Глава 1. ВЗГЛЯД СО СТОРОНЫ.

По скошенному сентябрьскому полю меж мокрыми стогами сена тягостно тянулись рваные клочья рассветного тумана. По кромке поля выстроились рахитичные пригородные березки. Над ними шагали в муть неба циркули опор электропередач. Бесшумно шелестел нудный мелкий дождь. Издалека прорезывался недовольный рев грузовика, похожий на урчанье некормленного неделю тиранозавра. Это был единственный звук в призрачной предутренней тишине.

В одном из стогов была вырыта нора. Из вороха сена торчала подошва кроссовки с налипшими комьями грязи. Чуть дальше проглядывала – словно остаток вчерашнего невеселого обеда каннибала, – посиневшая и скрюченная кисть руки. Пальцы руки с траурной каемкой под ногтями были неподвижны. Вдруг они сонно зашевелились, поскребли острую коленку, обтянутую джинсовой тканью.

И вообще это утро было промозглое и холодное, как и положено в сентябре. Минуту назад Хиппоза проснулась в своей норе именно от ощущения этого, внезапно наступившего предзимнего холода.

Хиппоза покрутилась, подтянула колени к подбородку. Натянула поглубже бейсболку, сверху прикрылась капюшоном. На носу Хиппозы красовались непроницаемо-черные круглые очки, скрывавшие глаза. А на очки из-под бейсболки падали сосульки недлинных темно-каштановых волос.

Хиппоза засунула окоченевшие пальцы в рукава американской куртки военного образца и попыталась снова провалиться в сладостное сонное забытье. Но ничего не получилось – сон пропал окончательно и бесповоротно. Хиппоза поежилась. Слизнула кончиком розового кошачьего языка сладкую слюнку, дезертировавшую во время сна в уголок рта.

– И впрямь осень наступила… Это ведь блядство, не правда ли, мой бедный и сирый друг? – спросила сама себя Хиппоза и, шурша сухим сеном, выкатилась из норы.

Выпрямилась и с наслаждением потянулась, хрустя суставами. Потом стряхнула с одежды приставшие ломкие травинки.

На вид Хиппозе было лет двадцать. Разводы грязи, оставшиеся у нее на лице после походной ночевки, мешали определить возраст точнее. Хиппоза была длинная, худая и нескладная. Она почесала ногой другую ногу и стала похожа на птицу фламинго. Если, конечно, птицы племени фламинго бывают защитно-джинсового цвета. Лицо у Хиппозы-фламинго в настоящий момент было обиженным и злым. Хиппоза с подвыванием зевнула и лязгнула зубами.

– Да. Блядство. И даже хуже, – с чувством повторила она и вытянула из норы видавший виды тощий грязно-белый рюкзак.

В эту минуту Хиппоза с радостью убила кого-нибудь. Но, к сожалению, поблизости не было ни души.

Оставляя на влажной от дождя траве темную дорожку, Хиппоза побрела по скошенному полю к насыпи, по которой проходила автомобильная колея. Сзади на куртке Хиппозы полукруглой белой полосой удобно пристроилась отчетливая надпись: "Love Air Force".

Сшибая вниз мелкие камешки, Хиппоза вскарабкалась на насыпь и замерла.

От изумления рот у нее невольно приоткрылся. Она сдвинула на лоб черные очки. Под очками внезапно обнаружились серые, прозрачно-бесстыжие глаза.

Разбитая колея, виляя по-собачьи, убегала по насыпи к мутным редкозубым очертаниям подмосковного поселка. А по другую сторону насыпи открывалось нечто. Там громоздились вонючие эвересты городской свалки. Там по кучам мусора суетливо расхаживали сотни чаек, бормотавших на каком-то балкано-малоазийском диалекте. Там низко стелились грязно-сизые дымы от горящего мусора. В глубине свалки ворочался и тщетно пытался пробиться к насыпи оранжевый мусоровоз – именно его рычанье услышала Хиппоза, проснувшись.

В общем, на редкость мерзопакостное было зрелище.

Хиппоза с отвращением повела носом, поморщилась. Посмотрела, посмотрела на все это безобразие, да и опустилась на корточки. Не сводя глаз с чаек, подобрала камень и, выпрямившись, с силой запулила его в ближайшую стаю, копошившуюся на куче вареных колбас. О том, что это именно колбасы, можно было догадаться лишь по форме и свинячим завязочкам на концах, потому что были колбасы изумрудно-белесого цвета. Камень вязко просвистел в мокром воздухе и шлепнулся в кучу экс-колбас. Птицы с диким воплями поднялись и замельтешили в воздухе.

Хиппоза спустила очки на нос.

– Хичкока на вас не хватает, – с отчетливым омерзением в голосе констатировала она, глядя на чаек.

Сплюнула. Подняла воротник куртки. Сунула руки в лямки рюкзака и, чуть косолапя длинными ногами, зашагала прочь от свалки и от московских окраин.

Через пол-километра колея сбегала с насыпи и впереди виднелось в туманной дымке загородное шоссе, по которому проносились в ореоле брызг редкие спешащие машины. Вот к нему-то Хиппоза и направила свои стопы, оглядываясь время от времени по сторонам.

Честно говоря, она еще толком не проснулась. И пока что сама не знала – куда идет. Вернее, знала, что идти ей особенно некуда. И чем меньше она будет об этом думать – куда идти, тем больше шансов, что ее не поймают. Хотя и это бабушка надвое сказала: Хиппоза уже прекрасно знала по своему пусть небольшому, но печальному опыту, что опасность всегда появляется оттуда, откуда ее совсем не ждешь.

Опасность, и опасность смертельная в буквальном смысле этого слова: такое ощущение, что все случилось пять минут назад – Хиппозу даже передернуло от омерзения и страха. И невольно она ускорила шаг. Ей было страшно уже почти два дня. Ужас гнался за ней по пятам, и она прекрасно понимала, что ее могут настигнуть в любую минуту: стоит только немного расслабиться, сделать неверный шаг – и все.

Но пока, слава Богу, преследователей не было видно, и ничто вроде бы не предвещало опасности.

Поэтому сейчас Хиппоза просто рассеянно переставляла ноги по раскисшей глине, перемешанной с гравием. Постепенно свалка откатывалась назад, крики возмущенных птиц стихали, превращаясь в туманное эхо.

Хиппоза шла прочь от города. Шла и невольно вспоминала, как все началось.

 

Глава 2. ЛЮБОПЫТСТВО КОШКУ СГУБИЛО.

О, Господи, да разве я поехала бы на эту треклятую вечеринку, коль знала бы заранее, чем все это безоблачное веселье закончится?! Под знаком созвездия Алого Ужаса я живу последние двадцать четыре часа и одному Аллаху, милостивому и всемогущему известно, когда все это кончится и кончится ли вообще…

Ведь уже давным-давно (и неоднократно) установлено умными людьми – любопытство кошку сгубило. Красавица-кошка – это естественно, я, невероятное любопытство – тоже мое, а потные рукастые губители-мучители – вот они, дышат в затылок зловонным дыханием, вот-вот зацапают, заурчат довольно – пожалуйте бриться, крошка-кэт! Сейчас мы аккуратненько снимем с вас пушистую шкурку, остро отточенным ножичком выпотрошим внутренности, а то, что останется, отдадим нашему хорошему знакомому, господину Катценмёрдеру, известнейшему в определенных кругах мастеру-таксидермисту тевтонского происхождения, но родом из Южной Америки. То-то будет радости господину Катценмёрдеру, то-то он будет потирать маленькие узкие ладошки и радостно хихикать, пританцовывая над материалом для будущего великого произведения! И начнет он трудиться, посапывая от волнения, ловко воссоздавать теперь уже мертвую форму, пытаясь придать ей наиболее живописную позу. И буду потом я, маленькая крошка-кэт, набитая умелыми руками упругим конским волосом, лукать оранжевыми пуговицами искусственных глаз на весело пляшущий огонь камина. А стоять я буду на полочке в той самой каминной комнате, где все и случилось, где все и завертелось…

Но, впрочем, лучше я начну с самого начала и расскажу по порядку.

Когда в субботу утром (не было еще и десяти) Катерина позвонила мне и принялась уговаривать закатиться после обеда в эту замечательную компанию, и давай расписывать, что нас троих (оказывается, нас берет с собой ее постоянный дружок, этот бизнесмен-режиссер-придурок Владик) там ожидает, какие там будут люди, радости, музыка и сногсшибательная московская супертусовка, сначала эта идея пришлась мне отнюдь не по душе. Потому что я валялась в постели в чем мать родила и больше всего на свете хотела не разговаривать, а элементарно спать. В огромной квартире было тихо, папуля и мамуля в настоящий момент поджаривали свои чресла, путешествуя по городам и весям солнечной родины Гомера. Через пару дней они должны прилететь из Греции прямиком в бывшую всесоюзную здравницу, город Сочи. А Сочи – это уже почти Грузия, волшебный край, сверкающее море, – как говаривал самый американистый русский стиляга Вася. И там они продолжат заслуженный отдых на комфортабельном пляже престижной гостиницы "Редиссон-Лазурная", где у них заранее забронирован номер-люкс. Вернуться же домой, в Москву, они намеревались не ранее, чем через неделю, и я была свободна, как птица в полете. Да и до начала занятий в моем дивном институте оставалась еще уйма времени – кажется, дней десять, считать точнее – лень. Катерина, кстати, учится вместе со мной, в одной группе. В нашем слаженном дуэте (а знакомы мы с пятого класса школы) она занимает подчиненное положение. Но вовсе не потому, что я тиран и садюга, а просто по сути своей Катерина – потенциальная рабыня. Изнеженная, томная, извращенная ласками и сладостями средиземноморская наложница. Она и в жизни она постоянно играет эту роль. Так ей удобнее, потому что я всегда беру на себя как принятие решения, так и его выполнение. Такой уж у меня характер, и в нашем тандеме я – признанный и неоспоримый лидер. Катерина же выступает в качестве беззащитной, пугливой девочки-одуванчика: эдакий Пьеро в юбке. Мужики, и в частности, Владик, клюют на эту приманку без промедления, заглатывают ее, словно голодные карибские акулы. На самом же деле черноволосая красавица Катерина – така-а-ая расчетливая стерва, каких мало. И единственный человек, которого она временами побаивается, – это я. Знает, что я ей никогда и ни в чем спуску не дам. Но отлипнуть от меня не может, потому что любит беззаветно. Впрочем, я ее тоже люблю.

Я иногда подозреваю, что в глубине души Катерина – лесбиянка-мазохистка и получает кайф от взбучек, которые я ей время от времени устраиваю. Но, впрочем, я ведь не психоаналитик, а обыкновенная московская барышня. Пусть в закоулках катерининой души копаются профессионалы. Но на всевозможные великосветские и не слишком тусовки Катерина без меня – ни шагу, потому как утверждает, что ее обязательно либо изнасилуют, либо обидят в мое отсутствие. Не знаю – действительно ли она так думает, или настолько свыклась со своей ролью. Тоже пища для размышлений: старикашка Зигмунд, прислушиваясь к моим рассуждениям, небось уже давно вертится в гробу, как шестеренка.

Я рассеянно внимала убеждающему воркованию Катерины, доносящемуся из телефонной трубки, а сама спросонья поглаживала свой упругий плоский животик, путаясь кончиками пальцев в подбритой нежной мохнатой поросли в самом его низу и пребывала в сладостной полусонной истоме. Ведь не прошло и трех часов – я скосила глаза на будильник, – как с трудом отлипнув от меня, ушел в рассветное утро, к ближайшей станции метро мой нечаянный дружок, северный мальчишок-крепышок, земляк академика Ломоносова. Я ему беззлобно наврала, что через несколько часов должны вернуться с дачи папуля и мамуля. Наврала не потому, что я такая патологическая обманщица, а потому – ну, что поделать! – люблю я спать одна, когда никто не дышит тебе в затылок, не храпит и не укладывает волосатую тяжелую ногу поперек живота.

Я нагло подцепила его вчера в "Пропаганде". Понравился он мне сразу, как только я его засекла: высокий загорелый русак с застенчивой (как оказалось – только поначалу) улыбкой и матово-черными, словно перезрелые вишни, глазами. Несмотря на выгоревшую светлую шевелюру, в лице его проглядывало что-то эскимосско-северное; может быть в разрезе глаз и высоко поднятых скулах. А дальше все было делом техники: нечаянная встреча глазами, моя ответная улыбка и вот мой увалень-русачок уже приглашает меня на танец, и я краем глаза вижу, как сидящая напротив красавица Катерина поджимает губки и надувается от обиды. А чего обижаться, коль рядом с ней со скучающе-всезнающим видом сидит все тот же отмороженный Владик с неизменным бокалом "мартини" в руке. Владик вообще не танцует, для его неполных тридцати – это глупости и детские забавы, а Катерина – ну что ж: не свободна, значит не свободна. Когда же во время очередного танца мой новый кавалер доверительно поведал, что учится в университете и три года назад приехал покорять Москву из какого-то северного городка (название коего сразу же вылетело у меня из головы), расположенного надалеко от Архангельска, я совсем растаяла – питаю какую-то необъяснимую слабость к провинциалам. Танцевал земляк Ломоносова классно и оттягивался в полный рост. И под юбку ко мне сходу не полез, и шутил слегка наивно, но остроумно, несмотря даже на прорезающийся время от времени чуть окающий округлый говор. Но это, на мой вкус, только придавало ему дополнительный первобытный шарм.

Разумеется, в промежутках между танцами мы с Ломоносовым изрядно накачались. При этом я платила сама за себя – чего уж мальчонку вводить в расход, – на Рокфеллера он явно не тянул. И будучи уже в изрядном подпитии я подумала, что неплохо было бы увести его с собой. Мысль эта окрепла окончательно, когда я заметила, какие плотоядные взгляды кидают на моего Ломоносова две знакомые знатно упакованные шлюшки-блондинки, широко известные своими охотничьими приключениями. Ну, уж нет, подумала я: он достанется кому угодно, но только не этим поблядушкам-бисексуалкам.

Мы танцевали, я ощущала его крепкие горячие пальцы у себя на спине, от него, распаленного плясками, шел терпкий запах зверя, а когда рука его вроде как нечаянно сползла по моей спине к ягодицам, и я почувствовала, как у меня в паху становится влажно и по телу тянется сладкая истома, я все для себя и порешила. Тем более, что в отличие от Катерины я была свободна, как птица в полете.

Я дала понять Ломоносову, что мне здесь уже изрядно поднадоело и я собираюсь ехать домой в гордом одиночестве. А когда я, якобы случайно (по свойственной мне дурацкой привычке наводить тень на плетень), обмолвилась об уехавших на дачу папуле и мамуле (про то, что они должны вернуться завтра, я объявила тут же, сразу, на всякий случай, а то, чего доброго, вздумает поселиться у меня навсегда), Ломоносов, святая простота, сразу мне поверил.

