянки зарокотала машина. Мы быстро выскочили. Кромешная тьма, сильный дождь.

– Мотор привезли? – кричу в темноту.

– Да мотор же! Где вы есть, черт побери. Ничего не видно, – донеслось с машины.

Сразу принялись за дело. Рядом с аэродромом рвались снаряды, не унималась стрельба, а дождь, словно издеваясь, продолжал хлестать еще сильнее. Трудились при двух карманных фонарях. Чтобы дольше пользоваться этими маленькими огоньками, я приказал зажигать их поочередно. Прошла ночь, а до конца работы было еще далеко. Только к полудню мотор поставили, осталось лишь запустить и опробовать.

До костей промокшие, голодные, с красными от бессонницы глазами, мы стали поочередно запускать моторы. Когда они были прогреты, техник звена Иван Авилкин произвел пробу, но поставленный мотор не давал и половины положенных оборотов. А бой уже шел на окраине Томаровки – это 25 километров северо-западнее Белгорода. Стрельба нарастала, где-то в стороне от нас рвались мины. Вся команда в десять человек окружила со всех сторон мотор, и каждый старался обнаружить причину неисправности. Но он по-прежнему не давал всей мощности, на которую был рассчитан.

Попытка взлететь не увенчалась успехом. Правый мотор неистово ревел, левый работал с перебоями. Самолет вертелся по раскисшему аэродрому, но на разбег не шел. Убедившись, что взлететь нельзя, весь мокрый от напряжения, я вылез из кабины. В это время на полном скаку к нам подлетел всадник в бурке-чапаевке.

– Какого черта возитесь? Немец скоро на аэродроме будет! Хотите, чтобы он летал на вашем самолете? – кричал раскрасневшийся всадник. – Или взлетайте, или сжигайте самолет и уходите! – И как бы в подтверждение его слов совсем недалеко от нас разорвался снаряд.

Медлить дальше было нельзя.

– Иван Иванович, что еще можно сделать, чтобы заработал мотор? – обращаюсь к Авилкину.

– Больше ничего, товарищ командир. Будем сжигать…

– Поджигай, – с трудом выдавил я из себя.

Авилкин открыл кран левого крыльевого бензинового бака, затем отошел в сторону, вытащил из кармана потертую газету, поджег ее и бросил под крыло. Когда наша машина техпомощи выехала на дорогу, самолет был уже объят пламенем. Мы слышали беспорядочную трескотню: то рвались патроны из боекомплекта.

«Сами сожгли, сами уничтожили свой самолет», – эта мысль не давала покоя. Так «линия боевого соприкосновения» для нас, летчиков, протянулась теперь и в воздухе, и на земле.

С большим трудом удалось выехать за Белгород. Дальше машина не шла, везде была непролазная грязь. Чтобы быстрее догнать свой полк, решил сдать под расписку автомашину техпомощи отступающей воинской части, а самим добираться в полк всеми возможными способами. Мы двигались пешком на восток, чтобы выйти к железной дороге. Голодные и мокрые, молча шли размытым осенними дождями полем, с трудом вытаскивая ноги из липкой грязи. Меховые унты с галошами были словно громадные магниты, которые намертво притягивала земля.

Через неделю мы, наконец, вышли на железнодорожную станцию Волоконовка. Все пути были забиты эшелонами с заводским оборудованием, людьми. Дождь, казалось, никогда не прекратится… Грязные, мокрые, уставшие до изнеможения, брели мы между длинных железнодорожных составов, чтобы найти какой-нибудь вагон или хотя бы открытую платформу, где бы можно было отдохнуть. Отдохнуть… Сейчас мы больше ни о чем не думали.

– Дяди летчики, пойдемте в наш вагон, у нас очень тепло, пойдемте, – умоляя обратилась к нам подошедшая девочка. Она была одета в непомерно длинную шинель, на петлицах которой блестели буквы «РУ».

– А где ваш вагон?

– Да вон, совсем недалеко! – обрадованно воскликнула она.

Вскоре мы были в вагоне. От двери по обе стороны прохода – двухъярусные нары, между ними – раскаленная докрасна «буржуйка». Очень жарко.

Мы узнали, что это эвакуируется одно из харьковских ремесленных училищ. Когда начали снимать с себя мокрую одежду, девочки нас окружили со всех сторон и каждая старалась чем-нибудь помочь. Брюки и гимнастерки пришлось досушивать на себе. Мы залезли на верхние нары, и я сразу уснул.

Проснулся я от грохота и в первое мгновение не мог сообразить, что произошло. Вагон был пуст. В нескольких местах крыша пробита, возле меня горела одежда, на ней лежало несколько осколков. Сразу стало все ясно: был налет фашистских самолетов. Не раздумывая, выскочил из вагона. Плакали перепуганные дети. Меня потряс душераздирающий крик женщины. Когда я подбежал к ней, она стояла окруженная людьми. То, что я увидел, – забыть невозможно: женщина держала на руках изуродованное осколками безжизненное тело ребенка. Двое в белых халатах бережно взяли ее под руки и увели.

Только на десятый день мы нашли свой полк. Командир полка, стиснув зубы, выслушал мой доклад. Долго молчал, потом проговорил глухо:

– Правильно сделал, что сжег.

 

Не было на фронте большей радости…

По летному полю вилась поземка, морозный ветер пронизывал даже через меховой комбинезон. В этот февральский день командир полка приказал всему личному составу собраться у своего командного пункта.

Перед строем подполковник Натальченко зачитал приказ: штурманов откомандировать в распоряжение штаба дивизии, самолеты сдать в другие полки, а всем летчикам и техническому составу ехать в тыл для получения новых самолетов-штурмовиков Ил-2.

Штурмовик! Все слышали об этом замечательном самолете, а вот видеть не приходилось. О нем среди летчиков велось столько разговоров, что уже не всегда можно было разобраться, где правда, а где легенда. Говорили, что его не может поразить ни один немецкий зенитный снаряд, что его, как огня, боятся фашистские истребители.

Такие слухи ходили не зря. Штурмовик Ил-2 был необыкновенным самолетом, подобного ему не было на вооружении ни у наших врагов, ни у союзников по антигитлеровской коалиции до конца войны. Капот мотора и кабина летчика защищены броней особой прочности, толщиной до 7 миллиметров, за сиденьем двенадцатимиллиметровая бронированная плита, передняя часть фонаря кабины летчика из прозрачного пуленепробиваемого оргстекла. А вооружение! Две пушки с запасом 300 снарядов, два пулемета и на каждый по 750 патронов, 8 «эрэсов», мог брать до 600 килограммов бомб. Это же не самолет, а летающий танк. Об этих данных мы узнали позже, при его изучении.

На душе было и радостно и немножко грустно. Радостно потому, что в скором будущем придется воевать на грозном штурмовике. Но в то же время омрачало расставание со штурманами. Полк поэскадрильно замер в четких шеренгах. Перед строем стояли Натальченко и Казявин. Начальник штаба майор Григорий Григорьевич Голубев зачитал приказ. Вот они и подошли, эти минуты. О них все знали, но каждому не хотелось верить, что это будет так скоро. На железнодорожной станции стоял товарняк. У вагонов толпились летчики, женщины, детишки. Майор Голубев властным голосом подал команду «По вагонам!». Раздался пронзительный гудок, паровоз натужно зачихал, зашипел и, выбрасывая огромные клубы пара, сначала забуксовал, громыхая колесами, затем медленно тронулся. Вслед уходящему эшелону махали десятки рук, пока последние вагоны не скрылись за поворотом.

136-й авиаполк убыл в глубокий тыл осваивать новый самолет, на котором в скором времени он появится на одном из участков огромного фронта.

По приезде на место назначения летчики и технический состав раздельно были размещены по казармам.

Как только летчики гурьбой ввалились в казарму, она сразу преобразилась: поднялся галдеж, посыпались анекдоты, ходуном ходили кровати – это ребята занимали поэскадрильно себе места. Тех, кому достался «второй этаж», уже успели окрестить «высотниками». Мы с Громовым разместились рядом на «первом этаже». Только перед ужином все утряслось, и казарма утомленно затихла. Ужин был хотя и не такой сытный, как на фронте, но зато он проходил не под грохот бомбовых взрывов.

На второй день началась учеба.

«Будешь с «ильюшей» обращаться на «вы», он выручит в бою, отнесешься к нему с неуважением – накажет», – так всегда говорил на занятиях преподаватель по моторам. И хотя было тяжело, все без исключения учились старательно, увлеченно.

Ил-2 нас просто очаровал. Вот только на нем не было штурмана. Летчик все обязан делать сам. Штурмовик – это универсал: он летчик и штурман, бомбардир и воздушный стрелок, радист и фотограф. Он должен уметь на предельно малых высотах – до десяти метров – пролететь по заданному маршруту, найти цель и метко ее поразить. Ему приходилось вести воздушный бой с фашистскими истребителями, летать в сложных, а нередко и очень сложных метеорологических условиях. Вот такие требования предъявлялись к летчику-штурмовику.

В учебе нелегко было и техническому составу. Сейчас они зубрили множество цифр, которые им пригодятся на фронте при эксплуатации самолета.

Упорный труд в учебных классах подходил к концу, все готовились к экзаменам. Некоторые волновались больше, чем перед боевым вылетом, другие – готовили «спасательные круги» на случай, если придется «пузыри пускать»: старательно писали шпаргалки. «Шпаргалки – не помеха, – шутили ребята, – они появились еще при Аристотеле». А шпаргалки и не понадобились. Несмотря на то что программа изучения Ил-2 была пройдена в предельно сжатые сроки, экзамены прошли успешно. Почти все летчики получили отличные оценки, не отстали от них и техники.

Сразу же после экзаменов по теоретической и наземной подготовке в мае начались полеты. Поначалу мы никак не могли привыкнуть к некоторым особенностям самолета: ограниченному обзору на взлете и тенденции к развороту вправо. Но для опытных летчиков справиться с этими особенностями большого труда не составляло.

И вот программа переучивания закончена. С нетерпением мы ждали отправки на фронт. В конце июня был получен приказ, который предписывал полку перелететь на один из подмосковных аэродромов и войти в состав резерва.

На новом месте полк не сразу включился в боевые действия (резерв есть резерв). В воздухе и на земле продолжалась учеба: мы совершенствовали боевое мастерство на новом самолете, тактику применения его в бою, а технический состав закреплял навыки подготовки самолета к боевому вылету.

Наконец долгожданный день настал. 12 июля 1942 года по приказу командования, сделав прощальный круг над подмосковным аэродромом, полк взял курс на юг, где шли ожесточенные бои за Ростов-на-Дону.

Пока летели к Сталинграду, перебирал в памяти счастливые курсантские годы. Здесь мой первый инструктор Тудаков дал мне путевку в небо на самолетах У-2 и Р-5. Вспомнил своего второго инструктора, замечательного товарища и душевного человека – лейтенанта Феоктистова, с которым впервые взлетел и закончил училище на бомбардировщике СБ.

Кто знает, когда еще придется побывать в знакомых местах? И мне захотелось поближе пролететь над авиагородком. С разрешения ведущего отворачиваю от группы вправо и со снижением иду в его направлении. Вот он, наш красавец ДКА, впереди, справа по борту вижу центральный учебный корпус – в нем размещались наши казармы, классы, столовая. После окончания рабфака я впервые переступил порог этого здания, а через три года вышел из него военным летчиком.

Перехожу на бреющий полет и иду точно на этот корпус. А когда начал он уходить под капот самолета – трижды покачиваю машину с крыла на крыло, «горкой» набираю высоту и догоняю свою группу.

Стоял знойный июльский день 1942 года. В накаленном воздухе висела такая густая пыль, что сквозь нее даже солнце казалось матовым. В облаках горячей пыли ползли подводы, на которых сидели женщины, старики, дети. Этому живому потоку, казалось, не будет конца: люди двигались на восток, гонимые войной.

В этот день наш полк произвел посадку на аэродроме в Батайске. Самолеты садились один за другим и сразу же заруливали в капониры. После посадки, спрыгнув с плоскости на землю, я стоял и смотрел туда, где виднелся Ростов. Город был окутан дымом пожаров. В ту сторону летели все новые к новые группы немецких бомбардировщиков.

Неужели и Ростов отдадим? Закуривая на ходу, я направился к самолету Громова. Он тоже смотрел в сторону пылающего города.

– Ты был когда-нибудь в Ростове?

– Нет, не приходилось, – не сразу ответил мой друг.

Подъехала полуторка.

– Всем экипажам немедленно маскировать самолеты! – распорядился адъютант эскадрильи. – Сейчас будут развозить боеприпасы, сразу же приступайте к снаряжению, чтобы к вечеру самолеты полностью были готовы к боевому вылету. Завтра начинаем!

Завтра начинаем! Наконец-то…

К вечеру все самолеты были приведены в боевую готовность: подвешены бомбы и реактивные снаряды, полностью заряжены боекомплекты пушек и пулеметов, машины заправлены бензином и тщательно замаскированы.

На другой день, едва на востоке заалела утренняя заря, аэродром наполнился рокотом, переходящим в рев, – механики пробовали моторы. Летчики собрались возле командного пункта. После получения боевой задачи командиры эскадрилий вышли из землянки. Выстроившись в одну шеренгу, мы стояли перед капитаном Т. К. Покровским. Это был настоящий летчик, и мы завидовали его боевой биографии. Наш комэск дрался с фашистами в Испании, громил японских самураев на Халхин-Голе, сражался на Карельском перешейке во время войны между Финляндией и СССР.

– Товарищи, – спокойно и твердо сказал Тит Кириллович, – наши наземные войска ведут тяжелые бои за Ростов. Сейчас, как никогда, им нужна помощь штурмовиков. Наша задача: нанести бомбардировочно-штурмовой удар по танкам, которые рвутся к городу.

После тщательного изучения задания – короткий митинг, посвященный первому боевому вылету на штурмовиках. Спустя полчаса взлетела первая эскадрилья, через десять минут – вторая. Справа ярко светило солнце, слева горизонт сливался с водной гладью Азовского моря и дымом горящего Ростова.

– Подлетаем к цели! Смотрите, впереди танки, – раздался в наушниках шлемофона отчетливый голос Покровского.

Далеко внизу чернело множество прямоугольников, оставлявших за собой шлейфы пыли: танки, совсем близко один от другого, двигались по трем дорогам на юго-запад.

С земли во многих местах засверкали вспышки огня, и в небе появились гроздья черных шапок. Они возникали то почти рядом с самолетами, то выше нас. Эскадрилья шла в сплошных разрывах зенитных снарядов. Ведущий непрерывно маневрировал, меняя курс и высоту. Остальные повторяли его действия. Я во все глаза следил за самолетом командира звена старшего лейтенанта Михаила Рослова, чтобы не опоздать сбросить бомбы. Вот танки уже перед нами, в наушниках послышалось короткое: «Бросай!» И вслед за этим из самолетов ведущего звена посыпались бомбы.

Внизу сразу все окуталось дымом и пылью, вспыхнули очаги пламени. Но зенитки стали бить еще сильнее. Командир эскадрильи ввел свое звено в пикирование, и от самолетов отделился огненный поток – пошли в ход «эрэсы». Загорелись еще два танка.

Когда наше звено повторило этот же маневр, самолет Рослова с левым креном пошел на крутое снижение и, оставляя за собой длинную полосу черного дыма, скрылся где-то внизу в прифронтовой дымке.

«Береза-пять, Береза-пять, я Береза-два, – слышу голос Покровского, – немедленно пристраивайтесь ко мне!». Мы с Михаилом Кузнецовым тотчас выполнили приказание. Самолет командира группы пошел на подъем, за ним последовали и другие.

Впереди по курсу показалась новая колонна вражеских танков, идущих по дороге на Ростов – их было десятка четыре. Мы продолжали набирать высоту, чтобы атаковать их с пикирования. Ведущий, а за ним поочередно и мы переходим в пикирование. Нажимаю на гашетку. Раз… два… три… четыре… Получайте гады!

На выходе из пикирования пытаюсь увидеть результаты работы группы, но это невозможно: там, где только что шли танки, дорога в сплошном дыму. Разворачиваемся для новой атаки. Со всех сторон с земли несутся огненные пунктиры. Не знаю, что делали в это время в своих кабинах мои товарищи, но я своим телом производил, если можно так выразиться, настоящий противозенитный маневр: то наклонял голову ниже переднего бронестекла, когда «эрликоны» стреляли впереди и трассы неслись на кабину самолета, то крепко прижимался к бронеспинке и бронезаголовнику, когда зенитки поливали огнем самолет сзади.

Мы летели в море разрывов зенитных снарядов. Я шел последним и так увлекся танками, что, когда вышел из атаки, впереди уже не видел ни одного нашего самолета: на фоне местности в утренней дымке потерял их всех из виду. «Ну, Кузьма, – сказал я себе, – теперь крути головой на все триста шестьдесят, ты остался один».

Прижался к земле еще ниже. Под крылом самолета, словно в калейдоскопе, мелькала земля с разноцветными лоскутками полей, одни строения стремительно сменялись Другими. Вот впереди показалась серебристая полоска Дона. Намереваюсь выйти на реку и пойти вдоль нее. Вдруг, словно скользя, справа, совсем близко от фонаря кабины, пронеслась огненная трасса. Мгновенно левая нога энергично пошла вперед, а ручка управления – влево. Справа сзади меня атаковали два «месса». С силой нажал на сектор газа, самолет послушно рванулся вперед. Навстречу неслась земля, а я, казалось, стоял на месте. Фашисты-то не отстают! Вторая очередь, третья… Трассы проходили совсем рядом. Я бросал самолет то влево, то вправо. Впереди показался Батайск. И тут «мессы» вдруг отстали. Ломаю голову: «Почему?» Сделав небольшую «горку» и довернув немного влево, чтобы посмотреть заднюю полусферу, вижу: сзади вверху в каскаде фигур носятся четыре самолета – два наших истребителя связали боем преследовавших меня фашистов. «Спасибо, ребята! Выручили». И снова я вспомнил о Михаиле Рослове: дотянул ли до аэродрома?

Механик Филипп Тополя встретил меня вопросительным взглядом. В моей задержке он, конечно, обвинял себя, но я поспешил его успокоить.

– О Рослове ничего не слышно?

– Ничего, товарищ командир, пока ничего, – ответил Тополя и, помогая мне отстегнуть парашют, сказал: – Там вас комэск ждет.

Тит Кириллович был не в духе.

– Ты не имел права бросать группу ни при каких обстоятельствах, – говорил он. – Если мы все так будем поступать, то немецким истребителям совсем легко будет расправляться с нами поодиночке. Хотел на полном газу уйти от вражеских истребителей? А ты подумал, какая скорость у тебя и какая у них? Ты же создавал им лучшие условия для маневра!

Я слушал молча. Капитан говорил убедительно, говорил о тех тактических уроках, которые надо извлекать из каждого боевого вылета. Слушая командира, я не переставал думать о Рослове.

– Если ты оказался один и тебя атакует истребитель сзади, – продолжал Покровский, – убери газ, выпусти посадочные щитки, а если надо, то и шасси, чтобы до минимума погасить скорость. На такой скорости «худой» удержаться не сможет. Он вынужден будет или отвалить в сторону, или проскочить вперед. Больше того, если он выскочит вперед, то неизбежно попадет под твой пушечный огонь. А немцы храбры только тогда, когда чувствуют на своей стороне численное превосходство.

Комэск замолчал, коротко взглянул на меня, потом, прищурившись, долго смотрел на запад.

– Жаль Рослова, – с горечью проговорил он, и я понял, что Покровский тоже все время думал о Михаиле.

Ко всему можно привыкнуть на войне, но к гибели товарищей… никогда.

– Разрешите идти, товарищ командир?

– Иди, – просто сказал комэск.

В этот день полетов больше не было. Многие самолеты вернулись поврежденными, и теперь техникам предстояло работать всю ночь, чтобы к утру машины ввести в строй.

А рано утром в землянку вдруг вошел Михаил Рослов… Радостные восклицания, объятия.

Вот что с ним произошло. Подбитый над целью, его самолет быстро терял высоту, стал почти неуправляем, а с земли неистово стреляли зенитки. До своих рукой подать, но земля стремительно приближалась, а там был враг. Солдаты в серых мундирах, стреляя из автоматов, бежали к предполагаемому месту посадки. Рослов пытался дотянуть до своей территории. Вдруг на какое-то мгновение мотор снова заработал и сразу же заглох. Опытному летчику и этого было достаточно: использовав совсем небольшой запас скорости, он сделал пологую «горку», снова пошел на снижение, и немцы остались позади. Едва перетянув траншеи, в которых были наши солдаты, самолет брюхом тяжело коснулся земли. И вот сейчас Рослов вместе с нами.

На следующий день снова получен приказ наносить удары по танкам в районе станции Персиановки. Первым летит звено Рослова. Мы в воздухе. Слева от ведущего – Кузнецов, справа – я. На бреющем полете Рослов точно вышел на цель, атака для немцев была неожиданной. Они в панике разбегались и прятались за танками. Но когда мы пошли в атаку вторично, гитлеровцы, видимо, опомнились и обрушили на нас шквал огня. Трассирующие снаряды танковых пушек, как метеоры, проносились рядом с кабиной. Уже горели четыре танка, взорван бензозаправщик, а мы продолжали штурмовать. Вдруг самолет Рослова резко накренился вправо и тут же врезался в скопище танков: снаряд танка отбил правое крыло штурмовика, и летчик ничего не мог сделать – не было запаса высоты, чтобы воспользоваться парашютом. С Михаилом Кузнецовым мы возвращались вдвоем, навсегда оставив на поле боя своего командира.

С чувством лютой ненависти готовимся к повторному вылету – туда же. До мельчайших подробностей в памяти запечатлелся недавний полет. Мы понимали – предстоящий будет намного труднее: фашисты уже знают, что со штурмовиками шутки плохи, и готовятся к встрече.

Задание получено. Вышли с Михаилом из землянки. Молча обнялись, расцеловались и так же, без единого слова, разошлись к своим самолетам. Механик Тополя все время наблюдал за нами, но так и не сказал ничего. Я вспомнил о Феде Громове. Первая эскадрилья, в которой он был, располагалась дальше от КП. Не было времени даже повидаться. Днем бои, а вечером после ужина каждый мечтал добраться поскорее до своей койки и хоть немного отдохнуть, расслабить до крайности напряженные за день нервы. Как хотелось увидеть его сейчас!

Ведущим шел Кузнецов, я – ведомым. Немцы нас ждали: как только показалась хорошо знакомая нам цель, танки открыли сильнейший огонь. На миг оглядываюсь влево и вижу, как одна бомба Кузнецова попала прямо в танк. Сильный взрыв – и танк горит. На втором заходе оба обстреливаем фашистскую технику пушечно-пулеметным огнем. Но что это? Из выхлопных патрубков самолета Кузнецова повалил дым и, чуть накренившись, он начал разворачиваться влево. Понимаю, что он подбит и спешит уйти на свою территорию.

– Дотяни, Миша, дотяни! – Я машинально налег на сектор газа, словно этим мог помочь своему другу.

Маневрируя в огненном море, я потерял его из виду. От злости и досады все кипело внутри, но я почему-то был уверен, что Кузнецов дотянет до своей территории. Наконец вырываюсь из этого пекла и, прижавшись к земле, беру курс на аэродром. Еще издали увидел посреди летного поля самолет с убранным шасси. Возле него никого не было. «Не Мишка ли?» – мелькнула надежда.

Выхожу на последнюю прямую с запада, со стороны железной дороги и планирую на посадку. Но неожиданно на железнодорожном полотне появились какие-то вспышки. Оглядываюсь, и в этот миг вижу пикирующего на меня фашистского истребителя. А я уже выпустил шасси и посадочные щитки – самолет потерял скорость и маневренность. «Вот гад, и сесть спокойно не дает!» Размышлять было некогда. Мгновенно принимаю решение: убрать щитки и шасси, и с маневром уйти из-под атаки! Но немец опередил меня. Его следующая очередь прошла по фюзеляжу. Резкий удар по бронеспинке. Теперь только садиться! Мой самолет как раз на высоте выравнивания. В это время выше меня проскакивает замасленный самолет с черным крестом на фюзеляже.

Вот и земля. Не открывая фонаря кабины, после пробега подруливаю к капониру. Выключаю мотор и, закрыв глаза, продолжаю сидеть. Наступила тишина, до звона в ушах. Только сейчас почувствовал неимоверную усталость. Ничего не хотелось, лишь бы вот так сидеть не шевелясь.

– Что с вами, товарищ командир? – застучал по фонарю кабины Тополя.

– Со мной? Ничего… Кузнецов прилетел?

– Еще не прилетел.

– А чей же это самолет на брюхе лежит?

– Кто-то из первой эскадрильи.

– Живой?

– Живой, сам вылез. А что с Кузнецовым, товарищ командир?

– Что-что! – вспыхнул я, срывая досаду на ни в чем не повинном механике. – Подбили его…

Тополя вздохнул тяжко, словно сам был виноват в этом. Уж он-то знал, что такое лететь на задание вдвоем, а возвращаться одному. Они, механики, ждут возвращения летчиков из боя так, как только матери могут ждать своих сыновей.

– У тебя есть махорка, Филипп?

– Есть, товарищ командир.

Я взглянул на своего механика, этого добродушнейшего, не очень разговорчивого человека, который не отойдет от линии старта, пока я не взлечу, и не покинет летного поля до моего возвращения.

– Знаешь, Филипп, называй меня просто Кузьмой, ну хотя бы когда мы вдвоем.

Тополя застенчиво улыбнулся:

– А я и так называю вас просто Кузьмой, правда, когда вы уже в воздухе.

– Ну, а теперь и на земле будет так… договорились?

– Хорошо, товарищ командир, – ответил Тополя.

…Михаил Кузнецов, раненый, на сильно поврежденном самолете, произвел вынужденную посадку с убранным шасси на территории, занятой немцами. Когда самолет еще полз на брюхе, оставляя за собой глубокий след, у летчика мгновенно созрела мысль, где можно скрыться до наступления темноты. Еще с воздуха он заметил овраг, который глубоко вклинился в массив ржи. Как только самолет остановился, Кузнецов освободился от парашюта, выскочил из кабины и тут же залег в небольшую канаву. Вокруг тишина. Только где-то вдали был слышен рокот танков да изредка доносилась артиллерийская стрельба.

Поднялся. Нигде никого. Сориентировался, в какой стороне овраг. Он оказался примерно в трехстах метрах. Самолет дарить немцу не стал. Вернулся к машине. Отрезал от оставленного в кабине парашюта два куска шелка, окунул их в бензин, положил один на распущенный парашют, а второй – на горловину бензобака. Еще раз оглянулся вокруг. Затем поджег шелк и бросился в сторону оврага. И как раз вовремя. Не успел прийти в себя и подумать, что делать дальше, как услышал звук автомашин. Приподнялся. На большой скорости к самолету ехали два грузовика с автоматчиками. Вот машины резко затормозили, но автоматчики, соскочив на землю, не решались подойти к объятому пламенем самолету. Видимо, они были уверены, что летчик остался в кабине. Когда взорвались бензобаки, они сели в машины и уехали восвояси. За всем этим Кузнецов наблюдал на ходу. Он выбрался из оврага, прополз во ржи, по открытой местности перебежал к небольшому участку вспаханной земли и залег в борозде. Двигаться дальше не было сил и он лежал, пока стемнело. Вдали пылало зарево – горел Ростов. Избегая дорог, Кузнецов пошел в направлении зарева. Изредка он останавливался, напрягая слух, и снова шел. До рассвета во что бы то ни стало надо было попасть к своим. Летняя ночь так коротка! Мучила жажда, подкашивались ноги, хотелось сесть и передохнуть хоть несколько минут. «Не садиться! – приказывал он себе. – Времени мало!»

Вдруг нога попала во что-то мокрое. Кузнецов с трудом нагнулся – так и есть, лужа. Потрескавшимися, сухими губами он припал к ней, торопливо сделал несколько глотков, и только тогда ощутил зловонный запах гнили. Он встал, но его затошнило, земля уходила из-под ног. Стоял, широко расставив ноги. Сколько прошло времени? Минута?.. Час? Он не знал. Пришел в себя и снова побрел.

– Стой! Стрелять буду! – вдруг услышал Кузнецов, словно во сне, русскую речь.

– Свой я, советский летчик!

– Вы все свои. Руки вверх!

Кузнецов поднял обессиленные руки. К нему подошли два человека с винтовками, на пилотках у них были звездочки…

Вскоре он сидел в землянке и с жадностью ел мясные консервы, запивая их холодной водой из алюминиевой кружки.

Через три дня мы вновь с ним встретились.

Пожалуй, нет на фронте большей радости, чем снова вдруг увидеть своего боевого Друга, которого мысленно ты уже похоронил.

 

Взлет под вражеским огнем

Раннее утро 24 июля. Я стою возле своего самолета. Ростов по-прежнему окутан густым дымом. Но странное дело, немецкой авиации нет. Еще вчера почти непрерывно над городом «висели» фашистские истребители и летели одна за другой группы бомбардировщиков. А сейчас почему-то в небе спокойно.

«Спокойно», – подумал я с необъяснимой тревогой. Достал из кабины самолета футляр из-под патефона, служивший мне чемоданом, вынул бритвенный прибор, чистый подворотничок и, усевшись под плоскостью, начал приводить себя в порядок. Война войной, но и в бой не хочется идти неопрятным.

Подошли Громов и Александр Марченко.

– О, да тебя хоть к королевскому столу приглашай! Или, может, все-таки с нами пойдешь в столовую завтракать? – засмеялся Марченко.

Сержант Марченко был замечательным летчиком и удивительным весельчаком. Он никогда, ни при каких условиях не унывал, его лицо всегда сияло веселой улыбкой. В полку он приобрел доброе имя «Саша – золотые руки». Однажды, прилетев с задания, он трижды заходил на посадку и каждый раз неудачно. Наблюдавшие с земли удивились: у Марченко такого не бывало, значит, что-то случилось. После посадки увидели, что весь самолет в пробоинах. Но Марченко, как ни в чем не бывало, вылез из кабины и улыбнулся:

– Спасибо Сергею Владимировичу за то, что спас мне жизнь!

– А кто это? – спросил один из летчиков.

– Ай-я-яй! Что же ты за штурмовик, если не знаешь конструктора своего самолета? – покачал головой Марченко. – Соображай: если бы не Ильюшин, прилетел бы я на самолете с сотней пробоин?

Когда механик подсчитал пробоины, их оказалось, действительно, не меньше сотни.

– Ну, так идешь с нами завтракать или на свадьбу собираешься? – продолжал шутить Александр. – Пошли подкрепимся сначала.

Землянка, в которой была столовая летного и технического состава, находилась за КП. Мы шли мимо капониров, рассуждая о неожиданном затишье. Солнце уже поднялось над горизонтом, воздух был неподвижен, подступала жара. Вдруг сзади послышался свист, переходящий в вой; два фашистских истребителя пикировали на стоянку самолетов, мимо которой мы шли. Залегли прямо на дороге – укрыться негде, летный планшет я тут же спрятал под себя, чтобы не было отблеска. Длинные пушечные очереди проходили совсем рядом, над головой с визгом проносились осколки снарядов. Атака закончилась так же быстро, как и началась. Когда гул моторов постепенно стал утихать, я поднял голову и увидел на планшете кровь.

– Кузьма, милок… – бросился ко мне Федор.

– Да ничего, пустяки…

Рана действительно оказалась пустяковой, осколок снаряда прошел возле левого глаза и немного задел бровь… Повезло… Громов аккуратно вытер кровь с моего лица, и мы пошли на завтрак.

В результате этого налета три самолета были повреждены. В столовой мы узнали, что после ожесточенных боев наши оставили Ростов. Теперь понятно, почему над городом нет сегодня немецких бомбардировщиков. Ясно стало и другое: после Ростова немцы двинутся на Батайск.

– Если сегодня отсюда не улетим, – заметил Громов, – завтра будет поздно.

Мой друг был прав. Часа через полтора подполковник Евгений Натальченко собрал весь личный состав и объявил приказ командира дивизии: оставшиеся самолеты и часть летчиков передать в 103-й штурмовой авиаполк. Туда откомандировывались Федор Громов, Михаил Кузнецов, Георгий Тришкин, Николай Гайворонский, Александр Марченко, Яков Прокопьев и я. Командование полка, несколько летчиков и весь технический состав отправлялись в глубокий тыл на формирование.

Не могу не рассказать о летчике Тришкине. Георгий родился в Сибири, но внешне он совсем не был похож на сибиряка. Ростом удался невелик, щуплый. На земле на первый взгляд казался бесшабашным, несобранным. Но стоило ему сесть в самолет, как тут же проявлялся характер потомственного сибиряка: в самой сложной, самой опасной ситуации бесстрашие всегда сочеталось у него с трезвым расчетом.

До переучивания на Ил-2 он в совершенстве овладел полетами ночью на самолете Р-5. Выполняя боевые задания, Георгий не раз с честью выходил из самой сложной обстановки. Вот взять хотя бы один из многих его вылетов.

…Это было зимой 1941 года. Самолеты взлетали один за другим и исчезали в кромешной тьме. Только гул моторов напоминал о том, что в этой черной бездне находятся наши товарищи. Но вскоре и его не стало слышно, самолеты ушли на запад.

Георгий Тришкин даже в такую темень уверенно вел самолет на цель, внимательно следя за приборами. По всему маршруту – ни единого огонька. Неожиданно впереди, где-то недалеко внизу, ослепительно яркие вспышки располосовали черный бездонный океан. «Не спится фашистским артиллеристам. Ну, я их сейчас усыплю», – подумал Тришкин и довернул самолет влево.

– Накроем артиллерию, готовься! – приказал он своему штурману.

– Тебя понял, будет сделано! – услышал Тришкин голос штурмана.

Вдруг в нескольких местах почти одновременно вспыхнули яркие лучи, которые словно огненные мечи, четвертовали черное небо и неумолимо приближались к самолету. Георгию уже не раз приходилось бывать в лучах немецких прожекторов, он хорошо знал силу этого оружия против неопытного летчика. Лучи прожекторов скрестились совсем близко от самолета, вот-вот возьмут в свои коварные клещи, а рядом рвутся зенитные снаряды, их очень много.

Тришкин убрал газ и, маневрируя, со снижением пошел на продолжавшую вести огонь артиллерийскую батарею гитлеровцев.

– Вправо пять градусов, ложимся на боевой курс, сейчас бросаю бомбы! – крикнул штурман.

Они увидели на земле серию вспышек. Немецкая артиллерия прекратила огонь. Тришкин, развернув машину, направил ее на свою территорию. Немецкие прожекторы рыскали по черному небу, но наш самолет с приглушенным мотором, снижаясь, приближался к переднему краю. По самолету били пушки, пулеметные трассы проносились со всех сторон. Высоты всего двести метров… Одна из очередей прошила левое крыло. Сразу мотор сильно затрясло, и самолет тут же вошел в спираль. Георгий пытался выровнять его, но тот с трудом повиновался летчику. Стрелка высотометра быстро пошла влево, под ним немцы. Они палили по самолету из всего, что могло стрелять. Штурман вел неравный поединок, перебрасывая свой пулемет то влево, то вправо, поливая огнем фашистов. Но что за черт? Он с силой жмет на гашетку, а огня нет! Все… Патроны кончились… Шквал с земли не уменьшался, но теперь уже трассы оставались где-то позади, все дальше и дальше: линия фронта была пройдена. Под самолетом – свои! А мотор уже отказался тянуть. Где производить вынужденную посадку? Георгий включил посадочную фару, и яркий пучок света вырвал из темноты небольшую полоску земли. Что там внизу – овраг, воронки, траншеи? Менять решение некогда, надо садиться. Летчик выключил зажигание.

Самолет несется над полем. Вот колеса резко коснулись земли, он начал прыгать, переваливаться с крыла на крыло и, наконец, остановился. Вокруг темнота и тишина.

– Ну, Жора, теперь я понимаю, что ты настоящий ас: в такой темноте посадить машину! – вырвалось у штурмана.

– А ты что, раньше не понимал, какой я летчик?

– Понимать-то понимал, но лишний раз не мешает убедиться.

– Выходит, нас подбили кстати, чтобы ты убедился, как я сажаю самолет ночью в степи.

В темноте послышался разговор, люди приближались быстро к самолету.

– Летчики, вы живы? – послышалось где-то сзади.

– Стой, кто идет? Стрелять буду! – угрожающе крикнул Тришкин.

– Свои, свои!

К самолету шли четыре человека. Тришкин осветил каждого карманным фонарем, все время держа в правой руке наготове пистолет. Это были солдаты нашей части, которая занимала здесь оборону.

Я был доволен, что перевожусь в сто третий вместе со своими товарищами Федором Громовым, Михаилом Кузнецовым, Георгием Тришкиным.

– В пятнадцать тридцать взлетают все исправные самолеты – посадка на аэродроме Кущевская, – сказал Натальченко. – Для восстановления самолетов с последующим выводом их из-под удара остается группа техсостава с летчиками Белоконем, Гайворонским и Громовым, командиром группы назначаю лейтенанта Белоконя.

Слушая приказ командира, я вспомнил о самолете, сожженном осенью сорок первого. «Все сделаю, но не дам повториться тому, что было», – подумал я, но об этом никому не сказал ни слова.

Группа исправных самолетов взлетела в назначенное время и, взяв курс на юг, на бреющем полете быстро скрылась за горизонтом.

После короткого совещания решаем: один самолет разобрать на запасные части для восстановления двух других. Времени у нас в обрез. Бои идут в Батайске и заметно приближаются к аэродрому. Наши отходят на юг. Солнце уже висело низко. Мы торопились до наступления темноты успеть как можно больше.

Над самым аэродромом с ревом прошел «юнкерс», но на него никто не обратил внимания. Над Батайском от бомбардировщика отделилось белое облако, которое быстро увеличивалось, пока не превратилось во что-то бесформенное, похожее на крупные хлопья снега. Филипп Тополя крепко выругался и проговорил со злостью: – Смотрите, сволочи листовками нас забрасывают, думают подействуют.

С наступлением сумерек стрельба приблизилась к аэродрому. Только когда совсем стемнело, оба самолета были восстановлены и готовы к взлету. Но нам ничего не оставалось, как ждать наступления рассвета. Мы собрались в землянке на совещание: что делать, если ночью возникнет угроза захвата аэродрома фашистами?

– Конечно же, самолеты сжечь, а самим уходить вместе с отступающими частями, – сказал кто-то из техсостава.

– Нам приказано спасать машины, а не сжигать! – оборвал его Громов.

Страшно было об этом даже думать. Спрашиваю Гайворонского:

– Николай, ты когда-нибудь летал ночью?

Оказалось нет, не летал. Значит, из нас никто ночью не летал. В землянке наступила тишина. Только сейчас все обратили внимание, что и стрельбы почти не слышно.

– У фашистов, наверное, уже отбой, передышка до утра, – нарушил тишину Гайворонский.

– Спать бы им и не просыпаться, – сказал Тополя.

Кто-то улыбнулся, а в моей голове боролись противоречивые мысли: «Справимся ли со взлетом ночью? Или опять придется сжигать самолеты? Нет, должно быть только одно решение: взлететь в любом случае». Говорю об этом Громову и Гайворонскому. За благополучный исход этого полета я не мог поручиться, но машины надо спасать.

– Буду взлетать и я, – прозвучал уверенный голос Громова.

Для Николая Гайворонского самолета не было…

За полночь стрельба полностью прекратилась. Мы вышли из землянки. Темное южное небо мерцало мириадами крупных ярких звезд.

– Кажется, совсем недавно в такие ночи мы с девчатами сидели на лавочках… А война-то бушует уже второй год, – сказал Громов.

– Давай, Федя, лучше о другом поговорим, – перебил я. – Как вы думаете, друзья, – в каком направлении лучше взлетать, если фашисты поднажмут?

И мы в темноте, бродя по летному полю, стали уточнять, где воронки от бомб, где скапотировал И-16 или остались другие препятствия, мешающие взлету. Прикинули, что взлететь можно будет только в южном направлении. А чтобы не попасть под обстрел, после взлета сразу с левым разворотом уходить от аэродрома, выйти на железную дорогу и идти на аэродром Кушевская. Подробно обо всем посоветовались, разобрали взлетные варианты ночного полета и только после этого возвратились в землянку на отдых.

Чтобы как-то разрядить не совсем веселую обстановку, я вполголоса затянул:

– Неплохая песня про нашего брата, – задумчиво сказал Громов, а потом, помолчав, добавил с грустью: – Только ее автор многовато полетов отпустил этому летчику. Сорок первый полет… О таком количестве можно только мечтать. Героя надо давать этому летчику. Наверное, поэт не знает, как нам приходится летать.

– Да поэт-то неважный, – говорю. – Так, кустарь-одиночка. Сочинил для собственного развлечения…

– Откуда такие смелые рассуждения? – вмешался Гайворонский.

– Нет, братцы, – замявшись, отвечаю, – это я сам иногда сочинять пробую. И мелодия «Варяга» мне по душе пришлась, вот я и развлекаюсь под настроение.

– А-а-а, браток, все понятно. Тогда продолжай, – сказал Федор, хлопнув меня по плечу.

В землянке стало тихо, и я продолжал:

Сначала стал подпевать мне Николай Гайворонский, за ним тихо запели остальные ребята. И в тесных стенах землянки забилась песня, как птица в клетке:

Вдруг в землянку вбежал один из дежуривших.

– Опять стреляют, – взволнованно сообщил он, – совсем рядом.

Как выяснилось, стрельбе предшествовали сигналы: в воздух взвились несколько зеленых ракет. Землянка мгновенно опустела. Стрельба с каждой минутой усиливалась, возобновился бой за город. Слышались отдельные крики, но слов нельзя было разобрать в нарастающем шуме боя. Издали раздавались артиллерийские выстрелы. Ждать рассвета было нельзя.

– Ну, Федя, я взлетаю первым, – предупредил я Громова. – Будем надеяться на благополучную встречу на новом аэродроме.

– Ни пуха ни пера, – пожелал Громов.

Тополя готовил самолет к полету на ощупь. Он знал его наизусть, и поэтому даже в темноте действовал уверенно.

– Машина к полету готова, товарищ командир!

Но я знал, что запас сжатого воздуха позволял только запустить мотор. На то, чтобы убрать шасси после взлета, выпустить щитки и шасси перед посадкой и на торможение после приземления, воздуха не было. Надеяться не на что: компрессор для пополнения воздушного баллона сжатым воздухом бездействовал.

– Как только взлечу, отправляйся к землянке и со всеми остальными поедешь на машине, – говорю своему механику.

– Нет, товарищ командир, разрешите мне тоже лететь.

– Да ты понимаешь, что это мой первый в жизни ночной полет? Если что случится, погибну только я, а зачем тебе лезть к черту в зубы?

– Что будет с вами, то и со мной, но я полечу. А вдруг сядете на вынужденную, что без меня станете делать?

– Да что я, никогда на вынужденную не садился? – уже со злостью говорю Тополе. – Тогда, по-твоему, я все время должен летать с тобой?

– Я за все время не говорю, а сейчас очень прошу, возьмите.

– Ну что ж, раз так вопрос ставишь – после запуска мотора залезай в фюзеляж. Но ведь нет второго парашюта!

– Все равно, полечу и без парашюта. Я вас прошу. Разрешите.

– Уговорил, полетим вдвоем.

На востоке чуть заметно начала загораться бледно-розовая заря. Запустили мотор. После прогрева отрулил от капонира и взял направление для взлета. Из-за шума мотора стрельбы не слышно, но я знал, что стреляют совсем близко, рядом с аэродромом. Пошел на разбег. Сейчас, кроме взлета, больше ни о чем не думаю. По мере увеличения скорости на разбеге пламя из выхлопных патрубков быстро увеличивалось, казалось, вот-вот загорится самолет. Горизонта совсем не вижу: по сторонам пламя слепит глаза, а впереди темнота. Но вот толчки стали уменьшаться и вскоре совсем прекратились: самолет оторвался от земли. «Не потерять скорость… Следить за скоростью», – твержу себе.

Набираю высоту. Внизу видны огненные вспышки, зеленые, белые и красные трассы. Выхожу на железную дорогу и лечу вдоль нее. Постепенно темнота начала таять, расплываться, и на душе стало легче. Когда подлетел к станице Кушевской, наступил рассвет.

«Как там Федя Громов? Нормально ли взлетел? – думал я. – Как Гайворонский?»

Самолет мчится по летному полю. По привычке с силой нажимаю на тормозную рукоятку, но безуспешно – тормоза бездействуют. Пробежав весь аэродром, вкатываюсь в подсолнухи. Здесь земля мягкая, поэтому скорость быстро уменьшается и, наконец, самолет останавливается.

Через некоторое время благополучно прилетел и Громов. Оба самолета были спасены. А часам к девяти утра собрались и остальные товарищи. Они рассказали, что как только рассвело, над аэродромом на малой высоте появились два немецких истребителя. Они кружили, словно коршуны, выискивая добычу. Но ее уже не было.

После посадки узнаем, что здесь же базируется и, теперь уже наш, 103-й штурмовой авиаполк. Через два дня 136-й убывал на переформирование. Вечером ко мне подошел парторг Пилипенко:

– Ну что ж, Белоконь, послезавтра будем расставаться. В сто третьем вы будете новичками, – раздумчиво произнес он. – Пока вас хорошо узнают, пройдет время.

Мы оба молчали, но думали, как тут же выяснилось, об одном.

– Как ты насчет вступления в партию? Ты в кандидатах, кажется, два года ходишь? – Парторг все знал точно, хоть и сказал «кажется».

– Да, скоро два года. – Я хотел сказать, что давно думаю о вступлении, но Пилипенко опередил меня.

– Возьми рекомендации у наших товарищей. Здесь тебя хорошо все знают. Никто не откажется рекомендовать тебя в члены нашей партии. Воевал ты неплохо, а это главное. В общем, ты подумай, а завтра мне скажешь. Я первым дам рекомендацию.

В 103-й полк я прибыл, имея на руках, кроме служебных бумаг, три особенно дорогих для меня документа – партийные рекомендации товарищей, в которых было написано, что я достоин быть членом Коммунистической партии.

Так получилось, что за год войны мы с Федором Громовым оказались уже в третьем полку. Я, конечно, не знал, что буду в числе тех немногих счастливцев, которые с боями пройдут всю войну – с первых ее дней до дня Победы. Тем более не мог знать, что не только до конца войны, но и на многие послевоенные годы судьба свяжет меня с замечательными людьми этого полка. Полковому коллективу я обязан многим: и тем, что в нем первым произвел сотый боевой вылет, и тем, что первым удостоен высокого звания Героя Советского Союза; здесь я вырос от младшего лейтенанта до майора, от рядового летчика – до заместителя командира полка. Я остался в вечном долгу не только перед светлой памятью погибших товарищей, с которыми много раз летал в бой, но и перед теми, кто пал смертью героев до моего прибытия в полк, потому что они кровью и жизнью создавали его боевую славу.

Однополчанам сто третьего, тем, кто встретил гитлеровских захватчиков в первые дни войны, кто смело вступал в бой с превосходящими силами врага, прорывался сквозь бешеный зенитный огонь, но шел к цели, кто сутками не смыкал глаз, возвращая к жизни израненные самолеты – я посвящаю эти главы.

 

Первые победы. Первая потеря

Танковые и механизированные колонны гитлеровцев запрудили все дороги, идущие с запада на Бобруйск. Пренебрегая маскировкой и рассредоточением, они рвались на восток. Наши части отступали, ведя неравные, кровопролитные бои.

Ночью 28 июня 1941 года командир полка подполковник Павел Иванович Мироненко получил приказ из штаба 21-й армии Центрального фронта, в состав ВВС которой вошел 103-й полк, с утра всеми самолетами наносить удары по вражеским колоннам.

Но как только ночная темень начала рассеиваться, все были разочарованы: очень низко над аэродромом плыли тяжелые серые облака, временами срывался густой дождь и его мелкие капли, словно маленькие колючие иглы, швырял в лицо порывистый ветер.

Ожидая улучшения погоды, летчики и штурманы говорили только о предстоящем первом боевом вылете. А в это время командир полка стоял возле своего командного пункта и, не отрывая взгляда от серого низкого неба, решал: лететь или ждать улучшения погоды.

И вдруг он представил, как в эту непогодь ползут немецкие танки, на ходу изрыгая смертельный огонь. За танками бегут фашисты, они что-то горланят и неистово стреляют из автоматов. Наши пехотинцы вступают в неравный бой. Он почти видит, как несколько танков загорелись и повернули обратно, но остальные ползут, их очень много. Сраженные осколками снарядов, бойцы падают на раскисшую землю, но их товарищи, окровавленные, с ног до головы в грязи, не сдаются. Идет сильный дождь, а бой не утихает. «Да где же наши самолеты?! Помогите, нам тяжело!» – как будто доносится сквозь шум дождя умоляющий крик бойца.

Павел Иванович встряхнул головой и возвратился к действительности. По-прежнему шел дождь, над аэродромом низко ползли тяжелые свинцовые облака, видимость не улучшалась. «Будем взлетать», – жестко сказал Мироненко самому себе и направился в землянку.

Задание оставалось без изменений: бить по вражеским колоннам, идущим по дорогам на Бобруйск.

Первый боевой вылет Павел Иванович решил возглавить сам. Он повел четвертую эскадрилью капитана Грабовьюка. Южнее Жлобина группа перелетела Днепр, и ведущий, оставив железную дорогу справа, взял курс на заданную цель. Погода продолжала ухудшаться: облачность прижимала самолеты все ниже и ниже.

«Неужели не выполним задания?» – подумал командир полка, тело его пронизал тревожный озноб. Он знал, что под ними земля, занятая врагом, но, как назло, здесь нет ни танков, ни машин – пусто.

По СПУ штурман ведущего экипажа капитан Н. З. Белоусов передал, что скоро пересекут реку Березину, а там и цель. Они летят уже у самой земли, дождь заливает переднее стекло кабины, а впереди ничего не видно. И летчики услышали по радио приказ своего командира – возвращаться.

С болью в душе за невыполненное задание Мироненко мелким креном ввел самолет в левый разворот и взял курс на свой аэродром. После благополучной посадки всей группы Павел Иванович тотчас доложил в штаб армии о причине невыполнения задания.

Опять ожидание.

Наконец, дождь прекратился, ветер постепенно разогнал облака, и во второй половине дня над аэродромом небо стало чистым и голубым.

Эскадрилья капитана П. А. Грабовьюка снова в воздухе. Ее возглавляет командир полка. Получено задание – нанести удар по переправе через реку Березину южнее Бобруйска.

Взорам летчиков открылась страшная картина: на огромной территории, до самого горизонта, всюду пожары и пожары – то горели белорусские села. А по дорогам ползли и ползли на восток длинные колонны немецких танков, автомашин.

– Фашистская сволочь, что же ты делаешь на нашей земле! – услышал штурман Новиков по СПУ яростную хрипоту своего командира Маслова.

Впереди по курсу, далеко внизу рядом с Бобруйском четко видна переправа через Березину. Туловище огромной змеи еще извивается по ту сторону переправы, а по эту – две ее головы вилкой разошлись: одна устремилась по дороге на Рогачев, другая – на Жлобин.

– Смотри, бьют зенитки! – кричит Маслов Новикову.

– Где?

– Да что ты, не видишь? Рядом с нами черные шапки!

Тимофей вдоволь насмотрелся таких шапок в морозном небе Финляндии, а лейтенант Новиков только сейчас заметил, как чистое голубое небо покрылось копотью облачков черного дыма. Но штурману некогда разглядывать эту копоть. Все внимание на ведущего. Бомбы отделились сразу от всех самолетов. Через несколько секунд на земле засверкали ослепительно яркие вспышки, и в небо взметнулись столбы черного дыма, а узкая полоска, соединяющая берега реки, тут же, как спичка, переломилась пополам.

Возле берега вспыхнуло до десятка автомашин.

– Вот, сволочи, первая расплата полка за ваши злодеяния! – крикнул Мироненко прямо в эфир.

Черных шапок вокруг самолетов стало еще больше, но летчики смотрели на них с удивительным безразличием, им еще и сейчас казалось, что это не настоящая война.

Командир полка начал разворачивать группу влево, направляясь на свою территорию, а в это время младший лейтенант Маслов крутым снижением ушел вправо и взял курс строго на восток. При отходе группы от цели разрывы зенитных снарядов вдруг прекратились. Не успел Мироненко сообразить, в чем дело, как увидел справа и слева большое количество идущих на сближение фашистских истребителей.

– Нас атакуют, сомкнуть строй, всем приготовиться к бою! – успел дать команду командир полка.

До двадцати вражеских истребителей устроили дьявольскую карусель вокруг эскадрильи Су-2. Завязался тяжелый воздушный бой. Справа и слева, сзади – со всех сторон неслись к нашим самолетам трассы пушечных очередей «мессеров».

По приказу Мироненко летчики образовали плотный боевой порядок, а штурманы всех самолетов дружным огнем отбивали наседавших фашистов. Очередная атака немцев – и с левой стороны самолета Григория Емельянова повалил черный дым, но летчик не покинул своего места в боевом порядке.

У многих штурманов уже на исходе запас патронов, а немецкие истребители продолжали атаки. Только когда Днепр остался позади, они прекратили бой и ушли на запад – видно, кончалось горючее.

С нетерпением ждали техники возвращения своих командиров и товарищей. Они всматривались в небесную даль, ожидая появления с запада тех, кто первый в полку встретился с врагом. Механик самолета Георгий Жорник раньше других заметил над горизонтом темные точки и, как ребенок, увидевший родную мать, радостно закричал:

– Смотрите, вот они летят!

Вскоре с земли стало видно, из какого трудного, тяжелого полета возвращались летчики, так они никогда не подходили к аэродрому. Первый самолет шел на посадку с ходу с одной левой выпущенной ногой, в конце пробега круто развернулся вправо, пропахал консолью правого крыла глубокую борозду, ткнулся мотором в землю и остановился. Это был Анатолий Борисов. Садившиеся самолеты были неузнаваемы: в крыльях, фюзеляжах – везде зияли пробоины, некоторые машины забрызганы маслом. Самолет Емельянова, оставляя за собой шлейф черного дыма, последним еле дотянул до аэродрома. Очень тяжелым был первый вылет, но, к счастью, сели, кажется, все на своем аэродроме.

– А где Тима Маслов? Почему его нет? – спрашивали товарищи друг друга.

А произошло с ним вот что.

Пролетев Березину, Маслов забеспокоился:

– Мы на своей территории?

– На своей, – ответил штурман. – А что случилось? Почему мотор не работает? – произнес Новиков растерянным голосом.

– Не знаю, – только и мог услышать штурман от своего командира.

Высота уже не более трехсот метров. Вдруг двигатель взревел, и самолет рванулся вперед.

– В чем дело? – что есть силы крикнул Новиков по СПУ. А Маслов поворачивается, возле левого виска крутит указательным пальцем и этак с улыбкой отвечает:

– Растяпа я, забыл переключить баки. Давай курс домой.

Новиков тут же дал летчику курс на свой аэродром.

– Жора, смотри, еще наши идут на переправу.

Навстречу летели три самолета. «Вроде как Су-2», – подумал Новиков. Но в это время один из них круто разворачивается вправо, штурман четко увидел на фюзеляже и сверху плоскости черные кресты. Увидел их и Маслов и скорее инстинктивно, чем сознательно, пошел на снижение. Но вражеский самолет уже зашел в хвост Су-2.

Новиков нажимает на гашетку, но длинная трасса проходит мимо. Фашист скрывается за хвостом самолета Маслова, Новиков не видит его.

«Где он? Что делать? Может, снизу подошел так близко, что в упор полосонет, и сейчас конец?» – пронеслось в голове Новикова и он засуетился в кабине, пытаясь заглянуть за киль то справа, то слева. А в это время, не спеша, как в замедленной киносъемке, из-за киля появляется сначала левая плоскость, а затем и фюзеляж гитлеровского истребителя. Самолеты разделяли какие-то тридцать метров. Георгий отчетливо видит в кабине рыжую шевелюру, перехваченную дужкой наушников. Новиков мгновенно берет его на прицел, посылает длинную очередь. Трасса впивается прямо в кабину и мотор. «Мессер» не успел сделать ни единого выстрела, резко клюнул вниз, а через несколько секунд Новиков увидел на земле большой взрыв.

– Тимка!! – неестественно громко крикнул штурман. – Смотри, как мы вогнали фашиста в землю!

Маслов повернул голову назад, и на его лице Новиков не заметил ни малейших признаков восторга, наоборот, он с каким-то безразличием бросил:

– Теперь вижу, что ты не из робкого десятка. Наверное, первый в полку открыл счет сбитым фашистам.

Но Маслов только внешне казался безразличным. В душе он радовался такой победе. Два других истребителя пошли прежним курсом, в бой не вступали, надеясь, что хватит и одного, чтобы разделаться с советским самолетом.

Маслов произвел посадку вслед за своей группой и вместе с Новиковым доложил командиру полка, как все было, а потом собрал звено под крыло своего самолета для разбора первого боевого вылета. О сбитом самолете сказал в конце, как бы между прочим. А разговор начал с себя. И с таким гневом говорил о своей оплошности со злополучными кранами переключения бензобаков, что со стороны казалось, будто разносит какого-то провинившегося летчика.

Таким был Маслов. Несмотря на самолюбие, он не только перед подполковником Мироненко, но и перед своими подчиненными не скрывал личных просчетов. Общее дело всегда ставил на первое место и не боялся подорвать свой авторитет.

Вскоре в полк прилетел начальник разведки 21-й армии и сразу же поинтересовался, кто сбил «Мессершмитт-109» в такое-то время.

– Летчик Маслов и штурман Новиков, – ответил командир полка.

Новиков явно был рад: в первый боевой день он первый в полку сбил фашистский самолет. Маслов же внешне не выдавал восторга, хотя внутренне гордился своим штурманом.

Группа, возглавляемая подполковником Мироненко еще находилась в воздухе, когда на задание повел третью эскадрилью Федор Болдырихин. После войны с Финляндией капитан Болдырихин командовал эскадрильей. В полку Федор был новичок, но вскоре о нем все знали как об отличном летчике-ночнике. На его груди сверкал орден Красного Знамени.

…Это было в морозный февральский день 1940 года. После выполнения задания за линией фронта на озеро Мулояви сел наш подбитый бомбардировщик. А в нем люди. В любой момент их могли обнаружить и схватить вражеские солдаты. Болдырихин получил приказ вывезти попавших в беду товарищей. Он полетел не только без бомб, но и даже штурмана не взял.

– Найду их и без штурмана, а лишнее свободное место нужно мне позарез, – сказал Болдырихин, готовясь к полету.

Над огромными лесными массивами пролетел линию фронта в притирку к макушкам деревьев. В небе и на земле была тишина: ни единого выстрела по самолету. Но радоваться еще рано. «Надо точно выйти на озеро, – подумал Болдырихин, – смогу ли сесть на лед, выдержит ли? Может, там уже враг поджидает?» По расчету времени – скоро цель. Летчик «горкой» набрал высоту, и перед его взором простерлось застывшее озеро.

«Где же подбитый самолет, где экипаж?» – рыщет глазами Болдырихин. Наконец видит справа по курсу на ослепительно белом снегу едва различимый серебристый силуэт СБ, немного в стороне три человека энергично жестикулируют руками. Когда Федор проходил над ними, один вдруг упал и распластал руки. Теперь с воздуха летчик отчетливо видел маленькую темную букву «Т» – знак для посадки. Он уже убрал газ, предельно сосредоточил внимание на лежащем человеке: надо сесть точно возле него – ни дальше, ни ближе. На мгновение бросил взгляд влево и внутри у него похолодело: из лесу выскочила машина, немного проехала по озеру, оставляя за собой глубокий след, затем остановилась, из крытого кузова высыпались автоматчики и побежали в направлении наших.

«Успеть бы… Хотя бы успеть…», – стиснув до боли челюсти, повторял Болдырихин и «скольжением» быстро несся вниз. У самого снежного покрова он выровнял самолет. Через несколько секунд лыжи заскользили по снежной глади. Справа к летчику, спотыкаясь и проваливаясь в глубокий снег, бежали три человека в тяжелых меховых комбинезонах и лохматых унтах, а слева неслись трассы автоматных очередей. Капитан подрулил к запыхавшимся товарищам и, хлопая огромной меховой рукавицей по борту кабины, что-то кричал. Хотя его услышать невозможно, но и так было все понятно: каждая секунда дорога, вражеские солдаты уже метрах в пятистах от самолета, они на ходу палят из автоматов. А тем временем два летчика, обессиленные от такого тяжелого бега, с трудом влезли в кабину штурмана. Третьему это никак не удавалось. Автоматные очереди вспарывали искристый снег уже недалеко от самолета. Из штурманской кабины кто-то схватил карабкающегося за высокий меховой воротник комбинезона и потащил к себе. Капитан Болдырихин развернул самолет на лыжный след, оставленный при посадке, и пошел на взлет.

Из кабины торчали ноги в меховых унтах, но самолет уже был в воздухе, а на озере осталось только снежное облако, сквозь которое проскакивали огненные пунктиры – вражеские солдаты от злобы палили теперь просто в небо.

Вот за что капитан Болдырихин был награжден орденом Красного Знамени.

А сейчас ему было приказано нанести удар по фашистской мотомеханизированной колонне, которая шла на Бобруйск по Слуцкому шоссе. Удар по цели был точен: в колонне возникли пожары, но на группу напали вражеские истребители, и сразу же завязался жестокий воздушный бой. Штурманы наших Су-2 отбивали одну за другой атаки «мессершмиттов». Вот один из них пикирует на самолет И. А. Савельева. Его штурман Борис Поздняков посылает длинную пулеметную очередь, стервятник отваливает влево и круто уходит вверх. Но вслед за ним следует очередная вражеская атака одновременно слева и справа.

– Ваня, отбиваюсь от двоих! – услышал Савельев по СПУ яростный крик своего штурмана. – Вот вам, сво… – и в этот миг сзади летчика раздался металлический удар, крик штурмана замер на полуслове, и Иван почувствовал, что у него тоже все внутри оборвалось.

– Боря, что с тобой? – крикнул Савельев. – Боря! Почему молчишь? Боря! Боря! – с отчаянием кричал Савельев Позднякову, но в наушниках было тихо.

Фашистские истребители произвели еще несколько атак и ушли на запад. После приземления Иван Афанасьевич Савельев сразу бросился к кабине штурмана и замер с ужасом на лице: Борис, весь окровавленный, обвис на привязных ремнях. Его левое плечо было разворочено осколком пушечного снаряда, пробита голова, из-под разорванного с опалинами шлемофона лилась кровь.

Безжизненное тело комсомольского вожака эскадрильи Бориса Позднякова товарищи вытащили из кабины и бережно положили возле самолета на поваленную золотистую рожь.

Вечером у деревни Неглюбка он был похоронен. Воины оставили самолетные стоянки и потянулись к месту захоронения. Здесь же состоялся митинг. Потом, за время войны, в полку проходило много митингов по случаю гибели товарищей. Но этот был первый. Запомнился он еще и потому, что во время похорон летчики стали свидетелями невероятного по своей жестокости нападения. Возле деревни в озере купались дети колхозников. Неожиданно появились три фашистских истребителя и, пикируя один за другим, начали расстреливать детишек, охотясь за каждым ребенком.

Гнев и ненависть захлестнули сердца летчиков. Проклятия и крепкие русские слова посылались на голову фашистских стервятников. А командир звена старший лейтенант Федор Радченко, потрясенный этой страшной картиной, упал на землю и плакал от сознания того, что он сейчас ничем не может помочь этим детям. Тут же, над могилой своего боевого друга, воины поклялись драться с захватчиками до последней возможности, не жалея ни сил, ни самой жизни.

 

Воскресший из мертвых

Ежедневно сводки Совинформбюро приносили тревожные вести: гитлеровские войска двигались по нашей территории на восток, сея смерть, оставляя за собой руины городов, сожженные села и деревни, неисчислимые страдания людей.

Наши части отступали. Однако армия не просто отходила в глубь страны, все рода ее войск отчаянно дрались за каждый клочок родной земли.

Капитан Мария Григорьевна Михалева получила задание эскадрильей нанести удар по автоколонне на дороге между Чигиринкой и Быховым. Подлетая к цели, летчики видели, как плотно шли машины – никакого рассредоточения. Это помогло ведущему группы выбрать удачное направление атаки и метко накрыть бомбами колонну. Но не успела группа отойти от цели, как на нее навалились «мессершмитты». Михалева по рации приказала летчикам сомкнуться и принять бой.

Но при первой же атаке «мессеров» мотор самолета командира эскадрильи так затрясло, что Михалева не могла разобрать показаний ни одного прибора. Машину словно затормозила какая-то неведомая сила, быстро терялась высота. Комэск успела дотянуть до своей территории, но под самолетом необозримый лес, он неимоверно быстро приближался. Мысль Михалевой работала молниеносно. Вдруг впереди слева обозначился небольшой пятачок. «Полянка, родная моя поляночка!» – пронеслось в голове Марии, она тут же довернула самолет влево и пошла на посадку.

Когда Су-2 остановился в нескольких метрах от сплошной стены леса, Михалева вылезла из кабины, и по ее телу прошла дрожь, а лоб покрылся холодным потом.

– Никому бы не поверила, что здесь можно сесть, – повернулась она к выскочившему из самолета штурману эскадрильи Доморацкому, – а вот села же. Значит, повезло.

Но дело, конечно, было не в везении, а в ее летном мастерстве.

…Капитан Михалева была единственной женщиной в полку, да еще командиром эскадрильи. Ее муж, человек сугубо наземный, в мирное время много раз пытался убедить Марию избрать себе любую профессию, только подальше от неба, но из этого ничего не вышло. Мария Григорьевна как летчик ни в чем не уступала мужчинам. Ее везде ставили в пример.

– Ну, почему, Мария, в твоей эскадрилье и взысканий нет и по дисциплине первенство держишь? – не раз спрашивали комэски.

– А кто же позволит себе нарушать дисциплину, чтобы потом перед женщиной стоять и краснеть? – отшучивалась Михалева.

Но дело было не только в том, что эскадрильей командовала женщина. Летчики уважали и ценили ее прежде всего как отличного пилота. В полку все знали об ее участии в выполнении правительственного задания.

…Осенью 1939 года капитан Михалева была вызвана в Москву, в штаб ВВС, где ей предложили принять участие в перелете по маршруту Хабаровск – Львов на самолете «Украина» в составе женского экипажа военных летчиц: командира экипажа капитана Нестеренко Марии Петровны, штурмана старшего лейтенанта Русаковой Нины Ивановны. Михалева должна была лететь вторым пилотом.

Могла ли Мария Григорьевна отказаться от такого предложения? Михалева понимала, чего ждет Советская страна от этого перелета, и поэтому, не задумываясь, согласилась.

