Глава тридцать вторая Еще предвижу затрудненья

Алесь Михайлович Двинько не спешил покидать хорошую явочную квартирку на улице Ильича после скорого отъезда трех спасенных беглецов. Несмотря на поздний пополуночный или же ранний час около четырех утра хорошо бы переговорить с Львом Шабревичем. Так и так Давыдыч, дожидаясь открытия метро, вроде никуда не торопиться.

Театрального парикмахера и гримера Виктуара писатель Двинько лично проводил до выхода из подъезда, посветил ему лазерным фонариком, поблагодарив, вручил обещанный гонорар в конверте. Затем собственноручно восстановил освещение на лестнице.

―…Собственно, Давыдыч, я ничего не имею против фронтовых ста граммов. Даром что мы и наши друзья всего лишь на полдороге по намеченному маршруту отхода у каждого.

― На войне как на войне, Алексан Михалыч?

― А як же! Пускай нам водочку заменяет сей отличный коньячишко. Главное, чтоб бренди не был сомнительным полуконем, а спиртоводочный продукт из подозрительных источников не стал недоводкой на основе непитьевого гидролизного це-два аш-пять о-аш. Тогда не грешно и выпить за победу.

― А сглазить али накаркать не боишься?

― О нет, друже мой! Я императивно не суеверен, Лев мой Давыдыч. Чего и всем желаю: верующим и неверующим.

Скажу тебе прежде по-богословски. Грех истово православному человеку хоть как-то поминать и применять к себе самому кем-то выдуманные чужие тривиальные приметы и клишированные антихристианские предрассудки. Греховнее того, зацикливаться на собственных суевериях. Попроси у Бога милости, прочитай разок благовестно полный текст «Отче наш». И Господь тотчас, беспременно избавит тебя и от черных кошек, и от баб с пустыми ведрами или еще от какой-нибудь всенародной предсказательской дурости.

Невротические популярные суеверия, Давыдыч, психопатические массовые табу действуют только на тех, кто в них мнительно верит, бездумно им подчиняясь. Психически здоровому человеку ложная вера в предвестия или в пустонародные стереотипы совершенно ни к чему.

Только никчемушные и никудышные людишки слепо доверяются мнимо плохим или будто бы добрым приметам. Случайные суеверия по абсолютной величине никого до добра не доводят, сколь бы сами невежественные суеверы ни убеждали себя в обратном. Против суесловных предсказаний неопровержимо работают не только подлинная религия, но и естественные науки. Поскольку любым приметам-забабонам, лживым предзнаменованиям категорически противостоят психоневрология и социальная психология. Меж тем релевантность примет, катафатических знамений, как совпадений и тому уподобленного, ― отличнейше опровергается теорией вероятности, а также другими отраслями математики, исследующими случайные и стохастические процессы.

Ой, извини, Давыдыч, что-то я опять не в строчку разболтался невротически. Боюсь все-таки там за наших, беспокоюсь, признаться. С нежданными затруднениями, с нестыковками и непредвиденными накладками, бывает, самые наилучшие планы нечаянно и отчаянно сталкиваются. Особисто на марше и при отходе.

― Сплюнь, Михалыч! ―иронически посоветовал собеседник.

― Куда? Через левое плечо, в мелкого беса? Иль прям себе в душу, за пазуху, словно язычник античный?

Нет, Давыдыч. Латвей благонадежно помолиться за всех и за вся. Коли с нами Бог, то и мы, благословясь, с Богом.

Алесь Двинько говорил на полном серьезе и во второй раз за эту беспокойную и бессонную ночь широко начертал вкруг себя крестное знамение.

Его собеседник креститься не стал. Шабревич лишь поудобнее уселся в кресле.

Он давно заприметил, насколько праведная мольба кого-нибудь из по-настоящему верующих очень даже способна напрочь отменить любую дурную примету или нехорошее предзнаменование. Есть, стало быть, на кого переложить всю ответственность за неблагоприятные случайности. На таких верующих можно-таки исповедимо надеяться. Их положительная связь с Богом покрепче, чем у прочих, у маловеров и суеверов, а молчаливые молитвы порой звучат громче церковной литургии и слышней высшим силам. «Прелестно этаки у них выходит, де-юре и де-факто…»

В эту тихую предрассветную пору адвокат и писатель уютно устроились, расслабились в глубоких кожаных креслах у распахнутых настежь створок балкона, выходящего во двор. Хотя для светомаскировки шторы плотно задернуты. И переговариваются они вполголоса, до минимума приглушив яркость светодиодной настольной лампы.

Обыкновенно в летней ночной тиши многих так и тянет на исповедимый покойный разговор обо всем и ни о чем. Но едва ли Алеся Двинько и Льва Шабревича. Их сейчас нисколько не привлекают, не прельщают отрешенные философские собеседования о жизни и о всяком прочем. Ни на минуту они не оставляют неспокойных, растревоженных мыслей о практически происходящем вдали на границе и совсем неподалеку от них. Вот-вот поблизости, у белорусских властей предержащих от мала до велика разразятся, как грянут военная тревога и немалый охранный переполох. Пусть им у запертых мелких тюремщиков вдребезину разбиты мобильники, а входы в здание следственной тюрьмы КГБ более-менее заблокированы.

Впрочем, чрезвычайный и полномочный политический скандал из-за удалого побега трех заключенных должен разгореться во вражеских властных кругах постепенно. И распространяться далее. Внутри страны и вне ее.

«Прелестно по плану. Оно вам было накануне грандиозного шухера», ― своемысленно процитировал, не вспомнив кого, Лев Шабревич.

― Еще коньячку по сорок капель, Алексан Михалыч?

― Пожалуй, ― Двинько испытующе, по-инквизиторски пронзительно воззрился на Шабревича. Затем жестко и внезапно потребовал ответа:

― Скажи-тка мне в откровенности, Лев наш Давыдыч, почему ты нас не сдал при подготовке побега?

Адвокат Шабревич, не моргнув глазом, тут же исповедально признался:

― Чуть-чуть думал о том. Но не захотел. Отвечаю чистосердечно по пунктам в нумерованном списе.

В пункте первом, военно-организационном и вероятностном, поверил я в твою счастливую руку, Алексан Михалыч. Если ты на первой руке сидишь и заходишь правильно под игрока с семака. А я с позиции силы могу лупить старшим козырем на последней руке.

В пункте втором, политическом, мне самому охота посильно сыграть против этого неправосудного государства по нашим честным и частным правилам. Чтобы не выходило-таки, когда я с ним, с государством, играю юридически в шахматы, а оно мне норовит процессуально запендюрить по своим правилам фул-контактного каратэ.

В пункте третьем, чисто конкретно юридическом, я по-любому обязан снять с моих подзащитных подлое незаконное и неправосудное обвинение.

По пункту четвертому, просто человеческому, прелестно хочу тебе сказать, Михалыч. Тана и Евген ― все ж таки мои деловые партнеры и друзья. Сдавать их ради абстрактно корректных и лояльных отношений с этаким преступным государством, с его пособниками и подельщиками мне не с руки. Попросту скажу ― это западло.

Лучше быть корыстным беспредельщиком по отношению к государственной хевре, чем ссучиться бесплатно у нее на дармовой службе.

― Я тебя понял, Давыдыч. Спасибо за прямоту. Наливай по третьей. Чую, сейчас пойдут оперативные вестки.

Уже светало, когда Двинько получил первую шифрованную эсэмэску, немедля отблагодарив Божью милость размашистым крестом по-офицерски.

― Велико милосердие Божие! В гебухе покуда не шерудятся, пентюхи. Но мой стартовый выстрел, свят Господь, сработал на ять. Теперь пойдет плямкать большой бедлам в бардаке со свистопляской.

В малые диверсионные подробности тебя, Давыдыч, и никого другого я не посвящаю.

― Понимаю и не любопытничаю. Как ты говоришь, не надо спрашивать лишнего. И все туточки.

Двинько на пару минут приумолк, нахмурил лоб, приподнял брови, о чем-то глубочайше задумавшись. Затем расторопно набрал несколько фраз на клавиатуре ноутбука. Извлек из него карточку памяти и вручил Шабревичу.

― Здесь кое-какие мои соображения и редакторские контакты в Киеве, Лев Давыдыч. Касательно пресс-конференции да все такое прочее.

В основном располагай практической помощью проворной Одарки Пывнюк. Эта гарна дивчина недавно была у меня в гостях в июне. Она ― наш человек на все сто. Причем, насколько я ее уразумел, она как-то знакома с нашим протеже Владом Ломцевичем.

Знаешь что… ― опять призадумался Двинько, ― латвей тебе, Давыдыч, отъехать сегодня же с утра. Не вечером садиться на киевский поезд. Но сей же час двигай ты на региональный экспресс бизнес-классом налегке до Орши. Анонимно. А тамотка на любом проходящем поезде под своей фамилией шасть скоренько в Москву, к твоей Альбине.

Давай-тка предусмотрим некое осложнение с твоим наглым задержанием в Минске или на этой вот белорусской государственной территории без права, без закона.

― Ты так думаешь, Михалыч?

― Пожалуй, да. Не годиться исключать, что малость обескураженный, скажем, ошалевший противник в одночасье не прибегнет к каратэ или к боксу вместо политических шахмат. Разумного Бог вразумляет, осторожного предостерегает, а дурака и вовсе дурковатым делает.

Латвей перебдеть, чем недобздеть, грубо по-армейски говоря.

Обговорив дополнительно ряд моментов украинской командировки Льва Шабревича, Алесь Двинько, в конце концов, дождался очередного краткого сообщения по международному роумингу. Как и следовало ожидать, первой из беглецов деловито отписалась о беспроблемном пересечении белорусско-российской границы Тана Бельская.

За ней кодировано доложил о предварительном успехе в деле экстренной эвакуации Вовчик Ломцевич.

Несколько спустя последовало ― отныне украинское! ― краткое сообщение от благополучно эвакуированного Евгена Печанского.

За окончательный успех общих благонадежных дел Двинько и Шабревич так и не выпили. Постановили отложить таковское питейное дельце до лучших времен в хорошей компании вместе с новоявленными политическими беженцами. Где-нигде в Киеве, например, на будущей неделе. А покамест попросту в Менске посидеть на дорожку. Не помешает и помолиться молча за общее дело.

Отправив восвояси Льва Шабревича в Киев через Москву, Алесь Двинько выключил везде свет в конспиративной квартире, проверил, не горит ли газ на кухне. Запер на шпингалеты балконные створки. А потом и входные двери на замки электронные и механические.

«Во многом еще, должно быть, пригодиться хорошая, нигде никак не засвеченная заговорщицкая квартирка, де профундис».

Домой Двинько шел неторопливой поступью по холодку гуляющего с утреца пораньше старого-старого писателя, полностью погруженного, углубленного в обдумывание новых творческих замыслов и свершений. Ногами по-стариковски не шаркал, но дендрологический возраст есть артрит неладный. То и другое глубоко чувствительны с некоторых пор.

 

Глава тридцать третья Мечты, желания, печали

Как он ни мечтал, ну не сумел Евгений Печанский быстренько отделаться от «утомительной в шерсть» Инессы Гойцени. Духу не достало сразу отослать, послать ее куда подальше домой в Белорашку, в приграничную Тереховку. Как ни крути она руль потрепанной «девятки», вот-таки вывезла во благо беглого зека. А прочувствованную благодарность просто так со счетов не сбросишь.

«Кредит не портит отношений!»

В Чернигове Евген все же пожелал переодеться и малость приодеться, вызвав немалое удивление, спаренное шевеление всеми бровями, кривоватое недоумение у трех продавцов тамошнего тряпочного магазина для престижных покупателей. Хотя сначала они с Инессой без малейшего престижа заехали на часок в черниговское отделение правильного банка, где даже в украинской провинции менеджеров трудно чем-либо удивить. Очевидно, им не приходится относительно недоумевать по поводу рабоче-селянского внешнего вида и гопницких транспортных средств состоятельных людей, имеющих многоразрядные банковские счета за границей и привычку пользоваться иностранными платежными системами. Клиент есть клиент, деньги деньгами, а оплата банковских услуг, маржа и проценты ― по прейскуранту.

Вернув себе имидж джентльмена и аудитора на выезде, Евген заодно придал Инессе подобающий облик и дресс-код собственного секретаря. С удовлетворением отметил, что она довольно чутко тотчас преисполнилась переважного достоинства сопровождающего лица или, должно быть, соответствующего эскорта очень важной персоны. Говорливая его спутница ажно приумолкла и призадумалась. «Девятку» вела очень-очень сосредоточенно на киевском направлении. И в придорожный кустарник или в нужники на заправках уж не бегала каждый битый час.

Немного подумав, Евген вынес аудиторское решение скоропостижно не тратить время и деньги на замену машины. Подчас для начала сгодится засратый «жигуль». Для бутафории, скажем, если выступать в роли сирого да убогого политического беженца из задрипанной и задавленной РБ. И без ненужных хлопот насчет новой тачки хватает неотложных дел на сегодня и на завтра.

Прежде всего идут деловые контакты. Затем обустройство на новом месте и заботы о белорусских партнерах, о ком Евгений Печанский ничуть не забыл.

Не доезжая Чернигова, Евген Печанский достал из облачного хранилища постоянно обновляемую копию адресной книги и немедленно загрузил ее в смартфон, еще в Минске врученный ему Алесем Двинько. Ему же и отослал первое сообщение на свободе и о свободе. Затем он озабоченно справился, как идет путешествие у Таны Бельской. Но вот абонентский номер Вовчика Ломцевича пока не доступен.

Смартфон Евген тоже пока не стал менять. Успеется в Киеве подыскать сносный аппарат и загрузить в него бережно заархивированную в отдаленных облачных закромах операционку со всей персональной информацией и привычно обустроенным интерфейсом. Попутно ноутбуком также не помешало бы обзавестись. Если старая рабочая машинка печально сгинула где-то в каком-то прокурорском спецхране вещдоков.

Затем Евген позвонил старинному киевскому приятелю и основательному бизнесмену Андрею Глуздовичу. Оказывается, о бедствиях Печанского тот немало осведомлен их общим знакомым Марьяном Птушкиным. Глуздович много ахал и охал, восторженно изумившись нежданному появлению в Украине, надо было думать, безнадежно застрявшего в тюряге давнего делового партнера.

Ох как кстати, некогда то была весьма креативная идея бизнесмена Глуздовича, порадовать аудитора Печанского украинским гражданством в приятный подарок. Выходит, пришлась к рукам Евгену жовто-блакитная паспортина, ― тут же свел концы с концами Андрей Глуздович. Горя любопытством услышать о крутом побеге из первых уст, он особо не раздумывал, приглашая Евгена к себе в загородный дом. Можно и вместе с любопытной маленькой компанией, ― радушно принял к сведению Глуздович поправку Евгена насчет его нынешних «в шерсть компаньонов и компаньонок». И того более, если Евгену весьма даже по пути остановиться у достоимущего Глуздовича в Семиполках на пару-тройку дней до публичного и широковещательного явления народу в Киеве.

Спадарыня-сударыня Бельская радушное украинское приглашение не отклонила, едва выяснив и уяснив, кто такой пан Ондрий Глуздович, сколько он нынче стоит и весит. А Вовчик Ломцевич, когда сам мобильно связался с Евгеном, ни о чем таком не спрашивал. Старшому, ясное дело, виднее.

Евген, само собой обещано, не запамятовал обеспечить бывшего сокамерника небольшими деньгами на первое время. О банковском счете для него он, знамо дело в кредит, предусмотрительно позаботился в Чернигове.

У гостеприимного и любознательного Глуздовича под Семиполками, пожалуй, стоит дождаться скорого приезда Льва Шабревича из Минска. Как узнал Евген по дороге на Киев, Лева уж в пути. Тем временем в Москве с Альбиной не намерен задерживаться надолго.

Невзадолге Евген Печанский проконтактировал со знакомым киевским риелтором, хорошенько озадачив того ускоренным поиском пригодного жилья в лизинг, с правом возможного выкупа. Как бы там оно ни вышло, он теперь склонен устраиваться в Киеве со всеми необходимыми удобствами и комфортом.

«Пускай тебе в шерсть без особого престижа… Но киевская квартирка вскоре пригодиться в качестве операционной базы, если насчет будущего постоянного места обитания разрешиться позднее. Сначала разъясним некие обстоятельства из недавнего уголовного прошлого… Никто не забыт, ничто не забыто, подобно всякому тайному, которому суждено стать явным во время ревизии. Следствие, аудит и жизнь продолжаются… В дебет и кредит…»

Каких-либо приподнятых чувств и блаженного воспарения к заграничной легкой жизни Евген никак не испытывал. Курить ему всю дорогу от Чернигова до Семиполок его тянуло ох тяжко до невыносимости. Но это неуместное и неуемное тюремное желание он в себе давил. Раз и навсегда его задавил, подъезжая к особняку Глуздовича.

* * *

Тану Бельскую несколько опечалило, благопечатно выражаясь, что до Киева они сегодня не доедут. И о приемлемом великосветском гардеробе ей надо на время позабыть в гостях у миллионера Андрея Глуздовича. «Добро пожаловать… Беженка, расторгуй-манда, п...ючка. Мы сами люди не местные на х…»

В остальном все выглядит великолепно. А она, Тана Бельская, не преувеличивая хороша и эффектна, пускай и без модного и престижного тряпья. «Что в лобок, что по лбу, легко, просто, эффективно!»

― Оленька, любовь моя! Желательно бы нам по дороге, обзавестись вдвоем джинсовым прикидом. Вначале посмотрим, чего-ничего тамотка есть у провинциальных москалей в Брянске.

― Угу, растопырь-манда, увидишь там, Тана, стебанутые юбки с гульфиком на мужскую сторону. Русский мир, называется. Отпад в осадок.

― Ну да, велика Россия, а покупать нечего. Коли позади Москва…

Российско-украинскую границу Тана с Вольгой преодолели, можно сказать, с ходу. Лишь поначалу калининградские номера их автомобиля вызвали нездоровый блеск в глазах украинских кордонников. Однако белорусские паспорта обеих путешественниц сию минуту заставили своекорыстных служак потускнеть и померкнуть.

Тогда как указанная цель визита в образе, в подобии благочестивого паломничеств по святым православным местам и вовсе повергла их в уныние, дополненное суеверными опасениями. На монашек, конечно, обе-две не похожи, но видуха у них уж очень постная и благостная. Со святошами лепей не связываться. Вам же дорожей обойдется, коли анафемой проклянут за излишнее корыстолюбие и любостяжательство. Не москали, то и годно.

Тана самодовольно и надменно ухмыльнулась. Мелочные мыслишки тупых погранцов видны, как на ярком дисплее в затененном углу. «Психология, что в лобок, что по лбу у мудозвонов державных по любую сторону границы…»

Конкретно и предметно думать о ближайшем или отдаленном будущем Тане не хотелось параметрически. Да так, ровно бы всякое завтра сейчас для нее всемерно располагается за гранью реальности. Не меньше или даже дальше, чем отъехавшее в нереальное никуда проклятое тюремное прошлое, оставшееся сзади, вдали, заграницей.

Будь, что будет, до приезда Левы Шабревича и пресс-конференции. По женской мере, нужно реально сойтись покороче с интересными хлопчуками Змитером и Евгеном. Оба ведь ей позвонили. Интересуются, как она. Наверное, не столько, как деловые партнеры.

«Ничто не мешает начать новый день с чистого лица. Если молодая красивая женщина не забывает на ночь смывать косметику. А утром подмываться. От п… и выше…», ― далеко не для печати отрезюмировала Тана Бельская.

Уже не слишком близко от границы Тана и Вольга подзадержались в провинциальном Кролевце. Заехали с немалой расстановкой в дамскую парикмахерскую, предварительно наведя нужные справки у завидно выглядевшей мадам Виолетты, владелицы придорожного кафе «Незабудка».

* * *

Перед Киевом, вот-таки восстав ото сна, сходил Змитер Дымкин в вагонный ватерклозет, с мылом умылся, почистил зубы, тщательно побрился, сбрызнул лицо хорошим парфюмом. Кому-никому, а политэмигранту надо бы выглядеть поприличнее, если его встречают и в путь-дорожку отрадно снарядили. От имени и по просьбе Алеся Двинько, в чем Змитер ничуточки не засомневался, ему коллегиально позвонила, напористо отрекомендовалась некая Одарка Пывнюк.

Телефонный голос киевской коллеги журналистки Змитеру отчего-то предстал смутно знакомым. А предстоящая встреча на вокзальном перроне еще больше взбодрила и высочайше вознесла настроение.

«Верно, будет много новых желанных встреч и новых людей! Благожелательных и не очень…

Хорошая у той дивчины фамилия, пивная, хохлацкая. Пожалуй, белорусское прозвище украинского Глуздовича, тоже неплохо звучит и смотрится печатно…»

 

Глава тридцать четвертая И к журналистам на съеденье

Встречавшую его Одарку распознал Змитер моментально. Причем, не прибегая к профессиональной журналистской памятливости на лица людей, когда-либо и где-либо им отмеченные. Еще бы! Кого-никого, что-ничто, но такую мертвецки лиловую помаду на пухлых губках, колоритные ярко-синие глаза в придачу со стройной подвижной темпераментной шатенкой разве позабудешь?

Хотя о телефонном номере и почтовом ящике, лилово нарисованным на зеркале в прихожей целую вечность назад тому, он думать-то позабыл. К тому же другие житейские мелочи его дотюремной биографии тоже как-то отдалились, удалились или даже совсем затерлись в оперативной памяти. «Все в фиолетовом цвете, но только не это».

― С прибытием, спадар Дымкин! Вижу, мне представляться по новой не надо. Это ты, а это я.

― Ты, насколько я понимаю, та самая Одарка Пывнюк. Та, что когда-то у нас в Минске неяк побывала Аглаей Дашуткиной?

― Так да. Выполняла исполнимую миссию в вашей Беларуси под тем псевдонимом, ― подтвердила Одарка и, не рассусоливая на платформе, в темпе внесла хорошее питьевое предложение. ― Пиво будешь? Или чего покрепче и побольше навроде как былому зеку на воле?

― Первому чуток да, второму нет. Меня тут у вас ждут в гости пид Киивом. А в приличном украинском обществе слегка поддатому белорусу появляться не к чему. В первый раз ― оно, как в первый класс вроде класса «премиум».

― Знаю, ты к олигарху Глуздовичу намылился. Я же хочу сесть тебе на хвост в роли эскорта, ― Одарка прямодушно заявила о своих журналистских намерениях.

Змитер самую малость поразмыслил многозначно и не стал противиться отныне чисто профессиональному контакту:

― Возражений и реплик нема. Коли быка профи берут за рога, а слона за хобот, коллегиально. Но сперва, коллега Пывнюк, она же Дашуткина, мне, пожалуйста, в один тутошний банк, покуда не закрылся. Карточку взять, мало-мальски наличку в гривнах получить.

― Не до шуток, тады погнали. Времени мало, работы много. Семиполки, они рядом, но надо еще вечерние пробки объезжать. Раком по буеракам…

На привокзальной стоянке Одарка привела Змитера к довольно малопочтенному автомобильчику. Но и за баранкой «таврии» она не конфузилась, не тушевалась. В дороге рассказала, как само собой разумеющееся:

― Когда я собирала материал в твоем Минске, в Доме печати мне на тебя указала одна старая лесбуха-редактрисса из вашего молодежного официоза. Мол, перспективный и многознающий. Потом мы с ней тебя в испанском кабаке засекли. Я от нее по быструхе слиняла, к тебе в ту пятницу приклеилась. А во вторник мне ваш письменник Двинько сказал, что тебя, Влад, не до шуток, с подставной наркотой нагло повязали.

У меня первой была публикация о тебе в Украине! Так-то! Политзек и узник совести Владимир Ломцевич-Скибка!

― Лучшей Змитер Дымкин.

― Принято, Змитер. Тады и туды я ― Дашутка. Или Дашута. Так для своих, не до шуток.

Дорогой Змитер заинтриговано выслушал свежую подборку сегодняшних украинских политических новостей с едкими и сатирическими Дашуткиными комментариями только для своих, принципиально. В принципе он не оспаривает такой вот подход. Да сгинет государство, да восторжествует свобода информации! При этом не имеет принципиального значения качество политической демократии в данной стране или количество персоналий демократических политиканов, государственных чинодралов, капитанов промышленности и торговли, высших офицеров армии и флота, напыщенных верховных судей, чванливых генеральных прокуроров, буйных партийных вождей, подвергаемых пристрастному да придирчивому журналистскому рассмотрению. Да еще учитывая, что очень важные персоны, вызывающие массовый общественный интерес, правом на неприкосновенность частной жизни априори не обладают.

Покончив с новинками украинской политики, Дашута хватко взялась за Змитера:

― Учти, партнер! У меня ― право первой ночи, ― отчасти в двойном смысле, намекая на состоявшиеся личные отношения, она сделала заявку на приоритет в получении информации из первых рук в прямой речи. ― Все подробности вашего побега, весь эксклюзив сначала сливаешь только мне.

В ее наличные профессиональные интересы лично он, Змитер Дымкин, вписывается очень-очень прилично. И как субъект по факту всего произошедшего, так и объектом по акту получения материала с целью пристального изучения. Кто-кто, а Змитер это прекрасно понимает. «В сам-речь такой!»

― Но публикации твои эксклюзивные, Дашутка Премирова, не раней общей пресс-конференции, ― недвусмысленно поставил на место Змитер не в меру зарвавшуюся массомедийную партнершу.

― Будь спок и спи спокойно, дорогой коллега! ― Дашутка ловко увернулась от непосредственного обещания. ― Всем нашим я о вас сообщила, пригласила, информационной поддержкой озадачила. Место и время общей прессухи определены, согласованы.

Спать и расслабляться Змитер вовсе не собирается. Выспался с меньшего днем под стук железнодорожных колес. Но вот поужинать, заодно и пообедать, было бы здорово. Пивом, хоть и вкусным, брюхо не обманешь.

Еще меньше надлежит экспромтом лгать и приукрашивать конкретные обстоятельства побега. Тем более, Алесь Двинько предварительно снабдил троих беглецов четкими инструкциями, о чем можно в открытую говорить, публично сообщать. А чего-ничего резонно оставить за кадром, за видоискателем, в пробелах и между строк широким интерлиньяжем, ― в профессиональной терминологии рассудил Змитер Дымкин.

Без труда отвечая на Дашуткины скоропалительные выспрашивания, он между тем внес несколько существенных редакционных поправок в свой собственный репортаж о дерзком побеге трех политзаключенных. Киевские пейзажи и местный дорожно-транспортный антураж его внимания почти не занимают. Туда же он своемысленно препроводил и любопытствующую Дашуту, в те же незначительные посторонние декорации. «Кое-кому на журналистском базаре любознательную пипи порвали…»

В общем и в частностях они друг друга стоят. Профессионально и солидарно. В чем прекрасно убедились и водительница «таврии» с включенным незаметно диктофоном, и ее пассажир на заднем сиденье с пивом и ноутбуком в режиме звукозаписи.

«Не забыть бы подзарядить оба аккумулятора…Если конь не лошадь, к утру довезет».

Все же, коли в наличии журналистская солидарность, то можно и взаимными симпатиями непритворно облечься. Доверием проникнуться в рабочем порядке для пользы дела.

«Business, as usual, nothing personal», ― начал Змитер понемногу припоминать английскую мову, ― все-таки Украина ― вижу, европейская заграница, abroad, Broadway». Хотя продолжил он мыслить по-белорусски. «Дело, справа, слева у нас, у журналеров и журналюг, ― общественное, информационное…»

Как ни посмотреть, совпадение частных интересов истинными профессионалами ценится дорого. Поболе некоего Парижа, какой-либо политизированной обедни и обоих государств вместе взятых. По ту или по эту сторону государственной границы. «Объективно для субъектов и субъективно нашими объектами».

В какой-то мере оказавшись пассивным объектом в сфере массовой информации, Змитер Дымкин активно сохраняет оценивающий и отстраненный личный взгляд профессионала. Потому нисколь не возражает против пытливых Дашуткиных вопросиков и бесцеремонного вторжения в его частную жизнь. Надо так надо!

«Так-то, my dearest Одарка Пывнюк with my privacy! От перемены мест слагаемых сумма профессиональных подходов и навыков предопределенно не меняется. Я да помогу тебе, ты, верно, подсобишь мне с размещением моих материалов и военными командировками в зону вашего АТО…»

Свой автомобильчик Одарка поставила на подходе за два дома поплоше до богатой загородной резиденции Андрея Глуздовича. Как раз на уличной стоянке рядом с «жигулями-девяткой» и «ладой-калина».

― В такой тачке, как моя, у Глуздовича во двор ни фига не пустят. Петровичу это не понравиться. Лучше пешком входить, так больше доверяют по-свойски, ― неопределенно пожав плечами, пояснила Одарка.

Действительно, о Змитере Дымкине охрана была предупреждена. Его спутницу пропустили без вопросов, естественно удостоверившись, что она с ним, а он с ней. Через калитку в двухметровом железном заборе они вышли на хорошо ухоженную лужайку поблизости от парковки. Туда, на сам-речь, ну никак бы не вписалась Дашуткина отечественная «таврия», явно и контрастно неуместная среди роскошных иномарок. Пускай места ей тут хватает. Зато нимало не имеется более важных и неотъемлемых качеств средства передвижения. Оно так и есть непосредственно с точки зрения бдящих привратных охранников, всему и всем знающим всегда истинную цену и достоинство.

Этот факт Змитер не упустил из виду, отметил его на будущее.

«На самом вам деле, двор ― не подворье. Достоименно и достопримечательно…»

За высоко подстриженными кустами Вовчик Ломцевич не приметил-таки Евгения Печанского. А тот его ожидал с долготерпением у теннисного корта летним украинским вечером. Издали белорусского корешка-брателлу увидел. И Татьяна Бельская, вон она, организовалась вместе с ним. Мигом вскочила с шезлонга, дождалась третьего, видимо, совсем для нее не лишнего сотоварища, кореша и дружбана по лихому побегу.

По-дружески словом перемолвить, даже нормально поприветствовать друг дружку им ох не дали. Ворота широко распахнулись навстречу, и во двор в кильватер за хозяйским дорогостоящим лимузином, столь же по-хозяйски, колонной и конвоем въехали два расписных микроавтобуса.

― Телевизионщики, козлы и козлицы е… драные! ― озлобленно процедила Одарка Пывнюк при виде нежданных конкурентов. ― Вон те, опарыши, из телеканала Глуздовича. А другие ― отовсюду, сборная солянка мудильников, х…сосов и блядей-мандализок… Не бери в голову, возьми в рот. Микрофон, камеру и все остальное…

 

Глава тридцать пятая Больше по делам

Бог его верно вразумил, направил, оттого Андрей Петрович Глуздович продовольствовать олигархическим ужином всю телевизионную шатию-братию никаких планов не строил. Императивно и категорически. Спустя каких-то полтора часа скопом докучных телевизионщиков и радиовещателей выдворил. И своих, и чужих изгнал, гуртом двинул прочь, вон, долой с охраняемой законом и собственными силами безопасности частной недвижимости.

Коллежский вынужденный исход Змитер прекраснодушно, без обиняков одобрил. «Добро поужинать некоторым нужно не меньше отдыха».

К позднему ужину в саду Вольга Сведкович вовремя и оперативно проснулась, успела навести макияж, вышла при всей ей возможной привлекательности к хозяину и к гостям. Тогда как Инесса Гойценя спокойненько осталась отдыхать, сладко почивать. Или же по-простому до утра недвижимым телом дрыхнуть без задних ног в отведенной им на двоих спальне.

Тем временем место последней за столом, как само собой подразумевающееся, сумела занять дошлая Одарка Пывнюк. Она хитроумно обошла, избежала изгнания из приватных владений. В отличие от конкурирующих торговцев аудиовизуальной свободой слова, своевременно затерялась среди прислуги, держащей язык за зубами. И нисколь не протестовала, когда Андрей Глуздович с подсказкой высоколобого секретаря-референта велеречиво провозгласил белорусский тост за очаровательную и неустрашимую Инночку из Менска. Чокаться хрусталем с вальяжным амфитрионом киевская прохиндейка Дашутка Премирова не рискнула. Просто скромненько промолчала, потупила синие глазки, едва-едва пригубила жеманно из цветного хрустального бокала французскую, со льда финьшампань «Дом Периньон». Засим душевно закусила энным числом бутербродиков с черной канадской икоркой.

«Не до шуток, девчо-пройдисвет далече-далек пойдет. Попсовых песен не поет, хохлушечка, моя душечка», ― по-белорусски констатировал Змитер Дымкин.

Остатние гости из Беларуси во взаимности не пытались нарушить ее инкогнито и раскрыть импровизированный псевдоним. Евген Печанский отечески улыбнулся открыто, Тана Бельская по-свойски иронически подмигнула вполоборота. В то время как Змитер принял вид бесстрастного многознающего профи. Мало, что ли, по-журналистски бывало на форуме при кворуме для декорума?

Тана вскорости встала из-за стола, без церемоний сославшись на огромную усталость:

― Ночью беглой и блудной женщине нужно спать с великого устатку. Изредка сама с собой в одной постели. Не то, ведомо-неведомо, назавтра я буду никакая, что в лобок, что по лбу, дамы и господа!

Дашутка не мешкая вызвалась ее сопроводить.

― Давно нашего Змитера-Влада знаешь? ― не замедлила осведомиться Тана.

― В июне у вас в Менску как-то обзнакомились накоротке.

― А я сегодня свиделась во второй раз в этой йе, гребаной жизни, ― тыльной стороной ладони Тана прикрыла зевок. ― Давай-ка, подруга Дашута, допрашивай и спрашивай дельно, чего конкретно из-под меня хотела. И покороче! А то в сон клинит по страшной силе. От п… и выше вымоталась, признаюсь чистосердечно на свободе с чистой совестью.

― А с Евгением Печанским у тебя как?

― Да то ж самое, Дашута ты моя любопытная…

Евген и Змитер согласно досидели до конца вечернего садового застолья у гостеприимного Глуздовича. Негоже пренебрегать-то хозяйским радушием и обильным угощением по высшему великосветскому разряду.

Ни тот, ни другой спать не хотели и того не желали. Печанский, по-деловому отзвонившись, обо всем со всеми договорившись, спокойно прикорнул, задремал по пути на Киев, всецело доверив Инессе довезти его до места назначения. Почти в то же время Ломцевич умиротворенно отсыпался в поезде на украинской земле.

Но вот поговорить с глазу на глаз, согласовать ближайшие намерения на завтра-послезавтра им очень и очень надо. Ну а потом, как получиться, хотя думать о дальнейшем им обоим также необходимо.

―…Что ж, брателла, завтрашние планы у нас совпадают и пересекаются. После завтрака в Киев по-центровому едем комильфо втроем, я ты и Танька, на разъездном «мерсюке» со вторым водилой Глуздовича.

Дашку твою, Пивнючку ты по быструхе в шерсть гони с глаз долой пана Глуздовича. Дознается наш Ондрийка, як она его нынче на смех поимела, ― все дерьмо журналистское из нее вышибет, не до шуток. Дядька он серьезный, я его не первый год знаю. Он только стелет мягко. А Левину глупую племяшку я завтра раненько поутрянке или в родный Гомель, в ее Тереховку налажу, или тут по другому адресу, коли в Киеве европейским воздухом свободы возжелает подышать.

Вот еще что, Змитер мой Дымкин, хочу, значится, завтра подобрать себе ноут поприличнее. Ты мои предпочтения, помню, в шерсть знаешь. Подскажешь чего-нибудь путное? Необязательно, чтобы полный новяк и хайтек…

Наутро на новом месте в Семиполках под Киевом белорусские гости Андрея Глуздовича не заспались, не разоспались. Поднялись все дружно, если ни свет ни заря, то не намного позднее того. Хозяин, как выяснилось, тоже не имеет бездельной привычки на свежую голову даром тратить драгоценные утренние часы.

Здраво рассудив, Евген все ж таки повинился, извинился перед старым влиятельным знакомым за вчерашний Дашуткин обман. «В шерсть разважливо!» Той, ясное дело, не с руки и не к рукам по-журналистски заиметь злопамятного Глуздовича среди своих врагов. Андрей Петрович извинения принял к сведению, но благонамерено. Одарил представленную ему Инессу Гойценю бесплатным разовым посещением собственного спа-салона со всеми услугами по ее выбору. За компанию и Ольгу Сведкович тем же самым облагодетельствовал галантно.

По пути в Киев к выборам новенького ноутбука для Евгена с разбором, со знанием дела информационно-технологически не без удовольствия и гордости за собственные компьютерные познания подключилась Тана Бельская:

―…У меня, мальцы, любой комп ко мне только на вы обращается. И никак им иначе! Говорю не банально и не анально по-любому…

Зато Евген и Змитер чисто мужским гендерным глазом подходяще оценивали возможное пополнение гардероба Таны и подавали весьма дельные советы по части модных аксессуаров. Иным женщинам о такой кинематографичной плюс компетентной примерке доводится лишь мечтать. Правда, нашлись и нешуточные сексистские разногласия. В ответ Евген притворно рассердился, расщедрился да лично от себя преподнес то дискуссионное, излишне женственное и откровенное вечернее платье прекрасной Тане в подарок. Сразу же всякие сомнения у Змитера и Таны всецело отпали. Причем отнюдь не по причине избитого трюизма, притче во языцех о рассмотрении зубов дареного коня.

Затем они вчетвером, официально посетив Министерство внутренних дел, уже с Дашуткой, отправились изучать, смотреть на местности в реале предложенные риелторами варианты киевского жилья в его различных ипостасях. После обсуждения классического соотношения: цена ― качество и других параметров консенсусом сошлись на четырехкомнатной квартире в Дарнице. Съездили, приценились, прикинули.

Во многих отношениях она им как-никак пригодна для временного совместного проживания трех политэмигрантов. Метро рукой подать, центр города по идее рядом, коли на машине. Евроремонт с большего, с пятого на десятое наблюдается. Пятый последний этаж крупноблочного дома то ли хрущевской, то ли брежневской железобетонной застройки. В общем, от времен какого-то доисторического царя Генсека.

Потолки, по правде выказать, ниже низшего. Ванна и ванная малогабаритны до неприличия. Кухня, вообще, видать, рассчитана на единовременное пребывание не более полутора человек. Если один стоит, ходит, кухарским делом занят, то другой вынужден непременно сидеть неподвижно. Не то оба будут один на одного все время натыкаться раздражающе. Но газовая водонагревательная колонка в наличии, исправна. В украинской столице это плюс, заверила их Одарка, порекомендовав приобрести отопительные системы для спален.

Хотя стеклопакеты на глаз вполне приличны. Ламинат на полу пойдет в первом приближении. Стены достаточно массивны и капитальны. Дурных соседей вроде как не будет слышно. И сверху никто не станет битюгами, першеронами систематически или периодически топать, скакать, если последний поверх и накрепко запертый чердак без бомжей.

Арендная плата среднестатистическая для киевского рынка жилья. Не больше и не меньше.

Мебель в квартирке, конечно, никакая ― выкрасить и выбросить. Но это без больших проблем поправимо. Так же как и карнизы с нормативными шторами для жизни и работы с компьютером.

В той же последовательности приобретение новых компов и смартфонов для Евгена и Таны вышло самым нормальным, приятным и беспроблемным образом со склада фирмы, хорошо отрекомендованной коренными киевлянами: как Андреем Глуздовичем, так и Одаркой Пывнюк.

В завершение результативной поездки в Киев они вшестером, с примкнувшими к ним Вольгой и Инессой, отменно пообедали, поужинали в хорошо знакомом Евгену ресторане, на паях принадлежащем Глуздовичу.

― Петровичу это понравится, говорю вам не до шуток, ― уверенно заявила всеведающая Одарка, ― не премините поведать ему о вашем гастрономическом восторге и неподдельном восхищении превосходной европейской кухней.

― Уж это я, Дашутка, без тебя, егоза, превосходно знаю, ― подтвердил Евген. И тотчас принял поварское решение невзадолге изумить, ублажить избранных гостей персонально кулинарным мастерством. Теперь надобно всерьез озаботиться приобретением необходимой посуды, столового белья, кухонной утвари и технологического оборудования. Как ни скажи, для кого-кого, но лично для Евгена Печанского оно ему доволе приятное занятие.

Вот чего нисколько не скажешь о политической кухне в Киеве или еще дальше экономически, за океаном. Как ни откладывай на будущее конкретное осуществление на практике прежних реальных замыслов, с разных сторон теоретически и абстрактно обдуманных за решеткой, в той еще проклятой лукашистской Американке. «Что-то, очень тебе ажно многие несъедобные блюда сготовить придется кое-кому туда и там в скором времени».

Вчера вечером, когда они сумерничали непринужденно в саду, Евген перекинулся несколькими словами с Андреем Глуздовичем о том, о сем, об общих знакомых. И кое-что уяснил насчет того, кому вдруг понадобилось убрать его из инвестиционного бизнеса и Беларуси, вынудив вот сюда эмигрировать. Еще немного фактов, тогда все и вся встанут на свои верные, отмеренные им места в раскладах вчерашних и завтрашних.

«Цент к центу, копейка в копейку, папа в маму…

Тады вероятная подельщица ― вось гэта отмороженная Танька Бельская. Она мне, я ей в шерсть с той же подставой. И кому-то, то есть тому самому козлу на букву «М», против шерсти. Надо бы вскорости выяснить, насколько она способна носить оружие…

Вовчика Ломцевича следует непременно подключить. Положиться на него по-таковски можно. Не сдаст и не сломается, при должной психологической поддержке и предварительном настрое. Судя по нашему удачному побегу, он ― типичный холерик, в лучшем смысле данного слова. Гормоны ему добавляют хладнокровия, точности и безошибочности. А стрелять-то я любого научу, не хужей, чем меня учили…»

В собственную очередь Тана Бельская точно так же час от часу прагматически, утилитарно оценивала партнеров по побегу со вчерашнего вечера: «Хлопчуки оба всемерно и всечасно мне сгодятся. Право слово, повязаны крепко мы одним делом. Могут отчураться, но вряд ли.

Интересно, сколь хорошо этот Евген умеет стрелять? Помнится, волыну держал в руках без соплей, привычно, с чувством. Похоже, сумеет, коли чувствительно припрет, валить всех вподряд. Без раздумий и рефлексий интеллигентски-гуманистических. Не мелочиться…

Джентльмен и аудитор Печанский, как болботал вчера занудно олигарх Глуздович. Возможно, наш рафинированный Ген Вадимыч, со вкусом разбирающийся в бабском тряпье, станет тем самым истым британским джентльменом за Суэцким каналом. Kill them all, those aborigines!

И подставили нас обоих до оп…инения однольково. Что меня, что его, с чужой-то наркотой…»

Тем часом Змитера Дымкина после подачи тройственного официального заявления на статус политического беженца какие-либо мысли о недавнем прошлом, оставшемся вдалеке на белорусской Родине, вовсе не одолевали. Он всего лишь осваивается и вживается в новую для него здешнюю обстановку. Больше молчал, подчас спрашивал Дашутку.

А та говорила и говорила, везде и всюду без умолку. Чаще всего заливалась соловьем, трещала сорокой, тараторила о том, чего здесь типически киевское на глаза подворачивается.

«Наподобие азиатского акына. Что вижу, о том и пою. Ехай на кишлак на ишак, покупай курага, кишмиш хрум-хрум. Смачна!..»

Инесса Гойценя и Вольга Сведкович большей частью помалкивали. Вольга ― по оперативной привычке себе на уме. А малой Инессе, наверное, и сказать-то нечего, чего-нибудь тут-ка умное-разумное, ― единомысленно пришли к одному и тому же мнению собеседники.

Время от времени они, включая Вольгу, не скупились на остроумные выпады, фривольные высказывания взрослых и больших людей. Прекрасно чувствовали себя не вещами бессловесными в себе. Но истинно в своей тарелке в дорогом ресторане посреди разнообразных ресторанных кувертов и перемен, въедливо заказанных блюд и марочного спиртного.

Кое-какие мысли у Инессы Гойцени все же были. Но безутешные и самоуничижительные, подобно иному человеку, нисколько не вписывающемся в сплоченную компанию: «Почувствуйте разницу. У них все схвачено, за все заплачено. Куда тут мне, дурнице тереховской! Вчера как дитё заснула… сегодня обратно спать охота…»

Наконец не кто-нибудь, но Вовчик Ломцевич снизошел, сжалился над стушевавшейся девчонкой. Разговорил доброжелательно, пригласил танцевать.

«Оба-на! Это ― мой девушка. И я его, ее сёдни танцую, таньчу… Give me girl again!..»

 

Глава тридцать шестая На благородном расстоянье

С утра Тана Бельская ни с того ни с сего как вдруг прониклась снисходительной симпатией к Инессе Гойцене. Теперь вон вместе на свежем воздухе кофий кушают, воркуют умильно о чем-то женском. Раней-то Тана ее в упор не замечала, ― проницательно подметил Змитер Дымкин. С чего бы это?

«Может, гормоны так действуют, помимо сознания, ольфатически?»

До того он не менее удивленно подсматривал с галереи третьего этажа, как Тана и Вольга со срання усердно и ударно упражнялись в саду нехилой восточной гимнастикой. Апосля бесконтактно сразились короткими деревяшками. «Ого-го-го, как обе работают! Смертоубийственно анияк!»

Осмотрелся Змитер также и в загородной асьенде медиамагната Глуздовича. Вчера-позавчера ему было недосуг. Однак сегодня он заинтересовался окружающим антуражем и пейзажем в округе. «Видимо, от нечего делать…»

Гостевые спальни у пана Глуздовича размещены на третьем поверхе. Отсюда прекрасно видно, что Евген Печанский прилежно трудится себе в дальней беседке с компом, кропотливо переносит в виртуальность нечто шифрованное циферками и буковками из той толстой тетрадищи-гроссбуха формата А4. Размышляет тяжко, насупив брови.

На втором этаже ― апартаменты самого хозяина и двух его дочерей, нынче отсутствующих по причине учебы в Североамериканских штатах в неслабом универе Джона Хопкинса. На нижнем поверхе живет в домочадцах хозяйская обслуга, и сидят трое сменных охранников в дежурке у мониторов.

Внизу здесь у них кухня-поварня, столовая, гостиная. И огромнейшая веранда высотой в два поверха на северной стороне. Даже кровля из особого цветного стекла. Створ высоких дверей и широченные ступени ведут к пышно цветущим георгинам всевозможных сортов и расцветок.

На всякий журналистский случай Змитер все тут заприметил, в памяти отложил, красивые развесистые фразы накидал отдельным файлом. Вдруг да сгодится описать где-нибудь, когда-нибудь загородное летнее местожительство богатого и знаменитого Глуздовича? Очень вам архитектурно смахивает на техасско-мексиканское ранчо в южном колониальном стиле. Асьенда есть асьенда, если с дорическими колоннами.

Разве что скотина на выпасе на пажитях и оболонях у вельможного ранчеро Глуздовича в городе перед телевизором мелкие мозги отсиживает. Южноамериканские сериалы и украинские рекламные ролики жует, хрумкает. «Паситесь, мирные уроды!

Хотя это, наверное, поменьше на травоядные мозги капает, чем неосоветский охмуреж россиянских телеканалов. У кого-никого крыша подтекает из-за того великоотечественно. Не во саду ли, не в огороде, но многосерийно о счастливой совковой жизни в прошлом веке долбают…»

Свысока и далеко не демократично оглядев сверху местный садово-парковый ландшафт, Змитер спустился вниз, к Евгену посоветоваться. Хорош ему там мыслить в одиночку!

― Слышь, братаныч, оторвись на минуточку от раздумий бухгалтерских! Хочу тебя попытать, какой мне тут псевдоним украинский взять для паспорта с трезубом?

― Спросить можно ― этак неохотно и пасмурно прервал свои занятия Евгений Печанский.

― Быть может, Дмытро Дымко? Или Думко?

― А какая тебе разница?

― Да мне никакой, если в строчку. Вопрос, как оно в печати для читателей будет смотреться?

― Паспортина, она для бюрократических надобностей.

― А я хочу и там, и там. Чтоб в каждой бочке затычка, в каждом влагалище тампон.

― Тады лепей Думко. На мою думку, подпиши-тка этаким погонялом какой-никакой тутошний артикул в печать, а там поглядим. Имприматур, как сказал бы дед Двинько по-латынски.

― И то верно.

― Лады, сейчас тут-ка слегонца потренируемся кое с чем и поедем комиссией по встрече нашего Левы Шабревича.

Зарулим по пути в одну правильную парикмахерскую. Тебе и мне не лишне бы пристойно подстричься перед завтрашней пресс-конференцией. Неудобняк богемой выглядеть даже откинувшимся с кичи политзекам. Посмотри-тка на Татьяну…

Тана Бельская заранее намеревалась прибыть на железнодорожный вокзал и вообще в Киев по дамским стильным делам, квартирным, там, хлопотам в Дарнице. Для чего за компанию захватила с собой, усадила за руль «девятки» Инессу Гойценю. Никаких тут проблем, бытовых вопросов к старой тачке с белорусскими номерами и к трем девушкам, прибывшими в Украину с благочестивыми, как сказано, целями. Отбыли они втроем с Вольгой загодя до Змитера и Евгена.

Обоих партнеров прислуга поселила на третьем гостевом этаже. Вдвоем без особого почтения, если туалетная комната для них в конце коридора. Встречают-то незнакомцев вовсе не популярно по одежке из устарелой поговорки. Но, исходя из первого впечатления. А таковое зачастую определяют престижность средства передвижения в пространстве-времени или безапелляционность манер и поведения.

Евген Печанский к особенному гостевому статусу не апеллировал, шибко не взывал. Сойдет на два-три дня. В противоположность панне Бельской. Она тотчас по прибытии безошибочно сориентировалась, определилась. С порога и с дальней дороги истребовала отдельную спальню с туалетом.

«Вось так, ― определил Змитер Дымкин, ― нам на двоих, а ее в одиночку, как в Американке». Для твердой памяти он также внес запись, что бежали они из тюрьмы в ночь с понедельника на вторник 23 августа.

«Сегодня четверг, Шабревич приезжает, завтра пятница, наша пресс-конференция. Время назад не пятиться, однак люди то и дело бывают захвачены обратным отсчетом. Живут, смотрят от настоящего в прошлое. Но после у всех неизменно следует за единицей ноль. Пуск! No time! Пошел!»

Последнюю мысль Змитер не слишком хорошо оформил ни по-белорусски, ни по-английски, но все едино внес ее в текстовый файл дневника. Его он теперь старается писать на международном английском, языковой практики ради.

Политические новости из оставшейся в прошлом проклятой несвободы он все же просматривает, листает заинтересовано в интернете. «Когда-никогда, батька як говорил, почти каждый эмигрант мечтает о возвращении на Родину. Пускай даже не триумфатором на белом коне, ан тишком, впотай…»

Дальнейшие, теоретические, ни к селу, ни к городу, хотя, может статься, своевременные рассуждения Змитера перебил Евген, возвратившийся к ним в двухкроватную комнату на третий поверх.

― Я тут, братка, с вартой перетер о том, о сем. По соседству есть хорошее место для наших практических тренировок. А пока же у тебя практика по неполной разборке и сборке ручного огнестрельного нарезного оружия.

Держи! ― Евген достал из подмышки внушающий уважение «глок». Вручил его Змитеру от души, с намеком на дальнейшее, начав инструктивные занятия по стрелковой подготовке напарника. «Еще в крытке неяк обещал».

― Первее всего, отсоедини магазин, передерни затворную раму и убедись, что нет патрона в патроннике. Затем доложи о готовности. Вскакивать не надо, чай, мы с тобой не вояки забубенные.

Вау! С предохранителя-то волыну сними, не мучайся, салага косорукий!

Не беда, сначала смотри, запоминай, затем будешь делать как я.

Евген отобрал у неумелого пистолет, сноровисто разобрал и по новой собрал убойную машинку.

― Вперед, брателла! Можно без песни.

Покуда Змитер неловко возился с составными частями и комплектующими «глока», Евген продолжил теоретическую часть курса обучения молодого бойца. «Как положено и как самого учил в детстве дядька Алесь Печанский…»

― Слушай и запоминай, Змитер мой Дымкин, але грамадзянин Думко в будущем украинском гражданстве.

По природе, натурально, каждый человек есть безоружный животный пацифист. Оружие нам дано от Бога, от бессмертной разумной души. Зато неразумное человеческое тело в естестве ничего не знает и знать чего-либо не желает об оружии и как с ним управляться.

Голова и сознание все решают и разрешают. А голове своей надо руками помогать. Але не наоборот, как у лохов-натуропатов, у которых из головы дуло и поддувало. В ствол им дуло! И в курок к такой-то матери вместо спускового крючка!

Интеллигентски-пацифистические шпаки и штафирки, не желающие овладевать оружейной терминологией, ни в жизнь не научатся держать и носить оружие. Тем более, его применять практически. Когда либо ты без соплей гуманизма и толстовства валишь ворогов, либо они уделают тебя до смерти.

Но прежде голова должна отдать приказ, а руки почувствовать оружие. Днем и ночью, если у тебя есть лазерный или инфракрасный прицел ночного видения. Или хотя бы фосфоресцирующее прицельное приспособление для стрельбы в условиях недостаточной освещенности.

Человек вооруженный должен находиться на благородном расстоянии действительного огня. Или же отходить от противника на рубеж прицельной дальности.

Так скажем, Штирлиц выстрелил в упор. Упор упал. Тем и закончилась намеченная стрелка и разборки бугра Штирлица с беспредельщиком Упором…

Когда Змитер кое-как справился со сборкой пистолета, Евген вынул из дорожной сумки гранату.

― Вот это ― эргедешка наступательная. Выверни-ка, брате, из нее взрыватель. Тольки осторожно, совсем не касаясь предохранительного кольца.

У меня еще «стечкин» в закромах найдется. Но ты с ним апосля в шерсть обзнакомишься…

«Ну пипец! Так он из меня круто отчаянного вояку заделает! От войска меня батька некогда отмазал, но с Евгеном ― другое дело. Оно, мого быть, к лучшему в этом лучшем из миров. Щас спою: мы ― белорусы, мирные люди… Мир вашему миру, коли блаженны благоразумные миротворцы!»

 

Глава тридцать седьмая Осуждены судьбою властной

Передохнув в поезде после суматошной Москвы и супруги Альбины, перепуганной до невротической икоты негаданным побегом своей подзащитной, Лев Шабревич изначально решил приостановиться в Киеве на несколько августовских дней. Куда торопиться-то, пыхтеть? Все-таки он в официальном отпуске, начиная с понедельника. Тем часом в Минске прочие частные клиенты-терпилы подождут. Никуда они не денутся, если им от белорусского государства деваться некуда. «Ни в бархатный отпускной сезон, ни в бабье лето…»

Связь с Москвой, с Минском поддерживается бесперебойно и деликатно по интернету. «Прелестные новости смогу сообщить тут нашим отважным героям и героиням. А вось и комитет по встрече в героическом составе! То-то им показательно расскажем… чуточки болей, чем моей Альбине-судьбине!»

Досконально и построчно всю доподлинную информацию довести до сведения подопечных и подзащитных адвокат Шабревич, тем не менее, не намечал. Помнил-таки, дословно и безусловно, о многозначительном напутствии писателя Двинько перед скоропостижным отъездом из Беларуси:

«…Во многом и во всех, разумеется, я продолжаю сомневаться. В том разе и в тебе, извини, Давыдыч.

Скажем к слову, покойный полковник Алексан Сергеич Печанский, умнейший человек и джентльмен, многое мне доверил и поручил. Однак лишнего я не у кого не спрашиваю. И ты, Лев Давыдыч не задавай мне излишних и преждевременных вопросов. Всем фруктам ― свое время, свои ответы и ответственность… Будем благонадежны…»

―…Прелестно туточки присядем и обговорим кое-чего деликатно без посторонних ушей и глаз, прекрасные леди и джентльмены хорошие… ― прижмурившись, Лев Шабревич интригующе обвел хитрым взглядом всех собравшихся на квартире в Дарнице. Удержал красноречиво должную риторическую паузу.

Племянницу Инессу он отослал к чертям собачьим, то есть к киевским свойственникам по первой жене. В то же время Евген Печанский, Змитер Дымкин, Тана Бельская, Вольга Сведкович приготовились его внимательно слушать. По всей видимости с нетерпением, хотя не подгоняют. Спешить им покамест ни к чему и незачем. Хотя Тана с женским неудовольствием посматривает вокруг неудовлетворенно. Она уж приступила помалу распоряжаться, обзаводиться коврами на пол, шторами на окна и первоначальной меблировкой обжитого уюта ради.

― Накануне твоего, Ген Вадимыч, деликатно скажем, отбытия с нашего Менска, позвонил мне мой давний и теперешний терпила ― Костя Кинолог. По его словам, был он у тебя на даче в Колодищах в это воскресенье второй шмон с перетрусом повальным. Меня о том странным образом никто не предупредил в нерабочий, выделяю, день. Вышла коллизия. А Костя плакал, умолял, но бравые омоновцы-архаровцы твоего Акбара кавказского без долгих разговоров пристрелили из-за забора.

По моим данным, Вадимыч, тебя лично дважды целились замочить. В первый раз, когда брали на железнодорожном переезде в Колодищах. Тогда твой старый дружок не дал. Ты знаешь, о ком я говорю… ― не торопился продолжать Лев Давыдыч

― Догадываюсь, ― бесстрастно кивнул Евген.

При этом, заметил Змитер, его бывший сокамерник стиснул зубы до желваков на скулах, да костяшки резко побелели на сжатых кулаках Евгена.

Тем временем Шабревич возобновил сжатое изложение прежних и нынешних белорусских событий, частных и государственных реалий.

― Во второй раз тебя, Ген Вадимыч, реально могли ликвиднуть при фиктивном освобождении под домашний арест. Якобы при попытке к бегству. Но вовремя, в натуре, опомнились, архаровцы, сполохались, что выйдет занадта грубо и неубедительно. Ты-то ведь никуда не бежал из-под стражи. По крайней мере, в тот час.

В обоих случаях, подчеркиваю, я получил прелестную пищу для размышлений и необходимые сведения для дальнейших следственных действий в оперативно-розыскном порядке. Наладил кое-кого наблюдать и окучивать негласно из подозрительных лиц в ваших, Тана и Евген, и моих лично списах ой подозрительных лиц в сходном преступном почерке.

Так вось, вчера вечером в среду, як мне вельми докладна доложили два информатора, независимо друг от друга, отбылась тайная свиданка небезызвестных вам особ… ― Шабревич учинил драматическую паузу, точно в зале суда обвел внимательным взглядом присутствующих. ― Вот этими особистыми личностями моими топтунами были выявлены прелестные Марьян Ольгердович Птушкин и Евдокия Емельяновна Бельская. Любопытные фотографии и аудиозапись их неосторожной беседы имеются…

― Так я и знала! ― не выдержала Тана. ― Не Хведос х…в, а Явдоха, падла, удумала, сучара-свекруха, как меня подставить. От п… и ниже.

Повышать голос Тана особо не повышала. Напротив, зловещим таким шепотом жестко сей же час пообещала. Прозвучало ее обещание крепче какой ни на есть матерщины:

― Урою уродку-урологиню! А подкаблучника Хведоса гебешного в унитазе утоплю.

При этом она странным жестом провела напряженными пальцами правой руки по левому предплечью. От запястья до локтя.

Евген ни полслова не проронил. Он по-другому отреагировал на разоблачение. Ни слова не проронив, достал из кейса свою большую тетрадь, чернильный «паркер» из внутреннего кармана пиджака. Сделал пометку на первой зашифрованной странице, перелистнул гроссбух и несколько строк в той кодированной абракадабре жирно так перечеркнул золотым пером. Медленно отвернулся в сторону.

Смотрел он отстраненно, индифферентно в окно, во двор. Но ничего там, верно, не видел. Или мысленно обозревал иной антураж или стаффаж.

Какие тут слова и дворовые пейзажи! ― сообразил Змитер. Бывшему Евгенову боссу теперь явно не поздоровится. Не меньше, чем нынешним свойственникам Таны. А может, и побольше!

― Прошу прелестно отметить, ― вновь невозмутимо заговорил Шабревич, будто ни в чем не бывало, ― ваши, Евген и Тана, пальчики деликатно обнаружились на конторских пластиковых файлах одного и того же дизайна. Их вы вполне могли касаться по роду и по природе вашей офисной деятельности. В них-то и был с деликатностью упакован подложный героин.

Афганская наркота, напоминаю, из одной и той же крупной афганской партии, от талибов. Часть ее непонятным образом была расхищена из ментовского хранилища перед липовым актированием.

Основных доказательств, надеюсь, вам хватит? Могу также документально предоставить сведения о личных контактах товарища полковника Бельского Ф. Т. с руководством спортклуба и общества содействия работникам правоохранительных органов и спецслужб.

Это тебе, Ген Вадимыч на заметку, откуда раптам взялся сомнительный ПМ в багажнике твоего джипа.

Думаю, для Генпрокуратуры и Мингорсуда данных моего адвокатского расследования также стало бы юридически достаточно. Разумеется, в каком-либо социально ответственном правовом царстве-государстве.

Хотя гражданочку Бельскую Е. Е., а также гражданчика Бельского М. Ф. едва ли удастся где-либо, когда-либо привлечь к уголовной ответственности за организацию и участие в преступной группе. Родственные связи, знаете ли. То и значит, что именно родные.

За вами слово, Тана и Евген, ― адвокат Шабревич каким-то неуловимо юридическим голосом, точно в зале суда к присяжным, обратился к подзащитным, доказательно объединив оба формально отдельных следственных дела в одной речи защитника на открытом уголовном процессе. ― Не спешите, подумайте, поразмыслите, что из моих разоблачений нам пригодиться обнародовать, предать гласности на завтрашней пресс-конференции трех уже широко известных белорусских политзаключенных, включая сердечно вашего частного поверенного, некоего Льва Шабревича из Минска.

Вось вам коллизия! Как скажете, мои прелестные подзащитные, так и будет!

Ни Евгений Печанский, ни Татьяна Бельская ни о чем дополнительном или уточняющем адвоката Шабревича не расспрашивали. Данных и вводных к судьбоносным размышлениям им более чем довольно. И того более, когда подтверждаются старые подозрения и непроизвольно, по-иному, властно всплывают в памяти прежние акты и факты.

Евгену по-новому припомнился его последний разговор с боссом Птушкиным в канун отпуска на Канарах. Те самые пыльные папки и гроссбухи на тележке.

«В шерсть и против шерсти! Там и там наркота треклятая… Ну держись, Марьян Батькович!»

В то же самое время Тана восстановила детально, как однажды ее свекор Феодосий любознательно выяснял, с кем из влиятельных грантодателей она планировала переговорить на гендерной ооновской конференции в Нью-Йорке.

«Вместо Америки в Американку х…ву запердолил, сука гебистская! Клянусь, не на кичу, а на пику ты у меня сядешь, п…юк Хведос Теобальдович!»

Затем Татьяне Бельской почему-то пришел на память самодеятельный дурацкий плакатик у них на фирме в коридоре на первом этаже. Какой-то диссидентствующий умник регулярно и анонимно вывешивал там на доске объявлений: «Граждане Республики Беларусь, которые плохо себя вели в этой жизни, после смерти опять попадут в РБ»…

Тана благожелательно и мечтательно улыбнулась собственным мыслям. Прежних бессильных чувств гнева и возмущения у нее как не бывало. «Пропади они там, в Белорашке, пропадом!» Наоборот, сейчас она испытывает приятную расслабленность, ровно бы после секса или хорошо выполненного дела.

В свою очередь Евген ощутил удивительную легкость бытия, словно с его плеч Лева убрал гнетущую тяжесть многих несогласованных событий, разрозненных актов и раздерганных контрактов. Все и вся прочно встали на единственно верные места. Досадные, неприятные несовпадения и нестыковки сняты. «Баланс сведен копейка в копейку! Дело в шерсть за малым: ладно оформить документы и самому себе сдать отчет о проделанной работе».

