Глава 1. УБИЙЦА

В ледяной безмолвной пустоте космического пространства, далеко за пределами нашей Солнечной системы, плавно и медленно, практически незаметно для человеческого глаза, вращался Шар.

Он неотвратимо приближался к третьей планете Солнечной системы, Земле. В диаметре Шар был порядка трехсот метров. Абсолютно правильной, идеально круглой формы, Шар ослепительно сверкал в лучах Солнца, словно гигантский драгоценный камень. Чудовищными неземными силами он был спрессован до невероятной плотности, сравнимой с плотностью тех звезд, которые земные астрономы называют белыми карликами. Плотность неземного вещества, из которого состоял Шар, была около десяти в седьмой степени килограммов на кубический метр.

Шар представлял собой гладкий монолит. Но если бы некто, скажем космонавт, каким-то чудом оказавшийся в эту минуту в дальнем космосе, приблизился бы к нему вплотную и повнимательнее рассмотрел его поверхность, то с удивлением обнаружил бы, что она состоит из одинаковых, мельчайших, величиной с маковое зернышко бесцветных кристалликов-октаэдров. С виду — точь-в-точь мелкие неограненные алмазы.

Но по твердости эти кристаллики многократно превосходили алмаз.

Весь Шар состоял из мириад таких кристаллов.

Но он не был алмазным, то есть не состоял из практически чистого углерода. Иначе уже при вхождении в верхние слои атмосферы Земли, еще в мезосфере, он бы попросту вспыхнул как спичка от трения. Сгорел бы, превратившись в легкий, постепенно растворяющийся на границе стратосферы черный узорчатый пепел.

Шар состоял из частиц кристаллического вещества, весьма схожего с алмазом, но иного: его химический состав и физические свойства привели бы в неистовство и восторг земных ученых, ибо такого вещества на Земле не было со времен ее сотворения.

Но теперь оно должно было обязательно появиться.

Потому что Шар по пологой траектории приближался к Земле и в самое ближайшее время с неизбежностью Второго Пришествия должен был упасть на ее поверхность. Вернее, не упасть: постепенно снижая скорость с помощью антигравитации, которая и позволяла ему передвигаться с околосветовыми скоростями, он должен был мягко приземлиться, чтобы остаться в целости и сохранности. И затем, подчиняясь заложенной в нем эволюционной программе, Шар распадется на отдельные кристаллы, и каждый кристалл неутомимо и последовательно начнет выполнять то, что заложили в его память давно умершие создатели Шара.

Древняя неземная раса, сделавшая и запрограммировавшая Шар, миллионы лет назад исчезла при вспышке сверхновой, уничтожившей их звездную систему со всеми ее обитателями. Но они успели создать Шар, который должен был возродить их расу — рано или поздно.

Что и было целью долгого путешествия Шара по мрачным межзвездным безднам.

Разумеется, исчезнувшие создатели не заложили в программу существования и последующего преображения Шара встречу именно с планетой Земля. Шару было абсолютно все равно, куда направляться. Но в любом случае целью его была планета, населенная разумными существами. Время поиска тоже не играло существенной роли для Шара. Срок жизни (если существование Шара и составляющих его кристаллов можно было назвать жизнью) ему был отмерен неимоверно длинный. С точки зрения человека, Шар был бессмертен. Ни естественная смерть, ни гибель от ионизированных излучений ему не грозили; он был неуязвим для механических, химических или иных воздействий. Они не могли разрушить его структуру. Только сверхвысокие звездные температуры могли уничтожить Шар. Поэтому на своем пути он избегал приближаться к звездам, чтобы не попасть в их мощные гравитационные сети и — неизбежно — в раскаленное горнило термоядерной реакции.

К тому же для землян Шар был невидимкой. Структура его вещества была такова, что любые земные приборы — как оптические, так и радиоэлектронного наблюдения — не могли обнаружить его присутствия.

Шар по касательной приблизился к окраинам Солнечной системы, к орбите Плутона. Оттуда, с расстояния более семи миллиардов километров, он обнаружил признаки достаточно примитивной, но вполне разумной жизни на третьей планете этой звездной системы. И в соответствии с программой сразу изменил траекторию и скорость полета, немедленно направившись в сторону Земли.

По временным меркам Вселенной Шар появился в пределах Солнечной системы буквально только что, космическую наносекунду назад, преодолев невероятное для человеческого разума расстояние порядка ста световых лет. Он явился в Солнечную систему из далекой и чужой звездной системы, которую на Земле называют созвездие Волка.

И точно так же был абсолютно чужд человеку Разум, заключенный как во всем Шаре, так и в каждом из составлявших его кристалликов. Это даже не был Разум в человеческом понимании слова. Это было нечто настолько непостижимое для человеческого сознания, что для его описания пришлось бы придумывать новые слова и изобретать новый язык.

С точки зрения человека, это не был живой Разум. Потому что он был искусственного происхождения. И в то же время Шар и все составляющие его кристаллы, несомненно, были разумны. И, как ни странно, являли собой жизнь.

Неорганическую, но жизнь.

Как бы то ни было, понятен он был человеку, или нет, но обитателям Земли Шар нес Зло. Его появление грозило гибелью не только человеческой, но и любой инопланетной разумной расе, которую Шар мог встретить на своем пути в межзвездных безднах. Потому что эволюционная программа, заложенная в Шар умершими много миллионов лет назад создателями, диктовала ему следующее.

Вступив в физический контакт с разумным существом, любой кристалл, составляющий коллективный разум Шара, неминуемо должен был внедриться в его сознание. И не просто внедриться, а вытеснить, полностью уничтожить «я», доселе обитавшее в теле индивидуума, подвергшегося атаке этого кристалла.

Каждый кристалл должен был наделить новое тело-носитель паранормальными способностями и свойствами. Внедрить в него чужой Разум. Затем изменить тело, придать ему тот облик, которым обладали существа, создавшие Шар.

Более того — в каждом из миллиардов кристаллов была заключена матрица разума и внешности одного-единственного представителя этой цивилизации. Поэтому Шар должен был полностью возродить исчезнувшую расу своих создателей. И, следовательно, как вид, полностью уничтожить ту расу, с которой кристаллы Шара вступили бы в контакт. В этом и заключалось предназначение Шара.

Так что всех разумных обитателей Земли ждала неминуемая смерть.

 

Глава 2. РОДИТЕЛИ

Конечно, в глубине души Алексей Лебедев всегда был романтиком. Хотя сам он таковым себя не считал. И, скорее всего, именно подспудный романтизм заставил его, с отличием закончившего филологический факультет МГУ, оставить родные московские переулки и распределиться куда-то к черту на кулички, почти на северо-восток солнечной Коми АССР. И это вместо аспирантуры, вместо прямой дороги в чистую науку, для которой, по мнению не только однокашников, но и большинства университетских преподавателей, он и был рожден.

Но Алексей уехал из Москвы, отмахнувшись от увещеваний профессоров, не обратив внимания на слезы матери. Отца у Алексея не было: он в одночасье скончался от обширного инфаркта, когда Алексей учился еще на первом курсе. Армия Алексею не грозила, он успел отслужить свое в погранвойсках еще до поступления в университет.

И вот, после самолетов, поездов и маленьких теплоходов, многочисленных пересадок, удалявших его все дальше и дальше от привычных примет цивилизации, Алексей Лебедев прибыл в конечный пункт своего путешествия: североуральское село Колобово, уютно разбросавшее свои дома по правому берегу красавицы Печоры, в ее предгорных верховьях. Колобово гордо именовалось райцентром и очагом культуры. Строго говоря, так оно и было. По площади Колобовский район лишь немного уступал Ярославской области, а жило в нем, по последней переписи населения, всего порядка двадцати тысяч человек. А из них чуть более семи тысяч человек обитало в самом Колобове. Здесь имелись в наличии: райком, маслозаводик, редакция и типография районной газеты «Путь к коммунизму», средняя школа, музыкальная школа и пристань, на которую и прибыл в середине августа, более походившего на московский сентябрь, новоиспеченный директор колобовской средней школы Алексей Кириллович Лебедев.

Постепенно Алексей Лебедев обустроился в большой трехкомнатной избе, которую ему немедленно выделил райотдел культуры, завел хозяйство и перезнакомился с соседями. Потом, несмотря на молодость, взял бразды правления школой в крепкие, пусть не всегда и не во всем еще умелые руки. И на удивление быстро прижился в Колобове. По прошествии года его уже перестали называть москвичом, считали своим, да и Алексей стал полноправным жителем таежного села.

А еще полгода спустя, как раз под православное Рождество, которое даже в те ущемленные времена в Колобове справляли вполне открыто, Алексей, совершенно неожиданно для всех, женился на недавней своей выпускнице, Катюше Мезенцевой, — сироте, которую из милости приютила после смерти Катюшиной матери тетка-пьяница. На той самой Катюше, которой он еще совсем недавно ставил «неуды» за неполно раскрытый образ дубины народной войны в неувядаемом романе бородатого классика. Катюша была красива той неяркой северной красотой, которая не бьет наповал, но уж если западет в душу, то навсегда. И выпускник московского университета без памяти влюбился в сироту.

Свадьбу сыграли по-северному, по-настоящему: со сватовством, с выкупом, с размахом; непрекращающаяся трехдневная гульба и пьянка всколыхнули размеренную жизнь села. И все потому, что Катюшу на селе любили, а Алексея, несмотря на его молодость, — уважали.

А ровно через девять месяцев, день в день после свадьбы, Катюша родила Алексею двойняшек.

И вот сейчас, лунной декабрьской ночью, Алексей вез жену и четырехмесячных детей из гостей. От своего приятеля, охотника Сани Борисова, живущего на заимке в пятнадцати километрах от Колобова. Что такое пятнадцать километров по северным меркам, тем более не по целине, а по наезженному зимнику? Так, тьфу. Мелочь. Не расстояние. Два шага до дома. Тем более что больше половины пути они уже проехали.

Гнедая кобыла без особого усердия тянула розвальни по накатанной таежной дороге. Укутавшись в тулуп и прижимая к себе меховой конверт с детьми, рядом с Алексеем сидела юная жена, и минут через тридцать, максимум сорок, они уже должны были оказаться дома.

Но ни Алексей, ни Катюша не знали, что этого никогда не случится.

 

Глава 3. УБИЙЦА

Планета Земля, как уже говорилось, отнюдь не являлась конечной целью путешествия Шара. Он вообще никуда и никогда не стремился, это было чуждо его природе и природе его создателей. Он был лишен каких-либо желаний и стремлений в человеческом понимании этого слова. Но в силу математической вероятности рано или поздно он неизбежно должен был встретить на своем пути обитаемую планету; встретить и оплодотворить холодными семенами Зла.

Итак, выполняя очередной этап аналитической программы, Шар быстро определил, что небольшая планета, третья от звезды-карлика спектрального класса G2, населена расой разумных существ, которые называют ее «Земля». И сама планета, и ее обитатели вполне годились для выполнения его миссии. Поэтому, выполняя программу, корректируя свое движение и в то же время постепенно подчиняясь силе солнечного притяжения, Шар вступил в область больших, удаленных от Солнца планет: он миновал двойную планету Плутон, ледяной шар, в два раза меньше Земли по диаметру. Пересек орбиты Нептуна и Урана, пролетел мимо окольцованных гигантов Сатурна и Юпитера с их бурными газообразными атмосферами. Миновав без особых проблем пояс астероидов, он вошел в область малых планет Солнечной системы. Пролетел мимо пылающего безжизненным алым светом Марса и, снижая скорость, начал приближаться к атмосфере Земли. Наконец, миновав орбиту Луны и совершив по все сужающейся спирали несколько витков вокруг Земли, он на скорости, многократно превышающей третью космическую, вошел в верхние, еще очень разреженные слои земной атмосферы. Вошел на ее утренней половине, в районе торосистых пустынь Северного Ледовитого океана, немного восточнее Берингова пролива. Подчиняясь программе, Шар стал резко снижать скорость.

