Глава 1. СТАСЯ

Больше со мной ничего не произошло — по крайней мере за сегодняшний день, который сейчас вполне благополучно догорал в пламени теплого безветренного заката.

А начался день очень рано. Все потому, что неутомимый дед поднял нас на завтрак, приготовленный пришедшей спозаранку тетей Аней, ни свет ни заря — в половине восьмого утра. Он летом всегда завтракает в это время. И всех своих гостей неукоснительно заставляет соблюдать этот распорядок — во сколько бы ты вчера ни лег и сколько бы ты накануне ни выпил. Дед вообще считает, что дрыхнуть летом после семи — это сибаритство и первый признак внутренней распущенности. В этом отношении дед — сущий тиран. Итак, вернувшись со своей традиционной пробежки, дед принял душ и, свеженький как огурчик, безжалостно выгнал нас из нагретых постелек. И мы, бедные невыспавшиеся девушки, постанывая и тайком поругивая деда, поднялись, умылись, привели себя в более или менее пристойный вид и уселись за сервированный стол.

Тетя Аня накрыла стол к завтраку в саду, в старой круглой беседке, решетчатые стены которой были сплошь увиты побегами дикого винограда, создавая приятную прохладную тень. Хотя было еще раннее (по моим меркам) утро, солнце уже припекало вовсю. Так что беседка — это было именно то, что надо.

Что же касается завтрака…

Завтрак — это было мягко сказано: большой стол просто ломился от салатов, домашних закусок, гренков, варений, разнообразных пирожков и печений.

Но не прошло и пяти минут — я только-только успела приняться за второе яйцо всмятку, как с улицы донеслось урчание мотора и к дедову дому подкатил Андрюша Скоков на отцовских «Жигулях». Его раннее появление меня совершенно не удивило: Андрюша прекрасно знает, во сколько завтракают летом у деда. А когда я заметила, что Алена тоже ничуть не удивлена его визитом, то мне стало окончательно ясно: они еще с вечера сговорились — и либо она ему успела с утра позвонить, либо он ей.

Ну и черт с ними, с любовничками.

Андрюша вылез из машины, открыл калитку и подошел к нам, не забыв со всеми вежливо поздороваться. Вид у моего воздыхателя-перебежчика был изрядно смущенный. Как Андрюша ни отнекивался, дед, естественно, тут же усадил его завтракать вместе с нами.

И несчастный мальчик очутился прямо напротив меня.

Он все время пытался спрятать глаза, в основном занимаясь (не очень успешно) намазыванием масла и варенья на хлеб, старался не встречаться со мной взглядом и в застольной беседе участия практически не принимал: так, время от времени, если к нему обращались, мычал в ответ что-то нечленораздельное. А как ему не смущаться после вчерашнего секс-заплыва по Марьину озеру. Меня, честно говоря, слегка покусывала досада (чисто по-женски — я не люблю проигрывать, даже любимой подруге). Но чтобы мальчишка (да и Алена тоже) не возомнил о своей персоне слишком много, я и виду не подала, что раздосадована: разговаривала с ним так, словно знать не знаю об их с Аленой водно-сексуальных упражнениях.

После завтрака мои московские гости стали потихоньку собираться. Долго судили-рядили, кто как поедет, и в результате Андрюша на отцовской машине повез в Москву девочек, а парням пришлось довольствоваться электричкой. На прощание Алена пообещала приехать в Алпатово на следующей неделе. Я, естественно, не преминула поинтересоваться — к кому именно? Она смущенно — что на нее совершенно не похоже — захихикала и прошептала мне на ухо, что настоящую женскую дружбу не разрушит ни один любовник, пусть даже и экстра-класса. «Что к Андрюше никак не относится», — добавила она с ухмылкой и плюхнулась на переднее сиденье — рядом со своим новым приобретением.

Я проводила взглядом удалявшуюся по безлюдной улочке машину и вместе с дедом вернулась за стол в беседку. Дед налил мне в чашку из фамильного серебряного кофейника свежезаваренного кофе.

— Ты что-то сегодня странно молчалива, Станислава, — сказал он. — На тебя это совершенно не похоже.

И замолчал, ожидая от меня ответа.

А что, скажите на милость, я ему могла ответить? Что проходя назад по участку, я внезапно вспомнила о таинственном ночном шевелении саду и слегка затряслась от страха? Нет, нечего деда пугать. Да и было ли там что-то?.. Или мне попросту все померещилось?.. В общем, мне совершенно не хотелось говорить об этом деду. Даже мысль о том, что ночью кто-то зловещий прятался в саду, я постаралась поскорее выкинуть из головы. И никому об этом рассказывать не собиралась. Разве что Антону Михайлишину. И то… Неизвестно, как он отреагирует на мое повествование. Еще, чего доброго, поднимет на смех — что это девице привидения на каждом углу мерещатся?..

А деду я ответила вот что:

— Я не молчалива. Просто немного притомилась после вчерашних приключений. Потом еще гости… Я не выспалась, откровенно говоря. Так что, если ты не возражаешь, я прилягу: может быть, удастся немного подремать. Хорошо?

— Ради бога, — пожал дед плечами, явно не поверив моему ответу. — Делай что хочешь, Станислава. Ты у себя дома.

Я отправилась в дом и переоделась. Натянула шорты и майку. Прихватила неизменного, читаного-перечитаного Жапризо (он на меня почему-то всегда действует чрезвычайно успокаивающе) и направила свои стопы в уютный и с детства любимый тенистый уголок сада. И залезла в гамак. В кустах малины трудолюбиво гудели пчелы, листва шептала что-то свое, чуть слышное и задумчивое. Я устроилась в гамаке поудобнее, обложилась подушками-думками и раскрыла книжку. То ли я действительно не выспалась, то ли обильный завтрак так на меня подействовал, но очень скоро я действительно крепко уснула, уронив в траву раскрытую книжку.

Проснулась я, когда жаркое солнце, еле проглядывающее сквозь плотную листву яблонь, уже миновало зенит и стало потихоньку скатываться по западной части небосклона. Я вытерла сладкую слюнку, вытекшую из уголка рта во время сна, и вылезла из гамака, потягиваясь, как кошка. От дома снова тянуло вкусными-превкусными запахами, которые недвусмысленно говорили о том, что пробил адмиральский, то бишь обеденный час. Я похлопала себя по пузу и поняла, что снова проголодалась. Я вообще у деда непозволительно много лопаю, причем все подряд. Воздух у него здесь, что ли, какой-то особенный, нагоняющий аппетит? Впрочем, мне еще рано думать о сохранности фигуры — с ней у меня, тьфу-тьфу, полный порядок.

Заскочив по дороге на кухню, я ловко стащила прямо из-под руки тети Ани трубочку салата, фаршированную сыром с чесноком в майонезе, и отправилась искать деда. Он уже наверняка вернулся.

Я снова нашла его в кабинете.

Он расположился за своим необъятным столом и опять с помощью лупы внимательно изучал свои старые фотографии. Сидел над снимками, сутуло вздернув плечи, напоминая мне то ли древнего астролога, то ли алхимика. У деда был такой вид, словно он и не уходил отсюда с самой ночи. У кабинета — тоже. Только плотные шторы были теперь раздвинуты и в комнату лился рассеянный (окна дедова кабинета выходят на северную, теневую сторону) мягкий дневной свет.

Увидев меня, дед невольно (и недовольно) поморщился: он терпеть не может, когда его отвлекают от работы. Но мне это позволительно. Мне единственной.

— У тебя ко мне какое-то дело, Станислава? — спросил он.

Честно говоря, мне и самой толком не было понятно — с какой это стати я сюда приперлась? Наверное, после событий последних суток мне подсознательно не хотелось оставаться одной. Даже при дневном свете. А может быть, мне просто стало одиноко. Не знаю.

— Да в общем-то нет, — ответила я, привычно забираясь с ногами на диван. — Просто соскучилась по тебе. Вот и все дела, дед.

Я не лукавила — на меня временами накатывает вполне объяснимое желание немедленно увидеть деда. Объяснимое потому, что первые двенадцать лет моей жизни он практически заменял мне отца и мать. В детстве я не отличалась хорошим здоровьем: меня все время мучили затяжные простуды, бронхиты и ангины. Поэтому, как только дни удлинялись и зима начинала катится к Масленице, меня отправляли в Алпатово, к деду — дышать свежим воздухом, пить парное молоко и вести здоровый деревенский образ жизни. На весну, лето и осень. Возвращалась я в Москву только с первым снегом. И кстати, у деда я практически ничем не болела.

Естественно, что помимо профилактики моих болячек дед активно занимался моим воспитанием. Дедово воспитание сводилось к трем основополагающим спартанским принципам, более подходящим для мальчишки: не врать, не хныкать и ничего не бояться. И дед своего добился: вру я мало, никогда не ною и почти ничего не боюсь. Про вчерашнюю ночь я не говорю — тут кто угодно бы в штаны наложил.

Полгода — в Москве, полгода — у деда в Алпатове. И так вплоть до пятого класса. Даже училась у него в детдоме. Вместе с его воспитанниками. Ничего, не померла, выжила. Хотя мама поначалу и ужасалась: как же так? Ее ненаглядная домашняя доченька-куколка будет сидеть за одной партой с хулиганами-беспризорниками?! Но дед быстренько поставил маму на место. А в детдоме, кстати, мне очень нравилось — и учиться, и просто туда ходить. Хотя, естественно, были и слезы, и обиды, да и с мальчишками приходилось выяснять отношения. Причем часто с помощью кулаков, зубов и ногтей. Но зато очень скоро я стала там своей в доску. Тем более, что для меня дед не делал никаких поблажек — я была в детдоме одной из многих, такой же, как все остальные. А вовсе не блатной директорской внучкой.

Дед отвернулся от меня и снова уставился на свои фотографии. Я некоторое время молча наблюдала за ним. Потом любопытство пересилило, и я задала вопрос, который так и вертелся на кончике языка:

— А что это ты второй день с этими снимками возишься?

— Разве вожусь? — рассеянно переспросил дед, поднося лупу к одной из фотографий.

— А что же ты делаешь? Семейный альбом?

— И альбом тоже, — улыбнулся дед. — Активно готовлюсь к твоему дню рождения.

— Ну, ладно, ладно, дед. Давай выкладывай все без утайки. Я ведь ночью тебе все рассказала про свои приключения. А ты от меня шуточками отделываешься. Так не пойдет. Мы друзья или нет? Рассказывай.

Дед неторопливо положил лупу на снимки. Стащил с носа очки и внимательно посмотрел на меня.

— Ты действительно хочешь узнать, чем я занимаюсь? — спросил он, сделав ударение на слове «действительно».

— Да.

— Помнишь, о чем я говорил тебе сегодня ночью? По поводу прошлого и настоящего?

— Подземная грибница преступлений? — тут же вспомнила я дедовы слова.

— Именно, Станислава.

— И что?

— А то, что эти старые снимки наводят меня на кое-какие предварительные выводы. Пока что смутные, но не очень приятные. Впрочем, можешь сама посмотреть.

Я неохотно оторвалась от дивана и, облокотившись на стол, стала разглядывать пожелтевшие от времени черно-белые фотографии.

Ничего особенного, а тем более криминального я на снимках не разглядела. Снимки как снимки. На них были запечатлены воспитанники дедова детдома. То, что это именно его воспитанники, было понятно по тому, что ребята стояли либо на фоне нашей усадьбы, либо внутри нее. Лица, лица, лица: в основном мальчишки — судя по их одежде и чему-то еще, на первый взгляд неуловимому, снимки эти были как минимум пятнадцатилетней давности. Конец семидесятых или начало восьмидесятых. На некоторых снимках присутствовал дед. На двух я разглядела дядю Ваню Пахомова. Покойного дядю Ваню. Ныне тоже покойного дяди Игоря Шаповалова на снимках не было.

— И что же тут такого особенного? — спросила я, поднимая голову. — Фотографии как фотографии. Любительские. Не очень качественные. Ты снимал?

— Не во мне дело, — отмахнулся дед. — Ты поняла, кто здесь снят?

— Конечно. Твои дети.

За глаза, в домашней обстановке дед всегда называл своих воспитанников «мои дети». Или, когда пребывал в особо благодушном настроении, «мои детишки».

— Правильно. И почему же я их разглядываю, как ты верно подметила, уже второй день?

Я недоуменно подняла брови:

— Убей, не знаю.

— А ты подумай, подумай, Станислава. Пошевели как следует серым веществом. Не забудь учесть события последних суток и мои вчерашние слова.

И тут меня осенило!

Мысль эта была настолько неожиданна, настолько невероятна, что я даже чуть не вскрикнула от удивления. Я посмотрела на деда.

— Ты хочешь сказать, дед, что кто-то… — я ткнула пальцем в первый попавшийся снимок, — кто-то из твоих детишек вырос и теперь…

— Ответ правильный.

Вид у деда был донельзя довольный. Как будто он сделал открытие, достойное Нобелевской премии, а не догадался, что его бывший воспитанник развлекается кровавыми расчлененками в нашем тихом академпоселке.

— И ты понял, кто именно из них это сделал?! — чуть не заорала я, подпрыгивая на месте от возбуждения.

— Увы, нет.

— А что ты еще узнал?

Дед вытащил из папиросницы новую папиросу. Спокойно прикурил от настольной серебряной зажигалки в форме бочонка. Настенные часы захрипели, разродились негромкой короткой мелодией и стали мерно отбивать время. Три часа пополудни. Я терпеливо молчала, зная по собственному опыту: деда лучше не торопить. Если он захочет, то сам рано или поздно все выложит. А не соизволит захотеть — не заставишь никакими силами. Так оно и сейчас вышло: он захотел.

— Учти, что это всего лишь мои умозаключения. Построенные, можно сказать, на песке… — сказал дед.

— Дед, не тяни! — взмолилась я.

— Видишь этого мальчика на фотографии? Который стоит слева? — спросил он, пододвигая ко мне один из снимков.

На небольшой фотографии стояли в обнимку двое мальчишек лет двенадцати-тринадцати. Оба в коротких, по колено, штанах на лямках и одинаковых белых майках. Загорелые, худые. Тот, что слева, был чуть потемнее и пониже ростом.

— Да, вижу.

— Когда-то, давным-давно, у меня вышла не совсем приятная история с одним из моих воспитанников. Круглым сиротой. Именно с этим, который на фотографии стоит слева. Рядом со своим братом. История малопонятная, трагическая и во многом случайная…

Так начал дед свой рассказ.

И я, затаив дыхание, услышала из первых уст историю про трагедию, которая случилась давным-давно на севере Урала, про двух братьев-сирот, про маленького волчонка и его смерть и про таинственное исчезновение одного из мальчиков. А закончил дед свое повествование вот какими словами:

— В том, что Филипп бесследно пропал, есть, разумеется, и моя вина…

— Какая такая вина? Ты-то здесь при чем? — бурно запротестовала я.

— А при том, что прикончить звереныша приказал не кто иной, как твой покорный слуга. И еще: ведь пристрелил волчонка Иван Пахомыч Пахомов. Который позавчера был зверски убит неизвестным преступником. Вот такие дела, Станислава…

Я невольно ужаснулась:

— Так ты думаешь, что он вернулся сюда? И стал мстить?

Дед молча кивнул.

— Спустя столько лет? Из-за обычного волчонка?! Но, дед, это же просто ни в какие ворота не лезет! Ведь для этого надо быть… — я запнулась в поисках подходящего определения, — ненормальным маньяком! Параноиком!

— А кто, по-твоему, как не параноик, мог таким зверским способом убить Ивана Пахомыча? А потом и Шаповалова?

— Ну хорошо, — сказала я. — Предположим, ты прав в своих рассуждениях. Он вырос, озверел окончательно и вернулся, чтобы убить дядю Ваню. Но при чем здесь Верин отец? Он-то чем перед ним провинился?

— Не знаю.

— А ты нашему дуболому про свои догадки рассказал?

— Кому-кому?

— Ну, этому майору, Терехину?

— Конечно же нет. Эта версия, если, конечно, она претендует на право называться таковой, пришла мне в голову только сегодня. Поздно ночью. Но сама понимаешь — все это мои голые умозаключения: убийцей может оказаться любой бывший воспитанник детдома. Или вообще посторонний человек. Никаких доказательств у меня нет.

— Как это нет? А фотографии мальчиков? А история про волка? А то, что этот парень бесследно исчез?

— Это отнюдь не доказательства, Станислава. Это только мои, пусть и достаточно веско звучащие, предположения. Общее место. Не более, чем артефакт, — устало закончил дед.

Ничего себе артефакт! Который мочит невинных граждан почем зря.

Я снова посмотрела на фотографию.

Да… Трогательная история про бедного сиротку, задумавшего отомстить белому свету, приобретала угрожающую правдоподобность. Все что угодно я себе могла представить, но чтобы такое…

Я почувствовала, как по спине побежали мурашки. Потому что меня поразила внезапная и очень неприятная мысль. Если действительно предположить, что этот здорово подросший волкофил решил расправиться со всеми, кто были так или иначе виновны (естественно, только в его наверняка исковерканном психозом сознании) в стародавней смерти волчонка, то следующими прямыми кандидатами на тот свет автоматом становятся двое людей — его брат и мой дед!

Неведомый брат свихнувшегося юнната меня нисколько не волновал — туда ему и дорога; все равно одна кровь, к тому же дурная. Но вот мой дед!..

Я взглянула на него. Он, вальяжно откинувшись на мягкую спинку кресла, пускал кольца к потолку с невозмутимым видом олимпийца-небожителя. Как будто тот, кто убил дядю Ваню и дядю Игоря, никогда не сможет до него добраться. Как будто все, что происходит в поселке, — просто интеллектуальные игры, а не настоящие кровь и смерть.

— Но ты понимаешь, что может случиться, если ты прав хотя бы на один процент? — спросила я.

— Разумеется, понимаю, Станислава. Я — наиболее вероятная следующая жертва, — спокойно, даже с долей самодовольства ответил дед.

И тогда я не выдержала. Соскочила с роликов. Я слетела с дивана и завизжала, как недорезанный поросенок. Начала сыпать ругательствами, бессвязно вопя о том, что он ни хрена не заботится ни о своей жизни, ни о моей; я обвинила его в эгоизме, бессердечии, тупости и отсутствии элементарного благоразумия. Я заявила, что если он сам не пойдет в милицию к майору, то тогда пойду я и все ему выложу. На всем протяжении моей истерики дед молча, с интересом за мной наблюдал. А когда я перевела дух, чтобы продолжить свою инвективу, он жестом руки остановил меня. Я в изнеможении рухнула на диван.

— Все, ты закончила? — поинтересовался дед.

— Все, — вздохнула я.

— А теперь послушай меня.

И он не очень внятно объяснил мне, что собирается сделать. Смысл его выступления сводился к тому, что прежде, чем что-либо предпринимать, он должен кое-что проверить. Получить подтверждение своей гипотезы. В противном случае он будет выглядеть полным кретином в глазах милиционеров. Мой корректный, сдержанный дед так и выразился: кретином. Какую именно проверку он собирается учинить — дед не сказал. Проверка — и все. Два-три дня. А если я ему собираюсь помешать — это мое личное дело. Но что я могу рассказать майору Терехину? Запутанную, бездоказательную и невнятную историю шестнадцатилетней давности?

В конце концов мне пришлось с ним согласиться. Скрепя сердце. Но я взяла с него наше честное благородное слово: если он еще что-нибудь узнает об убийце, то немедленно мне расскажет.

На том наш разговор и закончился. Остаток дня я провела у деда. Пообедав, валялась в траве, загорая и читая все того же многострадального Жапризо. Ближе к вечеру позвонила из Москвы Алена и сообщила, что все в порядке: Андрюша благополучно доехал до Москвы и всех развез по домам. Мы еще немного посплетничали, и я повесила трубку. Потому что дед уже звал меня от машины — ведь мы должны были ехать чаевничать к родителям.

Куда, между прочим, я вчера днем пригласила и Антона Михайлишина.

Редкие звезды слабыми искорками уже вспыхнули на небе. Летний закат млел, догорая, раскинувшись неяркой полоской по краю горизонта. Ночь опять обещала быть очень теплой, даже душной. Сад понемногу тонул в темноте, и только самые макушки деревьев еще влажно светились, отражая последний дневной, уже рассеянный свет с запада. А кусты смородины и крыжовника уже полностью растворились в темени.

Сегодня была суббота.

А у нашего семейства была стойкая традиция раз в неделю, по субботам, вечером собираться на открытой веранде родительского дома и гонять чаи с пирогами. Мама, стопроцентно городской человек, была тем не менее великая мастерица по части настоящих русских деревенских пирогов. Благодаря какому-то природному, Богом данному чутью, у нее всегда получалось изумительно пышное и душистое тесто. У меня ничего подобного сроду не выходило. К тому же она знала невероятное количество рецептов начинок для пирогов, расстегаев и кулебяк и просто обожала колдовать над ними.

И когда румяные, пышущие жаром пироги, распространяя удивительно нежный и уютный аромат, в конце концов появлялись на столе, у постороннего наблюдателя вполне могло создаться ощущение, что привлеченный неземным запахом над этим столом склоняется невидимый гений очага и начинает заботливо колдовать над едоками, укрепляя их души любовью к семье и дому.

Не я так сказала: это дед однажды, после четырнадцатого пирожка, нафаршированного ливером с белыми грибами, выразился столь высокопарно. Причем отметил, что сейчас за него говорит его желудок.

В центре стола, сияя медалями на толстом пузе, довольно посапывал купеческий ведерный самовар. А над самоваром светилась старинная керосиновая лампа под стеклянным светло-зеленым абажуром в стиле модерн — подарок деда. Он утверждал, что она в свое время принадлежала самому Кустодиеву, и я была склонна ему верить. На белоснежной хрустящей скатерти Ксюша заранее расставила блюдца, розетки, чайные чашки, сахарницы и вазочки с разнообразным вареньем. И, естественно, два больших блюда с пирожками и расстегаями. Сегодня они были с рыбной начинкой. Все эти вкусности в чинном порядке выстроились по кругу, поскольку стол, за которым мы расположились, конечно, был круглым. Как и полагается при солидном дачном чаепитии.

Папа, мама, и мы с дедом — таким образом, все наше семейство расположилось на веранде в теплом свете старинной лампы. Мама как хозяйка дома самолично разливала из самовара кипяток по чашкам. Сидели мы уже давно, почти час. Первый голод был утолен, и теперь мы просто гоняли чаи, поддерживая неторопливую беседу. Сначала разговор, естественно, долго и нудно крутился вокруг убийств. Но потом дед, умница, сменил тему, и сейчас за столом в основном обсуждались старинные рецепты пирогов и достоинства различных сортов чая. В этот раз мы пили какой-то необычайно черный и пахучий «липтон», привезенный на днях папой из Москвы. Он, в отличие от деда, кофе вообще не пьет. Его страсть — это чай. На чайные темы папа готов рассуждать буквально часами. И вообще он у меня изрядный англоман. Кажется, в этом папа слегка подражает героям своих любимых книжек, написанных графом Толстым. Который Лев.

Я в общем разговоре почти не принимала участия. Я думала о другом. О дедовой догадке насчет убийцы — надо же, бывший детдомовец! Ничего себе сиротинушка — вконец ополоумел и бегает ночами с тесаком наперевес по поселку, мочит ни в чем не повинных граждан. Я до сих пор не понимала, почему дед не хочет поделиться своей догадкой с милицейскими. Ведь они спокойно могут по своим каналам собрать всю информацию о бывших детдомовцах. А потом методом исключения вычислить убийцу. Я читала в детективах — именно так и делают разные умные мужики типа Филиппа Марлоу или Ниро Вульфа.

Из задумчивости меня вывел громкий мамин голос:

— Стасенька, а что, твой ухажер сегодня не придет?

— Какой ухажер? — очнулась я.

— Станислава хочет сказать: который по счету, — улыбнулся папа.

— Милиционер, — уточнила мама. — Красавец на «Жигулях».

Я, естественно, еще вчера предупредила маму о возможном появлении Антона Михайлишина. Но сейчас я отнюдь не была расположена обсуждать его мнимые и действительные достоинства. Потому что этот сукин сын уже во второй раз проигнорировал мое приглашение. Что меня, разумеется, привело далеко не в самое лучшее настроение. Да что там лучшее: я была зла на Михайлишина, как собака. Я сама не прочь иногда продинамить мужика (потому что все они по большому счету одноклеточные козлы), но чтобы меня мужик динамил?! Такого раньше вроде как не случалось. Может быть (тьфу-тьфу-тьфу!!!), я старею?

— Первый раз слышу, — буркнула я в ответ.

— О нем? — удивилась мама.

— О том, что он красавец.

Дед весело рассмеялся, а мама озабоченно наморщила лоб:

— Наверное, убийцу ловит твой ухажер. Скажи, Стасенька, а он револьвер с собой постоянно носит?

Почему-то больше всего меня разозлило не новое упоминание о Михайлишине, а какое-то старомодное (в мамином грассированном исполнении) слово «револьвер».

— Ч-ч-черт! Кто про что, а вшивый про баню! — не выдержала я и с досады громко брякнула чашку на стол. Встала и пошла с веранды.

— Станислава! Ты как разговариваешь с матерью?! Ну-ка немедленно вернись! — рассердился папа.

Я приостановилась на пороге:

— Я хочу спать, папа. И вообще — хватит вам нагнетать чернуху по поводу этих убийств. Кошмары ночью замучают!

Я быстро сбежала по лестнице вниз, в сад и еще успела услышать довольный дедов баритон:

— Вся в меня!

В саду царил сине-зеленый полумрак, словно в подводном царстве-государстве. Я плюхнулась на слегка влажную от росы скамейку. Полезла в карман шортов за сигаретами. Я практически не курю. Так, могу иногда подымить за компанию после чашки хорошего кофе. Или когда как следует выпью. А еще — когда психую. Или злюсь. Так что сейчас был вполне подходящий момент, потому что я была безумно зла. Сами понимаете, на кого. Я выудила из кармана пачку легкого ментолового «Сент Мориса» и закурила, выпуская дым вверх.

Сквозь ветки сирени я видела застывшую в небе луну. Она слегка утратила свою идеальную округлость. Словно на нее набежала тень, таившая в себе какую-то угрозу. Из-за этой тени мне на мгновение показалось, что в клубящейся тьме, наползавшей на сад, сгущалось и подбиралось ко мне что-то жуткое. Я поежилась, вспомнив дядю Игоря. Как говорится в плохих романах, на первый раз смерть прошла рядом. А ведь большинство людей (в том числе и я) считают, что худшее обязательно происходит только с другими.

Я обхватила плечи руками и задумалась, не сводя взгляда с бело-голубого диска. Все-таки в чуть ущербной луне даже больше, чем в полной, есть какой-то зловещий знак, намек на то, что ужас не дремлет. Он где-то рядом.

Б-р-рр…

Ну скажите, пожалуйста, чего это я сама себя накручиваю? Мало мне вчерашних впечатлений? Я щелчком отшвырнула окурок в темноту и прислушалась. С веранды доносились отчетливые в тихом ночном воздухе голоса.

— Папа, я сегодня имел весьма продолжительную беседу с Виталием Александровичем, начальником нашего отдела внутренних дел, — говорил отец, обращаясь к деду. — Он, конечно, вертелся, как карась на сковородке, и толком так ничего мне и не сказал. Судя по всему, они не знают, что делать, и за безопасность всех нас хотя формально и отвечают, но практически обеспечить ее не могут. Единственная реальная мера, о которой он мне сообщил — причем под большим секретом, — заключается в том, что они обдумывают введение временного запрета на прогулки в лесу. Ну и, конечно, на сбор ягод и грибов.

— Кажется, это называется «особым положением». — Я скорее почувствовала по интонации, чем услышала, как дед иронично усмехнулся. — Давненько я о подобном не слышал. Да-а… Кстати, непонятно зачем: судя по всему, убийца — не лесной житель, а скорее городской.

— Господи, Николай Сергеевич, да какая разница! — раздраженно вставила мама. — Убийца — он и есть убийца.

— Разницы действительно никакой. Все это просто ужасно. Но не стоит устраивать по поводу этих печальных событий лишней истерики, — спокойно сказал дед. — Кстати, Леночка, вот что я еще хотел сказать. Согласен, что за Станиславой надо присматривать. Но, опять же, в разумных пределах. Она уже взрослый человек и, на мой взгляд, вполне способна отвечать за свои поступки. Не стоит на нее давить.

Ну наконец-то! А я все думала — скажет дед про это, как обещал, или промолчит? Сказал. Спасибо, дед.

— Я вовсе не давлю на Стасеньку, — несколько обиженно сказала мама. — Я просто волнуюсь за нее, папа.

Дед тем временем продолжал все тем же слегка ироничным тоном:

— Но в любом случае не стоит перебарщивать, Лена. Кроме вреда от этого ничего не будет. Ты сама женщина и прекрасно знаешь, как женщины, а тем более юные, реагируют на любого рода запреты.

Я услышала, как мама тяжело вздохнула:

— Я так надеюсь, что весь этот ужас скоро закончится…

После ее слов возникла короткая пауза. Потом раздался звук отодвигаемых стульев и дед сказал:

— Ну что ж, мои дорогие хозяева, мне пора. Позвольте откланяться. Леночка, твои дивные пироги всегда добавляют мне хорошего настроения. Спасибо большое.

— Вам спасибо, папа, что пришли, — донельзя довольным тоном сказала мама. — Может быть, вы останетесь ночевать у нас?

— Нет, что ты. Меня дома ждет работа, — ответил дед.

— Тогда мы с Федей вас проводим. Хорошо?

— Разве что только до ворот, Леночка.

— И я с вами, — сказала я, появляясь из темноты.

 

Глава 2. АНДРЮША

Ох, и клевое же у меня было настроение!

Даже батька не сумел его испортить, как ни старался. А он очень старался. С утра. Точнее, с того самого момента, когда я вернулся из ментовской.

Когда я в третьем часу ночи наконец добрался до дома, родители, оказывается, еще не спали. На мою беду. Я об этом и не подозревал, потому что окна родительской спальни выходят на фасад дачи, а я подкрался с тыла, огородами, как ирландский террорист. Старики всегда волнуются и отчитывают меня, когда я возвращаюсь после двенадцати. Поэтому я думал по-тихому забраться к себе в комнату, чтобы утром сказать, что пришел, ну, скажем, не позже половины первого. Хотя чего им волноваться — я уже не мальчик, мне не десять лет. Но они все равно гонят волну. А если учесть, что произошло второе убийство (о нем я узнал, когда нас приволокли в милицию) и то, что от меня — я чувствовал — разило, как от алкаша, то понятно, почему мне сейчас не хотелось встречаться с ними.

Пригибаясь, я пробрался к стене дома и по водосточной трубе, увитой плющом, начал карабкаться к себе на второй этаж: окно я предусмотрительно оставил открытым. Как вы понимаете, я это не в первый раз проделываю.

Я схватился за край подоконника и уже стал подтягиваться, как вдруг из темноты над моей головой раздался спокойный голос:

— Тебе помочь?

Мамочки мои родные! От неожиданности я чуть не разжал руки. И хорошо, что не разжал, как раз бы шмякнулся на розовые кусты — хорошенькое удовольствие.

Разумеется, это был батька.

Он перегнулся через подоконник и с любопытством наблюдал, как я вишу с выпученными глазами и приоткрытым ртом, словно альпинист, увидевший снежного человека.

— Давай, давай. В твоем положении от помощи не отказываются, — протянул он руку.

А что мне оставалось делать? Я вцепился в его руку и перевалился через подоконник. Батька включил настольную лампу. Внимательно посмотрел на меня.

— Хорош, — покачал он головой.

Я молчал. Он принюхался:

— Что пил-то? Водку?

— Нет, сухое вино.

— Много?

— Так, не очень.

— Молодец. Только не похоже, что не очень. В гостях был?

Я неопределенно пожал плечами. Говорить правду не хотелось.

— Кстати, а где твоя девушка? — вдруг спросил батька.

Я сделал невинную физиономию:

— Какая такая девушка?

— Московская гостья. По имени Алена.

У меня снова отвисла челюсть.

Я тогда еще не знал, что Стаськина маман позвонила моей и немедленно доложила про нашу экскурсию в ментовскую. И, конечно, рассказала про озеро. В подробностях. Она это сделала, пока я прощался с Аленой. Думаю, что не со зла. Но мне от этого было не легче.

А в ту минуту я только понял, что каким-то образом батька все узнал. И про пикник, и про Алену. Может быть, и про наше купание тоже?! Нет, только не это!

— Поехала ночевать к Стасиному деду, — пришлось мне признаться.

— Хорошая хоть девушка?

— Хорошая.

— Ладно. Ложись спать. Потом побеседуем, — сказал отец и пошел к дверям.

Слово «потом» означало, что разборка откладывается до утра. Отец у меня генерал-майор, человек строгий и придерживается старого армейского правила: солдата, вернувшегося поддатым из увольнения, немедленно надо уложить спать. А фитиль вставлять с утра, на свежую голову.

Вот рано утром, в половине седьмого, все и началось. Во время традиционной пробежки в близлежащий лесок, которую мы с отцом совершаем ежедневно, я на ходу выслушал целую лекцию о вреде алкоголя для растущего организма, о времени возвращения домой и, наконец, об опасности случайных половых связей.

Эта воспитательная беседа продолжалась и дома, за завтраком. Я сидел с виноватым видом и молчал, словно язык проглотил. Только время от времени издавал тяжелый вздох, ясно означавший, что батькины нотации пронимают меня аж до печенок. Наконец материнское сердце не выдержало, и мама заступилась за меня. Выговорившись, отец вроде тоже смягчился. И тогда, поняв, что наступил тот самый момент, я клятвенно пообещал родителям, что больше такого никогда не повторится. Потому что боялся — как бы отец не посадил меня под домашний арест. С него станется.

Но этого не случилось. Отец окончательно отмяк, видя, что я раскаялся. А я улучил минутку, когда мама вышла с кухни, и все с тем же покаянным видом попросил у батьки ключи от тачки.

Тут уже у него челюсть отвисла. От моей наглости. Но надо отдать ему должное: когда он узнал, что машина нужна, чтобы отвезти Алену в город, он без колебаний отдал мне ключи. Только приказал по трассе не гнать. Ему-то наш жигуль ни к чему: ежедневно в восемь часов за ним приходит «Волга» с сержантом-водителем, который возит батьку в Пентагон на улице Кирова. Сегодня была суббота, значит, ему вообще никуда ехать не надо.

В общем, я плюхнулся в жигуль и погнал к Николаю Сергеевичу. Ведь Алена ночевала у него. А потом, после завтрака, который был для меня уже вторым, забрал девочек и повез их в Москву. Мы с Аленой заранее обо всем сговорились — еще вчера ночью, когда прощались возле Стасиной дачи.

Ух, и умная все же Алена! Как это она все сумела так рассчитать — я диву дался. А разгадал я ее хитрость, только когда остановил машину возле ее дома на Бутырском валу. Алена так обставила дело, так незаметно выбрала маршрут, что я невольно вынужден был сначала развезти девочек. А к ее дому мы подъехали уже одни.

И только тогда она повернулась ко мне, улыбнулась и сказала, что приглашает на чашку кофе. Я, конечно, слегка напрягся: понятное дело — родители, вопросы, ответы. Но она ободряюще подмигнула — мол, не робей. И я следом за ней полез из машины.

Родители, как же! Никого у нее дома не было — все на даче под Клином.

Короче: мы, считай, шесть часов подряд не вылезали из постели. Вставали, только чтобы сходить в холодильник за новой порцией жратвы и колы. Спали чуть-чуть, урывками. И снова — полный вперед. Она меня просто заездила, честное слово. Так что когда в начале пятого я снова уселся за руль, то был выжат как лимон. Словно провел тренировку по полной программе, потом спарринг и вдобавок пробежал десятикилометровый кросс. Поэтому обратно я ехал со скоростью восемьдесят, не больше — руки и ноги тряслись мелкой дрожью.

Приехав, я загнал машину в гараж, тишком пробрался к себе в комнату и завалился спать. Продрых почти до половины девятого. А когда встал, то тут же покатил в райцентр звонить по телефону. Алене, кому же еще? Можно было, конечно, заказать разговор из дома. Но пока еще его дождешься. А в Алпатове можно звонить по жетонам из автомата. Я потихоньку вывел за калитку велосипед и поехал. Снова машину у батьки не стал просить — это было бы полной борзотой. Тем более что до почтамта рукой подать. Пятнадцать минут на велике.

Я наболтал на половину своей стипендии, не меньше. А когда наконец повесил трубку, то понял, что влюбился по уши. Елки-палки — первый раз в жизни!

Вот почему по дороге домой у меня было клевое настроение.

Я весело крутил педали — откуда только снова силы взялись — и катил по улицам райцентра к станции; там через поле, потом железнодорожный переезд — вот тебе и наш поселок. Было тихо, редкие прохожие шагали по тротуарам, освещенным фонарями. Скоро я миновал райцентр и в гордом одиночестве попылил к переезду по разбитой дороге.

Надо мной плыла луна. Она была багрового цвета — наверное, к дождю. Но все равно — ночь была великолепная. Луна сказочная, лес волшебный, а мир безграничный. И все после этого телефонного разговора. Дорога, правда, была на редкость хреновая. Я по возможности старался объезжать ямы и бугры, но попробуй их все обогни! Это ж в цирке надо работать!

И в конце концов я влетел: попал в такую дырищу в асфальте, что внутри у меня что-то хрястнуло, а зубы звонко лязгнули. Я резко затормозил и услышал позади себя тихий шип. Это выходил воздух из пробитого колеса.

Я выругался и слез с велосипеда.

Заднее колесо спустило. Но даже эта досадная неприятность не смогла испортить отличного настроения. Да и до поселка, в общем-то, оставалось всего ничего: на взгорке за железнодорожным переездом виднелись огни домов. Так что и пешком можно дойти, просто ведя велосипед. Станция была немного в стороне. Туда подъезжала электричка — я услышал, как она засвистела на подходе к платформе. Едва я ухватил велосипед за руль, как краем глаза заметил движение по краю поля, которое простиралось за придорожной канавой до самого леса. В лунном свете трудно было разобрать, что же такое там двигалось. Я присмотрелся. Вроде как человек. Я остановился.

Точно, человек. Какой-то загулявший мужик пробирался полем к дороге. Шел прямиком ко мне, пригнувшись — наверное не видел, что там под ногами. Потом остановился метрах в десяти. Я призывно махнул рукой и позвал:

— Эй!.. Эй, друг?! Ты чего, не бойся!

Вечная проблема: из-за моего роста и комплекции люди меня иногда побаиваются. Особенно когда, как сейчас, темно — хоть глаз выколи. Да и времена нынче такие — народ у нас стал жутко зашуганный.

— У велосипеда колесо спустило. Лишнего не найдется? — пошутил я. Так, на всякий случай, чтобы тот перестал бояться.

Мужик помедлил и двинулся к дороге, убыстряя шаг.

И тут время остановилось, а все вокруг мгновенно превратилось в кошмарный сон наяву. Потому что мужик выпрямился. И теперь в холодном лунном свете на меня надвигалась безобразная лохматая фигура невероятного роста. На огромной башке торчком стояли острые уши. Эта тварюга выскочила прямо напротив меня на край широкой канавы, на ходу поднимая широкие лапы с огромными сверкающими когтями. Глаза у него пылали, как раскаленные угли — алым цветом.

Остатками мозгов я понимал, что такого просто не может быть. Это галлюцинация. Или чей-то дурацкий розыгрыш. Маскарад. Я на секунду закрыл глаза, надеясь, что когда их раскрою, то тварюга исчезнет. Растает. Сгинет.

Я открыл глаза.

Господи, она никуда не исчезла! И тогда я почувствовал, как у меня останавливается сердце. Тварюга наклонилась, явно для того, чтобы перепрыгнуть канаву. Не выдержав всего этого ужаса, я дико заорал, а она распахнула жуткую пасть, усеянную сверкающими клыками, и издала оглушительный рев.

Я не помню, как очутился в седле.

Кошмарная тварь сиганула через канаву. В этот миг, приподнявшись в седле, я что было сил нажал на педали и рванул с места. Я почувствовал, как лапа с когтями-бритвами полоснула по моей спортивной куртке, не задев тела. Краем глаза я увидел, что, промахнувшись, тварюга оступилась, замешкалась, и это дало мне возможность оторваться от нее сразу метров на двадцать. Забыв о порванной шине, об ухабах, не оглядываясь, виляя из стороны в сторону, я изо всех сил мчался по дороге. Кажется, еще я орал.

За спиной я слышал яростный рев и частый стук когтей по асфальту. Я на секунду обернулся и понял, что расстояние между нами сокращается — эта гадина неслась просто с немыслимой скоростью.

И тут слева, от станции, донесся гудок электрички.

Автоматический шлагбаум на переезде тонко зазвенел и стал медленно опускаться. До переезда оставалось совсем немного — всего каких-то тридцать метров. А со стороны станции уже стремительно, набирая скорость, накатывалась электричка. Я это скорее почувствовал, чем увидел, — прожектор на ее лбу сиял, словно солнце, и слепил мне глаза.

Прямо скажем, выбор у меня был небогатый: либо оказаться в пасти этого ожившего ночного кошмара, либо рискнуть и попробовать проскочить перед электричкой. Понятное дело, что во втором случае я запросто мог очутиться прямехонько под колесами.

Но я не раздумывая выбрал второе.