* * *

За импровизированном на скорую руку файв-о-клоком в Дарнице консенсусом Тана и Евген сообщили о своем совместном решении Льву Шабревичу. Они оставляют на его озадаченное рассмотрение, какие факты в активе завтра огласить для киевских и иностранных журналистов. А что следует неизреченно уложить в фигуре умолчания, исходя из юридических и политических околичностей в пассиве.

― Так-таки ви будете во всем за меня согласны? ― с хитрым жидомасонским акцентом переспросил Лева.

― Угу, в шерсть, на кухне, в тесноте и без обеда, ― за двоих цитатой пошутил Евген без тени улыбки. ― Гайда, поехали, панове! Пан Андрюха Глуздович к раннему ужину чакает нас в Семиполках.

 

Глава тридцать восьмая На повороте наших лет

Лев Шабревич, прекрасно отужинав, все-таки позвонил деликатно и конфиденциально Алесю Двинько в Минск. Не желательно бы его беспокоить, но надо по-дружески посоветоваться, чего делать-то. А также отрапортовать о самочувствии подопечных.

О том, что мстительно замышляют, очевидно, и Тана Бельская, и Евген Печанский, ему не хочется ни думать, ни предполагать что-либо конкретное. Чему быть, того не миновать.

«Оно вам неизбежно. Что в минувшем бесповоротно, в текущем произвольно, что в предстоящем…»

Со всем тем Шабревич нисколько не желает пустить дело и чисто конкретные уголовные дела на самотек. Он твердо намерен удержать ситуацию под юридическим контролем. В фарватере действующего белорусского законодательства.

К тому же Двинько его решительно и обстоятельно поддержал:

―…Будем благонадежны, Давыдыч! Ситуативно внешняя политика привходяще является, да и всегда превосходяще была, обстоятельством непреодолимой силы для властей ныне предержащих в Беларуси. Она у них навроде грибоедовской княгини Марьи Алексевны. Завсегда озадачены и огорошены, что же она будет говорить на Западе и на Востоке.

Действуй, как мы с тобой намечали, друже!

Да, кстати, спешу тебя порадовать. Порадуй и ты всех наших! В России, по моей неофициальной информации, не то чтобы нарочито открестились объявлять их в федеральный или негласный розыск на своей территории, но тянут, выжидают.

Потому-то рекомендую подбросить горяченьких международных политических новинок с Киеву лукашистскому противнику. Щоб зусим з глузду зъихав!

Под кола, жаба, не подлазь!

Откуда эта антифашистская цитатка не забыл, Давыдыч?..»

* * *

«…Тиха украинская ночь, чуден Днипро в тихую погоду, а вечерами на хуторе пана Глуздовича близ Киева совсем тихо и мирно», ― внес очередную дневниковую запись Змитер Дымкин. Понятное ему дело, вкупе и влюбе с литературными реминисценциями. Пойдет в дело и к мысли или нет гоголевская беллетристическая классика, он не знает.

«Let it be. Пусть будет… Коли на Миколу Гоголя взаимоисключающе претендуют школьные программы по классической литературе в России и в Украине.

Тольки трусливые до охренения государственные лукашисты и скудоумные фэйк-оппозиционеры могут всемирно прославленного белорусского шляхтича Федора Достоевского задаром отдавать москалям в бессрочную идеологическую кабалу. Безо всякой патриотической пользы для страны, запишем. А кровного белоруса Адама Мицкевича ― сдавать ляхам в аренду на тех же бездарно льготных условиях…»

Это Змитер тоже записал, внес в файлы вместе с другими наблюдениями в новой жизни, где вдруг непреодолимой пропастью возникло или же внезапно вознеслось высочайшим горным хребтом исполинское разделение как всего того, что было до тюрьмы, так и между всем тем, что уж есть, да еще сбудется после освобождения.

«О! Лев Давыдыч на совещаловку кличет. Не будем петь попсовых песен. Завтра в пятницу ужо покажем лукашенковской шайке-лейке, как свободу любить. А именно и поименно: Кузькину мать, Юрьев день, Варфоломеевскую ночь, или куда Макар телят не гонял после киевского дождичка в четверг. Будет им, государственным бандформированиям, страшная месть и мертвые души по Гоголю. Не в добра-пирога!»

На недолгом совещании форменный политический радикализм Змитера Дымкина, в скором натурализованном будущем Дмитро Думко, был единодушно одобрен. Содружно приговорили ввалить по первое число казенной лукашистской шатии-братии за ложные обвинения и беззаконные аресты с содержанием под стражей в страшных сталинских казематах. Благим матом по государству вдарить!

К тому часу основательно завечерело, дождь перестал.

Тогда же, посовещавшись, постановили поскорее отправить Вольгу Сведкович в Минск деликатно наблюдать за неназванными подозреваемыми, пособниками и обвиняемыми общественностью в преступных деяниях. Поэтому перед пройдошливыми журналистами светиться Ольге здесь отнюдь незачем.

Но до того путем продажи во благо переоформить «ладу-калину» на Татьяну Бельскую. Как ни рулить, однак ездить по Киеву с российскими номерами чревато патриотическими эксцессами со стороны обиженных экспансивных киевлян. Зачем страдать-то частной собственности из-за великодержавной москальской украинофобии и межнациональных трений?

Тана определенно предпочла бы разъезжать на собственном «туареге», покинутом в Минске, но сбереженном в неприкосновенности ее секретарем по особым поручениям. Потому с проблемой доставки машины в Киев надо бы разобраться Вольге в скором будущем. Между прочих дел, Тана особо возложила на нее некоторые другие конфиденциальные задания.

Ко всему прочему, не разглашаемому до поры до времени, официально отпуск у Вольги Сведкович заканчивается. Со следующего понедельника ей надлежит вернуться на корпоративную службу в совете директоров семейно-брачной консультации «Совет да любовь».

«Мои оргвыводы, как гендиректора фирмы, последуют в хорошо подготовленном порядке. Ждите на месте, если вам что-то не подскажет анально…»

Тану отличным образом устраивает, что главным организатором побега публично представлен Евген Печанский, поддержанный никому не ведомыми таинственными покровителями и могучими друзьями на воле. Между тем ей, Тане Бельской, уготована небольшая, но драматическая роль непроизвольной хрупкой жертвы, помимо воли угодившей случайно в жернова большой политики и уголовных разбирательств трансъевропейского наркотрафика.

«Не х… монументально маячить на конкуре! У меня свои конные разборки и терки, не в лобок, так по лбу!»

Как только Лев Шабревич подтвердил ее неистовые тюремные подозрения и ненавистные семейственные предположения, Тана приступила отныне спокойно, как ей сейчас представляется, расчетливо размышлять о будущем. Какие ни взять, радужные надежды, вольные и невольные, легкомысленные чувства освобождения, обретения свободы сошли на нет. Незаметно рассеялись, улетучились как не бывало, испарились неощутимо. Зато на первый план осязаемо вышли исключительно деловые соображения и прагматические мотивы.

Что делать сегодня и завтра, ей кажется, она утвердительно знает, отдает в себе в том полный отчет. Однако, как быть после, куда деваться послезавтра, практически исполнив все намеченное, ей следовало бы прежде обдумать и предрешить заранее. «Манду не растопыривая почем зря…»

Предположим, с тем же гендерным бизнесом она четко сумеет провернуться и обустроиться в Киеве. Здесь ей развернуться куда как удобнее и перспективнее, чем в антизападной Москве. Не сравнивая уж с совковым Минском. Европейские и американские партнеры персонально с ней по-прежнему предпочитают вести разнообразные филантропические дела. Письма в поддержку вон имеются в большом количестве, ― между делом раздумывала Тана, последовательно составляя формальные благодарственные ответы по электронной почте. «Давно было пора это сделать».

Кое-какие деньги на первоначальное обзаведение у нее покуда есть. Права распоряжения банковскими счетами в Вильнюсе она никому не передавала. Плюс налом и кредитным безналом оперативный фонд, к которому имеет доступ лишь она сама и Ольга Сведкович.

Над приемлемым планом, как переправить сюда в Киев дочь Елизавету, не зря Тана хорошенько поразмыслила по дороге из России на Украину. «Разделенная и неполная семья бесповоротно к е...ням собачьим!»

Ничто и никто, по всей видимости, не создают ей непреодолимых препон, чтобы по-новому перевернуть, опять раскрутить тот еще гендерный бизнес и сопутствующую ему диверсификацию гласной тут, негласной деятельности. Притом в новых наилучших условиях и привходящих обстоятельствах. Но вот стоит ли всем этим и тем заново рутинно заморачиваться на несколько долгих лет?

«А жизнь-то утекает, не за горами, йе… бальзаковский возраст… Ни в кутницу, ни в Красную армию!..

Хотя интересные мальцы имеют-таки место быть рядом. Искать на стороне не приходиться, оба свои, ближние есть и суть… Ничего вроде бы не мешает обоих проверить в деле и в постели на трали-вали, дили-дили. Плюс кадровый многоженец Лева, теперь без Альбины, как встарь ай не прочь разводить шуры-муры и адюльтер. Что в лобок, что по лбу сталому брачному аферисту…»

Проводив Льва Шабревича в Киев, куда его повезла племянница Инесса, они втроем: Змитер, Тана, Евген ― с компьютерами в беспроводной сети вай-фай портативно устроились в саду в беседке. Засели, не сговариваясь, за столом с горящей спиралью, отпугивающей комаров да прочую летучую насекомую мерзость. По-свойски и по-дружески они нынче могут обойтись без лишних разговоров. Если у каждого найдется, о чем молчаливо подумать, поразмышлять на сон грядущий. О будущем, не забывая прошлого. В общем и в частном. Так-то и так-то.

Евгену Печанскому так же пришлось глубоко и далеко призадуматься тем августовским поздним вечером под Киевом. «В ретроспективу назад и на перспективу вперед, в шерсть и против шерсти…»

Долги в Менске и тамошним должникам следует платить безраздельно, без вариантов. «Тут им не евангельский там «Отче наш». Не попустим, не забудем, не простим, коль скоро дебет не кредит от Лукавого или от государственного Луки-урода…»

Как навсегда покончить с лукавым, во всех им смыслах, прошлым, Евгену понятно, ясно. Но с подлежащими вариантами будущего ему необходимо еще разобраться. Скрупулезно определиться по пунктам и параграфам классической итальянской двойной бухгалтерии. Что занести в актив, а что в пассив. В левую и в правую часть бухгалтерской книги.

В таком профессиональном понимании Евген сперва прочитал последние письма батьки Вадима из Сан-Франциско и двоюродного брательника Севы из Санкт-Петербурга.

«Они мне ближние, и они же ух дальние. Оба наперегонки закликают к себе. Очень перспективно, скажем, в Америке и в России, по их уверениям, сгодно пристроиться нейкому аудитору Печанскому, политэмигранту из Беларуси. Дела там у них торговые и банковские… Бизнес по-родственному, с родственниками, так скажем…

Но надо ли? Коли цимбалы не кимвалы…»

Также мало что затрудняет его корпоративное обустройство поблизости, точнее сказать, в Киеве. Ту же аудиторскую фирму, какую он уверенно планировал открыть в сентябре сего года в Минске, вполне возможно создать, даже воссоздать в украинской столице. Причем в условиях несравнимо лучшей экономической и политической конъюнктуры.

«Кое-кому из наших менчуков, с кем была достигнута предварительная договоренность, стоило бы теперь, отказно по-белорусски, предложить перебраться сюда, в Киев. Внесем их в отдельном параграфе направо…»

Не прерывая рассуждений, Евген одобрительно взглянул на Змитера с Таной. Им он тоже уделил должное место в распланированном корпоративном активе. «В кредите, справа…»

Гляди не гляди, в этом году, ясное дело, вряд ли что-либо конкретное выйдет с киевским вариантом. Право слово, местное законодательство, юридическое обеспечение, деловые связи, расширение контактов потребуют длительной и тщательной проработки. Зато к будущему лету можно и должно рассчитывать на полноценную контрольно-финансовую деятельность новой частной корпорации Евгения Печанского. С его-то кредитной и политической историей надеяться следует на многое тем, кто вкладывает деньги в Украину, кардинально ориентированную на Европу, на Евросоюз.

 

Глава тридцать девятая Здесь все Европой дышит, веет

Пресс-конференция трех отличительно освободившихся политических заключенных прошла на ура при большом стечении не только специально приглашенных. Представителям украинских и иностранных средств массовой информации нашлось, что выслушать, о чем спросить.

Приоритетно адвокат Лев Шабревич вкратце изложил вопиющие акты и факты разнузданного государственного цинизма, воистину беспардонности, позволивших сфабриковать три уголовных дела наряду с их беззастенчивой политической подоплекой и подкладкой. Конкретных фамилий и должностей он благоразумно не называл. Но не отказал себе в удовольствии красноречиво намекать и обобщать. Да так, чтобы и этого стало предостаточно тем, кто юридически в курсе дела. Прочим же с лихвой хватит ярчайшей типической картины уголовно-процессуальной политики белорусского государства по задействованным статьям 328, 289, 295, 130 УК РБ.

«Прелестно выступать против государственного беспредела с позиций международной правовой силы!»

Вслед за адвокатом организаторы пресс-конференции предоставили слово старшему аудитору Евгению Печанскому. Евген отличился и ограничился веской, многозначительной краткостью. В очень немногих подробностях он весьма дозировано поведал, как был организован и осуществлен дерзновенный, но случайно импровизированный побег из следственной тюрьмы белорусского КГБ.

«Сам для себя шью статью четыре-один-три о побеге. Лады, пускай будет! Порхнуть не порскнуть, но шмыг-шмыг-шмыг да и бег-бег-бег…»

Тана Бельская, поскольку они договорились заранее, постольку не распространялась многоречиво о спонтанном бегстве или о пребывании в следственной тюрьме. Она всего лишь кратко выделила гендерные аспекты бесчестного провокационного ареста исключительно по политическим мотивам и целиком подставных улик по статье 328, дабы опорочить лично ее, как женщину-руководителя.

Зато свободный журналист и аналитик Змитер Дымкин, в нынешнюю бытность его в Украине Дмитро Думко, разошелся на всю свою 130-ю политическую статью во всех ее трех уголовных частях. В общем и в целом. Разве только объектом его национальной неприязни и вражды стал новосовковый народец, как ныне долговременно населяющий посткоммунистические республики бывшего СССР. И не без того, за компанию: проклятое советское прошлое, нынешние политические наследники антидемократической гнусной советчины, ее поганые восприемники и государственные преемники. Выписал он им не то что по сегодняшнее двадцать шестое число августа, но по седьмое ноября 1917 года включительно.

Для этого он не поленился, потрудился, раскопал грязную и кровавую ужасающую историю особого чекистского узилища, куда его засадила непосредственно неосоветская власть предержащая на Беларуси. Для иллюстрации затем рассказал, сколь ужасно они выбирались из заточения.

―…Пытаясь не наступать на мертвые кости замученных и расстрелянных узников коммунизма в кошмарных подземельях спецтюрьмы, по сей день сохраняющей одиозную преемственность: ВЧК ― ГПУ ― НКВД ― МГБ ― КГБ.

Далеко не случайно лукашистское карательное ведомство по-прежнему в собственном названии имеет три зловещие буквы ― КГБ. Идолище поганое, памятник железно-кровавому Феликсу Дзержинскому, высящийся напротив главного входа в минское логово гебистов-чекистов, подпитывает его эманациями исторического имперского зла. Тогда как здание Американки является последним, ― сохранившемся почти в неприкосновенности! ― из сооружений жутких специальных допросных, пыточных тюрем сгинувшего СССР. В минской Американке творились не менее страшные дела, нежели в подмосковном Суханове.

Ныне бывшее советское государство, так называемая БССР, стало якобы Республикой Беларусь, ― набрал в грудь воздуху Змитер для дальнейшей обличительной риторики. Однак с паузой замешкался. Что-то он не то понес и не тем людям…

«Зачем этот напряг? Ведь в нынешней Украине антисоветизм и антикоммунизм есть государственная политика и официоз. А в дальнюю Тулу с личным самоваром одни лишь идиоты ездят…»

Почувствовав, что занесло его не туда, зарылся он в историософские параллели и зарвался, вещает занудно, патетично, будто белорусский оппозиционер колдырно-дурноватый, Змитер Дымкин перешел к свойственной ему журналистской стилистике. С места, на лету обратился к не столь заунывной элоквенции:

― Чем-то мне теперешние совки… Ближе к тексту, присущая им истеричная ностальгия по великоотечественному советскому прошлому весьма напоминает единожды использованную туалетную бумагу. Подобрали ее старые и юные маразматики в отхожем месте истории, кое-как выстирали, высушили. И вовсю рады ей вторично подтираться по старинке.

И то сказать, дамы и господа, в старосоветскую эпоху цивилизованный пипифакс представлял собой очень-очень большой дефицит. Сами же дикари, деланные в СССР, в том признаются. Даже с бумажной оберточной упаковкой в их позорно развалившейся стране наблюдались нехватка и напряженка. Хватало им лишь разрухи в мозгах…

И чего они, пережитки, нынче прославляют? свой всесусветный позор из-за разорившейся обюрокраченной экономики? стыд и срам в авторитарной провальной политике?..

Донимающих и дотошных вопросов, перемежающихся вопросиков от журналистской братии, привлеченной громкой пресс-конференцией, трем политическим беженцам достало чрезмерно, с избытком. Вообще и в частности, с уклоном в личную прошлую жизнь и в семейные обстоятельства, брошенные за кордоном, за межой.

«Прессовали конкретно на этой вот прессухе! Засучить не закатать…»

Вышли они после тесной встречи с печатающей и снимающей аудиторией, словно бы на вольную волю вам из переполненной общей камеры. Или же из какого-нибудь коммунального средства передвижения, ― подумалось вдогонку Змитеру. Наверное потому, дружно порешили втроем хорошо пройтись по Крещатику. Прогуляться немного. Выйти неспешно на широкий простор Владимирской горки.

Лев Шабревич ловко избежал основной вопросительной части пресс-конференции. «Свалил куда-то потиху наш Давыдыч…Но зачин дал превосходнейший, выделив, что каждого третьего, кто сидит в лукашистских тюрьмах и лагерях в сущности следует считать лишенным свободы по идеологическим и государственным основаниям…»

На улице о чем-нибудь отдельном говорить они не разговаривали. Вдосталь им на троих всего невысказанного: старых и новых мыслей, прежних чувств, событийно изменившихся ощущений.

Ничего существенного как будто не переменилось вокруг них. Тот же Киев, где они скоро три дня. И они, пожалуй, лично те же.

Со всем тем они втроем вдруг внутри самих себя ощутили, что теперь-то пребывают в совершенно иностранном пространстве-времени. Словно в другом мире, в философском инобытии по Гегелю. Если уж Вселенная космогонически та же самая спустя миллиарды лет по свершении Большого Взрыва, то вселенная в строчных буквах людского жития для них нераздельно другая. Она вовсе не совпадает с той, обретающейся где-то по другую сторону межгосударственной границы на севере. Извне географически, пожалуйста, рядом, но во внутренней сущности неизмеримо, космически далеко во внешней и внутренней человеческой политике.

«Здесь нам Европа… И континентально, и политически… ажно стоит провести новую разделительную линию лорда Керзона к северу и к востоку от Киева…»

Быть может, без времени внезапно, возможно, некоторым образом постепенно к ним троим пришло общее, слитное понимание, какое вряд ли допустимо выразить в произнесенных словах. Но лишь в неизреченных мыслях оно иногда становится разумением. Прошедшее-то в их частном человеческом случае определенно закончилось и погребено на погосте минувшего. Тем временем предопределенное обобщенное грядущее продолжается. Всякая настоящая жизнь есть продлеваемое будущее для всех. А ее конечная противоположность суть смерть, тлен и прах. То есть кому-то одному или по раздельности достается омертвелое прошлое, которое так или иначе скончалось.

Общего непротиворечивого прошлого в природе человека никогда не было и не может такового быть. В то же время будущее согласительно предполагается одно на всех, или же оно предположительно объединяет нескольких близких друг другу людей.

Прошлое, отношение к прошедшему всегда разделяют, разъединяют, раскалывают, сеют рознь и раздоры. Но предполагаемое будущее чаще всего соединяет и сплачивает ближние и дальние людские сообщества, племена, народы, страны. В разрозненном прошлом, от расколотого прошедшего времени достается каждому по-особому. В едином будущем всем предстоит быть вместе. И людям, и народам. В одно нераздельное и солидарное целое объединяться возможно лишь во имя будущей жизни.

Тот, кто тщетно ищет единства в прошлом, считай, не упокоенный дурной покойник. Он ― живой труп или оживший мертвяк-зомби, нечеловеческими некрофильскими заклинаниями поднимающий из могилы прочих ненужных и чуждых всем живым мертвецов вместо собственных похорон…

В противоречие журналистскому опыту Змитер Дымкин не пробовал хоть как-то виртуально и системно оформить своечастные несвязные мысли о прошлом и будущем. «Все-таки не для печати, не для друку…Буквицы не просто буквы…»

Потому он не удивился, когда на высоте Владимирской горки Евген Печанский будто бы ни с того ни с сего высказался вслух очень созвучно его размышлениям:

― С течением веков минувшее и упокоившиеся пращуры умнее никак не становятся. Они по-прежнему остаются такими же глупыми и недоразвитыми. Смотрят-таки на левый восточный берег вместо правого.

А Тана Бельская добавила, сказанула в том же, пускай несколько непечатном, ключе:

― Историческая мертвечина, от п… и выше! Погнали, мальцы, в нашу Дарницу! Будьмо там себе, хочу вам сказать, Западную Европу налаживать!..

― Кому налево, а нам за Днепром разом направо, спадарство и панове, ― подытожил Евген.

А Змитер с ним и с Таной молча и уверенно согласился: «Разом, так разом, не врозь. Come together ― музыкальная классика!»

Евген не меньше Змитера испытывал смешанные чувства прощания с безвозвратным прошлым, приветствуя наступающее или уже вплотную подступившее будущее.

«В шерсть и против шерсти ― водораздел, два берега, которым никак не сойтись. Иначе не будет реки, коли не различать правое и левое, Инь и Янь, мужское и женское начала…»

Впервые Евген тут посмотрел на Тану с откровенным и сокровенным мужским интересом. Оглядел, соразмерил ее ладные обводы, рост, стать, бедра, тонкую талию, бюст, несомненно, третьего номера без тряпичных ухищрений, миловидные черты лица. По достоинству оценил умение одеваться, искусные навыки пользования косметикой, неустанные заботы о лице и фигуре.

Однак на первый взгляд, и пристально на второй-третий, намного больше ему приглянулись ее поистине рациональная по-мужски домовитость; достоверно, прагматическая рачительность в домашней жизнедеятельности.

«Без малейших вам бабского пофигизма, затрапезности, безалаберности и бездумной бестолочи!»

Здесь и сейчас Евген подумал, и это ему пришлось по душе и по сердцу: что-что, но для Таны ее дом, жилье, окружение есть бизнес. И в этаком бизнесе, чем бы она и ни занималась, эта молодая эффектная женщина осмысленно ведет себя по-домашнему, практично обустраивая быт на собственный лад. Вероятно, как в будни, так и в праздники.

Достаточно глянуть, как она оптимизировано, быстренько, не без чуткой женской интуиции распорядилась, почти управилась с интерьером четырехкомнатной квартиры в Дарнице. Никто и прекословить не подумал, когда она своевольно расселила соратников по их комнатам.

Евгену досталась славная комнатка-кабинет средних размеров с застекленным балконом, выходящим на западную сторону. Сама она поселилась рядом за стеной в комнатушке поменьше, окно на север. Меж тем Змитера поместила в двенадцатиметровой комнатенке между сравнительно большой центральной гостиной, откуда входят в комнаты, и микроскопической кухней.

С меблировкой Тана, видимо, по наитию также потрафила компаньонам. Обставила их помещения не слишком дорого, но со вкусом. Уютно и комфортабельно на раз-два и готово обеспечила необходимым минимумом, ― своемысленно похвалил ее домохозяйственность и распорядительность Евген.

Притом дальнейшее оборудование кухни, кроме уместного небольшого холодильника цвета «серебряный металлик», оставила на поваренное усмотрение Евгена. Стоило ему вскользь обронить ремарку насчет подходящей кухонной мебели, газовой плиты, утвари, она к этой теме тактично перестала обращаться.

Значит, заведомо и зазнамо признает превосходство мужчин в авторской кулинарии, ― сделал вывод Евген. А такой гастрономический рационализм у женщины с немалым опытом ежедневных семейных обедов и праздничных ужинов заслуживает отдельной похвалы.

Причем большую комнату в их дарницкой квартире она весьма рационально поделила и соответственно меблировала в двух отделениях. Обеденная часть у окна, где она дизайнерски разместила стол, высокие стулья с мягкими спинками, симпатичную горку для столовой посуды и белья. Напротив, у двери в прихожую устроила прекрасную гостиную с пышным угловым диваном мягкой кожи, стеклянным кофейным столиком и тремя удобнейшими креслами.

Вольга Сведкович, конечно, ей помогала. Но большей частью распоряжалась сама Тана Бельская.

«Во всех смыслах значимо внесла не малый вклад. Не тары-бары, но торовато и уместно…»

Больше всего Тана и Вольга угодили Змитеру, экстраординарно обрадовав его компьютерным столом регулируемой высоты и отрадно удобным эргономичным креслом, обитом желтой кожей. Плюс плотные гармонично темные шторы бежевого цвета.

«Что-то сказал как-то. А она на счет раз-два-три быстренько заделала, о чем мечтал. С мужским понятием пекна девчо, без заморочек бабских просекает в аппаратном обеспечении, в эргономике рубит практически…»

Ко всему прочему они втроем целиком и полностью совпали во вкусах на освещение домашнего интерьера. Как выяснилось, отвратный электрический свет с потолка они дружно недолюбливают, полагая его предельно неуместным и эстетически негодным ни в доме, ни в офисе. Разве что кошмарно громоздящиеся на потолке светильники, безвкусные люстры, нелепо висячие груши-лампочки-абажуры годятся для тюремной камеры, больничной палаты, армейской казармы или в еще каком-нибудь месте лишения свободы и нормальных условий жизни. В домашнем же интерьере освещенность должна быть по преимуществу сбоку или снизу. Для чего недаром придуманы торшеры, бра, жирандоли, настольные лампы комфортного дизайна в соответствии с канонами хайтека и технической эстетики.

Оттого уродливая пятирожковая люстра на потолке столовой и гостиной подлежит безоговорочному удалению. Ибо помимо, собственно, безвкусицы и некомфортности эта бездарнейшая гадость делает еще ниже и без нее низкий совковый потолок. Евген в тот же час добровольно принял потолочное обязательство устранить вскоре безобразие, ровно его ни в жизнь и не было.

Евроремонт в дарницком жилище их в целом удовлетворил, если не рассматривать привередливо и капризно сверху донизу. Шпон на дверях вполне ничего. Хотя с неудовлетворительной сантехникой Евгений Вадимович Печанский торжественно и гласно пообещал разобраться позднее. Превыше всего, скорее, безотлагательно кухарня-поварня! Остальное живьем содеется потом, по степени необходимости и желательности, постепенно, то есть исподволь.

―…Бо Европа, ведомо-неведомо, пане и пани добродеи, она не в один присест объединялась. В почине был Общий рынок, предки неяк гуторили…

Жить в Дарнице теперь по идее им можно. Поэтому Тана и Вольга остались, взялись понемногу, во множестве домашних мелочей обживать и мало-помалу обихаживать новую киевскую общежительную квартиру. Тем часом Евген со Змитером на такси направились в Семиполки к Андрею Глуздовичу. Порядочно благое дело и там для них найдется.

 

Глава сороковая Порядок новый учредить

В тот день Евген представил, рекомендовал Льва Шабревича по-дружески Андрею Глуздовичу. Всеобщих тем для разговоров и общих деловых знакомых в Минске у обоих нашлось порядком. В то время как Инесса повезла Евгена со Змитером там неподалеку на базу к добровольцам, чей батальон нынче не худо воюет в зоне АТО. Сопроводить их любезно вызвался один из охранников Глуздовича. Почему бы не порадеть добрым людям, дорожку показать, если хозяин того желает?

Инесса скоро доставила их на добровольческий КПП, вельми смахивающий на хохлацкую глинобитную мазанку, вставленную в покосившийся забор из колючей проволоки. Развернулась резко на раздолбанном шелудивом асфальте проселочной дороги. Нечего ей тут в сельско-военном хозяйстве делать, если так распорядился дядечка Лев Давыдыч.

Евген ее не уговаривал остаться, забирая сумку из багажника «девятки»: «Возвратимся пехотой, в сумерках. Теперь же, в самый раз, в шерсть, по распорядку не спеша приступить к начальной военной подготовке нашего молодого бойца Дмитро. Оно ему на пользу неотложно в этом пригородном военизированном колхозе».

У хозяйственных добровольцев Змитер и Евген разжились боеприпасами, наперед проплаченными кредитными щедротами тороватого пана Ондрия Глуздовича. Затем прошли на маленькое сельское стрельбище, очевидно, переоборудованное из длинного коровника с провалившейся крышей.

Сопровождавший их усатый доброволец с позывным «Козаче» никуда не ушел, присел позади на обтерханное колесо от трактора «Белорус». Вишенную трубку-люльку безмолвно раскурил, явно не желая встревать с посторонними разговорами в серьезные занятия по стрелковому обучению новобранца.

Евген, как у них повелось, вручил Змитеру свой «глок». Предложил практически разобрать-собрать пистолет на дощатом столе для проверки оружия, снарядить магазин. А сам наставительно, рублеными фразами, в разбивку, с лирическими отступлениями подступил к преподаванию теории и практики огнестрельного дела. Не чураясь повторением пройденного, отметим дидактически.

― Ты, братка, с ТТХ этого американского пистоля ознакомился с моих слов. Помнить обязан всякое его боевое свойство. Днем тебе и ночью. Коли чего-ничего забудешь ― тебе же хуже будет.

Теория военного искусства ― это вам не сухо дерево мирного озеленения. Назад она практически не пятиться. Но всегда идет вперед по пути прогресса. Поскольку очень дорого проплачена кровью и военным опытом тех, кто искусно выжил с головой и с оружием в руках.

Заметь, брате, покуль ни один безголовый идиот не додумался назвать боевые искусства человеческим естеством. Или еще как-нибудь, по его мнению, тем, что близко к естественной природе человека. Ажно натуропаты, пацифистическое быдло и гуманистическая погань как-то дурной башкой соображают, недоумки и психопаты: в оружии нет ничего столь любо им естественного и природного.

Оружие есть искусство, то есть техника, в переводе с древнегреческой мовы.

Исстари любое оружие, даже холодная сталь, идет от умственного осознания и просветления искусного разума. Оно технически нам прямо преподано от разумной твердой головы. Но не от корявых кривых рук. И не от дряблой тупой сраки, которую дурандасам в страхе положено спасать, ни о чем не думая. Скажем, ховаясь в бульбу ею кверху.

Достоименно, искусственное, искусное оружие достойно отличает человека разумного от животного, кое-как вооруженного неразумным естеством: клыками, когтями, ядом и тому подобной безглуздой дребеденью.

Ради разумного человеческого достоинства издавна оно изобретено. Веками военные технологии развиваются, совершенствуя и холодное, и огнестрельное вооружение.

Замечательно, Дмитро, нынче у многих дурковатых авторов исторических романов и феодальной фэнтези герои буквально открывают огонь из холодного оружия навроде лука или арбалета. Как-то у одного писучего долбня я с кайфом, показательно прочел, как древние лучники на состязаниях выходят на линию огня. Ясное дело, стрелы у них были обычные, незажигательные.

Таким образом для человечества в целом, включая демилитаризованных глупцов и умников-милитаристов, огнестрельное оружие ныне суть цивилизационное достижение и явление общечеловеческой языковой культуры, ― несколько ударился в отвлеченную патетику Евген. Однако сумел абстрагироваться поближе к сути оружейно-стрелкового дела для начинающих.

― Пожарник не пожарный, Змитер, и каждый чайник поначалу боится оружия, пугается выстрела и страшиться смертоубийственного поражения реального противника. Для того есть несколько приемов, которые позволяют снять антиоружейную дурь.

Дай-ка сюда пушку.

Евген отобрал у ученика пистолет, одним легким щелчком выбросил на ладонь снаряженный магазин.

― Бери волыну и давай, брателла, на огневой рубеж.

Снимай с предохранителя и свободно-таки опусти ствол вдоль бедра. Убери палец со спускового крючка. Расслабь запястье. Теперь медленно так поднимай пистолет, повольно совмещая прицельное приспособление с центром мишени.

Как целиться, на выдохе или задержав дыхание, я тебе вчера показывал. Припоминай.

Расслабь локтевой сустав.

Годится. И так же замедленно опускай зараз ствол на уровень бедра.

Давай-тка сейчас: семь раз опустил, поднял, совместил…

Евген молчаливо выждал, пока ученик закончит упражнение.

― Теперь то же самое. Слегка прикасаясь подушечкой указательного пальца к спусковому крючку…

Пойдет.

Зараз выровняй дыхание. И на выдохе легонько-таки, плавненько нажимай на спуск до уверенного щелчка…

Годится.

Девять раз тебе опустить, поднять, совместить. И, выбирая свободный ход, до хорошенького щелчка ударно-спускового механизма…

Достаточно. Ствол на предохранитель.

Потом при каждом удобном случае можешь и будешь практиковаться минут 10−15 с любым предметом весом более полутора килограммов. Пять раз в день, не меньше. Мысленно представляя дульный срез, прицел, спуск.

Держи магазин. И шмаляй себе трошки в эту на 12 часов поясную мишень во весь магазин. Как я тебя учил. Прицельно. Осмысленно. Не суетясь. Оружие, оно вам бездарной суетни не любит…

Руки, сердце, пульс, дыхание должны эмоционально, гормонально почувствовать оружие, приноровиться к нему, привыкнуть, полюбить. Но голова должна ясно и четко мыслить при помощи оружия. Прицеливаясь, прицениваясь, без эмоций соображать что к чему. Тогда и руки твои, чувственное тело глупое станут умной-разумной голове помогать.

В нашем искусном военном деле искусственной стрельбы на поражение по-другому нельзя. Вернее, можно, но не нужно, потому что глупо, тупо и смертельно опасно для неразумных, едва ли способных носить оружие.

― Kill them all! ― пылко, вслух прокомментировал Змитер. «Без разницы, кого гасить: реального противника или бумажную мишень. Object is target! Цель есть цель!»

Кучно и прицельно стрелять по мишени ему душевно понравилось. Ну а меткость и твердые навыки стрельбы из различных положений в разных целевых упражнениях и тренировках есть дело наживное, благоразумное. Истина в оружии, как поведал и заповедал ему Евген.

* * *

На следующее утро Змитер и Евген выехали, переселились в Дарницу. Нечего злоупотреблять загородным гостеприимством Глуздовича, коли нормальное городское жилье отныне имеется.

Вот теперь Евгений Печанский в непрестанных раздумьях, истово приступил к оборудованию малогабаритной кухоньки на дарницкой квартире. По первости ― кухонная мебель, коли необходимые замеры сделаны. И вперед исповедимо по магазинам, если в интернете кое-что присмотрел заранее. Как то: один небольшенький рабочий столик к окну, навесные шкафчики по стенам и над холодильником, закрытые и открытые полки, мойку. Плюс: газовую плиту, вытяжное устройство, жалюзи. Возможно, у мойки еще тумба-комод.

Картинки в сетевой виртуальности ― это хорошо. Но гораздо лучше самому хозяйственно потрогать, пощупать, замерить живьем рулеткой. Расценить плюсы и минусы. Для себя ведь рабочее место готовится! От силы еще на какого-нибудь подсобника из ближних под рукой.

К поваренному искусству Евгений Печанский относился столь же технологично, как и к оружейно-военному делу. Прежде всего надлежит подготовить в достатке силы и средства. В его понимании того, кто сам не умеет готовить из продовольственного сырья съедобную пищу или организовать кухонный процесс, категорически возбраняется подпускать к боевым операциям. Ажно на пушечный выстрел. Всенепременно такой балбес загубит и людей, и технику. Так как втуне не понимает, бейбас, не осознает первостепенной важности службы тыла и процессуальной необходимости адекватной логистики.

Ни на войне, ни на кухне ничего само собой, наобум необдуманно, без предварительного расчета и без обеспеченного замысла не делается. В противном случае, когда распоясанная армия по-толстовски командует ей потакающим бездарным полководцем, а некомпетентный начальник тащится на поводу у тунеядствующих лукавых подчиненных, чего-либо удобоваримого никогда не выйдет. Скорее, напротив, как если бы кастрюли, сковородки, плита, провизия и провиант вдруг анимировано взялись приказывать кухарю. Подчас по жизни так и бывает у глупой и нерадивой кухарки, заслуживающей полного служебного несоответствия.

Час от часу не легче, если качество людского расходного материала предъявляет безыдейные требования. Зачем-незачем, но в том, кабы доводить дурное сырье до идеальной готовности, состоит немалая часть функциональных и должностных обязанностей умных командиров и неглупых руководителей.

«Не напрасно говорят о пушечном мясе. В приход и в расход! В гастрономии и в бухгалтерии…»

Стало быть, Евген тщательно по-бухгалтерски рассчитал и логично обдумал тактико-технические характеристики оптимального кухонного снаряжения, агрегатов, инструментария и в целом предстоящего поварского обустройства. Что он и выполнил, закупил едва ли не на сто процентов в субботу и в воскресенье. Разве лишь сверхплановое обзаведение мультиваркой отложил на время, необходимое для изучения параметров все новых и новых высокотехнологичных изделий, какие щепетильно, изысканно, изощренно предлагают производители соответствующего кулинарно-аппаратного обеспечения.

«Надо бы по идее, каб ее дядька Алесь Двинько истинно заценил, присоветовал как знаток. В диетологическом порядке…»

 

Глава сорок первая Снисходительный Евгений

Александр Михайлович Двинько объявлено должен приехать в Киев в среду, в последний день августа. Поэтому у Евгения Печанского и его дружеской команды есть кое-какое нужное время для приготовлений к достойной встрече почтенного гостя.

«На том и закончим, баста, какие угодно дуже праздничные пьянки-гулянки, торжества, триумфы по случаю и по поводу нашего вдрызг широковещательного, растиражированного освобождения из белорусской Американки. Работать надо в Украине, работать, а не бражничать без нужды и расталдыкивать бессоли…»

Тем временем житейские дела у всех идут по-своему чередом, мимоходом комбинируясь друг с другом.

В понедельник с утра Змитер с Одаркой ускакали, умчались по журналистским надобностям в марш-бросок по дружественным редакциям. Вольга улетела в Минск на брачно-семейную службу еще в воскресенье. В субботу своим автомобильным ходом Лева услал Инессу в Гомель. Киевские каникулы у ней решительно закончились, учебный год на носу. Сам же адвокат свояковски гостит у родственников по второй разведенной жене. Отпуск ― дело нужное. А старым де-юре родством и устоявшимся фактическим знакомством нашему Давыдычу нужно предержаще считаться.

Пусть у Евгена многое рассчитано, учтено в деле обустройства на новом месте, в другой стране. Однако с большего всегда найдутся упущенные мелочи, беспорядочные частности и бестолковые накладки.

Оказывается, как ни странно, им троим помимо интернета порядком требуется простонародный телевизор. С новостным комментирующим телевидением, как ни гляди, проще понимать, чем живет, дышит местный народишко, имеющий к нему привычку и зависимость. Обживаться, так обживаться с телезрителями вместе. Снисходя к минусам и плюсам. В негативе и в позитиве. Многополярно по многим азимутам.

Независимо нашлись, конечно, и упущенные программные нюансы в многозадачной логистике квартирного и кухонного обеспечения. По ходу жизни, в частности, выявилась начисто забытая проблема стиральной машины. Ее возможные тактико-технические характеристики они с Таной протокольно обсудили и пришли к общему положительному мнению. По-другому и не скажешь, не подумаешь, кроме как дипломатическим канцеляритом.

Также попутно выяснилось, что малолитражную кухню Евгену вот-таки придется частично делить вдвоем с Таной. А он и не против снисходительно, дипломатично, если женщина умело займется повседневными завтраками и ужинами. Куда ни шло, если на его полное усмотрение возложено приготовление великолепных торжественных трапез.

Как ни удивительно, но на кургузой недочеловеческой совковой кухне они нисколько не мешают один другому. Верней, одна одному! ― поразился Евген. Ну а совсем Тана удивляет, поражает Евгена тем, как она с воистину мужской ухваткой деловито и боевито с ходу моет, драит, обезжиривает конфорки газовой плиты и прочую утварь всякий раз после готовки. Нимало не оставляя это благое дело на потом, до состояния каменноугольного загрязнения тех или иных поваренных поверхностей.

«Не дожидается, пока станет легче новую плиту купить, чем старую отчистить…В шерсть поразительно! Откуда что берется!!?»

Внешне Евген Печанский по-аудиторски сохраняет невозмутимость и спокойствие. Поскольку так оно и положено старшому над малыми, взятыми под его покровительство. Снисходит благожелательно, присматривается к сотоварищам. Постольку разговаривает с ними веско, немногословно. А Тана и Змитер воспринимают таковое общение и глубокомыслие старшего партнера, как должное и командное.

Положительно, по мнению Евгена, у него по жизни устойчиво наступил режим наибольшего благоприятствования для всего и во всем. Чтобы он ни сказал, ни сделал, о чем бы ни подумал, все непреложно получается и неизменно выходит превосходящим образом. Потому к своим словам и высказываниям он относится взвешенно и предусмотрительно: «Не исключено как если б многое удастся поставить неукоснительным заделом на будущее в ближнем содружном партнерстве. Коли по-европейски взять, Новый год идет за Рождеством…»

До полудня Евген и Тана завзято серфинговали, плотно зависали в украинском сегменте интернета. Изучали, читали, вслух друг другу зачитывали то, что по ссылкам на глаза попадается в свободном поиске экзотических местных реалий и актуалий. О себе самих много чего диковинного узнали, о чем отродясь не подозревали.

Среди прочего, какая-то подметная газетная писунья красно-коричневого окраса отчего-то поименовала их политэмигрантами, взяв это слово в кавычки. Ветхозаветный агитационный обычай, наверное, блюдет коммуняцко-номенклатурный, или дурница сроду о политической эмиграции не слыхала, статей и книг не видала.

― Мне представляется, кавычки наугад и от балды ставят те, у кого большие проблемы с головой или с самовыражением. Например, афатические расстройства речи или извращенная сублимация, ― поделилась вот такими психоаналитическими выводами Тана.

― А тож.

Евген с ней согласился. Действительно, писак-кавычников расплодилось нынче немеряно. А на упорядоченную орфографию лохам и кое-какерам наплевать без всяких кавычек.

Затем они запланировано наладились за телевизором, которому суждено одновременно стать широкоформатным монитором. Тут-то можно и поговорить многоречиво. В совместное удовольствие!

Где прикупить технологично пригодное железо, они адресно сетевым образом выяснили. Уютно сидя на кухне со свежезаваренным чаем, приятно обсудили, договорились, пришли к согласию, куда и как поставить диагональ нового аппаратного обеспечения в гостиной. В том затененном левом углу рядом с дверью в прихожую.

―…Лады! Шустрая ипсовая ЖКИ-панелька на 27 или 29 дюймов вполне нам подойдет многоцелевым макаром. Тамотка налево в закутке железяка с подобающей акустикой никому не помешают, ― Евген подвел итог просветленному технологическому обсуждению. ― Поехали, Татьяна свет Казимировна.

Некоторым маневром в хозяйственные лавки заглянем. Хочу концептуально присмотреть что-нибудь железное вроде поддона с песком для приготовления кофе. Прикупим заодно провизии, мускатного ореха, тимьяна и гвоздики для дополнительного кулинарного счастья к ожидаемому приезду деда Двинько. Освежил я тут в памяти парочку вкуснейших рецептов из его изумительного гастрономического арсенала.

Как говорится, взбивать не взбалтывать…

На обратном пути Тану и Евгена невзначай подстерегли кое-какие дорожные неожиданности и сравнительно досадная автомобильная неприятность. Произошли они довольно далеко от их дарницкого обиталища. Только-только, согласно античной пословице, оба стали счастливыми обладателями новенького телевизора-монитора. Как тут же на них наехали в разных, весьма недружественных смыслах.

Без каких-либо нам кавычек, ― немедля отметил Евген и приготовился осмысленно действовать.

Тана четко, правильно, сосредоточенно вырулила направо со двора на улицу. И немедленно их «лада-калина» сталкивается, вернее, в нее воткнулась сзади подержанная дутая «ауди», из засады нарушившая сразу не один пункт правил международного дорожного движения.

Тут как тут Тана не обращает принципиального внимания на пунктуальные приготовления Евгена. Она первой выбирается из машины. Без какой-либо спешки, дело ясное, дает себя хорошенько разглядеть враждебной стороне в неприглядном виде двух жлобов, ожидаемо заявившихся из битой «ауди» желтушного колера.

Один тип явно бандитской бритоголовой наружности приближается. Точнее, бессловесно наезжает на них с монтировкой наготове. У другого приблатненного козлины здоровенная бейсбольная бита в руках.

По нахалке недвусмысленная предъява колом не замедлила поступить от опрометчивых вымогателей:

― Штуку и триста баксов нам на ремонт, дамочка! И расходимся без базара.

― Не будем петь козлиных песен, фрайера. Мне триста баксов, и смылись с глаз, гопота ― ответствует Тана ничуть не растерянно.

― За козла, дорогуша, ответишь!

― А як же! Но болей ты, бейсболист трипперный, ― повышает голос Тана.

― О! Я ее, типа, в новостях по телевизору видел, ― вступает в прения молчун с монтировкой. ― Типа, нашу Советскую Родину не любишь?! Президент Лукашенко тебе, падла буржуйская, типа, не нравится?!

Типуна на языке, встречные вымогательские терки-разборки, взаимные предъявы ― в общем, весь явленный ему скандалезный уголовный базар с вражеской политикой в одночасье сократил и прекратил Евген.

«В шинмонтаж достали и в шерсть утомили, охломоны совковые! Пора воздействовать против шерсти!»

Он уверенно выходит из машины, предупреждающе поднимает левую руку открытой ладонью вверх. Далеко не приветственным жестом. Смотрит оценивающе, каков ущерб, причиненный «ладе» разбойным столкновением. Позволяет гопстопникам себя рассмотреть, усвоить куцыми извилинами что к чему. Засим ошеломляет вымогателей внезапным исчерпывающим устным доводом:

― Предержащего ничего не держит.

«Похоже, киевские коммуняки из местных, красные с левой резьбой. Или рвань, ватники залетные, остолопы из донецких недобитков. Развелось же их везде, совков быдловатых, бессчетно!»

― А что, мы, типа, ничего такого, ― замялся, отступает, пятится невольно назад врасплох ошарашенный телезритель с монтировкой. А у того, что с бейсбольной битой, язык в замешательстве напрочь отнялся, может, типически парализовало его.

Хотя, скорее, обомлевшему бейсболисту мозгов и фантазии хватило-таки в понимании, что в широкой ладони у представительного господина в деловом костюме удобно покоится, на виду свисает черная, выпукло-ребристая, осколочно-оборонительная граната Ф−1. Предохранительное кольцо свободно надето на среднем пальце; проволочные усики предохранителя отжаты. Махнет слегонца рукой, и всех вокруг поминай как звали, если осколки полетят на сто пятьдесят метров с гаком!

― Сели, урки! ― коротко, внушительно, по-конвойному командует Евген.

Лапидарную лагерную команду его онемевшие оппоненты восприняли, как должное и обязательное для беспрекословного исполнения.

Параличный бейсболист мигом роняет биту на асфальт, садится на корточки. Руки за голову. Видимо, взаправду сидеть приходилось, срок мотал, на этапах побывал. К тому же увидал внушительного армейского «стечкина» за поясом у Евгена. Монтировщик же, видать, от греха подальше вмиг инициативно растянулся на дороге. Ничком и кверху типоразмерной толстой сракой. Дурную башку дрожащими ручонками прикрывает.

Тут и Тана нимало не медля воспользовалась удобнейшим моментом.

«В шерсть, мстительно!»

Она как будто телепортируется поближе к бамперу вражеской «ауди» одним растянутым и мгновенным движением в пространстве-времени. Такое очень напоминает издалека перемещение реактивного самолета. Сдается, движется он в далеком небе замедленно и плавно. Но на самом-то деле со сверхзвуковой скоростью в небесах рассекает, враз выдает несколько чисел Маха.

Евген даже не успевает уловить толком, когда Тана в стремительном продвижении извлекла из ножен на левом предплечье нечто здорово смахивающее на десантный нож-стропорез. Вторым единым движением она точно консервную банку с лету пробивает, со страшным скрежетом зигзагом вскрывает капот автомобиля неудачливых рэкетиров. Слева направо и поперек вырезает по металлу.

― Дорожный инцидент исчерпан к обоюдному согласию сторон. Страхового возмещения никто не требует, ― невозмутимо констатирует Евген.

Напоследок он то ли огорошил иносказательно, то ли в дополнение обматерил по-иностранному двух приблатненных дуроломов, негаданно нарвавшихся на превосходящую вооруженную силу:

― Эбеновый не есть эбонитовый.

Немногочисленные уличные прохожие благоразумно предпочли не заметить, чем и как выясняют отношения водители и седоки двух ненароком столкнувшихся иномарок. По всей видимости, лихие события последних лет отлично приучили благонамеренных киевлян посильно не влезать спроста, дуриком в чужие небезопасные разбирательства.

Подъезжая к Дарнице, подвел Евген Печанский выразительную черту под дорожно-транспортным происшествием.

― Тем, кто носит лимонку за пазухой, безопасно в деревне у нас, ― образно привел он писательское присловье Алеся Двинько в стиле постмодернистского цитирования.

В тот же понедельник Евген оперативно помог Тане сменить белорусские госномера на киевские номерные знаки для ее «лады». Со дня на день, кстати, ему из Минска должны окольно перегнать доставшийся по наследству дядюшкин «мерседес» по завершении усиленного технического обслуживания, косметического ремонта и модернового тьюнинга.

 

Глава сорок вторая Предметом став суждений шумных

Во вторник Евген свиделся с двоюродным братом Севастьяном Печанским из Санкт-Петербурга. Брательник Сева Алексаныч, не слишком анонсируя свой приезд, прибыл в Киев проездом через Луганск и Мариуполь. В подробности своечастного бизнеса на отторженном юго-востоке Украины питерский гость не вдавался. Разве лишь заранее обдумано предложил Евгену поразмыслить на досуге, как бы возглавить по-родственному торговое представительство его частной фирмы в Киеве.

―…Понимаю, Ген Вадимыч, не совсем чтобы твой профиль. Но ты подумай над моей офертой. Тем паче учитывать и контролировать по финансовой части здесь и там придется ой-ой-ой сколько!

С Евгеном Сева в основном касался политических вопросов. Не исключено, что только для того и в Киев завернул. «В эпицентр поодаль от его центра…»

― Ну ты дал шороху, братаныч! Чисто конкретно бизнес-аудит провел мест содержания под стражей. Прошерстил по полной. Выявил недостатки, упущения, слабые места и побег учинил из гебешного централа. Организовал что надо!

Теперь о тебе весь диссидентский рунет шелестит, шумит. Ты нынче как Сноуден, знаменитость. Для наших антисовков и украинофилов ― подобно лучу света в темном царстве.

― Или засветки в конце прямой кишки?

― И то верно, братан. Можно и так брать. Если из глубокой государственной жопы вылез. Родина тебя не забудет, полагаю.

― И мы ей попомним патриотически, Сев Саныч.

― Не без того. Если в нашей новосовковой Рашке ой скольким не в жилу нынешний великоотечественный патриотизм красно-коричневого замесу. Коммуняцкое быдло вконец распоясалось. Вдогонку из Кремля подзуживают подонков и быдлоту.

А тут ты открыто вразрез неосоветским товарищам и товаркам выступаешь. Судом грозишься вывести подлецов на чистую воду.

― Угу, выбираю свободу или она меня выбирает, ― покачал головой Евген.

― А то! Неслабо, надо сказать, вы затоварили бочкотару российским товароведам, вашим-то политическим побегом в Украину.

― Погомонят малость и забудут. И слева, и справа, охломоны товарищеские.

― Ой не скажи! Не все в России с левой резьбой нарезаны, Ген Вадимыч.

Вскорости на тебя должен выйти некий московский журналист с моими рекомендациями. Скажу честно, журналистика для Ивана Павловича Буянова ― прикрытие. На самом деле он из ГРУ. В майорском чине паренек уж ходит. Переговори, пожалуйста, с ним, будь добр, ― Севастьян со значением глянул на кузена.

― Ванькин дед Семен и мой отец Алексан Сергеич ― да будет земля ему пухом! ― когда-то большими корефанами были.

Добро, то уж история посткоммунистическая. Но ты послушай, чего у нас нынче в России творится, деется. Понятно, я не верю, будто коммуняки подменили Путина совковым двойником. Но вот в чем, собственно, кремлевская закавыка и дурные кавычки после путинского развода с женой-алкоголичкой…

Само собой родственным образом Евгений пригласил братца Севастьяна пожаловать к ним в Дарницу завтра в среду к торжественному домашнему обеду:

― Прошу, Сев Саныч, и даже умоляю! Ждем-с в пятом часу пополудни, сударь…

«Змитеру деда Двинько с утра встречать. Тем часом нам с чумовой Танькой на кухне трудиться. Управимся вовремя, если расстегаи, рулет с маком и бисквитный тортик сегодня заделать…»

Из киевских знакомцев Евген надумал зазвать пана Ондрия Глуздовича и панночку Одарку Пывнюк. Неужто от настырной журналюги просто так отвяжешься?

«Итого: восемь персон. Как раз новенький майсенский сервиз завтра задействуем по полной программе. Одарку со Змитером сегодня же закупкой вина озадачить нумерованным списком с наличкой…» ― по-бухгалтерски рассудил главный организатор предстоящего дарницкого застолья. Пожалуй, спокойненько по-домашнему и даже в какой-то мере тихонько по-семейному.

* * *

В последнее время, вернее, спустя неделю после освобождения аудитор Евгений Печанский не думал, не сказал бы, будто относительно громкая политическая известность ему уж очень импонирует. И он прямо-таки от нее в немыслимом сладостном восторге. Тем не менее вот-таки симпатично. Например, не далее как вчера он не пренебрег удовольствием, поучаствовал в круглом столе, посвященном проблемам украино-белорусских отношений. Выступил во вторник с докладом авторитетно. В качестве эксперта в области различий правового регулирования экономической деятельности в Украине и на Беларуси себя умного проявил.

Татьяна Бельская тоже не растрачивает даром растущую положительную гласность. Взаправду с блеском умненько объяснила на гендерной конференции в субботу свое заключение в мужской тюрьме тем же маскулинизированным государственно-сексистским организованным насилием над слабой и беззащитной женщиной.

«Н-да, не прилгнувши никакая политицкая речь не говорится… И словцо-то какое неприличное отыскала. Фаллократия! Надо же выдумать этакое!»

Чего уж тут рассусоливать о Змитере Дымкине. По большому счету Дмитро Думко собственные публикации неслабо продвигают. Правда, не без содействия Одарки и ее банды молодых зубастых писарчуков где и по ком попало. В основном в интернете.

«Кстати сказать, равно размыслить, почему Тана попросила никому из наших не рассказывать о позавчерашнем нечаянном инциденте с лукашистскими мазуриками? Дело оно, конечно, хозяйское. С другой стороны, мало ли что и кто могут встретиться, свидеться, переведаться на улицах Киева?.. Никто того докладно не ведает…

Михалыча наши, наверное, уж встретили, общаются. Или старичок киевским воздухом свободы дышит, в мать городов русских, перед обедом аппетит нагуливает…

Эх, накормлю сильно! Коли мешать на кухне не будут…»

В ту же среду ближе к полудню без предварительной договоренности на интервью с Евгеном и Таной набились, заехали два канадских журналиста. Сами приперлись в Дарницу драгоценное поваренное время отнимать. Одарка, чтоб ее дурницу медийную, путь-дорожку им показала по GPS.

«Добре, хоть за полчаса этаки догадалась предупредить, чумичка синевокая», ― благодушно посетовал Евген.

Надолго отрываться от кухмистерских хлопот ради политических разговоров ему не больно-то хотелось. Однак приходится стоически терпеть издержки текущей, как на дрожжах растущей публичности. «Дрожжевое тесто в дебет и кредит…»

Канадец Боб Смарт из англосаксов неплохо разговаривал и хорошо расспрашивал по-украински. Против ожиданий, канадский украинец Жан Ясюк только на родном французском и, естественно, по-английски шурупит. Вопреки опасениям Евген с Таной изъяснились с ними без особого труда и многословных переводческих мук. Столь же многоязычно выпроводили восвояси навязчивых заокеанских интервьюеров. Да побыстрее!

«Скатертью дорожка, самобранкой», ― пришла вот в голову к Евгену русская мысль без трудностей перевода. Дальше он опять вернулся к привычному белорусскому языку в общении с Таной.

― Как думаешь, длины той твоей белой скатерки хватит? Если, предположим, обеденный стол раздвинуть?

― Хватит. Я ее на этакий выпадак, на двенадцать персон надыбала.

― Стульев в достатке. А достопочтенные Двинько и Глуздович присядут в креслах, ― прикинул Евген.

Выдающийся званый обед на восемь кувертов Евгений Печанский обстоятельно предпринял по высшему гастрономическому разряду. Хоть и не блеснул креативно одними авторскими блюдами, зато приготовил весьма технологично. Не само собой, но основательно и содержательно, заручившись предрасположенной помощью Татьяны Бельской.

В назначенный час к приему избранных гостей у них почти все предстало в совершенстве готовым.

«Красивого и здорового питания у нас вдоволь старым и молодым!..»

* * *

Расположено Александра Двинько, сошедшего с минского поезда, Змитер с Одаркой встретили, насколько полагается почтительным юным аколитам принимать многоуважаемого пожилого корифея. Для такой оказии Одарка ажно взяла отцовский «лексус». Как-никак мэтр, мастер и магистр из заграницы приехал, что для них троих суть определения однокоренные. Подразумевается, филологически, этимологически и профессионально.

―…Встречают во здравие, провожают за упокой, молодые друзья мои, ― своеобразно пошутил Двинько. Хотя встречей был явно доволен. И нисколько не показал усталости после железнодорожной поездки. Напротив того, учтиво выразил пожелание в компании с молодежью немного проехать и прогуляться по Киеву.

― Если вас оно не обременит, мои приветливые коллеги. И нету у вас сейчас неотложных дел. Не взыщите, мне бы с мала вздохнуть воздуха свободы, прошу прощения за старосоветский кинематографический штамп.

― Что вы, что вы, Алексан Михалыч! ― Одарка едва не присела в реверансе. Но интонацией изъявила наивозможнейшую ученическую почтительность к учителю, заслуживающему глубочайшего уважения.

― Мы телом и душой к вашим услугам, шановны спадар Двинько! Сегодня вы ― наше главное дело и обязанность, ― решила она и за себя, и за Змитера.

― От вокзала и до обеда рота почетного караула в вашем распоряжении, ― многозначительно, войсковой присказкой поддержал ее Змитер.

Дорогой он отчасти обмолвился нарочно Одарке, какую действительную роль негромко сыграл старик Двинько в их громозвучном освобождении. А ей с полуслова понятно, кто профпригоден к чему, что для печати, а кое-чему суждено пребывать во веки вечные между строк и в контексте произошедшего.

«Список действующих лиц и исполнителей не всегда афишируется в театре военных действий. Это вам не до шуток, ― отреферировал Змитер Дымкин, ― пишем одно, говорим другое, думаем третье…»

На Майдане Незалежности, куда перво-наперво не преминул попросить его доставить Алесь Двинько, он с видимым довольством, притом по-русски, вымолвил, возвестил:

― Рассудите сами, друзья мои, здесь, на мой взгляд, есть тот самый знаменательный форум, шумное публичное место действия целых двух антисоветских контрреволюций за довольно краткое время актуальной истории Украины и нашей посткоммунистической эры.

К слову будь сказано, Змитер. Я внимательнейшим образом ознакомился с вашим резонансным выступлением на пресс-конференции для украинских и зарубежных масс-медиа. Без лести скажу: оно весьма и весьма пришлось мне по душе да по сердцу.

Однако и не инако я в корне не разделяю вашу смелую посылку о неосоветском народе, якобы на сегодня представляющем собой исторически устойчивый территориально-генетический этнос. Совок, то бишь ныне распространенная типология хомо советикус ― априорно понятие политическое, информационное, пропагандистское, масс-коммуникативное.

Знаете, Змитер я прекрасно помню те брежневские времена, когда руководящая и направляющая КПСС публично в номенклатуре отмежевалась от ленинского тезиса охлократической диктатуры пролетариата. Тогда же молодые образованные аппаратчики из идеологического отдела ЦК КПСС выдвинули и обосновали административную концепцию общенародного государства для всего советского народа как новой исторической общности. Последнее цитирую дословно.

В то же время в пику им диссидентствующие русофилы и советские писатели-деревенщики учинили идеологическую диверсию. Они в ответ тихой сапой принялись оживленно ставить знак равенства между советским и русским.

Как видим, из этого вышла довольно гремучая смесь и уродливая многоголовая химера, эклектично соединяющая, гибридно совокупляющая все советское прошедшее с нынешним российским. Что грозит порвать в клочья, как единое государство, Российскую Федерацию в ближайшем обозримом будущем.

Разлетятся клочки по губернским закоулочкам! Особенно, если накрепко, неразрывно сделать полными синонимами всевозможные прилагательные «российский» и «советский».

Очень многим державникам в нынешней России мнится, будто неосоветские игрища, безудержное прославление совкового прошлого, великоотечественные военные парады под красными знаменами укрепляют современное государство российское. Ан нет, дороженькие! Можно ведь и заиграться с малопредсказуемыми азартными последствиями.

В феноменальное восстановление СССР в прежних административно-политических границах или в делимитированных рубежах РФ я не верю. Но вот возникновение на российской территории где-нибудь в Сибири, в Нечерноземье, может статься, на Дальнем Востоке каких-нибудь сепаратистских неосоветских республик премного стоит ожидать. Соответственно, не заставит себя долго ждать наведение там федерального конституционного порядка по чеченскому сценарию.

Насильственное отторжение от Украины, от европейского азимута развития Донбасса и Крыма ― это лишь начало дальнейших политико-государственных вооруженных пертурбаций и военных конфликтов, какие мы можем спрогнозировать с той или иной долей уверенности и вероятности. И произойдут они отнюдь не потому, что будто бы на посткоммунистическом пространстве несметно размножилась этнически советская национал-патриотическая популяция. На мой взгляд, трех-четырех поколений, генетически размножавшихся особей в течение первой фазы коммунизма, недостаточно для устойчивого политического тренда, коему по силам вызвать территориальный передел и перекройку евразийской политической карты в границах бывшего Совсоюза.

Мне думается, дело неосоветизма ограничится гражданской войной непосредственно в России, где временное новосоветское избирательное большинство не имеет ровным счетом никаких шансов на реальную реставрацию якобы великоотечественного прошлого. Ни гальванизировать долгое время труп Совсоюза, ни реанимировать его сейчас уже никому не удастся, паче любого чаяния. Нынче мертвые хоронят своих мертвецов. Если начнутся серьезные боевые действия, то на первый план выйдут принципиально иные вооруженные политические группы и силы, ориентированные на живое будущее. Именно им, живым, но не дезорганизованным, атомизированным зомби-совкам, бесплодно тоскующим об утраченном мнимом величии, уготовано делить послевоенную власть и вживе пожинать плоды военной победы.

Тот, кто готовится к минувшему, неизбежно теряет грядущее. Так было, и так будет!