Но было поздно: трение уже дало о себе знать.

Шар окутало мерцающее сиренево-голубое пламя, и внешние слои кристаллов стали быстро и неумолимо раскаляться. Температура Шара стремительно повысилась. Процесс нагревания шел по возрастающей, и буквально через несколько секунд наступил момент, когда внешний слой Шара вспыхнул. А следом запылали более глубинные слои. Они сгорали в сотые доли секунды.

Шар словно таял в чудовищном пламени.

Создателей Шара подвели химические и физические свойства кристаллов, из которых он состоял. Вещество кристаллов по своему составу было все же достаточно близко к земному углероду, который при определенных температурных условиях активно вступает в химическую реакцию с кислородом, из которого почти на восемьдесят процентов состоит земная атмосфера. Кислородные планеты, да еще населенные разумными существами — чрезвычайная редкость и во Вселенной своего рода аномалия. И создатели Шара, в основе метаболизма которых лежал фтор, никак не рассчитывали на встречу Шара с такой планетой. К тому же за миллионы лет межзвездного путешествия структура кристаллов под воздействием различных излучений и гравитационных возмущений медленно, почти незаметно, но изменялась, что и привело, в конечном счете, к этой огненной катастрофе, не предусмотренной создателями кристаллического Шара.

Он продолжал таять на глазах, превратившись в огненный болид, который устремился от утра к ночи, из восточного полушария в западное по пологой кривой к земной поверхности и, казалось, все же мог ее достичь.

Но это было не так.

Шар должен был исчезнуть в адском пламени, даже не коснувшись поверхности Земли, над местом, которое в то время называлось Северо-Востоком европейской части Советского Союза. А точнее — над лесистыми предгорьями северного Урала.

Трение и огонь неумолимо уничтожали Шар. Он уже не мог регулировать свою скорость, хотя ему удалось ее еще немного снизить. Но этого уже было недостаточно. Меньше чем за минуту диаметр его уменьшился вдесятеро и составлял теперь около тридцати метров. И Шар продолжал таять, неумолимо, слой за слоем сгорая в тропосфере. С земли он теперь казался чем-то вроде светящейся вытянутой капли, стремительно стекающей с расцвеченного звездами ночного неба. От Шара отваливались и тут же мгновенно сгорали целые пласты, словно куски яичной скорлупы, и огненная капля таяла прямо на глазах.

За полтора километра до земной поверхности он окончательно распался на несколько раскаленных кусков неправильной формы. Каждый — размером с крупный арбуз. И эти куски уже самостоятельно, расходясь в стороны, сгорая и превращаясь в огненную пыль, понеслись вниз в морозной темноте. Вниз, к заснеженной тайге, темно-зеленым ковром покрывающей северо-западные склоны Уральского хребта.

— Посмотри, посмотри, Алешенька! Звезда падает! — воскликнула Катюша, поворачивая к мужу из лохматого гнезда воротника тулупа раскрасневшееся на морозе, четко обрисованное лунным светом лицо.

— Скорее загадай желание, — весело ответил он, понукая лошадь, нешибко тянувшую розвальни по укатанной дороге, которую обступили разлапистые столетние ели.

Катюша что-то неслышно шепнула. И мягко улыбнулась.

— Загадала?

— Загадала, — ответила Катюша и покрепче прижала к себе меховой пакет с безмятежно спящими детьми.

Похоже, кускам Шара не суждено было долететь до поверхности Земли.

Но они долетели.

Вернее, долетел не сам гигантский Шар и даже не оставшиеся от катастрофы куски. В огненном горниле случайно уцелел один-единственный из мириадов разумных кристаллов: раскаленный почти добела, но в целом не пострадавший, кристаллик все-таки упал на Землю.

Казалось бы, что такое один кристалл чужого Разума в заснеженной пустынной местности? Шанс, что на него наткнется какое-либо живое существо (способное стать его временным носителем), составлял с точки зрения теории вероятности ничтожно малую величину.

Но, как оказалось, одного-единственного кристалла было вполне достаточно.

Он ударился о выступающий из-под плотного наста широколобый гранитный валун, выбив на нем крохотную, чуть оплавившуюся ямку. Еле слышно зазвенев, кристалл несколько раз подпрыгнул и улегся на плоской заснеженной поверхности валуна, стремительно остывая и испуская зеленоватое сияние. Одновременно, излучая энергию, кристалл потерял большую часть своей массы и уже был не таким сверхплотным, как раньше. Послышалось легкое шипение, снег на месте падения испарился и кристалл, остывая, в одиночестве остался лежать на нагревшейся поверхности валуна. К звездам поднялось призрачное облачко, зеленоватое сияние исчезло, и снова все затихло в морозном мире. С таинственно мерцающего ночного неба падали редкие снежинки, и скоро они снова покрыли тонким белым полотном поверхность валуна.

Кристалл лежал неподвижно.

Он еще не вступил в контакт с живым существом. Остыв на морозном воздухе, кристалл стал похож на обычную крупинку снега, который укрывал толстым слоем бескрайнее пространство северной тайги.

Кристалл покоился в холодном лунном свете, падающем с настороженно молчащих небес. Сияние идеально круглой луны многократно отражалось от снежной поверхности, и лес таинственно мерцал — причудливые плотные тени и ледяное безмолвие заполняли все вокруг.

Кристалл лежал неподвижно.

Но при необходимости он мог перемещаться в пространстве.

К живому существу, присутствие которого поблизости он сразу почувствует.

Грани крошечного кристалла лучились тонкими разноцветными искорками. Но внезапно его накрыла быстрая тень, погасив игру огней. Потом кристалл вдавился в накрывшую его плотную кожаную подушечку волчьей лапы.

Волк, трусивший во главе большой стаи, сторожко вздрогнул, почувствовав необычный, пронзительный холод, быстрой пульсирующей волной пронизавший его лапу и добравшийся до ровно бьющегося сердца. И сердце на мгновение замерло, но потом бешено заколотилось; в крови у вожака резко повысилось содержание адреналина — как при всякой опасности.

Волк остановился и резко осел на задние лапы. За ним послушно остановилась и вся стая. Волк поднял правую переднюю лапу: он почувствовал нечто непонятное, а значит — потенциально опасное. Шумно втянув ноздрями воздух, зверь обнюхал лапу. Ничем незнакомым и опасным не пахло. Не пахло вообще ничем. Тогда, оскалившись, выпустив из пасти облачко пара, волк ковырнул подушечку лапы острым белоснежным клыком.

Он не увидел, как крохотный кристалл легко переместился ему на самый кончик морды, на верхнюю губу почти под шершавой и влажной заплаткой носа. Волк недоуменно встряхнулся и вновь потрусил вперед, к опушке. За ним двинулась и вся стая. Ничего опасного вожак не заметил. Разве что только чувство голода усилилось и длинной ноющей резью отозвалось в пустом желудке. Это неприятное ощущение заставило волка ускорить свой неторопливый бег.

На небольшой таежной опушке сначала появилась тень волка, а затем и он сам. Матерый, седой вожак бесшумно вступил на заснеженную поляну. За ним след в след шла волчья стая.

Пушистый мех вожака был всего лишь материальной границей поджарого мускулистого тела, но далеко — насколько хватало звериного слуха, чутья и животного, неосознанного предчувствия — проникала сила его хищного и яростного влечения. Она жаждала встречи с живым, горячим и податливым, с тем, что обещало кровавое наслаждение и, следовательно, исполнение смысла волчьей жизни.

Внезапно вожак услышал еле уловимый, на самой границе тонкого звериного слуха звук. Не сбавляя скорости, волк стал забирать вправо и вскоре стая скрылась в тени елей, оставив на мерцающем снегу крутую дугу следов.

Кристалл-убийца начал действовать.

 

Глава 4. РОДИТЕЛИ

Мерзлые, затвердевшие вожжи мерно покачивалась, постукивая мохнатую гнедую кобылу по крупу в такт ее неспешной рысце. Кобыла тащила розвальни по узкому таежному зимнику. Студеный ночной воздух щекотал широкие ноздри. Кобыла отфыркивалась, теплый выдох остывал на лету и оседал на морде и ресницах пушистым инеем. В мертвенном лунном свете лошадь бежала навстречу теплому стойлу, душистому сену и надежному крову конюшни, давно ожидавшим ее в конце пути. Она старательно перебирала ногами, давя подковами хрусткие кристаллики снега. Позади себя, в розвальнях, лошадь ощущала покой и дремоту.

Тайга вплотную подступала к дороге. Порой колючие лапы огромных старых елей задевали за розвальни и отрывали клочки сена, наваленного в них для тепла.

Из вороха сена виднелись поднятые воротники тулупов. Седоков было двое — Катюша и Алексей. Они то касались друг друга — и тогда негромкое нежное бормотание нарушало ночное безмолвие, то разъединялись — и безмолвие снова смыкалось вокруг них. В ночной тишине визг снега под полозьями казался оглушительным.

Время от времени правый тулуп склонялся над меховым пакетом широкого спального мешка, из которого виднелись полуукрытые пуховыми кроличьими шарфами младенческие личики. А с небес на них равнодушно взирали колючие зимние звезды.

Внезапно Катюшу охватил необъяснимый страх.

Ей захотелось спрятаться, свернуться клубком в меховом уюте, укрывая детей в своих объятиях. Она подняла голову и посмотрела вверх, на небо. Круглая луна, казалось, заполнила половину звездного неба.

Катюша прислонилась к соседнему тулупу, отогнула край мужниного воротника. Увидев родное лицо, еле слышно в несмолкающем скрипе полозьев прошептала:

— Чего-то мне сегодня не по себе, Алешенька… Муторно как-то… Плохо…

Катюшино дыхание превратилось в сияющий иней и легло на кудрявые края воротника, словно зримый след звука ее голоса. Катюша молчала, ожидая ответа. Ответ пришел: сначала появилось облачко пара, потом прозвучал нарочито бодрый баритон:

— Да ты что, Катюня?.. Чего бояться?.. Скоро до дому доберемся, с километра три всего и осталось…

На самом деле — и Алексей прекрасно это знал, — до жилья оставалось еще километров пять, а то и семь, но ему хотелось успокоить жену. Ведь чем ближе к дому, к теплу, к людям, тем легче совладать со страхом перед ночной тайгой. Алексей тоже вдруг занервничал, его охватило какое-то смутное беспокойство. Он почувствовал себя беззащитным в этом стылом пространстве, посреди бесстрастного покоя северной тайги и тревожного напряжения полнолуния.

Натянув вожжи, Алексей остановил лошадь. Путаясь в полах длинного бараньего тулупа, выбрался из розвальней. Проверил подпругу и чресседельник, пробормотал какие-то ободряющие слова кобыле, которая равнодушно поматывала головой. Скрипя валенками по снегу, вернулся на свое место в розвальнях. Незаметно для жены вытащил из-под сена и переложил под правую руку двустволку. Щелкнул вожжами, подхлестнул лошадь, привычно и весело прикрикнул:

— Н-но, родимая, пошла, пошла!

Взвизгнули полозья, поплыли вспять ели, и он опять почувствовал, как внутри растет необъяснимая тревога. Алексей огляделся по сторонам. Безмолвная тайга окаймляла дорогу. Луна царапала верхушки елей.

И тут совсем недалеко возник жуткий протяжный звук. Казалось, это был голос стужи. Голос смерти.

— Волки, — тихо, одними губами произнес Алексей. Он мгновенно рванул вожжи, хлестнул кобылу по крупу и заорал во всю мочь: — И-э-эх! Твою мать! Выноси-и, родимая!

Лошадь дико всхрапнула и галопом рванула по дороге. И в ту же секунду позади, из-за поворота, появился первый волк, стелющийся в стремительном беге.

Вожак.