Как и предполагалось, мой северянин тут же забил копытами, затрубил громкогласно, дескать, обязательно должен проводить меня, хрупкую беззащитную девчушку домой, и мы незаметно испарились в тот самый момент, когда Катерина отрывалась в танце с каким-то неслабо прикинутым мальчишкой под неусыпным наблюдением своего отмороженного.

По вымершим ночным улицам тачка в момент домчала нас до моего дома, уютно пристроившегося на нешумной улице Балчуга. По дороге мы о чем-то весело болтали, смеялись, и максимум, что он позволил себе – это взять меня за руку.

Когда тачка остановилась, он настоял на том, что сам расплатится, отпустил машину и как-то совершенно естественно, словно не в первый раз, вошел следом за мной в подъезд нашего еще дореволюционной постройки дома. Правда, весьма похорошевшего после недавнего ремонта. Ломоносов с важным видом прошествовал мимо консьержки, потом – в кабину лифта и тут, едва закрылись двери и лифт, поскрипывая, потянулся к моему этажу, он буквально набросился на меня. Его руки легко вздернули меня вверх, подхватив под ягодицы, губы впились в мой рот, мои ноги сами собой сомкнулись у него на спине и я почувствовала сквозь ткань юбки его напряженный, с достоинством упирающийся в мой живот член.

Мы не говорили ни слова. Вывалившись на лестничную площадку, мы так и не расцепились: он внес меня в квартиру (одному Богу известно, как я умудрилась попасть ключами в замочные скважины и отключить сигнализацию!) и мы рухнули на диван, продолжая целоваться, как сумасшедшие. Одежда полетела в стороны, я сама стянула трусики, изогнулась, лежа на спине (не забыв, естественно, про презерватив, годы-то на дворе стоят опасные!), и его член ловко и стремительно внедрился в мое изнывающее от ожидания, истекающее томлением влагалище. Я прижалась к нему, втянула его член в себя без остатка, он стремительно задвигался, вбивая в меня своего неслабого дружка – он делал все именно так, как я люблю: мощно, неудержимо – словно неудержимый поток подхватил меня и понес. Я с ходу, тут же кончила в первый раз, в закрытых глазах вспыхнули звезды, я проснула руку снизу, ухватила его за тугие, налившиеся желанием яйца, завертела их в пальцах нежно, быстро, и стала кончать раз за разом уже безостановочно: я извивалась, дергалась и орала во весь голос, и продолжала орать и кончать, кончать, кончать, пока не почувствовала, как его и он застонал, и его поршень спазматическими толчками выплеснул в спасительный резиновый чехольчик горячий долгий сгусток, и тут я кончила еще раз, и еще, и просто расплылась, растворилась, перестав чувствовать свое тело, словно первобытная амеба в теплом супе-океане наслаждения.

Мы протрахались всю ночь, не сомкнув глаз до самого утра. Мы трахались на диване в гостиной, на кровати у меня в комнате, на полу в кухне, возле зеркала в ванной и в прихожей на пальто, свалившихся с вешалки от нашей неуемной возни (пришлось тайком позаимствовать в родительской спальне новую упаковку презервативов). Он трахал меня ласково и сильно, он был замечательным любовником – пусть не особенно опытным, но его неопытность полностью компенсировалась напором и желанием. А в последний раз, когда мы пошли в ванную и стояли под обжигающе горячим душем – оба на подгибающихся от усталости ногах, когда он уже почти ничего не мог, я с помощью любимого диоровского крема "Dune" вывела его уставшего в усмерть дружка из летаргии: дружок-таки не удержался, откликнулся на призыв моих ловких рук, проснулся, бодро поднялся, словно и не трудился всю ночь, как шахтер-стахановец в моем теплом темном забое, мы вывалились в комнату и трахнулись (это была моя гениальная идея) на подоконнике открытого окна. Ритмично дергаясь, ощущая ягодицами мощные толчки его бедер, а нутром – горячий твердый стебель, я лежала голым животом на холодном гладком дереве подоконника, а передо мной с высоты шестого этажа расстилалась панорама сонной предрассветной Москвы с маячившим неподалеку шпилем высотки на Котельнической. Я смотрела на этот шпиль сквозь падающие на глаза волосы и оранжевый пахучий туман близкого оргазма, представляла себе, что его снующий внутри меня, чуть изогнутый вверх и влево член так же огромен, высок и агрессивно настроен на победное извержение, как это чудовищное фаллическое здание, я возбуждалась все больше и больше и наконец, изо всех сил кусая ладонь, чтобы не перебудить дикими кошачьими воплями весь дом, кончила так, что на какое-то мгновение даже потеряла сознание.

Воспоминания о прошедшей ночи и особенно об этом термоядерном моменте так возбудили меня, что я, левой рукой придерживая трубку, в которой безостановочно бормотала, назначая сроки встречи Катерина, указательным пальцем правой быстро добралась до своей заветной, уже влажной и набухшей почки: затеребила ее, заласкала, задрочила своего сладкого миленка и чуть ли не мгновенно кончила, хрипло застонав прямо в микрофон трубки.

– Что ты там говоришь? Громче! Я ничего не понимаю, – недоуменно спросила Катерина.

– Да, так, ерунда, – с трудом выдавила я. – Поехали, поехали, я согласна.

Вот так все и началось – в ту самую секунду, как я кончила. Вообще-то не подумайте ничего такого – я девушка порядочная, строгого домашнего воспитания и подобные дискотечно-трахальные приключения не являются для меня нормой, скорее наоборот. И в своих любовных связях я весьма и весьма разборчива, привередлива и отчасти брезглива. И, честно говоря, больше строю из себя опытную московскую куртизанку-партизанку, чем являюсь таковой на самом деле. Но – тсс! – это страшная кибальчишовская тайна.

Вчера же я оттянулась в полный рост лишь потому, что пребывала в растрепанных чувствах. Дело в том, что не прошло и трех недель, как весьма-весьма печально для меня закончился один затянувшийся роман. Это событие меня буквально подкосило, потому что в моей практике это был первый случай, когда мой возлюбленный, теперь уже увы, бывший, попросту меня бросил. Предпочел мне (мне!) солистку кабацкого ансамбля, кривоногую безголосую дуру, да к тому же еще и не москвичку. Ну, насчет кривизны ног я горячусь, но дура она действительно непроходимая – как-то раз мне довелось сидеть с ней за одним столиком в "Клубе Кино".

Так вот, гордое полумесячное одиночестве после недавнего перманентного траха меня слегка подкосило, а тут весьма кстати подвернулся симпатичный Ломоносов. Вот поэтому все и произошло. Я действовала по принципу – клин клином вышибают. Опять же – и для здоровья полезно. Продолжать знакомство с Ломоносовым я не собиралась и телефон ему дала не свой, просто продиктовала пришедшие на ум первые семь цифр. Помог отчасти скрасить мою девичью тоску – спасибо на этом и до свидания. Лучше погрязнуть в ницшеанском цинизме, чем утонуть в сопливом любовном болоте нового романа – не хочу, чтобы меня бросали всякие оболтусы. Хватит несчастной любви, да здравствует свобода и веселые тусовки!

Так я рассуждала про себя ближе к вечеру того же дня, приняв душ и накрашиваясь перед трельяжом в папулиной-мамулиной спальне, готовясь к вечеринке с Катериной и ее отмороженным. Судя по тому, что она наболтала по телефону, выглядеть сегодня следовало по высшему классу: никаких там джинсов, постпанковских волос и кроссовок "Пума" – компания вроде как собирается типично московско-хайлайфистская. Поэтому после мучительно долгих (женщины меня поймут) раздумий я надела новенькое шелковое белье: ажурные голубые трусики, невесомую короткую комбинацию (спасибо папулиным-мамулиным бабкам, прикупила я недавно парочку таких в "Sаdko Arcade") и пояс с резинками. Обтягивая свои роскошные (чего уж тут скромничать) ноги тонкими темно-синими чулками, я совсем было решила, какое на мне будет платье. Но надела все-таки другое – простенькое обтягивающее синее платьице с белым воротничком от "Kenzo", недавно купленное мне папулей в городе Парижске всего за каких-то штуку с небольшим баксов. Разумеется, можно сколько угодно завидовать тому, что я так круто упакована, но ей-Богу, я здесь ни при чем. Так уж получилось у меня в жизни, – все дело в дорогих предках.

Спасибо папуле и мамуле, спасибо их замечательному банку с немалым участием западного капитала, в котором они заправляют на пару и сами себе отстегивают ежемесячно (по моим секретным подсчетам) как минимум десять штук зеленых американских рублей на каждого! И это не считая всяких папулиных таинственных операций на западных биржах с акциями хрен знает каких Газпромов, АО и концернов. Это его теперешняя жизнь. А ранее все было по-другому. Отнюдь не плохо, но совсем по-другому.

Дело в том, что папуля всю свою сознательную жизнь после окончания МГИМО провел в стране Забугории, занимаясь поддержкой великой социалистической экономики с помощью заинтересованных в нашем колониальном сырье акул капитализма.

Не исключено, что и шпионил он там по-маленькой, отчего ж не пошпионить, коль Отечеству нужно? Там же, кстати, в бывшей маленькой тевтонской столице родилась и я. Но с началом перестройки ситуация поменялась. Папуля подумал, подумал, пошушукался со старинными мидовскими приятелями, наметил пути стратегического отступления и десять лет тому назад, сославшись на потребность в отдыхе по причине ухудшившегося здоровья, отвалил на Родину со своей зарубежной синекуры. Одновременно (совсем в духе времени – рвать – так рвать по-крупному) папуля избавился от партбилета. В нечестной России легких бабок, видимо, стало поболе, чем на загнивающем честном Западе, и папуля быстро это просек, одним из первых в своей конторе. И по приезде папулю его друганы (по предварительной договоренности) быстренько позвали в какой-то совместный банк. И правильно – ведь приятелей среди своих нынешних забугорских партнеров у папули было и есть предостаточно. Поднакопил контрагентов за время своей длительной зарубежной командировки. В банке папуля благополучно прижился и вырос, насколько я знаю, до совета директоров или как там это называется. И мамулю из Минфина туда потихоньку перетащил. Теперь они на пару куют звонкий металл. А если учесть, что у нас в семье я единственный и довольно поздний ребенок, то понятно, почему папуля и мамуля балуют меня, как только могут, на денежки, заработанные тяжким банкирским трудом. А я от денежек не в силах отказаться – я ведь не виновата, что они их умеют делать. И вообще – да здравствует новорожденный русский капитализм, хайль!

Я еще раз расчесала свои длинные, ниже плеч прямые светлые волосы и решила не делать никакой прически. Пусть остаются так, слегка на косой пробор. Мне идет. Потом сунула ноги в туфли на высоком каблуке, отчего к моим ста семидесяти добавилось еще добрых восемь сантиметров. Пару капель "First" от моих любимых Van Kleef & Arpels" за уши и пару капелек "Shalimar" от "Guerlain" – в глубокий вырез платья, скромное платиновое колечко с сапфиром (натуральным, естественно!) на палец, деньги, сигареты и зажигалка в сумочку – оп-ля! – и я готова к труду и обороне. И больше никаких дискотечных приключений с представителями малых народов Севера!

Тут под окнами и засигналила настойчиво новенькая "Би-Эм-Даблъю" отмороженного Владика.

* * *

Все было бы ничего, но к тому моменту, когда мы выскочили за пределы кольцевой, Владика неожиданно и окончательно развезло. Поначалу, пока мы колесили по московским улочкам, он держался молодцом, и я не заметила, что он ведет машину надравшись, словно грузчик из винного магазина. Как потом (из воплей Катерины) выяснилось, Владик перед отъездом на тусовку втихую от нее высосал на вчерашние дрожжи чуть ли не целый пузырь "кампари". Дело в том, что Владик, несмотря на всю свою крутизну, мажорность и бизнес – в принципе обыкновенный алканавт и киряет, как сантехник шестого разряда. Что, впрочем, не мешает ему заколачивать сумасшедшие бабки в какой-то рекламно-киношной конторе, которой он владеет в гордом одиночестве. Как утверждает Катерина, эту контору Владик создал на средства папеньки-режиссера. Папенька Владика, между прочим, – широко известный в Москве кинематографический монстр, прославившийся еще при коммунистах постановками совково-исторических блокбастеров. Но это так, к слову. В общем, Катерина никак с этим его пьянством не может справиться, да и Владик ей воли не очень дает – деньги-то Катерина из него качает исправно, так что не шибко тут мужиком поруководишь.

И только когда мы уже катили по Можайке и возле поворота на Переделкино Владик нагло проскочил перекресток на красный свет и чуть было со всего хода не впилился в задницу навороченному бандитскому "мерсу", я наконец-то усекла это, а Катерина тут же закатила жуткую истерику в стиле "жена-халда". Истерика состояла в основном из матерных слов с редкими включениями коротких вопросительных предложений. Катерина заставила Владика остановить машину на обочине шоссе, а сама не остановилась ни на секунду и продолжала орать как бешеная, размахивая остренькими кулачками:

– Ты что, всех нас угробить решил, урод жопоногий?! На тебя-то, алкаша сраного, мне наплевать, но я жить хочу! Опять надубасился, распиздяй иваныч! И когда это ты успел, а?.. Ну, что мне с тобой теперь делать, придурок, а?..

И так далее и тому подобное. В ответ Владик только прикрывал руками белоснежную манишку своего смокинга и обиженно бубнил междометиями:

– Катюня, ты чё?.. Ну, ты чё, Катюня, ну?.. Да все нормально, Катюня…

На большее его явно не хватало. Вообще-то Владиком не очень-то покомандуешь, но когда он вот так вдрызг надирается – Катерина на нем сразу и отсыпается за все свои бесконечные страдания. Владик в такие минуты практически безопасен и очень послушен, а Катерина напоминает разъяренную итальянскую матрону, отчитывающую непутевого муженька-гуляку. Хотя со своей пышной грудью и смазливой мордочкой более всего Катерина похожа на юную Мэрилин Монро, а не на знойную усатую толстуху с Апеннинского полуострова.

Короче говоря, все кончилось тем, что я не выдержала и тоже дико заверещала. Мой визг резко прекратил их семейную разборку. Я забрала у Владика ключи от машины (что-то частенько я стала их катать последне время) и вытурила его с места водителя. Он безропотно, хотя и с определенными трудностями перебрался назад к Катерине и тут же принялся хватать ее за сиськи, а я уселась за руль и дала по газам. Не в первый раз это происходит, а что поделать – ведь красавица Катерина ко всем своим недостаткам еще и фантастически ленива. Для нее научиться водить машину – все равно что мне в одночасье стать космонавтом. "It`s impossible, Райка!" – говорит она на мои упреки. Потому и пришлось мне отдуваться за Владика – и уже не в первый раз, заметьте. Хотя лучше бы я тогда плюнула на все их разборки, вылезла из машины и уехала домой на первой попавшейся попутке. И тогда наверняка некоторые люди до сих пор были бы живы, а я не тряслась бы от страха в чужой шкуре, которая все равно вряд ли спасет меня от наемных убийц со здоровенными пистолетами и скользкими удавками.