Предержаще хомо советикус в атомарной массе ничего не имеет за душой, кроме прошедшего времени и заурядных лжесвидетельств беспамятной мертвой истории. Потому что является вовсе не естественным в геноме представителем какого-либо рода-племени. Вся эта неосоветская нам современная непроизвольная историческая совокупность есть не народ, не этнос, не нация, но своего рода слабо оформленное некодифицированное идеологическое вероисповедание. Без ясных понятий и четких границ!

В нынешних конфессиональных совках я нахожу очень много характерных черт разноплеменных и разноязычных евреев образца девятнадцатого столетия, коих в миру объединяли исповедание иудаизма и стремление поселиться в новом Израиле, в новом Иерусалиме. Опять же тех иудеев по существу консолидировало настоящее и будущее, но далеко не великое маккавейское прошлое.

Я не дерзну, друзья мои, огульно и бездоказательно утверждать, словно бы прошлое и будущее всякий раз повторно входят в состояние антагонистических суперечностей. Но гегелевское отрицание отрицания в данном, совейском, процитируем поэта, феномене нам не пристало сбрасывать со счетов, ― философски завершил монолог на киевском Майдане писатель Алесь Двинько.

 

Глава сорок третья И восклицанья, и хлеб-соль!

Ни в философию, ни в политологию за непревзойденным обеденным столом в Дарнице глубоко в глубины не погружались. Далеко-далече туда не забирались. Хозяевам и гостям хватало прочих тем и разговоров ради приятного общения, к примеру, за десертом. Не взирая ригористично, политической тематики касательно Беларуси, России, Украины они все время праздничного обеда вовсе не избегали. Куда ж от нее податься нашим тематическим беженцам вместе с друзьями и сотрапезниками? Волей и неволей с восклицательными знаками.

―…Отбросим простонародный предрассудок, шановные! Оттого я смею заявить, что благородные люди, знающие толк и прок в правильном и красивом питании, подчас не едят для того, чтобы жить. Либо постятся, либо сидят на диете. На добавку общенародное предубеждение о жизни для обязательного ежедневного трехразового поглощения хлеба насущного подчистую лишено диетологического смысла! ― решительно, правящим образом действий повернул застольную беседу в иное русло Евген Печанский.

― Намекаете на пустонародное толкование евангельского текста «Отче наш», Ген Вадимыч?! ― сию минуту подхватил тему, собеседование и вошел в любимую стихию Алесь Двинько. Но отнюдь не элементарно в религиозную колею и популярную гомилетику.

― Сколь-нибудь чего-ничего скажу вам, друзья мои. Не одобряю я, как малограмотный фундаментализм, так и словоядский талмудизм. И первое, и второе убивают духовное осмысление Святого Писания! Погибельно для разума человеческого извращают его содержание. А церковную веру самовольно подменяют мертворожденным ведьмаческим суеверием. Буквоедски дословное безыскусно рудиментарное либо примитивно историческое истолкование Библии крайне пагубно отражаются на осознании живых религиозных истин.

Отправным образцом, истово верующие отцы и учителя христианской церкви испокон веков сами просветленно научились, а также нас в том наставляют, просвещают, как искусно отделять духовное от материального. Как гипостазировать материю и дух, сознательно прозревая в сакральных текстах не только телесное, душевное, но и духовное, упорядочивая их неотъемлемые смысловые значения.

Прожитое и зажитое в предержащем нам даны лишь для грядущей вечной жизни! В том числе и богоданное наслаждение преходящими радостями бытия. В этом полнозначном перечне изыски гастрономии и кулинарии, поваренное искусство нисколь не умозрительно занимают далеко не последнее место в лоне продвинутых достижений материальной цивилизации разумного человечества.

Умерщвление плоти, то бишь аскетизм, не самоцель, но средство достичь просветления духа, не впадая в неразумный повседневный ригоризм. Для того и я могу от души разговеться, невзирая на постный календарный день.

В такой связке уместное и традиционное ублаготворение душевной потребности в изысканной пище есть не что иное как благотворное воздействие сотворенной по воле Божьей материи на предвечный дух. Также наоборот, в прямой и обратной связи причин и следствий. Что на небеси, что на земли!

Другой расклад ― бездумно и бессмысленно чем попало жидким и горячим набивать днесь, ежедневно брюхо. Я последовательно убежден, друзья мои, что как попало сытое брюхо, сатур вентер, к разуму глухо! ― провозгласил Двинько.

― Чего нисколько не могу сказать о вкушаемом нами беспримерном обеде, прошу благонадежно согласиться. За что я апокалиптически, откровенно благодарен нашим замечательным гостеприимцам: Тане, Евгену и Змитеру. Именно за них я всей душой предлагаю мой шляхетный тост.

Поднимем бокалы, содвинем их разом! Да здравствует разум, да будет свобода!

― Конфессионально вас поддерживаю, Алексан Михалыч и Ген Вадимыч! ― хрустальным звоном душевно подтвердил шампанским одобрительное согласие с вышесказанным Змитер Дымкин. А выпив и закусив, продолжил начатый дискурс. Довольно-таки давно его подмывало высказаться, выразиться. «Умно и в строчку, в теме и в реме…»

― Пускай, панове шляхетная грамада, я не шибко верующий и социализировано не воцерквлен. Но позитивно я с вами согласен.

Помнится, именно у вас, ясновельможный Алексан Михалыч, я прочитал, применил к себе, что существуют люди, начисто обделенные кулинарными талантами. Аналогично тому иные немузыкальные людцы совсем лишены голоса и слуха — спеть-то могут, но уж очень фальшиво и паршиво, ― прозрачно польстил он писателю.

― Так вот, кулинарного голоса у меня реально нету! Тут я молчу в тряпочку и в онучку. Ничего не могу, не умею красиво, правильно, вкусно и здорово сготовить из продовольственного сырья. Зато у меня есть абсолютный гастрономический слух пристрастного дегустатора. И я способен по достоинству образцово оценить красивую, вкусную, правильную и здоровую пищу. Как в праздники, так и в будни, выделяю.

Не стану предвзято рассуждать об украинской или русской кухне. Но у нас, белорусов, на жаль, актуальная белорусская кухня критериально отсутствует в модальности группового культурологического явления. Она феноменологически присутствует лишь в историческом контексте, номинально. Согласитесь, белорусам мало хотеть зваться людьми, надо еще ими быть. То же самое с гастрономией, если общенародное большинство полагает, в том ряду и лексикографы, будто это всего-навсего пищевые продукты, преимущественно закусочные. Но вовсе не наука о правильном и красивом питании или способ выражения цивилизованного массового сознания. Аналогично, гастроном в обыденном словоупотреблении есть не более чем заурядная торговая точка, занюханная продуктовая лавка, большенький продмаг.

Кто они такие: ученый астроном или ученый агроном ― многим образованным людям вполне понятно и доступно. Тогда как словосочетание «ученый гастроном» образованное большинство, если угодно, интеллектуальное меньшинство, только лишь озадачит в лучшем случае!

― Наилучшие кулинары, отменные дегустаторы, истинные гурманы, сильные едоки ― они, ясное дело, по гендерному счету мужчины, ― емко и непредвзято признала Тана Бельская со своей женской точки зрения и вкуса.

― Хотя о вкусовых привычках кулинарного большинства разнополых дилетантов, о гастрономических предпочтениях профессионального меньшинства ко всему занадта белковому, жирному, соленому, сладкому я не прочь поспорить, подискутировать. Что в лобок, что по лбу. Исторически и географически.

Не совсем диалектически сама Татьяна почему-то предпочла, чтоб кто-нибудь другой полнозначно развернул умственную послеобеденную дискуссию.

Севастьян Печанский, Андрей Глуздович, Одарка Пывнюк солидарно разделили гендерно похвальное мнение Таны о мужчинах. Безмолвно, бессловесно. Слишком солидно они втроем отяжелели от всего вкусно съеденного и сильно выпитого, чтобы продемонстрировать своеобычную легкость и непринужденность мысли. Очевидно поэтому, о продвинутой диететике в украинском или в русском разрезе речь за столом вовсе не пошла. Ни в пространстве, ни во времени. Чего тут трехмерные диспуты разводить? Переварить бы из ряда вон манящее, аппетитное, притягательное угощение, и всё здесь!

Льву Шабревичу не привыкать стать к изрядным и незаурядным домашним пиршествам у Евгена Печанского или у той же Таны Бельской. По-шляхетски и по-белорусски. Чревоугодием он себя потому не перегрузил предусмотрительно, деликатно. И как всегда по адвокатскому обыкновению легко нашелся с поэтическим цитированием:

― Прелестно кушать подали! Весь наш народ, кто основной закон блюдет! Мол, кто не ест, тот и не пьет. За то и выпьем, кстати, ― угостился Лева рубиновым гренадином из маленькой красной рюмочки, допил свой капучино.

Затем внес прекраснейшее предложение, пищеварительно всех устроившее и не отяготившее никого:

― Полагаю, прекрасные дамы и умнейшие мои господа присяжные, нам станет нелишним хорошенько прогуляться пешочком тут-кося неподалечку к Матвеевскому заливу. Да а потом не грех продлить наше дарницкое хлебосольное насыщение духовно, душевно и материально. В трех библейских смыслах. Гипостазировано во имя Отца, Сына и Святого Духа! ― живо воскликнул Шабревич.

На что Андрей Глуздович набожно перекрестился, поднялся из кресла. И элегантно откланялся с извинениями да благодарностями, сославшись на семейные дела и контакты сегодня вечером, когда в Америке за полдень. Его обходительному примеру последовал Севастьян Печанский, упомянув о запланированном вечернем деловом рандеву. Между тем Одарка Пывнюк сожалеючи вспомнила о незаконченном материале на завтра. Так рано прощаться с хорошей белорусской компанией ей определенно неохота. Но дело есть дело, хочешь не хочешь, не до шуток ей.

Оставшись впятером, дарницкое благородное собрание от хорошей пешей прогулки не отмахнулось. Променад есть терренкур. Тем часом дискуссию о разноплановом хлебе насущном для истинно избранных и просто званых предопределенно возобновили Евгений Печанский и Александр Двинько. Они ее начали, им и продолжать на свежем воздухе. Да и дискутируют они не полемики ради, но развлекая общество прелюбопытными суждениями. Несколько воодушевленно, артистично и восклицательно.

―…Ба-ба-ба!!! Позвольте вас экскламативно опровергнуть, шановны Алексан Михалыч! Хлеб-соль есть не столько символ гостеприимства, но прагматически самостоятельное блюдо! В черном ржаном хлебе насчитываются амаль все необходимые человеку аминокислоты. Тем временем ионная структура поваренной соли оптимально регулирует гормональный баланс человеческого организма.

Я тут односторонне приверженец взглядов традиционной медицины о жизненно необходимом ежесуточном минимуме потребления хлорида натрия в размере от 5 до 10 граммов в зависимости массы тела. И не только ради нормального функционирования мышечной ткани.

Думаю, не фосфаты и нитраты, но хлорид натрия и есть та самая евангельская соль земли. Не с боку припека! Без нее, кстати, даже сладкой сдобы толком не приготовишь.

По моему скромному мнению любителя, в профессиональной диетологии хлористая поваренная соль являет собой нечто значно большее, чем простая приправа или вкусовая добавка. Пусть вам чего угодно относительно соли измышляют сугубо кулинарные тупицы и гастрономические недоумки!

― Извольте, мой Ген Вадимыч! ― воскликнул, ответствовал Двинько, всплеснув руками. Сугубые поварские выражения Печанского он к себе нисколь не относил.

― А я вам туточки и не стремлюсь прекословить неразумно, друже. Какая ж бессоли бытует гастрономия во всех смыслах?! Ко всему прочему бессолевое кухмистерство я огулом не признаю в качестве здорового и правильного людского пропитания.

Я, друзья мои ясновельможные, не о том толкую и толмачу. В обобщении символизм питательного хлеба насущного всегда и везде в конечном итоге имеет социальную и моральную подоплеку.

Змитер, Лев и Тана в поваренные дебаты двух признанных знатоков не встревали. Куда им тут! Конечно, с большего кое-какое право голоса у них имеется. Все-таки, тем не менее, гораздо разумнее воздержаться от беспочвенных суждений, мнений, прений и бездельных вкусов. Отнюдь не тривиально молчание становится золотым стандартом, если речь идет не о вкусной практике, но о теории и общих принципах всеобъемлющего кулинарного искусства.

― Не обессудьте, мой Ген Вадимыч! вы за сегодня не раз и не два взыскательно поминали об искусных авторских блюдах, о креативной авторской кулинарии. Не так ли, друзья мои? ― все же не забывал о внимательной аудитории Алесь Двинько. ― Точнее говоря, в изысканном, качественно индивидуальном исполнении и технологичном эквивалентном воспроизводстве.

Но ведь сейчас мы рассуждаем теоретически и практически о взыскательном гастрономическом искусстве вообще. Иначе скажем, в количественных диалектических критериях, суммарно рассматриваемых производительно в группе, в коллективе, социализировано в национальной соборности.

Мы, белорусы, как нация суть отъявленные индивидуалисты. Оттого, наверное, нам так трудно и тяжко объединятся. Чем нас менее, тем наиболее мы дееспособны достичь оптимальных производительных результатов для себя и для других. Сколь-нибудь, подчеркиваю, устойчиво в едином творческом пространстве-времени, дороженькие соплеменники мои!

Несомненно, в авторском личностном исполнении по отдельности, каждый из нас силен. Типичное не то мы наблюдаем середь коллектива белорусов, сгруппированных по тем или иным политическим либо экономическим мотивам.

Разве пристало сравнивать отменное качество авторской индивидуалистической талантливой кулинарии и рвотную бездарность групповой системы общественного питания?! Будь то в целом по стране в семейном хозяйстве, а также в специализированных предприятиях общепита?

Была когда-то у меня слабенькая надежда, то бишь мечта, что с ликвидацией монструозной коллективизированной государственной собственности положение в данной сфере по сути дела улучшиться. Куда там! не тут-то было на чужой каравай! если множество нынешних частных и корпоративных кухмистерских немногим отличны от тошнотворных совковых столовок и антисанитарных обжорок приснопамятных мне времен загнивавшего коммунизма.

Я этот особенный феномен называю белорусским дефектом массы. Парадоксально, но факт: сумма наших общественных слагаемых нередко существенно меньше ожидаемых крупных благ от какого-либо обобществления.

Это еще ничего. Бывает, в худшем случае предполагаемый суммарный эффект зачастую лукаво оборачивается не благодатью, а злой противоположностью или недостаточностью. В Беларуси сплошь да рядом простое незамысловатое количество хорошего индивидуализма дает дурное качество коллективизма.

Наособицу какой там ни будь белорус очень редко по-глупому действует себе, дороженькому, во вред и в ущерб. Однак два-три и более белорусов амаль всегда одержимы вредоносными и самоубийственными глупостями. Ну а в национальном масштабе от широких народных масс белорусов и белорусок всегда надо ожидать самых несуразных решений, несообразных поступков в непроизвольном волеизъявлении против самих себя и против пользы окружающих, ближних и дальних. Если не сказать ― впадения в бездну спонтанных коллективных преступлений и групповых злоупотреблений.

Нам, белорусам, видимо, противопоказана демократия неразумного абсолютного большинства. Вероятно, по данной причине лукашистский авторитаризм, паразитирующий на демократии, неизбывно держится ужотка болей 22 лет. Большинству, бездумно, демократически голосующему за Луку-урода, иного не надо и не дано.

Беспочвенные и безмерные упования на мудрое государство, на разумную власть, на умное любоначалие, по всей видимости, проистекают из дефектного, ущербного, бездарного белорусского антидемократизма и индивидуализма. Коли сумел кто-никто дефективный выбиться индивидуально в самовластные государственные начальники ― от прораба до президента ― выходит, не дурак. Но так ли оно на сам-речь деле?.. Или же таково исторически сложилось Бог весть сколько лет тому назад?!

Ведомо-неведомо, неугомонное государство в какой-то мере издревле является коллективным преступником, разбойничьей шайкой, если его государственная власть не от Бога, а от людей. Видать, знать поневоле… Если глобальный меньше универсального…

По окончании доброй прогулки праздничный обед повествовательно и дискурсивно перетек в знатный ужин. Благо Евген с Таной очень много сумели даровито и деловито наготовить в большом-большом перечислении вкуснейших перемен блюд. И в качестве, и в количестве…

После того Лев Шабревич на такси отвез Алеся Двинько к неким киевским своякам куда-то по соседству на щепетильный, престижный и фешенебельный Подол. Все-таки беженская обитель в Дарнице маловата и тесновата по шляхетскому ясновельможному счету.

 

Глава сорок четвертая Всё на воле

Алесь Двинько честь по чести, по достоинству оценил хорошее уютное дарницкое пристанище, где поселились его подопечные. «Считай в самый раз на троих. Пусть им на большее число жильцов эта штаб-квартирка не рассчитана…»

Вчера он сразу обратил писательское внимание на бордовые шторы на окнах, гармонирующие с умеренно багряными портьерами на дверях в жилые комнаты. Эстетично подобранная мебель дизайнерски вписана в небольшой метраж. «За неделю с лишним молодые друзья мои доволе комильфо обустроились на новом месте…»

Двинько с Шабревичем без опоздания предстали в Дарнице к условленному деловому ланчу на пятерых. О вчерашнем пиршестве плоти и духа они нисколько не подзабыли:

― Что ни говори, Давыдыч, отметное памятное застолье сплачивает вольное шляхетство.

― А то не! Супольно и могутно покушать, поговорить ― это по-белорусски, Михалыч.

― Но не для всех приглашенных к столу. Коли зашмат званых, да мало истинно избранных среди наших соплеменных белорусов.

― Еще прелестно появятся поволе.

― Будем надеяться.

― На лучшее или на худшее?

― Как достойно случится, Лев Давыдыч, насколько выйдет болей-меней…

Евген со Змитером также не опоздали к намеченной встрече. Приехали из Семиполок после стрелковых тренировок на базе добровольцев из «Киевской Руси». Одна Тана с раннего утра обосновалась на хозяйстве в Дарнице. Конечно, со вчерашнего дня много чего питательного осталось, но Евген успел ей дополнительно, грамотно помочь с ланчем.

― Ленч ― это языковое уродство, Тана Казимировна. Филологически и гастрономически я признаю только ланч.

― Во-во! Я тоже, Ген Вадимыч. Правила транслитерации с английского никаким уродам не позволено нарушать. Не то на выходе получится неяк несъедобно и безвкусно.

― Или же недоделано, недожарено и полусварено.

― Думаю, наши дела мы сумеем довести до конечного пункта.

― А то не!.. Как-никак мы зараз легитимные враги государства. В конце-то концов…

Евген и Тана, оба не забыли, как вчера Двинько иронически повествовал, чего нынче деется и что содеялось с их политическим бегством из Американки. Как-то оно даже смешно поминать о том, находясь на воле, в безопасности от посягательств того самого разбойного государства, оставшегося с носом и за кордоном. Разговаривали, общались они за вчерашним обедом большей частью по-русски. Вольно и невольно. Как ни брать, русский ― язык межнационального общения в смешанном белорусско-украинском обществе. С большего в застольных речах, чтобы ни понимать под этим перемежающимся определением на белорусской мове или в российском говоре.

Поначалу дед Двинько со смешочком расповедал за-ради пущего аппетита, что официально в скорохватный розыск три беглеца были объявлены лишь в десятом часу утра. Долго-то как просыпались и раскачивались президентские спецслужбы и прочие не слишком компетентные органы! Словно бы вам и нам с праздничного похмелья.

К тому времени, помнится, трое политических беженцев обретались уж за госграницей, за межой, вне досягаемости государственных силовых структур, правоприменительных к нынешней Республике Беларусь. Зато ближе к вечеру лукашистские держиморды преодолели-таки синдром похмельного понедельника, уточняем, во вторник все же. Засуетились, замитусились по всем возможным и невозможным напрамкам. В стольном Минске ажно успели шпарко отпечатать и вывесить на милицейских розыскных стендах, новейшие тюремные портреты тройки политзеков, совершивших дерзостный побег в разгар избирательной кампании в Палату представителей. Хотя в сонной провинции с полиграфической рекламой знаменитого освобождения припозднились до среды или до четверга.

Знать, тем не менее, из белорусской глубинки рядовые оппозиционеры стали предпринимать демонстративные диссидентские паломничества к тамошним ментовским участкам. Красноречиво и молчаливо они собирались мелкими группками, заинтересовано рассматривали тамотка тусклые изображения особо опасных, громогласно разыскиваемых государственных преступников. Считалось почему-то, что бежавшие из гебешной Американки скрываются где-то в Беларуси.

Публичный почин, интерес подхватили, осветили еще отчасти независимые от президентского государства белорусские средства массовой информации. Поэтому в Минске у розыскных билбордов скапливалось поболе диссидентствующего народу. Как и водится, не обошлось в столице без пояснительных рукописных надписей на ментовских плакатах и граффити на стенках.

Интернет-вещание о громокипящем отходе, сколь повелось, поддержали тихие народные слухи. Больше всего потихоньку разговаривали и шептались о мистическом подземном взрыве, напрочь-де завалившем и разрушившем секретные катакомбы КГБ. Каким-то образом тихенькой антипрезидентской общественности стало известно ― следов-то каких-либо взрывчатых веществ в месте завала не обнаружено.

В пятницу и субботу одновременно с пресс-конференцией в Киеве милицейские розыскные плакаты трех политбеженцев, налицо оказавшихся эмигрантами, украдкой принялись убирать с недобрых глаз долой. Сперва в столице, затем в областях. Надо полагать, в Минске наверху сообразно дотумкали, постановили не горлопанить о сусветном конфузе. Дескать, скандального политического шуму не оберешься. Теперь на весь крещеный мир нехорошо прославились и бездарно ославились в который уж раз. На несколько дней в мировых масс-медиа удалой уходом из гебистской спецтюрьмы предстал самой главной событийной новостью из Беларуси и Минска. Истинно медийной сенсацией.

В Москве, рассказал отдельно Михалыч, рекламно-розыскную акцию лукашенковских архаровцев официальные лица никоим грехом не поддержали. Сочли внутренним белорусским делом. Обо всем, связанном с идейным побегом и тремя уголовными делами, многозначительно молчат, доселе в официозах замалчивают. С какой стати, спрашивается, лишний раз осложнять нефтегазовые трения, прения и, так сказать, терки промеж союзных подельников? Не помогло даже громкое в Украине, на правительственном уровне, участие в судьбе трех политэмигрантов, претерпевших в РБ от ложных обвинений.

Никакой вам, крамольники, публичности в России! Будьте благонадежны…

Кстати, в Интерполе дело о белорусском бегстве приняли к неспешному скрупулезному рассмотрению. И с какими-либо скороспелыми уголовным выводами, нисколько не торопятся. Не говоря уж о международных судебно-полицейских телодвижениях…

По словам Двинько, новый, пребольшой антилукашистский скандал в закордонных свободных СМИ неминуемо должен разгореться со дня на день. Затем легкие на подъем политики, парламентарии разных стран и зарубежных народов не преминут подключиться к достохвальному публичному делу.

―…Замшелые, фе, оппозиционные поводыри, системно и режимно зарегистрированные в лукашистском Мин» юсте, ― уничижительно фыркнул дядька Алесь, ― покамест недвижимо отмалчиваются в онучку. Но, думаю, вскорости они союзно примкнут к европейским и американским голосам, вещающим в вашу защиту. Как-никак вождям негоже отставать от поезда и отрываться от ведомых партийных масс. Не то демократический паровоз, ту-ту, политкорректно уйдет без них.

― Publicity is prosperity, ― сентенциозно по-английски и по-журналистски вслух присоединился к двиньковскому прогнозу Вовик Ломцевич…

―…Я, друзья мои, не спешу давать вам благие советы, ― продолжил ту же самую криминально-политическую тему Алесь Двинько за ланчем в Дарнице. ― Как вам поступать конкретно, вы уж решайте самостоятельно, совместно и уместно. Но, будьте благонадежны, моей посильной помощью и поддержкой вы можете располагать далеко не абстрактно.

Разом с тем я придерживаюсь мнения, что в ваших уголовных бедах-злосчастьях и в тюремной неволе априори ответственна, будем благонадежны, дедуктивно виновна белорусская держава. То бишь это бездуховное государство, та еще власть предержащая, вкупе с подначаленными ей малыми властями прилежащими и те, кто им влюбе пособничают, сознательно и демократически оказывают многолетнее доверие.

Стало быть, отомстить, соответственно воздать всем им есть ваше правое дело. Однако сводить счеты, дебет с кредитом, можно по-разному. Не так ли, спадар Евген? ― риторически вопросил Двинько, исподволь готовясь к основной части застольной речи.

― Чья-нибудь частная вина отнюдь не исключает общей коллективной ответственности, шановное спадарство. Во плоти и в духе.

От пищи телесной к снеди духовной индуктивно один лишь шаг. Он невелик для одного человека, но огромен для группы людей. Тем более социологические неравенства встречаются в жизни людской значительно чаще, нежели электоральные или политические уравнения.

Мы не будем сейчас рассуждать о победной демократической силе званого уравнительного большинства и неотъемлемых гражданских правах избранного меньшинства. На земле и в небесах. Тут и там каждый волен или не волен что-либо, кого-либо избирать в меру своих сил и возможностей.

Пусть вам в конечном итоге все обстоит, ровно на кладбище. Кто был никем, тот стал ничем. Неизбежно становясь прахом могильным, завалившимся деревянным крестом или совсем не вечным каменным надгробием.

То же самое мы наглядно скажем о любом государстве. Оно, подобно смертным людям, долго не живет. И наподобие каждого человека запрограммировано, предопределенно не обладает бессмертием.

Только наивные безоглядные материалисты могут поверить булгаковскому Дьяволу, будто человек смертен внезапно. Меж тем искушенным идеалистам, ревностно помнящим о телесной смерти, мементо мори, вовсе не свойственно доверять бездумно неким подозрительным сентенциям отца всяческой лжи.

По правде бытия утлое человеческое установление в Господних предначертаниях смертно. В том исчислении и злокачественные государственные новообразования. Не исключая из этого смертного ряда государство, некогда принявшее самоназвание Республика Беларусь. И того более, если мы понимаем под государством вульгарный политический режим, а также тех, кто по должности или же правом голоса обеспечивает ему временную стабильность. До поры до времени определенную кратковременную устойчивость.

Долговечность ― всегда короче вечности!

Государство ― это от века далеко не все общество, не вся нация или всецело страна. И не устои республики, понимаемой в этимологическом смысле. При всем при том, пусть ему на сколь угодно процентное лукашистское большинство оно ни опиралось в течение 22 лет внутри, вовне эта аббревиатура РБ определенно была и остается в слабосильном меньшинстве.

Превыше прочего, я предупреждаю о постоянной силовой угрозе спонтанного российского аншлюса, которая как никогда достоверно возросла в политическом итоге вероломного захвата Крыма и подрывной антигосударственной, в целом, антиукраинской активности России в Донбассе. Оттого бац и на матрац, дабы вместо одной, поныне объективно РБ, на политической карте мира будто бы врасплох объявились два-три новых субъекта РФ. Соответствующие военно-политические планы имеются, далее разрабатываются, стратегические приготовления осуществляются. Упорные разговорцы о Калининградском коридоре и фронтовом антинатовском предполье к западу от Смоленска ― по сути не пустые словеса.

По большому счету как ныне единственной гарантией независимости и суверенитета всецелой Беларуси, белорусского народа, безусловно, является предопределенно негативная реакция цивилизованных Европы и Америки на неспровоцированную российскую агрессию в западном направлении. Но ведь дальнейшим ухудшением отношений с Западом правящей клике в Москве ― Крым показал и доказал ― достанет большой дури и дурной опрометчивости заносчиво пренебречь. На семь внешнеполитических бед предержащий, нынешний Кремль, поощряющий неосоветизм и коммунистический реваншизм, вполне способен попытаться ассиметрично ответить частичным административным восстановлением распавшегося СССР со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Здесь Беларусь в образе и существовании государства, называемого РБ, суть военная цель и политическое средство, сильнодействующее лекарство от внутренних российских неурядиц. Так в действительности оно уже произошло с оккупацией Крымского полуострова.

Тем паче для аншлюса оной РБ у кремлевской олигархии наличествует целый ряд объективных, легитимных, правовых и законных обоснований.

В первую голову потому, что в основе нынешнего белорусского государства не лежит ничего суверенного и независимого, кроме персоналистской, как я ее неуклюже именую, прижизненной гегемонии президента Луки. Чего-либо другого в РБ покамест нет, поскольку Беларусь, не считая среднеазиатских новоделок, представляет собой единственную страну на постсоветском пространстве, где до и после Беловежских соглашений 1991 года не сподобились провести референдум о независимости и суверенитете.

Давнишняя суверенная декларация Верховного совдепа БССР двенадцатого коммунистического созыва года есть декларативная филькина грамота образца 1990 года, никем и ничем не ратифицированная. Тогда как три состоявшихся референдума в 1995, в 1996, в 2005 годах в счет не идут. Все они устраивались принудительно ради сиюминутного политического эгоизма Луки в роли всебелорусского главы, гегемона, арбитра и оракула. Всенепременно в приземленных узко политических целях. Дабы закрепить, продлить и увековечить не республиканскую, но его наличную власть и персональный авторитаризм.

Таким подобием теперешняя РБ по-любому пребывает не отечеством белорусов, но сугубо президентской вотчиной, имением. Сегодня оно есть, а завтра, быть может, его не станет, коли заявится другой самодержавный колхозный заправила, владетель, государь, господарь. И распорядится им, насколько ему государственно заблагорассудится.

Притом рано или поздно это предрешенно произойдет. Лучше бы пораньше. В таком случае у Беларуси найдутся кое-какие возможности обрести подлинную, всеми признанную законную независимость и легитимный суверенитет народа.

Покамест же РБ, как антинародное государство, воплощает собой незаконнорожденное дитя, бастарда, байстрюка, ненароком случившегося от распада СССР. Происхождением оно имеет место быть безотцовщиной, посмертным ублюдком, выблядком, почившей в бозе первой и последней фазы коммунизма. Гореть ему вечным адским огнем!

Предметнее скажем, деток у этой самой РБ много, а батька-матка Лука один. Причем с похожей сомнительной биографией в личном деле.

Политически, юридически, электорально это белорусское государство, несомненно, есть злополучный пащенок, окаянное отродье демагогической совковской власти, выкидыш противоестественного коммунистического эгалитаризма и охлократического коллективизма. В политическом плане подобное государственное устроение недолговечно. Обыкновенно оно исторически заканчивается предопределенной смертью правителя-демагога, вознесенного на престол чаяниями черни-охлоса, настропаляемого теми же охломонами при власти.

Такова вторая причина конечной исторической неустойчивости так называемой Республики Беларусь. Государство, официально проповедующее худородное равенство в социальной и умственной нищете, экономически нестабильно, под гребенку утрачивая обороноспособность. В противительном отличии от богато олигархического или доблестно аристократического общественного обустройства за сохранение куцей пайки бездуховного хлеба насущного никто воевать никогда не начинал. Не начнут того и нищие духом белорусы разношерстных идейных мастей, послушно, смирно, покорно приняв что и кого угодно, но только не войну.

Страшно подумать, для скольких нынешних лукашенковских верноподданных голосователей категорически, критериально не имеет никоего значения, перед кем им угодничать, раболепствовать, кому покорствовать. Кое-как сойдет и то годно.

Ну а остальному народу, не столь инертному и абыяковому, за что, с кем ожесточенно сражаться, дозвольте допытаться? За мифические пятьсот долларов средней зарплаты? За неостановимый рост грабительских цен в магазине, каб они соответствовали каким-то лукавым усредненным доходам? Против России? Против Евросоюза с Америкой? Лишь бы не было войны есть сакраментально банальное кредо не только для обывательской черни.

Мифологический царь Мидас прикосновением руки, согласно греческим изустным басням, бесперечь превращал дерьмо в золото. Охлократия же, наоборот, за что абы як ни возьмется в политике да в экономике, завсегда выйдут срачь, клоака и грязь.

Да-да, бывает, довольно легко вылезти из черной грязи в князи, коли, конечно, халявно подфартит. Намного труднее удержаться в князьях. Однак, чего индивидуально удалось конкретному золотарю Луке, дерьмократически выползшему из совхоза и навоза, анияк не угораздит его коллективной совковой клаке, двадцать с лишним лет сполна осознанно, по-свойски за него самородно голосующей.

Когда-нибудь неизбежно придет пора тяжко, кровью и разрухой, ответить за неизбежные последствия вашего быдловатого голосования, дорогие вы наши лукашисты! товарищи и товарки!

Беспомощность безмозглого экономического лукашизма, небезопасно зависящего от российских сырьевых субсидий, всем очевидна. Даже хоть вмале соображающим истым приверженцам долгосрочной власти президента Луки данная наркотическая зависимость яснее ясного в денежном выражении галопирующей инфляции.

Подобно спонтанной экономике в реальной политике дело почасту оборачивается сходным же дурноватым образчиком. Иного сейчас не дано и быть не может! Не глядя на тоскующую новосовковость преданных лукашистов и пандемическую ностальгию по былому Совсоюзу, действительная власть предержащая вынуждена жестко бороться с прошлым.

Демагогия демагогией, но на деле Лука стабильно разрушал и крушил в свою пользу именно неделимую советскую власть. Сначала он разогнал Верховный совдеп двенадцатого сталинского созыва, как избранный конституционный глава государства, отняв у него исполнительные и судебные самовластные полномочия. Потом же изничтожил референдумом тринадцатый совдеп, заменив его собственным законодательным собранием в ноябре 1996 года. То есть реально проделал то же, что и российский президент Борис Ельцин, идентично демократически, заручившись плебисцитарным мандатом, разгромивший Верховный совдеп РСФСР в октябре 1993 года.

Притом Лука вместо иерархии совдепов учредил президентскую исполнительную вертикаль. Попутно замкнув намертво на себя самого, незаменимого, все три ветви власти. Теперь он сам-один в своечастной РБ есть и суть лично советская власть, исключавшая какое-либо разделение властей. А также на сам-речь единая руководящая и направляющая сила, какой когда-то была КПСС.

Хотят того или не хотят присяжные и пристяжные лукашисты, но сам собой де-юре и де-факто в сегодняшней РБ естественно, непроизвольно сложился государственный культ незаменимой личности Сашелы Лукашенко. Уйдет ли он когда-нибудь скоропостижно или уйдут как-нибудь его самого, что тогда, скажите, пожалуйста?

Если на президентских выборах в 2006 году, пожалуй, и в 2010-м следовало ожидать прихода к полной пожизненной власти Луки Второго, а за ним ― Луки Третьего, то сегодня политическая преемственность державного лукашизма априорно невозможна. Иные времена, иной расклад сил в стране и за ее пределами. Ужотка не воскликнуть просто так по-французски: король умер, да здравствует король! Да так vive le roi, кабы тишь да гладь в родной белорусской сторонке.

Со смертью Луки неопровержимо скончается политически, социально весь его персональный государственный лукашизм, утянув за собой в могилу и этакое государство, заведомо построенное на песке культа одной-единственной незаменимой личности. Ибо вселяким прочим, потенциальным преемникам, надобно его полнозначно превзойти. Или же взамен операционно без особых затей взять да переформатировать подчистую сложившуюся знаковую систему политических и экономических приоритетов. Включая практически все наличные разделы жесткого диска. А это будет уж информационно другая республика, налицо другое государство, друзья мои.

Как бы к ним, непосредственно к нему, мы ни относились, наш Лука Первый и последний вне всяческих сомнений предстает форменной особой исторического масштаба. Не только и не столько по легковесным белорусским меркам, применительно, он формирует целую эпоху…

 

Глава сорок пятая И здравый толк о том, о сем

Алесь Двинько еще долго, многословно разглагольствовал, рассуждал на излюбленную ораторскую тематику актуальной истории эпохального посткоммунизма. Вольно писать обо всем таком он вообще-то не намеревается, по его словам. Но изустно поговорить среди своих о том, о сем, об особенных белорусских вопросах, не стесняясь в пространных выражениях и в частных доводах, ему душевно нравится.

Сколь ни странно, он никого особо не утомил тематическими рассуждениями за ланчем. В дремучую тоску не вогнал. Как ни брать, его взгляды на государство и общество так или иначе разделяет ему внимающая аудитория.

Льву Шабревичу, например, по-адвокатски предписано противостоять державе, справедливо защищая в суде от государственного обвинения и от тех же государственных внутренних органов разностайных клиентов. То есть терпил на его юридически криминальном жаргоне.

Остальные же, так получилось, воленс-ноленс оказались записными врагами того самого лукашенковского беспредельного государства. Двинько уж давно, десять лет назад тому, а трое политических беженцев совсем недавно, всего-то десяток дней.

Двиньковские рассуждения пришлись по душе Змитеру Дымкину. Отрецензировал он их достоименно. «Во всем вышеизложенном. В общем и в частном. Исторически и на текущий момент. Кое-что я у него, сто пудов, позаимствую, припишу себе для будущих публикаций».

В собственную очередь Тану Бельскую неотразимо заинтриговала красноречивая персона писателя Двинько. Потому она крупно пожалела, что не удалось с ним как-то познакомиться, пересечься пораньше, когда-то в далеком Минске.

«Письменник, вития…Лева, помниться, приглашал домой в гости к Алексан Михалычу. Нема того, что раньш было… Надо бы кое-что перечитать двиньковское, освежить в памяти… что в лобок, что по лбу… Как оно выразно говорится, старый конь промежной борозды не портит…Что-то мне подсказывает вагинально…»

― Алексан Михалыч, скажите, коли ласка, как продвигается ваш новый роман?

― С трудом, Тана Казимировна, трудненько, в творческих муках. Вот надеюсь съездить на рекогносцировку со Змитером на украинский юго-восток, набраться благонадежно выразных впечатлений и живописных подробностей на местности. Скажем, касательно привязки к интриге эвентуальной Второй Восточной войны. Не мешало бы и мои крымские зарисовки обновить в соответствии с новейшими оккупационными реалиями…

Знаете ли, я нередко поминаю замечательную цитату из «Гадких лебедей» братьев Стругацких: «Писатель — это прибор, показывающий состояние общества, и лишь в ничтожной степени — орудие для изменения общества. История показывает, что общество изменяют не литературой, а реформами и пулеметами… Литература в лучшем случае показывает, в кого надо стрелять или что нуждается в изменении…»

В это время Евген Печанский детально, ответственно вовсе не литературно, почти никого не цитируя, авторски занимался обеденными приготовлениями.

«Где один день пушкинского праздника жизни, там и следующий неизменно настает в продолжение однажды авторизовано начатого. А завтра в пятницу с утра как посажу брательника Сев Саныча на аэроплан через Вильню в Москву… И за работу с местной публикой, за работу!

Тачку надо под вечер встретить, с добрыми людьми из Белорашки пообщаться без великих кухонных заморочек с ночным прицелом на будущее. Хорошенького понемножку. По меньшей мере не каждый же день увлекаться изобильными зваными обедами и ужинами…»

К позднему обеду в тот сентябрьский четверг он ожидал наряду с питерским братцем Севастьяном, вроде разобравшимся со всем своим бизнесом на Украине, и настырную журналерку Одарку. Ее же кличут Дашутка. Между кулинарным делом, отменно способствующим проницательным психологическим размышлениям, Евген кое-чего отметил. Она, видимо, положила-таки на него своенравный ярко-синий девичий глаз без каких-нибудь вам репортерских затей. По-простому. Или же, сколь на них посмотреть здравомысленно, частенько даже в очень сложноподчиненных отношениях, предложениях, предположениях мужчин и женщин.

«Не до шуток, коли есть импульсивная Тана под боком, за стенкой…»

* * *

Двоюродные братья Печанские расстались в киевском аэропорту Борисполь накоротке, по-деловому. Без лишних слов, протокольных объятий, долгих рукопожатий и родственных слюнявых прощаний. А Севастьян неспроста еще разок напомнил Евгению об ожидаемом приезде в Киев московского журналиста Буянова:

― Иной раз подальше положишь ― поближе возьмешь. Не всем у нас в России по нраву приколы и протоколы совковых мудрецов…

* * *

В аэропорт Евгена подбросила Одарка Пивнюк на немудрящей украинской «таврии».

«Таврида… Символично, однако…»

Она же Дашутка завезла их со Змитером на стрелковую тренировку под Семиполки. Туда ж, в загородный особняк Андрея Глуздовича, ближей к вечеру подъехали из Минска старые испытанные друзья Евгена на столь же надежном завещательном «шестисотом».

«Бека за баранкой, Костя Кинолог с ним за штурмана. Хлопцы моих коней запрягли под капотом. И на раз оба-два в Украину проветриться с оказией…»

― Распрягайте и располагайте, хозяин! Ваш «мерин» в полнейшем порядке. «Отец и сын Бекарени» в качестве незарегистрированного семейного автопредприятия порядочность гарантируют…

Еще на отсидке в Американке, Евгений Печанский юридически оформил с легальной помощью Льва Шабревича куплю-продажу наследственного автомобиля марки «мерседес» некоему украинскому подданному по фамилии Пичански. Окказионально вон-таки оба они в одном физическом лице дождались давешнего минского приобретения двухнедельной давности.

Из-заграницы Евгенов «мерс» прибыл чин по чину оформленный с необходимыми сопроводительным бумагами под водительством Лавра Бекарени. Им Лаврик так-сяк значится по белорусскому паспорту в наличии.

Между тем и сем различных псевдонимов, всяких-яких сетевых ников, личин и ликов у него, наверное, побольше, чем у Змитера и Дашутки вместе взятых, ― как-то предполагает о том Евгений. Поскольку его стародавний однокашник всесторонне и отвязано совмещает вроде бы несовместимое. С одной стороны, Бека, ― это по школьному и детсадовскому прозвищу,― на пару с отцом профессионально занят авторемонтом и высококлассным тюнингом дорогих автомобилей. С другой, он ― один из могучих российских хакеров. Анонимно и очень скрытно. Со всем тем в обоих видах международной деловой жизнедеятельности железно пребывает в тени. Официально в двух сопредельных и союзных государствах Лавр Георгиевич Бекареня числится трактористом-механизатором у какого-то фермера под Смоленском.

От того-сего дальнего смоленского родственника Лаврик, к слову, намедни послал в районную налоговую инспекцию соответствующую справку. Притом с почтовым уведомлением о вручении. Как скоро ― так сразу, едва ему пришло казенное письмо счастья с нахальным требованием заплатить спецналог на декретное тунеядство.

― На свету, Георгич, засветился? ― подал тональную реплику Евген.

― Иногда оно нужно, Вадимыч. Работаем под прикрытием, что ни говори! Чем дурнее бумажка, тем больше она впечатляет бюрократических букашек, мытарей. И другую дробно ярыжную срачь и сволочь! ― мотивировал Лавр. ― Белгосзаконы нужно потреблять ровно вонючий деревенский самогон из бураков. Зажимай нос, закрывай глаза и пей. Может, удастся расслабиться.

Насколько оно известно не одним лишь расслабленным гражданам Республики Беларусь, предержащее тамошнее государство в соответствии с декретом собственного своего главы огулом зачисляет в дармоеды, мытарит многих и многих, предпочитающих привольно работать на себя.

Подумать только! Совсем не на того самого батьку Луку в президентском кресле! Вот он там и сям, который порскает свору наглых налоговиков на каждого, кто не желает денно и нощно ему служить, на него батрачить всю рабочую неделю, ежедневно горбатиться от звонка до звонка. Или еще как-нибудь несчастно ишачить в частном хозяйстве президента Луки, в какое давно уж превратилась лукашенковская самодержавная РБ. Мало ему, горлохвату, косвенных налогов!

Прочувствованный рассказ Лаврика о последних налоговых новинках президентской Беларуси был принят Евгеном к сведению. Сдержано, но не отчужденно. Пригодится, поди, когда придет время изредка трудоустраивать через Россию на своей, собственно и законно, украинской фирме кого-либо с неблагополучным и безотрадным белорусским гражданством.

Редкое имя, отчество и по паспорту отечество Лаврик заимел от родителя, ― припомнил Евген. Путем свидетельства о рождении зарегистрировали Беку казенно в БССР, но с фигурой умолчания. А именно, в честь белого генерала Лавра Корнилова, некогда славно воевавшего с краснозвездной нечистью в прошлом веке. Оттого Лаврик ох не любит, если кто-то исторически ошибочно обзовет его Лаврентием. К небезызвестной исторической фигуре Лаврентия Берии отец и сын Бекарени относятся куда как неприветливо и недружественно, благопристойно говоря.

―…Тебе, Геник, дружеский привет от батьки. Не от Луки-урода, понимаешь. От моего батяни родного. Персонально велено передать. С наилучшими пожеланиями рабочего мастерового класса.

― И ему того же, Бека. От меня дядьке Жоре Стасичу всего самого-самого.

― Как там в отвязанной Калифорнии твоему Вадим Сергеичу живется? Денежно?

― Не жалуется. В гости сюда в Киев собирается. Меня к себе зовет.

― И что ты решил, братка?

― Решительно о том думаю. Но с окончательным решением о постоянном месте жительства покуда, мыслю обождать, повременить полгода или год.

― Долги и должники?

― Они самые, Бека, по нумерованному списку, в дебет и кредит. И не только…

― Можешь положиться на меня и отца, Вадимыч. Будь спок. Чем сможем, во многом поможем. Тачками и госномерами, к примеру…

На мокруху в сортире, ты понимаешь, ни я, ни батька не подписываемся. Не сантехники мы. Ну, а мои специфические услуги цифрового дилетанта, не исключено, могут тебе, Геник, раптам понадобиться. Программно или, тамотка, аппаратно. Пиши окольно, через прокси, куда я тебе показывал с предустановленными ключами.

― Заранее благодарен. Учту на будущее.

Костя Кинолог, по фамилии Майорчик, предпочел изъясняться полунамеками и недомолвками насчет возможной помощи Ген Вадимычу в белорусских краях. За накрытым столом в беседке во саду ли в огороде у Глуздовича он кое-что отрывочно обсказал с длинными такими паузами. О том, как скорбно похоронил доброго пса Акбара. С большего привел в порядок дом в Колодищах после трехсуточного бардачного нахождения в нем ментовской засады. От среды до пятницы вечером, когда пятеро ментов убрались долой. И обделанную ими хату, козлы, не закрыли, не опечатали. В отличие от обыска с ОМОНом в воскресенье до того. Мало того, насколько выявил Костя посредством знакомых собачников, в наследственном особняке в Боровлянах тем же макаром была какое-то время засидка мусоров позорных.

«И куда только тот лукавый Макар своих телят не гонял!»

Переночевав в Семиполках, заграничные гости Евгена возымели намерение отбыть домой железнодорожным транспортом. Евген со Змитером с утра пораньше сопроводили их в Киев. У всех своенравные манеры, обиход и планы, как всегда требующие доработки и уточнения.

― Когда вы с Михалычем в Славянск отъезжаете?

― Пивнючка телефоновала, что скоро в воскресенье, буди большой репортерской кодлой. Оттуда разом командой на фронт. Все бумаги и разрешения получены. Пидемо до ветру на минное поле.

А ты, Вадимыч, рассекая на солидном блескучем «мерсе», зараз с деловыми визитами?

― Нияк инакш, брате. Надо бы соответствовать имиджу крутого джентльмена и аудитора.

Тебе ужотка сегодня с американской прессой общаться, паблисити на троих разводить. Отдуваться с толком в здравом общем смысле. Тана звонила, казала у нее то, се, тудема-сюдема не поспевает в срок к нам в Дарницу.

Энглизировать не англизировать, ― подпустил непосредственного сарказма Евген. ― Будешь с тем эбеновым негритенком-ниггером говорку вести на ангельской мове, политкорректно…

 

Глава сорок шестая Долгами жили их отцы

Во вторник Евгений Печанский встречал, подвозил, принимал по-домашнему и по-сыновнему отца из Сан-Франциско. Вкусно кормил, поил… «В нашей дарницкой тесноте не без обеда с обиходом и подходом…»

Должно ввести, на постой встал-то американский мистер Вадим Сергеевич в Семиполках у украинского пана Ондрия Петровича. Там все-таки им, богатым людям, просторнее и привычнее. Их Евген когда-то свел вместе на Канарах во имя взаимовыгодной пользы и финансово-кредитного сотрудничества.

Если бизнес Андрея Глуздовича относительно диверсифицирован, то Вадим Печанский уж много лет подвизается по преимуществу в сфере банковской и инвестиционной деятельности.

Финансово-экономическую карьеру отец Евгена вовсе не походя начинал в эпоху засилья советского планового администрирования. На красный диплом отучился в московском плехановском нархозе; распределился в Минск, поступил на административную службу в некое государственное подобие промышленно-строительного банка. В совковое лихолетье, как он говорит, изучал рыночное банковское дело чисто теоретически. Оттого на предсказуемом развале Совсоюза подготовлено, организовано, долгожданно вошел в него вполне практично, буржуазно и капиталистично. Фактически приватизировал своечастное банковское отделение, которое был назначен возглавлять. Приобрел таким руководящим образом стартовый кредитный капитал и еще до перевернутого августа 1991 года лично для себя завершил эпоху первоначального накопления. Капитально убедившись в полнейшем экономическом и политическом банкротстве СССР, учредил в знаменательном декабре 1991 года собственный белорусский банк в Минске. К тому часу он действовал на финансовых рынках без малейшего участия и вмешательства перелицованного партийно-совковского государства с длинными такими казенными руками, тянущимися из Москвы.

В развитой рыночной экономике одни люди частенько берут деньги в долг. В какой-либо форме. А другие им охотно дают денежные знаки-символы на частные нужды. Случись то незамысловатые индивидуальные потребности на пропой ли прокорм души, тела. Либо ссуды с расчетом на групповое, корпоративное потребление. Всюду мы кредитуем, инвестируем в людей, в торговлю, в промышленность, в науку, культуру. Так или инак, в любой человеческой жизнедеятельности требуются вложения капитала. Это вам и нам есть настоящий капитализм, ― весьма любил порассуждать на заданную политэкономическую тему профессиональный банкир Печанский-отец.

Тем самым между обычными людьми и большими деньгами синергически необходимы грамотные, образованные посредники, умеющие профессионально, взаимовыгодно распорядиться, как теми, так и другими. Финансы суть энергия жизни.

«Однак энергия есть отнюдь не энергетика. Пусть им для профанов и болванов это условно одно и то же».

Насколько понимал Печанский-сын в прошлой и нынешней политэкономии, президентская власть, объявившаяся на Беларуси в июле 1994 года, политически напрочь исключала институт какого-либо частного посредничества. Она в единственном лице изначально предпочла сама посредничать абсолютно во всем и промеж всеми. В том разе, без зазрения совести, нахрапом, стоять средостением между верноподданными и дензнаками, имеющими хождение в Республике Беларусь. И шаг за шагом прибрать к президентствующим рукам все, до чего они в состоянии дотянуться.

В 1995 году Вадим Печанский не без оснований начал опасаться за собственно банковское будущее. Во вселяких смыслах. Хотя и был среди тех, кто напрямую финансировал приход к власти Александра Лукашенко. Оказалось-то: инвестировал он не туда и не в того, кого нужно. Ошибся и промахнулся тогда, наш Вадим Сергеич! К сожалению, в тогдашней белорусской политике невидимая рука либерального рынка всяческих услуг и предложений вместо, сдавалось бы, естественной поддержки стала душить частный бизнес. Центростремительно и центробежно. И чем дальше, тем больше и круче.

Поэтому в 1996 году Печанский-отец, предпринял серьезную работу над ошибками. Принялся рассудительно и заблаговременно сворачивать собственное банковское дело на Беларуси. Исподволь, но не исподтишка, не из полы в полу, но легально уводил в безопасность, спасая свои и доверенные ему деньги от загребущих лап и завидущих гляделок президентской державы. Она к тому времени ой как продемонстрировала недвусмысленные притязания и домогательства на абсолютное господство не только в политике, но и в экономике.

«Следовательно, в ноябре, ай благоразумно, не дожидаясь фальсификации результатов того референдума, батька улетел в Штаты. А в декабре резко попросил тамотка политического убежища».

Сначала отец жил в Денвере, в штате Колорадо. Туда Евген к нему один раз ездил на школьных летних каникулах. Потом родитель переместился далеко на запад, в Калифорнию, где осел во Фриско.

С тех пор, в течение почти двадцати лет Печанский-старший на Беларусь ни ногой. Пусть ему наработанными белорусскими связями по-прежнему должным образом пользуется. Но издалека и свысока, как свойственно американскому белорусу. Даже заимев давно гражданство США, почитает за благо как-либо не пересекать границу РБ, отделяющую ее от свободного антикоммунистического и антисоветского мира. То есть устроился на постоянное местожительство там, где любая перепродажа с целью наживы почитается торговлей, а спекулируют только лишь ценными бумагами на бирже или нефтяными фьючерсными контрактами.

«Банкир не банкомет, а тот неслабый финансовый урон, какой мой батька нанес частно-бюрократической лавочке Луки-урода, политического срока давности не имеет… По-прежнему оба они один другому великие долги предъявляют в частном и государственном праве…

Право слово, эмиграция ― это у нас в шерсть потомственное, в семействе Печанских. В эпицентре все ж таки спокойнее, чем в центре. А молодые ростки капитализма и полусгнившие корни коммунизма не слишком совместимы».

Коренных сыновних претензий к отцу, оставившего его с матерью, Евген по жизни ни разу не выставлял сварливо и неуживчиво. Да и не думал особо о том, однажды убедившись, что ему лучше живется в своем Минске, нежели в чужом Денвере. К тому же намного приятнее иметь богатого родителя в далекой Америке на свободе, чем бедного родственника, упрятанного в тюрягу или в зону за колючей проволокой в хрестоматийно литературных местах. Не столь отдаленных, но и не так близких.

Детская, глубоко скрытая обида на отца все же подспудно присутствовала, насколько впоследствии сумел проанализировать Евгений. Но обратилась она не против отца, матери, а почему-то в неприязнь к английскому языку. «Даром что придуманы фрейдистские байки об Эдиповом комплексе. Как бы не як! Яко мы отпускаем должникам нашим устно и печатно…»

Насколько он воспринимал, его с малолетства раздражали и напрягали звуки английской речи. Евген тяжко, с неудовольствием разбирал, чего ему говорят по-английски на школьных уроках и нанятые репетиторы. Порой с напряжением вслушивался и вовсе не понимал тех, для кого английский есть стихия родного языка. Разве лишь до него доходили отдельные несвязные слова. Стихийное погружение в английскую мову ему никак не удавалось.

Зато в упорядоченные печатные тексты он входит сразу, легко, не напрягаясь чрезмерно. Чтобы уяснить чего-либо английское, ему надо один раз увидеть, но раз десять-двадцать услышать то же самое, о чем идет вроде бы та же самая иностранная речь.

Ясно видимые английские слова на печати и в транскрипции с детства запоминались Евгену довольно просто. Чего никак не скажешь об их изустном произношении. В этом он еще раз неприятно убедился во время первой поездки в Америку.

Он с пятого на десятое как-то мог уразуметь и общаться с более-менее образованной англоязычной публикой, закончившей университет или колледж. Американский, конечно. Понятно, почему колледж не в убогих белорусских понятиях, какие очень ниже среднего специального образования.

В то же время то, что там ему пытались гундосо сообщить продавцы в магазинах, официантки в закусочных, чаще всего находилось вне пределов его разумения. Как в фонетике, так и в лексике. А школа-то, которую они все поголовно пооканчивали, по-американски называется высшей!

Потому-то, когда в выпускном классе перед ним встала альтернатива получать высшее юридическое образование то ли в калифорнийском Стэнфорде, то ли в Белгосуниверситете, Евген Печанский сознательно избрал то, что проще и понятнее. Завалив неожиданно централизованное тестирование, он поступил совсем просто. Подал документы в полицейскую академию, куда и был принят безо всяких с дядюшкиной всемогущей протекцией. Заодно уязвил безмерно мать с отцом, но династически порадовал дядьку Алеся и покойного деда Сергея, продлил-таки семейную традицию блюстителей порядка.

Теперь вот, точно в юности, ему заново надобно решать застарелую проблему английского языка. Если перебираться к отцу, то придется осваивать весь тот америкэн инглиш. Поскольку печатно, постольку и устно. В произношении разного толка. Брать его в college talk, интерпретируем и транслитерируем латиницей. «Тот еще устный каламбур получается!» В конце-то концов детско-юношеских предубеждений у него и подавно не имеется. Но все-таки устные трудности продолжаются, остаются. Ему по-прежнему легче общаться по-английски с теми, для кого этот язык не является родным. С теми же немцами, итальянцами, даже с китайцами, к выразительному примеру.

«Бла-бла-бла, болтовня и болботня!»

Притом нигде одними финансовыми документами нельзя ограничиться ни в коем разе. Приходится и смотреть, и слушать. Потому что аудитор, ревизор везде вынужден иметь дело с болтливыми людьми, не только с бумагами или четкими файлами программ бухгалтерского учета. Будь та изустная аудитория в Америке, в Европе или в Беларуси, оставшейся за межой.

«А тут мой Вад Сергеич предлагает, уговаривает эмигрировать в даль заокеанскую. Должно быть, в шерсть яблоко от яблони и близко падает и далеко по закону всемирной эмиграции Ньютона-Колумба».

Помимо своего отца из Фриско Евген в ту неделю, начиная с четверга, должен был вдобавок привечать, опекать батьку Змитера из Берестья, коли сынку плотно и надолго заехал во всех значениях на передовую.

Дмитрий Витольдович Ломцевич-Скибка, не дотерпев до возвращения сына из Донбасса, заявился в Киеве в обход, через Польшу. Таким фланговым способом перемещения избегнув ненужного внимания белорусских властей к негласной сердечной встрече отцов и детей. В самом-то деле ни к чему заместителю главного редактора регионального официоза попадать на заметку и под метлу лукашистских штатных и внештатных идеологов! Ведомо-неведомо, но чем дальше от Минска, тем больше государственные нижние чины лютуют и свирепствуют в режимно-охранительном усердии.

«Заставь провинциального долбня под Луку ложиться, он и сраку себе порвать рад. Причем не только свою собственную. Вот оно как! Сыночек-то у него, кажут, в ужасных политэмигрантах? Ату его, порск, псик его с идеологической должности без пенсии с волчьим билетом! И так его батянька еле усидел в той областной газетке, когда Вовчика замели, посадили».

Как бы там и тут ни было, ― пришел к благожелательному выводу Евгений, ― вось-таки должен Дмитрий Ломцевич поскорее повидаться с сыном. По идее семейное журналистское дело и родительский долг того стоят, чтобы гостя из Берестья поселить в дарницкой квартирке до приезда Змитера из фронтовой командировки.

Родители Таны, промышляющие ларечной торговлей, тоже вроде бы мыслят съездить к дочери-политэмигрантке в Киев. Как она рассказала, внучку Лизу они срочно забрали к себе в Слуцк. И менские бояре Бельские нисколько не противились этакому семейно-политическому решению слуцких шляхтичей Курша-Квач.

Батьковские мотивы и побуждения Евген с Таной не обсуждали. Оставили двадцать пятым кадром, в межстрочном интервале, между невысказанных мыслей и пожеланий.

«Решительно незачем спрашивать лишнее и личное…»

Евген также никому не желает сообщать, что перед возвращением в Сан-Франциско отец-батюшка оставил в его распоряжении пакет ценных бумаг на основательную сумму в триста пятьдесят тысяч долларов. Як молвил Вадим Сергеич, на эмигрантские выдатки, иждивения, издержки, протори и расходы Евгению Вадимычу. Или еще неяк на что-нибудь спорадически предпочтительное в его положении отпрыска интернациональной и многоязычной фамилии Печанских.

Так, умножив и подытожив имеющиеся финансовые ресурсы, аудитор Евгений Печанский выплатил адвокату Льву Шабревичу совокупный гонорар в размере пятидесяти тысячи долларов США на банковский счет в Киеве.

 

Глава сорок седьмая Взять также ящик боевой

Алесь Двинько и Змитер Дымкин-Думко, вернувшиеся с переднего края АТО, уж не застали Льва Шабревича. Давыдыч уехал себе в Москву и далее с Альбиной по отпускному маршруту на один из цивилизованных греческих островов, куда благонамерено не пустили и до сих пор закрывают доступ кочевым ордам азиатских переселенцев-варваров.

Допустим, в Киев и в Украину исламские азиаты и номады нимало не рвутся дикими шумными толпами. Украинская столица представляется Меккой иным странникам, паломникам и пилигримам. К примеру, тому же Михалычу, обретшему тут-ка нехилое вдохновение. Это и Евген приметил, и Змитер. Причем журналист ― с легкой завистью к писателю, приглашенному погостить в асьенду к Глуздовичу в Семиполки. Позавидовал он, понятное дело, не месту отдыха, но вдохновенному писательству Михалыча. А также тем, кому Киев ― матерь антисоветизма и антикоммунизма среди городов русских.

Да и других вольный Киев привлекает от противного. Скажем, официозных журналюг из лукавой РБ и спутанной РФ. С какой-то мымрой россиянкой Змитер ненароком схлестнулся в редакционных кулуарах. И та не в силах сдержать лютую ненависть нагадала ему зловещим сиплым шепотом роковую участь Павла Шеремета. Что ж, таковы, верно, издержки профессии и гласности!

Противоположности, бывает, стереотипно сходятся. Тем же самым оказался озабочен отец Вовчика Ломцевича. Его тоже беспокоит, что сын оказался слишком уж на виду и на свету. Оттого, наверное, Дмитрий Ломцевич настаивает, кабы глупый Вовчик ушел в тень, не светился впредь в Киеве. А для того уехал бы учиться по уму новой интернет-журналистике в Штаты на три года с правом защиты американских докторских тезисов. Отец расстарался: грант на мази. Не то разудалого политэмигранта, пиф-паф, ой-ой-ой, взрыв, бабах и ах, ждет печальная доля Димы Завадского или Паши Шеремета.

―…Пускай, сыне, там и сям все наверняка устаканится, угомонится. Смотри, Влад… А потом либо умрет Лука, либо российский аншлюс. Либо Россия сама судьбоносно распадется навроде СССР, по пути которого она ностальгически следует…

Отец еще долго мусолил, рассусоливал о преимуществах учебы в Америке. То да это Змитер и сам соображает. Хотя бы стоило научиться английскому на уровне свободного владения. А там, глядишь, начать работать международным фрилансером, спецом по горячим точкам, строго по-английски.

Покамест ему работается не слишком хорошо и достойно. В отличие от Двинько, Змитеру Думко писать по-русски или с переводом на украинский практически не о чем. Разве что повторять официальные и официозные зады тех, кто описывал и продолжает в том или ином ключе, ракурсе обрисовывать гибридную войну на юго-востоке. Лучше ввести: микст-войну по-двиньковски. У деда Двинько он равным образом позаимствовал еще кое-какие мысли, идеи, думки. Но этого мало. Поэтому задумал во второй раз съездить в Донбасс уже неофициально, не пользуясь высоким армейским покровительством. Благо неформальными контактами он на фронте обзавелся во множестве. Можно отважно махнуть и дальше, с риском для жизни, за линию фронта в журналистско-разведывательных целях.

Есть, конечно, какая-никакая возможность будто бы спокойно пробавляться циклом аналитических статей о Беларуси, усугубляя репутацию непримиримого политэмигранта. Кстати вспомнить, его «Бульбоеды» были хорошо приняты киевским медийным сообществом, включая редакторов. Но о том самом и отец его предупреждает по-батьковски на русском и белорусском. По-всякому озлобленные новосовки могут его здесь достать, существенно попортить жизнь. Не за то, так за это.

Взамен же взаправду рискованного существования в условиях информационной войны ему предлагается мирно пополнить образованность настоящим образованием в Стэнфордском университете. Это вам не родный Белгосунивер, не выдерживающий никаких с ним качественных сравнений. Подобно «запорожцу» против «мерседеса» или антропоморфной чеховской Каштанке супротив человека.