Экипаж готовился долго и тщательно. Совершенствовал технику пилотирования днем и ночью, в облаках производили длительные полеты по маршрутам. Много времени занимались теорией и практикой штурманского дела, астронавигацией, радиосвязью, метеорологической подготовкой.

Но вот программа подготовки выполнена. Правительственная комиссия приняла решение перелет назначить на 27 июля 1940 года. Полет был рассчитан на предельную дальность: даже при самых благоприятных метеорологических условиях горючего хватало в обрез.

В назначенный день в 8 часов 8 минут московского времени «Украине» дали старт. Первые три тысячи километров по маршруту Хабаровск – озеро Байкал – станция Тайшет полет проходил хотя и над гористой местностью Яблоневого, Баргузинского и Байкальского хребтов, но в сравнительно терпимых погодных условиях.

Однако в районе Новосибирска на высоте 7 тысяч метров самолет вошел в зону мощного грозового фронта. В обязанности второго пилота входила радиосвязь с землей, и капитан Михалева радировала в Москву: «Попали в сильную грозу и ливень, связь прекращаю», после чего выключила радиостанцию.

За бортом была суровая, непроглядная ночь… Непрерывно сверкали молнии, отчего небо на какие-то мгновения вспыхивало ослепительно ярким пламенем и снова наступала кромешная тьма. Самолет начал обледеневать. Оторвавшимися кусками льда было выбито стекло кабины. Хотя весь полет экипаж выполнял в кислородных масках, дышать было тяжело. Порывы вихрей были настолько сильны, что самолет бросало вверх и вниз до 1000 метров в течение нескольких секунд.

В районе Омска наступило полное обледенение, машина стала неуправляемой и с высоты 6 тысяч метров начала вертикально падать. Отчаянные попытки Нестеренко и Михалевой вывести самолет в горизонтальное положение были безуспешными – рули управления не слушались. Только на высоте одного километра Нестеренко почувствовала «послушность» рулей и вывела самолет в горизонтальный полет. Но снова беда. Оказалось, левый мотор не работает. Пришлось тянуть на одном двигателе. Самолет шел со снижением, высота уже 50 метров, а внизу сплошные озера да болота. Вдруг – какая радость! – неработающий мотор взревел, и самолет послушно пошел вверх. Причина неисправности сомнений не вызывала: во время обледенения карбюратор покрылся льдом, и горючее в мотор не поступало. Только после оттаивания на малой высоте дефект устранился сам по себе.

Так в течение почти шести часов в кромешной темноте отважные летчицы вели тяжелую борьбу со стихией. Наконец, Урал остался позади, и погода начала улучшаться. Но в это время экипаж принял следующую сводку: по маршруту южнее Москвы обширный район затянут мощной облачностью, ее нижняя кромка опускалась до ста метров над землей, шел дождь.

Борьба с обледенением, длительный полет при сильном встречном ветре резко уменьшили запас горючего, а впереди новые испытания в борьбе с ненастьем. Чтобы не допустить неизбежной вынужденной посадки из-за полного расходования горючего, Правительственная комиссия решила дальнейший полет прекратить, о чем было сообщено экипажу. Выполняя это указание, 28 июля в 6 часов 40 минут Мария Нестеренко мастерски произвела посадку «Украины» около деревни Исаково Кировской области. Три отважные советские летчицы находились в воздухе 22 часа 32 минуты, пролетев около 7 тысяч километров. 30 июля 1940 года об этом сообщали на первых страницах все центральные газеты.

* * *

Как сейчас пригодилась Марии Григорьевне та тренировка, которую она тогда прошла при подготовке к перелету.

Эскадрилья без командира после тяжелого воздушного боя пришла на свой аэродром. Пять самолетов были сильно изрешечены и ждали питомцев инженера полка Николая Романкова.

Младший лейтенант Ильин заметил место приземления своего командира и доложил об этом подполковнику Мироненко. Павел Иванович незамедлительно на По-2 улетел к указанному месту, чтобы лично оказать помощь экипажу.

В сплошных лесах, тянувшихся до самого горизонта, Мироненко без труда нашел нужную полянку и сел рядом с подбитым самолетом. Он хотел на нем взлететь, но запустить мотор не удалось. Да и как бы он взлетел, если на самолете, кроме поврежденного мотора, вдобавок оказалась отбита чуть ли не половина одной лопасти воздушного винта. Тогда Павел Иванович вылез из кабины, пожал Михалевой руку и поблагодарил за мастерскую посадку и спасение машины. В тот же день Михалева и Доморацкий добрались в свой полк, а самолет после ремонта Мария перегнала на третьи сутки.

В один из дней весь полк наносил удары по вражеским колоннам, идущим из Бобруйска на Рогачев и Жлобин.

…Три самолета, возглавляемые Федором Болдырихиным отлично перекрыли цель бомбами и со снижением уходили на свою территорию. В это время на них напали вражеские истребители. Штурманы отбивались до последнего патрона. Но и на этот раз силы были неравные. Летчики видели, как горящий самолет Валерия Плотникова со штурманом Иваном Власенко упал в лес и взорвался. Су-2 Ивана Аладинского, оставляя за собой шлейф черного дыма, со снижением ушел в сторону своей территории и скрылся в дымке.

В дневные полеты наши авиационные разведчики несли большие потери от гитлеровских истребителей, поэтому разведку войск противника решили вести и ночью. Получили задание: разведать дороги на Бобруйском направлении между Днепром и Бобруйском и западнее Бобруйска до Слуцка. Немногие летчики полка перед войной начали ночные полеты на Су-2. И среди них – Маслов со штурманом Новиковым.

– Ну, что, лейтенант, справитесь с заданием? – спросил Маслова командир полка.

– Раз надо, значит, справимся, – коротко ответил летчик.

В полку это был первый ночной боевой вылет. Ночь стояла безоблачная, звездная. Перелетели за Днепр и сразу увидели, как по всем дорогам в общем направлении к реке немцы прут на восток, причем нагло, большими плотными колоннами с включенными фарами.

– Тима, давай обстреляем! Ты на пикировании, я – на выводе, – обращается Новиков к летчику.

Маслов молча вводит самолет в пикирование, но тут же энергично выводит и идет в набор высоты.

– Чего не пикируешь? – спрашивает штурман.

– Ты что, забыл, зачем нас послали? А сведения о разведке кто доставит, если снизимся и влезем в такой огонь, что и ног не унесем? – строго отчитал Маслов своего штурмана.

Да, и здесь у Маслова здравый смысл оказался на первом плане. Вроде ничего особенного в этих действиях не было. Каждому понятно, что для разведчика главное – разведка, а не поражение противника своим оружием. Но не следует забывать, что это были первые дни войны, когда мы не имели боевого опыта, но зато каждый горел желанием бить ненавистных захватчиков.

Маслов и Новиков доставили командованию такие важные разведывательные данные, значение которых не шло ни в какое сравнение с возможными результатами атаки одиночного самолета огромной вражеской колонны.

В эти первые дни войны все вылеты сопровождались неравными воздушными боями. Большие группы немецких истребителей нападали на советские самолеты, которые продолжали летать без прикрытия. Наши летчики и штурманы отчаянно вступали в жестокое единоборство. Надо было сбить спесь с фашистских стервятников, нанести им ощутимый удар, показать, что в советском небе они не могут летать безнаказанно. Сделать это в воздушных боях нам было пока не под силу. Решили нанести серию ударов по аэродромам. Но где они, аэродромы вражеских истребителей?

И снова нужна разведка. Несколькими полетами летчик Буханов и штурман Рымарь установили, что гитлеровцы сосредоточили много истребителей на недавно захваченных аэродромах Бобруйска и Старый Быхов. Командование ВВС 21-й армии приняло решение – полком нанести удар по аэродрому Бобруйск. Но к этому времени полк уже был не тот, который прилетел из Харькова: многие летчики и штурманы погибли, исправных самолетов осталось не более двух десятков.

Восьмого июля во второй половине дня Мироненко возглавил группу и в сопровождении пяти МиГ-3 (это впервые подвернулось счастье, когда наши истребители будут рядом) взял курс на Бобруйск. К сожалению, фашистских самолетов на аэродроме не оказалось, они успели взлететь и встретить нашу группу на подходе к цели. Часть из них связала боем «миги», остальные устремились в атаку на Су-2. Завязался тяжелый воздушный бой.

«Мессеры», пытаясь рассредоточить оборонительный огонь Су-2, атаковали их со всех сторон. Очередную атаку фашистского истребителя штурман командира эскадрильи В. С. Володина встретил длинной пулеметной очередью прямо по кабине, и тот, не выходя из пикирования, отвесно пошел к земле. Немцы стремились разогнать наши самолеты, чтобы бить одиночек, но Мироненко вовремя разгадал их замысел и по радио приказал всем летчикам сомкнуться.

Ведя неравную схватку, «миги» отошли от Су-2, которые остались теперь без прикрытия. Фашисты продолжали наседать. Сбит Александр Деревицкий – до войны это был лучший летчик-инструктор. Один стервятник так увлекся атакой, что проскочил самолет Попова. Сергей мгновенно дал очередь из всех четырех ШКАСов, и тот, объятый пламенем, рухнул вниз. Однако бой продолжался. Многие штурманы уже не вели ответного огня – у них кончились патроны. Отчаянно отбивают атаки Григорий Емельянов, Анатолий Борисов, Иван Малышенко. Наконец-то под самолетами уже своя территория.

Нашим истребителям пришлось еще тяжелее: их осталось три, но в дьявольской карусели они продолжали бой, пытаясь отвлечь от Су-2 на себя больше «мессов». К счастью, гитлеровские истребители прекратили атаки и вышли из боя: то ли у них горючее кончалось, то ли побоялись уходить далеко в глубь нашей территории. Тройка «мигов» сразу подошла к Су-2 и было видно, из какого тяжкого боя вышли ребята: один из них заметно стал отставать – с правой стороны мотора валил черный дым. У оставшихся двух крылья были в пробоинах, а на фюзеляжах трепыхались рваные куски обшивки. Не рискуя бросить товарища, они тоже отстали, пристроились один слева, другой справа и повели его, словно поддерживая под руки раненого друга.

При посадке в конце пробега самолет Мироненко резко рванул влево и, пробежав еще немного, остановился, перекосившись на левую ногу: пробитая в бою покрышка колеса на пробеге изорвалась в клочья. Один за другим садились наши искалеченные самолеты. Ни одного не было без повреждений.

Причина срыва удара по аэродрому выяснилась только после посадки. Кто мог подумать, что несоблюдение правил разговоров по радио при взлете и на маршруте могло привести к таким последствиям? Немецкая радиоразведка сразу воспользовалась нашей оплошностью: вражеские истребители вышли из-под удара и перехватили наши самолеты на маршруте.

Опыт… Какой дорогой ценой приходилось платить за тебя! Если бы была соблюдена строжайшая радиодисциплина, то наши Су-2 нанесли бы эффективный удар – ребята бомбить умели. Но только позже это стало понятно каждому.

За эти дни полк потерял много летного состава. Но еще большие потери были в самолетах. Если срочно не принять мер, то через несколько дней летать будет не на чем.

По приказу командования ВВС 21-й армии 9 июля 45 человек летного и технического состава во главе с комиссаром Алексеем Немтиновым выехали в Харьков за получением самолетов. Сколько радости и в то же время гнетущей тревоги вызвало в полку это событие. Одни, примостившись где попало, наспех писали своим семьям письма, чтобы успеть передать их отъезжающим товарищам. Другие радовались тому, что совсем нежданно-негаданно смогут увидеть свои семьи.

Но у тех, кто уезжал, одновременно с радостью сердца наполнялись жгучей болью: что они скажут женщинам, детям, чьи мужья, отцы, сыновья уже не вернутся домой? Как сообщить им о большом горе? Ведь они не ждут этого разящего удара, верят в жизнь тех, с кем так недавно создавали радость и счастье семьи. Как им сказать об этом?

А говорить придется. И они скажут. Скажут, что в жестоких тяжелых боях уже отдали свои жизни Борис Поздняков и Иван Беспалько, Николай Король и Алексей Борзиленко, Борис Панкратьев и Павел Алексеев, Николай Лещенко и Федор Топольский, Исаак Косой и Иван Савельев, Николай Смолин, Валерий Плотников и Иван Власенко.

На второй день к вечеру команда прибыла в Харьков и сразу на поданных машинах с вокзала направилась на Сумскую 79, где жило большинство семей. Весть об этом мгновенно разнеслась по всем квартирам. Во двор сбежались все, кто в это время был дома. Фронтовики вручили письма близким и родным, которые тут же читали их вслух – себе и соседям. У многих по щекам катились слезы радости: сейчас эти вырванные из ученической тетради листки были для них дороже всего на свете. Со всех сторон сыпались вопросы:

– А почему немец прет, как очумелый?

– Неужели его нельзя остановить?

– А как там мой воюет?

– Товарищ комиссар, а почему Боря ничего не написал?

Ему, наверное, некогда было? – обратилась к Немтинову Валентина Позднякова.

Алексей Николаевич не сразу ответил на нелегкий вопрос. Он некоторое время стоял молча, и это молчание острым ножом полоснуло по сердцу Валентины Павловны.

– Что же вы молчите, товарищ комиссар? – дрожащим, надломленным голосом спросила она. И вдруг в глазах Валентины сверкнул ужас, она в ожидании чего-то страшного отчаянно вскрикнула: – Товарищ комиссар, что случилось с моим Борей?! Говорите же!!!

Сидевшая на руках маленькая дочурка Галя цепко обхватила мамину шею и испуганно смотрела то на нее, то на Алексея Николаевича.

– Валентина Павловна, мне нелегко говорить вам горькую правду, – стараясь сдержать волнение, начал комиссар полка, – но и скрывать не могу… В неравном, тяжелом воздушном бою с фашистскими истребителями Боря погиб. В первый же боевой день полка… В первом же вылете. Двадцать девятого июня. Погиб, как герой, как настоящий комсомольский вожак.

Что еще говорил комиссар – Валентина Павловна не слышала, она как подкошенная упала на землю. Стоявшая рядом Ольга Вендичанская еле успела подхватить плачущую Галочку. Бережно поддерживая под руки, увели подруги Валентину Павловну домой.

Теперь Немтинова окружили плотным кольцом все, кто не получил сегодня писем. Они смотрели на него и с тревогой ожидали чего-то страшного. Алексей Николаевич готовился к этим минутам еще выезжая из Новозыбкова, знал, что они придут, и поэтому старался взять себя в руки. Но теперь, когда начал называть имена погибших, голос его срывался – такое говорить было невыносимо тяжело. Каждое названное комиссаром имя вызывало отчаянный крик, и сейчас излишне было утешать этих женщин.

Немтинов отдал извещение о гибели мужа и Нине Плотниковой. Дрожащими руками Нина взяла небольшой листок бумаги, в котором каждое слово, как капля расплавленного металла, прожигало ее сердце. Дочитав до слова «погиб», она потеряла сознание.

Но нигде не бывает таких неправдоподобных случаев, как на войне. В тот же вечер Немтинова вызвали к телефону из Новозыбкова. Начальник штаба Георгий Михайлович Воронов сообщил, что Валерий Плотников жив и сейчас находится в полку! Это радостное известие сразу передали Нине. Но она, конечно, не поверила, ведь в ее руках была похоронка.

– Вы меня хотите утешить… Не надо этого делать, мне все равно не станет легче, – с трудом говорила она.

Тогда Немтинов еще раз связался с Новозыбковым и к телефону пригласил Плотникова. Нина взяла трубку и вдруг услышала родной голос. Сейчас ей казалось, что Валерий стоит рядом и она не только слышит нежные слова мужа, но и чувствует биение его сердца, тепло его рук. «Он или не он? – проносится в голове Нины. – Он! Живой! Воскресший из мертвых, мой милый Валера!»

От великого счастья она ладонями до боли сжала щеки и расплакалась.

Да, Плотников, можно сказать, с того света вернулся. Третьего июля экипажи, выполнявшие вместе с ним задание, видели, что самолет, в котором был Валерий и штурман Иван Власенко, упал в лес и взорвался. Но они не могли видеть, как в момент удара о землю Плотников был вышвырнут и заброшен на кроны деревьев. При падении он зацепился лямками парашюта за обломившуюся ветку и на ней завис. Долго пришлось бы Валерию висеть, если бы случайно не наткнулись на него местные жители, которые не только освободили летчика из этой западни, но и оказали необходимую помощь. Через неделю Плотников был в родном полку. Иван Власенко погиб.

 

Синяя пилотка

На следующий день после приезда в Харьков Немтинов явился на авиационный завод оформлять документы на получение самолетов. Оказалось, что это не так просто сделать, таких, как Алексей Николаевич, там было много с разных фронтов. Но все же на третий день тринадцать экипажей подняли новенькие, еще пахнувшие лаком и краской самолеты Су-2 и взяли курс на Новозыбков. Вели группу Павел Грабовьюк и его штурман Григорий Гузь.

А на аэродроме Новозыбков продолжалась напряженная фронтовая жизнь. От нестерпимой жары и бесконечных схваток с врагом, от сверхчеловеческого напряжения нервов к вечеру летчиков и штурманов одолевала неимоверная усталость, но в эти короткие летние ночи спать приходилось всего-то по три-четыре часа. А когда спал технический состав, не мог ответить и сам инженер полка Николай Дмитриевич Романков. 38 самолетов вернули к жизни за это время техники-работяги. И это тогда, когда исправные машины производили по нескольку вылетов в день и каждую надо было тщательно подготовить, когда аэродром сотрясался от вражеских бомб.

Ежедневно вражеские разведчики на большой высоте пролетали над аэродромом. Они наверняка уже не раз его сфотографировали. Предвидя возможные налеты, Павел Иванович приказал как можно больше рассредоточить самолеты, у каждой стоянки вырыть щели, строжайше соблюдать маскировку. Комиссары эскадрилий и агитаторы провели беседы о бдительности. Несколько раз посты ВНОС подавали команду «Воздух!», по которой все прятались в щели и другие укрытия. Но немецкие бомбардировщики пролетали куда-то на другие цели, и это многих быстро успокоило. Услышав команду «Воздух!», люди, как ни в чем не бывало, продолжали заниматься своими делами.

Но однажды произошло иначе. Утром полуторка, как всегда, привезла на аэродром завтрак. Разрумянившаяся молоденькая официантка мило улыбалась, ее красивые белые зубы сверкали, глаза искрились. На какой-то миг летчики забыли о тяготах войны: в адрес девушки слышались комплименты, все шутили, смеялись и незаметно для себя ели с превеликим удовольствием.

Прозвучала команда «Воздух!», но на нее никто не обратил внимания. Вдруг – сильнейший взрыв, один, другой! Аэродром загрохотал, все вокруг залихорадило. Одна бомба разорвалась совсем близко от «столовой». Звякнули осколки битых тарелок, кто-то истошно закричал, взывая о помощи, а грохот продолжал раскатываться по аэродрому. На противоположной стороне летного поля высоко в небо взметнулся черный столб дыма – прямое попадание бомбы в стоящий самолет, пламя охватило другую машину. Люди бегали по аэродрому, пытаясь где-нибудь укрыться.

Наконец, девятка «Юнкерсов-88» и шесть «Мессершмиттов-109» ушли на запад, и на аэродроме все затихло. Гитлеровцам удалось уничтожить только два самолета, но были раненые, убитые. На третий день удар повторился, потом еще и еще. Однако последующие налеты аэродром перенес без потерь: самолеты хорошо рассредоточились, а люди теперь уже с большим уважением относились к вырытым щелям, которыми недавно так пренебрегали.

После первой бомбежки аэродрома для ночного отдыха летного состава в селе оборудовали большой сарай на колхозной ферме. Техники продолжали жить возле самолетов. Хотя за это короткое время они уже успели приобрести немалый опыт восстановления поврежденных в бою самолетов, но каждый день возникали новые вопросы, которые требовали немедленного решения, а ответов на них в довоенных технических инструкциях не было.

При нанесении удара по переправе через Днепр севернее Жлобина на нашу группу напали до пятнадцати фашистских истребителей. В ходе боя им удалось «отколоть» от группы командира звена Кузнецова. Григорий со своим штурманом вступил в затяжной бой против двух «мессеров». Наш экипаж дрался отчаянно. Немцы устремлялись в атаку поочередно сверху, брали одиночку «в клещи», пытались зайти снизу, но экипаж Кузнецова, отстреливаясь, все дальше уходил в глубь своей территории. В крыльях уже много сквозных пробоин, мотор трясет, а летчик со штурманом продолжают отбиваться. Когда же вражеские истребители после очередной атаки боевым разворотом взмыли вверх и ушли с противоположным курсом, Кузнецов взглянул на бензиномер и ахнул: его стрелка подходила к нулевой отметке. Раздумывать некогда, надо садиться. И тут оказалось, что из-за повреждений шасси не выпускаются, пришлось садиться на «живот».

Только после приземления они узнали, что сели возле Карачева.

На второй день Кузнецов со штурманом с трудом добрались в полк, доложили все, как было. Подполковник Мироненко приказал инженеру полка организовать доставку самолета с вынужденной посадки.

Романков вызвал к себе техника звена Алексеенко:

– Вот что, Иван Андреевич, даю тебе машину, пять человек из БАО и Павла Фабричного возьмешь с собой. Езжай в Карачев и без машины Кузнецова не возвращайся. Самолет лежит на «брюхе». Как его поднять и как доставить сюда, там, на месте, сам решишь.

– Есть, товарищ военинженер третьего ранга! – бойко ответил Алексеенко, а про себя подумал: «Вот это попал Иван. Как же я его с «брюха» поднимать буду – у нас еще никому не приходилось этим заниматься, в НИАСе ничего не сказано на этот счет». Но, подбадривая себя, громко выпалил:

– Еще никто в полку не поднимал самолет в полевых условиях, надо же быть кому-то первооткрывателем!

– Вот ты им и будешь, – улыбнулся Романков.

На второй день Алексеенко со своей командой остановился у паромной переправы через Десну.

– Дедушка, перемахни нас на тот берег, – обратился Иван к старику, командовавшему паромом.

– Не могу, не выдержит, – строго ответил дед, подозрительно глядя на стоящих перед ним людей в вылинявших гимнастерках.

– Папаша, нет безвыходного положения, – осторожно начал Алексеенко уговаривать старика, чтобы тот не обиделся. – Давайте два рейса сделаем; отправим разгруженную машину, а потом мы с грузом отправимся, согласны?

В это время деда подозвала пожилая женщина, невдалеке стиравшая белье в реке. Они долго о чем-то говорили, потом старик подошел к Алексеенко и, насупив брови, спросил:

– А у вас какие-либо документы есть, что вы за люди?

Иван Андреевич предъявил командировочное предписание. Дед долго крутил его в руках и все время присматривался к печати.

– Ну что? – спросила старуха.

– Да все в порядке, и печать есть! – громко ответил тот. – Раз бумага с печатью – все перевезу одним разом.

Самолет не пришлось долго искать, он лежал в открытом поле, глубоко воткнувшись в мягкую пахоту искореженными лопастями винта. Алексеенко и Фабричный несколько раз обошли вокруг него, поглядывая друг на друга, и каждый ожидал ответа на вопрос: «Что будем делать?» Однако первым должен дать ответ Алексеенко – он здесь командир.

Иван Андреевич нахлобучил видавший виды облезлый летный шлем, еще в Харькове подаренный ему капитаном Ермиловым, долго чесал затылок – и вдруг его лицо засияло:

– Нашел! – крикнул Иван так, словно открыл закон всемирного тяготения. – Нашел, как поднять его, бедолажку. Подкопаем под ним яму, чтобы держался только на плоскостях, выпустим шасси и машиной на буксире вытащим на ровное место.

Всей командой дружно взялись за работу, и вскоре яма была готова. Вперед по ходу самолета сделали пологий срез. Оставалось только выпустить колеса и взять самолет на буксир. Но команду постигло горькое разочарование: шасси так заклинило, что выпустить их было невозможно. Но теперь уже Фабричного осенила добрая мысль:

– Давайте, – предложил он, – расширим яму, чтобы под самолет подогнать машину с опущенными бортами. Отсоединим плоскости и самолет окажется на машине.

– Отлично соображаешь, Павел, – поддержал Алексеенко.

В накаленном знойном воздухе стояла мертвая тишь. Ни малейшего дуновения ветра. В насквозь пропотевших гимнастерках, с почерневшими от солнцепека, заросшими лицами люди снова заработали лопатами.

Потом под самолет подъехала машина. Отсоединили плоскости, и он оказался в кузове. С помощью всей команды шофер выехал на ровное место. Самолет и крылья надежно увязали, и теперь смело можно было отправляться в Новозыбков.

Смело, да не совсем. Гитлеровские войска быстро продвигались на восток. «Можно попасть не в Новозыбков, а к самой фашистской сатане в зубы», – подумал Алексеенко. Тут же решил перегрузить самолет на железнодорожную платформу и поручить Фабричному отправить его в Харьков на завод. На станции Карачев железнодорожники отказались от такого груза. Только через начальника дороги Иван Андреевич добился разрешения на отправку. С помощью солдат, находящихся на станции, Су-2 с большим трудом был погружен на железнодорожную платформу – ведь под руками никаких приспособлений!

Два труженика фронта по-мужски обнялись, пожали друг другу руки и разъехались. Фабричный с самолетом – в Харьков, Алексеенко со своей командой – в Новозыбков. Прибыв на место, Алексеенко доложил Романкову о выполнении задания и представил документы «по форме» о списании самолета из части.

– Молодец, Алексеенко, сегодня же на техническом разборе поделишься опытом, как в полевых условиях поднимать самолеты, севшие с убранными шасси. Спасибо тебе за сообразительность, – сказал Николай Дмитриевич и крепко пожал руку технику звена.

По-прежнему не давали покоя гитлеровские истребители. Наша воздушная разведка зафиксировала больше всего немецких самолетов на аэродроме Старый Быхов. Командование решило нанести удар именно по нему. Но теперь уже учли урок неудачного налета на аэродром Бобруйск.

Вся подготовка велась очень скрытно. Чтобы достичь внезапности и застать вражеские самолеты на земле, было решено удар нанести рано утром. В боевой расчет командир полка отобрал лучших летчиков. И конечно же, Попова, Буханова, Володина, Аладинского, Малышенко, Емельянова, Маслова.

Поздним вечером самолеты стояли в полной боевой готовности. 13 июля в предрассветные сумерки замерший аэродром вдруг вздрогнул, зарокотал, заревел. Первым выруливает на старт подполковник Мироненко, он поведет группу. За ним, вспыхивая красно-синим пламенем от выхлопных патрубков, пошли остальные самолеты.

Девятка Су-2, возглавляемая командиром полка, собралась над аэродромом и ушла курсом на Старый Быхов. По радио – ни звука: каждый четко знал свои действия.

Высота три тысячи метров. В небе ни облачка. Далеко внизу лесные массивы как бы размылись в голубоватой дымке. Впереди река Сож еле просматривалась серо-голубоватой полоской. По левому борту самолета у реки крупный населенный пункт.

– Подлетаем к Корме, – передает по СПУ ведущему штурман Белоусов.

– Вижу. Идем точно по курсу, – уверенно отвечает Мироненко.

Еще восемь минут полета, и в густой серой дымке показалась цель. В воздухе спокойно: ни зениток, ни истребителей. К такому наши летчики не привыкли. Белоусов прильнул к прицелу и дает Мироненко отрывистые команды на выдерживание курса. На боевом курсе команды штурмана – закон для летчика. В прицеле он хорошо видел вражеские самолеты, которые рядом, один в один – какая самоуверенность! – выстроились на стоянке. Их не менее сорока.

Как только бомбы отделились от самолета ведущего, тут же пошел к земле смертоносный груз одновременно всей группы.

И там, где стояли ряды вражеских самолетов, мгновенно все изменилось: засверкали ослепительные вспышки, в небо взметнулись столбы пыли, черного дыма, во многих местах взрывы были огромные – то взрывались самолеты.

Все наши машины – хорошо, когда все! – отходили от аэродрома, а на стоянке продолжались взрывы. Только сейчас в безоблачном небе появились то здесь, то там одиночные шапки разрывов зенитных снарядов, но они оставались далеко позади уходящей девятки – проспали немецкие зенитчики.

Техники с нетерпением ждали своих командиров. А когда сел последний самолет, все были так рады удачному завершению полета. В полдень фоторазведка подтвердила двадцать семь уничтоженных вражеских самолетов.

– Вот это вылет! – то и дело можно было слышать в этот день.

Действительно, удар был очень эффективный. Но у гитлеровцев слишком много истребителей, уже на второй день они перебросили их сюда с других участков.

Чтобы уменьшить потери от авиации, командир полка по своей инициативе решил наносить и ночные удары по вражеским колоннам. Как жаль, что накануне войны успели самостоятельно летать ночью на Су-2 только Попов, Буханов, Грабовьюк, Вендичанский, Маслов, Володин и сам командир полка. Но Павел Иванович решил использовать и эту возможность.

На участке фронта Быхов – Жлобин, где действовал полк, немцы в нескольких местах форсировали Днепр и большими механизированными колоннами продолжали движение на восток.

К концу 27 июля Вендичанский, Михалева, Борисов, Болдырихин, Емельянов, Кузнецов и другие – всего тринадцать экипажей, возглавляемые капитаном Грабовьюком, прилетели из Харькова. Вечером Грабовьюк, Маслов и Вендичанский получили приказ в эту ночь нанести удар по вражеской колонне, которая подходила к Пропойску с юго-запада.

Как только аэродром накрыла ночная темень, первым взлетел подполковник Мироненко с капитаном Белоусовым. Гул его самолета постепенно растворялся, таял в безмолвном звездном небе, пока совсем не затих.

Фашисты были настолько самоуверенные, что пренебрегли элементарными правилами светомаскировки: с включенными фарами шли машины плотной колонной. Штурман, прильнув к прицелу, в перекрестие неплохо видел цель. В небе спокойно, зенитки молчат, истребителей нет, и на боевом курсе Мироненко точно выдерживает расчетный режим полета.

– Бросаю! – крикнул Белоусов, и в этот миг Мироненко почувствовал, как самолет «вспух», освободившись от бомбового груза.

Разворачиваясь курсом на восток, летчик и штурман видели, как вздыбилась дорога, а на ней в ослепительно ярких огненных вспышках взлетели в ночное небо обломки вражеской техники.

Мироненко возвращался с боевого задания, когда командир 4-й эскадрильи Павел Грабовьюк, а за ним Маслов и Вендичанский вырулили на старт. Им предстояло нанести удар по скоплению вражеских войск в небольшом населенном пункте Зимница, что западнее Пропойска. Ведущим назначен Грабовьюк, штурман у него Гузь. Это опытнейший командир эскадрильи и лучший в полку штурман. По этому экипажу равнялись, по нему сверяли свои действия, а Григорий Гузь был любимцем полка. Многие учились у него не только нелегкому штурманскому искусству, которым он владел в совершенстве, но и житейской мудрости, умению быть задушевным товарищем, принципиальным и справедливым командиром. Григорий Алексеевич никогда не кичился своими успехами, хотя они были общепризнаны: накануне войны он бомбил днем и ночью только на «отлично», являлся снайпером по воздушной стрельбе, безукоризненно выполнял маршрутные полеты. Он всегда стремился свои «тайные успехи» передать товарищам и искренне радовался, если эти «тайны» постигали другие штурманы. Даже для летчиков, таких, как Маслов, Григорий Гузь был человеком, с которого стоило брать пример.

Боевые задания Павел Грабовьюк со штурманом Григорием Алексеевичем всегда выполнял только на «отлично». Вот почему Вендичанский и Маслов были уверены в успехе этого вылета ночью.

Тройка Су-2, возглавляемая Грабовьюком, приближалась к цели. Высота четыреста метров. Справа горел Пропойск. Яркие языки пламени взлетали в темное небо, и это пламя обжигало сердца советских летчиков.

Вот и цель: деревня Зимница забита людьми и техникой. Никакой маскировки. Дымили походные кухни, возле которых стояли очереди солдат, их очень хорошо видно. Очереди освещались лучами включенных фар автомашин. Высота 200 метров. Вероятно, наших самолетов не ждали – в воздухе спокойно. Все три бомбардировщика одновременно сбросили АО-25 на это скопище.

Но как только отошли от цели, сразу ударили зенитки. Огненные пунктиры крупнокалиберных пулеметов и МЗА расписали темное небо. Снаряды, как шальные, проносятся рядом с самолетами. Гаснут все бортовые огни. Грабовьюк делает резкий отворот от пулеметных трасс, экипажи разомкнулись и сразу потеряли из виду друг друга. Новиков дает Маслову курс и время полета на свой аэродром. Через несколько минут штурман увидел сзади чей-то самолет и сразу приготовился к бою. Но он не зашел в хвост, а пролетел левее. Огонь от выхлопных патрубков осветил его правую сторону, и Новиков опознал, что это Су-2. Да еще на фюзеляже блеснула цифра «10».

– Тима, смотри, это Грабовьюк! – крикнул Новиков по СПУ. Маслов утвердительно кивнул головой. Из-за неисправности СПУ Маслов мог только слушать. Он уже и сам определил, что это самолет командира, и сразу «прилип» к нему на своем месте справа.

Но Грабовьюк идет явно не тем курсом, что надо. Об этом Новиков сообщил Маслову, однако тот молчит и по-прежнему идет рядом с командиром.

– Курс не тот, понял? – спрашивает Новиков.

Маслов кивает головой: «Понял».

– Выходи вперед и иди ведущим! – настаивает Новиков.

«Нет», – крутит головой Маслов.

– Мы идем неправильно! Стань ведущим и бери прежний курс! – со злостью снова кричит Новиков, а сам думает: «Что с ним происходит? Как будто там и штурмана нет в кабине. Куда же Гузь смотрит?»

Маслов снова крутит головой: «Нет!»

Так они вышли на Унечу. Затемненный город ощетинился мощным зенитным огнем. Новиков дает сигнал «Я свой» – выпускает две зеленые ракеты, но наши зенитки бьют по-прежнему. Маслов гасит бортовые огни, пытается уйти от зениток и теряет из виду самолет Грабовьюка. Пролетели еще несколько минут, и он подает штурману записку: «Кончается горючее!»

– Что будем делать, прыгать? – спрашивает Новиков.

Маслов отрицательно покрутил головой.

– Садимся?

Кивает: «Да!»

Новиков начал стрелять ракетами, освещая землю, чтобы найти подходящую площадку. При очередном выстреле ракета осветила ровное поле. Тимофей готовится к посадке, Новиков продолжает стрельбу из ракетницы. Перед приземлением они увидели в нескольких километрах справа большой взрыв, Маслов, как всегда, и в этих условиях сел мастерски, но, конечно же, не на колеса, а на «живот». Это было ровное цветущее гречишное поле.

– Почему ты не послушался меня – не вышел вперед и не стал ведущим? – был первый вопрос Новикова, как только оба вылезли из самолета.

– А ты кто такой? – на вопрос ответил вопросом Маслов. – Салага, вот кто ты. А там вел ас, сам Гузь! Понимаешь?

Недалеко от места вынужденной посадки они услышали лай собак – значит, близко деревня – и пошли. В первой же хате узнали, что это Лизогубовка. Новиков взглянул на карту:

– Отсюда двадцать километров на восток – Почеп. Видишь, куда мы залетели вместо Новозыбкова?

– Вижу-то вижу, – в раздумье начал Маслов. – Но почему они пошли таким курсом? Здесь что-то не то. Подобного у Грабовьюка и Гузя никогда не было. Куда же они делись? – с большим беспокойством рассуждал вслух Тимофей. – А Вендичанский где?

– Отдохнем до утра, а завтра все прояснится, – ответил Новиков с неменьшей тревогой в голосе.

Хозяйка дома зажгла каганец, поставила на стол летчикам кувшин парного молока, положила полбуханки мягкого ржаного хлеба, а сама достала из старого сундука накрахмаленную полотняную простыню и стала застилать скрипучую самодельную кровать.

– Хозяюшка, может быть, мы на дворе где-нибудь примостимся? – спросил Маслов.

– В сарае лежит свежескошенное сено, так вы ж летчики, разве можно… – нерешительно ответила женщина.

– Так это то, что надо, – обрадовался Новиков. – Спасибо за простыню, но вы ее спрячьте. Сено есть – больше нам ничего не надо.

В это время, несмотря на поздний час, в хату вошла женщина средних лет. В углу возле печки они о чем-то поговорили, затем она попросила у хозяйки спичек и сразу ушла.

В сопровождении хозяйки Маслов и Новиков вошли в сарай. Пьянящий запах свежего сена перенес их из только что пережитого в домашний уют. Вот так же когда-то в детстве они все лето спали кто в сарае, а кто и просто во дворе на соломе, подолгу любовались красотой звездного неба, мечтали о далеких загадочных мирах. Но сейчас летчиков так одолела усталость, а еще больше нервное напряжение, что они сразу уснули.

Однако спать пришлось недолго. Их разбудила хозяйка, вошедшая в сарай с тем же каганцом. В тусклом мигающем свете летчики увидели старика с берданкой на изготовку, троих подростков и женщину, которая приходила за спичками.

– Документы у вас есть? – строго спросил старик. Новиков первый подал удостоверение личности.

– Ану-ка, Егорка, читай, да повнимательней, – тоном приказа обратился дед к стоящему рядом пареньку, – а то при этом свете да еще без очков не вчитаю.

Прильнув к мигающему каганцу, мальчик с серьезным видом взрослого перечитал всю маленькую книжечку и вскрикнул:

– Деда председатель, это же свои! Наши летчики!

– Ну, тогда другое дело, это хорошо, когда свои, – просветлел дед и отрекомендовался: – Председатель я сельсовета здешнего. Да что же это так не везет нашим? – уже сочувственно продолжал. – Тут недалеко только сейчас разбился самолет, и с вами беда стряслась.

Как сильный электрический ток ударила эта весть Маслова и Новикова, сон и усталость мгновенно пропали.

По распоряжению председателя сельсовета ребята сейчас же снарядили подводу и все поехали к месту происшествия. Невдалеке от села нашли обломки Су-2 и тела двух летчиков. Это были… Павел Ануфриевич Грабовьюк и Григорий Алексеевич Гузь. Штурман лежал недалеко от летчика с перебитыми ногами. Но что это? Обе ноги забинтованы! Сомнений не было, что Григория над целью тяжело ранили, перевязку смог сделать, но, видимо, скончался еще в воздухе. Истекая кровью, Грабовьюк летел сколько мог, затем его силы иссякли… Трудно, невозможно передать состояние Новикова и особенно Маслова. Они были ошеломлены случившимся.

На второй день Маслов и Новиков вместе с местными жителями похоронили своих товарищей, любимцев всего полка. На краю села вырос небольшой холмик. Надгробных речей не было. Плакали женщины, по щекам катились скупые слезы двух боевых друзей, по-взрослому серьезные стояли детишки.

Из двух пистолетов в накаленном знойном воздухе трижды сухо треснули выстрелы – последняя дань солдатам, отдавшим жизнь за Родину.

В ту ночь Иван Вендичанский благополучно возвратился на свой аэродром.

Механик самолета Георгий Жорник до утра не сомкнул глаз: он всю ночь прокоротал на стоянке самолета, с которой проводил в бой своего командира Павла Грабовьюка, все ждал его возвращения. И весь день ему все казалось, что вот сейчас в небе появится одиночный самолет, зайдет на посадку и он увидит на фюзеляже большую цифру «10», потом встретит и будет сопровождать самолет до самой стоянки. Павел Ануфриевич выключит мотор, вылезет из кабины и скажет свое привычное: «По работе материальной части замечаний нет».

Вечером возвратились в полк Маслов и Новиков. Они рассказали все, как было. Весть о гибели товарищей потрясла весь полк. Был митинг, посвященный их светлой памяти. А Жорник, глотая слезы, только и мог сказать:

– За гибель моего командира и его штурмана я не буду щадить себя ни в чем, чтобы самолет, который мне доверят, никогда не подвел летчика в бою.

После митинга Георгий пошел на опустевшую стоянку, долго стоял с поникшей головой и все смотрел на самолетный чехол, что лежал перед ним. Потом нагнулся к ящику из-под патронов, открыл крышку и что-то извлек. Прижимая небольшой предмет к губам и никого не стесняясь, обливал его слезами и горячо целовал.

Это была темно-синяя с голубой окантовкой, но уже изрядно изношенная и пропитанная потом пилотка, которую оставил на земле Павел Ануфриевич перед вылетом.

 

Расстались боевые друзья

Прибывшее из Харькова подкрепление самолетами заметно убывало. Безоблачное белорусское небо по-прежнему дышало огнем. Ежедневно, а иногда и по нескольку раз в день, как это было 15 июля, аэродром подвергался бомбардировке гитлеровской авиацией.

Техники уже почернели от недосыпания и усталости, лица у них осунулись. Но и под грохот бомб они весь день исправные самолеты снаряжали в бой, легко поврежденные восстанавливали, а в короткие ночи возвращали к жизни, казалось, безнадежно изуродованные машины. Утром все повторялось.

Командир полка понимал, что люди работают (бой – это тоже работа) с невероятным напряжением физических и моральных сил. Но возможности человеческого организма имеют свой предел. Чтобы не перейти его, необходима какая-то психологическая разрядка. И Павел Иванович нашел ее. Когда поздно вечером пришел на командный пункт Немтинов, Мироненко предложил.

– Давай попробуем вечером организовать танцы. Да, танцы. Пусть хоть на часок люди отвлекутся от войны. Как ты на это смотришь? – он поднял на комиссара усталые глаза и ждал ответа.

– А что, дельно говоришь. Пусть товарищи расслабят нервы. Завтра же и организуем. Посмотрим, как летчики это воспримут, – с охотой согласился Алексей Николаевич.

На следующий день на командном пункте командиров эскадрилий появилось написанное фиолетовыми чернилами на разорванной пополам газете объявление:

Сегодня после ужина возле сарая отдыха летнего состава состоятся ТАНЦЫ под баян.

Играет сержант Акулов.

– Хорошо кто-то придумал, а то война да война, – искренне обрадовался летчик Борисов. Все ждали вечера с заметно приподнятым настроением.

Когда стемнело, летчики и штурманы потянулись на «танц-площадку». Даже некоторые техники, кому позволила обстановка, умудрились прийти. Шофер командира полка Василий Акулов прошелся пальцами раз-другой по клавиатуре баяна, взял несколько аккордов, и в вечернюю тишину (да, в этот вечер было тихо в небе) ворвалось танго «Утомленное солнце нежно с морем прощалось».

И закружились в танце те, кто днем сквозь шквал зенитного огня, отбивая атаки гитлеровских истребителей, пробивался к цели и взрывал вражеские переправы, уничтожал змеями ползущие колонны танков, машин и другой техники.

Необычный вид был у танцоров: летные планшеты отвисали чуть ли не до пяток, на поясных ремнях висели шлемофоны, из некоторых торчали замшевые летные перчатки, у многих под ремнями были подоткнуты пилотки. Кирзовые сапоги поднимали облака пыли, от пропитанных солью гимнастерок пахло потом.

Василий так разыгрался, что казалось, все эти дни он только и занимался репетицией своей музыкальной программы. Ребята, забыв о войне, танцевали вдохновенно.

На второй день полк получил задачу всеми самолетами наносить удары по фашистским колоннам, движущимся из Рогачева в направлении на Чечерск. В одной группе, возглавляемой Яковенко, пошли Попов, Буханов, Вендичанский, Емельянов. Над Меркуловичами самолеты попали в огненную западню: небо сплошь было в разрывах зенитных снарядов.

А там, на земле, по всей дороге от Меркуловичей до Гадуловичей, поднимая облака пыли, шла плотная колонна вражеской техники. Яковенко успешно вывел группу из огня и по сигналу штурмана лег на боевой курс. По команде ведущего все экипажи сбросили бомбы. Большая площадь затянулась дымом. Но не успел командир группы развернуться на обратный курс, как на них навалились «Мессершмитты-109». И снова воздушный бой. В первой же атаке штурман Попова Василий Щеголев одного сбивает. В пылу атаки второй «месс» проскакивает вперед самолета ведущего. Яковенко прошивает его меткой пулеметной очередью из всех пулеметов, и тот, переворачиваясь через крыло, объятый пламенем, пошел к земле.

Нашим ребятам с каждой минутой становилось все труднее: вражеских истребителей много, их пушечно-пулеметный огонь сильнее огня ШКАСов на Су-2. Штурманы отчаянно оборонялись. Очередной навал фашистских стервятников, и один Су-2, словно факел, в крутом пикировании пошел к земле и взорвался. Самолет Вендичанского отвернул от группы вправо, из выхлопных патрубков повалил дым, он со снижением пошел в направлении своей территории и далеко внизу потерялся в дымке.

Было ясно, что Иван идет на вынужденную посадку. Но удачно ли сядет и где – на своей территории или там, где уже хозяйничают фашисты – на эти вопросы никто не мог ответить.

На сильно искалеченном самолете оттуда же прилетел и ведущий другой группы Мария Михалева. При заходе на посадку самолет шел под углом к посадочному «Т» и расчет был неточный – с Марией Григорьевной такого еще не случалось.

Когда к Су-2 подскочили на санитарной машине полковой врач С. Е. Шапиро и три техника, штурман экипажа, стоя на плоскости, наклонился в кабину летчика и торопливо расстегивал привязные ремни.

– Что с ней? – спросил Шапиро.

– Не знаю. Мария Григорьевна вроде и не ранена, а без сознания, – взволнованно ответил штурман.

Ее бережно вытащили из кабины и, когда повели к санитарной машине, Мария Григорьевна открыла глаза и с трудом прошептала:

– Хочу отдохнуть… на воздухе…

Поддерживая Марию под руки, подставили ее лицо ветру, она сразу начала дышать глубоко и часто – не хватало воздуха. Через несколько минут Михалева уже сама могла стоять на ногах. В лазарете, оставшись наедине с доктором, она призналась в том, чего еще никому не говорила.

– Я жду ребенка, доктор… – произнесла спокойным тоном, словно речь шла о чем-то несущественном, которое ее совершенно не касалось. – Помните, – продолжала Мария, – в Харькове, еще в мае, когда я пришла из пилотажной зоны и мне стало плохо? Я никому не сказала тогда истинной причины. Да и сейчас бы не говорила, но с каждым днем мне становится все тяжелее летать.

Она впервые оторвала взгляд от окна и умоляющим голосом спросила:

– Самуил Ефимович, может, есть какое средство, чтобы облегчить мое состояние, и я буду летать в бой, как все? – Михалева подошла вплотную к Шапиро, и он увидел в ее глазах необыкновенную решимость.

– Поймите, доктор, – Мария Григорьевна убежденно доказывала, – я же не рядовой летчик, а командир эскадрильи и должна летать на боевые задания. А если на этом вылете и конец, что же обо мне скажут люди?

– Извините, я сейчас, – только и мог сказать полковой врач и скрылся за дверью. А вскоре в палату вошли он и командир полка.

– Как же это ты еще тогда мне об этом не сказала? – с ходу начал Павел Иванович. – В общем, подходить к самолету тебе категорически запрещаю, готовься к отъезду в тыл.

Но в полку обстановка сложилась так, что в тыл пришлось ехать не одной Марии Григорьевне. Командир полка получил приказ первого августа группе летчиков и техников выехать снова в Харьков за получением самолетов. С подполковником Мироненко поехали капитаны Володин, Яковенко, старший лейтенант Буханов, младший лейтенант Маслов, старший сержант Малышенко – всего 37 человек.

От Михалевой вторую эскадрилью принял ее заместитель капитан Иван Ермилов. Хотя ее уважал весь полк как отличного летчика и отважного бойца, но уехала капитан Михалева как-то незаметно: напряженная обстановка на фронте не позволила проводить ее так, как она того заслуживала.

Ольга Вендичанская одна из первых узнала о том, что с фронта приехала большая группа летно-технического состава, возглавляемая командиром полка.

«Почему же Вани нет?» – с тревогой думала она, направляясь на квартиру Мироненко. Когда Ольга переступила порог, Павел Иванович сначала растерялся.

«Что ей ответить?» – глядя на Ольгу Ивановну, подумал подполковник. Он очень хорошо знал эту семью, знал, как дорог был Иван Петрович жене. Поэтому он не мог перед ней кривить душой.

– Ваня в бою был сбит и судьба его пока неизвестна, – упавшим голосом сообщил Ольге командир полка. Она сначала вовсе не прореагировала на эти слова, как будто они ее не касались: еще какое-то мгновение эта весть не дошла до ее сознания. Потом вдруг в комнате раздался пронзительный крик:

– Что вы сказали? Где мой Ваня? Фашистские ироды, что же вы наделали, сволочи! – бессвязно кричала Вендичанская, заливаясь слезами.

– Ольга Ивановна, он обязательно придет. Такие, как Вендичанский, легко не сдаются фашистам. – Мироненко говорил так убедительно и уже сам вселил в себя веру, что Иван Петрович обязательно вернется.

Только поздно вечером убитая страшным известием Ольга ушла домой.

Но прошло три дня, и горе Ольги Ивановны вдруг отступило, к ней пришло великое счастье. Начальник связи полка капитан Сергей Фомин сообщил, что Вендичанский жив, находится в полку, уже собирается тоже примчаться в Харьков и войти в состав группы Мироненко.

Для Ольги это был чудный, казалось, несбыточный сон. И только когда услышала в телефонной трубке голос Сергея Александровича Фомина, она поверила, что это не сон, и от счастья не могла сдержать слез.

Через день Иван Петрович был в Харькове.

…В тот вылет Вендичанский на подбитом самолете сел с убранными шасси на крохотную поляну. Кругом лес и лес. Летчик и штурман не знали, наша это территория или временно оккупированная фашистами, поэтому шли ночью. На рассвете третьего дня только пересекли лесную дорогу, как из-за поворота выехала подвода. На скрипучем возу сидели два паренька лет семнадцати. Они-то и сообщили, что гитлеровцев в этих краях пока не было, и указали, как выйти из лесу в нужном направлении.

6 августа группа Су-2, возглавляемая Мироненко, произвела посадку на аэродроме Новозыбков. К этому времени обстановка на участке действий полка еще более осложнилась. Немецкая авиация ежедневно блокировала аэродром, подвергала его частым бомбардировкам, в каждом вылете наши летчики встречали сильный зенитный огонь, еще больше надоедали вражеские истребители – почти каждый вылет сопровождался воздушным боем. Но аэродром по-прежнему продолжал жить и трудиться. Никто не думал, что он совершает героический подвиг. Просто каждый выполнял положенные ему обязанности.

…13 августа вечером командир полка получил приказ: оставшиеся самолеты сдать другим частям и 14-го уехать железнодорожным эшелоном снова в Харьков, чтобы пополниться людьми и получить самолеты до штатной численности.

И сразу все закрутилось-завертелось. На Мироненко, Немтинова, Воронова, Романкова нахлынула масса вопросов, среди которых был главный: без потерь привезти весь личный состав в Харьков. Всю ночь инженер полка готовил к передаче самолеты, Георгий Воронов со штабными работниками укладывал документы, формировал различные команды на перебазирование.

Где-то среди ночи высоко над аэродромом натужно-прерывисто загудел самолет. К такому гулу все привыкли и на него никто бы не обратил внимания. Но неожиданно в темном небе повисли ослепительно яркие точки, и на аэродроме стало видно, как днем. Недобрый признак: если разведчик повесил осветительные бомбы – жди налета. Так оно и вышло: к аэродрому приближался нарастающий гул. А через какие-нибудь две минуты кругом загрохотало, задрожало. К счастью, на этот раз немецкие бомбардировщики меткостью не отличились: ни одна бомба по стоянкам самолетов не попала.

Алексей Немтинов утром собрал политработников и рассказал об их обязанностях во время следования эшелоном.

К вечеру все было готово: самолеты сданы, личный состав разделен на команды по вагонам, назначены начальники команд, их заместители по политчасти, штабные документы упакованы, личное имущество собрано.

С наступлением темноты полк оставил аэродром и отправился на станцию Новозыбков для погрузки. Но организованной, как была разработана штабом, погрузки не получилось: станция подверглась ожесточенному налету. Дрожала, словно во время землетрясения, земля, с треском горели вагоны, от которых взметались в звездное небо длинные огненные языки. Озаренные пламенем пожаров, между вагонами метались багряные силуэты людей. То там, то здесь слышны были крики и стоны раненых.

Только спустя полчаса грохот рвущихся бомб прекратился. Но никто не мог гарантировать, что он не повторится. Надо было немедленно принимать меры безопасности. И люди усердно заработали: подбирали раненых и убитых, из уцелевших вагонов составляли эшелон, куда перегружали сохранившуюся технику и имущество. Прошло немного времени, как в притихшую ночь ворвался пронзительный гудок паровоза и эшелон тронулся на восток. К сожалению, в нем находились не все воины 103-го авиаполка: во время бомбежки многие рассредоточились подальше от станции, а когда на рассвете начали возвращаться, эшелона уже не было.

Тех, кто отстал, возглавил начальник оперативного отделения полка капитан Н. В. Стрих. Он ждал другого эшелона 15 и 16 августа. За это время станция Новозыбков подвергалась неоднократным бомбардировкам. На земле и в воздухе обстановка была очень сложная, поэтому Стрих решил, что надежнее добираться в Харьков отдельными группами, самостоятельно. К счастью, на этом трудном и опасном пути обошлось без потерь.

Когда весь полк собрался в Харькове, поступил приказ, которого никто не ждал: штурманы переводились в другие бомбардировочные части, а летчики и технический состав должны были уехать в Воронеж для освоения новых самолетов – штурмовиков Ил-2.

Из штурманов в полку осталось пять человек, среди них Георгий Новиков. Мироненко перевел его на штабную работу. Георгий Михайлович Воронов в Воронеж не поехал: он отправился из полка на повышение. На должность начальника штаба полка прибыл майор Березовский.

В Воронеже переучивание сразу пошло, как говорят, полным ходом. Командир полка весь день находился на аэродроме, а вечером, уставший от полетов, вместе с начальником штаба и комиссаром полка решал множество «земных» вопросов.

Программа учебы подходила к завершению, когда вышел приказ о реорганизации полков: создавались штурмовые авиационные части, в которые входили только две эскадрильи. Такие организационные меры были продиктованы военной обстановкой и особенностями действий этого рода авиации: штурмовики будут базироваться вблизи линии фронта и не на стационарных, а на полевых аэродромах, как правило, ограниченных размеров. Поэтому полк должен быть негромоздким, чтобы он мог сесть на любом «пятачке», гибким, маневренным в выполнении боевых вылетов и в организации управления. На базе 103-го ближнебомбардировочного были созданы еще два полка, их командирами были назначены капитаны Болдырихин и Володин. Куда улетят вновь созданные полки – никто не знал, поэтому все с тревогой на душе ожидали дня расставания.

Перед отправкой на фронт Вендичанский написал письмо жене:

«Дорогая Оленька! Вот и закончилась моя командировка. Работать пришлось очень много. Но это неплохо: за работой быстро летело время, оно отгоняло тоску по тебе, моя родная. Хотя это не всегда удавалось. Как бы ни был загружен, я всегда находил минуты подумать о тебе, помечтать, вспомнить о тех счастливых днях нашей жизни, которые были совсем недавно.

Всегда твой Иван».

Олененок ты мой, помнишь, как ты боялась подниматься на «чертовом колесе», а потом на самой верхотуре тебе было так хорошо. И мне вместе с тобой. А как ты была всегда хороша на волейбольной площадке! Да, мы были счастливы! Но проклятая война отобрала на время у нас радость жизни. Оленька! Скоро у меня начнется настоящее дело. Я летаю на такой машине, что фашистская мразь в страхе содрогается от ее появления на поле боя. За наше будущее, Оля, за счастье тысяч таких, как мы с тобой, я буду драться с подлыми фашистами до последнего вздоха. Дорогой мой друг жизни! Не для красивых слов говорю тебе это. Я обещаю на своем грозном самолете бить гитлеровцев беспощадно, свою ненависть я буду изливать на их головы страшным огнем оружия, которое мне вручила Родина. Мы разгромим гитлеровскую Германию, вернемся к своим семьям и заживем еще лучше, чем жили до войны. Я глубоко верю в нашу неизбежную победу.

А пока до свидания, дорогая. До будущей встречи. Обнимаю тебя и целую горячо-горячо.

Пройдет более тридцати лет после великого Дня Победы советского народа над гитлеровской Германией. Ольга Ивановна Вендичанская не расстанется с Харьковом. В своей тихой, уютной квартире на улице Гвардейцев Широнинцев, 11, по вечерам она будет коротать время у телевизора. При очередной передаче, посвященной подвигу советских людей в далекие годы Великой Отечественной войны, она – в который раз! – будет вытирать глаза, выплаканные за десятки лет. Потом привычным движением достанет самое дорогое для нее сокровище. Снова и снова перечитает то, что давно знает напамять, слово в слово. Потом бережно положит перед собой на стол исписанный простым карандашом лист бумаги и сердцем почувствует присутствие самого дорогого человека, поговорит с ним нежно. Ей станет тепло и хорошо, как когда-то давным-давно. Она будет беречь это письмо до конца своей жизни, потому что от Вани оно было последним.

Это будет через многие годы.

А в тот день еще не взошло солнце, а зал столовой гудел, как улей. Звон алюминиевых тарелок, вилок, кружек, громыхание тяжелых, грубо сбитых табуретов, людской гомон, смех – все смешалось. Это летчики бывшего 103-го ближнебомбардировочного, а сейчас трех вновь созданных штурмовых авиационных полков пришли в последний раз позавтракать вместе. Сегодня они разлетаются по разным фронтам. Чоканье кружками с чаем, просьбы и обещания почаще писать – хотя ничьи адреса пока неизвестны, пожелание успехов в боях, скорого окончания войны и встречи после победы – чего только не было сказано в эти минуты. И после завтрака возле столовой продолжались прощания, объятия.

Подошло время. По команде майора Березовского пилоты 103-го штурмового построились и довольно нечеткой колонной направились за парашютами.

Вся подготовка к перелету проведена еще вчера, а сейчас на предполетной подготовке летчики получили от своих командиров эскадрилий Яковенко и Ермилова последние указания и метеорологическую обстановку по маршруту. В назначенное время двадцать самолетов во главе с командиром полка Мироненко взлетели, после сбора над аэродромом на малой высоте со страшным ревом пронеслись над Воронежем и взяли курс на юг.

 

Они уходили в бессмертие

На крымском направлении наши части вели особенно трудные бои. Немецко-фашистское командование придавало захвату Крыма огромное значение. Оно понимало, что овладение этим полуостровом даст возможность контролировать вход в Азовское море, откроет кратчайший путь с Украины на Кавказ, к нефти. Крым – прекрасный плацдарм для базирования авиации. Для захвата Крыма была брошена 11-я немецкая армия и румынский горный корпус. Им противостояла 51-я Отдельная армия, ослабленная в длительных кровопролитных боях. Обстановка для наших войск сложилась очень тяжелой.

Пролетев по маршруту Воронеж – Ворошиловград – Ростов, 23 сентября 103-й произвел посадку на аэродроме кубанской станицы Абинской. В тот же день он прошел весь Крымский полуостров с востока на запад и приземлился на аэродроме Кача, где до войны располагалось одно из старейших в стране военных училищ летчиков. Но и здесь не пришлось долго засиживаться: был дан приказ перебазироваться на передовой аэродром Ротендорф – ближе к Крымскому перешейку.

За день летчики сильно устали, они с самого утра находились в полете. Казалось, на сегодня уже хватит, дело шло к вечеру и все настраивались на отдых. Но как только произвели посадку, поступил приказ подготовить и немедленно поднять сколько можно самолетов: гитлеровцы большими силами танков рвутся на Турецкий вал. Командир полка доложил, что еще не приехал технический состав и самолеты готовить некому.

Но приказ на вылет был подтвержден – обстановка на перешейке требовала незамедлительной помощи авиации. И летчики сейчас заменили техников: подвешивали бомбы, «эрэсы», дозаправляли самолеты бензином – словом, делали все, что положено делать техническому составу перед боевым вылетом. Как ни спешили, а успели подготовить только три самолета.

«Ильюшины» в воздухе. Их повел командир первой эскадрильи капитан Михаил Яковенко, у него слева Андрей Буханов, справа – Иван Малышенко. Это был первый вылет в полку на штурмовиках Ил-2.

Подлетая к цели, летчики увидели на узком перешейке ожесточенный бой: с обеих сторон велся сильный артиллерийский огонь, от множества взрывов вздыбливалась земля, в направлении на юг, поднимая облака светло-серой пыли, шли танки. Их было очень много.

Первые бомбы штурмовиков отлично накрыли цель! Такие летчики, как Яковенко, Буханов и Малышенко, били без промаха.

Ведущий группы зашел на вторую атаку, чтобы с пикирования проштурмовать гитлеровцев пушечно-пулеметным огнем и «катюшами». Но в это время летчики увидели, как на наши войска пикируют немецкие бомбардировщики Ю-87, над которыми носится много «мессеров». Малышенко не выдерживает. Он врезается в строй бомбардировщиков и сбивает одного. Только сейчас вражеские истребители заметили смельчака. Два «мессера» взяли Ивана в клещи. Буханов спешит на помощь другу и одного прошивает пушечным огнем. Объятый пламенем, он пошел к земле и взорвался. Второй, чтобы и его не постигла такая же участь, боевым разворотом «откалывается» от Малышенко.

На какие-то секунды Андрей потерял из виду командира группы, но тут же нашел его и вместе с Малышенко они стали на свои места. Снова «илы» в атаке.

На выводе из пикирования на них навалилась целая стая вражеских истребителей. Два сразу устремились на ведущего группы. Малышенко, спасая своего командира от неминуемой гибели, сбивает одного. Но второй успевает дать по Яковенко длинную прицельную очередь. Из мотора повалил черный дым, и Михаил со снижением ушел на свою территорию. «Мессеров» по-прежнему много, они непрерывно обстреливают «илов». Очередная атака, и самолет Малышенко горит. Летчик оставляет машину и в объятой пламенем одежде повисает на парашютных стропах. Буханов пытается прикрыть беззащитного товарища. Горящего Ивана ветер отнес с вражеской территории, и он приземлился на нейтральную полосу.

Буханов остался один. А враги все наседают. Очередная атака. Где-то сзади резкий металлический удар, полетели осколки от бронестекла, в кабине пыль, дым. Андрей еще не может осмыслить, что произошло. Из правой руки обильно льется кровь. Сильным завихрением она превращается в красную пыль, которая заволокла стекла кабины – ничего не видно. Перчаткой он кое-как протер их, но правой рукой уже не мог держать ручку управления, перехватил ее левой. Почувствовал, что и в правой ноге сил нет. Заметно слабеет весь организм.

Вражеские истребители, видимо, решили не бросать своих бомбардировщиков и Буханова оставили. Андрей больше всего боялся потерять сознание в воздухе. Напрягая последние силы, он еле дотянул до ближайшего аэродрома Кача и только на посадке почувствовал, что самолет катится по земле… и все. Больше ничего не помнил.

Сколько прошло времени, он не знал, только услышал, что его кто-то тянет из кабины. Постепенно сознание вернулось. Техники вытащили окровавленного летчика и бережно отвезли в санитарную часть. Утром к Андрею приехали его верные боевые друзья Сергей Попов и Вендичанский. Долго быть вместе не пришлось, врачи готовили Буханова к отправке в тыловой госпиталь.

– Андрюша, вот возьми на дорогу, в госпитале это тебе пригодится, – протянул Сергей какой-то сверток.

– Что вы, братцы, зачем? Не надо, – Буханов слегка отвел протянутую руку Попова. – А потом, что это такое?

– Бери, бери. Тебе надо питаться хорошо, вот и будешь подкрепляться, – поддержал Попова Вендичанский. – Это мы с Сергеем деньги тебе отдаем, которые у нас были. Мы еще получим, а тебе в тыл отправляться надо с капиталом. Хотя нам и пишут семьи, что у них полный достаток, но мы не маленькие – понимаем, как там трудно с продуктами.

Вендичанский немного помолчал, потом положил руки на плечи Буханова, лежащего в пропитанных кровью и йодом бинтах, и сказал:

– Конечно, лекари тебя отремонтируют, как пить дать. Но не вздумай махнуть в какой-нибудь другой полк. Обязательно возвращайся к нам. Не только отходили вместе, вместе и гнать будем оккупантов до самого Берлина. Придет же такое время. А сейчас ни пуха, ни пера тебе.

– И вам тоже, – тихо ответил Андрей, и на его губах появилась едва заметная улыбка.

Попов и Вендичанский поцеловали друга в сухие шершавые губы. За порогом Вендичанский еще раз оглянулся. Они встретились с Андреем взглядами.

– Выздоравливай и возвращайся, – упавшим голосом сказал Вендичанский и скрылся за дверью. Буханов еще долго смотрел ему вслед.

Больше они уже не встретятся никогда.

К вечеру 25 сентября Андрей был в Симферополе в госпитале. А ночью сюда привезли и поместили в ту же палату Малышенко.

Михаил Яковенко возвратился из того полета на свой аэродром на таком самолете, что на нем невозможно было сосчитать все пробоины.

Первые боевые вылеты на Ил-2 были очень сложными не только на поле боя, где непрерывно барражировали большие группы фашистских истребителей и небо кипело от зенитного огня. Отсутствие штурмана, полеты на малых высотах приводили к потере ориентировки, а из-за множества различных действий некоторые летчики забывали выполнить то одно, то другое. Но такое случалось лишь в первые дни.

Немецко-фашистские войска стремились во что бы то ни стало прорвать оборону наших частей на Сивашском перешейке и ворваться на крымские просторы. Они непрерывно шли в атаки, поддерживаемые мощным огнем авиации и артиллерии, бросали в бой крупные силы танков. Но наши войска стояли насмерть, защищая крымскую землю.

С утра 25 сентября гитлеровцы силой до трех полков пехоты после артиллерийской подготовки перешли в наступление на Перекопском перешейке. Их бомбардировщики по 20, а то и 30 самолетов в группе под прикрытием истребителей наносили удары по нашим войскам. Не добившись успеха, на следующее утро фашисты на этом небольшом участке сосредоточили уже до четырех пехотных дивизий и перешли в наступление. Вражеские бомбардировщики, как и вчера, сыпали сотни тонн бомб на оборонительные позиции наших войск. Советские истребители вступали в неравное единоборство, штурмовики смело пробивались через мощные заслоны «мессеров» к заданным целям.

Небо было суровым – оно стонало, грохотало, пылало. С аэродрома Ротендорф группа за группой взлетали «илы» и уходили на северо-запад, где на земле и в воздухе шел кровавый бой. Взлетела очередная шестерка, возглавляемая Сергеем Поповым. Над аэродромом Юдендорф она встретилась с истребителями сопровождения – четверкой ЛаГГ-3.