Он увидел лошадь. Алчущий горячей плоти зверь уже мысленно висел на потном лошадином теле, ощущая лихорадочное биение большого испуганного сердца и каждый толчок крови в ее жилах; впитывал волны ужаса, исходящие от обезумевшего от страха животного. Запах сена, дерева и мертвой овчины — незримый след розвальней — мешал, но не предвещал опасности. И вдруг куль овчины приподнялся и превратился в человеческую фигуру. В руках у человека знакомой грохочущей смертью блеснул металл.

Вожак тут же прыгнул в сторону, немного сбавив при этом скорость. Несколько волков сразу же обогнали его и оказались впереди. Но вожак не спешил догонять их: многолетний опыт и безошибочный инстинкт увели его влево к самому краю дороги — подальше от смертоносного металла. Теперь, когда его прикрывали тела других волков, вожак снова догонял жертву.

Привстав на одно колено, Алексей быстро скинул на сено тулуп и приготовился отразить прыжок переднего волка. Стая уже была совсем близко, и он опасался, что не успеет перезарядить ружье. Алексей передвинул поудобнее охотничий нож, висевший в ножнах на офицерском ремне поверх душегрейки. Отчетливо увидел, как готовится к прыжку вырвавшийся вперед волк. Выждал, когда мускулистое тело взметнулось вверх, и плавно нажал на спусковой крючок. Жакан, выпущенный практически в упор, снес волку половину головы. Мертвого волка отбросило на обочину, и кровь из обезглавленного тела тугой струей ударила в наст, выплавляя в нем алую проталину.

Алексей мгновенно перевел прицел правее, и второй жакан ударил в грудь следующего волка, швырнув его прямо на лапы елей.

Уже переломив ружье, непослушными пальцами доставая из кармана патроны, Алексей боковым зрением уловил движение справа. Именно справа, словно из-под земли, вырвался громадный вожак и рванулся к горлу человека. Алексей бросил ружье, выдернул из ножен клинок и резко ударил — снизу вверх. Он все сделал правильно. Успел почувствовать, как широкое лезвие легко пошло от живота между волчьих ребер прямо к сердцу.

Но в тот же миг Алексей почему-то вывалился из розвальней, изумленно ощущая холодную пустоту там, где только что было горло. Неожиданно для себя он оказался над накатанной таежной дорогой и с бесстрастным удивлением, поднимаясь все выше и выше в ночное небо, смотрел как-то со стороны, сверху, как одни волки рвут то, что было его телом, рвут в клочья, жадно заглатывая дымящиеся куски плоти, а остальные продолжают преследование и снова нагоняют розвальни.

Теперь в санях на месте убитого человека лежал вожак. Он тоже все сделал правильно. Но жизнь уже не могла удержаться в умирающем теле: большое сильное сердце замолкло, остановленное сталью ножа.

Совсем близко волк вдруг почувствовал какое-то слабое, беззащитное биение другой, недавно рожденной жизни. И тогда последним, предсмертным, почти ласковым движением волк ткнулся мордой в чью-то теплую щеку.

Крохотный кристаллик легко соскользнул с его верхней губы, прилип к щеке младенца и тут же исчез, растаял, впитавшись с помощью предсмертного волчьего поцелуя в нежную кожу разумного существа, лежащего в меховом конверте. Душа волка-вожака, перенесенная кристаллом, слилась с дыханием младенца, с его чужим волку, но живым сознанием. Израсходовав последние жизненные силы, волчья душа уснула в младенце. Так же, как и Разум кристалла.

До поры, до времени.

Дети заплакали, и Катюша очнулась. Она потеряла сознание в ту секунду, когда муж большой неуклюжей куклой упал с розвальней на дорогу, а рядом с ней оказалась оскаленная пасть огромного волка. Теперь он лежал рядом с ее детьми: мертвый, седой и тяжелый. Словно в кошмарном сне Катюша уперлась в эту тушу согнутыми в коленях, непослушными ногами и с силой столкнула волчий труп на дорогу.

Окружающее перестало для нее существовать — сейчас она видела только четыре серые, почти черные волчьи фигуры, настигающие розвальни, чтобы отнять жизнь у ее детей. Все в ней умолкло, стало таким же холодным, как эта ночь. Она быстро скинула тулуп. Накрыла им поверх сена плачущих детей. Перебралась к заднему краю розвальней. Замерла на мгновение, глядя на оскаленные волчьи морды. Не больше двух метров отделяли ее от первого волка. Катюша подняла глаза к безумному кругу луны, вздохнула всей грудью и, резко оттолкнувшись, словно в ледяную зимнюю воду прыгнула с розвальней, одним движением обняв летящую навстречу смерть и умерев еще до того, как ее тонкого хрупкого горла коснулись звериные клыки.

Кобыла, слыша за спиной плотоядное повизгивание, жуткий хруст костей и чуя терпкий запах свежий крови, что было сил рванулась от этого ужаса. И хотя на самом деле сил оставалось совсем немного, ей удалось оторваться от стаи. Лес и волки, рвущие человечину, остались позади.

Перейдя на странную, сбивающуюся иноходь, кобыла неслась по дороге. Бег ее больше напоминал непрерывное падение вперед. Странное клокотание в горле уже совершенно не напоминало дыхание.

Темные силуэты изб и желтый слабый свет из окон — это было последнее, что она увидела. Ворвавшись в первый попавшийся двор, выворотив краем розвальней несколько досок забора, кобыла, качаясь, дошла до окна избы и с утробным стоном рухнула набок, судорожно забив ногами. В широко открытом мертвом лиловом глазу отразилось холодное сияние полной луны.

Захлопали двери. В окнах замелькали смутные тени. Послышался громкий мат и плачущие причитания. Чьи-то руки подхватили младенцев и понесли в дом.

Когда их распеленали, то увидели, что это двойняшки. Мальчики. Один — светловолосый, у другого волосы были потемнее. Один плакал. Второй молчал и улыбался.

С небес на них невозмутимо смотрела луна.

Стоял декабрь — месяц Волка.

 

Глава 5. РАСПЛАТА

Страшная, внезапная смерть Алексея и Катюши Лебедевых потрясла не только жителей Колобова, но и тех, кто жил далеко за пределами села. Слух о ночной трагедии, обрастая леденящими кровь подробностями, мгновенно облетел не только колобовский район, но и всю область. Мгновенно и более того — официально — волкам была объявлена беспощадная тотальная война на уничтожение. За оружие взялись не только охотники-промысловики — на волков пошли простые сельчане, с детства привыкшие обращаться с охотничьими ружьями и карабинами.

Отстрел волков начался повсеместно на огромной территории — от Усть-Уньи до самой Инты; зверей истребляли быстро, умело и беспощадно. Через неделю счет шел уже на десятки хищников — люди не щадили ни матерых волков, ни самок, ни волчат-первозимков. Их уничтожали всеми доступными способами: облавами и из засад; ловили их капканами и изводили ядовитыми приманками. Волков расстреливали из машин, с вертолетов и снегоходов — любые средства были хороши, и все средства люди считали дозволенными после колобовской трагедии.

Среди волков, которые были уничтожены за короткий — в две-три недели — период всеобщего безжалостного отстрела, были и волки стаи, убившей Катюшу и Алексея. Их осталось четверо — самцы и одна самка.

Но никто так никогда и не узнал, что это были именно те волки-убийцы.

А случилось это так.

Пристегнувшись страховочными ремнями к скобам внутри кабины, двое молчаливых охотников-коми сидели у открытой двери низко летящего над тайгой Ми-4. В руках у каждого был самозарядный карабин МЦ-125 с магазином на пять патронов калибра 7,62. На карабинах были установлены оптические четырехкратные прицелы ПО 4х34.

Ясным морозным полднем грохот вертолетного двигателя поднял и выгнал стаю на удобное для отстрела место — из неглубокого распадка, где у них была лежка, на продуваемое всеми ветрами ровное, как аэродром, поле у замерзшей неширокой речки. Вертолет снизился над стаей, наметом уходящей в сторону еще далекого леса. Пилот уравнял скорости вертолета и волков. Охотники привычно поймали каждый по волку в паутину перекрестья оптического прицела и почти одновременно нажали на спусковые крючки, открыв огонь на поражение. Троих волков они уложили наповал за первые пять секунд шквального огня, а волчицу только ранили — но смертельно. Полуоболочечная со свинцовым сердечником пуля массой 9,7 грамма, вылетевшая из ствола карабина с начальной скоростью в 830 метров в секунду, с силой почти в три четверти тонны ударила волчице в нижнюю часть спины. Она мгновенно перебила крестец и парализовала волчице всю нижнюю часть тела. От страшного удара пули волчица кубарем покатилась по твердому колючему снегу, пятная его алой дымящейся кровью. Она хотела вскочить, но не смогла — кто-то неведомый и злой отобрал у нее задние лапы.

Пытаясь вернуть их, она даже отчаянно куснула себя за заднюю левую лапу, но ничего не почувствовала — лапы у нее вроде как больше и не было.

Тогда, цепляясь когтями передних лап за твердый наст и тонко подвывая, волчица медленно поволокла внезапно онемевшее, предавшее ее тело вперед, к спасительной тени родного леса. Там-то она наверняка сумеет подняться, лес поможет ей, спасет, вылечит.

Вертолет, неуклюже клюнув носом, присел на снег, не выключая турбины. Охотники выскочили, чтобы подобрать убитых волков. Один из охотников, враскоряку ступая мохнатыми собачьими унтами по неглубокому слежавшемуся снегу, неторопливо подошел к ползущей волчице. Она инстинктивно замерла, прижалась нежными сосками к жесткому насту и вывернула назад лобастую со светлыми подпалинами голову. Она смотрела на охотника снизу вверх, оскалив белоснежные шестисантиметровые клыки. Из горла ее рвалось глухое злобное ворчание.

Человек невозмутимо уставился своими узкими, непроницаемо-черными глазами в бешено-желтые и такие же узкие волчьи. Потом неторопливо поднял карабин, тщательно прицелился и выстрелил волчице прямо в приоткрытую пасть. Чтобы не портить шкуру.

Охотники быстро закинули туши мертвых волков в вертолет. Засвистела турбина, лопасти завертелись быстрее, и тяжело груженая машина, поднявшись в воздух, набрала скорость и вскоре скрылась за верхушками невысоких гольцов, поросших темно-зеленым кривобоким сосняком.

На снегу остались только следы ног и лап, пятна крови и клочки шерсти.

И больше ничего.

Через три недели на обширной таежной территории в живых осталось не более двух десятков волков.

И тогда безошибочный инстинкт, подсказывающий, что здесь их ждет неминуемая смерть, погнал волков прочь, как можно дальше от этих мест. Люди — упорные, хитрые и мстительные существа. Они не остановятся, пока последний из волков не умрет.

И волки ушли.

Разделились на мелкие группы и ушли: часть за Уральский хребет, в равнинную тайгу Западной Сибири, часть на юг, в сторону великой реки Камы. А оставшиеся — на запад, за Тиманский кряж, в бескрайние и дремучие архангельские леса. На север же, в голодные пустыни Большеземельской тундры, никто из оставшихся в живых волков не пошел.

На том все и закончилось.

Мать Алексея, Ирина Сергеевна Лебедева, приехавшая на похороны Алексея и Катюши, сразу же после поминок забрала двойняшек и навсегда увезла их из Колобова к себе в Москву.

Того из мальчиков, который родился на семь минут раньше, звали Кирилл. Младшего — Филипп.

 

Глава 6. БАБУШКА

Шесть с половиной лет спустя, теплым июльским утром Ирина Сергеевна разбудила внуков и велела им идти умываться и — немедленно завтракать.

Сегодня воскресенье, а у них был заранее, еще с начала недели, запланирован на этот выходной поход в зоопарк.