Почти теряя от ужаса сознание, задыхаясь, я из последних сил нажал на педали и, пригнувшись, нырнул под шлагбаум. Слева ударил ослепительный свет, я еще больше пригнулся к рулю и невольно зажмурился: что-то загрохотало и настолько оглушительно заревело, что даже перекрыло злобный вопль тварюги. Меня подбросило так, что я чуть не вылетел из седла. Сначала я подумал, что все, конец — на меня наехала электричка и я уже на том свете. Странно, что при этом я не почувствовал никакой боли. Но когда открыл глаза, то увидел перед собой прямое полотно дороги, убегающее под колеса моего велосипеда. И я понял, что сумел буквально перед самым носом у электрички проскочить рельсы. На них-то меня и тряхнуло.

Ни на секунду не переставая работать педалями, не сбавляя скорости, я оглянулся, чувствуя, что сердце чуть не лопается от страха: я боялся увидеть прямо за своей спиной пасть этой омерзительной твари. Но я увидел лишь, как электричка набирала ход, пронзительно сигналя. Мимо переезда чередой катили вагоны, а за мелькающими колесами я успел заметить подпрыгивающую на той стороне полотна тварюгу.

Мамочки мои родные, я все же успел!..

А в одном из вагонов набирающей ход электрички в заплеванном тамбуре парочка замурзанных ханыг только что откупорили бутылку дешевой бормотухи. У ханыг был один стакан на двоих. Ханыга, который стоял лицом к дверному стеклу, выдохнул воздух и поднес полный портвейна стакан ко рту. Его взгляд случайно упал на железнодорожный переезд, и он увидел невероятное чудовище, беснующееся у шлагбаума. У мужика отвалилась челюсть, а взгляд потерял осмысленность. И как раз в ту минуту, когда он, не веря своим глазам, прилип к стеклу, чудовище одним ударом лапы переломило толстый брус шлагбаума.

— Ты че, Колян?! Давай, скорей засасывай. Не томи душу! — взвыл второй ханыга.

Колян медленно повернулся ко второму ханыге. Глаза у Коляна были выпучены, губы дрожали, а стакан с портвейном ходуном ходил в руке. Он протянул стакан другу и отрицательно замотал башкой. Тот искренне удивился:

— Ты че, не будешь? В натуре?

— В-в-все, Леха… Я… Я завязал… — прошептал ханыга.

 

Глава 3. СТАСЯ

Мы проводили деда до ворот, за которыми он оставил свою машину. Перед воротами ярко горел фонарь. В соседних домах светились окна — рядом были люди.

Но, честно говоря, мне вовсе не хотелось отпускать деда: ведь ему предстояло ночевать одному. В пустом доме. Да чего говорить про его дом — даже родительская дача не казалась мне теперь столь безопасной, как раньше. Невидимый и беспощадный убийца мог материализоваться за любым кустом, деревом или углом — я ведь не забыла шевеление в дедовом саду прошлой ночью. Хотя никому и не рассказывала про него. И все же не так жутко, когда ночью есть рядом живые, близкие люди. Можно хотя бы на помощь позвать. А вот одному ночевать…

— Может, все же останешься у нас, дед? — осторожно, чтобы не обидеть, предложила я.

— Не волнуйся, Станислава. Ничего со мной не случится, — буркнул дед недовольно.

— А если?.. — не унималась я.

— Никаких «если», — отрезал дед.

— Николай Сергеевич, — мама просительно коснулась руки деда, — мы постоим здесь, пока вы будете заводиться, ладно? На всякий случай.

Дед усмехнулся, но ничего не сказал.

— Леночка, не паникуй. — Папа обнял маму за плечи. — Стася права — нагоним чернухи и спать не сможем.

Дед открыл дверцу машины и повернулся к нам:

— Спокойной…

Но договорить он не успел.

Откуда-то издалека, из глубины улицы донесся странный нарастающий звук, напоминающий отчаянный человеческий крик. Но напоминающий лишь отдаленно. На секунду он прервался и раздался вновь — уже гораздо ближе. Боже ты мой! Я мгновенно вспомнила вопли, которые слышала прошлой ночью, и почувствовала, как противно зашевелились волосы на затылке. Я попятилась, непроизвольно прижимаясь к папе и маме.

— Господи, что это? — с ужасом прошептала мама.

— Стася, Лена, быстро в дом! Бегом! — проговорил папа, поворачиваясь в сторону, откуда доносился крик.

Но какое там: от страха я не могла двинуться с места, не то что бежать. Всем телом я почувствовала, что маму колотит. А может быть, это меня трясло.

И тут жуткий вопль раздался совсем рядом.

В желтом свете фонарей я увидела, как из-за угла на нашу улицу вылетел человек на вихляющем из стороны в сторону велосипеде. Человек почти непрерывно, визгливо орал. Видимо, он все же увидел нас под фонарем. Потому что повернул именно к нашему дому. Но в этот момент переднее колесо велосипеда налетело на бугор, руль вывернулся у человека из рук, он потерял равновесие и кубарем покатился по пыльной траве прямо к нам под ноги.

Первым, естественно, пришел в себя и адекватно отреагировал на происходящее дед.

Он бросился к лежащему ничком человеку, ухватил за плечи и попытался поднять. Опомнившийся папа кинулся на помощь деду. Вдвоем они перевернули человека на спину, и только тогда я его узнала. Нет, не так: только тогда я его с трудом узнала. Это был Андрюша Скоков.

— Андрюша? Что случилось?! — заорал дед.

Они с папой усадили парня. Но Андрюша не отвечал на вопросы и явно никого вокруг не узнавал. Взгляд у Андрюши был просто обезумевший, широко открытым ртом он жадно хватал воздух. Крупное Андрюшино тело била дрожь, по подбородку текла слюна. Страшноватое было зрелище.

— Что случилось? — повторил дед свой вопрос.

— Там! — наконец еле выдохнул Андрюша. — Огромный… У переезда! Бегает на ногах…

Андрюша откинулся назад на руках у папы и захрипел, как умирающий. Зрачки у него закатились.

— Воды! Побольше! Скорее! — бросил дед маме.

— Дед, я боюсь… — прошептала я, опускаясь на колени рядом с Андрюшей. — Что это с ним?

— Шок, — коротко ответил дед и пару раз сильно хлопнул его по щекам. — Андрей! Очнись! Андрей!..

Но тот никак не реагировал ни на слова, ни на удары. Белки глаз жутковато светились за полуопущенными веками, рот по-прежнему был приоткрыт, как у слабоумного.

— Надо отнести его в дом, — сказал папа.

— Нет, — отрезал дед, продолжая методично лупить Андрюшу по лицу.

— Вот, вот, — из-за моей спины протянулись мамины руки, в которых дрожал кувшин, полный воды.

Дед схватил кувшин и плеснул водой Андрюше в лицо. Вода попала ему в приоткрытый рот. Андрюша дернулся, закашлялся и раскрыл глаза. Взгляд его постепенно стал принимать более осмысленное выражение.

— Где я? — прошептал он.

— Не волнуйся, Андрюша. Ты в безопасности, — ответил дед.

— А… А он?..

— Кто — он? — спросил дед.

— Этот… С зубами…

Андрюшу снова затрясло. Дед поднес кувшин к его губам. Андрюша сделал несколько жадных глотков.

— Ты кого-то видел? — спросил дед.

— Да, — выдавил из себя Андрюша.

— Кого, Андрюша?

Лицо у Андрюши внезапно сморщилось, и я с ужасом увидела, как вместо ответа этот молодой здоровый парень отчаянно зарыдал, уткнувшись в плечо деда.

Вывернувшие из-за угла «Жигули» мы заметили, только когда раздался пронзительный визг тормозов. Я обернулась. Из машины выскочил Михайлишин и бросился к нам.

— Николай Сергеевич, что тут происходит? — быстро спросил он, присаживаясь на корточки рядом с Андрюшей.

— Не знаю, Антон. Судя по всему, на него кто-то напал.

Михайлишин взял Андрюшу за голову и с трудом повернул к себе. По щекам парня ручьем текли слезы.

— Андрюша, успокойся… успокойся, — мягко сказал Антон. — Расскажи мне, что произошло? Что?

Андрюша судорожно сглотнул и тихо забормотал:

— Это просто ужас… Хотел меня убить, там, у переезда… Чудовище. Бегает на двух ногах, как человек… Быстро, очень быстро… Когти и зубы… огромные… Он хотел меня убить, убить, убить…

И, уткнувшись в дедово плечо, Андрюша опять затрясся в рыданиях.

— Так! Понятно, — процедил Михайлишин.

Он поднялся с корточек и через открытое окно вытащил из машины портативную рацию.

— Дежурный, дежурный, это Михайлишин. Я на Цветочной улице, семнадцать, — забормотал он в микрофон. — Попытка убийства. Срочно сюда «скорую» и ПМГ. И немедленно разыщите майора Терехина.

 

Глава 4. БУТУРЛИН

Все это было странно. Странно и весьма опасно.

Я сидел в кабинете и раскладывал, как я его про себя называл, пасьянс из старых фотографий. В доме было тихо. Шуршали снимки у меня в руках да мерно тикали настенные часы. Я посмотрел на них: половина второго ночи. Где-то далеко взлаивали собаки. Ночь не принесла свежести: было все так же душно и безветренно. Поэтому я распахнул оба окна, выходившие в сад. Привлеченные светом, в них изредка залетали мелкие ночные бабочки и начинали суетливый жертвенный танец вокруг горящей настольной лампы. В прошлом году комары, которых у нас в Алпатове преизрядно, совсем меня одолели. Но потом я поддался на Стасины уговоры, и она привезла мне в подарок из Москвы новомодное изобретение под таинственным названием электрофумигатор. Я не очень-то доверяю всем этим широко разрекламированным новшествам. И, как подтверждает практика, не зря. Но тут я оказался не прав: вещица оказалась чрезвычайно действенной и полезной — я теперь сплю с открытыми окнами, ничуть не боясь сквозь сон услышать занудный звон над ухом. Единственное неудобство заключается в том, что маленькие синие таблетки, которыми заряжается на ночь этот отпугиватель комаров, имеют тенденцию кончаться в самый неподходящий момент. Так что теперь Станислава поневоле вынуждена постоянно пополнять для меня их запас — назвался груздем, полезай в кузов.

Я неторопливо закурил, сделал глоток остывшего кофе и еще раз внимательно посмотрел на отобранные фотографии.

В кругу света под настольной лампой лежали снимки трех человек: детей, моих воспитанников. Их объединяло не только то, что они были моими воспитанниками: все они в настоящее время жили либо в академпоселке, либо в райцентре. И, следовательно, могли быть причастны к убийствам, если моя версия имеет хоть какое-то право на существование. Моя весьма заманчивая версия. Особенно если вспомнить о сегодняшнем нападении на Андрюшу.

Имена и фамилии всех ребят на фотографиях я прекрасно помнил — с памятью у меня пока что проблем нет.

Миша Ананьев, Дима Секачев и Витя Гуртовой.

Я вглядывался в фотографии: улыбчивые, открытые лица. Со всеми тремя я постоянно поддерживал отношения — встречались время от времени, разговаривали. Все они регулярно присылали поздравительные открытки или телеграммы на мой день рождения. И положа руку на сердце, не могу представить, что один из этих милых ребятишек стал убийцей.

Но ведь кто-то убивает?..

Еще один, четвертый снимок лежал чуть сбоку. Именно его я показывал Станиславе. На черно-белой фотографии, обнявшись, стояли двое двенадцатилетних загорелых мальчишек. Оба в одинаковых белых майках и коротких, по колено, штанах на лямках. Фотография была небольшой, но лица мальчиков вполне можно было рассмотреть.

Тот, что стоял справа, был повыше и посветлее. Он улыбался прямо в объектив.

Кирилл Лебедев.

А слева — чуть нахмурившийся мальчик потемнее и пониже ростом. Это и был он — исчезнувший почти пятнадцать лет тому назад Филипп Лебедев.

Я не отрываясь смотрел на его лицо. М-да… Малопонятная история и малоприятная. Не могу сказать, что Филипп был нелюдимым, нет. Обычный ребенок. Может быть, немного более молчаливый, чем остальные. Мальчик как мальчик. Я вспомнил, как их с братом привезли ко мне в детдом, как они, взявшись за руки, стояли на ступенях крыльца: испуганные, не понимающие, что происходит. Впрочем, все они попадали ко мне именно такие — несчастные, внезапно вырванные из привычного мира осиротевшие души.

Неужели это он?..

Я загасил папиросу, встал. Забрал со стола все четыре фотографии. Пора было тряхнуть стариной.

Когда-то давным-давно, когда еще была жива Маша, я увлекался фотографией. По-любительски: снимал много, беспорядочно, но с азартом и не без успеха. Со временем моя невинная страсть как-то постепенно сошла на нет, а еще потом и вовсе заглохла. Но маленький чулан, переделанный мной в фотолабораторию, остался. Вот в него-то я и отправился. Тем более что все необходимое я закупил еще днем — съездил в райцентр.

В чулане я включил свет, вытащил из угла запыленный фотоувеличитель. Снял с полки футляр со старым, но надежным «Зенитом». Все, что я купил в алпатовском универмаге, уже лежало на большом столе — пленка, бумага, батарейки к вспышке, химикалии и прочая фотодребедень.

Я надел старый сатиновый халат и принялся за работу.

Я вытащил фотографию из глянцевателя и поднес поближе к свету. Снимок получился вполне качественный. Впрочем, как и остальные три. Не мешало бы, конечно, их отретушировать — но какой из меня ретушер. Особенно если учесть, что оригиналы, которые я увеличил, были сделаны бог весть когда. Мальчики давно выросли. И, разумеется, изменились. Но я рассчитывал на другое. На то, что замечал за свою жизнь уже неоднократно — во взрослом лице всегда есть отпечаток того, каким оно было в детстве. Другое дело, когда человек вырастает: если сфотографировать его с разницей лет в десять, то подчас можешь и не догадаться, что на снимках одно и то же лицо. Весьма странный феномен. Но сейчас он работал на меня.

Впрочем, в первую очередь мне была нужна фотография Филиппа Лебедева. Остальных троих в конце концов можно было сфотографировать скрытой камерой, или найти нынешние фотографии, или просто встретиться с ними. Милиция, я уверен, все это сможет сделать гораздо лучше меня — нечего на старости лет разыгрывать из себя Эркюля Пуаро.

Но я не хотел раньше времени впутывать сюда милицию — у меня были свои соображения и резоны. Потому что во вчерашней беседе я отнюдь не все рассказал Станиславе об этой загадочной истории. Я хотел показать эти увеличенные копии моих бывших детдомовцев не майору Терехину, а совершенно другому человеку.

Правда, перед этим мне нужно было еще кое в чем убедиться и получить дополнительные подтверждения догадке, которая родилась у меня вчера вечером. Когда я слушал лепет почти спятившего от страха Андрюши Скокова. К сожалению, подтверждения эти я мог получить только утром, когда рассветет.

Я аккуратно засунул высохший снимок в конверт из плотного крафта. Вместе с другими увеличенными снимками. Взял конверт, выключил свет и вышел из чулана. Вернувшись в кабинет, я положил конверт на верхнюю полку книжного шкафа, подальше от любопытных глаз, а оригиналы вернул на место — в разбухший от снимков альбом. Альбом с фотографиями моих воспитанников. Я уселся в старое, но такое привычное кресло и закурил очередную папиросу. Курил и смотрел в распахнутое окно, за которым непроглядной стеной стояла теплая летняя ночь. Спать мне совершенно не хотелось, несмотря на то что часы показывали уже начало четвертого.

И это была отнюдь не старческая бессонница, нет, просто меня мучили весьма и весьма неприятные предчувствия.

Вторые сутки я спал всего три часа вместо обычных семи. Встал сразу же, как прочирикал будильник. Но, как ни странно, чувствовал себя вполне отдохнувшим. Действительно, с возрастом все меньше и меньше требуется времени на сон — лишнее и довольно печальное подтверждение тому, что мне идет восьмой десяток.

Несмотря на короткий сон, я не изменил привычке и совершил пробежку по обычному маршруту. В лощине, где убили Ваню, уже ничто не говорило о произошедшей трагедии: еле слышно журчал прозрачный ручей, ивы неподвижно склонились над водой и пахло утренней свежестью. Я остановился на минуту, огляделся. Вокруг — ни души. Спокойное летнее утро. Но все равно какое-то тревожное напряжение витало в воздухе. Или я себя понапрасну накручивал?..

Сделав круг, я вернулся домой и полез в холодный душ. Я чувствовал, что у меня чуть-чуть скачет давление. Из-за сегодняшней духоты. Поэтому сегодня я сократил свою обычную двухкилометровую дистанцию на полкилометра. Я прикрутил краны и растерся грубым полотенцем. Неторопливо оделся и отправился завтракать в беседку, где Анечка уже накрыла стол. Я поздоровался с ней, перекинулся парой незначащих фраз о погоде и уселся за стол. С отвращением, благо остался один и ни перед кем не надо было притворяться, я стал хлебать жидкую овсянку, поглядывая в сторону улицы. Отсюда она была мне хорошо видна. Меня же в тени беседки с улицы не было видно.

На траве кое-где блестели остатки утренней росы. Пыль на обочинах уже высохла. Было тихо и абсолютно безветренно. Казалось, все вокруг навсегда застыло, словно зачарованное, и даже кучевые облака, громоздившиеся в несколько этажей на горизонте, замерли, никуда не двигаясь. Они должны принести сильную грозу — скорее всего к вечеру, если меня не обманывали интуиция и опыт. Но пока вокруг царило душное спокойствие. Если так пойдет и дальше, то вполне можно ожидать повторения страшного семьдесят второго года: сорокаградусная жара, запах гари и сизое облако над Москвой, глухие слухи о сотнях погибших пожарных и добровольцев, тушивших горящие в Подмосковье торфяники. Упаси Господь.

Внезапно краем глаза я уловил какое-то движение.

По улице неторопливо шагал в сторону моего дома высокий широкоплечий человек лет тридцати. Время от времени он останавливался возле очередной калитки и совал газеты в ящик, повешенный на забор. Это был Женя Татуев, наш бессменный поселковый почтальон.

В мой почтовый ящик он не положил ничего.

Женя остановился в тени дерева. Неторопливо закурил. Внимательно посмотрел в мою сторону. Я был убежден, что он меня не видит. Но тем не менее я почему-то замер и даже затаил дыхание. Женя потоптался на месте, словно решая, куда двинуться дальше. Наконец отшвырнул окурок и неспешно зашагал в конец улицы. Я смотрел ему вслед.

Странная личность.

Взрослый парень, считай уже мужик, а занимается неприлично женским делом. Еще в школе начал помогать матери-почтальону разносить газеты. И после десятого класса тоже подался в почтальоны. Так и остался при этом деле. Наверное потому, что не пошел в армию. Да, кстати, Анечка, которая знает все про всех в нашем маленьком поселке, как-то рассказывала, что Женя был комиссован по статье, связанной с душевными заболеваниями.

Действительно, Женя всегда производил на меня впечатление человека слегка не от мира сего. Способного на неожиданные поступки.

Тут я невольно усмехнулся. Потому что поймал себя на следующей мысли: что за глупое предположение? Ведь до известных событий я считал Женю совершенно обычным парнем и никак не выделял его среди десятка других поселковых парней. И отнюдь не считал его ненормальным.

Да-а-а… Кажется, у меня начался типичный приступ шпиономании: будь бдителен, товарищ, враг не дремлет! Не ровен час, начну всех подряд подозревать…

А еще это странное совпадение, наводящее на невеселые мысли: нападение волков на усадьбу какого-то незадачливого фермера, случившееся позавчера ночью. Перерезали всех коров в коровнике, устроили настоящую бойню. Слава богу, хозяев с детьми не было дома. Об этом мне в двух словах поведал Антон Михайлишин. Вчера, после нападения на Андрюшу.

Волки.

Да у нас волков с незапамятных времен никто поблизости не видел: последнего, если мне не изменяет память, покойный Пахомов застрелил возле соседней деревни лет пятнадцать назад. А тут на тебе: всего в десяти верстах от поселка волки устраивают ночью резню.

Умопомрачительная жара. Убийства в поселке. Обезумевшие волки. Природа сошла с ума?..

Внезапно из-за забора с соседнего участка, с дачи Глаголевых оглушительно заорало радио. Я поднялся и пошел в дом переодеваться, раздраженно швырнув на стол салфетку. Очарование тихого утра было разрушено. Скомкано, как эта салфетка.

Через десять минут я, уже в резиновых сапогах и брезентовой куртке, складывал в корзинку для грибов все, что приготовил еще с ночи: крепко закупоренную литровую банку с водой, полиэтиленовый пакет с сухим гипсом, тонкие хирургические перчатки и алюминиевую столовую ложку. Туда же я положил термос с чаем и завернутые в пергамент бутерброды, которые мне приготовила Анечка. Прикрыл все это куском брезента. Надел легкую панаму, взял тонкую бамбуковую трость и вышел из дома, предварительно поставив его на сигнализацию.

Прежде чем направиться в лес, я сделал небольшой крюк. Мне нужно было кое с кем повидаться.

На Проточной улице я остановился у невысокого зеленого штакетника, за которым суетилась возле белых «Жигулей» полная женщина лет сорока пяти в цветастом открытом сарафане. Это была Лидия Андреевна Скокова, мать Андрюши. Очень милая, общительная женщина. Она поспешно заталкивала вещи в багажник. Меня она не заметила.

— Доброе утро, Лидия Андреевна, — приподнял я панаму. — Могу я вас отвлечь на минуту?

Лидия Андреевна, тащившая к машине объемистую сумку, как-то странно дернулась и уставилась на меня с таким испуганным видом, словно я по меньшей мере был заблудившимся привидением. Потом она поставила сумку на траву и с явной неохотой подошла к штакетнику.

— Здравствуйте, Николай Сергеич, — тихо сказала она, оглядываясь назад.

— Извините, я не хотел вас напугать.

Вид у Лидии Андреевны был измученный, под глазами красовались плохо запудренные синие круги. Судя по всему, сегодняшняя ночь не пошла ей на пользу. Да и немудрено — учитывая то, что вчера случилось с ее сыном. Сразу же после того, как приехала милиция и «скорая», Андрюшу отвезли в больницу. Федя поехал вместе с ним, а я остался с Леной и Стасей. Обратно Федю привез Антон. Они нам рассказали, что мальчика внимательно осмотрели и сделали укол успокоительного. Осмотр показал, что никаких ранений или травм Андрюша не получил. Кроме психического потрясения. Приехавшие вскоре после этого в больницу родители срочно увезли его домой.

Странная, очень странная история.

— Спасибо вам за вчерашнее, — сказала Лидия Андреевна.

Сказала вежливо, хотя по ее тону я понял, что сейчас она совсем не расположена к разговору. Но мне обязательно нужно было получить ответ на один вопрос. И я решил проявить настойчивость.

— Я могу поговорить с вашим сыном? — спросил я насколько мог учтиво.

— Что вы! — замахала Лидия Андреевна руками. — Ни в коем случае!

— Но это очень важно, поверьте мне на слово, Лидия Андреевна. Я отниму у него пять минут, не больше.

— Нет, — сказала она, как отрезала. — Это невозможно. Он вообще ни с кем со вчерашнего вечера не разговаривает. Тем более мы его сейчас в город увозим. Подальше от этого кошмара! Извините, Николай Сергеич, но… Нам пора.

Она снова нервно оглянулась.

Я проследил направление ее взгляда и только теперь заметил за стеклом машины бледное, и потому почти неузнаваемое, лицо Андрюши Скокова.

— Ну что ж… Хорошо понимаю вас. Всего доброго.

— Спасибо, спасибо, Николай Сергеич, — сказала она и почти бегом бросилась к машине.

Я посмотрел ей вслед. Делать было нечего. Я развернулся и зашагал прочь.

Я постарался сделать так, чтобы никого не повстречать на своем пути к озеру. Любопытствующие дачники могли помешать задуманному.

Поэтому я двинулся к Марьину озеру не по обычной дороге грибников и купальщиков — прямиком через сосновый бор, а обогнул поселок по дуге. Миновал станцию и мимо пустынной платформы — как раз ушла московская электричка — пересек запасные пути и, пройдя краем поля, оказался в густом подлеске, за которым начинался уже густой смешанный лес, со всех сторон окружавший озеро.

Недалеко от переезда, за железной дорогой я увидел милицейский джип и около него казавшиеся издалека крохотными фигурки людей в штатском. Они бродили по дороге и полю, время от времени наклоняясь и что-то рассматривая. Судя по всему, это и было место, где вчера напали на Андрюшу. Второй милицейский джип я заметил еще раньше. Он стоял возле станционной платформы. В нем сидели милиционеры в форме и с автоматами.

Да, судя по всему, Петр Петрович Терехин основательно взялся за дело. Впрочем, милицейские дела сейчас меня интересовали меньше всего.

Я углубился в лес и по узкой, еле приметной тропке пошел в сторону озера, ориентируясь по солнцу. Впрочем, я знал: эта тропинка непременно выведет меня к Марьину озеру. Под ногами похрустывали высохшие сосновые иглы. В это утро в лесу царило какое-то непонятное безлюдье. Странно, но я совершенно не слышал привычных аукающих криков грибников. Не говоря уже о том, чтобы навстречу попался кто-нибудь с лукошком или ведерком.

Очень странно.

В лесу царила тишина, лишь изредка нарушаемая голосами птиц. Я не ощущал присутствия людей. Вдвойне странно, если припомнить, что сегодня воскресенье. А значит, в лесу должны быть не только местные грибники, но и многочисленные приезжие из Москвы: наши места испокон века считаются грибными. Грибов, кстати, было много. И это несмотря на то, что последнюю неделю стояли на редкость жаркие дни. Совсем недалеко от тропинки я заметил и подберезовики, и красные. А на небольшой полянке в тени одинокой березы красовалась целая стайка белых, сразу десятка полтора. Я их сразу увидел — старческая дальнозоркость помогла.

Но сейчас мне было совсем не до грибов.

Я шел к Марьину озеру. Туда, где, по рассказу Станиславы, она позапрошлой ночью впервые ощутила чье-то незримое присутствие. И если я не ошибаюсь в своих умозаключениях, то вскоре должен кое-что обнаружить. Я остановился. Огляделся по сторонам, сориентировался и, свернув с тропинки, взял левее — там, по моим расчетам, должна была находиться поляна, где моя внучка со товарищи весело проводили время в ту достопамятную ночь.

Следы пикника я обнаружил сразу же, едва вышел к берегу. Кострище, следы от палаточных колышков, мусор и пустые бутылки. Они, естественно, не успели за собой убрать — ведь, судя по рассказу Стасиных подружек, милиционеры похватали их в одночасье.

Я поковырял палкой давно остывшую, уже успевшую слежаться золу. Посмотрел в сторону неподвижно застывшего озера. И опять меня поразило абсолютное безлюдье: ни купающихся, ни загорающих, ни рыбаков.

Никого.

В груди шевельнулось нехорошее предчувствие — этот первобытно идиллический, безлюдный пейзаж совсем мне не понравился. Но в любом случае — нравился он мне или нет — к делу это не относилось. Не стоило терять времени. И я пошел от берега — здесь ничего интересного для меня не предвиделось. Углубившись в редкий лес, я медленно двинулся параллельно берегу. Здесь была низинка: на кочках среди кустов вербы и краснотала торчали длинные пучки выгоревшей болотной травы. Я шел, внимательно глядя на землю, время от времени вороша траву тростью. Наклонялся, осматривал. Мне стало жарко, лицо вспотело, под ногами чавкала грязь. Продолжая поиски в этой болотистой низине, я все время оглядывался в сторону места пикника: мне было важно, чтобы оно достаточно хорошо просматривалось. Наконец я вышел на более ровное место, поросшее осинником и редкими кустами. Солнце светило сквозь верхушки деревьев, бросало яркие пятна на болотистую землю с серо-коричневыми проплешинами подсохшей грязи, которые я внимательнейшим образом осматривал.

И тут сердце у меня сначала замерло, а потом бешено заколотилось.

Я нашел то, что искал.

Присев на корточки возле одной такой высохшей болотной лужи, я уставился на глубокий, с ровными краями след, четко выделявшийся на фоне пепельной грязевой корки. Он был сантиметров тридцати пяти в длину и около пятнадцати в ширину — отпечаток огромной лапы: впереди, где заканчивались пальцы, в грязи остались клинообразные длинные углубления — следы когтей. Каждый коготь — я приложил к ним руку — был не меньше моего мизинца.

Такого я еще не видел. Никогда и нигде — ни в Африке, ни на островах Юго-Восточной Азии, ни в непроходимых болотах бассейна Амазонки, ни тем более здесь, в России. А я за свою жизнь навидался следов самых разнообразных хищников. Впрочем, понятно, что это не был след зверя. Это была очень хорошая, грамотная подделка, которую надел на ногу человек.

Значит, Андрюше не померещилось. Значит, когда он выходит на ночную охоту, то действительно переодевается во что-то вроде костюма, имитирующего волка.

Почему? Можно придумать десятки, если не сотни ответов. Но все это лишь предположения. Я поставил рядом с собой корзинку и принялся выкладывать на траву принесенные из дома предметы. Натянув на руки резиновые перчатки, я ложкой развел гипс до состояния жидкой кашицы и быстро, аккуратно заполнил им углубление от следа. Пока гипс подсыхал, я стянул перчатки и положил их в пакет из-под гипса. Пакет в корзинку я не стал убирать — он мне еще пригодится. Я присел на поваленный ствол березы, достал термос и бутерброды. Перекусил на скорую руку, отмахиваясь от комаров, потом с наслаждением закурил. Голубой дымок от папиросы поднимался вертикально вверх — полное безветрие.

Я потрогал пальцем поверхность гипса. Готово. Аккуратно вытащил из следа застывшую отливку, засунул ее в пакет из-под гипса и положил на самое дно корзинки. Туда же сложил все остальные вещи и снова прикрыл корзинку куском брезента. На случай, если кто повстречается на обратном пути и во избежание ненужных расспросов, я сорвал и бросил сверху несколько пучков травы и листья лопуха.

И в эту секунду я почувствовал, что из кустов на краю болотца за мной кто-то внимательно наблюдает. Нет, никого не было видно и слышно — застывший лес и тишина. Но за годы путешествий по разнообразным диким уголкам мира (где полным-полно всякого, не всегда безобидного, зверья) у меня непроизвольно выработалось чутье: я безошибочно могу определить, когда на меня кто-то смотрит. Даже в спину.

И сейчас я точно знал: за мной следят.

Но я не подал виду, что заметил это, спокойно поднялся с бревна, прихватив корзинку и трость. Я не оглядывался — боковым зрением я достаточно хорошо видел кусты. В эту минуту я пожалел, что не прихватил с собой никакого оружия — кроме тонкой трости у меня ничего не было. Но это не палочка-выручалочка: если в кустах действительно прячется он, убийца, то сейчас меня, пожалуй, сможет выручить лишь ружье двенадцатого калибра, заряженное патронами с пулями «бреннеке».

Каковое у меня отсутствовало.

Я пару раз демонстративно присел, словно разминая затекшие от долгого сиденья ноги. А сам незаметно огляделся. И услышал тихий звук: под чьей-то ногой хрустнула сухая ветка, и еле заметная в переплетении ветвей фигура промелькнула за кустами, прячась за стволы сосен. Я не стал ждать. Тут же бесшумно бросился в сторону густого орешника — мгновенно сработали рефлексы, приобретенные во время многочисленных охот.

А для этого неведомого наблюдателя я просто исчез.

Пригнувшись, я по дуге быстро обогнул поляну с болотцем и, по моим расчетам, теперь должен был оказаться почти за спиной у преследователя. Я застыл, прижавшись к толстому стволу приземистой осины. И стал терпеливо ждать: рано или поздно у моего преследователя должны не выдержать нервы. Он просто обязан себя обнаружить.

Так оно и получилось.

Я увидел, как из кустов, покинув свою засаду, вышел человек в плаще и кепке и двинулся к луже, сторожко озираясь по сторонам. В руке он держал пистолет. Я невольно усмехнулся: передо мной был не кто иной, как майор Терехин собственной персоной.

Я сделал шаг вперед и громко спросил:

— Добрый день, Петр Петрович. Вы, часом, не меня ищете?

Терехин сделал неуловимое взглядом движение, и дуло пистолета уставилось мне прямо в лоб — реакция у майора оказалась просто отменная. Только вот следопыт из него никудышный.

— Судя по всему, я арестован? — спокойно спросил я.

Терехин смущенно крякнул и ловким движением сунул пистолет себе под мышку, видимо, в кобуру. Мы посмотрели друг на друга — да, начальник нашего уголовного розыска явно чувствовал себя не в своей тарелке. Он повернулся, призывно взмахнул рукой, и из-за кустов показался участковый Михайлишин — тоже с пистолетом в руке и тоже донельзя смущенный.

— Здравствуйте, Николай Сергеич, — миролюбиво сказал Терехин. — Какой арест? Что вы! Случайно на вас натолкнулся, только вот сразу не признал.

Хитрый майор лгал мне прямо в глаза. Михайлишин с индифферентным видом смотрел в сторону.

— Зато увидел опытного охотника в деле, — продолжал Терехин, уже оправившись от смущения. — Ловко вы от меня ушли… Чувствуется хорошая школа.

— А чему, собственно говоря, я обязан таким вниманием к моей персоне? — прервал я поток сомнительных майоровых комплиментов.

— А вы что, Николай Сергеич, наше местное радио не слушаете? — ответил Терехин вопросом на вопрос.

— Отчего же, слушаю. Иногда.

— О временном запрете на походы в лес, сбор ягод, грибов, на рыбалку слышали сегодня?

Это была новость.

— Нет, Петр Петрович, я сегодня довольно рано ушел из дома, — честно ответил я. — К тому же местная радиоточка у меня вообще отключена. Теперь понятно, почему в лесу так тихо: ни ауканья, ни грибников. Виноват.

— А что вы здесь делали? — быстро спросил майор.

— Гулял. Собирал грибы. Потом остановился перекусить, — спокойно ответил я, показывая корзинку. — А позвольте узнать: почему вы за мной следите? Я что — попал в категорию подозреваемых?

Терехин тут же мягко отступил на исходные позиции. У него явно не было намерения со мной ссориться.

— Мальчишки участковому сказали — кто-то неизвестный по лесу бродит, — сказал он закуривая. — Поскольку уже было сделано объявление по радио, да и на станции мои люди дежурят, чтобы москвичи в лес не прошли, я решил проверить.

Интонация сейчас у него была донельзя доверительная, а выражение лица у Терехина стало бесхитростным, даже слегка туповатым: передо мной стоял эдакий недалекий милицейский ванек-служака. Это могло обмануть кого угодно, но только не меня. Взгляд выдавал майора. Цепкий, холодный взгляд. И мне стало совершенно ясно: майор зачислил меня в подозреваемые. Ну что ж. Это его работа — подозревать всех подряд.

Тем временем Терехин продолжил:

— А что касается подозреваемого, Николай Сергеич… У вас же алиби. Стопроцентное.

— Верно, алиби, — согласился я.

Майор хотел еще что-то спросить, но в эту секунду портативная рация в руке Михайлишина ожила и запищала. Он, отвернувшись от меня — конспиратор-народоволец! — нажал на кнопку и невнятно забормотал в микрофон. Потом повернулся. Лицо Михайлишина выражало озабоченность.

— Товарищ майор, вас срочно требуют в райотдел. Подполковник Прохоров.

Майор аккуратно загасил окурок и спрятал его в свою коробочку.

— Вас подвезти, Николай Сергеич? — спросил он.

Видимо, где-то неподалеку их ждала милицейская машина.

— Благодарю вас, я еще прогуляюсь.

Терехин что-то хотел добавить, но я его опередил:

— Позвольте полюбопытствовать, Петр Петрович: а почему вы все время прячете окурки?

— Да, знаете ли, старая привычка. Чтобы на месте преступления не оказалось посторонних предметов, — нехотя признался Терехин.

— А разве здесь уже что-то произошло? — спросил я с невинным видом.

— Пока что, слава богу, ничего, — буркнул майор и добавил, уже поворачиваясь: — До свидания, Николай Сергеич.

— Всего доброго. Удачи, — откликнулся я.

Майор вразвалку пошел следом за Михайлишиным и на ходу бросил мне через плечо:

— А в лес, Николай Сергеич, пока лучше не ходите… от греха подальше…

Я промолчал: такого обещания я майору Терехину дать не мог, а врать не хотелось.

В помещении междугороднего переговорного пункта просто зримо сгущался дневной зной.

Я стоял в стеклянной будке, задыхаясь от удушливой жары. Горячий воздух нехотя проникал в легкие и, казалось, застревал там навсегда — на то, чтобы его выдохнуть, сил уже просто не хватало. Можно было, конечно, распахнуть дверь, но то, что я говорил в трубку, не предназначалось для чужих ушей. А ушей хватало: в маленьком полутемном помещении в ожидании вызова сидело и стояло полтора десятка человек. Распаренные красные лица, полуоткрытые рты, бессмысленно выпученные глаза. Все пытались как-то спастись от духоты: обмахивались газетами, вытирались платками, но ничего не помогало. Не спасал от жары медленно вращающийся под потолком вентилятор, не спасали и открытые окна, выходившие на небольшую площадь райцентра.

Молоденькая телефонистка Зиночка, сидевшая за стеклянной стойкой, тоже маялась: на белой блузке выступили темные пятна, а тяжелый пучок каштановых волос, сложенных в высокую прическу, казалось, с непреодолимой силой тянет голову вниз. Губы у Зиночки были обиженно надуты, и выражение лица говорило об одном: скорее бы закончился рабочий день.

К сожалению, для девушки Зиночки рабочий день только начался. А вот мой телефонный разговор уже закончился. И провел я его весьма и весьма плодотворно. Я толкнул плечом дверь, вышел из душной кабинки и направился к стойке, вытирая платком лоб и шею.

— Сколько с меня, Зиночка? — спросил я.

Она встрепенулась, отгоняя знойную одурь:

— Сейчас посчитаем, Николай Сергеич.

Девушка потыкала пальчиком в кнопки калькулятора и несколько озадаченно на меня взглянула:

— Ох, да вы просто разоритесь, Николай Сергеич! С вас триста восемьдесят шестьдесят.

Я открыл портмоне и протянул ей деньги. Отсчитывая сдачу с пятисотенной купюры, она улыбнулась:

— Небось родственникам звонили?

— Да, родственникам.

— Сибирь. Далековато они у вас живут. Как они там?

— Да так, по-разному. — Я не был расположен обсуждать свой телефонный звонок. Тем более что звонил я отнюдь не родственникам.

Протягивая сдачу, девушка заглянула в мою корзинку:

— Много беленьких нарезали?

— Увы, Зиночка, не успел. Вы же знаете о милицейском запрете. Мои грибы в лесу остались.

Я попрощался с Зиночкой и направился к дверям.

Я вышел на крыльцо телеграфа, под козырек, и прищурился — солнце казалось особенно ярким после полумрака телеграфа. Передо мной лежала небольшая пыльная площадь — центр деловой активности нашего райцентра. На ней помимо почты и телеграфа находились продуктовые и промтоварные магазины и сбоку ряды крытых прилавков — небольшой местный рынок. За последние годы рядом с рынком, как грибы после дождя, выросли коммерческие киоски.

Сегодня, несмотря на воскресный день, торговая жизнь Алпатова из-за жары пересыхала прямо на глазах и еле-еле текла слабым ручейком. Большинство местных обывателей в такую погоду предпочло отправиться на речку — тем более что выбор после запрета на походы в лес остался невелик. За прилавками уныло сидели немногочисленные торговцы: в основном, как их теперь зовут на отвратительном послеперестроечном новоязе, — лица кавказской национальности. У нас в Алпатове, насколько я вслушивался в звуки гортанной речи, торгуют в основном азербайджанцы. Даже на них, людей, привычных к солнцу, действовала чудовищная жара: сидя под жестяными, раскаленными лучами полуденного солнца навесами, они обмахивались газетами и платками, лениво переговариваясь. Казалось, они находились в полной прострации. И, что было совершенно на них не похоже, почти не обращали внимания на редких покупателей, время от времени останавливающихся возле аккуратных горок яблок, груш, лимонов и прочих даров солнечного юга. Среди южан виднелись и местные торговцы — зелень, семечки, овощи с огородов — привычный незатейливый ассортимент. Барышни в коммерческих ларьках максимально освободились от одежды, распахнули настежь двери и включили вентиляторы. Выглядели продавщицы изрядно ошалевшими. В тени одного из ларьков обессиленно валялись в пыли три дворняги с вывалившимися набок языками.

Поселок просто осатанел от жары.

Я вздохнул — желания выходить на солнце не было. Но наконец, собравшись с силами, я решился сойти вниз и погрузиться в марево накаленного воздуха. Спустившись со ступенек, я свернул в сторону торговых рядов — за ними была кратчайшая дорога к нашему поселку. И услышал за спиной голос:

— Николай Сергеич, подождите, пожалуйста!

Я сразу узнал голос Антона Михайлишина. А повернувшись, действительно увидел нашего участкового. Держа в руке фуражку, он со смущенным видом переминался с ноги на ногу около крыльца, приглаживая волосы хорошо знакомым мне жестом.

— Я вас искал, — сказал Михайлишин. — Мне сказали, что вы пошли на телеграф.

У меня мелькнула мысль, что милейший участковый не иначе как по указанию настырного Терехина продолжает следить за мной. Но я тут же ее отбросил: вид у Антона был непонятно смущенный.

— Искал? И зачем же? — поинтересовался я.

— Простите меня, ради бога, — пробормотал Михайлишин.

— За что, Антон? — искренне удивился я.