На Перекопском перешейке штурмовики атаковали огромное количество пехоты и до сотни танков на исходных для атаки позициях. После сбрасывания бомб «илы» еще дважды заходили на это скопище гитлеровцев. Но во время третьей атаки на них навалились истребители. «Лагги» смело вступили в неравный бой. Шутка ли, наших всего четыре, а вражеских не менее пятнадцати! Бой был тяжелый. Из группы Попова не вернулись Добрынин и Светлов. Но наши истребители сделали казалось, невозможное: в этой схватке они сбили три фашистских стервятника.

Вслед за Поповым туда же повели группы Тимофей Маслов и Иван Вендичанский. За гибель двух товарищей рассчитался Маслов. После сбрасывания бомб он увидел недалеко в стороне Ю-52 и не задумываясь, будто он давно готов был к этому, подвернул самолет и послал длинную пушечную очередь. На глазах у ведомых и сопровождавших истребителей немецкий «транспортник» взорвался и горящие куски металла полетели к земле.

Во второй половине дня в этот же район отправились капитан Ермилов в паре с младшим политруком Плотниковым. Их прикрывали четыре ЛаГГ-3. На маршруте к цели штурмовики попали в бешеный зенитный огонь. Самолет Плотникова сильно задымил и пошел на резкое снижение. Ермилов успел увидеть, как отделились сразу все бомбы – Валерий сбросил их аварийно на идущую автоколонну, а сам круто отвернул вправо от дороги и пошел на вынужденную посадку. Ведущий не мог проследить за приземлением ведомого, он в адском зенитном огне пробивался к цели. Но было очевидным, что Плотников сел на территории, где был враг.

Иван Ермилов на цель все же вышел, сбросил бомбы на танки, не выходя из пикирования, обстрелял их реактивными снарядами. Но пришел на свой аэродром на одном честном слове: шасси болтались в выпущенном положении и при посадке сразу подломились, висел и правый элерон, консоль левого крыла надбита, стабилизатор в пробоинах. К счастью, в этом полете вражеские истребители не встретились.

27 сентября погода резко изменилась: шел дождь, низко ползли темные облака. Но лететь надо. Поднялись первые шесть «илов», их повел старший лейтенант Попов. По мере приближения к передовой, облачность опускалась еще ниже. Ведущий переходит на бреющий полет и идет впритирку к земле. В такую непогоду надо было найти и поразить цель. И такому опытному летчику, как Попов, в мирное время не приходилось летать в подобных условиях. Но у войны свои законы, и они нередко бывали очень жестокие. Сергей предельно собран, все его внимание сосредоточено на выдерживании режима полета. По расчету, через минуту должна быть цель. Он делает пологую «горку». Вышли точно: прямо по курсу летчики увидели от Южного вала на юг большое движение пехоты и машин.

По команде Попова группа сбросила бомбы с горизонтального полета, а на втором заходе прочесала противника пушечно-пулеметным огнем. Вслед за Поповым взлетела группа Вендичанского. Ведущий вышел на цель в тот момент, когда гитлеровцы во весь рост шли в атаку. В составе его пятерки летели Борисов, Емельянов. На последнем заходе Вендичанский взял на прицел бегущих солдат и нажал на гашетки. Но пушки молчали.

– Знайте, гады, что такое штурмовик! – крикнул Иван так, как будто и действительно они могли его услышать, и прижал самолет еще ниже. Он видел, как на пути полета падали, словно подкошенные, солдаты в серо-зеленых мундирах и зеленых касках.

– А, сволочи, боитесь! – и направляет самолет на другое скопление. Он увел всех ведомых от цели и также, прижавшись к земле, взял курс на свой аэродром. Перед глазами Вендичанского еще падали фашистские солдаты и от этого он испытывал душевное удовлетворение. Командир группы радовался еще и от того, что на базу возвращались все – вот они рядом с ним.

Шедший справа Борисов даже ухитрился в открытую форточку показать большой палец и счастливую улыбку. А Емельянов подошел впритык к левому борту самолета ведущего, и Вендичанскому было хорошо видно, как его скуластое лицо выдавало возбужденное настроение.

С начала войны техники уже успели всего насмотреться: и как летчики на Су-2 привозили мертвые тела своих штурманов, и как садились с поврежденными рулями управления. Но такого еще не приходилось видеть в полку никому.

Как только Вендичанский зарулил на свою стоянку и выключил мотор, механик самолета остолбенел: лопасти винта были… в крови. Иван Петрович вылез из кабины, подошел вплотную к воздушному винту, долго стоял неподвижно и все смотрел в одну точку. Он сам не верил тому, что видел. Да, все три лопасти были окровавлены. Иван закрыл глаза. И сейчас мысленно снова проносится над вражьими солдатами.

– Только так с фашистами надо счеты сводить. Я готов им глотки грызть, – жестко сказал Вендичанский как бы самому себе, хотя механик стоял рядом, и, закинув планшет через плечо, направился к ожидавшей его полуторке.

Но оказалось, что с окровавленными лопастями прилетел не один Вендичанский. Не отстал от него и Борисов. Над целью он ни на шаг не отходил от своего командира. Анатолий с каким-то детским увлечением смотрел, как на пути его полета падали гитлеровские солдаты, был горд за свою силу и прижимался еще ниже. Сейчас он стоял возле своей машины, которую рассматривало человек двадцать летчиков и техников, и не мог скрыть своего радостного возбуждения.

– Ну, как я им дал? – обратился Борисов как бы сразу ко всем стоявшим и озорно засмеялся.

Не успел Вендичанский приехать на командный пункт для доклада о выполнении задания, а командир и комиссар полка уже знали о необыкновенной атаке. После донесения командира группы Павел Иванович и Алексей Николаевич пожали ему руку и поблагодарили за отличные действия. Вендичанский хотел было уже уходить, но командир задержал его.

– Вот что, Иван Петрович, – начал Мироненко. – Нам понятно, – он посмотрел на стоявшего рядом Немтинова, – твое стремление как можно больше уничтожать фашистской сволочи. Но впредь так не делай. И подчиненным не вели. История авиации еще не знает случая, чтобы летчик рубил винтом самолета пехоту противника, как кавалерист саблей. А ведь вы с Борисовым сами были на волоске от гибели. Малейшая неосторожность – и все. Не было бы ни вас, ни самолетов. – Мироненко задумался, он в уме подводил итог сказанному, а потом заключил: – Воевать надо с холодным расчетом, неоправданных потерь нам не надо.

– Я вас понял, товарищ подполковник, – сказал Вендичанский и вышел.

На коротком разборе полетов командиры эскадрилий рассказали всем летчикам о действиях на поле боя Вендичанского. Никто не осуждал ни ведущего, ни младшего лейтенанта Борисова: они воевали так, как подсказывало сердце и чувство ненависти к гитлеровцам. Но летчики были предупреждены, чтобы подобные случаи в полку больше не повторялись.

Наши войска с нечеловеческими усилиями продолжали сдерживать оборону на перешейке. Днем и ночью земля и небо были накалены смертоносным огнем. Штурмовиков прикрывали истребители, но наши ЛаГГ-3 в каждом вылете встречались с намного превосходящими силами немецких истребителей. Воздушные бои были тяжелыми, от разрывов зенитных снарядов чернело небо, полк нес потери.

Хотя Ил-2 не шел ни в какое сравнение с Су-2 по огневой мощи и живучести, но война есть война: в бою горят не только самолеты, горят танки, корабли – наши и вражеские.

Первого октября полк понес тяжелую утрату: погиб опытнейший летчик, командир первой эскадрильи капитан Яковенко. Еще в войне с Финляндией он на бомбардировщике СБ не раз бомбил линию Маннергейма, скопления вражеских войск, железнодорожные эшелоны. С орденом Красного Знамени возвратился Михаил Андреевич с финской кампании в родной полк.

Как-то Яковенко в непринужденной беседе с летчиками рассказал кое-что из своей биографии. С тех пор они между собой называли своего командира не иначе, как кубанский казак. Михаил об этом, конечно, знал, но не обижался, наоборот, в душе гордился таким именем, как гордился Кубанью.

Его детство и юность прошли в хуторе Сухие Челбасы близ станицы Каневской. По комсомольской путевке был принят в Луганскую (ныне Ворошиловград) военную школу летчиков. На мандатной комиссии познакомился с таким же пареньком, как и он сам, Тимофеем Хрюкиным, позже они стали неразлучными друзьями. Но после учебы пришлось расстаться: Яковенко и Хрюкин были направлены в разные части. Они оживленно переписывались, но через некоторое время связь оборвалась, письма Михаила оставались без ответа – Хрюкин как в воду канул. Яковенко забеспокоился, судьба Тимофея оставалась для него неизвестной. Прошло немало времени, пока два друга снова встретились, но теперь на груди Тимофея Тимофеевича сверкала Золотая Звезда Героя. Только сейчас Михаил узнал, что его друг сражался с фашизмом в небе Испании.

В этот день Яковенко шестеркой «илов» штурмовал вражеские войска, атаковавшие Ишуньские позиции. Трижды заводил ведущий самолеты на цель, трижды летчики снижались до бреющего полета и в упор расстреливали живую силу противника. И надо же такому случиться: ведущий вывел группу уже на свою территорию, как на нее обрушились «мессеры». Часть из них связала боем наши «лагги», остальные – их было много – атаковали «илы». Один «месс» ударил прямо по кабине Яковенко.

Боевые товарищи похоронили его на кладбище в селе Михайловка. Командиром первой эскадрильи был назначен капитан Попов.

Если бы Ил-2 имел огневую защиту задней полусферы, то потери от вражеских истребителей резко бы уменьшились. С каждым днем летчики все больше убеждались в этом. А у нас в тот период еще явно не хватало истребителей для сопровождения штурмовиков. Ни один самолет в мире не имел такой огневой мощи, как Ил-2. Но этот огонь был направлен только вперед, задняя же полусфера лишена активной защиты. Фашистские истребители это хорошо знали и страшно боялись попасть в зону обстрела штурмовика, а когда вынужденно попадали, то или как ошпаренные мгновенно выскакивали из нее, или так же мгновенно их сбивали. Зато при атаке сзади гитлеровские летчики проявляли сверхнахальство. Находились такие наглецы – это когда они атаковали одиночку, – что подходили на минимально возможный интервал к штурмовику и жестами показывали, что сейчас собьют «ил» и за это получат железные кресты.

«Дорогой Сергей Владимирович, – мысленно обращались мы к конструктору, – какой же прекрасный самолет создал ты, умнейшая голова у тебя! А вот посадить сзади штурмана да дать ему хорошее оружие ты не догадался».

Тогда мы еще не знали, что конструктор Ильюшин не только догадался, но и посадил воздушного стрелка с крупнокалиберным пулеметом конструкции Березина и за такой вариант самолета много попортил себе нервов: нашлись военные авторитеты, которые сумели доказать, что «илу» сзади оружие ни к чему, такой, мол, вариант только утяжелит самолет – двухместный штурмовик в серию не пошел. Но жизнь подтвердила, насколько был прав Сергей Владимирович Ильюшин. Хотя с большим опозданием, 10 октября 1942 года впервые были применены двухместные машины на Центральном фронте.

3 октября полк перелетел на аэродром Новоцарицыно и выполнял прежнюю задачу: поддерживал войска 51-й Отдельной армии, которые продолжали держать оборону на Крымском перешейке. Чем тяжелее становились бои, тем бесстрашнее сражались летчики. Каждый день уносил в бессмертие смелых и отважных молодых парней.

11 октября командир звена 2-й авиаэскадрильи Григорий Кузнецов повел четверку «илов» в район Перекопа. С ним пошли Малышенко, Емельянов и Борисов. Надо было во что бы то ни стало подавить огонь вражеской артиллерии, которая прямо-таки засыпала снарядами окопы наших обороняющихся войск. И Кузнецов не только подавил этот огонь, но со своими товарищами не менее двадцати минут носился над вражескими траншеями, расстреливая засевших в них гитлеровцев. По самолетам били зенитки, строчили пулеметы, когда штурмовики снижались до самой земли. В эти страшные для гитлеровцев атаки ведущий вкладывал всю силу гнева и ненависти. Ведомые понимали: их командир упивался этой ненавистью. Только когда стрелять было уже нечем, он начал уводить группу от цели.

Гитлеровцы видели, что делали эти смельчаки, поэтому сатанели от злобы. Там, где пролетала отважная четверка, небо чернело от разрывов зенитных снарядов. Уже совсем недалеко, рукой подать до своей территории. Но что случилось с командиром? Его самолет стал так рыскать по курсу и высоте, что ведомые не могли удерживаться на своих местах и боевой порядок распался. Потом Кузнецов снова выровнял машину и летчики тут же примкнули к нему. Так повторялось несколько раз. А вот и Новоцарицыно. Командир группы покачал крыльями, резко клюнул носом – сигнал роспуска – и, не выпуская шасси, с ходу пошел на посадку.

К нему подбежали техники Андрей Фурдуй, Анатолий Лукшин, Георгий Жорник, Иван Алексеенко и еще несколько человек. Когда открыли фонарь, Кузнецов… был мертв. У него под левым глазом торчал осколок зенитного снаряда.

Сколько же надо было иметь силы воли, терпения, мужества этому человеку, чтобы в таком состоянии довести летчиков на свой аэродром и еще дать сигнал роспуска на посадку. Был бы передатчик, многие услышали бы последние слова Григория Кузнецова. Но таких самолетов насчитывалось единицы. И он мог только помахать крыльями и «клюнуть» носом самолета, как бы призывая летчиков идти на посадку.

На Новоцарицынском кладбище вырос небольшой холмик с непокрашенным фанерным обелиском, на верху которого боевые товарищи прикрепили пятиконечную дюралюминиевую звездочку, вырезанную из крыла разбитого самолета.

Действия штурмовиков за последнее время усложнялись тем, что они летали в одной группе с самолетами И-5. Это был одноместный биплан, его скорость уступала «илу» чуть ли не в два раза. Вместе со штурмовиками они идти не могли, сильно отставали. Из-за этого сопровождающие ЛаГГ-3 попадали в крайне тяжелые условия: и без того их малочисленные группы вынуждены были разделяться, чтобы прикрыть и тех и других, и, конечно, они не могли надежно обеспечить работу «илов» и И-5. Трудно сказать, по каким соображениям командование приняло такое решение. На мой взгляд, оно только сковывало работу нашей авиации.

Но несмотря на неимоверную сложность обстановки, летчики дрались отчаянно. Особенно выделялся среди других Иван Вендичанский. Товарищи, летавшие с ним, восхищались его мужеством и бесстрашием, которое теперь уже никогда не было безрассудным. Иван действовал с удивительной расчетливостью. Недавно он четверкой штурмовал в районе Армянска до ста вражеских автомашин. Их прикрывал сильнейший зенитный огонь. От такого огня уже небо раскалилось, а Вендичанский не уходил от цели. В колонне пылают несколько десятков машин, он злится, что горят не все, и снова идет в атаку. А когда стрелять было нечем, Иван прошел над колонной на такой высоте, что летчикам казалось, будто они даже видели глаза насмерть перепуганных гитлеровцев.

Часто приходилось летать над морем, над заливами, а спасательных средств не было и, случалось, от этого гибли люди. Алексей Николаевич отправился к морякам и привез от них пять спасательных жилетов.

– Слезно просил, – рассказывал потом военком, – видел, что у них самих очень мало этих жилетов, а они им тоже нужны вот так, – он провел ребром ладони по горлу, – а все же поделились. Молодцы моряки.

Однажды Вендичанский проговорился, что не умеет плавать. Поэтому Немтинов Ивану первому вручил жилет, и надо было видеть, как повеселел отважный летчик.

– Спасибо, товарищ комиссар, может быть, пригодится, – поблагодарил Вендичанский, принимая жилет.

Но случилось так, что и жилет не мог его спасти.

Ранним утром 16 октября тройка «илов» после взлета взяла курс на вражеский аэродром Ново-Павловка. Ведущим шел Вендичанский, слева Маслов справа Емельянов. Их сопровождали пять ЛаГГ-3. При подходе к цели летчики увидели на стоянках восемь Me-109, девятый рулил на старт, но наш истребитель соколом ринулся на него, в крутом пикировании дал длинную очередь и в небо взметнулся столб дыма. После первой атаки загорелись три вражеских самолета, но зенитчики словно взбесились. Казалось, невозможно вырваться из этого пекла. Тем не менее ведущий решился на вторую атаку. В стороне от истребителей он увидел двухмоторный бомбардировщик и «эрэсами» поджег его, а Маслов и Емельянов взорвали еще по одному.

По маршруту от цели летчиков сопровождал сильный зенитный огонь. Ведущий решил кратчайшим путем выйти на свою территорию и взял курс на Каркинитский залив. Уже вот он берег и конец зенитному огню. Но неожиданно самолет Вендичанского с дымом пошел на снижение. Над заливом очень плотная дымка. Маслов и Емельянов подошли вплотную к своему командиру, они видели его лицо, видели, как их командир и товарищ делал отчаянные попытки, чтобы мотор заработал. Но нет, он продолжал дымить еще сильнее, самолет снижался, заметно падала скорость. На высоте, непрерывно меняя курс, шли «лагги», зорко охраняя штурмовиков от вражеских истребителей.

Видимо поняв, что уже все кончено, Иван качнул с крыла на крыло и в открытую левую форточку помахал Маслову рукой. Это был последний взмах руки боевого командира, любимца полка, верного друга, бесстрашного летчика. Самолет пошел на крутое снижение и… скрылся в дымке в трех километрах от нашего берега. Весь день спасательные катера вели поиск Вендичанского, но из-за плохой видимости безуспешно.

Гибель Ивана Петровича Вендичанского потрясла весь полк. Но особенно тяжело воспринял ее Сергей Попов, ведь он потерял самого дорогого для него человека. На митинге этот мужественный боевой летчик плакал навзрыд, как ребенок, не стесняясь слез.

Неразлучной тройки не стало: Андрей Буханов странствовал где-то по госпиталям, Иван Вендичанский погиб, остался один Сергей Попов.

 

У войны свои законы

18 октября 1941 года 11-я армия Манштейна начала штурм Крымского перешейка. Воины 51-й отдельной армии с большим упорством отстаивали свои позиции. Бои приняли ожесточенный характер. Немецкие бомбардировщики под прикрытием большого количества истребителей непрерывно атаковали наши войска на поле боя.

Отдельная Приморская армия, героически оборонявшая Одессу, сейчас спешила на помощь защитникам Крымского перешейка. Дорог был каждый день, каждый час. Приморская опаздывала: ее передовые части подошли только 20 октября и сразу же вступили в бой. Гитлеровское командование бросило сюда еще две дивизии. В конце октября противник прорвал Ишуньские позиции и советские войска вынуждены были отходить в глубь Крымского полуострова.

В эти трудные дни летчики 103-го штурмового авиаполка с утра до вечера не вылезали из кабин. А сколько же надо было иметь сил техническому составу, чтобы обеспечить эти боевые вылеты! И он их обеспечивал.

В первый день штурма гитлеровцами перешейка Маслов повел четверку на скопление пехоты и автомашин вдоль восточного берега озера Старое. Вслед за ним пошли Попов с Ильиным и Ермиловым в сопровождении четырех «лаггов». Они видели, как небо и земля тяжело дышали огнем. Далеко на высоте шел воздушный бой. Самолет горящим факелом устремился вниз и над Гнилым морем взметнулся огромный столб воды. От другого беспорядочно падающего «ила» отделилась черная точка, над которой сверкнул на солнце купол парашюта. Ветер сносил его в море, за Арабатскую стрелку. Чей взорвался самолет, кто повис на парашютных стропах и удалялся от берега – узнать было невозможно. А над Сивашом дымка, черная копоть, сотни, тысячи взрывов, подымавших тонны земли и воды, ослепительно яркие вспышки орудийной канонады – все смешалось. Как опознать в этом клокочущем горниле, где наши, а где гитлеровцы? Но разобраться надо обязательно, иначе можно ударить по своим.

Имея солидный боевой опыт, Попов действовал уверенно Он выбрал наибольшее скопление вражеских машин и всей группой устремился в пикирование. Потом еще атака и еще. И это в сплошном зенитном огне! После посадки по команде Николая Романкова техники немедленно принялись за свое привычное дело – восстановление поврежденных самолетов.

23 октября гитлеровцы на правом фланге перекопского направления продолжали развивать наступление. Их авиация наносила удары по нашим войскам и прикрывала наступление своих.

Надо было с воздуха всеми имеющимися силами преграждать путь этому наступлению. Исправных самолетов в полку осталось мало. В полдень Маслов повел четверку в район Бой-Казак-Татарск. Из-за неисправности мотора младший лейтенант Ильин вернулся на аэродром. Осталось три «ила», которые, не дойдя до цели, были атакованы девяткой Me-109. Самолет младшего лейтенанта Шкиндера получил большие повреждения, лететь дальше не мог и с перебитыми рулями управления все же сел на своем аэродроме. Маслов и Емельянов вступили в воздушный бой. В самолете Тимофея был пробит маслорадиатор, изрешечены покрышки колес, плоскости, поврежден воздушный винт. Маслов приземлился невдалеке от переднего края, в трех километрах севернее Айбары.

Одному Емельянову удалось пробиться к цели. Он успел сбросить бомбы в большое скопление вражеской пехоты и пустить в нее «эрэсы», но гитлеровские истребители не отставали от него, пока не сбили. На полуразрушенном самолете, раненный в голову и руку, Григорий приземлился в расположении своих войск в четырех километрах северо-западнее Онгар Найман. Но уже идя на вынужденную посадку, Емельянов увидел справа фашистский двухмоторный бомбардировщик «Хейнкель-111». Превозмогая боль в руке, он довернул самолет и прошил фашиста пушечным огнем. Потеряв управление, бомбардировщик врезался в землю.

Вечером в полк поступило сообщение, что Емельянов находится в медсанбате стрелковой части, ранение не тяжелое и он через пару дней будет в полку. Действительно, на третий день он на перекладных добрался домой. Как приятно, когда товарищ, которого почти похоронили, вдруг возвращается. Это был счастливый день.

Сегодня он счастливый вдвойне. Почти месяц прошел, как был сбит Валерий Плотников, а майор Березовский по совету Немтинова все тянул время с отправкой жене извещения. Медлил потому, что она уже получила такое, а Валерий всем чертям назло и на радость товарищам вернулся в полк. Теперь уже пролетело столько времени, а о нем ни слуху, ни духу. Совсем недавно, всего несколько дней тому назад за подписью Мироненко, Немтинова и Березовского ушло жене Плотникова извещение:

«Ваш муж, Плотников Валерий Павлович, 26 сентября 1941 года, выполняя свой долг перед Родиной в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, не вернулся с боевого задания и пропал без вести. Память о храбром летчике, замечательном товарище и умелом воспитателе – военкоме эскадрильи младшем политруке Валерии Павловиче навсегда останется в сердцах личного состава нашей части».

Но Валерий не пропал без вести, он жив!

Багровое солнце приближалось к тусклому от гари и копоти горизонту, когда к командному пункту подошел заросший, в оборванной гимнастерке щуплый человек. Немтинов первый встретился с ним, подозрительно посмотрел, и Валерий понял, что тот не узнал его.

– Товарищ военком, и теперь не узнаете? – Плотников улыбнулся, снял измятый, в засохшей грязи шлемофон, похлопал ладонью по большой лысине. – Вот мой пароль.

– Валерий Павлович, родной, ты ли это? – и Немтинов схватил его в крепкие объятия.

– Я самый и есть, товарищ батальонный комиссар, – Алексей Николаевич обнял военкома эскадрильи, и они пошли на КП.

Известие о возвращении Плотникова молнией облетело весь полк. Попов первый прибежал на КП, и два боевых летчика – командир и военком первой эскадрильи – долго тискали друг друга, целовались и радовались, как дети одной матери.

– Да полегче тисни, видишь, у него одной кожей кости обтянуты, – говорит Мироненко Попову. – Садись, Валерий, рассказывай все по порядку.

– Я уже распорядился, – обратился к Плотникову Немтинов, – чтобы сейчас сюда явился Шапиро и занялся тобой. Ужин уже готовят, но в столовую пойдешь вместе с врачом.

Валерий устало опустился на табурет, и все, кто был на командном пункте приготовились, слушать, как он уже второй раз, можно сказать, заново родился.

* * *

Самолет, почти неуправляемый, тяжело плюхнулся о землю, но летчик сознания не потерял. Он мгновенно выскочил из кабины, огляделся вокруг. Вблизи никого не видно, но слышно, как километрах, может, в десяти грохотали и сверкали, словно молнии, орудийные залпы. Там шел бой. Валерий решил прежде всего убежать подальше от самолета. Бежал он долго, по крайней мере ему так казалось, пока на пути начали встречаться воронки. Вскочил в первую попавшуюся, чтобы дух перевести. Немного отдохнул, прислушался, осмотрелся и снова пустился дальше.

Рядом было поле выспевшей неубранной кукурузы, но Валерий направился в противоположную сторону, в открытую степь, изрытую множеством воронок. «В кукурузе, наверняка, будут искать, если увидят самолет, а здесь не догадаются», – решил Плотников, удаляясь в поле. Оглянулся в сторону самолета, но его уже не было видно. На какое-то мгновение остановился, потом сполз на дно глубокой воронки, сейчас такой уютной и надежной. Стало тихо-тихо, только где-то далеко, там, наверху, слышался сплошной гул, и временами Валерию казалось, что то стонала сама земля. Его нервы немного расслабились, и он сразу почувствовал сильную усталость. «Надо хорошенько сориентироваться, чтобы ночью двинуться в путь», – подумал Плотников. Как бы пригодился ему сейчас наручный компас. Но тогда летчики их не имели.

А когда темное южное небо усеяли тысячи звезд, Валерий выбрался наверх и взял направление на вспыхивающие на горизонте зарницы. Изредка останавливался, вслушивался в замершую степь, но кроме неугомонных сверчков ничего не было слышно.

Рассвет застал летчика у одного из многочисленных здесь озер. Обошел его, залег в канаве и стал наблюдать. В километре, по дороге на юг, к линии фронта то и дело мчались немецкие автомашины и мотоциклы. Пролежав так часа два, Плотников почувствовал острый голод, а еще больше ему хотелось пить. А воды нет – озера здесь соленые. Единственная надежда – с наступлением темноты попытаться зайти в какую-нибудь хату. Село виднелось недалеко, но там могли быть немцы. Риск большой…

Как только стемнело, Валерий все же направился к селу. Чем ближе подходил, тем отчетливее слышал лай собак, урчание моторов, людские голоса. По невыключенным фарам можно было определить, что там много гитлеровцев, всякой техники. Плотников обогнул село и снова, как в прошлую ночь, пошел полем на юго-восток. Каждый шаг становился все тяжелее. «Отпить бы хоть несколько глотков воды», – сейчас он больше ни о чем не думал.

Если немцам удастся прорвать оборону наших войск, линия фронта удалится. Нужно спешить. Валерий это знал, но чувствовал, что силы его на исходе. И вот он наткнулся на небольшой участок кукурузы. Ощупью нашел початок, тут же очистил его и начал с жадностью обгрызать зерна. «Находка-то какая», – повторял от счастья Валерий, обламывая еще и еще початки и пряча их за пазуху. Натолкав сколько влезло, пошел дальше. Вдруг впереди заметил какой-то темный силуэт. Выхватив из-за ремня пистолет, присел и начал всматриваться, что это могло быть. Осторожно подполз ближе – о радость! Это колодец!

«Не иначе, как до войны здесь была колхозная ферма», – мелькнула мысль. На коловороте висела тонкая цепь без ведра. Вначале Плотников растерялся, но его сразу осенила счастливая идея: пусть сослужит добрую службу шлемофон. Концы шлемофона привязал к цепи и начал ее раскручивать. Через некоторое время услышал глухой всплеск, от радости у него заколотилось сердце. Он начал наматывать цепь на коловорот и все время слышал, как из шлемофона гулко выплескивались живительные капли. Вытащив «ведро», Валерий осторожно взял его в обе руки и стал жадно пить. Вода была на редкость вкусной и холодной. Ему казалось, что он никогда не напьется, но уже после третьего приема жажда была утолена. В четвертый раз он вытащил из колодца шлемофон, связал концы и двинулся в путь. У Плотникова теперь было и питание, и вода, которую он уже мысленно распределил по нескольку глотков в день.

Рассвет застал летчика в открытой степи: ни леска тебе, ни оврага, ни лощинки. Кругом равнина. Дальше идти он не мог. Километрах в двух оказалась дорога, по которой непрерывно шли вражеские танки, машины. Шли весь день, и Валерий пролежал до вечера за небольшим ракушником, на который так кстати наткнулся. Надеялся на ночь, но пришлось оставаться на месте еще двое суток, пока, наконец, где-то перед рассветом на дороге наступила тишина.

Шли девятые сутки скитаний Плотникова. За пазухой оставалось два початка кукурузы, пил воду из луж, которые еще не просохли после дождя. Обходил все населенные пункты, потому что везде были немцы.

На десятый день, совсем обессиленный, Валерий отдыхал в неубранных подсолнухах. Мимо по безлюдной дороге шел какой-то старик. Плотников тихо окликнул его, и тот оторопело остановился. Увидев поднимающегося человека, хотел было бежать, но, наверное, голубые петлицы с птичками остановили его.

– Я свой, летчик, не бойся, папаша, – вполголоса сказал Валерий, и старик сразу осмелел. Он сам подошел к летчику и с показной храбростью ответил:

– А я тебя не боюсь, – и, помолчав, участливо спросил: – А ты есть хочешь?

– Есть потом будем. Ты лучше подскажи, как к нашим добраться.

Они вышли к берегу небольшого соленого озера, дед показал надежный путь, а Плотников все пометил на карте» которую сумел сохранить при себе.

– Спасибо тебе, отец, – поблагодарил Плотников, и они пожали друг другу руки.

– Иди, сынок, бог тебе в помощь, – сказал старик вслед уходящему летчику.

Вечером Плотников наткнулся на дозор нашей воинской части. Бойцы сразу его обезоружили, отобрали планшет с картой, проверили пустые карманы и под конвоем отправили в штаб. Два дня ушло на звонки да проверки, и только после этого Валерия отпустили.

Вот какую историю рассказал военком первой эскадрильи Валерий Павлович Плотников своим командирам и товарищам. С разрешения подполковника Мироненко врач Шапиро взял Валерия под руку и повел в столовую, а оттуда – в приготовленную баню.

В тот же вечер Плотников написал письмо жене. Закончил его словами: «Целую. Твой Валера». Потом внимательно прочитал все написанное, немного подумал и добавил: «Нина, сохрани обе похоронки. На память. Разобьем фашистов, приеду домой, будут у нас дети. Пусть читают, какой живучий был у них отец».

Обстановка на фронте с каждым днем ухудшалась. Прорвав оборону наших войск, немцы начали развивать наступление на двух направлениях: на Севастополь и на Керчь. Технический состав уже с ног валился, но восстанавливать самолеты не успевал, а исправных машин почти не было.

27 октября капитан Попов в паре с младшим лейтенантом Ильиным при сопровождении четырех ЛаГГ-3 вылетели для нанесения удара по противнику в населенных пунктах Воронцовка и Берды-Булат. Не дойдя до цели, они были атакованы большой группой «мессеров», и Ильин на подбитом самолете произвел вынужденную посадку. Попов пробился к цели и дважды атаковал скопление машин и пехоты на северной окраине Воронцовки.

В тот же день из группы Ивана Ермилова не вернулся с задания Анатолий Борисов. На подбитом «иле» он сел северо-западнее Симферополя. К вечеру в полк пришло от командования общевойсковой части сообщение, что тяжело раненный летчик отправлен в медсанбат. Указывалось и точное место посадки самолета.

Эта весть сразу облетела всех. Никому не хотелось верить в происшедшее. Борисов так же, как и Маслов, был любимцем полка. В самые тяжелые дни Анатолий оставался самим собой, рвался в бой, несмотря ни на что, и вместе с Тимофеем задавал настрой всему личному составу. У него была огромная уверенность в победе и ничем неизмеримая злоба к фашистским захватчикам. Но он знал, что победа не придет сама собой, поэтому в каждый боевой вылет вкладывал все свое мастерство. Кто с ним летал, знали, что в бою бесстрашию и смелости Борисова не было предела.

«Меня никогда не собьют гитлеровцы», – не раз уверенно говорил Анатолий своим товарищам.

И вот он не вернулся на свой аэродром. Попытки установить, где находится тот медсанбат, ни к чему не привели. Даже связи с той частью, которая сообщила о Борисове, установить не удалось. Судьба этого бесстрашного летчика для полка осталась неизвестной.

Для ремонта самолета Романков отправил авиамехаников Анатолия Лукшина и Андрея Комашко и сказал, что в их распоряжении один день, затем кого-то из летчиков привезут на По-2, чтобы перегнать восстановленный «ил» на свой аэродром.

Разыскав самолет, хлопцы ахнули: обе плоскости были настолько исковерканы осколками зенитных снарядов, что об их спасении не могло быть и речи. Посоветовавшись между собой, авиамеханики решили отсоединить плоскости, устранить другие обнаруженные повреждения, а когда прилетит летчик, организовать доставку исправных крыльев из полка.

Сразу принялись за работу. Когда все было сделано, а никто еще не прилетел, Лукшин предложил проверить исправность мотора. Запустили – работает, что надо. А тут и По-2 выскочил из-за совхозного сада и с ходу сел невдалеке от «ила» – прилетели Попов с Емельяновым.

– Товарищ капитан, мотор работает отлично, с самолетом все в порядке, только крыльев нет, – отрапортовал Лукшин Попову.

– В общем все хорошо, прекрасная маркиза, – полушутя, полусерьезно сказал Сергей.

– Так точно! – механически выпалил Анатолий.

– Значит так, братцы-кролики, – начал Попов, – пока доставим сюда плоскости, то уже, наверное, не себе, а немцам восстановим машину. Чтобы этого не допустить, Емельянов возвращается на По-2 в полк, я порулю самолет до аэродрома Саки. Вы у меня будете за пассажиров, – обратился он к механикам. – В Саки приделаем ему крылья и перегоним к себе.

После взлета Емельянова Попов приказал Лукшину и Комашко залезать в фюзеляж, а сам запустил мотор и подрулил к дороге, ведущей на Саки.

В полку такого еще не было: бескрылый самолет, подымая огромные облака пыли, рулил по дороге, вслед за ним бежали чумазые мальчишки из встречающихся по пути глинобитных хат, а летчик, без шлема, в одних летных очках, наполовину высунулся из открытой кабины и уверенно держал курс на Саки.

Даже бывалые шоферы встречных машин шарахались в сторону от необыкновенного «коллеги», а идущие вслед за самолетом не решались обгонять его, поэтому постепенно автоколонна увеличивалась. В голове ее рулил бескрылый штурмовик. Сергей оглянулся назад и зло выругался.

– Что же они плетутся за мной один в один, а если фрицы нагрянут? – крикнул Попов, как бы обращаясь к сидящим в фюзеляже механикам, хотя и знал, что никто его не слышит.

Он свернул на обочину и, став на сиденье во весь рост, начал энергично махать рукой: «Проезжайте быстрее!». И только когда последняя машина миновала самолет, Сергей снова вырулил на дорогу и продолжал путь на Саки.

Как только прибыли на аэродром, сразу получили разрешение снять плоскости с безмоторного самолета. На второй день, к полудню, все было готово, и Попов с двумя механиками в фюзеляже благополучно прилетел в Новоцарицыно. Подполковник Мироненко поставил в пример летчика за разумное решение, благодаря которому был спасен самолет.

Большие группы немецких бомбардировщиков под прикрытием истребителей непрерывно подвергали ударам наши войска на поле боя. Вражеские истребители со всевозрастающей активностью противодействовали полетам советской авиации. В каждом вылете нашим летчикам приходилось вступать в неравную борьбу. Гитлеровские войска везде прикрывались сильнейшим зенитным огнем.

После прорыва Ишуньских позиций часть сил армии Манштейна устремилась в направлении на Евпаторию. Ни численности этих войск, ни точного места их нахождения наше командование не знало.

29 октября подполковник Мироненко получил приказание обнаружить вражескую мотомеханизированную колонну, определить ее состав и атаковать. В это время в полку было всего два исправных самолета. Как это мало для выполнения такой задачи! Командир доложил об этом по инстанции. Тогда командование ВВС 51-й Отдельной армии приняло решение послать сводную группу: два Ил-2 103-го, три Пе-2 из какого-то бомбардировочного (там тоже больше самолетов не было) в сопровождении четырех ЛаГГ-3.

Авиационная разведка сочеталась с нанесением удара. Объединение в одной группе разных типов самолетов, слабая защита истребителей сопровождения – все предвещало исключительную сложность полета. Павел Иванович это хорошо знал, поэтому и решил лично возглавить группу, о чем доложил в штаб ВВС Отдельной. Там согласились. Ведомым летел младший лейтенант Шкиндер.

Когда все самолеты собрались и заняли свои места, Мироненко взял курс на запад. По дороге на Джелал шла огромная колонна вражеских машин, сам пункт был забит машинами, техникой, танками. Заработали вражеские зенитки. «Отсюда невредимым не уйти, но и цель же соблазнительная», – пронеслось в голове командира группы, но тотчас он переключил свое внимание на цель. После сбрасывания бомб Пе-2 ушли в восточном направлении, один из них, объятый пламенем, круто снижался. Два наших истребителя пошли с бомбардировщиками, два остались при штурмовиках. Атаки Мироненко и Шкиндера следовали одна за другой. В колонне вспыхнули пожары, западная часть Джелала была вся в огне, а штурмовики то взмывали в небо, то снова устремлялись в пикирование. Только после четвертой атаки Мироненко, прижавшись в притирку к земле, ушел на свою территорию. Иосиф Шкиндер все время следовал за своим командиром.

В полночь с 30 на 31 октября полк был поднят по тревоге – нависла прямая угроза захвата аэродрома гитлеровцами. Поступил приказ летному составу с рассветом перелететь на Керченский полуостров, на аэродром Семь Колодезей, всех остальных – немедленно эвакуировать на автомашинах.

– Товарищ подполковник, только четыре самолета могут взлететь, шесть сильно повреждены. Надо не менее суток для восстановления, – докладывал Романков командиру полка.

– Последней команде, которая будет уходить с аэродрома, неисправные самолеты сжечь, – жестко приказал Мироненко.

Вслед за инженером полка доложил Березовский:

– У нас есть только три полуторки, это явно недостаточно для эвакуации технического состава.

– Что вы с лекцией передо мной выступаете? – оборвал его Мироненко. – Сколько в полку машин, не хуже вас знаю. Ваше предложение?

– Я предлагаю на машинах отправить только крайне необходимых для обеспечения боевой работы с нового аэродрома. Остальным придется следовать пешком.

– Согласен! – властно ответил Мироненко. – Немедленно составить команду на автомашины. Вместе с Немтиновым остальных разделите по группам, назначьте старших и их замполитов. До рассвета списки представить мне. На четверку исправных самолетов выделите восемь человек техсостава: три механика, четыре оружейника, одного прибориста. В гондолы шасси посадим, а полетим с выпущенными ногами, чтобы никакой задержки в вылетах на новом месте не было! – приказал командир полка, и на его скулах заходили желваки.

Да, ни в каких авиационных наставлениях, ни в одной инструкции не было предусмотрено возить людей в гондолах шасси. В мирное время это считалось бы безумием. А сейчас подполковник Мироненко вынужден был принять такое решение. Война не всегда считалась с укоренившимися авиационными порядками – у нее свои законы.

Темная ночь выдалась холодная и сырая. Разгулявшийся с вечера ветер усилился. Шел дождь. На северо-западе, недалеко от аэродрома, гремела канонада, небо то вспыхивало ослепительно ярким светом, то мгновенно становилось кромешно черным. В этой тревожной темени бегали, чертыхались насквозь промокшие люди, то там, то здесь подавались команды: полк спешно готовился к эвакуации.

Вскоре заурчали машины, а вслед за ними тронулись небольшие группы воинов. Как только ночь стала постепенно растворяться в наступающем рассвете, взлетели четыре самолета и сразу скрылись в густой дымке, а сиротливо оставшиеся шесть поврежденных «ильюш» по приказу Николая Дмитриевича Романкова вспыхнули яркими факелами, и инженер полка со своей командой последним оставил аэродром в Новоцарицыно.

Как были кстати специалисты, прилетевшие в гондолах шасси, на аэродроме Семь Колодезей! Попов, Емельянов, Маслов да и сам Мироненко готовили машины вместе с этими техниками, больше людей не было. Задания выполняли без сопровождения, истребителей бросили на борьбу с гитлеровскими бомбардировщиками, которые непрерывно бомбили наши части, отходящие с тяжелыми боями в общем направлении на Керчь.

К полудню третьего дня прибыли машины с техническим составом во главе с Николаем Романковым. Майор Березовский, заместитель начальника штаба полка капитан Стрих и начальник связи полка капитан Фомин со своими командами еще не пришли. Но и такому подкреплению летчики были рады.

– Теперь станет легче, – подбадривал командир полка Попова, Маслова, Емельянова, – будем только на задание ходить, а остальное Николай Дмитриевич организует.

Но после приезда техсостава удалось слетать всего один раз. Не успели хоть немного отдохнуть, как поступила команда немедленно перебазироваться на Кубань, в станицу Абинскую. В полку осталось три самолета, теперь уже и «безлошадный» Григорий Емельянов летел с Поповым в качестве пассажира.

Летчики взяли снова в гондолы шасси техников, благополучно пересекли Керченский пролив и сели в назначенной точке. Гораздо тяжелее пришлось остальному составу.

51-я Отдельная армия отошла к Керчи, но закрепиться на Керченском полуострове ей не удалось, и 16 ноября она вынуждена была эвакуироваться на Таманский полуостров. Отдельная Приморская армия отходила к Севастополю, беспримерная оборона которого началась 30 октября 1941 года.

Вместе с частями 51-й Отдельной армии под ожесточенным вражеским огнем переправились через Керченский пролив и все команды полка: капитан Сергей Фомин и секретарь комсомольской организации старшина Павловский со своими группами переплыли на пароме и высадились на косе Чушка, комиссар полка Немтинов, майор Березовский и капитан Стрих переправили возглавляемые ими команды на различных средствах и сошли на берег западнее Тамани. Только спустя несколько дней весь личный состав собрался на аэродроме Абинская, но отсюда боевой работы вести не пришлось. Поступил приказ: оставшиеся самолеты перегнать на аэродром Бесскорбная и сдать другой части, а личному составу выехать в глубокий тыл страны за пополнением и получением самолетов до штатного количества.

 

Встреча

В день погрузки полка на товарняк в Краснодаре погода на редкость была противной: сильный порывистый ветер швырял крупные хлопья мокрого снега, который тут же таял. Пронизывающая до костей холодная сырость, угроза очередного налета вражеских бомбардировщиков подгоняли личный состав с погрузкой, каждый выполнял свои обязанности, расписанные Березовским, предельно четко. С наступлением темноты все было готово, и поезд тронулся.

Где-то в полночь Маслов, а вслед за ним и Емельянов проснулись от нестерпимого холода. По стуку колес на стыках рельсов Тимофей определил, что поезд идет медленно.

– Если так будем ползти, в вагоне и Первое мая отпразднуем, – сонно ворчал он. – А холодина – окоченеть недолго.

Емельянов подошел к двери, подставил плечо, поднатужился, и она со скрипом и визгом немного отодвинулась. В узкий просвет ворвался холодный ветер и стеганул Григория по лицу колючим снегом. Он поспешно ее закрыл. На дворе настоящая зима, мела метель.

Чтобы не разбудить остальных, они тихо помешали в буржуйке дотлевавший уголь и сверху насыпали свежего. Вскоре печка начала краснеть, по вагону расплылось приятное тепло. Снова все утихло, только колеса продолжали отстукивать свою однозвучную, бесконечную песню.

И утром длинный товарный поезд в пути сопровождала метель. Но в трех вагонах, которые занимал 103-й, было тепло и весело. Подходило время завтрака, каждый доставал из вещмешка пачку концентрата гречневой каши, полученную по продаттестату, высыпал в стоявший на буржуйке котелок с кипятком – и через пять-семь минут завтрак был готов.

– И почему мы до войны не знали, что на свете есть такое замечательное блюдо? – удивляется Жорник, тщательно соскребая со дна котелка остатки подгоревшей каши.

На каком-то полустанке поезд сделал первую остановку.

Немтинов обошел «свои» вагоны. Военкомы эскадрилий Валерий Плотников и Иван Аладинский доложили, что все в порядке. Комиссар полка решил размять кости, соскочил на землю и бесцельно, просто так, направился к киоску, приютившемуся под станционным зданием. Возле него стояла небольшая группа людей. Еще издали он заметил мужчину в кожаном летном реглане. Чем ближе подходил к киоску, тем пристальнее всматривался в него. Уж очень знакомая эта слегка сутуловатая фигура. Немтинов зашагал теперь уже решительнее. Опершись на палку, человек стоял к Немтинову спиной, и комиссар увидел, что сзади его реглан весь изорван. «Батюшки, да неужели это он?» – подумал Алексей Николаевич, и его сердце заколотилось тревожно и радостно.

– Борисов! Толя! – крикнул Немтинов.

На зов человек в реглане повернулся, и они узнали друг друга. На бледном осунувшемся лице Борисова засветилась так знакомая всему полку открытая улыбка. Опираясь на палку, Анатолий заспешил к комиссару, и на глазах у всех незнакомых им людей два авиатора застыли в крепких объятиях.

– Откуда ты взялся, как сюда попал? – задавал бессвязные вопросы Алексей Николаевич.

– Бежал из госпиталя, товарищ батальонный комиссар. А теперь ищу первых попавшихся пилотяг и буду просить, чтобы взяли к себе. Неважно, на чем они летают – я готов на любой самолет.

Немтинов так внимательно слушал, что, казалось, он впервые видит этого человека. А потом спохватился:

– Да чего же мы стоим здесь столбами? Идем, Толя. Вон там вагоны нашего полка. Ты уже нашел, кого искал, – друзья твои здесь!

От радости бесстрашный летчик не мог удержать слез. Забыв о еще незаживших ранах, он так зашагал к поезду, что Немтинов едва поспевал за ним. В вагон расположения второй эскадрильи, куда они вошли, прибежали все. Какое было ликование! Ведь не осталось ни малейших надежд на его возвращение, и вот Анатолий здесь, в кругу своих товарищей! Со всех сторон Борисова засыпали вопросами.

– Да тише вы, черти! – не то в шутку, не то всерьез крикнул военком эскадрильи Иван Аладинский. – Хотя бы кто-нибудь спросил, ел ли человек сегодня.

– Если по-честному, то не только сегодня, а третий день во рту ничего не было. Аттестата-то у меня нет, я же госпитальный дезертир.

– Не падай духом, Толя, сейчас наверстаешь упущенное, – раздались в толпе голоса, и с разных сторон потянулись к Борисову руки с пачками гречневого концентрата, галетами, кусками сахара.

…Три товарных вагона в пути несколько раз прицепляли к другим составам, и только на седьмые сутки поезд, наконец, прибыл в место назначения. Разместились в обычных армейских казармах. Но сейчас они казались необычными, из иного мира, потому что в них был электрический свет, а мы за эти полгода совсем отвыкли от него.

Командование запасной авиабригады, в состав которой временно вошел полк, разрешило личному составу недельный отдых. Это тоже обрадовало: шутка ли, после того, что пришлось пережить, вдруг не бьют по тебе зенитки, не сыпят гитлеровцы бомб на аэродром, да еще целую неделю можно ничего не делать.

– Думалось ли, гадалось ли, что мы Новый год встретим так далеко от фронта, – удивлялся Сергей Попов.

Настроение у всех было приподнятое. Кто знал адреса своих семей, писали письма, а Плотников рискнул даже телеграмму послать жене.

– Чем черт не шутит, когда дети спят. А вот и дойдет, тогда Нина обязательно приедет к Новому году, – убеждал Валерий Попова. – Не все же ей похоронки получать обо мне. Пусть приедет и убедится, «что солдат еще живой».

Время летело так быстро, что незаметно подошли последние два дня 1941 года. До подъема было еще не меньше часа, а дневальный разбудил Плотникова.

– Товарищ младший политрук, вставайте, к вам жена приехала.

Валерия как ветром сдуло с кровати. Кажется, ни по одной тревоге он так быстро не одевался, как сейчас.

– А где же она? – опомнившись, спросил дневального.

– Стоит возле моей тумбочки! – отчеканил моторист.

Плотников вихрем помчался к выходу, и через какое-то мгновение Нина была в объятиях мужа, которого уже дважды оплакивала, получая с фронта известия о его гибели.

В тот же день однополчан молнией облетело радостное известие: в полк возвратились Андрей Буханов и Иван Малышенко. Представ перед командиром полка, они начали было докладывать по всей форме, но Павел Иванович махнул рукой: «Оставить доклад», и крепко, по фронтовому обнял Андрея и Малышенко. Первым в штаб прибежал, запыхавшись, Попов. Затем как из-под земли выросли Маслов и Емельянов, а через несколько минут комната была битком набита: каждому хотелось «из первоисточников» узнать о странствиях этих двух мужественных летчиков. И когда воцарилась тишина, они рассказали…

Через два дня после того, как их навестили в Симферополе Попов и Вендичанский, оба вместе с госпиталем были эвакуированы в Керчь, оттуда через пролив на Таманский полуостров, а затем санитарным поездом в глубокий тыл. Перед отправкой их чуть было не разлучили, хотели разместить в разные эшелоны. Пришлось обращаться к самому начальнику госпиталя. Убедили все-таки, что они не просто летчики одного полка, а настоящие друзья, и разлучать их никак нельзя.

Как только обоих подремонтировали так, что могли ходить с помощью палок, они начали осаждать начальника госпиталя просьбами о выписке в часть. Осада продолжалась больше недели, пока, наконец, начальник госпиталя не пошел на компромисс: он согласился обоих выписать с направлением в свой полк, но с обязательным предварительным трехнедельным отпуском. Они и этому были рады. В тот же день получили необходимые медицинские документы, продаттестаты, поблагодарили лечащих врачей и сестер и оставили стены госпиталя.

Вышли на улицу и вдруг остановились:

– А куда же мы поедем? – спросил Буханов.

– Не знаю, Андрюша. Я как-то раньше об этом не подумал. – Между бровей у Малышенко пролегла глубокая складка, губы поджались и он глухим голосом добавил:

– Мне ехать некуда. Каховку немцы захватили, а там у меня все: отец, мать, три сестренки, – Ваня немного помолчал, а потом с грустью продолжал: – Были, конечно, а сейчас – не знаю.

– Знаешь что? – обратился Андрей к другу. – Поедем в Сталинград, туда моя Галина с Аллочкой эвакуировалась. Ну, чего молчишь? Да тут и думать нечего – решено!

Для Галины Ивановны как гром среди ясного неба был приезд мужа со своим другом.

– Андрюша, хотя бы письмо или телеграмму прислал. Я бы что-нибудь продала и купила продуктов, – взволнованно говорила она. – А то у нас с продуктами… – потом спохватилась и умолкла, не досказав то, что чуть не сорвалось с языка.

Но Андрей и так все понял.

– А ты же писала, что вы с Аллочкой сыты, да еще убеждала, чтобы я не беспокоился о вас, – ласково сказал Андрей.

Наступила тишина. Они встретились взглядами и улыбнулись. Да и что было говорить? Без слов поняли друг друга. На фронте и в госпитале не один Буханов получал письма из тыла от родных и близких, в которых никто не жаловался, что сутками не отходил от своих рабочих мест, спал там, где работал, что питание было крайне скудным. Туда шли письма с заверениями: «О нас не беспокойтесь, у нас все хорошо, мы сыты и ни в чем не нуждаемся. Бейте фашистскую гадину и скорее возвращайтесь домой». Так писала и Галина Буханова.

Две недели выхаживала она дорогих гостей, и все это время Андрей не выпускал из рук свою дочурку. Аллочка уже подросла, научилась говорить много новых слов, и это было лучшее лекарство для отца. Малышенко был согрет этим семейным теплом и старался убедить себя, что с родными в Каховке все будет хорошо. Галине из вещей продавать ничего не пришлось – достаточно было тех продуктов, которые получали на два аттестата. Дело быстро пошло на поправку, и отпуск незаметно подходил к концу, надо было собираться в путь.

Нелегко было им узнать, где находится полк, но все уже позади, Буханов и Малышенко снова вернулись в свою фронтовую семью. С великой душевной болью они узнали о гибели боевых товарищей. Особенно тяжело перенес Андрей известие о том, что нет в живых Ивана Вендичанского.

По случаю приезда жены Плотников устроил торжественный ужин. У какого то прощелыги купил за баснословную цену литр спирта, на закуску принес из столовой пшенной каши. Но когда в торжественный момент наполнили понемножку алюминиевые кружки, дружно чокнулись за встречу Валерия с Ниной, за возвращение в полк Ивана и Андрея, за Новый год, то оказалось, что никакой это не спирт, а черт знает какая жидкость, смешанная с керосином. От участников этой встречи даже на второй день так несло керосином, что от них отворачивались.

Но, тем не менее, вечер прошел весело. Поднимая кружку, Нина сказала: «Теперь, кто бы что ни говорил, какие бы извещения не получала – никогда и никому не поверю, что Валера может погибнуть».

1942 год для летного состава 103-го полка начался напряженной учебой. Летчики анализировали свои промахи в прошедших боях, тактику действия авиации противника, особенно его истребителей, искали свои тактические приемы, совершенствовали летное мастерство. Технический состав изучал случаи отказов материальной части, оружия. Много внимания уделялось грамотной эксплуатации самолета, мотора и различного оборудования.

В первых числах марта майор Березовский был вызван в управление кадров ВВС и оттуда уже не вернулся, пошел на повышение. Жалко, что ушел, и в то же время приятно, ведь человека выдвигают. Ефима Степановича все ценили высоко. На должность начальника штаба полка вступил начальник связи капитан Фомин Сергей Александрович.

В конце апреля программа летной подготовки молодых летчиков закончилась, их распределили по маршевым полкам. В 103-й попали девять человек, среди них заметно выделялись трое. Георгий Коваленко даже представился командиру полка с гитарой в левой руке.

– Ты кто, летчик или гитарист? – строго спросил Мироненко.

– И то, и другое, товарищ подполковник, – не моргнув глазом, ответил младший лейтенант.

И уже на второй вечер Коваленко дал такой концерт, что все пришли в восторг, особенно были довольны политработники.

– Это же находка для нас, – говорил Плотников. – Сам поет, сам аккомпанирует. Вот это летчик!

– Да, положим, еще неизвестно, какой из него летчик будет, пока что только желторотый птенчик, – вмешался Маслов.

Услышав этот разговор, Георгий решительно ответил:

– Постараюсь и летчиком быть неплохим, скорее бы на фронт.

Сергей Аверьянов – статный, высокий, с красивым чубом парень, большой любитель петь, и пел прекрасно.

– Такой не одну девушку с ума сведет, – шепнул Плотников Попову.

– Свел бы, не будь войны. А сейчас ему не до девушек будет, как улетим отсюда.

Павел Назаров перед войной был авиационным техником. Но пришла лихая пора для нашей Родины, и Назаров добился разрешения овладеть трудной профессией летчика. Полюбил летное дело так, что ему казалось теперь – нет на свете лучшей работы. Но бывших своих коллег стал называть не иначе, как технарями, и ремешок летного планшета отпускал на последнюю дырку, чтобы переброшенный через плечо планшет бился по ногам. Из-за этого его в шутку называли «Чкалов номер два».

Все ждали отправки на фронт, но на какой, никто не знал.

30 апреля командир полка получил приказ перелететь на Кубань. Весь день ушел на подготовку, а 1 мая во второй половине дня летчики произвели посадку снова на аэродроме Абинская. Спустя три часа приземлились и два транспортных самолета Ли-2 с техническим составом.

Здесь самолеты были приведены в полную готовность, а 5 мая перелетели через Керченский полуостров на аэродром Багерово. Полк вошел в состав 15-й ударной группы генерал-майора Климова ВВС Крымского фронта.

 

Снова в Крыму

В конце декабря 1941 года, в период наибольшего напряжения боев за Севастополь, советское командование приступило к осуществлению первой за время Великой Отечественной войны крупной Керченско-Феодосийской десантной операции. Она закончилась 2 января 1942 года. Войска 51-й и 44-й армий при поддержке Черноморского флота и Азовской флотилии продвинулись в глубь Керченского полуострова более, чем на сто километров, освободили города Керчь и Феодосию.

Гитлеровцы приняли все меры, чтобы исправить положение. Бои за крымскую землю приняли критический характер. 15 января немцы перешли в наступление. Силы были неравные – наши войска вынуждены были оставить Феодосию. Усилия нашего командования возобновить наступление в марте и апреле к успеху не привели. Имея многократное численное превосходство в живой силе и технике, гитлеровцы готовились к решительному наступлению.

6 мая 1942 года штурмовики 103-го полка приземлились на аэродром Багерово, всего в 12 километрах западнее Керчи. В тот же день повели группы Мироненко, Попов, Маслов и Емельянов. Немцы их встретили сильнейшим зенитным огнем. По двадцать и более вражеских истребителей непрерывно висели над полем боя. Под вечер двенадцать «фоккеров» ударили по аэродрому. К счастью, подожгли только один самолет. 6 и 7 мая налеты повторялись по нескольку раз. Чтобы дать возможность действовать штурмовикам, наши истребители над аэродромом вступали в неравную схватку. На земле и в воздухе обстановка была накалена. Под огнем гитлеровских истребителей взлетали наши штурмовики, на маршруте вместе с истребителями вели оборонительные бои, пробиваясь к цели. Над полем боя их встречал губительный зенитный огонь, а на обратном пути вплоть до посадки снова подвергались атакам «фоккеров» и «мессершмиттов».

Это было самое трудное время для полка за все прошедшие месяцы войны. Казалось, такое невозможно выдержать живому человеку. Люди за эти три дня почернели от перенапряжения. Все стали молчаливее и еще злее к фашистам. Особенно тяжело было молодым летчикам, ведь они только теоретически знали про войну и сразу встретились с такими испытаниями.

Но ребята – молодцы, выдюжили эту ношу, которая свалилась на их плечи с первых дней фронтовой жизни.

И сейчас Коваленко не оставлял гитару. После ужина под ее аккомпанемент напевал «Синий платочек» или еще что-нибудь. Слушали его и хоть на какое-то время забывали о войне, отходили душой. Прав был Плотников, когда говорил, что Коваленко – находка для полка.

Как день сменяется ночью, так на войне часто радость победы – горечью неудачи. Так было и 8 мая.

К исходу 7 мая авиаразведка обнаружила на аэродроме Сарабуз до ста вражеских самолетов. Полку было приказано нанести по нему бомбардировочно-штурмовой удар. Мироненко понимал, насколько сложным будет это выполнить. Надо лететь на предельный радиус действий «илов», что не допускало никакого отклонения от курса; большая часть пути проходила над территорией, занятой противником, где можно не один раз попасть под обстрел зениток или истребителей; половина маршрута – над морем, а это сильно затрудняло пилотирование и ведение ориентировки. И, наконец, чтобы застать на аэродроме все самолеты, придется взлетать в темноте.

Вот почему командир полка решил лично возглавить этот вылет. Вечером было все готово. Перед рассветом 8 мая взлетели 10 тяжелогруженных «илов». Заместителем командира шел Андрей Буханов, вторую пятерку вел Сергей Попов.

Могли ли гитлеровцы предположить, что на них в эту рань обрушится удар такой страшной силы? Нет, не ждали. Высокомерные и наглые в тот период войны, они даже не побеспокоились о рассредоточении своих самолетов. Весь маршрут командир шел на предельно малой высоте, как говорят летчики, впритирку к земле. Подлетая к цели, Мироненко «горкой» набрал высоту. Летчики увидели на старте около 80 бомбардировщиков, стоявших крыло в крыло с работающими моторами, готовых к взлету. Но ни одному не удалось подняться. Уходя от цели, ребята видели отрадную картину: один за другим взрывались вражеские бомбардировщики, взлетали вверх обломки металла и огромные султаны черного дыма взметались в голубое безоблачное небо.

После возвращения на свой аэродром не только неугомонный Борисов по-детски радовался такой удаче, а даже Маслов и Емельянов не могли скрыть возбуждения. Техники Жорник, Алексеенко, Фабричный и другие ходили в именинниках: в то пожарище вражеских самолетов вложен и их нелегкий труд.

С задания не вернулся лейтенант Угольников, он был сбит прямо над аэродромом. Но за его смерть товарищи отплатили сполна: на следующий день партизанская разведка сообщила, что уничтожено 38 бомбардировщиков и 41 немецкий летчик.

Во второй половине дня поступил приказ ударить по высадившемуся морскому десанту северо-восточнее Феодосии в районе Дальних Камышей. Возбужденные эффективностью утреннего вылета, техники старательно, с большим воодушевлением готовили машины. В их натруженных руках работа спорилась.

Снова семерку «илов» повел Павел Иванович Мироненко. Заместителем как и утром, он назначил Андрея Буханова. Сопровождали штурмовиков шесть Як-1 во главе с капитаном Каралашем. Еще при подходе к Дальним Камышам летчики увидели огромные колонны, в которых было не менее двух тысяч войск, по сторонам дорог шли танки, много артиллерии. Всю эту массу войск прикрывала большая группа истребителей.

Но только «илы» успели сбросить бомбы по одной из колонн, как где ни возьмись – новые вражеские истребители. Группа капитана Каралаша приняла бой против двадцати двух «мессеров». Наши истребители дрались бесстрашно, но при таком соотношении сил они не в состоянии были прикрыть штурмовиков.

Мироненко вдруг услышал оглушительный удар снаряда в бронеспинку, в тот же момент почувствовал, что перебито управление элеронами. Он с трудом развернулся на восток, к своим, и прижался к земле. Но за ним устремились три «месса» и поочередно продолжали атаковать. Уже отбит и руль поворота – маневрировать почти невозможно, действует пока один руль глубины. Высота несколько метров, а фашисты все атакуют. Ручка управления болтается в руке – значит, отбит и руль глубины. Если бы высота была больше, то самолет сразу вошел в пикирование и врезался в землю. Это летчик предвидел, поэтому и пошел предельно низко. Сейчас же ему ничего не оставалось делать, как убрать газ и выключить зажигание.

А когда пришел в себя, то понял, что сидит в кабине, от самолета осталась только броневая часть фюзеляжа, крыльев нет – они где-то отлетели при посадке, стволы пушек скручены в бараний рог.

Словно в тумане увидел бегущих к нему людей. Кто они? Свои или немцы? Приготовил автомат (он всегда летал с автоматом).

– Мы свои! – слышит Павел Иванович, подпускает ближе и убеждается, что не немцы.

Ему помогли выбраться из кабины, дали воды, и он совсем пришел в себя. Только тогда заметил, что на левом сапоге нет каблука: осколок, как ножом, срезал его по самую подошву, но ноги не задел. На фронте часто говорили: «Чудом спасся». Сейчас это можно было сказать и о командире полка.

Буханов на сильно поврежденном самолете с трудом дотянул до своего аэродрома. При посадке колеса жестко коснулись земли, и только опыт летчика не допустил полного разрушения машины, так как приземление было на одни обода – покрышки колес полностью иссечены осколками.

Старший политрук Иван Аладинский и лейтенант Иосиф Шкиндер сбиты над целью и погибли. Из группы истребителей сопровождения возвратился один капитан Каралаш, остальные погибли. Подполковник Мироненко возвратился в полк поздно вечером.

Немецко-фашистские войска продолжали развивать наступление. 12 мая Мироненко дважды летал на разведку один. Он видел по всем дорогам в направлении на Керчь интенсивное движение гитлеровцев. Весь этот день Ермилов, Маслов, Попов по нескольку раз водили группы на вражеские колонны войск и техники. В каждом вылете не досчитывались своих товарищей.

На второй день повторилось то же. Утром Буханов, Малышенко, Борисов, Ильин во главе с Масловым штурмовали большое скопище гитлеровской пехоты, конницы и автомашин в районе Сараймин и Джинельджи и были обстреляны сильнейшим зенитным огнем. Потом на них напали 17 «мессеров» и атаковали вплоть до посадки штурмовиков. Садились, кто как мог: все самолеты были в таком состоянии, что два даже не подлежали ремонту.

14 мая Тимофей Маслов снова повел шесть «ильюш» на штурмовку артиллерии и пехоты на южной окраине Баксы. В эту группу вошли Григорий Емельянов, Анатолий Борисов, Сергей Аверьянов, Константин Полбенников и Александр Журавлев.

После сбрасывания бомб Маслов обнаружил северо-восточнее Еникале на лугу видимо-невидимо автомашин и устремился туда. Были пущены в ход «эрэсы», пушки, пулеметы. Но ребята попали в огненную западню. От сотен разрывов небо почернело. А ведущий снова идет в атаку. Это было невиданное единоборство шестерых советских летчиков со множеством фашистских зенитчиков. Штурмовики устремились в последнюю атаку, но тут вдруг взрывается самолет Борисова и падает в фашистское скопище. В адском пламени войны сгорел еще один мужественный воздушный боец. В памяти товарищей-однополчан он и поныне остался веселым, неугомонным, а порой и бесшабашным, но в бою бесстрашным летчиком – юный Толя.

Это был последний боевой вылет полка в трагические дни отхода наших войск с крымской земли в мае 1942 года.

К вечеру 14 мая вражеские войска прорвались к окраинам Керчи. В это время аэродром закрыл плотный туман, а гитлеровцы уже подошли к Багерово и в некоторых местах обошли его. В полку осталось четыре «ила», которые могли взлететь, их во что бы то ни стало надо перегнать за Керченский пролив, снова на аэродром Абинская. Но как? Из-за тумана – видимости никакой, надвигалась ночь.

Уже в темноте весь личный состав пешком отправился в направлении переправы через пролив, на машины погрузили только специмущество и самые необходимые личные вещи. Для спасения самолетов остались Мироненко, Бухалов, Попов, Малышенко и их механики.

В чернильной непроглядной темени вокруг грохотали взрывы, бухали пушки, ревели мощные моторы танков, слышен душераздирающий скрежет и лязг гусениц. И от того, что ничего этого не видно, делалось жутко.

Командир полка приказал во все самолеты заложить взрывчатку, и если ночью фашисты начнут занимать аэродром – машины взорвать, а самим отправляться к переправе. Ночь прошла в предельном напряжении, никто не спал. Утром туман по-прежнему не рассеивался.

Мироненко окружила небольшая группа людей и с тревогой ждала его слова. А он стоял неподвижно, словно окаменел, только на скулах нервно ходили желваки: думал, что делать сейчас, сию минуту, иначе любое его решение может оказаться бесполезным.