Мы покатили дальше. Владик, время от времени отвлекаясь от катерининой груди, командовал заплетающимся языком, куда поворачивать. Я кипела от злости, настроение было напрочь испорчено, и я сквозь зубы шипела какие-то ругательства, следуя владикиным полупьяным указаниям.

Съехав с шоссе, мы закрутились по узкой лесной дороге. Правда, она была качественно заасфальтирована. По обочинам сначала стояли сплошной стеной сосны и густой полуоблетевший подлесок, потом их сменил вообще какой-то первобытный васнецовский бурелом. Никаких признаков жилья и в помине не было. Мы заехали в какие-то заповедно-непролазные места, и у меня поневоле зародилось подозрение, что Владик спьяну все перепутал и наша поездка закончится тем, что дорога потихоньку исчезнет, сойдет на нет и мы навеки пропадем в этой жуткой глухомани. Тем более, что дорога была узкая и я никогда в жизни не смогла бы на ней развернуть здоровенную "БМВ" в обратную сторону. Хренушки. В общем, я перла на владикином тевтонском агрегате вперед, как немцы в сорок первом – и едем черт знает куда, и страшно, и назад фюрер-Владик не разрешает повернуть. Того и гляди, что из пожухшего малинника выскочат с воплями бравые партизаны во главе с каким-нибудь безумным Ковпаком и пойдут строчить из черных автоматов и ужасных фауст-патронов.

Я миновала развилку и проехала мимо постамента, на котором памятником незабвенной хрущевской эпохе стоял здоровенный гипсовый лось, покрытый облупившейся серебряной краской. В очередной раз с жуткими ругательствами вывернула руль на внезапном повороте, проехала по небольшому мостику через черноводную лесную речушку (чуть с него не свалившись на скорости под семьжесят), еще проехала вперед и передо мной неожиданно открылось обыкновенное русское чудо.

Чудо возвышалось в метрах двухстах от нас. На пологом гребне небольшого пригорка посреди ухоженного, покрытого ровно скошенной желтой травой необозримого поля.

Это был длинный, ослепительно белый двухэтажный особняк с плоской, уступами спадающей в нашу сторону крышей и выдающимся вперед широким крытым крыльцом. Он словно сошел с кодаковских иллюстраций из американского еженедельника и был похож на плавно плывущую по осенним северным холмам громадную средиземноморскую яхту. Словом, он был прекрасен. К тому же неведомый архитектор идеально вписал его в обыденный русский пейзаж. Неподалеку лениво текла узкая речка, скорее даже просто ручей. Но тоже очень ухоженный. Особняк окружали аккуратные клумбы с розами, купы декоративного кустарника и явно недавно высаженные деревца у круглого пруда, куда впадал ручей. В пруду, к своему вящему изумлению, я заметила двух черных австралийских лебедей. Их словно вырезанные из картона силуэты мягко освещались клонившимся к горизонту неярким солнцем. К пруду подступал облитый осенней желтизной березняк, убегающий по низким взгоркам к горизонту. На стоянке было припарковано с полтора десятка машин: сплошь дорогие, европейские иномарки.

Все это я увидела сразу, почувствовала, впитала в себя – уж больно неожиданное было зрелище после марш-броска по сусанинским местам. И чего уж скрывать – я была слегка потрясена видом этого белоснежного чуда, хотя навороченными доминами, каковых немало понастроено в Подмосковье в последние лет пять, меня не удивишь. Например, подобного кирпичного монстра папуля несколько лет назад отгрохал для нашего дивного семейства неподалеку от Толстопальцева. Но в этом чудесном доме присутствовал тонкий вкус, в нем чувствовалась какая-то необъяснимая ненашенская прелесть. Я в него просто с ходу влюбилась.

Но более всего меня поразил вертолет, стоящий чуть в стороне от дома на небольшой бетонной площадке: элегантный, белый с желтым, стеклянно-стрекозиный, он хищно присел на полозьях. Возле него стоял и курил высокий человек в комбинезоне. На руке у него висел летный шлем.

Правда, мне тут же пришлось отвлечься от созерцания чудес и сбросить скорость, потому что дорогу к особняку преградили ворота из частой металлической сетки, выкрашенной в белый цвет. Прочная даже на вид, метра в два с лишним высотой ограда из такой же сетки убегала в обе стороны от ворот, возле которых стояла кирпичная будка, явно для охраны. И охрана не заставила себя ждать. Едва я подрулила к воротам, как из-за домика шустро выскочили два здоровенных низколобых парня в темных шерстяных костюмах. Оба были в черных очках, пиджаки намеренно расстегнуты и под ними явно угадывались здоровенные, под стать парням, пушки. Один из мордоворотов с трудом, обеими руками сдерживал за толстую анодированную цепь вывалившую язык гигантскую, неимоверно злобного вида псину. Порода мне была абсолютно неизвестна, скорее всего страшилище было из тех новомодных церберов, которых с началом строительства капитализма начали завозить из Южной Америки. Видок у псины был тот еще – она заполошно хрипела, роняя из пасти хлопья слюны, выкатывала на нас налитые кровью глаза, приседала на задние лапы и у меня немедленно появилось желание быстренько смыться. Псина, судя по размеру ее клыков, могла сжевать дверцу "БМВ", как домашний тапочек. Но окончательно добили меня компактные телекамеры, установленные над въездом. Они бесшумно поворачивались, следя за нашей машиной и было понятно, что кто-то в особняке внимательно изучает наши физиономии. В общем, впечатление было весьма и весьма внушительное.

Передний охранник, тот, что без собаки, нахмурился, вглядываясь сквозь лобовое затемненное стекло в мое лицо. Видать, оно ему сразу не понравилось, потому что он поднес ко рту "уоки-токи" и что-то в него сердито забормотал. Псина захрипела еще пуще, а второй охранник с недвусмысленным выражением на мордатой физиономии полез под мышку. Я похолодела, поняв что нам надо немедленно сматываться, пока эти бандидас не открыли огонь на поражение. Мы явно попали не туда и явно не вовремя. Видать, в рафинадном особнячке сейчас заседала местная Коза Ностра и чужие глаза ей были ни к чему. А что они делают с нежеланными свидетелями – пояснять не надо. Прихлопнут за милую душу и скормят неостывшие юные тела на обед мерзкой клыкастой твари.

Я оглянулась, лихорадочно прикидывая, как побыстрее развернуться и смыться, но в этот момент пьяненький Владик распахнул заднюю дверцу и радостно заорал, чуть не вывалившись из машины:

– Вы что это, засранцы, своих не узнаете, а?! Вот я вам щас устрою веселую жизнь, Никиты хреновы!

Этот вопль произвел неожиданное и стремительное действие. Оба здоровилы как по команде лучезарно оскалились, начали кланяться, приседать, бормотать, словно индюки в брачном танце. Мне показалось, еще секунда – и они от счастья, что лицезреют бухого Владика, дуэтом пойдут вприсядку. Даже клыкастый монстр попритих, недоуменно уставившись на сбрендивших хозяев. От изумления он даже на время перестал источать ядовитую пенистую слюну.

– Чего хлебалы раззявили? Открывайте ворота, единороги! Быстро, быстро! – буйствовал меж тем Владик, вцепившись в раскрытую дверцу и раскорякой повиснув на ней, словно орангутан. – Это сколько же дорогим гостям ждать можно, а?!

Здоровилы зашустрили еще пуще, начали суетливо нажимать какие-то кнопки на пульте возле ограды. Створки ворот тут же быстро и бесшумно поехали в разные стороны, открывая нам путь к мафиозному особняку.

– То-то, – удовлетворенно хмыкнул Владик, запихивая себя обратно в глубину салона и захлопывая дверцу. – Я им покажу, как надо Родину любить! Поехали!..

Я миновала ворота, оглядываясь на угомонившегося быкодава и вытянувшихся по струнке охранников, и по усыпанной толченым кирпичем подъездной дорожке вырулила к дому. Из раскрытых двустворчатых дверей, к которым вела широкая пологая лестница белого мрамора, доносилась музыка и невнятный гул голосов. Мне все еще было не по себе от негостеприимной встречи. Откуда-то сбоку чертом выскочил молодой набриолиненный красавчик в короткой красной курточке и таких же кровавых брюках с золотыми лампасами. Он мгновенно распахнул передо мной переднюю дверцу "БМВ" и с вежливой улыбкой на лукавых устах склонился в выжидающем полупоклоне.

– Выходи, – скомандовал Владик. – Машину он сам запаркует.

Мы вылезли из машины и направились ко входу в особняк.

Легкий ветерок шелестел в кустах, ерошил волосы и доносил сильный пряный аромат отцветавших роз. На ходу я оглянулась. Действительно, краснокурточный ловелас уже отгонял машину на стоянку. Чудеса нового русского сервиса продолжались. И я, сразу почувствовав себя белой женщиной, выпрямилась и гордо пошла рядом с Катериной за Владиком по мраморным ступеням в белоснежный особняк. Все мои испуги и страхи тут же улетучились.

А напрасно.

* * *

Мы вошли в огромный холл, потом в не менее гигантскую гостиную и тут же окунулись в круговращение холеных разновозрастных мужиков в смокингах, молоденьких и не очень женщин, увешанных драгоценностями, улыбчивых официантов и негромкой музыки, доносившейся повсюду из невидимых динамиков. Здесь было не менее полусотни гостей. Владик знакомил нас с какими-то людьми, имена которых тут же улетучивались из моей головы, а я вежливо улыбалась в ответ, изрекала ничего не значащие реплики и пыталась понять, что же все-таки здесь происходит и кто здесь собрался. На мой негромкий вопрос Катерина прошептала, что хозяин этой фазенды, приятель Владика, сегодня отмечает какую-то торжественную дату, а какую конкретно – она толком и сама не знает. В общем – прием. А потом должен быть ужин, как рассказал ей Владик. При свечах. В ответ я только злобно фыркнула.

Когда Катерина вещала мне по телефону про эту вечеринку, у меня сложилось полное ощущение, что это обычная мажорная тусовка. Какая-нибудь бывшая совминовская дача, золотая молодежь, пляски, выпивка, трепотня. Все друг с другом знакомы, либо знакомы с твоими знакомыми. В общем, оттяжка в полный рост, как и полагается. А вместо этого я попала на великосветский раут.

Да и компания тут собралась, что называется, не моего круга. Потому что я не очень люблю все эти взрослые вечеринки – меня по подобного рода мероприятиям уже в свое время – и за бугром, и здесь, в России, затаскали папуля и мамуля. На такие вечеринки надо ходить, если хочешь познакомиться с какими-то нужными людьми, либо в поисках выгодного женишка. А ни то, ни другое меня в настоящий момент не интересует. К тому же не надо забывать, что за границей я успела побывать на настоящих, неподдельных великосветских тусовках. И потому все эти русские и не очень толстомясые мужики, неумело пыжащиеся соблюсти правила хорошего тона, и их поблядушки, которых только вчера научили есть рыбу специальным ножом, производили на меня тягостное впечатление. Блевать мне хотелось, на них, на уродов, глядючи.

Некоторые из мелькавших в толпе лиц мне все же были знакомы: видела у нас дома с папулей и мамулей, или в других компаниях, на бесконечных московских вечеринках. Например, вот этого седого хитрована, известного на Москве политического деятеля, поборника экономических свобод. Или вон того лысоватого мужика в очках, окруженного хихикающими длинноногими барышнями – модный писатель, своего рода пророк и летописец безвременно канувшей в лету перестройки. Он меня засек, явно удивился, но тем не менее отвесил вежливый поклон. Я небрежно кивнула ему в ответ. Церемониться с ним было нечего. Как-то у нас дома он надрался до положения риз и попытался в полутемном уголке поприхватывать меня тишком от моих родителей. Недолго думая, я вылила воду из вазы вместе с цветами на его лысый череп. Вышел небольшой скандалезиус.

Я еще поозиралась по сторонам. Ну, и остальные знакомые мужики на этой вечеринке годились мне разве что в папики. Да и рожи их, тупые хари приодевшихся от покойного Версачче продавцов из коммерческих палаток не прибавили мне хорошего настроения. А может быть, я просто изначально настроилась на другую компанию и теперь бесилась, что не по-моему вышло. Ладно.

Минут через тридцать после нашего прихода мне окончательно надоело знакомиться со всеми этими великосветскими педрилами и заученно улыбаться, поддерживая обмен ничего не значащими репликами. Тем более что к этому моменту я уже отделалась от Катерины и Владика. Сказала, что хочу немного осмотреться в доме и потихоньку от них слиняла. В одиночестве послонялась среди гостей по бесчисленным комнатам, накачиваясь на дармовщину полусухим (моим любимым) шампанским.

В очередной комнате я цапнула с подноса у проходившего мимо официанта очередной (уже третий) бокал с замечательным французским напитком и по-тихому смылась. Я шмыгнула через открытую стеклянную дверь на широкую террасу, выходившую назад, к недалекому лесу. Легкий прохладный ветерок доносил с поля душистый запах сена. Дождь кончился, но кажется, только на время – со стороны Москвы наползали новые мрачные тучи. Я отпила добрый глоток и поставила бокал на широкие перила балюстрады, едва не промахнувшись. Кажется, я уже основательно накачалась – шампанское вещь коварная. Достала из пачки сигарету и только полезла в сумочку за зажигалкой, как перед моим носом материализовалась другая – дорогая, с затейливой монограммой, золотой "данхилл".

Я подняла глаза.

Передо мной стояла голубая мечта всех восторженных провинциальных барышень, проживающих на просторах нашей необъятной Родины от Калининграда до Анадыря.

Мечта была темноволосая, ярко выраженного мужского пола, в смокинге, белоснежной накрахмаленной рубашке с галстуком-бабочкой и под метр девяносто ростом. На глаз мечте было лет тридцать пять – сорок. На дочерна загорелом лице выделялись прямо-таки неестественно ярко-синие глаза и ослепительная белозубая улыбка. Лицо у мечты было до невероятности мужественное: ну просто какой-то флибустьер, путешественник, а может быть, даже шпион. Международный авантюрист, одним словом. Он был из породы тех, кого американцы называют "tough guy" – "жесткий парень". Не в смысле жестокости, а в смысле настоящего мужчины, слава Богу, уже перешедшего за тридцатник; крутого мужчины, за которым сразу хочется спрятаться, как за каменной стеной. Ничего в нем не было паточного, сладкого – настоящий, всамделишный мужик. Я и не думала, что у нас в стране еще таких делают. Глядя на таких представителей сильного пола, сразу представляешь себе забойную сцену из какого-нибудь роскошного американского фильма: бунгало на берегу острова Мартиника, он тебя прижимает к себе крепкими руками, ты чувствуешь исходящий от него запах дальних стран, английского одеколона, седельной кожи и замираешь сладостно у него в объятиях, готовая отдаться прямо на глазах у завидующей пляжной публики – стареньких тонконогих миллионеров и их сисястых глупоглазых наложниц.