— Ну, за то, что мы с майором…

Я улыбнулся:

— Устроили на меня небольшое сафари?

— Какое сафари, Николай Сергеич! Да это просто недоразумение, — бурно запротестовал Антон. — Поверьте, мы не знали, что это были именно вы. Вы уж на нас не обижайтесь.

— А что, кого-нибудь другого вы бы мигом утащили в каталажку? За несанкционированную прогулку по лесу?

— Ну, зачем вы так, Николай Сергеич? — слегка обиженно сказал Михайлишин. — Проверили бы и отпустили. У нас же не военное положение.

— Но весьма похоже, что к этому идет, — парировал я.

Участковый умолк.

— Проводишь меня? — спросил я. — Или у тебя здесь какие-то дела?

— Конечно, провожу!

Мы пошли к рынку.

— Ничего страшного не произошло, Антон, служба есть служба, — сказал я, и сказал совершенно искренне. — Так что извиняться тебе ни к чему. Поверь: ни к тебе, ни к майору у меня нет ни малейшей претензии. Не говоря об обиде.

Договаривая последнюю фразу, я уже подходил к торговым рядам. Заметив наше приближение, дети гор слегка оживились: привстали с мест, обернулись в нашу сторону. Но оживились лишь слегка — на большее не подвигала жара. Натужно улыбаясь, вялыми жестами и полувнятными возгласами они давали понять, что качество их товара самое лучшее, да и цены, прямо скажем, смехотворные. И вообще, они готовы такому покупателю чуть ли не даром отдать все, что тот захочет.

«Такому покупателю». Естественно, это относилось не ко мне, а к моему спутнику в милицейской форме — как-никак Антон был при исполнении. К тому же чувствовалось, что его здесь прекрасно знают и постараются не упустить возможность хоть как-то угодить представителю закона. Я покосился на Михайлишина: мне стало интересно, как отреагирует на эту вспышку внезапного радушия юный ухажер моей внучки.

А никак он не отреагировал.

Он смотрел не на кавказских купцов, а на стоящего в гордом одиночестве за прилавком крепкого рыжеволосого малого лет тридцати пяти с наглыми веселыми глазами. На рыжеволосом красовалась грязноватая белая футболка, открывавшая мускулистые руки, покрытые вязью татуировок. Перед ним на клеенке лежали приличного размера четыре кучки белых. Все грибы, как на подбор, были одного размера — крепкие, аппетитные. Рядом с клеенкой стояла корзинка, прикрытая тряпкой. В ней, если учесть выпуклости под тряпкой, таилось еще немало грибов. Я невольно позавидовал — и где это он умудрился их собрать?

С рыжеволосым отчаянно торговалась полная дама в прилипшем к телу цветастом платье из искусственного шелка — судя по всему, поселковая дачница. Я ее видел в первый раз.

— Да вы что — с ума сошли?! Такие деньги за кучку! Они, поди, все еще и червивые? Да им красная цена — двадцать рублей! — высоким визгливым голосом вещала дама, перебирая грибы. Пальцы ее были сплошь унизаны кольцами дешевого дутого золота.

Рыжеволосый следил за ее манипуляциями и едва заметно морщился — словно от надоедливой зубной боли. Наконец он не выдержал: ни слова не говоря, выхватил из корзины длинный узкий нож с красной пластмассовой рукояткой в виде рыбки. Коротко взмахнул им и прямо на ладони развалил боровик пополам.

— Ты че, в натуре, хозяйка? Разуй караулки — какие такие черви?! — Ткнул он половинку идеально чистого гриба под нос невольно отшатнувшейся даме. — Да ништяк грибы, век воли не видать! А не нравится — не жухай товар!

И вонзил нож в деревянный прилавок с такой силой, что рукоятка мелко завибрировала.

Я, не сдержавшись, усмехнулся: аргумент был неоспорим, да и зековский жаргон прозвучал весьма убедительно. Дама смешалась, замолчала и отступила назад, глядя на продавца округлившимися глазами.

— Я беру все эти грибы, — сказал я, шагнув к прилавку.

Рыжеволосый малый повернулся ко мне, широко заулыбался, показав золотую фиксу. Но он не успел ничего ответить: Михайлишин, опередив меня, быстрым движением наклонился к стоящему за прилавком детине:

— А ты что, Владимир, не знаешь, что с сегодняшнего дня в лес ходить запрещено? Радио не слушаешь?

Улыбка мгновенно исчезла с лица рыжеволосого.

— У меня, гражданин начальник, радио сломалось. А грибы я еще вчера набрал, — не моргнув глазом соврал он.

— Вот! Я и говорю, что червивые! — радостно встряла дама.

— Помолчите, пожалуйста, гражданка, — строго сказал Михайлишин.

Он выдернул нож из прилавка, повертел его в руках.

— Не надо, начальник, — усмехнулся детина. — Кухонный это…

— Кухонный?

— Завязал я, начальник, вы же знаете.

— Надо будет заглянуть к тебе, Владимир. С соседями побеседовать. Посмотреть, как ты там устроился, — сказал Михайлишин, кладя нож на прилавок.

— С нашим превеликим удовольствием, начальник. Заходите — всегда гостем будете, — осклабился рыжеволосый.

— А в лесу чтобы я тебя не видел, Владимир. Понятно?

— Чего уж тут не понять, начальник.

Михайлишин, сразу потеряв всякий интерес к рыжеволосому, повернулся ко мне:

— Ну что, пойдемте?

— Я беру у вас грибы, — снова обратился я к рыжеволосому, не обращая внимания на слова Михайлишина. — Сколько с меня?

Рыжеволосый Владимир самым хитрющим образом сощурился и одним широким движением подгреб ко мне все грибы с прилавка.

— Вам, Николай Сергеевич, — бесплатно. Забирайте.

Я невольно опешил. Внимательней вгляделся в рыжеволосого. Что-то неуловимо знакомое, улыбчивое проступало сквозь черты огрубевшего загорелого лица.

— Мой воспитанник? — спросил я.

— Недолго. Чуть больше года. Потом слегка провинился, — снова показал он в улыбке золотой зуб. — Но я на вас не в обиде, Николай Сергеич. Вы и так сделали, что могли.

Я вспомнил:

— Владимир Головкин, правильно?

— Правильно.

Я действительно вспомнил.

Это случилось давным-давно, когда нынешний рыжеволосый детина был еще пятнадцатилетним лопоухим мальчишкой. Улыбчивым, веселым — и круглым сиротой, как восемьдесят процентов моих детей. Как-то ночью, улизнув из детдома, он вместе с двумя алпатовскими пацанами залез в поселковый промтоварный магазинчик: они украли по велосипеду, несколько транзисторных приемников и двести семьдесят шесть рублей, оставленных в кассе. Сумму я помню точно. Я пытался вызволить ребят, но ничего не мог сделать — всех троих взяли, что называется, с поличным, как раз в тот момент, когда они выволакивали наворованное добро на улицу через окошко в подсобке. С некоторым опозданием, но сработала сигнализация. К тому же в этой троице Головкин был самым старшим. И мальчик отправился в колонию для несовершеннолетних. Больше я его не видел. До сегодняшнего дня.

Да, вот еще что: прозвище у него в детдоме было — Головня.

Значит, в поселке живет еще один мой бывший воспитанник. Итого — четверо. Плюс, если мои умозаключения верны, еще один, неизвестный — тот, кто когда-то тоже был моим воспитанником Филиппом Лебедевым.

— Нет, Владимир, — сказал я. — Так не пойдет. Бесплатно я не возьму. Сколько?

Головкин думал недолго.

— А давайте, будет шестьдесят рублей за все про все, — небрежно махнул он рукой. — На пузырь ханки мне хватит. Забирайте, Николай Сергеич.

Я отсчитал деньги, отдал их Головкину. Михайлишин молча помог мне сложить грибы в корзинку поверх лопухов.

— До свидания, Владимир, — протянул я руку Головкину.

— Всего доброго, Николай Сергеич, — осторожно пожал он мою ладонь своей: крепкой, мозолистой. И снова на его лице на мгновение появилась по-мальчишески беззаботная улыбка.

Мы с Михайлишиным отошли от лотков.

— Я подвезу вас до поселка, Николай Сергеич? — полуутвердительно сказал Михайлишин.

Я тут же согласился — идти полем по жаре в поселок было выше моих сил. Мы залезли в душное нутро михайлишинских «Жигулей». Я поставил корзинку назад и сразу же опустил стекло со своей стороны. Михайлишин — со своей. Он тронул машину с места, и на ходу стало немного полегче — все же ветер обдувал лицо.

Мы неторопливо поехали по дороге мимо одноэтажных домиков райцентра к станции, видневшейся неподалеку. Некоторое время Михайлишин вел машину молча, а потом, когда мы выехали в поле, пожаловался:

— Черт знает что! Майор велел всех проверить в поселке, особенно таких, как этот Головкин. Из недавно освободившихся.

— Он долго сидел?

— Пять лет. Вторая ходка. И все — двести шестая. Ничего серьезного за ним не водится. Так, мелкота, хулиганье. Сидел за одно и то же. Драки, поножовщина. К тому же крепко пьет. Вышел пару месяцев назад и у нас в поселке осел. У Поливанихи комнату снимает.

Я, естественно, знал Поливаниху — несчастное спившееся существо, обитавшее в покосившейся развалюхе возле железнодорожной станции. Хорошенькое жилье нашел себе мой бывший воспитанник.

— Мне кажется, майор — серьезный мужчина, — сказал я, только чтобы поддержать разговор.

— Серьезный, — подтвердил Михайлишин. — Только, вместо того чтобы делом настоящим заниматься, я теперь за грибниками слежу, мальчишек с озера гоняю…

Отвлекшись от дороги, он полуобернулся ко мне.

— А как вы думаете, Николай Сергеич, почему он зверя имитирует? — внезапно спросил Антон.

Сам того не ведая, он думал о том же, о чем и я. Но пока что я не собирался рассказывать Михайлишину о своих умозаключениях. Поэтому в ответ я только пожал плечами:

— Не знаю. К тому же неизвестно кто это был. Может быть, кто-то неудачно подшутил над Андрюшей Скоковым?

Антон только вздохнул и замолчал. Мы миновали переезд, свернули, и на перекрестке у магазина Антон притормозил, потому что зажегся красный свет на единственном в поселке светофоре. Его установили несколько лет назад, после того как пьяный водитель на «КамАЗе» именно здесь насмерть задавил старушку — полуслепую бабушку Глаголеву, на ощупь переходившую перекресток.

— Наше вам с кисточкой, товарищ участковый! — раздался радостный голос.

Я обернулся. Замурзанный невысокий мужичок в брезентухе с выцветшей эмблемой БАМа на ходу приподнял кепку, приветствуя Михайлишина. По его небритому загорелому лицу бродила слегка ехидная улыбка.

Участковый холодно кивнул.

— Вот, пожалуйста. Еще один, — сказал он негромко, провожая мужичка взглядом. — Знатный браконьер Семенчук… Глаза бы мои на них не смотрели. Вместо того чтобы убийцу ловить, какой-то ерундой занимаюсь.

— Ничего, Антон. Я думаю, скоро все это закончится.

Зажегся зеленый цвет. Михайлишин мягко тронул машину с места, косясь в боковое зеркало на удаляющегося мужичка.

— Надеюсь… — вздохнул он.

Мы проехали перекресток, и тут мне стало немного не по себе.

Буквально в каждом втором доме спешно готовились к отъезду поселковые дачники — те, кто не жил в академпоселке круглый год. Люди выносили вещи из домов и быстро грузили в машины. В воздухе ощутимо витало напряжение. И страх. Подтверждая это, навстречу нам из проулка одна за другой выехали три легковушки, набитые людьми. На крышах были закреплены коробки, чемоданы и сумки с барахлом. Людей в первой из машин, в «Волге», я сразу признал: это были мои старинные знакомые — Голиковы. Вся семья: отец, мать и дочь с мужем и маленьким сыном. Обычно они все лето живут на даче. А теперь вот уезжали — судя по спешке, по количеству вещей и, главное, по испуганно-напряженному выражению лиц, надолго. Скорее всего, до следующего лета. Старший Голиков, сидевший за рулем «Волги», встретился со мной взглядом и тут же поспешно отвернулся.

Посмотрев назад, я увидел: одна за другой все три машины свернули на улицу Пушкина: она прямиком выходит на московскую трассу.

Мы с Михайлишиным переглянулись. Паника началась.

— Да-да, — подтверждая мою невысказанную мысль, проговорил Антон. — Боюсь, что после сегодняшнего объявления в Москву уедет половина поселка.

— Как минимум, — согласился я. — А то и больше.

Повернув еще раз, Антон затормозил возле калитки моего дома.

— Извините еще раз, Николай Сергеич, за нечаянную встречу в лесу, — сказал он. — И… и передайте, пожалуйста, привет Стасе. Если увидите.

— Непременно, — улыбнулся я. — И увижу, и передам.

Все же он мне был очень симпатичен, наш участковый. И любимой внучке, кажется, тоже нравился. Хотя для моей невестки Елены он — воплощенная угроза постыдного мезальянса. Впрочем, это — дело молодых, и нечего нам, старикам, совать нос куда не следует. В Михайлишине чувствуется порядочность и воспитание. Этого мне, в отличие от моей многоуважаемой невестки, вполне достаточно. И поэтому я совсем не хотел, чтобы он в одиночку, нос к носу, столкнулся с этим психопатом. А если уж не повезет и он с ним встретится, то пусть у Михайлишина в руке будет взведенный пистолет. Попрощавшись с Антоном, я полез из машины.

— Как стемнеет, будьте поосторожней. Не выходите понапрасну из дому, — крикнул он вдогонку.

— Это пожелание больше относится к твоей работе, Антон, — обернулся я. — Не рискуй без нужды.

Он пренебрежительно махнул рукой:

— Да ничего со мной не случится.

— Зря не рискуй, — повторил я серьезно. — Береженого Бог бережет.

 

Глава 5. СЕМЕНЧУК

То, что все в поселке наложили в штаны и сидели по своим норам за семью замками, меня только смешило. Ну, подумаешь, грохнули пару человек в поселке?! Бывает. Нынче времена такие, суровые, не знаешь, откуда шандец на кожистых крыльях прилетит. Но это ладно. Вот менты что удумали, сволочи, я аж взбеленился! Решили под это дело всю рыбалку запретить, грибы да ягоды. Про охоту не говорю — не сезон. Я-то не дурак, сразу смекнул: опять дурят нашего брата, начальство без этого жить не может — обязательно надо стращать, чтобы, значит, лишний раз власть свою показать. Не без пользы для себя, конечно: кому-то это выгодно — леса закрывать. Но все эти штучки-дрючки — для дураков. Не для меня. Кому другому оно, конечно, можно перекрыть шланг, а Семенчука детскими байками не запугаешь.

Еще больше меня смешило то, что многие дачники-хреначники стали спешно собирать манатки и сваливать в Москву — кто на своих тачках, а кто и просто на электричке. Вот и хорошо. Лишних глаз да ушей поубавится, а мне это только на руку: меньше народа — больше кислорода.

Так что еще с вечера я бросил в рюкзак харчи: хлеб, огурцы, банку тушенки и пару луковиц. Фонарик и мешок для рыбы — тьфу-тьфу! И почти в полночь огородами пробрался за поселок в лес. Один-то всего раз и пришлось в кустах залечь, потому что эта их новоявленная американская ПМГ проехала слишком близко — сдуру могли и замести: с них, с ментов, станется. Хотя у меня с собой ничего, к чему менты прицепиться могли, и не было. А вообще такая игра, она только интерес разжигает.

Из-за ментовского запрета у меня была полная гарантия, что никто в лес носа не сунет. А сегодня рыба должна была быть, должна: ночь ух какая теплая стояла. Погода — что надо. Ни луна, ни темнотища непроглядная нисколько меня не пугали — Семенчука детскими байками про душегубов не проймешь. Хотя лучше бы луна за тучами спряталась — а то каждое деревце, сука, высветила. Ну да и хрен с ней, с луной. Все равно ни души в округе. С другой стороны, хорошо, что луна, — фонарик зажигать не придется.

Краем ельника я вышел к дальнему берегу Марьина озера, к своему заветному скрадку, который устроил в маленькой бухточке. На всякий случай я огляделся, потом разбросал хворост, которым была надежно укрыта лежащая вверх днищем плоскодонка. Без лишнего шума перевернул лодку. Положил в нее весла и пару длинных вешек — чтобы можно было втыкать на давно примеченном местечке. Потом я отвалил в сторону валявшуюся на земле старую разлапистую корягу. И вынул из-под нее прикрытую куском брезента кормилицу-поилицу — сухую, аккуратно перебранную сеть. Уложил ее посподручнее в лодку рядом с вешками. Сеткой сейчас таскать — самое милое дело. Про динамит я, считай, забыл: кто ж будет рыбу глушить, когда у каждого мента в округе ушки на макушке. А кто мне гарантию даст, что они где-нибудь поблизости не шастают? Мухой заграбастают, да еще, не дай бог, повесят на тебя мокрое дело. Ну его: вот подуспокоится все, тогда и можно будет снова глушануть. А пока что — ни-ни!.. Поостерегись малька, Сема, не жадничай.

Рюкзак с харчами, чтобы они случайно не подмокли, я оставил на берегу. Волоком протащил лодку к озеру и без плеска спустил на воду.

Луна завалилась за тучи и теперь светила ровно настолько, сколько требовалось, чтобы делу моему не мешать. Красота! Карась, сволочь, сам в сети полезет, как в кормушку!.. Я осторожно взмахнул веслами и бесшумно погнал плоскодонку из бухточки к отмели, где всегда ставил сетку на карасей. А сам ухо держал востро: пока плыл, все по сторонам оглядывался. Но было тихо — ни звука, ни голоса, ни подозрительного шороха. Только вода с весел капала, когда я их поднимал для очередного гребка.

Я добрался до отмели за какие-то десять минут.

Воткнул первую вешку в плотное дно, прикрепил к ней сеть и начал ее потихоньку распускать, отплывая от первой вешки в сторону берега. Тонкая капроновая сетка без звука уходила в воду — чай, не впервой мне делать это. И тут в начале сетки послышался плеск, и верхняя тетива сети знакомо дернулась. Я от радости даже шепотом выругался — началось! Попер, родимый! Попер, красавчик! А когда я поставил вторую вешку, то почувствовал по тетиве еще и еще сильные рывки: мало того что попер, так еще и крупный попер! И потому, закончив со второй вешкой, я быстренько потянул плоскодонку к первой вешке, выпутывать карасей. И началась привычная и приятная работа: пока с одного конца вынимаешь, с другого уже снова карась плещет да рвется.

Так я корячился без перекуров минут сорок, не меньше. Потом перевел дух и с трудом распрямил спину — все же мне не двадцать лет. На дне лодки шлепали хвостами, разевали рты караси — все днище было ими покрыто и шевелилось, как живое. Я огляделся по сторонам. Со стороны леса в теплом ночном воздухе наползал на озеро туман. Он, еще не густой, стелился над водой, цеплялся за прибрежные кусты и камыш, потихоньку подбираясь к отмели и к плоскодонке. На деревянных сиденьях выступили мелкие, словно пот, капельки. Я решил перекурить на берегу — на воде огонек сигаретки издалека видно. Да заодно выгрузить первый улов; можно было сделать перерыв, потому что карась слегка подуспокоился, перестал дуриком лезть в сетку: она теперь только изредка подрагивала, не то что полчаса назад — караси, считай, теперь случайно в нее попадали, стадо уже прошло.

Но я все же решил подождать еще минут десять: а вдруг карась снова пойдет? Он, карась, такой — то густо, то пусто. Надо немедля брать его, пока он сам к тебе в руки лезет, а то потом и рыбьего хвоста из сетки не вытянешь. Я присел на мокрое сиденье. Лицо стало совсем мокрым от тумана. Я натянул на голову капюшон брезентухи.

Ждать так ждать. Что-что, а уж это я умею.

 

Глава 6. БУТУРЛИН

Я смотрел на пожелтевшие от времени страницы своего дневника и ясно видел, как двое загорелых мальчишек, один посветлее, другой потемнее, в трусиках и майках, стоят около небольшой вольеры, забранной частой металлической сеткой.

А в вольере неподвижно замер в дальнем темном углу маленький, угрюмо насупившийся волчонок.

Светловолосый мальчишка — тот, что повыше, — что-то оживленно и настойчиво говорит второму, темноволосому — своему брату, а сам возбужденно размахивает руками, притопывая от нетерпения. Но тот молча, спокойно смотрит на него и наконец отрицательно качает головой.

Потом темноволосый — Филипп — все так же молча берет миску с нарубленным мясом, отмахнувшись от брата, открывает дверцу вольеры и лезет внутрь. Спокойно подходит к волчонку и ставит миску перед его мордой: присев на корточки, гладит его по загривку — совершенно не боясь. Волчонок, словно услышав команду, тут же начинает жадно пожирать мясо. И тогда Кирилл что-то резко говорит брату, поворачивается и стремительно убегает прочь.

Да-а-а…

Что же потом произошло с этим маленьким темноволосым мальчиком, убежавшим из детдома?

От Филиппа Лебедева мысли мои перескочили к его брату Кириллу, а потом — к Ване Пахомову, которого похоронили сегодня днем. Народу собралось на редкость много — оказывается, Ваню знали и помнили многие. Скажу прямо — когда я стоял на кладбище рядом со свежевырытой могилой, меня посещали отнюдь не радостные мысли. Ведь недалек день, когда и меня положат там же, на тихом алпатовском кладбище, в тени березок, рядом с Машенькой.

Я невольно хмыкнул и постарался выкинуть из головы эти нерадостные мысли.

Приглушенно — я всегда на ночь уменьшаю громкость — зазвонил телефон. Я посмотрел на часы: без двадцати час ночи. Кто еще, кроме любимой внучки, мог набраться наглости и позвонить мне в столь поздний час?

Я взял трубку. Естественно, это была Станислава.

— Не спишь, дед? — бодро осведомилась она.

— Не сплю, — подтвердил я. — А ты почему полуночничаешь?

Но, вместо того чтобы ответить ясно и правдиво, она принялась хныкать и жаловаться на мать, на духоту и бессонницу. Так она мямлила, пока я не прервал ее:

— Хватить ныть. Что ты хотела мне сообщить?

Она помолчала и уже другим голосом, в котором слышалась с трудом сдерживаемая злость, сказала:

— Ты видел, что в поселке делается?

— Видел.

— Все как рехнулись — бегут сломя голову в Москву.

— Каждый имеет право выбора, — возразил я.

— Они тоже решили смыться, — заявила моя внучка.

«Они» означало: мой сын и невестка. Ну что ж, это не было таким уж плохим решением проблемы. Наверное, так будет даже лучше — уедут от греха подальше, пока все не встанет на свои места.

Так я и сказал Станиславе.

— Но они хотят и меня с собой в Москву забрать! А я не собираюсь бросать тебя здесь одного. Пусть и не надеются! Я уже совершеннолетняя и сама могу за себя отвечать! — заявила моя внучка. И снова затараторила про то, что ни за что без меня не уедет в город.

Все это, конечно, приятно — трогательная забота о старом немощном человеке, но в конце концов я отнюдь не беспомощен и в случае чего сумею сам за себя постоять. О чем и напомнил Станиславе, прервав ее на полуслове.

Мы еще минут пять попикировались, прежде чем она успокоилась и мы попрощались. Но она взяла с меня слово, что завтра я поговорю с ее родителями. И постараюсь их уговорить оставить ее со мной.

Чего, честно говоря, делать мне совсем не хотелось.

Я повесил трубку и снова взялся за дневник. Но читал не более минуты. Я так и замер с дневником в руках, уловив некое непонятное движение воздуха. Словно он коротко всколыхнулся и тут же снова застыл.

Но этого не могло быть.

Потому что стояла очень тихая, безветренная ночь. Ветки деревьев в саду неподвижно застыли, ни один лист не шевелился. Краем глаза я видел: раздвинутые занавески на открытом окне тоже висят неподвижно.

И тут я увидел, как в саду между стволов деревьев промелькнула какая-то непонятная тень.

Сердце у меня заколотилось как бешеное. Не вставая с кресла, я отложил в сторону старую тетрадь в коленкоровом переплете — мои директорские дневники пятнадцатилетней давности — и медленно, очень медленно повернулся от письменного стола с включенной лампой к открытому окну.

И уставился в темноту.

По спине невольно пробежал холодок, мгновенно обострившийся слух напряженно впитывал малейшие звуки. Подсознательно, каким-то неведомым чутьем я внезапно ощутил и понял: он здесь. Тот, кто убивал. Именно он затаился где-то в моем саду, спрятался в ночной темени и наблюдает за освещенным окном кабинета.

И за мной.

Я знал: главное, не подавать вида, что я испугался. Впрочем, не буду скрывать — я действительно испугался: кабинет на первом этаже, окно настежь, в доме, кроме меня, ни души. Даже собаки нет. Запоздалая мысль о том, что сейчас неплохо было бы иметь рядом с собой здорового волкодава, промелькнула и исчезла. Я думал о другом — о том, как бы он (если он действительно здесь) не догадался о моем страхе. Я сделал вид, что спокойно смотрю в окно; смотрю якобы случайно, словно пребывая в раздумьях, и не догадываюсь о присутствии в саду постороннего существа.

А ведь от него можно было ожидать чего угодно.

Я взял папиросу, неторопливо прикурил, все так же вроде бы бездумно глядя в окно. И в этот момент из непроглядной темноты донесся еле слышный глухой стук — словно в глубине сада обломилась и упала на землю старая ветка.

Я медленно поднялся и подошел к окну. Но не вплотную к подоконнику, нет, — я остановился в паре шагов от него. И громко спросил:

— Кто там?

Влажная темнота ночи мгновенно поглотила звук моего голоса. Ответом была тишина. Ни шороха, ни движения. Я на ощупь загасил недокуренную папиросу, не сводя глаз с ночного сада.

На секунду мне показалось, что и дом, и деревья, и вообще все пространство вокруг затаились, замерли в ожидании чего-то страшного и неизбежного. Я даже помотал головой, отгоняя некстати пришедшее наваждение. Кстати, а что, если на этот раз он вооружен? Если он изменил себе и прихватил ружье? Ведь для любого, кто мог прятаться в темноте, на фоне горящей лампы я был отличной мишенью — промахнуться было просто невозможно.

Я быстро шагнул вбок, к стеклянному шкафу с оружием. Без стука открыл створки и выдернул из стойки вертикалку двенадцатого калибра. Выхватил из нижнего ящика коробку с патронами — волчья картечь, лучше не придумаешь — и мигом засадил патроны в оба ствола. Чуть пригнувшись, дотянулся до лампы и выключил ее. Лунный свет сразу проник в комнату, лег на пол, на стены; смутно высветил часть письменного стола. Я несколько раз крепко зажмурил и снова открыл глаза — старый прием, чтобы они поскорее привыкли к темноте. Держа ружье на изготовку, я снова подошел к окну и внимательно вгляделся в ночные тени сада. Было очень тихо. Так тихо, что я отчетливо слышал свое прерывистое дыхание.

Деревья стояли по-прежнему неподвижно, и никакого, даже малейшего движения я не заметил. Серебристо мерцала мокрая от ночной росы трава, посверкивали в лунном свете кусты и листья цветов на клумбах. Я потянулся и резко, буквально на секунду выглянул в сад, не убирая пальца со спускового крючка. Под окнами никого не было.

Может быть, вся эта чертовщина — мелькнувшая тень, еле слышный шорох — мне лишь показалась, послышалась? Может быть, это просто игра старческого воображения, взбудораженного событиями последних суток, и не более того?..

Но рисковать мне в любом случае не хотелось.

Очень осторожно, держа карабин на изготовку, я нагнулся, снизу дотянулся до створок окна и быстро захлопнул их, закрыв левой рукой на нижний шпингалет — указательный палец правой я по-прежнему держал на спусковом крючке ружья. На верхний шпингалет окно закрывать не стал: если бы я поднялся во весь рост на фоне окна, то стал бы совершенно беспомощен — оконное стекло вряд ли послужит ему преградой. Правда, я стал бы живой мишенью всего на пару секунд, не более: но ему, я так понимаю, больше и не требуется.

Чтобы выпустить из человека кишки или отрезать голову. Или выстрелить.

Я задернул шторы, оставив лишь узкую щель, отступил от окна и только тогда перевел дыхание. Все также с ружьем в руках, нигде не зажигая света, я вышел из кабинета. Окна на всем первом этаже я еще с вечера предусмотрительно закрыл — чтобы не летело из сада комарье. Но теперь на всякий случай я еще раз проверил: все было заперто. Второй этаж не надо было и проверять: Станислава сегодня у меня не ночевала, значит, там все закрыто. Осторожно, стараясь не пересекать лучи лунного света, падающего из окон, я прошел на неосвещенную веранду. Быстро закрыл входную дверь на дополнительный засов, проверил шпингалеты на окнах. Постоял некоторое время, прислушиваясь. Издалека возник звук работающего двигателя. Потом по окнам метнулся яркий свет фар. Мимо дома медленно проехал патрульный милицейский джип — я увидел его характерные очертания в щель между занавесками.

И снова тишина. Ни звука.

Я невольно посмотрел на телефонный аппарат: может быть, позвонить Антону?..

Но я быстро выбросил из головы эту дурацкую мысль: что я ему скажу? Странный звук в ночном саду? Непонятная тень? Ложные страхи — разумно возразит он. И будет прав. А про свою лесную находку говорить милиционерам было рано — сначала надо дождаться того, кого я ждал. Поэтому я снова поднялся наверх, в кабинет.

Не включая в комнате света, я уселся в кресло, положил ружье на колени и задумался, глядя на сад сквозь щелку в шторах. Вряд ли этот человек заявится ко мне именно сегодня ночью. Но напрасно рисковать я не собирался. И поэтому остаток ночи мне предстояло провести не в постели, а в этом вполне удобном кресле.

 

Глава 7. УБИЙЦА

В саду, в дальнем от дома углу, отделилась от ствола старого тополя огромная лохматая фигура с непропорционально большой, вытянутой вперед головой. Низко согнувшись и беспрестанно оглядываясь на темнеющий на фоне чистого звездного неба дом, чудовище бесшумно пересекло сад, перемахнуло через штакетник и исчезло в прилегающем к задней стороне участка кустарнике.

Мягко ступая по траве, чудовище лесом уходило от поселка. Оно то появлялось в пятнах лунного света, то снова исчезало в ночном мраке. Лес безмолвно расступался перед ним — чудовище стремительно пересекало лесные прогалины, ловко огибало неподвижно стоящие деревья, не задевая веток.

Оно скользило в ночном сумраке подобно зловещей бестелесной тени, подобно адскому призраку, рожденному для бесконечной череды убийств, являющихся смыслом его существования. В стремительном беззвучном движении чудовища не было и признака мысли — монстра вел по лесу инстинкт, заложенный в него чужим Разумом; вела жажда убийства — неутоленная пока что жажда, которую он мог утолить, только лишив жизни живое существо.

Человека.

Но пустынный ночной лес не мог принести ему избавления от снедающей его жажды убийства. Из-за этого жуткое существо иногда останавливалось, задирало вверх длинную морду со сверкающими красными глазами и издавало негромкое низкое ворчание, словно жалуясь безмолвному равнодушному небу.

Луна невозмутимой свидетельницей висела над лесом, чуть в стороне от монстра, пробирающегося незаметными тропинками туда, куда вел его безошибочный инстинкт.

Неутоленная мучительная жажда крови достигла своего апогея — и как раз в этот момент чудовище вышло из ночного леса к Марьину озеру. Тихий ритмичный плеск, донесшийся до его ушей, мгновенно привлек внимание монстра: он замер, вглядываясь в струящийся над водой белесый туман. На середине озера виднелся черный силуэт лодки и в ней согнувшаяся, ритмично взмахивающая веслами фигура: лодка довольно быстро пересекала озеро по диагонали, направляясь к правому берегу, к укромной бухточке, прячущейся в нависающих над водой ветвях старых деревьев.

Пригнувшееся в кустах чудовище не сводило с человека в лодке горящего злобой взгляда. В измененном мозгу монстра короткими вспышками проявилось смутное воспоминание: что-то похожее уже было недавно, что-то похожее он уже здесь видел, и это похожее в лодке посреди озера помешало ему убить — и даже чуть не уничтожило его самого. Это воспоминание мгновенно вызвало неодолимую ярость и желание немедленно действовать. Чудовище издало короткий, тихий рык и сорвалось с места. Не выпуская из виду плоскодонку, тварь бесшумно побежала вдоль берега, поросшего кустарником и камышом, к бухточке, куда направлялась лодка.

С оскаленной пасти чудовища свисали тонкие нити тягучей слюны, ноздри раздувались, жадно впитывая едва уловимый запах человека, доносящийся с озера.

Этот запах буквально сводил его с ума и заставлял все ускорять и ускорять бег.

Уверенно загнав плоскодонку в свою бухточку, к тому самому месту, где он спрятал рюкзак, Семенчук бросил весла и перешел на нос, едва лодка ткнулась в берег. Спрыгнув на траву, он стал подтягивать ее повыше на песчаный берег. Дно лодки сплошным золотистым ковром покрывали выловленные караси. Они шевелились, похлопывая хвостами. Семенчук удовлетворенно хмыкнул. Достал из рюкзака мешок, встряхнул его, расправляя. Быстро нарвал лопухов, побросал их на дно мешка и, нагнувшись, стал широким черпаком выгребать карасей из лодки и вываливать в мешок. При этом он негромко и весело напевал себе под нос — без слов, одну мелодию.

Ночной туман, уже набравший силу, сгустившийся до молочной белизны и плотности, надвинулся с озера и шлейфом накрыл и плоскодонку, и склонившуюся фигуру Семенчука, и прибрежные кусты.

Вокруг было тихо. Только слышалось, как шкрябает по дну лодки черпак, как шлепаются в мешок караси да довольно сопит Семенчук.

Где-то далеко крикнула выпь. И опять над озером воцарилась тишина. Семенчук на минуту решил оторваться от своего увлекательного занятия и выпрямился, потирая поясницу. Он стоял лицом к озеру и не мог видеть, как за его спиной в молоке тумана бесшумно выросла громадная фигура с уродливой головой и вздернутыми вверх лапами: на них, словно отточенные ножи, тускло светились длинные кривые когти.

И в ту же секунду чудовище бросилось на Семенчука.

В ватной туманной тишине сначала послышалось странное шипенье — словно выходил воздух из проколотой камеры. Затем — захлебывающееся бульканье, затем еще несколько коротких непонятных звуков. Раздался негромкий металлический стук и сразу же — сильный всплеск: словно пудовый сом ударил хвостом на мелководье возле берега. По воде кругами пошли волны. Некоторое время ничего не было слышно и видно. Потом, появившись из тумана, медленно проплыло по воде весло. А за ним, влекомая слабым течением, из белесой пелены, покачиваясь, выплыла плоскодонка: двигаясь по инерции от берега, лодка неслышно растаяла в тумане.

Она была пуста.

 

Глава 8. БУТУРЛИН

Проснулся я, словно меня кто толкнул.

Нет, ну надо же: все-таки не выдержал, уснул! Проспал ночь, сидя в кресле с заряженным ружьем, и остался жив?..

Я с трудом пошевелился. Мышцы, затекшие от неудобной позы и долгой неподвижности, казалось, даже постанывали от боли. Судя по звонким птичьим голосам, доносившимся даже сквозь закрытые окна и шторы, давно наступило утро. А когда я ночью последний раз смотрел на часы, была половина третьего утра. Я повернул голову. Да, так оно и было: стрелки часов показывали начало восьмого. Мало того, что я уснул самым бессовестным образом, так еще и проспал все на свете! Плакала сегодня моя пробежка. Никуда не годится.

Я разрядил ружье и морщась поднялся с кресла, растирая онемевшую спину и чувствуя в ногах мучительное покалывание сотен иголок. Подошел к окну. Раздвинув шторы, дернул за шпингалет и потянул на себя створки окна. Свежий прохладный воздух хлынул в кабинет, и я жадно, с наслаждением его вдохнул.

Сад стоял чистый, умытый и светлый — ни следа, ни малейшего намека на ночного гостя. Но проверить все равно следовало. И поэтому прежде, чем идти в душ, я отпер входную дверь и вышел в сад. Внимательно вглядываясь в траву, я осторожно прошелся среди деревьев там, где, как мне показалось ночью, мелькнула смутная загадочная тень, — я надеялся обнаружить хоть какой-нибудь след.

И обнаружил.

Но не в саду, а на огороде, ближе к дому. Когда я, уже оставив бесполезные поиски, наклонился возле той грядки, что была расположена на краю сада, нарвать редиски для салата, вот тогда я и увидел отпечаток ноги. Точнее — звериной лапы.

На влажной от росы земле след был виден особенно отчетливо — те же клинообразные когти, тот же размер: копия следа, на который я натолкнулся в лесу вчера днем. Значит, он действительно ночью здесь побывал. Это была плохая новость. Хорошая же — что этот тип действительно существует и след в лесу — не шутка, не игра моего воображения.

Дело принимало совсем серьезный оборот.

Я приставил руку козырьком ко лбу и огляделся. И увидел еще одно доказательство ночного посещения: грабли, поставленные мной — я помнил точно — вчера днем к стене сарайчика, валялись поперек грядки с петрушкой. Я внимательно осмотрел землю вокруг них. Но других следов не нашел — все-таки он был осторожен. Тогда я вернулся к найденному отпечатку лапы, прикрыл его куском полиэтилена и, собрав овощи, вернулся в дом.

В это утро я действительно не стал делать обычную пробежку: после бессонной ночи слегка подскочило давление. Не стоило рисковать, особенно учитывая два микроинфаркта. К тому же на улице становилось все жарче: видимо, сегодня снова нахлынет зной. Об освежающем дожде можно только мечтать — на небе не было ни единого облачка. Поэтому я залез под ледяной душ, а потом стал готовить завтрак: сегодня у Анечки был выходной, она приходит ко мне через день. Я резал на кухне овощи для салата, когда услышал стук: это негромко хлопнула входная дверь.

— Станислава, ты? — крикнул я, удивляясь: совершенно не похоже на мою внучку — подняться в такую рань.

Но ответа не последовало.

Зато я услышал, как явственно скрипнули половицы в коридоре. Кто-то осторожно двигался от входа по направлению к кухне.

Он шел ко мне.

Неужели он решился напасть днем?! Я невольно отпрянул к столу, не сводя глаз с закрытой двери в коридор. Кухонный нож я инстинктивно выставил перед собой. Мелькнула запоздалая мысль о том, что ружье осталось в кабинете, а нож… Коротковата кольчужка, ох, коротковата, как говорил незадачливый ратник, герой знаменитого довоенного фильма…

Шаги приближались. Я поднял руку с ножом. Дверь резко распахнулась.

— Здравствуйте, Николай Сергеич!

На пороге кухни стоял высокий, загорелый мужчина лет тридцати. В руках он держал большой, туго набитый рюкзак. Мужчина весело улыбнулся, скинул рюкзак на пол и шагнул ко мне, раскрывая руки для объятий.

Это был тот, кому я вчера звонил, тот, кого я ждал. Кирилл Лебедев — старший из двойняшек.

— Как же ты меня напугал, Кирюша!.. Так ведь и до инфаркта довести можно! — воскликнул я, опуская враз обессилевшую руку.

Я с облегчением бросил нож на стол и обнял Кирилла. Здоровый парень. А со времени нашей последней встречи — пять лет прошло — он еще больше раздался в плечах, заматерел. Я отодвинул Кирилла от себя, посмотрел в лицо. Нет, внешне он почти не изменился — прежние смеющиеся серые глаза, короткая стрижка, широкая улыбка. Только у глаз чуть прибавилось легких морщинок.

— Напугал? Вас, Николай Сергеич? Вас напугаешь, как же, — сказал он, крепко держа меня за плечи. — А вот вы меня по телефону изрядно испугали! Что же у вас здесь такое происходит?..

Скажу честно: с появлением Кирилла у меня словно гора с плеч свалилась. Я слегка устал от давления обстоятельств. Устал от неизвестности.

— Потом, потом все расскажу, — сказал я Кириллу. — Сначала за стол. Ты когда прилетел?

— В четыре утра. Сразу на электричку — и сюда, к вам. Но вы не ответили…

— Значит, с дороги, голодный, — перебил я его. — Давай-ка, быстро за стол. Я сейчас салат доделаю. Все свое, только что с огорода. Залезай в холодильник, тащи все, что там найдешь, — сегодня я один.

Но Кирилл, хитро улыбаясь, остановил меня:

— Э-э-э, нет. Так, однако, дело не пойдет, хозяин. — В голосе его внезапно прорезалось нарочитое северное оканье. — Я за три тысячи километров не поленился харчей привезти. А вы — салат, салат.

Он потянулся к своему рюкзаку и подчеркнуто неторопливо стал извлекать из него пакеты и банки, комментируя по ходу дела:

— Это, хозяин, копченое мясо. Сам делал. Попробуйте угадать чье? К вашему салату будет в самый раз. Балык, естественно, горбуша. Естественно, своего засола. А это — кедровый орех. Правда, с прошлого года. Но сам в урмане шишку бил, и сохранился он отменно… Маринованные грибы, белые. Знаю, что у вас своих полно, но… — Кирилл извлек из глубины рюкзака двухлитровую банку, — не мог не привезти. Все же северный гриб — он другой. Черемша… Ну а тут — брусника, клюква, черника… Сало с чесноком… Тоже своего посола.

— Сам солил? — спросил я его.