Вдруг Павел Иванович резко встряхнул головой, как бы пришел в себя, и жестко, тоном, не допускающим никаких возражений, сказал:

– Будем взлетать. После взлета – курс 90 градусов, возможно, на Кубани нет этого проклятого тумана. Другого выхода у нас нет. Или взлетим и спасем машины и себя, или здесь погибнем. Третьего нам сейчас не дано. Я взлетаю первым, за мной капитан Попов, потом лейтенант Малышенко, последним – капитан Буханов.

– Слушаюсь… Слушаюсь, – недружно ответили летчики, и этим одним словом каждый подтвердил свою готовность идти сейчас на верную смерть.

Но когда Павел Иванович ушел от самолетов, чтобы выбрать направление для взлета, его охватил ужас: летное поле было вспахано. Не вызывало сомнения, что это сделала уходившая последняя команда БАО, чтобы не дать немцам готового аэродрома, а в ночном грохоте никто не слышал трактора. В страшной ярости Мироненко выхватил пистолет и, вспоминая всех святых, побежал к летчикам и что есть силы повторял:

– Застрелю! Застрелю!

Но стрелять было не в кого. Кроме четырех летчиков и их механиков, на аэродроме не было никого. Уже где-то совсем рядом слышен лязг гусениц немецких танков. Выбрав на окраине аэродрома невспаханную узкую полоску, Павел Иванович решил взлетать. Он взял в фюзеляж механика, взлетел и сразу исчез в плотном тумане, а вскоре не стало слышно и гула мотора. Остальные взлетали со своими механиками в установленной очередности.

Только от траверзы Темрюка туман начал рассеиваться, а в районе Варениковской в голубом небе ярко светило солнце. Первые три самолета благополучно приземлились на аэродроме Абинской. А Буханову и сейчас не повезло: перед взлетом он запустил мотор, но развернуться не мог – тормоза не действовали. Механик нечеловеческими усилиями кое-как помог взять направление взлета. После отрыва от земли Андрей прошел над самыми заводскими трубами Керчи с выпущенными шасси, так как в системе воздуха не было. Над проливом мотор перегрелся, работал с большими перебоями и парил, как самовар. Самолет терял высоту. Каким-то чудом Андрею удалось дотянуть до суши и он с ходу пошел на вынужденную посадку. А когда «ил» без тормозов на большой скорости несся по площадке, прямо перед собой летчик увидел какое-то препятствие. Чтобы не столкнуться, он энергично послал левую ногу вперед, самолет послушно развернулся на 360 градусов и остановился… перед вырытой глубокой траншеей. И здесь Буханова спасла счастливая случайность. Оказалось, он приземлился на площадку, с которой юркие По-2 вывозили раненых и важные грузы с Керченского полуострова. Механик кое-как устранил неполадки в моторе, и Андрей взлетел. Он вышел на аэродром Абинская на малой высоте и увидел стоявший «ил» с большой надписью на фюзеляже «За Родину, за Сталина!».

«Раз командир сел, значит и остальные здесь», – подумал Буханов и пошел на посадку. Зная, что тормоза не действуют, сразу после приземления выключил мотор, но самолет несся по аэродрому и остановить его было невозможно. Тогда он повторяет те же действия, что и при вынужденной посадке, самолет развернулся на пол-оборота и остановился.

А как же с личным составом, который вечером ушел с аэродрома?

…В районе Керчи наши части, прикрывавшие отход основных сил на Таманский полуостров, с 15 мая вели ожесточенные бои. И все же организованную эвакуацию осуществить не удалось. День и ночь немецкие бомбардировщики большими группами бомбили побережье пролива у Керчи, их истребители снижались к самой земле и в упор расстреливали все, что было у берега и в проливе. Наши зенитчики и истребители дрались не на жизнь, а на смерть, сбивали вражеские самолеты, но слишком много их было – они все шли и шли.

Ночью немецкие прожекторы, как огромные огненные сабли, рассекали темноту, освещая пролив, и стоило им обнаружить цель, как тут же артиллерийские снаряды вздымали над проливом массу столбов воды, взрывались с людьми баржи, плоты…

Баржи отходили от берега, погруженные далеко за ватерлинию, а люди бросались в воду и цеплялись за их низкие борта. Катера, баржи, буксиры, лодки, самодельные плоты, подручные средства – все использовалось для эвакуации войск под губительным вражеским огнем с воздуха и земли.

В этой обстановке не командами, а самостоятельно переправлялись техники и «безлошадные» летчики полка. Только через неделю весь состав был в сборе.

20 мая 1942 года бои на Керченском полуострове закончились. Часть наших солдат и офицеров, не успевших эвакуироваться, ушли в отряды крымских партизан, другие – вместе с жителями окрестных населенных пунктов (это были старики, женщины, дети) скрылись в катакомбах Аджимушкая.

 

…А товарища выручай!

Получив недостающие самолеты, полк перелетел на аэродром Староминская и вошел в оперативное подчинение 236-й истребительной авиадивизии. Перед летчиками была поставлена совершенно новая нелегкая задача: прикрывать южное побережье Таганрогского залива от возможной высадки десанта.

Такого оборота дела никто не ожидал, и вначале среди летчиков чувствовалось некоторое замешательство: ведь на морские цели никто не летал. Но приказ не обсуждается – он беспрекословно выполняется. И выполнение его началось с теоретических занятий. За несколько дней надо было разобраться с видами вражеских и наших плавсредств, действовавших в этом районе, научиться опознавать их с воздуха, освоить тактику и особенности боевых действий над морем, а также много других вопросов.

Не всем удавалось быстро усваивать морские науки и некоторые корпели до семи потов, но старались не отставать.

– Вот если бы нам тельняшки выдали да бескозырки, вот тогда бы другое дело. Все пошло бы как по маслу, – шутил распарившийся от нестерпимой жары Емельянов.

Поначалу было трудно, а потом все наладилось, обошлись и без тельняшек. Теперь уже каждый летчик теоретически знал, как с воздуха выглядят катера, мотоботы, баржи, изучил технику борьбы с ними, особенности поиска целей в море и много других, ранее не встречавшихся вопросов.

25 мая Буханов с Поповым первыми произвели ознакомительный и разведывательный полет над Таганрогским заливом. Буханов улетел в приподнятом настроении: в этот день он был назначен штурманом полка.

Снова пошли фронтовые будни. Летчики быстро освоили тактику борьбы с морскими целями. Работа облегчалась тем, что штурмовики и истребители сопровождения базировались на одном аэродроме. А как это важно! Они не только могли перед вылетом между собой обо всем договориться в деталях, как действовать при различных вариантах обстановки. В таком контакте было нечто гораздо большее: личное общение сплачивало штурмовиков и истребителей, рождалась и крепла та фронтовая дружба, при которой человек готов сам погибнуть в бою, но вовремя прийти на помощь товарищу.

14 июня Маслов повел шесть «илов» на уничтожение плавсредств в районе Кривой Косы. Штурмовиков сопровождали восемь истребителей Як-1. Здорово досталось немцам в этот раз: из шести обнаруженных сейнеров два ушли на дно.

Но на аэродром вернулись не все: штурмовики и истребители не досчитались по одному экипажу – не пришел Александр Журавлев и истребитель, фамилию которого, к сожалению, мне до сих пор установить не удалось.

Вечером за ужином вместе штурмовики и истребители, как и повелось на фронте, помянули своих погибших товарищей, и летчики ругали себя на чем свет стоит, что никто не видел их гибели.

Уже давно стемнело, а механик самолета Анатолий Лукшин все не уходил с опустевшей стоянки. Это его командира приняло сегодня море, это он так старательно готовил машину к очередному боевому вылету, который оказался последним: нет ни командира, ни самолета. Еще долго можно было видеть на стоянке неподвижный черный силуэт механика. Затем Анатолий бережно взял самолетный чехол и аккуратно положил его на ящик из-под патронов, заботливо поставил рядом с ящиком тормозные колодки, снял пилотку, еще немного постоял и устало побрел в землянку, в которой жил техсостав. В его сознании никак не могла вместиться мысль, что уже никогда не увидит своего командира. Потерю в бою товарища все переживали глубоко, но вдвойне тяжело ее переносил механик сбитого самолета.

На второй день боевая работа захлестнула вчерашние события, каждый выполнял свое дело.

Но то, что произошло через два дня, ошеломило всех. Находившийся на старте Мироненко глазам своим не поверил, когда увидел идущего на посадку того самого «яка», летчика которого помянули за ужином вместе с Журавлевым. Жестикулируя красным и белым флажками, Павел Иванович приказал севшему истребителю подрулить к нему. Ему не терпелось посмотреть, кто же сидит в кабине. К великому удивлению Мироненко узнал летчика, которого считали погибшим, его охватила несказанная радость. Павел Иванович вскочил на плоскость самолета и не успел наклониться в кабину, как летчик доложил:

– Товарищ подполковник, и Журавлев сегодня будет, он на перекладных добирается!

И в самом деле, к исходу дня прибыл Александр Журавлев. В обоих полках царило такое оживление, что, казалось, люди готовятся к большому празднику.

Командир БАО где-то раздобыл бочку пива, которую открыли перед ужином как дополнительный паек к положенным ста граммам. Летчики пригласили в столовую и своих помощников – техников. Слева от Журавлева сидел спасший его истребитель, справа – механик самолета Лукшин. Сейчас механик был самым счастливым среди однополчан. Ему казалось, что это не его командир, а он сам одиноко плавал в море, и теперь никому иному, а ему, Анатолию Лукшину, такое внимание уделяют товарищи.

Что же произошло в тот вылет на вражеские сейнеры? Вот что рассказали возвратившиеся летчики.

В последней атаке самолет Журавлева был подбит зенитным огнем. Никто, кроме одного истребителя, не видел, как он пошел на вынужденную посадку. До берега оставалось не менее десяти километров, но мотор отказался тянуть, и Александр сел на воду. «Ил» начал тонуть, и за эти короткие минуты Журавлев успел отстегнуть привязные ремни, освободиться от парашюта и надуть спасательный жилет. Он видел, как от сопровождавших истребителей отделился замыкающий и спиралью стал снижаться над местом приводнения. Потом вышел из спирали, качнул крыльями, боевым разворотом взмыл вверх и лег на курс. Журавлев остался один во власти моря. Провожая взглядом уходящий истребитель, он не мог понять, почему тот ушел совсем не тем курсом, что надо. Когда истребитель скрылся из виду, Журавлеву сделалось жутко: вокруг, до самого горизонта, неспокойное море, а волны бросают его то на свои гребни, то швыряют куда-то вниз, словно издеваясь над беспомощностью летчика. Так прошло не менее двух часов. Уже вечерело. Журавлев потерял всякую надежду на спасение. Его тело начала сводить судорога, а в голову назойливо лезла мысль, что отсюда ему не выбраться, и от этого его душа леденела.

А в то время истребитель после посадки на Ейском аэродроме, не теряя драгоценных минут, разыскал базировавшихся там летчиков морской авиации, доложил их командованию о вынужденной посадке штурмовика и попросил немедленно поднять гидросамолет на его спасение. И вот уже МБР-2 с летчиком-истребителем на борту – в воздухе. Прилетев к расчетному месту приводнения штурмовика, он начал его поиск способом переменных галсов.

Александр Журавлев видел, как в стороне от него кружился гидросамолет, он знал, что это его ищут, но ничем не мог себя обозначить. Только сейчас себя ругал, что не прихватил ракетницы. Он пытался подскакивать из воды, махал шлемофоном, даже кричал, как будто и в самом деле его могли услышать. Но как мало шансов увидеть с высоты одинокого человека, барахтающегося среди волн сурового моря. Потеряв всякую надежду на успех, экипаж гидросамолета пришел к выводу, что летчик утонул вместе с самолетом, и решил было уходить. Но истребитель упросил зайти еще раз. И надо же случиться такому: при последнем заходе истребитель заметил на воде темную точку. Самолет со снижением направился туда. Со стометровой высоты было четко видно человека, машущего шлемофоном и планшетом.

– Ура! Нашли! – закричали члены экипажа, и гидросамолет пошел на посадку.

На Ейском аэродроме гидроавиации Журавлева и истребителя приняли, как самых дорогих боевых товарищей. Врач оказал Александру необходимую помощь, а на прощание хозяева подарили обоим по тельняшке.

За боевые действия по вражеским плавсредствам в Таганрогском заливе летчики заслужили глубокое уважение у моряков. Результаты ударов были очень ощутимые, а на следующий день они подтверждались разведкой Азово-Черноморского флота. Как правило разведка сообщала о большем уроне гитлеровцев, чем докладывали сами летчики.

Особенно эффективным был вылет 19 июня. Тогда Малышенко, Аверьянов, Полбенников, Данилов во главе с Сергеем Поповым при сопровождении восьмерки Як-1 обнаружили в районе Косы Белосарайской караван плавсредств. За три атаки они отправили на дно буксир, баржу с войсками и различной боевой техникой, четыре мотобота и два катера. Вскоре после посадки в штаб полка пришла телеграмма от самого маршала Буденного. Он писал: «Удовлетворен вашей работой по плавсредствам у Белосарайки. Так и впредь не зевать – ловить на переходе и уничтожать плавсредства». Такую высокую похвалу заслужил Попов со своими ведомыми.

В один из этих дней капитан Фомин получил шифровку из штаба дивизии и передал ее своему заместителю по спецсвязи Никите Синьковскому. Должность у лейтенанта Синьковского довольно-таки скромная. Кажется, что тут особенного – заниматься спецсвязью? Это же не летать в бой, где за тобой гоняются сотни смертей. В самом же деле на Синьковского ложилась очень большая ответственность. От того, как точно раскодирует он шифровку, во многом зависел результат боевого вылета. Ведь можно же так расшифровать боевой приказ вышестоящего командира, что вместо противника и по своим ударить. Но у Никиты Андреевича за всю войну не было ни одного сбоя. За это и уважали его летчики. А у нас с ним сложились особенно дружеские отношения. Меня всегда подкупал его неиссякаемый украинский юмор. Мы и не предполагали, что наша дружба сохранится на долгие послевоенные годы.

Сейчас Синьковский быстро расшифровал закодированный документ и помчался к начальнику штаба.

– Ось читайтэ, що тут напысано, товарышу капитан. Такого мэни ще нэ доводылося розбыраты, – не скрывая радостного возбуждения, докладывал Синьковский.

Фомин пробежал глазами бумагу, посмотрел на стоявшего перед ним шифровальщика, снова уткнулся в исписанный лист.

– Ты ничего не перепутал? – строго спросил он Синьковского.

– А чого мэни плутаты, там все правыльно, – и его лицо расплылось в широкой улыбке.

– Чего зубы скалишь? Нашел над чем смеяться. Тут не до смеха. Шутка ли, двенадцать девок в полк направляют! Что же я с ними буду делать? Какая от них помощь? – кричал начальник штаба, со злостью глядя в глаза Синьковского, как будто бы это он принял такое дерзкое решение.

Однако гнев Фомина быстро погас, и он вошел в привычную роль начальника штаба – безоговорочно выполнять приказ вышестоящих начальников. Фомин распорядился подготовить в школе, где теперь размещался личный состав, один класс для девушек и послал за ними машину.

О приезде девчат сразу стало известно всем, даже знали, что это неожиданное, но прекрасное пополнение приедет через каких-нибудь пару часов. Некоторые летчики, думая, что никто их не замечает, потихоньку срывали пришитые утром подворотнички и заменяли их свежими, второй раз в этот день доставали из чемоданов бритвы. А Георгий Коваленко все время настраивал свою гитару.

И когда огромное багровое солнце повисло над горизонтом, к командному пункту подъехала полуторка с девушками. Они проворно соскочили с машины, забрали свои тощие вещмешки с немудренными солдатскими пожитками и вслед за Григорием Павловским, теперь уже парторгом полка, пошли в отведенный для них класс. В синих со звездочкой беретах, туго затянутых армейскими ремнями гимнастерках, синих юбках и до блеска начищенных кирзовых сапогах – девушки и впрямь выглядели так, что не засмотреться на них было просто невозможно.

Все они закончили ШМАС и получили специальность авиаоружейника. Нелегкое это дело – готовить к бою вооружение самолета. В мирное время никому и в голову не приходило, что эту работу могут выполнять девушки. Тогда казалось, что и не каждый парень сможет справиться с этим: в исключительно сжатые сроки, нередко под вражеским огнем подвешивать под плоскости стокилограммовые бомбы и реактивные снаряды, набивать снарядами и патронами ленты, а потом заряжать пушки и пулеметы, снимать с самолета, разбирать, чистить, снова собирать и устанавливать семидесятикилограммовые пушки – все это должны были делать нежные девичьи руки, которые в мирное время, возможно, держали только ученическую ручку.

Но война вносила свои жестокие коррективы во многие представления, понятия, в укоренившиеся догмы мирного времени. Кто, например, мог утверждать, что в будущей войне сугубо «мирный» учебный самолет По-2 станет грозным бомбардировщиком поля боя? По восемнадцать боевых вылетов за ночь совершали девушки женского авиационного полка, которым командовала майор Бершанская. За время войны 23 из них удостоились звания Героя Советского Союза. Вот что такое По-2! Вот они какие, наши девушки!

«Под силу ли будет им эта ноша?» – думал начштаба Фомин, распределяя новое пополнение по эскадрильям.

Пройдет немного времени и девушки докажут, что они справляются со своими обязанностями не хуже парней. А сейчас, после утряски всех вопросов, связанных с размещением, Раиса Горобинченко, Анна Вавинская, Варя Емельяненко, Полина Шеверева и остальные пошли представляться командирам эскадрилий Сергею Попову и Ивану Ермилову.

– Товарищ капитан, – после доклада, смущаясь и краснея, обратилась к Попову сержант Горобинченко, – а в эскадрилье есть самодеятельность?

– В эскадрилье есть самолеты, на которых вы будете готовить бомбардировочное и стрелковое вооружение. – И помолчав, добавил: – Да так готовить, чтобы летчик бил как можно больше фашистов. А вы с самодеятельности начинаете.

Вид у Попова был такой свирепый, что у Раи чуть ноги не подкосились. Она стояла перед грозным, как ей показалось, командиром, покраснев до ушей. Разве сержант Горобинченко могла знать в те минуты, что ее комэск не умел быть строгим по отношению к девушкам. Тем более она не знала, что этот грозный командир и уже прославленный летчик станет ее мужем. Это будет нескоро. А сейчас она застыла по стойке «смирно» и часто мигала перепуганными глазами.

Сергей сам не заметил, как на лице его появилась присущая ему добрая улыбка, и он уже почти ласково спросил:

– А что же вы умеете исполнять в самодеятельности?

– Я пою… – робко ответила Раиса, продолжая стоять перед командиром эскадрильи так, как ее учили в ШМАСе.

– Есть в полку и самодеятельность, – сказал Попов. – Разве на фронте можно без нее? Война войной, но и на ней, проклятой, душа просит и песни, и танцев, и шуток-прибауток. Есть у нас и полковые «звезды», они исполняют свой репертуар не хуже известных артистов. Так что проявляйте свои таланты и вы. Только чтобы все это делу не мешало, – заключил комэск.

– Что вы, товарищ капитан, разве можно… – осмелев, ответила сержант Горобинченко, и ее губы застыли в чуть заметной улыбке.

– Можете идти, – как-то не по-военному отпустил ее Попов.

– Есть идти, – негромко сказала Горобинченко, неумело приложила руку к берету и так же неумело повернулась кругом, от чего потеряла равновесие и зашаталась. Но тотчас исправилась и, чеканя твердый шаг, ушла. Попов провожал ее взглядом, пока не скрылась за углом школы.

Мироненко с Немтиновым не ожидали, что с появлением девчат в полку произойдут такие перемены: у летчиков кирзовые сапоги горели от блеска, все ходили подтянутыми – на каждого любо было посмотреть. Да что там летчики! Техники в немногие свободные минуты старательно отстирывали промасленные комбинезоны, отрывали от них шплинты, заменявшие пуговицы, приводили в порядок прически – словом, каждый старался быть на высоте. Да и по работе некоторые, имевшие пробелы, заметно подтянулись.

– Вот чего нам не хватало, Павел Иванович, для наведения настоящего порядка, а мы и не знали, – в шутку заметил Немтинов, обращаясь к Мироненко.

– А откуда же нам было знать это – ведь впервые такое пополнение получили, – командир полка улыбнулся.

 

Герои живут вечно

28 июня 1942 года началось наступление гитлеровских войск в Донбассе. Фашистское командование решило окружить и уничтожить наши основные силы Юго-Западного и частично Южного фронтов. Имея огромный перевес в войсках и технике, немцы вышли в район Каменки и создали реальную угрозу тылу этих фронтов. Ставка Верховного Главнокомандования приказала отвести войска из-под удара и закрепиться на рубеже Новая Калитва – Попасная. Разведав это, гитлеровцы усилили преследование отступающих частей Советской Армии. Обстановка для наших войск, которые вели бои на правом берегу Среднего Дона, с каждым днем осложнялась. Советское командование принимало все меры к тому, чтобы сдержать несметные вражьи силы, рвущиеся к кубанскому хлебу и нефти Кавказа.

В исключительно тяжелый период для наших войск подполковник Мироненко получил приказ на перелет в этот район боевых действий.

Ранним утром 12 июля обе эскадрильи сели в районе Каменск-Шахтинского. Но не успели летчики разрулить самолеты по стоянкам, как снова поступила команда на перебазирование. В первой половине того же дня полк произвел посадку на полевой аэродром вблизи Ворошиловграда. Если говорить точно, то назвать это подразделение полком можно было только условно: каждый летчик взял с собой одного человека из технического состава. Вместе с командирами экипажей они будут готовить самолеты к боевым вылетам, остальной обслуживающий состав уехал на машинах. Последним взлетел тяжелый бомбардировщик ТБ-3, в данном случае выполнявший роль транспортного самолета: в него погрузили имущество, документы штаба и все личные вещи.

Без передышки летчики снова попали в бешеный водоворот войны. Первым повел шестерку «илов» командир второй эскадрильи Иван Афанасьевич Ермилов, его сопровождали шесть Як-1. Такое количество истребителей казалось неслыханной роскошью.

Глазам своим не могли поверить летчики: по всем дорогам сплошной массой шли длинные колонны немецких машин, танков и разной другой боевой техники. В воздухе неподвижно висели огромные серые облака пыли, над колоннами в безоблачном небе носилось множество фашистских истребителей.

В районе Криворожья штурмовики ударили по одной из вражеских колонн. От зенитного огня, казалось, само небо пылало, а «илы» все атакуют. Молодые летчики Сергей Аверьянов и Георгий Коваленко старались все делать, как их старшие товарищи.

Над штурмовиками в огненной карусели носились истребители – то вступили в схватку шесть советских летчиков с более чем двумя десятками немецких воздушных разбойников. Земля и небо дышали огнем. Вот, отмахивая крыльями витки, пошел к земле самолет с фашистской свастикой и черными крестами. В таком численном меньшинстве и так смело драться! Это, видимо, взбесило гитлеровских летчиков: они разделились на две группы: одна насела на «яков», другая устремилась к штурмовикам. Но, к счастью, Ермилов успел к этому времени вывести группу из последней атаки, и «ильюши», прижавшись впритирку к земле, ушли курсом на восток. Их сразу потеряли из виду немецкие истребители, в стороне от штурмовиков они беспорядочно рыскали в разных направлениях и все дальше уходили от группы Ермилова.

Для наших истребителей этот воздушный бой тоже обошелся дорого: хотя они сбили троих «худых», однако возвратились на свой аэродром только четыре самолета. Один «як» взорвался в воздухе вместе с летчиком, второй, оставляя за собой огненный шлейф, пошел вниз в крутом пикировании и врезался в землю рядом с гитлеровской колонной.

Трудно было нашим истребителям, но они все же справились со своим делом: обеспечили работу «илов» в первом бою за родной Донбасс.

Весь день 14 июля был нелегким. Мало того, что по нескольку раз летали на задание, но еще пришлось вместе с небольшой группой техников готовить самолеты к полету, так как остальной техсостав добрался на автомашинах только на третьи сутки.

Тимофей Маслов, Валерий Плотников, Константин Полбенников, Иван Малышенко, Николай Данилов и Григорий Емельянов во главе с Сергеем Поповым ушли в район Алексеевки – Павловки.

Хотя почти все ребята на фронте с первых дней войны, но с такой целью еще никому не приходилось встречаться. Шутка ли, до двухсот танков и автомашин стояли на заправке! А на маршруте к этой цели видели на одной дороге до пятидесяти танков, на другой и того больше. Сколько же фашистское командование направило сюда боевой техники, войск! И, конечно же, побеспокоилось надежно прикрыть это огромное скопище истребителями и зенитками.

Попов накрыл цель точно: горели танки, автомашины, взрывались бензозаправщики. Жаль, что в это время на штурмовиках еще не было фотоаппаратов.

На аэродром возвратились не все: над целью сбит сержант Николай Данилов. Возможно летчик был убит в кабине, а может, фонарь так заклинило, что он не открылся, только все видели, что потерявший управление самолет падал вместе с Николаем.

Не успела группа зарулить на стоянки, как поступил приказ снова как можно скорее подготовить все исправные самолеты и ударить по этим же колоннам. И так весь день. Техники изнемогали от нечеловеческого физического напряжения и нестерпимой жары. Особенно трудно было девушкам. Они еще не привыкли к такой работе, но не хотели выдать свою усталость, старались изо всех сил. И все же тяжелее всех было, конечно, летчикам.

Солнце приближалось к горизонту, когда последнюю шестерку повел снова Сергей Попов. Летчики видели по дорогам до двухсот лезущих на восток танков и около сотни крытых автомашин. После сбрасывания бомб, при штурмовке они снизились до такой высоты, что огнем из танков был подбит Малышенко. С сильно дымящимся мотором он пошел на снижение, а потом скрылся в дыму. Возвратились на аэродром, когда багровый солнечный диск ушел за горизонт. Малышенко явился на второй день.

Над полком висела еще одна тревога: до сих пор никто не знал, куда делся самолет ТБ-3, взлетевший с аэродрома Староминская со штабными документами. Что произошло с самолетом? Где команда, сопровождающая документы штаба? Где сами документы? На все эти вопросы ответа пока не было.

А тем временем фашистские войска быстро продвигались на восток, аэродром непрерывно блокировался вражескими истребителями, и вести с него боевые действия стало практически невозможно. Поэтому поздним вечером 15 июля был получен приказ: утром перелететь в Новочеркасск.

До утра технический состав во главе с Романковым глаз не сомкнул – принимал все меры, чтобы ни одного неисправного самолета не оставить врагу.

Натужный визг дрелей, металлический перестук молотков, урчанье моторов бензозаправщиков, негромкое чертыханье – все это заполнило аэродром в ту короткую тревожную ночь. Приказ был выполнен в срок. Шестнадцатого июля, только рассвело, полк под командованием подполковника Мироненко взлетел и взял курс на Новочеркасск. Только один самолет не мог подняться: все попытки техника звена Ивана Алексеенко устранить течь воды из водяной помпы ни к чему не привели. Перед отправкой наземного эшелона Романков пообещал помпу прислать самолетом. На аэродроме остались три авиатора: летчик Михаил Пронин, Иван Алексеенко и солдат из БАО, который привез большую бочку воды и два баллона со сжатым воздухом для запуска мотора.

Саперы уже закладывали фугасы, чтобы взорвать летное поле. По прилегающим к аэродрому дорогам, в тучах горячей пыли отходили наши войска. Небольшая группа солдат в пропотевших насквозь гимнастерках шла прямо через аэродром, ехали машины, подводы – все это двигалось на новый рубеж под прикрытием арьергардных боев.

Алексеенко и Пронин уже в четвертый раз сливали из мотора воду, снимали злополучную помпу, зачеканивали трещину и снова делали все то же, только в обратном порядке. Но когда летчик запускал двигатель, Алексеенко снова видел предательские струйки воды, выбивавшиеся из той же трещины. К самолету прибежали саперы. Ругаясь на чем свет стоит и надрывая глотки, они наседали на летчиков, чтобы те или взлетали, или сжигали самолет и уходили с аэродрома. Им надо было сейчас же, немедленно на фугасах подорвать летное поле и уходить, иначе все попадут в лапы гитлеровцев.

– Какого же черта вы сидите? Уже немцы оставляют нас в своем тылу и прут, как очумелые! Из-за вас и нам не сдобровать! – кричал разозленный капитан саперов.

И Пронин с Алексеенко решают самолет поджечь, а самим уходить. Но что это – сон или явь? Из-за деревьев выскочил юркий По-2 и садится прямо возле «ила». От удивления хлопцы ахнули: Маслов привез помпу! Не выключая мотора, он передал драгоценный груз и предупредил, что ни в коем случае нельзя мешкать – немцы обходят аэродром, их передовые части уже до двадцати километров ушли вперед, в направлении на Шахты, Новочеркасск, Ростов. Тимофей посоветовал Пронину как и куда безопаснее лететь, дал газ, и легкий, как мотылек, По-2, подпрыгивая на неровностях, оторвался от земли. Молодец Маслов: зная состояние оставшихся на земле своих товарищей, он после взлета развернулся в обратном направлении, пошел над ребятами и покачал крыльями.

Алексеенко и Пронин уже так натренировались, что за несколько минут все было готово. Летчик запустил мотор и сразу увидел большой палец Ивана, стоявшего недалеко в стороне. Значит, порядок, можно взлетать! Солдат БАО присоединился к саперам, а Алексеенко полез в фюзеляж и не один, а с надоевшей ему до чертиков неисправной помпой. «Покажу всем технарям, какой может быть заводской дефект», – подумал он.

Взмахами пилоток проводили саперы выруливающий на взлет самолет. Как только Пронин оторвался от земли и покачиванием крыльев пожелал саперам удачи, над аэродромом султанов десять взметнулись высоко в голубое небо – это рвались заложенные фугасы.

После посадки в Новочеркасске, к стоянке подъехал командир полка. Сержант Пронин попытался ему рапортовать, но Павел Иванович обнял летчика. А технику звена вдвойне досталось. После Мироненко к нему подбежал Николай Романков и, следуя примеру командира, тоже так стиснул Ивана, что у того чуть кости не затрещали. Командир и инженер полка были очень довольны, ведь они потеряли всякую надежду на их возвращение, а тут на тебе: летчик и техник не только сами целы-невредимы, а еще и самолет спасли. Как не радоваться! В это время раздался сигнал тревоги – очередной налет вражеских самолетов на город. Сегодня – это уже второй.

После перебазирования на отдых времени не было. Не успел сесть последний самолет, как сразу же поступил приказ готовить все машины к боевому вылету. По три раза пришлось слетать на задание в этот день.

Последнюю четверку повел лейтенант Маслов, когда солнце уже близилось к закату. С ним пошли Емельянов, Журавлев и Аверьянов. Шесть Як-1 сопровождали штурмовиков. Сейчас надо было установить местонахождение и направление движения нашей 9-й армии, которая попала в окружение, и, кроме того, определить наличие и состав гитлеровских войск на пути ее выхода из окружения. Легко сказать – «установить», «определить», но не просто выполнить это. Четкой линии фронта не было, все дороги забиты войсками и техникой, над ними висят плотные тучи пыли. И в этой движущейся массе надо найти своих. Ко всему следует добавить, что разведчики, наверняка, попадут под мощный зенитный огонь и, конечно же, не миновать им встречи с истребителями. Вот почему Павел Иванович это трудное дело поручил именно лейтенанту Маслову. Своими умелыми и смелыми действиями Тимофей не раз доказал, что ему по плечу самые сложные, самые опасные боевые задания.

Не успели отойти от аэродрома, как на самолете Емельянова мотор начал сильно дымить и давать перебои.

Григорий вынужден был возвратиться. На задание пошли втроем.

Пролетая по заданному маршруту, летчики видели на дороге между Никишиным и Нижне-Тарасовкой до двухсот немецких крытых машин, много танков. Маслов пошел на снижение, чтобы лучше все рассмотреть, но тут же группа была обстреляна огнем из танков и машин. На башнях танков четко выделялись кресты. В Ново-Ерохине заметили до четырехсот лошадей с подводами и очень много вражеской пехоты. С северо-запада на Калитвенскую двигалась большая колонна крытых машин и танков, и из Нижне-Дигинской тоже на Калитвенскую шла огромная колонна крытых машин.

По всему маршруту «илов» преследовал зенитный, танковый и пулеметный огонь. Истребители зорко смотрели за воздушной обстановкой, но от обстрела с земли они, к сожалению, не в силах ничем помочь. Уже все три штурмовика в дырах и пробоинах, а Маслов продолжает поиск наших окруженных войск. Журавлев начал заметно отставать, мотор его самолета изрядно дымил, лететь дальше Александр не мог: он качнул крыльями и правым разворотом стал отходить от группы. Это озадачило истребителей сопровождения: теперь они вынуждены свои незначительные силы делить на две части. Надо было охранять пару Маслова и уходящего на свою территорию подбитого одиночку. Опытный ведущий штурмовиков не мог этого допустить, тем более, его самолет и Сергея Аверьянова уже настолько искалечены, что в любую минуту, того и жди, откажут. Пришлось развернуться, и оба пошли рядом: с Журавлевым на свой аэродром. При посадке Александра колеса его машины разлетелись в разные стороны, самолет резко повело вправо и он врезался в стоявший на ремонте «ил». К счастью, летчик остался невредим, но оба самолета ремонту уже не подлежали.

Летчики привезли очень ценные разведывательные данные, но войск 9-й армии им найти не удалось.

На следующий день, когда еще не взошло солнце, Маслов с Аверьяновым и Емельяновым при сопровождении восьмерки «яков» снова получили ту же задачу: найти войска 9-й армии. Ведущий группы прямо-таки прочесывал каждый квадрат размеченной полетной карты. Летчики наблюдали вчерашнюю картину: по всем дорогам в общем направлении на Ростов двигались огромные вражеские колонны. Как и вчера, по всему маршруту их обстреливали из всего, что только может стрелять. Не обошлось и без атак истребителей, которых отгоняли «яки».

К сожалению, и на этот раз основной задачи не достигли. Маслов сам из себя выходил, ведь с ним еще такого не случалось. «Что я доложу командиру после посадки? – с болью в душе думал он. – Ну, истребили несколько сот гитлеровцев, колонну машин превратили в пожарище. А разве меня за этим посылали?»

Командир полка не упрекнул Маслова. Он пришел к выводу, что окруженные войска разделились на отдельные группы, и с воздуха обнаружить их невозможно, о чем и доложил по инстанции. В верхах, возможно, согласились с этим, а может быть, поручили поиск специалистам-разведчикам, но полку эта задача больше не ставилась.

День 17 июля был тоже не менее напряженным. Казалось, человек не может выдержать такой нагрузки: шесть раз летали в бой летчики, из последнего полета садились уже в десятом часу вечера.

Капитан Ермилов семеркой «илов», в которую входили Маслов, Аверьянов, Коваленко и Журавлев при сопровождении двух четверок Як-1 взорвали вражескую переправу через Северский Донец южнее Калитвенской, а потом на южной окраине этой станицы атаковали до сорока танков. Летчики видели в районе Калитвенской и по левому берегу Северского Донца в оврагах и складках местности множество танков и различных автомашин, а Калитвенская была забита вражеской техникой.

По разведывательным данным Ермилова командир первой эскадрильи Попов повел группу, куда вошли Емельянов и Малышенко, в сопровождении девяти «Яковлевых» и нанес мощный удар по скопищу фашистов в Калитвенской. Вслед за Поповым туда же повел шестерку Буханов. Маслов ушел пятеркой на переправу через Северский Донец у станицы Нижний Сазонов. С высоты летчики видели по обе стороны реки много техники. Но где же переправа? Тогда ведущий группы в сплошном зенитном огне входит в пикирование, и все самолеты на бреющем полете проходят над рекой. Только сейчас Тимофей разгадал хитрость врага. Оказалось, что переправа спрятана под воду, и с высоты ее никак нельзя заметить.

– Не вышло у вас, гады! – со злостью выругался Маслов и начал строить маневр для атаки. А в это время недалеко в стороне и выше штурмовиков закружилась-завертелась бешеная карусель воздушного боя наших «яков» с фашистскими «мессерами». С первой же атаки штурмовики взорвали переправу. Они видели, как на поверхность воды всплывали ее обломки и уносились вниз по течению. Молодцы наши истребители, они не только не допустили «мессеров» к штурмовикам, но и умело вышли из боя, когда «илы», прижавшись к земле, ушли на свой аэродром.

С высоты было видно, что во многих местах через реку Северский Донец немцы наводили переправы. Чтобы сдержать быстрое продвижение гитлеровцев, надо не позволять им переправляться на правый берег. Вот почему в эти дни для штурмовиков уничтожение переправ было одной из самых важных задач. Все переправы прикрывались мощным зенитным огнем, над ними непрерывно висели вражеские истребители. Надо иметь в виду еще и то, что переправа – это очень узкая полоска, с высоты похожая на спичку, и требовалась высокая меткость бомбометания, чтобы попасть в эту «спичку».

18 июля в шесть часов утра Маслов во главе пятерки «илов» уже был над взорванной вечером переправой. За ночь гитлеровцы ее восстановили. Ранний налет застал зенитчиков врасплох, и они открыли огонь только после того, как переправа была разбита и штурмовики со снижением уходили домой.

Вслед за первой группой Попов повел четверку на переправу южнее Калитвенской и в двух местах разрушил ее. На обратном пути в районе Красного Сулина штурмовиков атаковала большая группа «мессеров». Наши истребители сопровождения вступили в неравный тяжелый бой. Немцам удалось сбить Тимошкова, который вечером пришел в полк.

В этот же день капитан Ермилов шестеркой «илов» за один вылет разбил две переправы – у Калитвенской и Нижнего Сазонова.

Под вечер погода начала быстро ухудшаться: небо затянулось низкими облаками, пошел дождь. Но Маслов снова повел пять самолетов и разрушил переправу у станицы Богданов. И только последний вылет в этот день был не на переправы. Малышенко, Емельянов, Плотников, Тихонов и Полбенников ушли в район Трифонов – Башков и проштурмовали большое скопление танков и автомашин. В восемь часов вечера при сильном дожде сел последний самолет.

Вечером летчикам было что подытожить: разбили пять переправ, уничтожили не один десяток автомашин и танков, многие гитлеровцы нашли свой конец на советской земле.

Всю ночь шел дождь, и утром тоже. Низко плыли свинцовые облака, а видимость была настолько плохая, что еле просматривались самолеты на противоположной стороне аэродрома. Но командир полка получил уже боевую задачу на день: наносить удары по скоплениям вражеских войск и техники вдоль левого берега Северского Донца. Павел Иванович вышел из землянки и с тревогой стал всматриваться в хмурое низкое небо. «Кого первого послать в такую «муру», чтобы одновременно с выполнением задания смог доложить о погоде по маршруту и в районе цели?» Он некоторое время стоял неподвижно, потом резко повернулся и быстро пошел в землянку.

– Сам поведу, – не обращаясь ни к кому, сказал Мироненко, хотя рядом стояли Немтинов и Фомин. – Со мной пойдут Попов, Маслов и Малышенко.

В пять часов утра взревели четыре «ила», и не набирая высоты после взлета, сразу растворились в серой мгле, постепенно умолк и их гул. Четыре аса при сильном дожде весь маршрут шли у самой земли – подниматься выше не позволяла облачность. Но командир полка и в такую погоду умел находить любые цели. Он точно вышел на станицу Калитвенскую, которая и сейчас была забита вражеской техникой. Удар был ошеломляющий. Разве немцы могли ожидать так рано, в такую непогоду нападения русских летчиков? Появление штурмовиков над Калитвенской застало гитлеровцев врасплох настолько, что за три атаки летчики не встретили с земли никакого ответного огня. Такого, кажется, еще не было. При уходе от цели они видели разбитые вчера переправы.

Если ехать от станицы Тацинской по дороге на юг, то через пятнадцать километров справа можно увидеть большую станицу Ермаковскую, а еще раньше по пути вам встретилась бы другая станица с ласковым названием – Лисички.

19 июля 1942 года вся эта дорога была запружена вражескими танками, машинами, артиллерией. Фашистские войска держали направление на станицу Константиновскую, расположенную на правом берегу Дона, чтобы форсировать реку и двигаться дальше на юг по просторам кубанской земли. В этот день с утра до вечера полк летал на эти колонны.

Не прошло и часа после посадки группы Мироненко, как Маслов повел пять самолетов и нанес удар по колонне на дороге между Ермаковской и Лисичками. От адского зенитного огня три самолета вернулись такими изрешеченными, что Романков только за голову взялся. Особенно досталось командиру группы: на его машине левый элерон был отбит, стойки шасси перебиты, весь фюзеляж залит маслом. Инженер полка обошел вокруг лежавшего на «животе» «ила», и его опытный глаз определил, что самолет ремонту не подлежит, придется разбирать на запчасти.

– Очень жаль машины. Вы бы увидели, сколько там для нас работы, – тихо сказал Маслов.

– Лишь бы голова была целая, а «ильюшу» другого дадим, – только и мог ответить Николай Дмитриевич, и они молча пошли на КП.

В 11 часов 40 минут восемь штурмовиков, командиром которых снова был Маслов, слетали туда же.

Пока технический состав готовил самолеты к очередному вылету, возвратившиеся из боя ребята отдыхали. В землянке всегда тихо, когда летчики ожидают боевое задание. Все лежат на досчатых нарах, и со стороны кажется, что спят. Нет, никто не спит – просто соскучились по тишине и сейчас боятся нарушить ее. Каждый думает о своем…

В ушах Маслова еще слышится рев мотора, писк морзянки, а перед закрытыми глазами проносятся самолеты с черно-белыми крестами и фашистской свастикой, в небе на какое-то мгновение возникают ослепительно яркие во пышки и тут же появляются зловещие черные облачка. И вдруг ничего этого нет – все пропало, исчезло.

Вспомнилось родное село Луковица на Переяславщине Киевской области. Вот он с ребятишками босиком шлепает по лужам. Дождь только что прошел и на небе появилась огромная, сказочной красоты дуга, которая там, за селом, воткнулась своими концами в землю. Высоко над головой носились ласточки, и Тимошка с детской завистью смотрел на их стремительный полет… Потом школа… Аэроклуб… Военное училище летчиков. И вот уже младший лейтенант Тимофей Маслов в 103-м авиационном полку.

Полеты давались ему удивительно легко. Он летал отважно, смело. Вот только перед девушками Тимофей был на редкость робким. Но однажды ему приглянулась официантка из летной столовой, скромная Юля. Встретились они и уже больше не расставались, а вскоре поженились.

– А где же мы будем жить? – после свадьбы несмело спросила Юля мужа.

– Не подумал я раньше об этом, – виновато ответил Маслов.

Он сначала даже растерялся, но потом решил пойти к комиссару полка и просить помощи.

– Да, дела… – тихо промолвил Алексей Николаевич, выслушав просьбу молодого офицера. – Ничего, Тимофей Кириллович, найдем выход. Для такого летчика, как ты, будет жилье. В моей квартире живите. Мы с женой немножко потеснимся, а вы займете одну комнату. – И уже весело добавил: – Надеюсь, наши жены не будут ругаться на кухне?

Тимофей от радости не знал, что и ответить. Так они и жили в одной квартире две семьи – комиссара полка и летчика, пока не грянула война.

Маслов продолжал лежать на нарах с закрытыми глазами и в уме перечитывал недавно полученное письмо от Юли.

Протяжный звонок телефона заставил поднять головы отдыхающих.

– Товарищ лейтенант Маслов, вас срочно вызывают к командиру полка, – доложил дежурный телефонист.

Когда Тимофей прибыл на КП, он сразу обратил внимание на незнакомого майора, сидевшего возле грубо сколоченного из неотесанных досок стола.

– Знакомьтесь, – обратился Немтинов к Маслову и кивнул в сторону гостя.

– Заместитель командира второй эскадрильи лейтенант Маслов.

– Фотокорреспондент газеты «Красная звезда», – отрекомендовался незнакомец.

– Майор очень просит, чтобы предоставили ему возможность сфотографировать для газеты результаты ударов штурмовиков по гитлеровским колоннам, – объяснил Немтинов цель визита фотокорреспондента.

– Вот мы тут с командиром посоветовались и решили посадить товарища на твой самолет, пусть фотографирует. Вся страна увидит, какие потери наносит наша авиация гитлеровским захватчикам. Это очень важно.

– Понимаю, – коротко ответил Маслов. – А куда лететь?

– Туда же на Ермаковскую, – вмешался в разговор Мироненко. – Приказано снова лететь на колонну, по которой уже били сегодня.

– Надо – значит надо. Там будет что фотографировать, – спокойно сказал Тимофей, и на его лице не дрогнул ни один нерв, как будто речь идет не о смертельной опасности, а об обычных будничных делах.

– Вот и отлично, товарищ лейтенант, – и на лице майора появилась добрая улыбка. – Мне явно повезло!

– Это скажете после возвращения, товарищ майор, – вежливо, но властно заметил Маслов.

– Да, да, вы правы… после возвращения.

Четвертый раз в этот день лейтенант Маслов полетел туда, где земля и небо дышали огнем, где оккупанты, как саранча, ползли по родной земле, истребляя все на своем пути. Вместе с командиром группы на боевое задание ушли: его заместитель Иван Малышенко, Сергей Аверьянов, Александр Журавлев, Георгий Коваленко, Константин Полбенников и Михаил Пронин.

Десять «Яковлевых» сопровождали штурмовиков. Ведущий уверенно шел по заданному маршруту, ведь он уже не раз летал в этот район за последние дни. Чтобы меньше находиться в зоне зенитного огня, Маслов от Новочеркасска все время шел южнее Дона, только над станицей Мариинской развернулся влево почти на 90 градусов и взял курс на север, держа по левому борту дорогу, идущую от Ермаковской к Дону.

Вот и цель: из Ермаковской на юг шли кучной колонной не менее полсотни танков и столько же автобронемашин. Маслов начал строить маневр для атаки. И тут началось: по штурмовикам обрушился шквал зенитного огня, а самолеты уже в атаке. Командир группы так завел ведомых на цель, что после сбрасывания бомб горели несколько танков. Во второй атаке «эрэсами» и огнем пушек подожгли не менее двадцати машин. Это был сильнейший удар небольшой группы смельчаков по громадной плотной вражеской колонне.

После выхода из атаки ведущий набрал высоту, затем круто развернулся и один направился вдоль пылающей колонны, чтобы корреспондент мог запечатлеть на фотопленке все то, что оставили после себя штурмовики. И сразу же вокруг одиночного «ила» повисла почти одновременно масса черных облаков. Вдруг – на глазах у всех ведомых и находившихся вверху истребителей сопровождения самолет Маслова два раза перевернулся через крыло, затем перешел в крутое пикирование и в пяти километрах южнее Ермаковской врезался в колонну. Высоко в небо взметнулся огненный столб. Малышенко бегло взглянул на бортовые часы: стрелки показывали 16 часов 39 минут. Он сразу же возглавил группу, и все летчики быстро заняли свои места. Произошло такое, что не могло вместиться в сознании. Летчики сначала не поверили в то, что увидели своими глазами. Это продолжалось какие-то секунды, вслед за которыми в эфире раздался отчаянный крик Малышенко:

– Братцы, Маслов погиб! Прощай, наш друг! Будем мстить за тебя до последней возможности!

Случилось, так, что, пролетая над населенным пунктом Трифонов, Малышенко увидел на улицах много гитлеровцев. Вмиг он скомандовал открытым текстом:

– «Соколы», я – Малышенко! Смотрите, сколько гадов ползет по улице! Атакуем! – и ввел самолет в пикирование.

– Вот вам, сволочи, за Тимку!

Если бы кто мог увидеть, какой разъяренный был сейчас Иван. Он вышел из пикирования над самыми головами разбегающих гитлеровцев, потом сделал небольшую «горку», снова пошел со снижением и нажал на гашетку пушек и пулеметов. Ведомые повторили все, что делал их командир. Особенно бесстрашно действовали Коваленко, Аверьянов и Полбенников. Когда стрелять было нечем, все летчики пронеслись вдоль улиц ниже хат. Они видели, как вражеские солдаты метались во всех направлениях. А в это время десять наших истребителей разделились по высоте на две группы и охраняли штурмовиков, которые сполна расплачивались за гибель своего товарища.

После доклада лейтенанта Малышенко о выполнении задания и гибели Маслова, на КП наступила гнетущая тишина. Тяжелая весть словно парализовала находящихся в землянке. Первым нарушил это безмолвие Немтинов:

– Будем митинг собирать.

– Передайте командирам эскадрилий, чтобы в девятнадцать ноль-ноль весь личный состав был у КП, – приказал Мироненко оперативному дежурному.

В назначенный час собрался весь полк, до единого человека. Многие не могли сдержать слез. Митинг открыл Немтинов. Голос его был надломленным, упавшим:

– Товарищи… Мне тяжело говорить об этом. Сегодня на поле боя погиб геройской смертью наш любимец, ас советской авиации, замечательный командир, воспитатель и товарищ, – комиссар умолк, к горлу подкатился комок, затем с трудом выдавил: – Тимофей Кириллович Маслов.

Ежедневно встречавшиеся со смертью воины сейчас стояли в оцепенении. В эту минуту каждый мысленно простился с боевым командиром и другом.

После Немтинова выступали товарищи Тимофея, с которыми он много раз ходил в бой, техники. Анатолий Лукшин успел оформить специальный выпуск боевого листка и вывесил сейчас на борту старой полуторки. Много раз она отвозила Маслова к самолету перед уходом на боевое задание и забирала после возвращения, а теперь заменяла трибуну. С фотографии, окаймленной черной рамкой на боевом листке, смотрел серьезными умными глазами мужественный летчик – лейтенант Тимофей Кириллович Маслов. Ему в ту пору было неполных 26 лет.

Кончится тяжелая война, пройдут десятки послевоенных лет, но в памяти седых ветеранов полка Тимофей Маслов останется таким же молодым. Потому что герои живут вечно.

Так сражался за Родину 103-й штурмовой авиационный полк, в котором теперь мне предстояло продолжить свой боевой путь.

 

До последнего самолета

На следующий день после приезда в новый полк нам сразу пришлось включиться в жаркие бои. Вражеские истребители надоедали от взлета до посадки. Чтобы уменьшить потери от них, приходилось взлетать прямо из капониров, а, прилетев с задания, фонарь кабины открывать только после заруливания к месту стоянки, возле которой были вырыты щели.

По три, а то и по четыре раза в день летали на уничтожение гитлеровцев, которые рвались к Ростову. Сколько их уже истреблено, а они все идут и идут. Только восточнее станции Персиановки было обнаружено скопление до трехсот танков. Нанося мощные удары, полк в то же время терял летчиков и самолеты.

Вдобавок к этому, до сих пор ничего не было известно, где же делась команда со штабными документами, которая взлетела на ТБ-3 из-под Ворошиловграда еще 12 июля.

«Все погибли? А может, попали к фашистам вместе с секретными штабными документами?» – все чаще задавали себе вопрос командир, комиссар и начальник штаба полка.

Оказалось, не погибли и в плен не попали, а делали все возможное, чтобы спасти документы и добраться в свою часть.

…В тот день, когда полк перелетел из Каменска в район Ворошиловграда, ТБ-3 перед заходом солнца из-за отказа одного мотора произвел посадку в Каменск-Шахтинском. Неисправность быстро устранили, но в это время по аэродрому расползлись слухи, что немцы уже взяли Ворошиловград, Миллерово и даже Глубокий. Экипаж самолета наотрез отказался в ночь лететь к линии фронта.

– Нам надо обязательно сегодня лететь, – настаивал старший команды Георгий Новиков, – иначе вообще можем потерять своих.

Это же доказывал и его заместитель по политчасти Павловский.

– А вы уверены, что там, где сел ваш полк, не сидят уже «мессеры»? – кипятился командир экипажа. – Вы что, хотите добровольно сдать немцам и себя и документы штаба? Так, что ли? Нет, не полечу я в сторону Ворошиловграда. И здесь на ночь оставаться нам нельзя. А если это не слухи, то выходит, что немцы от нас совсем близко. Ведь действительной обстановки на аэродроме никто не знает. Надо сейчас отлететь в тыл, а утром выясним ситуацию и будем решать, что делать дальше, – заключил летчик.

После горячих споров Новикову и Павловскому пришлось согласиться с такими доводами, и уже в сумерки тяжелый ТБ-3 сел на полевом аэродроме станицы Николаевской, расположенной на правом берегу Дона, у самой речки. Это в 120 километрах на юго-восток от Каменска-Шахтинского. На следующий день тоже никто не знал, куда прокладывать маршрут, чтобы найти свой полк. Было ясно одно: он уже куда-то перелетел. Два дня Новиков с Павловским пытались выяснить обстановку, но безуспешно. А в это время к Дону отходили наши войска, наводили переправы на его левый берег. Вся станица и дороги, идущие к Дону, были забиты машинами, пехотой. Немецкие бомбардировщики непрерывно, волна за волной шли и шли.

Воспетый Михаилом Шолоховым тихий Дон сейчас бурлил, кипел от сотен рвавшихся бомб и непрерывных атак вражеских истребителей по уходящим на тот берег нашим войскам. Уже и ТБ-3 от повреждений не мог взлететь. Рухнули всякие надежды на то, что он может доставить команду по назначению. Оставался один выход: переправляться через Дон и где-то там искать своих.

Семнадцать человек, среди которых были девушки Полина Иванова, Анна Вавинская, Полина Шеверева и Анна Серикова, во главе с Новиковым и Павловским начали носить штабное имущество с документами и личные вещи к берегу, вдоль которого столпились сотни наших машин, очень много войск. Все это должно быть переправлено на левый берег – на новый оборонительный рубеж.

Там, куда подошел Новиков со своими товарищами, был небольшой паромчик, на который только что въехала машина. В это время со свистом и пронзительным воем в крутом пикировании на него устремились две пары вражеских истребителей «мессершмиттов». От прямого попадания остатки парома медленно поплыли по течению, а горящая машина ушла под воду.

– Что же делать? – размышлял Новиков. – Надеяться не на кого, надо как-то самим перебираться на ту сторону.

По его приказанию сержанты Кныш и Семейкин пошли вдоль берега и в камышах случайно нашли утлую лодчонку. Но и ей были рады.

Только к вечеру все «хозяйство» из станицы доставили к лодке. А переправляться через реку ночью не решились: немецкая авиация круглые сутки не давала покоя. В темное время сбрасывались осветительные бомбы, которые подолгу висели в воздухе и от них на земле было так видно, как днем, а вслед за этим шли бомбардировщики.

До утра никто и ни на минуту не мог уснуть. Какой там сон, если кругом просто невыносимый грохот!

С рассветом начали переправу. Кроме гребца лодка брала не более трех человек, поэтому на быстрое окончание работы нечего было рассчитывать. Иосиф Семейкин сел за весла, но успел сделать только два рейса, как снова сильнейший налет бомбардировщиков. Бомбы рвались вдоль правого берега Дона, именно там, где очень много оказалось наших войск и машин. От взрывов река словно кипела.

Сверкая на солнце серебристой чешуей, плыла масса убитой и приглушенной рыбы. Кому она нужна при бомбежке? Не до рыбы. Но как только небо хоть немного утихало, люди начинали «рыбачить» прямо у берега. Семен Кныш только успевал бросать в ведро щук и жирных лещей. Запас продуктов у команды был на исходе, поэтому все надеялись на ощутимое подкрепление. К сожалению, получилось иначе. Кругом простиралась голая степь – ни ветки, ни щепки, чтобы зажечь костер. А тут снова бомбежка, потом еще и еще. Так и просидели в укрытиях весь день. За это время от ведра пошел такой запах, что пришлось выбросить его в овраг вместе с рыбой.

Но вот свист осколков и вой вражеских самолетов утих. Надолго ли? К реке начали подвозить раненых, кто мог – сам шел. Вдруг Вавинская пронзительно вскрикнула, закрыла лицо ладонями и рухнула на землю. Ее плечи вздрагивали, как крылья раненой птицы, она никак не могла прийти в себя. Сразу никто не понял, что случилось.

– Смотрите, – крикнул Кныш, показывая рукой в сторону реки.

Два танкиста вели под руки третьего. Его лицо, голова, руки – все тело до пояса так обгорело, что во многих местах оно имело вид вареного мяса. Вместо комбинезона на нем висели затушенные концы тряпок. Судя по тому, как он делал неуверенные шаги, сомнений не было, что танкист и зрение потерял. Он не кричал и даже не стонал, только послушно и как бы несмело, передвигая ногами, шел, поддерживаемый своими товарищами. Оказалось, что во время налета взорвался бензозаправщик, и горящий бензин облил всех, кто находился рядом.

Рейс за рейсом сержант Семейкин перевозил имущество и людей: одного человека со своей команды – двух раненых. А когда все было на левом берегу, возник вопрос: на чем двигаться дальше?

Вдали от реки виднелся небольшой хутор. Посоветовавшись между собой, решили: Павловскому и начальнику строевого отделения Павлу Парамонову отправиться туда и попытаться добыть какой-нибудь транспорт.

Уже под вечер Кныш первый увидел приближавшийся необыкновенный экипаж: длинный и тонкий как жердь Парамонов с пистолетом, болтающимся на длинном ремне, кожаным планшетом и биноклем на груди, тянул за налыгач пару волов, запряженных в арбу. Павловский шел сзади.

– Братцы, смотрите, к нам «Му-2» рулит! – стараясь быть серьезным, показал Семен в сторону экипажа.

Какое-то мгновение все недоуменно смотрели на волов, лениво передвигавших ноги. Вслед за этим раздался смех, посыпались в адрес «командира экипажа» Парамонова шутки, остроты. А он, как ни в чем не бывало, важно подъехал к большой куче имущества, и скрипучая арба остановилась.

– Посмеялись немного и хватит, – серьезно начал Павловский. – Другого транспорта нигде нам не добыть. Значит одно из двух: или всю эту кучу оставим здесь и будем отправляться без ничего, или используем и «Му-2», как сказал Кныш, но зато спасем личные вещи всех наших товарищей, а главное – документы штаба. Вот теперь давайте выбирать, что лучше, – умышленно допустил демократию парторг, чтобы узнать настроение ребят.

– Да тут выбирать нечего, и так видно, – оправдывался острый на шутки-прибаутки Семен Кныш. – Я еще с детства знаю правила эксплуатации этого агрегата, так что и его используем.

– Всем вещи грузить на арбу, приказал Новиков, – ящики с документами укладываем последними, чтобы в случае чего можно было их унести и спрятать. С наступлением темноты тронемся в путь вдоль Дона на станицу Семикаракорскую, а дальше будем действовать по обстановке.

Всю ночь шли со скоростью неторопливых волов. На рассвете в каком-то хуторе сделали привал: надо было отдохнуть и позаботиться о еде – в запасе никаких продуктов. Проблему питания, однако, решили быстро: одна пожилая казачка вынесла полведра меду и большой ржаной каравай, ее соседка пришла с двумя кувшинами молока и пышной круглой буханкой хлеба. А через полчаса Новиков только довольно улыбался, посматривая на своего заместителя по политчасти. Женщины принесли столько всякой снеди, что о питании сегодня и завтра можно не беспокоиться.

– Сыночки, ешьте на здоровье, только иродов тех гоните с нашей земли, – напутствовали авиаторов колхозницы.

Нелегко было брать еду и слушать справедливый наказ. «Хорошее пожелание: «Гоните их с нашей земли». Пройдет время – и погоним, а сейчас такое неравенство сил, что приходится отступать», – в уме рассуждал Павловский, а окружившим его казачкам сказал:

– Это временное дело, что отходим. Скоро мы их так погоним – только пятками будут сверкать.

Женщины оживились, повеселели и долго махали косынками вслед уходящим авиаторам.

Но как же и где искать полк?

Новиков принял решение: вся команда сопровождает арбу, а он с Павловским уходит на несколько километров вперед и ищут воинские части, чтобы от них узнать хоть какие-нибудь координаты своих. Так они дошли до станицы Багаевской, где на переправе увидели незнакомого комиссара в кожаном реглане с голубыми петлицами. Новиков представился и предъявил документы. От него и узнали, что 103-й авиаполк был в Новочеркасске, но улетел куда-то в район Батайска. Хоть такие сведения получили, и то хорошо. Теперь взяли направление на Батайск.

Павловский видел, как сильно устали девушки, он предложил им сесть на арбу, но те наотрез отказались и шли вместе с мужчинами.

По дороге команду авиаторов вместе с «Му-2» начала обгонять какая-то автоколонна. И тут же выяснилось, что это перебазируется БАО. Командир батальона в 1938 году командовал одной из эскадрилий только созданного тогда 103-го авиаполка, но по состоянию здоровья был списан с летной работы. Его хорошо знали Павловский и Парамонов, Да и он их узнал. Командир БАО сообщил, что полк сейчас находится в станице Кущевской, и он направляется со своим «хозяйством» обслуживать бывших своих однополчан. Новиков сдал начпроду БАО сослуживших верную службу волов, с арбы перегрузились на предоставленную машину и вместе с колонной направились на Кущевскую.

На тринадцатые сутки вся команда была в полку. В полной сохранности довезли штабные документы – все до единой бумажки. А ведь уже готовился приказ об исключении из списков части семнадцати воинов как без вести пропавших.

После оккупации Донбасса гитлеровцы устремились в задонские степи. Чтобы сдержать их натиск, перед штурмовиками снова поставили задачу уничтожать переправы через Дон.

28 июля я вошел в состав четверки «илов», которую Малышенко повел на переправу у станицы Раздорской. Видимость отличная. Впереди извивается река Сал. Место ее впадения в Дон – прекрасный ориентир для отыскания переправы.

Слева по курсу горят села. К цели подходим «в правом пеленге» и сразу попадаем в сплошные разрывы зенитных снарядов. Они рвутся со всех сторон, но мы пробиваемся к переправе. На противоположном берегу реки непрерывным потоком ползут немецкие танки и автомашины.

Ведущий переводит самолет в пикирование. Мы следуем за ним. С высоты 700 метров командир начинает бить по колонне реактивными снарядами, а снизившись до 400 метров, сбрасывает бомбы. Продолжая снижаться, стреляем из пушек и пулеметов по машинам, которые вплотную одна возле другой стоят у переправы. А когда Малышенко начал маневр на второй заход, внизу уже полыхал пожар. Ближе к левому берегу переправа была взорвана.

Проштурмовав колонну, на бреющем полете возвратились на свой аэродром. По обе стороны Дона и на взорванной переправе горели танки и автомашины.

А вот тройке Сергея Аверьянова не повезло. Георгия Коваленко и Якова Прокопьева он повел на переправу у той самой станицы Николаевской, где недавно была команда Новикова.

Казалось, от истребителей было надежное прикрытие – их сопровождали 12 «яков». Больше всего командира группы беспокоил зенитный огонь. Вышло же наоборот. Сергей умело сманеврировал в зенитном огне, ребята при уходе от цели видели прямое попадание в переправу. Но откуда ни возьмись, появились шесть «мессеров». Бросив штурмовиков, все «яки» вступили в бой. Четыре вражеских истребителя связали «Яковлевых», а пара кинулась на штурмовиков. Все три «ила» были сбиты. Аверьянов и Коваленко пришли в полк на второй день, Яков Прокопьев погиб.

Зачем понадобилось всем нашим истребителям вступать в схватку? Командир обязан был оставить часть своих сил для непосредственного прикрытия штурмовиков, а остальным вести воздушный бой. Но такую нашу тактику боевых действий некоторые поняли позже, когда уже приобрели достаточный боевой опыт.

Война – это суровая школа. Она строго наказывала за безграмотность действий. Поэтому в то время в каждом бою мы учились: анализировали тактические приемы противника, его коварство, вырабатывали свои приемы, основная цель которых была – нанести гитлеровцам как можно больший урон с наименьшими потерями в самолетах, а главное в людях.

Снова потянулись тяжелые дни, когда мы были вынуждены оставлять родную землю. Перейдя в наступление с рубежа Дона, 17-я танковая армия гитлеровцев устремилась на Краснодар, а 1-я и 4-я – на Ставрополь. Наши войска не выдержали этого натиска и стали отходить. Полк через каждые 3–4 дня менял аэродромы базирования и уходил все дальше и дальше на юго-восток, приближаясь к району Грозный – Орджоникидзе. Эти аэродромы подвергались непрерывным налетам. Технический состав, изнуренный пешими переходами, не поспевал за летчиками, и нам не раз приходилось самим готовить самолеты к вылету.

В эти горькие дни отхода нас донимала еще и нестерпимая жара. Солнце палило беспощадно, земля и воздух так накалялись, что за ночь не успевали остывать. Над аэродромом круглые сутки висела густая горячая пыль. Но люди переносили и это испытание. От выступившей соли побелели пропитанные потом гимнастерки и комбинезоны, пыль не давала дышать, непрерывно хотелось пить, а воды не всегда хватало. И все же работа шла своим чередом: труженики войны подвешивали бомбы, таскали тяжелые баллоны со сжатым воздухом, улетали на боевые задания – каждый выполнял свои обязанности.

В тяжелых условиях работали и моторы. Не успевал летчик запустить его, как вода начинала кипеть, масло тоже еще на земле так нагревалось, что его давление падало за критическую отметку. Как же быть, летать-то надо. И Павел Иванович издает приказ: чтобы моторы на земле долго не работали, взлетать непосредственно со стоянок и уходить в назначенный пункт для сбора.

В этот период за две недели нам пять раз пришлось менять аэродромы, отходя в направлении железной дороги Армавир – Махачкала. Мы не просто отходили, а вели бои до последней возможности, продолжая наносить удары по колоннам машин и танков на дорогах восточнее Ставрополя. Не было такого дня, чтобы наши аэродромы не подвергались налетам вражеской авиации.

Мозг все время сверлила одна и та же мысль: когда же кончится отступление?

…В начале августа с оставшимися шестью самолетами полк перелетел на аэродром Советская – это километров семьдесят восточнее Пятигорска. Безжалостно палило солнце. Мироненко и Немтинов отправились к командиру БАО, чтобы утрясти все вопросы обеспечения полка. По пути шофер предложил заехать в столовую попить квасу.

– Наш повар делает редкостный квас да еще и на льду. Вы такого никогда не пили, – расхваливал «свою фирму» водитель.

– В самом деле, давай заедем, – предложил Немтинов. – От жары скоро все внутренности высохнут.

В столовой их встретили две молоденькие и очень милые официантки.

– Говорят, вы квасом прославились на весь Ставропольский край? Вот мы и решили убедиться, так ли это, – обратился к ним Алексей Николаевич.

Девушки смутились, их лица мгновенно стали пунцовыми, они виновато смотрели друг на друга, явно ожидая, кто первый должен ответить. Наконец, одна отважилась:

– Извините, нет сейчас готового квасу, весь вышел. Есть, только еще молодой.

– Если хотите – у нас есть вода со льдом, – спохватилась вторая и в очаровательной улыбке сверкнули ее красивые зубы.