Уж на что я девушка закаленная по части всяческого рода красавцев, и то слегка обмерла, заглянув в озера его глаз (фу, какая пошлятина!). Но что поделать: глядя в его воистину бездонные глаза, я действительно на какой-то момент ощутила себя карамзинской Бедной Лизой. В общем, чего и говорить: коротышка Том Круз выглядел бы рядом с ним занюханной деревенщиной. К тому же на правой руке у мечты не было обручального кольца. Хотя весьма сомнительно, чтобы такой мужик избежал семейной упряжки.

Итак, он наклонился ко мне, держа в руке зажигалку. Крутанул колесико, появилось бесцветное пламя.

Прошу вас, – сказал он негромко, по-прежнему улыбаясь.

Ко всем прочим достоинствам у него оказался замечательный баритональный бас. Я прикурила, искоса поглядывая на него. Я молчала, предоставляя ему возможность заговорить первым. Естественно, к этому моменту сердце мое уже было разбито вдребезги – чего тут лукавить.

– Нас, кажется, еще не представили друг другу. Меня зовут Антонио, – вымолвил он на безукоризненном русском.

От этих слов я чуть не рухнула с террасы на девственно зеленую травку. Антонио! Надо же, ко всему прочему этот сукин сын – еще и Антонио!

– А не Луис-Альберто, часом? – сорвалось у меня с языка. Как всегда, брякнула, дурища, не подумав!..

Но его не смутила моя глупая реплика. Он достал из кармана смокинга золотой портсигар, вынул (видимо, для полноты картины) тонкую коричневую сигарилло. Небрежно прикурил и мягко ответил:

– Нет, Не Луис-Альберто. Антонио Мельников. Моя мама была родом из Южной Америки, а училась здесь, в Москве. Поэтому меня так и назвали, в честь ее колумбийского дедушки. А вообще-то по русскому папе я – местный. Как нынче говорят – российский.

Лицо его так и светилось искренней теплой улыбкой. Мне ничего не оставалось, как тоже представиться:

– А меня – Елена. Романова.

Он посмотрел на меня.

– Ваш отец часом не банкир? – спросил он и, к моему удивлению, назвал имя и отчество моего папули. – Он?

Не знаю, что меня толкнуло – может быть дурацкая привычка фантазировать и разыгрывать окружающих, или плюнувший на меня за стойкое разгребайство мой ангел-хранитель случайно поблизости пролетал, размахивая белоснежными крыльями, но я почему-то не сообщила красавцу Антонио правды.

– Нет, что вы. К сожалению не банкир, – весьма естественно засмеялась я. – У меня папа дипломат. В Германии работает, в посольстве.

Отчасти это было правдой.

Из-за моей спины бесшумно вынырнул официант. Поставил рядом со мной на перила хрустальную пепельницу и так же бесшумно испарился. Антонио не обратил на него ни малейшего внимания, продолжая:

– А вы даже немного похожи на него. Весьма известный в наших кругах человек, – и опять назвал имя моего папули. – Я довольно часто встречаюсь с ним по делам.

– Ну, похожих людей на этой замечательной планете много, – улыбнулась я. – Утверждают даже, что у каждого из нас есть свой двойник… А вы, я так понимаю, занимаетесь серьезным бизнесом? И каким? – довольно глупо и бестактно спросила я, лишь бы уйти от опасной темы.

– Да так, разные дела. Всякие скучные дела, неинтересные для разговора с красивой молодой девушкой, – ответил он. – А каким ветром вас сюда занесло?

– А черт его знает, – искренне сказала я. – Подруга подбила в недобрый час. Дело в том, что ее приятеля пригласил сюда хозяин всего этого великолепия. А они меня в свою очередь привезли с собой. Вернее, я их привезла, потому что ее приятель перед отъездом изрядно надрался. Пришлось вести машину. К тому же здешняя компания мне категорически не нравится: какие-то все старые и глупые, даже на вид. Вот я и накачиваюсь французским напитком. От безысходности. Такие дела, друг Антонио.

Все это я выпалила на одном дыхании. Не знаю, почему я так разоткровенничалась – может быть потому, что вид моего нового знакомого внушал симпатию. А может быть, это шампусик за меня болтал. Не знаю.

– Старые и глупые? – приподнял он брови. В глазах его плескалась усмешка.

– К вам естественно, это не относится, – нагло заявила я.

И еще отхлебнула из бокала. Для храбрости. Из комнаты за моей спиной донесся знакомый смех. Я оглянулась и увидела Владика, стоящего неподалеку среди кадок с какими-то тропическими растениями вместе с Катериной. Они вежливо беседовали с каким-то седовласым, респектабельного вида господином. Господин что-то объяснял, величественным жестом указывая на стоящий у стены старинный ломберный столик. Катерина заметила меня, заулыбалась, приветственно замахала рукой.

– Вот, кстати, и они. Мои друзья, – кивнула я в сторону Катерины и Владика. – Наверное, с хозяином всего этого великолепия болтают.

– Нет, это не хозяин, – улыбнулся Антонио. – Хозяина дома я прекрасно знаю.

– А кто он такой? Хозяин-то?

Он помедлил с ответом.

– Так, один господин. Бизнесмен.

– Русский?

– Русский.

– Понятно. Бандит, значит.

– Ну, так уж и бандит, – усмехнулся Антонио.

– Бандит, бандит, – не уступала я. – И неслабый, наверное? Судя по антуражу.

Я обвела дом и окрестности рукой с зажатой в ней сигаретой.

Антонио снова улыбнулся и кивнул утвердительно:

– Я думаю, неслабый.

– Здесь, небось и бассейн есть, наверняка крытый? – спросила я. – Обязательно бассейн должен быть, ставлю доллар против дохлой кошки: такая вилла просто не имеет права на существование без крутого навороченного бассейна.

– Бассейн имеется, – опять кивнул Антонио.

– А вы здесь часто бываете? – поинтересовалась я как бы между прочим.

– В общем, да.

Я покосилась в сторону Катерины. Она явно порывалась подойти ко мне. А мне в данный момент совершенно не светила перспектива болтать с ней, особенно учитывая наличие невероятного Антонио. Я слишком хорошо знаю свою подружку Катерину – она бы не упустила случай заклеить моего нового знакомого. Конкурентка, а тем более лучшая подруга, прекрасно знающая, как использовать мои недостатки, была мне сейчас совсем ни к чему. Шампанское придало мне смелости. Я посмотрела на Антонио. А он посмотрел на меня. И хотя я уже была изрядно под хмельком, увидела то, что и ожидала.

Он положил на меня глаз – голову даю на отсечение!

– Знаете что, друг Антонио? Не могли бы вы меня отсюда увести, а? – я слегка невежливо потянула его за рукав, другой рукой весьма удачно прихватив с перил террасы бокал с шампанским. При этом меня чуть-чуть качнуло в сторону. – Куда нибудь. Вы ведь все здесь знаете, я полагаю?

– Ну, положим, не все…

– На этой чудной террасе для меня чересчур шумно, – подлила я маслица в огонь.

Он внимательно посмотрел на меня.

– Вы так думаете?

– В этом бесконечном доме, я уверена, существует несметное количество укромных уголков, – продолжала я замысловато ворковать голоском ангельской шлюхи.

– Укромных от чего? – На сей раз в его голосе прозвучала явная заинтересованность.

– Не от чего, а от кого, – поправила я Антонио. И тут же отчасти солгала:

– Мне почему-то не хочется разговаривать с приятелем подруги…

– Ну, что ж. Раз вы настаиваете, Елена…

Он предложил мне руку. Я сунула под мышку свою сумочку, вязла его под руку, и мы пошли по террасе, огибающей по периметру почти весь этот бесконечный дом.

* * *

Я все сделала правильно.

Сначала он провел меня в заставленную экзотическими растениями застекленную оранжерею, залитую лучами света, в котором плясали невесомые пылинки, а оттуда – в каминную. Она была размером, наверное, с баскетбольное поле. Обшитые деревянными панелями стены, несколько дверей, ведущих, судя по всему, в другие комнаты этого удивительного дома. Кожаные слоны-кресла, низкие столики, гигантских размеров ковер. В ковре нога утопала по щиколотку – чудесное ощущение. Мне сразу захотелось скинуть туфли, что я и сделала с улыбчивого молчаливого согласия Антонио. Несмотря на теплую погоду, в большом камине пылали здоровущие поленья. В отличие от галереи в каминной окон не было. Только через широкий застекленный проем в потолке падал рассеянный неяркий свет. Вдоль стен горели маленькие светильники, направленные на развешанные повсюду картины. К одной из них я тут же подошла поближе и глазам своим не поверила. Все же недаром я третий год учусь на отделении искусствоведения. Но что-то тут было не то. Потому что судя по всему это был ни много, ни мало – Кандинский.

Я повернулась к Антонио.

– Это Кандинский? – полуутвердительно спросила я.

– Да.

– Хорошая копия, – сказала я.

– Нет, – улыбнулся он. – Это не копия. Подлинник.

Я, выпучив глаза, уставилась на другие картины.

– И…и остальные тоже?

Он молча кивнул в ответ.

Я слегка обалдела. Если он действительно сказал мне правду, то тут, судя по всему, помимо Кандинского висели подлинники Малевича, Шагала, Серебряковой, Самохвалова. Остальные картины я просто не успела рассмотреть. Я рухнула в кресло и восторженно замотала головой.

– Знаете, друг Антонио, по этому поводу я была бы не прочь выпить. Потрясение слишком сильное.

– А что вы предпочитаете?

С этими словами он подошел ко встроенному в стенку бару и распахнул стеклянные дверцы.

– Я думаю – шампанское. Коль уж я сегодня с него начала, – ответила я.

Меня поразило совсем не то, что я увидела замечательные живописные полотна, к тому же подлинники, нет. Просто я как-то еще не очень привыкла к тому, что в наше удивительное время такое тщательно подобранное собрание можно увидеть не в музее, а в загородном доме моего соотечественника. Можно только догадываться, во что обошлось эта дивная коллекция русской авангардной живописи неведомому хозяину. Это конечно, еще не галерея Уфицци, но начало явно положено. В домах, куда водили меня папуля и мамуля, новые русские еще не достигли такого уровня. Я даже невольно заочно зауважала этого бандита.

Антонио почти бесшумно открыл бутылку французского шампанского. Налил пенящееся вино в два тонконогих хрустальных бокала, один протянул мне. Нажал кнопку на пульте, лежащем на столике возле кресел. Из стен полилась негромкая музыка.

– Последний коварный удар, – улыбнулась я. – Кандинский, "Мумм" и Верди.

– Приятно, когда барышня не только красива, но и образованна, – улыбнулся он своей замечательной улыбкой. – В наше время это такая редкость.

– Вы мне бесстыдно льстите, друг Антонио, – сказала я, надуваясь от гордости.

– Отнюдь. Ваше здоровье, Елена.

И наши бокалы сдвинулись с нежным мелодичным звоном.

А еще через пятнадцать минут я поняла, что пропала окончательно и бесповоротно. Я влюбилась в него по уши, чего и следовало ожидать.

Он водил меня по каминной и рассказывал историю создания каждой картины. У него были припасены разные замечательные байки про каждого художника. При этом его крепкая рука как-то сама собой очутилась у меня на плече. Но я не возражала, что вы! Он сыпал датами, историческими анекдотами, цитатами на латыни, английском и французском. Причем, надо отдать ему должное, он не старался демонстрировать передо мной свое интеллектуальное превосходство, нет. Он просвещал меня ненавязчиво, напоминая мне моего несуществующего старшего брата. Ну, и слава Богу, что он не мой старший брат, думала я; какое счастье, как мне жутко повезло.

Наверное, со стороны я походила на восторженную провинциальную дурочку, а не на многоопытную московскую барышню, у которой романов было больше, чем пальцев на руках и ногах. Но в тот момент мне было с высокой вышки наплевать, какое впечатление я на него произвожу. Я была пьяна от его присутствия, от шампанского, от самой атмосферы этой невероятной картинной галереи. Ну, просто мексиканская мыльная опера, ставшая явью. И завершение этой сцены было воистину достойным и неотвратимым, как победа капитализма в новой России.

В какой-то момент мы оказались лицом друг к другу, он совершенно естественным движением неторопливо склонился ко мне, его губы крепко прижались к моим губам, и я почувствовала его язык у себя во рту. Я могла обнять его за шею лишь одной рукой – в другой я держала бокал с шампанским. Но сделала я это немедленно. Он же левую руку положил мне на плечи, а горячими (мне вообще показалось – раскаленными!) пальцами правой легко пробежался по моему позвоночнику. Меня остро пробрал морозный озноб – но не от холода, нет. Откуда-то этот жгучий разбойник с отрогов Кордильер прочувствовал одно из самых моих уязвимых женских мест. Ноги мои непроизвольно подогнулись, но он удержал меня. И я поняла, стоит ему захотеть, я отдамся ему прямо и немедленно на этом восхитительном пушистом ковре, наплевав на приличия, на девичью гордость, на все на свете. Отдамся – и гори оно все синим пламенем!

Скорее всего, именно так и случилось бы, но в самый неподходящий момент из его смокинговой груди раздался тоненький пищащий звук. Я сначала не поняла, что это. Он мягко отстранился от меня.

– Извини, ради Бога, – улыбнулся он и достал из внутреннего кармана миниатюрную складную трубку мобильника.

Раскрыл ее, нажал кнопку и поднес к уху. Я не отпускала его. Он прислушался к бормотанию в трубке. Лицо его на мгновение омрачилось, но тут же вновь озарилось мягкой улыбкой.

– Сейчас, – произнес он в трубку коротко. Сложил ее и сунул в карман.

– Извини, но мне нужно на минуту отлучиться, – сказал он. – Дела, к сожалению. Поскучай здесь, я скоро вернусь.

– Надеюсь, что скоро, – сказала я и быстро поцеловала его в уголок рта.

Я нутром чуяла, как от него исходит желание, – точно такое же по термоядерной мощности, как и то, что сжигало сейчас мое сердце, спинной мозг, и естественно, еще кое-что. Красавец Антонио запал на меня и жутко хотел трахнуть – не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться обо этом.

Он бесшумно прошел по ковру и скрылся за неприметной низенькой дверцей в дальнем углу каминной. А я с превеликим трудом перевела дыхание и постаралась хоть немного придти в себя. После этого поцелуя сидеть я просто физически не могла – слишком много адреналина выплеснулось в кровь. Поэтому я неосознанно заметалась по комнате и в какой-то момент, совершенно машинально, очутилась возле горящего камина.