— Сам.

— Значит, все еще не женился? — сказал я.

— Не женился, Николай Сергеич. На что жениться, коли рожа не годится? — засмеялся Кирилл, показывая в улыбке на зависть ровные, белоснежные зубы.

— Не наговаривай на себя, северянин.

— Да нет, честно. Кто ж за меня, лесного человека, пойдет? Разве что сумасшедшая какая.

Он перестал выкладывать свои северные гостинцы на стол и посмотрел на меня.

— Вот. Вроде все.

— Тогда помогай оттащить все это в сад.

— Будем завтракать в беседке? Как всегда? — улыбнулся Кирилл.

— Как всегда, — ответно улыбнулся я.

 

Глава 9. КИРИЛЛ

Все, что мне он рассказал за завтраком, больше всего походило на страшную сказку. Я думал об этом, глядя, как Николай Сергеевич молча наливает мне кофе. Потом я придвинул к себе сахарницу и сказал:

— Даже трудно поверить… Какие-то страсти-мордасти: служебные собаки боятся взять след, которого нет. Милицейские майоры всех подряд подозревают, в тихом поселке убийство за убийством… Все могу понять, во все могу поверить, но чтобы переодетые маньяки или, того веселей, оборотни бегали по мирному дачному поселку и обывателям головы отрывали?! Да мы такие страшилки в детдоме на ночь рассказывали. И то только класса до пятого.

Я отхлебнул кофе. Николай Сергеевич по-прежнему молчал, никак не реагируя на мои слова. Над клумбами трудолюбиво гудели шмели.

— Сдается мне, — подытожил я, — что, скорее всего, это медведь-шатун. Для ваших лесов не слишком фантастичное предположение… Но он наверняка уже ушел отсюда. Все-таки зверь — он и есть зверь. Не будет долго вблизи жилья околачиваться. А мальчишке вашему, Скокову, просто с перепугу черт-те что померещилось. Небось пьяный был?

— Он был трезв, — твердо сказал Николай Сергеевич. — Да и за мной, как ты знаешь, такого греха не водится. Но последние дни я постоянно ставлю дом на сигнализацию.

Я посмотрел на Николая Сергеевича: нет, конечно, я его нежно люблю, он мне, считай, второй отец. Но сейчас старик явно мандражировал. И, на мой взгляд, преувеличивал опасность.

— Я вам, Николай Сергеич, буленбейснера подарю.

— Что подаришь?

— Буленбейснера, — усмехнулся я. — Порода собак есть такая. В переводе с английского — быкодав. В холке, — я показал рукой, — метр двадцать. И никакой медведь близко не подойдет.

— Медведь, говоришь, по поселку ходит и головы отрывает?.. Пойдем-ка.

Николай Сергеич поднялся и пошел к дому. Я — следом за ним. В гостиной он достал с полки ключ и открыл ящик буфета. Вынул увесистый газетный сверток и брякнул его передо мной на стол.

— А это что тогда? — спросил он. — Посмотри.

Я развернул газету. Передо мной лежала гипсовая отливка следа огромной лапы. Длинной, широкой, с огромными когтями. Ничего подобного я в жизни не видел. Отдаленно след напоминал отпечаток волчьей лапы. Только увеличенный раза в три. И напоминал очень отдаленно. Я вопросительно посмотрел на молчащего старика.

— Вчера в лесу нашел, — пояснил Николай Сергеич. — Возле того места, где Станислава бродила.

— Как ваша внучка? Она здесь? — поинтересовался я из чистой вежливости. Последний раз я видел Стасю совсем еще маленькой, веселой девчушкой, которая тогда заканчивала начальную школу. В прошлый свой приезд, ровно пять лет назад, я ее не застал — она была в Москве. Сейчас, если мне не изменяет память, ей уже лет двадцать. Невеста.

— Здесь, здесь. Где же ей быть?

— Интересно было бы на нее посмотреть.

— Смотри, — кивнул старик на большой цветной фотопортрет, висящий в простенке.

С него улыбалась хорошенькая девушка. Да какое девушка — на меня смотрела очаровательная молодая женщина. И еще: в ней был и шарм, и хитринка, и бутурлинская порода.

— Не отвлекайся, — совершенно нелогично проворчал старик, возвращая меня на землю.

— Действительно, это не медведь, — вынужден был признать я, снова поворачиваясь к столу. — Ни на что не похоже. Разве что сук случайно обломился, упал да и оставил вмятину?

— Сук? В болотной грязи, в десяти метрах от ближайшего дерева?.. Пошли.

Мы вышли в сад. Николай Сергеевич подвел меня к свежевскопанной грядке, наклонился и сдернул с ботвы редиски кусок полиэтилена.

— А это что? Тоже сук?.. Утром обнаружил. Сегодня.

Я присел на корточки.

На влажной мягкой земле четко виднелся свежий глубокий отпечаток лапы. Точно такой же, как и на отливке из гипса. Я осторожно потрогал пальцем края подсохшего следа. Старик молчал. Снизу вверх я посмотрел на него:

— Надеюсь, вы меня не разыгрываете?

— А что, я сейчас очень похож на массовика-затейника? — саркастически спросил Николай Сергеевич.

Мы пошли обратно в беседку. Только когда мы уселись за стол, старик устало сказал:

— Я, как ты понимаешь, тоже мало верю в сказки про оборотней и вервольфов. Переодетый маньяк-убийца — это ближе к правде жизни. Так же, как и два покойника за последние четверо суток. Но в любом случае: если бы не дурацкие грабли, вполне возможно, нам бы не довелось вести этот разговор. И одним покойником стало бы больше. Да, грабли… Как в старом анекдоте: он, видимо, их случайно задел, когда крался сегодня ночью вдоль стены сарая. Стук был едва слышен. Я сидел в кабинете, окна были открыты, а ночью звук разносится далеко — поэтому я и услышал. И вроде бы даже потом что-то увидел. Тень какую-то. Пришлось с ружьем всю ночь просидеть.

Я внимательно посмотрел на него: старик вовсе не шутил.

— Но дело не в этом, — продолжил он. — Пусть эта история выглядит странно. Но кем бы он ни был, ты должен его выследить. И опознать.

— Опознать? Но я не сыщик, Николай Сергеич, — улыбнулся я. — И в поселке никого, кроме вас, не знаю. Я всего-навсего обычный егерь.

— Во-первых — очень хороший егерь. А во-вторых, ты — охотник.

— Вы тоже.

— Ты — профессиональный охотник на волков. Такой же опытный, как твой покойный учитель и друг Пахомов. Я уже стар для такого занятия… И, должен тебе сказать, Кирилл, что, кроме тебя, этого никто здесь не сделает.

— Почему?

— Об этом — позже. Если ты согласишься. А пока скажи: ты согласен сделать то, о чем я тебя прошу, или нет?

— А если все уже закончилось и он отсюда ушел? — ответил я вопросом на вопрос.

Николай Сергеевич явно хотел было мне возразить, но не успел. Взвизгнули тормоза, и возле калитки остановились «Жигули». Из них вылез высокий молодой мужик в милицейской форме. Старлей. Он вытащил с заднего сиденья большую корзину. Толкнул калитку и уверенно — видать, не в первый раз здесь — прошел к беседке.

— Здравствуйте, Николай Сергеич, — сказал мужик, мельком окидывая меня взглядом.

Мельком-то мельком, но взгляд у него было ой-ой-ой какой цепкий. Милиционер, одно слово.

— Вот, принес вам долг за вчерашнее, — продолжил мужик.

— Какой долг? — явно не понял старик.

— Сами посмотрите, — милиционер поставил корзину на скамейку.

Николай Сергеевич приподнял лопухи, прикрывавшие корзину сверху, и я увидел, что она под завязку полна отборных белых — небольших, крепких, один к одному. То, что надо. Сразу видно: знатный грибник собирал.

— Ну что ж… Признателен, признателен, — довольно улыбнулся старик. — Да, позволь тебе представить, Антон: это Кирилл, мой дальний родственник. Из Сибири. Геолог.

— Очень приятно. Антон Михайлишин.

Мы протянули друг другу руки; пожатие у него было сильное, ровное, но без излишнего понта, типа: посмотри, какой я сильный. Нормальный мужик.

— Присоединяйся к нам, Антон, — сказал Николай Сергеевич.

Тот повернулся к старику:

— Извините, Николай Сергеич, но мне пора. Служба.

— Что в поселке? — быстро спросил старик.

— Паника, — ответил Михайлишин. — Впрочем, выйдете — сами увидите.

Он помолчал и добавил, глядя в сторону:

— Семенчука убили.

— Кого? — явно не понимая, о ком идет речь, переспросил Николай Сергеевич.

— Семенчука, браконьера. Помните, мы еще его вчера с вами на перекрестке встретили? Маленький такой, в кепке и брезентовой куртке.

— Как убили? — растерянно спросил Николай Сергеевич.

— На Марьином озере, — сказал Михайлишин. — Ребята наши, патрульные, сегодня поутру заметили на озере лодку. Пустую. Всю в кровище. Потом на берегу нашли тело. Без головы. Голова в кустах лежала, неподалеку. — Он тяжело вздохнул. — Ладно, я поеду. Майор ждет.

Михайлишин быстро распрощался и пошел к калитке.

— Вот видишь, Кирилл, — тихо сказал Николай Сергеевич, поворачиваясь ко мне. — Ничего не закончилось. Боюсь, все только по-настоящему начинается.

Я проводил взглядом отъезжавшую машину Михайлишина:

— А почему вы ему не сказали про меня правду?

— Он местный участковый, лицо официальное. А наши дела — это наши дела. Мы же не можем взять у них официальное разрешение на поиск, вроде лицензии на отстрел, — усмехнулся старик. — И так после всего, что здесь произошло, они следят за каждым человеком в поселке. Тем более за новым.

— Значит, и за мной тоже будут следить?.. Глупость какая-то. А вы, по-моему, просто перестраховываетесь.

— Ты так и не ответил на мой вопрос. — Николай Сергеевич нахмурился.

Я взял из вазы яблоко, надкусил. Поморщился — на мой вкус оно было кисловато. И сказал:

— Я уже здесь. Это и есть ответ на ваш вопрос. Узнать, кто убил Пахомыча, и мое дело. А выбор… Выбор я сделал еще до того, как сел в самолет.

— Хорошо. Тогда пойдем, я тебе еще кое-что покажу.

Он поднялся и не оглядываясь пошел в дом.

Чего уж скрывать — я был потрясен.

Я ожидал услышать от старика все что угодно. Но только не это. Мой брат? Спятивший убийца, переодевающийся в волка? Мстящий за смерть волчонка? Вернувшийся спустя столько лет? Почему он, и вообще — возможно ли все это?..

Эти и еще многие-многие вопросы вертелись у меня на языке, пока Николай Сергеевич заканчивал свой достаточно длинный, но толковый рассказ. И выходило из него, что я должен буду выследить убийцу. Каковым, по его убеждению, является мой пропавший более пятнадцати лет назад брательник. Потому что я единственный человек, который может и должен его узнать.

М-да-а-аа… Веселые дела.

Старик поведал мне и про майора Терехина с его нелепыми подозрениями, и про запрет на походы в лес, и про то, как кто-то неизвестный преследовал Стасю по дороге от озера.

Все он мне рассказал, ничего не скрыл.

Я тупо смотрел на старые фотографии, разложенные на письменном столе. И думал о том, что своим рассказом старик меня почти убедил в правдоподобности происходящего.

— Но почему вы думаете, что это он? — наконец спросил я.

— Предчувствие. Интуиция. К тому же после того, как Пахомыч убил волчонка, у Филиппа наверняка произошел сильный психический надлом. Такие потрясения, поверь, не проходят для ребенка бесследно. И могут дать о себе знать спустя даже многие годы.

— Вот именно, годы, — фыркнул я. — Думаете, я его узнаю? Да он же вырос, изменился, стал, в конце концов, совсем другой!

— Узнаешь, — убежденно сказал старик. — Вы — братья. Близнецы.

Ничего себе логика! Братья. Близнецы. Вообще-то мы были двойняшками, а не близнецами. Но дело не в этом… А если мне придется в него стрелять?..

— Ты не передумал мне помочь? — вывел меня из раздумий голос старика.

— Вы думаете, будут еще убийства?

— Будут, — убежденно сказал Николай Сергеевич.

И тут меня осенило: если этот псих, которого он принимает за моего брата, сегодня ночью приходил к его дому, значит… Значит, мой бывший учитель — наиболее вероятный следующий кандидат на алпатовское кладбище?! Я посмотрел на Николая Сергеевича. Умный старик тут же догадался, о чем я подумал: он невесело усмехнулся и сказал:

— Поверь, я прошу тебя не потому, что боюсь за свою жизнь. Я свое уже прожил, старикам умирать не…

— Я согласен, — перебил я его. — Что мне делать?

Он вздохнул, потянулся за папиросой. Сосредоточенно прикурил и только тогда сказал:

— Внимательно осмотреть места, где происходили нападения. Наблюдать. Думать. И быть осторожным. Даже если это человек, все равно он — волк.

Я посмотрел на старика и улыбнулся:

— Не первый и не последний в моей жизни.

Не зря по своей первой профессии Николай Сергеевич был картографом. Он безукоризненно точно нарисовал мне схему окрестностей и те места, где в лесу, по его мнению, мог побывать прошлыми ночами этот псих — я не мог даже мысленно назвать его своим братом. Мой брат умер. Давным-давно. Схему я тут же запомнил и брать с собой не стал — на зрительную память мне жаловаться грех. Все же я живу в тайге, где трудно найти уличные указатели. Я вышел из дому, сказав старику, что буду отсутствовать не более трех-четырех часов и к обеду вернусь.

Так оно и получилось.

Стояла невероятная, особенно для меня, северянина, жара: ни облачка на небе, ни дуновения ветерка, хотя старик и утверждал, что не сегодня завтра начнутся дожди. Мало в это верилось. Я, как и велел Николай Сергеевич, незаметно вошел в лес со стороны железной дороги. Мне не надо было вспоминать его схему — все окрестные места были лазаны-перелазаны в те далекие времена, когда я был еще сопливым мальчишкой. Пару раз я издали видел милицейские патрули — и каждый раз предусмотрительно прятался. Меня никто не засек. Помимо чрезмерного присутствия милиции я отметил для себя и то, о чем говорил Михайлишин, — нарастающую панику. По улицам академпоселка в сторону шоссе одна за другой проезжали легковушки, нагруженные скарбом; на платформе, от которой отправлялись электрички в московском направлении, толпился народ с сумками и рюкзаками. Суетящиеся на перроне люди, да и вся атмосфера слегка напоминали Москву в октябре сорок первого года.

Дачный народ был явно напуган. И немудрено после убийств, случившихся за последние дни в поселке. И теперь люди со всех ног улепетывали подальше от этого гиблого места. Будь я на их месте — не раздумывая сделал бы то же самое.

Но у меня были другие дела. Углубившись в лес, я знакомой тропинкой прошел к Марьину озеру. Внимательно осмотрел полянку, где Стасины приятели устраивали пикник. От кострища я снова пошел в лес: по спирали, все увеличивая и увеличивая радиус кругов. Солнце уже палило вовсю, и жара стояла просто несусветная. Я чувствовал, что рубашка промокла от пота и прилипла к спине. К тому же донимали комары, тучами кружившиеся надо мной в густых болотистых зарослях, — забыл намазаться репеллентом. Я ходил по замершему в безветрии лесу долго, внимательно рассматривая землю и стараясь ничего не пропустить.

И в конце концов кое-что нашел.

Это «кое-что» было весьма любопытно. И об этом обязательно следовало рассказать Николаю Сергеевичу. Но прежде чем отправиться к нему домой, я двинул в другую сторону.

К старой барской усадьбе, в которой я провел десять лет — почти треть своей жизни.

Я прошел по знакомой с детства улице, потом повернул к решетчатой ограде, за которой стеной стояли столетние деревья: почти заброшенный парк, чудом сохранившийся и не вырубленный во время войны на дрова. Парк примыкал прямо к усадьбе, вернее когда-то был ее частью. С обратной стороны к барскому дому вела основательно заросшая аллея, больше напоминавшая теперь старую заброшенную просеку. И вообще парк больше напоминал лес: настолько разросся нижний ярус, образовав мощный подлесок, состоящий из переплетенья кустов и высокой травы. Только форма посадки, пожалуй, напоминала о том, что когда-то здесь был ухоженный парк в английском стиле.

По едва заметной тропинке, вьющейся по бывшей аллее, я пошел к усадьбе. Солнечные пятна лежали на высокой траве, на стволах древних елей — черных, в белых прожилках смолы и зеленовато-серых бородах мха. Истомленные дневным зноем кузнечики лениво стрекотали в траве. Внезапно впереди послышались громкие голоса и рычание какого-то механизма.

Я вышел на край обширной поляны и остановился перед усадьбой, не веря своим глазам.

Да, я знал, что детский дом давно уже выселили из усадьбы — в прошлый свой приезд я навещал это место. Тогда старое здание выглядело окончательно пришедшим в упадок и одиноко доживающим свой век, глядя пустыми глазницами оконных проемов. Кирпичные стены с облупившейся штукатуркой, растущие на карнизах кусты, голые ребра стропил, торчащие в остатках крыши, — что-то печальное и даже зловещее увидел я тогда в руинах дома, где провел свое детство и раннюю юность.

Ничего этого больше не было.

Вместо заброшенной барской усадьбы передо мной высилось тщательно и качественно, капитально отремонтированное здание. Полтора десятка рабочих в строительных касках и ярко-желтых комбинезонах словно муравьи сновали по лесам, наводя окончательный глянец на фасад. Рычали грузовики, повизгивала лебедка, поднимая платформу на крышу здания.

Машинально, еще толком не придя в себя от изумления, я вышел из-за деревьев и приблизился к дому.

— Вообще-то здесь частное владение. И посторонним ходить по парку не рекомендуется, — прозвучал у меня за спиной негромкий голос.

Я обернулся.

Передо мной стоял невысокий мужчина лет сорока в слегка помятом летнем костюме. Темно-русые, уже начинающие редеть волосы, загорелое лицо и пристальный, но не агрессивный взгляд карих, почти черных глаз. В руке он держал трубку радиотелефона.

Этот тип почему-то мне сразу не понравился.

— С каких это пор не рекомендуется? — поинтересовался я.

— С недавних, — улыбнулся мужчина.

— Понятно. Судя по размаху этой ударной стройки капитализма, теперь здесь будут жить отнюдь не бедные сироты, — усмехнулся я.

— Совершенно верно, не сироты, — снова улыбнулся он. — А я что-то вас раньше здесь не видел. Вы ведь не местный, да?

— Не местный, — с неохотой признался я. — А что, здесь можно гулять только местным? По входным билетам?

— Но про то, что здесь был детдом, знаете, — не обращая внимания на мою реплику, сказал он.

Я промолчал.

— Воспоминания детства и юности? — кивнул он в сторону здания бывшего детдома. — Приехали навестить старые места?

— Можно сказать и так, — снова с неохотой вынужден был признать я. Проницательность да и изрядная бесцеремонность этого типа стали меня слегка раздражать.

— Значит, если я прав, мы оба с вами когда-то здесь жили. Но, я так понимаю, в разное время. Я покинул эти стены в семьдесят третьем. А вы?

— Меня привезли сюда в семьдесят втором.

— Понятно. Малышей я не помню. То-то, смотрю, лицо незнакомое. Давайте знакомиться: Гуртовой. Виктор. В детдоме у меня была кличка Виктоша, — шагнул он ко мне и протянул руку.

Я назвал себя.

В этот момент откуда-то сбоку вынырнул из кустов здоровенный парень в строгом, несмотря на жару, костюме, и шагнул в мою сторону. Правую руку он держал под пиджаком. Гуртовой остановил его легким движением руки:

— Все в порядке, Слава. Ну что ж, Кирилл. Раз мы, считай, не чужие, можете здесь погулять, посмотреть. В доме — тоже, — улыбнулся он мне. — Вспомнить минувшее, так сказать.

— А зачем вы купили это здание? — спросил я. — Ностальгия по детству?

— Ностальгия. Которая, надеюсь, принесет мне деньги. — Он коротко хохотнул и, не оборачиваясь, быстро зашагал к дому. Телохранитель затопал следом.

Я посмотрел им вслед, повернулся и пошел назад в парк. Совершать экскурсию по обновленному детдому мне почему-то расхотелось. В дальнем, глухом уголке парка я нашел укромное местечко — полянку на крутолобом холме — и плюхнулся в густую, нагретую солнцем высокую траву. Признаться, настроение было слегка подпорчено встречей с новоявленным владельцем усадьбы. Но я постарался поскорее забыть о нем.

Закрыв глаза, я лежал на самом солнцепеке — после Севера это было особенно приятно, — и мысли мои лениво перескакивали с одного на другое: почему-то я вспомнил армию, куда пошел по собственному желанию, дубина. Ведь мне, круглому сироте, имеющему массу льгот и отсрочек, совсем не обязательно было влезать в армейские сапоги. И тем более потом валить на горно-климатический курорт под названием Афган. Да-а-а… Не самые лучшие воспоминания, прямо скажу. Потом я стал думать о том, как вернулся и после окончания института уехал в Колобово, на родину матери; думал я и о том, что максимум через неделю мне нужно возвращаться: на работе я отпросился с трудом, замены мне в нашем Печоро-Илычском заповеднике нет, потому что людей у нас мало и каждый человек на счету. А стоит только слегка ослабить вожжи, как браконьеры — тут как тут.

Потом мысли незаметно перешли к убийствам и к тому, что я обнаружил в лесу у Марьина озера.

Время пролетело незаметно, и к тому же на солнце меня так разморило, что я даже слегка закемарил. Мелькнула вялая мысль: надо идти к Николаю Сергеевичу. Я с трудом разлепил глаза, приподнялся на локте и посмотрел на часы: без четверти двенадцать. Пора.

Ее я заметил боковым зрением.

Среди парковой зелени что-то мелькнуло. Ярко-красное. Понятно, что это был человек. Выйдя из тени деревьев, человек направился к подножию холма, где я лежал. А ярко-красное оказалось майкой. Майка туго облегала грудь высокой стройной девицы; помимо майки на ней были шорты и сандалеты на босу ногу. Выгоревшие почти добела волосы стягивала лента. Ноги, да и грудь у девицы были что надо — высокий класс. Что и говорить.

Спокойно помахивая веткой, она шла по тропинке, которая непременно должна была привести ее прямо ко мне. Меня она, естественно, еще не заметила: я был укрыт высокой травой и смотрел на нее сквозь качающиеся под легким ветром былинки. Кто же это такая? Московская пассия господина Гуртового, прогуливающаяся перед обедом для поднятия аппетита? Или кто?

Додумать эту мудрую мысль я не успел. Девица начала подниматься на холм, и тут я ее узнал, несмотря на то что с нашей последней встречи прошло много лет. За которые она изрядно выросла и похорошела. А узнал я ее благодаря большому цветному фотопортрету, который сегодня утром видел на стене гостиной Николая Сергеевича.

Это была не кто иная, как Стася, внучка старика Бутурлина.

Я наблюдал, как она, не подозревая о моем присутствии, поднимается к вершине холма. И тут до меня дошло: если я сейчас неожиданно появлюсь перед ней из густой травы, то имею реальный шанс напугать девушку до потери сознания. Особенно если учесть, что сейчас происходит в поселке. Пугать же ее, как вы понимаете, мне очень не хотелось — неподходящий способ для знакомства.

Но времени на размышления у меня не осталось — Стася уже поднялась на холм и очутилась в нескольких шагах от меня. И я не придумал ничего лучшего, как сесть и спросить, не оборачиваясь:

— А вы не боитесь ходить здесь одна?

 

Глава 10. СТАСЯ

Наверное только потому, что он просто сел, не выказав намерения подняться в рост, и даже говорил, не повернув в мою сторону головы, я от страха не заорала во весь голос. И постаралась поскорее взять себя в руки: я остановилась, посмотрела на него и сделала вид, что совершенно не испугалась, — не знаю уж, насколько естественно это у меня получилось. Но сама тут же сунула руку в карман шортов и крепко стиснула баллончик с газом.

— А вы всегда беспокоитесь за встречных девушек? Особенно когда они не обращают на вас внимания? — спросила я, стараясь, чтобы мой ответ прозвучал поехиднее. Хотя и понимала, что острота не шибко удалась.

— В подобных обстоятельствах — всегда, — сидящий в траве парень ответил вполне добродушно. — Вы разве не знаете, что творится у вас в поселке?

Тут он понизил голос и сказал замогильным голосом:

— А что, если бы на моем месте оказался он… тот?..

О господи! А вдруг это действительно наш маньяк?! Нет. Я этого типа не знаю, но он явно не здешний, а дед утверждал, что убийца — местный. Но все равно: в этот момент тени от деревьев показались мне очень уж густыми и темными, а на холме стало как-то чересчур безлюдно.

— А вы не боитесь сидеть здесь в гордом одиночестве? — спросила я, а сама (незаметно для него) огляделась по сторонам.

— Нет, не боюсь, — улыбнулся он и легко поднялся.

Я на свой рост не жалуюсь, но этот широкоплечий медведь был выше меня на добрых двадцать сантиметров — значит, в нем было под два метра. Густой ежик светлых, почти льняных волос, чуть длинноватый нос, тяжеловатый (на мой взгляд) квадратный подбородок и серые веселые глаза на загорелом лице. Вот глаза-то меня и успокоили: нет, он положительно не был похож на человека, который мог исподтишка убить бедного дядю Ваню Пахомова. Хотя, конечно, он был настоящим мужиком: в нем чувствовалась сила. И уверенность.

— А чего мне бояться — здесь когда-то был мой дом, — сказал он. — Вон там, за садом. Отличный, кстати, белый налив выращивал в нем давным-давно последний хозяин усадьбы, Сергей Федорович Бутурлин. Впоследствии, кстати, здесь сажали исключительно этот сорт.

— А вы, наверное, внук Сергея Федоровича? — снова попыталась сострить я.

— Ну, его внуку сейчас лет пятьдесят, не меньше. А я был лишь временным владельцем всего этого, — продолжил он, возвышаясь передо мной, как водонапорная башня. — Вот тогда-то, кстати, белый налив, собранный мной, нередко попадал на стол к вашему дедушке. Где вы его, насколько помню, с большим аппетитом лопали.

Я прямо-таки обалдела. Он меня знает?

— Мы что, знакомы? — спросила я.

— Ну, в общем, да. Правда, нас познакомили очень-очень давно. «Разреши воспользоваться случаем и представить тебе», — именно так и сказал тогда Николай Сергеич… Неужели не помните?

Он явно смеялся надо мной, этот громила.

— Не помню! — сердито сказала я.

— Немудрено. Вам тогда было лет десять, не больше. Девичья память коротка.

— Так значит вы — из дедовых воспитанников? — наконец догадалась я.

— Да.

Черт! Я его где-то видела. Причем совсем недавно. Но никак не могла вспомнить — где.

Он усмехнулся, явно угадав мои мысли, и сказал:

— Нас было два брата…

— Правильно! Наверное, вы — Кирилл! Да? — чуть не заорала я, тут же вспомнив старые фотографии на дедовом столе. Кирилл посмотрел на меня: он, конечно, стал абсолютно другим, взрослым, но все равно — в его лице отчетливо проскальзывали те неуловимые детские черты.

— Да, — улыбнулся Кирилл. — А вы, естественно, Стася.

По идее, на этом разговор можно было бы и закончить. Подумаешь, встретила человека, который знал меня совсем маленькой. Ну и что? Таких старых знакомых, как он, у меня — воз и маленькая тележка. Я могла вежливенько распрощаться и отбыть восвояси. Но я этого не сделала. Почему? Не знаю. Не сделала — и все тут. Вместо того чтобы уйти, я (безо всяких задних мыслей, честное слово) шагнула вперед и протянула руку:

— Будем знакомиться снова?

— Будем.

Он протянул руку, и в тот момент, когда наши пальцы соприкоснулись, раздался легкий сухой треск разряда. Мы оба чуть вздрогнули от неожиданности, но рук не отдернули. Я увидела, как его зрачки на мгновение расширились.

Мы одновременно слегка натянуто рассмеялись.

— Вот это да, — сказала я. — Салют!

— Энергетическое рукопожатие, — откликнулся он и с явной (готова в этом поклясться!) неохотой выпустил мою руку.

И мы замолчали, глядя друг другу в глаза.

— Ну что ж, мне пора, — сказала я. — Обещала родителям пораньше вернуться.

— Давайте-ка я вас провожу. Не будете возражать? — спросил он.

— Скорее наоборот, — чистосердечно призналась я.

— Что ж, пошли. А то действительно ваши родители забеспокоятся.

Солнце стояло в зените. Мы шли по тропинке, петлявшей вдоль старой аллеи, иногда вступая в полосы света и затем снова переходя в тенистую глубину.

— Дед рассказал мне о вашем пропавшем брате. У него дядя Ваня Пахомов любимого волчонка убил. Когда тот взбесился, — осторожно сказала я, покосившись на Кирилла.

Мы как раз шли в густой тени деревьев, и я не могла как следует рассмотреть выражение его лица.

— Да нет, бешеным он не был никогда. — Тут я заметила, что Кирилл поморщился: то ли потому, что вышел на свет, то ли от неприятных воспоминаний. — Это я обезумел. Все хотел его приручить. И вообще — история вышла из-за меня. Полез в вольер погладить волка по спине. А он разорвал мне руку. Да еще, считай, пожалел меня, только предупредил, как и положено в стае, — не приставай. Мог бы и вообще загрызть.

Кирилл снова ушел в тень и мрачно добавил:

— А Пахомыч решил рассчитаться с ним. И по-своему он был прав.

Он замолчал. Я сменила тему:

— Вы сюда по делу приехали или так, отдохнуть?

Почти на выходе из парка тропинка проходила через заболоченную низину. Здесь рос мелкий осинник. В особенно грязном месте кто-то догадался перебросить через лужу длинную доску. Пропуская меня вперед, Кирилл ответил не сразу:

— Ну, можно сказать, и по делу. А вообще больше так — отдохнуть. В гости.

Он шел на шаг позади. Я чувствовала это.

— А к кому, если не секрет?

— Да какой это секрет, Стася.

В этот момент я уже дошла до середины доски.

— Так к кому?

— К вашему деду.

— К деду?

Я удивленно обернулась, потеряла на миг равновесие и покачнулась. Кирилл резко шагнул вперед, ухватил меня за плечи и легко удержал от позорного падения. Я непроизвольно прижалась к нему. И в таком двусмысленном положении мы замерли на узкой полоске доски. Освобождаться от его объятий я почему-то не спешила.

— Хорошая у тебя реакция, — сказала я, глядя ему прямо в глаза. Ответ не заставил себя ждать.

— А у тебя хорошее чувство равновесия, — усмехнулся он и, не очень, на мой взгляд, торопясь, убрал руки. Мы выбрались на сухое место, а затем и за ограду старого парка (он вежливо пропустил меня вперед в дырку между прутьями). И пошли по улице. Я замедлила шаги и снова очутилась рядом с ним.

— Что ж за дело у тебя к моему деду? — спросила я.

Как-то само собой получилось, что мы плавно перешли на «ты». Видно, нас сблизило это милое происшествие на доске посреди моря грязи.

— Да так… Кое-что надо выяснить, — уклончиво ответил Кирилл.

И, резко сменив тему, снова принялся нахваливать сад моего прадедушки. Ну, просто выдал гимн юного мичуринца.

Я шла молча и слушала его пространные разглагольствования на сельхозтему. Убеждена, что он уходил от ответа — врал попросту говоря, когда сказал, что приехал просто отдохнуть. Ну и черт с ним. Я тоже не стала ему рассказывать о той своей беседе с дедом, когда он сказал, что Кириллов брат вполне может оказаться маньяком-убийцей. Потому что не надо быть особого ума, чтобы догадаться: между дедовым рассказом и его приездом явно существует связь. Хоть Кирилл и ушел от прямого ответа. Не хочет говорить — не надо. Тоже мне, темнилы — что он, что дед. Ну ничего: хорошо смеется не тот, кто смеется последним, а тот, кто больше знает, но молчит в тряпочку.

Вот так-то.

Мы с Кириллом шли по совершенно безлюдной улице в сторону центра поселка. Странное и непривычное было зрелище: не было прохожих, никто не возился с цветами в палисадниках, не кричали, носясь по участкам, дети, не сидели на скамеечках в тени деревьев старики. Даже собак не было видно. Буквально за сутки паники поселок словно вымер — ни людей, ни голосов, ни звука. Тишина и безлюдье. И лишь кузнечики беззаботно стрекотали в траве. Пока мы с Кириллом шли, мимо нас проехала только пара легковых машин — груженные скарбом, набитые людьми, они пропылили в сторону московской трассы.

Клянусь: в раскаленном неподвижном воздухе незримо витало нечто эдакое, страшноватенькое. Я даже невольно поежилась: такое ощущение, что началась третья мировая и люди бегут от подступающих к поселку поганых оккупантов — то ли истинных арийцев в рогатых касках, то ли осьминогоподобных марсиан в шагающих кастрюльках-треножниках. Герберт Уэллс, да и только. Тихий ужас.

Мы с Кириллом (он шел, рассказывая про свое северное житье-бытье — оказывается, он работал охотоведом в заповеднике, то есть егерем, как покойный дядя Ваня Пахомов) завернули за угол и вышли к перекрестку возле магазина.

И тут я услышала громкий наглый голос:

— Гляди-ка, братва, какого знатного кобеля наша сучка подцепила!

Я остановилась и резко обернулась. Буквально в нескольких шагах от нас у входа в продуктовый магазин стояли, ухмыляясь, четыре мужика. Троих, помоложе, я знала в лицо: местная алпатовская шпана, двадцатилетние приблатненые оболтусы. Они меня тоже наверняка знали. Четвертого же я видела впервые: здоровый рыжеволосый мужик лет тридцати сугубо бандитского вида — его голые руки сплошь были в татуировках. Все четверо — явно крепко поддатые, с открытыми бутылками пива в руках. Сейчас эти парни выглядели особенно опасно — на совершенно пустой, безлюдной улице.

— Не нашенский кобель-то, залетный, — нарочито шепелявя, продолжал один из наглых малолеток, тот, что начал разговор. — А чего это он тут у нас, как вошь, ползает, а, Головня?

Он говорил, глядя на нас с Кириллом, но обращаясь к рыжеволосому бугаю Головне — судя по всему, главарю их банды. Я непроизвольно вцепилась в руку Кирилла — эти сволочи явно провоцировали его на драку и сейчас ожидали реакции на свой спектакль.

Я почувствовала, как напряглись мышцы на руке Кирилла, и поняла — сейчас он обязательно полезет в драку.

— Черт с ними, не связывайся, прошу тебя, — зашептала я. — Пойдем! Ты же видишь, это уголовники!..

— Спокойно, девушка, без паники. Сейчас я с ними побеседую, — так же тихо ответил он, освобождаясь от моей хватки и шагнул к этим уродам.

Я сунула руку в карман и незаметно потянула из него баллончик с газом.

О господи! Он что — хотел их укорить, вразумить или перевоспитать? Да это же законченные подонки, безмозглые злобные твари! С ними не разговаривать надо, их надо на месте отстреливать! А он — побеседовать?!

Но я глубоко заблуждалась насчет его намерений.

Едва Кирилл сделал первый шаг, как трое малолеток, словно по неслышной команде, молча, как волки, бросились на него, размахивая бутылками.

А дальше произошло что-то стремительное и невероятное. Такое я видела только в боевиках со Стивеном Сигалом: Кирилл не стал молотить их кулаками, не стал дрыгать ногами, крича ужасным японским голосом «Ки-ийя-я-я!», нет, ничего подобного. Просто он неуловимыми движениями по очереди перехватывал нападавших — и они кубарем летели на землю. Первый же набежавший на Кирилла парень, словно наткнувшись на стену, перевернулся, отлетел в сторону и, проехавшись мордой по асфальту, замер буквально у моих ног. Второй нападавший попытался ударить Кирилла бутылкой по голове, но тот перехватил его руку и крутанул вокруг себя — раздался дикий вой, мальчонка врезался всем телом в задрожавший забор и сполз на траву. Третий, видать, сообразил, что погорячился, но остановиться уже не смог. Кирилл, уступая ему дорогу, шагнул в сторону, коротко ткнул подонка пальцами куда-то под ребра, и тот осел на землю, словно подрубленный.

Клянусь — я просто глазом не успела моргнуть, как все трое уже валялись вокруг, тоненько подвывая. Только тогда рыжеволосый уголовник по кличке Головня опомнился: он молниеносно выхватил из кармана длинный тонкий нож и, выставив его вперед, с жуткими матюками ринулся на Кирилла. Я даже ойкнуть не успела: Кирилл ловко увернулся от лезвия, зловеще сверкнувшего в солнечном луче, оказался за спиной нападавшего и дернул его за свободную руку. Рыжего развернуло и по инерции пронесло вперед на пару шагов. Но он все же устоял на ногах и, повернувшись, снова кинулся на Кирилла. Неугомонный какой. Казалось — вот сейчас нож войдет по самую рукоятку в грудь Кирилла. Но не тут то было — Кирилл умудрился мгновенно перехватить руку с ножом, присел, извернулся, перекидывая рыжего через плечо и одновременно выпрямляясь. Тот с диким воплем взлетел в воздух вверх ногами. Нож отлетел в сторону, а рыжий здоровяк Головня спиной шлепнулся на асфальт, растопырившись, словно лягушка на столе вивисектора.

— У-у, падла, замочу! — завыл он, пытаясь встать.

И тогда Кирилл, приопустившись на одно колено, локтем врезал ему по мордасам. Знатный получился удар: кровавые сопли, как мне показалось, брызнули аж метра на два. Рыжий дернулся и замер, отрубившись.

Кирилл поднялся с колена. Но в этот момент один из троих, тот, первый, что валялся на асфальте рядом со мной, зашевелился и начал было подниматься, очумело вертя башкой. Раздумывать я не стала: едва он приподнялся, как я с удовольствием засадила ему прямо в морду мощную струю из баллончика. Насчет могучего немецкого газа Алена оказалась права: подонок отрубился, даже не пикнув.

И все закончилось.

— Знатно сделано, — с одобрением заметил Кирилл, глядя на меня. — Чувствуется большая практика.

Ответить я не успела: из-за поворота в дальнем конце улицы показался — совсем некстати — патрульный джип.

— Бежим! А то менты заметут! — Я схватила Кирилла за рукав, и мы бросились напрямик через кусты в небольшой сквер за магазином. Потом мы завернули в узкий проулок, пробежали еще немного и остановились. Я оглянулась и перевела дыхание — за нами никто не гнался — ни милиционеры, ни эти подонки.

— Да-а-а, — протянула я. — Ну ты даешь. А на работе своих браконьеров ты такими же методами перевоспитываешь?

— Ну, как сказать, — неопределенно пожал он плечами. — Ничто человеческое мне не чуждо.

— Человеческое? — засмеялась я. — Вытряхивать душу из бедных мальчуганов — это что, по-макаренковски?

— Тоже мне, нашла мальчуганов… — проворчал он. — Кстати, а баллончик с газом ты с собой постоянно носишь?

— Конечно, — гордо ответила я. — Роза должна иметь шипы.

Он не выдержал и захохотал. А отсмеявшись, сказал:

— Пойдем, роза. А то домой опоздаешь.

Мы дошли до моего дома. Остановившись возле калитки, я первая протянула руку:

— Спасибо, что проводил, Кирилл. Спасибо, что от страшных разбойников спас.

— Ну, не такие уж они были и страшные, — усмехнулся Кирилл, задерживая мою руку в своей.

— Страшные, страшные, не скромничай, — сказала я.

Я помолчала, а потом добавила, мягко высвобождая пальцы из его довольно крепкого пожатия:

— Ты, кстати, деду про это избиение младенцев не рассказывай, — сказала я. — А то он волноваться будет.

— Я и не собирался, — как мне показалось, с легкой обидой ответил он.

— Что-то давненько я него в гостях не была. Мне кажется, он без меня скучает. Так что, может быть, вечером увидимся. До скорого свидания, спаситель.

— Честно говоря, не знаю, — откликнулся он, слегка нахмурившись. — Это уж как получится.

Три раза «ха-ха»!

Юноша даже не подозревал, насколько скоро получится. Потому что внезапно я очень-очень захотела снова с ним встретиться.

Я взбежала по ступенькам веранды и увидела маму. Она, глядя вслед уходившему Кириллу, спросила:

— Что-то этого ухажера я раньше не видела. Кто это?

Я не собиралась говорить всей правды — это не входило в мои планы.

— Это Кирилл, мама. Старинный знакомый.

— А ты не боишься, что твой милицейский Антон приревнует? Нельзя же крутить головы всем мужчинам сразу, дорогая!

— Их головы так устроены, мама, что сами крутятся вслед. Надо просто в нужный момент мимо пройти.

— Хорошо, хорошо, — пошла на попятный мама. — Давай, иди скорей собираться.

— Что значит — собираться? — не поняла я.

— Ты что, не знаешь? Сегодня ночью убили еще одного человека, какого-то местного рыбака! — сказала мама, сделав страшные глаза. — В общем, мы немедленно уезжаем из этого кошмара домой, в Москву. Сегодня вечером. Папа приедет за нами ровно в шесть.

Я огляделась и только сейчас заметила, что на веранде громоздятся полуупакованные коробки и сумки. Мама действительно собиралась уехать.

— А дед?!

— А что дед? — Мама состроила непонимающую мину. — Николай Сергеич здесь живет постоянно. И потом, я же ему звонила — а он наотрез отказался уезжать.