– С превеликим удовольствием, – согласился Мироненко.

Девушки проворно скрылись где-то на кухне и тут же возвратились с заиндевевшими стаканами, через края которых выплескивались серебристые капли. Вода была такая холодная, что гости, смакуя, пили ее короткими глотками.

– Вы покушайте у нас, обед готов, – уже по выработавшейся привычке ласково, как бы упрашивая, обратилась одна из них.

Так они всегда говорили с летчиками, эти простые труженицы. Именно они, официантки, ежедневно в летную погоду и в ненастье первыми встречали летчиков, создавали им настроение. Девушки это понимали, поэтому доброй улыбкой, ласковым словом добивались того, чтобы летчик с аппетитом поел, а когда кто отказывался – даже плакали и не отходили до тех пор, пока тот не возвращал пустую тарелку.

– Спасибо, милые, нам надо спешить, – поблагодарили Павел Иванович и Алексей Николаевич, садясь в машину.

Только они отъехали от столовой, как услышали гул самолетов.

– Павел Иванович, слышишь, идут?

– Вроде как наши.

Не успел он это сказать, как кругом все загрохотало, затрещало. Летчики выскочили из машины и бросились в какую-то яму, как оказалось, наполненную водой. Четырнадцать «Мессершмиттов-110» бросали бомбы, которые падали с пронзительным воем и свистом. А когда все утихло, они вылезли из ямы неузнаваемые: в грязи с ног до головы.

Меткостью попадания фашистские летчики на этот раз не отличились, все самолеты на аэродроме уцелели. Зато когда Мироненко и Немтинов глянули в сторону столовой, они были ошеломлены: на том самом месте висело большое красное облако от битого кирпича – больше не видно ничего.

Через несколько минут здесь уже собралось много людей. Начали растаскивать искореженное железо и горящее дерево с крыши, разбрасывать кирпичи. Во время налета в столовой оставалось восемь человек ее работников, поэтому торопились, надеясь хоть кого-нибудь спасти. Нет, не удалось. Все погибли. И тех двух девушек, которые поили Мироненко и Немтинова студеной водой, извлекли из-под кирпичных глыб. Сейчас они лежали с такими изуродованными лицами, что узнать их просто невозможно. На войне никому не известно, где тебя ждет счастье, а где подстерегает смерть.

14 августа на аэродроме Орджоникидзе произвели посадку семь «илов», из них только два исправных, а пять после перелета из станицы Нестеровской требовали серьезного ремонта. Техническому составу придется не поспать – в какой уже раз! – еще сутки.

На следующий день на двух исправных самолетах Емельянов и я нанесли удар по большой автоколонне, идущей на Баксаненок. Нас сопровождала шестерка Як-1, которую возглавил сам командир истребительного полка Ибрагим Дзусов.

Хотя мы сейчас непрерывно меняли аэродромы, но иногда приходилось базироваться вместе с полком Дзусова, который нас сопровождал. Как это было важно! Мы не только знали друг друга, но с каждым днем между нами крепла настоящая мужская, фронтовая дружба.

Дружили не только летчики, но и наши командиры. Они оба ценили достоинства каждого, но не хотели и ни в чем уступать друг другу. Дзусов и Мироненко были настоящими асами – в этом они считали себя равными, конечно, каждый в своей роли: первый – как истребитель, второй – как штурмовик. На танцах, которые иногда проводились по вечерам, они тоже были равны. Ибрагим Дзусов классически исполнял осетинскую лезгинку, а Павел Мироненко никому не уступал в украинском гопаке.

Павел Иванович великолепно стрелял из личного оружия. В этом он и хотел обойти своего соперника. Однажды Дзусов, Мироненко и Немтинов стояли возле пустого капонира и Павел Иванович предложил Ибрагиму посоревноваться в стрельбе. Он, конечно же, не сомневался в своей победе. Немтинова попросил быть арбитром. Условия: победит Мироненко – Дзусов отдает все патроны (а у него их полон карман комбинезона), а выйдет вперед Ибрагим – получает сто граммов, которые причитались за боевые вылеты. Хотя Мироненко и был уверен в победе, возможного проигрыша ему было не жаль. Он никогда не пил своих заработанных, а всегда отдавал отличившимуся в этот день летчику.

Пока обсуждали условия соревнования, возле капонира собралось много болельщиков. Первым стрелял Мироненко.

– Девятка! – крикнул арбитр, стоявший в стороне на таком расстоянии, что хорошо видел попадания. Болельщики – штурмовики – дружно зааплодировали.

– Восьмерка! – доложил Немтинов.

– А это – в семерку, – неопределенно сообщил арбитр, и аплодисментов уже не было.

Теперь очередь Дзусова. Он не спеша протер очки – Дзусов и летал в них, только поверх надевал еще летные – так же неторопливо надел их, вытянул правую руку с пистолетом перед собой, а левую заложил за спину, немного выставил вперед правую ногу и в этой позе застыл, как окаменелый. Застыли в ожидании и болельщики. Наконец, раздался выстрел, а вслед за ним голос Немтинова:

– Десятка!

Взрыв аплодисментов – теперь уже истребителей. Второй выстрел – восьмерка! Последний – девятка!

Обескураженный Павел Иванович не в силах был поверить таким результатам и, забыв о своем положении и звании, о наблюдавших болельщиках, побежал к мишени да так и замер возле нее.

Да, Павел Иванович, непревзойденный стрелок, оказался побежденным. Он предложил через несколько дней повторить соревнование на тех же условиях, а в душе твердо решил взять реванш за нежданный проигрыш.

В последующие дни мы замечали (но не подавали вида), как наш командир в свободное время насыпал в карманы патроны и уходил к тому же капониру, потом долго были слышны одиночные выстрелы.

Но второй раз встретиться нашим командирам так и не пришлось: часть Дзусова перелетела на другой аэродром.

16 августа штурман полка Буханов уже трижды водил группу на одну и ту же цель: надо было во что бы то ни стало задержать продвижение мотомеханизированных войск противника через реку Баксан в направлении на Нальчик. И вот он в четвертый раз полетит туда же. Его ведомые – Павел Назаров и Михаил Кузнецов. Мы привыкли в любых обстоятельствах видеть Буханова неторопливым и рассудительным. И теперь, когда он ставит задачу своим ведомым, его лицо выражает такое спокойствие, что кажется, он не в бой поведет летчиков, а в обычный тренировочный полет. Глядя на Андрея, вряд ли кто мог сказать, что это воздушный боец, который уже не раз бывал в труднейших переплетах, и диву даешься, как только жив оставался.

Сейчас Андрей не знает, каким будет этот вылет. Он просто поведет два штурмовика на уничтожение вражеских войск. Об этом он и говорит стоящим перед ним двум летчикам. Обычное задание, обычная подготовка.

Собрав на кругу ведомых, Буханов лег на курс. При подходе к цели тройку «илов» атаковали восемь «мессершмиттов». Звено сопровождавших истребителей сразу вступило в бой, но силы были далеко не равны. «Мессеры», как коршуны, набросились на штурмовиков. Ведя оборонительный бой, Буханов пробивался к цели.

Впереди по курсу двигалась немецкая механизированная колонна. Штурман полка, а за ним и ведомые устремились в атаку. Бомбовые взрывы перекрыли колонну, на дороге в нескольких местах вспыхнули пожары, огненные шлейфы реактивных снарядов соединили три штурмовика с фашистской колонной.

Но в это время за спиной Буханова раздался сильный металлический удар, словно от огромной кувалды. Руку обожгло невыносимой болью, и Андрей почувствовал, как рукав гимнастерки наполняется чем-то теплым. Кабина пропиталась противным запахом гари и раскаленного металла, на коленях и на полу кабины валялись осколки стекла от разбитых приборов. Истекая кровью, Буханов продолжал руководить отражением атак «мессершмиттов» и стремился кратчайшим путем вывести товарищей на свою территорию. Наши истребители продолжали воздушный бой. Очередная атака «мессеров», и загорелась кабина Назарова.

– Я ранен! – услышал Буханоз в наушниках голос Павла.

В кабине дым и пламя, горит сзади воротник комбинезона, на затылке загорелся шлемофон, но Павел не покидает самолета – в воздухе и на земле враг! Он так же, как и Буханов, стремится во что бы то ни стало перетянуть через линию фронта. Наконец, это им удается! Как только под самолетом увидели солдат, бросавших вверх пилотки, оба летчика пошли на вынужденную посадку, третий на избитом, искалеченном самолете потянул на свой аэродром.

Буханову и Назарову сразу была оказана медицинская помощь, в тот же день их доставили в армейский авиационный госпиталь. Андрей и Павел в воздухе шли рядом. Сейчас они тоже рядом, но только беспомощно лежат на больничных койках.

Павел был почти недвижим. Сильно обожженная шея, голова и лицо были забинтованы. Свободным от бинтов остался только рот, куда медицинская сестра осторожно пропускала чайную ложечку со сладким теплым чаем. До костей обгоревшие кисти рук в белых бинтах сейчас спокойно лежали вдоль туловища и, казалось, рядом с летчиком спали безмятежным сном два младенца.

Андрей лежал с закрытыми глазами. Взятая в гипс левая рука недвижимо покоилась на груди. В эти минуты в его голове, словно кинокадры, мелькали события последнего вылета. Он пытался привести в порядок свои мысли. Почему мы отступаем… Неужели у нас действительно нет сил остановить Гитлера… Подумать только, он уже к Нальчику рвется. Почему?

– Товарищ старший батальонный комиссар, только ненадолго, им сейчас необходим покой, – услышал Буханов голос хирурга. Тут же дверь открылась, и на пороге летчики увидели комиссара полка в наброшенном на плечи белом халате.

– Изрядно сволочи вас подолбали, но и вы им чертей дали! Именно благодаря вашим ударам продвижение немцев через Баксан приостановлено!

Слово «вашим» Немтинов так выкрикнул, что стоявший рядом врач многозначительно приложил два пальца к своим губам.

– На, Парфеныч, читай, да так, чтобы и Павел слышал, – уже шепотом сказал комиссар и положил в незабинтованную руку Буханова газету «Красная Звезда».

– Уже и Москва узнала… – взволнованно произнес Андрей, увидев Указ о награждении его орденом Ленина, а Назарова орденом Красного Знамени.

– Поздравляю вас, отважные соколы, с высокой наградой! – как-то особо торжественно сказал Немтинов, крепко пожав здоровую руку Буханова, затем подошел к Назарову и поцеловал в забинтованный лоб.

– Спасибо… – с трудом пошевелил губами Павел.

Стоявший рядом хирург кивнул головой в сторону выхода, и Алексей Николаевич, распрощавшись с летчиками, тихо вышел.

* * *

Самолетов осталось мало, летали поочередно: никому не хотелось попасть в резерв.

Утром командир полка приказал собрать всех на КП. Что за митинг?

Полк замер, выстроившись в четыре шеренги. На правом фланге стояли летчики в самой разнообразной форме: в пилотках и шлемофонах, в гимнастерках и комбинезонах, в кирзовых сапогах и хромовых, технический состав был в своих замасленных комбинезонах.

Перед строем – полковник Мироненко, старший батальонный комиссар Немтинов и майор Фомин.

– Полк, смирно-о-о! – раздалась команда командира. – Начальник штаба, читайте приказ.

– Приказ Народного Комиссара Обороны номер 227, – голос Сергея Фомина звучал сурово.

Мы стояли, опустив головы, боялись взглянуть в глаза друг другу. Слова приказа, не щадя, хлестали каждого из нас, брали за сердце.

«…Нужно понять, что дальше отступать нельзя… Ни шагу назад!» – были последние слова этого документа. Бурю переживаний вызвали они в душе каждого. Не было ни речей, ни выступлений. Подходили и молча расписывались под приказом, как бы скрепляя этим свою решимость биться с врагом до последнего вздоха.

Так же молча расходились, унося в сердцах горечь и решимость. Слова приказа со всей прямотой говорили о страшной опасности, нависшей над страной, говорили о том, о чем раньше люди боялись признаться самим себе.

И тут же была получена боевая задача – уничтожать моторизованную и танковую колонны врага в районе Минеральных Вод. В полку осталось только два исправных самолета. В воздух поднялись я и Григорий Емельянов. На этот раз без сопровождения истребителей – все они отражали атаки бомбардировщиков, которые наносили удары по нашим отступающим войскам.

В гористой местности город Минеральные Воды как бы сросся с землей, его трудно было найти. И только горы Верблюд и Змейка, слегка прикрытые утренней дымкой, оставались неплохим ориентиром.

Фашисты встретили нас зенитным огнем. К счастью, их истребителей почему-то не было. Еще на подходе к цели мой самолет вдруг сильно вздрогнул и резко начал разворачиваться вправо: снаряд разворотил консоль правого крыла. С большим трудом удерживая его в горизонтальном положении, не отрываясь от Емельянова, иду к цели. Вижу, что и машина Емельянова подбита: из левой стороны мотора валит густой черный дым. Но задача еще не выполнена. И мы, маневрируя в огне зениток, продолжаем полет.

Внизу над землей дымка была еще гуще, под ее прикрытием ползла длинная немецкая автоколонна. Большая ее часть подходила к городу, а некоторые машины уже катили по улицам. После первого захода вспыхнули пожары – взорвалось несколько машин. Емельянов пошел на второй заход, затем на третий. Задание мы выполнили и взяли курс на свой аэродром. После осмотра обоих самолетов были обнаружены такие повреждения, что поднимутся они не скоро.

* * *

Два дня не летали – не на чем было. Николай Романков снова мобилизовал все свои технические силы на восстановление искалеченных «илов». 19 августа уже тремя самолетами можно было выполнять задание. И случись же такая беда: пролетели от аэродрома не более десяти километров, а у ведущего группы Емельянова с правой стороны закоптил мотор, словно примус, и он вынужден был возвратиться. Мы с Громовым остались вдвоем под прикрытием шести «яков». Наша цель: вражеские войска, замаскированные в лесу между Алтудом и Баксаненком. Этот лес, оказалось, гитлеровцы настолько нашпиговали зенитками, что, когда они заработали, о благополучном возвращении и думать было нечего.

За две атаки мы отлично накрыли цель, но и нам досталось, как говорят, по первое число. После посадки жалко было смотреть на наши самолеты. В конце пробега мою машину так крутонуло вправо, что показалось, я сейчас же вылечу из кабины. Пробита покрышка правого колеса, возле хвоста фюзеляж распорот, по всему самолету много дыр всяких размеров, одна лопасть винта тоже пробита. Самолет Федора выглядел не лучше.

В этот день Громов снова полетел, но теперь с Константином Полбенниковым. Он штурмовал огромную колонну – до ста машин. Пять «яков» не могли справиться с двенадцатью «мессерами»: одного они вогнали в землю, но и своих двух не досчитались.

При первой же атаке гитлеровские истребители сильно повредили мотор на самолете Полбенникова, и машину затрясло, словно в лихорадке. Но задание еще не выполнено, и Громов идет на цель, сбрасывает бомбы. Полбенников старается не отстать. Зашли на колонну второй раз, и здесь фашист успел сзади стегануть теперь уже по мотору Громова, и он сразу заглох.

Самолет пошел на крутое снижение. Федор стремился уйти дальше от дороги. Это ему удалось. «Ил» тяжело плюхнулся брюхом о землю, ломая кустарник, прополз метров сто и остановился. Громов пулей вылетел из кабины и бросился в лес. Сколько пробежал – ни времени, ни расстояния определить не мог. Остановился только тогда, когда стал задыхаться, а сердце колотилось, словно вот-вот выскочит. Прислушался. В лесу – тишина, как будто войны и в помине нет. Даже птицы притихли: от изнуряющей жары попрятались в спасительной тени. По мере того, как Федор приходил в себя, его все больше одолевала усталость. Увидел перед собой кустарник и в один миг скрылся в нем. Прилег на молодые ветки, расслабился. Прямо перед глазами на тоненьком нежном стебельке замер какой-то лесной цветок. Федор сосредоточенно начал рассматривать каждый лепесток, вроде для него сейчас это было главное занятие. В это время к цветку подлетела пчела, пожужжала над ним со всех сторон, затем села и старательно начала собирать нектар. Громов увлеченно наблюдал за этой труженицей. Когда-то в родном Вольске он так же лежал на зеленой пахучей траве в своем палисаднике и подолгу смотрел, как трудились пчелы, перелетая с ветки на ветку цветущей яблони.

Вдруг его мысли возвратились к действительности. «Что же делать дальше?» Федор взял планшет и без труда определил свое местонахождение. Решение назревало само собой. На карте был виден кратчайший путь к своим, теперь только надо ждать вечера. Им овладело удивительное спокойствие и уверенность, что все кончится хорошо.

Так оно и случилось.

Когда сумерки сгустились, Громов тронулся в путь. Южная ночь была темная, но безоблачная, звездная. Они-то, звезды, и сослужили сейчас летчику добрую службу. Вот когда пригодилась учеба в школе, как по звездам ориентироваться! Он пошел, то и дело вслушиваясь в ночную тишину. Перебрел две небольшие горные речушки. А когда уже совсем рассвело, ему встретились наши разведчики, отобрали пистолет, планшет с картой и под конвоем привели в свою часть. После недолгого допроса Громова отпустили, и к исходу дня он был уже с нами.

Вряд ли кто больше, чем я, переживал за судьбу Громова. У меня, кроме Феди, больше такого друга не было. Сейчас всю ночь будем вместе, потому что наши койки стоят рядом. Днем же такое бывает далеко не часто.

Константин Полбенников сел на своей территории и прибыл на следующий день после Громова.

В полку снова остались два самолета, да и те неисправные. А надеяться пока не на что. Были бы запасные части, наши технические «лекари» подлечили бы их в два счета. В том-то и дело – были бы… И все же Николай Романков нашел выход: послал несколько команд в места, где лежали разбитые наши машины, не дотянувшие до аэродрома, – в поле, горы, леса. И не зря ездили. К вечеру команды возвратились с богатыми трофеями, разных запасных частей привезли не на два самолета, а на эскадрилью хватило бы. Жаль только, что в полку, кроме двух, больше не было даже неисправных.

Утром 23 августа Михаил Кузнецов в паре с Георгием Коваленко при сопровождении четырех «Яковлевых» полетели на немецкую автоколонну, идущую по дороге между Прохладным и Моздоком. Не дойдя до цели, они были атакованы большой группой истребителей. Четырехкратное численное превосходство было на стороне фашистских летчиков. Бой был скоротечным и очень тяжелым для наших товарищей. Погиб один истребитель, сбиты два штурмовика. Они сели на своей территории. Коваленко возвратился через три дня, а Кузнецов был тяжело ранен и оказался в госпитале. Узнав об этом, я сразу поехал к нему. С трудом упросил врачей разрешить свидание. Они долго не соглашались – на это были серьезные основания…

Войдя в палату, я остановился в оцепенении. Михаил лежал на больничной койке и тихо стонал. Его даже трудно было узнать: пуля попала в шею и вышла через рот. Голова, лицо, даже глаза были забинтованы, поэтому ни говорить, ни видеть он не мог. Прошло всего несколько минут, как я сел на край кровати Миши, а врачи уже просили меня уйти. Через пропитанные йодом и кровью бинты я поцеловал его в лицо и тихо вышел. Вскоре мы потеряли друг друга: он менял госпитали, я – аэродромы.

В полку остался один исправный самолет. Но мы твердо верили: недалек тот час, когда полк будет иметь столько самолетов, сколько необходимо для выполнения боевых заданий. Каждый понимал, что наши трудности – явление временное. А пока Москва направляет штурмовики на другие, более ответственные участки фронта.

Помню, как сейчас, тот жаркий августовский день. Покрытые лесом горы, мертвая тишина. Летчики, собравшись в тени под крылом самолета, горячо спорили, как лучше атаковать идущий паровоз: по ходу его движения, против движения или перпендикулярно.

Подбежал посыльный.

– Товарищ лейтенант Емельянов, подполковник Мироненко вас срочно вызывает на КП.

Никто не придал этому значения: мало ли зачем могут вызывать. Емельянов недолго задержался в землянке. На ходу заправляя карту в планшет, он направился к самолету. Значит, получил очередное боевое задание.

– Гриша, куда это ты? – спросил Громов.

– Полечу один против Германии, – отшутился Емельянов.

Действительно же он летел в бой не один. Заботясь о безопасности полета, командование выделило ему надежное сопровождение – семь самолетов Як-1.

Мы с волнением ждали возвращения Емельянова. Каждый смотрел (в который уже раз!) то на часы, то на солнце, неумолимо приближавшееся к горным отрогам. Каждый думал о том, где находится и что делает в этот момент Емельянов. Каждый из нас мысленно вел самолет.

– Сорок пять минут в воздухе, – сказал Федя Громов.

Когда сам находишься в воздухе, почти не ощущаешь времени, о нем просто некогда думать. Но когда в воздухе боевой товарищ, – каждое мгновение кажется вечностью. Вдруг мы уловили далекий, такой родной звук… Он быстро нарастал.

Вот он, наш штурмовик идет. Еще мгновение и самолет, коснувшись земли, несется по летному полю. Неожиданно послышался глухой треск, и сразу все стихло. Мы устремились в конец аэродрома. Пока бежали, Григорий уже вылез из кабины и стоял, глубоко затягиваясь самокруткой. А самолет, словно израненная большая птица, уткнулся в землю изогнутым воздушным винтом и правой плоскостью: при посадке отлетело колесо.

Этим вылетом полк закончил боевую работу с аэродрома Орджоникидзе. В результате исключительного мужества и героизма пехотинцев, танкистов, артиллеристов и летчиков на этом участке фронта враг был остановлен.

В полк прибыли молодые летчики – Иван Харлан, Николай Малюта, Владимир Корсунский, Владимир Бойко, Илья Якушин. Это были совсем юные ребята.

– Что же я с вами буду делать, в полку-то ведь нет учебного самолета, – недовольно сказал командир полка после их доклада о прибытии к месту службы.

– А його нам и нэ трэба, обийдэмося, – вытянувшись по команде смирно, ответил за всех Харлан.

– Ах, во-о-от как! Я вижу, смелый ты. – И после короткой паузы добавил: – На земле. Посмотрю, каков ты в воздухе будешь.

Мироненко подозвал Ермилова и приказал:

– Вот, майор, пополнение пришло. Проверь, что они знают по боевому применению, и организуй с ними полеты. Обрати внимание вот на него, – и кивком головы указал на старшего сержанта Харлана.

У нашего командира не так просто получить похвалу за технику пилотирования. Но Иван Харлан так слетал, что Мироненко подошел к нему и строго сказал:

– Молодец, вот так и летай.

Полк остался «безлошадным», и подполковник Мироненко получил приказ убыть в район Баку на кратковременный отдых и пополнение самолетами и летчиками.

 

Наказ маленькой Любы

Возле небольшой железнодорожной станции расположился первоклассный по тому времени аэродром с бетонированной взлетно-посадочной полосой. Базировавшиеся здесь истребители улетели на фронт в первые дни войны, и в авиагородке остались только семьи летчиков. Хотя в небе тут спокойно, на земле шла напряженнейшая работа: авиаремонтные мастерские день и ночь восстанавливали самолеты. Искореженные в боях машины сгружали с железнодорожных платформ, тащили на буксирах с полей и направляли в мастерские, как в госпиталь раненых воинов. Неутомимые руки рабочих – а это были почти одни подростки – «выхаживали» эти машины, и они снова улетали на фронт. Подбитых самолетов было много, а людей нехватало. Тогда наши техники предложили свою помощь и стали трудиться вместе с бригадами мастерских. Рабочие удивлялись сноровке фронтовиков, их знанию самолета, умению быстро находить разумное решение.

Особенно отличились Андрей Комашко, Ефим Кирша, Андрей Фурдуй, Николай Дудиков, Михаил Базиленко, Георгий Жорник, Владимир Сокирко, Анатолий Лукшин, Иван Алексеенко, Павел Фабричный и Борис Бигаев. И, конечно же, инженер полка Николай Романков. Он успевал везде: руководил техсоставом в мастерских, возглавлял приемку отремонтированных самолетов, контролировал подготовку машин к опробованию в воздухе. Где только брались силы и энергия у этого щуплого, низкорослого человека!

В результате совместных усилий технического состава полка и рабочих мастерских за месяц было восстановлено 18 почти безнадежных «илов».

А у летчиков уже стало правилом: попадая в тыл, браться за учение. Да это и понятно: на фронте не было такой возможности, хотя каждый понимал, что недостаток опыта приходилось оплачивать дорогой ценой.

Всем был замечателен «ильюша» – так мы с любовью называли свой самолет. Вот только по-прежнему сказывалось отсутствие огневой точки для защиты задней полусферы. Мы и во сне видели воздушного стрелка за пулеметом, отражающего атаки вражеских истребителей сзади. Но пока, к сожалению, только во сне, а наяву этого не было. Поэтому изыскивали и отрабатывали в воздухе различные тактические приемы: «оборонительный круг», «ножницы» и другие. Кроме того, совершенствовали технику пилотирования, полеты над морем – словом, осваивать было что. Да и молодых летчиков надо было хорошо подготовить.

В свободное время не давала скучать полковая самодеятельность. Сколько у нас было талантливых ребят и девушек! В ансамбле тридцать человек, и у каждого разнообразные способности. Анна Вавинская не только прекрасно пела, а и поэзией увлекалась, мастер по авиавооружению трубач Чебышев писал музыку на ее стихи. О Георгии Коваленко и говорить не приходится. Не только в боях уже успел проявить себя смелым летчиком, но и в самодеятельности был неутомимым энтузиастом, сам сочинял куплеты, к ним же придумывал мелодии и по-прежнему не расставался с гитарой.

Ансамбль песни составили комиссар эскадрильи Плотников, механики самолетов Фурдуй, Доброхлеб, Гуменюк, Фабричный и парторг Павловский. Возглавлял весь коллектив любителей искусства Георгий Жорник. Душой полковой самодеятельности был комиссар полка Немтинов. Какой репертуар составить, как приобрести музыкальный инструмент, где взять тексты новых фронтовых песен – во всем советовались с Алексеем Николаевичем, находили у него поддержку и помощь.

Здесь я впервые увидел нашу советскую «кинозвезду первой величины» Любовь Орлову, которая в это время снималась на Бакинской киностудии. Это был незабываемый вечер. Никогда так не готовились наши «артисты», как к этому концерту. Шутка ли, вместе с ними будет выступать известная всему миру артистка! В зале – яблоку негде упасть. Открывается занавес, и хор, руководимый Жорником, исполняет песню о Днепре. Ребята и девушки пели сильно, вдохновенно, слова песни брали за душу. Зал замер.

Последние слова прозвучали торжественно, как клятва, и зал взорвался аплодисментами. Все встали, долго кричали «Молодцы!» и вызывали на «бис». Такого успеха исполнители не ожидали, и это настолько их окрылило, что всю программу первого отделения они провели блестяще. Второе отделение заняла Любовь Петровна Орлова. Надо было видеть счастливые лица фронтовиков в те минуты встречи со знаменитой артисткой!

Потом к нам не раз приезжали фронтовые бригады артистов, и всегда мы их сердечно благодарили. После концертов улетали на боевое задание с еще большим зарядом ненависти к врагу, и эту ненависть вкладывали в меткий огонь по гитлеровским захватчикам.

В этот вечер я сидел рядом с Громовым. После концерта вместе шли в казарму.

– Вот некоторые говорят, – рассуждал Громов, – что воюет только тот, кто непосредственно стреляет по фашистам. А я, браток, иначе думаю. Воюют не только такие, как мы с тобой. Не пулей, так словом, песней разят гитлеровцев наши писатели, поэты, композиторы, артисты. После такой песни о Днепре, какую дали фронтовикам Долматовский и Фрадкин, мы готовы горло грызть каждой фашистской сволочи. Не так, что ли? Хоть и до Кавказа добрался, до берегов Волги дошел Гитлер, все равно ему не быть на нашей земле. Ведь весь народ поднялся против оккупантов. Не на тех нарвался и плохо он нас знает, – со злостью заключил Федор.

На следующий день до обеда мы летали, а во второй половине дня погода испортилась, и майор Фомин распорядился отправить летчиков в казарму.

Я забрался на второй этаж солдатской кровати и наблюдал, как сражались в «козла» Аверьянов с Громовым против Харлана и Малюты. Рядом стояли болельщики – Корсунский, Трышкин и Коваленко, конечно же, с гитарой. Так и запечатлел их на фотографии полковой фотограф Алексей Кот. Напротив в углу Иван Малышенко собрал вокруг себя не менее десяти пилотов и «заправлял» какой-то анекдот. В казарме невообразимый гам, смех.

За этим занятием застал нас командир полка. Все вскочили и стали по стойке «смирно», а я вначале чуть даже растерялся: наверху не станешь же, как хлопцы внизу. Хотел было соскочить, но подполковник Мироненко почему-то тихим, надломленным голосом сказал:

– Вольно, вольно, товарищи!

«Что это наш командир приуныл, таким его вроде еще не видел», – подумал я. Павел Иванович как бы прочитал мои мысли и ответил:

– Ну вот, товарищи, нелегкий путь прошли вместе за четырнадцать месяцев войны. – Он замолк и, казалось, что не в состоянии вообще больше говорить, а мы в недоумении насторожились. И словно собрался с силами, командир полка за один выдох все сказал: – Меня отзывают в Москву, командиром полка назначен майор Ермилов. – Немного постояв, добавил: – Вторую эскадрилью примет лейтенант Емельянов. Зачем вызывают – пока не знаю. Через час улетаю. – Он каждому пожал руку, немного постоял молча, всматриваясь в наши лица, как будто запоминая, и вышел.

Боевой командир, который формировал полк, готовил его в мирное время, увел на фронт и прошел с ним тяжелейший путь войны вот уже больше года, водил эскадрильи на самые трудные, самые опасные боевые задания – этот командир убыл из полка почти незаметно, даже построения не было. Но вскоре мы с гордостью узнали, что Павел Иванович назначен командиром штурмовой авиационной дивизии.

Спустя 30 лет мы с ним встретились. Я вспомнил то время и спросил, почему тогда так получилось. На это седой, очень больной, весь израненный генерал, немного подумав, ответил:

– Не разрешил я тогда никаких проводов. Слишком неподходящая обстановка была для пышных церемоний.

Эти дни останутся в моей памяти на всю жизнь – я стал членом ленинской партии.

Сентябрьское солнце уже клонилось к закату, когда в капонире под крылом самолета проходило заседание партбюро. Парторг полка Григорий Павловский зачитал мое заявление. Повторяя слова воинской присяги, я заверил родную партию, что в боях за свободу и независимость Родины оправдаю высокое доверие коммунистов, а если потребует обстановка, не пожалею своей жизни.

Попросили рассказать биографию. Наверное, от волнения я изложил ее за какую-то минуту: родился… учился… воюю…

Первым взял слово член партбюро командир полка Ермилов:

– Воюет Белоконь неплохо, – начал он, – но я уверен, что когда станет коммунистом, то будет еще крепче бить фашистов. – И, посмотрев на присутствующих, закончил: – Предлагаю удовлетворить его просьбу.

Ивана Афанасьевича поддержали все члены партбюро и тут же горячо поздравили меня со вступлением в ряды Коммунистической партии.

…Уже давно был объявлен отбой, в землянке все спали, а я не мог уснуть. Мне все слышался голос Ермилова: «Когда станет коммунистом, то будет еще крепче бить фашистов».

«Я должен оправдать высокое звание коммуниста – это мой долг. В любой обстановке, которая может сложиться в бою, никогда не дрогну перед врагом, никогда не уроню чести коммуниста», – думал я, вновь и вновь вспоминая, кто и что говорил, о чем спрашивали меня на заседании, партийного бюро. «С завтрашнего дня я буду подниматься в воздух и идти в бой не просто летчиком, – думал я, – а советским летчиком-коммунистом».

5 ноября сто третий, теперь уже во главе с Ермиловым, перелетел на небольшую площадку возле полустанка Исти-Су в районе Грозного и вошел в состав 230-й штурмовой авиадивизии, которой командовал Герой Советского Союза полковник Семен Григорьевич Гетьман. Из-за наступившей осенней распутицы боевой работы мы вынужденно не вели, и только в конце ноября, когда заморозки немного стянули землю, перелетели на оперативный аэродром.

К этому времени обстановка на Северном Кавказе складывалась в нашу пользу: гитлеровцы выдохлись в своем наступлении и вынуждены были перейти к обороне. Не удалось им осуществить свои планы захвата Грозного, не говоря уже о Баку. Сталинградская битва эхом отозвалась на кавказской земле.

Летчики не могли дождаться, когда начнется настоящая работа. Особое нетерпение проявляли наши новички.

– Прямо-таки руки чешутся на фашистов, – негодовал здоровяк Владимир Бойко, и его огненно-красные волосы, подстриженные под ежик, казалось, еще больше становились дыбом.

Наконец, дождались. 29 ноября получен первый боевой приказ 230-й штурмовой дивизии. Командир дивизии Гетьман поставил задачу – нанести удар по скоплению вражеских войск и техники в пункте Ардон – это в 35 километрах северо-западнее Орджоникидзе. В шестерку капитана Попова вошли: Федор Громов, Николай Гайворонский, Сергей Аверьянов, Александр Марченко и Владимир Бойко. Безвозвратно ушло то время, когда мы летали без сопровождения, и большие стаи «мессеров» до крайности наглели.

Сейчас с группой Сергея Попова идет восемь истребителей.

Подлетая к цели, летчики увидели Ардон, забитый машинами. На южной окраине, у реки, до трех десятков замаскированных танков, по восточному берегу реки Ардон много пехоты в окопах. И вдруг небо почернело от разрывов зенитных снарядов. А молодой летчик Бойко в этой сложной обстановке замешкался. Опытный глаз Попова сразу это заметил, он тут же скомандовал открытым текстом:

– Бойко, маневрируй!

Но в это мгновение от прямого попадания снаряда отвалился хвост самолета. Одновременно с началом беспорядочного падения от «ила» отделилась черная точка, и тут же сверкнул белизной купол парашюта.

Нет ничего тяжелее, как видеть гибель товарища и сознавать, что ты ничем не можешь ему помочь. На глазах у всех Володя спустился на парашюте прямо туда, где кишмя кишели гитлеровцы, а до своих – далеко. Что могли предпринять его товарищи в это мгновение? И Попов пошел на дерзость. После сбрасывания бомб вся группа в адском огне носилась над самой землей там, где приземлился Бойко, чтобы дать возможность Володе убежать в какое-нибудь укрытие. К сожалению, гораздо позже стало известно, что этого сделать ему не удалось.

Попов еще не возвратился, а вторая шестерка готовилась на ту же цель. Кроме ведущего Емельянова, Георгия Тришкина и меня, в первый боевой вылет вышли друзья Владимира: Харлан, Малюта и Корсунский. Наблюдая за этими ребятами, я вспомнил, как 26 июня 1941 года тоже вот так волновался, хотя и старался не подавать вида. И не верю тому, кто говорит, что, уходя на выполнение боевого задания, не испытывает никакого волнения. По-моему, это просто бахвальство. Одевая парашют перед взлетом, летчик знал, что идет в бой и никто при этом ему жизни не гарантирует. Но он понимал, что может погибнуть во имя великой цели – победы советского народа над немецко-фашистскими захватчиками. Поэтому чувство долга побеждало чувство страха. В этом, видимо, и состоит смысл героического подвига. Можно и надо преодолевать чувство страха, а волнение было всегда. Но страх и волнение – это не одно и то же.

Перед этим вылетом Корсунский неестественно, по поводу и без повода, смеялся. Харлан курил гораздо чаще, чем обычно, а Малюта все время молчал, чего раньше с ним не бывало. Волнение перед уходом в бой каждый выражал по-своему. И в такие минуты очень важно было укрепить в них веру в свои силы, отвлечь от мысли, что он идет в бой, будут стрелять, а то могут и сбить – все может быть. Как это делать, никто, конечно, готовых формул и рецептов не давал. Сами командиры подбирали ключи к настроению летчика.

Уже в это время, будучи командиром звена, я применял разные подходы. Одному расскажешь какой-нибудь смешной случай из жизни летчика, другому – веселый авиационный анекдот, у третьего – спросишь, что из дому пишут, а то и просто сядешь с парнем на чурбак, по-дружески закуришь с ним, поговоришь о каких-нибудь пустяках, и видишь, как на твоих глазах меняется настроение человека.

Фронтовая жизнь показала, что на самолете-штурмовике самые трудные боевые вылеты – первые десяток-полтора. Это своего рода барьер, который преодолевается нелегко. У летчика, только что закончившего авиаучилище, время уходило на то, чтобы следить за показаниями приборов, на работу со множеством рычагов и тумблеров в кабине, тогда как опытный фронтовик все эти действия отрабатывал до автоматизма. Он сосредоточивал все внимание на меткое поражение цели, наблюдение за воздушной обстановкой, противозенитный маневр. Поэтому командиры звеньев и эскадрилий добивались от новичков отработки до совершенства именно таких действий. Кто быстрее с этим справлялся, тот уверенней преодолевал барьер молодого летчика.

Но вернемся к вылету шестерки, возглавляемой Емельяновым. Кроме того, что с нами летели три необстрелянных хлопца, это боевое задание имело еще одну особенность: вместе с бомбами мы впервые везли необыкновенный груз – все свободное пространство бомбовых люков техники заполнили листовками на русском, азербайджанском, кабардино-балкарском, осетинском, а также немецком и румынском языках. Они несли правду о первом за вторую мировую войну крупном поражении гитлеровских войск в битве под Москвой, невиданной битве у стен Сталинграда, положении на других фронтах, о неизбежной победе советского народа над немецко-фашистскими захватчиками в этой небывалой великой войне.

Заместителем у Емельянова шел Георгий Тришкин, а меня командир поставил замыкающим, чтобы мог видеть Харлана, Малюту и Корсунского. Правильно сделал ведущий, что так расставил опытных и молодых летчиков: они все время были на виду, и я вовремя мог любому из них подсказать, что надо делать. А полет был тяжелый.

Внизу, в белой пелене утреннего тумана виднелись острые скалы, глубокие ущелья, в которых тонкой лентой извивались горные реки. На такой местности нечего и думать о вынужденной посадке. Единственно правильное решение – прыгать с парашютом. Внизу очаги пожаров – следы работы группы Попова. Емельянов пошел в атаку, мы за ним. Огонь реактивных снарядов и пушек обрушился на танки, бронемашины, пехоту.

Где же Владимир Бойко? Удалось ли ему уйти и спрятаться или его уже схватили гитлеровцы – никто не знал. Возможно, кто-то из нас проносился над его головой, он все видел, даже номера самолетов и по ним узнавал своих друзей-однокурсников.

– Делаем еще заход! – слышу голос Емельянова.

В это время я почувствовал, как машина содрогнулась от сильного удара, взглянул на приборную доску и увидел, как быстро ползут влево стрелки приборов мотора, зловеще приближаясь к нулям. Заметно отстаю от группы. На размышление времени нет – со всех сторон бьют зенитки, самолет быстро теряет высоту, а внизу – враг. Сбрасываю сразу все бомбы и правым разворотом пытаюсь перетянуть за Терек – там наши. Немцы заметили это и, видимо, решили не дать подбитому самолету уйти на свою территорию. Иду со снижением на малой скорости в зенитных разрывах. Огненные трассы проносятся совсем рядом. Наконец Терек остался позади. Ищу площадку для вынужденной посадки.

Как садиться? «Только с убранными шасси». Так велит инструкция. Если выпущу их – могу скапотировать… Нет, буду садиться с выпущенными шасси, сейчас дорог для полка каждый самолет. Надо сесть так, чтобы потом можно было взлететь», – твердил я мысленно.

Впереди показалось ровное место, по размерам достаточное для посадки на колеса. Даю от себя ручку выпуска шасси и чувствую сначала слева, а затем справа незначительные толчки, погасли красные и вспыхнули зеленые лампочки. Колеса выпущены. Выключаю мотор. И только на выдерживании стало ясно, что сажусь на поле, заросшее высоким густым бурьяном, который скрыл все неровности. С высоты площадка казалась такой ровной! Менять решение поздно. Колеса коснулись верхушек бурьяна, а вслед за этим самолет начал так прыгать и переваливаться с крыла на крыло, что, казалось, авария уже неизбежна. Прямо перед собой вижу большой курган, несущийся навстречу. Самолет пошел на подъем, быстро теряя скорость и, перевалив его вершину, остановился.

Стало тихо-тихо. Прошло какое-то время, а я, словно в забытьи, продолжаю сидеть в кабине. По всему телу разлилась усталость. Через несколько минут, освободившись от привязных ремней и парашюта, вылез из кабины. Еще стоя на плоскости, увидел метрах в тридцати от самолета по курсу посадки обрыв. По спине пробежала неприятная дрожь: ведь я не заметил его ни с воздуха, ни при посадке, и запоздай с приземлением на одно мгновение, самолет неминуемо был бы в обрыве.

Я пошел по следу самолета. Вот две траншеи. Вполне мог бы попасть в какую-нибудь из них колесами – тогда не миновать бы поломки самолета. И совсем пришел в изумление, когда увидел, что левое колесо прошло по кромке одной из траншей и по какой-то счастливой случайности не попало в нее. «Да, – подумал я, – бывают же чудеса на войне».

Стороной, высоко в небе, прошла пятерка штурмовиков: возвращались мои товарищи. Провожая их взглядом, я облегченно вздохнул: значит подбили только одного меня. В тот же день мне удалось добраться до полка. Хотя и с опозданием, но я тоже крепко пожал руки молодым летчикам, поздравляя с первым успешным боевым вылетом. Так было на фронте часто: уживались рядом горечь потери товарища и радость успеха в бою.

Выслушав мой доклад, Ермилов приказал Романкову организовать ремонт самолета. Удивительный человек был Романков. Бывало, сидит на своем КП в землянке, что-то пишет. А в это время кто-то из механиков пробует мотор. Николай Дмитриевич отодвигает в сторону бумаги и начинает сосредоточенно вслушиваться. А потом говорит:

– Вот сукин сын, так барахлит мотор, а он не догадается свечу заменить.

Это был «академик» своего дела. Уж «ильюшу» он знал «от и до». И душу летчика знал не хуже. Бывало, прилетает самолет с задания, а на нем живого места нет – весь в пробоинах, летчик чертыхается, что «безлошадным» остался. А Николай Дмитриевич обойдет вокруг самолета и, похлопав по плечу приунывшего хозяина машины, улыбнется (он всегда улыбался, когда другим было не до улыбок) и безразличным тоном скажет:

– Успокойся, самолет, как самолет, ничего с ним не произошло, к утру будет порядок.

И летчик веселел, Он знал: раз инженер полка сказал, то обязательно так и будет. Утром самолет, хотя и весь в заплатках, но к полету будет готов.

Сейчас восстановить мой «ил» Романков приказал Ивану Алексеенко. Надо обязательно в эту же ночь обеспечить его охрану. Алексеенко спешил – времени было в обрез, и в суматохе даже забыл одеться потеплее. Добрался до места посадки уже в сумерках. В темном небе повисли яркие звезды – ночь выдалась холодной. Алексеенко то залезал в кабину, чтобы согреться, то выскакивал из нее и начинал бегать вокруг самолета, но ничего не помогало, холод пробирал до костей. На рассвете его начал одолевать сон, стало еще холоднее. Тогда Иван, боясь окоченеть, отмерил от самолета сто шагов, сделал отметку и начал бегать туда и обратно, загибая после каждого финиша палец на руке. Бегал, пока не загнул все пальцы – пробежал ровно километр, почувствовал, что заметно согрелся и залез в кабину отдохнуть. Закрыл фонарь и сразу уснул. Проснулся от того, что яркие лучи утреннего солнца нагрели правую щеку. Проворно вылез из кабины, открыл лючки капота мотора и тут же нашел повреждение.

«Да, дела-а-а-а», – только и мог сказать сам себе Иван и почесал затылок: надо было заменять мотор. Не раздумывая, он пошел в ближайшую станицу, связался по телефону со штабом полка и доложил Романкову обстановку. Николай Дмитриевич приказал добраться на железнодорожный полустанок и принять мотор, предназначенный для полка. Туда же был направлен на автомашине механик Богомолов с положенными документами.

Только теперь, когда все необходимое было сделано, Иван почувствовал сильный голод. Завернул в первую попавшуюся хату. Немолодая хозяйка встретила его радушно. И вскоре сковородка с яичницей, поджаренной на сале, стояла на столе. Хозяйка оказалась словоохотливой женщиной. Пока техник звена завтракал, она успела не только расспросить о делах на фронте, но и о себе рассказать.

– Вот так, наверное, и мой где-то мытарится. А может быть, и в живых нет уже моего Гриши, – и крупные слезы покатились по ее щекам. – Гоните скорее фашистов с нашей земли, мы уж тут как-нибудь с делами справимся, – сказала, она провожая Ивана.

На попутных машинах и подводах Алексеенко, наконец, добрался до полустанка. Там его уже ожидал механик Богомолов. Мотор привезли, но вдвоем его не поставишь. Пришлось Алексеенко снова идти в станицу за помощью.

– Как же я тебе помогу, ведь в станице одни бабы да ребятишки, – сочувственно сказала председатель стансовета.

Но когда Алексеенко объяснил, что тут и женщины могут помочь, она охотно выполнила все его просьбы.

К самолету приволокли волами три длинных бревна, из которых сделали большую треногу. В вершине треноги закрепили таль. Женщины с любопытством наблюдали, как ловко Алексеенко с Богомоловым работали ключами, плоскогубцами и отвертками, отсоединяя мотор от подмоторной рамы. А когда все было готово, зацепили мотор крючками за специальные кольца и лебедкой подняли его до вершины треноги.

Для буксировки самолета волов никак нельзя было использовать: тросов не достали, надежных бечевок тоже не удалось найти во всей станице.

Алексеенко и Богомолов вместе с женщинами с большим трудом откатили самолет метров на десять назад, опустили мотор на землю и сдвинули его в сторону. Под треногу подъехала машина, и с нее таким же образом был поднят новый мотор. Самолет снова вытолкали на прежнее место, а мотор аккуратно опустили на подмоторную раму.

– Ну, вэлыкэ вам спасыби! – обратился Алексеенко к женщинам. – Бэз вас мы б ничогисинько не зробылы. А зараз запускайтэ он той мотор, – он показал на стоявших в стороне волов, – и идить соби з богом, мы тэпэр упораемось сами.

Женщины дружно засмеялись.

На второй день Алексеенко доложил в штаб (полк уже улетел на другой аэродром) о готовности самолета к перелету. Доставили летчика из другой части, и он мастерски взлетел с необычного аэродрома.

В середине декабря полк перебазировался в станицу Нестеровская. На нашем участке фронта наступило затишье: советские войска вели усиленную подготовку решительного наступления по изгнанию оккупантов с кавказской земли.

В этот период полки штурмовой авиации реорганизовывались из двухэскадрильных в трехэскадрильные. У нас командиром 3-й авиаэскадрильи назначили старшего лейтенанта Малышенко. Его заместителем стал мой друг Громов.

– Поздравляю, Федя, с повышением, – крепко жму руку товарища.

– Спасибо, браток, – стараясь не показывать радостного возбуждения, ответил Громов.

В связи с тем, что перед наступлением первые удары штурмовиков предполагалось наносить непосредственно по переднему краю противника, летчики тщательно изучали линию боевого соприкосновения, чтобы исключить случаи ударов по своим войскам. Большое внимание уделялось особенностям ориентировки над гористой местностью, вопросам техники пилотирования и использования радио.

На противоположной окраине аэродрома стояли два внешне довольно-таки неуклюжие самолета. Члены их экипажей питались в нашей столовой. Как-то я обедал вместе с одним из них. Разговорились, познакомились:

– Штурман-радист Евгений Тарасенко, – с завидным аппетитом хлебая горячий борщ, представился сосед.

– Что же ты делаешь на своей лайбе? – спрашиваю Евгения.

– Не лайба, а Ант-9 – есть у нас такие пассажирские самолеты.

– А зачем они нам здесь нужны? Каких пассажиров собираетесь возить?

Видимо, я лишку хватил в своем любопытстве, так как в ответ он только улыбнулся. А когда Тарасенко поднялся из-за стола, я обратил внимание на его высокую, крепкого сложения атлетическую фигуру.

– Ты хотя бы показал, ну ладно, уже не лайбу, а сарай с крыльями, – попросил я Евгения.

Он охотно согласился, и мы пошли к машине. По дороге разговорились. Тарасенко оказался общительным добродушным человеком. Самолет, к которому он подвел меня, имел два огромных колеса со спицами, третьей точкой опоры был внушительных размеров костыль. Гофрированный фюзеляж и в самом деле имел сходство с сараем.

– А чем же ты отбиваешься, если «мессы» прихватят? – спрашиваю Евгения.

– Как видишь сам – нечем здесь обороняться. Нет ни одной огневой точки, – с грустью заметил Тарасенко.

– Да-а. Против того оружия, что имеет мой «ильюша» – не завидую тебе.

Евгений так и не сказал тогда, зачем они прилетели на аэродром Нестеровская. А через несколько дней мы и сами догадались.

По инициативе Немтинова в станичном клубе через день были танцы. Кроме наших, сюда приходили и незнакомые нам девушки. Да не какие-нибудь, а все красавицы, как на подбор. Артистками им быть и только! Но вид их говорил о другой профессии. В валенках, ватных стеганых брюках и таких же фуфайках, шапках-ушанках они выглядели настоящими фронтовичками. Финские ножи, висевшие на ремнях, которые затягивали девичьи талии, и торчавшие из-под фуфаек кобуры пистолетов дополняли бойцовский вид девушек. Каждую ночь «лайбы» улетали куда-то, а на следующие танцы приходили уже другие девушки, потом их тоже сменяли новые, и так продолжалось все оставшиеся дни 1942 года.

Только через 29 лет я случайно встретился с Евгением Ивановичем Тарасенко. Он рассказал мне, как тогда они выбрасывали на парашютах в глубокий вражеский тыл девушек-разведчиц, и на память подарил мне свою замечательную книгу «Под крылом самолета». Я его отблагодарил тем же – вручил «Суровое небо». Мы очень обрадовались такой встрече. Еще бы! Тогда у нас были одни заботы – бить ненавистного врага. Почти через три десятка лет они тоже совпали: в свободное от основной работы время оба пишем свои воспоминания.

Шел последний месяц 1942 года. Сводки Совинформбюро, газеты сообщали, что огромная немецко-фашистская армия, которая пыталась взять Сталинград, сейчас крепко зажата в железном кольце окружения. Мы внимательно следили за ходом этой грандиозной битвы и одновременно чувствовали, что на нашем фронте тоже назревает какая-то перемена. Каждому было понятно, что от исхода Сталинградской битвы будет зависеть многое, в том числе и обстановка на Кавказе. Но сейчас уже никто не сомневался, что эта битва закончится полной победой советских войск.

Накануне новогоднего праздника мы получили новые полетные карты-двухкилометровки, нанесли линию боевого соприкосновения, изучили возможные варианты нанесения ударов, взаимодействие с истребителями сопровождения, получили новые радиоданные – словом, были готовы к действию. Техники тоже сделали все, что им положено в таких случаях: самолеты стояли в капонирах полностью готовые, хоть сейчас запускай моторы и лети.

В этот же последний день уходящего года в полк приехала из штаба дивизии полуторка с необыкновенным грузом: привезли полкузова посылок. На фанерных ящиках и зашитых свертках аккуратным женским почерком и неумелыми детскими каракулями написаны адреса: «На фронт. Вручить лучшему воину». «Самому храброму солдату», «Тому, кто больше всех истребил фашистов» – и еще много подобных надписей.

Распаковал и я сверток, который мне вручил замполит командира эскадрильи. В нем оказалась… сшитая из лоскутов и набитая ватой кукла. Вложено и письмо, написанное простым карандашом неровными печатными буквами: «Дядя солдат, фашисты убили моего папу. Отомсти им. Посылаю свою Светочку, которую я очень люблю. Меня зовут Люба. Мне уже пять лет».

На обратной стороне был нарисован контур детской ручонки с растопыренными пальчиками и подпись: «Вот какая у меня рука. Я уже большая и помогаю маме».

«…Фашисты убили моего папу. Отомсти им». Эти слова незнакомой мне девочки я пронес в сердце через всю войну, в каждом боевом вылете помнил наказ маленькой Любы и свято его выполнял.

На новогоднем торжественном вечере Иван Афанасьевич Ермилов сделал краткий обзор положения на фронтах, подробно остановился на Сталинградском сражении и подвел итоги года в полку. Он отметил, что летчики за 1942 год произвели почти полтысячи боевых вылетов. И не было ни одного без сильнейшего вражеского зенитного огня или встречи с большими силами истребителей. Только листовок на разных языках сброшено 150 тысяч. Многие боевые товарищи не вернулись с поля боя. Нет среди нас Ивана Аладинского и Иосифа Шкиндера, Анатолия Борисова и Николая Данилова, Тимофея Маслова и Михаила Пронина, Александра Журавлева и Анатолия Тихонова – они отдали свои жизни в неравной борьбе с гитлеровскими захватчиками.

Не забыл командир полка и техников. Да и как можно забыть, если они за этот год вернули в строй 93 самолета. Если бы только на своем аэродроме, в спокойной обстановке, а то ведь приходилось восстанавливать под бомбежками, под обстрелом и где-нибудь в степи, не имея в достатке не только запасных частей, но и необходимого инструмента.

– На Кавказе усилия советских войск, в том числе и нас с вами, – заключил Иван Афанасьевич, – не пропали зря. Гитлеровец остановлены, и на кавказской земле дальше им хода не будет! – последние слова командира потонули в громе аплодисментов.

В самый разгар вечера посыльный солдат из КП подошел к командиру полка, что-то на ухо ему доложил, и оба незаметно вышли. Начальник штаба Фомин вообще был лишь на торжественной части, а когда ушел – никто не обратил внимания. Немтинов был на вечере до конца.

Только за полночь опустел станичный клуб.

 

Наша мечта сбылась

Первый день 1943 года для нас начался рано. До рассвета было далеко, а летчики уже приехали на КП. Технический состав прибыл на аэродром еще раньше. По выражению лиц Ермилова, Фомина и Немтинова мы догадывались: назревает что-то необычное. Они, наверное, почти не спали, но выглядели бодрыми и веселыми. С нетерпением ждали, когда же кто-то из троих скажет причину их приподнятого настроения. Ермилов приказал всем построиться поэскадрильно возле КП. Летчики гурьбой вышли из землянки. Романков привел весь технический состав. Начинался рассвет, когда перед КП замерли шеренги воинов.

– Митинг, посвященный переходу войск Закавказского фронта в решительное наступление, объявляю открытым! – в морозном воздухе прозвучал голос Немтинова.

Строй ответил дружными аплодисментами. Командир полка развернул лист бумаги, и майор Фомин тут же осветил его карманным фонариком.

– Слушайте обращение Военного совета Закавказского фронта! – скомандовал Ермилов и начал читать: «Боевые товарищи, защитники Кавказа! Войска Северной и Черноморской групп, выполняя приказ матери-Родины, остановили врага в предгорьях Кавказа».

Взрыв аплодисментов прервал чтение, строй ожил: выражая чувства радости, мы пожимали друг другу руки. Только когда снова наступила тишина, командир полка продолжил чтение. Последние слова воззвания Иван Афанасьевич произнес с особым подъемом:

«…Войска нашего фронта сдержали натиск врага и теперь переходят в решительное контрнаступление…

Вперед! На разгром немецких оккупантов и изгнание их из пределов нашей Родины!»

Мощное «ура» прокатилось по шеренгам. Первым попросил слово Малышенко.

– Товарищи! Больше полутора лет с тяжелыми боями мы вынуждены были отходить. Далеко пришлось уйти от наших границ. Гитлеровцы дошли до Сталинграда, мы с вами оказались в предгорьях Кавказа. Но сейчас вместе со всем советским народом мы говорим подлым фашистам: «Хватит переть по нашей земле! Выдохлись вы в своем наступлении. А теперь мы вас будем гнать. До самого Берлина! До полного разгрома!» Перед вами, друзья мои, я даю слово, что жизни своей не пожалею для победы над ненавистными фашистами!

Вслед за Малышенко выступили Сергей Попов, Валерий Плотников, Иван Алексеенко. Последним слово взял Немтинов.

После митинга весь личный состав находился в радостном возбуждении. Да и как не радоваться: за полтора года мы привыкли к митингам по случаю гибели товарищей, а такой, как сегодня, был впервые.

А когда нехотя отступила ночь, мы увидели низкое хмурое небо, начал срываться небольшой снег. Но и такая погода не омрачила нашего настроения – всем хотелось скорее в бой. Ждать пришлось недолго: помощник начальника штаба полка по спецсвязи Синьковский быстро разобрался в полученной из штаба дивизии шифровке и вручил ее Ермилову. В ней ставилась задача – в течение дня всеми наличными самолетами наносить бомбардировочно-штурмовые удары по отходящим вражеским войскам. Наконец-то дождались!

Первый день 1943 года… Первое задание… Впервые по отступающему противнику… Кто его получит?

Григорию Емельянову приказано шестеркой нанести удар по мотомеханизированной колонне, которая отходила из Алтуда на Баксан. На всех самолетах, кроме боеприпасов, много листовок, призывающих местное население всеми силами помогать Красной Армии очищать родную землю от гитлеровских захватчиков, создавать им невыносимые условия на кавказской земле.

«Братья и сестры! Пусть земля горит под ногами немецко-фашистских захватчиков! Нигде не давайте им пощады, ни днем, ни ночью! Смерть немецким оккупантам!» – так заканчивалась одна из листовок.

Тришкин шел слева от ведущего, за ним Назаров. Я был правым ведомым, сзади меня находились Иван Харлан и Михаил Одинцов. Сопровождение дали сильное; шесть ЛаГГ-3 и четыре Ла-5. Особенно мы были довольны «лавочкиными». Еще мало их было на фронте, но в бою они не уступали, а во многих случаях и превосходили немецкие истребители. Появление «лавочкиных» на нашем фронте было лучшим доказательством успешных усилий рабочих, ученых, конструкторов – всего советского народа, направленных на изгнание фашистских оккупантов с родной земли. Лозунг «Все для фронта, все для победы!» мы реально ощущали с каждым днем все больше.

За линией фронта увидели, как по многим дорогам шли немецкие колонны, но не на восток, а впервые повернули на запад!

В районе цели были обстреляны зенитным огнем, но это нас не остановило. Емельянов после сбрасывания бомб еще дважды заводил нас на цель. Тут мы по-настоящему отвели душу – пусть гитлеровцы запомнят, как отмечали Новый год на чужой земле. Шестерка стала в круг и не менее пятнадцати минут держала захватчиков под губительным огнем: один выходит из пикирования, а сзади идущий уже атакует, и так непрерывно. Снижаясь до самой земли, мы хорошо видели исковерканные машины, в кюветах много гитлеровцев. Командир истребителей сопровождения периодически басил в эфир: «Работайте спокойно, в воздухе порядок».

Все самолеты благополучно сели на своем аэродроме, только некоторые имели незначительные повреждения от зенитного огня. Для Николая Дмитриевича Романкова это были сущие пустяки. У истребителей все было в порядке. Вслед за нами только на другие цели повели группы Сергей Попов и первый раз после госпиталя Андрей Буханов.

Так отметил полк новый 1943 год.

За две недели, продвигаясь на запад, мы сменили три аэродрома. Гитлеровцы откатывались. Они пытались оторваться от наступающих советских войск, чтобы закрепиться на водном рубеже реки Кума. Преследование противника на отдельных участках шло настолько стремительно, что случалось, наши войска заставали гитлеровцев врасплох.

8 января после выполнения боевого задания мы производили посадку на новый аэродром Солдатская. Но что такое? Сверяю карту с местностью – все сходится, под нами аэродром, а станица совсем не похожа на Солдатскую. Этих длинных улиц на карте и в помине нет. Какое же было наше удивление, когда после посадки выяснилось: это не улицы, а сложенные в штабеля крупнокалиберные бомбы в таре. Жители станицы рассказали, что советские танки уже ворвались на окраину аэродрома, а немецкие часовые как ни в чем не бывало продолжали стоять на посту у этих штабелей. Только когда увидели на башнях танков красные звезды, заметались в невообразимой панике, но было уже поздно. Да что там бомбы! Фашистские летчики дообедать не успели. Когда мы зашли в столовую, то на столах еще дымились тарелки с недоеденным супом и котлетами.

В этот же день Сергей Попов шестеркой «илов» нанес удар по вражескому аэродрому Минеральные Воды. Несмотря на сильный зенитный огонь, штурмовики уничтожили два Ю-88, четыре Ме-109 и один бензозаправщик.

9 января Николай Гайворонский повел группу на железнодорожную станцию Минеральные Воды – там стояли три длинных товарных эшелона. Станция прикрывалась зенитками еще сильнее, чем аэродром, и все же летчики сумели выполнить свою задачу: при уходе от цели они видели, как взрывались и горели более десяти вагонов.

10 января с самого утра аэродром закрыл туман. Хотя к полудню он и рассеялся, погода по-прежнему была явно нелетной: низко плыли облака, сливаясь на горизонте с покрытой снегом землей. Видимость была настолько ограниченной, что стоявшие на противоположной стороне аэродрома самолеты еле просматривались. Никто не мог подумать, что придется лететь. Однако вылет объявили.

Противник, воспользовавшись плохой погодой, усилил переброску войск. Надо было нанести удар по железнодорожной станции Курсавка. Выполнить это задание мог только тот, кто в совершенстве владеет техникой пилотирования по приборам, умеет отлично ориентироваться. Ермилов остановился на Малышенко и Тришкине.

По пути к цели летчики встретили сплошную облачность. Ведущий принял решение – пробить ее и продолжать полет. Передал об этом по радио ведомому, но, на беду, у Тришкина отказал приемник. Войдя в облачность, он потерял ведущего и вынужден был вернуться на свой аэродром. А в это время на КП радиостанция приняла:

– Пробил облачность. Тришкина не вижу. Меня атакуют четыре «месса».

Это были последние слова Ивана Федоровича Малышенко. Ему не раз приходилось вести трудные воздушные бои с фашистскими самолетами, и он всегда выходил победителем. Но в этот непогожий день слишком неравны были силы.

Погиб еще один полный сил, неукротимой энергии и отваги летчик. Он страстно любил жизнь, но отдал ее в борьбе с фашистскими захватчиками. Всего три дня прошло, как мы поднимали фронтовые чарки, отмечая день рождения нашего боевого друга – 7 января ему исполнилось 27 лет.

В памятный день, 3 февраля 1943 года, мы находились в землянке, ожидая вылета. Вдруг открывается дверь и пулей влетает Попов.

– Что же вы сидите? – возбужденно кричит он. Какое-то мгновение все удивленно смотрят на Сергея, а он – на нас. – Гитлеровцам под Сталинградом капут! Паулюс взят в плен!

– Ура-а-а-а!! – словно взрыв бомбы встряхнул землянку. Вмиг все вскочили на ноги: объятия, поцелуи. Творилось что-то невообразимое. Никто не заметил, как вошел Павловский.

– Тише, товарищи! Радостное известие пришло!

– Знаем, знаем! – раздались голоса.

– Да тише же! Парторг говорит.

Землянка замерла.

– Товарищи! Трехсоттысячная гитлеровская армия, которая пыталась взять Сталинград, полностью разгромлена. Гитлер объявил по всей Германии трехдневный траур. Панихиду справляет по своим завоевателям!

– Придет время, справим панихиду по всем фашистам, – засмеялся Георгий Тришкин.

И уже весь день говорили только об этой великой победе наших войск у стен Сталинграда. В последние дни летчики еще с большим рвением шли в бой, и тот, кто не попадал в боевой расчет, считал себя обиженным.

В связи с быстрым продвижением наших войск тыловые части не успевали готовить аэродромы и обеспечивать всем необходимым боевую работу авиационных частей. Поэтому командование приняло решение уменьшить число действующих полков.

103-й авиаполк базировался на аэродроме Моздок, когда поступил приказ: имеющиеся самолеты сдать 7-му гвардейскому, а летному и техническому составу выехать в глубокий тыл за получением на авиационном заводе новых машин. В это время в полк пришла долгожданная радостная весть. Майор Фомин зачитал приказ, из которого мы узнали, что начался серийный выпуск двухместных самолетов Ил-2. Наконец-то наша мечта сбылась!

Теперь в задней кабине воздушный стрелок с крупнокалиберным пулеметом будет защищать заднюю полусферу. На штурмовике прибавилась еще одна огневая точка, и фашистский истребитель не сможет безнаказанно атаковать сзади. Самолеты будут выпускаться не с деревянными фюзеляжами и плоскостями, как было до этого, а цельнометаллические! Этот приказ предписывал создание при полку на добровольных началах курсов воздушных стрелков. Желающих учиться оказалось гораздо больше, чем требовалось, в группу отбирали лучших специалистов по авиавооружению. Ребята очень хотели непосредственно участвовать в уничтожении немецко-фашистских захватчиков.

От таких новостей мы ходили в именинниках.

Прошло несколько дней, и морозным безоблачным утром полк погрузился в эшелон. Маршрут был необычный. Чтобы попасть на среднюю Волгу, нам предстояло из Моздока приехать в Баку, перегрузиться на пароход и, совершив рейс по Каспийскому морю, от Красноводска снова продолжить путь поездом через Среднюю Азию. Но даже такое длительное путешествие было нам по душе: ведь ехали за новыми самолетами, за двухместными «илами».

В ожидании погрузки на пароход «А. М. Коллонтай» мы улеглись прямо на полу в зале Бакинского морского порта, кто подложив под голову чемодан, кто вещмешок. Близилась полночь, но меня почему-то сон не брал. Так и домаялся до передачи последних известий. Как только прозвучал знакомый голос диктора, все, кто не спал, повернулись к репродукторам. Приподнялся и я послушать новости с фронта. Выпуск начался с приказа Верховного Главнокомандующего, который гласил, что на Воронежском фронте танкисты генерала Рыбалко вышли на Северский Донец в районе Печенег и Чугуева. Дальше перечислялись освобожденные населенные пункты. Я слушал, затаив дыхание, а сердце так билось, что, казалось, вот-вот выскочит из груди – ведь это же родные места! Новый Бурлук, Артемовка, Василенково… И вдруг… Юрченково! Мое село!

– Освободили! – крикнул я и изо всех сил хлопнул по плечу рядом спящего Громова.

Все мгновенно вскочили – привыкли на фронте спать воробьиным сном – и, не понимая в чем дело, в недоумении мигали сонными глазами.

– Федя! Друзья! Село мое освободили! Юрченково, понимаете?