На широкой и длинной каминной полке стояли разные забавные фарфоровые безделушки, вазочки с букетиками из искусственных цветов и два десятка цветных фотографий в серебряных рамках. Я пригляделась к фотографиям и глазам своим не поверила. На каждом из снимков обязательно присутствовал мой новый знакомый в компании с какими-то мужчинами и женщинами. Одну из женщин я сразу же узнала. Это была суперизвестная советская кинозвезда, ныне, по слухам, слегка уже вышедшая в тираж (на мой взгляд – навсегда). Я принципиально не хочу называть ее фамилию. Потому что знакомство с Антонио, поверьте, не прибавит бедной пожилой женщине популярности. Особенно, если учесть дальнейшие события. Так вот, звезда ласково улыбалась в объектив, обняв за плечи красавца Антонио. Они сидели за столиком на открытой палубе океанского теплохода. За ними расстилалось безбрежное лазурное море. По низу фотографии шла длинная размашистая надпись.

Я, помедлив, сняла фотографию с полки и поднесла к глазам. Вот что на ней было написано: "Дорогому Антошеньке Мельникову на память о дивных днях и ночах, проведенных посреди Индийского океана!" И подпись.

Ночах. Антошеньке. Старая лахудра!

Я схватила другую фотографию. На ней мой Антошенька улыбался рядом с не менее известным, чем кинодива, низеньким усатым ведущим популярнейшей телевизионной развлекательной передачи (фамилию не называю по той же причине). Они стояли на лужайке возле дома, в котором в данный момент я находилась. И на этом снимке тоже присутствовала дарственная надпись усатого ерника, из которой недвусмысленно было понятно, что красавец Антонио не кто иной, как хозяин этого чудесного дома.

Вот так-то!

И тут я крепко задумалась.

Я не могла понять, почему он не сказал, что именно он и является хозяином всего это богачества. Боялся смутить неопытную девушку? Или собственную супругу – если она имеется? Или я нарвалась на скромнягу-миллионера, которого мучают комплексы по поводу свежеприобретенного состояния? Граф Монте-Кристо стесняется своих денег? Почему?! Ведь ежу ясно – рано или поздно я все равно узнала бы правду. И скорее всего – уже сегодня. Может быть, это какой-то розыгрыш? Зачем? Странно и непонятно…

Еще более странно, почему в тот момент я не задумалась о другом – неужели не ясно, откуда вообще в наше время у экс-советского человека такие деньжищи?!

Но что поделаешь – все мы крепки задним умом. А тогда в голове у меня вертелись самые невероятные предположения по поводу таинственного поведения моего (я уже вовсю мысленно называла его моим) нового друга и дальнейшего развития событий. Причем мысли эти все более приобретали очертания следующей традиционной картинки из женского журнала: ступени церкви, ликующая толпа народа, радостно рыдающие родители, на мне кружевное подвенечное платье до пят, рядом мужественный Антонио с алой розой в петлице белого смокинга и в туманной дымке близкого будущего – целый выводок очаровательных карапузов возится здесь, в каминной, на пушистом ковре под присмотром улыбающейся розовощекой деревенской няни. А я в это время нежусь в объятиях красавца-мужа у себя в будуаре, отделанном блекло-сиреневой тафтой. Упс!..

Я очнулась от грез и поняла, что мне немедленно надо поговорить с Антонио и выяснить, почему он секретничает и, кстати, насколько далеко могут зайти наши с ним зарождающиеся отношения. Иначе я просто умру от нетерпения и неразделенной любви.

И еще я сделала на взгляд постороннего совершенно непонятную вещь.

Я сунула небольшую фотографию, которую все еще держала в руках, к себе в сумочку. Зачем? Не знаю. В конце концов я женщина, а женщина просто по определению обязана совершать время от времени необъяснимые поступки.

Мысль о том, что мне надо срочно поговорить с Антонио, настолько меня подогрела (а может быть, виноват в этом был четвертый бокал шампанского), что я судорожно заметалась по каминной, не в силах спокойно дожидаться возвращения хозяина-полукровки. И тут я очутилась как раз неподалеку от двери, за которой он скрылся. Я быстро надела туфли (все же серьезный предстоял разговор), подскочила к ней и долю секунды раздумывала – стоит ли мне это делать, или нет. Я уже было заколебалась, совсем было собралась вернуться назад, в уютные кожаные объятия кресла-слона.

Но тут вездесущий черт толкнул меня под руку и я без стука, весьма решительно распахнула дверь.

* * *

За дверью оказалось совсем не то, что я ожидала. Я думала увидеть солидный кабинет современного русского бизнесмена, или какую-нибудь там курительную комнату с кальянами и трубками на ажурных полочках, а вместо этого я очутилась в узком коротком коридорчике, освещенном лишь тускло светящейся лампочкой под низким потолком. Коридорчик заканчивался маленькой площадкой, от которой уходила вниз и терялась в полумраке лестница.

Далее я уже не колебалась ни секунды. Любопытство мое разгорелось донельзя, и я двинулась к площадке. Придерживаясь за тонкие перила, я осторожно спускалась по ступеням деревянной лестницы, круто уходящей коридором куда-то вниз, судя по всему – в подвальные помещения необъятного дома. Вокруг царил полумрак. Было тихо, пыльно и до жути таинственно. У меня, к сожалению, присутствует ярко выраженный географический кретинизм: короткие лестничные марши резко поворачивали из стороны в сторону и я тут же потеряла всякую ориентацию.

Впереди забрезжил неясный свет, я миновала последние ступени и оказалась в гигантском подвале. Хотя, может быть, он показался мне таким большим после узкого лестничного прохода. Я остановилась и перевела дыхание.

Вверх уходили бетонные стены, под потолком слабо горели лампы в круглых хромированных абажурах. А сам подвал был заставлен какой-то рухлядью, пирамидами картонных коробок и штабелями деревянных ящиков почти до потолка. На ящиках чернели непонятные надписи на разных языках. Между штабелями были оставлены узкие проходы.

Я прислушалась. Откуда-то из дальнего угла подвала доносились неразборчивые голоса. Судя по всему, разговаривали несколько человек. А потом я вздрогнула, потому что кто-то ужасно злобно заорал. Слова-то я с грехом пополам расслышала, но от этого они не стали понятней: орали явно на испанском.

Это было уже слишком. Внезапный уход Антонио, его скрытность, таинственный то ли склад, то ли перевалочная база и к тому же – какая-то непонятная разборка на испанском. Я затаилась в проходе между ящиками, меня раздирали противоречивые чувства. С одной стороны – подмывало немедленно слинять обратно наверх, пока до моей нежной девичьей шейки не добрался неведомый испаноязычный злодей (а то, что это злодей, было понятно по тому, как он вопил), а с другой – до жути хотелось увидеть и понять, что же здесь в конце концов происходит. И какое отношение ко всему этому имеет медноликий Антонио.

Наконец, решившись, я осторожно пошла по стиснутому ящичными стенами проходу на голоса. Шла я недолго. Штабель впереди кончился, я на цыпочках подкралась к выходу из прохода и осторожно выглянула из-за крайнего ящика.

И что же я обнаружила?

А вот что. У дальней беленой стены подвала (метрах так в пятнадцати от меня) я увидела восьмерых мужчин в вечерних костюмах. И среди них – моего красавца Антонио. Его я заметила первым. Он стоял ко мне в профиль и тихо что-то говорил на ухо коренастому усатому дядьке лет пятидесяти. Дядька переминался с ноги на ногу и вертел круглой кошачьей башкой на короткой толстой шее. А еще дядька со злобным видом Карабаса-Барабаса попыхивал толстой сигарой и время от времени кивал Антонио в знак согласия. Было в нем что-то ненашенское, явно не русское. Может быть, чересчур набриолиненная шевелюра, может быть еще что-то, чего я сразу не уловила. За дядькой расположились еще двое красномордых папиков такого же иностранного вида. Они были похожи на персонажей американского фильма из жизни Чикаго тридцатых годов: было в них нечто бутлегерское и очень опасное. Чуть сбоку от Антонио, в тени, стоял и спокойно курил сигарету светловолосый мужчина примерно одного с Антонио возраста. Лицо его было плохо освещено, но оно показалось мне странно знакомым. Этого, конечно, не могло быть – откуда мой знакомый в этом подвале?!

А лицом к Антонио и дядькам стояли двое неслабых плечистых мужиков. Не надо было обладать большим умом, чтобы понять: они здесь что-то вроде телохранителей. Ну, и, по совместительству, палачей. Быки, одним словом. Вот у них-то были стопроцентно русские ряшки. Быки были без пиджаков, в белых рубашках с закатанными рукавами. Оба короткостриженые и отличались друг от друга только тем, что один был огненно-рыжий, а у второго на лбу была какая-то круглая шишка, – как у этого недоделанного Ван Дамма. Я их так про себя и окрестила: Рыжий и Шишка. У обоих под мышкой в кобурах висело по пистолету. Быки угрожающе замерли возле последнего участника этого явно секретного подвального совещания.

Он был небольшого роста, худощавый. Я его сразу для себя мысленно обозвала Карбышевым. Дело не только в том, что он был с головы до ног мокрый, как наш героический генерал. Ведро воды, из которого его, видать, поливали, стояло рядом с Карбышевым. Дело было совсем-совсем в другом: он не стоял рядом с мордоворотами, куда там: он был подвешен за руки у стены к потолочной балке. И висел, еле-еле касаясь грязного пола носками черных ботинок. С ботинок текло на пол. Вечерний костюм Карбышева находился в некотором беспорядке: смокинг был разодран, рубашка висела клочьями. Лицо Карбышева, вернее то, что от него сохранилось, было в кровище и синяках. Судя по остаткам лица, с ним уже давненько так беседовали.

Антонио перестал шептаться с коренастым. Тот, в свою очередь, что-то тихо спросил у моего красавца Антонио. Антонио не спеша повернулся к висящему, уставился на него своими синими глазищами и негромко спросил:

– Сеньор Рамирес в последний раз тебя спрашивает: кому ты передал в пятницу последнюю партию кокаина?

Спросил-то Антонио негромко, но таким тоном, что у меня кровь в жилах заледенела. К тому же зловещее слово "кокаин". В Антонио, видать, заговорила кровь родственников с материнской стороны. Да здесь просто опорный пункт Медельинского картеля, – дошло до меня наконец-то!

Мамочка моя, подумала я со страхом, какого черта меня понесло в этот подвал?.. Надо немедленно смываться.

– Я уже все рассказал – не знаю. Правда, не знаю. Он не назвался, – прошепелявил Карбышев.

Видать, зубов у бедняги был уже некомплект.

– Почему? – спросил Антонио.

– Я все сделал, как вы велели. Он сказал пароль и я ему передал все, дон Антонио.

Ого! Оказывается, он еще и дон!

– Кому? – повторил вопрос Антонио.

Затаив дыхание, я наблюдала за этой сценой.

Карбышев не ответил. Антонио небрежно кивнул. Шишка мгновенно развернулся и с ходу влепил кулак в живот Карбышеву. Карбышев утробно замычал. Громила ударил его в низ живота еще раз, еще. А потом размахнулся и дал ему в зубы так, что в стороны полетели брызги крови. Я даже зажмурилась – это было на редкость неприятное зрелище. А когда открыла глаза, то увидела Карбышева безвольно висящим на веревках. Кажется, он потерял сознание. Но Шишка его больше не лупил. Антонио снова сказал пару фраз по-испански коренастому сеньору Рамиресу. Тот кивнул и вдруг стремительно подскочил к Карбышеву, схватил его за глотку, затряс, заорал что-то. Естественно, тоже на испанском. Я сразу узнала родной голос – это его злобный вопль я слышала из-за ящиков.

Антонио качнул головой и повернулся к Светловолосому, лицо которого оставалось в тени. Что-то ему сказал. Тот кивнул. Потом Светловолосый, стоявший в тени, шагнул вперед. Я увидела его лицо: крупные решительные черты, прищуренные глаза, короткая стрижка. Ну, точно я его знала! Я с ним уже где-то встречалась. Он был наш, русский. Но вспомнить – где и при каких обстоятельствах я его еще видела – убей, не могла. Этот человек успокаивающим жестом положил руку на плечо коренастому латиносу, приобнял его по-дружески. Тот, отдуваясь, отошел от Карбышева. Вытащил из кармана белоснежный платок и брезгливо стал вытирать руки. Потом, уже громко, что-то сказал по-испански Антонио. Тот весело засмеялся, кивнул, ответил длинной фразой. Коренастый и его латиноамериканские дружки в ответ тоже заржали в полный голос, загомонили по-своему, затопали ножищами в лакированных туфлях. Светловолосый не смеялся.

И тут произошло совсем уж невероятное.

Вдруг красавец Антонио быстро шагнул к Рыжему. Одним коротким, привычным движением выдернул у него из кобуры большой черный пистолет. Не переставая улыбаться, Антонио вытянул руку с пистолетом так, что дуло его оказалось в полуметре от головы несчастного Карбышева. И спустил курок.

В замкнутом пространстве подвала выстрел прозвучал просто оглушительно. Голова Карбышева резко мотнулась и мгновенно превратилась в распустившийся аленький цветочек. От нее в разные стороны полетели кровавые брызги, ошметки и желтоватые куски мозга, которые влепились в беленую стену подвала. Карбышев, внезапно лишившись половины головы, судорожно дернул ногами раз, другой и обвис на веревках, словно марионетка. Антонио, как ни в чем ни бывало, спокойно сунул пистолет обратно в кобуру здоровяка-телохранителя и полез в карман смокинга за платком.

Я сунула в рот кулак и со всех сил прикусила костяшки пальцев, чтобы не заорать от ужаса. Я не могла поверить своим глазам. На какой-то миг мне показалось, что все это – просто киносъемочная площадка, или я вижу кадры из не очень хорошего американского боевика. Но это было не кино, это была жизнь. Мой дружок Антонио только что прямо у меня на глазах убил человека. Легко и просто разнес ему голову из крупнокалиберной пушки. Между делом, так, – со смехуёчками. Даже для меня, девушки не очень впечатлительной, это было чересчур. Пора было сваливать.

Я попятилась, не сводя глаз с висящего на веревках безголового мертвеца. Высокий тонкий каблук (черт бы подрал эти дурацкие туфли!) неожиданно подвернулся и, чтобы не упасть, я ухватилась за небольшой деревянный ящик.

Нет, в этот день мне положительно не везло! Ящик покачнулся, накренился и со страшным грохотом рухнул со штабеля на бетонный пол.

Я замерла.

Все бандиты, – и наши, и латиносы, – как по команде обернулись на шум, выхватывая пистолеты. И узрели скособочившуюся девичью фигурку, то бишь меня собственной персоной. Я встретилась глазами с другом Антонио и поняла, что он узнал меня. Думал он не долго.

– Немедленно убейте эту суку! – гаркнул во весь голос мой несостоявшийся муж.

И я сразу же и навсегда его разлюбила.

