Почему муж с женой чаще, как кошка с собакой, живут, а не в ладу, чтоб все у них тихо и мирно было! Ведь они две половины и предназначено им единым целым быть, жить в единстве и согласии.

Нет, никак не получается. Редко, когда встретится семья, чтоб все у них по-доброму, по-хорошеиу было. Но вдруг и эти — трах-бах — разошлись и разбежались в разные стороны.

А чаще всего, что очень грустно, царит в семье недоброжелательность, непокорность, рукоприкладство и ненависть — открытая или тайная, и вражда.

Вот живут двое, семья, дети давно у них выросли, разлетелись из гнезда. Остались вдвоем, как когда-то начинали жизнь. Сами еще нестарые, считай, вторая молодость наступила. Свой дом у них, сад, огород, машина есть. Что, казалось бы, людям надо? Все есть, дом — полная чаша. Живи и радуйся, купайся в счастье и благополучии, получай, чего в молодости не дополучил! Нет, не выходит. Раз в два-три месяца случается у них в семейных отношениях коренной слом, разлад. А ведь вроде все было ничего: то в доме возились вместе, то во дворе, то в огороде, посмеивались, разговаривали громко, не стесняясь, иногда переругивались по-пустому.

Но вдруг наступила у них во дворе странная тишина… Только слышно как побрякивает цепью, поскуливает собака… Они пробегают по двору, как тени… Все уже делают молчком, быстро и по отдельности. Все, значит быть скоро буре — большой ругани. А молчать они могут еще с неделю, выжидают, копят злость.

И вот рано утром — обычно это утром происходит — начинается у них светопреставление. Ну все, значит злости поднакопилось порядочно, надо пару дать немедленно выйти, а то как бы атомному взрыву не произойти. Вначале идут реплики непонятные, вопросы и ответы. Она что-то скажет в сторону, то ли к нему обращалась, то ли нет, непонятно… А он уже весь на стреме, держит ухо востро, тут же переспрашивает громко:

— А? Что? Ты к кому обращалась-то, ко мне что ли? Я что-то не понял!

Она опять что-то скажет, буркнет в сторону, тоже громко, но неразборчиво.

Он все бросает — и к ней.

— Так ты что сказать-то хотела, я что-то понять никак не могу? Буровит кого-то и все… — он уже готов к схватке, к обороне.

Тут она уже не выдерживает, оставляет все дела и начинает резать ему правду-матку в глаза. Что она только о нем не рассказывает, как его не называет! И «мизгирь», и «сморчок», и «кожувар», и «змей лютый», и «людоед». Ругань далеко слышна, а ничего, пусть все знают, а ей стыдиться нечего, она у себя дома находится. Он только покряхтывает, не отвечает пока, смысла нет.

Потом она слегка сбавляет темп, начинает причитать:

— Ой, ведь сокрушил он меня, хрустальную деву, разбил мою драгоценную жизнь на мелкие кусочки, до основания, сморчок проклятый, сокрушил напрочь… А ведь могла я за летчика замуж выйти, за истребителя, и не жила бы в этой глухомани со сморчком!.. Был, бы-ы-л у меня летчик! И летала бы я с ним высоко-высоко, а тебя, сморчка, бы не заметила…

Какое-то время она судорожно дышит — ей не хватает воздуха — и начинает по-новой:

— Ой, и сокрушил же он меня, хрустальную деву, на мелкие кусочки…

И что это за «хрустальня дева» такая? Откуда она это взяла? Или где в сказке вычитала, да давно это было, забыла где, или сама придумала, неизвестно…

А он молчит, слушает, он — терпеливый, знает, минут на двадцать главного пару осталось, а там — не страшно, один свист останется.

А она все рассказывает, причитает, плачет насухую: и про «деву», уже по третьему разу, и про «сморчка-людоеда», и про «летчика-истребителя». Со стороны поглядеть да послушать, так не жизнь у нее получилась — а сплошная катострофа.

Наконец он встряхивается, — все, теперь можно, — дожидается промежутка, паузы в «излияниях», и свое слово вставляет:

— Ага, вышла бы она за летчика-истребителя, как же, поглядите на нее… Ему делать-то больше нечего, летчику-то этому недоделанному, только на тебе жениться… Да ты пока его ждала, он обкакался твой летчик, пока летал на истребителе! Вышла бы она… Ты сначала загадку отгадай, а то все: я бы да я бы… — и, правда, загадывает загадку, загадка непростая, с подвохом:

— Блестит — но не золото, пахнет — но не мед.

— Ха, загадку он загадает, — горько кривит она губы. — тоже мне, умник нашелся? Иди-ка ты другим дурам позагадывай… — а сама начинает машинально думать, что бы это могло означать, потом прошибает ее, догадывается она и вскрикивает в сердцах: — Ах ты, козел с рогами! Сейчас как звездану поленом, куда куски, куда милостыньки полетят!

Он сразу убегает за баню, в крапиву… Все, дело сделано, он свое слово сказал, а она последние громы и молнии извела, весь запал вышел. Теперь месяца на два в доме тишина и покой, мир и дружба воцарится. Это как у иного человека запой бывает, никак без срывов ему нельзя, а другой — без ругани не может, а потом опять, как шелковый, становится.

Но только что это у русского человека за поговорка такая, очень уж недобрая, злая: как дам тебе, куда куски, куда милостыньки полетят! Это что ж получается? Человек в голодный год ходил, с великим трудом собирал их по миру, эти самые кусочки и милостыньки, в котомочку свою, где с просьбой, где с поклоном, где с молитвой — всяко пришлось. А тут вдруг объявится кто-то и так поддаст, что в одночасье разлетятся все с таким трудом прикопленные кусочки из котомочки, что и не собрать… Страшно. Никак нельзя этого допустить. Слишком дорогие они, потерять их — смерти равносильно.

Так же и с духовной пищей. Допустим, собираешь-собираешь по жизни, приглядываешь, запоминаешь все доброе, хорошее, и по крохам, по крупицам в душу свою откладываешь. И вдруг случается такое, что или сам, по неразумию, растеряешь все накопленное, или придет кто-нибудь и вытряхнет все из души твоей вон. А взамен или какую философию новую всучит, или религию подсунет… И враз тогда — и имя свое позабудешь, кто такой и откуда. Уж такого совсем никак нельзя допустить. Страшно подумать. Не дай Бог!