Есть еще финансовый вопрос, если он по сути официозный журналер в Украине. А за принадлежность к официозу обязательно следует хорошо платить, гораздо больше, чем он имеет нынче на гонорарах. Потому и живет, вкусно кормится за счет Евгена и Таны, неслабо имея трехразовый ежедневный хлеб насущный. А разве это дело?

Старый долг он Евгену отдал в евро из свежей немецкой премии. А дальше-то как?

Следовательно и последовательно, к декабрю надо бы все вырешить, утрясти, оформить соответствующие бумаги на въезд и на грант для обучения малоразвитых иностранцев по штатовской программке докторантуры. Одновременно, ― одно другому-третьему не мешает, ― обусловлено разобраться с отдельными задумками и наметками на Беларуси и в Украине, нынешней и бывшей.

«Модуль не модель и не матрица. Пока могу Тане и Евгену помочь… Не в лобок, так по лбу… Кому-то в шерсть и против шерсти…

А, быть может, крутануть жизненный сюжет самым нежданным образом? Да так, чтобы и мы с друзьями приехали, и враги наши приплыли?!!»

* * *

Московский журналист и спецкор Иван Буянов аккредитовано прибыл в Киев после того, как Змитер с Евгеном распрощались с отцами. Приняли отцовские предложения к размышлению, убедительно так обещали поразмыслить. И вновь озаботились текущими делами, присносущими людскими задачами. Включительно те, что в нашем человеческом бытии неотъемлемо появляются и разрешаются по мере поступления, сложности или неотложности.

Намеренным делом Ваня Буянов, едва представившись, сослался на некоторое личное знакомство с покойным дядюшкой Евгена, с полковником Печанским Александром Сергеевичем.

«Братец Сева, очевидно, дал вводную…»

Был налицо знаком Ваня с опочившим Алексан Сергеичем или не был, ― Евгена фактически не интересовало в продолжение интригующего разговора. «Дедукция всяко не индукция, коли не основываться на безграмотных русских переводах детективных рассказов сэра Артура Конана Дойла».

Однако информацию, предоставленную майором Буяновым, ему надлежит всячески осмыслить и проверить. А также в сложноподчиненной связи основательно рассмотреть то, кем его нынче считают гость из Москвы вместе с теми, кто за ним стоит, и чьи интересы он, вероятно, представляет. «В дебет и кредит индуктивным методом».

―…Охрана на месте ― не бей лежачего. Обычная караульная служба из салабонов и черпаков-срочников. Да и чего им охранять бдительно, деятелям вашего белорусского МЧС? Склад просроченного имущества советской гражданской обороны? Старинные противогазы и ОЗК?

В том и секрет, что на четвертом складе, повторяю нешутейно, бережно законсервировано имущество, достаточное, чтобы вооружить штатную диверсионно-разведывательную группу. Ясное дело, не новьем по-российски. Но по советским требованиям очень тебе неплохо.

Тот схрон создавали, когда обеспечивали вывоз из вашей Беларуси ядерных боеголовок к ракетно-артиллерийскому вооружению. В те времена, в 1991 году обошлись без шума и пыли, всевозможное стратегическое и тактическое добро вывезли без эксцессов. Но готовились ко всякому развитию событий.

Официально наших игрушек на том складе не имеется. Якобы информация о скрытом хранилище имущества, принадлежащего Аквариуму, передана белорусской стороне. Наряду с тем кое-какие стволы оттуда всплыли затем в Чечне у дудаевцев. Совсем недавно в Луганске у ватников.

Сам понимаешь, теперь все командование, союзники, мать их так-то, делает умный вид, будто бы того номерного имущества никогда не было. А кто чего знает, предпочитает о том не крякать. На нет и военного трибунала нет…

Своих политических пристрастий Ваня Буянов нисколько не скрывал перед Евгеном. Видимо, московскому визитеру претит быть в панибратстве товарищем майором и хочется стать по меньшей мере господином полковником, его высокоблагородием. Может статься, и выше ― превосходительством. Если Россия развернется от совкового прошлого к имперскому будущему, беззаветно вычеркнув из официальной идеологии семьдесят совковских лет.

Кстати, Алесь Двинько расценивает таковой поворот на горизонте событий многими россиянами идейно желательным. Хотя маловероятным, по его мнению, в ближайшем обозримом развитии политики и экономики страны, переживающей несуразные и смутные нестроения эпохи посткоммунизма.

До аншлюса Беларуси и восстановления аристократической евразийской империи в новом качестве такая Россия дойдет далеко не сразу. В противоположность нынешней кремлевской олигархической камарилье, от которой возможно ожидать чего угодно скоропалительного по чеченскому или по крымскому сценариям.

Однак складированное под Минском спецназовское оружие и амуницию следует иметь в большом виду. Мало ли что может пригодиться в этой политэмигрантской жизни и после нее?

«Охват не обхват. Чем-то ведь различны майка и футболка, не так ли?»

* * *

Алесь Двинько также кое-что поведал Евгену Печанскому по окончании званого ужина в Дарнице, куда по-дружески был приглашен и гость из Москвы. Поскольку с Ванькиным дедом Семеном писатель Двинько оказался в коротком знакомстве. Как бы сказать, на дружеской ноге.

Евген любезно вызвался отвезти его назад в Семиполки.

― Так что же вы хотели мне сообщить, Алексан Михалыч?

― Желал бы я погодить, пока сполна истекут шесть месяцев, мною обещанные блаженной памяти Алексан Сергеичу, тем не менее, время не терпит. О тайнике на даче под Боровлянами вам необходимо знать, друже Ген Вадимыч. Скажем, на всякий занятный жребий.

Автоматического оружия, спецсредств и прочего снаряжения тамотка достанет на хорошую спецгруппу силового обеспечения специфических негласных операций, в которых участвовал мой друг и ваш почивший в бозе многоуважаемый дядюшка. Будьте благонадежны… Об инвентарном списке конкретно поговорим чуточки позже, когда я расшифрую файл у меня на скрытом диске…

Помимо того Михалыч вдруг изложил совершенно неожиданную для Евгена версию безвременной кончины полковника Печанского.

―…Насколько вы знаете, Алексан Сергеич Печанский скоропостижно скончался от инфаркта не в таком уж пожилом возрасте. Он в полном понимании происходящего, бывши в твердой памяти, осознано выбрал такую вот смерть. Особый препарат, введенный рукой одного из наших проверенных коллег-медиков, подействовал сколь должно, и официальное вскрытие тела ничего, кроме заурядного, пускай, обширного инфаркта миокарда, не показало.

Вместе с тем самоубийством или убийством все прискорбно произошедшее я бы назвать не рискнул. Дело в том, что настоящим образом жить шестидесятилетнему полковнику Печанскому предстояло меньше года. Вопрос жизни и смерти для него не стоял. Главнее было: как и кем дожить до естественного конца. Потому что ему была диагностирована редчайшая болезнь Кройцфельдта-Якоба с погибельными симптомами угасания.

Смерть и смертельная неизлечимая болезнь Александра Печанского по-моему не страшили. Гораздо хуже было иное… Умирать-то ему пришлось бы от прогрессирующего разрушения головного мозга в невменяемом состоянии полнейшей деменции. То бишь преждевременного слабоумия, ― приостановил повествование Двинько.

Глянул пытливо на собеседника. Но тот упрямо молчал.

Руль «мерседеса» Евгений Печанский держал уверено, за дорогой следил аккуратно. Немного вина за ужином на него никак подействовали. Ошеломительное известие тоже. Нечто подобное он как-то предчувствовал, логично предвидел вследствие разговора с Иваном Буяновым.

«Два предложения след в след на одну оружейную тему ― они тебе не просто так… Логистика: фатально, летально и реально. Спрашивается, кому и когда? В продолженный период наибольшего благоприятствия…»

― Симптоматика болезни Кройцфельдта-Якоба сходна с той, какая случается при старческом слабоумии, ― не дождавшись от Евгена ни реплики, ни ремарки, участливым, соболезнующим тоном продолжил Двинько. ― Достаточно заглянуть в медицинские источники в интернете или в энциклопедиях, чтобы их сравнить и прийти к соответствующим выводам.

Наш упокоившийся Алексан Сергеич сделал их в должном порядке. Индуктивно, адекватно и продуктивно… Ажно, креативно, я бы подчеркнул.

Смерть, на мой взгляд, тоже есть творчество. Чтобы нам ни говорил по данному поводу обыденный квазирелигиозный материализм. Или суеверное гуманистическое неприятие остановки жизненных процессов.

Смерть естественна, ожидаема, наподобие конечной станции-терминала. Против того, неожиданная жизнь, она всегда как бы за гранью реальности.

По прошествии того же полугодичного срока мы с вами, мой Ген Вадимыч, оба должны получить от усопшего зашифрованные письма по электронной почте. Смею предположить, преставившийся Алексан Сергеич, намеревался и намеревается поручить нам пост мортем расследование некоторых частных и государственных обстоятельств его гибели. В частности, догадываюсь, что-ничто о преднамеренном заражении его прионами ― болезнетворными агентами Кройцфельдта-Якоба.

Человеческое жизнеустройство ― явление сверхъестественное, друже мой. Великое или малое. В особенности касаемо воздействия на него вредоносных мельчайших прионов в виде протеинов, меньших, нежели вирусы. Вот уж воистину ― живая смерть, мертвая жизнь, чему нас учат и отцы церкви христианской…

 

Глава сорок восьмая Вздыхать и думать про себя

Посмертными посланиями, в различной взаимосвязи, родственники не прекратили заряжать, допекать Евгена в сентябре месяце текущего года. «В дебет и кредит, натурально, без кавычек, через запятые!» Так, в своем почтовом ящике он обнаружил письмецо от живого и здравствующего, благодарение Богу, отца из Америки. В нем вложенным файлом Вадим С. Печански с формальным таковским североамериканским прискорбием, занудно юридически, по-английски уведомляет сына об отданных им погребальных распоряжениях в силу скоропостижной кончины дорогой супруги. То есть матери Евгена ― Индиры Викентьевны Печанской, урожденной Харликовой.

В связи с тем и этим срочно отозван из отпуска Лев Шабревич, а из Сан-Франциско спешно отослан чисто американский адвокат. «Лоера, так сказать, батька мой откомандировал переполох на казенных лукашистов наводить».

Отец не довел до сведения Евгена каких-либо криминальных подробностей и патологоанатомической причины прискорбного и траурного фамильного события. Подразумевается, они оба предполагают в чем-то один и тот же естественный исход. А в довесок ― непростые семейные обстоятельства тому предшествовавшие.

Неспроста Евгену тем часом закралась на ум нехорошая мысль. Не исключено: его хотят выманить или на похороны, или на свежую могилку на Северном кладбище. Поневоле пришло на память краткосрочное мнимое освобождение из Американки. Потому он сейчас и дал самому себе подписку о невыезде из Украины в северном направлении.

Вместе с тем, уместно или неуместно, некоторые соображения о насильственной гибели Индиры Печанской он счел параноидальной идеей: «Некому там сейчас устраивать такого пошиба особенные акции… А если все же чья-нибудь дурная инициатива?.. Нет, это тебе бредятина паранормальная!»

Вопрошать, восклицать, предполагать можно разное, неразумное. И от неприятных разнонаправленных мыслей никуда не денешься. «От текущих дел приходится отвлекаться по-дурному…

Мало ли чего-ничего бывает с меньшего и с большой дури? Может, это частное предупреждение насчет Минска, куда мне лучше не соваться?»

Тем паче, по идее, ему нет нужды куда-нибудь спешить сломя голову.

«К тамошнему белорусско-лукашистскому государству на стрелку? Уходить на север, руки в гору?! Нет, дудки вам, сдаваться покуда не порываюсь!»

Как-никак свежеобретенный статус политического беженца и украинское гражданство официально и надежно защищают его от незаконных арестов, задержаний по эту сторону государственной границы. От всего неофициального с большего он самого себя оборонит. Между тем запрашивать экономического столового убежища в Украине ему без нужды домогаться. Посколь уж прокормить-то свою особу сумеет без какого-либо навязчивого государства, прекрасно прокормится в антисоветском Киеве получше и вкуснее, чем в просоветском Минске. И дарницких друзей-соратников, Змитера с Таной, не позабудет.

Но как избавишься от непрошеных воспоминаний о том, чего было, сплыло, ушло, будто и не бывало?

Наверное, со смертью матери в его жизни что-то не оборвалось внезапно. Но предрасположенным образом ожидаемо закончилось в закономерном завершении. Чему быть, того не миновать…

Евген глубоко и облегченно вздохнул, почему-то перекрестился при получении все-таки неожиданного извещения о смерти матери. Поначалу он даже испытал какое-то чувство освобождения. Словно бы она, Индира Печанская, страх как неудобно жила побок с ним, дверь в дверь. Или, ― жутко подумать! ― в одном доме, в одной квартире. Хотя он не так уж часто заезжал к ней на ту их квартиру, на минский Запад в последние годы. Предпочитал без долгих утомительных разговоров изредка созваниваться по стационарному телефону.

«И покороче, каб не раздражаться попусту!»

В самом деле, редкие телефонные звонки, гнуснее того, эпизодические визиты к матери ― не доставляли ему ни малейшего родственного удовольствия. Скорее, наоборот.

В ней и у нее дома он видел и не выносил все то, что так досаждало и донимало его в женщинах. А именно: приспособленческую лень, притворное слабосилие, мерзостное жеманство, врожденную бестолковость и капризную безалаберность. «В таком вот порядке, верней, обратным образом, в диком беспорядке и бесхозяйственности!» А там-сям к ним еще добавились докучно рассеянный склероз и старческое слабоумие. «И это несмотря на возраст далекий от похоронного…»

Евгений давно уж проницательно заметил, до сих пор наблюдает, как с окончанием фертильного и во всех смыслах плодотворного периода жизни во многих женщинах консервируются, усиливаются, усугубляются эти самые, частенько им нехорошо поминаемые, ему ненавистные, противные и неразумные характерные свойства гендерной половины рода человеческого.

Коли взять по уму, к мужским шовинистам либо глупым сексистам он нисколько не принадлежит. И вот-таки помнил гному-максиму лакедемонского мудреца Хилона, разумно предостерегающего не злословить об умерших. Ее впоследствии в средневековье возрожденческом перефразировали дебильно по-гуманистически. Дескать, о мертвых только хорошее или ничего. Но если не вслух, а про себя, то думать, поминать о мертвецах по-всякому не возбраняется.

Не без содрогания Евгений Печанский вспомнил о материнской кухне и о посуде, мать ее! ― давным-предавно позабывшей о первозданной чистоте и производственной стерильности. Те же тарелки и миски изредка отмывались только лишь сверху, с аверса. Но с обратной стороны, с реверса, девственно и дико пребывали покрытыми жуткими потеками, напластованиями коричневатой грязи и окаменевшего жира. В то же время сковородки вкупе с кастрюлями, напротив, внутри кое-как споласкивались. Однако снаружи навечно оставались в пригорелых следах когда-то приготовленной условно съедобной пищи.

«А на газовой плите у конфорок неистребимые каменноугольные залежи! Во где мерзость!..»

В придачу отчего-то прокоптившийся до умопомрачения потолок на кухне; клочья жирно грязной паутины развешаны по углам. На что маман Индира Печанская всем гордо этаки сообщает: много курит ментоловых сигарет. Оттого у нее копоть. Ночью вон встает табачным дымом подышать, охладиться, насладиться.

Припоминается ему и то, как она всегда распахивает настежь дверь туалета. Мол, пускай проветривается, подсыхает нужник после посещения.

В нагрузку там еще застарелая пыльная вонь везде в незакрывающихся дверях загаженной и захламленной восьмикомнатной элитной квартире, некогда благоприобретенной процветавшим белорусским банкиром Вадимом Печанским для дома, для семьи, для супруги. И это не глядя на то, что примерно раз в два-три месяца в квартирную уборку толокой впрягается по-соседски закадычная пенсионная подружка матери.

«Та, что из отставных дворничих, как там ее? Антуанетта, что ли? Но все едино ― дурдом и кавардак на двух старух-маразматичек!»

Многое еще мог добавить, представить, сопоставить Евгений в той самой нелепо бытовой конкретике. Пусть ему в малоприятные вспомины он особо не углубляется, в памяти ожесточенно не роется. Так просто, день ото дня, ожидая обещанного приезда Льва Шабревича из Минска, припоминал урывками и фрагментами кое-что из своебытного семейного прошлого. Не слишком последовательно.

«То-то деверь Алексан Сергеич, так сказать, верней, подумать, вдохновился неприглядным и ненаглядным примером дорогой невестки Индиры Викентьевны. Лепей уж никакая жизнь, чем такая в преждевременном женском маразме…

Со менскими заупокойными делами Лева уж справился… нужно полагать, в лучшем виде и благопристойном разгляде… на долгую память взрослых людей».

Кстати отметить, оперативными младенческими воспоминаниями Евген никоим видом не владел. Сплошной провал в темном раннем детстве. Совершено нечего припомнить, как у них было в семье или там во дворе. «Будто и не жил!» Обо всем своем в несознательном младенчестве только с чужих слов знает, полагает.

Говоря компьютерным языком, нечто вроде энергонезависимой долговременной памяти у него включилось лишь в возрасте четырех с лишним лет. В ту пору усадил его отец за свой здоровенный десктоп в виде лежачего железно-пластмассового ящика с двумя пятидюймовыми дисководами. Начал просветленно знакомить сынка с буковками и циферками на черно-белом экране. Это Геник впервые в жизни запомнил накрепко и надолго. Потом были детский сад, первые ребячьи знакомства; буквы воспитательницы показывали в бумажных цветных книжках. С тем же Бекой и другими тогда стал приятельствовать, даже крепко дружить. Помнится, осторожно эдак смотрели они с приятелями-дружками из средней группы сквозь дырку в заборе туда вниз, на бурливый грязный поток и мутный потоп в овраге после сильнейшей летней грозы. По-детсадовски глубокомысленно рассуждали: там, наверное, водятся акулы.

В пять лет у Евгена была гувернантка, а у мамы Инди в чванном подчинении ― кухарка с горничной. С гувернанткой Ниной он прекрасно уживался на равных. Чего нельзя сказать и вспомнить о его матери, вскоре ревниво выжившей из дому долой красивую умную девушку Нину, все ж таки успевшую научившую его бегло читать вслух по-русски и по-белорусски. А также безошибочно распознавать время на аналоговых и цифровых часах. «Первая моя училка с педучилищным специальным образованием».

Тогда же у него появилось неосознанное ощущение, что для матери он ― третий лишний человек в их семье. Как, между прочим, и приходящая домашняя прислуга, которую она с большим трудом могла стерпеть. И то не надолго. «На время и во время оно в первой половине так званых лихих девяностых годов прошедшего века».

Прикасаться собственноручно к нему Индира по-всякому брезговала. О какой-нибудь ощутимой материнской ласке он припомнить не в состоянии. И в помине того нет! Тогда как со слов очередной уволенной горничной узнал, запомнил: единственный ребенок здорово мешает гордой мадам банкирше куда-то продвигать историческую науку и кропать докторскую диссертацию.

Относился он в целом к любимой мамочке вполне по-ребячьи, без задних мыслей, наверное, с приспособительной младенческой любовью. Никакой натянутости и сложности семейных взаимоотношений не осознавал, не понимал. Всякое повзрослевшее знание, осознание пришли со временем. Наступили в нелицеприятной ретроспективе беспристрастного, точнее, пристрастного анализа прожитых двенадцати лет в очень благоденствующей и зажиточной семье Печанских. «Пока батька не унес ноги и бабки в эмиграцию».

Чем и как Индира кормила его во младенчестве, Евген не помнит. По утверждению отца кое-что она все-таки умела приготовить в съедобном виде. В школьных летах его от души аппетитно закармливала профессиональная повариха Тамара, служившая кухаркой на полставки в неполном семействе Печанских. Батька из-за океана также обеспечивал до развода оплату услуг горничной для матери, раньше гувернантки с репетиторами для сына. Кухарку, наверное, тоже для него предназначал отец предусмотрительно.

Став взрослым, Евгений не мог без отвращения даже подумать несказанно, чем таким потчевала его маман, когда ему выпадал несчастный случай заглянуть к ней в гости. Один омлет чего стоит с не промешанной мукой в пузырьках на студенистой поверхности и с подгоревшей подошвой! О мыльных смрадных супах, якобы бульонах и сказать-то нечего, кроме соленого словца по-русски. Как-то раз он оплошно употребил на десерт кусочек ее пресных твердокаменных коржей, перемазанных неким чудовищно сладким вареньем из заготовок Антуанетты. Битый час потом изжогой мучился от материнского пирожка, покуда не догадался смыть несъедобную дрянь полутора литрами живого пива.

Евген никогда не позабудет, как в десять лет признался дороженькой маме, что ему нравится отмывать посуду до блеска. В ответ же ничтоже сумняся услыхал вздорную нелепость, верно антипедагогическую. Ей-то, оказывается, не в дугу, не по нраву ни мыть, ни стирать, ни готовить. Притом, насколько он знает, Индира Печанская заурядными бытовыми хлопотами в течение 90-х годов свою высокопоставленную персону нисколько не утруждала, если ниже имелась прислуга.

К некоторому времени на благоверную супругу, с головой канувшую в ее склочную научно-диссертационную деятельность, банкир Вадим Печанский смотрел иронически и саркастически. И подавно, напрочь не желавшую прислушиваться к его осторожным и политкорректным рекомендациям вследствие приснопамятного 1994 года, ознаменованного приходом к президентской власти громогласного оппозиционного нардепа А. Лукашенко.

«В одночасье мой батянька самотка многого враз не разглядел в горлопанистом председателе депутатской комиссии по коррупции, якобы собравшем сорок бочек арестантов разношерстного компромата на тогдашних власть имущих. На чем и на нем едва не погорел вскорости в том банкирском посредническом бизнесе между людьми и деньгами».

К слову возвестить, в кандидатской диссертации, еле-еле защищенной Индирой Печанской в 1990 году, речь шла о выдающихся исторических деяниях пионерско-коммунистического молодежного подполья в оккупированном нацистами Минске в течение 1941―1944 годов. Однако же в докторантуре она сразу перестроилась, набралась гласности, с ускорением взялась за массово репрессированных советской властью видных и сановных белорусских национал-коммунистов в 20-х―30-х годах прошлого века. Но до референдумного, поворотного 1996-го стать доктором исторических наук она нимало не успела.

Не преуспела, сколь едко умозаключил Евген, едва вошедший в тот сознательный период критической переоценки родственных связей и привязанностей. Но этак уж в курсантско-ментовской юности он однажды ретроспективно додумался, свел концы с концами.

«Папа в маму, и прояснение… Вон-таки батька Вадим и покойный дядька Алесь по-мужски больше понимают в политике, знают некий головной толк в актуальной политической истории. Поболе, скажем, по сравнению со всеми наукообразными женщинами вместе взятыми. Потому как головастым мужчинам свойственно мыслить системно и таксономически. На этом свете или на том. Конечно, коли сообразно полагать спекулятивную историю позитивной наукой и кому-то каким-то уроком…»

В университете штатного преподавателя идеологической истории ВОВ Индиру Печанскую безропотно-административно терпели, наверное, политически контракт продлевали. До видимых симптомов деградации, до лучших или до худших времен. Кому как. Затем наверняка с радостью и плохо скрытым облегчением благополучно, безместно вытурили вне конкурса и аттестации на пенсию. «По умственной болезни и инвалидности туды-растуды ее, мать его, мою, мое…»

Года три тому назад явно по совету пенсионной дворничихи Антонины-Антуанетты задумала Индира Печанская развестись с дальним мужем, с простодушным лукавством возжелав оттягать у мистера банкира из Сан-Франциско изрядную долю его состояния и имения. В одном из районных судов Минска ее быстренько развели в некотором штукарском смысле. Видать и знать, по местным душевнобольным побуждениям внешней или внутренней политики. Зато американский судья, видимо и знамо дело, руководствовался несколько иными политическими представлениями, мотивами и категорическим нежеланием Вадима Печански соглашаться на развод. Потому тамошние американцы, включая адвоката, присланного от белорусского консульства, здраво выразили кое-какую юридическую надежду на благословенное воссоединение разделенной фамилии господ Печански. Меж тем сомнительное бракоразводное дело отложили в долгий судебный ящик до выяснения в приватности затемненных и помраченных семейных отношений. А Индира Печанская оказалась только наполовину разведенной женой. В одностороннем местном порядке.

«Темнота не темница, а сполохи не вспышки…»

Чьи-либо душевные движения, чувства, эмоции без промедления вызывали проникновенный интерес Евгена чаще всего на службе во время полномочных инспекций, проверок с ревизиями. При этом у него натренировано возникала мгновенная профессиональная реакция на сказанное и услышанное. А за ней пронизывающий адекватный анализ дальних и данных. Не исключая мельчайших нюансов поведения вблизи тех, кого он проверяет. Напротив, привычно, обыденно общаясь с родственниками и друзьями, его наметанный глаз скользил по поверхности без маломальской проницательной аналитики. Проще ему впоследствии, окказионально в ретроспективе мотивировано и релевантно оценивать ближних своих, ― к такому выводу аудитор Печанский пришел еще в бытность государственным контролером.

«Кто был никем, тот стал ничем… Из праха в прах в мелкой дисперсии…»

 

Глава сорок девятая Грозный счет

Евген челночно возвращался к фамильным ретроспекциям и маловнятным реминисценциям между серьезным и скрупулезным делом. Так как пан Ондрий Глуздович за соответствующее его квалификации вознаграждение сполна озадачил новоявленного политэмигранта Евгена Печанского проведением углубленного внешнего аудита собственного рекламно-телевизионного бизнеса. Психологического трепету и бухгалтерского шороху он в нем навел немало за пару-тройку напряженных дней и вечерних размышлений.

Змитер и Тана тоже серьезно поглощены своечастными текущими и текучими делами. День-деньской. С утра до вечера. У Бельской что-то потихоньку наклевывается с приездом дочери Лизы. Тана периодически гостит в Семиполках у Глуздовича с Двинько совокупно с ее непритязательной «ладой» на почетной внутренней парковке. Ломцевич вновь навострил лыжи куда-то в Донбасс. Теперь секретно. В конкретные деловые планы, задачи на ближайшую перспективу оба-два никого во всеуслышание не посвящают. Оттого вечером за совместными ужинами либо поздними обедами в Дарнице нынче больше рассуждают о глобальном, нежели о локальном. Чаще обобщают вчуже, но никоим видом не конкретизируют собственно свои побуждения и собственные намерения.

«Покамест ничего личного, или вам, нам объединено наоборот, ― парадоксально подметил Алесь Двинько, частенько принимавший предложение хорошенько отужинать с разговорами в дружеской дарницкой компании. «С врагами нашими и вашими мы способны разобраться немного позднее… разделать их практически… ежели прежде идет теория».

―…Вы, друже Змитер, коли я не запамятовал, недавно высказали мысль о советском содержимом и неосоветском содержании лукашенковской Беларуси. Не так ли? Продолжить удельно сей тезис в дальнейших публикациях не желаете ли?

― О том и думаю, глубокоуважаемый Алексан Михалыч, размышляю неутомимо. Соответственная статья мне почти что заказана. С большого эта новосовковая темка тезисно одобрена одним умным редактором. Характерно и касательно популяции граждан Беларуси и Украины, чрезвычайно тоскующих по совсоюзному государству пятнадцати республик, тоталитарно свободных от нормальной рыночной экономики и буржуазной парламентской демократии, ― витиевато, словно уже в печатном дискурсе, возгласил Змитер.

― Вот и прекрасно! ― подал благодушную реплику Евген. ― Привольно и популярно обсудим, осудим твою тему в порядке творческого бреда ради пущего пищеварения. В смысле сжигания лишних килокалорий содержательная оживленная беседа порой заменяет послеобеденную прогулку.

― Если хотите, и я в вашем тексте и в контексте, ― к беседе коммуникативно, насущно примкнула Тана со свежезаваренным чаем, с кофейником и лестной парафразой из Двинько, Пушкина и Августина. ― Чтоб множеству содружных разумных мыслей было тесно, а емким и веским словам ― просторно. Глобально и локально, громада!

От присущей ей неблагопечатной лексики, вскользь и косвенно обратил внимание Змитер, наша Тана, поди, напрочь отреклась. Ну совсем не матершинничает, не матерится ажно в одну буковку с отточиями, с некоторых пор, как ни странно!

― Вот и я, друзья мои, с вашего дозволения открою дискуссию прямой речью, ― риторически вступил Двинько. ― Она довольна близка к моим нынешним литературным интересам.

О какой такой стране, о каком государстве и противолежащем, часом ему противостоящем обществе мы сейчас толкуем? Не исключаю, что вам, моя шановная громада, отныне со стороны, с другого эмигрантского берега, кое-что белорусское отчасти виднее.

Думается, ваши личные, и во многом общественные, скажем, претензии к оставленному за кордоном тому самому сатанинскому царству-государству белорусскому вполне обоснованы.

― А мы лично, во множественном лице, вправе предъявить ему какие-никакие счета к оплате. В дебет против шерсти, ― сдержано и выдержано по-аудиторски обозначил по-своему дискуссионную тематику Евген Печанский.

― Поквитаться с уродами ― оно нам самое то. Во им будет, ― Тана Бельская волнообразно, мечтательно и многообещающе провела по предплечью от запястья до локтя. Как-нибудь к резким запальчивым жестам она не прибегла, кого имеет в виду коллективно, распространяться не захотела, передав слово другим собеседникам.

Этим и воспользовался Змитер Дымкин, тут же эмоционально заявив в лучшем политэмигрантском духе:

― Ужо по-белорусски и по-русски кое-что против них у нас найдется по большому гамбургскому счету, а станет еще больше! Потому как разношерстный совковый народец есть плоть от плоти государства, державы на разных языках и притчах во языцех.

Притом, на мою притязательную думку, для совков прежних и теперешних не суть важны политические режимные реалии. Им в общем-то без разницы, какое оно, их государство, держава: советское, неосоветское либо лукашистско-белорусское. Было или будет. Потому что в настоящем совок ― понятие все-таки этническое. Пускай вы со мной не согласны, шановны спадар Алесь. Есть, как бы там ни было, такая нация ― советский народ, как ныне местожительствующий на посткоммунистических территориях в новых странах. Верноподданный или не совсем лояльный по отношению к властям новых государств.

― О верноподданном или не очень, хотя всегда государственно настроенном, просоветском народонаселении могу с вами поспорить, Змитер. Не без удовольствия и приятности, друзья мои! ― Двинько принял детонирующее обращение к нему, разминая длинные пальцы в плотоядном предвкушении раздачи всем сестрам по серьгам.

― Согласитесь-ка, ясновельможные! Сегодняшние совки по разные стороны государственных границ составляют не племя, не народность, но бездумное историческое и истерическое псевдорелигиозное вероисповедание, не требующее рациональных резонов, далекое от доводов естественного разума и здравого общественного смысла, ― Алексан Михалыч сделал намеренную риторическую паузу, приглашая разделить его спорную посылку.

Алеся Двинько без запинки и фактически поддержала Тана Бельская:

― Очень похоже на то, спадар Алесь. Вера у них, совков, по всей видимости такая, которая банально и анально не требует доказательств. К примеру, родственнички моих виленских знакомых, почему-то считающие себя русскими, с 15-года ждут прихода в европейскую Вильню армады российских танков вроде ихней хваленой «Арматы». Как будто они живут в советском 1939-м оккупационном году, но не в двадцать первом веке.

― Какое, милые, тысячелетье на дворе? ― иронично не удержался от вопросительной поэтической цитаты Змитер. Хотя в целом на практике отдает он предпочтение суровой тяжеловозной прозе, нежели верховым легкомысленным Пегасовым рифмам веков прошедших и гужевой попсовой лирике настоящего, нимало не помышляющей о каком-либо раздумывающем железном стихе, едко осыпанном юной горечью и ранней злобой.

Писатель Двинько в своеобычном творчестве высокую поэзию тоже не шибко жалует. Ни раньше, ни теперь. Потому вернул изустные раздумья собеседников к низменным прозаическим вопросам журналистского анализа и масс-коммуникативного синтеза, как в политологии, так и в социологии предержащей:

― Вам, Змитер, стоило бы выявить и выделить общие характеристические черты сегодняшнего образчика нового хомо советикус в различных странах. По моему мнению, сегодня его главная массовая характеристика состоит в эпистемологической приверженности и сакральном поклонении государству-державе. Для типического новосовка-этатиста титульная держава суть высшая иерархическая ценность и абсолютная предпосылка экономического благоденствия вместе с застойной общественной стабильностью.

Его больше всего предержаще устраивает, чтобы власть и богатство на правах частной собственности неизменно принадлежали исключительно сословию государственной бюрократии. Лишь бы не отдельным людям цивилизованным приватным порядком. Без чинов и званий.

Обратите внимание, какое извращенное деспективное значение в речи новосовков приобрел старинный и почтенный термин «олигархия»!

― Присоединяюсь к вашему мнению, Алексан Михалыч, ― вставил по-белорусски, внес малую фактографическую лепту Евген Печанский. ― Ибо у диких белорусских приверженцев, прихильников лукашистской державы доволе задрипанные ювелирные лавки до сих пор находятся в исключительной государственной собственности. Уродский долбанутый «Бел» ювелирторг» больше в дебет, чем в кредит!

― Государство как частная собственность бюрократа ― основный принцип существования реального коммунизма, ― мрачно и безучастно отозвалась интерпретированной марксистской цитатой Тана Бельская. Наверное, в основном имея в виду своего свекра, но отнюдь не одиознейшего сочинителя классического антигосударственного, в сущности на века, антисоветского афоризма.

― Именно так, дорогая Тана Казимировна! Из-за того, в силу посткоммунистического разочарования, социальной фрустрации, маргинализации, фрагментации, атомизации во всем и во вся, сегодняшние поборники неосоветизма возвели на пьедестал какое ни есть государство. Ему они в исступлении поклоняются, в тождестве языческого божества раболепно приносят свои поганские жертвы. А буде державный кумир не исполняет их своекорыстных возжеланий, то исподтишка обижаются на него, ропщут втихомолку. Однако свергать и не помышляют, коли оный истукан состоит у них в обожествленных домашних ларах и пенатах, доставшихся им от якобы великих советских предков.

Оное раболепие они, язычники, возмещают в фальсифицированной лжепамятной истории! ― прищелкнул пальцами Двинько.

― Отсюда, вероятно, проистекают их великоотечественный ретроградный патриотизм, военно-историческая истерия остервенелого парадирования и празднования сепаратного 9 мая. Угарно, неистово с вызовом всему свету. Видимо, иных сопоставимых великих отлакированных парадных побед кичливые новосовки актуально и глобально не находят в шершавом и щербатом маниакально советизированном прошлом, достоверно потерпевшем сокрушительное и титаническое историософское фиаско.

Едва ли в заданном пародийном ретропатриотическом угаре они осознают, почему и отчего государственные краснознаменные и краснозвездные праздники 1 мая, 9 мая, 7 ноября, 23 февраля на сегодня являются демонстрацией их общественной ущербности, тестимониум пауперитатис, то бишь свидетельством о бедности. Являют собой нищету тщетного ума, философию нищеты, комплекс социальной неполноценности. Последнее, так скажем, для красного словца условно с хромоногой метафорой, поскольку я никак не разделяю сексуальных воззрений ни Зигги Фрейда, ни его асексуальных последователей-ревизионистов.

― Сюда же добавим для полной зависимости от просоветского прошлого кичливый лукашистский фест 3 липеня, ― по-белорусски констатировал Змитер.

― Н-да, фиеста не сиеста, ― благодушно и пищеварительно усмехнулся Евген. ― Но идеологически установленное празднование дня лукашистской державной незалежности в начале июля. От кого и почему, спрашивается, их РБ стала незалежна, независима? от так званых немецко-фашистских захватчиков образца 1944 года?

― Оно нам Божьей милостью! ― немедля откликнулся Михалыч. ― Чудное пополнение для моего независимого словарика ляпсусов! Благодарствую, Ген Вадимыч. Источник сей отъявленно литературной несуразицы, вы мне потом укажите, коли ласка и пожалуйста.

А сейчас не могу не подчеркнуть, что благодаря казенной лукашенковской новосовковости, двадцать с лишним лет насаждаемой сверху, подданные РБ гораздо меньше страдают, менее зависимы от микст-идеологии неосоветизма по сравнению с теми же путинскими россиянами, добровольно и принудительно манифестирующие, марширующие девятимайскими бессмертными полками, рядами и колоннами. В кавычках и без кавычек будь оно сказано!

Неосоветизм у подавляющего числа белорусов чаще всего ― пустая формальность. Отчего слова «советский» и «белорусский» у нас далеко не синонимы. Выражение «советский белорус» имеет место быть либо нелепостью, либо историческим оксимороном, подчас просто архаизмом. И это несмотря на окаянные потуги лукашистских властей, с гвалтом дело, совокупить советское с белорусским. Напротив того, в современной России массовые понятия «советский» и «российский», ― берем их филологический узус, ― в демократическом большинстве поволе приобретают полное узуальное тождество.

Здесь возьмите себе на заметку, спадар Змитер. И задайтесь аналитическим вопросом, представляют ли собой в современной Беларуси, собственно говоря, белорусы конфессиональную или, коли вам угодно, этническую миноритарность?

Коли брать количество совков как этнос, то в РБ белорусы несомненно пребывают в качестве национального меньшинства среди советских оккупантов и пришельцев-чужаков. Но так ли это?

Например, в Российской Федерации истинно русские люди ныне мизерабельно обретаются и в политическом, и в идеологическом меньшинстве. В мажорах там нынче ходят разноплеменные россиянские новосовки. Скажем, горделиво задирают нос чечены, поволжские татарове, башкирцы и прочая официозная исламская сволочь.

В противоположность тому, в посткрымской Украине, подразумевается, вне Донбасса, здешние новосовки угодили в полнейшее приниженное угнетенное меньшинство. Включая доселе русскоговорящие северо-восточные области, никакого сколь-нибудь значительного новосовкового антирусского мира в Киеве и в Харькове не наблюдается. Несмотря на чрезвычайные финансовые, пропагандистские и политические вливания кремлевских стратегов, домогающихся дестабилизировать Украину.

― На это ответ у меня давно готов, Алексан Михалыч, ― дискурсивно собрался с кое-какими мудрыми журналистскими мыслями Змитер. ― В Кремле наверняка уверены, будто истинных белорусов, способных оказать действенное вооруженное сопротивление при интервенции, аншлюсе и аннексии нашей страны, насчитывается ничтожное меньшинство.

Так-то оно так, да не совсем!

Тут-то они глубоко заблуждаются. Вероятно потому, что в одной Москве количественно живет значительно больше закоснелых лукашистов, чем белорусов и белорусок во всей Беларуси.

Заправдашних белорусов у нас действительно маловато. Быть может, мы на самом деле составляем в Беларуси национальное меньшинство. Коли хотите, мы ― меньшая часть, какая по-настоящему предстает верующими. В развернутых словах мы, белорусы на деле и по делам, есть и завсегда будем той самой, общей, всамделишней малостью, закваской, которая истово верует и несмотря ни на что будет веровать в лучшее независимое и суверенное европейское будущее Беларуси. Не принимая во внимание наше часом диаметрально противоположное отношение к предержащему государственно-политическому режиму и новосовковой идеологии лукашизма.

По моим наблюдениям, среди верноподданных, широко и стабильно голосующих за неосоветского Луку-урода, те, которые втихомолочку страдают патологической русофобией, подпольно до сумасшествия боятся России, составляют несметное число. Их, лукашистских русофобов, гораздо болей в процентном отношении, не упоминая уж о многочисленности, чем в дробненьких зауженных кругах реестровых национал-оппозиционеров, зарегистрированных в президентском Мин» юсте. Когда умеренных лукашистов большинство, то от отдельных, радикально слабоумных, от сумасшедших и психопатов, свихнувшихся на шкловском идоле, на обожаемом Луке, всего можно ожидать, в том числе и боевых действий.

― Ты, Змитер, что ли, собираешься побок с полоумными национал-лукашистами воевать неистово в одном партизанском отряде супротив российских интервентов и оккупантов? ― язвительно поинтересовалась Тана.

― Это навряд те. Хватит для того свойских антилукашистов. Надежнее будет, ― Змитер тотчас убрал всякий пафос из голоса.

― Эт-то точно, ― в поддержку Змитера миролюбиво выступил Евген со старыми шутками. ― Когда разом записываются в партизанку трое белорусов, один из них ― обязательно переметнувшийся мент, а другой ― стукач, засланный какими-нибудь полицаями. Чем дальше в лес, тем толще партизане.

― А что, братка! ― на полном серьезе воскликнул Змитер. Возьмем хотя бы наших белорусских добровольцев, во славу истинной Беларуси повоевавших с новороссиянцами и хищным совковым быдлом в Донбассе. Ты ж некоторых из них сам близко знаешь не один год!

― Знаю, ― коротко подтвердил Евген. Эвентуально контрпартизанскую или партизанскую тему он далее развивать не пожелал ни шутливо, ни всерьез. Потому напрямую, здесь и сейчас, по-бухгалтерски в ажуре, осведомился у Двинько:

― Скажите, Алексан Михалыч, вы не сомневаетесь, аншлюс будет?

― Скорее да, чем нет, Ген Вадимыч, ― не слишком-таки уверено ответил писатель. И сей же час сам себе пафосно помог вопрошающе:

― А кто из нас здравомысляще убежден, словно бы, душевно рискуя жизнью временной и духовными чаяниями будущего века, следует самоотверженно защищать этакие лукашенковские внешние атрибуты государственности? Так уж ли они нужны истинным белорусам эта напрасная дармовая независимость и этот бездарный бюрократический суверенитет, халявно подобранный на совковой помойке? На свалке всемирной истории?

Заставив собеседников глубоко призадуматься, Алесь Двинько зарядил размышлять прилюдно, пытаясь ответить на собственные же воистину белорусские вопросы:

― В случае оккупации Беларуси Россией многое окажется в силах произойти на видимом горизонте политических событий, ― неспешно, сложносочиненно повел речь Двинько. ― Российская силовая интервенция вполне возможна и вероятна со всеми вытекающими отсюда последствиями, а реальная политика есть душевная материя иррациональная, блуждающая впотьмах. И последний артиллерийский довод для многих королей становится зачастую первым и единственным. Независимо от того, станут ли Лука Первый и его министры-лукашисты и впредь натужно лебезить перед Кремлем, духом и телом жить по московскому времени. Или же вдребезги окончательно, навсегда рассорятся с кремлевскими олигархами на пути непринужденного сближения с Европой и Америкой. И то, и другое может спровоцировать российскую агрессию в настоящих условиях и непростых обстоятельствах.

Теперь, безусловно, белорусским властям предержащим не очень-то удается топтаться, подскакивать на месте между Востоком и Западом. Как видим, по-государственному не получается у них одновременно быть недобелорусами и полусовками. Типологическое мещанское поведение надолго себя не оправдывает, когда ни то, ни се, ни рыба ни мясо, серединка на половинку. Вот они почти прибыли на конечную, вскорости заявятся, сами не зная куда: не то в украинский городок Богдан, не то в подмосковное сельцо Селифан. Скажем литературно, по Гоголю. Или бездумно сватаются туда-сюда простонародно по-белорусски на бричке с рессорами и с хатой на подпорах.

Думается, наш эвентуальный и гипотетический аншлюс не явится казус белли, поводом ко Второй Восточной войне. Не говоря уж о замедленно, глобально назревающей Третьей Мировой. Но обе возможные и вероятные войны ему по силам существенно приблизить. Насколько? Про то один Бог ведает. Людям о том знать не дано. Ни вблизи, ни вдали.

Людская политика всегда была делом возможностей и вероятностей. Таковой она остается и по сей день ― приблизительным гуманитарным искусством, но отнюдь не строго выверенной, тактически и стратегически, точной военной наукой. А рекомендательная политология вкупе с факультативной социологией суть науки описательные, но вовсе не предписывающие.

В действительной событийной политике минусы и оплошности иногда оборачиваются преимуществом. Тогда как воображаемые плюсы, бывает, нередко превращаются в катастрофические промахи, приводят к непоправимым ошибкам, необратимо сминающим, сдается бы, нерушимую кристаллическую решетку устоявшегося политического бытия, надолго изменяя в ту или иную сторону массовое сознание.

Та же угроза возможного белорусского аншлюса Кремлю не в пример рационально выгоднее в сравнении с разрушительными оккупационными действиями, провоцирующими непредсказуемые постэффекты. Намного резоннее, эффективнее в политическом плане постоянно угрожать применением оружия массового поражения, нежели отдавать одноразовый приказ на его рентабельное оперативно-тактическое применение в каком-либо военном конфликте. Выиграет от этого не тот, кто его применил, ни, тем паче, тот, кто от него пострадал. Но третий радующийся, тертиум гауденс, соблюдающий вооруженный нейтралитет, сохраняющий реальную возможность прибегнуть, скажем, к ядерному оружию, угрожая им политически.

Любая публичная политика не терпит технологичной военной целесообразности, а каждая война в реальной истории фигурирует далеко не продолжением мирной политики, но решительным окончанием таковой.

Так, казусы и коллизии военной интервенции в Абхазию, в Приднестровье, в Южную Осетию, наконец, в Крымскую автономию отнюдь не положили начало возрождению Российской империи Рюриковичей и Романовых. В тождестве они никоим образом не стали великом почином, не дай Бог, реставрации СССР, сколь на то уповала и доселе того вожделеет несметная популяция особей диффузного неосоветского мировоззрения.

Поэтому аннексия Беларуси Россией более чем возможна и вероятна в силу эклектичной иррациональности и оппортунистической сиюминутности нынешней политики Кремля. Если обладающие властью воротилы, опираясь на публичную демократию, могут сработать не во вред завтрашний, а во мнимое здравие сегочасное, они именно так и сделают, едва ли осознавая, что для них, для их подданных есть временное благо, а что им извечное республиканское зло. Что им троянская Гекуба?

Ну а уж неосоветская форма и совковское содержание лукашистской РБ, исторические популярные обоснования в уподобленном извращении трех имперских разделов Речи Посполитой весьма и весьма способствуют безудержно надвигающемуся на Беларусь аншлюсу. Как-никак стародавний спор славян.

― А предотвратить его? ― почему-то потерянным голосом трагически вопросил Змитер Дымкин-Думко.

― Пожалуй, нечем, кроме всенародного антисоветизма и антикоммунизма по украинскому варианту, ― сокрушенно воздел длани Алесь Двинько. ― Либо созданием продленной ситуации полнейшего хаоса, исключающего принятие политических решений, когда властные мира сего вынуждены апатически ожидать прояснения обстановки.

Не только иллюстративного примера ради, но доказательно и состоятельно могу предположить, оптимально предложить дворцовый переворот и смену вех в Кремле опционально. Или же физическое устранение нынешних президентов РФ и РБ. Что также в последнее время равносильно кардинальному государственному перевороту и благонадежному необратимому переформатированию белорусской и российской политики…

 

Глава пятидесятая Ему стал общий приговор

Те же самые дарницкие беседы, затрагивая сакраментальные белорусские вопросы, органически и физически продлились на следующий вечер не однажды и не случайно в конце тихого, сухого, теплого, едва ли не летнего месяца сентября в Киеве. Столь же заинтересовано в том же интеллектуальном составе на четверых они были возобновлены за ужином.

―…Не боюсь повториться, друзья мои, ― всплеснул руками Алесь Двинько. ― Лука Первый, должно быть, он и последний, делегировано изъявляется, состоит в образе одного-единственного носителя суверенитета и независимости в нашей как бы республике. Де-юре и де-факто, будьте благонадежны.

Судите и взыскивайте сами. Если отселе его великую уникальную особь упразднить, то непосредственно наступит пора реализации права самобытной белорусской нации на самоопределение. Всецело и полностью от рафинированной новой элиты до подло вульгарного охлоса, от благорасположенной самодостаточной шляхты к дурному пустонародью, ведомому неосоветской демагогией.

― А-а-а… ликвидация совкового Луки-урода… ― Татьяна Бельская было вознамерилась высказать, выразить что-то покрепче по адресу действующего главы государства белорусского, но с очевидной паузой воздержалась от неблагопечатной лексики, ― ну, она особисто не спровоцирует аншлюс?

Ответил ей, коли не исчерпывающе, то убедительно уже не писатель Двинько, но аудитор Печанский:

― Никак нет, моя спадарыня Тана. Никакая истошная телепропаганда врагу не поможет! Сам факт имперского вмешательства России после того, как скоро будет убран Лука, безальтернативно послужит свидетельством, кому выгодно его прибрать и кто политкорректно виновен в содеянном.

Тана удовлетворенно покачала головой, успокоено опустила густые ресницы, притушив невместную взвинченность. Юридический довод Евгена, простая логика причинно-следственных связей и классические положения римского права ее убедили.

Право слово! Словно бы не сказали, но так единомысленно рассудили четверо собеседников.

В свою очередь Змитер Дымкин вдумчиво с менторской гордостью юного спортсмена-разрядника пояснил ей возможную политическую ситуацию на игровом примере:

― В шахматах, Тана, аналогичное положение дел именуется цугцвангом. Когда любой ход игрока предстает заведомо ошибочным и неминуемо приближает поражение. В реальной вероятностной политике, мне представляется, такого рода нелепые казусы спорадически случаются даже чаще, чем в шахматной практике профессионалов и любителей.

― Вы непогрешимо правы, ясновельможный Змитер! ― вдохновился, воодушевился Михалыч, весьма польщенный пониманием внимательной молодой аудитории, мастерски умеющей по-своему формулировать вразумительно его назидательные писательские идеи, порой его же книжным лексиконом. ― Бывалоче и наоборот, дороженькие мои, коли самые, на первый взгляд, дурацкие политические нелепости профанов и болванов всяко-разно приводили к неожиданным победным результатам. Вправду бывало дурням счастье.

Как тут не вспомнить бродячую поговорку на многих языках, поминая о счастливой победе Луки на свободных президентских выборах давнего 1994 года! Без фальсификаций и подтасовок ажник!

Мне практически в продолжение журналистской и редакторской суеты сует раз к разу приходилось очень многое не договаривать, не дописывать, оставлять за полями программных, без преувеличения, статей или промежду строк, в полуторном интерлиньяже. Не будить лиха, покуль дремлет тихо, простите за еще одну расхожую многоязычную банальщину. Сейчас мы со спадаром Змитером тоже хорошенько подумаем наособицу, что почем из нашей откровенной беседы впишется для публикации. Уверенно, имприматур, к печати, да друку!

Но вот то, о чем я раньше много лет принципиально предпочитал открыто не рассуждать, отныне, думаю, стоит безвредно и с пользой обнародовать в теме и реме нашей дискуссии. Каждому овощу-фрукту свое, причем не одно лишь время, но и работа.

Существование, впрочем и между прочим, табуированных, категорически закрытых тем я не признаю, коли всего лишь имеется в виду их своевременность, а также адресный подход в придании им гласности и уместности выхода в свет.

К тождественным табу в независимых белорусских масс-медиа относится и вечная тема эвентуального гипотетического аншлюса. Ее они попросту суеверно боятся в течение полутора десятилетий. Тем более сегодня! Каб зараз не накликать-де страшной невзгоды на Беларусь в итоге оккупации Крыма за компанию! Не так ли, Змитер?

― А то, Алексан Михалыч! Эт-та оккупационная темка, шановное спадарство, у них под страшенным запретом внутри редакций. Точь-в-точь и у тамошних убогих сосал-демократов. Говорить между собой тихонечко, закулисно говорят, шепчутся, шушукаются. Но принародно, со сцены, с трибуны ― будто бы до часу не-не-не, недоумки!

― Равным образом внутренняя цензура им до сих пор скудоумно воспрещает по-республикански обсуждать возможность воцарения Луки Первого на союзном троне Великия и Белыя Руси. Скажем в добавление.

В мое политическое житье-бытье влиятельным, более-менее, редактором еженедельника десять с лишним лет назад я намеренно не касался данной проблемы, не желая привносить, проливать не свет, но тривиальнейшую поговорочную последнюю каплю. Или добавлять неразумно финальную софистическую соломинку, метафорически ломающую спину перегруженному верблюду. Красочней и докладней сказать, очень не вожделел, чтоб какая-нибудь моя передовая статья, актуальная публикация от редактора восстала кристалликом соли, неосторожно опущенным в перенасыщенный раствор.

Просто-напросто скажем, журналистика ― вещь одноразовая, как правило, вроде бумажной салфетки, платка или чего-нибудь другого, не удобь сказуемого. Газетно-журнальная статья, сколь ни будь она аналитически индуктивной от частного к общему либо синтетически дедуктивной от постулируемых обобщений к иллюстративным частностям, живет философически недолго. День-два, неделя, месяц ― и она вглухую забывается, уступая место свежим громким публикациям, тезисам и антитезисам. Ну а не ахти какая газетная статейка, проходная заметка в интернете ― они просто пшик и трык. С утра есть, к вечеру нема, едва-едва их выложили, пропечатали.

Но иногда и мелкого, малого медийного дела доволе хватает, чтобы автор поимел крупные неприятности. Бывает, оно приносит великие беды редактору, издателю. Либо нечаянно-негаданно в синтезе оказывает радикальнейшее воздействие на принятие решений власть и силу имущими от мира сего.

Так-то вот в начале века Лука имел преимущественно реальные шансы возглавить процесс реанимации, реставрации Совсоюза и сделать его синтетически неудержимым. Об этом я и помалкивал ранее неспроста.

Не зря отдельные идеологи в России из тех, кто придерживаются красно-коричневых неосоветских предубеждений, нынче-то всячески противятся аншлюсу. Притом не только по причинам провальных и повальных следствий покорения Крыма и донецко-луганского новороссиянского сепаратизма. Для них выгоднее, кабы Лука и его РБ в широчайшем массовом разумении новосовков наперед оставались путеводной мечтой, маяком, пропагандистским идеалом, наподобие несбыточной второй фазы от светлого коммунистического прошлого.

Предположим, в ближайшем будущем прибавится еще один или пара белорусских субъектов РФ. Но объективно, материально так или инак не станет идеального Луки и его суверенного президентства. Ажно коли ему утвердительно оставят с барского плеча холуйскую губернаторскую власть в Минске или там в Могилеве.

Тем или иным образом в сегодняшней России спонтанная интеграционная интервенция смутно, пагубно и непредусмотрено скажется на существующем политическом раскладе в предчувствии гражданской войны.

Не то общесоюзное дело ясно, мирно происходило в 2004―2005 годах, даже в 2006-м!

Луке и его лукавым советчикам достаточно было поднять на щит, декларировать тот факт, что в посткоммунистической Беларуси не проводился референдум о государственной независимости. В силу того любые суверинизаторские и суверенные постановления Верховного совета 12-го бэсэсэровского созыва вряд ли следует считать легитимными. Легче легкого можно было предъявить РБ случайно уцелевшим законным преемником старого и восприемником нового СССР.

Дело оставалась за малым в политико-правовом отношении. Раньше всего следовало бы дезавуировать Беловежско-Вискулевские соглашения, ратифицированные ВС Љ 12, и выдворить РБ из состава СНГ, никогда не пользовавшегося популярностью. Для чего употребить или суверенно президентский декрет, или законотворчество лукашенковской Палаты представителей, или провести необходимое решение через всебелорусское форумное собрание знатных лукашистов.

Затем непременно аннулировать постановление двенадцатого ВС об отказе от финансовых долгов, пассивов, активов и заграничной недвижимости бывшего СССР.

Вслед за тем в 2007 году надлежало законодательно инициировать и провести прямые выборы президента союзного государства России и Беларуси.

Доселе не приходится сомневаться, кто бы мог на них одержать абсолютную электоральную победу. И тотчас устроить в оном союзе Вискули наоборот по известной формализованной модели государственного переворота. Едва ли тогда бы в России кто-нибудь избрал Медведева президентом, а Януковича в Украине. Либо по меньшей мере левобережье Днепра просияло и триумфально прильнуло б к неосоветскому союзу под предводительством могущественного всесоюзного Луки.

Единственное, что смогло, по всей вероятности, смутить, остановить тогдашнего Луку ― это его беспрестанная боязнь результативного покушения. Того, как лихо его могут метко отстрелить из крупнокалиберной снайперской винтовки, кумулятивно поразить президентский бронемобиль из противотанкового гранатомета или ПТУРСа, в распыл уничтожить мощнейшим придорожным фугасом на ближних подступах к вожделенному совсоюзному Кремлю и к парадной трибуне ленинского Мавзолея. Даже если б он везде и всюду старательно избегал подозрительно небезопасных передвижений на самолетах и вертолетах, весьма уязвимых даже для ПЗРК. Не упоминаю уж о более серьезных зенитных системах.

Очевидным образом бездействия в ту пору, в 2005 году, Лука почел за благо живую суверенную синицу в руке, нежели неосоветского журавля в небе. А ведь тогда, в зените власти и славы, он мог запустить цепную реакцию десуверенизации и гарантировать исполнение юридических процедур реанимации СССР. Тем паче в самости став и пав жертвой на пути роковом. Во время оно, бесплодно минувшее, смертельно геройствовать он не соизволил, взамен учинив беспроигрышный плебисцит о конституционном продлении собственных президентских полномочий в политическом стиле приснопамятного парагвайского диктатора Стреснера.

Сейчас же время его, Луки Первого и, смею думать, последнего, насовсем ушло. Полноправно заменить его некем. И новосовковый паровоз, чух-чух, ушел. Укатили в сумрак, в туманную даль прошлого чумазые, закопченные вагончики. Один лишь грязноватый перрон остается, обдуваемый мусорными ветрами кризисной смутной современности, напоминая об упущенных возможностях.

Полагаю, в настоящее время мы воочию лицезрим медленную агонию, слабеющие гальванические подергивания советского трупа, часом испускающего гнилостные, шевелящиеся газы. Лежит он в тяжелой деревянной колоде в ожидании захоронения где-то на поганом кладбище в мрачных дебрях славянского тригона России, Украины и Беларуси…

Подчас революционное дерево несвободы также должно поливать кровью патриотов и тиранов, ― внезапным парадоксом отрывисто завершил монологическую речь Двинько в свойственной ему писательской манере образно выворачивать наизнанку приевшийся смысл избитых трюизмов и набивших немалую оскомину прописных хрестоматийных истин. ― К слову, коммунистам пришлось пролить немало чужой крови и пота, прежде чем им удалось выстроить державный советский Гулаг и плановую псевдоэкономику.

― Алексан Михалыч! Мыслите, лично Лука перешел в категорию державно незаменимых? ― не очень-то в связи с окончанием двиньковского монолога потребовал уточнения Евгений Печанский.

― Фундаментально, Ген Вадимыч, и феноменально! Фатально и финально! ― мигом отреагировал, подтвердил Александр Двинько, демонстрируя полнейшую убежденность во всем, выше им сказанном.

― Я пребываю в твердом убеждении, шановная громада, что политическую историю делают вовсе не революционное, в массе безоружное бездумное столпотворение, но думающие герои, способные носить и применять оружие. Каким бы ему ни бывать: огнестрельным, минно-взрывным или информационным! Достоименно они, героические персоналии, а не заурядная толпа, случайное скопище броуновских заурядов выносят и приводят в исполнение окончательный приговор свершившейся перфектной истории, не подлежащий гуманистическим обжалованиям и преходящим людским толкованиям.

Эпоха массового дисперсного общества бесповоротно завершается. Отныне на первый план выходят сконцентрированные компактные элиты и солидарно профессиональные микрогруппы интереса. Не отдельные званые сверхгерои или массово созванные бесцельные сонмища, но сосредоточенные целевые объединения под конкретные задачи призваны решать насущные проблемы современности и присносущие вопросы будущего.

Были у меня самого, кстати, в минувшем два сущих небольшеньких эпизодика… Где, мне так кажется, я мог бы персонально изменить общий курс… Перенаправить иначе актуальную политическую историю Беларуси, ― с мысленным усилием взялся кое-что перебирать в памяти белорусский и российский писатель Алесь Двинько. Наверное, решал на ходу, насколько ему надо быть откровенным с посвященными, избранными собеседниками в импровизированных устных мемуарах по поводу и по мотивам задавшегося бесцензурного антилукашистского, то ли семинара, то ли симпозиума. «Вчетвером, в домашнем тепле и в обустроенном уюте киевской Дарницы…»

― Эхма! Рассказываю вам без уверток и обиняков, молодые друзья мои, политэмигранты. Что было, то быльем и мохом нисколь не поросло.

Итак, в конце темного ноября 1996 года как-то раз ввечеру я возвращался в редакцию на верстку проездом через площадь Незалежности…

Хотелось бы вам напомнить: предзимние дни и ночи двадцать лет назад стояли напряженные, лихорадочные, знобящие. Было и горячо, и холодно. В государственном масштабе целеустремленно шла документальная фальсификация бюллетеней предстоящего референдума, призванного отменить конституцию 1994 года и распотрошить Верховный совдеп 13-го созыва. В Менске тяжеловесно засели российские полпреды. Понаехали отовсюду, слетелись иностранные журналисты. Очень многие в стране и за рубежом с нетерпением ждали, мнилось им, неминуемого повторения московского октября 93-го.

Я тезисно был готов к различному развитию в хронике протекавших на моих глазах событий. В автомобильном тайничке имел нормально пристрелянный АПС с двумя снаряженными магазинами, шерстяную маску на лицо, контактные линзы, неброско в темные тона экипировался.

На площади Незалежности чуток полазал я по темноте середь немногочисленных, меньше тысячи, оппозиционеров, так упомянем, державших символическую оборону Верховного совета. Прислушался к боязливым разговорцам в оппозиционерской хевре, опасавшейся всего и вся. Больше всего, знамо дело, президентской охранки и российских спецслужб.

Тамотка оценил, поспешая медленно, обстановку у Дома правительства, прикинул силы и средства. Возможный план действий у меня наскоро обрисовался сам собой, спонтанно.

Я мог отъехать, припарковаться за мостом, у Московской, в спокойном безлюдном месте, в переулках. Вернуться вскорости пешком, скрытно проникнуть в пустое, слабо охраняемое здание университета и быстро дать сверху одну короткую очередь по оппозиционной массовке. Кому Бог пошлет. Потом непременно две-три длинные прицельные очереди по лопоухим мусорам в оцеплении. Отход через первый поверх в оконце на ту же Бобруйскую и через железнодорожные пути, сквозь неосвещенные закоулки вагонного участка. В машину и по газам. Я не я, и к стрельбе на площади не имею ни малейшего отношения… А дальше, как по большому счету обернется у заинтересованных сторон, переступая через пролитую кровь…

Другой эпизод на возможной крови у меня имел место быть в начале июля 2000 года на открытии впечатляющего мемориала Яма по улице Мельникайте. Наверняка вы там бывали, его видели, спускались вниз к жуткой веренице обреченных, поминали жертв еврейского гетто, организованного нацистами.

На запланированное мероприятие, помнится, меня настойчиво, заблаговременно зазывал один из авторов многофигурного монумента. Я же хотел отбояриться, бесстыдно ссылался на редакционный аврал в намеченный день и час.

Время представало тогда неспокойным, переломным, сущий конец прошлого века, тож тысячелетия. Смещенный Лукой министр внутренних дел Захаренко и бывший глава Центризбиркома Гончар сенсационно оказались среди исчезнувших. Точнее, были ликвидированы президентскими эскадронами смерти. Журналисты наперерыв гадали, кто за кем следующий из видных оппозиционных политиков, газетчиков и телевизионщиков, очередной, на новенького в смертном списке на тотальное исчезновение. Ваш покорный слуга, кстати али не кстати, тоже значился потенциальным кандидатом в смертники.