Его слова прозвучали для меня достаточно недвусмысленно, и поэтому я, не раздумывая не секунды, ринулась обратно по проходу, а за моей спиной вразнобой загремели выстрелы. Я неслась к спасительной лестнице, над головой свистели и с треском впивались в ящики пули. Сзади слышался топот ног и свирепые ругательства на русском и испанском. Я поняла, что пропала, что они непременно догонят меня, и тогда… И тут в голову пришла спасительная мысль. Не зря же я смотрела по видюшнику все эти говенные боевики!

Я остановилась на мгновение, дернула один ящик, другой. Они зашатались, но не упали. Я мысленно взмолилась всем богам сразу и пообещала прямо с завтрашнего дня, если выберусь отсюда живой, регулярно делать утреннюю зарядку: изо всех сил толкнула ящики плечом, и вот уже добрая треть штабеля посыпалась вниз, в проход, преграждая дорогу озверевшим преследователям бедной девчушки.

И пошло-поехало! Очевидно, я нечаянно стронула с места самый главный ящик, сработал принцип домино и теперь ящики и коробки сыпались уже безостановочно.

За моей спиной послышался взрыв злобного рева и ужасные матюки. Но я, не останавливаясь и не оборачиваясь, пулей (хорошенькое сравненьице, а?) взлетела на первые ступеньки лестницы и помчалась наверх, оставляя за собой вопли, треск падающих ящиков, матерную ругань на двух языках и не прекращающиеся ни на миг выстрелы.

 

Глава 3. БЕГИ, КОШКА, БЕГИ!

Не могу сказать, каким образом я смогла найти выход из дома, оказавшегося настоящим прибежищем кровопийц. Для меня это навсегда осталось загадкой. Не меньшей загадкой было и то, почему мой гостеприимный красавец-хозяин не догадался вовремя предупредить свою многочисленную челядь, чтобы они заарканили меня, пока я заполошно металась по бесконечным комнатам среди гостей, слившихся в однородную пьюще-жующую массу, и пыталась выбраться к автостоянке. Наверное, каким-нибудь из упавших ящиков ему придавило мобильный. Жалко, что не голову. А еще лучше – мошонку. Или ему было не до того – выбирался, бедняга, из-под шахтерского завала, который я нечаянно сварганила в подвале. А может быть, набриолиненный колумбиец сеньор Рамирес как раз в это время вставлял ему немалых размеров пистон. По поводу моего внезапного появления на веселой подвальной вечеринке в качестве нежелательного свидетеля. Но обо всем этом я могла только догадываться. Главное – я все же сумела найти выход из дома.

Но сдерживая себя изо всех сил, чтобы не побежать, я на подгибающихся от страха ногах шла по комнатам, не забыв прихватить свою сумочку. Слегка суетливым Каменным Гостем прошествовала через гостиную. Внутри у меня все заледенело, и физиономия, судя по реакции окружающих, была перекошена. Перед глазами мелькали лица, спины, окна, мне что-то говорили – но я никак не реагировала. В какой-то момент передо мной проявилось удивленное лицо Катерины. Она что-то спросила, но я не ответила, выскочила в другую комнату. По какому-то запредельному наитию я все же сумела отыскать выход. А вот сколько все это длилось – не имею ни малейшего представления.

Я скатилась по мраморным ступеням парадной лестницы, задыхаясь, выскочила на площадку перед особняком и остановилась, затравленно оглядываясь по сторонам. В глаза бросились закрытые ворота с псиной и охраной, высокая ограда и то, что до леса – добрых пол-километра. Я обезумела от страха. Сейчас, сейчас выбежит из дверей дома мой красавец вместе со своими чиканос и изрешетят они меня из пистолетов и автоматов прямо здесь, на холодном мраморе, не обращая внимания на последнее желание осужденной и оставив бедную девчушку без отпущения грехов. Спасения ждать было неоткуда и я даже тихонько заскулила от полной безнадеги.

Видок у меня был, наверное, еще тот.

Потому что давешний краснокурточный мальчонка, бесшумно возникший из осеннего пространства, несколько удивленно приподнял брови, глядя на мое безумное лицо. Тем не менее он никак не откомментировал мое появление в несколько растерзанном виде: сказалась выучка.

– Подать вашу машину? – вежливо осведомился он.

– Какую машину, мудак?! – рявкнула я.

– Вашу э-э-эээ…мадемуазель, – растерялся услужливый бой. – На которой вы приехали.

В голове у меня что-то щелкнуло, и я, наконец, увидела путь к своему избавлению от лап мафии.

– Конечно подать! – завопила я, как укушенная песчаной змеей. – Скорее подать! Мне уезжать срочно надо! У меня в Москве любимого дедушку только что кондратий хватил! Давай ее сюда немедленно!

Мальчонку словно ветром сдуло. Прости меня милый дедуля, безвременно усопший десять лет назад, – мысленно покаялась я, стремглав бросаясь к владикиной "БМВ". На ней мой нечаянный спаситель уже аккуратно подъезжал к лестнице. А уж как Катерина с Владиком будут без тачки выбираться из этого осиного гнезда – я даже и не подумала. В тот момент я беспокоилась только за собственную шкуру.

Я едва не сбила с ног растерявшегося боя, прыгнула за баранку и с ходу дала по газам. Взвыли покрышки, провернувшись на месте, я крутанула руль, и машина понеслась к воротам. Они стремительно приближались. Не буду останавливаться – отчаянно решила я: снесу к чертовой матери и ворота, и жлобов, и псину поганую вместе с ними. Я уже почти зажмурила глаза в ожидании неизбежного хлесткого удара и звона разбитого стекла, и воплей, и стрельбы, но в самый последний момент створки ворот неожиданно быстро разъехались в стороны и выпустили меня на долгожданную свободу. Уже выворачивая на лесную дорогу, я оглянулась.

На парадное крыльцо бандитской гасьенды вывалила вся свора моих преследователей. Они орали что-то, неслышное мне, и размахивали руками, словно взбесившиеся обезьяны.

* * *

Владикино немецкое сокровище, урча мощным двигателем, мчалось по лесной дороге. Я судорожно вцепилась в руль и все давила и давила на педаль газа, рискуя разбиться к чертовой матери на первом же повороте. Стрелка спидометра копошилась где-то на отметке между ста и ста десятью километрами в час. При этом я орала что-то несусветное, плакала и материлась одновременно, – сказывалось чудовищное напряжение последних десяти минут. Но почему только последних десяти? Ничего еще не кончилось! Я прекрасно понимала, что просто так гангстерюги от меня не отстанут, и поэтому время от времени поглядывала в зеркало заднего обзора, с ужасом ожидая увидеть набитые вооруженными преследователями тачки. Но пока что их не было видно.

Наконец впереди между деревьями показался просвет, и спустя минуту я вырвалась на забитое машинами шоссе. И сразу слегка успокоилась – все же теперь вокруг были люди, хоть и заточенные в жестяные коробки на колесах.

Перестроившись в средний ряд, я сбросила скорость до восьмидесяти. У меня, слава Богу, хватило ума вспомнить, что еду я хоть и со своими правами (я их постоянно таскаю в сумочке), но без доверенности на чужой, считай – украденной машине. К тому же – пьяная. И первый же гаишник моментально меня заметет. На миг у меня мелькнула мысль: а что если самой остановиться у ближайшего поста ГАИ, сдаться по-быстрому и рассказать добрым дяденькам милиционерам про злодеев из рафинадного особнячка. И пусть уж они сами, или какие-нибудь там гэбешники (как они теперь называются – убей, не знаю!) разбираются со всей этой мерзкой московско-колумбийской мафией. Но эту мысль я тут же отмела, как несостоятельную.

Во-первых, кто поверит на ночь глядючи страшным рассказкам пьяненькой барышни. Хотя хмель из головы и выветрился напрочь – от мандража, видимо, – но разило от меня все еще будь здоров. Наверняка разило. И доказательств убийства у меня не было никаких, кроме машины Владика и моих выпученных глаз. И даже если я уболтаю дяденек милиционеров поехать к Антонио (что весьма маловероятно), они туда попросту не смогут войти. Ведь если я ничего не путаю, им потребуется ордер на обыск – там у красавца Антонио частная собственность и без официальной бумажки он их и за ворота не пустит.

Во-вторых, я ни секунды не сомневалась, что у моего чудного дружка Антонио все вокруг схвачено. И скорее рано, чем поздно все произойдет, как в незабвенном "Спруте": хороших людей непременно убивают, а подлецы в полном порядке – мафия бессмертна! Комиссара Каттани среди моих знакомых не водится, и дело скорее всего закончится тем, что купит дон Антонио милых милиционеров с потрохами и они тут же радостно отдадут ему меня на съедение. А в том, что финал этой истории будет печальным – я была уверена на все сто. Достаточно было вспомнить безголового Карбышева, и по сей час висящего на веревках в подвале. Хотя нет: труп они наверняка уже припрятали в каком-нибудь укромном местечке.

При воспоминании о Карбышеве меня даже передернуло от омерзения. Движение это передалось рукам, я нечаянно крутанула руль, и со всех сторон раздались возмущенные гудки идущих следом автомобилей. Я выровняла машину и чуть прибавила газку. Преследователи вроде бы не появлялись. Может быть, они и не стали за мной гнаться?..

Машина пожирала километр за километром, Москва становилась все ближе, и ко мне постепенно возвращалась способность соображать трезво. Может быть – сигарета помогла, которую я с трудом прикурила от огонька зажигалки – руки все еще тряслись. Да и всю меня колотило, словно после свидания с Фредди Крюгером. Надо было выпутываться из этой жуткой истории, надо было что-то делать. Но вот что?

Наконец в моем измученном мозгу что-то забрезжило. Перво-наперво следовало избавиться от "БМВ". Не в смысле взорвать ее, или там спустить под откос, нет. Просто слишком велик риск пилить по Москве на чужой тачке – на улицах, небось, уже полно гаишников, вышедших на традиционный вечерний лов. К тому же не исключено, что Антонио позаботился и поднял на ноги своих приятелей из ГАИ. Может быть, я все напридумывала про его могучие возможности, а может быть так оно и есть в действительности. Но рисковать в любом случае не стоило. Слава Богу, Катерина жила недалеко от кольцевой, возле Можайки. Поэтому, проехав МКАД, я не раздумывая направилась к ее дому. Уже безо всяких приключений добралась до знакомой кирпичной девятиэтажки. Припарковала "БМВ" прямо напротив ее окон, неподалеку от других машин. Поставила владикино сокровище на сигнализацию и только тогда с облегчением перевела дух.

Что там ни случится со мной в дальнейшем, разбираться со жлобоватым Владиком по поводу исчезнувшей (не дай Бог!) тачки не хотелось. Завтра же верну Катерине ключи, а машину уж Владик сам потом заберет.

Я поймала такси и через полчаса была дома.

Но к подъезду подъезжать не стала, вылезла неподалеку от гостиницы "Балчуг". Прячась за прохожими, я прошла два раза по противоположной стороне улицы, наблюдая – не крутится ли кто подозрительный во дворе у моего подъезда. Ничего особенного. Решившись, я, набрав код и тихо открыв массивную входную дверь, прошмыгнула в подъезд. В правой руке я крепко сжимала подобранный во дворе возле песочницы увесистый булыжник. Подобранный так, на всякий случай.

На своем месте в стеклянной будочке дремала консьержка. Было тихо. Я не стала вызывать лифт – а вдруг меня там уже поджидает громила в маске и с опасной бритвой в волосатой ручище. На цыпочках взлетела на свой этаж. Задыхаясь от непривычного спринтерского подъема и страха, я отперла дверь, сняла квартиру с сигнализации и тут же заперлась на все замки. И только тогда обессиленно упала на банкетку возле вешалки, так и не выпустив из руки уже ставший ненужным булыжник. Придя немного в себя и отдышавшись, я с трудом заставила себя подняться. Пошла к себе в спальню, вылезла из вечерних нарядов. Долго не могла сообразить, что же мне делать с булыжником. Сидела на постели и тупо смотрела на него. В конце концов, голышом выскочив на наш широкий балкон, я оставила его на стоящей там с незапамятных времен бабулиной тумбочке. В самом деле – не швыряться же камнями с шестого этажа?

* * *

Уже второй час я лежала в ванной, отмокала в горячей водой, курила сто тридцать седьмую сигарету и мучительно размышляла, пытаясь найти выход из этой говенной ситуации. Но пока что ничего конструктивного в голову не приходило. Так, разная бредятина вроде организации массированного ракетного удара по гангстерскому логову. Рядом с ванной на табуретке лежала трубка моего радиотелефона. Номер Катерины я повторяла по редайлу регулярно с интервалом в пятнадцать минут. Никто у нее не отвечал. Учитывая то, что старики Катерины в данный момент нежились вместе с моими предками на островах греческого архипелага, Катерина еще домой не вернулась. На мобильный к ней я звонить боялась. А номеров домашнего и сотового телефонов отмороженного Владика я, к сожалению, не знала.

Я думала о том, что можно уехать к бабуле на дачу под Красногорск, или слинять на нашу дачу в Толстопальцево. Но все это было не то. Ведь я, дурища безалаберная, показала Катерину красавцу Антонио. Значит, он может исподволь расспросить ее про меня. А после этого вычислить мой адрес или адрес нашей дачи – проще некуда, как два пальца об асфальт. И потом, с него станется – возьмет да и устроит Катерине допрос с пристрастием: тут она ему и выложит все мои предполагаемые координаты. При мысли о том, какого рода допрос может учинить этот ублюдок моей несчастной подружке, мне совсем заплохело. Оставалось надеяться на то, что Катерина почует неладное: ведь она видела, в каком состоянии я смылась из бандитского дома. Да и то, что я умотала на владикиной машине, должно ее насторожить. Так что я могла только молить Бога, чтобы Катерина держала язык за зубами. Но в любом случае следовало дождаться ее возвращения и поговорить с ней. Выяснить, что же там произошло после моего внезапного, по-английски, ухода. И расспрашивал ли ее обо мне Антонио. Все же не думаю, чтобы он на глазах у почтенной публики стал бы загонять Катерине иголки под ногти. Да и не видела она ничего. В общем – Катерина пока что для него не опасна. И, следовательно – по крайней мере Катерина сейчас вне этой страшноватенькой игры. Это умозаключение меня отчасти приободрило. И я подумала – а может быть, позвонить папуле на мобилу, рассказать ему все и попросить побеседовать с глазу на глаз с красавцем Антонио? Но я и представить себе не могла, как я объясню ему все, что случилось. И поверит ли он мне? А если и поверит, сможет ли мой цивилизованный папуля, несмотря на все свои связи, отмазать меня от этих бандюг из наркокартеля? Может и сможет.

Только вот незадача: они появятся в России, в Сочи только дня через три. А пока путешествуют себе по солнечной Греции, и я вовсе не уверена, что до возвращения в Россию они мне смогут помочь. По телефону.

О, Господи! Еще сегодня днем я была беззаботной пташкой, чирикала и резвилась, знать не зная про кокс, красавца Антонио, покойников Карбышевых и набриолиненных латиноамериканских бандитов. Ну, почему, почему это должно было случиться именно со мной?!