Пока мальчишки с воплями и хохотом плескались в ванной, бабушка готовила завтрак. Жили они в самом центре, на Сивцевом Вражке, в старом краснокирпичном доме. Две комнатенки бабушкиной квартиры были жалким остатком огромных семикомнатных хором, принадлежавших до революции модному адвокату, сгинувшему вместе с семьей в кровавой неразберихе Октябрьского переворота.

Ирина Сергеевна гремела кастрюльками и ковшичками: она была женщина старой наркомпросовской закалки, и поэтому мальчики по утрам всегда получали традиционный завтрак — неизменную овсянку на молоке, яйца всмятку, бутерброды с сыром и колбасой, но сначала — натощак — виноградный или яблочный сок.

Ирина Сергеевна помешивала булькающую кашу и прислушивалась к собственным ощущениям. Чувствовала она себя просто отвратительно, и меньше всего ей хотелось идти с внуками в зоопарк. Спала она сегодня плохо, всю ночь ее мучали какие-то отрывочные, почти непристойные кошмары, в которых время от времени появлялся ее покойный Алешенька и — волки, волки, волки. А на рассвете проснулась и больше уснуть не смогла. И теперь Ирина Сергеевна чувствовала себя вялой и ослабевшей — болела голова, в висках стучали надоедливые молоточки.

Со двора в открытое окно кухни лезли пыльные листья давно отцветшей черемухи — квартира была расположена на втором этаже. Небо было затянуто белесым маревом, сквозь которое с трудом пробивалось солнце, — вчера целый день собиралась, да так и не собралась гроза. Ирина Сергеевна с надеждой подумала, что, может быть, пока мальчишки будут завтракать, все же начнется дождь, и тогда поездка в зоопарк отпадет сама по себе. Хорошо, если так.

На плите настойчиво стучали о стенки ковшичка сварившиеся яйца.

Ирина Сергеевна наклонилась к кухонному столу, чтобы достать пластмассовые подставочки под яйца. Но вдруг охнула: у нее резко закружилась голова и перед глазами поплыли черные дрожащие мушки. Ноги у нее подогнулись, и Ирина Сергеевна тяжело опустилась на табуретку, стоявшую у самого подоконника. Левая сторона лица вдруг онемела, онемела и левая рука, которую Ирина Сергеевна внезапно перестала ощущать. Веселые голоса и смех мальчиков, плещущихся в ванной, стали вдруг куда-то отдаляться, таять и тихим эхом закружились в теплом утреннем воздухе. Ирина Сергеевна попыталась что-то сказать — что-то очень важное, необходимое, но не только не сумела открыть рот, но не смогла сделать даже малейшего движения: внезапно в правую сторону головы с неимоверной силой вонзился длинный ледяной клинок. Дыхание у нее перехватило и в ушах тоненько и протяжно зазвенело.

Откуда ей было знать, что в организме у нее неожиданно произошел мощный выброс адреналина. Артерии старого, больного тела тут же сузились, и из-за этого артериальное давление резко поднялось. Кровь по аорте рванулась от сердца, в том числе и в головной мозг. Изношенные, тонкие стенки сосудов головного мозга не выдержали. Первой лопнула стенка средней правой мозговой артерии, за ней бесшумно и стремительно полопались более мелкие сосуды, и алая артериальная кровь мгновенно проникла в мозговую ткань, прекращая доступ питания к клеткам головного мозга и таким образом частично прекращая его деятельность. А затем один за другим еще несколько сосудов, не выдержавших непосильного давления, лопнули в стволе головного мозга. Это означало его необратимое разрушение. А следовательно — и смерть всего организма.

Она так никогда и не успела узнать, что это было практически мгновенное и обширное кровоизлияние в мозг.

Ирина Сергеевна привстала, со свистом втягивая сквозь судорожно сжатые зубы ставший густым и сладким воздух, и даже выдохнуть его сумела. Но вот снова сделать вдох она уже не смогла. Перед ней, стремительно приближаясь, завертелся длинный переливчатый тоннель, в конце которого внезапно вспыхнул ослепительно розовый горячий свет. Последняя мысль Ирины Сергеевны была: «Почему же розовый?..»

И тут же для нее все кончилось.

Так Кирилл и Филипп осиротели во второй раз.

 

Глава 7. БРАТЬЯ

Наверное, невозможно по-настоящему описать или изобразить жизнь в детском доме, если ты там не жил. Сиротой. А так — и рассказывать о ней бесполезно.

После смерти бабушки братья, естественно, попали в детдом. Ведь родственников у них практически не осталось, если не считать по-прежнему живущую в Колобово тетку Катюши, их двоюродную бабушку и запойную пьяницу. Но ей они, естественно, были не нужны.

А в детдоме, как ни странно, ничего особенно страшного с Кириллом и Филиппом не произошло. Это, конечно, скорее было исключением из того, что подтверждают правила. Можно сказать, что с детским домом, а вернее с директором детдома, братьям редкостно, фантастически повезло.

Когда все закончилось (первый ужас — когда они, толком не понимая, что случилось, но догадываясь, что случилось нечто страшное и окончательное, обнаружили на кухне мертвую Ирину Сергеевну и, рыдая, захлебываясь слезами, стали барабанить в дверь к соседке тете Маше и кричать, что бабушка ничего не говорит, только смотрит жалобно) — похороны, чужие дяди и тети, задающие непонятные вопросы, вздыхающие, гладящие по голове и говорящие странно-непонятные слова «собес», «опека» и «отчуждение жилплощади», — на третий день после похорон Ирины Сергеевны мальчиков посадили в старенькую, чихающую мотором «Волгу»-пикап и отвезли в чистое, но пахнущее совершенно по-чужому здание где-то в центре Москвы, в недлинном тупичке неподалеку от Трубной площади. Туда же смущенно покряхтывающий рыжий пожилой шофер приволок три больших чемодана, набитых вещами братьев.

Кирилл и Филипп сидели в длинном светлом коридоре на широкой деревянной скамье и крепко держались за руки. Они вообще как взялись за руки еще перед отъездом из квартиры, где они так замечательно жили с бабушкой, так больше и не разнимали рук.

И молчали.

Они больше не плакали. Последний раз они плакали от страха, когда обнаружили на кухне упавшую лицом на подоконник бабушку Иру. С той самой минуты, как их окружили чужие люди, братья замолчали и перестали плакать.

Они молчали, когда толстая женщина в белом халате расспрашивала их в большом кабинете о самочувствии. У женщины было широкое доброе лицо, но, как она ни пыталась их разговорить, братья не сказали ей ни слова и рук не расцепили.

Они не реагировали ни на вопросы, ни на шутки, ни на предложения пойти пообедать. Руки они разняли только на короткое время, когда их все же заставили поесть.

Там, в маленькой столовой таинственного здания в тупичке около Трубной, под присмотром все того же, словно от жары отдувающегося рыжего шофера, они послушно съели невкусный гороховый суп и пережаренные котлеты. Допивая компот, Филипп хотел было сказать брату, что бабушкины котлеты гораздо вкуснее, потому что она добавляет в фарш чеснок и яйцо, но Кирилл пихнул младшего под столом ногой, и младший промолчал.

И дальше они молчали еще почти час, пока их снова не посадили в ту же «Волгу»-пикап. Вместе с ними села новая женщина, не та, которая забирала их из бабушкиной квартиры, и не толстая в белом халате, а другая, помоложе, с красивыми кудрявыми волосами. Машина развернулась в тупичке и поехала крутить по переулкам. В скором времени мальчишки увидели в окошко машины, как Москва редеет, уступая место пригородным домикам и полям, а потом пикап, прибавив скорость, покатил в сторону Калуги.

Ехали они довольно долго и до места добрались только к вечеру, часам к семи, когда солнце уже начало скатываться к горизонту. В дороге от всех переживаний и волнений последних дней братьев окончательно сморило. Они уснули, прижавшись друг к другу, но даже во сне не расцепляли рук. И проснулись только тогда, когда «Волга», шурша шинами по гравию, свернула с заасфальтированной улицы на длинную узкую дорожку и, проехав через кирпичные ворота в высокой металлической ограде, направилась прямо к крыльцу большого старинного дома.

— Вот здесь вы и будете жить, дорогие мои малыши. Здесь — хорошо, поверьте знающему человеку, — бодрым трубным голосом сказала тетенька-сопровождающая с переднего сиденья.

Братья синхронно прилипли к окну.

Неподалеку от небольшого пруда, обсаженного старыми ветлами и ивами, стояло белое двухэтажное здание с мезонином, выстроенное в псевдоклассическом стиле конца девятнадцатого века. Здание пряталось в тени разросшейся сирени, а за ним зеленел старый сад, плавно переходящий в обширный парк. Здание не выглядело особенно большим и от этого казалось особенно уютным и привлекательным. Это была бывшая барская усадьба. Дом сохранился не потому, что представлял из себя особую историческую или архитектурную ценность, просто ему повезло: он сумел пройти огонь Октябрьского переворота, Гражданской и Отечественной войн и, тем не менее, остаться более или менее целым и невредимым.

Детский дом в бывшем барском имении располагался с незапамятных времен — первые воспитанники появились в этих стенах еще во второй половине двадцатых годов — в бурную и теперь уже малопонятную нам эпоху Макаренко, педологов, перехода к коллективизации и активной непримиримой борьбе за трудовое перевоспитание и равноправие полов.

Впоследствии, в конце двадцатых — начале тридцатых на месте вымершей деревеньки Алпатово, находившейся рядом с имением, стали строить дачи. Удобно — в двух шагах железная дорога и станция. Здесь же, сразу после Отечественной войны, по какому-то именному указу правительства большие, в гектар-два участки, отдали действительным членам и членкорам Академии наук, а также самым ее ответственным сотрудникам. Дачи стали расти как грибы: деревянные и каменные, одноэтажные домики и трехэтажные особняки в псевдорусском стиле, с башенками, баухаузовские строгие кирпично-оштукатуренные шале и рубленые домищи. И к тому времени, когда братья попали в детдом, деревенско-дачное захолустное селение превратилось в большой, хорошо спланированный академический поселок. Был здесь и небольшой кинотеатр, он же клуб, и несколько магазинов, и кафе. Поселок практически слился со старыми, еще довоенной постройки дачами и частными домами, расположенными возле железнодорожной станции.

А за железнодорожным полотном, всегда обособленно от дач академиков, существовал маленький райцентр, даже не городок, а — что называется — поселок городского типа. После войны он разросся и превратился в небольшой город, кучкующийся вокруг свежепостроенного завода. Завод выпускал какую-то непонятную, скорее всего оборонную продукцию.

И райцентр, и дачный академпоселок, и станция железной дороги назывались одинаково — Алпатово. Но разница между ними была колоссальная.

А еще дальше, за последними дачами поселка, за старинным имением, на многие десятки километров тянулись девственные леса огромного охотхозяйства. Леса эти обступили со всех сторон и дачный поселок, и райцентр, и железнодорожную станцию, отчасти объединяя их в одно целое.

Впрочем, интересы и жизнь академпоселка и райцентра никогда, или почти никогда, не пересекались. Райцентр был почти сплошь застроен старыми домишками, и лишь кое-где торчали обшарпанные блочные пятиэтажки. В почтенном же академическом поселке добротные двух-трехэтажные дачи, многие из которых были выстроены руками немецких военнопленных, скромно прятались за высокими зелеными заборами в глубине поросших вековыми соснами огромных участков. В них шла своя, чинная, по-старомосковски неторопливая жизнь.

Иметь дачу в Алпатово было на Москве весьма и весьма престижно — до него было всего каких-то тридцать пять километров от кольцевой дороги. Полчаса езды на персональном «ЗИМе» или — в более поздние времена — на отливающей черным лаком «Волге».

Итак, машина с братьями подъехала к вытертым гранитным ступеням парадного крыльца и остановилась, устало присев на изношенных амортизаторах. По бокам крыльцо стерегли два мраморных льва. Морды у зверюг были изрядно потрачены временем, что придавало каменным стражам жалостное и даже слегка обиженное выражение. Высокие двустворчатые двери были распахнуты настежь. Но в открытых окнах и возле дома — никого: ни детей, ни взрослых.