Тем часом полумертвая лукашенковская палата законодательных одобрений подвергалась действенной обструкции. Обсуждался насущный вопрос, участвовать или нет в бойкоте президентских выборов 2001 года, если в новую лукашистскую палатку рвались только демократические глупцы и предатели…

Двинько предавался воспоминаниям без излишней гормональной патетики, с легкой иронией. Рассказывал, по-журналистски отстраненно от предмета профессиональной деятельности:

― Открывать мемориал, поприсутствовать вокруг Ямы собралось немало первостатейной, занятной публики. Разумеется, в полном составе, пленарно, руководящие деятели иудейской диаспоры в Беларуси. Помимо иностранных журналистов, специально присланных и постоянно аккредитованных, чиновные представители почти всех европейских посольств. По протоколу принимали обязательное участие главы дипломатических миссий Израиля и Германии. На удивление насчитывалось мало-таки известных оппозиционеров и больших государственных сановников.

Неожиданно для многих, в том ряду и для меня, в продолжение патетического и траурного митинга у Ямы с помпой объявился Лука в окружении многочисленных телохранителей. Он с ходу ринулся громогласно опровергать, влез в оживленную полемику с израильским послом на животрепещущую для обоих тему: был или не был в Советском союзе государственный антисемитизм. Прямо на еврейских могилках и костях полемизировали воинствующе.

Вооружен я был в тот день и час всего лишь цифровой камерой и диктофоном. Пускай отписываться по событию и по случаю ничуточки не рвался. Озадачил заранее скорым и проникновенным комментарием хорошего молодого автора, предрасположенного к философским размышлениям о жизни и смерти. А бойкий репортаж в редакции могли бы набросать с моих слов и впечатлений.

В то время как неизбывный державный Лука вживе разоблачал извечные происки сионистов, я стоял побок с ним. Его штатные охранники, все их присутствовавшее начальство меня хорошо знали, и служебного беспокойства у них я не вызывал.

Пожалуй, оттого я стал прикидывать, а не смотаться ли мне скоренько неподалек, по соседству к одному русскому офицеру, не разжиться ли у него сувенирами из Чечни: стволом «хеклер-кох» и парой гранат Ф−1. Туда их в сумку, в кофр к репортерскому железу. А там по обстоятельствам… уконтрапупить власть предержащую, коли рубашка «эфки» разлетается убойными осколками в радиусе до двухсот метров, а данный пистолет-пулемет отличается превосходной скорострельностью и кучностью боя на расстоянии кинжального огня.

Накануне вечерком я по-дружески и по-газетному брал забойное интервью у того российского товарища полковника, приехавшего в отпуск с войны погостить к дочери на историческую малую родину. Потом мы оба допоздна интервьюировали основательно приличное количество армянского бренди и начистоту продолжили собеседование легитимной белорусской горелкой тогда еще пристойного берестейского разлива.

От Ямы и от Луки-урода рядом с ней я никуда не пошел, ничего жертвенного не предпринял, столпом соляным простоял до конца планового редакционно-представительского мероприятия…

Поздним вечером дарницкие собеседники неловко расстались, распрощались, воспользовавшись дежурными вежливыми клише. Джентльмен и аудитор Печанский без разговоров, по умолчанию повез хмурого, с потухшей сигарой в зубах, деда Двинько в Семиполки на ночлег и к писательским трудам наутро. Тана безмолвно забралась в прохладную ванну на сон грядущий. Змитер же отрешенно погрузился в молчаливые нераздельные раздумья.

«…А я бы мог? Как поступить на месте Михалыча, причем с его значными оружейными навыками и военными умениями? Вось уж не ведаю, не знаю… Покуда неведомо. Неизвестно, куда, когда и где фишка ляжет. Что окажется в сносе?.. Словно несущаяся куда-то гоголевская птица-тройка… Пока нет ответа…»

 

Глава пятьдесят первая Со временем давать отчет

На последовавшей неделе Змитер уехал в Донбасс. Укатил себе потихоньку на перекладных, автостопом с мелкими контрабандистами. Без команды во всех значениях, запросто с фуфельным редакционным предписанием по-свойски от того самого официоза, где он по сю пору не уволен с треском. «Поди же ты! Фрондирует главред, однак…» И оттуда у него второе старинное удостоверение официозного газетчика на собственное двойное прозвище по паспорту РБ. Лиловую паспортину с гербом-капустой он также прихватил с собой в опасный вояж к новороссам-ватникам.

По его отъезду из Минска в Киев бесхлопотно возвратилась Одарка Пывнюк с ветерком в дружеской включенной компании со Львом Шабревичем и с Вольгой Сведкович за рулем долгожданного «туарега» Таны Бельской. «Уйя, наконец-то!» Вперемежку о сделанном и увиденном они отчитались вместе и порознь. Классически отдали каждому свое, что причитается.

Так и так адвокат Шабревич предпочел гласность и открытость заседания не в один присест за обедом и после него у Евгена Печанского в Дарнице.

―…Заочное событие у тебя, Ген Вадимыч, конечно, скорбное, удручающее. Но прелестно прошло комильфо на Северном кладбище. И благопристойно, включая поминки для титулярных соседей по подъезду и по дому на том микрорайоне Запад.

― В обществе лучшей подруги покойной, с отставной дворничихой Антуанеттой?

― Куда ж без нее? Она на пару с нашей Одаркой прелестно распорядилась поминальным угощением. От нее наша журналистка выведала некоторые детали упокоения Индиры Викентьевны Печанской.

Дарья свет Игоревна! Вам свидетельское слово.

― Мне, право, не до шуток, спадар Евген. Но эта юркая старуха обвиняет в смерти вашей матери тамошнего заместителя приходского священника. Дескать, увидала Индира в дверной глазок черного могильного человека, страховидного, в рясе, напугалась до смерти, тут, говорит, ее и кондрашка хватила, гробанулась об пол, цитирую. Пока неотложка, то да се, матушка ваша преставилась на глазах у подруги Антуанетты.

― Инсульт и гематома зафиксированы заключением судмедэкспертизы, ― дал адвокатское пояснение Шабревич. ― Со всем тем преподобный Власий, то есть священнослужитель, собиравший в тот день пожертвования на воскресную школу, утверждает, как если б к двери квартиры гражданки Печанской И. В. он и близко не подступал и старушку ничем побеспокоить никак не мог.

Копать, окучивать и душить коллизию далей, Вадимыч?

― Не стоит. Пусть покоится с миром. Коли есть дела поважнее.

― Согласен де-факто и де-юре. В общем и в частном отдаем приоритет вашим уголовным делам в той еще Республике Беларусь, дороженькие мои Тана и Евген.

Спешу рапортовать: мне, соответственно, удалось добиться передачи наших уголовных дел и делишек в Мингорсуд по первой инстанции. День судебного присутствия по делу гражданочки Бельской Т. В. ужотка прелестно назначен.

Шумим, душим и давим врагов наших и ваших с позиции неодолимо международной правовой силы!

Тем не менее, розыскная ментовская и гебешная суетня, митусня против вас все еще не отменена на суверенной территории РБ. Любят у нас казенные людишки отчитываться в том, чего сделать невозможно.

Тана Бельская остро взглянула на Вольгу Сведкович, и во всеуслышание анонсировала нарочито сглаженным тоном:

― Завтра я вылетаю в Вильню. Гайда и заберу у моих слуцких предков Курша-Квач дочь Елизавету. А вось там посмотрим, удастся ли менским боярам Бельским так просто откупиться от меня внучкой и дочерью. Чтоб им…

Тана снова демонстративно воздержалась в обществе Двинько и Печанского от не удобь сказуемых выражений и нецензурной колючей словесности.

― Что ж, пора и мне домой ворочаться, отправляться, ― с небольшой расстановкой поведал о своих планах Алесь Двинько, ― буде загостился.

― Алексан Михалыч, могу оперативно подбросить в Минск на «ладе-калине». С небольшеньким приграничным крюком и финтом с транзитными госномерами через Россию, ― доверительно и деликатно предложила Ольга Сведкович.

― Ой, спасибо, милая Ольга Сильвестровна. Ведомо-неведомо, однак нам с Лев Давыдычем вдвоем лучшей поездом, чугункой, не спеша, легально, видимым макаром с билетом для неусыпной вражеской системы «Магистраль»…

«Одни гости разъезжаются, другие съезжаются, ― тем временем своемысленно прокомментировал Евген Печанский, ― чего-ничего, а милости просим в нашу эмигрантскую Дарницу…

Родина нас не забывает, и мы ей кое-чего вскоре припомним. Кое-кому всенепременно. Или же всем там сразу скопом, коли ласка», ― он также не мог не планировать. Стратегически и оперативно-тактически, оставляя чистую тактику программно дефолтом здесь в Киеве, отрадно гостеприимном к политэмигрантам с севера.

Спустя несколько дней Евген сошелся без затруднений и закавык с маленькой Лизой Бельской. Даже сам того-сего не ожидал, не мыслил, ранее не имея какого-нибудь продолженного утилитарного опыта в обращении с малыми детьми. «В шерсть мало-мальски с ребятами-зверятами…»

По всей очевидности и без того немалый авторитет его поднялся в ее глазах однажды до фантастических, непредвиденных высот. Поскольку Лизу до глубины души экспрессивно впечатлила за завтраком длинная рифленая рукоять большого черного пистолета в кобуре под мышкой поверх кожаного облегченного бронежилета у Евгена. Это он рутинно отправлялся на загородную ревизию к невразумительным деловым партнерам питерского брательника Севастьяна Печанского. Ему было по пути, и он подвез ее к школе, дорогой клятвенно обещав вскорости научить пейнтбольной стрельбе.

―…Как ни крутят поганые державники, но право народа хранить и носить оружие не подлежит принципиальным ограничениям. Истина, Елизавета моя Мечиславна, она в оружии, на расстоянии действительного огня или в прицельной дальности!..

Тана срочно умотала далеко в Дюссельдорф на женскую конференцию в Германию, в устоявшуюся Европу. Почему бы и нет? Если поездка цельным образом проплачивается евроспонсорами. Тем часом нужные замежные контакты на больших украинских дорогах просто так не валяются.

Так что в середине октября ребенок на три дня благонадежно оставлен на попечение Евгена. Чем Лиза очень даже довольна. Да и авторитетному дядь Жене она ни в малой степени не мешает, не капризничает. «С первого предъявления и знакомства не шаляй-валяй». А его быстрой вкусной кормежке в непостижимом ею раньше мужском технологичном исполнении несомненно отдает предпочтение перед материнской стряпней на скорую руку.

Отощавший и уставший дядя Змитер после командировки в Донбасс отоспался, ускоренно отписался, отъелся стараниями Евгена. И по прошествии неполной недели укатил в Мариуполь. Возможно, и дальше за линию фронта и в прифронтовые российские регионы.

Тогда как Лиза очень удивилась, узнав от матери, что Змитер с Евгеном вовсе не родные братья и ничуть не близкие родственники.

― Вы с ним очень-очень похожи, дядь Жень, как я у мамы мамина дочка. А в старости буду бабушкиной внучкой.

«Да уж! В добра-пирога живем навроде как по-родственному. Братско-сестринская семейка эмигрантов. Что в лобок, что по лбу. В залихватском стиле двиньковской героини будь сказано… Ну а секс ― это на стороне, мужского гормонального здоровья ради…»

С Одаркой Пывнюк у Евгена Печанского получалось довольно прилично. Для достоверности сказать, это ей лично удается час от часу затаскивать Евгена к ней на съемную квартиру. И так далее распространенно по сексуальным обстоятельствам обоюдной настроенности.

Во многом Евген с благими намерениями не давал себе ретроспективный отчет в том, что происходит с ним, отчего так было и есть с его ближними и дальними. Живет как живется, насколько, почитай, прижился. «До поры до времени, надо полагать, в перспективе предполагать, на севере, на юге, начнем то ли обороняться, то ли наступать по всем азимутам…»

По возвращении с юго-востока Змитер не то чтобы отчитался перед Евгеном, но поделился своими не столько корреспондентскими впечатлениями от увиденного и услышанного. Об этом и о том можно будет у него прочитать в файлах, посоветовать в качестве благосклонного читателя чего-нечего. Постольку отчаянный фрилансер Дымкин-Думко специально рассказал испытанному напарнику, какие душевные мотивы его подвигли предпринять два опаснейших журналистско-разведывательных рейда по обе стороны тлеющего военного конфликта, готовящегося перерасти в континентальную войну неосоветской России против евроатлантической солидарности. Так оно выйдет, выходит по его наблюдениям.

―…Деньги они, конечно, почтенным гонораром, Вадимыч. Гормоны, понятное дело, яростным ражим адреналином и боевыми эндорфинами упоенно выделяются. Но однольково хотелось доказать себе самому, не совсем по Достоевскому, что я не карамазовская тварь гормонально дрожащая, но человек, имеющий право носить и применять оружие.

Спасибо тут тебе, брате! Вмале обучил-таки штатского дурня, как с огнестрельным стволом классно обращаться. Когда-никогда и журналеру писучему требуется ощутить себя человеком вооруженным, в драйв ко всему готовым…

Хочу вось сказать, чего тамотка, на фронте, на собственной шкуре прочувствовал. Так-то порой на войне чувство преодоленной опасности выходит круче кайфом, чем самый заковыристый гражданский секс по обстоятельствам и необходимости мужественной борьбы со спермонаполнением…

Пока Змитер отсутствовал, Евген убедился, насколько Тана владеет не только холодным оружием. Как-то раз на стрельбище у добровольцев она показала ему хороший класс боеготовности. Причем в приложении к дурному короткоствольному ПМ. Хотя, каб полноценно иметь при делах «гюрзу», «стечкин» и прочий удобоваримый арсенал, ей стоит хорошенько потренироваться.

«Прочные навыки меткости и кучности ― дело наживное. Коли руки по команде голове помогают, а глаза не боятся».

Евген внимательно и участливо выслушал кое-что из фронтовой риторической отчетности Змитера. Подытожил в ажуре по бухгалтерскому обыкновению:

― Ты, братка, молодец. И советовать здесь тебе я ничего не советую. По-товарищески в лучшем смысле, сам понимаешь.

Но вось напоминаю. Жизнь-то наша день в день отнюдь не похожа на выдуманный боевик или триллер. Любая операция со стрелковой зброей в руках ― сплошная рутина. Так или эдак устранение противника ― скучная, нудная, будничная работа. Эндорфины, какие безграмотные лохи в отличие от тебя, знающего что к чему, обобщенно обзывают адреналином, обязательно бодрят, тонизируют, снимают боль и неудобство за душой. Ан лишь на время, когда ты в действии. Сначала надоевший страх неразумной плоти. Потом во второй натуре, доставучий, противно задушевный отходняк в теле. Вроде того, который сейчас у тебя с добрым «Немировым» в активный метаболизм включается…

 

Глава пятьдесят вторая Чего ж вам больше?

С приездом и легальным размещением Лизы Бельской дарницкий эмигрантский быт окончательно организовался, оформился. Приобрел по-хорошему семейную, саму собой подразумевающуюся устойчивость, где каждый нашел, занял соответственные ему или ей ячейку, время, пространство ― удобно устроившие каждого по отдельности и всех вместе.

Евген заменил прежнюю уродливую люстру в гостиной на плоскую светодиодную панель регулируемой яркости. Она, сдается, слегка приподняла безобразно низкий потолок советской планировки. Для того и светлые потолочные обои в мелкую голубую крапинку отменно приобретены. Точь так же насыщенный бирюзовый колер керамической плитки и вдумчиво замененной сантехники впечатляюще поспособствовал комфортной и эстетичной завершенности релевантно реорганизованного квартирного дизайна.

― Кроме шуток, у вас восхитительно европейский вкус к жизни, спадар Евген, кардиологически завидую, ― не экономила на продвинутых разностилевых комплиментах Одарка Пывнюк, тож Дашутка Премирова. ― Не то что уделанное жилье мое на Подоле. Не себе раком по буеракам, но обыкновенная хрущоба в Дарнице у вас с Таной чудесно, эргономично превратилась в Европу. Дышит, веет… Ни дать ни взять ― чудо и диво, не до шуток…

«Одарка у нас ― друг дома и семьи. Потому и приглашена торжественно от имени и по поручению на поздний воскресный обед по случаю счастливо воротившегося апосля войны, с крайнего юго-востока нашего фронтового корреспондента Змитера Думко. К шестому часу ввечеру ласкаво просимо…»

Смотря с какой стороны взглянуть, холодная и мокрая, слезливая осенняя непогода в конце октября придавала вечерней дружеской трапезе особый теплый уют и прием. Если единственную гостью никто не помышлял затем отправлять в темень, в слизь и в холод за окном на ночь глядя. «Переночевать Дашутке найдется где-нигде». Да и самой ей спешная и неотложная журналистская работа сегодня никак не угрожает. А знаменательные застольные разговоры ее привлекают не меньше приятных собеседников и сотрапезников.

―…Тебе, девчо Одарка, надобно понимать, почему мы втроем ― как если б выходцы из твоего прошлого, считай, из страны, сходной с Украиной времен Януковича. Что в лобок, что по лбу, ― Тана Бельская старалась говорить умно, разумно и без нецензурщины, определенно приноравливаясь к манере общения Евгена и Змитера.

Тем более Змитер как-то на кухне под утренний кофе обронил небрежно, ни на что, ни на кого не намекая. Мол, они на двоих содружно кинули курить и матерно сквернословить, дав заповедный зарок сидючи на нарах в Американке. Как только на волю ― так сразу!

Змитер по существу моментом иронично дополнил замечание своей полной ровесницы Таны:

― Нашу с тобой небольшенькую разницу в возрасте, Одарка, мы плюс-минус не учитываем. Разве что Евген у нас ― по-разному долгожитель и библейский патриарх Мафусаил, урожденный в СССР.

― Маленький я был тогда-то, чего-нибудь сущностного не помню, ― пустился рассуждать Евген, мимоходом отдавая дань родному белорусскому языку в лексике и в расстановке ударений. ― Все объективные и субъективные данные о минулом у меня со слов старшего поколения. По ним и сужу о нашей вышеозначенной проблемке отцов и детей, о прошлом и настоящем. Она таки есть, невзирая на некоторую общность политических взглядов. Скажем, углубленно у меня и отца, у того же деда Двинько, с которым я прекрасно общаюсь, дружу много лет.

― That is the generation gap, ― мысли Евгена веско подтвердил английской мовой Змитер. ― У меня с моим родителем то ж самое, разлом поколений. Другие они, и все тут! Извините за молодёвую речевую банальщину, шановное шляхетство.

― Так вось, панове, ― нимало не сбился с намеченного дискурса Евген, ― брать на веру батьковскую политическую словесность мы должны с существенными оговорками, с поправками, сверяясь с европейскими и американскими источниками. Если в Европе и в Америке получилось, то и у нас наладится. Меж тем брести в никуда, каким-нибудь другим путем, мы не станем. Третий путь и Третий Рим непоправимо ведут в третий мир, по-русски навечно недоразвитый и непутевый.

Хуже того, в их родительских суждениях и доводах я частенько вижу маразматическое слабоволие, какое у них выразно прослеживается на протяжении двадцати пяти суетливо и митусливо минувших посткоммунистических лет. С мозгами у них неладно и неустойчиво, как бы там ни было. Как бы они ни были умны, стариковская премудрость встречается гораздо реже, чем старческое слабоумие.

Думаю, психологическое дело в том, что каждый из них строил личную карьеру на неизбежном крахе Совсоюза. Притом начинали-то они ее в регрессивных условиях разложения, упадка и загнивания реального коммунизма.

Не приходится сомневаться, генерация тех, кто родился в пятидесятые годы прошлого века, достигла больших и очень больших денег, раскассировав естественным путем коммунистическую тоталитарную систему. Ее представители преуспели и в популистском захвате верховной власти в наших странах. Хотя, что делать с деньгами и с властью, они доселе знать не ведают. Не догоняют отстойно расслабленные умом и духом. То ли обществом им либерально управлять, то ли государством тоталитарно править. Дожидаются пассивно, безвольно конца света, темнейшего хаоса в своих отдельно взятых недочеловеческих царствах-государствах. Сумбурно латают естественно образующиеся энтропийные дыры в политике и в экономике. Полшага вперед суматошно и три шага в сторону с оглядкой назад в совковское прошлое. А так и навернуться с грохотом недолго. Верней, грохнуться, ляснуться они императивно. Скорей поздно, но раньше, чем неразумное демократическое большинство поймет, что происходит в основе перемежающееся разрушение старого, но далеко не созидание нового. Далеко не воспроизведение иностранного нормативного опыта, доказавшего с большего базисную предметную эффективность.

Самокритичный и глубокомысленный вывод из несколько косноязычных рассуждений Евгена извлекла Тана:

― Да и мы втроем в Белорашке в естестве неслабо обломались, потому как задумали и строили наш нормальный частный бизнес по евроатлантической модели на виляниях и колебаниях государственного лукашизма. Там, где само собственническое антисоциальное государство временно отступало, лукаво мудрствуя отдавало нам инициативу, мы брали свое, частное и общественное…

― Либо пытались совместить несовместимое, скрестить быка с индыком, ужа и ежа, государственное с частным в нашей работе на общество для тех, кто умеет читать и стрелять. Гибридно и обидно по рогам получили, кроме шуток, колючку и спираль Бруно поверху прогулочного дворика в лукашистской тюряге по прозванию Американка, ― с горечью перебил ее Змитер. ― Какая-то у нас шизанутая раздвоенность туда-сюда, между людьми и государством… Ни тпру ни ну, ни так ни сяк болтаемся маленькой мешалкой в великой бочке с державным дерьмом…

К месту и ко времени отметим кое-какое немаловажное попутное обстоятельство. В противоположность обыкновению, Евген-то в режиме реального времени не позволил Змитеру особо расшататься, разболтаться, распускаться занадта с пивом и водкой после двойного вояжа на кошмарный юго-восток: «Чего-ничего доброго еще какая смешанная психастения в бошку мальцу полезет! С морального устатку, со злого отходняка…»

Для этого он слегка надавил, призвал малого к порядку. Обходительно, смиренно выслушивал его малотрезвые бессвязные откровения. Делал вид, будто тоже пьянствует с эмигрантской тоски наравне с ним. И не давал слишком уж подливать, добавлять, продолжать не сказать чтоб чрезмерно запойные и запьянцовские настроения журналиста.

В аналоге дальнейшей психотерапии подумал было попросить Тану оказать Змитеру интимно сексологическую помощь. «По-дружески, ничего личного, удержать от депрессняка хлопчука…» Однак по здравом размышлении отказался от этой психологически несостоятельной идеи, проплатив авансом, заказав для Змитера предоплатой массажные, релаксационные и другие телесные услуги у двух дорогостоящих сестер-профессионалок с Бибиковского бульвара.

Евген Печанский, как аудитор и контролер, не находил больших социометрических трудностей в том дарницком политэмигрантском общежительстве. С дальним прицелом он присматривался к себе и соратникам скрупулезно, педантично, словно на ревизии. И халатно не благодушествовал, предвосхищая будущие неминуемые перипетии, пертурбации и турбулентности в жизни трех заправских врагов предержащего государства белорусского.

«Не хвались на рать идучи, но хвались идучи с рати», ― сама собой спонтанно ему припомнилась знаменитая малоприличная классическая цитата, имеющая смысл как на русском, так и на белорусском языках. «Играть по-русски, гулять по-белорусски».

К тому же злоязычная по-журналистски Одарка Пывнюк негласно донесла, доложила Евгену о том, как Змитер Дымкин когда-то ходко перепихнулся в общей ванной комнате с гомельской девчонкой Инессой:

―…У охраны Петровича там везде микрофоны понатыканы…

Заложила и другую парочку тайных греховодников, поведав о недавних периодических интимных двуспальных сношениях Таны Бельской и Алеся Двинько в Семиполках. Но это, наверное, небольшое гендерное усложнение дня завтрашнего, но не сегодняшнего текущего момента. «Отцы и дети без различия поколений, дочки-матери, в дебет и кредит… днем и ночью… во сне и наяву…кому как нашлось с кем переспать…»

Тут по первости Змитер, за ним и Тана, как на духу выложили Евгену рассказики об одном и том же повторявшемся неоднократно тревожном сновидении. Снилось, предстало им, как будто их арестовывают в Минске и в иных белорусских краях. Позже такое крайнее безобразие в недобрый ночной час заразно приснилось, привиделось и самому Евгену.

В пророческие сновидения он верил еще меньше, чем в народные приметы. Потому любой сон старается сразу же побыстрее забыть по пробуждении, избавившись от идиотской сонливой одури. Поскольку полагает веру в сны, особенно толкование сновидений, сродни навязчивым состояниям и идеям в классификации психических расстройств.

Вот и сейчас снулую психастеническую глупость Евгений Печанский отраз и решительно отбросил, отверг: «Не бери сонное глупство и дурнотье в голову! Возьми волыну в руки!»

То же тождественно и друзьям авторитетно рекомендовал, не спросонок предписал ненавязчиво партнерам и соратникам. Истина в оружии! Без каких-либо idee fixe и обсессий…

* * *

В скором быстротечном времени практически той же датой на конец октября им троим пришли прелюбопытные известия от Льва Шабревича, Михаила Коханковича, Алеся Двинько и Вольги Сведкович. Из Беларуси с любовью по электронной почте. Вось так вот! Выходит, оказалось, едва ли не в один день состоялись целых три судебных заседания, где с Евгена и Таны была процессуально снята народная уголовная статья за номером 328. А Змитеру, хоть и признанному уголовником, но по его беспримесно политической статье 130 часть вторая в самом Верховном суде засчитали, зачли ему один месяц в тюрьме за три года зоны.

Не обошлось, право и правда, без подвоха и судейского крючкотворства. Со всем тем оправдательным, на них троих криминальная ответственность по статье 413 УК РБ за побег из следственной тюрьмы КГБ осталась в подсудности, в частном определении. Несмотря на присяжное красноречие адвокатов и внушительные усилия многогранной прогрессивной общественности, не допущенной, однако, на заседания двух составов Мингорсуда в закрытом режиме. О заочном рассмотрении, о казуистике в Верховном суде и говорить-то нечего.

Согласно принятым так или иначе судебным решениям, столь же официально прекращена милицейская и гебешная служебно-розыскная деятельность по поимке трех дерзких беглецов. Формализовано и публично заявлено.

― Надо ведь! Нам лукашане в намек предлагают: добро пожаловать, вертайтесь-ка, дороженькие, с повинной на Беларусь, сдавайтесь на самодержавную милость, надеясь на снисхождение при условии, стоит предполагать, отказа от эмигрантской, по факту антигосударственной подрывной деятельности за межами страны, ― пришел к саркастическому индуктивному умозаключению Евген Печанский. ― Они, Вовочка, шутят, головка у тебя не квадратная.

Он и угловатым жестом продемонстрировал, какую кубическую форму черепа надо иметь в виду.

Евгеновы соратники и сподвижники переглянулись, втроем они дружно прониклись анекдотическим государственным подходом, что и подтвердили громовым неукротимым хохотом.

― Добре смеется завсегда последний, но не тот, кто оказывается крайним посередь дурней и дурниц, ― еле отсмеявшись, отреферировала на белорусской мове Тана Бельская. Для четкости перейдя на провербиальный благопристойный английский:

― Nobody's fool!

― А может, вернемся? Зачем нам, поручик, чужая земля? ― бесконечно фальшивым, противно эстрадным плачущим голосом пропел Змитер Дымкин.

Со смехом они быстренько организовали, сообща обустроили на славу праздничное застолье. Выпили и закусили во благовремении за благодатное возвращение на белорусскую сторонку. Но на своих собственных условиях! Предупреждают на благо.

Не верь, не бойся, ничего не проси у державы альбо у сильных мира того-сего. Не плачь, сами все отдадут, коли на них надавить, придавить недовярков и недотык, як следует.

* * *

На осенних школьных каникулах в холоднючем ноябре в рай земной вслед за птичками Тана с Лизой уехали, улетели в теплые средиземные края. Куда-то в Анталию, на южный берег турецкий. Все там у них включено в современном отеле, словно в саду Эдемском у старозаветных прародителей. Приедут ― расскажут о туристических впечатлениях, где и как им отдыхалось у райского моря спустя шесть тысяч библейских лет от сотворения святописаного легендарного мира.

И Змитера, и Евгена немножечко зависть разбирала. Эх, маринистика кому-никому стороной…

 

Глава пятьдесят третья Прикажут Ольге чай готовить

Тем утром краткое оперативное сообщение из Минска от Вольги Сведкович застигло Евгена Печанского врасплох. Мобильно, в дороге, за рулем. От внезапности злоключившегося, по-простому не желая поверить, вполне осознать, не в силах уяснить невообразимо недобрый смысл нескольких фатальных строк, он не сразу и не вдруг вчитался в отчетливый излучающий текст черным по белому на экране смартфона. Припарковал мышасто-темного «мерина» механически куда-то и где-то, въехал машинально двумя колесами на тротуар. Добавил излишней яркости дисплею. Во второй или в третий, может статься, в четвертый раз прочел, соотнес со свершившейся действительностью. Теперь сколь возможно уравновешено, без ненужной ажитации. Дело слишком серьезно, чтобы туда-сюда дергаться и скорбеть не вовремя, причитать понапрасну.

Всякую скорбь в виду и на виду о далеких и близких изволь отложить до уместного часа.

Итак, ― собранно и сдержанно приступил к осмыслению поступивших вводных Евген, ― вчера вечером по местожительству произошло преднамеренное убийство Льва Шабревича и его жены Альбины Болбик. По факту обнаружения тел погибших со следами огнестрельных ранений начато расследование заинтересованными в раскрытии преступления лицами и сторонами.

Во второй эсэмэске Вольга гарантировано обязуется постоянно держать Евгена в курсе дела посредством оперативно известных ему адресов электронной почты и средств адекватного шифрования.

«Насколько у нее деликатно получится с разведданными в кредит или дебет», ― на время Евген отрешился от эмоций и аффектов в аудиторской ипостаси.

Понятно, следовало бы дополучить из Беларуси целый ряд протокольных подробностей случившегося вчера. Точнее, до того. Поскольку в заказном характере убийства Евген ни на йоту профессионально не усомнился.

«В человеческой жизни и смерти ничего внезапного не случается. Если что-ничто выходит как вдруг, то ищи того и тех, кто все это организовал и обеспечил. Не считая непосредственных исполнителей преступного заказа на устранение адвоката Шабревича и супруги Альбины, скоропостижно попавшей в нежелательные свидетельницы. То ли неудачно для нее просто-напросто подвернулась девчо под руку убийце либо убийцам».

Могло быть отчасти иначе, если Альбина погибла из-за того, что формально и легально значилась защитником Татьяны Бельской, рассудил затем Евген; перебрал еще несколько версий насчет политики с криминалом. На том и закончил, поехал себе дальше по аудиторским надобностям.

«Хорош рассуждать, развожжаться и грузиться без толку, коль скоро данных покуль недостаточно! Будьмо ждать дальнейших сведений и донесений, так скажем, от свояков и своячениц с белорусской сторонки».

В свой черед Змитер Дымкин о заказном политическом убийстве в Минске узнал пополудни, походя и нежданно в редакционной курилке. Независимо от контекста выдержанно, он нигде не курит, ажно на войне. Но табачные новостные разговорцы и разговорчики в журналерской курной избе его интересуют, а пассивное курение ему до известного места, где кучкуются курильщики. «До фени и по барабану…»

Адвокатессу Альбину Змитер совсем не знал, в глаза ее, несчастненькую, ни разика не видел. И с убиенным Львом Шабревичем не сказать чтобы близенько сошелся, когда тот пару раз живьем приезжал сюда к ним в Киев. Потому небрежно глянул, пролистал кой-какие странички в байнете, чего-ничего тамотка отбарабанят. Эге-ге-ге! горячо сообщают, извещают взволнованно, в шоке комментируют накоротке.

«Вадимыч здесь и Михалыч там с толстопятой Вольгой верняк поболе ведают с их каналами и контактам. Анияк доведут компетентно до моего ведения и видения, что почем произошло с нашей адвокатурой, нечаянно и отчаянно угодившую под нехилую раздачу».

Змитер с Евгеном пересеклись дома в Дарнице, когда почти по-зимнему рано и темно смеркалось. Ноябрь на дворе как-никак. Евген, появившись с Одаркой, приступил наскоро к приготовлению ужина, он же вечерний обед по-европейски. Заодно под кофе втроем в кухонной тесноте живо обменялись сведениями, поделились контекстуальными мыслями, наведенными из-под той еще лукашистской Беларуси. Не слишком-то всепрощающе родную батьковщину, скорей, с неприятием к ней в стремлении размежеваться с прошлым. Молодым одно, старикам другое. Уходя все уходят.

―…Я все о том же, о нашем старшем поколении, откуда прелестно вышел и ушел Лева наш Шабревич, ― в теме и в реме рассуждал Евген. ― Пусть он шестьдесят девятого года рождения, да будет батьковская земля ему пухом…

Одарка скромненько притулилась у кухонного стола близ бутербродиков с красной рыбкой. Змитер с чашкой ароматного «мокко» пристроился стоя в дверях, покамест Евген технично распоряжался куриным фаршем, запускал в кипящую воду спагетти на гарнир. Тут же варил яйца вкрутую, чистил, рубил, крошил огромнейшим поварским ножом овощи для салатов, свежий соус «майонез» миксером на автомате взбивал.

― Все они подчистую, взбаламученные пятидесятники и шестидесятники по годам и по мозгам. Основный их принцип ― торг уместен.

Дядюшка вон мой, покойный Алексан Сергеич, от государственной фирмы и от себя своечастно стрелковым оружием из закромов МВД с двойной выгодой круто приторговывал. Потом приказал нам долго жить… Допустим, огреб от ненавистного и любимого до трупного посинения государства… По старым делам по гроб жизни торжественное погребение и поминальные речи. Поделом и по делам.

И Леву угораздило под паровоз по тем же мотивам опасных интеграционных связей с государством и противоборства с ним. Оно ведь не в шахматы с людьми играет, но так и норовит навязать обществу бои без правил или чуть что за волыну хватается. Потому лупить надо эту державу и в хвост и в гриву, с какой бы стороны лошадь ни запрягать в тот паровозик. Але стрелять на поражение. Лепей за все предупредительный выстрел в голову машинисту и кочегару. В упреждение. Чтоб преемникам и наследникам неповадно было…

«Вось тебе, Лева, последняя коллизия…»

Евген уже довел до сведения внимательных слушателей некоторые детали минского убийства в новом элитном доме по-над Свислочью, еще не ставшие достоянием интернет-публичности. О гласности вообще молвить незачем, если в подобном грязном деле она наглухо приравнена к разглашению служебной или государственной тайны. То же самое следует ввести, написать и об уголовно-политической грязи.

Змитер с Одаркой под стать, под будущие статьи заранее созвонились, договорились, кому куда писать, и сейчас своемысленно прикидывают, обдумывают, что и чего им сегодня создавать, сотворить, править допоздна в Дарнице, сбросив наутро сенсационный материал по горячим следам.

Мыслили они сходным же образом.

«…Не отходя от кассы и в одну кассу… Профессионально и феноменально, образно в тексте и контексте, с личным подтекстом и общей канвой…»

Итак, выходит, итого, известный белорусский адвокат и правозащитник Лев Шабревич был смертельно ранен около десяти часов вчера вечером выстрелом в висок из малокалиберного пистолета, наверняка с глушителем, на пороге собственной квартиры. Была у покойника таковски хозяйская и супружеская привычка звонить в дверь, не пользуясь ключами, если супружница заведомо дома. Вторым тихим выстрелом в грудь убийца завалил в прихожей его недоуменную жену Альбину, не сообразившую, отчего муж, закатив глаза, хватается, сползает по дверному косяку.

Очевидно, убийца действовал не в одиночку, кто-то второй на лестнице его прикрывал и поддерживал. Оба тела втащили дальше в квартиру. Во всех комнатах, особенно в кабинете Шабревича, видны многочисленные признаки поспешного обыска. Деньги и драгоценности не тронуты. Подозрительные отпечатки пальцев и потожировые следы неизвестных не обнаружены. Описание какими-либо свидетелями личности убийцы или убийц отсутствует.

По заключению судмедэкспертизы труп беременной на втором месяце женщины Шабревич-Болбик А. Б., 1993 года рождения, подвергся посмертному изнасилованию с использованием презервативов.

Два трупа в стадии окоченения в гостиной четы Шабревичей были найдены в девять часов утра приходящей домработницей, явившей по расписанию для уборки адвокатской квартиры в престижном доме на набережной.

Последнее также принял во внимание Змитер Дымкин-Думко наряду с другими криминальными деталями, какие ему требуется красноречиво расписать, уложить в газетный, немалого размера подвал-комментарий, посвященный зверской расправе над адвокатами, посмевшими успешно защищать беженцев и эмигрантов, которые подвергаются в лукашистской РБ политическим преследованиям.

«Чудище обло, стозевно и лайяй… Зловредное, смертельно опасное государство-левиафан по Гоббсу, которого цитируют Радищев и Двинько…»

На эмигрантской штаб-квартире в киевской Дарнице они втроем негромко помянули, выпили для порядка по православному обычаю за упокой со святыми невинно убиенных рабов Божьих Льва и Альбины. Одарка со Змитером тотчас после ужина порознь уселись за усердную журналистскую работу. А Евген залил из пластиковой бутыли питьевой воды в электрочайник, чтобы заварить чаю, затем углубившись в интернет, во многие размышления, замыслы и разработки.

«Н-да… клавиша не педаль… Дерьмовые дела в Белорашке… Удобрить не сдобрить, а сдоба не удобрение…»

* * *

Мыслимым делом Ольга Сведкович не преминула оперативно и плотно держать в курсе расследования двойного убийства и свою кузину Татьяну Бельскую. Та фурией прилетела из Турции далеко не в курортном настроении. Об умиротворенном добродушном отдохновении и речи нет. Что у Таны было на уме в остатние сутки южного отдыха, то у нее объявилось на языке в Киеве в чересчур матерном неприличии площадного русского говора. Она уж поизощрялась на слух в отсутствие дочери в разнообразных многоэтажных конструкциях витиеватой архитектоники, абсолютно неприводимой к нормативной лексике.

Евгену и Змитеру даже захотелось, кабы лично на них тоже распространялись цензурные возрастные ограничения на всякие неприличия аудиовизуального воспроизведения. Ясное дело ― по части слов, жестов, сквернословия и брани в невоспроизводимом исполнении Татьяны Бельской и ее ненормированных угроз кому и куда ни попадя.

Невзадолге, спустя три-четыре дня, повышенная маниакальная возбудимость уступила место, перешла у нее едва ли не в аутическое, несомненно, депрессивное состояние. Накатившее на Тану угнетенное безмолвие ― вовсе не золото, по мнению Евгена, по возможности и необходимости все критические дни чутко наблюдавшего за соратницей.

Пришлось ему сложносочиненно и убежденно воззвать к чувствам, обратиться за подмогой к Змитеру, попросить его оказать ей по-товарищески, строго по-мужски, сексологическую помощь. Высвободить известным путем у нее эстрогены, эндорфины и тому подобную эндокринологию, свести один в один, папа в маму женский гормональный баланс, актив с пассивом, вывести ее из прогрессирующей депрессии.

Змитер участливо, психотерапевтически внял аудиторскому предложению старшего товарища. И все у него, у них вошло, вышло, кончилось наилучшим врачебным образом. Начав с вечернего чая вдвоем на кухне, они потом перебрались к нему в комнату. По прошествии двух-трех задушевных дарницких чаепитий поздним вечером Тана пришла в относительную психологическую норму. А их ночные физиологические отношения дальнейшего аффектированного продолжения в благоприятном анамнезе не имели.

Убедившись в дееспособности Таны Бельской адекватно воспринимать действительность тут и там, днем и ночью, Евген Печанский конфиденциально и оперативно вызвал Вольгу Сведкович из Минска. Чтобы пообщаться просто, спокойно, вживе. Превентивно он довел кое-какую встречную информацию до осведомленного размышления Змитера с Таной.

«Как это попроще сказать, крепким чайком со сдобными коричными плюшками побалуемся в Дарнице… Коли не изъясняться насустрачь в стиле высокой науки и велеречивой университетской культуры на многих языках, во языцех».

 

Глава пятьдесят четвертая Вдоль большой дороги

Незадолго до приезда Вольги у Евгена на дарницкой штаб-квартире состоялась любопытнейшая встреча с двумя белорусскими добровольцами. Посредством Змитера и с другими надежными рекомендациями они сами на него вышли, вернувшись из зоны АТО под Мариуполем. Осторожно поговорили они с чаепитием сперва вокруг да около внешней да внутренней политики там, сям. Засим перешли к откровенному обмену мнениями и взглядами на будущее Беларуси вообще и своем собственном в нем участии.

В частности под сурдинку, под рюмку чаю многозначительно и сокровенно прозвучало от бывшего сержанта ВДВ с позывным «Сымонка» или «Симонка:

― Коли, Евген Вадимович, вздумаешь никак забодяжить что… в наших с тобой белорусских краях и закутах, не забывай о нас с «Базылем». Ему и мне неяк без разницы, будут ли у тебя нормальные бабки нам на поддержку камуфляжных штанов. Все равно записывай к себе в ягд-команду. Будем полевать, охотиться разом…

Прорезался также днями московский проныра Ванька Буянов. Привет почтовый передал через питерского брательника Севу. Напомнил тем самым об их давнишнем, вернее, давешнем разговорце в Киеве, в сентябре. Нижайше просит переговорить, буде тот возникнет, с неким вольным стрелком, русским и белорусским человечком из Ростова-на-Дону с позывным «Герасим».

«Текстовка не текстура. В шерсть и против шерсти следует о стукачах и провокаторах всерьез задуматься. В жизни все не так, как на самом деле…

Когда сказать-то нашим о моем решении наведаться врасплох куда-никуда нежданным маневром?.. Встречным маршем и встречным боем?..»

* * *

Тана Бельская на бордовом «фольксвагене-туареге» встретила, захватила Вольгу Сведкович в темном северо-восточном топографическом углу. Пунктуально в удобном окне на украинско-российской границе, где с обеих сторон не присутствует пограничное патрулирование как таковое. Столь же непринужденно по большой контрабандной тропе от москалей в европейцы они наладились в обратный путь до Киева с попутными разговорами.

―…Хочу тебе вкратце рассказать, любовь моя Воленька, ведь башню едва-едва мне не снесло, как скоро от тебя узнала, что замочили Леву с Альбиной. Але чё-ничё, апосля оно анияк генитально утопталось, туда-сюда-обратно улеглось.

― Хлопцы нашенские да помогли?

― В какой-то мере, что в лобок, что по лбу, в общественном дружеском смысле…

Терпеть ненавижу одичавшее государство Луки на х..! Хохмач на ту ж букву «ха»! Туда ж его… ― длинно и витиевато выругавшись на государственном русском языке с упором в мужскую анатомию, Тана, облегчив мятежную душу, обратилась к напарнице. Ругань руганью, но по делу ― нужный белорусский час, а не москальское время, холуйски учрежденное в лукашистском Минске.

― Выкладывай-ка хутко последние наши разведдонесения о менских уродах, по-женски не стесняясь в выражениях, между нами, девочками, говоря…

* * *

Вольга Сведкович предпочла чуточки выделиться на фоне кузины. Ни в дороге с Таной, ни в Киеве в обращении, в общении с Евгеном и Змитером к матерному краснобайству почти не прибегала. О ходе и результатах ее частного расследования она докладывала последовательно, детализировано, без женских и девичьих эмоций, по выявленным фактам и задокументированным актам в сухом остатке:

―…В том числе фактически выяснилось: в день убийства со Льва Шабревича сняли беспрецедентное наружное наблюдение, установленное за ним после судебных заседаний по вашим уголовным делам. До того следили без малого в открытую во вселяких видах. И от ментов, и от службы охраны Луки. Давили только на него конкретно. За Альбиной не было никого, ни в пешем порядке, ни на автомобилях. Ни в отслеживании мобильной связи.

Лев шутил, что с этаким прелестным и сверхнадежным конвоем ему никакие телохранители не нужны. Тем не менее, с концами исчезли два человека из его оперативных помощников, которые должны были прикрывать шефа в тот день.

Отвечая на ваш невысказанный вопрос, Евгений Вадимович, предполагаю, что равновероятны три версии о заказчиках преступления, ― перешла Вольга к уголовной подоплеке и политической кухне произошедшего.

― Во-первых, месть государства путем распоряжения, отданного на достаточно высокой самовластной верхотуре. Как ни глянуть в общем объеме, от всех ваших подставных уголовных дел, судебных приговоров, большой политический шумихи внутри страны и за межой потерпевшей стороной фигурирует лукашистская РБ. На лесоповале, случается, и щепки летят, и отщепенцы от государственной политики. Вполне возможно, Лев и Альбина угодили-таки под раздачу эскадренных президентских слонов. Мотив акции: одних примерно наказать, других же запугать до смерти.

Во-вторых, покруче сделать козла отпущения из многошумного досадного Шабревича был бы рад постараться какой-либо инициативный дурень в больших правоохранительных чинах. Заодно справно выслужиться перед главнокомандованием. Как по-советски установлено, коли нет человека, то не имеется никаких возможных проблем, вживую с ним связанных.

В-третьих, очень даже мог сыграть на опережение небезызвестный вам Марьян Птушкин, которого адвокат Шабревич проблемно засветил на том закрытом заседании Мингорсуда. С Левиной подачи судья все ж таки вынес частное определение в отношении Генпрокуратуры, осуществлявшей странно некомпетентное следствие по нескольким статьям уголовного кодекса, беспорядочно, чуть ли не наугад предъявленных гражданину РБ Печанскому Е. В.

К слову, в-четвертых, вам, Татьяна Казимировна, я ранее докладывала, что не имею однозначных данных и прямых улик по части того, замешаны ли в убийстве Шабревича ваши и мои менские свойственники ― Евдокия и Федос Бельские.

― Что ж, Ольга Сильвестровна, благодарю за превосходно проделанную работу, ― не без официальности, по-командирски Евген Печанский пожал руку Вольге Сведкович. ― Вы подтвердили мои подозрения.

И твоей интуиции, Воленька, я склонен доверять. Обычное неимение чего-либо нисколько не указывает, будто ничего и не бывало организовано в маскировочном порядке.

Давайте-ка перейдем к распределению да дистрибуции прочих дырок от бублика, ослиных теней и рукавов от жилетки, ― Евген неспешно заговорил о том, чего от него давно ждали, надеялись, о чем неотступно думали.

― Белорусские власти предержащие обыкновенно весьма довольны и рады, когда враги их государства навсегда отъезжают в эмиграцию. Куда подалей, сами, так сказать, добровольно себя высылают. Будем ли мы и впредь абы как доставлять им подобное удовольствие? ― риторически вопрошал он слушателей, собравшихся в дарницком командно-наблюдательном пункте. Не исключая неизбежно пронырливую Одарку Пывнюк, уж неплохо пристасовавшуюся к белорусской мове однодумцев и сябров.

― Значно лепей хорошо наступать, нежели плохо, запуганно и заполошно обороняться, разве не правда? Не говоря уж о том, каб ховаться от злого разбойного начальства в бульбе кверху голимой сракой? ― недаром Евген требовательно и вопрошающе ставил перед аудиторией общеизвестные сентенции, как факты вне банальности и тривиальности.

― Значит так, лично я своих коней, коников собираю в поход, снаряжаюсь в дорогу, ясновельможная громада. И вам предлагаю хорошенько подумать, поразмыслить о нашем нелегальном, конфиденциальном возвращении на Беларусь в листопаде месяце. Мыслю, в однородных членах моего предложения нам пришла пора, в дебет и кредит, разобраться с общими и частными долгами, с должниками и должностными лицами. Корпоративно и державно…

Первым на предложенные ему тайную миссию и открытую партнерскую оферту ― не между прочим, а вопреки ожиданию Евгена ― немедля, с энтузиазмом согласился Змитер:

― Йо-хив-хо, панове!!! Даю подписку под статьей четыре-один-три УК РБ. Понятное дело, без права возвращения обратно на нары в Американку!

Мне теперь особно лучшей на Беларуси. Неяк безопасней будет. Бо я неслабо достал ватников и наемных чеченских чурок в последних публикациях. Резьба по дереву. Вдоль, продольно и поперечно. Кулуарно мне говорят, мол, сепаратисты на мое белорусское прозвище и газетное удостоверение выдали форменный ордер на арест. Чего-чего, но с них станется подпольно в Киеве какую-никакую взрывчатую пакость устроить или заказать убойный отстрел матерого антисоветчика и антикоммуниста Змитрука Думко, он же политэмигрант Владимир Ломцевич-Скибка.

Татьяна Бельская задумчиво оглядела сотоварищей, соратников, сподвижников, компаньонов, словно бы не впервые, но как-то по-новому их увидела. Затем, отнюдь не в свойственном ей акценте, растягивая фразы, слова и согласные звуки по-московски, ровно бы нараспев протянула в три этапа:

― Задарма ручонками и ножонками неприлично сучить не будем… Что в лобок, что по лбу, я, Тана Бельская, подписываюсь на белорусскую версию стремной нелегальщины…

Что-то мне банально и пошло подсказывает: мои дорогие свекр Хведос и свекровь Явдоха по-прежнему при всех тамошних делах. Вагинально и анально…

Пойдем-выйдем наподобие месяца из тумана. Сделаем дело, ясновельможные, поработаем во славу Родины. И вновь-ка уйдем в даль светлую однажды туманным утром…

Вольга Сведкович и Одарка Пывнюк промолчали до поры до времени. Тактично, сочувственно. Им, как оно ни выпадет, в пекло соваться не надо. Ни вперед ногами, ни поперед, ни поперек батьке Луке, осатанело правящему и царствующему в своей РБ.

 

Глава пятьдесят пятая Съезжались недруги и други

На Беларусь трое политэмигрантов преспокойно выехали шестью днями позднее. Хоть и совместно, в одном направлении, но в разбивку по одиночке, самым безопасным маршрутом выдвижения. Прежде на перекладных в российский Смоленск. Оттуда тягучим пригородным сообщением до белорусской Орши. А там авантажно на мягком экспрессе бизнес-классом регионального железнодорожного сообщения в Минск, где очень немногие ограниченно поставлены в известность о прибытии трех рисковых нелегалов.

Готовились они к предстоящим белорусским авантюрам тщательно да предусмотрительно. Внешне и внутренне собирались с экипировкой и с духом накануне поездки, заведомо сопряженной с немалым риском.

Проще, быстрее всех вышло со сборами и с подготовкой у Таны, чтобы ни злословить по-мужски о женщинах. Ведь им, женщинам, а не мужчинам, так свойственно преображать себя, не привыкать стать изменяться внутри и снаружи. La donna e mobile, ― сколь утверждает итальянская оперная классика, вольно переведенная на русский язык в позапрошлом веке пошловатым трюизмом насчет сердца красавицы.

― Я буду всю дорогу и далей в Менске глупой и заурядной пегой полублондинкой, ― решила Тана, ― лохиней местечковой. Камуфляж привычный, мне знакомый. Мужчинам и мужикам примелькавшийся до полной невидимости женских мозгов, коли мурлом изображать недокрашенную помесь куклы Барби и Мэрилин Монро.

Тана критически просканировала Змитера:

― Ну-тка, тебе, хлопче, инак… У тебя внешность занадта малорастворимая посередь вселякой толпени. Как для женщинки с вульвой, так и для мужчинки с пенисом. Того хужей, ну ты анияк не тянешь на пошлого лоха и простодырого гопника…

Вот что, попробуй-тка радикально, до корней подкраситься в темно-шатенистый цвет тональным шампунем, каким я покажу. Волосья не стричь, отсель ходить многодневно небритым и запущенным.

― Во-во! я сам думал колдырную богемную видуху заиметь. Борода отрастет с косичками, конский хвост на затылке завяжу. Кепарь какой-никакой нахлобучить ниже бровей.

― Эт-то точняк, ― подтвердил Евген маскировочные намерения Змитера. ― Главное в неузнаваемой маскировке ― избегать смотреть кому-либо прямо в глаза и самому показывать направление взгляда, мимику вокруг глаз и на щеках.

― Ухом уродски не шевелить, одну сочинительскую бровь криво не задирать, не заламывать?

― А як же! Из вселяких ломак и кривляк на клоунов и редкостных уродцев в первую очередь внимание обращают.

― В Смоленске я наложу вам театральную косметику, каб состарить, ― вернула Тана шутников к делу. ― Гопницкий прикид оба-два наденете здесь. Привыкайте к народной униформе, ясновельможные.

Тебе, Евген, лепей под гнилого безденежного интеллигента шарить. Окуляры нацепить… вроде ты замудоханный учителишко альбо бедолага с погорелой библиотечки.

― Годится. У меня на левый глаз минус полдиоптрии. На соревнованиях я иногда контактную оптику носил. Оправу заведу пластмассовую, школьную, уродливую… Стану в поезде очкариком бумажные книжонки читать, как если б мутное зрение оберегая.

Кстати, Одарка не прочь за нашей Лизой присмотреть. Поживет у нас в Дарнице. Будет ее бонной и гувернанткой. Лизка тоже не против, покамест мы в командировке на севере…

Новые стволы и ксивы на них получите на днях. Все документы, удостоверения распределить в багаже и по карманам, как я говорил. Никаких фирменных сумок! Зековский квадратно-полосатый кешер, каб сразу на выход с теплыми вещами и калорийной бациллой.

Ты, Змитер, таки обойдешься без ноутбука, который и жук и жаба заметят. Досыть тебе с меньшего дешевенького смартфона, як у гопоты…

Не из зоны бежим, но в нее, рóдную, вертаемся. Розыск-то по наши беглые души лукашисты формально отменили, но в базе данных оставили неяк… на предмет задержания. Побег продолжается…

* * *

Евгеновы добрые наставления, инструкции и черный юмор Змитер Дымкин бегло припомнил, находясь, в стылом, ничем и никем не прогретом, полупустом сидячем вагоне некоего поезда где-то между Смоленском и Оршей. Тускло светятся потолочные плафоны. Нечто невнятное хрипаво бубнят обшарпанные решетки поездных матюгальников. О чем-то оповещают немногочисленных сутулых, нахохленных пассажиров, что снуло тащатся, понуро тянутся долгим транспортом с востока на запад сквозь затяжные потемки пасмурного предзимнего рассвета.

«Добро пожаловать в потерянный ад», ― литературно подумал Змитер, сладко потянулся едва заметным движением, расправил плечи. Бросать победоносные взоры на случайных попутчиков, взирать на них с превосходством он себе заранее запретил. Пусть и очень тянет выделиться, нарушить обличье неприметного, безвидного дядечки, траченного средним возрастом, усредненного до невидимости серенькой муторной жизнью.

«Нельзя-а-а… таки я сейчас не человек, а безымянная, безликая галочка в квадратике избирательного бюллетеня, ничтожество социологическое, мизер демографический, обилеченный клиент железной дороги, ездок и ездец донельзя-а-а…» ― сделав вид якобы зевает, не проспавшись, Змитер отвернулся к темному окну и к размытому отражению унылой вагонной обстановки по пути следования.

Сходные ощущения он недавно испытывал, находясь на вражеской территории у донецких сепаратистов. Но там была опасная журналистская работа под прикрытием. А здесь он просто-напросто никому конкретно не нужный обыватель. «Побывал, видимо, дядька в России, обитает в Беларуси. Нигде ничего путного не приобрел…Забавно, я пересек границу, грань, межу или еще нет?»

Теперь Змитер в той же в пограничной ситуации и полосе. Он вовсе не нарочито расслаблен и напряжен в ежесекундной готовности действовать. И то и другое непрерывно требуется нелегалу, находящемуся в бегах и в розыскной базе данных. «Одновременно и единовременно в одном флаконе, синхронно и синхронически…»

Играть со словами Змитеру нравилось не меньше насыщенной опасностью жизнью, когда окружающая среда или официально враждебна, или подспудно недружественна к нему. С тем же успехом в чересполосицу он когда-то работал на президентский официоз и альтернативно публиковался в оппозиционных изданиях.

«В одно и то же время делаем выбор и ставки…

В вагон тут как тут забрели, мимо проковыляли двое мелких служителей какого-то правопорядка. Обоих одной соплей перешибешь. Бредут, болезные, ноги за ноги заплетаются.

По их непрезентабельному виду и серым мундирам Змитер соотнес, въехал, что он покамест на российской территории. На Беларуси в чугуночную ментовку все-таки отбирают экземпляры покрупнее, амуниция у них получше.

«Велика Расея, але менты маленькие», ― невозмутимо рассудил он с белорусскими ударениями и вернулся к прежним розмыслам и философемам.

Бумаги для учебы в Америке он экзистенционально подготовил, утилитарно выправил должным образом, прагматически препроводил в срок, вдаль. С полной на то уверенностью может идеально надеяться на будущий год начать близкое изучение новой информационно-когнитивной сетевой журналистики и открыть аспирантское бытие в кампусе Стэнфордского университета. А до того, до отъезда за океан есть-таки у него продолженное время разобраться с тутошними белорусскими делами.

«Зря говорят и пишут в общенародной языковой глупости, будто Родину не выбирают. Не подлежит сознательному выбору лишь время и место рождения. Но каждый волен стать истинно избранным патриотом. Так как время от времени производит отбор, в каких таких родных обставинах ему жить, какой он ее, родную краину, видит, какую желает. К примеру, решить легко и просто, голосовать или нет на судьбоносных президентских выборах, которые сродни свадьбе-веселью. Либо вступая в брак, как в гражданское состояние. С Родиной оно так же, на ней тоже женятся верноподданно, выходят замуж беззаветно по любви или по корыстному расчету с политикой и экономикой… Голосуй, играй, проигрывай и выигрывай, хомо люденс!..»

По правде его житья-бытья как не отметить немаловажное? С компом-то, с редакционными правками и поправками у Змитера Дымкина получалось размышлять гораздо яснее, связнее, основательнее, профессиональнее.

* * *

Евген Печанский невозбранно ехал в Оршу другим пригородным поездом по той же Смоленской дороге, но от приграничной станции Красное, куда он подъехал на попутке. И далее по пути в Минск ему высаживаться в Смолевичах, чтобы зайти, осмотреться на конспиративной квартирке в этом придорожном местечке. Оттуда, из ближней провинции, троим нелегалам вполне способно наезжать в белорусскую столицу по делам.

«На маршрутке приблизно полчаса езды до автовокзала «Восточный».

Квартиру им снял Лаврик Бекареня. Он же софтом и железом обеспечил Евгену с друзьями безопасную мобильную связь, анонимный доступ в интернет с адресацией, не вызывающей вопросов или подозрений у казенного врага. Предпочтительно прикрыться, где можно и нельзя, коли недружественное государство неугомонно не дремлет, не спит в шапку, в картуз, аль в фуражку с кокардой.

Тана, да и Змитер, не слишком опасаясь, могут конспиративно доехать до того двухкомнатного жилища по двойному адресу Ульянова-Ильича. С измененной внешностью их вряд ли кто сумеет опознать ненароком и невооруженным глазом. Но Евгену даже под нынешней маскировкой соваться в родной домой наявно не стоит. В обоих дворах немало живет, пасется взаимно ему знакомых пенсюков ментовской службы, привычных и наученных ухватисто наблюдать. Вполне могут доложить по инстанции в инициативном порядке. По привычке бдить, держать и не пущать ― возьмут да заложат.

Пускай в ближнем и дальнем планах Евгену все ясно и понятно. В общем и в частном. По этот и по тот бок союзной границы. «Покуда без виз, контрольно-пропускных пунктов и пограничных заслонов».

Он опять профессионально переключился в состояние повышенной боеготовности, едва миновав госграницу за немытыми окнами вагона. Затем добротно уселся в удобном кресле новенького регионального экспресса Орша ― Минск. По пути скрытно по-снайперски бросил контрольный взгляд на парочку рядовых стражей правопорядка, переминающихся с ноги на ногу на станционной платформе у пряничного здания Борисовского железнодорожного вокзала. В омоновской экипировке оба рыхлых увальня пейзанского происхождения выглядят довольно браво.

Ближний и дальний круги внимания, социальное окружение, сельский пейзаж и дорожный антураж Евген сейчас отчетливо воспринимает в привычных ощущениях и реалиях оперативной обстановки. Будь условия проведения спецоперации неблагоприятно-враждебными или обыденно-нейтральными, цели и задачи, спущенные сверху, намеченные самому ли себе без приказа, должно исполнить запланировано, рассчитанным образом действий в личном и в командном зачетах. Премии, поощрения, звания, продвижение по службе ― они идут потом. Но прежде работа и долг. Не взирая ни на какие моральные разграничения шпаков-гуманистов.

«Коли моралью в нашем деле называют боевой дух и рабочий настрой личного состава…»

* * *

Тану Бельскую достаточно удовлетворил внешний современный вид короткого железнодорожного состава, следующего маршрутом Орша ― Минск. «Настраивает на европейский лад жития в цивилизованном бизнесе и в человеколюбивых дружеских сношениях с ближними и дальними… Team spirit, по-американску скажем… От п… и выше!»

Немного соответствующе поразмыслив на трех вышеупомянутых языках, Тана углубилась в текст на французском, приветливо излучаемый пятидюймовым дисплеем смартфона. Обстановку она ощутила, оценила. А за ситуативными изменениями на текущий момент, в вагоне и в пейзажных промельках за окном, старается следить самым незаметным сканирующим восприятием.

Не тут-то дело встало! «Вось его, ёлупня, до кутницы!»

Как-то уловив челночные взгляды миловидной блондинки в соседнем кресле, к ней стал клеиться, посягнул Тану закадрить некий юнак побок. Чем чрезвычайно ее насторожил и обеспокоил. Сексуальные домогательства и поползновения на интимное знакомство попутного молодёна она пресекла на корню. Пришлось нацепить темные очки, ощериться и процедить зловещим оперативным шепотом сквозь зубы:

― Вы, что ли, молодой человек, не понимаете? Отвечаю: я в этом поезде при исполнении! Удостоверение показать?

Юнак, он же белорусский молодён, мигом скис, сник, съежился, скукожился. Какой тут ему ментовский документ смотреть! Он даже, сдается, места в кресле враз занимает намного меньше, чем хвилинку назад.

В дальнейшем он уж исполнительно не мешал Тане читать старый скучный роман Жана Поля Сартра. Пересесть подальше его ой как подмывало. Он и в туалет выйти не отваживался, ерзал, краснея, бледнея, пока Тана ему не разрешила:

― Сортирами в первом и в последних вагонах пользуются во время перегона между станциями, гражданин уважаемый.

«Каб тут-ка не обделаться легким испугом…»

Ретировавшийся по нужде юноша в драповом полупальто с кожаным дорогим кейсом более не объявлялся поблизости от Таны и ее тряпичного красно-синего кешера зековского дизайна и обихода.

«Менты, зеки, зечки ― одна малина…»

До Минска поездом и на маршрутном такси до конспиративной квартиры Тана Бельская добралась без чрезвычайных происшествий. И свиделась с Вольгой Сведкович с глазу на глаз. Поговорили сестры проникновенно и откровенно. «В две п… и ниже…»

 

Глава пятьдесят шестая Угрозы, толки, предсказанья

―…Вникни, братка. В оперативном порядке нам троим: мне, тебе, матершиннице Таньке ― в метрополитен лепей не спускаться, ― рутинно и занудно наставлял Евген в Смолевичах напарника. ― Там камеры слежения, системы записи с возможной выборочной идентификацией некоторых лиц, находящихся в милицейской розыскной базе данных.

Змитер старшому не прекословил, но проникался операционной полевой средой на месте. Смотрел этак в кухонное оконце с третьего поверха тонко кирпичного домишки, внимательно осматривался на незнакомой, однак типичной и типовой провинциальной местности. Наискосок районная вертикальная управа на площади; перед ней уродский черноватый истукан Ильича Первого в партийной кепке.

«Монументальная совковая пропаганда вдохновляет… в 30―40 километрах от восточной окраины Менска. Но все едино ― глухая провинция. И слепая к тому же…»

Лавр Бекареня в тождестве признавал старшинство и лидерство Евгена. Притом издавна. Потому в его рассуждения пока не встревал, с пристальным любопытством не сводя глаз со старого друга, воротившегося на Беларусь в статусе разыскиваемого нелегала.