Единственное, что я отчетливо понимала: в любом случае нужно на время скрыться из квартиры – слишком велика вероятность того, что сюда заявятся гангстеры во главе с Антонио. Исчезнуть и подождать, пока все не устаканится, как говаривает отмороженный Владик. Только вот куда?

В общем, я так ничего путного и не придумала. И решила отложить все на утро – оно мудренее вечера.

Вылезла из воды, вытерлась и, завернувшись в толстый махровый халат, пошлепала из ванной комнаты. По дороге я еще раз проверила запоры на входной двери. Все замки были намертво закрыты. Тут я вспомнила, что так толком ничего сегодня не ела, и сразу почувствовала отчаянный голод. Я пошла на кухню и выгребла на стол полхолодильника. Быстренько соорудила себе роскошную яичницу из пятка яиц, сделала парочку толстых бутербродов с сыром и карбонатом, вымыла овощи и зелень. Для поддержания упавшего духа я хлопнула добрую рюмку ледяного "Русского Стандарта", закусила помидором и принялась за еду. Я в гордом одиночестве сидела за большим столом, уплетала яичницу за обе щеки, запивая ее горячим сладким чаем, и рассеянно смотрела в окно, за которым стремительно опускались на матушку-Москву хмурые сентябрьские сумерки.

Я свалила грязную посуду в раковину, где уже скопилось порядочное количество использованных тарелок и чашек. Сил мыть их у меня не осталось. Еще раз попыталась дозвониться Катерине. Бесполезно. Минуты три я слушала длинные гудки, а потом плюнула на все это дело. Большая стрелка настенных часов-ходиков, висящих над холодильником, подбиралась к половине девятого вечера. Может быть, они попросту задержались там, думала я, ужинают при свечах или еще чего. Трахаются, в конце концов, где-нибудь в укромном уголке бандитской гасьенды. И ничего с ними не случилось, Антонио их не тронул и все мои страхи назавтра рассеются, как утренний туман…

Это я так пыталась себя успокоить.

Прихватив с собой трубку радиотелефона и мобильный, я побрела в спальню. Там было темно и душно, потому что я так и не удосужилась проветрить комнату после наших с Ломоносовым бурных секс-упражнений. Открыла настежь дверь на балкон. Вышла на свежий воздух и, уже почти не ощущая вкуса, выкурила очередную сигаретку, облокотившись на низкие перила. Потом, оставив балконную дверь открытой, вернулась в комнату. Я залезла под одеяло прямо в халате. Положила обе трубки на тумбочку рядом с кроватью. Свернулась в комочек и закрыла глаза. Мне хотелось плакать от страха, одиночества и бессилия что-либо изменить. Вообще-то обычно я произвожу впечатление девушки волевой и с характером, каковой и являюсь на самом деле. Но сейчас все мое хваленое мужество куда-то подевалось. И, не выдержав, я тихонько заплакала, с головой укрывшись одеялом. Так, всхлипывая, поскуливая и с облегчением глотая слезы, я незаметно и заснула.

* * *

Снилось мне этой ночью, естественно, что-то вроде многосерийного фильма ужасов в стиле небезызвестного режиссера Дэвида Линча. В этом ужаснике за мной по бесконечным переходам мрачного подземелья с поросшими липким мхом стенами лениво гонялись какие-то жутковато-бледного вида клыкастые многоножки размером с "запорожец", они визгливо орали на всех мыслимых и немыслимых языках и палили в меня из шипастых, черных, костяных, судя по виду, автоматов. Я от них убегала что был сил: естественно, как и полагается в кошмарном сне, все движения мои были замедленно-скованы, и в результате я попала в какой-то уставленный гигантскими зеркалами полутемный зал. Обернулась на мерный звук шагов и увидела в метре от себя своего милого дружка Антонио. Судя по его виду, он был немножко не в себе. Глаза у него были вытаращены и пылали кровавым огнем. Оскалив десятисантиметровые клыки и протянув прямехонько к моей шее пальцы с кривыми когтями, с которых капал желтый гной, он гнусно ухмылялся и что-то сладострастно бормотал. Я отчетливо поняла – это пришла моя неминуемая смерть.

И от этого понимания я наконец-то проснулась – вся с головы до пяток в липком холодном поту. Прямая проекция моих сегодняшних дачных приключений отнюдь не придала мне бодрости – сердце колотилось так, будто я пробежала десятикилометровый кросс. Светящиеся стрелки будильника, стоящего на тумбочке рядом с постелью, показывали половину второго ночи. Я еще полежала в темноте с открытыми глазами, постепенно успокаиваясь. Возвращаться в жуткий сон к стреляющим многоножкам и зубастому Антонио-Дракуле совсем не хотелось. Я решила пойти на кухню, покурить и попить чего-нибудь прохладительного. Лучше со льдом.

Мне совсем не светило вылезать из-под теплого пухового одеяла в выстуженную темноту спальни. Но пить и курить хотелось отчаянно. Я уже было протянула руку, чтобы откинуть одеяло, как вдруг услышала легкий протяжный звук. Скрип половицы. Он донесся из коридора. В ночной тишине звук слышался отчетливо – ведь дверь в коридор я оставила открытой, как и дверь на балкон.

Сначала я подумала, что рассохшиеся половицы дубового паркета скрипят сами по себе. Такое иногда бывает в старых московских домах. Но когда скрип раздался снова, а потом повторился еще и еще – я замерла, заледенев от охватившего меня ужаса.

Половицы скрипели вовсе не сами по себе. Они потрескивали под тяжестью чьих-то очень осторожных и медленных шагов. Это казалось продолжением моего кошмара – и как во сне, я не могла ни пошевелиться, ни закричать, ни убежать. Меня по рукам и ногам сковал страх.

В дверном проеме выросла высокая фигура человека и только тогда, вжимаясь в подушку, я сдавленно застонала от ужаса. Человек мгновенно метнулся к кровати и схватил меня. Я не успела даже сказать "мама", как рукой в перчатке он зажал мне рот. Я было вцепилась в его руку, но в тот же миг перед моим носом очутился зловеще поблескивающий тонкий длинный стилет. Это вполне тянуло на глупый ужасник, ремесленную американскую поделку, если бы не происходило на самом деле. Причем со мной лично. Человек наклонился и в полумраке я наконец разглядела его лицо. Оно был таким же узким и острым, как его стилет. Глаза его под низко нависающей косой челкой неестественно блестели, словно он был пьян или нанюхался пресловутого кокса. Черные зрачки-буравчики медленно и ритмично передвигались то влево, то вправо, как у толстомордого кота, нарисованного на часах-ходиках. Такие часики висят у нас на кухне – мамулино приобретение на какой-то постмодернистской выставке.

– Тс-сс! – прошипел Узколицый, наклоняясь ко мне и показывая неровные редкие зубы. Изо рта его волной ударил такой резкий и неприятный запах, что меня сразу затошнило. – Не дергайся, детка, иначе пришью. Усекла?

Голос у него был глухой, бесцветный. В ответ я только невнятно замычала, пытаясь согласно покивать. Получилось не очень хорошо, потому что он здорово вдавил мою голову в подушку. Я чувствовала сильный запах хорошо выделанной кожи, исходивший от его новеньких перчаток. Он так сильно зажимал мне рот, что губы вмялись в верхние резцы и на языке появился терпкий вкус крови. Узколицый легко провел холодным жалом стилета по моей щеке от виска к уголку носа.

– Ответишь на мои вопросы – будешь жить, – все так же негромко и внятно сказал он. – Не ответишь – сразу умрешь. Говорить будешь тихо, шепотом. Попытаешься орать – тут же пришью. Ясно, детка?

Я, уже и не пытаясь шевелиться, усиленно заморгала в знак согласия. Узколицый медленно убрал руку с моего рта. Потом рука опустилась ниже и вцепилась мне в плечо. Стилет тоже опустился вниз, исчез из поля зрения, и я ощутила, как его острие сбоку уперлось мне в шею под подбородком. Прямо в сонную артерию. Я осторожно перевела дух, стараясь не делать резких движений. Способность соображать очень медленно возвращалась ко мне.

– Кому ты рассказала про то, что видела в подвале? – спросил он.

– Никому, честное слово, никому, – прошептала я, облизывая пересохшие губы.

– Ты врешь, детка, – ласково сказал он.

– Нет, правда, я и не видела никого, я оттуда сразу домой поехала, – заторопилась я.

– Ты отсюда кому-нибудь звонила?

– Нет, нет, что вы! Тоже никому! Я просто очень испугалась. Я ведь ничего такого толком в подвале и не разглядела. Отпустите меня, пожалуйста, я буду молчать! – голос у меня невольно повысился. – Я никому ничего не скажу! Прошу вас!..

– Тихо! – пальцы его сжались крепче, так, что я ощутила сильную боль в плече. – Не ори, детка.

Он замолчал, что-то обдумывая.

– А родители? Ты им звонила?

Они уже знали, что папули с мамулей нет дома! Господи, ну я и влипла! Я молчала, лихорадочно соображая. А что если наврать, будто я успела позвонить и все рассказать родителям, – может быть это его остановит? Ведь в таком случае тайна уже перестала быть тайной. Но я поняла – это не выход. Если уж они добрались до меня, значит им ничего не стоит добраться и до папули с мамулей. И тогда… Мысли у меня снова стали путаться.

– Ну? – острие стилета сильнее впилось в кожу. – Ну?! Что ты молчишь, детка?

– Нет. Не звонила.

– Правда?

– Да, да! Правда!.. Правда!..

Он снова замолчал. Я пыталась понять, каким образом они меня вычислили. О, Господи! Какая же я дура! Катерина! Ну, конечно, они сцапали Катерину и все из нее вытрясли. Или из Владика. Или из них обоих. Другого объяснения нет. Я опять вспомнила, какими методами красавец Антонио выбивал сведения из несчастного Карбышева и мне окончательно и бесповоротно поплохело. Совсем не исключено, что Катерина вместе с беднягой отмороженным Владиком уже лежат на дне какого-нибудь подмосковного водохранилища. Тихие, молчаливые и совсем не болтливые. Зацементированные в бочки из-под солярки. А теперь пришла и моя очередь к ним присоединиться. В общем, сбылись самые худшие мои предположения.

– Вставай, – вдруг сказал мой незваный гость. Он смотрел на меня немигающим взглядом, только зрачки по-прежнему безостановочно качались из стороны в сторону.

– Зачем это? – глупо пролепетала я.

Вместо ответа он резко сдернул с меня одеяло, но стилета так и не отвел. Снова схватил меня за плечо и силой усадил на постели. Я осторожно, все время чувствуя жало стилета на шее, сползла с кровати и спустила босые ноги на ледяной пол. Меня сразу заколотило – то ли от холода, то ли от страха.

– Тапочки надень, детка, – проронил он.

Заботливый какой, мать его в задницу! Может быть, он и не собирается убивать меня прямо сейчас? Какого хрена тапочки-то одевать? Мог бы ведь и босую отправить на тот свет.

Не сводя глаз с Узколицего, я нащупала ногами тапочки и залезла в них. Выпрямилась. Узколицый оказался даже чуть ниже меня ростом. По-прежнему не отводя руки со стилетом от моего горла, он сунул другую в карман куртки. Достал плоскую металлическую фляжку с какой-то жидкостью и одной рукой ловко отвинтил пробку. Придвинул горлышко фляжки к моим губам.

– Пей, – приказал он.

Уж не собирается ли он меня отравить?

– Что это? – спросила я.

– Пей. Согреешься.

Он ткнул мне горлышком фляжки в зубы. Я невольно сделала здоровенный глоток и чуть было не захлебнулась. Во фляжке был выдержанный коньяк. Он еще больше наклонил фляжку, насильно вливая мне в глотку обжигающую жидкость. Я закашлялась, пытаясь отстраниться. Коньяк полился мне за пазуху. Узколицый убрал фляжку, завинтил так же ловко и сунул обратно в карман. Стилет снова уперся мне в шею. Урод подтолкнул меня в сторону открытой двери на балкон.

– Иди, иди, детка.

Я послушно, словно робот, двинулась вперед. В голове слегка зашумело от выпитого. Но я не успела опьянеть: коньяк только привел мои путанные мысли в порядок. Чего это он задумал? На кой черт он меня на балкон тащит? Воздухом подышать, что ли?..

Он вывел меня на балкон. Над Москвой висело чистое, по-осеннему звездное небо. Внизу не было ни души. Было тихо, только со стороны Центра доносился глухой гул не прекращающегося даже ночью траффика.

Я уперлась в перила пузом и даже через толстую ткань халата почувствовала холодный металл изогнутой балконной решетки. Внизу виднелся слабо освещенный одиноким фонарем мокрый черный асфальт тротуара. Узколицый потянул меня за плечо и развернул лицом к себе. Стилет от моего горла он так и не отвел, разве что чуть-чуть ослабил давление.

Он отпустил мое плечо и его рука, затянутая в перчатку медленно поползла к центру моей груди, к вырезу халата. Я невольно посмотрела вниз. Никак он решил меня трахнуть на глазах у всей Москвы?! Господи, да пожалуйста! Да я ему с удовольствием отдамся, прямо тут, на балконе, в любой позе, как хочешь, – лишь бы он меня в живых оставил! Я подняла глаза и встретилась с ним взглядом.

И тут я все поняла.

Он вовсе не хотел меня трахнуть. Он не был сексуальным извращенцем, или садюгой, или кем-нибудь еще. Он был простым нормальным киллером, которому было велено сделать свою работу так, чтобы по возможности никто ничего не заподозрил. Чтобы все выглядело как можно более естественно. Именно поэтому-то он не перерезал мне горло в комнате, поэтому он заставил меня надеть тапочки, влил в глотку коньяк и вывел на балкон. Поэтому-то и руку опустил пониже.

Потому что сейчас он толкнет меня в грудь и скинет с балкона. С неслабой высоты шестого этажа, головой прямо на негостеприимный асфальт. Чтобы потом все выглядело, как тривиальный несчастный случай. Подумаешь, выпила девушка лишнего, вышла покурить и по-пьяни нечаянно свалилась с балкона. Бывает.

И вот еще что я прочитала в его глазах в эти доли секунды: Узколицый понял, что я наконец-то обо всем догадалась. Он даже приопустил руку со стилетом, отвел ее в сторону и радостно оскалился, гад вонючий, будучи в полной уверенности, что теперь-то я ничего не смогу сделать. Даже заорать – не заору. Не успею. Потому что мне, глупой любопытной девчушке, пришел шандец. А шандец, как известно, не лечат.

А вот тут он крупно ошибался.

Напрасно он, сволочь самонадеянная, оставил мне руки свободными. Я криво улыбнулась в ответ, не сводя глаз с его поганой морды, словно непонятливая дурочка. А в это самое время, в растянувшиеся до бесконечности секунды, пальцы моей правой руки нащупали лежавший на бабулиной тумбочке булыжник (какое счастье, что я его не выкинула!) и крепко сомкнулись на нем. Я почувствовала, как мышцы его руки напряглись, и в тот же момент моя рука с зажатым в ней булыжником описала стремительный полукруг, и булыжник со всей силы опустился ему сверху на темя.