Сразу ворчание за прерванный сон как рукой сняло, товарищи поздравляли меня с этим известием. Я тут же начал писать письмо родным. И в этот момент радость вдруг угасла, по телу пробежал озноб: будет ли кому прочитать его, живы ли отец, мать, сестренка Мария? А может быть… Но страшные мысли об их судьбе я отогнал прочь, и чернильный карандаш теперь уже безостановочно забегал по листку бумаги.

Громов тоже не спал, но и не мешал мне писать, только смотрел на меня сосредоточенным теплым взглядом, пока я не свернул листок в такой привычный тогда фронтовой почтовый треугольник.

– Поздравляю тебя, браток. Зря не волнуйся – будет полный порядок, как в авиации, – сказал Федя, крепко пожимая мою руку.

* * *

От сознания того, что скоро появимся на фронте на двухместном штурмовике, настроение было боевое, ликующее.

Вот она какая, наша социалистическая держава! Сколько ей пришлось пережить за полтора года войны, но она не слабела, а с каждым месяцем набиралась сил.

Мы знали, что впереди еще будет тяжелый, кровопролитный путь, многие из нас останутся где-то на дорогах войны. Но могучая волна народного гнева на огромном протяжении фронта начала смывать с родной земли фашистскую нечисть.

 

«Воздушные танкисты»

Под ударами Советской Армии на юге враг отступал. Однако после длительного отхода с Северного Кавказа, опираясь на естественные рубежи, он создал крепкую неподвижную оборону, которую назвал «Голубой линией». Она протянулась от Новороссийска до Азовского моря. Эта сильно укрепленная полоса была до предела насыщена полевой и зенитной артиллерией. Перед нашим командованием стояла задача – в тесном взаимодействии всех родов войск прорвать «Голубую линию» и полностью очистить Таманский полуостров.

В глубоком тылу полк был укомплектован летчиками и самолетами и в начале апреля перелетел на аэродром Тихорецк. Наш полковой штурман капитан Буханов пошел на повышение – его назначили штурманом дивизии. Хорошо, когда на глазах растет товарищ! Сергей Попов поднялся на ступеньку штурмана полка, а его место командира первой эскадрильи занял Сергей Аверьянов.

Обстановка менялась явно в нашу пользу. Давно ли в полку оставался единственный самолет, да и тот одноместный? А сейчас на аэродроме более тридцати новеньких штурмовиков и почти все двухместные.

Я получил приказание возглавить группу и вторично улететь в тыл за получением самолетов. В это время командир полка распределил боевые машины между эскадрильями. Теперь предстояло оставшиеся закрепить за теми, кто прилетел из глубокого тыла. Этому не придали бы никакого значения, если бы не одно курьезное обстоятельство: среди самолетов была машина с номером 13. Хотя никто и не осмеливался прямо отказаться от нее, но каждому этот самолет казался хуже других, каждый находил в нем какой-то дефект.

– Не нравится мне что-то работа мотора, «сухая» очень. Разрешите, товарищ командир, мне другой самолет.

– Уж больно он в управлении тяжелый, а я люблю, чтобы самолет «за ручкой ходил». – Итак, все «претензии», какие только можно предъявить этому самолету со злополучным номером, названы, и пока до меня дошла очередь, изобретать было уже нечего. А командиру, наверное, надоело выслушивать все эти придирки, он знал, что «тринадцатый» отличный во всех отношениях, поэтому сразу сказал:

– Лейтенант Белоконь, «тринадцатый» закрепляю за тобой.

Филипп Тополя, сдвинув на лоб пилотку, почесал затылок.

– Товарищ командир, а можэ мы цэй номер закрасымо и намалюемо якыйсь иншый, – сказал он негромко, когда Ермилов ушел.

Дело, конечно, не в предрассудках: просто лучше себя чувствуешь, когда в полете не мешают тебе ненужные мысли, а то ведь нет-нет да и вспомнишь в бою про этот номер, отвлечешься на миг, а это может решить исход боя и стоить жизни.

– Закрасымо-закрасымо, – передразнил я Тополю, – номер как номер. Ты бы лучше, Филипп, мотор посмотрел.

Мотор работал великолепно. К нам подошел наш будущий воздушный стрелок Семен Кныш, никогда не унывающий, весельчак.

– Хороша машина… – как-то неопределенно сказал он, – особенно номер мне нравится.

Через день на «чертовой дюжине» мы полетели на боевое задание в район Киевское. С воздуха эта станица в садах и зелени почти не просматривалась, а совсем рядом немецкая оборона, которую надо взламывать. Полковник Гетьман по радио сообщил нам обстановку над полем боя. Здесь, на Кубани, впервые в дивизии было использовано радио для управления самолетами с земли непосредственно в районе боевых действий. Замечательный опыт летчиков Сталинграда, впервые применивших радио для наведения с земли, сейчас стал достоянием всей нашей авиации.

Над целью плотный зенитный огонь. Ох, эти зенитки! Был ли у штурмовика вылет, когда он не встретил бы зенитного огня? Бьют, проклятые, со всех сторон. И Емельянов вошел в крутое пикирование, за ним поочередно пошли в атаку остальные.

Второй заход. Зенитки бьют из пунктов Киевское, Новый, Красный, Арнаутский, Гоголя, Молдаванское. Кажется, невозможно пробиться через такой огонь. Но все летчики снова пошли в атаку вслед за своим командиром.

На выходе из пикирования мой самолет резко вздрогнул. Мотор заметно сбавил обороты, но мы летим. Машинально даю сектор газа вперед и назад – это помогло: после непродолжительных перебоев мотор снова заработал ровно, а вместе с ним ровнее заработало и мое сердце.

– Делаем еще заход, и домой, – слышу в наушниках шлемофона.

И в третий раз идем в атаку.

На земле нам не терпелось узнать, куда угодил зенитный снаряд. Долго искать не пришлось. Справа внизу на бронированном капоте мотора глубокая вмятина.

– Вот это броня, даже прямым попаданием не пробили, – с восхищением говорил Тополя.

– А что же, дорогой, думаешь зря бы нашего «ильюшу» назвали непревзойденным штурмовиком, – сказал Кныш. – У фашистов кишка тонка создать такой самолет.

Тополя нежно провел рукой по капоту. Я спросил его:

– Так, может, перекрасим номер, Филипп?

– Нэ трэба, – ответил он. – Номер як номер.

По три раза летали в бой все эскадрильи в этот день. И только с наступлением сумерек летчики прямо с аэродрома направлялись на ужин. Но и в летной столовой продолжали разбор полетов. Перебивая друг друга, делились впечатлениями. До конца ужина в столовой не умолкали шутки. А завтра эти веселые жизнерадостные ребята снова пойдут в бой. И кто-то из них, может быть, не вернется на родной аэродром.

Шли дни. В небе Кубани продолжались ожесточенные сражения: в борьбе за господство в воздухе столкнулись массы авиации двух сторон и в упорнейших боях, наконец, инициатива перешла к нашим истребителям. В этот период нам часто случалось за время одного вылета вступать в единоборство и с зенитками, и с истребителями противника. Очень часто ситуация в бою складывалась так, что приходилось принимать мгновенное решение да такое, которое не было записано ни в одном курсантском конспекте, ни в одном учебнике по тактике авиации, ни в одном уставе. Случалось, это неожиданное решение потом становилось правилом, записывалось в официальные документы. Не зря тогда говорили, что наставления по производству полетов написаны кровью летчиков.

…Повел я четверку на задание. Обычный полет: надо было нанести удар по танкам и автомашинам, замаскированным в садах одной кубанской станицы. Небо безоблачное. Через Анапу ушли километров на пятнадцать в море, развернулись и со стороны солнца взяли курс на цель. Бомбы сбросили удачно. Но после выхода из пикирования попали в сплошные зенитные разрывы. Мы оказались в крайне невыгодном положении: потеряна скорость, высота не более трехсот метров.

– Одного нашего сбили! – передает по СПУ воздушный стрелок Артем Вершинин.

Решаю разворотом вправо кратчайшим путем выйти на свою территорию, но тут же отказываюсь от этого намерения: на пути – огненная завеса. Даю команду на левый разворот, чтобы выскочить над морем. Мельком взглянул вправо, и в этот миг словно кто-то ножом полоснул по сердцу: от прямого попадания снаряда отваливается полфюзеляжа самолета первого ведомого, и машина камнем падает на землю. Вдвоем с младшим лейтенантом Николаем Лебедевым, прокладывая путь пушечно-пулеметным огнем, идем к морю. Оно уже совсем близко, сейчас нырнем вниз, за крутым берегом прижмемся к самой воде и – на свою территорию! Но самолет Лебедева настигает зенитный снаряд, и я успеваю услышать в последний раз голос Николая:

– Прощайте, умираю за Родину!

Я видел, как Николай резко развернул самолет вправо и пошел на стреляющую батарею. В голубое небо взметнулся огромный черный взрыв… Наконец, подо мной море. Иду вдоль обрывистого берега на такой высоте, чтобы только не коснуться воды. Зенитки стрелять по мне не могут. Вот и своя территория. Выскочил на сушу и не успел прийти в себя, как слышу Вершинина:

– Нас атакуют два «худых», один в хвосте!

В этот миг слева проскакивает самолет с черным крестом на фюзеляже и резко уходит влево. Машинально ввожу самолет в глубокий левый разворот и посылаю длинную пушечную очередь. Мимо! Атакующий сзади оказался далеко справа.

«Ага, понятно! – думаю, – теперь черта с два вы меня возьмете!»

Подо мной наши траншеи. Становлюсь в глубокий вираж. Левое крыло чертит по земле невидимый круг, правое – уперлось в голубое небо.

«Мессы» попытались атаковать сзади, но безуспешно: радиус моего разворота намного меньше, и немцы никак не возьмут меня на прицел. С земли взметнулось множество огненных пунктиров – это наши пехотинцы открыли дружный огонь по фашистским истребителям. Те круто взмывают вверх, чтобы с высоты повторить атаку. Вот один уже вошел в пикирование, я ближе прижимаюсь к земле и еще больше увеличиваю крен. Смотрю то влево, чтобы не врезаться в землю, то вправо – за пикирующим немцем. С большой дистанции он дал длинную очередь и тут же ушел вверх, трасса прошла далеко справа.

– А, гад, боишься снижаться, чтобы самому в ящик не сыграть, – со злостью крикнул, не знаю и сам для чего.

Второй повторил тот же маневр и с тем же результатом. Затем оба, набрав высоту, ушли в сторону моря.

Горючее уже кончалось, когда я подходил к своему аэродрому. Пришлось садиться с ходу. Заруливаю на стоянку, выключаю мотор и продолжаю сидеть. В кабине тихо-тихо, только слышу монотонное, постепенно утихающее жужжание приборных гироскопов. С трудом поднял руку, чтобы вытереть вспотевшее лицо и замер от удивления: утром так выбрился, что не подкопался бы самый строгий старшина, а сейчас… борода была такая, словно неделю в руках бритвы не держал. Почему она выросла за один полет, пусть разбирается медицина, мне тогда было не до бороды. Полетели вчетвером – пришел один. Что может быть тяжелее, чем терять товарищей в бою?!

После моего доклада штурмовики, летевшие в этот район, выходили из атаки в сторону моря и скрывались от обстрела зениток за обрывистым берегом, потери уменьшились. А я каждый раз, как только представлялась возможность, взлетал, уходил от аэродрома и у самой земли крутил глубокие виражи… Постепенно этот маневр освоили многие летчики полка и не раз применяли его в последующих боях.

Раздумывая над тем, как уменьшить потери от зенитного огня, я решил обратиться за помощью к нашим зенитчикам, которые прикрывали аэродром. Спрашивал о многом, разговор затянулся до поздней ночи. Но теперь я уже знал, сколько уходит времени от обнаружения вражеского самолета до первого выстрела, как берется поправка при последующих выстрелах, какой режим полета наиболее трудный для ведения прицельного зенитного огня.

«Как же мне раньше в голову не приходило, что прицел зенитной пушки рассчитан только на определенные высоты? Теперь я буду не просто бросать самолет вверх-вниз, а маневрировать по высоте так, чтобы немецкие зенитчики не смогли вести прицельного огня», – размышлял я, возвращаясь в свою землянку. О своем ночном разговоре с зенитчиками утром доложил командиру полка.

– Значит, в самоволке был? – серьезно спросил Иван Афанасьевич, а потом улыбнулся и добавил: – За такую самоволку поощрять надо, а не наказывать.

Вскоре выдался нелетный день, майор Фомин собрал весь летный состав и представил нам капитана-артиллериста. Командир зенитного дивизиона прочитал целую лекцию о действиях зенитной артиллерии. Летчики задали много вопросов, на которые зенитчик ответил со знанием дела. Как пригодилась эта учеба в последующих вылетах!

В конце мая на небольшом участке Киевское – Молдаванское наши войска готовились к прорыву немецкой обороны. Перед штурмовой авиацией была поставлена задача наносить удары по врагу в непосредственном взаимодействии с наземными войсками. Чтобы наиболее эффективно выполнить ее, командир дивизии принял решение – вместе со всеми командирами, которым предстоит водить группы, выехать на передний край и изучить на месте предполагаемые цели. Ночью две автомашины были в пути. Мы, поеживаясь от ночной прохлады, тесно прижались друг к другу и дремали. На ухабах вздрагивали и снова погружались в крепкий предрассветный сон.

В прифронтовой полосе дороги беспорядочно пересекались и уходили в разных направлениях. При такой путанице дорог и дорожек недолго попасть и на вражескую территорию. Но пехотинцы все предусмотрели, поставив в наиболее трудных местах дозоры. Когда наш шофер начал петлять и сбился с пути, из темноты послышался окрик: «Стой!» На дорогу вышли два автоматчика, проверили документы и объяснили, как следовать дальше. С наступлением рассвета мы были уже на месте.

Брызнули первые солнечные лучи. Вдали виднелись лесистые сопки, размытые утренней синевой. Кажется, что войны и близко нет. Но сотни внимательных глаз по обе стороны фронта зорко следят друг за другом. Артиллерийские разведчики, наблюдая в стереотрубы, наносят на схемы все замеченное в своем секторе. Вчера в этом месте у противника не было ничего, а сегодня стоят копны сена. Беглый артиллерийский огонь – и уничтожено замаскированное немецкое орудие… Там, далеко внизу, поизвилистей дороге, на большой скорости несется вражеская автомашина. Выстрел – разрыв снаряда рядом, второй выстрел – от машины щепки. Ас той стороны над нашими головами просвистела мина и упала где-то невдалеке. И снова тишина…

Командир стрелкового полка непосредственно на местности показал нам построение немецкой обороны, расположение огневых точек. Мы приникли к стереотрубам. Рассматривали населенные пункты, запоминали конфигурации лесных массивов, расположение сопок, ориентиры, по которым можно с воздуха определить передний край вражеской обороны, обсуждали наиболее выгодные направления захода на цели и выхода из атаки.

После занятий нас окружили пехотинцы и артиллеристы. Слово за слово – завязался разговор. Когда узнали, что мы штурмовики, – глаза у всех потеплели. Наша работа проходит у них на виду: подожгли перед окопами немецкий танк – и пехотинцам облегчение; уничтожили вражеское орудие – и его снаряды не рвутся в окопах; проштурмовали траншеи, в которых гитлеровцы готовились к атаке, – и атака сорвана. Наземные войска всегда считали штурмовиков своими ближайшими помощниками, называя нас «воздушными танкистами». В наш адрес сыпались комплименты, мы чувствовали себя даже неловко. Война – это работа, трудная и опасная. Мы работаем в небе, они – на земле. Всем нелегко. И когда нас расхваливали те, которые сами ежедневно смотрели смерти в глаза, нам было не по себе.

Расспрашивали, у кого какой номер самолета.

– Завтра будете носиться над нашими головами, так разве не интересно знать, кто надо мной пролетает?

Летчики охотно называли номера своих боевых машин, и это как-то сблизило всех. Назвав номер, каждый из нас, конечно, затаил мысль показать пехотинцам в бою, на что способен его штурмовик и он сам, летчик. Когда я сказал, что летаю на самолете под номером тринадцать, посыпались вопросы.

– Зачем летаешь с таким номером?

– Назло немцам, – ответил я.

– А ведь правда, – поддержал меня кто-то из пехотинцев, – увидит гитлеровец в воздухе такую цифру и будет стараться держаться от нее подальше. – Сколько же вылетов сделал на этом самолете?

Я сказал, что всего на «чертовой дюжине» сделал более двадцати вылетов, и в шутку заверил, что на этом самолете думаю воевать до Берлина.

– Смотри, в Берлине проверю, – подмигнул пехотинец.

– Хорошо, – в тон ему ответил я.

Перед посадкой в машину мы распрощались со своими новыми боевыми товарищами, как с близкими и давними друзьями.

 

«Как леталось, браток?»

26 мая советские войска перешли в наступление. Всем полкам дивизии было приказано наносить удары по пехоте противника в траншеях, по танкам и позициям артиллерии. Сразу 60 штурмовиков в сопровождении 52 истребителей атаковали врага – такую мы теперь имели технику!

Дивизионную колонну «илов» повел штурман нашего полка Сергей Попов. На поле боя из этой огромной колонны Попов замкнул круг, и на небольшой участок фашистской обороны штурмовики обрушили всю мощь своего огня. Вот спикировала первая четверка: от самолетов к немецким траншеям протянулись огненные шлейфы – ударили «катюши», посыпались бомбы. Мгновенно вздыбилась земля! Продолжая пикировать, летчики бьют из пушек и проносятся над самыми головами гитлеровцев, а затем со страшным ревом самолеты вновь взмывают в небо. Но тут же устремляется в атаку вторая четверка! Третья!.. Десятая!.. Пятнадцатая!.. Над головами врага повис настоящий круг смерти!

При выходе из второй атаки от прямого попадания зенитного снаряда загорелся самолет Попова. Ведущий колонны вынужден был выйти из боя. На самолете заместителя ведущего отказал передатчик, и он не мог принять командование на себя. Более полусотни штурмовиков в самом разгаре боя лишились управления. Вот-вот начнется неразбериха: в воздушной карусели смешаются ведущие звенья с замыкающими, нарушится огневое взаимодействие, и тогда неминуема гибель многих экипажей от немецких истребителей.

И в этот критический момент в эфире раздалась четкая команда: «Березы», «Березы»! Я «Береза-один»! Делаем третий заход. Слушайте внимательно команды!

Кто мог подумать, что это голос младшего лейтенанта Ивана Харлана?! Он был в ведущем звене и смело взял на себя командование всеми штурмовиками. Они пошли в третью атаку, четвертую! А рядовой летчик настолько четко руководил боем, что многие экипажи и не заметили отсутствия Попова.

После выполнения задания мы горячо поздравляли Ивана.

– Ну ты, друг, – смеялись мы, – всех летчиков полка обогнал: водить начал не с пары, а сразу с дивизионной колонны!

– Та в нашему сэли вси таки, – отшутился Харлан.

В полку многие знали, что родился Харлан на Черниговщине в селе Яблуневка, даже кто-то «окрестил» его «яблунивськым парубком», на что Иван никогда не обижался.

Несколько дней подряд дивизия штурмовала вражескую оборону большими группами самолетов.

Кроме таких асов, как Сергей Попов и командир 210-го авиаполка штурмовиков Николай Зуб, высокое мастерство вождения больших групп показал наш Георгий Тришкин. Кто бы мог подумать, что флагманом колонны в 40–50 грозных «Илов» летит невзрачный на вид 22-летний парнишка с погонами старшего лейтенанта.

Однажды меня вызвали на КП. Получив задание на очередной боевой вылет, я вышел из землянки с намерением собрать свою группу и дать необходимые указания. Ко мне подошел Федя Громов и вручил два письма.

Наше село уже давно освобождено от оккупантов. Я написал десяток писем, но оттуда никаких вестей. И вот они пришли. Родной, знакомый почерк. Вскрываю письма, а мне все еще не верится, что эти маленькие листочки держала в руках моя дорогая сестренка Мария. Быстро пробегаю строчки глазами. Живы… Все живы! Отец на фронте… Маруся работает на почте… Избрана комсомольским вожаком колхоза… Поклон всем.

У Громова такое выражение лица, словно он сам получил эти дорогие известия.

– Спасибо тебе, дружище, за письма.

– Мне-то за что, – смеется он, довольный за меня. – Я же говорил, что все будет в порядке.

До вылета время еще терпело, и я тут же, положив планшет на колени, пишу ответ.

– Пусть сестренка пришлет фотокарточку, – просит Федор.

– Обязательно!

Закуривая, он отходит в сторону, чтобы не мешать мне. Я ловлю себя на мысли, что веду разговор с сестренкой, с мамой, и никак не могу сосредоточиться на письме. Живы, живы! Торопливо настрочив две страницы, я говорю Громову:

– После войны поедем, Федя, к нам, на Украину. Охи хорошо ж у нас.

– А потом ко мне, в Вольск, – размечтался Громов. – На нашу матушку-Волгу…

Прошло два месяца. Уже в полку нет и Алексея Николаевича Немтинова. Он теперь назначен начальником политотдела одной авиадивизии. На должность заместителя командира полка по политчасти прибыл майор Д. Г. Устименко. Мы его еще не успели по-настоящему узнать, но сверкающий на груди орден Красного Знамени говорил о многом. С первых дней войны он был штурманом экипажа, бомбил фашистов под Сталинградом, а затем командование предложило перейти на политработу. Уже первые дни показали, что Даниилу Галактионовичу вполне под силу новая для него должность.

Валерию Плотникову мы организовали сверхскромный прощальный ужин и проводили на курсы по подготовке командиров эскадрилий. Больше к нам он уже не возвратился. Позже мы узнали, что Валерий все-таки погиб.

Вот так и проходили фронтовые будни: одни сгорали в адском пламени войны, другие прибывали на их место, кто-то расставался с боевыми друзьями, получив повышение в должности, кто-то уходил на учебу, а жизнь полка шла своим чередом: ежедневные бои, которые для летчиков и техников стали просто работой, невероятно тяжелой и всегда опасной для жизни, но все же работой.

Раннее утро. Первую группу в район Киевское ведет Попов, его заместитель Громов. Затем лечу я во главе шестерки. Связываюсь с аэродромом истребителей. «Лагги» уже в воздухе. Минуты за три до подхода к линии фронта встретились штурмовики, возвращавшиеся с боевого задания. На встречных курсах они прошли ниже нас, по опознавательным знакам я сразу узнал, что это группа Попова. Одного самолета не хватает. У меня похолодело сердце…

Цель. Мы замкнули круг и пошли в атаку. Били по артиллерии и минометам, ведущим огонь по нашим войскам. Уже после первого захода фашистские пушки замолкли, а на третьем прошли над самыми траншеями: гитлеровцы в ужасе метались под губительным пушечно-пулеметным огнем. Удар был исключительно эффективный, но и мы понесли потери: самолет с летчиком Демьяновым и воздушным стрелком Малхазовым был сбит над целью. Из падающего самолета вывалился кто-то из экипажа, но, не раскрывая парашюта, пошел к земле. Малюта на подбитом самолете после сигнала «Иду на вынужденную» ушел на свою территорию.

С последней атаки в направлении своих войск передний край мы перелетели впритирку к земле. Но что это? В один миг земля под нами ощетинилась множеством взрывов.

И тут же самолет сержанта Михаила Одинцова сильно задымил, дотянул до своих и сел на фюзеляж. Оказалось, что на вероятных направлениях выхода штурмовиков из боя на малой высоте гитлеровцы нашпиговали передний край противотанковыми минами с дистанционными электрическими взрывателями. Но об этом мы узнали только вечером.

– Кто не вернулся из группы Попова? – спросил я Тополю сразу после посадки.

– Громов и старший сержант Пряник, товарищ командир.

Тополя еще что-то говорил, но я уже не слышал. Я бежал на КП, не видя земли, туманная пелена заволокла глаза.

– Не может быть… не может быть… – твердил я. – Здесь какая-то ошибка. Я не мог смириться с мыслью, что никогда больше не увижу Федю, не мог поверить, что его уже нет в живых.

На командном пункте все узнал подробно… Громов был восточнее станицы Киевское, когда от прямого попадания зенитного снаряда загорелся его самолет. Товарищи видели, как мой друг покинул горящую машину и через мгновение над ним раскрылся купол парашюта. Внизу были немцы. Он пытался преодолеть линию фронта, которая была совсем близко. Гитлеровцы это поняли. С земли к качающейся в небе черной точке устремились огневые трассы. Одни, пролетая мимо, уходили дальше, в синь неба, но другие обрывались, дойдя до беззащитного, повисшего на парашютных стропах летчика. И, судя по тому, сколько на него было обрушено огня, не оставалось никакого сомнения в том, что на землю опустилось изрешеченное бесчисленным количеством пуль мертвое тело нашего товарища, моего самого близкого друга. Сержант Пряник остался в кабине самолета. Это случилось 26 июля 1943 года.

Никогда еще не было так тяжело на душе. Я пошел к Ермилову:

– Товарищ командир, разрешите вылет, – спазмы сжимали горло – Я вас очень прошу… я полечу туда же, в район Киевского.

– Нет, ты сейчас не полетишь, – покачал головой Иван Афанасьевич. – И вообще сегодня не полетишь. И завтра тоже.

– Товарищ командир! Это несправедливо. Я должен лететь сегодня и именно сейчас! – Я говорил это в порыве отчаяния, забыв о субординации, обо всем на свете. Было единственное желание: мстить, мстить, мстить!

– Пока летать не будешь, – властным голосом оборвал меня командир. Но, понимая мое состояние, по-отцовски добавил: – Не могу я послать тебя в бой. Понимаешь, не могу. Ты должен привести в порядок свои нервы. Нам всем очень жаль Громова и Пряника, но их уже не вернешь. Я знаю, что сегодня и завтра ты будешь действовать очертя голову. А это к хорошему не приведет. Мы можем напрасно потерять еще одного хорошего летчика. Пойми меня правильно.

Но я не мог сидеть сложа руки, я должен быть там, откуда не вернулся Федя. Иду к майору Устименко. Даниил Галактионович очень внимательно выслушал мою просьбу, и мне показалось, настолько все понял, что непременно поддержит меня. Я приготовился услышать одобрение.

– Нет, Кузьма, сейчас тебе летать нельзя, командир полка прав. И не обижайся, – сказал Устименко.

Я вынужден был подчиниться приказу. Мне вдруг захотелось побыть одному. Медленно вышел из землянки и побрел в степь. Позади остался аэродром, впереди на стерне рядом стояли копны скошенной пшеницы. Сел под одной из них и долго навзрыд плакал…

Потом в голове стал созревать план действий в первом же полете. Ни зенитки, ни истребители не станут для меня преградой. Выжму из своего «ила» все. Пусть только разрешат летать! Если стрелять будет нечем – лопастями винта буду рубить гадов. Ничто и никто меня не остановит!

Томительно шло время. Давно такого не было: все мои товарищи по нескольку раз в день летают, а я – на земле. Скорее бы в бой…

Но полетел только 7 августа. На КП оперативный дежурный сообщил, что ЛБС без изменения. Начальник связи Александр Жогин дал новые позывные штурмовиков, истребителей сопровождения, станции наведения, новую волну радиосвязи. Еще темно. Ждем задания. Наконец, штаб дивизии сообщает: группами по шесть самолетов нанести бомбардировочно-штурмовой удар по артиллерии, минометам и пехоте противника в районе Горно-Веселый. Я повел вторую шестерку. Первую – Аверьянов. На подходе к линии фронта связался со станцией наведения.

– Идите на свою цель, – поступила команда.

Я сразу узнал голос Андрея Буханова. Это он теперь часто находился в боевых порядках наземных частей и по радио руководил действиями штурмовиков на поле боя. Надо было найти замаскированную артиллерию. По ярким вспышкам заметил одну артиллерийскую установку, которая стояла возле какого-то сарая. Зная типичное расположение артиллерийской батареи, ищу остальные стволы. Вот еще одна установка… и еще… Передаю об этом по радио ведомым и перехожу в пикирование. Шесть самолетов, пикируя один за другим, сбросили бомбы. Батарею фашистов окутал дым, стрельба прекратилась. Выходя из пикирования, на небольшой высоте заметил в лощине минометы. Атакуем «эрэсами». При наборе высоты для второго захода самолет резко накренился влево. По уже выработавшейся привычке бросаю взгляд на правую плоскость: там ближе к консоли появилась большая дыра – прямое попадание зенитного снаряда.

Машина выдержала. Все в порядке. Мною овладело какое-то необычное спокойствие. Спокойствие и злость. На пикировании через перекрестие прицела было видно, как гитлеровцы убегали от миномета, прячась в укрытие. Сбрасываю два «эрэса» – миномета нет. Продолжаю пикировать и пушечным огнем поливаю укрытия, где спрятались солдаты. Пять остальных штурмовиков реактивными снарядами накрыли фашистские огневые точки.

Мы снова обрушиваем огонь на минометы. Поврежденный самолет все время кренит влево, требуется большое усилие, чтобы удержать его. Но жажда мести за погибшего друга придает мне, кажется, нечеловеческие силы. Бьют зенитки, южнее нас четверка «лаггов» из группы сопровождения ведет воздушный бой.

Четвертая атака. Проносимся над самыми траншеями. Пушечно-пулеметные трассы ложатся точно. Беспощадный огонь прижимает фашистов к земле. Сейчас уже их ничто не спасет.

– «Зебры»! Я – «Алмаз». Работали отлично, спасибо. Уходите домой.

«Спасибо…» – мне кажется, это Федин голос, – «спасибо».

– «Алмаз»! Я – «Зебра-два». Разрешите еще заход, в траншеях много немцев!

И снова вдоль траншей…

– Пикируйте с небольшим углом, пониже снижайтесь. Бейте их, гадов! – приказываю ведомым.

Длинная очередь… Еще. Снова нажимаю на гашетки, а стрельбы нет. Перезаряжаю пушки, снова жму на гашетки. Патроны кончились. Снижаюсь до предела. Теперь самолет со страшным ревом несется над самыми траншеями. Остальные летчики пикировали, но тоже огня не вели: и у них кончились боеприпасы.

– «Зебры», работали отлично. Спасибо. Уходите домой, – приказывает станция наведения.

У четверки «мессов», которые вели бой с нашими истребителями, видно, «поджимал» запас горючего, они покинули поле боя и ушли в направлении Анапы. Самолеты быстро собрались, и я взял курс на свой аэродром. Пробитая плоскость дает о себе знать, но зато вылет удачный.

Досталось фрицам. Возвращаемся в полном составе. А на сердце тяжесть. Нет Феди. Нету. Вот сяду сейчас – и он не подойдет ко мне и не спросит свое обычное: «Ну, как леталось, браток?». И не закурим мы с ним после полета из одного портсигара, и никуда не поедем вместе после войны.

С этой поры каждый раз, возвращаясь с боевого задания, я будто слышал голос Громова: «Как леталось, браток!»

Эх, Федя, Федя, дружок ты мой милый…

 

«На охоте»

Ежедневно Совинформбюро сообщало о продолжающейся битве на Курской дуге. Пытаясь остановить натиск наших войск, фашистское командование ввело в бой отборные дивизии, часть которых была снята с запада. Здесь гитлеровцы впервые пустили в ход свои «тигры», «пантеры» (новые танки) и «фердинанды» (новые штурмовые орудия). Но ничто не могло устоять против советского солдата, освобождающего родную землю.

Когда передавали очередную сводку с фронта, в землянке всегда было тесно.

– От Советского информбюро, – раздался голос Левитана.

Все затаили дыхание в ожидании радостных вестей.

Освобожден Харьков!

Что со мной было! Вскочил с места и изо всех сил аплодирую. Меня дружно поддерживают ребята. Сколько радости! Это произошло 23 августа.

Величайшая в истории войн битва на Курской дуге завершилась катастрофическим разгромом немецко-фашистских войск.

И у нас пресловутая «Голубая линия» прорвана, гитлеровцы тоже не выдержали натиска советских войск – отступают. Но отступая, они яростно огрызаются. В узлах сопротивления их артиллерия создала серьезные заслоны нашим наступающим частям. Штурмовики должны были небольшими группами расчищать дорогу для продвижения вперед. Принтом мы не только уничтожали гитлеровцев, но также, как и на Кавказе, вместе с бомбами сбрасывали листовки на немецком и румынском языках, которые несли слова правды об этой войне. Только за последний месяц полк сбросил 260 тысяч листовок.

Нам была предоставлена полная инициатива, поскольку приходилось летать в основном в глубь территории, занятой противником, и обстановка на земле все время быстро менялась. Теперь применялся новый тактический прием: конкретная цель не давалась, указывался только район ее поиска. Какую цель встретит штурмовик и какое при этом будет противодействие – мы не знали. Так таежный охотник часто не знает, где, когда и какого зверя он встретит. Эти задания мы называли полетами «охотников». «Охотники», как правило, летали в плохую погоду парами и без сопровождения. «На охоту» выделялись летчики с богатым боевым опытом, отлично владеющие техникой пилотирования в сложных метеорологических условиях.

…14 сентября был пасмурный день. Низко над аэродромом ползли серые облака. Моросил дождь. В этот день мало кто рассчитывал на вылет. Но он состоялся. Надо было искать противника западнее станицы Варениковской. Вылет предписывалось производить парами «охотников». Бомбы были подвешены со взрывателями замедленного действия. Я взял себе ведомым младшего лейтенанта Андрея Михеева. Он начал воевать на Кубани, но быстро показал себя в боях. На него можно было положиться даже при выполнении полета «на охоту».

Видимость очень плохая, дождь заливает переднее стекло кабины, облака прижимают к земле. Это то, что нужно для «охотников». Разве немцы ожидают нас в такую погоду? Есть возможность достичь внезапности. Линия фронта осталась позади. С земли ни одного выстрела. Но на обратном пути надо перелететь в другом месте, иначе здесь могут встретить по всем правилам.

Непрерывно меняя курс, мы вели поиск. Михеев шел справа, почти фронтом, на расстоянии, обеспечивающем надежную в этих условиях зрительную связь и, в случае необходимости, огневое взаимодействие. Слева впереди увидели большую колонну автомашин. Их было до ста. Среди них много легковых. Грузовые все крытые. Никакого рассредоточения, шли одна за другой.

– Михеич, слева впереди машины! Атакуем!

Для большей внезапности я решил первую атаку произвести по ходу колонны. Никаких признаков, что немцы нас заметили: по-прежнему машины продолжают движение. Хорошо…

– Атакуем «эрэсами» и бомбами! – подаю команду Андрею. И с пологого планирования идем в атаку.

Сбрасываем бомбы. Нажимаю кнопку – «эрэс» взрывается правее дороги. Вот неудача! Уточняю прицеливание и снова нажимаю кнопку. От второго снаряда машина загорается. Сбрасываю еще два «эрэса» – и в колонне уже несколько очагов пламени. Впереди идущие машины остановились, от них в обе стороны начали разбегаться гитлеровцы. Колонна осталась позади, мне не видно результатов работы Михеева. А ведомый, словно догадываясь о моем желании, передает по радио:

– Отлично!

– Делаем еще заход! Атака с головы! – передаю Андрею.

И вот снова в «кильватере» идем вдоль дороги навстречу колонне. Теперь и я вижу полыхающие пожары. Беру на перекрестке прицела легковую машину. Даю пушечную очередь – точно по машине! Третьим заходом прошиваем всю колонну пушечно-пулеметным огнем. А когда начали производить маневр для последней атаки с тыла, чтобы прочесать обочины дороги, где лежали, прижавшись к земле, гитлеровские солдаты, на параллельной дороге справа увидели до десяти подвод.

И сразу же в голове мелькнула мысль: атаковать колонну, не открывая огня: лошади очень боялись рева моторов штурмовиков, особенно если они пролетают на малой высоте. Есть отличная возможность убедиться в этом.

– Михеич, атакуем подводы! Первая атака без стрельбы!

Под нами проселочная дорога, а навстречу с бешеной скоростью на самолет несется колонна подвод. Прижимаюсь к земле, только бы не зацепиться лопастями винта за повозки! И сразу все смешалось: обезумевшие от страха лошади, дыбясь, лезли на впереди идущие повозки, давя сидящих на них солдат, повозки летели вверх колесами, накрывая своей тяжестью гитлеровцев.

Прошли, не стреляя, еще раз, а когда зашли на третью атаку и дали поочередно по длинной пушечной очереди, то вместо колонны на дороге увидели месиво из вражеских солдат, лошадей и повозок. Колонна была уничтожена.

Признаться, мы и сами не ожидали такого результата. Это была исключительно удачная «охота». Но линия фронта еще впереди, а пока под нами земля, занятая врагом. Идем впритирку к ней. До рези в глазах смотрю вперед, чтобы не столкнуться с каким-нибудь препятствием. Перелетим Кубань, а там и дома. Впереди показалась дамба, насыпанная вдоль берега реки. Резкий треск, тяжелый удар снаружи в лобовое стекло – я мгновенно наклоняюсь, едва не разбив лицо о приборную доску. Когда поднял голову, от удара стекло превратилось в замысловатый мозаичный веер, сквозь который с трудом увидел, как из гнезда, вырытого в дамбе, прямо в упор по самолету бил крупнокалиберный пулемет. Нажимаю на гашетку, но огня нет – боеприпасы израсходованы.

– А, гад, будь что будет! – прижимаюсь еще ниже к земле и несусь прямо на пулемет.

Огонь прекратился, стрелок спрятался в укрытие. Мои нервы оказались крепче, немец не выдержал. Однако слева и справа навстречу нам неслись пулеметные очереди. Еще усилие – и дамба позади. Мы прижались к земле и быстро вышли из зоны огня. Теперь можно попробовать осмыслить происшедшее. Все произошло молниеносно. Это мгновение чуть не стоило мне жизни. Счастливым исходом я был обязан тому, кто дал самолету-штурмовику и неуязвимую броню, и пуленепробиваемое переднее стекло кабины.

– Что там, Кузьма? – спрашивает по СПУ Кныш.

– Все в норме, Сеня. Спасибо Сергею Владимировичу.

– Кому, кому?

– Ильюшину!

При перелете через Кубань оба самолета получили много пробоин от пулеметного огня. Но благодаря этому поединку, длившемуся всего несколько секунд, нам удалось обнаружить ряд огневых точек врага и доложить командованию ценные разведданные о немецкой обороне по левому берегу реки.

Так закончился один из полетов «на охоту».

* * *

Во многих местах немецкой обороны теперь мы видели пустые окопы, траншеи, артиллерийские позиции. Колонны вражеских автомашин и артиллерии, танки отступали на запад. Надо было не дать уйти захватчикам с кубанской земли и наносить непрерывные удары по отходящим колоннам, по портам на Черном и Азовском морях, откуда фашисты пытались спастись на кораблях.

Получаю приказ, восьмеркой «илов» под прикрытием шести истребителей нанести удар по порту Чайкино, где противник грузит к эвакуации свои войсками технику. Слушая командира, я уже обдумывал, каким путем лучше решить эту сложную задачу. Продолжительное время полет будет проходить над территорией противника, значит, не исключена встреча с его истребителями, а о зенитном огне и говорить нечего. Десятибальная облачность сковывала наш маневр по высоте. Прошу командира полка разрешить мне самому составить боевой расчет. Я назвал семь летчиков. Ведущим второй четверки шел начальник воздушно-стрелковой службы полка лейтенант Евгений Некрасов, он же мой заместитель в группе. Воздушным стрелком летел со мной Семен Кныш.

Близился вечер, надо было до минимума сократить время подготовки к вылету, а мы с командиром все еще обсуждали, какое избрать направление захода на порт.

– Летчики не имеют опыта в полетах над морем. Я думаю, надо обязательно заходить с юга, а после атаки, разворотом над морем вправо, уходить на свою территорию, – аргументировал свое предложение командир полка.

– Товарищ майор, заход с суши с последующим уходом в море крайне невыгоден, больше того, очень рискован, – не согласился я. – Порт наверняка прикрыт мощным зенитным огнем и разворачиваться в сплошном огне да еще на малой высоте – это значит обрекать группу на тяжелые потери. Потом, при заходе с суши все подбитые самолеты будут находиться над морем, вдали от берега, и немцы их будут добивать.

– А что же ты предлагаешь?

– Я предлагаю к порту подойти с моря, севернее, километров на десять от берега. Там же, над морем, вне зоны зенитного огня, развернуться и атаковать с запада. Мы минимальное время будем находиться под обстрелом и, не производя никаких разворотов, уйдем на свою территорию. Пусть летчики не летали над морем. Но все же можно избежать потери пространственной ориентировки: они будут ориентироваться по моему самолету.

Сначала командир полка настаивал на своем решении, но затем согласился со мной.

– Ну что, «везучий», полетим сводить счеты с фрицами еще в море? – и перед посадкой в кабину я несколько раз нежно провел рукой по плоскости своего самолета.

– С кем вы там разговариваете? – застегивая привязные ремни, спросил Кныш.

– Да это я с самолетом беседую, – отвечаю.

– А-а-а, – неопределенно протянул Семен.

Две четверки «илов» взяли курс на порт Чайкино. Через несколько минут шесть «лаггов» заняли свои места: по две пары слева и справа с небольшим превышением над нами, третья пара сзади. Высота 1200 метров, а над нами плотные темные облака. Идем над морем. Горизонта не видно: море, густая дымка, переходящая в облачность, очень ограниченная видимость.

– Сократите дистанции и интервалы. Не выпускайте из поля зрения впереди идущих. Ориентируйтесь по их самолетам, – передаю ведомым. Сам же я доверился пилотажным приборам, только они могли объективно контролировать положение самолета в пространстве. Сейчас от меня зависел полет всех моих товарищей.

Остались позади прикубанские плавни, Перекопская коса. На траверзе полета – порт Чайкино. До порта не менее семи километров, но уже заработали зенитки. С полсотни вспышек одновременно. При такой видимости нельзя определить, какие плавсредства находятся в порту, но уже ясно, что он не пуст. Порт остался далеко позади. Снова к Чайкино мы подходим с северо-запада. Теперь уже четко видны десять больших барж, из них четыре самоходные, семь мотоботов, до десяти рыбачьих лодок. Идет погрузка войск. Перед нами стена зенитных разрывов. Противозенитный маневр бесполезен. Перехожу в крутое пикирование. В порту и на баржах много войск. Бросаю «эрэсы». От резкого снижения заложило уши, стрелки указателя скорости перевалили за цифру 600, самолет весь дрожит, а с консолей плоскостей срываются белые воздушные струи. Сбрасываю бомбы. Продолжая пикирование, беру в прицел одну баржу с пехотой и прошиваю ее несколькими длинными пушечно-пулеметными очередями. Мои товарищи делают то же самое. В три баржи прямое попадание бомб, четвертая загорелась.

– За тебя, Федя!

Я начал выводить самолет из пикирования, и вдруг сильный удар. Сколько раз уже ощущал такие удары… К ним не привыкать. Стрелки приборов запрыгали, двигатель начал «обрезать». С силой жму сектор газа вперед, но мотор не слушается. Иду над самой водой. Приобретенная на пикировании скорость быстро падает, а до берега еще далеко. Да и берег не наш – там враг.

– Кузьма, нас подбили? – слышу голос Кныша.

– Подбили и, кажется, крепко.

– До своих дотяни!

– Будем тянуть, Сеня!

Из прибрежных камышей к самолету устремился клокочущий фейерверк: немцы не хотят допустить нас до берега. А уже нет ни маневренности, ни скорости. Мы с Кнышем превратились в живую мишень. Дорога каждая доля секунды: хватит ли запаса скорости дотянуть до своего берега? Посылаю правую ногу вперед, и самолет «юзом» приближается к берегу. Вот-вот, уже совсем близко, не более двух километров до наших, но самолет дальше лететь не может… Я сажусь на воду.

– Никогда еще не купался в море, – с яростью в голосе говорит Кныш.

Ах, Семен, Семен, он даже сейчас не может обойтись без шутки. Молодец… Быстро расстегиваем привязные ремни, освобождаемся от парашютов, надуваем спасательные резиновые пояса и оставляем самолет.

– Вон катер! – кричит Кныш.

К нам действительно приближается катер, на нем вооруженные люди. Мы переглянулись: радоваться или… Барахтаясь в воде, вытащили из кобур свои пистолеты. Но с катера слышны голоса:

– Не бойтесь, свои!

Совсем рядом водяные столбы – один, другой. Гитлеровцы ведут огонь, но на душе стало легче и спокойней… Наш катер, рассекая волны, быстро шел к берегу.

Я взглянул на тонущий самолет. Пока фюзеляж наполнялся водой, он оставался на поверхности и, казалось, отчаянно сопротивлялся, не хотел идти ко дну. Но нет, не вырваться ему из объятий морской пучины. Белая цифра «13» медленно уходила под воду.

«Эх, друг ты мой дорогой, что же ты подвел меня? Помнишь, я обещал вместе с тобой до Берлина дойти?» – мысленно обращался я к машине номер тринадцать. Мне казалось, что я расстаюсь не с самолетом, а с верным боевым другом.

– Нэмае в нас бильше трынадцятого, – продолжил вслух мои мысли Семен.

Вскоре мы были уже на КП командира стрелковой дивизии. Начальник штаба дивизии распорядился принести нам по стакану наилучшего согревательного средства и большую миску винограда.

– В эту ночь мы готовимся вот здесь, – начальник штаба ткнул острием карандаша в карту, – высадить десант. Как вы, летчики, оцениваете эту местность с точки зрения системы немецкой обороны? – Полковник подошел к Кнышу, ожидая от него ответа. Оба мы были в комбинезонах, и он принял Семена за командира.

– Товарищ полковник, я воздушный стрелок. Командир экипажа – лейтенант Белоконь.

– Товарищ полковник, здесь высаживать десант ни в коем случае нельзя.

Мы с начальником штаба дивизии склонились над картой, и я подробно доложил о системе обороны немцев, расположении огневых средств противника. Эту местность я хорошо знал по предыдущим полетам: интенсивный огонь зениток был лишним подтверждением справедливости моих взглядов.

Внимательно выслушав меня и задав несколько уточняющих вопросов, начальник штаба сразу же направился с докладом к командиру дивизии. А спустя некоторое время мы узнали, что в эту ночь высадка десанта была отменена.

Это был единственный боевой вылет за всю войну, в котором меня сбили. Неисчислимое количество раз подбивали зенитки и истребители, но я всегда приходил домой, даже «на одних тряпках», как говорили летчики. А на этот раз сбили.

На третий день к вечеру мы добрались в родной полк. Нам сразу сообщили данные агентурной разведки: наша группа одну баржу потопила и три сильно повредила. Баржи были с фашистской пехотой.

Кныш, собрав возле себя кружок, рассказывал, как впервые «купался» в Азовском море.

– Из-за нашего старшины я чуть не утонул, – хмуро закончил он.

– А при чем тут я? – обиделся старшина.

– Да как при чем? Комбинезон намок, в сапогах по ведру воды, хотел их снять да вспомнил, что срок-то им еще не вышел: ни за что не спишет старшина… Вот и барахтался…

Старшина расплылся в улыбке:

– Списал бы, Семен, ей-богу, списал…

Когда опасность позади, можно и посмеяться.

 

Полковая святыня

Рано утром 27 сентября командир полка получил боевое распоряжение: в составе четырех самолетов под прикрытием шести истребителей нанести бомбардировочно-штурмовой удар по отходящим вражеским войскам на дороге от Ахтанизовской до Семенюк. Одновременно надо было разведать море в районе Тамани, а на обратном пути пройти на малой высоте и узнать, какие силы противника расположены у озера Яновского и вдоль берега лимана Ахтанизовского. В районе сопок на бреющем полете предполагалось разведать систему немецкой обороны и расположение вражеских артпозиций.

Возглавить четверку было приказано мне. У меня еще не было такого сложного вылета: более сорока минут находиться в тылу противника на малой высоте. Значит, нас будут обстреливать не только зенитки всех калибров, но мы обязательно встретимся с огнем танков, полевой артиллерии (при бреющем полете), противотанковых пушек. Даже из автоматов будут стрелять. Теперь могу признаться: я считал, что для меня этот вылет будет последним. Наверное, у каждого наступает однажды такой неприятный момент, когда ты заранее прощаешься с товарищами, родными…

Уходя от командира, я невольно вспомнил погибших друзей: Федю Громова, Ваню Малышенко, Колю Гайворонского… многих-многих. При встрече с летчиками беру себя в руки – мое настроение не должно передаться им. Заставил себя улыбнуться, рассказал о задании. Со мной летит воздушный стрелок Артем Вершинин. Моим первым заместителем идет Павел Назаров, вторым – Иван Шаталин. Летят всего четыре самолета, а пришлось назначить двух заместителей – надо быть ко всему готовым. Подошла полуторка, чтобы развести нас по самолетам. Мой стоял близко. Я пошел пешком. И странное дело. Сейчас мое внимание привлекло все то, мимо чего проходил, не замечая, десятки раз.

Вот куст сирени, он отцвел еще в мае… Зачем его здесь посадили – его место под окном… Ишь какая трава выросла, так и осталась нескошенной… Почему-то оглянулся на землянку КП, откуда только что вышел. У ее входа лежала, свернувшись кулачком, Чилита – маленькая полковая собачонка. Когда и откуда она взялась – никто не знал. Кто ей дал имя популярной до войны песенки – тоже не помнили. Она провожала летчиков в полет и встречала их вместе с техниками на взлетной полосе. Чилиту все любили за преданность, общительность. Она быстро поднялась и подбежала ко мне, ласково тыкаясь мордой в ноги. Я наклонился и потрепал ее по шее.

– Ну что, Чилитка, до свидания или прощай? – И подумал: «Вернусь – угощу сахаром».

– Товарищ командир, самолет к вылету готов! – доложил Тополя. – Бомбы и «эрэсы» подвешены, пушки и пулеметы заряжены…

– Хорошо, спасибо, браток, – произнес я любимое Федино слово.

Стоя на плоскости и надевая парашют, я взглянул на солнце. Оно показалось мне необычайно ярким…

– Ты посмотри, Филипп, какое ослепительное сегодня солнце.

– А оно и вчера, и позавчера, и все эти дни такое, товарищ командир.

И все-таки мне показалось, что давно не видел его таким.

…Под нами Темрюкский залив. Высота 700 метров. Северо-западнее Голубицкой от берега на запад идут шесть барж. С Голубицкой нас встретили огнем три батареи крупного калибра. Сообщаю об этом по радио на командный пункт «Арка».

Пройдя Пересыпь, делаю разворот и выхожу на Ахтанизовскую. Из станицы ведет огонь средне – и малокалиберная зенитная артиллерия.

– На западной окраине Ахтанизовской – штук двадцать машин, очень много пехоты, – сообщаю на КП, и один за другим идем в пикирование. Все заволокло дымом.

Берем курс на Семенюк и Тамань. По дорогам, ведущим на юг, по берегу Таманского залива снова видим множество машин. Бьют крупнокалиберные пулеметы и малокалиберная артиллерия. Сосчитать невозможно – очень много. С порта Семенюк открыли огонь до тридцати орудий. В заливе, севернее Тамани, плавсредств не видно. Переходим на снижение.

Слышу голос Вершинина:

– Снизу атакуют два «месса».

Стрелки всех самолетов ведут дружный огонь. Нам помогают истребители.

– Товарищ командир, один «месс» готов!

– Молодец, поздравляю!

– «Ворон-два», я – «Ястреб». Твой стрелок сбил одного «худого», второй на бреющем ушел в море. Выполняй задание – прикрою.

Переходим на бреющий. Вижу, что в плоскостях нашего самолета уже несколько пробоин. Ничего, бывало хуже! Идем к южному побережью Ахтанизовского лимана. Море огня. Воздушные стрелки ведут ответную стрельбу. Весь берег – сплошная оборонительная полоса, она густо усеяна проволочными заграждениями и траншеями. На высоте десяти-пятнадцати метров прочесываем огнем пехоту, засевшую в траншеях.

Лиман позади. Вот и своя территория. Набираю высоту и уменьшаю скорость. Все ведомые – возле меня. Хорошо, когда все.

Снова связываюсь с «Аркой» и передаю последние разведданные. Только после того, как «Арка» сообщила, что все поняла и поздравила с отличным выполнением задания, я почувствовал сильную усталость, но облегченно вздохнул, подумав, что в бою ни разу не вспомнил о дурных предчувствиях, которые лезли в голову перед вылетом. В бою думаешь только о противнике, о том, как его лучше бить.

На земле Ермилов крепко обнял меня.

– Ну, Филимоныч, ты родился в рубашке. Ведь когда я давал это задание, думал, что не увижу тебя больше, честное слово.

– А вы знаете, я тоже почти был уверен, что это задание будет для меня последним, но об этом никому не сказал.

И мы еще раз обнялись.

– По вашим разведданным уже повели свои четверки Тришкин, Аверьянов и Некрасов, – сообщил мне командир полка.

– На какую цель ушли? – спрашиваю, тревожась за товарищей.

– Тришкин и Аверьянов будут бить по пехоте на северо-западной окраине Ахтанизовской, а Некрасов – по обороне на побережье Ахтанизовского лимана.

– Вы не представляете, сколько там зениток.

– Понимаю… – только и мог ответить Иван Афанасьевич.

Время тянулось мучительно долго. Наконец, на горизонте показались темные точки – наши товарищи возвращались с боевого задания. По мере приближения их к аэродрому все более четко становилось видно, что возвращаются не все…

Погибли четыре экипажа… При подходе к цели группы были встречены мощным зенитным огнем. Они выполнили задание, но полк понес очень тяжелую утрату… На втором заходе прямым попаданием снаряда сбит Георгий Тришкин. Погиб один из лучших ведущих полка, признанный мастер штурмовых ударов. Он не знал страха в борьбе с врагом, ему доверяли самые сложные и ответственные задания. И всегда Тришкин выполнял их только отлично. Совсем недавно, 8 июня, он водил 46 самолетов на штурмовку автомашин, танков и пехоты в район Калабатка. В сложной метеорологической обстановке при сильнейшем противодействии зенитной артиллерии мы в течение получаса держали гитлеровцев под непрерывным огнем. 23 августа ему, молодому коммунисту, исполнилось только двадцать два года. Свою жизнь сибиряк Георгий Тришкин отдал за освобождение кубанской земли.

В группе Аверьянова на первом заходе прямым попаданием сбит младший лейтенант Крынкин, а на втором Аверьянов с дымящимся мотором ушел на вынужденную посадку и сел на территорию противника совсем близко от южного берега Ахтанизовского лимана. Никто не мог сказать о его дальнейшей судьбе. Сбили и лейтенанта Некрасова. Он упал в Кызыл-Такский лиман, а его воздушный стрелок старший сержант Аркадий Романов выбросился на парашюте.

С вывихнутой рукой восемь суток пробирался Аркадий по занятой врагом территории к своим, пока не встретился с нашими разведчиками. Через три недели Аркадий был снова в строю.

Потеря командиров эскадрилий, классных мастеров штурмовых ударов Тришкина и Аверьянова сказалась на боевой работе. Но прошло немного времени, и летчики Коваленко, Назаров и другие зарекомендовали себя умелыми ведущими. Третью эскадрилью возглавил старший лейтенант Коваленко, вторую – старший лейтенант Леонид Поликарпов, а первую было приказано принять мне.

– Ну, Филипп, жаль, конечно, а приходится расставаться. Ермилов не разрешил переходить в первую вместе с тобой. В экипаже Поликарпова теперь будешь.

– И тринадцатого нэма, и вас нэ будэ.

– Ты що? Як цэ нэ буду?

– Та ни, в другий эскадрильи нэ будэтэ, – виновато ответил Тополя и, как бы оправдываясь, добавил: – А чого вас нэ прызначилы командиром другой эскадрильи?

– Не знаю, начальству виднее. А тебе, дружище, желаю для своего нового командира так готовить самолет, чтобы он в бою не подорвал твой авторитет.

– Буду стараться, товарищ командир.

Вот и расстался я с Филиппом Тополей, замечательным тружеником и добродушнейшим человеком.

В этот период по предложению летчиков командование начало принимать меры к тому, чтобы нас по возможности сопровождали одни и те же истребители. Это сразу дало свои результаты. Еще лучше мы стали понимать друг друга после того, как стали совместно разбирать полеты. Если при выполнении задания был воздушный бой, то после полета все командиры, водившие штурмовики, ехали на аэродром истребителей и вместе анализировали результаты боевого вылета. Мы уже знали истребителей не только по почерку полета, но и лично. Такие совместные разборы нас сближали, со временем мы стали очень близкими друзьями-товарищами. А разве может товарищ подвести в бою?

9 октября 1943 года наши войска вышли к Керченскому проливу. Таманский полуостров был полностью очищен от фашистских захватчиков. За активное участие в боевых действиях по освобождению Кубани, за образцовое выполнение боевых заданий нашей 230-й штурмовой дивизии было присвоено наименование – «Кубанская».

В эти дни меня ожидала большая радость. Как-то вечером вызывает Иван Афанасьевич. Вижу по выражению лица – что-то приятное собирается сообщить командир полка.

– Хочешь повидать родных?

Я даже ушам своим не поверил.

– Мало ли что я хочу, но это же невозможно!

– Нет, возможно, – улыбнулся Ермилов. – Поедешь в отпуск вместе с Фурдуем, он харьковчанин, вам по пути.

Семь дней добирались товарняками и семь дней не верили, что едем домой, что, наконец, увидим своих родных, о которых было столько передумано за эти два года войны. В Купянске мы с Фурдуем расстались, договорились через три дня встретиться здесь же, чтобы вместе возвращаться в полк. Я пересел на другой товарняк. Еще полдня пути – и вот знакомый разъезд. Пройти 20 километров – и я дома…

Дома… Я совсем отвык от этого простого и привычного слова.

Дома… Дорога была длинной и пустынной. Все время моросил мелкий холодный дождь. Пахло прелой соломой. И все же это было несказанно приятно: дождь, и долгая дорога, и запах соломы. Уже перед самым селом на развилке свернул на ту дорогу, по которой в детстве гонял на пастбище скот. В долине нашел знакомый родник и, хотя пить совсем не хотелось, скинул вещмешок, наклонился и пил, как когда-то в детстве, из пригоршни студеную воду, пил, смакуя, не торопясь. А дождь все шел и шел.

Наша хата на самом краю села. Садок вырублен, забора нет. Кругом никого. Нет, вот идет какая-то женщина.

– Чи цэ ты… Кузя?

Слезы, объятия. И самый главный вопрос:

– А мого нэ бачыв, Стэпана, нэ бачыв?

– Нэ бачыв.

В слезах бежит куда-то причитая. А я иду к своей хате. Обшарпанная вся, смотреть больно. Сердце бьется, как перед опасным боевым вылетом. Сразу войти не осмелился – еще напугается мать. Стучу в окно.

– Хто там? – раздается родной голос.

– Цэ я, мамо.

– Господи…

Вот и мама, и Маруся, моя сестренка…

– Якый ты худый, Кузя…

– Были бы кости, мясо нарастет.

Мать суетится, что-то готовит на стол, а сестренка спрашивает:

– Ты насовсем? Ты насовсем, Кузя?

Как им сказать, что через день мне уезжать… В хате уже полно женщин. И все те же вопросы.

– А ты мого нэ бачыв?

– А мого, Кузя?

…С отпуском у людей обычно связаны самые светлые воспоминания. Я покидал родное село с болью в сердце: этим женщинам, может быть, никогда уже не придется увидеться с теми, о ком они меня спрашивали.

По возвращении в часть узнал, что Указом Президиума Верховного Совета СССР нашему полку учреждено боевое знамя. Полковое знамя – это великая воинская гордость! Мы с нетерпением ждали, когда у этого знамени на торжественный пост номер один станет первый солдат полка.

Утром 31 декабря 1943 года, когда все были заняты подготовкой к встрече Нового года, пришла весть о том, что сегодня нам будут вручать полковое знамя. Все только и говорили об этом. А во второй половине дня на летном поле выстроились летчики, воздушные стрелки, техники. У всех праздничное настроение. Командир полка подает команду:

– Сми-и-ирно-о!

Все замерли. Торжественные минуты. Заместитель командира дивизии по политчасти Тупанов передает в руки майора Ермилова полковую святыню. Принимая знамя, командир полка приник к нему губами. Штурмовики поклялись во имя Родины, во имя Победы не жалеть ни сил, ни самой жизни.

Знаменосец Владимир Корсунский, крепко стиснув древко, впервые несет алое полотнище перед застывшим строем. Слева от него чеканит шаг Семен Кныш, справа – Георгий Жорник.

Под этим знаменем мы преодолели большой и невероятно трудный путь войны. Под этим знаменем шли в свой последний бой наши боевые друзья, отдавшие Родине самое дорогое – жизнь.

 

Новая должность

После прорыва войсками 4-го Украинского фронта обороны противника на Перекопе и стремительного наступления 1-й Приморской армии со стороны Керчи в короткий срок значительная часть Крыма была освобождена. Враг, отступая, стягивал живую силу и технику к Севастополю. На дальних и ближних подступах к городу фашисты создали мощный оборонительный рубеж.

В конце апреля 1944 года наш полк получил приказ перебазироваться с Кубани на аэродром Чонграв. Этот маленький поселок затерялся в крымских степях севернее Симферополя (теперь он называется Колодезное). Сложилось так, что сто третий полк за время войны вот уже третий раз вступает в бой за родной Крым. Мы летели на небольшой высоте и хорошо видели, как жители Кубани и Тамани выходили из домов и в знак благодарности за освобождение махали поднятыми над головами шапками и платками. Пролетая над самыми головами провожающих, летчики покачивали крыльями.

На следующий день на аэродроме приземлился вездесущий По-2. Он подрулил прямо к КП. Из кабины вылез стройный высокий летчик в кожаном реглане. Знаков различия не видно, но, наблюдая за ним, мы догадывались, что это, видимо, большой начальник. Все даже встали, когда он проходил мимо нас, направляясь к землянке, где размещался КП. Не прошло и получаса, как подали команду построиться всем летчикам.

– Товарищ командующий! Летчики полка по вашему приказанию построены! – отрапортовал Ермилов.

Только сейчас нам стало ясно, что это генерал Хрюкин – командующий 8-й воздушной армией, которой была придана наша дивизия на время освобождения Севастополя. Глядя на него, многие ветераны полка вспомнили о Михаиле Яковенко… Они знали, какими закадычными друзьями были курсанты, а позже молодые лейтенанты Яковенко и Хрюкин. А потом, на войне, их судьбы сложились по-разному…

Командующий говорил коротко. Задача нам была ясна. Но генерал особо подчеркнул, что в районе Севастополя немцы сосредоточили огромное количество зенитной артиллерии.

Мы понимали, что освобождение Севастополя – задача для нас не из легких. В летчиках эскадрильи я не сомневался: Яков Сафонов, Василий Петров, Андрей Михеев выдержали экзамен на Кубани, Иван Бодров хотя еще не воевал, но показал себя смелым летчиком в учебных полетах. Вот только один Федор Трошенков беспокоил меня.

Как только группа подходила к линии фронта и нас окружали разрывы зенитных снарядов, Трошенков начинал метаться, ломал боевой порядок, а это нарушало огневое взаимодействие между самолетами и сильно усложняло задачу сопровождающих истребителей. В один из вылетов при таких обстоятельствах погиб летчик Михаил Одинцов.

Трошенкова нельзя было упрекнуть в плохой технике пилотирования: он пришел на фронт из летного училища, где был инструктором. А вот нервы его в бою не выдерживали. Как быть с ним? Ходатайствовать о переводе в другую эскадрилью. Но что это даст? Я решил поговорить с ним откровенно, и в то же время оттягивал этот неприятный разговор. С чего начнешь? Он рискует, как и все. Необдуманным, неосторожным словом можно вообще выбить человека из седла. Поэтому я не торопился, видел: Трошенков мучается, борется с собой. И я ему пока не хотел мешать.

Рано утром 5 мая на аэродроме вовсю бурлила боевая жизнь. Неутомимые техники в который уже раз осматривали свои самолеты. То тут, то там раздавалась короткая пулеметная очередь: воздушные стрелки проверяли надежность оружия. Я приказал адъютанту эскадрильи Андрею Фурдую построить летний состав. Полк получил первое боевое задание на крымской земле. Впрочем, какое же оно первое… Но разве можно сравнить его с теми, которые довелось выполнять сто третьему в 1941 году и в мае 1942-го?

Летчики стояли в кирзовых сапогах, начищенных до блеска (это надо уметь – настоящее искусство!), подворотнички светятся белизной, все гладко выбриты: вроде и не в бой собрались ребята, а на праздничный смотр. На правом фланге Володя Корсунский. Совсем юное, смуглое, очень красивое лицо, нежное, как у девушки. Огромные голубые глаза успели повидать и горы Кавказа, и суровое небо Кубани и не раз видели смерть. На груди три боевых ордена. Сегодня он пойдет в бой моим заместителем.

Возле Корсунского младший лейтенант Жабицкий. Он тоже очень молод. Техника пилотирования у него отличная. Но как проведет он свой первый бой? Скромен до застенчивости, и всегда на его губах доброжелательная улыбка. Кажется, он просто не способен сердиться. А в бою надо быть злым, злым до ярости. А вот и Трошенков стоит в вылинявшей полевой фуражке. Его глубоко запавшие задумчивые глаза смотрят куда-то вдаль. О чем он думает? На левом фланге шеренгу замыкает младший лейтенант Сергей Трифонов. На земле Сергей выделяется своей несобранностью. Заправка у него вечно «под деда Щукаря», а белые, как лен, волосы постоянно нуждаются в расческе. Но летает уверенно и в бою смел.

Старшина Семен Кныш привел воздушных стрелков. Каждый стал в затылок своему летчику. Среди них одна девушка, в синем берете с красной звездой, в коротенькой юбке и гимнастерке, туго затянутой армейским ремнем. На ногах большие кирзовые сапоги. Но грубоватая солдатская одежда не портила ее стройной фигуры. Щеки ее румяны, вся она пышет здоровьем и юностью. Сейчас она, единственная из девушек, служивших в полку, стоит в строю воздушных стрелков. Это – Нина Золотарева. Я смотрел на ее раскрасневшееся лицо, и мне было понятно ее волнение.

…Однажды Нина пришла домой и сказала:

– Мама, в горвоенкомате набирают девушек-добровольцев для работы на полевых почтах. Понимаешь, мамочка, письма проверять – это же очень интересно!

Татьяна Николаевна бросила на Нину тревожный взгляд:

– А эти полевые почты… далеко от фронта?

– Конечно же, далеко, – уверенно ответила Нина. – До них никакая война не достанет.

– Ну что ж, доченька, раз решила – иди, и там люди нужны.

А на следующий день после недолгих сборов Татьяна Николаевна проводила единственную дочь, куда ушли тысячи таких же, как она.

– Не беспокойся, мама, где буду служить – там не страшно, – успокоила дочь, закрывая за собой калитку.

Но Нина сказала маме неправду. Это была святая ложь. Она ушла не на полевую почту, а на курсы воздушных стрелков, чтобы своими собственными руками бить фашистов. После успешного окончания курсов младший сержант Золотарева направилась к месту назначения, на фронт. По пути заехала в Пятигорск, к маме.