Шофер протяжно посигналил.

Послышались шаркающие шаги, и на крыльце, приставив руку ко лбу козырьком (солнце светило как раз в сторону входа), появилась пожилая худенькая женщина в аккуратном белом халате и такой же белой шапочке на седоватых волосах. Она увидела машину, лица братьев за стеклом и тут же, всплеснув руками, не дав сказать вылезающей из машины сопровождающей ни слова, воскликнула:

— Приехали! Ну, слава Богу, добрались! А то мы уж совсем заждались.

Она повернулась и закричала в глубь здания:

— Николай Сергеич, Николай Сергеич!..

— Иду, иду, милейшая Наталья Алексеевна! — отозвался из темной глубины дома звучный, веселый, хорошо поставленный баритон.

Кудрявая тетка, наконец, сползла с сиденья, открыла заднюю дверь «Волги» и выудила Кирилла и Филиппа из душного брюха пикапа. Братья, по-прежнему крепко держась за руки, остановились возле нижней ступени и, задрав головы, уставились на черный дверной проем, скрывающий таинственного обладателя звучного баритона.

— Это директор наш, товарищ Бутурлин, — пояснила Наталья Алексеевна сопровождающей.

— Да-да, — быстро откликнулась та. — Я его знаю. Умнейший, образованнейший человек наш товарищ Бутурлин.

Братья молчали.

Судя по четким шагам и громко, без слов напеваемой арии из «Лоэнгрина», товарищ Бутурлин приближался.

Звонкое «ту-ру-ру» приблизилось, скрипнули половицы паркета, и на пороге дома появился нестарый еще, лет пятидесяти высокий человек. На нем была светло-синяя рубашка, аккуратно заправленная в белые полотняные брюки, и легкие замшевые туфли. Несмотря на жаркий день, на шее у него был аккуратно повязан голубой узкий галстук в тон рубашке. В рукава рубашки были вдеты изящные золотые запонки с небольшими сапфирами.

И глаза у человека были под стать сапфирам — ярко-синие, блестящие и — как показалось братьям — очень строгие, даже грозные. У человека были пшеничного цвета, выгоревшие на солнце волосы и тонкая полоска таких же светлых усов над твердой линией рта.

В руках человек держал чучело какого-то небольшого животного и платяную щетку.

— Вот, Николай Сергеевич, новеньких привезли. Что же… — начала было женщина в белом халате.

Нетерпеливым жестом Николай Сергеевич остановил Наталью Алексеевну. Неторопливо спустился по ступеням и присел перед братьями на корточки. Они молча смотрели на директора. Он молча разглядывал их.

Братья не были близнецами: старший, Кирилл, был посветлее, Филипп потемнее. У Кирилла глаза были совершенно серые, у Филиппа — серые с золотисто-коричневатыми крапинками. К тому же старший, Кирилл, был чуть выше ростом. Братья были похожи, но не более.

Одинаковым у братьев было лишь выражение глаз. И еще у Кирилла и Филиппа были одинаковые родимые пятна — справа на груди, прямо под соском. Родинки были приметные, размером с пятак и к тому же необычной формы, в виде перевернутой пятиконечной звезды.

Тем временем братья настороженно и недоверчиво уставились на синеглазого человека. Они не ждали от него ничего хорошего. Впрочем, человек смотрел на них так же настороженно.

— Знаете, кто это? — спросил внезапно Николай Сергеевич, показывая чучело зверька.

Братья дружно замотали головами.

— Бурундук, — сказал Николай Сергеевич. — Нравится?

— Да, — ответил Кирилл.

— Нет, — ответил Филипп.

— Почему? — спросил он младшего.

— Он не живой, — буркнул Филипп.

Кирилл незаметно дернул брата за руку. Николай Сергеевич усмехнулся:

— Конечно, не живой. Это — чучело. — И добавил без перехода: — Меня зовут Николай Сергеич Бутурлин. Я здесь директор. Иначе говоря — самый главный. — И тут же безошибочно указал кивками головы: — Ты — Кирилл, а ты — Филипп. Правильно?

— Да, — в один голос ответили немало удивленные братья.

— Вот мы и познакомились, — удовлетворенным тоном сказал Николай Сергеевич. — А теперь пошли знакомиться с вашим новым домом.

Самое удивительное, что на самом деле детский дом был родным домом Николая Сергеевича Бутурлина. Потому что до революции это здание было загородным имением обширной семьи Бутурлиных. На втором году нового, двадцатого века здесь родился отец Николая Сергеевича, впоследствии известный московский профессор-зоолог. А спустя двадцать два года во флигеле этого дома появился на свет и сам Николай Сергеевич. Так что директор Бутурлин в прямом смысле жил и работал у себя дома.

Впрочем, об этом в поселке мало кто знал, а сам Николай Сергеевич из врожденной, унаследованной от многих поколений столбовых дворян гордости свою кровную связь со старым барским домом особенно не афишировал.

Николай Сергеевич не глядя сунул чучело назад, где его подхватила Наталья Алексеевна. Мягко расцепил потные ладошки братьев, взял их за руки, и они втроем не торопясь поднялись по ступеням в дышащее стариной каменное здание.

Как ни странно, братья легко и быстро прижились в доме. Почему? Кто знает. То ли возраст у них был подходящий, то ли вдвоем вообще проще жить в детдоме. Братья горой стояли друг за друга в любых передрягах и никому не давали себя в обиду, невзирая на количество и возраст обидчиков. А может, повлияло то, что Николай Сергеевич, в подробностях зная всю трагическую историю их многократного сиротства, взял братьев (чего никогда за всю свою карьеру педагога не делал ни при каких обстоятельствах) под негласную опеку?..

Или просто подействовала необычная для детдома атмосфера тепла и доброжелательности. Так или иначе, но прошло совсем немного времени, и двойняшки спокойно зажили под сводами старого барского имения, постепенно забывая о прошлой жизни и страшных вещах, которые в ней произошли.

Только во снах, которые год от года появлялись все реже и реже, им являлась улыбающаяся бабушка Ира, уютная московская квартирка на Сивцевом Вражке, дворовые приятели и котлеты, которые бабушка обязательно приправляла чесноком.

Ни мама, ни отец братьям никогда не снились. Они их просто не могли помнить. Мама Катя и папа Алеша существовали только на нескольких черно-белых любительских фотографиях. И вообще братья знали о них понаслышке, по скупым бабушкиным рассказам.

Бабушки больше не было, следовательно — не было и рассказов. А вот фотографии братьям удалось забрать из бабушкиной квартиры, и теперь они хранились на дне их чемоданов, надолго спрятанных в кладовой детдома. В детдоме не принято выставлять напоказ свою прошлую жизнь, и братья сразу же это инстинктивно поняли.

Поняли и приняли правила этой игры.

 

Глава 8. НЕЧЕЛОВЕК

Впервые ЭТО пришло к нему теплым, свежим майским полднем, незадолго до их с братом десятилетия.

Вместе с еще двумя мальчишками они забрались в один из самых глухих уголков детдомовского парка.

Они играли в старинную, правда слегка измененную игру — «казаки-разбойники», которая у них в детдоме называлась «сыгрануть в Чапаева». Мальчишки разделились на «красных» и «белых». Ему выпал жребий быть красным, чапаевцем.

Брат в игре не участвовал. В тот день он остался в доме — простыл накануне, перекупавшись в пруду. Поднялась температура, и детдомовский врач — Наталья Алексеевна — велела ему денька два полежать в постели.

Затаившись на склоне пригорка, в густых кустах жимолости, они ждали, когда появятся гнавшиеся за ними «белые». И «белые» появились. Но совсем не оттуда, откуда они их ждали. Они бесшумно подкрались сзади, навалились и быстренько скрутили троих чапаевцев. Еще бы — «белых» было в несколько раз больше.

После того как враги вытащили из кустов троих лопухнувшихся чапаевцев и поставили их на колени, крепко держа за руки, заведенные за спины, к пленникам подошел командир беляков — четырнадцатилетний, не по возрасту рослый, рыжий мальчишка по фамилии Головкин. Но по фамилии или имени — Владимир — его звали одни воспитатели да Николай Сергеевич. Воспитанники же — только по прозвищу: Головня. Другого он не признавал. Но сейчас мальчишки-беляки обращались к нему почтительно: «Ваше превосходительство».

Итак, он подошел к пленным и сквозь дырку в передних зубах презрительно выпустил им под ноги длинную струйку слюны. Это должно было означать презрение к жалким недоумкам, так глупо попавшимся в плен. Головня холодно осведомился, где они прячут свое большевистское знамя и в каком месте находится их поганый штаб.

Пленники молчали.

Его превосходительство повторил вопрос и не услышал ответа. Тогда Головня снова цыкнул слюной и небрежно объявил, что если они не расскажут все без утайки, то их будут страшно пытать.

И опять пленники ничего не ответили.

Командир беляков кивнул, и двое его казачков, оберегая руки рукавами рубашек, быстро нарвали сочной крапивы, которой на склонах пригорка росло в избытке. Командир осторожно взял в правую руку крапивный букет. Дотронулся им до оголенного предплечья левой и тут же отдернул. Подул на вмиг покрасневшую кожу и вернул крапиву казачку. После этого хладнокровно велел спустить штаны первому краснопузому.

Так распорядилась судьба, что выбор пал именно на него. Внутри все похолодело, когда он почувствовал, как его ловко опрокинули лицом вниз в одуряюще пахнущую скорым летом молодую траву и прижали к земле, по-прежнему крепко держа заломленные назад руки. В ноздри ударил близкий, сладкий запах земли и терпкий — смятой травы. Над головой раздался дружный злорадный смех, и чьи-то цепкие, но неумелые пальцы подлезли вниз, нащупали и стали расстегивать металлическую пуговку на поясе его брюк.

Ему казалось, что это происходит во сне. Что этого не может быть на самом деле.

Но это был отнюдь не сон.

— Всыпьте ему как следует, братцы-казаки, — услышал он доносящийся откуда-то сверху, от теплого майского неба надменный голос главного беляка Головни. — Тогда быстро разговорится, сволочь краснопузая.

— Слушаюсь, ваше превосходительство! — бодро гаркнул в ответ кто-то невидимый.

И снова раздался издевательский смех.

Он ощутил ни с чем не сравнимый ужас оттого, что был совсем беспомощен, что сейчас они могли сделать с ним все, что им взбредет в голову.

И тогда к нему пришло ЭТО.

Он почувствовал, как внутри него из кристально прозрачной точки вырастает, охватывая все его существо, непонятный холодный огонь. По телу пробежала короткая дрожь, кожа покрылась мелкими пупырышками, и волосы на затылке стали приподниматься. В жилы откуда-то изнутри влилась странная, горячая сила, от которой, казалось, руки и ноги стали удлиняться, вытягиваться. Во рту появилось непонятное ощущение — зубы враз занемели, словно он откусил слишком большой кусок пломбирного мороженого за девятнадцать копеек. И он с удивлением ощутил, быстро проведя кончиком языка по верхним резцам, что зубы у него истончились, словно заострившись в одно короткое мгновение.

Увидев себя как бы со стороны, он понял — не разумом, нет, заложенным в него извне чужим сознанием, что он сейчас стал другим.

Но он совсем не испугался.

Он не понимал, что именно с ним происходит, но какой-то неведомый, чужой инстинкт подсказывал ему, что так все и должно быть. Бояться не надо. И тогда одним рывком он освободился от горячих цепких рук, прижимавших его тело к плотной душистой траве.

Он почувствовал, что свободен, и его охватило ни с чем не сравнимое ликование.

Свобода.

Свобода от всего и всех. Он рванулся влево, в гущу чужих тел и, не глядя, с наслаждением полоснул зубами по первому, что попалось, — по чьей-то руке.