Я посмотрела на нее и твердо сказала:

— Лично я никуда без деда не поеду. Понятно?

 

Глава 11. КИРИЛЛ

Вернувшись к Николаю Сергеевичу, первым делом я полез в душ. Потому что мою попытку с ходу начать рассказ о результатах похода к Марьину озеру старик тут же прервал вопросом:

— Что-либо архисрочное есть?

— Нет, архисрочного нет, — признался я, — да и просто срочного тоже.

— Тогда в душ и за стол. Пообедаем, тогда все не торопясь и расскажешь.

Пришлось подчиниться.

Пообедав, мы расположились в гостиной. Старик закрыл окна и двери, включил на полную мощность кондиционер — жара, по-моему, еще усилилась. Разлил по чашкам кофе, закурил, и я поведал ему о своих лесных поисках. Но сначала рассказал про стремительно нарастающую в поселке панику. Николай Сергеевич слушал молча, только время от времени кивал в знак согласия с моими словами. Потом я перешел к сути: своей находке.

— Я все внимательно осмотрел вокруг кострища, пошел в лес. И стал обшаривать каждый кустик, — рассказывал я. — А чтобы легче было искать, представил себе, что он не человек, а волк. Искал долго, не скрою. Ну и в конце концов не очень далеко от берега обнаружил его лежку.

— Лежку? — впервые перебил меня старик.

— Ну, не лежку, конечно. Он ведь двуногая сволочь. Нашел, можно сказать, его временное логово в чащобе. Место он выбрал грамотно — ну точно как волк. Укрыто оно хорошо, а берег озера и поляна, где ребята устроили пикник, просматриваются отлично. Ждал он в этом месте наверняка не меньше получаса. Причем не в первый раз. Он там бывал уже неоднократно. Да, еще: я там на стволе дерева заметил следы — что-то вроде отметин от когтей.

— Когтей?

— Да нет. Это скорее всего нож. Ковырял ствол, пока ждал. Нервишки у него, видать, не железные. Сдают. Кстати, следов его я обнаружил немного — всего три. Очень нечетких, еле заметных. Судя по этому, он не только тщательно выбирает место для засады, но и старается не оставлять ничего, что могло бы указать на его присутствие в лесу.

Я помолчал и добавил:

— Теперь я его хорошо чувствую — прошел по его предполагаемому пути, вдоль тропинки, почти до границы поселка. Он очень хорошо, умело и привычно ходит по лесу. Вернее, лес сам его ведет. Это трудно объяснить.

— Я понимаю, — кивнул старик.

— Живет он, конечно, в поселке. И это хуже всего. В лесу-то я его смогу взять без особых проблем. Надеюсь, что без особых, по крайней мере. А в поселке… Не уверен даже, что смогу вычислить, где он живет. Одна надежда на лес. Хотя… Он же не идиот — видит, что из поселка все бегут, в лес никто не ходит. Этот рыбак, как его…

— Семенчук.

— Да, Семенчук. Он, наверное, был единственный, кто плюнул на запрет и рискнул ночью порыбачить. Больше никто рисковать не будет, сумасшедших нет. А на вооруженных и озлобленных милиционеров он вряд ли нападет…

Я замолчал.

— И что же ты предлагаешь сделать? — посмотрел на меня старик.

— Понимаете, Николай Сергеич, я надеюсь, что волчьего в нем окажется больше, чем человеческого. И именно это волчье выгонит его в лес. Рано или поздно. Так что в любом случае, как мы и решили, в лес мне надо идти. Начиная с сегодняшнего дня.

Он долго и тщательно гасил окурок в пепельнице. Потом встал, подошел к окну. За окном в мареве раскаленного дня неподвижно застыли деревья — было полное затишье. Николай Сергеевич повернулся, посмотрел на часы и сказал:

— Половина третьего. Тебе надо отдохнуть. И обязательно поспать. Впереди у тебя трудная ночь.

Я попытался было возразить, но старик оказался непреклонен. Пожалуй, минут сто двадцать можно было придавить. Практически я не спал всю прошлую ночь: сначала на машине добирался до Троицко-Печорска, потом на чихающем «кукурузнике» до Сыктывкара, до большого аэропорта, потом двухчасовое ожидание посадки, перелет до Москвы и — дорога до Алпатова. В самолете я, правда, немного подремал. Но это можно и не считать. Так что поспать было надо. И я послушно отправился на второй этаж в отведенную мне комнату. В ней я всегда жил, когда приезжал к старику. Но попросил Николая Сергеевича обязательно разбудить меня через пару часов.

А про встречу со Стасей я ему почему-то не сказал.

Летний вечер мягко и вкрадчиво опустился на почти обезлюдевший академпоселок.

Николай Сергеевич разбудил меня только в половине восьмого — получается, я без задних ног продрых почти пять часов. Я было разворчался, но он сказал, что специально решил меня не будить, потому что мне надо было как следует выспаться. Он действительно оказался прав: я встал отдохнувшим и чувствовал себя просто превосходно. Убрал постель и принял холодный душ, не спускаясь вниз: в доме у старика две ванных — на первом этаже и рядом с моей комнатой. И почувствовал: готов к ночному походу. Голова ясная, усталости как не бывало.

После плотного ужина я стал собираться. Приволок в гостиную свой рюкзак и вытащил из него привезенные с собой вещи. Надел плотное трикотажное белье, зная по опыту, что даже летом, особенно когда приходится подолгу неподвижно лежать на земле, холод ночью может пробрать до самых костей. Поверх белья натянул маскировочный комбинезон, высокие армейские ботинки, вязаную шапочку и тонкие перчатки с обрезанными пальцами. Потом тщательно втер в лицо маскировочную краску и ею же намазал открытые пальцы. Сверху донизу, как дама духами перед выходом в свет, обрызгал себя репеллентом от комаров — мощная штука, американская, предназначенная исключительно для их спецназовцев. Повесил на ремень ножны с десантным ножом. Сунул в специальный поясной чехол фонарик, а на шею повесил мощный двенадцатикратный бинокль, запихнув его за отворот куртки. Вроде все. Единственное, чего мне не хватало — а могло бы пригодиться, — так это инфракрасного прибора ночного видения.

Я попрыгал на месте — ничего не звенело, не брякало. Ничего не могло неосторожным звуком выдать в лесу мое присутствие.

Николай Сергеевич внимательно наблюдал за моими приготовлениями. Да, кстати: шторы на окнах старик плотно задернул еще до того, как я начал переодеваться. Предусмотрителен, что и говорить. И план наших действий мы оговорили заранее, за ужином: я шустрю в лесу, он — сидит дома. Но начеку. Хотя у нас обоих были большие сомнения насчет того, что моя сегодняшняя вылазка даст хоть какие-то результаты. Боюсь, мне придется еще не одну ночь шастать по лесу в таком виде. Заменяя милицию. Но старик уже неоднократно говорил: никто, кроме меня, не сможет его выследить и взять.

— Зеленый берет, да и только. Операция против медельинского наркокартеля, — усмехнулся он и добавил, посерьезнев: — Все верно, Кирилл. Опасное у тебя сегодня может быть свидание. И не возражай — я знаю, что говорю.

Я промолчал — крыть было нечем.

Он протянул мне фляжку с горячим чаем и бутерброды, завернутые в фольгу. Это тоже могло мне пригодиться: я предполагал пробыть в лесу до самого рассвета.

— Подожди, я сейчас вернусь, — сказал он и вышел.

Я засунул бутерброды в боковой карман на липучке, а флягу повесил на ремень.

Вернулся Николай Сергеевич, держа в руках мощное помповое ружье — я так понимаю, из своей коллекции огнестрельного оружия. Из домашнего арсенала.

— Видел такое? — спросил он, протягивая мне ружье.

— Видел. «Моссберг-590 Интимидатор». Двенадцатый калибр, — ответил я, взвешивая ружье на руке.

Замечательное оружие, особенно для ближнего боя. Да и внешне выглядело оно великолепно: серебристо-серая поверхность металла, длинная, почти доходящая до дульного среза ствольная коробка.

И стоит, насколько я знаю, немало — долларов восемьсот. Старик бросил на стол две нераспечатанные коробки пулевых патронов «бреннеке».

— Может быть, лучше тебе дать обычную двустволку или многозарядный карабин под патрон 7,62? — задумчиво сказал он. — Наверное, тебе было бы попривычнее.

— Ну, эту штуку я тоже достаточно хорошо знаю, — сказал я, похлопав «моссберг» по прикладу. И пояснил: — Приходилось пользоваться. У меня почти такой же — «Моссберг-500 Маринер». И потом, если понадобится стрелять, на близком расстоянии она будет понадежней. Да и помощнее.

— Гляди сам. Тебе виднее.

Да, мне будет виднее. Но это меня совсем не радовало. Ничего себе — отправиться охотиться на человека, который может оказаться твоим братом. Веселенькая перспектива. Хотя я до сих пор отказывался верить, что этот маньяк — мой брат. И потом, честно говоря, я надеялся, что справлюсь с ним без стрельбы и доставлю тепленького из леса в поселок. Передам, так сказать, в руки правосудия.

Я вскрыл коробку с патронами. Засунул в «моссберг» один патрон. Передернул затвор, загнав его в патронник. Потом зарядил еще восемь патронов и поставил оружие на предохранитель. Остальные патроны рассовал по карманам. Теперь в ружье было девять патронов — на один больше, чем обычно в него вставляют. Старая военная хитрость — именно он может мне пригодиться. Ей меня научили еще зеленым салабоном, в учебке спецназа. Я вскинул «моссберг» и проверил прицел.

— Нет, это точно будет получше, — сказал я. — Если действительно посмеет напасть, я разнесу его в клочья.

— Кого это разнесут в клочья? — раздался удивленный знакомый голос у меня за спиной.

Мы с Николаем Сергеевичем обернулись.

Перед нами стояла Стася. Стояла она чуть скособочившись, потому что через плечо у нее на ремне висела большая, туго набитая спортивная сумка. Стася изумленно переводила взгляд с меня на старика и обратно. Больше конечно же она смотрела на меня — и немудрено, если учесть мою раскрашенную, как у индейца, физиономию и устрашающий боевой наряд. Да еще помповую пушку в руках.

— Так все же — кого вы собрались прикончить, а, друзья? — повторила она вопрос.

— Что ты здесь делаешь, Станислава? — наконец пришел в себя Николай Сергеевич.

— Зашла на огонек, как видишь. Но ты не ответил на мой вопрос, дед.

— Нет уж, подожди, — слегка повысил голос Николай Сергеевич. — Позволь мне сначала узнать: что происходит? Почему ты с сумкой? Почему ты не в Москве? Ты же мне сказала сегодня днем по телефону, что уедешь вместе с родителями?!

— Слишком много вопросов, дед, — вздохнула она и скинула сумку на пол. — А ответ один: я не поехала с ними. Уточняю: не поехала без тебя. И не поеду. А ты что, Кирилл, решил объявить небольшую войну? И кому же? — повернулась она ко мне.

— Вы что же — уже знакомы? — удивленно посмотрел на меня старик.

— Э-э-э, видите ли, Николай Сергеич… — промямлил я, не зная толком, что и сказать.

— Мы случайно повстречались сегодня днем, — решительно объявила деду Стася. — К тому же ты нас познакомил давным-давно, не так ли?

— Вообще-то так. Но, Станислава, ты же обещала уехать!

— Дед, ты просто невыносим. Я же тебе все объяснила. Никуда я не еду. Вернемся к нашим баранам: что здесь происходит и кого это вы решили грохнуть?

— Станислава! — повысил голос старик.

Но она плевать хотела на строгий голос деда. Подошла ко мне и осторожно потрогала рукоятку ножа, висящего у меня на поясе.

— Кажется, с легкой руки моего любимого дедули ты решил выйти на тропу войны, — сказала она. — И я догадываюсь, для того, чтобы прикончить, а еще лучше — словить неуловимого алпатовского Чикатило. Каковой может оказаться твоим пропавшим братцем. Так вот для чего ты сюда приехал, да?

— Да, — кивнул я.

— Дед тебя вызвал?

— Да, — повторил я.

— Понятно, господин охотовед.

Она оглядела нас и добавила:

— Молодцы. Отличники боевой и политической подготовки. Ну а теперь, товарищи робин гуды, рассказывайте, что вы затеяли. Я ведь вас с поличным застукала. Рассказывайте, не стесняйтесь — все свои.

Мы с Николаем Сергеевичем переглянулись. Делать было нечего — и мы все ей рассказали. Опуская лишь несущественные подробности. Тем более что Стася сама уже многое знала.

— Ладно, дед, я тебя люблю, — сказала Стася, когда старик закончил свой рассказ. — Поэтому я решила сделать две вещи. Первое — не выдавать вас ни этому козлу-майору, ни…

— Станислава! — возмущенно воскликнул Николай Сергеевич.

— Именно козлу. Он, кстати, и тебя подозревал в убийстве. Не отказывайся, я знаю. Так что я ничего не расскажу ни ему, ни нашему общему другу Антону Михайлишину. Для всех окружающих Кирилл так и останется безобидным сибирским геологом. А второе — я уеду в Москву.

— Очень хорошо! — согласился Николай Сергеевич. — Завтра же утром я тебя отправлю.

— Нет, дед, не завтра. Мы пойдем на разумный компромисс. Я уеду вместе с тобой. Когда убийца будет пойман.

— Ты что, с ума сошла? — возмутился старик. — Когда это еще будет?

— Скоро. Судя по тому, как подготовился к охоте твой гуманист-воспитанник, — кивнула Стася в мою сторону, — произойдет это в ближайшее время. Вот так. Надеюсь, ты согласен на мои условия, ибо других не будет.

И старик в конце концов был вынужден согласиться. Тем более что мне пора было выходить: было уже почти девять. На улице стемнело, ночь, судя по всему, должна была выдаться безлунной. Хотя позже луна вполне могла и вылезти. Что было бы некстати.

Старик погасил свет в гостиной. И мы прошли темным коридором к незаметной дверце, выходившей с торца дома прямо в заросли сада.

— Ну, с богом, Кирилл. Пора, — негромко сказал он и пожал мне руку. — Поосторожней там.

— Не волнуйтесь, Николай Сергеич, все будет нормально, — сказал я. — Охота — не работа. Я вернусь не позже четырех — все равно потом будет уже слишком светло. А он ведь охотится только в темноте. Нет смысла дольше в лесу оставаться. Закройтесь на все замки, возьмите с собой оружие. Никого не пускайте, хорошо?

— Хорошо, хорошо, — проворчал старик.

И тут, пока он отвернулся, возясь с засовом двери, Стася поднялась на цыпочки, обняла меня за шею и, крепко прижавшись к щеке губами, неслышно для деда быстро прошептала:

— Возвращайся скорей, я буду ждать…

Вот такие неожиданные пироги.

Я выскользнул из дома в темный сад. Нырнул под густую яблоню, свесившую до земли длинные ветви, усыпанные яблоками. И замер: глазам надо было привыкнуть к темноте. У меня за спиной еле слышно скрипнула закрывшаяся дверь. Я мигом выбросил из головы все посторонние мысли — я снова был на войне. Потому что при всем желании я не мог назвать охотой то, что мне предстояло сделать.

Это была война.

И как всегда было на войне, все мои чувства сразу же донельзя обострились и утончились. Напряжение. Да, это было напряжение, от которого за годы, прошедшие со времени моего возвращения из Афгана, я уже успел отвыкнуть.

Минут через десять зрение уже вполне адаптировалось к ночному мраку. Я огляделся. Вроде бы — ничего подозрительного. Только из дома со второго этажа доносились еле различимые голоса Николая Сергеевича и Стаси.

Пора.

Я взял «моссберг» на изготовку и бесшумно двинулся через сад в сторону леса, который начинался прямо за оградой дома Николая Сергеевича.

Едва я перемахнул ограду и свернул налево, пройдя кустарник, как тут же попал в непролазную чащу осинника. Со всех сторон меня обступила темнота. Только слабый свет, падающий с неба из прогалов в тучах, очерчивал неясные контуры деревьев и освещал прогалы маленьких полянок.

Я шел пригнувшись, перед каждым шагом осторожно ощупывая ногами землю, чтобы, не дай бог, не наступить на какой-нибудь сучок. Через каждые десять — пятнадцать шагов я останавливался и вслушивался в тишину, окружающую меня. Пока ничего не говорило о присутствии поблизости живого существа.

Ни малейшей небрежности я допустить не мог. Тем более не мог рассчитывать на везение, как иногда бывает на обычной охоте, пусть даже и на серьезного зверя — медведя или рысь. Хищник, даже свирепый, редко сам нападает на человека. Как правило, это происходит тогда, когда человек загоняет его в угол. А так любой зверь до последнего старается избежать схватки с человеком. Звери — они умные и понимают, что расклад не в их пользу.

Но здесь меня ждала встреча не со зверем. Здесь мне противостоял охотник за людьми — такой же, каким в данный момент был и я. К тому же в любую секунду он мог вынырнуть из-за ближайшего куста. А что дальше — предугадать нетрудно.

Я практически ничего не знал об убийце. Я мог только предполагать, что и как он будет делать, где именно он может находиться в эту ночь. И потому решил полагаться только на свой опыт охотника и — на интуицию. Поэтому, войдя в лес, я по широкой спирали, постепенно сужая круги вокруг Марьина озера, двинулся в сторону болота, рядом с которым сегодня днем обнаружил его, как я ее для себя назвал, лежку.

А точнее — засаду.

Бродил я по чащобе долго: все так же осторожно, нагибаясь под ветвями, постоянно останавливаясь и осматриваясь. И только спустя два с лишним часа, около полуночи, закончил, наконец, свои безрезультатные блуждания по ночному лесу и вышел к болоту.

Ничего подозрительного я так и не обнаружил — ни новых следов, ни, естественно, присутствия самого оборотня.

В конце концов выйдя на край болота, я прошел к заранее намеченному месту — зарослям тальника. Но прошел я к ним не напрямик, а в обход болота, чтобы лишний раз не мять траву на берегу и не оставлять следов. Только потом, выбрав удобное место в густом кустарнике, окруженном высокой травой, я осторожно протиснулся сквозь переплетение веток и устроился поудобнее. Я уселся на высокую сухую кочку и привалился к толстому стволу кривой березы. Теперь я практически был невидим — убежден, что даже метров с трех меня невозможно было заметить: камуфляж и раскрашенное лицо сливались с листвой кустарника. Охотничьего скрадка я делать не стал. Не исключено, что уже завтра убийца может натолкнуться на него — а это лишний след, который ясно ему скажет: теперь и на него началась планомерная охота.

Я положил «моссберг» на колени и замер. Здесь, на болоте, я предполагал пробыть по меньшей мере часа три. Пока не начнет светать. Вокруг роилась, надсадно звеня, туча комаров. Но они меня не жрали — репеллент действовал отлично.

Луна все-таки выползла из-за туч и теперь неподвижно зависла над лесом. Света от нее было ровно столько, чтобы я мог видеть болотце. Дальше лес сливался в безликую темную массу. Впрочем, я больше надеялся не на зрение, а на слух. Я расслабился и перестал обращать внимание на привычные шорохи ночного леса. Они не говорили об опасности. Привычный ночной концерт помимо комариного звона состоял из непременного хора лягушек, которые почему-то собрались у южного края болотца. Видно, там была потеплее вода. Неподалеку пару раз хриплым спокойным тенорком крякнула утка, а еще дальше, совсем в глубине леса, время от времени начинала куковать кукушка. Плюс еще слышались разные, еле-еле различимые шуршания, копошения, пощелкивания и потрескивания, доносившиеся от земли. Они тоже говорили о том, что лес живет активной ночной жизнью.

Но опять же — это все было привычно и неопасно. Никаких посторонних звуков, свидетельствовавших о чьем-либо приближении, — ни шагов, ни дыхания, ни треска сучка под ногой — ничего.

Года четыре назад на одной ночной охоте на Алтае, где пришлось вот так же долго сидеть в полной темноте и ждать приближения добычи, я внезапно обнаружил у себя одну особенность слуха. Стоит только мне полностью расслабиться, перестать обращать внимание на общий звуковой фон, как слух становится избирательным и чисто автоматически реагирует только на звуки, которые может издать приближающаяся добыча. То есть — на опасность. В данном случае я ждал либо крадущихся шагов, либо осторожного, сдерживаемого дыхания. Остальное меня не интересовало.

Разумеется, я пользовался каждым удобным случаем для закрепления этого навыка. И вроде получилось: закрепил. Единственная проблема — не скатиться в сон, потому что в этом состоянии глаза закрываются сами собой. Но я нашел противоядие — вычитал в одной умной книжке. Оказывается, не уснуть помогает фиксированное, ровное дыхание животом.

Вот я и дышал. Животом.

А чтобы от неподвижного сидения не затекли мышцы, я время от времени, не двигаясь с места, начинал незаметно их то напрягать, то расслаблять, стараясь ощутить волны, идущие от кончиков пальцев ног до макушки. Долгими тренировками я приучил свое тело к такому саморазогреву, хотя каким-либо спортом специально никогда не занимался. Моя работа в заповеднике — сама по себе спорт. И физические нагрузки при этом — будь здоров.

Время летело незаметно. Ничего не происходило. Я осторожно потянулся, распрямляя спину. Посмотрел на светящиеся стрелки своих водонепроницаемых наручных часов — три пятнадцать. Постепенно, очень незаметно стало светать. Сплошную темноту начала медленно сменять предутренняя серость. Тучи почти разошлись и появившаяся недавно луна побледнела перед скорым восходом солнца. Ночь заканчивалась.

И вдруг я насторожился.

Это был негромкий звук. Какое-то еле слышное, еще далекое шуршание, которого раньше я не слышал, донеслось до меня. Оно явно выбивалось из общей, уже привычной звуковой гаммы. Я повернул голову вправо, по направлению этого звука. Вытянул из-за пазухи бинокль и поднес к глазам. В просветленной оптике проплыла некошеная болотистая луговина, кусты и осиновый перелесок, вдоль которого слоями тянулся предрассветный туман.

Никого. Естественно, я было дернулся: хотел вскочить и незаметно, быстро переместиться туда, в сторону луговины. Но я подавил этот порыв. Нет, если я правильно рассчитал, то двигаться никуда не надо. Нельзя. Надо только ждать и смотреть. Я снова поднял бинокль и повел им в сторону осинника.

Стоп. Вот он!

В тумане промелькнуло и тут же растаяло расплывчатое пятно. Куда же он идет, сукин сын? Сюда или нет?.. Ответ я получил через полминуты: в перекрестье бинокля на миг появилась и снова скрылась в осиннике сутулая, неясная за пеленой тумана фигура. Это был человек. В расстегнутой куртке с капюшоном, надвинутым на лоб, в болотных сапогах. Пока он находился в ста пятидесяти метрах от меня. Но шел он прямо в сторону болота. Значит — в мою сторону.

Я сунул бинокль за пазуху. Бесшумно сняв «моссберг» с предохранителя, поднялся с кочки и с оружием на изготовку, пригнувшись, короткими перебежками двинулся вдоль кромки леса назад и вправо, прячась за деревьями. Я шел туда, куда по моим расчетам должен был выйти человек из осинника. И в тот момент, когда он выйдет к болоту, я должен обязательно оказаться у него за спиной.

Я добрался до мыска, поросшего сухой травой. Тут росло несколько замшелых, корявых елей и сосен. Мысок вдавался в болото. Я замер, укрывшись за стволом старой сосны. Не выглядывая из-за ствола, прижавшись к нему спиной, прислушался. В глухой туманной тишине отчетливо чавкнула под его ногой болотная жижа, послышалось прерывистое тяжелое дыхание.

Я осторожно выглянул из-за дерева. Человек в куртке был уже метрах в пятнадцати от меня, продвигаясь к болоту мимо дерева, за которым я прятался. Меня он пока не заметил: это было понятно по его виду и неторопливым движениям. И вообще он смотрел прямо перед собой, под ноги, а я стоял сбоку от него. Кто это был — разобрать я не мог: мешал туман в сочетании с предутренним серым светом. Да еще поднятый капюшон куртки. Кто же это?..

Но раздумывать было некогда. Пора было действовать.

Я вскинул «моссберг» и поймал человека на мушку в тот самый момент, когда он миновал меня и свернул вдоль кромки болота. «Моссберг» смотрел ему точно между лопаток.

— Стоять! — негромко, но внятно скомандовал я. — Не поворачиваться, руки за голову. Иначе сразу стреляю.

Человек застыл на месте как вкопанный. Потом медленно поднял руки и заложил их за голову.

— Теперь медленно повернись. Рук не отпускать, — приказал я, не спуская человека с мушки.

Тот молча подчинился. Лица его я по-прежнему разглядеть не мог. Но зато увидел, что под распахнутой курткой из-за ремня у него торчит рукоятка пистолета. Та-а-ак, хорош ночной гуляка.

— А теперь одной рукой спокойно, без суеты скинь капюшон и покажи морду, — сказал я, по-прежнему держа его на прицеле. — И без глупостей, а то снесу башку к едрене фене.

Человек помедлил, потом медленно стянул капюшон. Я ожидал увидеть кого угодно, но только не его. Участкового Антона Михайлишина.

— Ни хрена себе! — невольно вырвалось у меня. — А ты что здесь делаешь?..

— Теперь я могу опустить руки? — спокойно спросил Антон.

— Конечно! Извини, друг! Бывает же такое…

— Бывает, — согласился Антон, опуская руки. — Спасибо, что хоть не выстрелил без предупреждения. Ты, кстати, тоже можешь свою пушку опустить.

Я поспешно опустил «моссберг» и поставил его на предохранитель.

— Так что же ты тут делаешь? — повторил я вопрос.

— Думаю, то же, что и ты, приятель, — без улыбки сказал он. — Охочусь кое на кого.

— Понятно. Чего же тебя именно на это болото понесло? — спросил я.

— Да просто так, случайно забрел. Всю ночь просидел в засаде у озера, возле места, где он Семенчука убил. Потом вижу, уже светает, а результатов — ноль. Дай, думаю, пробегусь на всякий случай вокруг озера, все равно где-то его надо искать. Ну и сдуру залез по уши в грязь. К тому же чуть пулю от тебя не схлопотал. Ты, я вижу, по полной программе подготовился, только пулемета не хватает. Кстати, а у тебя разрешение на ношение оружия имеется?

— Имеется, имеется.

— Откуда?

Я вздохнул.

— Говори, чего уж там, — потребовал он.

И тогда я решил сказать ему правду.

Коротко, буквально в двух словах поведал, кто я на самом деле. Рассказал про звонок старика, про загадочные следы на болоте и в саду, про наш с ним план и про свою настоящую профессию. Только о версии Николая Сергеевича, что убийцей является якобы мой брат, я не сказал. Что-то не хотелось мне выкладывать первому встречному-поперечному свои семейные тайны: я совершенно не знал этого малого и не мог угадать его реакцию на мой рассказ.

Антон слушал внимательно, не перебивая, машинально поглаживая рукой волосы.

— Не могли же мы с Николаем Сергеичем объявить на весь поселок, что я отправляюсь на ночь глядючи в лес. Ловить неведомо кого. Ты, конечно, имеешь полное право оттащить меня к себе в райотдел и сдать как нарушителя режима, — улыбнулся я. — Но от этого никто не выиграет, поверь.

Он помолчал, а потом сказал:

— Ладушки, будем считать, что сегодня ночью мы не встречались. По рукам?

— По рукам, — не колеблясь ответил я.

— Знаешь о чем я думаю? — спросил Антон.

— О чем?

— О том, что глупо порознь заниматься одним и тем же делом.

— Это верно, — согласился я. — Сам видишь, какие накладки получаются. Я, честно говоря, сейчас подумал о том же. Так ты предлагаешь…

— Да. Действовать вместе. Но для начала забыть все эти дурацкие байки про волков, оборотней и прочую чушь. — Антон презрительно хмыкнул. — Меня ими бабушка в детстве пугала… Это — человек. Убийца. И ничего больше. Он меня серьезно разозлил. И я должен его поймать.

— Мы. Мы должны его поймать.

— Согласен с поправкой, — кивнул Антон. — Только надо все как следует обмозговать.

— Угу… Но чем меньше народа будет знать про наши совместные дела, тем лучше.

— Я думаю, что об этом вообще никто не должен знать, — жестко сказал Антон, — ни твой старик Бутурлин, ни мой майор, ни…

Внезапно он замолчал.

— Не волнуйся, — усмехнулся я. — Станиславе я тоже ничего не скажу.

Он пожал плечами:

— Я — тоже. Щи — отдельно…

— …а мухи — отдельно, — закончил я.

Он улыбнулся — в первый раз:

— Это верно.

Помолчал и добавил, поглядев на небо:

— Светает. Пора закругляться — все равно ночь кончилась. Не появится он уже. Давай-ка я тебя до поселка подкину. У меня здесь неподалеку, возле проселка, машина спрятана.

— Да я лучше пешком. В таком виде не стоит мне с тобой ехать, еще увидит кто.

Он согласно кивнул и протянул мне руку:

— Я сегодня днем к Николаю Сергеичу загляну. Вроде как по делу. И там мы с тобой потихоньку покумекаем, что следующей ночью делать. Ладушки?

— Ладушки, — ответно пожал я ему руку.

Он развернулся и пошел прочь. Я стянул шапочку, вытер мокрое от пота лицо. Сунул шапочку в карман и посмотрел вслед Антону. Через минуту его высокая фигура растаяла в густом тумане. И шаги затихли. Потом послышалось негромкое урчание двигателя машины, но и оно скоро исчезло. Уехал, значит. Я повернулся и неторопливо зашагал в сторону поселка.

М-да… Не прост парень, ох не прост.

Антон то ли случайно вышел на это болото, то ли у него чертовский нюх. Ведь он появился в самом ключевом месте. И получается, что в эту ночь мы вместе, хотя и достаточно случайно, перекрыли убийце все возможности незаметно пройти по лесу. Но я был абсолютно уверен, что Антон порядочно наследил. Судя по тому, как беззаботно он хлюпал через луговину и болото, убийца теперь легко обнаружит следы его пребывания. Значит, мои ночные бдения в лесу становятся почти бессмысленными… Хотя, конечно, абсолютную гарантию никто дать не может.

Но с другой стороны интуиция подсказывала, что скорее всего грядущие события снова переместятся на улицы опустевшего поселка, а это очень и очень неприятный поворот… Да, дела-а-а…

Я уже почти вышел из леса к окраине поселка, к дому Николая Сергеевича. Спустившись по еле заметной тропинке — той же самой, по которой я уходил, — в неглубокую низину, заросшую невысокими березками и ивняком, я перепрыгнул через топкое место и начал подниматься на другую сторону пологого склона овражка. В низине скопился туман, делавший все вокруг призрачно-нереальным. Шел я почти неслышно, шаги словно вязли в белом молоке, доходившем мне до середины груди. Я уже почти поднялся из низины, даже увидел смутно виднеющуюся крышу бутурлинского особнячка.

Но только увидел.

К стыду своему должен признаться, что не услышал шагов за спиной. Вообще ничего не услышал, кретин. Расслабился, дубина, потерял бдительность. Только неожиданно почувствовал на затылке легкое дуновение, с большим опозданием сказавшее мне об опасности, внезапно возникшей у меня за спиной. Я успел щелкнуть предохранителем и начал было поворачиваться, вскидывая «моссберг», но не успел.

Было такое ощущение, что сзади мне на голову обрушилось дерево. Все вокруг стремительно перевернулось, земля ударила в лицо и последняя мысль, которая у меня промелькнула, была: как же глупо я влопался, дурак!

А потом все исчезло.

Пришел я в себя от ощущения чего-то мокрого и холодного на лице. Потом до меня дошло, что это, скорее всего, вода. Дождь, что ли, начался?.. Так что — выходит, я еще жив?..

В башке тупыми пульсирующими толчками отдавалась жуткая боль. Я с трудом разлепил веки. Перед глазами все плыло, прямо передо мной маячило, колебалось какое-то смутное светлое пятно. Я напряг зрение, пытаясь его сфокусировать, отчего головная боль еще усилилась. Пелена постепенно развеялась, и светлое пятно превратилось в чье-то перекошенное, заплаканное лицо. Кажется, женское. Кто же это?..

— Ты меня слышишь, слышишь? — словно сквозь вату донесся до меня чей-то перепуганный голос. — Кирилл, миленький, отвечай!.. Ну, пожалуйста, отвечай!.. Кирилл!..

И только тогда до меня наконец дошло, что прямо передо мной стоит на коленях Стася. Одной рукой она обнимала меня за плечи, а в другой держала ржавую консервную банку с водой. Так вот что за дождь, оказывается. А потом я понял, что полулежу, привалившись к стволу березки. Я с трудом поднял руку и осторожно коснулся пальцами затылка в том месте, где, не стихая, пульсировала боль. И нащупал здоровеннейшую шишку. Поднес трясущиеся пальцы к глазам: они были в темной, липкой, уже начавшей густеть крови.

— А ты что здесь делаешь?.. — еле выговорил я.

— Я?.. Я ждала, ждала, никак не могла уснуть, — забормотала она. — Дед тоже не спал, все по кабинету бродил, я слышала. Потом он все же уснул, а я так и не смогла. Смотрю — уже четыре часа утра, а тебя все нет и нет. Я стала думать — почему же ты не возвращаешься?.. Встала потихоньку, оделась и пошла тебя искать…

— Куда? — прохрипел я.

— Сюда. Ведь эта тропинка — самый короткий путь от Марьина озера, вот я и решила, что ты наверняка по ней будешь возвращаться… Я очень волновалась и вообще у меня какое-то нехорошее предчувствие было… — Она говорила быстро, испуганно, озираясь по сторонам. — Деда я не стала будить, пошла одна… Страшно было, конечно, очень… А потом вдруг вижу: ты здесь лежишь, вся голова в крови… И я подумала, что он тебя убил…

Голос у нее прервался, и она коротко всхлипнула.

Я внимательно посмотрел на нее: маленькая, беззащитная девчушка. Сидит передо мной в накинутой поверх легкого платьица курточке, в резиновых сапогах на босу ногу и трясется — то ли от холода, то ли от страха. Но ведь не побоялась пойти в ночной лес одна, без оружия.

И тут я сделал то, чего сам не ожидал: обнял ее и прижал к груди. Стася сразу затихла, перестала всхлипывать, и я почувствовал, как отчаянно колотится ее сердце.

Мы сидели молча, крепко обнявшись, а вокруг по-прежнему клубился туман и казалось, что утро так никогда и не наступит.

 

Глава 12. УБИЙЦА

Ему казалось, что утро так никогда и не наступит.

Сейчас, в этих полусумерках все предметы вокруг терялись и расплывались в темно-серой безразличной глубине. Он не мог понять, где он и что с ним произошло. Он ничего не мог вспомнить.

Что-то случилось.

Что-то не совсем обычное, что-то, чего раньше с ним не бывало. Он приоткрыл глаза, со стоном приподнял раскалывающуюся от пульсирующей боли голову и наконец понял, где он. Он лежал на узкой, еле приметной тропинке, вьющейся среди лесной чащобы; под ним был упругий ковер мха и кустиков брусники, а рядом — заросли волчьей ягоды и орешника, невысокие елки, тающие в тумане, а над верхушками елок — уходящие ввысь, теряющиеся в темной мгле прямые стволы сосен. Он посмотрел на свои руки, судорожно вцепившиеся в мох. По указательному пальцу левой руки неторопливо полз крохотный сизокрылый жучок.

А костяшки пальцев правой сплошь были в засохшей крови. Он ими осторожно пошевелил. Было почти не больно. Он повернул кисть правой руки и потер костяшки о мокрый мох. Кровь почти сразу стерлась. Это была не его кровь.

И тогда он все вспомнил, и на смену напряжению пришло пустое безразличие.

ЭТО опять приходило к нему.

Но как-то не так, как раньше. Он ни в кого не превращался, нет. На сей раз ЭТО заставило его действовать, не меняя облика. Единственное, что изменилось в нем, так это сила — она, он это хорошо помнил, увеличилась десятикратно. И еще — костяшки пальцев на кулаке правой руки заострились, покрывшись костяными острыми наростами: он помнил ощущение в правой руке, когда с невероятной силой сверху вниз, сзади ударил кулаком по голове поднимающегося со дна низины человека; помнил, как лопнула кожа на затылке того, с ружьем, как брызнула во все стороны кровь и тот стал медленно оседать перед ним на тропу, а ружье долго-долго падало из разжавшихся пальцев в густую траву.

Но также он прекрасно помнил, что в последнюю микросекунду перед тем, как его крепко сжатый кулак коснулся затылка человека, он чуть изменил направление движения руки: кулак прошел по касательной, не проломив тому, с ружьем, череп, и это спасло жертве жизнь.

Почему он его не убил?

Он не понимал. Так же, как не понимал, почему не убежал, как прежде, после нападения, а спрятался неподалеку, на этом же краю низины, чуть выше, рядом с тропинкой, ведущей к смутно видневшейся в полутьме крыше дома.

Он остался. Он чего-то ждал. Зачем?..

Так он стоял совершенно неподвижно, беззвучно дыша, слившись с высоким густым кустом бузины, превратившись в его часть, в естественную составляющую замершего в тумане леса. Ничто не выдавало его присутствия: малиновка, присевшая в полутора метрах от него на ветку клена, даже не заметила присутствия постороннего живого существа.

И он дождался.

Ни туман, ни полумрак не помешали сразу же увидеть ее, промелькнувшую на спуске в низину — в просветах между сплетением веток и листьев. Светлые спутанные волосы почти скрывали ее лицо; он слышал ее частое, прерывистое дыхание, он видел высокую, подрагивающую при каждом шаге грудь в проеме распахнутой куртки и тонкие руки, отводящие в сторону ветки, перекрывающие тропинку. Она прошла совсем близко, конечно, не заметив его, и стала быстро удаляться, спускаясь вниз к тому, без сознания лежащему на тропе. Еще он успел разглядеть ее лицо: напряженное, бледное.

Глядя на нее, он еле сдерживал рвущийся из груди мучительный стон и мысленно припадал губами к ее тонкой открытой шее. Он уже ничего не понимал — ни кто он, ни где находится, ни что происходит.

Время остановилось, вернулось вспять, и он увидел себя словно в искаженном зеркале.

Он был огромным волком.

Его мощная лапа одним движением снесла верхушку невысокого куста, и на белизне многочисленных срезов сразу выступил не сок, а алая кровь, стекая по коре вниз, к уходящим в глубину дышащей жизнью земли корням. А женщина уходила от него, уходила равнодушно, спокойно, и он всем телом поворачивался вслед, вожделенно облизывая бесконечно длинным красным языком желтоватые острые клыки.

Он был волком.

Но она не была волчицей.

Она не чувствовала его, и ее нельзя было догнать, прижать ее к земле, ведь его когти и клыки мгновенно превратили бы женщину в неподвижное и ненужное тело.

Он закрыл на миг глаза, а когда открыл, то очутился посреди большой, залитой солнцем поляны, окаймленной высокими соснами.

Он по-прежнему был волком.

Навстречу ему по тропинке среди высокой, плавно колышащейся под ветром травы бежал светловолосый мальчик, что-то разглядывая в сложенных перед собой коробочкой ладонях и не обращая ни малейшего внимания на то, что прямо на его пути стоит волк.

Чей-то жесткий приказ прозвучал в его мозгу: не убивать.

То живое, что набегало на него, не могло быть добычей, не могло быть пищей. Жалобно заскулив, он отпрыгнул в кусты и, не оглядываясь, побежал прочь. Но внезапно ужас потряс его большое, сильное тело: он понял, что мальчик не вернется — он сейчас исчезнет за деревьями, исчезнет навсегда. С глухим рыком волк бросился обратно, следом за мальчиком, желая во что бы то ни стало догнать, остановить его. Он увидел мальчика, все так же неторопливо бегущего по тропинке. Расстояние между ними быстро сокращалось, и в тот момент, когда его морда уже готова была коснуться руки мальчика, тот остановился и резко повернулся к волку.

Он, волк, испуганно отпрыгнул в сторону и, оскалив клыки, негромко заворчал. Мальчик стоял неподвижно. И смотрел на волка. Глаза мальчика, чуть сощуренные, были холодны, прозрачны, и он прочитал в них одно — ненависть. Боль и щемящая пустота заполнили все его большое волчье тело, он упал на передние лапы перед мальчиком, попробовав в ответ на его взгляд заполнить негодующим рычанием весь лес; но слезы комом встали в горле, он никак не мог их проглотить, и сдавленный стон вместо рычания вырвался из его перехваченного отчаянием горла. А взгляд светловолосого мальчика оставался неподвижным и равнодушным, как сама смерть.

Он закрыл глаза, снова открыл их — мальчик исчез. Он стоял на краю низины в утреннем тумане. Потом он услышал сдавленный, испуганный женский вскрик и понял: она нашла того, кого он ударил.

И тогда он бросился прочь.

Он бежал в глубь леса долго, не выбирая направления. Бежал, пока в его мозгу не вспыхнула зловещим алым светом сияющая звезда и он не потерял сознание, как подкошенный упав на мокрый темно-зеленый мох…

Он еще раз посмотрел на свои испачканные кровью пальцы. Легко поднялся и двинулся, не разбирая пути, в сторону поселка, туда, куда вел его незримый поводырь.

Он шел убивать. Он знал, кого убьет и как. Он шел убивать, потому что теперь он не мог не убивать каждую ночь.

А ночь еще, считай, не кончилась.