Добро пожаловать! Сюда, в двухкомнатный трущобный гадюшник в центре Смолевич, какой Бекареня снял в этом году на двенадцать месяцев вперед для связных и сетевых нужд. Несколько раз им по-хакерски воспользовался удачно и до сих пор никак не засветил. В слабовидящем и тугоухом местечке ему удалось хорошенько оседлать великую оптоволоконную магистраль под российской экстерриториальностью и патронажем ФАПСИ.

Теперь он здесь сначала встретил скандально знаменитого в байнете и рунете Дымкина-Инодумцева, а затем дождался замежного Печанского. Тихая хаза неподалек от столицы им пригодиться. А ему так и так она болей не потребуется по полной программе. Проплачена до травня наступного года, ну и добре. Вдобавок Геник Печанский нынче его щедрый работодатель и заказчик.

― Везде под камеры старайся, брате, не соваться, ― меж тем нудел Евген, не гнушаясь исходить из дедуктивных общностей. Похоже, его и на другие постулаты и аксиомы потянуло не в строчку.

― Хорош, Геник, грузить мальца, ― бесцеремонно вмешался, наконец, Бекареня по старой дружбе. ― У самого, поди, недержание речи от того, что очко жим-жим, нелегал?

― Не без того, Бека, имеется частично, ― с прямотой сознался в командирском занудстве Евген, в потылице почесал огорошено. Надо все-таки по делу толки разводить.

«И базар фильтровать», ― пусть так никто не сказал, чай, тут не урки как будто собрались, но подумали они одними и теми же словами. Наверняка, в силу несказанной специфики общей нелегальной деятельности, весьма сходной с заурядным криминалом.

― Слушай сюда, Ген Вадимыч. Докладываю, як вельможному спадару. У твоего объекта в Боровлянах я без шума и пыли побывал. Аппаратно взял под удаленный доступ его железо, плюс локальные охранные системы и вохровскую сигнализацию.

Личного шофера-телохранителя объект рассчитал на прошлой неделе. Не скажу, что тебя в гости ждет-дожидается, регулярно скучает в унылом одиночестве на даче по вечерам поздней осенью. Однак дуже на то смахивает.

Можешь тихенька садиться в засаду невдалеке. Ждать моего сигнала, как скоро объект появится и войдет в паутину последние новостные кривотолки глянуть, биржевые курсы там. Может, какую порнуху аль попсу скачать.

― Ему веселенькие картинки и музычка без нужды.

― Тады ты его веселухой забеспечь. А в моей логистике будь уверен. Ни друзей, ни заказчиков я никогда не подводил, не подставлял.

Какая-никакая тачка в нагрузку от нас с батей спотребится?

― Покуль нет. Разве лишь пригнать на соседнюю автостоянку мой синенький скромный «гольф» в тыловое транспортное обеспечение.

― Энто, туда-сюды, як скажешь и закажешь.

Тебе, Ген Вадимыч, яшче привет от Кости Кинолога и от него же логистический подарок. Это ― собачий ультразвуковой свисток. Час к часу объект по ночам спускает с цепи барбоса некоей крупно-терьерской породы. Пес проходил курс спецдрессировки у Костиного знакомого инструктора, и тот оставил себе лазейку с правами администратора по управлению животным. Неслышно рефлексом свистнешь барбосу, и он примет тебя за своего. А ты ему мясное лакомство со снотворным от Кастуся Майорчика. И ходи себе ровненька к объекту по делу, покуль стража дремлет. Ты в собачьих делах толк разумеешь, не чайник, значит, оперативно, тебя этому учили, справишься с живёлиной без художественного свиста. Тем не меней, со свистком сподручнее.

Ужо далей ― твое дело спадарское, мое работницкое. Ничего не видел, никого не ведаю, не слыхал, ховался в бульбе. Моя хата с краю…

― Это у кого у нас и впрямь нервическое словоизлияние?.. ― очень саркастично, хоть и риторически, вопросил Евген.

Подобно Лавру Бекарене соратники Евгена по распланированной спецоперации в дачной местности Боровляны также не тревожили старшего партнера излишней устной любознательностью. Тана уверенно предсказывает, что бывшему боссу Печанского придется ох невкусно. Змитер с ней соглашается в целом, но не в частностях. Вроде того, оставит Евген в живых ли, в мертвых грандиозно подставившего его былого начальника и давнего друга Марьяна Птушкина. Чью душу и куда именно отпустит спадар Печанский на покаяние?

«Гнобить в тюряге серьезного человека ― оно вам не елы-палы. Как угрожающе говорит Тана, от п… и выше никому скудно не покажется…Эх, мне б, как у Евгена с Марьяном, коли аудит и доступ к президентскому телу спокойненько организовать…»

* * *

Ни Змитера, ни Тану не взял Евген с собой на место предреченных событий. Решил сработать в одиночку, автономно, оставив партнеров в нежилом доме, со всем прочим причтенным ему по наследству от покойного дядьки Сергеича. Пускай подождут, никуда они не денутся из засадного полка.

«Приданные и поддерживающие силы сегодня мне уж точно не понадобятся, коли предвестия и вводные не врут, не брешут в месяце листопаде…»

Получив ожидаемую эсэмэску от пискнувшего на торпедо смартфона, то есть от Бекарени, где-то сидящего в удаленном доступе, Евген выехал из распахнутых ворот дядюшкина гаража на подержанной «ладе-калина» с калининградскими номерами. К престижному жилищу Марьяна Птушкина он подъехал уже в полной листопадной темноте без непредвиденных раскладов. Припарковался под уличным фонарем у забора с фланга. Достал из наплечной кобуры «глок», дослал патрон в патронник, поставил пистолет на предохранитель, вернул его на место. Затем добыл из автомобильного тайника АПС, проверил длинный магазин.

«Стечкин» на предохранитель он не ставил, держал ствол под полой черного кашемирового пальто и гранату РГД за пазухой, во внутреннем кармане пиджака не трогал.

Вышел из машины, тихонько прикрыл дверцу. Прошел спокойно к трехэтажному особняку босса Птушкина, предварительно разобравшись с набором отмычек и немудреным замком на садовой калитке.

Никакой такой барбос не повстречался Евгену по пути. Пришлось свистнуть ультразвуком нерадивому стражу. Черный лохматый пес радостно прискакал знакомиться, снюхаться с хорошим человеком, принял искомое духмяное лакомство со снотворным и убрался куда-то к себе в конуру досматривать счастливый собачий сон.

«Тут-то тебе и счастье подвалило, Марьян мой Птушкин, кандидат в покойнички!»

―…С тобой только за смертью посылать, Печанский! ― вот-таки нашел Марьян через силу нужные слова и выдержанную смелость с хрипловатыми паузами. ― Другую неделю… тебя за городом дожидаючись… каждый вечер… як стемнеет, чакаю… знянацку со зброей…

Понемногу бывший Евгенов босс успокоил судорожное дыхание, заговорил произвольно, связно излагая давно заготовленную речь и собственную подробную версию всего ранее произошедшего. Вооруженное недружественное молчание Евгена его вразностай не смутило, к нему коварный Птушкин также оказался готов. Если не стопроцентно снаружи и внутри, то уж точно, не менее девяноста пяти процентов тылового обеспечения в его распоряжении имеется.

Евген обнаружил Марьяна в кабинете на втором этаже однозначно пустого дома. Зато эксклюзивного вида шикарный емкий кейс на антикварном письменном столе под руками у Птушкина явственно содержит нечто, имеющее непосредственное отношение к их вечернему рандеву и уединенному рауту на двоих.

«Скорострельный пистолет-пулемет с добрым магазином на полсотни зарядов или что-то иное? Дробовик кучей? Неужто надеется меня опередить, долбень?»

― Не с тобой мне значно тягаться, Евген Вадимыч. Коли всякая волына у тебя к рукам. Вижу, вон под полой мне угрозу. И прощать кого-нибудь безнаказанно не в твоих правилах, насколько мне ведомо и неведомо. Як, мол, и так…

Да будет тебе благовестно, ― перешел на деловую российскую мову Марьян Птушкин, ― здесь у меня в чемодане двести восемьдесят тысяч баксов, наличными в евро и юанях, мелкими и крупными билетами. В обмен, стал-быть, на мирное сосуществование и экономическое соревнование, буде твое желание и добрая воля…

Евген покамест ничего не ответил по предложенному обменному курсу деньги за жизнь. Почему бы по умолчанию не дать выговориться всегда и во всем хорошо осведомленному Марьяну? Уж кого-кого, но его он прекрасно знает не один год в аудите совместного корпоративного бизнеса. Торг за надежду выжить всюду уместен.

― Простить меня не прошу, Вадимыч, на то не надеюсь. Человек человеку грехи не отпускает. Но мое от сердца покаяние прими, не погнушайся, выслушай добросердечно и пойми мое неразумие.

Знаю, если возьмешь налом, чистоганом, то убивать не станешь. Расскажу покаянно, чего мне известно. А ты уж сам решай, что выбрать.

Признаюсь, очень обидно мне стало, когда вдруг дознался, доложили доброхоты ― ты от меня уходишь-де в собственное дело. Как так! Я ж его всему научил, просветил, посвятил, к большим делам допустил. И терять ценного сотрудника жаль, и мощного конкурента заиметь ай нежелательно.

Я ведь тебе хотел дать права младшего партнера на фирме!

Поначалу подставлять тебя и не думал, конкретных планов не вынашивал. Просто переживал огорченно, обижался в мыслях, без слов. Надоумила меня, верно, не в добрый час, моя лечащая врачиха Евдокия Бельская.

Тебе известно, треклятым простатитом я маюсь Бог весть сколько лет. Задницу предъявлять к досмотру, на профилактику мне приходится, увы, намного глубже и чаще, чем со скрежетом зубовным посещать стоматолога.

Хочу сказать, Вадимыч. Нередко долгие клиентские отношения между врачующим и болящим становятся особо доверительными. Паче чаяния, коль скоро хронический пациент в срачицу более чем платежеспособен, а медицинские услуги предоставляются далеко не на общих бюджетных основаниях.

Так вот и вот так-то доктор уролог Бельская Евдокия Емельяновна приватно обратилась ко мне с просьбой добыть ей по сходной цене весомое, по уголовному кодексу, количество наркотиков. Оплата, конечно, наличными, но не для перепродажи или в каких-нибудь ректальных терапевтических целях. Но заговорщицки поведала, как и кого она задумала клинически убрать с глаз долой из фирмы вон. Долой ее из семейного бизнеса! На невестку Татьяну, надо полагать, свекровь Евдокия долговременно сердце держала в заговоре и сговоре с тем еще благородным семейством господ Бельских.

Забегая вперед скажу. Оперативная стенограмма кое-какого общесемейного кухонного совета после свидания двух кузин в тюрьме у меня найдется.

Дурной пример заразителен, а уж каждодневные навязчивые идеи тем паче! ― вошел Марьян во вкус и содержание исповедального изложения Евгену, неизменно пребывающему в грозном безмолвии, не отводя твердого прицельного взгляда.

― Думал я, думал неприкаянно тебя заказать даже, кому-нибудь по старым связям, огнестрельно. Однако-инако, одумался, опомнился, в дурь не кинулся. Не мне, мол, многогрешному, стремглав решать, кому жить, кому помирать до срока, каждому отмеренного свыше.

Вопрос и раздумья, глядь, сами собой разрешились, когда мы с тобой, Ген Вадимыч, глубоко изучали неблаговидные делишки, помнишь, фирменных торговцев сомнительными пищевыми добавками с наркотой вперемешку. Им менты-оборотни, поскольку я раскопал, окучил, приватно предложили на реализацию якобы актированный героин. Те открестились благоразумно, а я, дурень, взял себе через надежного посредника примерно с полкило. Большую часть переуступил Евдокии, а остаток для тебя собственноручно приготовил, прилежно расфасовал в пакетики с твоими пальчиками, да и разместил тихенько.

Пойми, Ген Вадимыч, не прости, но попросту возьми в толк. Долго-долго гноить тебя в тюрьме, на зоне, чтобы тебе париться со всякой шантрапой по народной статье до помрачения ума и амнистии, у меня и в мыслях не было. От силы месяца два под следствием. Затем суд, где дело должно было развалиться в пух и прах, разделанное подчистую таким адвокатом, как наш с тобой Лева Шабревич.

Упокой, Господи, со святыми его грешную душу, и даруй всем нам, грешникам, твое прощение, ― накоротке меленько осенил себя крестным знамением Марьян Птушкин.

― Все концы я держал в руках, следователя и судью на коротком поводке контролировал по возможности. Хотя и без меня, у тебя, Вадимыч, недругов неравно объявилось в достатке. О них, надеюсь, от твоего несостоятельного должника Птушкина М. О. ты тоже получишь в некое время следственную информацию к размышлению о спецслужбах оного президентского правопорядка.

На свободу, Вадимыч, я думал ты выйдешь прямо из СИЗО КГБ. Засим, благорассудительно покинешь РБ во время оно, вовремя уедешь подальше от Американки к твоему батюшке в Америку, ― не смог-таки не скаламбурить Птушкин.

Упорное угрожающее молчание визави Печанского, его, пожалуй, не обескуражило. Очевидно, имеют место быть дополнительные козыри и веские аргументы у него на руках.

«Милости просим, высказывайся чистосердечно, должничок мой, Марьян Ольгердович, дороженький!»

― Должен признаться, Ген Вадимыч. Шабревича я дружески предупредил о неявной угрозе покушения. Открытым текстом сказал. А Лева только посмеялся и отмахнулся.

По окончании многошумных судебных присутствий, когда с тебя, равно с Татьяны Бельской, предсказано сняли статьи уголовного уложения, исключая доказанное обвинение в побеге из следственного изолятора, надо сказать, доктор Евдокия, она же дорогая свекровь в законе, мал-мала запаниковала, переполошилась. Бросилась дурында сломя голову ко мне за советом, как ей найти киллера, чтоб избавиться от чересчур настойчивого и докучливого адвокатишки. Тогда-то я ей подбросил, чтоб отвязалась, координаты двух мерзких чмошников, знать ничего не знающих обо мне, сказал, на кого доверительно сослаться при контакте. Не помышлял я, что расчетливая лукавая Евдокия с бухты-барахты пустится этаки во все тяжкие. Как мог, ей-ей, растолковал я бабе-дуре, чем грозят ей опрометчивая заказная уголовщина и уголовка на стреме. Насколько я знаю, упертый молодой следователь из районного отдела к ней вплотную подбирается. Несмотря ни на что, никому не кланяясь, много чего, могу предсказать, свяжет вместе и повяжет тот мальчик Витя.

Таким детективным методом некоторые мои данные на фигурантов уголовного дела о злодейском убийстве Шабревича с женой находятся в этом кейсе у меня на столе.

Тебе, стал-быть, Вадимыч, принимать решение деликатно, каким образом, когда и кем, это дело будет шито-крыто к моему и твоему обоюдному удовлетворению.

Вот чего в моем чемоданчике, набитом хламом, ты не найдешь, так это занятных свидетельств по факту довольно экстравагантной смерти твоего дядюшки, полковника милиции Печанского А. С. Они у меня благонадежно, изолировано, хранятся в запретном банковском сейфе. Ключик от ячейки с указанием ее местонахождения тебе вручат в Киеве, в Сан-Франциско или еще где-нибудь. Там, где тебе заблагорассудиться отдохнуть по завершении нелегальных похождений в Минске.

Прими к сведению, кодовый замок и вот этот твой чемоданчик взламывать не надо, достаточно набрать пять цифр: твои месяц и год рождения…

Хочешь верь ― хочешь нет, тому доказательств не имею. Но слегка осадить, посадить тебя в воспитательных целях еще когда-то предлагал твой покойный Алексан Сергеич. Мол, оборзел и забурел племяш. Бога за бороду ухватил, сам черт тебе не брат. Придумал даже вариант с крупной подставой на ревизии. Но таковски совсем не по мне. Работа ― это святое. Да и вычислил бы ты меня в момент…

Коньячком остограммиться на мировую не желаешь, Ген Вадимыч? Или доброй водочкой с закусью?

― Не могу, люди ждут.

― Понимаю-понимаю. Оно, как знаешь, не смею дальше задерживать, ― весьма двусмысленно резюмировал Марьян Птушкин напоследок.

Влажные руки он не потирал, потому что по-прежнему несказанно опасался непреклонного визитера поздним ноябрьским вечером в престижном поселении в дачной местности под Боровлянами.

 

Глава пятьдесят седьмая Татьяна то вздохнет, то охнет

О том, что же у него лежит в крепком кейсе из рифленой пластмассы, запертом в багажнике их разъездной и расходной машины, Евген Печанский пока не счел нужным сообщать Тане со Змитером. Он всего лишь коротко распорядился:

― Едем в Смолевичи. Нам здесь больше делать не фиг.

Аналогично Тана Бельская никому еще не поведомила о состоявшемся у нее накануне слишком откровенном разговоре с Вольгой Сведкович. Без фиговых листков ваяли и валяли. Вось и навалили.

«Fucking blue, showdown, от п… и ниже», ― не слишком пристойно, синхронно на двух иностранных языках второй день размышляла Тана насчет того, сего.

По приезду на смолевичскую ободранную хавиру проголодавшийся Евген тотчас озаботился полуночным ужином в виде обстоятельного омлета с гренками и консервированными овощами. Змитер, ограничившись фруктовым кефиром, парой колбасных и сырных бутербродов, без разговоров улегся спать с неумытой кислой рожей. А молчаливая Тана забралась в ванну. Она ее с утра отдраила, продезинфицировала, когда партнеры были на рекогносцировке в Боровлянах.

В том, что Евген исполнил им намеченное, Тана не сомневалась. Молчит этак он удовлетворенно. Как бы оно там ни стряслось, у него отлично вышло отомстить. А вот относительно ее личных комплексных планов мести, прощения, возмездия и милосердия она питает большие-пребольшие сомнения. Кабы не изъявить похуже, ругательно по-русски, сомневается она с переходом в безыдейные колебания и отвратительную нерешительность.

Лежа в постели Тана ворошиться не ворочалась, но изображала пополуночи спящую неподвижность, раздумывая и размышляя. Змитер спит, сопит на продавленном диване в большой комнате. Евген на кухне бессонно шелестит какими-то бумагами. Наверняка из здоровенного чемоданного кейса, который организовался в багажнике их тачки вследствие визита к вероломному Птушкину. Не иначе отступные взял с предателя, домыслила Тана. Джентльмен и аудитор Печанский рук марать милостиво не пожелал. Хотя валить минувшего приятеля и работодателя был вполне готов, жестко настроившись на самые решительные действия. По обстановке четко сработал. И в этом Тана уверена, чего она ну никак не имеет права мысленно сказать, подумать о самой себе.

«Чего мне, тебе, Бельская, заделать-то завтра? Точнее, ужотка сегодня. Нужно ведь решиться на что-то? А тебе это надо, расторгуй-манда пошире? Шасть завтра, то есть нынче под вечер. А на фирме засада из спецуры… Повяжут, волки позорные, браслеты за спину… и по новой анально в Американку гебешным этапом?..

Ну-ну… А вот вам, недовярки долбанутые!»

Ругань на разных мовах вряд те поможет, в который уж раз напомнила себе Тана. Лежать, думать стало совсем неудобно. А дернешься завтра, то есть сегодня, тебе же горько будет, солоно и кисло.

«А мусора ох в шоколаде…

Может, ну их в сраку всех вместе с Явдохой? Пускай так-этак живут х…плеты, пользуются моей добротой.

Ага! Разбежались и размечтались, долбни?.. А-а, концевую остановочку не хотите ли?»

Так-таковски не разрешившись от сомнений, не отрешившись от недоумений, Тана с решимостью встала, набросила теплый халат, подпоясалась. И, ажно не глянув на себя самое в зеркало, пошла к Евгену советоваться. Как он скажет, откажет, изъяснит, изъявит, так и будет. Разве что завтрашняя, вернее, сегодняшняя обстановка предложит несколько иное, на другое переменит, негаданное преподнесет невзначай.

«Оно тебе кутненько по-белорусски ― ни шатко ни валко переложить отказность на руководство, ― все ж таки самокритично констатировала Татьяна Бельская на языке своем родном, ― хай непоколебимый начальник думает, коли у него головизна велика як у коника».

В психологических переменных и константах Тана пересказала Евгену занимательно знаковый позавчерашний разговор с Вольгой Сведкович. Пачки разноцветной валюты в кейсе на полу и грудой на кухонном столе, хорошо отформатированные распечатки документов, оперативные фотографии разного качества ― ее в смущение не привели. Тогда как Евген вселил полнозначную уверенность в успехе, прочности и надежности предстоящего дела.

―…Брать бабки не всегда означает предательство в конечном балансе, Тана моя Казимировна. Ну, взяла Воленька от оного Федоса каких-то двадцать штук зелени, каб тебя подставить. Ай-ай-ай, беленькую наркоту в твой сейф подложила!

Ну и что с того? Думаешь, она тебя сейчас задарма сдаст следственным комитетчикам? Почем ей тогда тебе в шерсть признаваться, сознаваться? Больную совесть успокоить? Маловероятно.

Сама хорошенько подумай, въезжай. Без хитрозадой Явдохи твоему Федосу никуда, Мечислав твой на фирме никто, зиц-заседатель. Итого, остается полномочной барыней-спадарыней Вольга Сведкович всем заправлять, когда де-юре исполнительный директор, то бишь ты, находишься де-факто во временной эмиграции и эвакуации, ― весомо аргументировал Евген с просторечием для ясности.

― Когда же вы с Вольгой начнете делить текущие доходы и прибыли от менского «Совета да любви», много ли ей, тебе достанется в кредит от дебета? ― задав вопрос, он его тут же снимал ответом, как в непререкаемом катехизисе для малосведущих в каноническом вероисповедании.

― Полагаю, режим наибольшего благоприятствия свободному предпринимательству и привлекательные условия инвестирования следует создавать целенаправленно и планомерно, директивно ликвидируя неизбежные препоны и преграды. Будь то в экономике или в политике…

…Логистикой назавтра ты и мы обеспечены, обстановка ясна. Тем часом непредусмотренные трудности, затруднения и загвоздки будем ликвидировать по мере поступления новых вводных и объективных данных.

…В сведенном балансе, папа в маму, вы с Вольгой ― родственницы, объективно и субъективно. Оттого и действуете воедино…

Отъезжаем на Киев через Москву проездом завтра же вечером. То бишь нынешней календарной датой, ― Евген посмотрел на наручные часы, характерно сверил время «лонжина» с экраном смартфона. ― Ужотка студеный декабрь, однако… У нас в Белорашке с любовью по-московски, без охов и вздохов…

La sera porta la consiglia, где вечер, там и утро, ажно без двойной итальянской бухгалтерии. Пойдем-ка отпочивать на боковую, Тана свет Казимировна…

* * *

На Петровщину к офису семейно-брачной консультации «Совет да любовь» и одноименной общественной организации Тана Бельская собранно, осмотрительно подъехала за рулем разгонной «лады-калина». В зимних сумерках по окончании рабочего дня некто или нечто едва ли смогут помешать ей исполнить задуманное. Евген и Змитер на вооруженной подстраховке должны уж находиться в дизельном «фольксвагене-гольф», припаркованном поблизости от главного входа в здание.

Тана передернула затворную раму «гюрзы», поставила ствол на предохранитель, опустила его в сумочку. Коснулась по привычке ножен с боевым холодным оружием на левом предплечье. Вышла спокойно из автомобиля, направилась во двор к заднему крыльцу для конфиденциальных посетителей, желающих проконсультироваться у здешних врачей и юристов инкогнито.

Разговор с доктором урологом Евдокией Бельской, урожденной Петушковой, у нее предстоит серьезный, обстоятельный. Психиатрически и психотерапевтически душевный. В чем-то, собственно, сексологический, ― своемысленно усмехнулась Тана, когда ее ожидаемо встретила Вольга Сведкович, молчаливым жестом показав на лестницу, ведущую на второй этаж.

Ни с кем иным больше не столкнувшись, Тана зашла в собственный свой кабинет исполнительного директора. Осмотрелась со вздохом и укрылась в приватной туалетной комнате руководителя. Тотчас в знакомом интерьере вспомнила, как во время ареста сумела спрятать любимый композитный стилет в очень нужном сантехническом устройстве. Не замедлила извлечь хорошую технологичную вещичку из небытия и забытья. Добру-то не пропадать.

Вскоре в кабинете появилась сперва Явдоха, вслед за ней Вольга постучалась в дверь, почтительно спросила по имени-отчеству, можно ли войти. Чуть обождав, пока обе эдак громко на два голоса увлекутся обсуждением перспективных деловых начинаний, Тана беззвучно выскользнула из укрытия.

Она никак не предполагала, не ожидала от себя вот такого амока. Один только вид свекрови, самовластно, вальяжно, вольготно, царственно воссевшей в ее директорском кресле, вдруг смог вызвать такую вспышку ненависти. Нестерпимой, слепящей, безрассудной, внезапно и мгновенно вскипевшей ярости.

Атаковала Тана взбешенным порывом. На выдохе с хриплым яростным рыком. Вслепую, даже втемную. В десятые доли секунды нанесла неотвратимо смертоносный, отработанный укол стилетом в основание черепа Евдокии Бельской. С лету ударила в броске тем, что под руку подвернулось.

Мигом спохватилась, оставив вонзенное убийственное орудие в аккуратной колотой ране. Обрела осмысленный, образумившийся взгляд. Смертная тьма, адский мрак, горячечная мгла в ее глазах рассеялись, как не бывало.

Хладнокровно проверила, попали либо нет на нее, на одежду частицы чуть-чуть брызнувшей крови. Новых перчаток она предусмотрительно не снимала, а какие-либо потожировые следы на Танином стилете давно уж смыло химически ароматизированной водой в бачке унитаза.

Лишь теперь Тана обратила холодное внимание на оторопевшую, онемевшую, столбом остолбеневшую Вольгу:

― Быстро уходим, любовь моя Воленька. Нас здесь не было. Не стояло и не лежало…

Чё встала, расторгуй-манда, бэра!? Смываемся, уйя!.. ― к Тане вновь вернулось бесчувственное бешенство прирожденного берсерка и военно-командный язык матерных приказаний из сплошных отточий…

* * *

В поезде на Оршу, а именно в сидячем вагоне регионального бизнес-класса, Евген дал Тане ознакомиться с кое-какими оперативными бумагами из кейса Птушкина. Какое ни есть, но для нее приемлемое в дорогу криминальное чтиво про заказное убийство в престижной многоэтажке по-над Свислочью. А также кое-что протокольно о семейно-военном совете как-то раз на кухне в элитном, так бы сказать, номенклатурном доме окнами на площадь у Дворца железнодорожников в Минске.

Евген, между прочим, сидел неподалеку от Таны и глаз с нее не спускал во избежание чреватостей. Мало ли чего ей, аффектированной беспредельщице, в отмороженную башку взбредет?

«Вау! После бала на корабль… Классика, почти идеально сработали, в дебет и кредит. С кем оно не бывает, так с нами каждый день. Свойский праздник жизни у нас завсегда с собой…»

 

Глава пятьдесят восьмая В Москву отправиться зимой

Трем белорусским нелегалам не сопутствовали какие-либо препятствия, рогатки, помежные инциденты и зональные эксцессы в течение пересадки в приграничной Орше и далее проходящим ночным скорым поездом на Москву.

Змитер Дымкин приобрел железнодорожный билет, воспользовавшись неким украинским паспортом, любезно выписанном ему в Луганске. В юрисдикции Украины его предъявлять, несомненно, чревато. Хотя для кассы оршанского желдорвокзала сойдет. Тем более для возможной облавной проверки документов и аусвайс-регистрации в Москве. Но последнее маловероятно. К лицам и личностям, подобным журналисту Дымкину-Думко, московские полицаи стараются не подходить без особой нужды.

На другого украинского подданного, то есть на Евгена Пичански, ночная кассирша почему-то сначала глянула с нескрываемым подозрением. Впрочем, он тотчас перевел дух, если неказистое обличье затрапезного интеллигента в учительских очках ее моментом успокоило. Тогда как паспортные данные российской гражданки Татьяны Курша-Квач она внесла в файл, в распечатку билета, в полицейскую систему компьютерной проверки с негласным розыском без особистых раздумий.

Видимое психологическое состояние Таны пока не вызывает у Евгена тревожного беспокойства: «Психопатической гуманерии, толстовщине и достоевщине она, очевидно, не подвержена. Видать, естественный гормональный отходняк с ней коли будет, то когда-никогда ужотка в Киеве. А впереди ― Москва, велика Россия, покамест в безвизовом режиме и без погранконтроля всем въезжающим из Беларуси…»

Возвращаться в Киев через Москву чугункой Евген Печанский придумал не просто так от нечего делать. По-европейски он уж стал готовиться к Рождеству и Новому году. Следовательно и последовательно, необходимы благорасположенные новогодние покупки, рождественские подарки ему самому и ближним. Это оно у него в первом декабрьском приближении. Или в трехнедельном отдалении, как поглядеть.

Во втором своечастном побуждении Евген отдельным параграфом-абзацем внес тоже немаловажное ситуативное дополнение. Все-таки его беспокоит по большому счету моральное состояние, расположение духа соратников, побывавших на Беларуси нелегалами с этаким несомненным криминальным уклоном. Отсюда и оттуда им троим надобно исподволь расслабиться, градус за градусом ослабить нервное напряжение.

«Оно нам самое то, на мой погляд, под стук колес в купе СВ, с разговором дорожным. Коли закусить в добра-пирога в поезде не очень-то разгонишься, то выпить в качестве и количестве ― всегда пожалуйста. Чего-ничего у меня припасено, в кешере с нетерпением лежит, радостно стоит на запасном пути».

В щекотливой человеческой натуре дело-то было. И в первой и во второй по Аристотелю. Если к радости окончания небезопасных гастролей примешивались грустные нотки в голосе и печальные тона обращенных друг другу компанейских фраз. Порой меланхоличные реплики нет-нет, да раздавались промеж дружеских хмельных здравиц и пожеланий единомысленных успехов. Привычки, обычаи, традиции объединяют род людской. Введем мимоходом ремаркой: выпивка, вареные яйца, жареная курица, кому-то халаты-пижамы, кому бесформенные спортивные штанины ― обыденны и привычны во время путешествий железной дорогой.

В дороге Евген, улучив пару хвилинок-минуток, тайком проник в Танино купе, педантично собрал в пластиковый пакет ее бизнес-одежду: юбку, жакет, блузку, галстук, колготки, побывавшие в деле. И выкинул в ночь, прочь, в вагонное окошко, по счастью, не заблокированное на зиму. Незачем ей микрочастицы крови на себе-то носить! Не по-людски это!

Наутро не только дорожный гардероб всей честной компании он наметил подобающе обновить в московских бутиках по московским, эдак прикинуть, ценам и ценникам. Ан мелочиться добрым мирным людям определенно не к лицу и не к бумажнику. Паче любых чаяний за корпоративный счет тороватого белоруса Марьяна Птушкина, ― улыбнулся Евген.

Тем временем полное птушкинское досье из кейсового чемодана Евген Печанский намерен по-аудиторски придирчиво и пристрастно изучить на досуге в Киеве, перекрестно, резонно проверить по возможности. Безоглядно доверять всему, сказанному и собранному Марьяном Птушкиным, было бы неразумно. И в дебет, и в кредит.

Билеты на киевский поезд Евген, кстати, предварительно и легально заказал, воедино оплатил с кредитной карточки посредством интернета. Хорошо б домой в Дарницу поскорее самолетом, но, к сожалению, погода в последние времена чересчур нелетная для воздушного сообщения между Украиной и Россией. А вот железнодорожные пассажирские составы между двумя враждующими странами и народами до поры и военного времени еще ходят.

Невозможно и не резон в походном порядке утверждать, будто наша троица политэмигрантов, изгнанников из Беларуси интегрально мыслями и помыслами сообща устремляется драматически в Москву наподобие трех чеховских сестер-лимитчиц. За маленьким столиком в купе спального мягкого вагона Евген, Змитер и Тана хорошим добрым словом больше поминали Минск альбо Менск, тамошних далеких друзей и доброжелательных менских знакомых. Воистину прав великолепный солнечный классик русской поэзии: иных уж нет, а те далече!

― На жаль, к деду Двинько на хату не удалось заскочить, пообщаться, ― выразил их общую белорусскую думу Змитер Дымкин. Оттого и выпили от души за писательское здоровье и долголетие дядьки Алеся.

Заедино, от словесности к слову, вторично помянули убиенных Льва Шабревича с Альбиной. Вслед хорошего адвоката Михася Коханковича, нынче юридически и процессуально живо озадаченного их общим объединенным делом.

Евген вспомнил геройски погибшего при несении караульной службы душевно воспитанного пса Акбара в Колодищах. И то, что на одинокие могилки к матери и к дядьке нынь ему не сходить запросто, не съездить без чрезвычайных мер безопасности и конспирации.

― Пусть им в Менску старая белорусская земля будет легчей пуха! ― пафосно обобщила Тана.

За то разлили снова, задушевно опрокинули по пятьдесят граммов французского коньяку, по обычаю не чокаясь. Цитрусовыми пахучими дольками на свой вкус закусили.

― К нам в Дарницу на близящееся Рождество Христово неяк позовем Двинько и Коханковича? ― хитро подмигнув, вопросил Евген. «Живым лепей-таки живое до дому, до хаты».

― А як же!!! ― слаженным дуэтом воодушевленно воскликнули Змитер с Таной.

― А Вольгу Сведкович? ― надавил Евген Печанский.

― Куда ж без нее… ― хоть и с запинкой, на выдохе ответствовала Тана Бельская. ― From Byelorussia with love. С любовью, что в лобок, что по лбу, возвращаемся с холода.

― Без аншлюса, аннексий, но с контрибуцией, ― подхватил тему Евген, вручил соратникам по 800 евро в конвертах и объяснился.

― Это вам боевые и наградные бабульки. По-моему неплохая оплата за четверо суток во вражеском тылу, на территории противника. На вещевое же довольствие, ясновельможные, я вас ставлю в союзной Москве, какая б она ни была…

На паузе в повествовании, в абзац или в два-три параграфа упомянем, что Москву и москвичей Тана Бельская недолюбливала, коль благопечатно выражаться. Допрежь всего она едва-едва выносила хамство, грубость и вульгарщину чмошной московской обслуги. И вообще, гнусность подлого пролетарского сословия по лимиту, по регистрации и по месту рождения скопившегося в советской экс-метрополии. В Таниной риторике, дранг нах Москау, по сю пору отовсюду лезет коммуно-фашистское сраное быдло, кое она на дух терпеть не выдерживает.

Не то слово, сравнивая славутых, приветливых менчаков с брыдкими москалями! Фактами быдлоту по морде!

Во вторую же очередь она полностью согласна со Змитером, утверждающим кое-что фактически и фактурно. По его мнению умного аналитика, в Москве группируется, проживает, зажилось гораздо больше заскорузлых лукашистов, нежели в Менске и во всей Беларуси вместе взятой. В доказательство досыть глянуть на одурелых московских пенсюков, исступленно закупающих все белорусское исключительно по идеологическим соображениям. Нисколь не принимают во внимание, бейбасы состарелые, цену и качество товаров, крупным оптом поставляемых государственным белорусским торговым домом «Лука и сыновья».

Ежели брать не экономически, но социологически, вовсе не русская душою Тана любила приводить цитату одного российского литератора. Чью именно она не помнила, но без разницы в мелкую розницу, если он хорошо припечатал. Дескать, Москва у всей России под горою, в нее вселякий срачь сливается…

Со своей стороны Змитер Дымкин мало-мальски не разделял канализационный неприязненный взгляд Таны Бельской на Москву и московитов. В богатейшей Московии он смог бы вполне содержательно развернуться по его журналистским прикидкам.

― Московиты мозговиты! ― пиитически процитировал он в пику Тане, когда их поезд-тягник неторопливо приближался к Белорусскому вокзалу российской столицы.

Как в Минске, так и в Москве журналист Дымкин также группирует, но демократично делит всех людей принципиально, потенциально на читателей и нечитателей. Пусть ему окаянных нечитателей, тех же затятых телезрителей с отлеженными, отсиженными и засиженными у телеэкранов посконными мозгами, он стопроцентно относит к нелюди.

В утреннюю забавную дискуссию о Москве и москвичах, о сравнительных людских нравах тут и там, Евген никак не вмешивался за завтраком. Прихлебывал себе железнодорожный чаек из стеклянного стакана с традиционным металлическим подстаканником. Кого бы там ни было, сплошь и рядом он своемысленно подразделяет на три демократические группы.

В первую входят те, кто имеет властные права и возможности проверять, контролировать, ревизовать, инспектировать. Второй подраздел составляют влиятельные такие люди, заказывающие весь этот аудит за деньги или в приказном, директивном порядке. Естественно, в третье сословие бесправно попадает разношерстная беззаконная публика, заслуженно подвергаемая проверкам, ревизиям, инспекциям. «Третий рейх, третий русский мир, пасутся мирные народы, их надо резать и стричь, как Пушкин повелел».

В Москве, более чем где бы то ни было, Евгений Печанский испытывал особенно волнующее чувство ревизора, приехавшего по именному повелению, насколько Александр Пушкин сюжетно подсказал Миколе Гоголю.

Отсюда достоименно следует, что аудиторской работы у него, у старшего аудитора Печанского, здесь непочатый край в потенциале. Повально, навалом, в принципе.

И о соратниках следует до кучи помнить, распорядительно напомнив им в плановом порядке:

― В общем так, панове и паненки! По первости оставим не надежду, но всяк багаж, ручную кладь в автоматических камерах хранения. Днем в Московии нам пушки вместо масла ни к чему. После небольшенькой банковской операции с налом и безналом у нас великий поход по одежным магазинам. По-китайски, Батыевым нашествием. Исполняю вчерась обещанное. Потом ланч в кой-какой русской ресторации по стародавней памяти об искусном и вкусном.

Я вельми надеюсь, в нынешней довоенной Москве покуда не разучились раскладывать шматликие ножи-вилки, а не подсовывать шляхетным гостям совковские серп и молот…

Первым делом на Москве интересует Евгена, тем не менее и тем более, расклад предновогодней торговли украшениями для рождественских елок. С большим сожалением он думал об оставленных в Минске, любовно приобретенных в продолжение многих лет блистательных стеклянных шарах в коробках. И теперь уповает, как если б судьба соблаговолит ему восстановить кое-что. То бишь, не столь велеречиво надеясь, ― повезет раздобыть чего-ничего, тож вручную расписанной российской выделки, ради наступающего праздника Рождества в благодатном Киеве. Поклажа невелика, подарок самому себе весьма приятен, упаковка, транспортировка необременительны.

Вот чего невозможно высказать, по меньшей мере подумав тревожно об огнестрельных стволах и боеприпасах к ним. Потому вечером за соответствующую мзду он убедит начальника киевского поезда благонадежно сохранить оружейный груз, личный багаж в вагонных закутках, заведомо не подвергающихся таможенному и пограничному досмотрам. Помогли не только хорошие деньги, но и украинские разрешения на легальное ношение оружия, а также очень респектабельный, ответственный внешний вид пана киевлянина Евгена Пичански, джентльмена и аудитора на выезде.

«Великороссы, осади!.. Московиты позади…»

В отдельном четырехместном купе Евген задумчиво, риторически, безответно вопросил под перестук колесных пар на рельсовых стыках железнодорожного пути вскоре за Киевским вокзалом всероссийского метрополиса:

― Может статься, панове, когда-никогда и на Беларусь мы на благо возвернемся с удобством и комфортом?.. Зимой, возможно, весной, летом?.. Не будет висеть над душой неладный розыск по уголовной статье четыре-один-три…

 

Глава пятьдесят девятая Идет волшебница зима

Первостатейно в Киеве продолжил Евген основательную подготовку к празднованию рождественских святок и новогодних каникул. По установленной им для себя зимней традиции действовал и священнодействовал он заблаговременно. В первых числах декабря начинал посещать распродажи елочных игрушек, мигающих гирлянд, фонариков и тому подобного, предназначенного для волшебного, с детских лет праздника.

В противоположность дурноватому совковому обычаю впопыхах, второпях, наспех, блин комом да в кучку пошло встречать Новый год не раньше тридцать первого числа, Евген Печанский, размахнувшись, готовился заранее. Он исподволь входил в праздничное настроение духа и в постепенное предвкушение ныне самого аполитичного торжества в людских календарях, органайзерах, деловых поминальниках.

Любые человеческие торжества, фестивальные собрания, соборные празднества требуют неспешной солидной организации. Дабы не хвататься в отчаянии за голову и за неисчислимое количество предпраздничных дел в последний день и час. И более того, когда нужно методично создавать чудесную торжественно-юбилейную атмосферу. Таким вот ежегодным юбилеем у Ген Вадимыча Печанского был и есть не календарный день рождения по паспорту, но Новый год, исполненный аурой счастливых предвкушений, радостных забот и приятных хлопот.

Не он придумал, но ему их суждено продолжать, эти языческие и христианские традиции, старые добрые ритуалы, в цивилизованных странах благорасположенно утратившие идеологическое содержание и политическую подоплеку. Кто нынче-то помнит о римских календах и начале консульского года? Вот и Евген с удовольствием следует этакой старине касаемо заблаговременной встречи, поздравлений, приготовлений на Рождество в канун Нового года в крещеном мире. Пусть ему искренне наш и ваш Евгений Печанский не состоит в глобальной экклесии воцерквленного человечества, подобно многим из нас. Но устоявшиеся культурные обряды чтят почти все.

Не был исключением в этом обширном ряду неукоснительных почитателей новогодних традиций и Евген. Ежегодно поздравлял, одаривал на Рождество и Новый год ближних и дальних. Неизменно устанавливал загодя традиционное рождественское дерево.

Теперь же он будет по-новогоднему обустраиваться на новом месте в Киеве, на дарницкой квартире.

«Надо бы предварительно выяснить, как тут обстоит дело с натуральными и живыми елками. Говорят, у хохлов сосна идет вместо ели. А это не есть хорошо…»

В родном Менске все его новогодние дела давным-давно были упорядочены и системно устоялись. В том регистре отбор и доставка в натуре, не вмертвую срубленного под корень, спиленной бензопилой елки, но вживе рождественского чудо-дерева. Устанавливал Евген всегда свежую запашистую елочку в той комнате, где спал или читал, работал, взяв документы на дом.

До того он въедливо выбирал себе хвойное дерево по густоте, пушистости, крепости ветвей. Непременно каб было оно ростом с него, не меньше. Следил, как его с предосторожностями выкапывают, помогал грузить в разверстый багажник внедорожника или в арендованный грузовичок.

Не имеет существенного значения, сколько времени, километров и бензина у него пойдет в расход, сколько ему пилить по зимней дороге до того лесничества и елового питомника. И обратно с приятным таким грузом и квитанцией, оплаченной по прейскуранту. Ему даже нравилось, если в дороге его останавливал какой-нибудь тупо бдительный гаишник. Или умный хороший человек в погонах, желающий просто-напросто обменяться предновогодними поздравлениями с необычайным участником дорожного движения.

Евген давно убедился, что в дикой лесной, едва живой природе вокруг Минска и в районе Колодищ пригодного дерева ему ни за что не найти. И подавно его не отыскать на минских елочных базарах, которые к тому же разворачивают слишком поздно на исходе декабря. Не выделяя уж о разницу между живым деревом и мертвыми еловыми дровами, какими торгуют, какими обыкновенно украшают новогодний интерьер на службе и дома. Не зная куда деваться потом от надоедливо осыпающихся колючих сухих иголок. Их-то ведь не всякий пылесос возьмет с ковров!

Другое дело ― мягкая и красивая долговечная искусственная ель. Ничто не мешает ее уместить, украсить в первую неделю декабря, начав праздничную подготовку к встрече наступающего солнечного года. Притом, приятно предвкушая, проводить, в течение двух-трех недель отрадно провести уходящий период обращения нашей планеты вокруг солнца.

Синтетическую метровую елочку, вовсе не в лесу родившуюся, Евген предпочитал ставить, наряжать, любоваться ею пятого декабря вечером. А к двадцать четвертому числу, никак не позднее, доставлял высоченное, разлапистое, отборное контент-аналитическое древо жизни из питомника, чтобы разместить ненаглядное в большом таком керамическом вазоне у балконной двери. В начале января ― глаза б на него не глядели! ― он с облегчением пересаживал оттаявшее новогоднее деревце по всем агрономическим и лесотехническим правилам в мерзлый грунт у себя на даче в Колодищах. Приживется весной ― добро. Коли нет ― тоже не беда. Не весь же участок вдоль забора елками-то засаживать?

Новый год и Рождество Христово истинно настают, когда прибраны елки и елочные игрушки. С глаз их долой, из сердца вон. Да поскорее до встречи снова! Задолго встречать новое лучше, чем надолго-таки застрять, выпроваживая старое, прошлогоднее. Особенно в результате долгого хронического каникулярного пьянства и тяжелого продолжительного многодневного обжорства. Не дай нам Бог, если повсеместные эпидемические застойные, тормозные каникулы до середины похмельного января станут дурным лжеправославным обычаем.

Боже, спаси и сохрани люди твоя в эклектичные времена смутной и сумбурной нашей эры посткоммунизма, мешкотно путающейся в календарях и в летоисчислениях!

Давнишние рождественские, предновогодние рассуждения Алеся Двинько отчасти представляются Евгену Печанскому справедливыми. В особенности и в отношении безудержного пожирания спиртных и продовольственных заготовок, припасов, дополнительных затрат в течение январских нерабочих дней. Не всем ведь дано благополучно завершить банкет первым января, не правда ли? И не требовать продолжения кутежа во что бы то ни стало для здоровья и семейного бюджета.

По поводу и по случаю каких-нибудь бюджетных ограничений Евген не испытывает. Потому решительно приступил к предновогодним приобретениям, побывав в Москве. К искусственным елкам присмотрелся, наглядно убедившись, насколько убогим и запредельно дорогостоящим предстает российский импорт времен великоотеческих и покоренья Крыма.

«Горе без ума… Дурань таньчыт, ума нема, як устане, перастане… Лука-урод и тот умнее, коли на Запад правит, не отрекаясь от кремлевских субсидий…»

С импортно-экспортными раздумьями об инвестировании в экономику и в политику соответственно вражеских бесконтрольных государств Евген потратился не с бухты-барахты. Из своих кровных приобрел целых три больших коробки елочных шаров в матовом разноцветьи. «В шерсть мэйд ин Рашка». Две из них ради подобия и элегических воспоминаний об утраченном в Беларуси. Но коробочка из двенадцати разрисованных золотистыми и серебристыми искрящимися звездочками лазурно-прозрачных стеклянных шариков ему приглянулась и привела в восхищение. «Блеск! Умеют все-таки москали кое-что сделать по европейским образцам, когда захотят…»

Тогда в Москве и потом в Киеве не раз вспомнил Евген о былых рождественских закупках некогда в Берлине, в Праге, в Париже, в других городах и весях в Европе и в Америке. Однако особливо не горевал беспредметно о том покинутом в одночасье в Минске богато собранном новогоднем декоруме.

«Все приобреталось под настроение, святочного настроя ради. А его чего-ничего достоит декоративно повторить и предметно развернуть заново по эволюционной материалистической спирали…

Много ли уцелело от немецкой елочной красоты деда Викентия и бабы Алины?.. В корявых ручках у витеблянских тетушек?..»

Восхитительную елку дома, волшебный Новый год, зимние каникулы Евген контрастно помнит лет с шести-семи от роду. Среди прочего чудные январские поездки с матерью к дедушке и бабушке в Витебск. Ничего против развития и продолжения посленовогодних радостей в малолетстве не имел. Скорее наоборот, если у деда с бабкой мог соприкоснуться с истинно завораживающим дивом, близко увидеть елку, сплошь сверху донизу украшенную изумительными игрушками из Германии, разительно отличавшимися от того убожества, ненавязчиво предлагавшегося предновогодней торговлей в тогдашней БССР и во всем Совсоюзе.

По рассказам старших дед начинал военную службу лейтенантом с эмблемами танкиста под Дрезденом в советской зоне оккупации. Оттуда и вывез спальный мебельный гарнитур плюс пять циклопических фанерных чемоданов выдающегося типоразмера «гросс-дойчлянд». Помимо шмотья и посуды дед с бабкой также обзавелись рождественскими украшениями: шариками и шарами, шишечками, птичками, ангелочками, фигурками, сосульками, колокольчиками, никак не виданными в тяжком громадье планов совковой легкой промышленности. Заканчивал воинское служение полковник Харликов опять же в той самой Группе советских войск в Германии уже в восьмидесятых годах прошлого века. Два немалых железнодорожных контейнера всякого европейского добра прикопил, вагон и маленькую интендантскую тележку вывез на малую белорусскую родину оборотистый отставник, зам по тылу командира танковой дивизии.

А уж волшебно матовых елочных шаров-шариков не сосчитать! Как раз на громадную ель под потолок! И сверкающая остроконечная звезда на вершине. Аж восемь лучей!

Детские впечатления Евген не позабыл. И раньше ему ничто не мешало и сейчас не препятствует в декабре торжественно и тождественно возобновлять связь времен, поколений, традиций. Причем по-своему, по-новому, а теперь именно по-европейски от Рождества к Новому году, но отнюдь не в обратном устарелом распорядке. Советского наследия везде и во всем Евген Печанский не жаловал и не жалует. В настоящем и в прошедшем.

«Куда ни харкнешь, менавито в политику попадешь. Будь ей неладно!.. Колдовство, однако».

В мыслях улыбнувшись стародавней шутке, Евген разглядел хорошенькую искусственную елочку на очередной рождественской распродаже со скидками. Достоименно то, что нужно метровой высоты! Да поместить ее в правом переднем углу, в гостиной, на посудной горке под красное дерево! И киевская красная цена соответствует европейскому качеству без скидок. Там же на шумной цветомузыкальной распродаже, широко разрекламированной в сети, он со скидкой и с удовлетворением разжился двумя длинными светодиодными елочными гирляндами с навороченными режимами переключения. Но вот предлагаемые рождественские игрушки со скидками и без таковых ничуть не вызвали в его душе праздничного отклика. Притом в основном грубая пластмасса, а не изящное стекло.

«Оно типичное не то! Будьмо шукать далей! Рождество и Новый год, они вам и нам завсегда в процессе праздника жизни…»

Здесь и сейчас в классическом латинском смысле данного выражения Евген радостно и празднично узнает у компетентного менеджера по продажам: живые ели-то в горшках будут поставляться из Польши. Правда, большие размеры, елки-палки, надо заказывать предварительно, с частичной предоплатой.

«Поди же ты, процессуально, однако!»

 

Глава шестидесятая Настанут святки. То-то радость!

Партнеры Евгена восприняли его предпраздничные планы положительно, оптимистично и компетентно. Включая сдержанный восторг маленькой Лизы, кому Тана экспромтом обещала турпоездку в рождественский Будапешт и условно-досрочное начало зимних каникул.

Дядька Змитер, с некоторых пор волнисто бородатый, тут же за совместным дарницким ужином пустился в ностальгические мемуары:

― Вось у меня с бессловесного младенчества новогодние праздники починались вечером в сочельник Рождества сладким каноном. Берестейские родоки и предки Ломцевичи-Скибка ― сплошняком католики с униатами. 25 декабря ― оно семейное, фамилия, свята. С утра подарунки под елкой.

В школу дозволяли не ходить. Ну ее! Только за оценками за вторую четверть, на утренники школьные, на дискотеку новогоднюю.

Новый год ― это свято для всех, ― заакцентировал и подытожил Змитер на русской мове.

― Положим, дары волхвов, ― вторила ему Тана, ― у меня от бабушки Валентины Петровны были, не от Санта-Клауса с Дедом Морозом, а 7 января. Она и 1 января рождественский пост держала. Меня когда-то шляхетно крестила, часто благословляла крестным знамением.

А вообще, не слава Богу, мои слуцкие родичи по-совковски отмечали, провожали, встречали! 31 декабря советское полушампанское на дрожжах, тазик свекольного дерьма винегретом, бадейка гнусно майонезного «оливье», тошная пересоленая селедка под свекольной шубой бессоли. И популярнейшая гадость ― заливная с вареной морковью безвкусно отварная рыба. Зато со злучной болботнёй о родовом застенковом шляхетстве Курша-Квач. И елку в самый Новый год в песок ставили, мишурой украшали, каб до старого стиля не осыпалась всрачь…

Чего там дробить! Что в лобок, что по лбу, празднички тут-ка организуем на европейский лад. С Рождеством Христовым обязательно до наступления нового года нашей христианской эры по европейскому календарю. Беларусь в Европу, а Россию в букву «жо» русской азбуки! Коли нынче живем под жовто-блакитным стягом-прапором, ясновельможные…

Живе Беларусь!..

Обещания, деловые качества, организационные способности Таны Бельской знаменательно не разошлись с предновогодним ясным делом и рождественским задельем. На следующей неделе из Амстердама, с конференции феминисток, она воротилась, перегруженная памятными подарками и сюрпризами для достойнейших дарницких компаньонов. Очень по жизни переживала, чтоб на погрузке-выгрузке летного багажа ничего тонко-стеклянного не побилось. Божией милостью и Таниными молитвами, все живьем уцелело в хорошо упакованной сохранности по отправлению и прибытию чартерного рейса «Эр Франс».

Вскоре в мимолетном времени, частенько не позволяющем нам оглядываться глубоко назад да и заглядывать далеко наперед, совсем уж приблизился рождественский сочельник. Оттого Евген взялся за подготовительные работы, спиртные и продовольственные закупки, засучив рукава в супермаркетах и прочих торговых заведениях. Пока Тана с Лизой по-туристически дивились, разглядывали, как загодя встречают европейское Рождество потомки гуннов в Венгрии, они со Змитером много чего успели совершить и завершить к ожидаемому приезду званых гостей из Беларуси.

«Без разницы в розницу и мелким оптом по-крупному сработали!» ― без громких слов, бахвальства, ни от кого не ожидая притворно льстивых похвал, подумал Евген. В первоочередность он имел в виду генеральную уборку дарницкого пристанища.

В то время как Змитер Дымкин от души не для печати радовался дивному совпадению, пересечению рождественских и новогодних планов лицеприятной компании на 25 декабря в воскресенье пополудни в Дарнице. Укромный Евген Печанский ему скромненько так не сообщил, как он предварительно с открытой датой оплатил авиабилет в первом классе для адвоката Мишука Коханковича до Киева и обратно в Минск.

«Наш живой классик-то, дед Двинько плотно обещался прибыть утренним поездом, ― прикидывал Змитер, ― свою старуху-инвалидку Ангелину он опять наладит к борисовским сродственникам по-семейному обычаю, каникулярно. Потом ему в Англию лететь, повидаться с дочерью и внуком на Новый год.

Вольга Сведкович, н-да, избавлена от новогодних пьянок-гулянок по-родственному с Таниными боярами Бельскими. Бо траур у них… Ан ей к нам сюда, деликатно и конфиденциально…

Merry Christmas to us all! And happy new shopping…»

Сам Змитер собирается счастливо свидеться с родителями в начале января в Варшаве или где-нибудь по эту сторону границы Евросоюза. Потом, мог-быть, в замежную Москву. Но прежде он с радостью слетает во Франкфурт и в Гамбург в уходящем году. По заданию Евгена прикупит на послерождественских распродажах елочных украшений для полного новогоднего счастья и декорума. Что, где, чего искать, он примерно представляет по картинкам в интернете.

«На мой безупречный вкус и цвет расшарим шоппинг в наилучшем новогоднем виде. Миссия с наборами рождественских джингл беллз и вполглаза прекрасно выполнима!»

Стараниями Таны в дарницкой комнатке Змитера закрепленная струбцинкой на столе отрадно переливалась разноцветными огнями, радовала глаз профессионального юзера рождественская елочка, технологично подключаемая через USB-порт его ноутбука. Пиликать рождественские мелодии елочка без устали умеет, коли звук в драйвере не отключить.

«Класс и классика!!! Не в лесу она родилась, а в Силиконовой долине, выросла на острове Формоза. Это вам не елы-палы…»

Сей же час Змитер Дымкин не без удовольствия припомнит: а ведь завтра у них намечен выезд на зимнюю природу, в лес. Всей честной компанией гулять, играть в пейнтбол на снегу!

«Вось малой фройлян Лизхен тож на пользу. Не все же время ей с компом в обнимку в соцсетях зависать?..

По правде жизни подумать, Змитер предпочел бы потренироваться где-либо в хорошо оборудованном тире с убойной машинкой «Beretta−93AF\А−Nightmare». «Только так, на аглицкой мове ТТХ!» Знаменательный предрождественский подарок Евгена он покамест не успел как-нибудь опробовать практически, скорострельно очередями или одиночным огнем: «Чего-ничего, в кайф юзану когда-нибудь этакое итальянское чудо-изделие… Мишеней и целей на мой век досыть, яшче вволю обстреляюсь напрочь…»

Между прочим, в некоторые тонкости нежданной и скоропостижной смерти Евдокии Бельской они сообща приняли решение не посвящать ни адвоката Коханковича, ни писателя Двинько. Как говорит Алексан Михалыч, лишнее это. Особисто на веселый и радостный праздник европейского Рождества.

Почитай, для всех, не исключая Двинько и Коханковича, те четыре дня в конце ноября и в начале декабря они легально провели в Москве. Чему есть документальные свидетельства в форме интервью. Опубликованы с фотографиями в диссидентском рунете из первых рук, из первых уст онлайн трех знаменитых белорусских политэмигрантов.

Весь декабрь по возвращении из нелегального вояжа в белорусские края Тана Бельская с очевидностью демонстрировала партнерам удивительное здравомыслие и непоколебимое спокойствие. Без какой-либо гормональной нервозности или гуманитарной неуравновешенности навроде неуместной площадной брани по-русски.

Меж тем Евген Печанский принял взвешенное руководящее решение. Конкретнее, невзадолге дать в Минске уголовный ход кое-каким заочно проверенным сведениям из досье Марьяна Птушкина: «Пускай рьяный следак, который лейтенант Виктор Одноземец, постарается, попытается… Если сумеет повесить на тех двух шнырей лагерных, дополнительно к убийству Шабревича, мокруху Таниной свекрови. Так тому и быть. По принципу криминальной дополнительности… Какие люди у нас в кумовьях!»

Евген подумал было, как бы самому разобраться, разделаться с теми двумя негодяями. Но почти сразу пришел к мысли, что есть-таки у него на Беларуси политкорректная цель поважнее, нежели парочка мелких уголовников.

* * *

В воскресенье с утра важнейших белорусских гостей встречала, привечала, подвозила на место киевская панночка Одарка Пывнюк на отцовском белом «лексусе». У Евгена и Таны дел на кухне невпроворот. Змитер у них на подхвате, чуть что закупать недостающее. Но ему лучше б чересчур не маячить в Киеве. Не сказать, чтобы ватники и россиянские наемники объявили на него охоту. Но зачем лишний раз дразнить диких гусей? Не трожь растяжку к гранате, и она тебя не тронет.

Тогда как трогательные приветствия, рукопожатия, объятия и поцелуи более уместны в узком кругу истинно избранных и немногих званых на рождественский и святочный обед в Дарнице. Среди своих, не чужих. Может, нынче как-то дальних, но неизменно остающихся ближними. Хоть и разнесены они временем, расстоянием, возрастом.

Молодой адвокат Мишук Коханкович обстоятельно прилетел в аэропорт Жуляны в деловом настроении с кожаным кейсом юридических бумаг на подпись. Или он так счел нужным продемонстрировать высокоценимым клиентам свои деловитость и компетентность. Пока праздновать не приступили полноразмерно. Не с похмелья же завтра обсуждать уголовщину с политиканством?

―…С делом о вашем побеге судейские и прокурорские низы пока затягивают, тянут-потянут. Вытянуть его на судебное заседание никто не решается без дозволения с самого сверху.

Тем часом президиум Верховного суда рассмотрел мою кассационную жалобу на приговор нижестоящей инстанции по делу гражданина РБ, ― подчеркнул Мишук, ― небезызвестного Владимира Ломцевича-Скибки по статье 130 в части второй УК РБ.

И отклонил немотивированно мое ходатайство об отмене приговора всем составом спецтройки. В числе тройки закрыто заседавших находился известный вам, Алексан Михалыч, судья Роман Алехнович, который вас некогда наделил тремя годами усиленного режима с абсурдной формулировкой. Якобы за возможность разжечь религиозную рознь.

― Так точно, ― подтвердил Двинько. ― Никто не забыт, ничто бесследно не забывается. Я отнюдь не запамятовал свой приговор, того городского судью и мое последнее слово на том закрытом безгласном заседании. Помню-помню, и как находился на полулегальном положении в России, в Беларуси до ареста.

― Отныне, Змитер, можно передавать твое дело по уголовно-политической статье 130 приоритетно по инстанциям в международные судебные органы, ― деловито продолжил Коханкович. ― Итак, Ломцевич-Скибка против Республики Беларусь. Заодно представить также к правовому рассмотрению общее дело о вынужденном побеге. Это трудно, но возможно. В Варшаве или в Вильнюсе, где судьям свойственно политкорректно осуждать государственные органы, виновные в нарушении прав человека.

― Подумаем, поразмыслим, ― веско произнес Евген Печанский в ответ на вопросительный взгляд Змитера Дымкина. ― Прикинем, во что это нам выльется, каким боком выйдет.

― Будьте благонадежны, друзья мои, ― утверждающе заверил Алесь Двинько дарницкое совещание. ― Благожелательное евроатлантическое участие и гласность вам обеспечены. Причем вселякие телодвижения нынешних белорусских властей в сторону наведения туристических мостов и рубки безвизовых окон в Европу тому способствуют как можно лучше. Громкие уголовно-политические дела всегда наносят гораздо больше вреда государству, нежели потерпевшим от государства гражданам.

Так было в уходящем году, так оно и будет в наступающем новолетии от Рождества Христова, ― по праву старшинства завершил конференц-деловую часть Алесь Двинько.

― Прошу к столу, ясновельможное спадарство, ― Евген Печанский прекрасно понял прозрачную двиньковскую аллюзию, вернувшись к полномочиям рачительного и радушного распорядителя всего дарницкого заседания. Не в один присест, естественно, и не в один день.

― Кушать у нас кое-что подано для начала, для разминки, панове и паненки. Чуточки выпьем во благовремении холодных закусок за Рождество и наступающий Новый год. Горячий перекус тоже поспел.

Мишук, Вольга! Смолить ваш тютюн, коли ласка, тут. Сплит-система с кондиционером у меня в кабинете ваше табачное смолокурение хутенька вытягне.

С обоими немилосердно курящими гостями Евген запланировал при случае деликатно побеседовать визави и тет-а-тет. «Лицом к лицу заинтересованных лиц повидать в качестве пассивного курильщика… Не сегодня, так завтра побеседуем, послушаем, в пассиве и активе…

Вон Михалыч двинуть рождественский спич готовится, задумался глубокомысленно… Календарно от древних греков до современных белорусов включительно…»

Со своей стороны Алесь Двинько имел счастливое обыкновение не курить ни трубку, ни сигары в продолжение шляхетного застолья. Табак ему нужен по преимуществу для творческой работы. Тем временем обстоятельные застольные беседы, долгие речи едва ли стоит признавать творчеством. Хотя они очень даже способствуют ревностным писательским раздумьям. Как ни возьми их, изустные мысли вслух.

Однако нет и нет! покамест не время умным-разумным разговорам. Ведь прежде должно в меру выпить, да и на славу закусить. Отдать здравицами, тостами, поздравлениями должную дань уважения гостеприимству и радушию хозяев. И уважить, восславить радостный и веселый праздник Рождества Христова. Причем единомысленно по-европейски и по-американски. Упорядочено истинно по-белорусски от Рождества к Новому году, а не иначе. С чем взаимно солидарны и гости и хозяева, превосходно пиршествуя и великолепно трапезничая за важным, богатым и даровитым обеденным столом в киевской Дарнице пополудни в воскресенье 25 декабря сего или того года нашей христианской эры.