Да, зубы у него стали острее и длиннее — он это явственно ощутил, когда они коснулись и легко располосовали теплую тонкую кожу на руке врага. Раздался истошный вопль. Он увидел перед собой застывшие в недоумении одинаково неразличимые лица врагов. И еще — выпученные глаза белобрысого мальчишки, которого он цапнул за руку. Все произошло так быстро, что никто ничего не успел заметить.

— У него ножик, ножик! — визгливо закричал белобрысый, изумленно глядя на два тонких глубоких пореза, мгновенно набухших темной густой кровью. — Он меня ранил! Помогите!..

Онемение во рту прошло так же быстро, как и началось, — зубы снова стали прежними, он это как-то понял. Он быстро вскочил на ноги и, не обращая внимания на крики, скатился по склону и бросился напролом сквозь кусты, чувствуя, как бешено колотится сердце и ноги сами несут его в спасительную тень, клубящуюся под деревьями старого парка.

Никто за ним не погнался.

Николай Сергеевич устроил ему у себя в кабинете строгий допрос. Особенно настойчиво он спрашивал про ножик, которым был ранен белобрысый. Он не отвечал директору, молчал, угрюмо уставившись в пол, изучая разводы на потемневшем дереве паркетин.

В конце концов, так и не добившись вразумительного объяснения, Николай Сергеевич отпустил его восвояси. Никакого наказания не последовало. Всю историю замяли. Возможно, Николай Сергеевич каким-то образом узнал про несостоявшуюся унизительную порку крапивой.

В этот раз ему все сошло с рук, и он навсегда запомнил то ощущение победной вседозволенности, пришедшее к нему в траве на пригорке старого парка: ты преступил некую незримую черту, отделяющую тебя, человека, от животного, ты сам стал зверьком, причинил человеку боль, а потом снова стал человеком — и ничего особенного с тобой не произошло. Словно так и должно было случиться.

Разумеется, тогда он еще не мог облечь свои ощущения в столь сложные для десятилетнего мальчишки понятия. Он и слов таких не знал. Но подспудно, по-детски неосознанно чувствовал именно это — вседозволенность. О том, какая метаморфоза произошла с ним на пригорке, брату он тоже не рассказал — ни тогда, ни впоследствии. Это стало его особой тайной, которую все тот же неведомый инстинкт велел хранить ото всех.

И он стал ее хранить.

Так прошло еще три года.

 

Глава 9. УБИЙЦА

Его спальня была на втором этаже.

Той летней ночью он долго лежал с открытыми глазами. На первом этаже, в общей умывалке, капала из крана вода. Звук этого капанья был как бы многоступенчатым. Он начинался урчанием и сипом в трубе, а завершался чмоком — когда капля падала на старое железо и гулко вибрировала в плоской эмалированной раковине. Рядом с умывалкой, на большой кухне, деловито шуршали по углам мыши. Оттуда до сих пор тянуло запахом вчерашнего ужина: гречневой каши со свиной поджаркой. На крыше глухо ворковали голуби, с клумб волнами наплывал пряный аромат распустившихся флоксов. Сонное посапывание на соседних койках тихим шелестом тоже входило в живой круговорот ночных звуков. Рядом, на соседней койке, не зная о том, что он бодрствует, мирно спал брат.

Неодолимая, не осознанная еще сила, ставшая тайной из тайн его «я», отделяла его от остальных детдомовских мальчишек и девчонок, влекла в пористую, напоенную влагой после короткой августовской грозы ночь. Он лежал в теплом уютном полумраке спальни, вытянувшись под простыней, и вспоминал только что увиденный, уже неоднократно повторяющийся сон.

Он видел во сне, что огромная, круглая, как головка сыра, луна висит над зубчатым краем весенней тайги, вплотную подступившей к болоту. Тяжелый ночной туман слоистыми разводами шевелится над кустами голубики, над кочкарником, над черным зеркалом маленького озерца, еще чуть подернутого тонким ледком, который обязательно растает днем, под лучами солнца.

Во сне он бежал, по краю огибая болото. Непонятное пока наслаждение находилось где-то впереди и манило к себе, притягивало, дразнило обостренное чутье, усиливаясь иногда почти до ощущения боли во всем теле. Потом приотпускало, чтобы снова вернуться следующей волной. Не осознавая и не называя словами окружающий мир, он сам был этим наслаждением, и ощущением сотен запахов и звуков, и далеким призывом — едва уловимым, но четко указывающим путь.

Проскочив перелесок и прошлепав лапами по дну неглубокого ручья, одним махом выскочив по склону оврага наверх, он оказался на краю лесной поляны и огляделся.

Она — почему она? — была здесь.

Он увидел стремительную тень и не очень крупное, поджарое серое тело, бегущее навстречу с другого края поляны. Страсть наполнила все его существо огненной несокрушимой силой, и сразу же басовитое властное рычание заполнило горло, череп и весь этот мир.

Он был волком.

Но на этом сон всегда кончался. И он все никак не мог узнать, чем завершилась его встреча с другим, не менее свирепым и все же ласковым существом, имя которому тоже было — волк.

Он очень хотел узнать — чем все кончилось.

Спать ночью короткими урывками минут по тридцать-сорок, а потом снова незаметно для окружающих бодрствовать, стало его постоянной и совершенно необременительной привычкой. Так было всегда, сколько он себя помнил. И сейчас, под утро, когда обитатели бывшей барской усадьбы давным-давно крепко спали, он один лежал с открытыми глазами. Снова, как уже случалось много раз, набегали волны непонятного томления. Оно звало его туда, где в давешнем сне над болотом, над весенней тайгой висел слоистый тяжелый туман.

Он неслышно выскользнул из-под простыни, ступил на пол и босиком бесшумно вышел за дверь спальни. Потом пошел по коридору налево, мимо двух комнат директорского кабинета, где он не раз бывал, молча разглядывая охотничьи трофеи Николая Сергеевича. Они висели на стенах в промежутках между географическими картами и картинами, изображающими берега неведомых заморских островов: чучела кабаньих и оленьих голов; лосиная морда с огромными ветвистыми рогами и тяжелая голова медведя с маленькими глазками, сделанными из янтарных пуговиц. Там же красовались и совсем экзотические трофеи: головы льва, буйвола, карибу (Николай Сергеевич сказал ему, как называется это животное), зебры и какой-то небольшой африканской антилопы (а вот ее название он забыл). И самое главное — волчья башка, свирепо скалившаяся со стены на каждого, кто входил в кабинет директора.

Сейчас Бутурлина в детдоме не было — он, как правило, ночевал неподалеку, у себя, в большом деревянном доме на тихой Сиреневой улице. В детдоме он оставался ночевать только в том случае, если кто-нибудь из воспитанников серьезно заболевал.

Вот он миновал девчоночью спальню. Приостановившись, прислушался — оттуда тоже чуть слышно просачивалось в щель под дверью сонное дыхание. Там спали странные, непредсказуемые существа, с которыми — подсказывал ему все тот же непонятный чужой инстинкт — ему в скором времени предстоит познакомиться поближе.

Мягко и стремительно скользнув вниз по широкой мраморной лестнице на первый этаж, он привычным движением распахнул створки окна и, не касаясь подоконника, выпрыгнул в густую пружинящую траву.

За окном была его свобода.

Всем своим существом он ощущал прохладу, идущую от остывших за ночь стен барского дома, слышал неторопливую мирную жизнь травы, силу старых корявых яблонь в саду и ни с чем не сравнимый, замкнутый в себе мир Большого леса. Плавно, словно скользя, он пробежал сад, потом кусок парка. Протиснулся в знакомую щель лаза, который сам же проделал в прутьях ограды.

И Большой лес радушно принял его в себя.

В укромном месте, под старой разлапистой елью, со всех сторон окруженной непролазными кустами волчьей ягоды, он поспешно вылез из трусиков и майки. Спрятал их в куче старого хвороста и, выскользнув из чащи, уже обнаженный легко побежал вперед. Его тонкое, поджарое тело, облитое лунным светом, подобно ночному призраку, своевольному лесному духу, бесшумно мелькало меж черных стволов.

Мальчик никогда не понимал, да и не мог понять сути живущего в нем чужого создания. Хотя смутно, на уровне подсознательных ощущений все же догадывался о его присутствии. Но он считал, что это просто не очень понятная часть его собственного «я». Он просто ощущал себя не совсем таким, как остальные. И это понимание он принимал как данность, существовавшую в нем всегда, от самого рождения. Ведь он не помнил и не мог помнить про тот роковой поцелуй, которым наградил его перед смертью седой вожак волчьей стаи. Но мальчик всегда его любил, это таинственное и всемогущее создание, помогавшее ему. Он не был виноват в том, что создание жило внутри него, и не старался догадаться — почему оно живет именно в нем.

Он называл его — ЭТО.

И тем более он не мог осознать, что ЭТО — Зло.

И также ему не дано было понять, что чужое, неземное создание, внедрившееся в него почти тринадцать лет назад, уже давно ведет свою незримую кропотливую работу, перестраивая его организм по заранее заданной чужим, давно умершим Разумом программе. Он не догадывался, что даже его метаболизм радикально и неотвратимо изменился и продолжал изменяться, придавая его человеческому естеству невероятные, сверхнормальные качества, которыми не обладал ни один живущий на земле человек.

Он незаметно, неощутимо для себя становился морфом — существом, умеющим изменяться, морфироваться и практически мгновенно принимать любой продиктованный обстоятельствами и внешними условиями облик. Тот облик, который навязывало ему инопланетное сознание, воплотившееся в крохотном кристаллике, который угнездился глубоко в мозгу мальчика. Он ничего этого не знал. И поэтому воспринимал продолжающуюся внутри него перестройку как совершенно естественное, закономерное явление.

Когда в прошлом году во время очередной ночной пробежки по лесу он случайно оступился на поваленном сосновом стволе и упал в лесное озерцо, то, уйдя под воду, не вынырнул в панике, как сделал бы на его месте любой другой ребенок, а спокойно дал своему телу опуститься на дно.

Страха не было. Он лежал, наполовину погрузившись в мягкий холодный ил, и широко раскрытыми глазами смотрел наверх, на тонкую пленку воды в трех метрах над ним. По ней еще расходились серебряно-черные дрожащие круги — след его падения. Он смотрел и свободно, ровно дышал. Но не легкими, как там, на поверхности, на земле. Воздух входил в его легкие и выходил, проникая сквозь странные узкие щели, в тысячные доли секунды после его ухода под воду образовавшиеся у него в основании шеи, по обеим сторонам. Руки и ноги тоже уменьшились в размерах, съежились — он увидел у себя между пальцами возникшие прямо на глазах тонкие прозрачные перепонки. Кожа покрылась мягкой, но плотной мелкой чешуей. Вдоль позвоночника — от затылка до самого крестца и чуть дальше — у него мгновенно вырос длинный, гибкий гребень. Он слегка напряг мышцы спины, пошевелил этим гребнем и, легко оторвавшись от дна, поплыл в темной тишине. Он стал водяным существом, полурыбой-полуамфибией, похожим одновременно на гигантского тритона и на ископаемую кистеперую рыбу.

Когда потом, вволю наплававшись под водой, он вылез на берег, то гребень, чешуя, перепонки между пальцев и щели на шее исчезли в одно мгновение, и он стал таким же, как прежде. Он догадался, что ЭТО может сделать для него все, что угодно. И новое ощущение — ощущение своей способности мгновенно чудесным образом перевоплотиться в другое существо — привело его в неописуемый восторг.

Поэтому сейчас два создания — мальчик и ЭТО, живущее в мальчике, — самозабвенно и беззаботно играли друг с другом и с этим лесом в бесконечную, только им понятную и уже привычную игру.