 

Глава 13. КИРИЛЛ

Через пятнадцать минут мы уже расположились на кухне дома Николая Сергеевича. С помощью Стаси я кое-как стащил промокшие ботинки и теперь примостился на табуретке в весьма неприглядном виде: помятый, полуоглушенный, с разбитой башкой. Стася первым делом дала мне аж три таблетки какого-то новомодного мощного болеутоляющего. Я их проглотил залпом, но голова продолжала болеть по-прежнему.

Она уже не плакала, хотя я видел, что у нее еще дрожат руки. Но все равно: она держалась молодцом. Буквально доволокла меня до дома — и откуда только силы взялись?.. Хотя, как ни странно, она оказалась весьма сильной. И действительно помогла мне. Тащила и меня, и ружье.

Кстати, тот, кто на меня напал, даже не удосужился забрать «моссберг». Это было совсем непонятно. Хотя зачем ему стариковское ружье, лишняя улика? По-настоящему странным было другое — то, что я остался в живых. То ли он посчитал, что прикончил меня, то ли у него дрогнула рука. А может, он вовсе не хотел меня убивать, а только решил припугнуть?..

Последнее предположение, как ни странно, более всего походило на правду. Если бы он хотел меня убить, то не обошелся бы ударом по затылку: наверняка выпустил бы из меня кишки или перерезал горло — убивать так убивать. Как он и действовал раньше.

Так я размышлял, восседая на табуретке нахохлившейся подраненной вороной и морщась от боли, потому что Стася обрабатывала рану у меня на голове. Как она сказала — ничего страшного: приличная шишка, рассечена кожа, но череп цел. Жить буду. Действовала Стася очень грамотно: сначала промыла мне башку какой-то жгучей гадостью, потом аккуратно выстригла волосы вокруг раны, потом еще раз продезинфицировала, наложила тампон и теперь бинтовала. Я попытался отказаться от бинтов — не хватало еще ходить по поселку эдаким раненым героем-краснодонцем, но она шепотом на меня цыкнула, и я вынужден был подчиниться.

— Откуда у тебя такая лихая сноровка? Как у опытной медсестры? — так же шепотом поинтересовался я. — Ты что, в медицинском учишься?

— Откуда, откуда. От верблюда. Мама у меня врач, — ответила она.

— Гены, значит, работают? — попытался повернуться я к ней.

— Гены, гены. Сиди спокойно.

Я безропотно повиновался. Старика я ей будить запретил — ничего уже не изменишь. И нечего его беспокоить спозаранку. Все равно он узнает о моих приключениях, а пока что пусть лучше как следует выспится.

Наконец Стася закончила:

— Все. Надеюсь, инфекция не попала.

— Спасибо, — сказал я, сползая с табуретки. — Знаешь, я, пожалуй, с удовольствием залез бы в душ.

И тут меня ощутимо качнуло в сторону. Стася тут же подхватила меня под руку:

— Давай я тебя провожу.

— Да я сам, ничего со мной не случится.

— Ну уж нет, — решительно заявила она. — Пойдем.

Она под руку проводила меня в ванную комнату. Там она протянула мне нечто вроде полиэтиленового берета на резинке. Он был миленького желтого цвета и к тому же в цветочках.

— А это еще зачем? — спросил я.

— Наденешь на голову, чтобы рану не замочить, — пояснила она и спросила обеспокоенно: — Тебе помочь раздеться?

Такого позора мне только и не хватало!

— Нет уж, спасибо. Сам справлюсь, — буркнул я.

— Как знаешь. Только ни в коем случае не запирайся, — сказала она и моментально скрылась за дверью.

Она что, боится, что я, как красна девица, рухну тут в обморок? Или утону в ванной?.. Ладно: не закрываться так не закрываться. А то еще начнет дверь ломать.

Я стянул с себя всю амуницию, потом комбинезон, пропотевшее белье и покидал все на пол.

В этот момент дверь без стука приотворилась и в нее просунулась рука, держащая длинный махровый халат.

— Бери, — послышался из-за двери Стасин голос.

Я взял халат.

— Это дедов. Он чистый. Наденешь потом. Давай, мойся. Я тебя подожду, — сказала она.

И дверь тут же закрылась.

— Спасибо, — сказал я двери, включил воду и полез под душ.

Стася действительно дождалась, пока я выйду из ванной. Сидела в коридоре на стуле, сложив руки на коленях. Только переоделась в домашний короткий халатик. Молча смотрела на меня. Распущенные волосы, бледное лицо, под глазами синяки — это было видно даже при свете горевшего в коридоре бра, за окнами все еще не рассвело. Часы показывали только начало пятого. Значит, не так уж долго я валялся, словно павший богатырь, под березкой в низине.

Я вышел из ванной, держа в охапке свои шмотки. Она тут же отобрала их у меня и бросила на пол ванной — сказала, что сама все потом уберет.

И повела наверх, в мою комнату.

Там меня уже ожидала разобранная постель. Я залез в нее, естественно не снимая халата, который надел на голое тело. Стася заботливо укрыла меня тонким одеялом, задернула на окне шторы, включила ночничок в изголовье кровати, а потом взяла с тумбочки большую чашку и, присев на постель рядом со мной, протянула ее мне. В чашке оказалось горячее молоко с медом и сливочным маслом. Несмотря на мое вялое сопротивление, она заставила меня выпить все до дна.

Не знаю, что уж подействовало больше: таблетки, душ или молоко, но голова теперь болела гораздо меньше. И я чувствовал себя получше. Меня даже слегка потянуло в сон. Стася это заметила. Забрала у меня пустую чашку, поставила ее на тумбочку и сказала:

— Давай спи.

Я думал, что она сразу уйдет. Но Стася осталась сидеть на краю постели, обхватив себя за плечи и внимательно глядя на меня своими глазищами; похожа она была на какого-то маленького и беззащитного зверька. Вид у нее по-прежнему был донельзя напуганный.

— Ты иди тоже поспи, — сказал я. — Не волнуйся, со мной ничего уже не случится. Я в полном порядке.

Она помолчала. Потом отвела взгляд и негромко, явно смущаясь, спросила:

— Кирилл, можно я с тобой еще побуду? Пока ты не уснешь. А то мне страшно одной оставаться.

И тут же пояснила с детской непосредственностью:

— Только ты ничего такого не подумай, пожалуйста. Я просто посижу — и все. Я все еще чуть-чуть боюсь…

Она боится! Пойти искать меня в ночной лес, в лес, где бродит убийца, она не струсила, а сейчас боится. Ребенок, ей-ей, ребенок.

И вдруг я ощутил чувство, в общем-то совершенно мне не свойственное, — нежность. Нежность к этой маленькой хрупкой девчушке, которая, забыв про страх, храбро бросилась на поиски, нашла меня и отволокла домой.

— Стася… — тихо позвал я.

— Что?..

— Иди сюда… Иди.

Если она медлила, то самую малость. Потом легко поднялась и скользнула ко мне; легла на бок, закрыла глаза и пристроила голову у меня на плече, уткнувшись носом в шею. Я почувствовал ее легкое, ровное дыхание. Запах волос. Прохладу щеки.

Я повернулся к ней и осторожно обнял: она тут же доверчиво, крепко прижалась ко мне и тоже обняла — даже сквозь ткань одеяла я ощущал тепло ее тела.

Странное это было ощущение, даже можно сказать — полузабытое, особенно если учесть, что последний раз я переспал с женщиной аж пару месяцев назад: в нашем медвежьем углу если и увидишь существо противоположного пола, то это обязательно будет либо чья-то жена, либо уж такая страхидла, какая-нибудь освободившаяся из зоны и оставшаяся на Севере зечка, что при всем желании у тебя на нее не встанет. На чужих жен я отродясь глаза не клал, а остальные… Та, последняя, была случайно залетевшей в наши края геологиней из Сыктывкара. Взрослая, почти сорокалетняя женщина. Она… Да чего уж говорить.

В комнате было почти темно — утро все как-то не решалось наступить. И тихо, оглушающе тихо. Я слышал только свое дыхание и Стасино. Я закрыл глаза.

И вдруг ощутил, как ее рука медленно переместилась у меня со спины и, проникнув под одеяло, осторожно скользнула мне за отворот халата, на голую грудь. Я замер: честное слово, я не знал, что делать, как реагировать. Нет, конечно, я среагировал, да еще как, но вообще я просто ошалел от такого поворота событий. Глаза я открыть боялся — не мог я сейчас заставить себя встретиться со Стасей взглядом.

Я мог обманывать кого угодно, но только не себя: она мне очень нравилась, если не сказать больше. Я почувствовал к ней отчаянное влечение еще днем, на пригорке в парке, когда мы впервые встретились. Да я и ублюдка этого пошел ловить, считай, из-за нее — потому что она могла оказаться в числе его следующих жертв. Но я не мог даже предположить, что спустя всего несколько часов она окажется со мной здесь, в постели, на втором этаже спящего дома.

Дыхание у нее участилось, стало прерывистым, она медленно, не разнимая объятий, подняла голову, и я почувствовал у себя на губах ее горячие, сухие, чуть солоноватые от слез губы. Она быстро распутала узел пояса, обеими руками распахнула мой халат, и страстно обняла меня. Ее тонкие пальцы ласкали мои плечи и грудь, ее губы с силой прижались к моим.

Боже, она меня хотела не меньше, чем я ее!

Может быть, она захотела меня после переживаний сегодняшней ночи или потому, что боялась сегодня остаться одна, — не знаю. Да это и не было важно. И я не выдержал. Мне стало наплевать на все — на то, что будет потом, и будет ли; даже на то, что внизу, почти под нами находится спальня Николая Сергеевича.

На секунду освободившись от Стасиных объятий, я рывком сбросил одеяло, стянул и с себя халат, и халатик с нее. И ощутил ее гладкое, упругое, просто раскаленное тело. Она скользнула по мне и, не прекращая меня ласкать, очутилась сверху; чуть приподнялась и, раздвинув ноги, медленно, медленно на меня опустилась — и тогда я остро ощутил, как вхожу в нее.

Мы любили друг друга страстно, неистово и — молча, не произнося ни слова.

— Я сама, прошу тебя, я сама, — это были единственные слова, которые она прошептала.

Все происходило как-то нереально: время остановилось, я уже не понимал, где нахожусь, что делаю, наяву это происходит или во сне. В полумраке комнаты я видел, как она, выгибаясь назад и запрокинув голову, выставив вперед и вверх большие крепкие груди с маленькими розовыми сосками, быстро, ритмично раскачивается на мне; ее руки переплелись с моими, она сжимала пальцы все сильней и сильней, впиваясь ногтями мне в плечи. Она все усиливала и усиливала темп толчков. И наконец она судорожно задергалась, приоткрыв рот, показывая белую полоску влажных зубов. Сдавленно, протяжно и радостно застонала и тут же, словно она скомандовала, меня тоже сотрясла невероятно сладкая, длинная судорога — я зажмурился и почувствовал, как тело мое становится невесомым, отрывается от постели и взмывает вверх, в сияющее ослепительным белым светом никуда.

Она обессиленно склонилась ко мне, обхватила и прижалась всем телом, не сдвигая ног и не отодвигаясь — я по-прежнему был в ней, — и ее распущенные, мягкие, пахнущие летом волосы закрыли мне лицо.

И тогда я понял — я счастлив.

 

Глава 14. ТЕРЕХИН

Ну вот, наконец-то.

Эта была первая ночь, когда я более или менее нормально спал. И лег для себя необычно рано, около полуночи, и отключился на редкость быстро.

Почему? Да потому, что сраному полнолунию пришел конец.

Спал я крепко, без сновидений, не говоря уж о кошмарах, — ничего меня не беспокоило. И проснулся точно по звонку будильника, в семь утра. Выглянул в окно — день обещал быть опять таким же жарким, как и вчера.

Настроение у меня было — зер гут: я даже запел вполголоса (хотя — насчет слуха — мне, честно говоря, медведь на ухо наступил), когда брился в ванной. И желудок вроде больше не болел. Катя, довольная тем, что моя бессонница закончилась, весело хлопотала на кухне, готовила завтрак.

Ни ночью, ни под утро из конторы звонков не было — значит, последние десять часов в поселке прошли спокойно и ничего особенного не случилось. Неужели убийства прекратились, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить?.. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что происшествий не было, а плохо, потому что душегуб все еще шастал на свободе. А пока я его не поймаю, сволочь паскудную, все равно не будет мне ни сна, ни покоя. Я быстро оделся, позавтракал и, чмокнув Катю в щеку, вышел из дому.

Машина уже ждала меня. Молчун Слава, мой постоянный водитель, кивнул мне вместо приветствия и с ходу рванул с места. Но прежде чем направиться в отдел, я велел ему сделать крюк и проехаться по улицам академпоселка — захотелось самому посмотреть, что там творится.

А там ничего не творилось.

Поселок обезлюдел: ни детей, ни прохожих, ни машин — никого и ничего. Даже собаки куда-то попрятались. За все время, пока мы крутились по узким улочкам, я заметил одного-единственного человека — местного почтальона, придурковатого безобидного малого с сумкой на плече. Как же его фамилия?.. А-а, вспомнил — Татуев. Он, не обращая на нас внимания и уставившись себе под ноги, неторопливо брел от одного дома к другому, засовывал вчерашние газеты в почтовые ящики на заборах. Тоже, умник. Кому они теперь нужны, газеты?..

Кстати, надо бы и его проверить: где был, что делал в последние ночи — придурок, придурок, а на самом деле кто знает, чем он ночами занимается. Сейчас у меня все в потенциальных подозреваемых ходят. Я положил это соображение в копилочку, чтобы сегодня же поручить проверку почтальона Михайлишину.

Больше высматривать здесь было нечего.

— В отдел, Слава, — сказал я.

Мы выехали из поселка. По неширокой грунтовке, чтобы было покороче, Слава погнал машину в райцентр. Мы миновали переезд — не тот, что у станции, а другой, на противоположном краю поселка, — и двинули по ухабистой дороге, вьющейся среди поля волнующейся под ветром ржи. Внезапно в машине резко, пронзительно заверещал звонок радиотелефона. Сердце у меня екнуло: неужели опять неприятности, мать твою?.. Я схватил трубку.

Так я и знал: звонил дежурный по отделу. Слушал я недолго — все было понятно и без длинных объяснений.

— Разворачивайся, Слава, — приказал я, швыряя трубку радиотелефона.

— Куда едем, товарищ майор? — насторожился водитель.

И я, громко, от всей души выматерившись, сказал ему, куда нам надо ехать.

Меня опередили.

Возле дома уже было полно народа. Мои сыскари и милиционеры, приехавшие на трех патрульных машинах. Санитары со «скорой» и кинолог с собакой, поспешно вылезавший из притормозившего газика. Да еще у ступеней, которые вели в уже полностью отремонтированное здание бывшего детдома, возбужденно гомонили человек пятнадцать работяг в комбинезонах и ярко-оранжевых строительных касках.

Михайлишин тоже был здесь.

— Кто его обнаружил? — спросил я у него, направляясь ко входу в здание следом за Сашей Поливаловым.

— Андреев, прораб, — кивнул он в сторону мужичка лет сорока, нервно курившего чуть в стороне. — Он первый пришел на работу и все увидел. Растерялся сначала, конечно, но потом позвонил дежурному. Тот вызвал на место дежурную группу и нас, а потом сразу связался с вами.

— А ты как здесь очутился? — спросил я Михайлишина.

— Я в райотделе ночевал, товарищ майор. Вернее, я до утра в лесу был, потом подумал — чего домой ехать, все равно скоро на службу — и решил в дежурке поспать. А в лесу…

— Ладушки, сынок, потом расскажешь, — прервал я его. — Что там внутри — видел?

— Еще не успел, товарищ майор. Вас ждал.

Мы быстро шли по длинному коридору первого этажа, из которого распахнутые двери вели в пустые, но уже полностью отделанные помещения. Звук шагов гулко отдавался под высоким сводчатым беленым потолком. Мы миновали небольшую проходную комнату, типа приемной, в которой стояли лишь широкий незастеленный топчан, рассохшийся стол и колченогий стул.

— Здесь, — сказал Саша, уступая мне дорогу к высокой двустворчатой двери. Обе половинки ее были открыты, возле двери стоял милиционер с автоматом.

За дверью оказалась светлая и большая, я бы сказал даже огромная, пятиугольная комната с эркером. В эркере от пола до потолка — широкие окна, забранные в частый переплет, закрытые, задернутые белыми полупрозрачными шторами. Тот факт, что окна закрыты изнутри, я сразу для себя отметил. В отличие от других комнат особняка, еще пустующих, эта была уже частично обставлена дорогой импортной мебелью — громадный письменный стол с непременными причиндалами — компьютер, принтер, факс и еще какие-то хитрые агрегаты; шкафы вдоль стен, уставленные папками и книгами, застеленный (но постель не тронута — было ясно, как божий день, что он так и не успел лечь) кожаный диван и несколько низких кожаных кресел возле большого журнального столика, на котором горела лампа и скукожились от жары остатки вчерашнего ужина. И ужинал он явно в одиночестве: на столике был один прибор, возле бутылок с минералкой стоял единственный высокий хрустальный бокал. Бокал как раз в эту минуту аккуратно взял рукой в резиновой перчатке и стал внимательно рассматривать на свет Коля Бабочкин. Пальчики ищет. Ладушки, ладушки. Насчет пальчиков я потом у него поинтересуюсь, сначала надо со жмуром разобраться.

Чуть в стороне от Коли спокойно покуривал неизменный доктор Вардунас.

— С очередным покойничком тебя, Петрович, — сказал он, нахально ухмыльнувшись. — И снова в бой, покой нам только снится?

— Что это за комната? — спросил я у Саши Поливалова, не обращая внимания на ехидную реплику доктора — сейчас я был зол на весь белый свет и мне было не до его черного юмора. Поливалов замялся — явно не знал. На мой вопрос ответил Михайлишин:

— Здесь должен был быть его кабинет.

— А ты почем знаешь? — покосился я на Антона.

— Он сам мне как-то рассказывал, когда я к нему заглянул, — кивнул старлей на тело, ничком лежащее посреди комнаты на покрытом лаком темно-коричневом дубовом паркете. Контуры трупа уже были обведены мелом.

Я присел на корточки, не дотрагиваясь до него.

Так вот как и где, оказывается, закончил свой земной путь меценат, бизнесмен и миллионер Виктор Иванович Гуртовой — в кабинете собственного загородного клуба, валяясь, как падаль, на полу. Такие вот пироги…

На покойном был слегка помятый светло-бежевый летний костюм и легкие туфли. Значит, лечь спать бедняга не успел. Только поужинал, как на тебе — пора отправляться на свидание со Всевышним.

— Переверните, — скомандовал я Поливалову.

Он осторожно перевалил уже основательно окостеневшее тело на спину и снова отступил в сторону. На белой рубашке Гуртового почти не было следов крови. Она только чуть-чуть виднелась вокруг рукоятки ножа и уже засохла. Карие глаза Гуртового были широко раскрыты, окровавленный рот перекошен, кончик языка прикушен зубами, а на лице застыло выражение такого неимоверного ужаса, что мне даже стало слегка не по себе.

В области сердца у него торчал нож, судя по всему — кухонный. Нож был вогнан в тело по самую рукоятку. Больше следов ударов я не заметил. Теперь понятно, почему крови почти нет — убийца засадил перо по рукоять, но не выдернул. Поэтому кровь не потекла; так обычно и бывает, ничего странного. Непонятно другое — он оставил орудие убийства. Что, в перчатках работал? И не боялся наследить? Ну-ну… Это он погорячился.

— Скорее всего, он убил его одним-единственным ударом, прямо в сердце, — услышал я за спиной голос Поливалова. — Сильный, гад, чего и говорить.

Надо же, Пинкертон. Это и ежику понятно, что в сердце. Тем более что руки у Гуртового были чистые, без крови и порезов. Значит, даже не успел среагировать на удар, бедняга. Я никогда не относился к Гуртовому с симпатией, но в этот момент мне даже стало его на секунду жалко: будь ты хоть сто раз миллионер, а смерть, она не выбирает. Подкрадется, бац — и готово. Впрочем, здесь вряд ли кто-то подкрадывался: все говорило о том, что Гуртовой наверняка знал убийцу и не побоялся подпустить его к себе. К нему никто не смог бы подойти неслышно — паркет в комнате сильно скрипел, еще не успел улежаться. Это я отметил, едва сюда вошел. И Гуртовой обязательно услышал бы скрип — ведь он явно еще не спал. Да и видимых следов борьбы не было: все в комнате стояло на своих местах, ничего не было разбито или перевернуто. Значит, это был его знакомый. Но кто?..

— Близко он его подпустил, — пробурчал я.

— Значит, Гуртового прикончил кто-то, кого он хорошо знал. Потому и подпустил, да и следов борьбы нет, — подхватил Саша Поливалов.

Я снизу вверх зыркнул на него, он видно врубился, что я и сам уже об этом догадался, и зачастил:

— Тут еще вот какое странное обстоятельство, Петр Петрович. Гуртовой ведь шагу без своего телохранителя, Сагдеева, не делал, а у того официальное разрешение на ношение огнестрельного оружия. Не очень-то и подойдешь. Но вчера вечером Гуртовой отправил его в Москву. Тот должен вернуться сегодня к обеду. Мне Андреев, прораб, об этом рассказал.

— Зачем отправил?

— Не знаю, — понурился Поливалов.

— А сторож ночью здесь дежурит? Сигнализация?

— Сторожа нет, ведь рядом с Гуртовым всегда ночевал телохранитель, в соседней, проходной комнате, — сказал Поливалов. — А сигнализацию они еще не подключили. Андреев говорит, что на днях должны были. Но не успели. Теперь она Гуртовому не пригодится.

Это он верно сказал. Виктоше Гуртовому больше ничего не пригодится, кроме разве что услуг местного похоронного бюро. Хотя скорее всего тело дружки увезут в Москву — хоронить по высшему разряду, с кучей венков и в гробу из красного дерева стоимостью в тысяч так двадцать долларов. Ладушки, меня сейчас интересовало совершенно другое. Почему — ножом? Он сменил почерк? Ничего другого под рукой не было? Или это не он? Нет, маловероятно, даже с точки зрения статистики: аж два убийцы одновременно на один маленький поселок — это перебор. Так в нашем деле не бывает. Поправка: в моей практике пока что не было.

От этих мыслей меня отвлек голос Михайлишина:

— Петр Петрович!..

В его голосе было нечто такое, отчего я сразу поднялся с корточек и повернулся к участковому. Михайлишин напряженно смотрел мимо меня, на труп. И я тут же понял: либо старлей вспомнил, либо знает, либо увидел что-то очень важное. То, что мне неизвестно.

— Говори, сынок, — мягко попросил я.

— Я знаю, чей это нож, — тихо произнес Михайлишин.

 

Глава 15. МИХАЙЛИШИН

Я правда знал.

Я вспомнил, чей это нож, сразу же, как только увидел рукоятку, торчащую из груди Гуртового. Пластмассовую красную рукоятку в форме рыбки, которую я видел позавчера на рынке у почтамта. В руках у Головкина. У Головни, который кромсал им грибы на глазах у нас с Николаем Сергеевичем.

— Так чей же это нож? — негромко повторил Волкодав.

Я жутко волновался, но быстро и коротко, стараясь не сбиваться на детали, рассказал о своей встрече с Головней на рынке в райцентре. Волкодав внимательно меня выслушал.

— А ты уверен, что это именно его нож? — спросил он, когда я закончил. — Не ошибаешься?

— Нет, товарищ майор, не ошибаюсь, — твердо сказал я. — У меня очень хорошая зрительная память. Больше я такого ножа ни у кого в поселке не замечал. Да и Николай Сергеич этот ножик у Головни в руках видел, наверняка сможет подтвердить. Все сходится, товарищ майор.

Волкодав задумчиво пожевал нижнюю губу, помолчал. Кивнул Коле Бабочкину:

— Коля, ну-ка быстро проверь по своей части: нет ли на рукоятке пальчиков. Вряд ли, конечно, остались, не такой уж он дурак, но все равно — проверь.

Бабочкин тут же пулей бросился выполнять майоров приказ. В комнате повисло напряженное молчание. Все, включая Волкодава, ждали результата. Колдовал Коля над ножом, аккуратно вытащенным из груди убитого, совсем недолго.

— Есть, Петр Петрович! — повернулся он к майору. Вид у Коли был слегка ошарашенный. — Ей-богу, есть! Да еще какие четкие, просто загляденье!..

— Угу, — невозмутимо буркнул майор. — Хватай вещдок, Коля, и вместе со мной в контору. Если это действительно Головня, у нас в картотеке его пальцев больше, чем блох у кобеля. Михайлишин, Поливалов, вы тоже со мной. Поехали!

Терехин с неожиданным для его грузного тела проворством стремительно выскочил из машины, едва только джип притормозил у входа в ОВД. И пока мы с Сашей Поливаловым вылезали следом за ним, Терехин вместе с Колей, со всех ног поспешающим за майором, на всех парах ворвался в здание. Дверь за ним захлопнулась с пушечным грохотом, и тут же послышался мощный майоров бас, возвещая всем имеющим уши, что прибыл сам Волкодав.

А дальше…

Дальше все выяснилось буквально в считанные минуты. Да, на ноже оказались отпечатки пальцев Владимира Головкина. Он же Головня, он же Вова Лесной. Уголовник, дважды судимый за хулиганство. А теперь докатился и до убийства. Немного странно: Головкин, несмотря на его отсидки, никогда не тянул на матерого преступника, способного вот так, за здорово живешь убить человека. Вернулся из зоны домой, не подался в какую-нибудь полулегальную преступную группировку. Осел у нас. Да и денег у него, видать, не густо — иначе не стал бы грибами на рынке торговать. Или это — хитрый ход для отвода глаз?.. Временно лег на дно, чтобы не привлекать внимание, а сам…

Нет, если Головня истинный убийца, на котором повис уже четвертый труп, значит, он попросту свихнулся. Нормальный человек не будет убивать направо и налево, да еще с такой невероятной жестокостью. И ни за что ни про что. Не похоже это как-то на злостного хулигана Головню.

Так что у меня были определенные сомнения.

А вот у майора их не было: все сходилось — нож, отпечатки, да и личность самого Головни: с него вполне могло статься убить Гуртового, да и остальных. Так он считал. Ведь Головня был местный, и поэтому спокойно мог узнать о том, что сегодня Гуртовой останется ночевать в усадьбе один, без телохранителя.

Но главное было другое, то, что рассказал нам майор по дороге от бывшего детдома до райотдела. Оказывается, и Головня, и Гуртовой, оба были воспитанниками Николая Сергеевича. Более того, возраст у них примерно одинаковый, и значит, они жили в детдоме в одно время и обязательно должны были знать друг друга. Поэтому-то Головня и смог вплотную приблизиться к Гуртовому — старые знакомые, как никак, — чтобы изловчиться и засадить нож тому в сердце. Поливалов поинтересовался было у майора, что же за мотив был у Головни для убийства, но Волкодав сердито его оборвал:

— Деньги, скорее всего. Зачем еще миллионера убивать? Может быть — ссора.

— А остальные убийства? — встрял я в разговор.

— Не знаю, потом выясним, — отмахнулся майор. — И вообще, сынки, не порите херни: если это он, нам бы успеть его повязать, пока в бега не ударился. Ищи потом ветра в поле. Был бы убийца, а мотив всегда сыщется.

По последнему пункту я был не совсем согласен с Волкодавом, но мнения своего конечно же не высказал — оно его наверняка не интересовало. Волкодав вышел на свежий, четкий след и сбить с него майора было невозможно. По крайней мере сейчас. Едва стало понятно, что убийца — Головня, как сразу же, словно по мановению волшебной палочки, в кабинет к Волкодаву, где сидел и я, как бы случайно стали заглядывать не скрывающие восхищения Волкодавовы коллеги. Каждый ловил момент, чтобы поздороваться и хотя бы мимоходом восхититься классной работой Волкодава. Волкодав же на все поздравления только бурчал под нос что-то типа:

— Рано, рано. Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь.

А еще через несколько минут Волкодав, услышав, что группа захвата готова, а Головня обретается у себя в хибаре, с веселой злостью прорычал:

— Пора, пора, сынки, пошевеливайтесь. А то еще, чего доброго, наш дружок за грибами смоется.

И я пулей вылетел из райотдела на улицу. Потому что Волкодав взял меня с собой на задержание Головни. А на задержание преступника вместе с Волкодавом я ехал первый раз в жизни.

Старая алкоголичка Поливаниха, у которой Головня снимал комнату, жила почти у самой станции, в одноэтажном полуразвалившемся деревянном доме с мезонином. Рядом был большой огород и плотная стена разросшихся неухоженных кустов сирени вдоль высокого щелястого забора. Дом Поливанихи стоял чуть на отшибе, метрах в ста от других домов. Сразу за забором начинался лесок: деревья почти совсем скрывали дом. И, естественно, его обитателей. Но пока там было тихо. Я посмотрел на часы: восемь двадцать шесть. Бронежилет, который приказал мне надеть Волкодав, непривычно оттягивал плечи: я уже успел позабыть это ощущение, когда-то такое знакомое по армии.

Волкодав приказал ни на шаг не отходить от Саши Поливалова. Что ж, майор был прав: если Головня действительно убил всех четверых, то, значит, он чрезвычайно опасен. Поэтому сейчас я был рядом с Сашей, у которого опыта в таких захватах не занимать. С пистолетами на изготовку мы присели у забора и сквозь широкие щели следили за домом со стороны леска, куда выходили подслеповатые окошки и черный ход. Сам майор с парой своих орлов должен был подобраться с другой стороны — вплотную ко входной двери.

Волкодав заранее всех проинструктировал. И теперь только короткие команды отдавал по рации. Милиционеры и оперативники окружили дом таким плотным кольцом, что через него уже никто не смог бы уйти. Я знал, что рядом с нами, в кустах, невидимые отсюда, засели двое автоматчиков с жестким приказом майора: если придется стрелять, то только по ногам — Головня нужен был ему живой.

В руке у Саши ожил и еле слышно зашипел «уоки-токи».

— Второй, ты там не спишь? — послышался из него негромкий голос Волкодава.

— Не сплю, первый, — так же тихо ответил Саша. — Жду вашей команды. Мы на месте, готовы.

— С твоей стороны все спокойно?

— Да.

— Начинаем через тридцать секунд… Время пошло.

Я почувствовал, как сердце заколотилось быстрее, и невольно облизал губы. Саша уставился на часы. Он, конечно, тоже был в бронежилете.

— Пора, — шепнул Саша, вставая во весь рост. — За мной!

Следом за Сашей я ринулся к пролому в заборе. Саша ловко проскользнул в него, я — за ним, и мы, пригнувшись, помчались через огород к черному ходу в дом.

Дальнейшее происходило в невероятно стремительном темпе. Саша взлетел по ступеням невысокого крыльца, с разбега всей массой — а он мужик не хилый, под девяносто килограммов весом — врубился во входную дверь черного хода, и ее словно сдуло с петель. Мне даже показалось, что только потом, после исчезновения двери, раздался глухой удар и треск дерева.

С другой стороны дома тоже послышался топот, удары, звон разбитого стекла и жуткий рев Волкодава:

— Не рыпайся, гнида! Мозги вышибу!

Потом грохнул один выстрел, второй, раздался чей-то пронзительный вопль, и тут я следом за Сашей через короткий коридорчик ворвался в большую комнату, где уже толпились оперативники. На полу мордой вниз, мыча, лежал полуодетый Головня. Он и не думал рыпаться. Волкодав крепко прижал его коленом к полу: в одной руке майор держал «макаров», приставив его к затылку Головни, а второй рукой ловко и быстро защелкнул наручники на заведенных назад руках рыжего. И сразу же рывком поднял Головню и швырнул на стул, стоявший возле стола, заваленного объедками, окурками и уставленного пустыми бутылками. Тут же за спиной Головни встал один из сыскарей Волкодава. Головня ошалело крутил башкой, видно еще до конца не понимая, что такое с ним приключилось.

А сверху, из мезонина, двое дюжих оперативников по внутренней лестнице волокли матерящегося дурным голосом здоровенного мужика. Я его видел впервые — не местный. Залетный дружок Головни, видать. Мужик уже был в наручниках. На его правом плече, на светлой рубашке, расплывалось пятно крови — явно от пулевого ранения.

Волкодав вопросительно посмотрел на оперативников.

— За топор схватился, сука, — объяснил один из оперативников, Боря Ефремов, происхождение кровавого пятна. — Пожалел гниду. Надо было пристрелить его к ебеней матери, и дело с концом!

Ефремов с размаха врезал рукояткой пистолета мужику между ребер:

— Закрой пасть, гнида!

Мужик, коротко взвыв от боли, действительно сразу закрыл пасть. Тем более что Боря тут же подсек ему ноги и толкнул — мужик сунулся носом в грязный пол и затих.

— Больше в доме никого нет? — спросил майор Борю.

— Только Поливаниха. Там, — кивнул Боря в сторону второй комнаты.

— Давай ее сюда. И понятых тоже.

Волкодав придвинул к себе стул. Не торопясь, основательно уселся, повернулся к Головне и вкрадчиво спросил:

— Ну что, милок? Допрыгался до сто второй «бэ»?

Майор имел в виду расстрельную статью Уголовного кодекса — умышленное убийство из хулиганских побуждений. Так что, если учесть прошлые подвиги Головни, теперь ему вполне реально светила вышка. От майоровой реплики Головню аж затрясло, он попытался было встать, но Волкодавов сыскарь с силой пихнул его обратно и за плечи придавил к стулу.

— Ты что, охренел, начальник?! Мокруху шьешь? Не выйдет! Что вам от меня надо, волки позорные, за что повязали?! — заорал Головня, с ненавистью уставившись на майора. — Да я вас, сук гнилых…

И дальше пошла сплошная матерщина, перемежаемая невнятными угрозами.

Волкодав с любопытством смотрел на беснующегося Головню и молчал. В этот момент Боря Ефремов ввел в комнату Поливаниху — судя по ее опухшему сизому лицу, она гудела уже дня три, не меньше. За ней вошли понятные, две насмерть перепуганные бабульки — соседки Поливанихи. Поливаниха и бабульки остановились у дверей, явно боясь идти дальше — Головня продолжал вопить, как резаный.

— Заткнись, Головкин, надоел, — лениво процедил Волкодав, и Головня в ту же секунду послушно умолк. По его бледному лицу катился пот, зрачки были расширены; он часто, прерывисто дышал, облизывая пересохшие губы, — я все это хорошо видел, потому что стоял в паре метров от Головни, за спиной майора.

— Гражданка Поливанова, подойдите поближе, — попросил майор Поливаниху.

Та робко приблизилась к майору, стараясь дышать в сторону. Волкодав протянул руку вбок, к одному из оперативников, и сразу же в ней очутился прозрачный пластиковый пакет. В нем лежал длинный окровавленный нож с красной пластмассовой рукояткой в форме рыбки. Волкодав положил пакет с ножом на стол перед Поливанихой.

— Вам знаком этот предмет, гражданка Поливанова? — обратился майор к Поливанихе. — А если знаком, то кому он принадлежит?

Та наклонилась, разглядывая лежащий в пакете нож. Выпрямилась и с явным злорадством сказала:

— А как же, знаком, знаком. Вовкин это ножик. — Поливаниха кивнула на Головню. — Вовка завсегда с ним по грибы ходит. А чегой-то он весь в кровище? Неужто убил Вовка кого?

— Знать ничего не знаю, падлы! Ну и что из того, что перо мое? Не пришьете мокруху, менты поганые! Ничего вам не скажу, суки!!! — завизжал, задергался на стуле Головкин, и оперативник, уже не церемонясь, удушающим приемом сдавил ему шею. Головня захрипел, рожа его покраснела.

— Тихо, милок, тихо, — удовлетворенно проворчал Волкодав и, отдуваясь, поднялся со стула. — Споешь ты мне сладкую песенку, споешь, никуда не денешься.

 

Глава 16. КИРИЛЛ

Впереди в утренней серости и тумане плыл осинник, гулко отдавались среди деревьев чьи-то далекие голоса. Я стоял на открытом месте, поросшем высокой, застывшей в безветрии травой. Я стоял неподвижно, не прячась, смотрел на осинник и чего-то ждал. Я был безоружен.

Это существо появилось бесшумно, откуда-то из тумана: выросло как из-под земли и остановилось чуть сбоку.

Но я словно оцепенел: никак не отреагировал на его появление, даже не повернул головы и все так же смотрел вперед. Сердце бешено колотилось в груди.

Это лохматое уродливое существо с вытянутым вперед зубастым рылом напоминало гигантского то ли волка, то ли обезьяну и вроде бы выбежало из тумана на четвереньках. Но потом неторопливо выпрямилось, и узкие ярко-красные глаза оказались на уровне моих глаз — боковым зрением я видел это.

Огромная мохнатая лапа плавно поднялась, блеснули странно изогнутые, длинные и тонкие когти, похожие на хирургические инструменты, и эта лапа мягко легла на мое правое плечо. Я, по-прежнему не двигаясь с места, повернул голову и увидел, как медленно погружаются в мое тело эти острые ножи, как на куртке проступают темные пятна крови, но боли я почему-то не чувствовал. Так мы и стояли рядом друг с другом.

Не выдержав, я повернул голову. На морде существа появилось нечто вроде улыбки: темно-коричневые узкие губы раздвинулись, обнажив белоснежные кривые клыки.

— И что дальше? — тихо спросил я его, по-прежнему не ощущая боли и надеясь, что все это — только сон.

— Жив — и слава богу, — ответило оно.

И только тогда я по-настоящему проснулся.

Сердце действительно стучало так, словно хотело выпрыгнуть из груди. Я приоткрыл глаза. Яркое утреннее солнце пробивалось сквозь щелку в шторах. Я повернул голову.

Стаси рядом не было. Я лежал в постели один, мокрый от пота и по грудь — к счастью — укрытый одеялом. Почему к счастью? Да потому, что в дверях комнаты стоял как всегда тщательно и элегантно одетый Николай Сергеевич и внимательно, без улыбки смотрел на меня. Словно хотел сказать что-то очень важное.

— Что-что? — спросил я, все еще окончательно не придя в себя.

— Жив — и слава богу, — сказал он.

Я сел на постели и осторожно потрогал затылок. Повязка чуть сползла на лоб. Голова почти не болела, и чувствовал я себя вполне прилично. Единственное неприятное ощущение — затекла правая рука, которую я отлежал во сне.

— Станислава мне рассказала только, как и где нашла тебя, — чуть помедлив, сказал старик. — Ну, а остальное ты поведаешь после завтрака. Сам встать сможешь?

— Конечно, — кивнул я.

— Тогда поднимайся. Мы ждем внизу.

Он вышел, прикрыв за собой дверь. Я огляделся. На стуле возле кровати лежала моя аккуратно сложенная одежда.

Я сполз с кровати, стараясь все же не делать слишком резких движений, и стал одеваться.

По пути из ванной в столовую я посмотрел в зеркало: тот еще у меня был видок — перевязанная голова, слегка подплывший левый глаз — видно, ударился, когда грохнулся, получив по башке.

Старик и Стася уже сидели в столовой за большим овальным столом, накрытым крахмальной скатертью; в распахнутые окна врывалось солнце, на скатерти были расставлены приборы, попыхивал парком электросамовар. Меня ждал завтрак по полной программе, более чем обильный, а они только пили кофе. В ответ на мой недоуменный взгляд Стася, улыбнувшись, сказала, что они завтракали уже часа три тому назад. Я посмотрел на настенные часы — половина двенадцатого. Действительно, дело шло к обеду.

Я сначала было подумал, что кусок в горло не полезет — голова побаливала, да и смущался я слегка после нашего с ней утреннего свидания в моей комнате. Но едва уселся за стол, как почувствовал зверский голод и принялся сметать все подряд — и яичницу с колбасой, и бутерброды, и салат. Стася только успевала подкладывать мне в тарелку.

Во время завтрака мы не обсуждали мои ночные похождения — как я понял, старик не хотел выяснять все при внучке. Мы вообще почти не разговаривали. Так, перебрасывались дежурными фразами. Да и не хотелось мне при Стасе лишний раз вспоминать о своем позоре: тоже, понимаешь, знатный охотник, егерь. Показал себя. Развесил уши, не почуял элементарной опасности у себя за спиной. Короче — грош мне цена.

На Стасю я старался не смотреть. Мне до сих пор было не совсем понятно — как же она оказалась у меня в постели? Положа руку на сердце, могу сказать, что это было здорово. Но я подозревал, что для нее это было минутной слабостью, что она в тот миг была до полусмерти перепугана и просто нуждалась в, скажем так, разрядке. А тут подвернулся я. Но теперь все стало по-прежнему: у нее своя жизнь — у меня своя. Тем более что Стася ничем не показывала мне, что помнит о том, что мы делали ранним утром в полутемной комнате на втором этаже этого старого дома. Вела себя естественно, улыбалась, спокойно на меня смотрела: ее взгляд ничего особенного не выражал.

И это было для меня вдвойне мучительно.

И я понял: для нее это было ничего не значащим приключением, перепихоном со здоровым провинциальным мужиком, заскочившим на пару дней к ее деду. Будет о чем рассказать московским подружкам: так, случайный любовник одноразового пользования, внезапный порыв, который никогда не получит продолжения. А если попробую напомнить ей о том, что произошло между нами, — она мигом поставит меня на место.

Поэтому после недолгих раздумий я решил не высовываться: всяк сверчок знай свой шесток.