– Насовсем, Ниночка? – обрадовалась Татьяна Николаевна.

– Нет, мамочка, не насовсем, но меня отпустили аж на два дня. Я так соскучилась по тебе…

– А война далеко от тебя?

– Далеко, мама, очень далеко. За меня не волнуйся.

На второй день они пошли в город, сфотографировались у знакомого фотографа. Но как ни упрашивали его сделать снимки к вечеру – ничего не вышло. Договорились, что фотокарточку мама вышлет на полевую почту.

На следующий день Нина проснулась рано, ей надо было торопиться. А мать, наверное, и совсем не спала, она уже все необходимое приготовила в дорогу.

Нина аккуратно заправила кровать, на стол поставила вазу с только что сорванными цветами, на которых еще сверкали серебристые капли росы. Потом проворно во дворе вытрясла дорожку и постелила от стола до порога. Из шкафа вынула белоснежное вафельное полотенце и повесила на стене возле изголовья кровати, придвинула стул к столу. Еще раз осмотрела свою комнату. Все было на своем месте.

– Мама, пусть вот так все и останется. До конца войны. Только цветы меняй. Правда – красиво?

– Ничего, доченька, не буду трогать до твоего возвращения… – и крупные слезы покатились по ее лицу.

Позже мать узнает, что ее дочь младший сержант Нина Золотарева погибла смертью героя в воздушном бою с ненавистным врагом. Потом окончится война, пройдут десятки мирных лет, а седая одинокая женщина в одной из комнат своей квартиры в городе Пятигорске, на улице Комарова, 18, сохранит нетронутым все, что оставила ее дочь, уходя на фронт. И только живые цветы в вазе будет менять всегда, как Нина просила, круглый год – зимой и летом.

А сегодня младший сержант Золотарева полетит в бой за родную крымскую землю.

– Товарищи летчики и воздушные стрелки! – обращаюсь к строю. – Получен боевой приказ нанести бомбардировочно-штурмовой удар по противнику в районе Мекензиевых гор.

Шестнадцать самолетов во главе с Поповым берут курс на юг и быстро тают в утренней дымке. В небе взвивается зеленая ракета – сигнал запуска моторов первой эскадрильи. Выруливаем на старт. Взлет. После сбора трех четверок отходим от аэродрома.

В наушниках шлемофонов чего только не услышишь! И среди множества команд и указаний больших и малых авиационных командиров выделяется властный голос командующего воздушной армией.

– Я – «Алмаз», я – «Алмаз»! Все находящиеся в воздухе, будьте внимательны! Над полем боя большая группа истребителей противника!

Эфир насыщен до предела: вся штурмовая и истребительная авиация, участвовавшая в освобождении Севастополя, работала на одной волне. Ночные ближние и дальние бомбардировщики – на своих волнах. Слушая, что делается в эфире я представил себе динамику боя на земле и в воздухе.

Немного выше нас занимает свое место четверка истребителей сопровождения: два слева, два справа. Это группа непосредственного прикрытия. Третья пара – ударная группа – сзади штурмовиков, идет с большим превышением.

…Мекензиевы горы. Вызываю станцию наведения, и в ответ слышу голос полковника Гетьмана:

– Бейте по заданной цели. Будьте внимательны, в воздухе немецкие истребители! Много зенитного огня!

Но я уже и сам все вижу. Над Севастополем идет воздушный бой. Выше нас группа за группой летят Ту-2. И каждый, уходя от цели, оставляет на земле огонь, дым, столбы взрывов. Ниже дальних бомбардировщиков пролетают Пе-2. В небе сотни самолетов! Идут бомбардировшики, идут штурмовики! Сколько их! В буквальном смысле – в небе тесно! Мы были уже над целью и только случайно не попали под бомбы своих бомбардировщиков, которые атаковали ту же цель с большей высоты. Вот она, силища-то! Входим в сплошной зенитный огонь. Далеко внизу, в огне и дыму, видны извивающиеся, как змеи, немецкие траншеи.

– «Зебры», по траншеям атака!

И самолет за самолетом идут в пикирование «илы». Идет в Трошенков. Так, хорошо… В перекрестии прицела вижу узкую черную полосу, которая стремительно набегает на меня, увеличиваясь в размерах. Нажимаю кнопку: раз, два, три, четыре. Выхожу из пикирования. Делаю повторный заход. Все время слежу за Трошенковым и радуюсь, что он держится молодцом. Хорошо, что я не начал с ним тот трудный разговор…

На сотни метров траншеи окутаны дымом. При выходе из пикирования два «мессера» пытаются нас атаковать, но наши истребители заставляют их ретироваться. На третьем заходе с небольшим углом планирования подхожу к земле как можно ближе, ловлю на перекрестке прицела длинную траншею. Один за другим выпускаю реактивные снаряды, которые летят точно в цель. За мною следуют остальные летчики.

– «Грачи»! «Грачи»! Прикройте задних, делаем четвертый заход.

И снова огнем поливаем врага. Но что делает Трошенков? Его самолет ушел в сторону от боевого порядка.

– «Зебра-четыре»! Трошенков! Куда ушел? Стань на место! – со злостью кричу я в эфир. – Трошенков!

Так хорошо начал бой и опять сорвался, не выдержал напряжения воздушной обстановки: на любой высоте он может быть сбит истребителем противника. Настоящее испытание нервов. Трошенков заметался, беспорядочно бросая самолет, выскочил из строя и оказался один. Этим воспользовались два немецких истребителя. В мгновенье он был атакован.

– «Грачи»! Прикройте одиночку! – подаю команду истребителям. И «лагги» отгоняют от Трошенкова двух фашистских истребителей.

Собрав группу, на бреющем полете ухожу от цели. В душе страшная досада и злость на Трошенкова.

– Ну, как леталось, Нина? – спрашиваю Золотареву после посадки.

– Хорошо, товарищ старший лейтенант. – Она еще больше покраснела и платочком стала вытирать вспотевшее лицо.

– Куда это ты стреляла, когда заходила на вторую атаку?

– Да по «мессу» же, как только увидела его – сразу начала стрелять.

– Молодец, Нина, вовремя обнаружила фашиста, не допустила, чтобы он нас атаковал.

– Спасибо, товарищ командир… – ответила Нина, еще больше смущаясь.

К ней подошла Варя Емельяненко, по-мужски пожала руку:

– Поздравляю с первым боевым вылетом на крымской земле.

– Спасибо, Варюша, скоро полетишь и ты.

Варя кивнула. И потянула подругу за рукав.

– Ну, расскажи подробно, как оно было, – попросила Варя, и они, взявшись за руки, пошли от самолета.

Я очень хорошо понимал их. Пусть поговорят по-своему, по-девичьи. Девчата-солдаты! Я долго смотрел им вслед с восхищением.

Варя Емельяненко была родом из кубанской станицы Северской. В полку служила оружейником. В этой тяжелой работе проходил весь день. А ночью, взяв винтовку, шла в караул охранять самолеты. Полковых подруг у девушки было много. Одни так же, как и она, готовили к боевому вылету авиационное вооружение, другие занимались укладкой парашютов. Эти девушки понимали, что очень часто жизнь летчика находится в их руках. Поэтому к своей работе относились как к самому ответственному боевому заданию.

Варя с восторгом смотрела на Нину Золотареву, она хотела своими руками уничтожать врага. Написала рапорт с просьбой разрешить ей переучиться на воздушного стрелка. Получила отказ, но не успокоилась. Снова писала – и снова отказ. Тогда Варя пошла к командиру полка, плакала, просила, наконец требовала удовлетворить ее просьбу… И однажды она выскочила из землянки командного пункта веселая и радостная, глаза ее горели.

– Ты что вдруг такая веселая? Уж не письмо ли получила от кубанского казака? – подлетел Кныш и, молодцевато подмигнув, добавил: – А чем я тебе не казак, вот только жаль, что на Сумщине родился.

Стоявшие возле землянки воздушные стрелки рассмеялись. Варя даже бровью не повела.

– Ну и смейтесь, теперь скоро и я буду летать вместе с вами, – вдруг посерьезнев, сказала Варя с достоинством. – Командир разрешил!

– Вот как! – уже с уважением произнес Кныш.

– Вот так, – в тон ему ответила Варя.

– Как же ты полетишь со своими косищами? Мешать будут.

– Марине Расковой не мешали, и мне не будут мешать.

– Ты не сердись, я же с сочувствием, – улыбнулся растерянно Семен. – Разве, у Расковой такие косы были, как у тебя!

А косы у девушки действительно были на загляденье. Не раз девчата советовали ей постричься, но она и слушать не хотела.

Варя настойчиво взялась за учебу, за короткое время успешно сдала экзамены на воздушного стрелка и была допущена к выполнению боевых заданий.

Как-то утром перед вылетом я осматривал самолет.

– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант, – я оглянулся и глазам своим не поверил: передо мною стояла Емельяненко, но на ее груди уже не было длинных черных кос.

– Варя, что это ты?.. А косы где?

– Нет кос, товарищ старший лейтенант, – с грустью ответила она, – вчера вечером по моей просьбе девчата их отрезали. Мешают все-таки в полете. Вот и пришлось распрощаться. Кончится война снова отрастут.

– Обязательно после войны отрасти. Таких, как у тебя, кос я никогда не видал…

Она молча кивнула головой и провела рукой по коротко подстриженным волосам.

Разговор получился какой-то грустный, а тут еще предстоял другой, трудный – с Трошенковым. Он ходил молчаливый и мрачный. Видно, почувствовал, что я жду только подходящего момента для беседы, потому что все время ходил рядом, словно ждал, когда я его окликну. Я попросил закурить. Мы сели на бревно. Закурили.

– Знаешь что, Трошенков? Давай поговорим в открытую. Сейчас я тебе не командир, а просто твой товарищ, который вместе с тобой идет в бой. И не просто идет, а отвечает за выполнение задания, за жизнь каждого ведомого в экипаже. Кого в первую очередь стремятся сбить немецкие зенитчики? Ведущего. На кого в первую очередь охотятся фашистские истребители? Опять же на ведущего. Разве в бою я в лучшем положении, чем ты?

Мы помолчали.

– И жизнь ведь мне никем не гарантирована, когда иду в бой.

– Понятно, не гарантирована, – согласился Федор.

– Но я помню твердо и всегда, что я – ведущий! И за моей спиной не только вы – ведомые, за жизнь которых я несу ответственность. На моих плечах – боевое задание, от выполнения которого зависит исход боя на земле. И это еще не все: в моей голове всегда одна-единственная мысль: за моей спиной родная земля, мой дом, весь советский народ – все, что мы называем одним словом – Родина! И свою жизнь я не отдам фашистам дешево.

Трошенков с силой затоптал окурок в землю, но не сказал ни слова.

– Как видишь, я думаю не о том, чтобы уберечь свою жизнь, а о том, как бы побольше уничтожить фашистов. А ты, браток, наверное, боишься погибнуть? Ты мне признайся… Честно.

– Нет, товарищ командир, я не боюсь.

– Тогда почему же ты при перелете линии фронта теряешь рассудок, разгоняешь группу? Тебе и невдомек, что, стремясь себя как-то обезопасить, своими действиями ты ставишь под удар не только себя, но и своих товарищей.

– Больше этого не будет, товарищ старший лейтенант, – как-то по-ребячьи виновато проговорил Трошенков.

Нашу беседу прервал инженер эскадрильи. Он доложил, что два самолета имеют большие повреждения, три – незначительные, но все они к утру будут готовы.

 

Севастополь взят

Шестого мая мы проводили штурмана полка майора Попова. Как лучший летчик он был назначен инспектором по технике пилотирования дивизии. Теперь уже не только Андрей Буханов, а и Сергей Попов – «работники дивизионного масштаба». Жаль, что такие летчики ушли от нас. И в то же время приятно, что наши товарищи теперь на ответственных постах. По-прежнему, как и в полку, два закадычных друга будут работать вместе. На должность штурмана полка прибыл из другой части майор Иван Рудаков.

После того, как наземные части прорвали оборону противника у Мекензиевых гор и продвигались к Севастополю, мы начали наносить удары по противнику в районе Сапун-горы – господствующей высоты на юго-восточных подступах к Севастополю. Ее крутые южные и юго-восточные склоны были буквально нашпигованы огневыми точками: полевой противотанковой и зенитной артиллерией, пулеметами, врытыми в землю танками – всем, что могло стрелять. На эти склоны штурмовики с пикирования сбрасывали бомбы, а на последующих заходах, снижаясь до бреющего полета, в упор стреляли по целям реактивными снарядами, вели пушечно-пулеметный огонь. Отворот от склонов делали на таком расстоянии, которое только предотвращало столкновение с горой. Немцы стреляли по нашим самолетам в упор, и мы несли на Сапун-горе большие потери.

Готовилась к своему первому боевому вылету Варя Емельяненко. Она словно повзрослела за эти дни, была серьезная и сосредоточенная.

– Летим, Варюша? – спросил я ее.

– Ага, – очень просто ответила она, – летим.

Мне хотелось сказать ей в напутствие что-то приятное, ободряющее – все-таки первый вылет. В глазах Вари были радость и тревога. Я пожал ее руку:

– Ни пуха, ни пера, Варя!

Она улыбнулась и пошла к самолету, но теперь уже не подвешивать бомбы, а еще раз проверить готовность своего пулемета. В ее улыбке, движениях сквозила сдержанная радость: добилась все-таки своего и сейчас летит в бой. И не куда-нибудь, а в район Сапун-горы – в самое пекло. Ее настойчивости может позавидовать не один летчик, – подумал я о Варе, садясь в самолет.

И снова наша эскадрилья взяла курс туда же. И опять Трошенков оторвался от группы, был атакован истребителями и еле дотянул до аэродрома.

После посадки мы услышали страшную ошеломляющую весть: над Сапун-горой оборвалась жизнь Вари Емельяненко. В первом же вылете. Сбросив бомбы на Сапун-гору, группа «илов» пошла на штурмовку. Реактивными снарядами летчики били по вражеской артиллерии, которая вела ураганный огонь по самолетам. От прямого попадания снаряда один штурмовик вспыхнул и в крутом пикировании пошел к земле. В нем были Иван Чайченко и Варя Емельяненко.

После войны в харьковской школе-интернате № 12 пионеры создали комнату боевой славы нашего полка. Там, на одном из стендов, висит портрет Вари Емельяненко с переброшенными вперед двумя пышными черными, как смоль, косами.

Мне было приказано снова готовить эскадрилью к вылету на Сапун-ropy, бои за которую приняли ожесточенный характер. На земле и в воздухе обстановка была накалена до предела. От каждого летчика и воздушного стрелка, как никогда, требовалась величайшая собранность, беспрекословное и немедленное выполнение приказа командира, даже если это будет стоить жизни. Проявление малодушия, а тем более трусости расценивалось как тягчайшее преступление.

Все ли экипажи понимают необычайную сложность обстановки? Больше всего меня беспокоил Трошенков. Перед вылетом я построил летчиков и воздушных стрелков.

Вызвал из строя Трошенкова. Угрюмый, он медленно вышел и повернулся лицом к шеренге.

– Наступил решающий период сражения за Севастополь, – начал я глухим от волнения голосом. – Все вы только что из боя и сами видели, что делается в воздухе и на земле. Сапун-гора – ключ к Севастополю. Наземные войска берут ее штурмом. Тысячи наших товарищей костьми ложатся у подножья этой горы, чтобы ее взять. И мы возьмем! Фашист дрожит от страха, увидев штурмовиков. А среди нас есть еще такие, у которых в трудные минуты сдают нервы. Трошенков и в этом вылете сплоховал… чуть сам не погиб и своих товарищей не погубил…

Федор не шелохнулся, не опустил головы, лишь смотрел напряженно поверх строя.

– Получен приказ готовиться к повторному вылету на Сапун-гору. Мы не можем терпеть даже малейших признаков неорганизованности. Я уже говорил с Трошенковым. Может, слишком мягко, но думал, что он поймет… А сейчас приходится принимать самые крайние меры… Если младший лейтенант Трошенков бросит свое место в боевом порядке и выскочит вперед – приказываю летчикам стрелять по его самолету, отстанет от группы – по Трошенкову открывать огонь стрелкам. Понятно?

Молчание…

– Понятно?

– Понятно, – недружно и тихо раздались голоса.

– Разойдись!

И летчики со своими стрелками пошли к самолетам. А Трошенков подошел ко мне и сказал, глядя прямо в глаза:

– Товарищ старший лейтенант, что хотите, то и делайте со мной. Хоть сейчас стреляйте. Но я не выдерживаю зенитного огня. Как увижу разрывы – сам не знаю, что со мной делается. Готов уйти в землю, куда угодно, только чтобы не видеть их. Вам никогда об этом не говорил – не мог осмелиться, а вот сейчас говорю. Теперь делайте со мной, что хотите.

А я и в самом деле не знал, что мне с ним делать. И вдруг мне его стало жаль. Хороший летчик, имеет награды. Как выбить из него этот страх перед зенитками? Мне понравилась его откровенность, трус никогда не признается, что он трус.

– А я наоборот, хуже себя чувствую, когда над территорией противника никто по мне не стреляет.

– Почему?

– Да потому, что я не знаю, какой применять противозенитный маневр. Когда же я вижу разрывы, то мне сразу становится понятно, как действовать, чтобы уйти от них.

Лицо Трошенкова просветлело. Жаль, что времени для разговора у нас мало. Я положил ему руку на плечо:

– Справа пойдешь, рядом со мной. Ставлю перед тобой единственную задачу: над полем боя делать все то, что буду делать я. Больше ничего. Делай – что я. Понял?

– Понял, товарищ командир! Буду все делать так, как вы!

– А на меня не обижайся…

– Да что вы… Я бы сам так поступил… Как же иначе…

– Ну, добро, пошли…

Эскадрилья снова в воздухе. Держу связь со станцией наведения, разыскиваю на земле цели, делаю всей группой противозенитный маневр, слежу за воздушной обстановкой, наблюдаю за Трошенковым. По поведению самолета замечаю, что мой ведомый нервничает.

– Трошенков, держись, – кричу ему.

Снаряды рвутся со всех сторон рядом с самолетами.

– Смотри за мной! Приготовиться к атаке!

Перед вводом в пикирование мельком взглянул на правого ведомого – он на своем месте. Немного выше нас – воздушная схватка, отовсюду бьют зенитки, а внизу идет смертный бой за небольшой клочок земли. Сбрасываем бомбы и уходим в южном направлении на свою территорию, чтобы снова повторить заход. Отважные пехотинцы штурмуют южный и юго-западный склоны горы. Иду на батарейный огонь. По вспышкам беру на прицел немецкую пушку и пускаю два «эрэса». За мной идет Трошенков, за ним остальные ведомые.

– Делаем третий заход! Атакуем траншеи!

После третьего – четвертый. И снова траншеи. С бреющего полета хорошо виден результат работы: пушечно-пулеметные очереди точно ложатся вдоль траншей. Врешь, фашист, не удержать тебе ни Сапун-горы, ни Севастополя! Идем домой.

На этот раз и Трошенков работал замечательно. Он летит рядом со мной. Открываю правую форточку фонаря кабины и показываю ему большой палец. В ответ в кабине ведомого самолета я увидел широко улыбающееся лицо.

Значит, я поступил правильно и еще раз убедился в силе личного примера, его нельзя заменить никакими убеждениями. В последующих боях младший лейтенант Трошенков вел себя уверенно.

В этот день мы дважды ходили на Севастополь. Во втором вылете солнце уже клонилось к закату. Сейчас воздушным стрелком у меня летит Иван Андрейчук. Под нами был город: огромная площадь закрыта плотным покрывалом дыма и пыли, сквозь них пробиваются полыхающие пожары. Даже на этой высоте – тысяча метров – в кабину самолета врывался запах гари.

По всему было видно, что гитлеровцы доживают здесь свои последние часы. Не смогут они выдержать нашего натиска. Чувствуется, что если не сегодня, то обязательно завтра Севастополь будет наш.

На объятой дымом и пламенем земле трудно отыскать цели. Наконец вижу вспышки артиллерии. Перехожу в пикирование, сбрасываю бомбы, а в наушниках разносится:

– «Зебры»! «Грачи»! Я – «Орел»! Вас атакуют!

В бой вступила большая группа «мессеров». Наши истребители сопровождения оказались в невыгодном положении. Штурмовики, сбросив бомбы, не смогли удержаться в строю, «рассыпались», и прикрывать каждый из них в отдельности было очень трудно. Меня атаковала вражеская четверка. Наши истребители, связанные боем, не могли меня прикрыть. Четыре истребителя – против одного штурмовика!

Фашистам удалось сильно повредить самолет, мотор работал с перебоями, перебиты воздушные трубопроводы – я не мог ни стрелять, ни выпустить перед посадкой посадочные щитки и шасси, трос аварийного выпуска шасси и тяги управления элеронами тоже перебиты. Местность гористая – о вынужденной посадке нечего и думать. На помощь подоспели наши истребители и фашистские летчики вынуждены были выйти из боя. Осторожно делаю развороты одним рулем поворота – элероны бездействуют. Больше всего беспокоит руль глубины: если и он откажет – самолет неминуемо войдет в пикирование, и тогда катастрофа неизбежна. Перетянуть бы гористую местность и выйти на равнину…

Но в группе летят необстрелянные летчики. Их надо собрать и вывести на свой аэродром. Мой самолет находится ниже остальных, поэтому мне видны все ведомые. По радио даю каждому команду, какой взять курс и высоту, чтобы всех их свести вместе. Это мне удается. Перетянув через гористую местность, перехожу на бреющий полет – если теперь откажет руль глубины, то самолет не успеет перейти в пикирование, и я смогу благополучно произвести вынужденную посадку.

Чтобы не мешать при посадке остальным летчикам – сажусь последним. Захожу несколько раз, но все неудачно, нельзя делать крутых разворотов. Быстро сгущаются сумерки, и при заходе на посадку уже с трудом различаю аэродром. Прошу по радио обозначить место приземления ракетами. Наконец выхожу на последнюю прямую и сажусь с убранными посадочными щитками и шасси.

Только сейчас узнаю, что Андрейчук ранен: осколком снаряда у него отбит палец на правой руке, но до посадки он мне об этом не сказал.

Когда командир полка подошел к самолету и взялся за руль глубины, он отпал. Оказывается, что он висел на волоске, и, работай я в полете более энергично рулями, то управление, как я предполагал, отказало бы. И не будь мы на малой высоте, самолет врезался бы в землю. Но хорошо, что все окончилось благополучно.

В этот день погибли Андрей Михеев и его воздушный стрелок Владимир Дубинин. Был подбит истребителями и самолет младшего лейтенанта Ивана Жабицкого. Тяжело раненный летчик долетел до своего аэродрома, посадил самолет и тут же в кабине скончался. Ему не было и двадцати лет. Вечером всем полком мы хоронили его во дворе школы, в населенном пункте Чонграв. Здесь мы прощались не только с младшим лейтенантом Жабицким. Мы прощались со всеми боевыми друзьями, которые погибли в боях за Сапун-гору: с Павлом Назаровым и его воздушным стрелком Федором Карпушенко, с младшим лейтенантом Чайченко, с Варей Емельяненко…

Когда гроб с телом летчика Жабицкого опустили в могилу, с КП прибежал, запыхавшись, посыльной и вручил командиру полка телеграмму. Подполковник Ермилов тут же зачитал ее: Севастополь взят! В душе каждого смешались противоречивые чувства: горечь тяжелой утраты и радость трудной победы.

На второй день были похоронены в селе Карач-Русская – это в десяти километрах юго-западнее Симферополя – Андрей Михеев и Владимир Дубинин.

* * *

Десятого мая эскадрилья получила задание уничтожать противника на мысе Херсонес. Вылет – немедленно. Залезаю на плоскость, чтобы надеть спасательный пояс и парашют. Мой механик Павел Фабричный зацепил вытяжное кольцо парашюта, и тот распустился. Запасного близко не было. Механик растерялся, чувствуя себя виноватым, и хотел было бежать за другим парашютом, но я остановил его и попросил никому ничего не говорить, пока не улечу. Медлить было нельзя!

Мы подлетаем к Севастополю. Ни орудийных залпов, ни зенитных разрывов. Ветер разогнал дым, и с высоты полета отчетливо были видны сплошные руины да кое-где небольшие, затухающие пожары.

Над мысом на разных высотах носились истребители – шел воздушный бой. Ниже работали штурмовики: они то пикировали, то снова набирали высоту, чтобы начать следующую атаку. А дальше, уже над морем, группа за группой шли Пе-2 и сбрасывали свой груз на корабли, до отказа набитые гитлеровцами, которые пытались уйти в Румынию.

Километрах в трех от берега, как факел, пылал какой-то корабль, а возле него копошились черные точки – спасательные лодки. Вокруг корабля огромные маслянистые пятна-озера, значит, через час-два он пойдет ко дну. Хорошо поработали наши «пешки».

Вот мы и над целью. На земле делалось что-то невообразимое. В дыму, огне и пыли смешалось все: люди, машины, танки, артиллерия. Сбрасываем бомбы в наибольшие скопления гитлеровцев.

– Атакуем немцев в море! – подаю команду ведомым.

На втором заходе беру на перекрестие прицела самоходную баржу и выпускаю восемь реактивных снарядов. Баржа загорается. За мной пикируют остальные. В прибрежной полосе – пожары. На пикировании мой самолет вздрогнул: посреди левой плоскости громадная дыра – прямое попадание снаряда. А подо мной море. С трудом выхожу из пикирования и по радио даю команду на сбор. Самолет сильно разворачивает, кренит влево, и мне стоит больших физических усилий дотянуть до своего аэродрома. После посадки мне крепко досталось от командира за вылет без парашюта. Теперь я и сам подумал: «Что бы я стал делать, если бы обстановка заставила прыгать?»

На следующее утро весь полк был построен на митинг. Нам зачитали приказ Верховного Главнокомандующего о том, что победа в Крыму близка, что враг доживает свои последние часы, он безнадежно пытается удержаться на небольшом куске мыса Херсонес, и его надо оттуда выбить. Тотчас после митинга получаю приказ лететь на Херсонес. В состав группы вошли: Сафонов, Трошенков, Корсунский, Коваленко, Шаталин.

Организованное сопротивление фашистов было сломлено. Только изредка они открывали беспорядочный зенитный огонь. Действия немецких истребителей полностью парализованы. Замкнув круг одиночных самолетов, мы носились над головами отступающих фашистов до тех пор, пока не израсходовали все боеприпасы. Последний заход сделали вхолостую, буквально над головами гитлеровцев, которые в паническом ужасе бросались с высокого обрыва в море.

Этим вылетом полк завершил свои боевые действия по освобождению Крыма. А за ужином Корсунский поднял алюминиевую кружку со ста граммами:

– Выпьем, ребята, за то, чтобы после окончания войны всем, кто сейчас сидит здесь, собраться в лучшем санатории Крыма.

– А может, соберемся в каком-нибудь санатории под Берлином?

Разговорам, казалось, не будет конца. Только поздно вечером столовая опустела. А на следующий день было получено распоряжение готовиться к перелету на 2-й Белорусский фронт. 230-я штурмовая авиадивизия, временно приданная к 8-й воздушной армии, снова вошла в состав 4-й воздушной армии.

Перед летчиками стояла задача – перевезти побольше людей, чтобы сразу включиться в боевую работу. Но как это сделать? В кабину летчика второго человека не посадишь. Да и у стрелка кабина для двух тесновата. И командир полка принимает решение подобрать людей, необходимых в первую очередь для боевой работы, и, кроме экипажа, посадить одного человека в кабину воздушного стрелка и по одному в бомболюки. Мы имели большой опыт в перебазировании, часто приходилось перелетать с одного аэродрома на другой. Бывало, что брали людей в гондолы шасси, но перевозить людей в бомболюках да еще на такое большое расстояние – не случалось. Значит, в самолете будет лететь не два человека, а пять.

Особое внимание уделялось подготовке самолетов. Вынужденная посадка исключалась: при посадке с убранными шасси человек, находящийся в бомболюке, только случайно мог остаться в живых.

Люди подбирались небольшого роста. Нашлось в моем самолете место и для Чилитки, она уже налетала немало часов, и в воздухе вела себя прекрасно. С тех пор, как я стал угощать ее сахаром, она привязалась ко мне еще больше.

30 мая полк поэскадрильно вылетел и взял курс на север: Чонграв – Запорожье – Харьков – Курск – Сеща. Все группы благополучно приземлились на оперативном аэродроме. В 20 километрах проходит линия фронта, а за ней – родная Белоруссия.

 

Переправа, переправа…

Удога. Только в военное время этот клочок земли можно было назвать аэродромом. Представьте себе затерявшуюся в необозримых белорусских лесах крохотную, в полтора десятка дворов деревушку с непонятным названием Удога. А рядом с ней – такую же крохотную лесную полянку. Это и был наш аэродром. Жили в лесу. Оборудовали там землянки, в которых разместился командный пункт, столовая, «комната» для отдыха летного состава.

Особое внимание было обращено на маскировку. На летном поле правильными рядами вкопаны в землю небольшие сосенки – «молодая посадка». В лесной чаще для каждого самолета оборудованы стоянки. Но как все это выглядит с воздуха? Снова и снова взлетал самолет и фотографировал аэродром с различных высот и направлений. А специалисты обрабатывали фотопленку, через лупу «прочесывали» каждый метр местности на фотоснимках, отмечали мельчайшие детали, по которым противник сможет после фотографирования определить расположение аэродрома.

И снова маскировка. Это повторялось до тех пор, пока самый опытный дешифровщик не признавал, что не может обнаружить на фотоснимках никаких признаков аэродрома. Так делали не только мы – все полки 4-й воздушной армии были замаскированы с такой тщательностью, что немецкая авиационная разведка оказалась бессильной.

В середине июня я привел из глубокого тыла молодых летчиков. В этой группе были: Владимир Секин, Алексей Брага, Петр Лапов, Михаил Рыжев, Владимир Лиходед, Василий Помещик, Василий Куликов, Иван Еремин. На аэродроме Климовичи несколько опытных летчиков во главе с командиром полка начали готовить молодежь к воздушным боям.

Как достичь внезапности атаки с бреющего полета на фоне лесистой местности? Кто может лучше использовать для себя этот фон, мы или фашисты? Чтобы проверить это практически, мне было приказано после взлета на бреющем полете уйти подальше, развернуться и появиться над аэродромом из любого направления. Офицеры штаба по секундомеру хронометрировали время от момента, когда становился слышен гул мотора самолета, до появления его над аэродромом.

Снова и снова иду к аэродрому на такой высоте, что лопасти воздушного винта «бреют» верхушки деревьев. Мгновение – и аэродром остается позади, а я делаю заход, но уже с другого направления. Офицеры, следившие за моими действиями, слышали полет самолета только тогда, когда он был уже над аэродромом: оказалось, что лес поглощал гул мотора штурмовика. Для нас это открытие было очень важным, ведь такой замечательный эффект мы сможем использовать в будущих боях для достижения внезапности.

* * *

Необозримые белорусские леса! Над ними часто весь день стоит густая дымка. Сквозь эту молочную пелену и кроны деревьев с воздуха лишь кое-где просматриваются дороги да узкие темные извивающиеся ленты лесных речушек. Затерявшаяся в лесах небольшая речушка Проня ничем не отличается от бесчисленного множества таких же. Ее воды тихо текут на юг и у местечка Славгород впадают в Сож, а потом идут дальше и сливаются с водами седого Днепра. Но сейчас река Проня стала предметом изучения сотен, а может быть и тысяч воинов Советской Армии, от солдата до командующего фронтом. Она стала рубежом, разделяющим две военные силы. На ее правом берегу укрепились фашистские полчища, на левом – сосредоточились могучие силы нашей армии. Сейчас эти две силы стоят одна против другой, готовые столкнуться в кровопролитной битве. А между ними маленькая белорусская речушка Проня. В воздухе и на земле стоит зловещая тишина. Лишь где-то в поднебесье пролетит немецкий разведчик или раздастся далекий глухой артиллерийский выстрел. И снова напряженная тишина.

Наши войска были готовы к наступлению. Ждали только сигнала.

23 июня полки и дивизии 2-го Белорусского фронта перешли в наступление. Погода была явно нелетная: низко плыли тяжелые серые облака, шел дождь. Однако летчики готовились к боевому вылету.

В первой эскадрильи кроме видавших виды Корсунского и Сафонова большинство летчиков еще не участвовали в бою. С нами, к сожалению, не было моего боевого друга воздушного стрелка Семена Кныша – теперь он будет летать с командиром второй эскадрильи Леонидом Поликарповым.

Как я просил Ермилова не разлучать нас! Привыкли все-таки, понимали друг друга без слов. Мы уже «слетались» с Семеном, а это очень важно в воздухе. Ничего не вышло. Семен был очень нужен во второй эскадрилье, там большинство стрелков – ребята молодые, еще не нюхавшие пороха. Семен должен помочь им стать настоящими воздушными бойцами, сказал командир полка.

А когда я вечером шел на ужин, ко мне подошел Кныш и не то с упреком, не то с сожалением спросил:

– Так, значит, уже не будем вместе?

– Почему не будем, мы и сейчас вместе.

– Да нет… Я о вылетах говорю, – с грустью промолвил Семен и закурил. – Сколько летали вместе, а и сейчас не могу понять, почему нас не сбивали? Или ты какой секрет знаешь? – серьезно спросил Кныш.

Я не знал, что ответить на этот неожиданный вопрос.

– Секрет! А ты разве забыл, как в море плавал?

– Я-то не забыл, так ведь это же только один раз за всю войну. – Затянулся глубоко, пустил кольцами дым и уже весело спросил: – А помнишь, как мы тогда пришли в полк, и все нас ждали, ведь никто не верил, что мы можем погибнуть! Выработали веру в нашу неуязвимость. А почему? Почему? – настаивал Кныш.

– Ну, что ты пристал? Не знаю, Семен, не могу ответить тебе на это. Наверное, все это – дело случая.

– А как на Кубани пошел четверкой, а вернулся один – это тоже дело случая?

– Нет, Ты сам сказал: никто не верил, что мы можем погибнуть. Понимаешь – никто! В меня верили товарищи, весь полк! Мог ли я их подвести? Наверное, в этом и есть мой секрет, – пытался я отшутиться. – От души хочу, чтобы вы с Поликарповым были такими же неуязвимыми, – успокаивал я снова загрустившего товарища.

…Сейчас на месте Семена Кныша стоял в строю Николай Васютинский. Стрелок он не плохой, быть может, только у него чуть меньше боевого опыта, но это придет.

Взлетела первая четверка. Ее повел командир полка. Вторую приказано вести мне. Взмах белым флажком, и «ильюшины» один за другим тяжело отрываются от земли, уходя на запад, – туда, где черной стеной стоят облака и идет дождь. Связываюсь с радиостанцией наведения.

– Белоконь, бейте по траншеям южнее Сусловки! – командует авиационный представитель Буханов.

Сбросив бомбы на траншеи, спокойно идем на второй заход. Пикирую, ловлю на перекрестке прицела черную полоску – траншею и даю длинную пушечную очередь. Это же делают и ведомые Сафонов и молодые летчики Петр Лапов и Алексей Брага. Бьют размеренно зенитки. Но почему-то их совсем мало. Вражеских истребителей нет. Я вспомнил Севастополь, и этот вылет мне показался вроде не боевым.

– Белоконь, я – «Ветер-пять», работали хорошо… идите домой, подходят другие «горбатые»! – слышу Андрея Буханова, и от его похвалы на сердце становится легко и приятно.

Без потерь группа возвратилась на свой аэродром. В воздух поднимались четверка за четверкой, и так до вечера. А дождь шел, не переставая, весь день.

В результате усилий всех родов наших войск к исходу дня вражеская оборона в ряде мест была прорвана, гитлеровцы начали отход по всему фронту с арьергардными боями, пытаясь задержаться на промежуточных рубежах. Именно здесь надо было подавить опорные огневые точки. Эту задачу и выполнял полк в последующие дни.

С первых дней боев наши истребители стали полными хозяевами белорусского неба. Они превосходили противника и по количеству и по боевым качествам. Да и вражеская зенитная артиллерия противодействовала только в районах опорных пунктов, у железнодорожных станций и переправ. Это не означало, что противник не оказывал нам сопротивления. Но он стал слабее, сказались сокрушительные поражения, которые гитлеровцы понесли на Волге и Кубани, на Курской дуге и под Ленинградом, в районе Корсунь-Шевченковский и в Крыму. Враг уже не мог в равной степени удерживать оборону повсеместно.

На третий день наступления я готовился вести свою восьмерку на железнодорожные составы на станции Дары. Направляясь перед вылетом к своему самолету, увидел, как старательно готовилась к бою Золотарева. Она перебрасывала свой пулемет то влево, то вправо, имитируя отражение атаки вражеского истребителя, даже дала короткую очередь.

– Нина, что это ты вдруг стреляешь?

– Тренируюсь товарищ командир, – растерянно ответила она.

– Молодец, Нина, – пытаюсь рассеять ее смущение, – лишняя тренировка никогда не помешает. В этом вылете встречи с «худыми» нам, наверное, не миновать.

– Да я уже привыкла к своей работе, в Крыму было труднее.

Внешне Нина старалась казаться спокойной, но по сведенным бровям, по складке на переносице, по напряженному взгляду видел: девушка волнуется перед боем и, чтобы как-то успокоить ее, спросил, что пишут из Пятигорска.

– Я ведь перед отправкой на фронт домой заезжала, мы с мамой сфотографировались, а теперь никак не дождусь фотокарточки. Очень соскучилась по маме… Я ее так люблю.

– Не унывай, Нина, скоро получишь. И мне тогда покажешь, хорошо?

– Обязательно покажу, товарищ старший лейтенант, – ответила Нина, когда я уже отошел от самолета. В этой группе вторую четверку возглавил Иван Харлан.

Мы подходили к цели, когда нас встретил плотный заградительный зенитный огонь. Работало более двадцати зениток. На станции стоял железнодорожный состав из крытых вагонов. После первой атаки несколько вагонов загорелось. Чья-то бомба угодила в бензоцистерну. В небо взметнулся столб огня. Атакую колонну автомашин, идущих по проселочной дороге совсем недалеко от станции. Зенитный огонь не ослабевает.

– Товарищ командир, сбит Лапов! – передает Николай Васютинский.

Я тотчас круто разворачиваюсь влево и успеваю увидеть, как самолет с отбитым хвостом падает к земле рядом с горящими вагонами. В пылающем самолете с летчиком Петром Лаповым и воздушный стрелок Нина Золотарева…

– За Нину!

– За Петра!

Один за другим мы пикировали на машины, снижаясь до самой земли, – расстреливали фашистов.

Спустя много лет мне удалось узнать подробности трагической гибели Петра Лапова и Нины Золотаревой.

…К упавшему самолету подбежали немцы и полицаи. В нескольких метрах от машины лежал летчик, убитый, очевидно, в воздухе. Девушка была еще жива, поэтому все устремились к ней. На вопросы полицая о том, из какой она части, где находится аэродром, Нина ответила молчанием. Тогда к ней подошел долговязый немецкий офицер и через переводчика задал тот же вопрос. Нина молчала. У нее были переломаны ноги, через комбинезон обильно сочилась кровь, растекаясь струйками по запыленной траве. Ее лицо стало темно-фиолетовым и сильно распухло, изо рта и ушей шла кровь.

– Будешь говорить? – взбесился полицай и сильно ударил ее сапогом в грудь. Нина глухо застонала. Потом еще удар, еще… Исступленный полицай под гогот гитлеровцев бил девушку сапогами в лицо, живот. Но Нина уже не стонала. Гитлеровцы продолжали глумиться и над мертвыми: не разрешали местным жителям похоронить погибших. Нина лежала на солнцепеке на железнодорожной насыпи, а Петр невдалеке от разбитого самолета.

Только спустя трое суток, когда подошли сюда наши войска, летчиков похоронили с воинскими почестями. Возле школы села Горбовичи Чаушского района выросли два небольших холмика. На них установлены невысокие фанерные обелиски с красными звездочками. Здесь покоятся верфные воины советской Отчизны – Петр Лапов и Нина Золотарева. Им было в ту пору по двадцать лет.

На земле нас ждала еще одна тяжелая весть: был сбит над целью командир второй эскадрильи Леонид Поликарпов с воздушным стрелком Семеном Кнышем. Экипажи этой группы видели, как от неуправляемого самолета отделилась черная точка, а через несколько секунд раскрылся купол парашюта, под ним на многие километры простирался лес, а там – враг. Кто висел в воздухе на парашютных стропах: Поликарпов или Кныш? Какова судьба приземлившегося и что случилось со вторым членом экипажа? На это никто не мог дать ответ.

Через несколько дней вторую эскадрилью принял капитан Яков Сафонов.

* * *

…День 27 июня был на редкость напряженным. Казалось, летчики еще не успели сомкнуть глаз, как дневальный уже скомандовал: «Подъем». Никто даже не шевельнулся: все спали глубоким сном. С трудом удалось, наконец, поднять летный состав. А через несколько минут мы уже дремали в кузове машины, направляясь на аэродром.

Но как только Иван Афанасьевич заговорил о предстоящей работе, от сна не осталось и следа.

Приказ гласил: нанести бомбардировочно-штурмовой удар по переправе противника через Днепр на южной окраине Могилева и юго-восточнее города у железнодорожного моста. Задача осложнялась тем, что полк не имел дела с переправами с августа сорок второго года. Кроме того, переправы прикрывались сильным огнем зенитной артиллерии. Некоторое время Ермилов неподвижно и сосредоточенно смотрел на карту. Его мысли были заняты одним: как лучше решить эту сложную задачу, кому поручить ее выполнение?

– Старший лейтенант Белоконь, восьмерку на переправы поведете вы.

– Слушаюсь.

И в этом «слушаюсь» я сам заметил какую-то неуверенность. Ведь я тоже последний раз летал на переправы через Дон летом сорок второго. Но, отгоняя сомнения, я уверенно повторяю:

– Слушаюсь, товарищ подполковник, постараюсь задачу выполнить.

Вместе с командирами эскадрилий Сафоновым и Коваленко составили боевой расчет, в него вошли лучшие экипажи всех эскадрилий. Мои заместители в группе – Корсунский и ведущий второй четверки Харлан.

Через несколько минут восемь Ил-2 взяли курс на запад. На подходе к аэродрому истребителей сопровождения связались с их КП. А вскоре и две четверки Ла-5 во главе с Афанасенко занимают свое место в общем боевом порядке. Вдали показалась серебристая полоса реки. Маскируясь облачностью, идем в направлении южнее Могилева. Зенитная артиллерия открыла сильнейший заградительный огонь. Маневрируя в сплошных разрывах, подаю команду: «В атаку!» – и с разворотом пикирую на переправу.

Был хорошо виден результат удара: переправа через Днепр разрушена! На бреющем полете продолжаю штурмовку автомашин и повозок, скопившихся возле реки. У переправы возник большой пожар. Движение через Днепр прекращено.

И только после выхода из атаки я бросил взгляд в сторону Могилева: там полыхали пожары. А по дорогам с юга и юго-востока в направлении города двигались войска.

После удара по переправе пришлось слетать еще два раза. Поэтому усталость давала о себе знать, ведь спать пришлось всего часа четыре, не больше. Солнце уже опускалось к горизонту. Клонило ко сну. Разостлав возле землянки свою «самурайку» (так летчики окрестили меховую безрукавку, кажется, еще на Халхин-Голе), я лег и сразу же заснул. Ничто, даже рев мотора поблизости стоявшего самолета, не могло нарушить глубокий сон. Но мое блаженство продолжалось несколько минут. Снова вызывают на КП. Снова вылет. Натягиваю свою бессменную потертую «самурайку»: в ней я чувствую себя спокойно – привык воспринимать ее как необходимую (даже обязательную!) часть летного снаряжения. Как планшет, например, или карту.

С этой безрукавкой была целая история. Как-то после боя мы забрались отдыхать в сарай, разлеглись на соломе, вместо подушки я подложил безрукавку – приятно лежать на мягкой шерсти. А тут вдруг вызывают: срочно надо вылетать. Перекинул планшет через плечо, бегу, придерживая его рукой, и чувствую: чего-то не хватает, вроде легкость во мне какая-то непонятная. На ходу пытаюсь вспомнить, не забыл ли чего? И тут спохватился – «самурайка»! Вернулся в сарай, а она как в воду канула. Всю солому ребята перерыли, нигде нет, а я лететь без нее не могу. Наконец, Семен Кныш разыскал – за доски завалилась. Потом частенько надо мной товарищи подшучивали:

– У Кузьмы «самурайка», что борода у Черномора – в ней вся сила.

А я ее, несмотря ни на какие шутки, упрямо надевал и в жару, и в холод – она мне напоминала родной дом и все, что было связано с дорогим довоенным временем. Ни разу не летал без нее. А после войны пришлось сдать в Харьковский исторический музей. Там она находится и сейчас.

* * *

Солнце светит прямо в глаза – трудно ориентироваться. Висящая весь день дымка к вечеру стала еще гуще. Впереди ничего не вижу. Зажимаю сектор газа и ладонью высвободившейся левой руки заслоняюсь от солнца. Местность просматривается только под самолетом и сзади. Днепр еле виден. Горящий Могилев оставляю слева. Подхожу к станции, обозначенной на карте. Она стоит на развилке дорог: от главной магистрали Могилев-Минск ответвляется грунтовая дорога, идущая на северо-запад.

Такой цели давно не приходилось видеть. До пятисот машин! Во многих местах они сбились в несколько рядов, пытаясь обогнать друг друга. Вражеских истребителей нет. Изредка бьет малокалиберная зенитная артиллерия. Делаю левый доворот и перехожу в пикирование. Вслед за мной пикируют Иван Бобров, Алексей Брага, Михаил Рыжов. Восемь штурмовиков идут в атаку. В нескольких местах дорогу удачно перекрывают серии бомбовых взрывов. Снижаясь, продолжаем штурмовку.

– «Орехи», штурмуем вдоль дороги! Внимательно следите за высотой!

Перекрестие прицела разделяет пополам дорогу, она с бешеной скоростью несется на самолет. Длинная пушечная очередь прошивает колонну. Цель сплошная, в несколько километров длиной! Есть возможность за один заход атаковать несколько раз. Так мы и поступаем: снижаясь до самой земли, делаем небольшую «горку», и снова штурмовка. Потом еще раз, еще и еще…

– «Орехи», стрелкам бить по фашистам! – подаю команду летчикам. И сразу после разворота вижу, как воздушные стрелки поливают пулеметным огнем вражескую колонну.

Зенитки прекратили стрельбу. В колонне много пожаров, гитлеровцы в невообразимой панике. После третьей атаки стрелять больше нечем, и я подаю команду на сбор.

Солнце было совсем низко над горизонтом, на обратном пути его слабые лучи скользили по нашим спинам. Мы шли над самой землей, и странно – меня вдруг стал одолевать сон. Я отчаянно крутил головой, до боли кусал губы, щипал себе руки, щеки. Ничего не помогало. А рев мотора стал для меня приятной колыбельной песней. Чувствую, силы на исходе… Я… засыпаю. При таком состоянии величайшей глупостью был бы бреющий полет. Мгновение – и самолет врежется в землю. И я повел группу на подъем. Высота шестьсот метров. Открываю левую и правую боковые форточки кабины, чтобы глотнуть свежего воздуха и прогнать сон… Но я уже лежу вверх лицом на зеленой-зеленой траве… Глубокая небесная голубизна режет глаза… А вокруг яблони, вишни. И все в ослепительно белом цвету. Одна яблоневая ветка от легкого дуновения ветра приятно щекочет лицо. Перелетая с цветка на цветок, жужжит у самого уха пчела. И вдруг налетает ураган, безжалостно срывает лепестки и, смешав их с пылью, уносит прочь. Яблоневая ветка больно хлестнула по лицу и… я проснулся! Самолет «юзом» на левое крыло «сыпался» к земле. Тугая воздушная струя, ворвавшаяся в левую форточку, била мне в лицо. Это она привела меня в чувство! Ведь катастрофа была неминуема.

Да, я уснул, на какое-то мгновенье, но уснул.

Уже у самой земли мне удалось вывести самолет в нормальное положение. Ведомые шли немного выше меня в беспорядочном строю: своим падением я разогнал всю группу. Но к аэродрому обе четверки подошли плотным боевым порядком – «крыло в крыло».

После доклада о результатах вылета пришлось признаться командиру полка о том, что я уснул в самолете.

– Больше этого не повторится, товарищ подполковник, – начал было я оправдываться.

Но командир полка меня прервал:

– Надо что-то делать, Филимоныч. Летчики совсем не отдыхают.

Во время короткого разбора вылета выяснилось, что все ведомые подумали, будто я тяжело ранен, потерял сознание и пошел к земле, а потом сознание снова вернулось.

Так закончился этот день, напряженный и радостный: наши войска вплотную подошли к Могилеву. А 28 июня город был освобожден.

 

Сотый боевой вылет

После освобождения Могилева немецко-фашистское командование, боясь окружения, начало поспешно отводить свои войска на запад по автостраде Могилев – Минск. Лесисто-болотистая местность Белоруссии вынуждала противника отходить в основном только по автостраде и отдельным проселочным дорогам. Они были забиты колоннами автомашин, танков, артиллерии и живой силы местами на несколько километров. Под стремительным натиском наших войск отступление гитлеровцев было дезорганизовано. Воздушное противодействие фактически отсутствовало. Одиночные вражеские истребители появлялись в отдельных случаях, но, как правило, с нашими боя не принимали. Зенитная артиллерия действовала беспорядочно.

28 июня летчики нашей дивизии приступили к уничтожению гитлеровских войск на автостраде между местечками Белыничи и Березино. У Березино штурмовики взорвали мост через реку Березина, и захватчикам был отрезан путь отступления. Образовалась огромная пробка. Вражеские войска на автостраде со своей техникой были обречены на полное уничтожение. В эти дни мы делали по три-четыре вылета.

На десятки километров автоколонна в несколько рядов была объята пламенем. Фашисты, пытаясь спастись, разбегались в стороны от автострады, но там они попадали в болота и трясину и под непрерывным огнем штурмовиков находили себе бесславный конец. Автострада превратилась в огненную реку, а штурмовики все шли и шли.

Но и в этих условиях одинаково опасны как ослабление бдительности, так и безоглядное увлечение атакой. В одном из боев летчик Алексей Мещеряков и воздушный стрелок Артем Вершинин, увлекшись атакой, забыли об осмотрительности. Два «мессершмитта» вывалились из облаков. Длинная очередь, и самолет Мещерякова пошел к земле. Мы видели, как один из членов экипажа выбросился с парашютом. Второй, видимо, был убит в кабине. Только через неделю узнали, что выпрыгнул Мещеряков. Немцы хотели живым взять советского летчика. Алексей дрался до последнего патрона. Он успел написать записку: «Русские летчики в плен не сдаются». Она так и осталась в сжатом левом кулаке, а правой рукой он стиснул пистолет. В обойме – ни одного патрона. Комсомолец младший лейтенант Алексей Мещеряков последний патрон оставил себе и без колебаний предпочел фашистскому плену смерть.

Воздушный стрелок Вершинин сгорел в самолете. Сколько раз я летал с ним на Кубани… На земле Артем был на редкость скромен, спокоен, даже скорее флегматичен… Угловатый, широкоплечий, он казался неповоротливым. Но это на земле. А в воздухе Вершинин все видел отлично. Я с глубоким уважением относился к Артему. Всегда был уверен, что в любой обстановке он не потеряет самообладания. Каждый раз Вершинин встречал воздушного противника с завидным хладнокровием. Но в этом вылете, видимо, и Артема застала врасплох атака немцев.

* * *

Стремительно двигаясь на запад, войска 3-го и 1-го Белорусского фронтов подошли к Минску, и 3 июля столица Советской Белоруссии стала свободной. Группировка гитлеровских войск, находившаяся перед 2-м Белорусским фронтом, была полностью окружена. Фашистское командование искало слабые места, где можно было бы вырваться из железного кольца окружения. Войска захватчиков теперь рассредоточились по лесным дорогам, пытаясь выскочить из затягивавшейся вокруг них петли. Перед штурмовиками стояла задача – уничтожать отдельные группировки окруженных гитлеровцев. Поиск противника в этих условиях требовал от летчиков, особенно ведущих групп, большого мастерства. Но сейчас не 1941 год: боевого опыта было достаточно, о чем говорит результативность действий штурмовиков. После освобождения этой территории только на участке шоссейной дороги между Заболотьем и Василевшизной комиссия по определению эффективности действий штурмовой авиации насчитала 7500 разбитых немецких автомашин, 50 танков и до 50 орудий.

Окончательно деморализованные непрерывными ударами наших наземных частей и авиации, лишенные управления, войска противника в панике метались в железном кольце окружения, ища выхода. Потеряв всякую надежду вырваться из этого кольца, немецкие солдаты, офицеры и генералы сдавались в плен большими и малыми группами.

Взломать с ходу оборону противника на левом берегу Немана не удалось. И только после того, как авиация перебазировалась на оперативные аэродромы, а наземные части подтянули свои тылы, наши войска начали бои на реке Неман в районе Гродно.

Мы сели на аэродроме километрах в тридцати восточнее Гродно и 20 июля снова вступили в бой. Когда я приземлился после второго вылета, Павел Фабричный – этот приземистый украинец с озорными глазами, – пряча улыбку, сказал:

– От, товарыш командир, николы нэ вгадаетэ, хто прыихав…

– Командующий?

– Та ни…

– Ну ладно, Павло. Хватит. Я ж тебе не гадалка.

– Идить скоришэ до зэмлянкы. – Вин там.

Еще издали возле землянки я вдруг увидел и не сразу поверил своим глазам… Кныш… Семен Кныш! Живой! Как есть живой! Объятия. Расспросы. И снова объятия.

– Живой… Живой Семен!

А он и тут не обошелся без шутки:

– Занимался самообразованием – изучал флору и фауну белорусских лесов.

Это Семен тогда оставил подбитый самолет и выбросился на парашюте в лес. Там находились немцы. Они могли в любую минуту схватить его. Голодный, в изорванной в клочья одежде, темными ночами сквозь непролазные чащи пробирался старшина Кныш на восток, навстречу нашей наступающей армии. Леонид Поликарпов, как рассказал Семен, был убит еще в кабине самолета.

В результате совместных усилий всех родов войск наши наземные части взломали немецкую оборону, форсировали реку Неман и завязали бои непосредственно за Гродно.

Город, расположенный по обеим сторонам реки Неман, представлял собой крупный узел шоссейных и грунтовых дорог. Немецкое командование отлично понимало, что с потерей Гродно открывается путь нашим войскам в пределы Польши – последнего плацдарма перед Восточной Пруссией. Поэтому оно всеми силами пыталось удержать город. Сосредоточив в Гродно большое количество артиллерии, танков и зенитных средств, немцы сопротивлялись отчаянно. Но несмотря ни на что, к исходу 16 июля врага выбили из города, и он отошел на запад. С освобождением Гродно вся территория Белоруссии была очищена от немецко-фашистских захватчиков. Нашему полку за отличные действия в этих боях присвоили почетное наименование «Гродненский».

* * *

Мы продвигались вперед. 27 июля освободили Белосток – крупный промышленный центр и важный железнодорожный узел на подступах к Варшаве.

Летом сорок четвертого инициатива полностью была в наших руках. Мы рвались в бой, и командованию, нередко приходилось сдерживать наш боевой пыл. Летали с прежним напряжением, но сейчас усталость не так чувствовалась. Наступательный порыв, сознание того, что фашистское логово – Восточная Пруссия – вот оно, рукой подать и что кому-то из нас выпадет счастье первым нанести по нему удар, окрыляло всех летчиков и воздушных стрелков. Мы готовы были летать чуть ли не круглые сутки.

29 июля. Утро выдалось безоблачное. Еще до восхода солнца полк получил задание: нанести удар по автоколоннам на дорогах западнее Белостока. Первая эскадрилья бьет по автомашинам на дороге Белосток – Варшава между населенными пунктами Менжинин – Замбрув.

Задание как задание. Для моих товарищей оно ничем не отличалось от тех, которые приходилось выполнять всем нам за три года войны. Но для меня это оказался необычный полет. Мне предстоял сотый боевой вылет – рубеж, до которого многие мои боевые друзья не дошли, пав смертью героев. Мне первому из летчиков полка повезло сделать сотый вылет. Это накладывало двойную, тройную ответственность за выполнение поставленной задачи.

На предполетной подготовке я старался быть спокойным, но голос срывался, я говорил много лишнего и не сказал того, что следовало сказать… Летчики это заметили. «Надо взять себя в руки. Как бы в бою не накуролесить от избытка чувств», – подумал я.

Перед вылетом все мне желали успешного выполнения задачи. В последнюю минуту узнаю, что с нашей группой в качестве контролирующего полетит заместитель командира дивизии полковник П. Д. Бондаренко. Что скрывать, я очень волновался. Волновались вместе со мной и воздушный стрелок Васютинский, и трудяга-механик Фабричный.

– Как мотор, Павло? – спросил я.

– Грае, як спирт, товарыш командыр! – четко ответил механик, и на душе у меня стало спокойно. До сих пор не знаю, почему он употреблял такое выражение, но я уже привык, если Фабричный сказал: «Мотор грае, як спирт», – значит все в порядке.

Мы с Васютинским уже взобрались на плоскость и надевали парашюты, когда я заметил, что на старте у посадочного «Т» стоит солдат и держит полковое знамя. Его алое полотнище слегка треплет слабый ветерок. На фоне утренней небесной голубизны оно кажется таким красным, что вот-вот вспыхнет пламенем. Спазмы сдавили горло, и слезы затуманили глаза. Ведь это в честь моего сотого вылета на старт вынесено полковое знамя!

Шесть летчиков дружно запустили моторы. Выруливаем на старт. На правом фланге линии взлета стоит полковое знамя – наша святыня! Я подруливаю прямо к нему. Рядом слева становится Акимов, за ним Брага, Бобров, Рыжов, замыкает левый фланг мой первый заместитель Корсунский.

Старт! Я еще раз взглянул на стоявшее рядом с самолетом знамя полка. Оно по-прежнему полыхало ярко-красным огнем – огонь матери-Родины, благословляющей нас на ратный подвиг. Даю газ – и самолет послушно рванулся вперед. Кажется, и он, как живое существо, делает это осмысленно, понимая всю ответственность за успешный исход вылета.

Высота 1200 метров. Справа и слева – по два истребителя сопровождения во главе с Василием Князевым. На небе ни облачка. Когда Белосток стал на траверзе, слева горизонт расплылся в дыму. Там, впереди, – линия фронта. На шоссейной дороге Белосток – Варшава сквозь дымку видны отдельные машины. На шоссе между Замбрувом и пересекающей его железной дорогой до сорока крытых автомашин, идущих с Замбрува в направлении на Менжинин.

– Князев, прикрывай, будем бить по машинам!

– Работайте, прикроем! – слышу ответ.

И самолеты один за другим идут в пикирование. Из Замбрува и леса, что восточнее дороги, заговорили зенитки.

– Володя, бей по зениткам в лесу!

Корсунский сейчас же круто поворачивает влево, и реактивные снаряды один за другим ложатся в лесу. Зенитки замолчали, от взрыва сброшенных бомб дорога окуталась дымом. В ход пошли «эрэсы», пушки и пулеметы.

Над лесом снова перехожу в пикирование. Но только сбросил последние бомбы, как страшная сила, словно щепку, швырнула мой самолет вверх и через правое крыло опрокинула на спину. Плохо соображая, что произошло, в мгновение ока вывожу самолет в нормальное положение. И только теперь вижу: под нами произошел огромной силы взрыв. Знакомый голос начальника штаба дивизии полковника Урюпина предупреждает:

– Я – «Стрела-четыре». Будьте осторожны. Не снижайтесь. Белоконь, ты взорвал большой склад с боеприпасами!

Какой это был взрыв, мы почувствовали на себе: он едва не стоил нам с Васютинским жизни.

Домой мы возвращались довольные. На старте по-прежнему полыхало красное знамя полка. Сердце переполняла радость: вылет оказался очень эффективным. Результаты мы видели сами. Петр Демьянович Бондаренко еще в воздухе по радио передал хорошую оценку нашей работе. Я не сразу пошел на посадку. Третий разворот сделал дальше расчетного, а, выйдя на прямую после четвертого разворота, так снизился, что Васютинский не выдержал:

– Товарищ капитан, смотрите не столкнитесь с шариком!

А я держу знамя по левому борту капота мотора. У самого знамени делаю боевой разворот и вхожу в круг для захода на посадку. Но настоящее волнение меня охватило на земле, когда на рулении после посадки я увидел возле капонира моего самолета очень много людей. Среди них девушки – наши боевые помощники – с букетами полевых цветов.

Я подрулил к капониру, выключил мотор, отстегнул привязные ремни, освободился от парашютных лямок – делал все автоматически, а потом продолжал сидеть в кабине, пока меня не окликнула одна из девушек.

– Товарищ капитан, вылезайте, самолет уже на земле! Вылезайте же!

Она еще что-то сказала, но ее слова потонули в дружном смехе окруживших самолет товарищей. Мы с Васютинским, наконец, вылезли на плоскость. И вдруг замерли от удивления, увидев сверху, как техник звена Геннадий Кот, вежливо расталкивая товарищей, пробирается к самолету, а в руках у него бутылка шампанского и алюминиевая кружка. Все ахнули.

– Где взял? Откуда?

Но он, как ни в чем не бывало, открывает бутылку. Пробка, выстрелив, с силой вылетает вверх, сопровождаемая множеством взглядов, а Кот уже наполняет кружку невесть откуда взятым шампанским.

Так, стоя на плоскости, я бережно принял драгоценный «бокал», выпил один глоток и передал его Николаю Васютинскому. Мы не сговаривались, но Николай выпил тоже всего один глоток, словно догадавшись о моем намерении, возвратил «бокал» опять мне.

– Наливай полную! – прошу техника звена.

– Держите! – он лукаво посмотрел на меня, будто хотел сказать: «Не многовато ли тебе, хоть ты именинник?»

А когда кружка наполнилась до края, я взял ее и тут же отдал стоявшему рядом у самой плоскости Павлу Фабричному. Он торжественно отпил глоток, передал следующему. И пошла видавшая виды кружка из рук в руки, пока не попала к Кнышу.

– Тише, товарищи! – озорно крикнул Кныш, и сразу все затихли. – Беда случилась! Пока чарка дошла до меня, она оказалась пустой! – Под общий смех он передал кружку технику. – Есть предложение продолжить! Ты, Кот, ей-богу, придумал лучше Иисуса Христа, – продолжал Семен. – Тот одной буханкой хлеба, говорят, ухитрился накормить не одну сотню людей, а ты бутылкой шампанского весь полк споишь!

И снова взрыв смеха.

Мы с Васютинским, наконец, соскочили с плоскости. И тут же к нам потянулись загрубелые, выпачканные в авиационном масле девичьи руки с букетами полевых цветов. Эти руки для нас в те незабываемые минуты были самыми нежными, самыми дорогими…

Мне вручили поздравительные телеграммы из штаба дивизии и из штаба армии. А вечером в летной столовой был праздничный ужин. Так отметили в полку мой сотый боевой вылет.

Противник цеплялся за каждую пядь польской земли, бросая в бой все новые и новые резервы. Нам приходилось летать с предельной нагрузкой.

В душе я был доволен, что такую физическую и психологическую нагрузку переносит и Трошенков. Три месяца прошло с тех пор, как в Крыму я поговорил с ним начистоту. Федя нашел в себе силы преодолеть барьер страха – в бою он действует смело и решительно. Четвертого августа я получил задание шестеркой нанести удар по автомашинам и пехоте в районе польского населенного пункта Опенхово. В этот день это был уже третий вылет, ребята изрядно устали.

– Федя, сейчас ты не полетишь, а в следующий вылет включу и тебя в боевой расчет, – предлагаю Трошенкову.

– Я совсем не устал, товарищ капитан, включайте и меня в группу. Пожалуйста. С фашистами покончим и отдохнем. Уже меньше осталось.

И вот мы над целью. С пикирования уже дважды атаковали вражеские траншеи. Завожу группу третий раз. Я успел увидеть, как во время пикирования под самолетом Трошенкова почти одновременно разорвались два снаряда, тотчас отвалилась правая плоскость и машина стала разрушаться. От самолета отделились две черные точки и через какие-то секунды над одной раскрылся парашют. Я видел, как один приземлился прямо на немецкие траншеи. Второй с нераскрытым парашютом так и летел камнем до самой земли.

Много раз Федор Трошенков летал в бой со своим воздушным стрелком Владимиром Ларкиным. Они давно стали друзьями. А сейчас их судьбы определило мгновение: один живым попал прямо в лапы фашистским зверям, у другого на наших глазах жизнь оборвалась. Но оба наши боевые товарищи до конца выполнили свой долг перед Родиной.

 

Судьбы людские

Наступили последние дни 1944 года. Наша родная земля была навсегда очищена от фашистских полчищ. В этом году 103-й авиаполк принял участие в изгнании фашистских захватчиков из Крыма, в освобождении белорусской земли, громил врага на территории Польши. За образцовое выполнение боевых заданий многие летчики были удостоены государственных наград, а меня и Георгия Коваленко товарищи поздравили с присвоением звания Героя Советского Союза. Эта высокая честь обязывала нас ко многому.

Указ Президиума Верховного Совета о присвоении звания Героя Советского Союза впервые увидел в «Комсомольской правде»: по списку я был тринадцатым, и товарищи шутили, вспоминая номер моего самолета:

– Вот тебе и «чертова дюжина»!

Восточная Пруссия. Наш очередной аэродром уже совсем недалеко от границы. И каждый с нетерпением ждал того часа, когда будет отдан приказ обрушить огневую мощь штурмовиков на фашистское логово. К наступлению усиленно готовились не только войска нашего 2-го Белорусского фронта, но и 1-го Белорусского, 1-го и 4-го Украинского. Висло-Одерская операция была одной из крупнейших стратегических наступательных операций Великой Отечественной войны.

Теперь в полку приходилось по три самолета на каждых двух летчиков! Прибавилось работы с молодыми пилотами, учеба шла на земле и в воздухе. Видавшие виды бойцы также тренировались в полетах по приборам.

В новогодний праздник большой зал летной столовой заставлен столами. Сегодня мы встречаем Новый год не в предместьях Москвы, не у берегов Волги, не у предгорий Кавказа – нет! Новый год мы встречаем на польской земле, у самой границы Восточной Пруссии! Полковые радисты позаботились, чтобы в эту новогоднюю ночь и здесь можно было слушать голос родной Москвы: с поврежденного в бою самолета они сняли радиоприемник и принесли в столовую вместе с самолетным аккумулятором и антенной. Поднялся Иван Афанасьевич Ермилов, и сразу наступила полная тишина.