Их общий разум давно знал каждую кочку, каждую вымоину, каждую поляну на многие километры лесного массива вокруг академпоселка, и сейчас мальчик уверенно свернул к краю большой поляны, где в мерцающей под луной черной траве осторожно шебуршилась мелкая ночная живность. Внезапный восторг переполнил все существо мальчика, и он, ничком повалившись в густую траву под старой корявой березой, начал кататься, купаясь в обильной холодной росе и в дурманящих запахах лесных растений. Он чувствовал, обонял каждое из них в отдельности и угадывал не то что по запаху — по легкому намеку на запах, на большом расстоянии, — этот дар тоже приходил к нему теми странными ночами. В те моменты, когда он, катаясь, поворачивался лицом к небу, перед ним сквозь черный узор ветвей косо мелькала полная луна. Казалось, она ему ободряюще и ласково улыбалась.

Он раскинулся в прохладной траве, замер и уловил еле слышный удаляющийся топоток. И в ту же секунду инстинктивно выкинул руку в его направлении. Ощутил ладонью горячее дрожащее тельце, и тут же пальцы сомкнулись, ухватили маленькое теплое существо. Когда он поднес добычу к лицу, полевка отчаянно запищала, тараща крохотные глазки. И это трепещущее от ужаса тельце мгновенно вызвало древнюю волчью реакцию.

К нему снова пришло — на краткий, но сладостный миг — ЭТО.

Привычно заострившиеся в доли секунды зубы прокусили тонкую меховую шкурку, и он в несколько жадных сосущих глотков выпил теплую солоноватую жизнь, не испытав ничего, кроме пьянящего чувственного наслаждения. Полевка дернулась и вытянулась у него в кулаке: жизнь навсегда ушла из нее, и маленькие глазки-бусинки удивленно остекленели.

Он, уже не торопясь, с наслаждением похрустывая по-птичьи хрупкими косточками, съел ее — всю, почти без остатка, не доев только тоненький хвостик и кончики лапок с коготками. Он почему-то никогда не доедал до конца полевок и других мелких животных, которых ловил во время своих ночных вылазок. Почему — он не знал. Просто ЭТО велело делать ему именно так, а не иначе.

Он вытер тыльной стороной ладони окровавленный рот, по-звериному гибко поднялся на ноги и снова побежал по ночному лесу. Он неутомимо бегал до самого рассвета. После купания в росе тело его было переполнено бодрящей прохладой и хотело еще и еще лететь наперегонки с самим собой по лесной чаще. Но, увы, пора было возвращаться, пока в детском доме никто не обнаружил его отсутствия. Такое нарушение режима могло повлечь за собой весьма неприятное наказание. И поэтому он, повинуясь безошибочному инстинкту, развернулся и побежал обратно. Быстро нашел старую ель и достал из-под хвороста одежду. Оделся и бесшумно побежал к усадьбе.

Тем же путем, что и уходил, он неслышно проскользнул в окно, закрыл за собой фрамуги и, через пару минут оказавшись под простыней в постели, вытянулся и замер. Его отсутствия, как всегда, никто не заметил. Он лежал с открытыми глазами. Сила и странное томление не утихли в его тринадцатилетнем теле, они переполняли все его естество и особенно мучительно пульсировали в самом низу живота.

Уже почти встало солнце, когда он наконец свернулся калачиком, спрятал голову под подушку и прикрыл слегка утомленные ночным бдением глаза.

И тогда ему снова приснился сон. Другой.

Он лежал, свернувшись в клубочек, на продавленном кожаном диване в кабинете Бутурлина, смежив веки и делая вид, что крепко спит. А сам чего-то настороженно ждал. Николая Сергеевича в кабинете не было. И дождался. Клыкастая кабанья голова отделилась от стены и стала бесшумно опускаться к полу. Мертвые оловянные глаза ожили, злобно засверкали, залязгали длинные ножи-клыки, и голова неотвратимо двинулась к нему. Он замер на диване, не в силах от ужаса двинуться с места. Но вдруг за окном кабинета раздались громкие веселые голоса, и кабанья голова куда-то исчезла, на пороге кабинета появился сам Николай Сергеевич и, хитро улыбаясь из-под полоски пшеничных усов, ясным звонким голосом сказал ему:

— Ну-с, хватит, хватит притворяться. Ты ведь уже не спишь, Филипп! Вставай.

Он проснулся.

За окном действительно раздавался громкий картавый речитатив. Это строгая кастелянша Фаина Абрамовна за какую-то провинность отчитывала толстого дворника Рината. Тот что-то вяло бубнил в ответ: в его голосе слышались смиренно-виноватые интонации. А над кроватью нависал Николай Сергеевич и говорил:

— Мальчики — Филипп, Кирилл, Вадим, — подъем! Быстро заправляйте постели, умывайтесь и на зарядку! А то Иван Пахомыч так и уедет назад, не позавтракав с нами. А ведь он к нам сегодня с подарком.

— С каким подарком? — быстро спросил севший рядом с ним на постели брат Кирилл.

— Увидите, — хитро улыбнулся Николай Сергеевич. — Подъем, мальчики, подъем!

 

Глава 10. НЕЧЕЛОВЕК

В этот раз Филипп быстрее всех управился с поднадоевшей рисовой кашей, обжигаясь, выпил какао, смолотил бутерброд с сыром и, ерзая на стуле, изнывал от нетерпения, дожидаясь, пока все остальные ребята закончат завтракать. Наконец его мучения кончились.

Счастье еще, что сегодня не он дежурил по столовой. Поэтому вместе с остальными воспитанниками он почти бегом направился вслед за Иваном Пахомовичем и Николаем Сергеевичем на задний двор детдома, к бывшим барским конюшням, где теперь в краснокирпичных закутках располагались разнообразные хозяйственные службы.

Он шел смотреть таинственный подарок Пахомыча.

Не торопясь, добродушным ворчанием усмиряя нетерпение ребятни, Пахомыч подвел их к небольшой вольере, в которой до недавнего времени содержали десяток кур. Подвел и остановился, с улыбкой наблюдая за враз завопившими от восторга детьми. Один лишь Филипп не закричал. Он буквально потерял дар речи, он онемел, глядя из-за плеча брата на пахомычев подарок. Филипп не верил своим глазам.

Потому что Пахомычев подарок оказался совсем маленьким — месяцев трех-четырех от роду — волчонком. Рожденный для свободной жизни и неутомимой охоты, волчонок крепко и гордо стоял на толстых лапах в центре вольеры. Он не рычал, не скалил зубы и на первый взгляд особенно даже не реагировал на горластых двуногих. Только прижатые к затылку острые ушки выдавали его внутреннее напряжение. Напряжение, но не страх. Волчонок не знал страха смерти, поскольку сам был ее маленькой, но неотъемлемой частицей.

Филиппа пронзило острое ощущение одиночества, исходившее от звереныша. Именно его, этого четвероногого собрата он тщетно искал в вольном ночном лесу. И вдруг встретил — так неожиданно, в зарешеченной неволе.

Филипп неподвижно стоял рядом с братом и сам угрюмостью походил на волчонка. А вокруг них хохотала и гомонила ребятня. В центре этого гомона пребывал егерь Пахомыч. На его выдубленном солнцем и ветром широкоскулом лице сияла довольная улыбка. Но, заметив, что к вольере уже потянулись десятки рук, он неожиданно шуганул ребятню от металлической сетки, загородил собой волчонка и высоковатым для мужчины, странно вибрирующим голосом сказал:

— Да вы что, огольцы, совсем одурели?! Это вам не дворняга! Руки убрать! Немедленно!

Пахомыч весьма ощутимо шлепнул по чьей-то настырной пятерне, норовившей просунуться в вольеру:

— Убрать, что я сказал!.. Николай Сергеевич! — взмолился егерь, повернувшись к Бутурлину. — Выручай, прочти им научную лекцию об этом звере, а то получим мы с тобой сегодня молодой свежатинки. Они же, считай, городские — живого волка в глаза не видели!

Директор шагнул к Пахомычу и поднял руку. Этот легкий жест мигом утихомирил ребят. И в наступившей тишине Николай Сергеевич тем отечески-строгим голосом, который так любили и уважали все детдомовцы, сказал:

— Дети! Запомните, пожалуйста, раз и навсегда. Это — не собака. Это волк. Он не станет лаять — кстати, он лаять и не умеет — или пугать понарошку, как обычно это делает собака, чтобы к ней не приставали. Волк — животное дикое и опасное, прошедшее длинный путь отчаянной борьбы за выживание. Конечно, он не станет убивать, если не будет голоден или на то не будет особой причины. Но если он почувствует хоть малейшую опасность, грозящую, по его волчьему разумению, его жизни, он убьет мгновенно и без предупреждения. Такова его природа. Он — волк. Таким он создан. Поэтому я категорически запрещаю вам подходить в нему, совать руки в вольеру и тем более пытаться его погладить… Но и ему очень непросто выжить в нашем сегодняшнем мире. Тем более такому маленькому — не волку даже, а волчонку. Но он, как всякое живое существо, заслуживает уважения. Помните, в киплинговской книге о Маугли, которую вы все читали, есть эдакий нахальный обезьяний народ? Так вот, давайте не будем подражать этому народу. Вы уже с ним познакомились. Теперь пойдемте, не будем ему надоедать. Тем более что Иван Пахомович с Кириллом должны его сейчас покормить. Пойдемте.

Подчиняясь властному голосу директора, воспитанники потянулись назад к детдому. Филипп неохотно пошел вместе с остальными, то и дело оглядываясь на присевшего у вольеры Пахомыча. Там, вместе с егерем остался его брат Кирилл, давний и единственный любимец Ивана Пахомовича. Все знали об их особых отношениях — и старый и малый одинаково беззаветно любили всякую лесную живность.

Надо было что-то придумать. Филипп замедлил шаг, приотставая от остальных и незаметно забирая чуть влево, к коровнику. Убедившись, что никто за ним не наблюдает, он резко нырнул в кусты смородины и, пригибаясь, побежал обратно к вольере. Остановился за углом кирпичной постройки и стал жадно наблюдать. Ни Пахомыч, ни Кирилл его возвращения не заметили. Филипп присел на корточки, не сводя горящих глаз с волчонка.

— Я тебе, Кирюша, сейчас покажу, как его кормить, — приговаривал Пахомыч, ловко кроша острым охотничьим ножом шмат кроваво-красной говядины прямо на заскорузлой мозолистой ладони и сваливая кусочки мяса в помятую алюминиевую миску. — Но сейчас, похоже, он есть не будет… Он нас стесняется. Гордости в нем еще много, хоть и голодный — сразу видно. Я ж его перед выездом сюда не кормил, боялся, что в дороге ему поплохеет… Ну, гляди внимательно, Кирюша.

Пахомыч приоткрыл дверцу вольеры и боком чуть протиснулся в нее. Затем осторожным, но в то же время уверенным жестом придвинул ближе к центру вольеры миску с накрошенным мясом. И тут же, не отводя взгляда от волчонка, подался назад, вылез из вольеры и захлопнул дверцу, закрыл ее на задвижку.

Волчонок никак не отреагировал ни на появление в вольере Пахомыча, ни на миску с едой. Как стоял, так и стоял себе в центре вольеры. Словно застыл.

— Только сам, когда кормить будешь, в клетку — ни-ни. Прямо от порога к нему миску толкай — и все. Понял? — негромко сказал Пахомыч.

— Понял, — кивнул Кирилл.

— Обещаешь?

— Да.

— Молодец.

Пахомыч и Кирилл еще некоторое время пробыли возле вольеры, о чем-то тихо переговариваясь и незаметно наблюдая за неподвижно стоящим волчонком. Потом Пахомыч приобнял Кирилла за плечи и они пошли к дому.