Все рано или поздно заканчивается. Закончился и мой поздний завтрак. Стася собрала со стола и отправилась на кухню мыть посуду. Старик посмотрел вслед внучке, подождал, пока она закроет за собой дверь. Мы наконец остались одни. Он неторопливо закурил и коротко сказал:

— Рассказывай.

И я рассказал. Все, как было, подробно, стараясь не упустить мельчайших деталей: и про свою засаду, и про Михайлишина, и про то, как я лопухнулся. Когда я закончил, а закончил я, естественно, на том, что Стася уложила меня и ушла спать, старик только хмыкнул. Скептически. К чему его хмыканье относилось, я не понял: то ли к моему охотничьему провалу, то ли к тому, что у него появились подозрения по поводу моего вранья насчет скорого ухода Стаси.

— Сегодня ночью я снова пойду. Найду и пристрелю к чертовой матери этого сукина сына, — зло сказал я.

— Не пойдешь.

— Почему это? — Я даже привстал со стула.

— А потому, что убийцу уже поймали, — спокойно сказал Николай Сергеевич.

Вид у меня, видимо, был тот еще, потому что старик довольно ухмыльнулся и добавил:

— Спокойно, спокойно. Садись и пей кофе, а то остынет. Хороший кофе. Сам варил. И слушай.

Теперь уже он начал рассказывать. Оказывается, пока я дрых без задних ног, к ним заехал донельзя счастливый Михайлишин. Он поведал подробности об убийстве Гуртового. Потом рассказал о том, как участвовал сегодня утром в задержании его убийцы — уголовника по прозвищу Головня.

— Это тот рыжий бугаина, которого ты вчера вырубил возле магазина, — уточнила вернувшаяся в столовую Стася.

Я укоризненно посмотрел на нее — зачем при старике? Мы же договорились не болтать о драке на площади. Она пожала плечами:

— У меня от деда секретов нет. Тем более после того, что Антон нам поведал. Теперь-то чего скрывать, раз этого урода арестовали?.. Вот я деду и рассказала. Обо всем.

Интересно, о чем еще она ему рассказала?..

— Я думаю, кстати, потому-то Головня и напал на тебя сегодня в лесу. За вчерашнее мстил, — добавила Стася.

Я покосился на старика. Он невозмутимо молчал.

— А что, этот самый Головня признался в остальных убийствах? — спросил я его.

— Антон говорит, что тот пока что молчит, — сказал Николай Сергеевич.

— Расколется, расколется. Этот душка майор Терехин живо из него добровольное признание выколотит, — злорадно вставила Стася.

Я посмотрел на нее.

— Тебе что, жалко этого бандюгу? — удивилась она.

— А вы-то сами поверили, что он убил остальных? — снова повернулся я к старику, оставив Стасин вопрос без ответа.

— Нет, не поверил. Ни на секунду, — невозмутимо ответил Николай Сергеевич.

У Стаси приоткрылся рот. А я, между прочим, был почти уверен, что он так ответит, — уж больно спокойно, без особой радости он рассказывал про поимку убийцы.

— Но ты же сам говорил, дед, что теперь все кончено, убийца пойман и… — начала было Стася.

— Говорил, — согласился старик. — Но говорил я при Антоне, милая, не забывай. Убийство Гуртового — да, допускаю. И то с массой натяжек. Нападение на Кирилла? Возможно, хотя скорее он собрал бы с десяток человек с ножами или кастетами, а не нападал бы в одиночку после того, как Кирилл так его проучил. Но в любом случае он постарался бы обойтись без убийства. Или попытки убийства. Избили бы тебя, — ткнул старик в меня пальцем, — до полусмерти и бросили бы в лесу… А что касается остальных убийств — нет. Не верю, что это Головня. Увольте. Неубедительно.

— Почему, дед? — спросила Стася.

— Потому что Гуртовой не был охотником. А трое убитых, и даже мальчишка Скоков, — все заядлые охотники. Семенчук, кстати, тоже часто ружьишком баловался. Ваня Пахомов сам мне рассказывал.

— Эка невидаль, — пробурчал я. — И у вас в поселке, и в райцентре мужики, считай, через одного охотники. Что же они теперь — все до единого кандидаты в покойники?

— Про райцентр я не говорю. А про поселок — возможно. Хотя сейчас здесь осталось всего человек тридцать — сорок, остальные уехали. Но дело не в этом. Если я прав, и Головкин ни при чем…

— Кто? — переспросила Стася.

— Владимир Головкин. Рыжий уголовник по прозвищу Головня, якобы убийца Гуртового, — пояснил старик. — Мой бывший воспитанник, кстати. Так вот, если я прав в своих рассуждениях и тот, настоящий убийца выбирает только поселковых охотников, то у меня возникает резонный вопрос: почему, Кирилл, он напал на тебя?

— Естественно, потому что Кирилл тоже охотник, — быстро ответила Стася.

Старик помолчал, глядя на Стасю, а потом сказал:

— Верно. Но о том, что Кирилл охотник, а не геолог, как я его всем представлял, знали только я и ты, моя милая внучка.

— Ч-черт! — вырвалось у Стаси. — Но я-то никому не говорила! Да у меня просто времени не было кому-нибудь даже по глупости ляпнуть, ведь я узнала про ваши тайны только вчера вечером, перед уходом Кирилла.

— И я не говорил, — сказал Николай Сергеевич.

Я ошеломленно посмотрел на старика:

— Значит, либо он откуда-то узнал, кто я на самом деле, либо…

— Да, — кивнул Бутурлин спокойно. — Либо я прав. Он просто узнал тебя. И хочет убить.

— Но этого не может быть! — почти закричал я. — Это же мой брат! И значит, тогда он знает, что я — его брат. Я бы тоже обязательно узнал его…

— Мы уже говорили с тобой об этом, — терпеливо продолжал Николай Сергеевич. — Он наверняка сильно изменился. И узнать его совершенно точно можно было бы только по этому…

И старик почти ткнул пальцем мне в грудь. Я машинально посмотрел вниз: из-за жары рубашка у меня была расстегнута, и на правой стороне груди четко выделялось родимое пятно в форме перевернутой пятиконечной звезды.

А я и забыл про него.

— Ведь у твоего брата точно такое же родимое пятно, — сказал Николай Сергеевич.

Я невольно посмотрел на пятно. Потер его. Застегнул рубашку на все пуговицы.

— Значит, мне надо было не по лесу шататься, а в местную баню ходить, — криво усмехнулся я. — Или на пляж…

— Но это еще не все, — не обращая внимания на иронию, продолжал Бутурлин.

— Постойте, — попросил я. — Все равно возникает куча вопросов. Я все же не могу поверить, хотя постоянно об этом думаю: если это действительно мой брат, то почему он хочет меня убить? Почему он напал на меня? И раз напал, то почему не добил?

— Не знаю. Но мне кажется, ты ему сейчас очень мешаешь. Он обхаживал мой дом, сомнений нет. Потому что следующей жертвой выбрал, судя по всему, меня. А тут появляешься ты. Этой ночью ты ему помешал. Но ведь ты не собираешься навсегда переселиться ко мне, хотя я совершенно не против твоего присутствия, Кирилл. Так что, к сожалению, рано или поздно он до меня доберется…

Старик замолчал. И мы со Стасей молчали.

— Так что же делать, дед? — вздохнув, спросила Стася.

Николай Сергеевич неожиданно весело улыбнулся и сказал:

— Как что? Перехитрить его.

 

Глава 17. СТАСЯ

Кирилл сидел в кухне на табуретке и смотрел в окно — поселок уже почти погрузился в темноту. При этом он слегка морщился от боли — я видела его отражение в оконном стекле. Потому что он настоял на своем, сколько я его ни отговаривала, и заставил меня снять с него бинты. И теперь я отмачивала перекисью присохший к ране тампон. Он хотел, чтобы я поменяла бинты на что-нибудь менее приметное.

— Потерпи, — сказала я и одним резким движением отодрала марлевый тампон.

Он терпеливо снес и эту малоприятную операцию, не издал ни звука. Я заново обработала рану, присобачила чистый тампон и стала осторожно приклеивать его крест-накрест пластырем.

— Учти, потом придется отдирать вместе с волосами, — предупредила я его.

— Как-нибудь переживу, — буркнул он.

Я ничего не могла понять: он был злой как собака, на меня старался вообще не смотреть, и лицо у него было такое, словно я заняла у него пару штук баксов и не собираюсь отдавать. С чего это он на меня крысится? Что на него напало? Ведь за целый день, начиная с достопамятного утреннего разговора за завтраком (его завтраком), он не сказал мне и двух слов. Я, конечно, немного преувеличиваю: мы разговаривали, но только по пустякам, обменивались ничего не значащими фразами. Хотя я и подозревала, почему он так злобится. Даже была уверена: из-за того, что мы с ним утром занимались любовью. Он небось думает, что я втюрилась по уши и теперь буду вешаться ему на шею. А он этого боится. Понятное дело, взрослый и самостоятельный мужик, неженатый: для него это ничего не значащий эпизод, случайное приключение — подумаешь, случайно, между делом приголубил испуганную барышню, успокоил — и выкинул из головы. Тем более что он скоро уедет. Чего уж тут строить иллюзии. Кто я ему? С глаз долой — из сердца вон.

Ну и черт с ним, пеньком заполярным! Мало у меня кавалеров, что ли? Да пол-Москвы, если не больше!..

Тут я даже пожалела, что не послушалась родителей и не уехала вместе с ними. Они, кстати, сегодня днем звонили, а потом, ближе к вечеру — снова. Расспрашивали, беспокоились. Понятное дело. Я, как могла, успокоила их. Да и дед, когда взял трубку после меня, тоже поговорил с ними и велел не разводить паники. Он сказал им, что убийца уже пойман и скорее всего завтра мы приедем в Москву.

Врал, конечно, насчет скорого приезда. Никто — ни дед, ни я, ни Кирилл — не верил, что тупой уголовник Головня является тем самым человеком, который обрушил на поселок этот беспросветный ночной страх и кошмар. Иначе зачем деду с Кириллом придумывать свой хитроумный план. Хитроумный, но, на мой взгляд, отчаянно опасный. Но говорить с ними об этом было бессмысленно: кто я такая? Глупая маленькая девчонка, да и только. Поэтому свои мысли я держала при себе.

Вот так и прошел весь день — в приготовлениях, в ожидании вечера, и при этом мы с Кириллом упорно делали вид, что ничего особенного сегодня утром у него в комнате не произошло. Тем более мы старались при деде — совсем не обязательно ему обо всем знать. И только сейчас мы остались наедине. Здесь, на кухне: полчаса назад дед ушел к себе в кабинет — сказал, что приляжет отдохнуть перед очередным ночным бдением.

Как я уже сказала, наступил вечер, близилась очередная ночь. И снова, как во все предыдущие вечера и ночи этой жуткой недели, меня постепенно охватывало смутное беспокойство. Может быть, потому, что день сегодня был донельзя жаркий и душный: с самого утра на поселок стали наползать тяжелые фиолетово-серые тучи, которые к ночи обязательно должны были разразиться грозой. Духота стояла просто чудовищная — ни дуновения ветерка. Термометр показывал тридцать четыре в тени. Даже дышать, не то что передвигаться, было тяжело. Хотелось упасть где-нибудь в холодке, лучше в воду, и не шевелиться. Но дождь все не начинался. Только небо было сплошь затянуто тучами: ни звездочки, ни луны.

И еще мне было страшно. До жути. Но этот свой страх я упорно старалась скрыть и от Кирилла, и от деда. Страх перед тем, что мы задумали, страх перед темнотой, просто страх — ведь я обыкновенная слабая женщина. И должна признаться, что с недавних пор очень боюсь темноты. Потому что где-то там, под ее покровом скрывается убийца, который, возможно, в эту самую минуту выходит на охоту.

На меня.

А тут еще этот горе-охотник ни с того ни с сего на меня полканов спускает. Как будто я виновата, что его по башке огрели.

— Все, готово, — сказала я, злобно глядя на Кириллов затылок. — До свадьбы заживет.

Не очень удачная шуточка вышла, честно говоря: я невольно поморщилась. И, чтобы скрыть смущение, повернулась и отошла к раковине, открыла краны и принялась тщательно отмывать заляпанные йодом руки.

Из-за шума воды я и не услышала, как он подошел ко мне. Только внезапно почувствовала, как вдруг он осторожно обнял меня сзади за плечи: обнял нежно и сильно. Я замерла и прикрыла глаза — сердце у меня ухнуло вниз, провалилось куда-то в пятки (наконец-то я поняла смысл этого замечательного выражения!), а потом заколотилось как бешеное.

Потому что саму себя не обманешь: весь день, с самого утра я подсознательно надеялась, что он наконец решится. Что произойдет нечто подобное.

— Стася, ты на меня сердишься? — услышала я над ухом жаркий шепот.

— Ты с ума сошел?! За что же мне на тебя сердиться? — прошептала я в ответ, открывая глаза.

— Не знаю. За все, что сегодня… сегодня утром между нами произошло. Если ты для себя решила, что это — ничего не значащая случайность, так, недоразумение, и мне обо всем надо забыть, то я…

Он умолк, не договорив. И тогда я сделала самое разумное, что могла сделать в этой ситуации.

Я повернулась к нему.

— О господи, Кирюша! Как же я по тебе соскучилась, — прошептала я, обняла его и крепко прижалась губами к его губам.

Все-таки я молодец!

Должна честно признаться: нацеловались мы всласть. Причем вели себя, как партизаны возле бункера спящих гитлеровцев: целовались, словно оторвавшиеся восьмиклассники, но изо всех сил старались не издавать подозрительных звуков — дед наверняка не спал, а его кабинет — наискосок по коридору, в двух шагах от кухни.

А дверь в кухню я закрыть не успела. Не до того было.

Наконец я нашла в себе силы оторваться от Кирилла (мне пришлось просто вырываться из объятий этого здоровилы!) и пихнула его на табуретку. И теперь он сидел и таращился на меня со счастливо-обалдевшим видом.

Я прислушалась: из кабинета не доносилось ни звука. Слава богу.

— Ты чего это? — спросил он.

— Про деда забыл? А если бы он сюда вошел?

— А что тут такого? Подумаешь, поцеловались разок. Мы же взрослые люди.

Я подозрительно на него уставилась:

— Слушай, я надеюсь, ты деду ничего не сказал?

— О чем? — Кирилл сначала спросил, а потом спохватился, с запозданием поняв суть моего вопроса.

— О нас, разумеется!

Он ухмыльнулся:

— Конечно нет. Хотя сдается мне, Станислава Федоровна, что твой умница дед сразу же все просек. Еще тогда, когда узнал о нашей встрече в парке. Про которую я ему тоже сразу не рассказал.

— Кстати, а почему ты не рассказал?

— На продолжение не надеялся, — снова ухмыльнулся он.

— Тебе лишь бы шуточки шутить… — проворчала я. — Приехал, охмурил невинную московскую девушку и радуется теперь, злыдень. А я ведь про тебя вообще ничего толком не знаю. Дальше-то что будет?

— Дальше я его поймаю. И тогда у нас будет шанс наконец по-настоящему познакомиться, — улыбнулся он, вставая.

И поцеловал меня.

Дед настоял, чтобы до станции мы дошли пешком. Потому что у убийцы, который наверняка за нами следит, не должно возникнуть и тени сомнения, — пусть думает, что Кирилл действительно уезжает. Кирилл поначалу начал бурно протестовать — мол, а как же вы домой пойдете, опасно и так далее. Но дед его возражения отмел, безапелляционно заявив, что он все учел. Сказал Кириллу, что обратно домой мы доберемся без проблем. Как именно — он даже пояснять не стал. Дед — он такой: учел значит учел. И нечего спорить и расспрашивать. Поэтому, зная дедов характер, Кирилл спорить не рискнул. Я — тем более.

От дедова дома до станции — двадцать минут прогулочным шагом. Мы проделали его за пятнадцать: как ни храбрились, невольно ускоряли и ускоряли шаг. Особенно я. А ведь мы шли по непривычно ярко освещенным улицам поселка — это местные власти со страху постарались, везде фонари починили, хотя еще позавчера половина из них не работала. Дополнение: по абсолютно безлюдным улицам. И дома почти все стояли темные, словно вымершие. Люди уехали, бросив все. Жутковатое было зрелище. Как после атаки нейтронной бомбы.

Мы свернули с улицы, узкой тропинкой вышли к платформе и поднялись на перрон — тоже залитый светом и пустой. Нет, не пустой: посреди платформы, у небольшого станционного здания, виднелась одинокая мужская фигура. Человек стоял под фонарем спиной к нам.

Сердце у меня тревожно екнуло, я резко остановилась.

Человек повернулся на звук наших шагов. И я облегченно перевела дух, потому что это был Антон Михайлишин собственной персоной. Он был одет по-домашнему — в джинсах, кроссовках и рубашке с коротким рукавом. Так вот что имел в виду дед, когда говорил, что у нас не будет проблем с возвращением домой: он заранее приготовил нам надежного провожатого. Теперь понятно.

— Добрый вечер, — поздоровался Антон, когда мы подошли к нему. А потом обратился к Кириллу: — Что так быстро уезжаешь?

Тут я смекнула, что Антон ничего не знает о наших планах — осторожный дед не стал его в них посвящать.

— Убийцу вы поймали, так что делать мне больше нечего, — улыбнулся Кирилл. — Да и отпуск заканчивается. Я ведь у вас проездом — мне всего пару дней догулять осталось.

— Я пойду куплю тебе билет, — сказал дед Кириллу и направился к светящемуся окошечку кассы.

— Как там этот твой… Головня? — спросил Кирилл у Антона.

— Пока молчит, — слегка поморщился тот. — Отрицает все начисто. Мол, я не я и лошадь не моя. Но ничего, заговорит, майор из него все вытрясет. Можешь не сомневаться.

Я молча смотрела на этих двоих. Высокие, здоровые, симпатичные мужики. Хороши. Оба. Но мой — лучше.

— Правда, признался, сволочь, что нож действительно его. А куда ему деваться? — с внезапным ожесточением продолжил Антон. — На ноже — только его пальчики. Других нет.

Как раз в это время вернулся от кассы дед. Он сходу вмешался в разговор, протягивая билет Кириллу:

— Электричка будет через две минуты.

И тут же, подтверждая его слова, донесся гудок и вдалеке появилось световое пятно прожектора — электричка вытягивалась из-за поворота.

Наше прощание с Кириллом было коротким и слегка суматошным. Раз Антон не должен был ничего заподозрить, мы прощались церемонно и по всем правилам — словно он уезжал всерьез и надолго. Дед обнял его, наказал непременно и часто писать; я, притворно смущаясь, привстала на цыпочки и чмокнула Кирилла в щеку.

Пронзительно визжа тормозами, остановилась электричка. С шипением раздвинулись двери, Кирилл пожал руку Антону, вскинул на плечо свой большой туристический рюкзак и вскочил в тамбур почти пустого вагона. Он еще успел пару раз махнуть рукой, улыбнуться, и тут электричка дала короткий гудок, двери закрылись и мимо нас, набирая скорость, покатились вагоны.

Антон подвез нас на своей машине до самого дома. Там мы и распрощались — довольно быстро. Пока мы ехали к дому, я изо всех сил старалась делать вид, будто мне до чертиков весело, а отъезд Кирилла мне совершенно до фонаря. Но только сигнальные огни Антоновой машины скрылись за поворотом улицы, как я сдулась, словно проколотый воздушный шарик.

Умный дед сразу это засек. Я подозреваю, что он вообще за прошедший день много чего заметил. Потому что, пропуская меня в дом, он на ходу, якобы невзначай сказал:

— Должен заметить, Станислава, что Кирилл — вполне взрослый человек…

— Да неужели? А я как-то сразу и не заметила, — огрызнулась я.

— И негоже понапрасну морочить ему голову, — закончил он, проигнорировав мою колкость.

Я искоса посмотрела на деда. Теперь я окончательно убедилась, что он нас с Кириллом расколол.

— Что ты имеешь в виду? — резко сменив тон, невинным голоском осведомилась я.

— Ты прекрасно знаешь — что. Тебе, Станислава, тоже не пятнадцать лет. Сначала Михайлишин, теперь Кирилл.

— Вот как! Значит, по-твоему, я должна немедленно заказывать подвенечное платье? — фыркнула я.

— По крайней мере, для начала сделай выбор. И не надо считать меня ригористом и старым брюзгой… Я просто беспокоюсь за вас с Кириллом.

— А чего за меня беспокоиться?

Дед подумал, а потом улыбнулся:

— Действительно. За него в данную минуту беспокоиться надо больше.

Но улыбнулся дед как-то невесело.

 

Глава 18. КИРИЛЛ

Я сел в электричку где-то в середине состава и сразу же, едва за окнами промелькнули последние пристанционные дома Алпатова, пошел по вагонам в хвост поезда. Дошел до последнего тамбура и там остановился. В вагоне сидело человек пять. Никто не обратил на меня ни малейшего внимания — так, посмотрели мельком и опять уставились в газеты.

Эта электричка была последней — следующая пойдет после ночного перерыва только в четыре двадцать утра.

Глядя на проносившийся за окном лес, я стоял в темном, раскачивающемся на ходу тамбуре, заполненном мельканием теней и железным грохотом — стекла в дверях были давным-давно разбиты. Стоял и вспоминал наш последний, короткий разговор с Николаем Сергеевичем перед самым выходом из дома — когда Стася ушла за курткой.

— А еще вот что, Кирилл… — как-то очень серьезно сказал старик, глядя мне прямо в глаза. — Ты должен знать: отец еще в тринадцать лет научил Станиславу обращаться с оружием. Брал ее на охоту. Да и я тоже здесь частенько ходил с ней на уток. Она хорошо стреляет.

— Я постараюсь сделать так, чтобы это умение ей не пригодилось, — улыбнулся я.

Старик мрачно уставился на меня. Я перестал улыбаться.

— Я не об этом, — сказал наконец Николай Сергеевич. — А о том, что Станислава — в какой-то степени тоже охотница. Ты понял?

Конечно, я понял, что он имеет в виду — убивали пока что только охотников…

Перегон был не очень длинный, девять километров — так мне сказал старик. Машинист что-то неразборчиво прохрипел по трансляции, электричка стала замедлять ход и остановилась у короткой — на первые пять вагонов — платформы маленького полустанка. Двери раздвинулись: придерживая рюкзак, я спрыгнул на гравий насыпи и сразу метнулся в близкие кусты. Электричка завыла и с лязганьем сорвалась с места.

Стоя в кустах, я проводил взглядом удаляющиеся красные огни электрички. Кроме меня, на полустанке никто не вышел — я был в этом уверен. Огляделся. Вокруг не было ни души. Тускло светилось одно-единственное окошко в домике возле слабо освещенной платформы. Луна, изредка проглядывающая сквозь быстро несущиеся по небу тучи, сияла ледяным светом в свои неполные две трети. Погода как-то резко поменялась: в деревьях шумел ветер, на горизонте беззвучно вспыхивали далекие зарницы — судя по всему, надвигалась долгожданная гроза.

Я вышел из кустов, раскрыл рюкзак и стал торопливо готовиться к ночному походу. Через десять минут, переодевшись и зарядив «моссберг», припрятанный в рюкзаке, я поднялся на гребень невысокого откоса и быстрым шагом пошел по лесу вдоль железнодорожного полотна назад — в поселок, откуда только что уехал.

 

Глава 19. УБИЙЦА

В комнате с зашторенными окнами на тахте ничком лежал человек. Все стены комнаты были сверху донизу увешаны фотографиями. Маленькими и большими, цветными и черно-белыми. И на всех снимках были только волки. Поодиночке, парами, стаями. Стоящие и бегущие. Отовсюду смотрели оскаленные пасти и сверкающие узкие глаза.

Горящая лампа освещала лежащего обнаженного человека. Лица его не было видно. За окном стояла мрачная предгрозовая ночь. Еле слышно доносились далекие раскаты грома.

Человек лежал неподвижно, но не спал.

Вот он пошевелился, негромко, протяжно застонал. Потом, не вставая, протянул руку к тумбочке и выдвинул ящик. Покопался в нем и вытащил полтора десятка фотографий. Он смутно помнил, что эти фотографии делал не он. Он их в разное время украл у разных хозяев. Все снимки были потрепанными от частого разглядывания, в основном черно-белыми, размером девять на двенадцать и меньше. Только три снимка были цветные, сделанные «полароидом». Человек покопался в фотографиях, подумав, выбрал одну, цветную, а остальные сунул обратно в ящик. Поставил цветной снимок перед собой на тумбочку, прислонив к ножке лампы. Сел, сгорбился, зажав руки между коленями, и уставился на фотографию.

С нее человеку улыбалась совсем юная девушка, стоящая в саду на фоне кустов. На девушке были шорты, сделанные из обрезанных выше колена вылинявших джинсов, и желтая майка на тонких бретельках. Майка открывала загорелые округлые плечи и плотно обтягивала высокую полную грудь. Выгоревшие добела волосы девушки стягивала эластичная зеленая лента под цвет чуть раскосых глаз.

Эта девушка была Стася Бутурлина.

Обнаженный человек сидел совершенно неподвижно и смотрел на снимок. Снаружи по оконному стеклу постукивала, царапалась ветка, раскачиваемая порывами ветра. Вот ветка ударила особенно сильно. По телу человека пробежала короткая дрожь, кожа сразу покрылась мурашками. Он, не поворачивая головы, покосился в сторону зашторенного окна. И тут в нем родилось ясное, отчетливое понимание: тот, кто сегодня ночью вышел на охоту за ним, приближается.

Враг.

Приближается, чтобы убить его. И, чтобы спасти свою жизнь, он должен его опередить. А опередить — значит напасть первым, понял он.

Опять — убивать. Опять. Опять.

Но только теперь он не мог остановиться на этом. Потому что смутно ощущал: убийство врага — это только устранение препятствия на пути к другому событию. К другому человеку. Тому, который был изображен на снимке, стоящем перед ним. Самке. Самке, которая была неподалеку, тогда как другие самки, изображенные на других фотографиях, были уже далеко. Он не испытывал к этой самке никаких чувств, которые на его месте мог бы испытывать обыкновенный, нормальный человек: ни симпатии, ни любви, ни нежности. Нет, ничего подобного. Он ощущал только вожделение, полуосознанную страсть и потребность немедленного, бешеного, безотлагательного совокупления, которое должно было послужить одному-единственному — продолжению его рода. Продолжению рода существа, которое уже нельзя было назвать человеком.

Человек даже не подозревал, что на самом деле эти мысли-желания рождались в его окончательно измененном и перестроенном мозгу не самостоятельно, а под воздействием незримого хозяина-кристалла.

У него мгновенно возникла сильная, невероятно сильная эрекция, заставившая его согнуться и сдавленно застонать. Он почувствовал, как в нем разгорается пламя, огонь, пожирающий его изнутри. Жажда убийства мгновенно была вытеснена другим — страстным желанием немедленно обладать самкой.

Настало время размножаться.

И тут же у него начали стремительно неметь кончики пальцев, а в мозгу, в самом его центре, родилась и стала все сильнее и жарче разгораться ослепительно яркая звезда мертвенно-лунного цвета.

ЭТО опять пришло.

Человек мгновенно покрылся холодным липким потом, а сияние внутри него, особенно в низу живота, нарастало болезненно, пульсирующими толчками. Он почувствовал, как часть его мозга начинает плавиться, уплотняться и превращаться в один большой кристалл. Сияющая волна накатилась. С чудовищной болью, отдавшейся во всем теле, захлестнула его и смыла остатки человеческого разума. Человек обессиленно сполз с кровати, опустился на колени и начал морфироваться. Взгляд его остекленел, и зрачки расширились почти во всю радужку. Тоненький ободок радужной оболочки приобрел странный алый оттенок. По всему телу пробежала дрожь. Кожа продолжала покрываться мелкими капельками пота и вздрагивала от частых судорог, сотрясавших изнутри тело. Под кожей рождались новые, нечеловеческие мышцы — она бугрилась, шевелилась, словно под ней пробегали небольшие, очень подвижные живые существа. И покрывалась густой длинной шерстью. Тело человека стремительно менялось.

В считанные секунды морфирование закончилось — и невероятное чудовище, полуволк-полуобезьяна, поднялось с колен.

— Хочччу-у-у… — прошипел монстр. — Хочу-у ее…

Это были последние слова, которые он смог произнести. Последние изменения произошли с его гортанью и связками: он больше не мог вымолвить ни слова. Теперь он мог только рычать, выть, визжать.

Он окончательно перестал быть человеком.

По комнате, где никто никогда не бывал кроме ее хозяина, в доме, затерянном среди других таких же домов поселка, в слабом свете настольной лампы, примостившейся на тумбочке в изголовье тахты, металась из угла в угол странная, жуткая в своей нереальности фигура огромного чудовища, такого же, каким оно было и в предыдущие ночи. Слюна липкой струйкой тянулась из приоткрытой пасти, ярко-алые глаза с вертикально поставленными зрачками сверкали адской злобой. Уродливая тень, следуя его движениям, кривлялась по стенам, сплошь покрытым фотографиями с изображением волков.

Существо издало приглушенный яростный рык, взмахнуло когтистой лапой-рукой и смахнуло фотографию вместе с лампой на пол. Лампа упала на пол, раздался хлопок разбившейся лампочки — и комната погрузилась в темноту.

И тогда монстр кинулся к люку в полу, ведущему к выходу из дома. Распахнул его, ринулся вниз и исчез.

Клубящиеся тучи, подгоняемые нарастающим ветром, быстро неслись по небу, то открывая ущербную луну, то снова ее затягивая.

Чудовище пересекало обезлюдевший поселок с юга на север. Оно бесшумно перемахивало канавы и заборы, пробегая по участкам, на которых стояли покинутые дачниками дома; оно чутко прислушивалось, рассчитывая каждое движение, ни в одном месте не выходя на открытое пространство, чтобы не нарушить границ мрачного лабиринта теневых провалов. Освещенные фонарями места чудовище огибало и проходило стороной.

Поселок словно вымер.

Оставшиеся в нем жители, несмотря на долгожданное известие о поимке неуловимого маньяка-убийцы, облетевшее с утра поселок, все равно не торопились рисковать и покидать свои дома в ночное время. Но если бы случилось невероятное и какая-нибудь одинокая фигура запоздавшего пешехода оказалась в пределах слуха или зрения монстра, он не стал бы сейчас нападать и немедленно свернул бы в сторону: чудовище определило следующую жертву, и ничто не могло заставить его изменить решение.

Решение, продиктованное чужим Разумом, управляющим его мозгом и телом.

Поэтому, прежде чем добраться до намеченной жертвы, ЭТО приказало монстру выманить жертву в безопасное для него место. Где он сможет спокойно расправиться с ней.

И он знал, как это сделать.

 

Глава 20. СТАСЯ

Я сидела в гостиной, с ногами забравшись на широкий мягкий диван, и изо всех сил пыталась понять, что же написал в третьей главе все той же многострадальной «Ловушки для Золушки» Жапризо. Я держала книгу в руках — и не могла прочесть ни строчки. Я отложила книгу и прислушалась. Дед возился у себя, я это слышала, потому что дверь в его кабинет была приоткрыта. А вот шторы на всех без исключения окнах в доме были наглухо задернуты. Гостиная слабо освещалась одиноким бра, висевшим в изголовье дивана, на котором я сидела.

Все мои мысли были только о Кирилле. Он сказал, что ему потребуется чуть больше часа, чтобы добраться до нас от Овсеева — следующей после Алпатова платформы, где он собирался вылезти.

Час уже прошел.

Как он там? Идет по пустынному ночному лесу, один, в темноте. Я представила эту картинку, и меня даже передернуло — ни за какие коврижки я бы сейчас за порог не вышла, не то что отправилась в прогулку по лесу. К тому же меня не оставляло чувство безотчетной тревоги: оно появилось, едва Кирилл уехал и мы с дедом очутились дома. Тем более что на мой вопрос, знает ли тот, на кого рассчитан весь наш спектакль, дед твердо ответил: знает. Это не прибавило мне хорошего настроения. Все мне не нравилось — сумерки в комнате, тишина, в которой ощущалась подступающая угроза. Даже прочные стены дедова дома казались мне теперь тонкими и хрупкими.

Я не выдержала. Тихонько встала и вышла в коридор. Осторожно, стараясь не шуметь, проверила запоры на входной двери. Все было в порядке. Тогда я, для собственного успокоения, дверь, ведущую с веранды в коридор, тоже закрыла на ключ да еще и крючок накинула. На сигнализацию дед дом не поставил — ведь должен был вернуться Кирилл. Вернулась в гостиную и огляделась. Родной дом казался совершенно беззащитным, открытым. Я подумала о том, как легко выдавить тонкое оконное стекло, и ужаснулась — ведь это так просто. И тут же представила, что именно в эту секунду в темноте за окном заливается в беззвучном злобном хохоте отвратительная харя.

Не поддавайся панике, дура набитая, сказала я себе. Всегда можно позвать деда. А у него под рукой любимый «зауэр» — я сама видела, как он его заряжал патронами с волчьей картечью. Но все равно: тревога меня не отпускала. Я прошлась по гостиной, проверила шпингалеты на всех окнах. Прильнула к оконному стеклу и, приставив руки к лицу, вгляделась в непроглядную темень за окном.

Далеко-далеко, высветив края рваных облаков, полыхнула молния. А потом донесся пока еще еле слышный раскат грома.

На поселок надвигалась гроза.

Я снова залезла на диван и укрылась пледом. Меня слегка знобило. Нет-нет, я не заболевала, просто меня потряхивало от нервного напряжения: слишком медленно тянулись минуты, и я никак не могла дождаться, когда наконец раздастся стук в дверь и на пороге появится Кирилл — живой и невредимый.

Но вместо стука раздался телефонный звонок.

Сердце у меня тревожно заколотилось. Я схватила трубку с телефона, стоящего на столике рядом с диваном:

— Алло?

— Стася, это я, — услышала я слегка задыхающийся голос Кирилла. — Слушай меня внимательно и не перебивай, у меня слишком мало времени. Я звоню со станции.

— С какой станции? — не поняла я.

— Из Алпатова, из Алпатова, от дежурной. Все планы поменялись. Быстро, ты слышишь, быстро дуй в дом твоих родителей. И жди меня там. Придешь — обязательно закройся. Я у тебя буду через пятнадцать минут, постучу. Деду о нашем разговоре — ни слова, поняла? При встрече я тебе все объясню. Незаметно уйти сможешь?

— Да.

— Тогда все. Давай, давай, скорей.

И в трубке послышались частые короткие гудки. Я не знала, что и думать: неужели очередное убийство? Или что?.. Голос у Кирилла был донельзя взволнованный. Какой-то странный голос у него был, хриплый, севший. Хотя это-то понятно: осилить такое расстояние за час даже для молодого здорового мужика — не очень легкое дело. Но все-таки: что же случилось такого, что заставило Кирилла изменить наш план? И тем более — не посвящать в изменения деда?..

— Станислава, кто это звонил? — донесся до меня из кабинета голос деда.

— Алена, из Москвы, — сказала я, надеясь, что дед не успел понять — звонок-то был вовсе не междугородный. — Спрашивала, как мы тут. Я сказала, что на днях вернусь в город.

Я услышала, как дед удовлетворенно хмыкнул. И на этом, слава тебе господи, расспросы закончились. Вряд ли он мог из кабинета расслышать, что я говорила Кириллу. Тем более что дед был чем-то занят. Так. Пора действовать. Встав с дивана, я неторопливо вышла в коридор и направилась к лестнице на второй этаж.

— Дед, я пошла к себе, — крикнула я. — Если тебе понадоблюсь, я наверху.

— Хорошо, — услышала я его голос. — Только свет там не зажигай.

По дороге я потихоньку сдернула с вешалки свою куртку и прихватила стоявшие под ней кроссовки. Взлетела по лестнице наверх и, не включая лампы, прошла в свою комнату. Стала быстро переодеваться. Натянула старые джинсы, поверх рубашки — куртку, влезла в кроссовки и подошла к окну. Нащупала в кармане куртки баллончик с газом — подарок Алены. Не бог весть что, конечно, против вооруженного до зубов маньяка, но все-таки с ним мне будет как-то поспокойнее.

Стараясь действовать без лишнего шума, я открыла шпингалеты и распахнула створки. В комнату ворвался свежий воздух, ветер вздул занавески. Я залезла на подоконник, уселась, свесив ноги. Можно было, конечно, просто спрыгнуть: внизу была клумба. Земля мягкая, а я, в общем-то, девушка спортивная. Но я решила не рисковать — мало ли что? Нога может подвернуться, или промахнусь в темноте, попаду на плитки дорожки, огибающей дом, да и разобьюсь к чертовой матери. И что тогда делать? Ведь Кирилл будет ждать меня.

Поэтому я вцепилась в тонкую водопроводную трубу, снаружи укрепленную на стене дома рядом с окном моей комнаты, и осторожно, по мере сил стараясь не шуметь, сползла по ней на вымощенную плиткой дорожку. Подула на горевшие после спуска по шершавой трубе ладони, на цыпочках забежала за угол и прислушалась. В доме было тихо. Значит, дед ничего не услышал, не услышал, как я смылась. Я огляделась, привыкая к темноте. Так. Окна его кабинета как раз выходят на калитку. Естественно, что я выбрала не этот путь: хоть шторы на окнах его кабинета и были закрыты, но — береженого бог бережет. Пригнувшись, чтобы ненароком не задеть ветки, я наискосок пересекла сад, перемахнула через штакетник и изо всех сил бросилась бежать по ярко освещенной улице к нашему дому, туда, где должен был ждать меня Кирилл.

До родительского дома я домчалась за десять минут. Толкнула калитку и, тяжело дыша, озираясь, пошла по дорожке к темнеющему в ночи островерхому силуэту нашего поместья. Мне по-прежнему было страшно. На всякий случай — вдруг Кирилл меня опередил, — я тихонько позвала:

— Кирилл, Кирилл! Ты здесь?..

Но мне никто не ответил. Значит, он еще не пришел. Я поднялась на крыльцо. Свет, понятное дело, в доме не горел. Я приблизилась ко входной двери, нащупала замочную скважину. Сунула в нее ключ. Открыла один замок, потом еще два — маменька думает, что количество замков может спасти от грабителей. Ха-ха. Три раза ха-ха. Я распахнула дверь, вошла в дом и тут же заперла дверь изнутри — на тяжелый засов, как велел мне по телефону Кирилл.

Свет внизу, на первом этаже я решила не включать — совсем необязательно, чтобы кто-нибудь, кроме Кирилла, узнал, что я нахожусь здесь. Из прихожей я сразу прошла в ванную и зажгла в ней свет (у нас в ванной нет окон). Я не закрыла дверь в ванную до конца, оставила щелку. Из нее в прихожую да и в гостиную падала узкая полоска света, не видимая с улицы. Мне жутко захотелось курить. Я поднялась наверх, к себе в комнату, за сигаретами. Наглухо задернула шторы и только потом зажгла большую настольную лампу под стеклянным колпаком. Нашла сигареты и вернулась вниз, в гостиную. Уселась в старое кожаное кресло, закурила и, придвинув к себе пепельницу, стала ждать Кирилла, глядя на входную дверь, смутно видневшуюся в полумраке.

Должна честно признаться: мне было очень страшно. Я и по улице-то бежала скорее не потому, что боялась опоздать на встречу с Кириллом, а от элементарного страха. В доме было до жути тихо. Даже часы на стене гостиной не тикали — наверное, завод кончился. Только еле слышно потрескивало дерево половиц, со второго этажа доносились слабые шорохи — привычные, в общем, звуки для старого дома, на которые в обычной ситуации, даже ночью, я не обратила бы никакого внимания. Но сейчас в каждом, даже легком звуке мне чудилась опасность. Реальная угроза. Угроза для моей жизни. Где же Кирилл? По моим расчетам, он уже должен быть здесь — сколько времени ему надо, чтобы дойти от станции: ну, десять минут, ну, пятнадцать? Кирилла все не было и не было. С улицы доносилось завывание ветра. Но гроза еще не началась.

У меня промелькнула мысль: а может, лучше подняться наверх, к себе? Со второго этажа я скорее его замечу. Верно. Я встала с кресла, загасила окурок и, прислушиваясь к каждому шороху, коридором пошла к лестнице, ведущей на второй этаж. Я уже было занесла ногу на ступеньку, как вдруг из прихожей до меня донесся какой-то странный звук: то ли шуршание, то ли поскребывание.

Неужели это Кирилл осторожно, чтобы не привлечь ничьего внимания, скребется во входную дверь?

Затаив дыхание, я повернулась и осторожно двинулась назад, в сторону прихожей, слабо освещенной светом из ванной. Звук повторился. И я снова не поняла — откуда именно он исходит. Я миновала коридор, гостиную, подошла к дверному проему и вслушалась. Звук еще раз повторился: это было легкое, едва различимое шуршание. Оно явно шло из подпола: оттуда, снизу, в дом вела короткая лестница, заканчивающаяся люком в прихожей. Край люка, чуть выступающий над плотно пригнанными досками пола, я достаточно хорошо видела. Значит, это всего-навсего мыши. Устроили ночные игры в подполе. Не могу сказать, что я с любовью отношусь к этим мерзким длиннохвостым тварям, но сейчас они были для меня лучшими друзьями. Я с облегчением перевела дыхание и уже было стала разворачиваться, чтобы идти наверх, но остановилась. Остановилась, замерла и почувствовала, как волосы у меня на затылке встают дыбом.

Потому что в полу, там, где был край люка, бесшумно разверзлась черная щель. Она медленно расширялась, увеличивалась — кто-то невидимый медленно приподнимал люк.