 

Глава шестьдесят первая Довольны праздничным обедом

Очень скоро Мишук Коханкович, пусть ему в расхожих словах и ощущениях, но удивительно почувствовал себя как дома, ровно бы в Минске у близких друзей. Да так, что сегодня, вдоволь отметив дивное Рождество в Дарнице, он словно вернется прямиком к себе на проспект Пушкина слегка под хмельком на метро. А не поедет на «мерседесе» аудитора Печанского в Семиполки к небезызвестному Петровичу. То есть на пару с Михалычем запросто отправится на ночлег в шикарную загородную усадьбу украинского магната Андрея Глуздовича, который проводит рождественские праздники с обеими дочерями где-то в Америке.

Шляхетские изысканно изощренные застолья у видного писателя-интеллектуала Двинько проницательному успешному адвокату Коханковичу вовсе не в диковинку. Не раз он удостоился стать званым избранником честь честью, по-двиньковски. Однако его весьма и весьма удивило, заставило даже недоумевать, как этакое сдельно возможно в Киеве у трех свежеиспеченных политэмигрантов? Навряд ли когда-либо, что-либо слыхавших друг о друге в Беларуси до отсидки в Американке? Притом добрых дельных людей так и тянет к ним на дружеский огонек.

«Воедино спаянная неслабая команда природных белорусских шляхтичей…Чего от них в дальнейшем ожидать, а? Ох кому-то выйдет с боку бубновый туз или оба-два, три виста нежданно из прикупа…»

Подобно Мишуку Коханковичу своих подспудных чувств и мыслей Вольга Сведкович никому не показывала. Но настойчивому приглашению в Дарницу до сих пор невыразимо удивляется, также и самой себе, почему же здесь она появилась как ни в чем не бывало. Прикатила, рванула как оглашенная. Хотя раньше дала Печанскому вежливое обещание приехать по возможности, нимало не намереваясь его исполнить.

«А, часом, не влюбилась ли ты, мать? Правда, не понять в кого, то ли в Евгена, то ли в Змитера. Но ясен хрен в кутницу, не в отмороженную сестричку Танечку. Той, что в лобок, что по лбу. Аль подобру-поздорову самозаточкой металлокерамической пряменько в потылицу, каб укладку не попортить. И что потом?».

Вольга с Мишуком побыстрее закончили курить. Бог или черт, дьявол с ним, с табакокурением, потому как в гостиной идет знаковый разговор за десертом между чаем, кофе и несравненными кондитерскими изысками в авторском исполнении Евгения Печанского. Со всем тем солирует сейчас не он и его сладостно деликатесные рождественские шедевры, но Александр Двинько.

―…О да, Беларусь живет не разбери-поймешь в дьявольских или Божеских сумерках!

Никто из белорусов не в разумении сказать: закат ли это над гнилым болотом или рассвет в чистом поле. Быть может, предрассветное утро в весеннем лесу или же вечерняя хмарь и серая полутьма в безлюдном дачном поселке поздней осенью.

Сдается, иные глухо засели в партизанской землянке средь берез и сосен студеной зимой. Им все едино, что день, что ночь. Лишь бы их не трогали, никуда отсюда не гнали каратели или начальство. Лишь бы не думать о будущем.

Посередь слепых лишенцев и кривой ― король. Поэтому тот, кто по минимуму подразумевает будущность, не скажу, будто прозревает, может вертеть ими, как ему дурной башкой вздумается. Теми, кому без нужды будущее время, править, руководить легко, манипулируя динамическими стереотипами большей части верноподданных. Осознано или непроизвольно.

Ибо души большинства белорусов объяты холодом, мраком и страхом перед неизбежным завтрашним днем. Они безотчетно живут зимой и неосознанно страшатся наступления весны. Может статься, весенней распутицы. Хотя ехать, идти куда-либо они до умопомешательства не хотят, параноидально не желают…

― Как говаривали древние, ― умно ввернула Тана Бельская не без язвительного намека, ― желающих их лидирующие боги и судьбы ведут, нежелающих непременно трахунт. Фатально и терминально трахнут, что в лобок, что по лбу!

― Кстати о фаталистической свершенной древности! ― мигом оживился чуток погрустневший Двинько, ― о социальной динамике испокон веков рассуждали и рядили. В том ряду грек Клеанф и римлянин Сенека, чье изречение последний письменно переложил на латынь в крылатом классическом виде: дукунт волентем фата, нолентем трахунт.

Хотя лучше бы нам обратиться к изрядным греческим трудам военачальника и политэконома Ксенофонта, коему оппонировал всеобъемлющий Аристотель. Не знаю, не то воленс, не то неволенс, ― нескладно по-ленински скаламбурил Алесь Двинько, сам того не заметив, увлеченный подсказанной мыслью.

― По Ксенофонту демос-народ, демократически обладающий правом голоса, следует держать не в холоде и в голоде, но всенепременно впроголодь, в полунищете. По его мнению олигарха и демагога, полнейшая зажиточность, благоденствие развращает народ. Поскольку сытым до отвала людям в теплых жилищах свойственно желать гораздо большего и требовать от властей преходящих лучшей жизни да подлинного богатства, сопоставимой роскоши.

Следовательно, доволе цинично утверждал Ксенофонт, всяческие народные бунты, крамольные мятежи, простите за анахронизм, революции, социальные перевороты, ведущие к переменам во власти, происходят только от хорошей жизни, требующей большего и лучшего, роскошного, шикарного. То бишь лучшее новое ― враг хорошего старого. Оттого большинству в совокупности должно быть-де всегда плохо во имя общественного спокойствия.

Люди живут в обществе, разом, все вместе ― давайте, друзья мои, развернем сию древнегреческую мысль-ноэму-идею в греческой демагогии и полисной демократии Ксенофонта. Разом с тем каждый человек выживает по отдельности. Что для богатого пустяк, гроша ломаного не стоящий, то для нищего есть сухая корка хлеба насущного, вопрос жизни и смерти. Для одного и другого возможная потеря вероятной утрате рознь. Однако они оба могут свободно рискнуть и предусмотрено поставить на кон и все свое богатство, и всю свою нищету. Сколь показывает, доказывает жизнь в реальной истории прошлого и современности, абсолютно нищие и богачи, пресыщенные богатством, зачастую безгранично свободны в собственном выборе образа действий, рассчитывая, здесь не суть важно напрасно или нет, заиметь несравнимо большее и лучшее. На земле или на небеси, кому хлеб черствый, кому жемчуг мелкий.

Люмпен-пролетарию, который ни от кого и ни от чего не зависит, терять нечего, поскольку он даже цепей не имеет. Зато приземленный потомственный совковый пролетариат, отроду батрачащий на государство, страшно боится утратить государственные цепи. Тем более, если он идеологически полагает их своечастным имением и общественным достоянием. Оттого типичный усредненный пролетарий страшится будущего и смотрит лишь в закрепощенное минулое.

По данной же подлежащей причине полунищие и полуголодные белорусы вовсе не склонны бунтовать ради лучшей будущности, буйно устраивать оранжевые революции и майданы незалежности от президентской власти предержащей. Тем не менее стоит им вмале обрасти сальцем европейского благоденствия, мы неминуемо увидим многие и многие разительные перемены в ближайшем обозримом будущем Беларуси. От плохой жизни о революции никто не помышляет. Крепко революционизирует людей только хорошая жизнь, обещающая лучшее будущее.

Тем часом присяжные белорусские оппозиционеры нам беспрестанно толкуют о будто бы грядущем социальном взрыве по причине отчаянной-де народной нищеты и пауперизации. Зная о нем или нет, они час от часу повторяют политический тезис Аристотеля, предупреждавшего власть имущих не доводить народ-демос до крайности, загоняя его в голод и холод, в беспросветное отчаяние. Из этой посылки Аристотель делал вывод, как если б малейшее ухудшение в экономических ощущениях большинства, общее опасливое недовольство людей ведет к демократическим перипетиям, переломам, передрягам, перестройкам и переворотам.

Кто из них прав, Аристотель или Ксенофонт, нам предпослано показывает, экспонирует история европейской цивилизации последних двух с половиной тысячелетий.

― Или же ее толкователи и толковники в прошлом и в настоящем, летописцы былинные и журналеры сучасные? Не так ли, Алексан Михалыч? ― разделительным белорусским вопросом Змитер Дымкин транспонировал некоторое мнение дарницкого общества, несколько подуставшего от долгого писательского дискурса.

― История, как свершившаяся череда фактов и актов, объективна. Со всем тем миром правит субъективность идей и понятий, ― Алесь Двинько не дал себя сбить с толку ехидным журналистским вопросиком. Но кое-какое неудовольствие хорошей умной компании молодежи уловил, принял-таки к сведению и далее не углублялся в глубокую античность.

«Стоит добавить сослагательного исторического оптимизма поближе к имперфектной современности. Даром что здесь всё политэмигранты, как будто собрались в изъявительном наклонении. Коли считать таковыми меня и Михася Коханковича, успешно пребывающими во внутренней эмиграции».

А тут и признанный кулинарный перфекционист Евген Печанский кстати совершил ожидаемую миграцию из кухни в гостиную со свежесваренным кофе по-венски по заказу и шляхетскому историческому рецепту Михалыча.

― Премного благодарен, Ген Вадимыч, ― сдобрив кофе ореховым, легитимно итальянским ликером, Двинько возобновил писательские устные размышления о временах и расстояниях, разделяющих свершившееся и покамест не свершенное.

«В имперфекте и перфекте», ― грамматически и контекстуально примкнул к двиньковским рассуждениям Змитер Дымкин, вслух не вставляя глупую отсебятину в рассуждения Михалыча.

― Так вось, перфектно рассуждая, ни скудоумным и малограмотным оппозиционерам, ни кому-либо иному не пристало повторять предубеждения экономического пессимизма Мальтуса и Маркса о якобы истощении, обнищании всего и вся. Превратно истолковав Аристотеля, оба они измыслили самодельные законы истории, преуспешно ею же на историческом деле опровергнутые.

Увы и увы, ясновельможные друзья мои, и в наши дни хватает безграмотных мальтузианцев и бесписьменных марксистов, ни на альфу не ознакомившихся с печатными трудами упомянутых мною заклятых идеологов. Изустные измышления подчас неистребимы и вековечны наподобие древнейших предрассудков, вдруг выскакивающих на поверхность дюжинного массового сознания, быццам чертик из табакерки.

Вон на моем веку и на моих глазах в семидесятых годах прошлого столетия, неведомо откуда или из инобытия высунулось реликтовое пифагорейское поверие о трансцендентно несчастливых четных числах. Коли дюжина-другая цветков-кветок, значит, на могилки или на похороны. Оный глупейший предрассудок по сей день имеет широкое перманентное распространение во всех странах некогда нерушимого совковского союза…

Алексан Михалыч ни на что имманентно не намекал. Однако двадцать четыре белые и красные шток-розы в напольной вазе, с добрым умыслом уже в Киеве подобранные им в белорусской национальной расцветке, очень и очень украшали дарницкую гостиную. Естественно, наряду с сильно и свежо благоухающей, щедро расцвеченной пленительно живой, пробудившейся от зимней спячки, рождественской елкой под потолок. Цветы, восхитительно нарядная елка, роскошно увешанная сверкающим и блистающим великолепием, говорили, свидетельствовали и желали гостям и хозяевами веселого Рождества и счастливого Нового года.

― Знаете ли, молодые друзья мои, ― диссонансом продлил пространную речь Двинько, ― по дороге сюда я во второй раз в уходящем году обратил мои пристрастные наблюдения, пристальные обсервации, предвзятые воззрения на общую разность настроений, выражений людских лиц в Менске и в Киеве. В городской сутолоке, присущей обыденной или праздной толпе, в суетной кутерьме наших дней возможно увидеть множество построений, выкладки теории и практические результаты политической, плюс экономической действительности.

В Киеве я видел и вижу злющих, замкнутых, мрачнейших стариков, иже с ними дерганую средневозрастную публику, без лукавства недовольную сегодняшними новинками украинской политики и экономики. А им в контраст открытую, жизнелюбивую, невзирая ни на что, в массе оптимистично и безоблачно настроенную киевскую молодь и тех, кто немного постарше.

Напротив, у нас в Менске повсюду мрачные, озабоченные, порой озлобленные лица молодёнов разных годов. Зато в предпенсионной среде белорусской столицы, среди пенсионных возрастов я наблюдаю всеобще торжествующее глубокое самоудовлетворение, словно они уж в райском блаженстве пребывают. Чем старше, тем больше мои дороженькие менчуки, как будто напоказ, веселятся и ликуют в будни и в праздники. Хотя многие из тех тщеславных пенсюков ужотка статистически и демографически достигли погребального возраста, впору о Страшном суде печально призадуматься.

А вы что думаете по этому поводу, други мои? ― взял ораторскую паузу и чашку кофе Двинько.

― Сдается, они так благодарят Луку за счастливую старость… в блаженном неведении старческого слабоумия, ― моментом высказал саркастическое предположение Евген Печанский.

― Понятное дело, злорадствуют, мол, успели выскочить на пенсию раньше, чем Лука пенсионные лета подвысил и рабочий стаж очень многим до беспредела обкорнал, ― наскоро предложил другую сатирическую версию Змитер Дымкин.

Тана Бельская и Вольга Сведкович накоротке без слов обменялись понимающими взглядами. А Мишук Коханкович предпочитал досуже не разглагольствовать за праздничным столом, да не по адвокатскому делу. Разве только комплименты и тосты произносить, но кратенько, степенность и важность старался блюсти при всей своей вертлявости непоседливой. Одарка же Пывнюк в риторические прения сторон намеренно не совалась. Когда еще доведется Двинько вживе послушать? Пусть говорит, обобщает, если его пассажи хоть сейчас в новую статью вставляй, но брать их из звукозаписи все же лучше. Лиза Бельская по обыкновению молчком слушала разговоры старших и больших. Попробуй-ка вякни ― тут же спать отправят.

― Так вот, друзья мои, подброшу-ка вам еще фактиков в моей немудреной текстурке письменницких заметок, ― сызнова вошел во стих красноречия Алесь Двинько. ― Отправлял я этой осенью участковые обязанности независимого наблюдателя на палатных выборах от группы дворовых избирателей. Тож на выборах Луки о прошлом году добросовестно сидел, наблюдал и досрочников, и в основной день голосования надзирал, обозревал, как и кто, за кого. Второй год вось думаю: может, подсказать Луке декретный налог на занадта активных избирателей ввести?

В самом-то деле, молодые и те, кто смалу постарше, оба раза шли досрочно голосовать, словно бы казенную повинность исполнять, подать внести, крепостной оброк заплатить из-под палки. Нехотя, скучно, хмуро, туча тучей. Галочку поставить в квадратике и с плеч долой тоскливую неприятность. Напротив, дряхлое старичье вовсю восторгалось, радовалось, упивалось действом.

Какая-то, в чем душа, древняя ледащенькая старушонка 1927 году от роду, с блаженной улыбочкой проголосовав за некоего палатника, во всеуслышание здравствовать Луке пожелала. Каб дожил до ейных преклонных годков и младшенького сыночка Колю на свое президентское место определил на радость людям…

От ее дуже развеселых словес даже заматеревших непременных членов участковой комиссии, видавшие всякие избирательские виды, перекосило, передернуло…

Тут-то Двинько увидел, смекнул, что здорово перегнул палку в этаком сравнительно-физиологическом очерке сучасно белорусских политических нравов. Не при политэмигрантах и заправских врагах государства лукашистского будь сказано! Потому как Евген заледенел лицом в неподвижности, сжав сразу набрякшие венами кулаки; Тана зверски ощерилась и змеиным движением провела правой ладонью по левому предплечью; Змитер пластично и уверенно повел кистью руки к сердцу, во внутренний карман пиджака полез, точно за пистолетом на боевом взводе или за гранатой потянулся. Даже ранее дружелюбно улыбавшийся Мишук неприятно осклабился и рассержено покраснел.

Евген быстрее всех по-хозяйски взял себя в руки. Вернее, волевым усилием ослабил напряженность, проронил, безрадостно усмехнувшись:

― Не знаю как кто, но я с десятого года на государственные выборы не ходил. Обходился без тому подобных официальных церемониалов и ритуалов.

После наново взял бразды правления праздничным столом и рождественской вечерей:

― Поэтому аполитично предлагаю, шановные! Незамедлительно распробовать мой ромово-фруктовый салат с мороженым!

Одарка, принеси-ка, будь ласка, он у меня в морозильнике доспевает. Тана, давай-тка твоими десертными тарелками из Голландии шляхетно воспользуемся. И богемские креманки, коли ласка, достань из кухонного шкафчика.

«Дом Периньон» девятого года под салатик за-ради Рождества и наступающего Нового года еще будем? Тихенька, каб пробка не в потолок и не в пол к соседям снизу. Бо час поздний.

Лизка! Ромовый салат «Джамайка» не для детей. Шагом арш в ванную, марширт! И на боковую, эрсте колонне. Киндер шляффен, чтоб спала сладко-сладко, когда я из Семиполок вернусь. Обещаю, сон тебе приснится замечательно сказочный.

― И про эльфов, дядь Евген?

― Куда ж без них христианину податься? в ночь-то за Рождеством?..

Едва Лиза ушла, чтобы поскорее лечь спать и увидеть обещанное, Двинько взялся за собственную реабилитацию в глазах благородного дарницкого собрания. Не мешкая рассказал новенький, свеженький, крайне непристойный анекдот только для взрослых про президента Сашелу. Его он давеча присочинил специально к новогодней ночи в семейном кругу за рубежом, с адекватным переводом соли и сюжета. Но тут, была не была, пусть будет сегодня, раз пошла такая пьянка, и он чуть было не испохабил близким людям веселое Рождество. Оттого и почтеннейшую публику он повеселил достойно. Смеялись, хохотали все без исключения.

А ён ім яшче адразу палітычны жарт амаль па-беларуску. З пытаннем і адказам:

― Ці будзе калісьці на Беларусі нашчадак Лука Другі?

― Ніколі, ні Колі ні Мыколы…

Профессиональным сочинительством и публикацией политических анекдотов Алесь Двинько занимается с начала девяностых; до того, по его словам, выступал преимущественно, как любитель-кавээнщик. Авторство одних шуток он признает: например, смешного до колик стильного гротеска «Санчо с ранчо из Дроздов» или новогодней фельетонной фантазии «Коза в дом». От некоторых других политизированных реприз и каприччио наотрез открещивается. Так и не признался, не он ли сочинил хлесткую предысторию строительства нового здания Нацбиблиотеки?

«Верно, помнит, как в 2005 году по уголовным статьям 367 и 368 в части первой его шибанули нехилым денежным штрафом, припаяли почти три лимона за клевету и публичное оскорбление Президента Республики Беларусь».

К ночи о вышеупомянутом, с юридическими маюскулами на письме, подумал адвокат Коханкович, хранивший в памяти не столько дней минувших анекдоты, сколько подробные досье на именитую клиентуру уровня писателя Двинько.

 

Глава шестьдесят вторая Что нам дано, то не влечет?

В понедельник пополудни Мишук Коханкович улетел домой в Минск. Не у всех же досточтимых клиентов по-европейски настали рождественско-новогодние каникулы и отпуска? К его большому мысленному сожалению, «не вся Беларусь в Европу, и не все терпилы в жопу… в траханной юрконсультации на Красной».

До того у него состоялась весьма конфиденциальная беседа с Евгеном Печанским, с почетом сопроводившим гостя в аэропорт Жуляны. Евген конкретно и деликатно озадачил Мишука целым рядом негласных поручений и проверок. «Как говаривал по-еврейски покойный Лева Шабревич, слова к словам, грошик к грошику…»

С Вольгой Сведкович по-аудиторски Евген переговорил дважды до ее отъезда на Беларусь, внимательно выслушал, поставил оперативные задачи. В то же время Алесь Двинько прочно засел в Семиполках в неустанных писательских трудах. Второй том пишет, материалы собирает, набирает виртуально о Второй Восточной войне.

«Михалыч ― почетнейший гость. И Глуздович реально одобряет присутствие очень важных персон в Семиполках. Охрана и обслуга меней расслабляются и оттягиваются. Водку кушают в меру, беспорядки нарушают умеренно…

Тана с маленькой Лизой в Будапеште, Змитер в Гамбурге, маленько. Поездки мною проплачены. Одарка авансом огромаднейший журнальный очерк о трех политэмигрантах ваяет, валяет. Все в разгоне и при делах… Так мы будем Луку-урода валить или нет?..»

В рождественскую неделю Евген кроме закупки новогоднего провианта и пищевого сырья подводил итоги, подбивал баланс, почитай, минувшего года, составлял перспективный план на будущий год. Читал, размышлял, сколь ему свойственно, по-белорусски и по-русски.

«…Ключик, надо полагать, от полного досье Марьяна Птушкина из рук в руки мне сегодня на Бессарабке передал бывший сослуживец Петрусь. Завтра заеду в нужный банк и, вероятно, кое-что вскроется завлекательное… помимо ячейки в хранилище…

…Зазря это Татьяна грешит на Ольгу. Дескать, столбом телеграфным стояла, варежку разинула, женское разводное влагалище раззявила. Девчо гормонально соображает не хуже своей взбалмошной, верней, бесшабашной сестрицы в экстремальной обстановочке. Не расторгуй-манда, ухватила-таки дамскую торбу вдруг упокоившейся Евдокии. А в торбочке вложение ― приметный перстенек на три карата случайно так завалялся… помимо цифрового диктофона, которым всегда пользовалась хитрожопая покойница для записи деловых переговоров. Одна улика долой, зато другую мы очень кстати… ювелирно запустим в многотомное уголовное дело об аналоговом убийстве адвоката Шабревича, с отягчающими…

Итого, в кредите нам дано два, нет, три богатых схрона с оружием. Причем в первом нашлось и станковое, и зенитно-ракетное чисто армейское вооружение. Экое незаурядное наследие привалило мне на баланс от старшего поколения! Завлекательно, однако…»

Наряду с завещанным оружейным складом в подвале дядюшкина особняка в Боровлянах, Евген обнаружил, получил точные сведения о тайно складированном легком и тяжелом стрелковом оружии, средствах спецсвязи в родном доме на Ильича. Его, их, ему еще предстоит обревизовать, инвентаризировать.

«Замаскированный ход ведет из древнего бомбоубежища, деликатно уведомляет электронной почтой с того света покойный Алексан Сергеич. Послано любимому племяннику с полугодовой задержкой, программно по таймеру, из облачного хранилища, закодировано, ключи наши с ним старые, прижизненные… Они же подходят к его сверхсекретному политическому досье, о котором он не сказал даже Алесю Двинько…»

Послание от дядьки Сергеича не стало для Евгена Печанского совершенной неожиданностью. Когда-никогда Двинько об оном состоятельно предуведомил с прочими следственными частностями, о каких он знал, догадывался или намекал. Тогда как предновогодний визит вольного русско-белорусского стрелка Германа Бахарева тотчас вышел лицеприятным военным сюрпризом. Как-то забылось о том, о нем, о солидной рекомендации питерского брательника Севастьяна и московского пострела Ваньки Буянова.

«Ростов-папа, в кредит и дебет, а Киев ― летописная мама городов русских… Они сошлись…»

―…С ПЗРК «Игла», хлопче, совладаешь?

― Лёгка! Могу даже сержантом-инструктором.

― А с тяжеленьким «утесом»?

― Без особых проблем, Вадимыч. Но противнику крупнокалиберную проблематику сходно гарантирую, если хорошо обучу кого-нибудь вторым и третьим номером.

― О твоей, Гера, снайперской специализации поговорим отдельно. Скажем, в морозном и снежном январе, пока я буду партизанскую белорусскую думу думать.

На встречу с нами Нового года застанешься?

― Приглашаешь?

― Почему бы и нет? С командой познакомишься, сойдешься за рюмкой чая…

На постой по-простому встанешь завтра у охраны в Семиполках на хате у того самого олигархического Глуздовича. Будешь деда Двинько ко мне в Дарницу почтительно подвозить. Ты инструктор, он тоже… Его позывной ― «Экза».

― А я ― «Герасим», но не тот, который Муму утопил. Собачка лаяла на дядю фрайера, ― выдал смешным речитативом Герман.

― Зырит урка ― фрайер на майданчике, ― в тон Герману спел, пошутил Евген.

― Ну а какую-никакую ненавязчивую работенку в Киеве мы тебе подыщем, Гер Юрич, будь спок…

Герман и Евген эдаки добре засели, много чего усидели, приговорили нескучно вдвоем в дарницкой штаб-квартире в среду вечером.

― Я без чаю не скучаю, товарищ командир, мне бы водочки…

Сказано ― разлито. Пусть в свою рюмку Евген Печанский особо не подливал «Абсолюта».

«Герасим», плюс «Сымонка», «Базыль» ― на благо ротная компания наклевывается, не велька, але бардзо пожондна. Коли никто из них не сдаст, не продаст. Но то вряд ли. Такие вояки-мокрушники в опасных связях с державой сначала предпочитают поиметь от нее наличкой. И побольше! Только потом, внимательно изучив, прошерстив, не фуфельные ли баксы подсунули, проникшись цифирью и текстом на зелени, начинают с начальничками о Боге разважать. In God we trust, the rest ― in cash!

Надо бы сказать Тане со Змитером, каб позывные себе сочинили в шерсть…

Вось так вот, партизанам почестно быть карателями…И на святки не гадай, но планируй в драйв…»

В последнее время Евгению Печанскому весьма пришлись по душе многозначность и многозначительность по-английски и по-русски слов «драйв» и «драйвер».

«Чего-ничего не вышло у нашего старичья, в кайф и в драйв удастся молодым!»

Канун Нового года Евген провел изумительнейшим образом. Раньше-то в последнюю неделю, ― «конец года против шерсти!» ― неотвратимо и непреоборимо наваливалась какая-нибудь срочная работа. Или нудная отчетность, какую ну никак нельзя отсрочить, отложить на следующий год в бюрократическом ящике стола, спрятать в пыльной картотеке, внести по-быстрому в досье, в базу данных и забыть. Теперь же у него полноценные рождественские каникулы, душевно без заморочек, длительно.

«Хай тебе в Киеве политэмигрантом…»

Хорошенько подумав на досуге, Евген принял решение повременить с переносом разных уголовно-политических дел в международные судебные инстанции. Змитер с ним согласился.

«Старшому по-командирски виднее. Тем более, адвокаты бабла потребуют непомерно, навалом. Один Мишук чего стоит! Дружба, она ― конечно же, френдшип, а денежки юристам извольте по таксе за час работы и простоя…»

В четверг 29 декабря Евген ритуально священнодействовал ― по-новому украшал, доводил до совершенства, до идеала живую и большую европейскую елку в дарницкой гостиной. Гармонию наводил, эстетично баланс сводил с учетом гамбургских блистательных приобретений.

Он и Змитера тем увлек, тоже вдруг ощутившего, что такое рождественский отдых по-европейски. Что Новый год для истого газетчика, праздников и будней не различающего, если издание идет по жесткому графику? Это у читателей свято выходные дни, каникулы, а у него сплошь и рядом ― работа. Каб им, разлюбезным, было чего словесно почитывать.

Лиза, Тана и даже Одарка также не остались в стороне от новогодних праздничных настроений, предпочтений в благословенной Дарнице. И они восторженно включились в прекрасную, чудную настроенность на встречу новолетия, всем обещающего несомненные чудеса, исполнение заветных желаний, чаяний, уповании и многое другое в лучших чувствах добрых людей, неспроста придумавших отмечать Новый год. Не правда ли?

30 декабря Евген, словно старый год, проводил Алеся Двинько в Лондон. Распрощались дружески с наилучшими взаимными пожеланиями в канун наступающего новолетия от Рождества Христова. Договорились конфиденциально и сокровенно свидеться в Менске. Точную дату согласуют дополнительно. У растроганного прощанием Двинько ажно глаза повлажнели.

В тот же день Евген в добрых помыслах и думах отчасти продолжил, но и приступил к другим любимейшим кондитерским делам, к иным вкуснейшим приготовлениям к новогодней вечере на шесть призванных персон в Дарнице.

Позывной, ею только что придуманный, Тана сообщила Евгению на кухне с утра 31 декабря:

― Я буду, с твоего позволения, «Наткой», Вадимыч.

― Производное от женского имени?

― Да нет, думаю, повелительное наклонение: нате, пипец на вате, получи и распишись, на-тка. Вось в голову пришло…

― Принято.

― Aye, aye, sir!

Вслед за «Наткой» в дверях кухни прорезался «Грай». Это Змитер выбрал себе белорусский позывной, намекающий на профессиональную деятельность.

Меж тем сам Евген стал для своих прозрачно «Ауди». Иным же ― иномаркой.

Ради праздника Евген Печанский почитал за благо сделать все-все мастерски изысканно и красиво. Вкусно и здорово, маркировано по правилам приготовить он в состоянии в будни. На скорую руку, беспроблемно. Но взыскательная праздничная снедь поочередно и вместе требует времени, неторопливости, тщания, терпения… И любви! Не к одному лишь делу от мастеровитых рук своих, но к ближним и к близким, кого он тщательно готовится потчевать и ублажать. Не вотще, не втуне и не всуе. Эх, угощу!

«Цель ясна, задачи поставлены. Работаем!.. В этом году и в наступающем… по всем белорусским фронтам… В тылу врага и на передовой, на линии огня…»

― Настоящая война и правильная авторская кухня на сам-речь технологичны, Тана, мэм…― глубокомысленно он озвучил кое-какие не только свои уж намерения на сегодня и на будущее, ухватисто разделывая отменную баранину.

― Законно, командир, сэр! Мяско по-нашенски разукрасим правильно, искусно, с любовью. Из седла дипломированного барашка. В череде, что в лобок, что по лбу! С шампанским шляхетно подадим!

― А то! Как-никак нормальный Новый год делается на кухне. В преддверии и накануне.

Чуть завечерело, в самый канун календарного новолетия, у них было почти все готово. За исключением двух-трех перемен горячих блюд, требующих вкусного употребления с пылу гриль-духовки и с жару мультиварки. Поистине оттого, или же в собственном законном порядке естественных причин и закономерных следствий, новогодний праздник в Дарнице дивно удался, состоялся счастливо и великолепно.

Happy New Year to us all! ― употребим международный английский в стиле уместно и совместно с нашими героями и протагонистами.

С Новым годом, с новым счастьем, вас и нас!

 

Глава шестьдесят третья Разумный толк без пошлых тем

Первого января наступившего года до полудня и малость после него дарницкое общество провело в сладком и приятном ничегонеделанье. В основном за продолженной легкой трапезой со скороспелым горячим гарниром.

― Dolche vita, far niente, ― радушно определил этакое состояние и отдохновение Евгений Печанский, не чуждый языку Петрарки, будь то аморе и амаретто. ― Тортик мой с миндальным тестом в самый смак пропитался, доспел до кондиции, очень рекомендую. Искусительно и соблазнительно…

А мне, признаться, по вкусу вчерашние, после праздничка, разносолы. Те же салатики из креветок или крабов с овощным наполнением, или холодные котлетки по-киевски. Некая благородная искушенная выдержанность в них появляется на другой день. Ненавязчиво, с холодком… Не так ли на ваш особистый густ, посполитая громада?..

Гастрономическую разговорную тему, риторически предложенную Евгеном, никто почему-то по-республикански не поддержал. Даже Змитер с его безупречным кулинарным слухом. И Тана, обладающая хорошо поставленным поваренным голосом, равнодушно промолчала.

«Эх, Михалыча бы сюда! Дай Бог ему здоровья и решительности в предержащем году», ― в том же неизменном прекраснодушии подумалось Евгену, и он по ассоциации сложносочиненно перешел к вопросам литературы с киноискусством. Хотя повел речь издалека, от излюбленной гастрономии.

― А я, знаете ли, панове, люблю поработать со свежим, еще сырым мясом, пускай с кровью, прикасаться к нему. Упругий волокнистый запах на разрезе прочувствовать. Отрезать рационально, слегонца отбить, умягчить душистыми специями в порционной подаче свеженину.

Безусловно, ароматное парное мясо у нас в городе не всегда под рукой. Но случается и свеженькая духмяная сырьевая убоина к шляхетному застолью. В праздничном благовремении ее не отрицают. Кроме жестоковыйных вегетарианцев и отпетых травоядцев, все едят свеженину, когда приготовлено по правилам, предложено с этикетом. Обусловлено всем по душе правильный кулинарный результат. Но очень многим, однак, дуже не по нутру необходимый поварской процесс.

Будь то кровопролитие, расчленение на бойне, на кухне, будь то в оперативной обстановке со схожим препарированием и разделкой свежего человечьего мяса, ― парадоксальным сравнением Евген вмиг привлек дотоле рассеянное внимание сотрапезников.

― О каннибализме речь не идет, вы понимаете, я говорю об извечной людской войне на уничтожение человеческой плоти и крови. Большая часть многостраничных романов, повестей написана и пишется об этой убийственной войне: человек против человека. Точно так именно о ней же снято большинство полноразмерных художественных кинолент различных жанров.

Так было, и так оно будет впредь, ― дедуктивно обобщил Евген и неспешно, с подходом обратился к индуктивным эллиптическим частностям. ― При том при всем львиную долю этих фильмов и книг явно состряпали некомпетентные гуманисты и безграмотные пацифисты. Потому как у них военные пироги тысячекратно тиражирует, печет сапожник, зато армейские сапоги копировально на широкий экран тачает пирожник. И это независимо от колоссальной степени дилетантства или микроскопического профессионализма, какие они обнаруживают в общей теме человека вооруженного, владеющего специальными орудиями убийства.

Они и умрут счастливыми, так и не узнав, чем магазин отличается от обоймы, где спусковой крючок, а где курок. Я, кстати, намедни убойно прочитал у недоумка имярек про некий спусковой курок.

― Вадимыч! ― не преминул вставить ехидные пять копеек Змитер, ― при всем моем уважении к тебе, темка абсолютной оружейной безграмотности у лохов из писак, редакторов, сценаристов, режиссеров ― это пошло. По крайней мере в нашем ближнем кругу, пошла бы она, они, куда поодаль.

Ты лучше говори о том, с чего начал, не растекайся изустной мыслью по столешнице. Я догадываюсь, откуда и куда ты клонишь. Давай, отец-командир, ближе к расчлененному телу и оперативному делу. Для вящего аппетита!

Евген хотел было высказаться на вечную тему: а кто тут у нас такой умнейший из салабонов? Но решил проявить толерантность и терпимость.

― А я о чем вам толмачу? О той же кухне, о готовке, о ее внешнем виде и запахе.

Без различия, что идейные милитаристы, что убежденные пацифисты, у них нам случается увидеть, прочитать любительскую чушь, будто при виде свежего трупа, от разлитой крови их персонажи обязаны харч метать, наизнанку желудок выворачивать, блевотиной захлебываться. Наткнется такой на окровавленное тело, обязан изблеваться. И того хуже ― некто сам убил, зарезал, раз и проблевался. Или настрелялся до упора ― опять проблеванец.

Двинько как-то насчет этого общего места современной массовой культуры прошелся иронически, когда писал фантастику. Но не объяснил всерьез, что же заставляет лохов, безграмотных в военных и в полицейских делах, перенимать друг у друга подобную ерунду с непременным рвотным рефлексом. Не по жизни и не по делу.

Глядишь, вскоре начнем профессиональное кино смотреть, бестселлеры читать, как хирургов после операции неудержимо тошнит от запаха свежей или успевшей свернуться крови на перевязочных материалах.

― Насчет медиков не видела, не читала, но тошниловка в боевиках и в детективах мне частенько попадалась. Быдто так и надо, мол, все мужчины делают это, ― задумчиво поделилась обширными читательскими наблюдениями Тана. ― Без разницы в мелкую розницу этим торгуют на английском, на французском, на русском. Впаривают чушню, точно бы закон человеческой природы.

― Во-во! ― энергично подтвердил Змитер. ― У россиянских писунов-ксенофобов, патологически ненавидящих Америку и Европу, синдром неукротимой бойцовской проблевки тоже частенько встречается. Вместо боевой гормональной эйфории и пушкинского упоения в бою. Видимо, тематических голливудских и французских блокбастеров, триллеров насмотрелись.

Пожалуй, немыслимый эметический рефлекс у них считается не менее распространенным, чем редкостное умение уродски задирать, выгибать, заламывать только одну бровь. В той же популярной корзине ― тератологическое шепелявое шамканье, когда один-два передних зуба кому-то сюжетно выбьют.

Герман Бахарев и Одарка Пывнюк предпочли умно слушать, а не говорить. Они оба изучают в толк и впрок собеседников. Правда, с разными целями. Один присматривается к партнерам, стараясь понять, куда же его занесла нелегкая военная судьба, солдатская фортуна. Другая вживе наблюдает за героями своего проникновенного очерка. Пусть говорят миленькие! Чего-нибудь да сгодиться для психологической характеристики и объяснения мотивов их жизнедеятельности. Нынешней, предыдущей и предстоящей.

― По ментовской правде сказать, ― вновь взял ораторское слово Евген Печанский, ― добре лежалый трупак и хорошо вскрытые, освежеванные человечьи потроха, кишки пованивают тошнотно, спору нет. Но терпимо в натуре, коли не дышать через нос.

― А ведь раньше никакого такого мифологического рвотно-конвульсивного рефлекса не было, ― Тана взялась развивать оригинальную застольную тему, подлив себе из графинчика импортированного настоящего изумрудного шартреза в хрустальную рюмку. ― Например, в натуралистической школе французской литературы XIX века. У детективщиков-индуктивистов и реалистов литературного уровня Эмиля Золя и Эжена Сю нет никакой блевотины при одном лишь виде свежего или протухшего людского мяса.

Знать ничего не знали, ведать не ведали о столь потрясающем поведенческом акте благородный шотландский сэр Артур Игнатиус Конан Дойл, доктор хирургии и его сыщик-наркоман Шерлок Холмс!

Язвительному и ядовитому мнению Таны Бельской можно вполне доверять. Как-никак, помимо знаменитых английских историй о лондонском частном расследователе, всего именитого Золя, то, чего с большего удалось достать на французском, она прочла еще на пятом курсе юрфака БГУ. Его роман о строительстве финансовых акционерных пирамид в Париже позапрошлого столетия она, не как бы между прочим, но читала от корки до корки, подчеркивая карандашиком понравившиеся методы, образы и выражения.

― Если же припомнить древнеримские источники, ― щегольнул стройной эрудицией и образованностью Змитер, ― у Гая Светония Транквилла мы находим, как цезарь Вителлий, проезжая возле поля недавней битвы с неубранными, по-всякому расчлененными телами, по-другому тогда не воевали, глядя мимоходом на павших воинов, выразно заявляет следующее. Труп врага хорошо пахнет! По Светонию военный император Вителлиус был не дурак попить-покушать. Вот и пустили они вдвоем эту императорскую крылатую фразу, затем растиражированную рыцарскими романами средневековья.

― Зато у москальских писарчуков магической фэнтези, ― тут-то, не смолчав, вмешалась Одарка, ― бравые герои, расчленив, раздербанив десяток-другой вражин, так приключается, и блеванут по-крупному прям на месте драки с холодным оружием. Нибудто рыцари, обожравшись убийствами, после срыгивают. Вона как!

К ее сведениям тоже стоит отнестись со вниманием. Она здесь всем в дарницкой компании, не только Евгену поведала, что состоит в больших любительницах фэнтезийной беллетристики. О мечах и магии немало прочла, прониклась в оригинале по-английски. Даже несколько раз живьем поучаствовала в костюмированных ролевых играх на природе. С киевским баламутом Дартом Вейдером, пускай он из другой оперы, по-дружески знакома.

― Кто первым замутил, запустил эту литераторскую парашу о блевотине, я не знаю, ― не мудрствуя лукаво признал Евген, ― Однак, думаю, произошло это и пошло в массовую культуру где-то во второй половине прошлого века, когда в народе стали подзабыты физиологические детали и подробности Второй мировой войны. Тогда как попсовые антивоенные и антиоружейные настроения стрюцких шпаков и штафирок начали преобладать над здравым военным смыслом издревле вооруженных наций.

Думается, так проявляется групповое бессознательное лицемерие во главе угла. В том же знаковом углу ― беспредельная зараза коллективного ханжества, глупости и тупости. Один дурень вообразит, полудурни повторят. Или некий разумник идеологически измыслит, другие яйцеголовые умники гуманистически подпоют в хоре. Дурачье мирное уши развесит, зенки в кайф заплющит.

― Не исключено, следуя стереотипам, ― вдумчиво добавил Змитер, ― эти выдумщики-тошнотники, так подражательно подчеркивают свое гуманистическое неприятие смертоубийства или пошловато бессознательную ненависть к человеку вооруженному.

Определенно, хочу сказать, властвовать над разоруженной нацией есть врожденное свойство диктаторских и полудиктаторских государств, у диких и полудиких людских племен с народами. Либо над теми оболтусами, кто усреднено недоразвит.

― Средненько подготовленный человек без оружия ― дешевка! ― выпалила сердитое определение Тана. ― Как если б индийский кофе недорастворимый. Я однажды этакую отстойную срань в офис прикупила, терпил кайфово кавой угощать, ― она припомнила былое, туманно задумалась…

«На упаковку-то не поглядела, дурница, какие местные об…сы где-нигде явный фальсификат, фуфло развесили, развели…»

― Мою каву «Арабику глясе» будем? ― вопросил Евген, принял общее задумчивое молчание за знак согласия и удалился на кухню. За ним следом Одарка в добровольные помощницы. Либо нацелилась на интервью, взять чего-ничего из богатой биографии главного действующего лица ее журналистского опуса.

― Тана, скажи, кали ласка, ты, сколько лет боевыми искусствами занимаешься? ― проникновенно поинтересовался Змитер, когда морозоустойчивый Герман вышел освежиться, покурить в застекленной лоджии.

― В шляхетном обществе о возрасте женщину спрашивать не принято, ― она прохладно отозвалась, воединым плавным текучим движением подалась вперед, покинув глубокий мягкий кожаный диван, встала. ― Поскольку мы сверстники, тебе, хлопче, отвечу: у меня с шести лет ушу, с десяти ― фехтование, с четырнадцати ― конный спорт и стрельба из мелкашки. И потом все такое прочее, с партизанского бору по сосенке.

После кофе Одарка и Герман засобирались в город по-центровому. Любимую Одарку поджидают, жаждут увидеть любящие батьки-родители на продолжение новогодних празднеств. Тем часом у Германа многопьянственная новогодняя встреча в кабаке с однополчанами из его добровольческого батальона, из «Киевской Руси».

―…Как тебе «Герасим», спадарыня «Натка»? По-твоему докладно, по-женски интуитивно, скажи-ка, стучит хлопчик? ― мнение Таны по данному вопросу также интересовало Евгена, пока он протирал бокалы, открывал шампанское надлежаще легитимного генезиса.

― И да и нет, сэр. В СБУ он, возможно, докладывает, сэр, если спрашивают. Или спросят когда-нибудь, законно и подзаконно. Москалям сдаст, коли купят за пригожее бабло на бухло. Но хрена лысого от него чего-нибудь выведают лукашисты на шару. Бесплатно, в счет государственной подати такие мальцы как он, не продаются, в наймы, в батраки не сдаются.

Исходящих гражданских долгов перед РБ твой «Герасим» не имеет, а вот она ему кое-что задолжала по уголовной части, по статье о наемничестве один-три-три. Я поутряни проверила, некто Бахарев Г. Ю. значится у меня на фирме в старой базе данных на предмет вербовки. Значит, и в КГБ засвечен пошлым усердием моего свекра Хведоса.

С виду наш новый корешок чисто славянский шкаф, который громко падает. Но ведению рукопашного боя обучен, я вижу, и месить кого-никого ему случалось. Рыжий-рыжий, конопатый, йе-йе девушку, саперной лопатой…

Так теперь скажешь, расскажешь, батяня комбат? Чего случаем задумал-то сложноподчиненно?

― Как чего? Все будет просто и технологично. Будем валить хамзивого Луку-урода, сверху вниз, ф-и-и-ть, ― Евген экспансивно показал сжатым кулаком с опущенным большим пальцем, как это должно выглядеть. ― Быть может, снизу вверх, бах и ах!

― Давно пора, ― ворчливо отметил Змитер, не требуя каких-либо немедленных пояснений к задуманному.

― Ибо лестницу метут сверху, моют снизу, ― рачительно и домовито, цитируя, возгласила Тана вполголоса. Она эластично потянулась, повела плечами, грудью… Но от крепких неженских слов и присущих ей выражений на сей раз воздержалась.

― Ну, за Новый год! ― по-киношному распорядился ходовым тостом Евген. ― На смерть врагам, шляхетным людям на здоровье!

 

Глава шестьдесят четвертая И гордость и прямая честь

На Варшаву Змитер уехал поездом, тронулся в путь на зимних каникулах двумя днями позднее в мечтательном, в приподнятом праздничном настроении. «Йо-хив-хо! Сыграем по нашим честным и частным правилам. По-шляхетски с честью!» Он неизменно и несказанно гордился собой, соратниками, совместными умопомрачительными и головокружительными планами.

Слегка, допустим, сказать самому себе, его огорчает немногое. Не велика беда, коли немалая конкретика, в теме и в реме ими обсуждаемая, отныне не подлежит ни малейшей огласке. «На жаль, не для печати… строго секретно, ограниченный круг лиц…». Записи также надо вести осторожно, скрытно, с глубоким шифрованием. И болей полагаться на речевую память, запоминать на сегодня тактически, на завтра оперативно. Притом на будущее стратегически не забыть бы обо всем, что необходимо должно произойти, почему и как нашло, найдет воплощение от намерений и замыслов к действительности.

Когда-нибудь он об этом, не исключено, напишет умную книгу, скажет прямой речью на пресс-конференции, на презентации, открыто введет в информационную реальность. К явному довольству своих и к бессильной ненависти чужих. Кого едва ли достойно счесть за людей. «Пасутся мирные уроды… у телевизоров, уставившись в мутный экран мерцающих отражений смутного времени…»

Змитер Дымкин отлично заархивировал, создал в голове резервную копию, сохранил в уме, в долговременной памяти, как и что им с Таной разумно и контрастно растолковал первого января Евген. Он тоже четко видит по сюжету четыре круга действующих лиц и исполнителей впору задуманного, ко времени начавшего осуществляться. По чести сказать, подумать, он бы разместил их несколько иначе. Кое-кого поближе, кого-то подальше.

«Однак Евгену по уму виднее. И быть по сему…»

Зато он, Змитер Дымкин-Думко, по происхождению Владимир Ломцевич-Скибка, вчера супольно, с истинно шляхетским гонором изложил, уложил в строку необходимые резоны и последствия устранения Луки-урода. Как сейчас все помнит!

―…Поимейте в виду, мои ясновельможные, ― тогда назидательно выделил Евген, ― нам бы втроем лепей надолго остаться неизвестными героями, которые умудрились при жизни не вляпаться в историю. Посмертно, спустя полсотни лет, ради Бога! Сможем войти куда будет угодно благодарным потомкам или проклинающим нас выродкам наших врагов.

На данный момент мы триедино составляем ядро, первейший ближний круг. Представляться друг дружке, расшаркиваться, козырять, каблуками щелкать, надеюсь, нам не надо. Мы полностью в теме и при делах. В дебет и кредит.

В качестве непосредственно приданных сил с нами работает второй круг. Кое с кем вы знакомы, скажем, с Герасимом по имени и позывному без кавычек. Сымонка и Базыль подключаться в середине месяца. Возможно, еще кое-кто. Свое место и прочее нам приданные четко знают, но не более того.

Третий круг включает поддерживающий личный состав. В него я отнес Корнея, Экзу, Любку, Акбу. Кто есть кто, догоните по ходу подготовки. То, что им нужно, мы сообщим.

С четвертым кругом мы взаимодействуем без каких-либо оперативных позывных. Предоставляем им лишь ограничено необходимый минимум сведений. Практически мы используем их втемную по отношению к нашей цели и боевым задачам. Ту же Дашутку или Мишука…

Мне необходимо довести только для вашего сведения и видения, ясновельможная громада, что в моем распоряжении имеются два секретнейших досье, частично перекрывающие и дополняющие друг друга. Первое бережно собрал полковник Александр Печанский. Второе соорудил, выстроил по кирпичику аудитор Марьян Птушкин.

Подчеркиваю, в случае моего неудачного выхода из игры ― тяжелое ранение, плен, смерть ― полный доступ администратора к означенным убойным файлам получает Змитер. О зарезервированной мною системе передачи документов, хлопче, узнаешь чуточки погодя.

В приоритете о важности обоих досье для нашего общего дела. Рассудите сами.

Оба они начаты в 1998 году, поскольку так или иначе связаны с безуспешной попыткой генерала Захаренко, бывшего руководителя МВД, организовать покушение на Луку и устроить отчасти дворцовый, отчасти общегосударственный переворот. Себе генерал милиции Юрий Захаренко, как положено, уготовил президентские регалии в наполеоновском планировании. Новая должность вице-президента предназначалась депутату Виктору Гончару. На пост премьера Захаренко наметил поставить Тамару Винникову, смещенную Лукой с должности председателя Нацбанка и к тому времени находившуюся в Лондоне после кратковременного пребывания под стражей в Американке.

Интригующих фигурантов в том деле хоть дорогу ими мости оттуда до Володарки. Сплошь мажоры! Один другого стоят!

В качестве одного из основных вариантов устранения Луки в 1999 году Захаренко и высокопоставленные заговорщики из президентской администрации и правительства предусматривали спецоперацию, в результате которой бессменному главе белорусского государства надлежало бесследно исчезнуть.

Материалы из досье полковника Печанского также свидетельствуют и поясняют, каким образом президент Лука сумел упредить генерала Захаренко и какие превентивные силовые меры он предпринял…

Змитер Дымкин и ранее воспринимал в образе должного и непреложного старшинство Евгена. Его не смутило, как старшой посвящает их с Таной далеко не все обстоятельства предстоящего им грандиозного дела. Каждому воину свой маневр!

«Что ни скажи, Евген ― отец-командир. Сначала сам-один говорит, каб не сбивать с главного сенсу, коли с частностями будем разделываться по мере поступления вводных от командования и противника».

Для самого себя и для партнеров Змитер Дымкин-Думко тоже позавчера выделил главное в белорусских вопросах, напрямую затрагивающих их ближний и тесный круг.

«Какие мы ни есть, умные-разумные, любимую мелодию в три аккорда можно послушать в неоднократном воспроизведении… или даже закольцевать ее шумовым музыкальным фоном. Сенсорно, сенсационно и сенсуально…»

―…Ей-ей, не век же нам вкруговую оставаться в эмигрантах, ясновельможные?!! Думаете, кому-то из нас удастся стать полноценными америкосами альбо аккордно хохлами?! ― экскламативно вопрошал позавчерашним вечером Змитер.

― Гляньте на украинских совков, раптам оказавшихся в презираемом меньшинстве. Их, конечно, много, но в Украине они сейчас ― иммигранты и гастарбайтеры без маломальской перспективы групповой социализации.

Без державного Луки мы играючи покончим с судебными формальностями, нынче нам не позволяющим легально вернуться на Родину с заглавной буквы.

С Лукой-уродом надо буквально кончать! Если почестно не мы, то кто?

Вся нынешняя белорусская держава держится исключительно на Луке. Не станет Луки, не будет и его преходящего политического режима. Главным образом именно им создано, взращено, выпестовано этакое разухабистое государство, и он лично держит его в собственных руках. Существующая РБ ― это Лука и ничего больше!

В то же продолженное время предвечная Беларусь и без предержащего Луки пребудет Беларусью. Ибо большинством белорусов вовсе не затребован патриархально батьковский культ личности Луки Первого и последнего. В чем особисто у меня нет ни грана сомнений.

На мою особную думку, без Луки отдалится и прямая угроза российского аншлюса. Не будет Луки, то вместо спонтанного аншлюса в Кремле станут долго думать о новом ставленнике, перебирать кандидатов, напряженно искать более сговорчивого своего сукина сына, чем теперешний охлократический начальник белорусского государства.

А подумайте, какой сокрушительный удар нанесет ликвидация царствующего и правящего Луки по неосоветским настроениям телезрительского быдла в России в Беларуси, по охломонам и обалдуям, тоскующим по Совсоюзу!

Не станет Луки, я уверен, то в скором времени появятся новые, независимые от белорусского государства эфирные и сетевые СМИ. Вновь пробудится естественный интерес к печатным изданиям в силу обострения политической ситуации и нагнетания напряженности в обществе, внезапно подвергнутом шоковой терапии.

Кто сейчас на Беларуси раздумывает о том, что Лука запрограммировано смертен?

Не сегодня, так завтра, послезавтра массовке запуганных и затюканных белорусов придется жить без него. Смотрите, скольких боязливых оппозиционеров и разважливых диссидентов-западников Лука до смерти застращал по гроб жизни! Само существование, тлетворное воздействие Луки и его лукашистов унижает, обезоруживает и развращает белорусскую нацию.

Уберите православного атеиста Луку ― и не станет духовного барьера, смыслового железного занавеса, доселе отделяющего белорусов от развитой христианской цивилизации, ориентированной на лучшее будущее.

Без красно-коричневого совкового Луки на Беларусь пойдут сильные потоки живительной иностранной помощи и содействия демократическим институтам. На порядок или в разы возрастут частные инвестиции в белорусскую экономику.

Вся Беларусь воспрянет без Луки-урода. Ажно немалая частка тех, кто вынужден за него много лет голосовать и перед ним прогибаться. Те же чиновники, менты, вояки.

Ведь нормальное, без виляний сближение с Западом, вступление в НАТО откроет невиданные, небывалые ранее возможности белорусскому войску, волей-неволей попавшему на передовые позиции, перекрывая кратчайшее направление эвентуальной российской агрессии.

Устраните Луку ― и новый мощнейший импульс получат белорусский патриотизм, национальное самосознание, белорусские мова и культура. Поскольку чувство Родины с большой буквы существует в задавленном народе вне зависимости от того, кто у власти, или от идеологической кочки зрения.

Уничтожьте Луку ― и каждый белорус, любой белорусский подданный враз обретет благовестную свободу выбора, куда ему идти, куда ехать, двигаться. Или по-лукашистски по-прежнему топтаться на месте, митуситься, мотыляться между Востоком и Западом, ни вперед ни назад.

О свободном избрании исполнительной и законодательной властей, о независимости судебной власти, едва церемониально захоронят Луку, можно тут и не рассуждать, предвкушая разгул демократии. Альбо наступления на Беларуси благословенной эпохи прав человека, правового государства, всяческих конституционных свобод, гарантированных исчезновением того, кто имеет самодержавное право ими пренебрегать и злоупотреблять демократическими процедурами по своей прихоти.

Будет ли завтрашняя Беларусь демократией или олигархией, на нынешний день не имеет большого значения. Но, в чем я убежден, во что я верю, к дерьмовой охлократии, вылезшей из совхоза и навоза, она уж николи не вернется.

Без главного охломона и демагога Луки Первого исчезнет и позорный лукашизм в нашем гражданском обществе, в политике, в экономике. Всё и вся триумфально возвратятся на круги своя, в фарватер преуспевающей мировой однополярной цивилизации прогресса и устойчивого человеческого развития.

Удалите курсором файлик с Лукой и его отстойной, тормознутой луканомикой с концами в мусорную корзину ― и Беларусь станет полноправным членом информационно-технологического сообщества. Так как новые инвестиции из высокоразвитых стран не сразу, но с течением времени, бесспорно, обеспечат внедрение передовых технологий цивилизованного мира. Ну а уж чего-нибудь новенькое в науках и технологиях белорусы без державного Луки-урода сами-тка изобретательно придумают, сконструируют и запустят в производство, в патентованную частную собственность, курсопрокладчиком в жизнь…

Свою позавчерашнюю речугу путешествующий Змитер прилежно внес на цифровые скрижали жесткого диска, тщательно и глубоко зашифровал секретный файл на будущее.

«Let it be X-files. Not about aliens, I want to believe…»

 

Глава шестьдесят пятая В темный угол без хандры и сплина

На другой день после Змитера, несколько в ином, не в столь цивилизованном направлении выехал Евген Печанский. «С Украйны в москали и далей в потемках на Белорашку…». В приграничную зону на отполированном «шестисотом» респектабельного цвета «мокрый асфальт» его с престижем доставил Герман Бахарев. Евген, кстати, оказал ему протекцию, устроил на временную работу начальником охраны в одно из ресторанных заведений Андрея Глуздовича. Дальше Печанского неприметно подобрала на обтерханной красненькой «ладе-калина» Ольга Сведкович, с прошлого года без всяких-яких освоившая, трюх-трюх, маршрутец в темном углу. Там и тут, где сходятся делимитировано и покамест не больно-то демаркировано три государства и три несхожих домена. «В драйв уа, ру, бай».

Первоочередной оперативной задачей Евген имеет беспрепятственную транспортировку на Украину переносного зенитно-ракетного комплекса и выстрелов к нему. Самая пора позывному «Ауди» без грусти и печали порастрясти наличные оружейные закрома на Беларуси!

Как ни расценивай профессионализм приданного личного состава, но сам командир обязан знать и уметь обращаться со всеми силами и средствами, имеющимися в его распоряжении. Само собой не на практическом совершенстве искушенного профи, наводчика-оператора, но с большего, в доминанте понимать, в теории и на практике, что к чему в боевом применении ПЗРК «Игла».

В то же время, если в учебно-методических целях приобретать или арендовать такой приметный агрегат в Украине, то это означает досадную возможность привлечь к себе нежелательное докучное внимание. Не говоря уж о непроизводительных затратах. Тем паче, если закупать ПЗРК и ракеты к нему в Донецке у криминальных донов-ватников.

Систему транзита Евген заблаговременно продумал и раздал конкретные задания исполнителям. В том числе и себе.

Применительно, во вторую очередь, не повредит самому озадачено осмотреться на белорусской местности, провести рекогносцировку, вживе проницательно пообщаться лишний раз в круге третьем, поддерживающем спецоперацию.

«Во всем свой глаз ― алмаз, своя рука ― владыка, ― улыбнулся бородатой цитате Евген. ― Годится за-ради оперативной рутины. Ничего особисто нового, никаких велосипедов изобретать не будем, коли светло в ученье, темно в гробу».

Второе нелегальное пересечение границы РБ и дальнейшее следование по маршруту выдвижения не вызвали у Евгена прилива каких-нибудь особенных сантиментов. «Ситуация опять же штатная. Ровным счетом нечего внести в ажуре ни справа, ни слева…это покуль не менский ТВД аджорно…»

По сторонам ему глядеть особо не на что. Как-никак ночь на шоссе. А вперед на полупустынную зимнюю дорогу в Минск смотрит Вольга, виртуозно шоферит за баранкой. Попутно докладывает о результативно проделанной деликатной работе:

― Перстень Евдокии Бельской подброшен по назначению. Два блатных ёлупня, вообразившиеся неуловимыми киллерами, быстренько взяты под стражу, чалятся в ИВС, забойцы.

Подробности тебя интересуют?

― Чаму не?

― Тады слухай, ― снова перешла Вольга с белорусского на государственный российский язык для удобства доклада. Правда, специфическую соленую лексику опытных оперативников она почти не использовала.

― От скрытного проникновения на местожительство кого-либо из объектов я отказалась. Ни к чему потенциально светить не слишком надежную поддержку от моей фирмы. Разводить их предметом, якобы оброненным на пути растяпой, я не стала. Могли не клюнуть на старинное штукарство мазуриков. Поди, не дурни.

Пришлось прибегнуть к театрализованному шоу, в которое ни один следак ни за что не поверит. По счастью, объект, склонный к гетеросексуальной некрофилии, обретается штатным охранником в модном ночном клубе.

Выходила в малотрезвом виде из крутой «феррари». В расфуфыренном великосветском прикиде с макияжем. Порвала драматически тесную перчатку, аристократически ее кинула, сломала ноготь о дверцу, уехала с неприличной руганью. Звякнувшее колечко услужливый п…рванец прихватил. Навряд те вожделел присвоить. Халдейская служба в элитном заведении к добросовестности обязывает.

Через полчасика мобильно анонимный женский звоночек лейтенанту Одноземцу В. С. Не пришей к манде рукав, оторви и выбрось!

― Стоило ли засвечивать тачку и симку? ― переспросил Евген, не только ради того, чтобы поддержать разговор.

― На неизвестный звонок с телефона-автомата следователь Одноземец никогда бы оперативно не среагировал в течение получаса по тревоге. Но другой расклад, если чужим голосом докладывают со знакомого номера его осведомителя. Виктор сам брал, повязал подозреваемого чин чинарем с обыском и понятыми.

Естественно, тачка значилась в угоне, мобильник стукача, слуги всех господ, похищен втемную, оперативно использован дубликат его симки. Продано и куплено за пятёру рваных.

― Кто был за рулем «феррари»?

― Хорошая и эксклюзивная интернет-девочка по вызову на своем автомобиле. Иногда я ее поддерживаю супротив занадта наглых клиентов. Лишних вопросов не задает, трепаться кому зря привычки не имеет, рапорты гебешному куратору писать не любит, состоит в доверенных лицах у одного из моих проверенных человечков.

― Все мы люди среди своих людей, ― сдержанно промолвил Евген.

Он заранее определил Вольгу на периферию третьего круга с разграфленными задачами. Да и теперь в том мало сомневается, рассматривая на экране ноутбука сектора, пересекающиеся стрелки, связи в окружности оперативной социодиаграммы. Так он геометрически закодировал, расположил внутри задействованные в планируемой операции силы и средства, задачи и внешнюю дальнюю цель.

«Очень наглядно… и думать помогает…»

На первый взгляд, по мнению Евгена, намечаемая в добрых мыслях и графически размечаемая операция должна быть исполнена высшего профессионализма. Но одновременно представлять собой по исполнению некое путешествие дилетантов в неведомое. Только так, двояким образом станет реальным преодолеть сложившуюся систему безопасности вокруг искомого объекта и поразить намеченную цель.

«На жаль, не получается по-армейски, тяжелым ракетно-артиллерийским залпом смахнуть урода с парадной трибуны летом… не мы участники последнего парада…»

С определением точных императивных формулировок, заставляющих его категорически действовать и командовать порядком действий соратников, Евген затрудняется. Со всем тем он неизреченно предчувствует и ощущает, что в его замыслах есть что-то иррациональное, любительское. Совмещено оно с рациональным, резонным пониманием иного возможного нечто, которое парадоксально смешавшись с профессионализмом, реально сулит технологичный успех. Впрочем, с усмешкой признавался он самому себе, тактико-технически шансы у них невелики, чтобы осуществить задуманное в аналоге давнишней «журналерской болтовни и диссидентского трепа реестровых оппозиционеров о некоем снайпере-одиночке с винторезом или со «стингером».

Не в пример реальнее вызвать на выручку вечно воскресающего киношного Терминатора, который придет и строго спросит: Who is Lukashenko here?.. Скажите, как его зовут?..»

С Вольгой, взявшей себе оперативный позывной «Любка», Евген тепло попрощался на окружной дороге у белорусской столицы. «Крещенье по европейскому календарю, мороз, север…» Так из Вольгиной «лады» он в предутренних очень морозных сумерках пересаживается на «фольксваген» к Кастусю Майорчику; тож Костя Кинолог с позывным «Акба», который входит в тот же третий круг.

«Выспаться, байдуже, в лучшем виде сумею апосля, днем на Бековой хазе в Смолевичах. Тамотка и с нашим Корнеем закрытую оперативную связь поддержу онлайн. Ну, а как стемнеет ― в Менск, стремно, по нахалке и по дядечкиной наводке…»

― Кастусь! Двигаем на рекогносцировку вокруг да около аэропорта Минск−2 и свободной, бег-бег-бег от налогов, экономической зоны с ограниченным доступом. Содействовать мне не передумал, брате?

― Як скажешь ― так и буде, уважаемый Ген Вадимыч! ― уверенно тряхнул головой Костя Кинолог.

― Э не, братка, уважаемые бывают только у ментов, ― компетентно поправил собеседника Евген, ― коли в сам-речь уважительно по-белорусски, то лепей быть многоуважаемым аль глубокоуважаемым.