Наконец они скрылись из виду. И тогда Филипп скользнул к дверце вольеры. Открыв защелку, он влез в клетку и прикрыл за собой дверцу. Волчонок наклонил голову, немигающим взглядом следя за мальчиком, и глухо, еле слышно заворчал. Не обращая на это никакого внимания, Филипп спокойно подошел к напрягшемуся волчонку и издал низкий, едва уловимый звук, похожий на рычание. И увидел, как сразу изменился взгляд звереныша, как расслабились мышцы на поджаром теле. Филипп присел на корточки и неожиданно для самого себя лизнул волчонка в нос. И волчонок тут же, доверчиво поглядывая на мальчика желто-зелеными глазами, ответил ему тем же. Филипп не стал его гладить. Снова испустив короткий, низкий и тихий рык, он стал чесать волчонку брюхо. Потом придвинул поближе к зверенышу миску с мясом, время от времени издавая все тот же, уловимый лишь для тонкого волчьего слуха звук. И волчонок, доверчиво поглядывая на мальчика желто-зелеными глазами, стал хватать куски мяса и мгновенно глотать их.

— Вот это да! — раздался совсем рядом тихий голос брата. — Как это у тебя получается?! Научи!

Филипп медленно обернулся.

Кирилл, прижавшись снаружи к сетке, ошарашенно смотрел на брата. Филипп вышел из вольеры и прикрыл за собой дверцу на защелку. Остановился возле брата и тихо сказал, глядя прямо ему в глаза странно неподвижным взглядом, в котором мерцали золотисто-коричневые искорки:

— Тебе так не надо делать. Ты не входи к нему, Кирюша, а то он тебя не поймет и будет очень плохо. И пожалуйста, не говори никому, что я там у него был. Хорошо?

— Хорошо, — помедлив, ответил Кирилл. — Я никому не скажу. Ни слова.

— Пойдем. Пусть он отдохнет.

 

Глава 11. БРАТ

Кирилл потерял брата ровно через месяц после того, как егерь Пахомов привез в детдом живого волчонка.

Кирилл боготворил егеря охотхозяйства Ивана Пахомовича Пахомова. Как он (вполне справедливо) считал, более доброго, сильного и уверенного в себе человека нет и не могло быть на целом свете. Пахомыч являлся в детдом из таинственных заповедных лесов, где ловил хитрых браконьеров, где охотился на волков и лосей и бесстрашно, один на один, выходил на свирепого дикого кабана. Во время нечастых наездов к своему старинному приятелю и напарнику по охоте Бутурлину Пахомыч всегда приносил подарки для живого уголка алпатовского детского дома: то маленького беззащитного зайчишку, то насупленного, деловито шастающего по клетке ежа. А однажды даже принес двух живых рябчиков — курочку и петушка.

Своих детей у Пахомыча не было — он никогда не был женат. Но детей любил. А из всех воспитанников детдома, к которым он всегда относился с одинаковой грубоватой доброжелательностью, Пахомыч почему-то выделял Кирилла. Признал его своим раз и навсегда. Возможно, потому, что со слов Николая Сергеевича знал трагическую историю гибели его и Филиппа родителей. А может, еще почему. Пахомыч был не особо разговорчив, мог и отматерить, если что, и потому приставать к нему с расспросами никто не решался. И вот незаметно для себя самого Пахомыч всей душой привязался к старшему из братьев Лебедевых: посмотришь — и сразу становится ясно — этих двоих связывает настоящая дружба. Когда Пахомыч наезжал в детдом из своего охотхозяйства, они с Кириллом часами могли беседовать о повадках зверей, о способах охоты, об оружии и рыбачьих снастях. А тут еще немыслимое количество охотничьих баек, которых Пахомыч знал без счета и умел вкусно рассказывать, — что удивительного, если мальчик души не чаял в старшем друге!

Николай Сергеевич все видел и все понимал: нелюдимый егерь отчасти заменил мальчишке отца. И поэтому не препятствовал их дружбе.

Филиппа же Иван Пахомович не то что недолюбливал, нет: просто он всегда обращался с младшим из братьев как-то чуть холоднее, чуть равнодушнее. И относился к Филиппу слегка настороженно, как к незнакомому и, возможно, даже опасному зверьку.

А Филипп Пахомыча словно и не замечал.

В день, когда егерь привез волчонка, все в детдоме сразу поняли и приняли это, как дело совершенно естественное: единственный, кому будет доверено присматривать за волчонком, — это Кирилл.

А вот Кирилл испытал настоящее потрясение, когда вернулся к вольере и увидел Филиппа в клетке с волчонком. Он не мог понять, как это получается у брата — сидеть рядом с волчонком, и кормить его из рук, и почесывать ему брюшко. В это было невозможно поверить: ведь и Николай Сергеевич говорил об опасности, и Пахомыч предупреждал его. Но он видел это собственными глазами. Кирилл, как и обещал, никому не рассказал о случившемся. Но его уважение к брату выросло до небес. А Филипп, с его замкнутым, нелюдимым характером все более и более отдалялся от Кирилла. И он это чувствовал, но не мог найти этому объяснения. И в силу того, что был еще ребенком, и в силу того, что брат практически перестал в последние год-два делиться с ним своими мыслями и переживаниями.

Братья отдалялись друг от друга, сами не осознавая того. Как себя вести с Филиппом — вообще никто не знал, даже Николай Сергеевич. Хотя Бутурлин, конечно, лучше других понимал и — что самое главное, — чувствовал Филиппа. Но даже он не мог бы с уверенностью сказать, что до конца понимает младшего из братьев Лебедевых. Какая-то незримая сила чем дальше, тем больше отделяла Филиппа от всех воспитанников детдома. Как Филипп ни старался скрывать то, что происходило с ним, все равно окружающие подсознательно это чувствовали.

Филипп был особенный, не такой, как все.

Даже в его сухощавой, поджарой фигуре было нечто необычное. Когда он бежал или просто быстро двигался, то видно было, как под тонкой кожей перетекают друг в друга, струятся все тончайшие, скрытые мышцы мальчишеского тела. Никто не мог поспорить с Филиппом в беге. Он был стремителен и неутомим. Правда, сам он ни с кем не хотел бегать наперегонки. Он был замкнут, он был не такой, как остальные, — все это чувствовали, и никто из мальчишек даже не обижался. И Кирилл — тоже. Филипп — он другой. И этим все сказано.

Но после того случая, когда Кирилл увидел брата возле волчонка, он целый месяц три раза в день кормил звереныша, менял ему воду, разговаривал с ним через сетку, мечтая только об одном — войти в вольеру и погладить его, как это сделал у него на глазах брат.

Он и не догадывался о том, что Филипп почти каждую ночь приходит к волчонку.

Это случилось тринадцатого сентября, в субботу.

День был солнечный, но уже по-осеннему прохладный. Опавшая листва сухо шуршала под ногами. Сад и парк стояли нарядные, рыже-золотые, с темно-зелеными мазками старых елей, посаженных еще до революции. К середине дня воздух ощутимо — словно летом — прогрелся. Но, как всегда по осени, за этим теплом ощущался особый бодрящий холодок, отдающий запахом горящих листьев, — предвестник близкой и неотвратимой зимы.

Днем, еще до обеда Кирилл заскочил на кухню. Забрал с подоконника предусмотрительно приготовленную поварихой Клавдией Петровной старую кастрюлю без одной ручки. Она была до краев полна приготовленных специально для волчонка обрезков мяса, жира, сухожилий и костей. И, как он обычно это делал, прихватив кастрюлю, Кирилл пошел к вольере кормить своего четвероногого подопечного.

Волчонок спал в углу на подстилке из соломы. Но едва Кирилл приблизился к клетке, он тут же открыл глаза — ясные, чистые, словно только что не он дрых в тени без задних лап. Спокойно встал, сладко потянулся, положив морду на вытянутые вперед лапы. В этот момент волчонок до удивления стал похож на обычную собаку — овчарку или лайку. Вид у волчонка, на взгляд Кирилла, сейчас был совсем-совсем домашний и очень безобидный.

Кирилл быстро огляделся. Вокруг не было ни души. В кучке свежего навоза, сварливо чирикая, копошилась стайка воробьев. Из-за открытых ворот в конюшню тянуло лошадиным потом. От скрытого густыми яблонями здания детдома доносились громкие голоса и звучала из магнитофона музыка: там готовились к вечерним танцам.

И тогда Кирилл решился.

Он быстро переложил мясо в миску. Потом повернул защелку и открыл дверцу. Помедлил еще мгновение. Наконец собрался с духом, толкнул дверцу и впервые за все это время вошел внутрь вольеры. Волчонок, за месяц сильно окрепший и подросший, казалось, не обратил никакого внимания на появившегося в его владениях мальчика. Он, как всегда, стоял, ожидая еды, в дальнем, крытом кровельным толем углу вольеры. Кирилл сделал пару осторожных шагов в сторону волчонка. Тот даже не зарычал. Только исподлобья смотрел на пришельца. Кирилл тихонько поставил миску на землю, носком ботинка пододвинул ее поближе к волчонку. Волчонок сделал шаг вперед и стал жадно пожирать мясо. Кирилл выждал еще минуту и, присев на корточки, осторожно протянул руку к толстому брюху волчонка.

Волчонок, не издав ни звука, резко мотнул головой.

Острые как бритва клыки распороли предплечье руки Кирилла раньше, чем он даже смог это осознать. Алая кровь мелкими бусинками выступила на нежно-розовом развале мышц и тут же уже неостановимым потоком забила из разорванных кровеносных сосудов. Волчонок стремглав метнулся в угол и застыл, не сводя взгляда с ошеломленного мальчика.

Шерсть у него на загривке встала дыбом, зубы были оскалены, глаза в полумраке вольеры горели холодным зеленым пламенем. Еще не чувствуя от шока боли в распоротой руке, Кирилл выскочил наружу. Каким-то образом он еще сумел закрыть дверь и накинуть защелку. И только после этого упал, потеряв сознание.

Кирилла нашел брат.

Филиппа погнало к вольере неосознанное, смутное ощущение ужасной беды. Увидев валяющегося на земле без сознания, обливающегося кровью брата, Филипп поднял отчаянный крик. И тем самым спас брату жизнь: ведь Кириллу достаточно было пролежать там еще с десяток минут — и он скончался бы от потери крови.

Окончательно пришел в себя Кирилл уже в санчасти детдома, уложенный в постель и под капельницей. Старенькая врачиха Наталья Алексеевна, проработавшая в детдоме почти три десятка лет и повидавшая здесь еще и не такое, умело, прямо возле вольеры остановила у него кровотечение, а потом под местным наркозом наложила на руку Кирилла более двадцати швов. Затем Кирилл получил противостолбнячный укол и впоследствии, естественно, заслуженную награду за неосторожность — три десятка уколов в живот, прививку против бешенства.

В этот же день, ближе к вечеру, по какому-то роковому стечению обстоятельств, в детдом приехал егерь Пахомыч. Узнав о случившемся и переговорив в медчасти с Кириллом, он прошел в кабинет к Николаю Сергеевичу и долго с ним там о чем-то беседовал. Вышел он из кабинета, держа в руке чехол, в котором тяжело покачивалась двустволка Николая Сергеевича — привезенный с войны трофейный «зауэр». С чехлом в руке Пахомыч, не обращая внимания на перепуганных и взбудораженных ребят, в одиночестве прошел на задний двор.

Спустя несколько минут один за другим прогремели два выстрела: Пахомыч безжалостно и хладнокровно пристрелил волчонка прямо в вольере. Впоследствии в детдоме ходил упорный слух, что Филипп каким-то образом все это увидел. Пахомыч сунул труп волчонка в старый мешок, взвалил на плечо и ушел за ворота.

Ночью Филипп сбежал из детдома.

Все почти полугодовые попытки Николая Сергеевича, милиции и властей отыскать его ни к чему не привели. Кирилл очень не любил вспоминать этот день. На память обо всех этих событиях у него на предплечье правой руки остался след — длинный шрам с рваными бугристыми краями.

А Филипп исчез бесследно. Навсегда.