Вопль ужаса застрял у меня в горле: со скрипом люк внезапно откинулся и снизу, из темноты подпола, высунулась на свет громадная уродливая голова, покрытая жесткой даже на вид шерстью. Голова повернулась в мою сторону, приоткрылась слюнявая пасть, и я увидела в ней ряды длиннющих, острых, поблескивающих белых клыков. Ярко-алые глаза с вертикальными черными зрачками уставились прямо на меня. Широкие лапы с когтями-лезвиями уперлись в край люка, и одним движением из черного провала подпола вымахнуло гигантское, покрытое густым серо-коричневым мехом двуногое чудовище. Оно выпрямилось, по-прежнему не сводя с меня взгляда: мне показалось, что оно почти достало башкой до потолка. Все происходило бесшумно, как в кошмарном сне. И такое жуткое создание могло привидеться только в кошмаре. Оно не могло, не имело права существовать в реальной жизни. Но тем не менее оно стояло передо мной.

И тут до меня с большим опозданием дошло: так вот кто звонил мне голосом Кирилла! Этот монстр! Поэтому-то голос Кирилла и показался мне каким-то странным, хриплым!..

Я не могла отвести от чудовища взгляда.

Была еще одна мерзкая деталь, которая меня просто добила: в низу живота, высовываясь из шерсти, у него торчком стоял неимоверных размеров, уродливый, бугристый, покрытый какой-то фиолетовой слизью член.

Меня чуть не стошнило: господи, да ведь он хочет меня трахнуть!

Ноги мои словно налились свинцом. Беззвучно хватая воздух открытым ртом, я неуклюже попятилась, чуть не упала, развернулась и кинулась к лестнице. У меня было такое ощущение, что время сгустилось, невероятно замедлилось, и из-за этого я тоже бесконечно медленно переставляю ноги по ступенькам, губительно растягивая каждое мгновение — и сокращая расстояние, отделяющее меня от чудовища. На самом же деле я почти мгновенно оказалась на верхней площадке лестницы.

За моей спиной раздался злобный рев и топот ног.

Я обернулась и увидела, что зверюга уже прыгнула следом за мной на первый пролет лестницы. В отчаянии я схватилась за первое, что попало мне под руку: за большую китайскую вазу с увядшими хризантемами, стоявшую на подставке в нише лестничной площадки второго этажа. Страх, только страх прибавил мне сил — вместе с водой ваза наверняка весила не меньше пуда. Я подняла вазу и, истошно закричав, изо всех сил метнула ее вниз — в гадину, карабкающуюся по узкой деревянной лестнице.

С трех метров трудно было промахнуться.

Ваза попала дном прямо в покатый лоб чудовища. Раздался страшный грохот, в стороны полетели осколки фарфора и стебли цветов, вода залила морду и грудь зверя: чудовище подалось назад и, потеряв равновесие, опрокинулось на спину. Оно скатилось по ступеням вниз, издав громкий пронзительный вопль. Но мой удачный бросок лишь на несколько секунд остановил преследователя. Жуткое рычание вырвалось из открытой пасти, и тварь, мотнув головой, резво вскочила на ноги.

Но этих нескольких секунд мне хватило, чтобы успеть ворваться в свою спальню, захлопнуть дверь и повернуть ключ, который, к счастью, всегда изнутри торчит в замке моей комнаты. И тут же чудовище всем телом ударило снаружи в дверь. Этот удар, как мне показалось, потряс до основания весь дом. Но каким-то чудом дверь устояла. Совершенно не помня себя от ужаса, я бросилась в сторону, уперлась обеими руками в бок старого дубового комода и одним каким-то невероятным усилием придвинула его к двери, частично перекрыв ее. От второго, уже целенаправленного удара лопнула, пошла трещинами верхняя левая филенка двери. Я трясущейся рукой нащупала в кармане куртки газовый баллончик. Зажала его в руке и, стараясь держаться подальше от двери, скользнула в сторону, к окну. Отдернула шторы — но на то, чтобы открыть окно, времени у меня уже не осталось. За дверью послышалось утробное рычание, и от нового удара филенка разлетелась на куски, в стороны полетели щепки. В образовавшуюся дыру пролезла страшная когтистая лапа. Она зашарила по двери и я поняла, что монстрюга старается дотянутся до ключа. Боже мой — это был не просто зверь, это было существо, обладающее разумом!

Это была моя смерть.

Я вытянула руку и нажала на клапан баллончика, направляя газовую струю в образовавшуюся в двери дыру; туда, где, по моим расчетам, должна была находиться его морда. Судя по всему, я в нее попала — за дверью раздался разъяренный вопль. Но лапа вопреки ожиданию продолжала шарить по двери.

Разве такого возьмет какой-то там газ?!

Я отшвырнула бесполезный баллончик и судорожно огляделась в поисках хоть чего-то, что могло заменить мне оружие. И нашла. Я схватила горящую настольную лампу и с размаха ударила стеклянным колпаком о край столика. Колпак разлетелся вдребезги вместе с лампочкой, и в комнате воцарилась темнота. Только частые вспышки молний разгоняли ее — на улице гремел гром накатывающейся на поселок грозы. Вот при свете очередной молнии я и увидела, что чудовище, оставив бесполезные попытки дотянуться до ключа, закрытого комодом, частыми ударами вышибает всю верхнюю часть двери. И когда оно сделало это и протиснуло сквозь дыру в двери верхнюю часть тела, я, не выдергивая шнура лампы из розетки, завизжала и воткнула контакты разбитой лампочки прямо внутрь мокрой клыкастой пасти.

Раздался оглушительный треск, полыхнула фиолетовая молния, озарившая комнату. Челюсть монстрюги сомкнулась на контактах, его затрясло, закорежило от электрического разряда. Потом челюсти его разжались, и его отбросило от двери назад. Исковерканная лампа осталась у меня в руках, а в темноте послышался удаляющийся грохот — чудовище кубарем катилось вниз по лестнице.

Еще несколько ударов, и внизу все затихло.

И тогда, не выпуская из руки лампы-спасительницы, я бросилась к телефону, сорвала трубку, прижала ее к уху плечом и, не попадая пальцем в кнопки, все же набрала номер деда. Раздались короткие гудки — было занято!

Я нажала на кнопку сброса, потом повтора: еще раз, еще — и, когда наконец услышала голос деда, отчаянно закричала в трубку:

— Дедушка, дедушка! Спаси! Ради бога, спаси меня! Это чудовище! Оно пришло меня убить!..

 

Глава 21. БУТУРЛИН

Я сидел за письменным столом в кабинете, освещенном только настольной лампой — к тому же я еще прикрыл ее платком, — и ждал. На коленях у меня лежал заряженный «зауэр».

Часы простужено захрипели и ударили один раз. Я покосился на стрелки — час ночи. Пора бы уже Кириллу появиться, пора. Я прислушался: в доме царила тишина. Со второго этажа, из Стасиной комнаты, тоже не доносилось ни звука. Наверное, просто с ума сходит бедная девочка. Хотя я весьма старый человек, но отнюдь не слепой. То, что они с Кириллом испытывали взаимное влечение, для меня не было секретом. Это было видно невооруженным глазом. Хотя они и старались изо всех сил это скрыть, наивные дети. Ну да и на здоровье: Станиславе я всегда желал только добра, а Кирилл — далеко не самый худший вариант для моей своенравной и самолюбивой внучки.

Только бы больше ничего не случилось.

Невольно я тоже начал нервничать — Кирилла все не было и не было. В голову лезли совсем уж невероятные предположения, типа: по дороге назад Кирилл наткнулся на убийцу, или заблудился в лесу, или — не дай бог — споткнулся в темноте и сломал ногу.

Я вздохнул и, каюсь, суеверно поплевал через плечо — надеюсь, что ничего экстраординарного все же не произошло. И тут послышался легкий стук в окно кабинета. Я вскочил с кресла и резво, словно юноша — откуда только прыть взялась, — кинулся к окну. Отодвинув штору, я увидел лицо Кирилла, мелькнувшее в полосе света, упавшего из окна.

Ну наконец-то!

В спешке чуть ли не ломая ногти, я открыл шпингалеты и распахнул окно. Кирилл легко подтянулся, залез на подоконник и бесшумно спрыгнул на пол. Донесся уже близкий раскат грома.

— Я уже не знал, что и думать! — сказал я с облегчением. — Куда ты запропастился?

— Дорога не очень хорошая, да к тому же немного время не рассчитал. Под конец уже просто бежал, — сказал он, закрывая створки окна на шпингалеты и наглухо задергивая шторы.

Разговаривали мы шепотом.

— Тебя никто не видел?

— Думаю, что кроме крапивы — никто, — усмехнулся Кирилл и подул на обожженную ладонь. — К самому дому вообще ползком пробирался, как диверсант. А где Стася?

— Наверху, у себя.

Он замялся и отвел взгляд. Я невольно усмехнулся:

— Сходи, приведи ее сюда. Только осторожно — там темно. Я ей велел свет не зажигать.

— Ничего, у меня фонарик.

Кирилл положил «моссберг» и рюкзак на диван, вытащил из кармана куртки, включил фонарик и быстро вышел из комнаты. Я потянулся к папироснице. Достал наверное уже тридцатую за этот день папиросу. Но прикурить не успел. Послышались торопливые шаги, и на пороге кабинета вырос Кирилл. Вид у него был растерянный. Хм. Неужели глупая девчонка рассердилась на него за опоздание? Напрасно, абсолютно напрасно. Придется с ней поговорить.

Но высказать Кириллу свое мнение по этому поводу я не успел.

— Николай Сергеич, ее там нет, — растерянно сказал Кирилл.

— Как это нет?!

— Вот так. Стаси нет.

Я медленно привстал с кресла: нет, Кирилл не шутил.

— Да, еще: у нее в комнате окно настежь распахнуто, — добавил он.

— А на первом этаже, в гостиной, на кухне ты не смотрел?

— Нет.

— Станислава! — крикнул я. — Стася!

Ответом была тишина.

Больше я не медлил ни секунды. Я схватил «зауэр», Кирилл — свой «моссберг», и мы бросились на второй этаж.

Мы тщательно обшарили весь дом — сверху донизу. И в подвал спустились, и на чердак залезли. Потом обежали вокруг дома, обследовали сад, посмотрели в сарае и теплице. Никого. Стася исчезла. Хорошо еще, что нигде не было следов борьбы или крови. Значит, он на нее не напал. Но что заставило ее уйти из дома? Ночью? Не дождавшись прихода Кирилла?..

Я терялся в бессмысленных догадках, не знал, что и подумать. Мы с Кириллом остановились возле крыльца. Холодный ветер, предвестник скорой грозы, налетал резкими порывами, шумел в кронах яблонь; грохотал гром, и за лесом, уже совсем близко, вспыхивали молнии, на короткий миг освещая донельзя встревоженное лицо Кирилла.

— Мне одно понятно: пока вы были в кабинете, она вылезла в окно! — прокричал Кирилл, перекрывая шум ветра. — Но куда она отправилась? И зачем? Что, что случилось?!

Я не знал, что случилось, но понял, что надо делать.

— Пойдем в дом! — крикнул я. — Надо скорей звонить Терехину!

— Кому?

— Я же тебе рассказывал про него, ты забыл?! Терехину! Майору, уголовный розыск!..

Я ворвался в дом и бросился к телефону. Набрал две цифры. Трубку на том конце не брали, как мне показалось, целую вечность. Наконец ответил дежурный по отделу — незнакомый мне старший лейтенант Ивушкин. Я назвал себя и попросил немедленно соединить меня с майором. Остолоп дежурный стал было сопротивляться, но я сказал, что дело связано с убийствами, речь идет о жизни человека, и пригрозил: если он не соединит меня с Терехиным, я приложу все силы для того, чтобы господин Ивушкин не дослужил до пенсии.

Моя угроза возымела действие. В трубке послышалось шуршание, а потом мне ответил заспанный голос майора:

— Слушаю, Терехин.

Долго объяснять суть дела мне не пришлось. Едва майор понял, что Станислава пропала, как он тут же, не церемонясь, прервал меня и сказал, что немедленно выезжает, будет через десять минут. И добавил, чтобы я никуда не уходил. И не волновался понапрасну — пока ничего страшного не случилось.

Именно — пока.

Я повернулся к Кириллу:

— Он выезжает сюда.

Кирилл что-то хотел сказать, но не успел. Потому что раздался звонок телефона. Опять Терехин? Я схватил трубку:

— Алло?!

И в ответ услышал отчаянный крик своей внучки:

— Дедушка, дедушка! Спаси! Ради бога, спаси меня! Это чудовище! Оно пришло меня убить!..

 

Глава 22. СТАСЯ

Я стояла неподвижно, прижавшись спиной к стене около окна, глядя на черный провал выломанной в двери дыры, сжимая в руке стойку разбитой лампы — она все еще была подсоединена к розетке. А он еще мог вернуться. Я не верила, что убила его. Такие твари наверняка жутко живучие. Он ждет там, внизу, в темноте, ворочает мозгами, придумывает, как до меня добраться. Хотя уже несколько минут, после того как он скатился вниз, оттуда не доносилось никаких подозрительных звуков. Вообще ничего не было слышно. Впрочем, я все равно ничего не услышу, даже если он пытается сейчас подкрасться к двери по лестнице: шум проливного дождя, обрушившегося наконец на поселок, все перекрывал.

— Мамочка, мамочка, — беззвучно шептала я. — Неужели он меня убьет?..

И тут с улицы донесся звук завывающего на полных оборотах автомобильного двигателя: в этот момент он был для меня слаще райской музыки. Я прильнула к окну. Звук нарастал. По забору, по стволам деревьев метнулись лучи фар, и я увидела, как из сплошной завесы дождя выскочили дедовы «Жигули»: резко затормозили, их занесло и они остановились, ткнувшись бампером в ворота, чуть их не снеся. Двигатель «Жигулей» заглох. Но еще до того, как машина окончательно замерла, из нее с ружьем в одной руке и фонариком в другой выскочил Кирилл и помчался к дому.

Я услышала, как снизу раздался звон стекла и треск дерева: судя по всему, он вышиб окно в гостиной. Потом послышались торопливые шаги и взволнованный голос:

— Стася! Стася, где ты?!

— Я здесь, здесь! Наверху! — срываясь на визг, отчаянно завопила я, подпрыгивая на месте от нетерпения: теперь я была спасена. — Осторожно, он еще может быть там!..

Приближаясь, по лестнице загрохотали подкованные ботинки, и через несколько секунд Кирилл уже пролезал сквозь дыру в двери. Едва только я увидела его напряженное, взволнованное лицо, как ноги у меня подкосились и я сползла по стенке на пол. И тихонько заплакала. Он подбежал ко мне, наклонился: сил встать с пола у меня не было — я сидела на холодных половицах, поджав ноги, стиснув в руке деревяшку дурацкой лампы, и безостановочно плакала.

— Живая! Господи, живая! — Кирилл обнял меня за трясущиеся плечи, стал гладить по щекам, вытирая слезы, и при этом не останавливаясь повторял: — Живая, живая..

Он помог мне встать, вынул из онемевших пальцев лампу. Потом, поднатужившись, оттащил от разломанной двери комод.

— Ничего себе! Как же ты его вообще с места сдвинула? — поразился он.

— Не знаю, — улыбнулась я сквозь слезы. — Со страха, наверное…

Кирилл крепко взял меня за руку и повел из комнаты, светя под ноги фонариком. Ружье он зажал под мышкой. Но едва мы вышли на лестничную площадку, я с опаской посмотрела вниз и спросила:

— А его… его в доме уже нет?

— Не бойся. Никого кроме нас тут нет. Он, видимо, ушел через подвал — там открытый люк в прихожей.

— И в дом он залез через него, я сама видела, — прошептала я. — Господи, какой он жуткий… Это не человек, Кирюша, это какое-то чудовище — клыки, когти. И умный, гад… Как человек… Так страшно… — Я вновь почувствовала, как рыдания подступают к горлу. — Он ломал дверь… Я разбила лампу, ударила его током, он вниз покатился… Потом я позвонила, а он убежал… Убежал, да?..

— Убежал, убежал, — подтвердил Кирилл, сводя меня под руку по лестнице и светя фонариком нам под ноги.

Он открыл входную дверь, и мы выскочили наружу, на крыльцо, прикрытое козырьком. Над ночным поселком вовсю бушевала гроза. Темные силуэты деревьев гнулись под ударами ветра, молнии, как мне показалось, сверкали прямо над нашими головами. Кирилл стянул с себя куртку и набросил мне на плечи.

— А куда он побежал, в какую хоть сторону, ты из окна не видела? — заорал Кирилл, стараясь перекричать раскаты грома.

— Нет, не видела! — заорала я в ответ.

— Ладно, побежали к машине!

Но никуда мы не побежали, потому что Кирилл внезапно схватил меня за руку, развернул к себе и приблизил свое лицо к моему.

— Постой! А когда ты звонила нам по телефону, он где был?

— Не знаю… Наверное, за дверью… Или внизу…

И тут я услышала сквозь шум дождя отдаленный звук выстрела — да-да, именно выстрела, а не грома, — я этот звук ни с чем не спутаю. Еще один, еще и — сразу несколько.

— Твою мать!.. — сдавленно выругался Кирилл.

Выражение его лица изменилось: я увидела, как глаза его сузились. И тут до меня тоже наконец дошло.

— Боже мой, — тихо ахнула я. — Я ведь так орала по телефону! Он же наверняка все слышал! А дед… Он там один!..

Кирилл, не дослушав, уже тащил меня за собой к машине. Оскальзываясь на раскисшей земле, я еле за ним поспевала. Я тут же вымокла до нитки — и Кириллова куртка не помогла. Кирилл толкнул меня к правой передней дверце, сам швырнул в машину ружье и фонарик и прыгнул за руль. Я только еще залезала на сиденье, а он уже поворачивал ключ в замке зажигания, выжимая сцепление. Слышался надсадный визг, но заглохший двигатель старенького «жигуленка» никак не хотел заводиться.

— Ну давай же, милый!.. Давай, родной… — пригнувшись к рулю, цедил Кирилл сквозь зубы.

Движок наконец ожил, взвыл, зарычал; Кирилл переключил скорость и нажал на газ, одновременно крикнув мне:

— Держись покрепче!..

Машина буквально прыгнула назад. Кирилл рванул рычаг передачи и бросил машину вперед, до отказа выворачивая руль; развернулся по крутой дуге, чуть не въехав в забор нашего дома, и мы понеслись по ночной дороге — желтые лучи фар плясали по асфальту, залитому потоками воды.

Сжавшись в комок, я обеими руками вцепилась в ручку двери, глядя, как стремительно улетает под колеса почти невидимая дорога. Кирилл молча крутил баранку, срезая углы на поворотах, — это была бешеная гонка в полумраке. В свете фар проносились мимо деревья, кусты и заборы. Взвизгивали покрышки. Машина постанывала и поскрипывала, как живая, во время этой бешеной гонки. Со страху, наверное, мне показалось, что до дедова дома мы домчались за считанные мгновения.

Кирилл ударил по тормозам, и «Жигули» с визгом встали, не доезжая ворот. Он быстро выключил двигатель. Только дворники продолжали методично шаркать по лобовому стеклу; Кирилл наклонился вперед, во что-то вглядываясь, и, кажется, совсем не собирался вылезать из машины.

— Что там случилось? — спросила я шепотом.

— Тс-с-ссс!.. — прошипел он.

Я опустила боковое стекло, чуть высунулась в окно и увидела, что прямо возле калитки дедова дома темнеет горбатый силуэт милицейского джипа с выключенными фарами и распахнутой левой дверцей. А возле «джипа», у передних колес, слабо освещенный светом далекого фонаря кто-то лежит.

Лежит неподвижно.

 

Глава 23. КИРИЛЛ

Света в доме Николая Сергеевича видно не было — ни в одном окне. Это я отметил для себя, едва мы подъехали к ограде. А ведь когда я уматывал, старик, провожая меня, зажег свет и в гостиной, и в прихожей.

Плохо. Очень плохо.

Все это мне сразу не понравилось. А еще больше мне не понравились замерший джип и человек, который на боку лежал возле него, уткнувшись лицом в асфальт. Человек не шевелился, не стонал, он вообще не подавал никаких признаков жизни. Я стянул с заднего сиденья «моссберг» и снял его с предохранителя. Открыл дверцу и шагнул под дождь.

— Кирилл! А как же я?! — услышал я за спиной срывающийся от страха голос Стаси.

Раздумывал я недолго: конечно же, ее нельзя было оставлять одну — более чем вероятно, что убийца далеко не ушел и может на нее напасть, пока я буду в доме. Машина — не крепость, «жигулевское» железо — не танковая броня.

— Держись у меня за спиной, — приказал я, обернувшись к ней. — В шаге от меня, не дальше. Не отставай, и чтобы никакой самодеятельности, поняла?

— Поняла, — пискнула она, поспешно вылезая из машины.

— Пошли.

Держа ружье на изготовку, оглядываясь по сторонам, я подошел к лежащему возле джипа человеку. Это был милиционер — форменная рубашка, погоны, сапоги. Я наклонился к нему и с усилием перевернул на спину. На меня глянули широко открытые неподвижные глаза, на которые падали капли дождя. Человек был мне незнаком: молодой, лет двадцати с небольшим. Судя по всему — водитель джипа, на котором приехал Терехин. Водитель был мертв — в этом не было сомнений. Еще бы: горло и нижняя часть лица у него были просто разорваны в клочья, кровь уже почти перестала вытекать из чудовищной раны. Я потрогал руку мертвеца: она была еще теплая. Значит, все произошло только что.

Я выпрямился, осторожно заглянул в джип. Пусто. Я повернулся и по выложенной толченым кирпичом дорожке зашагал к дому. За спиной я слышал частое дыхание Стаси.

Входная дверь была распахнута настежь, внутри дома было темно, как в преисподней. В очередной раз сверкнула молния, громыхнул гром. Я поднялся по ступеням на крыльцо, водя из стороны в сторону стволом «моссберга», ожидая нападения откуда угодно и в любую секунду.

— Николай Сергеич!.. Это я, Кирилл! — крикнул я, не входя в дом. — Где вы?..

— Здесь, — донесся до меня слабый голос старика.

Я вытащил из кармана куртки фонарик, включил его и, более не раздумывая, кинулся в дом. Стася — за мной.

— Мы здесь, — снова послышался голос старика.

Я посветил в сторону, вниз, и увидел на полу разгромленной гостиной двоих людей: Николая Сергеича и крепкого, кряжистого мужика лет пятидесяти в гражданской одежде — насколько я понимаю, майора Терехина. Оба они сидели, привалившись к стене. В правой руке Терехина чуть подрагивал направленный прямо на меня «макаров», а другой он прижимал к животу окровавленное полотенце. Да и брюки его почти по колени были темны от крови. Бледное лицо Терехина было покрыто крупными каплями пота. Николай Сергеевич сидел рядом с ним и тоже в правой руке держал свой любимый «зауэр», правда на меня не направленный. Левая рука старика, вся в крови, безжизненно висела вдоль тела.

Мне не надо было объяснять, что здесь произошло — и так все было понятно: убийца не на тех напал. Хотя старику и Терехину тоже досталось.

— Дедушка! Что с тобой! — сдавленно вскрикнула Стася, бросаясь к старику.

— Я в порядке, Станислава, — улыбнулся старик. — Всего лишь царапина. Вот Петр Петрович…

— Вы за меня не переживайте, — с трудом шевеля языком, пробормотал майор, опуская пистолет. — Я тоже в порядке. Кажется, все-таки ранил эту сволочь в ногу.

— Стася, принеси из ванной аптечку, йод, бинты, — еле слышно сказал старик.

— Где он? — быстро спросил я.

— Пару минут назад был еще здесь, рядом с домом, в саду. Я видел его в окно, — мотнул головой старик.

Я чисто автоматическим движением сначала вскинул «моссберг» и только потом оглянулся: широкое французское окно гостиной было разбито вдребезги, часть рамы выломана. Ветер хлопал занавесками, на полу растекались лужи. Мебель была перевернута, ковер сбит в сторону. Сбоку, из коридора торопливо вышла Стася. Вдруг она застыла на месте и пронзительно закричала, показывая рукой в сад:

— Вот он! Вот!..

Я кинулся к окну.

Ярко-белая вспышка молнии озарила сад, и я увидел гигантскую сгорбленную фигуру с неестественно вытянутой вперед огромной оскаленной мордой. Господи, да что старик молол? Какой еще, к чертовой матери, переодетый маньяк?! Это адское создание совсем не было похоже на человека! Но тогда что же это такое? Неужели это действительно мой брат, непонятным образом превратившийся в монстра?!

Чудовище, прихрамывая, наискосок бежало от дома к ограде сада. Я прицелился и нажал на спусковой крючок. Выстрел «моссберга» прогремел не хуже удара грома, раздавшегося следом за выстрелом, отдача ощутимо толкнула в плечо. Но я не попал — ведь стрелял я уже после вспышки, в темноте, практически наугад. Передернув «моссберг», я вогнал в ствол новый патрон и тут же выстрелил — в то место, где по моим прикидкам сейчас мог находиться этот урод.

Но при свете следующей молнии я увидел, как довольно резво зверюга перемахнула через забор и исчезла из виду. Он все еще был жив.

— Кирилл, что там? — послышался голос Николая Сергеевича.

— Убежал, сука! Думаю, что через поселок, в сторону кладбища, — заорал я в ответ.

Майор слабым голосом забубнил в микрофон рации:

— Ивушкин, Ивушкин… Все машины на южный край поселка — эта сволочь уходит от дома Бутурлина к кладбищу…

Ай да майор! Даже сейчас, почти отключаясь из-за потери крови, он продолжал делать свою работу. Теперь я был уверен, что Терехин выживет — такие мужики, как он, от банальной потери крови не умирают. И, уже не раздумывая, бросился через разломанное окно из дома. Я должен был его догнать и убить. Должен. Даже если это действительно Филипп.

— Кирилл, подожди! Я с тобой! — услышал я голос Стаси.

— Даже не думай об этом! — рявкнул я на ходу.

Конечно, у меня и в мыслях даже такого не было — брать ее с собой.

Я выскочил через калитку за ограду, на улицу, подбежал к тому месту, где чудовище перелезло через забор, и наклонился, светя фонариком и пытаясь разглядеть следы: я обязательно должен был определить, в какую сторону оно побежало. Со следами надо было торопиться, пока их не смыло — ведь дождь и не собирался прекращаться, наоборот, он даже усилился. Следы я увидел: глубокие, точно такие же, как и тот слепок, который показывал мне старик. Они шли по песку вдоль кромки асфальта, а потом исчезали. Рядом с парой следов я увидел кровяные пятна, которые быстро смывали струи дождя, — все-таки майор его действительно зацепил. Так, хорошо. Ясно, что дальше он побежал по дороге. Значит, не дурак — понимает, что если будет ступать по земле, я его выслежу в два счета. Но все равно мне теперь было понятно, куда он направляется. Еще с полкилометра — и улица, на которой стоит дом старика, сделав несколько поворотов, заканчивается. Дальше — заливной луг, а потом пологий холм, на котором расположено кладбище. То самое, где похоронен дядя Ваня Пахомов. А еще дальше — речка Сутянка.

— Кирилл…

Я стремительно выпрямился. Передо мной стояла Стася. Я просто задохнулся от ярости:

— Тебе же было велено не выходить из дома! Дальше я — один!

— Нет! Я с тобой! Хоть застрели!

И глядя на ее разгневанное лицо, освещенное моим фонариком, я понял, что никакая на свете сила не заставит ее вернуться в дом. Почему? Да потому что она боялась за меня. Драгоценные секунды уходили. Больше я не мог ждать. Я выключил фонарик и засунул его в карман.

— За мной, — приказал я и понесся по улице.

Я слышал, как Стася бежит следом. Легко бежит, не отстает. Мы миновали один поворот, второй, промчались мимо молчаливых, темных домов, прячущихся за палисадниками. Улица заканчивалась. Я остановился, и Стася остановилась рядом. Вдруг она вскрикнула, показывая рукой вперед. Там промелькнула гигантская лохматая фигура: она пересекла слабо освещенную фонарями улицу слева направо, неуклюже перепрыгнула через канаву и скрылась в темноте, уходя в сторону кладбища.

Выстрелить я не успел.

И мы рванули дальше — тоже перепрыгнули через канаву, наполненную бурлящей грязной водой и, не медля, вскарабкались по глинистому склону. В первую секунду мне показалось, что мы его упустили. Но только показалось: перед нами лежал большой некошеный луг, освещаемый частыми вспышками молний, и по нему убегала в сторону невысокого холма, поросшего деревьями, прихрамывающая горбатая фигура.

— Вот он, гад! — заорала Стася, и в ее голосе я услышал и азарт, и ненависть, и страх.

Я навскидку выстрелил подряд два раза — и, конечно, опять в него не попал. «Моссберг» не предназначен для прицельной стрельбы на дальние расстояния. А до мерзкой твари было не менее двухсот метров. Не разбирая дороги, мы побежали за ним, путаясь в высокой мокрой траве. Расстояние между нами и чудовищем медленно, но верно сокращалось.

Но все же он первым успел подняться на кладбищенский холм и достичь первых могил. Еще минута — и он скроется за деревьями. Я остановился, поймал на мушку широкоплечую мохнатую фигуру, смутно видневшуюся в полумраке — до нее было не более пятидесяти метров, — и, задержав дыхание, плавно нажал на спусковой крючок. Грохнул выстрел, из ствола «моссберга» полыхнул сноп пламени, и я увидел, как тварь дернулась, словно от укуса. Я попал в нее! И тут же я выстрелил снова. Не знаю, влепил ли я в него вторую пулю, потому что в этот момент чудовище, рванувшись вперед, исчезло — как сквозь землю провалилось.

Вот сволочь — он понял, что дважды раненному ему от меня не уйти, и решил сыграть в прятки в привычной обстановке, в ночи среди деревьев. Но это еще бабушка надвое сказала, для кого она попривычней — для него или для меня. Хотя, конечно, хорошая лайка мне бы сейчас не помешала. Или прибор ночного видения. Ну да ладно, и без этого справимся.

Я перезарядил ружье.

Так. В нем оставалось всего три патрона, считая и тот, что уже сидит в стволе. Маловато. Я сунул руку во внутренний карман, нащупал нагревшиеся в тепле патроны и принялся дозаряжать «моссберг». Левым плечом я чувствовал Стасю, прижавшуюся ко мне.

— Что же мы будем теперь делать? — шепотом спросила она.

— Что? Найдем его и прикончим к чертовой матери, — нарочито бодро сказал я, поворачиваясь к ней. Она была перепугана, промокла до нитки, но держалась ничего, достойно. — Ты что, забыла? Я же егерь. Это моя профессия — таких, как он, зверюг отстреливать. Пошли.

И мы побежали к холму. Поднялись на него и остановились возле первых могил. Среди деревьев поблескивали металлические кресты и бетонные обелиски, на которых висели старые, пожухлые венки с искусственными цветами.

Я наклонился к Стасе.

— Держи, — тихо, одними губами сказал я и сунул ей в руки фонарик. — Свети прямо передо мной, на землю. Только постарайся не путаться под ногами.

— Хорошо, — так же тихо ответила она, включая фонарик.

Мы осторожно двинулись вперед, обходя ограды, могилы и покосившиеся деревянные кресты. Стася освещала мокрую землю, а я вглядывался в нее, ища следы, или хотя бы намек на них. Теперь я не спешил: я чувствовал, я знал, что тот, кто мне нужен, притаился где-то рядом.

Притаился и ждет удобного момента. Чтобы напасть уже наверняка — потому что второго шанса я ему не дам.

Издалека, со стороны поселка, сквозь шум дождя донесся короткий вой милицейской сирены. Стих. И снова — только шелест дождя да прерывистое дыхание Стаси у меня над ухом. Гроза уходила, но дождь не унимался. Только иногда еще раздавались глухие, уже далекие раскаты грома. Я переступил через старую поваленную ограду и прикоснулся к Стасиной руке: луч фонарика беспомощно заметался по кругу, натыкаясь на могилы и надгробия.

— Посвети-ка сюда, — попросил я Стасю, показывая рукой на надколотую мраморную плиту, чуть под углом лежащую на старой могиле. Она повела лучом.

— Вот, смотри, — указал я на плиту.

В свете фонарика на ней сверкнула алым цветом россыпь овальных бусинок — крупных и не очень. Я присел перед плитой на корточки, потрогал одну бусинку, поднес палец к глазам. Да, это была кровь. Свежая кровь. Овальные капли — значит, кровь капала, когда он шел. А пошел он во-о-он туда. Направо, к реке. Это было ясно как дважды два четыре. Хорошая идея — переплыть реку и скрыться в лесу охотхозяйства. Хрен там его найдешь ночью, без собак. Только я не позволю ему уйти за реку, суке.

Стася присела напротив меня, не сводя луча фонарика с плиты. Она завороженно смотрела на капли крови.

— Может, он побежал вниз, к реке? — тихо спросила Стася, поднимая голову, и тут же дико, пронзительно завизжала.

Я успел выпрямиться и повернуться: из-за осыпавшейся могилы с восьмиконечным старообрядческим крестом выросла освещенная светом фонарика мокрая лохматая громадина с растопыренными лапами и разинутой пастью, в которой блеснули длинные острые клыки. Тварь появилась прямо передо мной внезапно, с ревом, мигом заглушившим Стасин визг. Выстрелить я уже не мог и единственное, что успел сделать, когда гадина навалилась на меня, так это сунуть приклад «моссберга» в пасть чудовища. Крепкое выдержанное дерево хрустнуло под клыками, сомкнувшимися на нем, а я перехватил лапы твари и вцепился в запястья, еле-еле удерживая когти-бритвы в полуметре от лица — это нечеловеческое существо и силой обладало нечеловеческой.

Стася отчаянно, на одной высокой ноте визжала. Глаза твари пылали алым огнем, она хрипло, утробно рычала, вцепившись клыками в приклад. Пока меня спасало лишь то, что правое плечо гадины было окровавлено и разворочено моим выстрелом — только пули «бреннеке» 12-го калибра оставляют такие жуткие раны. Но это почти не меняло дела, потому что когти левой лапы еле заметно, но неумолимо приближались к моему горлу.

Ближе. Еще ближе.

Я уступал и уже ничего не мог поделать — это был конец. И тут краем глаза я увидел, как Стася подхватила с земли здоровенную доску — кусок поломанного креста — размахнулась и, сделав шаг вперед, из всей силы врезала твари сбоку по башке, прямо по остроконечному уху. Чудовище взвыло от боли, и «моссберг» наконец вывалился из его пасти. А оно рывком высвободило из моих крепко сжатых у него на запястье пальцев левую, здоровую лапу, взмахнуло ею — и тут же разломанная доска полетела в одну сторону, а Стася — в другую. Освободившейся правой рукой я ударил чудовище в брюхо, метясь в то место, где у него должно было быть солнечное сплетение. У меня возникло ощущение, что мой кулак врезался в каменную стену — такой крепости были у него мышцы живота. Тем не менее от удара оно дернулось, отшатнулось, а я разжал пальцы левой руки и отскочил назад.

Тварь тут же ринулась на меня, вскинув лапы для смертельного удара, но я увернулся, отпрыгнув в сторону. Тварь промахнулась, и когти со страшной силой процарапали металл креста, выбив сноп искр. Я попятился и уперся спиной в высокую ограду могилы. Справа и слева торчали точно такие же ограды, и некуда было деться — я мог двигаться только вперед. Но впереди с довольным урчанием медленно поднимал лапы оборотень: до него было всего несколько шагов. Несколько шагов, после которых все будет кончено. Он сделал первый шаг, перешагнул через валявшееся на земле ружье и остановился, не отрывая от меня злобного взгляда. По его морде катились струйки дождя. И я не сводил глаз с чудовища, переступающего передо мной с ноги на ногу, и не представлял, что еще можно сделать.

Эта тварюга не увидела то, что увидел я: Стася, стоя на коленях за его спиной, чуть сбоку, подтянула к себе «моссберг». С ружьем в руках она бесшумно поднялась на ноги, но стрелять, умница, не стала: лохматая спина раскачивалась перед ней из стороны в сторону, и Стася с перепугу запросто могла влепить пулю не в это существо, а в меня.

Тварь сделала еще один маленький шажок и остановилась, издав горловой рык. Да она явно наслаждалась ситуацией, продлевая ее!..

Я встретился глазами со Стасей и крикнул:

— Бросай!..

Оборотень мгновенно оглянулся и все увидел. Он взмахнул лапой — и промахнулся: «моссберг», пролетев по воздуху, уже очутился в моих руках.

Тварь, взвизгнув, рванулась в спасительную темноту.

И тут же я выстрелил. «Моссберг» оглушительно загрохотал, выплевывая ярко-желтое пламя.

Первая пуля, попав в плечо, в ту же рану, только пошатнула, развернула тварюгу ко мне. Вторая, в середину груди, заставила ее выгнуться назад. Третий выстрел — и я буквально увидел, как пуля навылет пробила чудовищу горло точно посреди шеи и отбросила его спиной на могильный холм. Из громадной дыры в его горле хлынула темно-красная кровь. Но каким-то нечеловеческим, невероятным усилием — ведь последняя пуля наверняка размозжила ему шейные позвонки — эта тварь все же сумела приподняться на передних лапах, уставившись на меня алыми, сверкающими, словно уголья, глазами. Из раскрытой, окровавленной пасти несся булькающий хрип.

Я шагнул вперед, прицелился и нажал на спусковой крючок.

Пуля попала твари прямо в сердце и швырнула чудовище навзничь. Тело его задергалось, страшные когти в предсмертной судороге забороздили землю. Но оно все никак не хотело умирать. И тогда я выстрелил еще три раза подряд — и снова в сердце. Тело монстра словно подбросило, потом оно рухнуло на землю и замерло.

В сыром воздухе кисло пахло кровью и сгоревшим порохом.

Послышалось завывание сирен милицейских машин, мчавшихся к кладбищу. Стася кинулась ко мне, прижалась к груди, не говоря ни слова. Я обнял ее свободной рукой, не сводя глаз с покрытого шерстью тела, распростертого на земле. Потом я поднял фонарик и направил его на чудовище: что же такое лежало передо мной?

И я получил ответ на свой невысказанный вопрос.

Стася обернулась, глухо охнула и изо всех сил вцепилась мне в руку.

— Что это?..

Я почувствовал, как у меня на голове приподнимаются волосы — от ужаса.

Потому что внезапно тело мертвого монстра беззвучно зашевелилось и начало плавиться, словно воск, меняя прямо на наших глазах свою форму. Это было невероятное, абсолютно нереальное зрелище, этого не могло происходить — но происходило. Густая шерсть истончалась, исчезала, появлялась светлая кожа. Суставы выпрямлялись, сквозь ставшую прозрачной кожу было видно, как шевелятся, изменяются кости. Тело приобретало другие очертания: в них угадывалось что-то звериное, что-то человеческое, и эти метаморфозы происходили стремительно, в полной тишине. Еще одно, не уловимое глазом мгновенное изменение — и перед нами на склоне могилы лежал обнаженный мужской труп. На груди и в горле у него еле виднелись крохотные кровавые ранки — все, что осталось от ужасных следов пуль «моссберга». Но мужчина был мертв — в этом сомнений не было. Мы со Стасей смотрели на него и молчали. А что мы могли сказать?

Перед нами, уставившись в небо широко открытыми глазами, лежал мертвый Антон Михайлишин.

Я молча высвободился от Стасиных рук, подошел к убитому и опустился перед ним на колени. Отложил в сторону ружье и направил луч фонарика на грудь существа, которое когда-то называло себя человеком. И почувствовал, как у меня замирает, останавливается сердце. Потому что у него на груди, под правым соском, четко виднелось родимое пятно в форме перевернутой пятиугольной звезды.

Помедлив, я одним движением ладони опустил у убитого веки, прикрыв ему глаза. Я смотрел на белое, обескровленное лицо чужого мертвого мужчины и ничего не испытывал — ни ненависти, ни жалости, ни сожаления. Ничего, кроме бесконечной усталости. Все было кончено. Навсегда.

— Почему? — послышался тихий голос Стаси.

Я встал с колен и повернулся к ней.

— Потому что он был моим братом, — сказал я спокойно.

Я поднял голову, стараясь сдержать внезапно подступившие слезы, и вдруг понял, что дождь кончился. Над нами, среди ветвей сосен, на очистившемся небе острыми яркими точками сияли звезды. Стася обняла меня и тоже посмотрела на небо. И как раз в этот момент горизонт прочертила тонкая линия падающей звезды — предвестницы скорого августовского звездопада.

— Скорее загадай желание, — тихо сказал я.

Стася что-то неслышно шепнула. Я покосился на нее. Она робко улыбнулась.

— Загадала?

— Загадала, — ответила Стася и покрепче прижалась ко мне.

Я обнял ее за плечи.

— Теперь уже все позади… Пойдем… — сказал я.

И мы, обнявшись, стали спускаться с холма навстречу сине-красному миганию милицейских джипов, лаю собак и бегущим навстречу людям.

 

Глава 24. УБИЙЦА

Обнаженное мертвое тело, еще недавно бывшее Антоном Михайлишиным, было неподвижно распростерто на земле.

Внезапно кожа на левом виске мертвеца зашевелилась, и на этом месте бесшумно вырос маленький, едва заметный бугорок. Потом с легким треском кожа лопнула и из бугорка вывалился крохотный кристаллик-октаэдр. Он упал в густую, мокрую после дождя траву и тут же в ней затерялся, застыл.

Кристалл лежал в траве неподвижно.

До поры, до времени.