– Дорогие товарищи! Мы провожаем в историю 1944 год. Через несколько минут наступит Новый год. Я, как и вы, глубоко убежден, что 1945-й будет годом полного разгрома гитлеровской Германии. В наступающем году один из дней будет самым радостным, самым счастливым! Народ назовет его Днем Победы. Я не знаю точной даты, но могу сказать одно: этот день уже совсем близко!

Гром аплодисментов заглушил последние слова командира полка. И вдруг наступила тишина. Внимание всех приковал стоящий в углу радиоприемник: Михаил Иванович Калинин произносил поздравительную новогоднюю речь. А когда его последние слова слились со звоном кремлевских курантов, десятки рук потянулись друг к другу с кружками, чашками, стаканами:

– За победу!

Мы понимали, что враг будет драться с яростью обреченного. Но мы также знали, что исход великой битвы уже предрешен. И эта глубокая вера в победу придавала нам новые силы, питала неукротимое желание скорее принять участие в боях. Теперь мы будем бить врага на его собственной территории, но когда именно?

Наконец-то, дождались. 14 января части 2-го Белорусского фронта с двух плацдармов, расположенных на западном берегу реки Нарев, – в районах Рожан и Сероцк – перешли в решительное наступление.

Задолго до рассвета мы уже были на аэродроме. Погода испортила наше настроение. Разыгралась такая метель, что, казалось, ей не будет конца. Всю ночь личный состав БАО готовил взлетную полосу, но ее тут же заносило снегом. Уже рассвело, а пурга не прекращалась.

У каждого летчика на карте нанесены ЛБС и цели, проложен маршрут полета – все готово… А лететь нельзя. В землянке не сидится, и мы гурьбой вышли на мороз. В лохматых унтах, просторных меховых брюках и таких же куртках летчики вглядывались в белую сплошную бездну, выискивая хоть какой-нибудь кусочек просветлевшего пространства. Но его не было и в помине.

Угнетала мысль, что нашим товарищам, ведущим бой на земле, очень трудно без помощи авиации и особенно без нас, штурмовиков. Мы не могли действовать ни 14, ни 15 января. Но за эти два дня даже без авиации наши наземные части прорвали первую полосу обороны противника и вышли на его вторую оборонительную линию, проходившую по реке Ожиц.

В ожидании хорошей погоды летный состав отдыхал. Вряд ли кто спал, но в землянке царила тишина, лишь за маленькими замерзшими окошками по-прежнему бушевала метель.

Вдруг послышался сначала еле уловимый, а затем все более отчетливый гул По-2. Вскоре он пророкотал над самой землянкой и сразу умолк. Сомнений не было: «труженик фронта» пошел на посадку.

– Кому не сидится в такую погоду?

– Наверное, дивизионный самолет связи почту привез.

Через некоторое время в землянку вошли два незнакомых летчика. Все поднялись со своих мест. Оба незнакомца были молоды, их раскрасневшиеся в полете лица пылали. Один из них – красивый, с черными усами, показался мне знакомым, чем-то вроде похож на Михаила Кузнецова.

Но Михаил никогда не носил усов. Нет, это не он… Или он? А летчик с черными усами направился прямо ко мне.

– Здоров, Кузьма! Ты что, чертяка, не узнаешь?

– Миша… друг! Здоров!

Мы крепко обнялись под общие радостные возгласы. И пошли воспоминания. Много воды утекло с той поры, как Михаил Кузнецов в одном из воздушных боев был тяжело ранен и отправлен в госпиталь. Я ничего не знал о его дальнейшей судьбе. И вот он здесь, рядом со мной! Летчиков-однополчан, с которыми Михаил воевал, уже почти никого нет, теперь одна молодежь. И после обычных расспросов я представил товарищам старого друга.

– А это мой штурман, – представил он своего товарища.

Мы уселись на сбитых из досок нарах, покрытых соломой. Мне все еще не верилось, что рядом со мной Миша Кузнецов.

…После госпиталя он снова ушел на фронт. И не куда-нибудь, а на самый передний край. На штурмовике летал над Курской дугой. В одном из очередных вылетов Михаила снова сбили. И снова ранение. Госпиталь. А после выздоровления с болью пришлось расстаться с любимым «ильюшей». Но мог ли он вообще расстаться с небом? Это было не в его характере. Летать на чем угодно, на любом самолете, но только летать.

Ему предложили, на первый взгляд, не боевую, но в то же время очень ответственную работу: летать с командующим Войска Польского. Михаил считал для себя священным долгом выполнение любого задания, которое перед ним ставится партией. И он перешел на По-2.

Как-то Кузнецов прочитал очередную сводку Совинформбюро, в которой упоминалась наша часть. Судя по району боевых действий, родной полк находился где-то недалеко. Пять раз приземлялся Кузнецов на разных аэродромах и вот, наконец, нашел сто третий. Незаметно промчалось время.

Метель не унималась. Когда Кузнецов запустил мотор, я залез на плоскость самолета и еще раз крепко пожал руку другу.

Взлет – и самолет скрылся в серой мгле. Я остался один. Порывы ветра бросали в лицо колючий снег, но я не чувствовал этого, еще долго стоял и смотрел туда, где скрылся самолет Миши Кузнецова.

Сведут ли еще когда-нибудь нас вместе пути-дороги? Война… Как беспощадно повернула ты судьбы людские…

* * *

В районе населенных пунктов Красносельц, Равы, Лесне противник, сосредоточив большое количество танков и штурмовых орудий, бросался в ожесточенные контратаки против наших наступающих частей, стремясь задержать их продвижение и свести на нет первоначальный успех. Наши наземные части требовали помощи штурмовиков.

Наконец метель утихла. Но сильная поземка сковывала действия штурмовиков. Даже во время сбора аэродрома уже не видно. Сквозь круговерть стелющейся под нами метели с большим трудом просматривались населенные пункты. В районе цели погода несколько улучшилась, и мы увидели, что из центра Красносельц по расположению наших войск ведет интенсивный огонь батарея полевых орудий. Пикируем одновременно всей четверкой. Сбрасываем бомбы. По этой же цели бьет и четверка Корсунского, а станция наведения уже дает новую цель.

– Бейте танки в роще, что севернее вас…

Заходим на рощу. Здесь большое скопление танков и бронетранспортеров. На нас обрушился сильный зенитный огонь. С резкой потерей высоты уходим из-под обстрела, одновременно штурмуя «эрэсами» вражеские танки, и хорошо видим, как один из них загорелся. Последнюю атаку сопровождает голос наземной радиостанции наведения:

– Молодцы, идите домой…

Значит, неплохо поработали… но ликовать было рано. Вечерело, погода ухудшалась – поземка переходила в метель. В этой мгле, которая становилась все гуще, надо найти своих, село Земаки. А их и в хорошую-то погоду разыскать трудно. Включаю радиополукомпас и полностью доверяюсь показаниям приборов. Под нами Земаки. На небольшой высоте прохожу над черным полотнищем – посадочным «Т». Уже сгущались сумерки, когда сел последний, восьмой самолет.

На следующий день погода улучшилась.

Фашисты предпринимали ожесточенные контратаки при поддержке танков и штурмовых орудий и на участке Красносельц – Кшижево несколько потеснили наши части. В этот день штурмовики всей дивизии работали без передышки. Были приложены все силы, чтобы оказать помощь войскам 3-й армии. Зимний день очень короток, но летчики умудрялись делать по нескольку вылетов.

На уничтожение контратакующих танков мне пришлось трижды водить первую эскадрилью. Последнюю посадку совершали уже в сумерках.

В течение 16–18 января в этом районе наши войска отбили все контратаки противника и прорвали его оборону. В прорыв был введен 3-й гвардейский кавалерийский корпус. Овладев опорным пунктом Яново, он пересек южную границу Восточной Пруссии и продолжал наступление на Алленштейн.

 

Это было в 11 часов 13 минут

Настал час, которого мы ждали более трех лет. Сломив упорное сопротивление фашистских войск, Советская Армия вступила в пределы Восточней Пруссии. 20 января наша дивизия получила задание: взаимодействуя с частями 3-го гвардейского кавалерийского корпуса, наносить удары по танкам, артиллерии, железнодорожным эшелонам, автомашинам в районах Вилленберг, Ортельсбург.

Восточная Пруссия – вековая цитадель германского милитаризма! Этот день для нас был поистине историческим. Все волновались: какую очередность установит командир полка? Кому выпадет честь первому выполнить боевое задание в Восточной Пруссии? Пусть там, на земле, тысячи зениток, пусть в небе сотни немецких истребителей, все равно полететь первому – заветная мечта каждого летчика!

Когда командир полка назвал первую четверку, которую было приказано возглавить мне, я замер, а потом в какое-то мгновенье в голове пронеслась беспорядочными обрывками вся фронтовая жизнь: и первый день войны, и сожженный мною самолет СБ на аэродроме Томаровка, и ночной вылет на аэродроме Батайск, а затем Кавказ… Кубань… Севастополь… Белоруссия… Польша…

Я хотел лететь вместе с моим боевым другом – Кнышом Услышав мою просьбу, Семен не мог сдержать волнения: у него было не меньшее желание вместе со мной участвовать в этом знаменательном вылете. Иван Афанасьевич по-отцовски пошел нам навстречу.

Следующие четверки возглавили Георгий Коваленко, Владимир Корсунский, Григорий Емельянов и Василий Куликов. Истребители противника почти не оказывали сопротивления, поэтому нашу четверку сопровождал только один Ла-5.

– Завидую тебе! – сказал Корсунский. – Первый летишь.

– Тебе тоже хватит работы, Володя.

Взлет… Мы на маршруте. Уже впереди видим пожары – там недавно проходил передний край, а сейчас он ушел на север. Связываюсь со станцией наведения и уточняю задание.

– Ура-а-а! Под нами Восточная Пруссия! – в открытую кричу прямо в эфир – не выдержала душа.

Дороги забиты машинами, подводами, тачками. Немцы бегут на север, ищут спасения, – военные и гражданские – те, кто еще недавно мечтал владеть миром.

Мы идем на свою цель: приказано нанести удар по противнику, который оказывает сопротивление кавалеристам генерала Н. С. Осликовского. Перед нами огромная черная туча, затянувшая полнеба. На этом фоне четко видны огненные вспышки артиллерийской канонады. Так вот оно какое, фашистское логово! Даже утром небо черное, как ночью… Тут, похоже, и солнца не бывает – вечный мрак…

Цель! По дороге Вилитц – Бурденген движется много открытых машин с войсками. Подаю команду своему заместителю Михаилу Рыжову перейти направо и иду в атаку. Бросаю беглый взгляд на часы: стрелки показывают 11 часов 13 минут.

– Запомни это время, Семен! – кричу Кнышу. – 11 часов 13 минут.

Надо же, и здесь без тринадцати не обошлось!

– На всю жизнь!

Открыли огонь несколько зениток, но Рыжов, замыкавший боевой порядок, сделал отворот вправо и послал один за другим четыре реактивных снаряда. Зенитный огонь прекратился, а мы, снижаясь до бреющего полета, продолжали штурмовку. Я успеваю сосчитать десять пылающих машин. Ну, как не сделать третьего захода! И мы снова штурмуем колонну.

– Нет вам спасения и в своем логове! – Еще сильнее нажимаю на гашетку, а на выводе из пикирования Кныш из своего пулемета завершает мою работу. Это же делают все экипажи четверки.

– Идем домой, – передаю команду ведомым и, развернувшись на 180 градусов, «змейкой» уходим на свою территорию.

Под нами уже наши войска, а в наушниках шлемофона раздается голос станции наведения:

– Белоконь, сообщи разведданные… Спасибо за работу. Передай всем привет…

– Для тебя, дружище, я готов выполнить все, что скажешь! – передаю Андрею Бухянову.

Сколько было радости на земле! Сколько ликований! Морозный день казался жарким. После посадки видавшая виды полуторка подъезжала к каждому самолету: летчики и стрелки в тяжелых меховых костюмах и унтах, окрыленные похвалой за хорошую работу, легко карабкались в кузов, крепко обнимались с товарищами, поздравляя друг друга с этим счастливым боевым вылетом, в котором мы явственно чувствовали – конец войне близок.

Вскоре на заснеженное поле аэродрома села группа Коваленко, затем Корсунского. И так четверка за четверкой. Благополучно закончился первый вылет полка в Восточную Пруссию. Для всего личного состава это был настоящий праздник. Никто не уходил с аэродрома, казалось, дай сейчас приказ сдвинуть гору с места, и эту задачу выполним.

Самолеты сразу же готовили к повторному вылету. Группа за группой уходила туда, где кипел бой. В этот день Корсунский и я трижды водили летчиков первой эскадрильи. Летный состав действовал исключительно слаженно, четко, уверенно.

24 января наши части овладели крупными городами Восточной Пруссии – Ортельсбургом и Алленштейном.

До конца месяца мы продолжали наносить бомбардировочно-штурмовые удары по врагу и его технике. Истребительной авиации врага почти не было, зато в узлах сопротивления вражеская зенитная артиллерия еще огрызалась, и нередко остервенело. Во время одного из вылетов погибли отличный воздушный боец младший лейтенант Алексей Брага, двадцатитрехлетний парень из села Орехов Луг Алтайского края, и совсем молодой парнишка воздушный стрелок сержант Василий Шишков. Но несмотря на бешеный зенитный огонь за две атаки мы отправили на тот свет не один десяток гитлеровцев.

2 февраля погода была очень плохая, но мы все-таки готовились к вылету. Посадку будем производить теперь на аэродроме Гросс-Шиманен. Первая эскадрилья снова в воздухе. Четверкой сопровождающих истребителей командует Афанасенко. Наконец-то, и садиться будем на одном аэродроме. Теперь уже обязательно увидимся. Еще с Белоруссии летаем вместе, в воздухе стали закадычными друзьями, а вот свидеться так до сих пор и не приходилось.

Две четверки штурмовиков идут плотным строем. Вторую ведет Корсунский. Выше нас – два слева, два справа – идут «лавочкины». Ведущий правой пары Афанасенко. По традиции обмениваемся приветствиями:

– Здоров, Афанасенко!

– Белоконь, привет!

– Ну что, дружище, где сегодня встретимся?

– В столовой.

– Итак, до встречи в столовой! Повнимательней прикрывай, чтобы «мессеры» не сорвали нашего свидания!

День уже клонился к вечеру, когда мы возвращались с боевого задания. Видимость стала заметно ухудшаться: густая дымка, которая была днем, сейчас местами переходила в туман, срывался снег. Снова приходится прибегать к радиополукомпасу: я полностью доверяюсь маленькой белой стрелке этого прибора. По мере приближения к аэродрому она ведет себя неспокойно: уходит то влево, то вправо, но я удерживаю ее на нуле, только при этом условии можно быть уверенным, что точно выйдешь на свой аэродром, даже при полном отсутствии видимости земли. Через белесую пелену вижу под собой населенный пункт. Стрелка радиополукомпаса мгновенно падает до отказа влево и тут же снова приближается к обозначению нуля – под нами аэродром Гросс-Шиманен.

Делаю левый круг и во все глаза смотрю, где же посадочное «Т». Но руководитель полетов словно догадался, что мне надо. В серое пространство одна за другой взлетели две зеленые ракеты – ориентир места посадки. Поставив самолет в указанное место, я вылез из кабины, отошел в сторону и наблюдал за посадкой ведомых. Уже замер на стоянке последний «ил», села и четверка Афанасенко, а я все стою в одиночестве. Глубокое волнение внезапно охватило меня.

Вот она, прусская земля!

Советский Человек, нет тебе цены за твое мужество, за твою несгибаемую силу воли в самые трудные минуты жизни твоей Родины! Ведь, кажется, совсем недавно ты насмерть стоял у стен своей столицы, выстоял на берегу Волги, дрался в горах седого Кавказа. На тебя смотрел весь мир с затаенным дыханием. Даже самые искренние твои друзья, и те с тревогою думали, что ты не выдержишь и, исходя кровью, обессиленный упадешь. Но ты не упал! Ты напряг каждый свой мускул, от злости и гнева до боли сжал челюсти и сам погнал со своей земли гитлеровскую нечисть и не остановился на этом. Ты услышал голос стонущей Европы и, жертвуя жизнями своих лучших сыновей и дочерей, пошел освобождать другие страны, другие народы… А сейчас твои сыновья уже находятся на земле, которая родила мракобесов, покоривших Европу, мечтавших покорить весь мир. Они мечутся в отчаянии и страхе перед неотвратимым, но справедливым возмездием!

– Товарищ капитан, чы вы щось загубылы? – рядом стоял Павел Фабричный.

– Да вот на землю загляделся. Земля как земля, и все же прусская!

– То так, – понятливо протянул механик, – зэмля всюду однакова, вона одна… тилькы люды ось… – помедлив немного, он махнул рукой в сторону недалеко стоящего самолета и прервал разговор: – Цэ, мабуть, нашего Афанасенка?

Я вспомнил вдруг о свидании в столовой.

– Ну то що, пидэмо вэчэряты? – как нельзя кстати предложил Фабричный.

Когда мы вошли в столовую, там уже стоял невообразимый шум. На пороге появился низенький толстячок с раскрасневшимся круглым лицом и изрядно отвисшим подбородком.

– Товарищи, кто желает посмотреть, как немецкие летчики пятки мазали с этого аэродрома, милости прошу! – тоненьким голоском пропел начпрод БАО.

– Ты, капитан, лучше бы ознаменовал первую посадку на вражеском аэродроме чем-нибудь… ну да ты сам знаешь, чем, – обратился к начпроду Вася Куликов.

– Не положено больше, – смущенно ответил начпрод, расплылся в улыбке и еще больше покраснел. А потом добавил: – А столовую немецких летчиков покажу, она вот через стенку.

Мы отправились за начпродом.

– Вот, извольте! – капитан открыл дверь и пригласил нас пройти в зал. На столах стояли тарелки с недоеденным супом, нетронутыми отбивными, хрустальные фужеры с компотом.

– Ах, какие же несознательные наши танкисты, как следует пообедать не дали! Какой компот пропал! – сострил неугомонный Кныш под общий хохот.

– Не до компота им было, видно – штаны еле унесли, – вмешался Коваленко.

– Ну, в общем все понятно. Давайте скажем «данке» нашему начпроду и пойдем к нашим отбивным, – подвел итог смотра Емельянов, – ужин для нас готов!

Шум не утихал. Впервые за долгое время штурмовики вместе с истребителями не только сели на одном аэродроме, но и за один стол!

– Белоконь, кто тебе разрешил опаздывать? – крикнул кто-то из наших ребят.

– Так это ты, Белоконь? – из-за стола поднялся плечистый здоровяк.

– Я… А ты, наверно, тот самый Афанасенко?

– Тот самый.

– Так вот ты какой! Настоящий Иван Поддубный!

Мы так крепко обнялись и расцеловались, что кто-то закричал «горько».

– Та не «горько», а горькой, – лукаво улыбнулся Семен Кныш и встряхнул флягой.

Я снял с ремня свою флягу – ну как не выпить за такую знаменательную встречу. За верного боевого друга, который не раз уберег меня от вражеских истребителей.

 

Грауденцская крепость

После выхода наших войск к заливу Фришес-Хафф все сухопутные коммуникации основных сил восточно-прусской вражеской группировки были прерваны. Прижатые к морю войска противника могли поддерживать связь с центральными районами Германии только по косе Фрише-Нерунг или с помощью морского и воздушного транспорта. В конце января фашистское командование предприняло мощный контрудар из района западнее Хейльсберга в направлении Мэриенбурга. Наши войска не только отразили этот натиск, но и перешли в первой половине февраля в решительное наступление, еще больше сжимая восточно-прусскую группировку.

Взаимодействуя с танковым корпусом, мы расчищали путь наступления: наносили удары по контратакующим танкам, артиллерии, били по опорным пунктам, в которых противник оказывал сопротивление. Обстановка быстро менялась. Линия фронта фактически отсутствовала. Мы сами определяли движение своих частей и наносили удары по сопротивляющемуся врагу. Все это приходилось выполнять, как правило, в сложных метеорологических условиях.

Во второй половине февраля полк перелетел дальше на запад – на аэродром Гросс-Козлау. Уже на следующий день нам предстояло нанести удар по железнодорожному эшелону на станции Яблау. До станции оставалось не менее пяти километров, но цель уже себя обозначила: из паровоза валил черный дым. Хороший ориентир! Но и нас обнаружили вражеские зенитки. В эшелоне, стоявшем под парами, было более двадцати крытых вагонов, кроме того, на станции находились еще два состава без паровозов.

«Надо в первую очередь вывести из строя паровоз», – решил я.

– Атакуем «эрэсами», – приказываю ведомым, – я бью паровоз! – И завожу группу так, чтобы атаку произвести под углом 90 градусов к эшелону. Ловлю в прицеле котел паровоза и планирую с небольшим углом, чтобы открыть огонь с меньшей дистанции. Паровоз быстро увеличивается в сетке прицела. Нажимаю на кнопку – огненные шлейфы отделяются от самолета. Белое облако окутывает паровоз. Идущие справа от меня летчики выпустили реактивные снаряды по вагонам. Из вагонов, как горох из мешка, высыпались солдаты в серо-зеленых мундирах и стали разбегаться, кто куда. Значит эшелон полностью загружен пехотой…

На второй атаке от пушечных снарядов загораются еще несколько вагонов. Гитлеровские солдаты – их очень много – в невообразимой панике мечутся вблизи эшелона. Четыре штурмовика проносятся всего в нескольких метрах над головами фашистской пехоты.

– Уходим домой… Маневрируйте… Будьте внимательны, смотрите за препятствиями – предупреждаю всех и еще ниже прижимаюсь к земле, перескакивая через пристанционные здания, через телефонные провода. Вот так же, прижавшись к самой земле, выходим из зоны ураганного зенитного огня.

Поднимаемся до ста метров лишь тогда, когда видим под собой свои танки и солдат, машущих серыми шапками-ушанками и поднятыми вверх автоматами. Станция Яблау была полностью парализована.

* * *

Вот и март пришел. Весна. Кому не приносит радости ее первое дыхание! Мы знали: эта весна будет особой. Она принесет народам Европы избавление от фашизма, а нам – окончательную победу. Гитлеровская армия еще яростно огрызается, но судьба ее, судьба фашистской Германии уже предрешена. Уже не каждый месяц, а каждый день приближает катастрофу гитлеровского режима в Германии, конец гитлеровского «нового порядка» в порабощенных странах Европы.

На нашем участке фронта в первой половине февраля советские войска форсировали Вислу в районе Мариенвердер – Грауденц и ушли далеко на запад и северо-запад.

Но в некоторых пунктах вражеские гарнизоны, даже оказавшись в глубоком окружении, продолжали сопротивляться. Одним из таких пунктов был Грауденц – крупный город и железнодорожный узел, расположенный на правом берегу Вислы. На северной окраине города у самого берега стояла крепость. В городе окопались пятнадцать тысяч фашистских солдат и офицеров. Против них была оставлена часть наших наземных войск и 230-я штурмовая авиадивизия. Полк перебазировался из Гросс-Козлау на аэродром Фосвинкель – в пяти километрах от Грауденца. Так близко от района боевых действий нам не приходилось базироваться на протяжении всей войны, если не считать тяжелого периода отступления.

Предстоящие боевые действии имели свои особенности: противник находился в крупном городе. Хотя гражданское население, по нашим сведениям, покинуло Грауденц, бить надо не вообще по городу, а по отдельным кварталам, улицам и даже домам, где засел противник. После Севастополя таких целей мы еще не встречали, но из летчиков, которые освобождали город-герой, многих уже нет в живых. Для тех, кто пришел в полк после Севастополя, предстоящие вылеты были необычайно трудными. К тому же никто из нас не имел опыта в штурмовке крепостей. Штурманы эскадрилий получили по нескольку летных карт. Но это были не обычные карты – «пятикилометровки», к которым мы так привыкли за войну, а план города Грауденца. На нем были обозначены названия улиц, административные здания, парки и другие, необходимые для нас ориентиры. Город разбит на квадраты, каждый квадрат имел свой номер. Все летчики внимательно изучили план города.

Грауденц, если на него смотреть в бинокль, казался совсем рядом. Капитан Георгий Новиков предоставил нам такое удовольствие: бинокль переходил из рук в руки, и каждый летчик старался запечатлеть в памяти наиболее характерные ориентиры в городе, чтобы завтра было легче отыскивать свои цели.

А техники не отходили от «ильюш». Им особенно хотелось, чтобы самолеты в этом бою действовали безотказно. Завтра, впервые за всю войну, каждый на аэродроме сможет увидеть, как работают на поле боя наши летчики. Больше того, каждый техник сможет проследить за полетом своего командира экипажа от взлета до посадки.

Утром вместе с наземными войсками штурмовики начали боевые действия по ликвидации вражеского гарнизона. Завязались бои на южной окраине города. Квартал за кварталом, улица за улицей отвоевывались у озверевшего врага. Группами и в одиночку непрерывно весь день «висели» над целью штурмовики. По восемь-десять раз атаковали цели летчики! «Илы» в непрерывной карусели то устремлялись в пикирование, сбрасывая бомбы и реактивные снаряды, то снова взмывали в небо, чтобы потом обрушиться на врага. Технический состав, штабные офицеры наблюдали за нашей работой. Механики тоже видели, как самолеты шли в атаку. Каждый старался похвалить именно своего летчика.

Впервые технический состав производил разбор полетов летчиков, и не где-нибудь, а прямо на поле боя! Да и нам впервые пришлось летать в таких условиях: кругом наши войска, рядом аэродром и не нужно думать о том, чтобы на подбитом самолете не попасть к врагу. И за тобой, и за твоим полетом, за каждым твоим маневром над полем боя наблюдают десятки глаз! Поэтому в полет мы вкладывали все умение, все боевое мастерство.

Наземная станция наведения, непрерывно поддерживая радиосвязь с самолетами, называла кварталы, улицы, дома, по которым надо было наносить удар. Шаг за шагом наши войска приближались к северной окраине города.

Прошло несколько дней, и Грауденц был взят. Однако бои не закончились. Враг засел в крепости. Правда, здесь уже находились не пятнадцать тысяч гитлеровцев, а значительно меньше, но и с остатками разбитого гарнизона надо было кончать.

5 марта мы весь день летали на эту необычную для нас цель. После сбрасывания бомб с коротких дистанций, реактивными снарядами и огнем пушек били по окнам казематов, в которых засели гитлеровцы. Огонь прекращали на высоте, позволявшей безопасно выйти из атаки и не столкнуться с крепостной стеной.

Механики и оружейники весь день не покидали аэродрома, летчики и воздушные стрелки почти непрерывно были в воздухе, штабные офицеры сбивались с ног, передавая боевые донесения в штаб дивизии.

Поздним вечером, усталые, разошлись на отдых. Только караульная служба теперь несла свою вахту: она охраняла сон товарищей, которые завтра снова пойдут добивать врага.

На следующее утро задолго до рассвета дневальные с большим трудом подняли личный состав. Летчики и воздушные стрелки устроились в кузове полуторки. Ехали медленно, густой мокрый снег сильно ухудшал видимость. Хотелось спать, и мы, прижавшись друг к другу, дремали. От толчков вздрагивали, открывали глаза, снова видели тот же снег и снова устало закрывали глаза.

– Смотрите, немцы! – вдруг крикнул кто-то. Все, как один, подняли головы.

Наперерез нам по дороге, идущей на Мариенвердер, ускоренным шагом двигалась толпа немецких солдат, некоторые из них бежали.

– Пленных ведут! – сказал Корсунский.

– Какой там черт – пленных! Они все с автоматами! – тише проговорил Кныш.

И действительно, в лучах фар нашей машины мы увидели, что все гитлеровцы с оружием. Что-то крича, они бежали, обгоняя друг друга. Некоторые падали, поднимались и снова бежали.

– Шофер, полный газ! – скомандовал кто-то из сидевших ближе к кабине.

Машина рванулась и стремительно помчалась через летное поле аэродрома к командному пункту. Вслед нам фашисты открыли стрельбу. Треск автоматных очередей и свист пуль смешался с ревом мотора нашей машины. Кроме пистолетов мы не имели никакого оружия, поэтому горсточке летчиков было бессмысленно вступать в бой почти с полком пехоты гитлеровцев.

Машина вырвалась из зоны обстрела и, резко затормозив, остановилась у командного пункта. Тотчас в гарнизоне объявили боевую тревогу. Кроме нашего полка, в бой вступил личный состав 43-го гвардейского и обслуживающие эти полки 857-й и 805-й БАО. Боевые действия возглавил командир дивизии генерал С. Г. Гетьман.

Было еще темно. Снег повалил сильнее, на аэродроме трещали автоматные очереди, винтовочные выстрелы. Но вот заговорили крупнокалиберные пулеметы воздушных стрелков. Немцы в панике заметались в темноте, но всюду их настигал губительный огонь воздушных стрелков и технического состава…

На рассвете «технари» привели первых пленных. Только теперь все стало понятным. Загнанные в крепость остатки немецкого гарнизона ночью вышли из нее, прорвались через заслон наших войск и устремились на север с тем, чтобы к рассвету выйти к лесу южнее Мариенвердера, а дальше мелкими группами продвигаться в направлении Данцига. Гитлеровские офицеры говорили солдатам, что их войска далеко не ушли, что они находятся в каких-нибудь двадцати километрах от Грауденца и им не трудно будет соединиться с основными силами. Для храбрости перед выходом из крепости фашисты приняли по изрядной порции шнапса. Но их планам не суждено было сбыться. Они натолкнулись на нас. А когда рассвело, с соседнего аэродрома взлетели два «лавочкина» и начали штурмовать разрозненные дезорганизованные группы гитлеровцев.

Положение вышедших из крепости стало безнадежным. Немцы группами сдавались в плен. Выглядели они ужасно: грязные, оборванные, худые, заросшие, с потускневшими глазами и каким-то исступленным бессмысленным взглядом. Некоторые из них были ранены, и наш полковой врач немедленно оказывал каждому медицинскую помощь.

Среди «завоевателей» выделялся один юнец лет шестнадцати. Ему первому была оказана медицинская помощь. С мертвенно-бледным лицом он лежал на соломе и почерневшими, запекшимися губами шептал:

– Вассер, вассер…

Принесли воды, он с жадностью припал к солдатскому котелку. Нашли нашего полкового внештатного переводчика старшего сержанта Меера Гимбурга. Он задал этому мальчишке несколько вопросов:

– Кто тебя послал против русских?

– Гитлер.

– За что ты воюешь?

– Не знаю.

– Давно попал на фронт?

– Два месяца.

– Долго тебя обучали перед отправкой на фронт?

– Никто меня не обучал. Нас сразу отправили на передовую. Мои друзья уже все погибли, я один остался.

– Вот уже какими «силами» Гитлер воюет и еще обещает своему воинству победу, – вмешался в этот диалог кто-то из техников.

В результате этого боя, который длился весь день, наши авиаторы уничтожили 134 и взяли в плен 314 гитлеровцев. Среди пленных оказалось много офицеров, в том числе из парашютно-десантной бригады «Геринг Герман». Были взяты богатые трофеи оружия. Хотя у нас потери незначительные, но все же это потери: три товарища погибли и четыре ранены. Из наших однополчан проявили смелость и бесстрашие Георгий Новиков, Андрей Фурдуй, Сергей Фомин, Владимир Смирнов, Борис Бигаев. Так впервые в истории полка всему личному составу пришлось на земле оборонять свой аэродром. Город и крепость Грауденц были заняты нашими войсками.

 

Еще немного

С выходом наших войск в начале марта на побережье Балтийского моря в районах Кольберг и Кеслин огромная группировка гитлеровцев между Вислой и Одером была рассечена на три группы. Задача состояла в том, чтобы ликвидировать ее по частям, и тем самым очистить трехсоткилометровое побережье Балтики от Данцига до Штеттина, создать благоприятные условия для решительного, завершающего удара на берлинском направлении. Выйдя к морю в районе Кеслина, части и соединения левого крыла 2-го Белорусского фронта повернули на восток и вместе с войсками, действовавшими на юге, стали теснить прижатые к морю немецко-фашистские войска западнее Данцига.

Сразу же после Грауденца полк начал наносить бомбардировочно-штурмовые удары по обороне врага, который прикрывал подступы к Данцигу и Гдыне, одновременно продолжая преследовать гитлеровцев, отходящих к морю.

22 марта наши части, прорвав оборону противника между Данцигом и Гдыней, вышли к Данцигской бухте. Вражеские войска Данцигско-Гдынского укрепленного района были рассечены на две части. Порт Цоппот также был занят, и немецкие части остались только на косе Хель и в портах Данциг и Гдыня. В этот день, как всегда, многие летчики сделали по нескольку вылетов. Вылеты были очень сложными: смертельно раненный враг отчаянно сопротивлялся, его зенитная артиллерия оказывала нам ожесточенное противодействие. В этот шквал огня попал самолет летчика второй эскадрильи младшего лейтенанта Виктора Шаманова с воздушным стрелком младшим сержантом Александром Акчуриным. Подбитый штурмовик потерял управление и пошел к земле. Шаманов и Акчурин успели выпрыгнуть с парашютами, но они приземлились в расположении немцев.

Завязались упорные бои непосредственно за порты Данциг и Гдыню. Мы без устали летали туда, где наши боевые товарищи в тяжелейших условиях отвоевывали каждый метр земли. Непрерывным потоком шли штурмовики в район Данцига.

В воздухе шестерка «илов» во главе с Андреем Труховым, у него заместителем – Игорь Коноров. К Данцигу Андрей подошел на высоте полторы тысячи метров. Самолеты, пикируя, устремились в атаку, в логово врага посыпались бомбы. Но в это время зенитный снаряд впивается в заднюю кабину самолета ведущего, и от его разрыва шеститонную машину так швырнуло вверх, что у Трухова заискрилось в глазах. Невидимая сила вырвала у Андрея ручку управления и в этот миг он потерял сознание, а когда очнулся, машина круто лезла вверх и вот-вот могла свалиться в штопор. По поведению самолета Трухов понимал, что повреждение очень серьезное, и энергичная работа рулевым управлением может закончиться катастрофой. При отходе от цели он попытался командовать группой, но понял, что его никто не слышит: оказалось, что антенна отбита под корень. Андрей в форточку махнул рукой Конорову: «Идите домой!» Сам же еле-еле поплелся за группой. С самолетом делалось что-то необъяснимое: он так вибрировал, что летчик с трудом удерживал ноги на педалях. С горем пополам дотянул до аэродрома, перед самой посадкой выключил мотор. «Ил», наконец, коснулся земли.

Когда к самолету примчались две машины, все ахнули: воздушный стрелок Евгений Пегов без сознания вместе с парашютом свободно вывалился в огромную дыру фюзеляжа, пробитую разрывом снаряда. Его тут же увезла санитарная машина. Трухов начал было докладывать командиру полка о выполнении задания и ужаснулся: его, оказывается, контузило, и он не слышал самого себя.

Подошел трактор, взял машину на буксир и только тронулся с места, как самолет на глазах у всех нас развалился пополам. Только через несколько дней у Трухова постепенно начал восстанавливаться слух. «И не везет же Андрею», – подумал я, глядя на изувеченный самолет и оглохшего летчика. И я вспомнил его рассказ об одном вылете на Кубани 30 июня 1943 года. Был он тогда в 210-м штурмовом полку, которым командовал прославленный ас, гроза гитлеровцев гвардии подполковник Николай Зуб.

…Над целью, откуда ни возьмись, появились два немецких истребителя «Фокке-Вульф-190». Они зашли сзади со стороны солнца, поэтому воздушные стрелки заметили их слишком поздно. Трухов в группе шел крайним левым, и оба вражеские истребители атаковали замыкающего. Удар был настолько сильный, что Андрею показалось, как будто он с кем-то столкнулся. Тут же самолет потянуло в крутое пикирование. Только опыт летчика помог ему дотянуть до своего аэродрома – Днепровская. После посадки он попытался вылезти из кабины, но не смог: осколком снаряда заклинило фонарь. Только с помощью механика самолета фонарь, наконец-то, открыли.

А в это время товарищи вытащили из кабины безжизненное тело воздушного стрелка Павла Воробьева. На Пашу страшно было смотреть, он был без шлемофона, с тусклыми открытыми глазами. По середине живота пушечной очередью перерезан пополам. Вечером Павла Петровича Воробьева похоронили возле летной столовой. Спустя много послевоенных лет Герой Советского Союза Андрей Игнатьевич Трухов навестил те места и поклонился братской могиле, где покоится теперь прах его боевого друга.

* * *

Снег давно сошел, стояла теплынь – чувствовалось дыхание Балтийского моря, оно было совсем близко от нашего аэродрома. Шли дожди, висели густые туманы. Но погода не могла омрачить нашего отличного настроения. Советская Армия остановилась на правом берегу Одера, в шестидесяти километрах от германской столицы. Каждый понимал, что путь к победе лежит только через Берлин. И как бы ни было безнадежно положение гитлеровцев, мы знали, что враг добровольно не сложит оружия, он соберет свои последние силы и будет сопротивляться с яростью обреченного.

Соединения наших войск готовились к последнему штурму.

Готовились и мы. 9 апреля полк перебазировался на аэродром Плате. Теперь от нас всего в тридцати пяти километрах Одер, на левом берегу которого засел враг. От Одера на запад, вплоть до Берлина, проходила многополосная, до предела насыщенная огневыми средствами вражеская оборона. На пути – реки, множество озер.

В эти дни мы провожали на учебу одного из ветеранов полка – командира 3-й авиаэскадрильи Героя Советского Союза капитана Георгия Петровича Коваленко. На товарищеском ужине Георгий со своей неразлучной гитарой в последний раз дал «творческий» концерт. Вот так же мы недавно провожали Ивана Харлана.

– Филимоныч, что ж ты не согласился пойти учиться в академию? – уже в который раз спрашивал он. – Вот бы и поехали вдвоем. Вместе воевали, вместе нам бы и академическую науку грызть, а?

Да, хорошо бы вместе… Но я твердо решил, что никуда не поеду, пока не кончим воевать. И Георгий, конечно, это знал. Мне чертовски хотелось побывать в Берлине. Не туристом и не экскурсантом, а воздушным бойцом.

На следующий день Коваленко сдал свою эскадрилью прибывшему из другой части капитану Николаю Степанову и распрощался с товарищами, с которыми прошел трудные фронтовые дороги.

* * *

17 апреля в штаб дивизии прилетел член Военного Совета 4-й воздушной армии генерал-лейтенант авиации Ф. Ф. Веров для вручения дивизии ордена Красного Знамени и ордена Суворова II степени, а нашему полку – ордена Красного Знамени.

Дивизия выстроилась на бетонированной дорожке. О чем мы думали, когда сопровождаемый старшими офицерами и командиром дивизии перед строем проходил генерал Веров, приветствуя летчиков, когда после вручения дивизии орденов он зачитывал Указ Президиума Верховного Совета Союза ССР о награждении нашего полка орденом Красного Знамени? Наверно, перед глазами каждого, как это было со мной, прошел его собственный путь и путь однополчан. Уже в сумерках стройными колоннами с песнями возвращались мы в расположение своих полков.

* * *

20 апреля Ставка Верховного Главнокомандования приказала войскам фронта перейти в наступление.

К этому мы были готовы. Боевая задача ясна. После короткого митинга сразу направились к самолетам. Однако метеоусловия не позволяли лететь: облачность не поднималась выше ста метров. Но наши войска, форсировавшие Одер, ждали помощи авиации. Тогда командир полка решил выпускать самолеты парами. И пошли пара за парой «ильюшины» на передовую. Я с Акимовым.

Видимость была очень плохая: дождь заливал переднее стекло кабины, а облака прижимали к земле. Проходим Штаргард. Сразу за ним слева растянулось с севера на юг озеро Мадю-Зее. Сверяю карту с местностью – идем правильно. Уже совсем близко Одер, а дальше на юго-запад – Берлин!

Нашим товарищам, ведущим бои на земле, вряд ли раньше приходилось форсировать водную преграду, подобную Одеру. От города Шведт вплоть до Штеттина, река имеет два рукава. Между ними широкая пойма, местами доходящая до восьмисот и более метров. Вот это-то расстояние и надо преодолеть под сильным вражеским огнем. И не только преодолеть, но и захватить плацдарм на противоположном берегу, расширить его и, ломая сильно укрепленную оборону, идти дальше на запад.

Наши пехотинцы, преодолевая пойму Одера, шли по пояс, по шею в воде с поднятыми автоматами под непрерывным огнем фашистов. Это были солдаты 65-й армии, которой командовал генерал-полковник Павел Иванович Батов. Нас умудряются приветствовать поднятыми автоматами, бросают вверх даже пилотки! И это под сплошным огнем. Если бы можно было перекричать рев мотора и послать ответные слова привета хлопцам! Я, а вслед за мной Василий Акимов, открываем левые боковые форточки, насколько это возможно, высовываем руки, поспешно машем и делаем глубокое покачивание с крыла на крыло. У нас было одно единственное желание: найти там, на противоположном берегу Одера, самый опасный участок, чтобы помочь героям-пехотинцам мощью своего штурмовика.

Искать такой участок не приходилось – опасно везде. За Одером вся земля в огненных вспышках – немецкая артиллерия вела бешеный огонь по нашим войскам. Выбираю наибольшее сосредоточение этого огня, направляю туда самолет и сбрасываю бомбы. Акимов, следуя за мной, делает то же самое. Там, где только что взорвались наши бомбы, немцы огня уже не ведут.

Почти невозможно маневрировать в вертикальной плоскости – прижимает облачность. Мы идем в сплошном огне, трассирующие очереди, как шальные, проносятся возле самолета со всех сторон. Вижу, что в обеих плоскостях уже по нескольку пробоин. Значит и у Василия Акимова их не меньше. И все-таки снова и снова идем на артиллерийские вспышки. Акимов, идущий справа, бьет по избранной им цели. Из пушек и пулеметов расстреливаем врага в траншеях. Идем так низко, что я чуть не зацепился за стоящее одинокое дерево.

– Черт возьми, надо же тебе здесь вырасти, места другого не было! – ругаюсь со злостью и даю последнюю очередь вдоль траншеи.

Возвращаясь домой, снова видим наших пехотинцев. Они идут и идут на тот берег, который так близок и в то же время так далек, – не каждому суждено дойти до него. И снова летят вверх пилотки. Как показать героям свое преклонение перед ними, перед подвигом, который они совершают?!

Бомбового груза нет, и мы снижаемся до предела, пролетая над самыми головами наших боевых товарищей. Покачиваем крыльями – почему они не руки! – дотянуться бы до пехотинцев, обнять их. Но мы можем только махнуть рукой в форточку кабины. А нам навстречу уже летят другие пары штурмовиков – одна за другой. Много летит!

– Врешь, фашист, не выдержишь!

Душа поет от радости за эту могучую силу, лавиной идущую в последний и решительный бой. Что может устоять перед этой силой?

* * *

Во второй половине дня погода несколько улучшилась: поднялась облачность, прекратился дождь. Наша пехота уже имела небольшие плацдармы, за которые шли ожесточенные бои. Немцы любой ценой пытались отбросить советские части назад, на правый берег Одера, а наши войска стремились не только удержаться на этих плацдармах, но и расширить их и идти дальше!

Мы наносили удары по противнику в непосредственной близости от своих войск, когда на поле боя очень быстро менялась обстановка, и некоторые участки переходили из рук в руки, а местами шла рукопашная схватка. Теперь нам не мешали ни облачность, ни дождь. Мы большими группами шли непрерывным потоком за Одер. Во втором полете я повел четверку, а потом водил уже по шесть самолетов.

Штурмовая авиация 4-й воздушной армии весь день не покидала поля боя. Надвигались сумерки. Последняя группа самолетов возвратилась домой. Еще не остывшие от боевых схваток, летчики и воздушные стрелки рассказывали друг другу, механикам, мотористам, оружейникам подробности атак. Да, все славно поработали сегодня!

На аэродроме особенно тяжело пришлось нашим оружейникам. Сразу после посадки группы они прямо-таки бросались на самолеты: одни заряжали пушки и пулеметы, другие подвешивали бомбы, «эрэсы». Да, хорошо, если все исправно. Нередко приходилось устранять какую-нибудь поломку в оружии, а то и совсем заменять пулемет или пушку – ведь самолет пришел из боя. А времени ох как мало, просто в обрез. Но специалисты оружейной службы отлично справлялись с этим нелегким делом. И в этом была немалая заслуга нашего «оружейного бога», как в шутку называли инженера по авиавооружению Сосуяна Сергея Тотосьевича. Многому он научился у инженера полка Романкова: так же, как и Николай Дмитриевич, до тонкостей разбирался в моторе и планере самолета. Сосуян в совершенстве овладел правилами подготовки оружия, назубок знал причины возможных отказов его в воздухе и способы их устранения. Этому он учил и своих подчиненных. И не зря учил. За годы войны летчики полка сбросили на головы гитлеровцев почти 2500 тонн бомб, выпустили по ним более 43 500 реактивных снарядов, 1300 тысяч снарядов пушек, израсходовали 8 миллионов патронов. И все это прошло через натруженные руки полковых оружейников.

– На отдых, на отдых, товарищи! – сейчас поторапливал нас подполковник Фомин, усаживаясь в машину. – Завтра снова за Одер, снова в бой.

Утро 21 апреля. Еще темно, а самолеты уже готовы к вылету.

Противник отчаянными контратаками пытается сбросить наши наземные части в Одер. Опять метеорологические условия ухудшились, и командир полка принимает решение: снова действовать парами, но составленными из лучших экипажей.

Взлетает очередная пара. Ведущий Павел Панов, его ведомый Василий Помещик. Но прошло расчетное время полета, а на аэродром возвратился один Василий. Юго-западнее Штеттина, где они уничтожали вражескую артиллерию, видимость была очень плохая, а облачность не позволяла подняться выше двухсот метров.

После второй атаки станция наведения передала:

– Молодцы, работали отлично! Уходите домой, по вас ведут бешеный огонь! Маневрируйте!

Выйдя на свою территорию, Помещик пристроился к Панову «крыло в крыло» и сразу увидел, что у него в нескольких местах разворочены плоскости самолета прямым попаданием зенитных снарядов. Над озером Мадю-Зее самолет Панова вдруг резко пошел вниз, и в тот же момент высоко в небо взметнулся огромный столб воды.

Василий был ошеломлен от неожиданности происшедшего. Придя в себя, он сделал два круга над местом гибели экипажа и с жгучей болью в сердце за свое бессилие помочь товарищам взял курс на аэродром. При возвращении с повторного вылета на те же цели Василий Помещик еще раз прошел над озером, которое поглотило наших боевых друзей – летчика Павла Григорьевича Панова и воздушного стрелка Иргаша Джумабаева. На поверхности воды он увидел только масляные пятна.

Всегда тяжело переносить гибель друзей, но еще тяжелее сознавать их утрату, когда чувствуешь близость окончательной победы над врагом.

Рано утром следующего дня точно в назначенное время одна за другой взлетели девять четверок, собрались на кругу и легли на курс. Я вел первую четверку. Взлет рассчитан так, чтобы на маршруте группа от группы шла на расстоянии пятисот-шестисот метров. Получалась колонна четверок, растянутая на дистанцию, которая хорошо обеспечивает огневое взаимодействие между группами.

Удар наносила каждая группа самостоятельно по своей цели, но при развороте для второго захода четверки образовали замкнутый круг, который мы часто применяли на Кубани. Такого маневра противник не ожидал. Удару подвергались одновременно семь артиллерийских батарей противника. Несмотря на активный зенитный огонь, все летчики работали смело и решительно. Артиллерия была подавлена, штурмовики помогли нашим наземным войскам прорвать оборону.

Это был мой последний вылет в должности командира первой эскадрильи. Мне приказали ее сдать. Своему новому назначению я ничуть не радовался. Жалко было, что больше не смогу летать с товарищами, с которыми прошел большой и трудный путь. Но приказ есть приказ.

Вечером на стоянке самолетов первой эскадрильи построили весь ее личный состав, и подполковник Ермилов объявил, что меня назначают штурманом полка. Временно исполняющим обязанности командира первой эскадрильи назначили капитана Алексея Спортесного.

Я стоял перед строем и всматривался в дорогие мне лица: летчики, воздушные стрелки, техники…

…Владимир Корсунский. Сколько раз вместе приходилось летать на самые разные цели и в самых сложных условиях! В августе 1942 года, когда мы с ним впервые встретились, он был совсем мальчишкой, а сейчас это мужественный боевой летчик, заместитель командира эскадрильи, знаменосец полка! Рядом с ним лейтенант Михаил Рыжов. Он прибыл в полк вместе с Алексеем Брагой, Владимиром Секиным, Василием Куликовым, Иваном Ереминым, Василием Помещиком и другими летчиками. Но и за это короткое время мы вместе били врага в Белоруссии, на Днепре и на Висле, у Грауденца и Данцига, а сейчас он летит за Одер и ведет в бой группу.

…Василий Акимов, Степан Шевцов, Иван Жариков, Глеб Зеленев, Иван Попосемов, Филициан Ананич. В полк они прибыли гораздо позже, у них еще нет того опыта, какой имеют ветераны, но и эти ребята уже успели не один раз встретиться лицом к лицу с врагом.

Слева от летчиков – технический состав. Сколько же у каждого из вас недосланных ночей, сколько тонн бомб пришлось вам своими руками подвесить, сколько раз вы провожали своих товарищей на подготовленном вами самолете и сколько раз, когда они не возвращались, обрывалось у вас сердце! Если бы был такой прибор, который мог измерить весь ваш труд! Нет цены вам, дорогие друзья!

В строю стояли и девушки; Раиса Горобинченко, Полина Шеверева, Анна Вавинская, Надежда Беднова, Анна Серикова, Татьяна Черкашенинова, Анна Москаленко… В кирзовых грубых сапогах, в подогнанных по росту комбинезонах, в краснозвездных пилотках, из-под которых выбивались неподстриженные локоны. Сколько горя успели увидеть эти девичьи глаза, сколько успели сделать их руки, огрубевшие от тяжелой работы! В мороз и стужу, в осеннюю непогоду, часто под проливным дождем, в страшный солнцепек эти руки подвешивали под самолеты стокилограммовые бомбы, чистили и заряжали пушки и пулеметы. И так изо дня в день. Приходилось работать и под вражескими бомбежками, и под пулеметным обстрелом. А вечером эти руки брали винтовки, чтобы в ночной тьме охранять боевую технику, спокойный сон товарищей.

Дорогие, милые девушки! Скоро кончится война, вместо сапог и комбинезонов, вы наденете модные туфли и платья, овладеете новыми профессиями, но ваш подвиг не забудет народ.

На следующий день, 24 апреля, я сдал первую эскадрилью и приступил к исполнению обязанностей штурмана полка. В этот же день бывшего штурмана полка майора И. М. Рудакова мы провожали в другую часть.

 

В последний бой

Ранним утром 25 апреля полк получил задание сопровождать 1-й Донской ордена Ленина Краснознаменный ордена Суворова танковый корпус. Глубоко эшелонированная оборона 3-й танковой армии противника была прорвана войсками 65-й армии генерала П. И. Батова, и в прорыв ввели этот корпус. Штурмовикам 230-й авиадивизии предстояло расчищать дорогу нашим танкистам.

И пошла первая четверка штурмовиков, возглавляемая Василием Куликовым, на помощь танкистам. Внизу одна за другой мелькали ленты шоссе, на всех дорогах – колонны машин, подвод, толпы гитлеровцев. Фашистские орды бежали на запад, чтобы сдаться в плен англо-американским войскам.

В последующие дни на нашем участке немецкая авиация и зенитная артиллерия почти не оказывали серьезного сопротивления, потому что гитлеровское командование все силы бросило на оборону Берлина. Штурмовая авиация получила простор для своих действий. Но теперь не было надобности наносить концентрированные удары крупным количеством самолетов в ограниченном районе, как это требовалось при взламывании обороны. Наоборот, сейчас нужно действовать небольшими группами в два-четыре самолета против отдельных очагов сопротивления. Не хватало ведущих. И командование решило посылать ведущими пар и четверок, кроме опытных воздушных бойцов, и молодых летчиков.

Ведущий! На фронте это большая честь, к нему относились с особым уважением. Вместе с ветеранами начали водить группы Кострюков, Поперека, Акимов. Боевая работа в полку шла с прежним напряжением, а радостное чувство близкой победы поднимало дух, укрепляло силы, как-то восполняло недостаток опыта у некоторых летчиков.

Вечером 2 мая долгожданная весть молниеносно облетела всех: взят Берлин!

…Берлин… Это слово было у каждого на устах.

– Не сегодня-завтра войне конец!

– Еще один нажим, и «штыки в землю»!

Люди не шли, а бежали от всех самолетов к командному пункту, где должен был состояться митинг. Собрались все, кто находился на аэродроме.

– Дорогие товарищи! – поднял руку командир полка. – Сегодня доблестные войска 1-го Белорусского фронта во взаимодействии с войсками 1-го Украинского и нашего 2-го Белорусского фронтов в результате ожесточенных боев овладели столицей фашистской Германии – Берлином! Мы с вами безгранично счастливы, что являемся свидетелями и не только свидетелями, но и участниками этих исторических боев. Сбылась наша мечта, сбылась мечта всех советских людей, которые вот уже четыре года не жалели ни сил, ни самой жизни, чтобы прийти к этой великой победе. Немецко-фашистские генералы и офицеры, намеревавшиеся войти в нашу родную Москву как победители, сегодня понуро тащатся по улицам своей столицы под конвоем советского солдата.

Это он, советский солдат, не зная сна и отдыха, обливаясь кровью, с боями прошел невероятно тяжелый путь от берегов Волги до фашистского логова – и идет сейчас усталый, но с гордо поднятой головой по улицам Берлина! И этот солдат в ближайшие дни заставит Германию безоговорочно капитулировать! Пусть живет в веках беспримерный подвиг советского солдата, спасшего от фашистского мракобесия не только советский народ, но и народы Европы! Товарищи! Победа уже совсем близка. Но и сейчас она сама не придет. Ее надо взять! Так давайте же каждый на своем посту сделаем все, чтобы ускорить полный разгром врага!

Громовое «ура-а-а!» потрясло воздух… До поздней ночи никому не хотелось уходить на отдых. Многие экипажи собрались у своих самолетов, включили радиоприемники и слушали салют родной Москвы в ознаменование великой Победы.

3 и 4 мая небольшие группы наших самолетов наносили удары по отдельным узлам сопротивления. В эти последние вылеты людей вело в бой благородное нетерпение: хотелось быстрее покончить с гитлеровцами. Там, где враг оказывал сопротивление, наши летчики вели штурмовку до тех пор, пока оставался хоть один патрон. А Корсунский, прилетев с очередного задания, с наигранной досадой сказал:

– Вот время пришло – уже и бить негде!

5 мая, как и в обычные дни, мы проснулись рано. Солнце еще не взошло, но все спешили на аэродром. Настроение бодрое, шутили, смеялись. Утро стояло прекрасное. На небе ни единого облачка.

– Вы обратите внимание, – в шутку заметил кто-то, – после падения Берлина и небо сразу прояснилось.

На КП летчики гадали: кто получит задание? Каждому хотелось, может быть, в последний раз совершить вылет, чтобы сполна рассчитаться с ненавистным врагом. Приказ на вылет получил командир первой эскадрильи капитан Алексей Спортесный со стрелком Соколенко. Вместе с ним летели Василий Акимов и воздушный стрелок Березуцких.

Исторический день для 103-го штурмового Гродненского краснознаменного авиационного полка: 5 мая 1945 года был совершен последний боевой вылет.

Война закончена… Гитлеровская Германия разбита и вынуждена безоговорочно капитулировать. Остатки ее войск сложили оружие. Наступил долгожданный мир!

9 мая с восходом солнца уже все были на ногах. Во дворе шумно и людно. Общежитие опустело, всех тянуло на улицу. Крепкие объятия. Целовались, смеялись, салютовали. Ликованию не было границ. Плакали от радости, не в силах сдержать слез. А утро выдалось на редкость ясное! Ярко светило майское солнце, небо – глубокое и голубое.

– Эх, жалко! Такой день пропадает: отличная погода, а боевого задания не дают! – вздохнул Семен Кныш.

– А может, теперь получим задание на своих «горбатых» у себя дома в колхозах землю пахать? Наш «ильюха» и это сможет делать, – шутили летчики.

И вдруг на всю улицу (уже успели установить усилители!) разнеслась знакомая песня:

Доброхлеб, Гуменюк, Фурдуй, а за ним и все остальные подхватили песню. И здесь, на земле поверженного врага, где совсем еще недавно кипели жестокие бои, здесь, далеко от Родины, понеслась, полетела русская песня. Ее сменила «Розпрягайтэ, хлопци, конэй», «Ревела буря», а потом пошли фронтовые. Пели все. Кто на русском языке, кто на своем родном.

Митинг, посвященный великому празднику, возник почти стихийно. Выступали летчики, воздушные стрелки, техники. Говорили радостно, возбужденно, много…

Вечером – торжественный ужин, посвященный Дню Победы. Командир дивизии Герой Советского Союза гвардии генерал-майор авиации Семен Григорьевич Гетьман горячо поздравил нас с окончанием войны, с великим праздником Победы. Генерал напомнил нам о боевом пути, который прошла 230-я штурмовая… Только далеко за полночь все утихло. Наступила первая мирная ночь. Не тревожная. Спокойная…

Великая, небывалая война закончилась полным разгромом гитлеровской Германии.

Как из неисчислимого множества ручейков и речушек образуются могучие полноводные реки, так и из самоотверженной борьбы огромного количества различных по величине и своему назначению фронтовых подразделений, частей и соединений слагается великая Победа. Пусть наш полк лишь маленькая единица в этой гигантской битве, но и ему есть что подытожить. За четыре долгих года войны произведено 6254 боевых вылета, в которых уничтожено 114 вражеских самолетов, около 500 танков, более 600 орудий и минометов, 14 морских судов, не менее 3000 автомашин, взорвано 18 водных переправ и 79 складов с боеприпасами и горючим. Почти 20 тысяч вражеских солдат и офицеров нашли себе могилы от губительного огня летного состава полка.

Этот ратный труд Родина оценила по достоинству: 730 государственных наград получили воины полка. А что было за каждой наградой – читатель теперь знает, закрыв последние страницы этой книги.

После 9 мая было еще много дней необычных, радостных, торжественных. Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР полк награжден орденом Суворова III степени, а 22 мая летчики и руководящий состав дивизии во главе с генералом Гетьманом поехали в столицу фашистской Германии.

Наши машины остановились в самом центре Берлина. Аллея Цельтен. Здесь проходили фашистские головорезы перед Гитлером, который благословлял их на преступления. Звеня тяжелыми коваными сапогами, они маршировали по аллее к Бранденбургским воротам и отправлялись устанавливать «новый порядок» в Европе, оставляя за собой концлагери, виселицы, сожженные села, разрушенные города. Отсюда зловещая рука Гитлера двинула фашистские полки на землю нашей священной Родины.

Рейхстаг… На его колоннах уже не было «живого» места, они сплошь исписаны автографами советских солдат всех национальностей. Применяя настоящие акробатические приемы, и мы оставили свои фамилии и, конечно же, сфотографировались на ступеньках входа в рейхстаг.

В полку нас ждала новая радость. Группе летчиков выпало счастье отправиться в столицу нашей Родины – Москву для участия в Параде Победы. Мне поручили возглавить эту группу. В Штеттин прибыли представители всех частей и соединений 2-го Белорусского фронта. Здесь я встретился со своими товарищами-истребителями, с которыми летал много раз: Владимиром Истрашкиным, Василием Князевым, Алексеем Постновым, Кубати Кардановым. Не часто приходилось быть вместе, разве только на каком-нибудь совещании или конференции. Но зато в воздухе встречались почти ежедневно и за многие месяцы войны крепко подружили.

Перед отъездом в Москву участников предстоящего парада принял командующий фронтом Маршал Советского Союза Константин Константинович Рокоссовский. Он сказал нам теплые напутственные слова и пожелал пройти по Красной площади так же отлично, как мы шли много раз в бой с врагом.

Поезд шел на восток.

Домой!

В вагоне тишина, за окном ночь. Забравшись на верхнюю полку, я никак не мог уснуть. Вспомнился первый день войны, первый боевой вылет. Тяжелые дни отступления. Гибель товарищей. Как много мы потеряли их в пылающем небе жестокой войны. Борис Поздняков, Михаил Яковенко, Иван Вендичанский, Анатолий Борисов, Иван Малышенко, Федор Громов, Николай Малюта, Георгий Тришкин, славные девушки Нина Золотарева и Варя Емельяненко… 149 летчиков, штурманов, воздушных стрелков и технического состава отдали свои жизни за великое правое дело. Однополчане всю жизнь будут помнить вас.

Победа… Дорого мы за тебя заплатили… Грядущие поколения будут вечно благодарны тем, кто тебя завоевал.

Победа… Близился рассвет, а я мысленно – уже в который раз! – повторял это святое слово. И в такт моим мыслям на стыках рельс колеса ликующе отстукивали:

По-бе-да! По-бе-да! По-бе-да!

 

Далекое-близкое

Война кончилась. Она стала прошлым. Скорбь и гнев, лютая ненависть, жажда мщения и жажда победы – все, что связано со зловещим словом «война», осталось позади и сменилось столь непривычным и столь желанным для солдата миром.

Мы разъехались в разные концы страны и на какое-то время в этой непривычной для нас обстановке как будто забыли друг о друге. Мы окунулись в мир, который добывали четыре года, за который платили кровью. Но когда он стал для нас повседневным и обычным, мы, фронтовые друзья, потянулись друг к другу, захотелось узнать, как сложилась дальнейшая судьба каждого.

Шли годы, однополчане постепенно находили друг друга, круг найденных товарищей расширялся, все оживленней становилась переписка. И тогда родилась мысль встретиться в Харькове. Первая встреча состоялась в День Победы, последующие – тоже.

В Харькове, в 12-й школе-интернате был создан музей Боевой славы нашего полка. Бывшие воины прислали сюда свои фронтовые реликвии: фотографии, сохранившиеся личные вещи тех лет, воспоминания о военных годах, о пылающем небе, в котором дрались советские летчики с гитлеровскими захватчиками. С тех пор в дорогие для нашего народа дни ветераны полка встречаются в этой комнате с ребятами, рассказывают им о героических подвигах своих товарищей в годы войны.

8–9 мая 1978 года однополчане собрались на очередную встречу, чтобы отметить всенародный праздник Победы и знаменательный для нас юбилей – 40-летие формирования полка.

…В безоблачном голубом небе ярко светило майское солнце. Во дворе школы замерла торжественная линейка. А рядом с ребятами выстроились ветераны войны. Многочисленные награды сверкают на их груди. Здесь генерал Семен Григорьевич Гетьман. Я всматриваюсь в лица моих боевых друзей и товарищей. Вон там, на правом фланге, – прославленная летчица Михалева. Сейчас Мария Григорьевна забыла, что ей пошел восьмой десяток, она стоит с гордо поднятой головой, на ее глазах заметны слезы. Это слезы радости – ведь на встречу она приехала впервые – и слезы горечи: как мало осталось тех, с кем она, командир эскадрильи капитан Михалева, сражалась в боях. Плечом к плечу стоят наши асы Андрей Буханов, Сергей Попов, Григорий Емельянов, Герои Советского Союза Иван Харлан, Михаил Рыжов, Василий Куликов, Иван Еремин, Андрей Трухов, Владимир Секин, Иван Шаталин, а далее – по-прежнему неугомонный Семен Кныш, Георгий Новиков, летчики Фелициан Ананич, Игорь Кокоров… В строю однополчане, их семьи, родственники погибших – более ста человек. В тот день высадили березовую аллею в память погибших героев полка и воссоединили землю этих березок со священной землей, привезенной из городов-героев Москвы, Ленинграда, Киева, Севастополя, Одессы, Минска.

На торжественном собрании ветераны вспомнили о славном боевом пути полка. В тишине, как клятва отстоять мир на нашей земле, прозвучали имена тех, кто не вернулся.

А вечером в зале зазвучала полковая песня. Ее написал харьковский композитор Тарас Сергеевич Кравцов на слова нашего Георгия Филипповича Новикова. Пели все:

Как хочется каждому фронтовому летчику походить по той родной земле, за которую дрался в небе в далекие военные годы. Я побывал на Сапун-горе, где на мраморной стеле среди других увидел и свое имя. Давно мечтал попасть и на мыс Херсонес, да все не получалось. Но когда 9 мая 1979 года благодарные севастопольцы пригласили на празднование 35-летия освобождения города, я решил поехать.

После многочисленных зигзагов, подъемов и спусков автобус, наконец, вырвался на каменистую равнину. Слева и справа – почти никакой растительности. В салоне неутихающий гомон: Семен Кныш рассказывает очередную историю, Павловский, Лукшин, Жорник, Крыжановский закатываются громким смехом.

Вскоре автобус остановился у самого берега моря. Все вышли. Наконец-то осуществилось мое желание. Я стою на краю крутого обрыва, и сразу всплыло в памяти все, что связано у меня с этим небольшим клочком советской земли. Вспомнилось, как под беспощадным огнем штурмовиков гитлеровцы в безрассудном ужасе бросались здесь в море, но тут им спасения не было.

– Вон туда мы сбрасывали бомбы, – обращаю внимание товарищей, – а вот здесь проносились впритирку к воде и в упор поливали огнем все, что попадало на нашем пути.

– Да ты один раз так снизился, что у меня сердце екнуло: «Ну, думаю, долетался с Кузьмой, он уже под водой вздумал атаковать гитлеровцев», – под взрыв смеха с серьезным видом бросил реплику Кныш.

И здесь мы узнали невероятное. Оказывается, в момент последнего штурма, чтобы не дать возможности солдатам сдаваться в плен, по приказу гитлеровского командования дорожные регулировщики ночью направляли мчащиеся на большой скорости машины с живой силой прямо в обрыв. Мы видели это место: далеко внизу волны стонали и с огромной силой бились о многотонные остроконечные глыбы, вода пенилась, кипела. Пришлось еще раз убедиться, что фашизм способен на любую подлость и преступление.

Перед отъездом, конечно же, сфотографировались. Отсюда я увез с собой два небольших камня – память о последних боях за освобождение Крыма.

* * *

Почти четыре десятилетия отделяют нас от той огненной поры. Уже стали взрослыми дети фронтовиков, подрастают их внуки.

Наши сыновья и дочери… Теперь они ровесники Григория Кузнецова и Василия Щеголева, Тимофея Маслова и Сергея Аверьянова, Федора Громова и Николая Гайворонского, Вари Емельяненко и Нины Золотаревой – всех тех, кого мы потеряли за четыре года войны. Они навсегда остались молодыми в наших сердцах, в нашей памяти. Они всегда с нами.