Но мы ― зараз безобидные интеллигентные белорусы. Вось тады тебе, хлопец, 400 евро на амортизацию и на текущие расходы по интеллидженс сервис.

Ни много, ни глубоко план на сегодня таков. С утреца круть-верть, днищем скок по лесным проселочным дорожкам, по снегу, слева от магистрали, поворот на дачный поселок «Авиатор». Потом направо, прошу пане, за магистраль в леса, ― лыжня, колея, база, клиренс, ― глянем на проходимость твоей тачки «фольксваген-пассат». Затем с попутным ветром в райцентр Смолевичи, откуда заберешь меня до стольного Менску в 18.00. Работаем зараз по GPS-навигатору и по реальной местности. Лепота?

― Нет вопросов, босс, сэр.

― Кстати, озвучиваю мою командирскую благодарность за ультразвуковой свисток, Кастусь. Свояку свояка не видно издалека…

Подобно первому нелегальному визиту на Беларусь в конце ноября прошлого года Евген вновь замаскировался под затруханного, всем безвредного безнадежного интеллигента-очкарика. Ажно по-свойски галстук в полоску этаким широченным узлом завязал под горло на клетчатой бумазейной рубахе. В придачу к поношенному кургузому пиджачку, стеганой курточке и утепленным джинсам, похоже, купленным в Ждановичах. Разве что полярная зимняя обувка с электроподогревом и специальное термобелье малость не соответствуют безденежному интеллигентскому облику, но это ― никому не заметные издали мелочи.

Евгена очень тянуло заехать по пути в Колодищи. Хоть близ… глянуть из машины на готический вид своего достопамятного домика. Но лучше не надо. И душу растравлять ни к чему, и еще меньше следует подставляться под зырканье случайных загородных знакомых. Мало ли что, кто, сложносочиненно?.. Хотя вечерком, никуда не денешься, придется-таки конспиративно рискнуть у старой менской квартирки на Ульянова. «Прошмыгнуть по затемненной лестнице, как скоро Михалыч у себя в подъезде оперативно отрубит свет в урочный вечерний час…

Веселуха, однако. Коли поставец не подсвечник и не светец. Вось деду Двинько на заметку в секретный словарик писарчуковских ляпов и ляпсусов. И додать: хандра не хондроз».

 

Глава шестьдесят шестая Зимние оттенки в крещенский вечер

В знакомый двор под арку с улицы Ульянова они с Костей Майорчиком въехали затемно, незаметно, почитай, без вражеского обнаружения. Крепкий январский морозец не дозволяет кому-либо проявлять праздное и досужее вечернее любознание на скамеечных наблюдательных постах у подъездов и на детской площадке. «Вось нам и вам, соседи, месяц студень, по-христиански эпифания-крещенье, тайная вечеря у Двинько».

Возвращаясь на родное пепелище, Евгений Печанский вовсе не испытывал каких-нибудь ностальгических сентиментальных чувств по временно утраченной родине. Отчужденно, не замечая, смотрел на промельки уличных фонарей на проспекте, взирал бесстрастно на проблески и блики рекламных огней большого города, на прошлогодне-новогоднюю иллюминацию родимой столицы. В сходной душевной настроенности и боеготовности он когда-то летом ехал по освобождении из тюрьмы на конспиративную квартиру по этому же, двойному адресу Ульянова-Ильича. И в этот раз доступ к родным ларам и пенатам на четвертом поверхе в собственной пятикомнатной квартире он себе императивно запретил.

Евген ускоренно поднялся по темной лестнице на пятый этаж по соседству, легко постучал во внешнюю дверь двиньковского жилища, тотчас отворившуюся ему навстречу, и сразу вошел в неярко освещенную прихожую. Пожал протянутую руку Вольги Сведкович. Пока она за ним молчаливо ухаживала, улыбалась, принимая неброские зимние одеяния, вернулся на лифте Михалыч, умело восстановивший лестничное освещение снизу доверху. Все свои, не чужие, вот-таки за въезжающими во двор деликатно наблюдали, его здесь благожелательно ждут.

― Ген Вадимыч! Наше категорическое, вам и нам! С возвращением вас и с наступившим Новым годом, будьте благонадежны! ― Алексан Михалыч весьма радушно, энергически поприветствовал желанного гостя. ― Переодеться комильфо к званому обеду, не желаете ли, спадар Евген? Не обессудьте, я тут кое-что приготовил из вашего личного гардероба, коли вы просили присмотреть за неким жильем-бытьем по-соседски.

Вот тут-то всякое подспудное напряжение оставило Евгена. Все ж этаки он почти дома, у Михалыча-то в гостях! Не грех и расслабиться облегченно в приятном обществе. «Под грифом «совершенно секретно, ограниченный круг избранных лиц! не вельки, але почестны…»

― Вельми и вельми рекомендую, тебе, дороженьки мой Вадимыч, моего тезоименитого гостя, Моисеевича Алексан Михалыча, ― хвалебно и велеречиво представил четвертого сотрапезника Алесь Двинько. ― Абсолютный рекордсмен Беларуси по числу административных арестов и штрафов, будьте благонадежны, именно в нарушение государственных беспорядков и неурядиц. Поскольку порядочное белорусское общество николи от него не страдало и едва ли когда-нибудь потерпит ущерб политическими стараниями спадара Моисеевича.

В кругах реестровых белорусских оппозиционеров, толстых и тонких, он уверенно отличен отсутствием вселякой склонности к стукачеству и соглашательству с властями превратными, от мал-мала местечкового до президентского велика, ― доверительно уточнил Двинько.

― С прошлого года, верь не верь, снедает его насущное желание с тобой неяк познакомиться, друже мой…

Пока Михалыч говорил, Евген точно припомнил, отфильтровал этого хромого дядечку толстячка в минусовых окулярах с пластмассовой школьной оправой. Как же! Когда-никогда почитывал о нем в двиньковском еженедельнике с фотографиями. Да и потом его прозвище частенько мелькает в байнете среди задержанных и оштрафованных за участие в оппозиционных массовках, самодержавно никак не санкционированных лукашистским государством.

«Той же белорусско-жидовской нации, что и покойный Лева Шабревич? Хотя не-не, не похож, черноват, полноват… положительно с примесью шебутной радимичской, так скажем, майданной крови…»

― Спадар Печанский, джентльмен и аудитор, ― меж тем занадта торжественно расповедал старый писатель Двинько, ― и есть тот самый провозвестник, мессия, пророк, Иоанн Предтеча, явленный организовать и обеспечить твой белорусский майдан, Алексан мой Михалыч дороженьки. Але, почитай, не какое вам ни будь смехотворное сборище бунтующих на коленях сосал-оппозиционеров!

Будем благонадежны, майдан незалежности от власти наш Евген Димыч всенепременно обревизует и учинит. Коли того решительно пожелает.

Тем самым Алесь Двинько положил желательное направление застольным разговорам на правах гостеприимца. Но сначала благотворно потчевал и продовольствовал желанных гостей. Ибо, всем оно ведомо-неведомо, наисамого политкорректного соловья не положено насыщать одними лишь байками о светлом, в радужных светозарных цветах, будущем Беларуси. Прежде надобно предреченно, пророчески подсилковаться, подкрепиться посильно удовольствию и здоровью, способствующим правильному усвоению пищи присносущей и во плоти, и в духе, ― поучительно, аппетитно указал хозяин позднего крещенского застолья.

― В продолжительный присест причастимся, присядем и поедим, други мои!

Они и не заметили, сколь быстротечно время-то пролетело до самого пополуночного часа в увлекательной дружеской беседе о политических прогнозах на текущий год и скоротечный момент. Вольга также обнаружила недюжинные прогностические дарования касательно внутренней, да и внешней политики РБ.

«И здесь опять строго секретно, только для своих… Если оба хитромудрых Михалыча в один голос предрекают грядущие большие волнения в среде полумиллиона белорусов, которых Лука-урод идеологически объявил дармоедами в декрете. За то, что они на него не пашут, не сеют, не жнут. И отнюдь не гордятся его президентским, в говна-пирога, якобы общественным строем!»

Затем доброго и умного оппозиционера Михалыча, в общем-то устроено вошедшего в четвертый круг логистических контактов Евгена, с пожеланиями всяческих республиканских благ препроводили хромать до хаты общественным транспортом. То бишь на метро или на такси, как захочет подшофе. Тогда пришло самое время обратиться к другому Михалычу, нисколько не осоловевшему от обильных разговоров, еды, питья.

― Глубокоуважаемый спадар Двинько, скажи-тка, от позывного «Экза» не отказываешься?

― Ни в коем разе, спадар Печанский. Назвался, бишь, белорусским партизаном ― ходи в лес, в землянку!

― Насчет посполитого, в стародавнем стиле Кастуся Калиновского, «пойдем до лесу», речь покуль не идет. Однак здесь и сейчас спуститься со мной в подземелье не хотите ли?

― Почту за честь споспешествовать вам, друже мой, в этаком предприятии ин профундис. Заранее глубоко благодарен за оказанное доверие, коллега.

«…Мог-быть, приобщить деда Двинько? Ввести старичка в круг первый, коллегиально? Нет, покуда раненько. Да и староват он для наших оперативных мероприятий. Война ― дело молодое и вечно юное…»

― Тады, Алесь Михалыч, по новой на благо учини-ка конец света в твоем отдельно взятом подъезде и жди внизу у подсобки лифтеров.

― Фонарик лазерный дать?

― Обойдусь, а ты захвати.

К тому часу Вольга уж ушла без долгих прощаний на явочную квартиру по улице Ильича.

Конспираторам Печанскому и Двинько далеко идти также не пришлось. Вход в искомое бомбоубежище располагается в том же двиньковском подъезде жилого дома по ульяновскому адресу в центре Минска.

«Расстарался душевно центровой дядюшка, Алексан мой Сергеич Печанский, на земле и в небесах, и под землей…»

На железной сейфовой двери со штурвалом чин чином под тусклой лампочкой аварийного освещения значится табличка объекта гражданской обороны. Даже какой-то телефон указан, куда звонить, если что. И пломбы свинцовые на штурвале, на дверном косяке имелись, вскрытые Евгеном пассатижами без малейших колебаний. Специальный инструмент-пломбир для восстановления исходного состояния у него тоже с собой.

Сразу видно: объект ГО нисколько не позабыт, не позаброшен и содержится в ответственном порядке, выявил Евген, углубившись по чистой лестнице, собственно, в спасательное от военных бедствий помещение с синими лампами в железных намордниках. Свет прекрасно включается рубильником. Вон и пожелтевшие от древности плакаты в неприкосновенности по стенам развешаны.

Наглядная агитация насчет поражающих факторов ядерного взрыва не вызвала у Евгена ни малейшего интереса. Он прошел к дальней стене, достал из кармана пульт дистанционного управления, с виду напоминающий немудрящий брелок автомобильной сигнализации. Пискнуло подтверждение доступа, но оружейный сезам не отворился. Нужно еще механическую силу попросту приложить, дополнить электронику, в соответствии с раскодированной инструкцией, оставленной гражданскому наследнику милицейским полковником Печанским.

Евген приблизился к воздуходувной машине, не понять к чему изначально предназначенной. То ли спертый воздух в убежище механикой проветривать, то ли наоборот, давление нагнетать, чтобы никакая пыль, загрязненная радиацией или бактериями, снаружи не просочилась.

Хотя в основном предназначении машины Евген не сомневался. Взялся за рычаг, с усилием качнул раз-другой. Пришлось прокачать разиков тридцать-сорок, пока не зашипела мощная пневматика и не отодвинулся в сторону, заскрипев, не уехал в стену встроенный шкаф с противогазами и ОЗК. И легко откатился по рельсовым направляющим вместе с массивной бетонной секцией в углу за скамьями.

«Удобно. Не то что в Боровлянах, в картофельно-овощном склепе за кирпичной стенкой, которую надо было в три погибели заново класть, раствором прихватывать…»

Как ни поразительно, но основной оружейный склад полковник милиции Печанский доступно разместил в городе.

«Городским партизанам крутое вооружение, сельские хлопцы отдыхают! Наверняка еще пленные немцы в прошлом веке первоначальный тайник строили, а их после в расход ради сохранения госсекретов НКВД и МВД…

Все, по-видимому, в сохранности…»

― Тайны прошлого и настоящего, мой друг, не так ли? ― откликнулся Михалыч на мысли Евгена, добавил вполголоса почему-то. ― О, Господи, даруй небожчику Сергеичу и нам добрый ответ на Страшном судилище Твоем.

Печально вздохнул, поперхнулся, откашлявшись навроде по-стариковски.

К стеллажам и к ящикам с оружием писатель Двинько, тем не менее, не пошел. Предоставил молодому коллеге самостоятельно произвести ревизию всего имущества. Согласно инвентарному списку на экране защищенного ноутбука военного образца у аудитора Печанского.

Склад занимал едва ли не больше пространства, чем остальное бомбоубежище. «Для немногих на случай ядерной войны… Отсюда и оттуда идет его прикрытие от излишней неположенной любознательности».

Евген сосредоточенно оглядел, как складированы одноразовые гранатометы «Муха», рядом два противопехотных АГС−17, плюс РПГ в реестре с немалым количеством выстрелов к ним. Немного поодаль один нужный ПЗРК, готовый к транспортировке. Штатным расчетным боекомплектом вон-таки обеспечен.

Отдельно складированы спецсредства связи, включая навороченную базовую радиостанцию с компьютерным модулем кодирования сетевых полнодуплексных переговоров в транковой системе.

Вдобавок в ведомости и в наличии имеются, автоматические штурмовые винтовки АК и новейшие пистолеты-пулеметы разнообразной модификации. Все в расчете на усиленный взвод личного состава. О ручных и трех станковых пулеметах, о боеприпасах для них полковник Печанский тождественно позаботился.

Не пренебрег он и минно-взрывным военным имуществом, включая даже грозного вида емкости с ВВ объемного действия. Что несколько удивило Евгена, инспектировавшего хранилище.

«Дотла жечь баррикады на тесных улицах, что ли? Или, напротив, воспрепятствовать выдвижению одной-другой бронетанковой колонны противника? К неслабой войне в городе мой дядюшка приготовился… А если б объемную взрывчатку да заложенным фугасом применить?.. Н-да, варта подумать о вакуумной бомбочке… тое-сёе, коли-неколи читано у деда Двинько».

Чтобы закрыть складское помещение, Евген должен был снова прибегнуть к воздуходувной машинерии. Прокачал, правда, раз двадцать, пока не сработала секретная пневматика. Теперь заново опломбировать объект и можно об иных делах побеспокоиться.

«Завтра Герасим с Наткой конспиративно объявятся. И до Киева всем разом, коли согласно планированию Любка сумела на круг обеспечить обмундированием и транспортом мое оперативное сопровождение…

Михалыча хорошо бы подбодрить. Что-то скис старичок. Нет чтобы спецназовской стариной тряхнуть в боевой эйфории с весельем и отвагой по-русски…»

―…Алексан Михалыч, ты не меньжуйся, кали ласка, снимать или не снимать наше кино, ― уже за чаем с коньяком Евген принялся за психологическое обеспечение. ― Все у нас путем, и все по плану.

Коли не ведаешь, чего делать, подкинь какую-нибудь новенькую монетку. Как мне сегодня сказали, изделие Нацбанка в народе ужотка окрестили: ботва и капуста. Ботва вон на аверсе ― решка, герб, само собой ― капуста на реверсе. Что выпадет, так и поступишь.

― Стар я для этих штучек, ― неопределенно обронил Двинько. Но двухрублевую двухцветную монетку все же подбросил, закрутил в воздухе, ловко поймал на ладонь, прихлопнул молодецки.

― Я с вами, молодь. Командуйте последним парадом!

Однако, Ген Вадимыч, скажем в откровенности, от стариковских сомнений трудненько избавиться. Думал, я думал, дело об организации вашего побега из Американки ― то моя неслышная лебединая песня, о какой не споешь, не напишешь. Нежелательно и душу отягощать лишними смертными грехами на старости лет. Боялся, отмолить неяк не успею.

По-иному же глянуть, с судьбой в орлянку сыграть, то время пожить все-таки у меня есть. Господь милостив. Надеюсь и описать то, чему стану свидетелем и участником.

― Соучастником и подельником?

― Можно и так трактовать сюжетные ходы персонажей с неприятельской точки зрения…

― Скажи-ка, Михалыч, помнишь, у нас в Дарнице рассказывал, как дело было в 1996 году, в 2000-м. Почему ты в тот час белорусский майдан не устроил? Один камешек ― и камнепад обвалом, чтоб никто мохом не обрастал, ― а?

― Смертоубийство, конечно, великий грех, пускай история всегда оправдывает подобные благие цели и кровавые средства. Но с другой стороны, логически взять, очень не хотелось прихода к власти Луки Второго, чуть менее красно-коричневого. Ведь депутатская семибоярщина вскорости кончилась бы демократическим воцарением нового гегемона. Надежду питал, что старый царь-батька Лука Первый сам как-то обломается под собственной тяжестью самодержавия. Российского аншлюса, конечно же, опасался, когда господа-товарищи Черномырдин и Селезнев в Доме правительства сидели.

Ну а с Лукой как-нибудь разобраться, «стингер-снайпер», вооруженной рукой, ману милитари, так это ― общее место пустопорожней болтовни смирных оппозиционеров и бойких журналистов, и думать не думающих о том, как бы самим взять в руки оружие.

― Но ты же думал?

― О том, о сем по сей день приперто размышляю в писательской парадигме: вот бы половчее указать, в кого надо стрелять, ― ушел от прямого ответа Двинько.

А Евген на нем и не настаивал. Достаточно того, что он вселил отменную уверенность в успехе предстоящей спецоперации очень нужному соратнику, было засомневавшемуся в самом себе.

«Работаем в драйв!»

В рабочем порядке Евгений Печанский решил пока не трогать оружейный спецназовский склад от щедрой русской души Ивана Буянова. После, небось, пригодиться вооружать в круге пятом новых единомышленников и союзников в партизанских краях Беларуси. Будь то в городе или на селе, человек вооруженный немалого стоит.

 

Глава шестьдесят седьмая И славно зиму проведешь

Евген проснулся довольно поздно, в голубоватой утренней рассветной полутьме. Где-то за городом, в полях, в лесах наверняка уж встает неторопкое бледно-оранжевое январское солнце.

Он подошел к окну, не трогая плотные тюлевые гардины, обвел взглядом с детства привычный дворовый пейзаж и стаффаж. Буднично глянул, как визуально знакомая тупая, но исполнительная дворничиха, в тулупе, в валенках усердствует. Посредством песка с солью едкую грязюку разводит на утоптанной снежной тропе.

«Смерть обуви и покрышкам… Не лети, не поскользнись, во дворе живопись…»

Совершенно секретного и нелегального гостя Алесь Двинько устроил на ночлег и на два-три дня взял на постой, поместив в приватном рабочем кабинете на обширном кожаном диване среди запаха почтенных энциклопедических фолиантов и аромата дорогого табака. Так что Евгена вдруг охватило желание выкурить утреннюю сигарету. Но возвращаться к старой привычке в общем-то без нужды. Тем более, зарок навсегда покончить с курением он дал в тюряге.

«Курящая старуха Ангелина Батьковна наверняка гостит у родичей в Борисове. Повсюду у совковых и несовковых народов славутые каникулы, запойно и беспробудно. Стал-быть, самая праздная пора, примечай, для нашего оперативного транзита Минск ― Киев…»

Суевером Евген никогда не был, бродячие народные приметы из разряда черных кошек или тринадцатых чисел отметал с ходу, порой с несказанным раздражением на распространенные глупство и дурнотье. Но сыграть в чет-нечет часом не прочь. И личным, словесно невыразимым предчувствиям привык доверять.

«Не впадая в суеверия, режим наибольшего благоприятствия идет в драйв по-любому. Скорее в кредит, чем в дебет… Того и гляди пруха закончится. Потому надо выжать из общей фартовой обстановки максимум и оптимум».

Евген размял немного мышцы на двиньковском тренажере. А там и легкий завтрак подоспел вместе с Вольгой Сведкович и двумя ожидаемо закамуфлированными нелегалами из Киева.

Один на один получив от Ауди необходимые указания, Герасим выехал с Акбой на рекогносцировку некоторых взлетно-посадочных полос в окрестностях Минска. Натка в данном разведывательном предприятии не задействована; против чего Тана Бельская нимало не возражала. Морозяка несусветный на улице как-никак! Лучше-таки в теплой квартире Двинько у камелька на кухне шутливо общаться с добрыми людьми, не интересоваться лишним и неприятным.

«В том разе минувшими менским свойственниками по бывшему супружнику-супостату…Покуль дело не сделано, вселякие сношения с боярами Бельскими заморозить до лучших времен! Нате, п… на вате, на морозе мини, бикини на ватине…»

Тану ужасно рассмешило новенькое юморное название орла и решки, то есть ботвы и капусты в разменной нумизматике Нацбанка, наверное, сочиненное кем-то из менчуков-интеллектуалов. Хотя по-всякому она бы предпочла на подлинных белорусских монетах увидеть неизменно историческую классику ― герб «Погоня».

―…Однак за неимением туалетной бумаги подтираемся гербовой, что в лобок, что по лбу, панове!

Уютная поварня Алексан Михалыча Двинько с двумя диванчиками у низенького столика и впрямь подходит, располагает к посиделкам с разговорами о многом и ни о чем, калейдоскопом, пестрой смесью. Включая сюда для пущего уюта и настроения настоящий газовый камин с вытяжной трубой, с кулинарным грилем и вертелом. Вкусно гренки с дымком, тосты со шпикачками получаются, коли приучиться, приспособиться, пристасоваться.

―…Приспособленчество, оппортунизм и конформизм есть свойство не только белорусов. О национальном характере вообще рассуждать некорректно, перенося характерные черты психологии индивидов на общество в целом.

― Принципиально с вами согласен, моя дороженькая, ― очень лестно для Таны поддержал ее веское замечание Алесь Двинько. ― Увы, Господи, помилуй, такова эпистемология любой индукции, когда характеристики частного безосновательно приписывают общему.

Простое количество отнюдь не каждый раз прочно переходит в сложное качество. Чаще всего имеет место быть неустойчивый микст, релевантный до поры до времени.

То же самое мы можем сказать о смутной, перемешанной ментальности простонародья и шляхты, коснеющих в смертном грехе любоначалия. Переменчива направленность персоналистских симпатий демократических безбожных сборищ, игрищ. Сегодня они отдают политический денарий одному кесарю, завтра другому, не ему чета, послезавтра их кумир ― третий, придерживающийся сходной демагогии, но произвольно не совпадающих с оной убеждений и образа действий.

― Толпы народа спонтанно стремятся разглядеть в новом черты стереотипно старого, ― обобщила Вольга, ― учеными словами говоря, конфабуляции и псевдоморфоз национальной идеи почти по Шпенглеру. Ностальгия по прошедшему, шаманские камлания о минувшем. Красно-зеленый закат над болотом.

― Будущее в прошлом, давай, фольк-народы, в него назад! ― безыскусно по-английски отметился Евген с нарочитым калифорнийским акцентом.

― Консерватизм и реформизм суть две стороны одного и того же рыбьего статира, обретенного по воле Божьей или попущением Его, ― в неизменном евангельском аспекте, перекрестившись, высказался Михалыч, настроенный с утра религиозно и набожно.

― Оттого реформа календаря и перевод стрелок часов легко осуществимы. Было бы желание власть имущих, ― ассоциативно раскинул мыслью Евген. ― Ничего не стоит одним правительствующим установлением принудить верноподданных жить по белорусскому поясному времени и отмечать семейный праздник Рождества до Нового года, коли перенести рабочие и выходные дни.

― В семье не без Луки-урода… в новогоднем поздравлении по телевизору, ― подхватила Тана. ― И сомнительного сыночка Коленьку рядышком перед камерой усадить.

Точнее сказать, пасынка, того-сего даже не бастарда, байстрюка. Вернее верного, что пащенок Коля генетически не является биологическим сыном Луки, бывши тайно усыновленным пропаганды ради.

Чтобы ни болботали в народе о Луке как о секс-гиганте и его бессчетных полюбовницах-лахудрах, с прошлого века он ― полнейший импотент, нуль без стоячей палочки. Мне об этом по секрету как-то обсказала Явдоха, моя свекровь-покойница. У нее имелись точные медицинские данные про гэтакую нестойкую врачебную тайну непосредственно от лечкомиссии, от классифицированных коллег урологов. Луке когда-то крайне неудачно оперировали, не то в Германии, не то в Швейцарии, очень запущенный хронический простатит. Он и пожурчать, похезать, пописать-то нынче встает раз пять-шесть за ночь.

Вот и вся любовь у него, хи-хи, ху-ху, с сексом. Все остальное хо-хо ― сублимация по Фрейду, что в лобок, что по лбу, ― ернически подытожила Тана. Вероятно, в пику Михалычу, который с позиций религиозной философии благочестиво не признает атеистический фрейдизм и фрейдистов…

Это отметили и Евген, и Змитер, и Вольга. Но периодически интимным отношениям Таны и Михалыча они не придают какого-либо ревниво морального значения, совковую аморалку им не шьют, разницу в летах пошло не муссируют. Пусть их. Коли необременительный секс делу не помеха ― и то ладно. La donna e mobile.

«То-то сеструха Ангелина загостилась у борисовских родственничков!»

* * *

На следующий день, перед тем как окончательно стемнело, Тана Бельская была при мобилизации да при полном параде приготовлений к вооруженному и оружейному транзиту Минск ― Киев. Неотделимо включая прическу, макияж и новенький с иголочки мундир майора милиции с омоновскими нашивками.

― Вульва трется о седло, скачут девки далеко, ― Тана имела в виду, в большом зеркале в прихожей, и себя саму, и Вольгу Сведкович с тремя звездочками старшего прапорщика на милицейских погонах.

Для полноты картины передвижения большого начальствующего лица Евген Печанский был в штатском, в импозантном и внушительном облике аудитора, сановника в немалых министерских чинах, призванного наводить страх и трепет на контролируемых и ревизуемых.

Соответствующим контролю госномером также снабжен ухоженный микроавтобус «мерседес» у подъезда. Там широкоплечий омоновский сержант Герман Бахарев с административной миной на мрачном конопатом лице сурово наблюдает за погрузкой угловатых ящиков в пластиковых мешках, очень похожих на те, в каких перевозят груз 300.

«Трупы не возим, но щербатые стереотипы срабатывают на глубине, так бы сказать, подсознания, буде кто сунет любопытный соседский нос в страшные государственные тайны».

Евген еще предыдущей ночью заранее с помощью Михалыча по плану отобрал, упаковал секретное имущество, особенно ПЗРК, скрупулезно приготовил его к транспортировке через две госграницы.

В тот день отъезда, но тоже поздним вечером в обусловленный час на квартиру письменника Двинько подтянулись штатские, не слишком трезвые грузчики ― Бекареня-отец и Бекареня-сын, живущие неподалеку двумя дружными семьями.

«На одной жилплощади, наподобие моей. Деды и внуки, квартирные лары и пенаты, причисляя сюда покойного прадеда-булаховца, бесстрашно партизанившего в Армии Крайовой. Затем знянацку оборотившегося членом подпольного райкома компартии Западной Беларуси и заслуженным, грудь в орденах, красным ветераном пресловутой великоотечественной войны…

Приняли на грудь и зараз добавили батянька и сынку для храбрости, что ли?..»

Ни в службу, ни в дружбу лишних вопросов никто никому не задает, если руководство отдает спадарские распоряжения вовремя и четко; добро, коли заблаговременно. Георгий и Лавр Бекарени молча, со значением, крепко пожали руки спутникам, расставшись с ними на окраине города у гипермаркета и не менее гипертрофированного гаражного комплекса.

«Переночуют спокойненько, до того разок выпьют и закусят, теперь у себя на незарегистрированном семейном автопредприятии, коли замотированы мной срочно на ночь глядя отрихтовать дорогую тачку, помятую по пьяной лавочке. Каникулярные пьянки-гулянки в продолжение всенародного банкета…»

Там же деловито расстались с прапорщицей Вольгой Сведкович без суеверных пожеланий. Ни пуха, ни перьев, ни чертей или нелетной погоды не поминали. А за кольцевой предостаточно старшего сержанта Бахарева за рулем транспортного средства, судя по номерам, из спецгаража центрального аппарата МВД.

«Все схвачено, за все заплачено, в добрый путь, лукашисты пролетают», ― удовлетворенно отрезюмировала Тана, когда их микроавтобус с российскими узнаваемыми номерами беспрепятственно в расчетное время пересек границу с Украиной.

В финансовые и организационные нюансы бесперебойного функционирования транзитного окна она не вникала. Довольно того, как скоро вражескую территорию РБ они миновали без чрезвычайных происшествий и вооруженных столкновений с противником. Разве только зоркий ночной гаишник-портье на блокпосту у Гомеля отдал честь, взял под козырек, проводив почтительным взором автомобиль марки «мерседес» какой-то столичной шишки в гражданском костюме.

«Надо же, каковски совпало и пересеклось! На этом самом «мерсе-минивэне» мы летось ехали из Американки на волю…», ― с небольшой долей облегчения и эйфории отметил Евген, ни на миг не ослаблявший настороженность и боеготовность до конечной точки маршрута под Семиполками.

 

Глава шестьдесят восьмая Судьбой отсчитанные дни

В Киеве и на отдаленном военном полигоне Евген Печанский уделил должное время теоретическим и практическим занятиям с ПЗРК «Игла». Включительно: зенитная стрельба по конусу с примерными тепловыми характеристиками предполагаемой рентабельной цели и объекта поражения.

«Кое-что под прикрытием отработали некие позывные: Ауди, Герасим и Симонка с Базылем…Змитрук в Москве, Танька в Стокгольме, в Менске ― Лаврик и Михалыч… В студене все мы неяк при делах в общем деле, в колее и в русле…

Странная смесь профессионализма и доброго любительства… Как сказал давеча дед Двинько, кратковременный микст. Что ж, две-три попытки у нас будут… А нам особисто больше и не потребуется, по мере возможности и невозможности…»

В январе чрезмерным рефлексиям Евген не предавался ― как наособицу, так и в общении с окружающими из своих четырех кругов ближних и дальних соратников. Действовать он стремится технологично, по плану. По-аудиторски ревизовал, превентивно продумывал диспозицию в тех силах и средствах, на какие рассчитывает в направлении главного удара.

В том же плановом порядке Евгений Печанский возобновил негласные рабочие контакты с Иваном Буяновым, выехал в Москву для личной и конфиденциальной встречи с ним.

«За Лизой, как водится, моя Одарка Игоревна педагогично приглядит, коли мамаша Тана Казимировна в Швеции, гендерным делам ударно обучается на позициях европейского феминизма. Тож прикрытие и барабанная дезинформация, если недремлющий враг опять-таки следит, чем заняты трое политэмигрантов.

―…Скажи-тка, Ван Палыч, ― задал Евген основной вопрос Буянову, ― в получении потребного количества ВВ объемного действия ты, случаем, не сможешь мне посодействовать? Я бы приобрел по сходной цене чего-ничего, хороший фугас сюрпризом заложить. Как оно тебе, не слабо?

― А параметры объекта, расчетная площадь подрыва, Ген Вадимыч? ― без обиняков потребовал дельного и сдельного уточнения майор Буянов, очевидно знающий в толк в минно-взрывных делах и в тактике действий разведывательно-диверсионных подразделений.

Хорошенько пообщавшись, он и его киевский гость достигли нужного градуса доверительности. Доподлинно русская водка с горячими закусками и предварительными политическими разговорами прямо-таки взывают к доверию, если задача дня, обоюдные оперативно-тактические цели и завтрашние стратегические планы совпадают. Хотя кое-что, как положено, остается недосказанным.

― Прелиминарно предположим, хорошо заглубленный трехуровневый железобетонный бункер, ― приступил к некоторым пояснениям Евген. ― Верхний уровень ― открытая площадка, второй уровень кольцевой, вокруг центрального монолита. На нижнем уровне два железнодорожных туннеля…

Полученную информацию Иван Палыч Буянов принял к оперативному сведению и к аналитическому размышлению в добрых традициях спецслужб во все времена нескончаемых тайных войн и конфликтов властей с людьми; бывало, бывает, и люди тайно воюют с неугодными и негодными властями. Так, белорусского спадара и коллегу он особо не обнадежил. Но и не предвидит, собственно сказать, чрезвычайных трудностей и прочих сложностей в приобретении или в изготовлении под заказ армейской объемной взрывчатки, затребованной решительно настроенным компетентным собеседником и сильным сотрапезником.

Впрочем и между тем, он сейчас находится за столом в гостях у Печанского, принят, небось, по-домашнему, по шляхетному белорусскому обычаю. Поскольку в российской столице Евген остановился на дому по Рублевскому шоссе у питерского брательника Севастьяна. Ибо тот некогда обзавелся московской недвижимостью, жилым имением и элитарным комфортом, непредставимым в недоразвитом гостиничном бизнесе «белокаменной, фигурально сказать, первопрестольной».

К собственному удовольствию, Евген в приятных чувствах дежавю обнаружил у кузена на комфортабельной кухне точь такую же функциональную мультиварку, какую он оставил дома, в Минске. «Что значит именно родные!»

Одновременно подумал и о другой поварне: «Объемная термическая, программно управляемая обработка сырья в закрытом пространстве ― оно, возможно, самое то для оптимального и максимального воздействия на многое… в том разе изнутри вовне на белорусскую политику… не абы как…»

В начале января, побывав в Минске, не как бы промежду прочим, Евген предусмотрительно выяснил кое-что и у Кости Кинолога.

―…Поведай-ка мне, хлопче, розыскные собачки смогут учуять замаскированную среди железа объемную взрывчатку?

― Навряд ли. Их у нас, насколько я знаю, на нее не натаскивают, в курс спецдрессировки она не входит ни у ментов, ни у погранцов. Разве что ВВ будет размещено в металлическом боевом устройстве, которое имеет ружейную смазку. Тогда собачка точно встревожиться, станет внимание инструктора привлекать к опасному месту. Или, наоборот, тащить его в сторону, подальше от опасности. Все в зависимости от характера, от активно- или пассивно-оборонительной реакции у животного…

Скорее в активе, чем в пассиве Евген Печанский учел эти и другие данные в долгосрочных и краткосрочных прикидках применительно к вооружениям и техническим средствам, имеющимся в его распоряжении.

«Баланс будем сводить в лютом феврале…» ― решение им было принято по-русски и по-белорусски по завершении неофициального вояжа в Москву и Санкт-Петербург. «Покуль на Беларуси Экза и Корней сканируют, зондируют, отслеживают системно перемещения нашей цели на земле и в воздухе…»

В России Евгений Печанский использовал старый паспорт РБ и свои перемещения по железной дороге и самолетом не скрывал. То же самое делал и Владимир Ломцевич-Скибка, с кем они вместе слетали в Питер в гости к Севастьяну Печанскому. Заодно и кое-какими вдумчивыми впечатлениями и соображениями обменялись после отправления скорого поезда с Киевского вокзала.

― Как ни взять, Вадимыч, на текущий день из Москвы и России исходит главная угроза Беларуси. Мне бы в кайф и в драйв здесь плотно поработать. Подольше, чем в Донецке или Луганске.

― Согласен неяк, брате, с твоей оценкой. Могу перефразировать, не помню какого мексиканского президента, дуже опасавшегося США. Беларусь тоже слишком далека от Бога и чересчур близка с Россией. Того и гляди российский медведь удушит в братских объятиях али заломает союзно.

Но и с Россией, точнее, с настоящими русскими нам, белорусам, надо по делу контачить и союзничать. Враги-то у нас общие, в дебет и в кредит.

― То-то и оно! С ними, с кацапами и москалями, неважнецки, а без них еще хужей, если в гигантской России все поголовно превратятся в новосовковое людоедское быдло, навроде сиволапых пролетариев сто лет тому назад. А дело к тому идет, на мой взгляд. Вось-вось россиянская голота и босота обратно заорет: грабь награбленное олигархами!

― Может, оно и к лучшему в этом лучшем из миров по Лейбницу… Коли у русской шляхты кишка не тонка пролетариям ответить массовым поражением всеми стволами и калибрами по народным площадям и гуляниям. Или хватит пороху выписать поголовью совков трехмерно в рентабельном тротиловом эквиваленте…

В разлучные Штаты не передумал ехать? ― попробовал сменить тему Евген.

― Покуль не. Как скоро ― так срочно. Особисто, когда досыть наслушался яйцеголовых американофобов в ихней Московии. Петра Великого на них нет, каб головы рубил и окна прорубал в Америку и в Европу!

― Ну, в России за этим дело не станет. Бо ксенофобского быдла в ней развелось немеряно. Пора бы и честь знать, угомонить совковую рванину сверху вниз!

― А то ж! Недемократично, но надо…

Может, и ты, Вадимыч, летом со мной неяк в Калифорнию, а?

― Должно быть, нет. Мне лепей в Киеве, в мать его, городов русских, ― улыбнулся летописной шутке Евген, припомнив нелепых и несуразных украинофобов в Москве, в Питере, с кем ему случилось время от времени пообщаться немножко.

«Демократически, в дебет и кредит».

* * *

В Киеве дождались Евген и Змитер свою Тану из Стокгольма. Ради полноты близкого общения в круге первом. И достаточной ее информированности о ходе дела в приложении к повременной и сучасной белорусской действительности, ― как выразился Евген.

Помимо того, чуть ли не на правах ближнего родственника, на русской мове он поставил ей на вид, что она, мол, маловато-таки времени проводит с дочерью Лизой.

―…Девочка твоя уж большая, все понимает, соображает, соотносит, что к чему. Давай-ка, матка, к ней выразно поближе, чем в огороде бузина, а в Дарнице два киевских дядьки и тетка Вольга в дальнем Менске.

Критику Тана приняла к исполнению, ни на терцию не обидевшись:

― Так точно, отец-командир, сэр! Разрешите исправить допущенные педагогические упущения, сэр?

― Ну-ну! Я тебя не понукаю, Тана свет Казимировна, матушка, сама знаешь, что у тебя почем.

Именины твои на Татьянин день справлять будем или как, мэм?

― А як же! Чем больше дней рождения, тем ближе к похоронам престарелых врагов наших!

Из Швеции, заметим, Тана Бельская вернулась в очень боевитом расположении духа, не преминув еще в аэропорту поделиться основательным выводом из лично жизнедеятельных включенных наблюдений за невероятным шведским благоденствием:

― Кабы не Лука-урод, на Беларуси было б точь также! Не враз, панове, ясное дело. Однак лет через пятьдесят безраздельно! Законно и подзаконно, что в лобок, что по лбу…

Не только во имя упрочения семейных отношений на следующий день после Таниного именинного дня в январе они отправились в лес, на природу, в район Семиполок играть в пейнтбол на снегоходах.

«Дружной семьей с домашними друзьями!» ― единодушно реферировали Евген и Змитер. «В тексте и в контексте, в теме и в реме».

Снежный транспорт, тематически разумеется, от пана Ондрия Глуздовича. Логистически. Тем более или тем не менее, как посмотреть, погода их порадовала оттепелью на крещенье по москальскому календарю. В очередной раз парниковый эффект опроверг отмороженную народную примету. Либо в киевских окрестностях климат тоже приближается к европейским стандартам.

Это не первая зимняя тренировка сплоченной дарницкой компании и, наверное, не последняя. Потому спарки стрелков распределились в обычном порядке.

Евген пристегнул спина к спине на заднем сиденье юную партизанку Лизу. Как повелось, с рутинным наказом вбок не высовываться, руками по сторонам не размахивать. Валенком не дрыгать, в шапку-ушанку не спать, но, ушки на макушке, удерживать в своей полусфере тыловое охранение. И чуть что прикрывать его пушечным веерным огнем.

― Наша с тобой задача дня, Елизавета моя Мечиславна, запятнать противника позором! Чтоб им всем скудно не показалось!

Адская водительница Одарка, как обычно, взяла в напарники Змитера. Стрелять-то он худо-бедно умеет, но водить мотоциклетный снегоход по пересеченной местности ему слабо. Пусть с большего пишет по трафарету в прямой видимости.

― Хорошо сидишь, партнер? Ну, держись! Елы-палы, раком по буеракам!

Тогда как Тана укрывалась за широкой спиной Германа. «Рыжий славянский шкаф кого хошь неслабо прикроет и накроет, не в лобок, так по лбу… Вульва трется о седло, скачет девка далеко!»

― Йо-хив-хо! Погнали наши городских! Газ по плешку, Герка! Тут-ка тебе не Му-му, йе-йе, в проруби топить от забора и до обеда в ресторане у Петровича…

Что-то мне банально подсказывает: сёдни мы у-у-сих уделаем прозаически и поэтически. Kill them all!

 

Глава шестьдесят девятая Суровая проза партизанской жизни

К середине февраля на Беларуси одномоментно потеплело. Словно бы пришла весна, по обыкновению не слишком ранняя гостья в наших широтах. Оттого последний месяц календарной зимы нисколько не оправдывает свою суровейшую, лютую, бр-р, назву на белорусской мове. Причем местные синоптики в один голос обещают, ручаются, прогнозируют дальнейшее потепление и значительное превышение средней климатической нормы.

Поэтому нисколько не удивительно, нормально, почему на даче-развалюхе в кооперативном товариществе «Авиатор», что расположен почти впритык к зоне отчуждения интернационального аэропорта Минск−2, появилась бригада строителей. Весеннее дело, оно к работе кличет.

Мужики серьезные, деловые, трезвенники поневоле, как определил Чебеник, поселковый сторож и зампредседателя дачного кооператива. Бригадир ему килишек налил, но сам-то, не-не-не, строго сказал, что участок теперь у нового хозяина, тот и сам не пьет и людям не дает.

Подвезли в тот же день стройматериалы, сайдинг, возвели не абы как высокий железный гараж. Здоровенную овчарку пустили по цепи кругом от ханыг и бомжей. В служебном собаководстве блокпост называется, объяснили Чебенику. Ставят столбы, на них стальной трос, к нему цепочку, каб собак территорию охранял, свободно успевая порвать пришлого которого дурня. В летнем доме установили обогрев, печурку, котел, радиаторы с антифризом. Болей Чебеник к ним не заходил. Работают людцы, и добре. Хозяин-мафия тож заезжал на черном джипе с блескучим кенгурятником, очкастый, смурной, злой, ровно собака Баскервилей.

Как-то раз с утра пораньше приезжал зеленый автобусик скорой медпомощи. Может, кто поранился из строителей? Что ничуточки не вызвало любопытства у круглогодичного дачника Чебаника. Чего, спрашивается, коли никто не наливает? Ни утром, ни вечером.

Евгений Печанский не выходил из камуфляжной уазовской буханки с белыми крестами, движок не глушил. Недостающие им снаряжение самостоятельно выгрузили, снесли без его помощи на носилках Сымонка и Базыль, оба в белых медицинских маскхалатах.

«В шерсть поутряни доставили на партизанскую базу крупнокалиберный «утес» и гранатометы активной силовой поддержки».

Из «Авиатора» неотложка поедет в Колодищи, где негласно обосновался Евген. Ненужных знакомых лиц тамотка в округе по зимнему времени практически нет, зря раньше остерегался. Но на всякий опасливый случай надо перекамуфлироваться в женщину врача: парик, макияж, докторский маскхалат и бабские трикотажные рейтузы. «Чтоб их ни в дебет, ни в кредит против шерсти!»

Как положено мужчине, Евген вполне обыденно диву давался странной женской привычке почасту обходиться стылой зимой без теплых брюк, шерстяных кальсон или термических байковых панталон с начесом. Того непонятнее, если заменяют они весь этот одежный сугрев кружевными продувными трусиками и тонюсенькими чулочками. При этом, нисколько не имея в виду как-то раздеваться до исподнего средь бела дня или после службы зимним вечерком.

Двухэтажный дом в пригородном поселке Колодищи, между прочим, уже сызнова обжит и согрет вживе людским теплом. Ведь кроме Евгена Печанского туда гласно заселилась Одарка Пывнюк. Ей удобно, если до Минска недалеко на электричке либо на маршрутке, можно и на Евгеновом «гольфе». Она же Дашутка с Вольгой Сведкович отвозили Лизу Бельскую в Слуцк к деду с бабкой. Почему бы украинской журналистке Дашутке Премировой не задержаться на Беларуси?

Евген в предстоящие оперативные подробности никак не посвящал Одарку. И она лишнего не расспрашивает. Потом для эпилога расскажут, сколько сочтут нужным по сюжету ее эпохального очерка о бесшабашных нелегалах и белорусских партизанах. Буде ее героям захочется международной гласности и публичности. С добровольцами, способными ухватисто носить оружие, Одарка имела немало репортерского дела. А потому знает что к чему: где оружейный ствол, а у кого дуло, поддувало в дурку и в дырку промеж ног в лайкровых колготках плотного сезонного переплетения.

За исключением настырной Одарки-Дашутки, репортажно водворившейся где-то между четырьмя кругами посвященных, первому и второму подразделениям Евген непререкаемо воспретил пользоваться мобильной связью. Тем более, роумингом в Украину. Полагаться на хакерские ухищрения Беки-Корнея можно, но не нужно. Ибо, как технически мудро утверждает один из двиньковских персонажей: то, что делается программно и аппаратно, преодолевается опять же в программном и аппаратном порядке ввиду положительной либо отрицательной обратной связи. Так было, есть и будет в сфере высоких информационных технологий.

Касательно же проводного интернета, кодированная технологическая переписка разрешается с использованием ранее установленных строгих мер предосторожности и сетевой безопасности.

Змитер Дымкин-Думко, согласно его шифровке от Грая к Ауди, завтра выезжает из Москвы на перекладных. И погостить к Ауди за город ввечеру из Минска прибыла Натка, покинув центровое убежище у Экзы. Вживую с Таной пообщаться не станет лишним, если до запланированного часа «Х» осталось немногим более четырех суток. Ну а уж угостить ее вдоволь у Евгена всегда чем найдется к взаимному удовлетворению хозяина и других гостей. По высшему поваренному разряду! Причем наперекор и вопреки нелегальному положению, прихотливо, изысканно, щепетильно, без условных позывных.

«Поди, не в подполье обитаем, где можно встретить только крыс и стукачей».

―…Ты не задумывалась, Тана, отчего мы действуем почти свободно? ― философически вопросил Евген, не ожидая услышать ответа. Да и обе собеседницы его прекрасно понимают, если ему в монологе приспичило уяснить на слух кое-какие собственные мысли не красного словца ради или же для праздной чайной болтовни поздним зимним вечером в комфортабельном коттедже под Минском.

― Чего хотим, то и воротим, если все идет как по маслу. Хотя утверждать, будто режим Луки слабеет, могут одни лишь дурноватые оппозиционеры с одной извилиной невесть куда закрученной. Президентский авторитаризм по-прежнему силен и всевластен. Одним махом нас можно прихлопнуть, если кто стукнет по инстанции.

Но ведь не стучат, кто может и хочет. А те, кто мог бы, о нас даже не подозревают, самоуспокоено убежденные, словно бы политический режим Луки Первого нерушим и вечен. То есть на их людской век лукашизма хватит, и для потомков останется.

Припомни-ка, как тебя ментура с прокуратурой повязали в твоем офисе в прошлом году. А? С тех пор они ничуточку не ослабели и любую спецоперацию, следствие, судебный процесс провернут, как не фиг делать.

Я думаю, вся фишка в том, что лукашистская держава просто разваливается, морально устав от этакого бега на месте, ни туда, ни сюда, ни на Запад, ни на Восток. С Лукой во главе или без него сформатированной им РБ не уцелеть. Потому как в лукашистском государстве, в его системе самосохранения идет ползучий кадровый раздрай, фрагментация на пороге неизбежного финала.

Те еще вопросы, когда же опуститься драный занавес в нашем театре военных действий, что произойдет и с какими последствиями для таких, как мы? Нужно ли сидеть сложа руки и ждать у моря летной погоды?

Вот мы и не ждем, рискуем пуститься в автономное плавание. Оттого нам и обстановка благоприятствует. И то, чего не удалось старикам, тем же Захаренко и К⁰, получится у нас.

Даже оппозиционные вожди, слепые поводыри слепых, на пользу нашего дела работают. Отвлекают внимание охранителей державы, потому что сверх головы ввязались в брожение частников, которых Лука обложил оскорбительным налогом якобы за тунеядство…

Тана и Одарка сочувственно излагаемому монологу безмолвствовали, приняв самый что ни на есть отсутствующий вид. Пускай Геник повторяет Михалыча и Вовчика. Лучше-таки ему выговориться, как-никак вполне простительная мужская слабость. Лишь бы был в форме и при делах через три дня. Неразговорчивый Костя Майорчик в роли четвертого собеседника по-видимому согласен и с ними, и с Евгеном.

― По предварительной информации Лука навострился налог на так званых дармоедов оставлять в местном бюджете, будто бы направлять на поддержку детских дошкольных учреждений. Припоминаю, некий великий советский комбинатор литерально, в погоне за двенадцатью стульям тоже вымогал денежку на детей. И Лука долгоиграющий тож за президентское кресло-стул цепляется, дань требует от кого зря.

Эта подать на незарегистрированный частный сектор есть также симптом эпидемического распада бесконтрольного лукашистского государства, не имеющего никаких перспектив реально выжить. Кроме как голосовательной поддержки мирного безоружного быдла, которое пасется на государственных пажитях, с чавканьем жрет из казенного полуразбитого корыта.

Заметьте, когда-то Лука гундосил о трудолюбивом белорусском народе. Теперь же идеологически разводит о дармоедах. Вопрос, а кто в этой стране тунеядцы, захребетники, приживалы, ворье, коррупционеры? Не те ли, которые строили да построили суверенитет и независимость Луки Великого с Колей Малым от нормальных посполитых белорусов, от цивилизованной буржуазной Европы, Америки?! ― разгорячился Евген.

― Вот мы по ним и ударим, по охломонам и демагогам совковым! В самую уязвимую точку ворогу засадим с тепловым наведением!

Даже если в феврале нам не удастся подстеречь в засаде лукашистского красного зверя… ― замялся, убавил он пафос, отметив, каким движением Тана коснулась левого запястья с ножнами. Ни к чему заводится-то в пустом сотрясании воздуха, коли дело вовсе не сделано.

«Чаи гонять в Колодищах ― это вам не президентский самолет на взлете срубить. Как в дебет, так и в кредит… Под лавровым деревцем направо и налево вносим данные и вводные… Альбо цареубийственным кинжалом молчки садануть!»

Сглазить и накаркать Евген ни в коем случае не боялся, не опасался. «Драйв есть драйв». Что не выйдет в феврале, то должно исполнить в марте. Или еще когда-нибудь, где-нибудь при должной подготовке спецоперации. Силы и средства есть и суть, а благоприятный драйверский момент непременно приложится.

«На войне как на войне. Технологии решают все! Они же успешно разрешают насущные белорусские вопросы… Или в драйв разрушают их на местности…»

 

Глава семидесятая Прощайте, мирные места!

В конце феврале специальную операцию под кодовым наименованием «Новое небо» пришлось свернуть, отставить на время, предположительно до марта. Час «Х» так и не настал, рентабельная цель на позицию не вышла. А отлаженная система слежения и оперативного наведения нимало не обещает, не гарантирует планового появления объекта в ближайшие десять суток. Ведомо-неведомо, в небольшой прицельной дальности стрельбы зенитно-ракетного комплекса.

Симонку, сведущего в кинологии, знающего где в ней собака порылась, с немецкой овчаркой Владой оставили на партизанском хозяйстве в поселке «Авиатор» у аэропорта. Остальные, кто во втором круге вхож в дело, кто в круге первом, не комплексуя понапрасну, вернулись в Киев по отлаженному маршруту отхода. То есть незатейливо железнодорожным транспортом через Москву.

Перед отъездом Евген с Таной заехали в гости к Двинько. Как водится, после заката, обоюдно и противоположно облачившись в городской гендерный камуфляж. «И оба-два транссексуалы, трансвеститы, в активе и пассиве, травести, что в лобок, что по лбу», ― примерно одинаково они расценивали вынужденную маскировку. Благо им есть во что переодеться на квартире у Михалыча, соответственно мужской и женской социальным ролям и предпочтениям.

У подъезда сразу наткнулись на незнакомую бабу с пустым мусорным ведром, так как старинный мусоропровод в доме давно упразднили. И черная кошка, успела перебежать дорогу их красноватой «ладе-калина». Осанистая полная женщина в запашной долгополой дубленой шубе преспокойно двинулась к входной двери. А стройный длинноволосый юноша в приталенном драповом полупальто с блестящими пуговицами истово перекрестился по православному обычаю. Чего-либо из ряда вон неприятно выходящего они оба в тот вечер не приметили.

Тогда у Алеся Двинько в предпоследний день оттепельного, почти весеннего февраля Тана познакомилась, а Евген сызнова свиделся с тезоименитым и добрым двиньковским приятелем Алесем Моисеевичем.

Слегка отужинав, затеяли сыграть в преферанс по маленькой. По две копейки за вист. Известно, не денежного выигрыша ради, зато с разговорами в приятной компании. Если Тана Бельская способна хорошо расписать даже классику до пятидесяти в пуле. Пусть женщины у нас очень и очень редко владеют карточными способностями, умениями и предрасположенностью к интеллектуальным мужским играм.

«Заядлый преферансист Лева Шабревич неяк считал умненькую Тану прелестным партнером в сочинке… Особисто, коли азарт не задор беспамятный, но счастливо вброшенный жребий при хорошеньком раскладе и должном расчете…»

Кто и сколько тогда выиграл, кого маленько раздели, Евген Печанский безразлично не вспоминал. Его расчетливо интересовала оценка политической обстановки с точки зрения, пускай и не из первых, но далеко не последнего оппозиционного игрока Моисеевича. Второго умного-разумного Михалыча, кажется, в тот вечерок вкусно оставили без трех на мизере, пых-пых, с паровозом. Так как всю игру он с энтузиазмом высказывался об относительно массовых протестах обиженных антигосударственных частников. Сигаретным дымом воодушевленно пыхал, окулярами сверкал, рассказывая, какие авральные меры супротив налогом заклейменных и против тех, кто им оказывает моральную поддержку, принимают президентские власти. Уверенно предсказывал дальнейший рост протестного потенциала и весеннее обострение внутриполитической ситуации. О белорусском майдане упорно твердил.

«А ведь и верно! вселенский майдан вдруг да сбудется! Коли мы большим взрывом отсемафорим в час «Х», ― этакая громкая мысль пришла в голову Евгену уже в Киеве, в дарницком спокойном уюте и безмятежном тихом благоденствии.

«Все с большего готово, все при делах, день и час государственного визита, вылета назначены, приурочены… Тогда прости-прощай, не пальцем в небо… А там и миротворческая операция «Буря в болоте» не заставит себя ждать…»

Было б занятно самому на месте понаблюдать за лавинообразным развитием бурных политических событий. Однако безопасный план скрытого отхода предусматривает возвращение в Украину всех непосредственных исполнителей по завершении белорусской спецоперации. При любом ее исходе…

* * *

Евген в Киеве следил с особой тщательностью за общей обстановкой на Беларуси и в Минске. В том разе он отнюдь не брезговал отцеживать исходящие, «в шерсть пошловатые и быдловатые», источники в байнете. Так однажды на каком-то подчеркнуто аполитичном новостном сайте узнал, что в Чижовском зверинце на совковый праздничек 8 марта обещают посетителям мужчинам бесплатный вход для их подружек. А для сопровождающих особ женского пола сулят устроить конкурс красоты «Мисс Зоопарк». Уж эту праздничную анималистическую новость нельзя не обсудить с соратниками.

«В кайф и в драйв!»

―…Надо полагать, победительницу конкурса будут живьем показывать в клетке. Вопрос, вместе с какими красивыми животными?

― Если не среди обезьян, то наверняка в террариуме со змеями посадят страхолюду, ― высказала невозмутимое предположение Тана без тени международной гендерной солидарности трудящихся женщин.

― Зона и запретка для людей и зверей. Век свободы не видать, ― сопряженно откомментировал по-журналистски Змитер. ― Хотя идея плодотворная. Коли, скажем, учредить конкурсы трудовой красоты «Мисс Свиноферма», «Мисс Мясокомбинат» или «Мисс Молокозавод»…

Не менее сатирические комментарии у Змитера Дымкина-Думко вызвала официозная информашка о намеченном на конец апреля вселукашистском посткоммунистическом субботнике. Наверное, оное действо приурочено к дням рождения псевдонимов то ли Гитлера, то ли Ленина.

―…Человек у лукашистов для субботы, и ему предписано живенько сраку лизать начальству. Рабочая суббота завсегда против человека, одиозно и грандиозно…

* * *

Ближе к середине экстремально теплого марта на строительстве дачи в поселке «Авиатор» оживленно трудились пятеро работников. Какие-то стройматериалы к ним подвозили, разгружали даже в потемках. Собачка у них умная, не гавкает, только приподнимается, оскаливается, смотрит с угрозой, когда сторожу Чебенику случается проходить мимо.

Бросать Владу на произвол собачьей судьбы, Евгену немножко совестно и неловко. Карабин на ошейнике он, конечно, ей подпилил надфилем, и все здесь. Тут уж ничего иного не попишешь. Кому-то суждено пропасть без вести, погибнуть на боевом посту и войти в логистический список заранее просчитанных потерь. «Пойдет, на жаль, живёла, в шерсть и против шерсти в расходный материал, в издержки оперативного производства… Так же, как и боеприпасы, одноразовый автотранспорт, камуфляжное обмундирование и другая амуниция спецназа по полной программе будут списаны с баланса…

Ауди, Грай, Герасим, Симонка, Базыль почти на исходной. Натка, Акба поддерживают транспортное обеспечение и тыловое наблюдение…Корней и Любка держат связь на своих местах. Зараз за работу!..»

― Профи работают без кавычек в центр из эпицентра! ― дал Евген витиеватое бодрящее напутствие соратникам, уже облаченным в белые маскировочные халаты медиков поверх спецназовской экипировки.

На дорожку они все же присели впятером, ни слова не говоря. Однажды не слишком ранним утром во второй половине марта, налитого весенними соками…

Невзадолге из гаража и со двора в дачном поселке «Авиатор» с бригадой медперсонала на борту неспешно выехал вполне обыденный зеленоватый микроавтобус скорой медицинской помощи марки «УАЗ», оснащенный областными госномерами, проблесковой мигалкой и белыми цифрами «103» на кузове и багажных дверцах.

Другое бортовое оснащение бригады, довольно-таки далекой от медицины катастроф, потребуется, как только будет получен от Корнея оперативный сигнал «2−Н», продублированный по закрытой транковой связи.

«НН есть новое небо… Поглядим, понадобиться ли НЗ ― новая земля…»

Евген сел за руль камуфлированного автомобиля. Змитер с ним рядом. Боевой расчет ПЗРК, необходимое легкое и тяжелое вооружение размещены в салоне. Покамест в походном положении. Личное автоматическое оружие у каждого на предохранителе.

На посторонние мысли и весенне-зимние пейзажи Ауди не отвлекается. Выдвижение на директрису наведения и зенитной стрельбы заблаговременно по минутам просчитано. Инженерная разведка местности проведена в полном объеме. Для полноты картины накануне, как смеркалось, вместе с Граем, нынче находящимся в напряженном ожидании. Но, молодец, держится добротно, с бойцовским юмором, однако.

― Как думаешь, старшой, по дороге кому-никому медпомощь окажем?

― Ну, если очень попросят. Почему бы и не?

― Партизанство у нас на сто процентов, ― пожевал губами Грай. Хотел было сплюнуть, словно разжевал нечто горькое. Но форточку открывать передумал.

Ауди промолчал, давая понять, что к общим разговорам не в строчку он отнюдь не расположен. Но в душе, пожалуй, не спорил с напарником.

Скороговоркой прорезалась Любка по рации:

― От Экзы сообщение: объект движется по трассе, но есть непонятки, колонна в усеченном виде, подозревает, в неполном составе.

― Проверь, чего там видать у Корнея? ― дал команду Ауди.

Грай не мешкая глянул на дисплей компьютера, кратко донес:

― У него штатно, no news now.

Хорошо это или плохо, когда сейчас нет новостей, Грай, понятное дело, вслух не комментировал. Незачем до выхода на огневые позиции и получения кодового сигнала «2−Н». Тут он даже пожалел: зряшным мол, делом бросил курить и не выбрал себе место позади, в салоне для шибко сейчас курящих. Хотя восседать впередсмотрящим и связистом-шифровальщиком тоже годится.

Обязывает не только благородство, но и профессия. Тотчас белорусский партизан Грай стал журналистом Змитером Дымкиным. Немедленно с ходу взялся прикидывать, как бы ему чего написать, описать путь-дорожку к неприметной лесной поляне в ближних азимутальных окрестностях Национального аэропорта. С тем он и доехал, задумавшись, поди, до того самого места назначения и выдвижения.

Пискнул защищенный ноутбук военного образца, и Змитер вновь предстал Граем. Пришло сообщение от Корнея. Раскодированный текст Грай тут же зачитал Ауди:

― Намеченный вылет президентского «Боинга» фуфельный, вероятно, без Луки на борту. Лука на нем зимой не летает по техническим причинам, если среднесуточная температура ниже плюс восьми. Самолет куплен в Латинской Америке, изготовлен специально по летнему варианту для южных стран. Возможно, охранка гонит антитеррористическую дезу или проводит внеплановые учения с проверкой боеготовности.

По непроверенным данным Лука самолично вылетает рейсовым пассажирским маршрутом «Белавиа» двумя часами позднее. В аэропорт из Дроздов прибудет вертолетом. Конец, точка.

Ауди остановил машину. Взял минуту-другую на размышления. Затем подал санитарный микроавтобус назад, дал разворот на талом снегу и отдал резкое распоряжение, рявкнул, не оборачиваясь к салону:

― Уходим через путепровод на борисовское шоссе!

Подстава сто пудов! Обосрались в шерсть…

Оружие на боевой взвод! Огонь по моей команде.

По истечении нескольких хлопотливо лихорадочных боеготовых минут на связь вышла Любка:

― К железнодорожному мосту от развилки выдвигается колонна бронетехники…

Наверное, пересчитав, добавила, доложила прерывающимся голосом:

― В количестве одиннадцати бэтээров!

Ауди ее доклад видимым образом не обескуражил:

― Идем, как шли! Митуситься не будем.

Грай! Как выедем на аэропортовскую бетонку, давай, брате, команду на подрыв авиаторской дачи. Против шерсти!

«Скорую» не тронут в любом случае!

Второе приказание Ауди ясно отчеканил подвижному наблюдательному пункту:

― Натке отходить в запланированном порядке! Отбой связи.

Ауди оказался прав. Машину скорой медпомощи, куда-то буднично спешившую по встречной полосе, никто не подумал задерживать и ставить ей броневой заслон. Не то феерическое везение, не то трезвый балансовый расчет себя оправдали и дальше.

Не доезжая Борисова, в лесу у военного полигона расходный партизанский «УАЗ» был отбойно заминирован в системе неизвлекаемости взрывных зарядов. Засим дистанционно уничтожен, не оставив каких-либо явных улик и следов для возможной идентификации своего рискового экипажа.

В Киев первый и второй круг ближних и близких соратников Евгения Печанского конспиративно возвратились без боевых потерь. Не считая таковыми подавленное дурное настроение, упадок духа из-за неисполненной белорусской миссии и естественно удрученных сожалений. Тем не менее все повально поправимо, и ничего пока не кончено.

―…Мы еще поглядим на конечной остановке, ясновельможная громада, кто кого уделает и куда поимеет. В дебет и кредит голова и руки у нас нужным концом приделаны. Сил и средств более чем хватает. Есть еще НЗ!

Подумаешь, Колумбово яйцо! Поставим, и будет стоять. Пиротехнически, пламенно, с громом и грохотом!

За нами слово! Испечем пирожок к праздничку!

Коли не в этом году, так в наступном…