Раздался смачный треск. Ублюдок замер, пошатнувшись. В глазах у него плеснулось изумление. А из-под челки, по лбу, на удивление быстро потекла струйка черной крови. Ублюдка снова качнуло. Я метнулась в сторону и еще раз его ударила – теперь сбоку, по затылку. Руки у него упали вниз, он как-то странно не то хмыкнул, не то хрюкнул, и на подгибающихся ногах сделал пару коротеньких шажков вперед, к перилам. Согнулся, безвольно наваливаясь на них всем телом. Звякнул о кафельный пол балкона стилет, выпавший из его внезапно обессилившей руки.

Он все же сумел повернуть голову и посмотреть на меня снизу вверх быстро затуманивающимся взглядом, в котором смешались удивление, злоба и неверие в случившееся. Но на большее его, к моему счастью, уже не хватило.

Тело его, уже неуправляемое, начало перегибаться через перила, – сначала медленно, а потом все быстрее: оно наклонялось вниз, подчиняясь неумолимому закону земного притяжения. А потом передо мной черным циркулем мелькнули растопыренные ноги, и он без единого звука исчез за перилами балкона. Я зажмурилась. Кажется, прошла целая вечность, прежде чем снизу донесся глухой стук падения.

Я открыла глаза и тупо уставилась на зажатый в руке окровавленый булыжник. Все-таки он мне пригодился, этот каменюга. Я размахнулась и швырнула его с балкона далеко в сторону. Он прошуршал в листве деревьев и беззвучно исчез в темноте. Я заставила себя подойти к перилам и посмотреть вниз.

Тело моего несостоявшегося убийцы, нелепо раскорячившись, лежало на асфальте прямо под фонарем. Возле головы, видное даже с высоты шестого этажа, расплывалось темное пятно. Я увидела, как в доме загораются огни – сначала в одном окне, затем еще в двух. Потом еще, и еще. Потом снизу отчетливо донесся испуганный женский крик. Я отпрянула от перил, подхватила с пола стилет и бросилась назад в квартиру.

Трясущимися руками я натянула на себя первое, что попалось под руку: джинсы, свитер, плащ. Но сейчас я не думала об изысканных нарядах – надо было срочно убегать. Не обязательно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: с минуты на минуты появится милиция, несомненно уже вызванная случайными свидетелями падения. А для милиционеров, тем более из уголовки (что бы там ни писали досужие газетчики про их тупость и некомпетентность), не составит особого труда понять, с балкона какой именно квартиры свалился этот парень. И выяснить, почему он упал – это будет вопросом не очень большого времени. Я, конечно, действовала в пределах необходимой самообороны – так, кажется, это называется. Ведь меня хотели убить, а я защищалась, чем могла. Но это дела не меняет. Пока они со мной разберутся, пока я, а скорее всего выдернутый из волн теплого моря папуля вместе со сворой своих адвокатов, докажут мою невиновность, Антонио наверняка снова доберется до меня. Даже если я буду сидеть в тюрьме. Боюсь, что в тюрьме Антонио даже легче будет заставить меня замолчать навеки. И меня непременно прикончат. Тем более после того, как я нечаянно замочила его киллера. И даже если в тюрьме меня не убьют, не будут ли меня поджидать у выхода из зала суда молчаливые громилы с автоматами?..

А посему мне надо было бежать. Куда угодно – но бежать. Думать я буду потом, когда непосредственная опасность попасть в лапы бандюг или милиции, даст Бог, минует.

Мамочки, как же мне было страшно!..

Я сунула ноги в ботинки, щелкнула застежками. Выматерилась, в спешке обломав ноготь на указательном пальце. У меня еще хватило ума схватить сумочку с деньгами и документами – хорошо, что я всегда таскаю с собой паспорт, – где бы я его сейчас искала?..

Я уже было шагнула к двери, как вдруг с кухни, из открытой форточки донеслись громкие невнятные голоса и урчание автомобильного двигателя. Я шмыгнула на кухню, прижала нос к стеклу: на листве деревьев уже мелькали синие отблески милицейской мигалки. Я кинулась назад, в прихожую, дрожащими пальцами нащупала на двери замок и через десять секунд, захлопнув дверь квартиры, уже неслась вверх по лестнице. На десятый этаж. На лифте я не могла поехать – его вызвали вниз, судя по удаляющемуся звуку. Может вооруженные до зубов милиционеры уже топают наверх?.. А во дворе, под кустом, затаился напарник моего киллера и точит на меня зубы, горя желанием отомстить за дружка.

Итак, я перлась на десятый этаж. Дело в том, что еще в прошлом году какие-то предприимчивые люди перестроили у нас чердак и превратили его в весьма благоустроенные мансарды. Каковые мансарды и были потом проданы не менее предприимчивым людям. Все эти мансарды по десятому этажу соединены сплошным коридором. Вот до этого коридора (к счастью, сейчас, глубокой ночью, безлюдного) я и взлетела по лестнице на одном дыхании. Едва переведя дух, я поплелась (бежать уже совсем сил не было) по нему к лифту самого дальнего подъезда.

А еще через десять минут, благополучно избежав встречи как с милицией, так и со взбудораженными соседями, я была уже достаточно далеко от родного гнезда. Не успев отдышаться, я неслась ночными переулками в сторону Садового кольца, как перепуганный усатый-полосатый, к хвосту которого привязали связку пустых консервных банок.

Страх. Страх подгонял меня, бедную кошку.

* * *

В какой-то не очень умной книге я в свое время вычитала умное изречение: если хочешь спрятать какую-нибудь вещь в своем доме, спрячь ее на самом видном месте. Родным домом для меня в данный момент была Москва-матушка, а вещью – я. Оставалось найти самое видное место.

В теории, разумеется, самое видное место в моей ситуации – это белоснежная фазенда красавца Антонио. Но меня туда теперь и на аркане было не затащить. Надо было найти другое, не менее видное место. Но вот с этим как раз была напряженка.

Я топала по мирно спящим московским улицам и мучительно размышляла о том, что же мне делать.

Как-то раз я натолкнулась в своем любимом "Московском Комсомольце" (вы обратили внимание – я вообще девушка начитанная) на статью про одного питерского беднягу. Он умудрился в своем собственном доме пристрелить из попавшегося под руку охотничьего ружья парочку бандитов из местной ОПГ. Они хотели похитить его дочку. Так вот, мало того, что суд его оправдал, так по отношению к нему еще и применили нечто вроде американской программы защиты свидетелей. То есть дали ему и его семье новую фамилию, квартиру, деньги. Короче, спрятали от мстителей.

И я подумала о том, что если пойти не в милицию (а следовательно – сразу в обычную тюрьму), а в КГБ, то бишь в ФСБ, или как там они теперь называются, и честно рассказать нашим контрразведчикам про дела красавца Антонио, они не только простят мне скинутого с балкона Узколицего, но и спрячут, как того питерского парня. И папулю с мамулей тоже. Пока не разберутся с мафией. А потом, глядишь, все успокоится и мы с папулей и мамулей усталые, но счастливые, вернемся домой.

Значит, мое видное место – это ФСБ. И именно там меня спрячут. Эта идея мне в общем даже понравилась. Итак, надо дождаться утра и заявиться на Лубянку. И рассказать им все, как на духу. Пусть в этом кровавом деле разбираются профессионалы. А когда я еще живо представила себе, как на крышу особняка Антонио выпрыгивают из приземляющихся пятнистых вертолетов бравые парни в черных комбинезонах, как они палят из автоматов и изничтожают всех подряд, включая моего колумбийско-русского красавца, даже на душе потеплело. И я чуть-чуть успокоилась.

Но сначала я должна была повидать Катерину. Должна была поехать к ней и по крайней мере убедиться в том, что она жива. Особенно после сегодняшнего ночного визита Узколицего. Потому что как бы там ни было, но в эту ужасную историю она влипла по моей вине. Ведь не потащись я вчера за Антонио в подвал, не застукай он меня за подглядыванием – ничего бы и не случилось. Да чего уж там – снявши голову, по волосам не плачут. И еще – я должна была убедить Катерину тоже на время спрятаться, залечь в тину где-нибудь поглубже.

Это я додумывала, уже сидя на жесткой скамейке в одном из залов ожидания Курского вокзала. Здесь я решила окончательно обмозговать ситуацию. Вокруг, несмотря на ночь, было полно бодрствующего народа. Отъезжающие, приезжающие, ожидающие своего поезда, какие-то бродяги, милиционеры, торговцы, челноки – веселое местечко. Сначала я настороженно оглядывалась по сторонам, но потом поуспокоилась. Где-где, но уж здесь меня вряд ли будут искать. Даже если Антонио уже знает, что его ночной посланец ненароком расколол черепушку об асфальт.

К Катерине я решила ехать, как только немного рассветет и на улицах появятся люди. Причем ехать либо на тачке, либо на метро. Я было подумала о том, чтобы добраться до нашего гаража и забрать оттуда свою верную "ауди", но кто даст гарантию, что меня не поджидают какие-нибудь набриолиненные латиносы с пистолетами наизготовку?.. С сожалением отказавшись от этой мысли, я окончательно присмирела и принялась ждать. Про Узколицего, который уже лежит, небось, на оцинкованном столе в морге, я старалась не вспоминать. А пока суть да дело, купила в ближайшем киоске вполне съедобную на вид пиццу и пакет сока. Быстро, как баклан, срубила пиццу и выпила сок. Потом засунула сумочку поглубже за пазуху, подняла воротник плаща, устроилась на скамейке поудобнее и закрыла глаза. Впереди меня ждал явно нелегкий день и силы следовало поберечь.

* * *

Возле дома Катерины, в Кунцево, я нарисовалась в шесть утра – отсиживать задницу на жестком дереве вокзальной скамейки в попахивающей нестиранными носками компании каких-то транзитников у меня больше не было сил. Я заняла наблюдательный пункт в подъезде блочного дома напротив. Забралась с ногами на подоконник между первым и вторым этажами, курила и внимательно следила за домом Катерины. Она еще не приехала, в этом я была почти на сто процентов уверена. Почему? А потому что, во-первых, я несколько раз звонила ей из телефона-автомата, расположенного в двух шагах от моего временного бункера (в панике после смерти Узколицего мобильный я, естественно, захватить не удосужилась). А во-вторых, в окнах ее квартиры не горел свет. А Катерина с детских лет ужасно боится темноты и всегда хоть где-нибудь, хоть на кухне, но свет включенным оставит. Бороться с этой ее привычкой бесполезно, уже проверено. Она и у меня, когда остается ночевать, вечно свет в коридоре на ночь не выключает.

Дом постепенно пробуждался ото сна. Заурчали вразнобой водопроводные трубы, послышались из телевизоров голоса утренних дикторов. Время от времени на разных этажах хлопали двери и вниз-вверх ездил лифт, а я все сидела на подоконнике и ждала. Владикина "БМВ" все так же сиротливо мокла на стоянке под мелким утренним дождем, на том самом месте, куда я ее вчера приткнула. Вот и люди заспешили на работу, прикрываясь зонтиками от дождя, а Катерины все не было и не было. Я посмотрела на наручные часы. Половина восьмого. Если учесть, что вчера Владик чего-то там бормотал о съемках в уголке Дурова, на которые он должен явиться к девяти, Катерине давно пора быть дома.

Я решила еще раз позвонить. Загасила сигарету, кряхтя, сползла с подоконника, разминая затекшие ноги, и пошла вниз, к выходу.

И надо же – едва я вышла из дверей, как увидела, что к катерининому подъезду подъехала "волга", за стеклом которой, на заднем сиденье, маячил знакомый курносый профиль. Хлопнули дверцы, и из машины вылезли Катерина с Владиком. Машина развернулась и тут же уехала. Я рванула через улицу, радостно крича на ходу:

– Катерина! Подожди, подожди! Это я! Катерина!..

Она обернулась и остановилась. Я подлетела к ней и только тогда рассмотрела ее лицо.

Мамочка моя родная!

Вот лица-то как раз и не было. Нет, никаких там следов пыток или замазанных синяков. Лицо как лицо. Просто красотка Катерина за прошедшую ночь постарела эдак годков на десять.

– Все в порядке? Ты жива? – глупо спросила я.

Она не ответила. Только продолжала мрачно смотреть прямо мне в глаза. И говорун Владик тоже молчал.

– Ребята, да вы чего? Чего вы молчите, как неродные? – затараторила я. – Да что это с вами такое? Ведь все нормально, да? А, Катерина?!

– Нет, не нормально, – ответила моя красотка. – Давай ключи от машины.

Я протянула ей ключи. Она тут же передала их Владику.

– А теперь быстро вали отсюда, – сказала Катерина.

– Почему это? – я даже растерялась.

– Потому что я тебя знать не знаю! – вдруг истерично заорала Катерина. – Потому что я жить хочу! А не прятаться всю оставшуюся жизнь от бандитов! Ты можешь делать все что угодно, но без меня.

– Но я ни в чем не виновата! – завопила я в ответ. – Они меня чуть не убили! Сегодня ночью! Нам надо смыться, уехать куда-нибудь, ты меня слышишь?!

– Все! – Катерина сделала шаг назад. В глазах ее страх мешался со злобой. – Знать не знаю, как тебя зовут, где ты живешь, я вообще никогда с тобой не была знакома! Тебе понятно?!

И Катерина неожиданно зарыдала в голос. Рот ее скривился, слезы градом покатились по ее лицу, оставляя на щеках черные полоски туши. Владик обнял ее за плечи, что-то забормотал, успокаивая, и быстро повел к машине. Прочь от меня. А я стояла и смотрела им вслед, как полная идиотка. Все понимая и только догадываясь, чего такого мог сделать красавец Антонио или его гориллы с моей Катериной, чтобы довести ее до такого состояния.

– Но я же не при чем! – отчаянно крикнула я вслед Катерине. – Подожди, Катя! Ты же не знаешь, что случилось там, в подвале! Давай спокойно поговорим!..

Катерина даже не обернулась.

Они дошли до "БМВ". Владик открыл дверцу, усадил плачущую Катерину на переднее сиденье. Захлопнул дверцу, обежал машину и уселся за руль.

Все было кончено. Из-за дурацкого любопытства я не только оказалась в роли лисицы, за которой гонится свора распаленных гончих. Я потеряла свою лучшую и, пожалуй, единственную близкую подругу. Печально. Я смотрела на машину, за тонированными стеклами которой смутно виднелся катеринин профиль, в тщетной надежде, что сейчас она вылезет, подбежит к мне, мы вдоволь наплачемся вместе и все образуется.

Но этого не произошло. Негромко заурчал двигатель, машина двинулась с места и стала разворачиваться к выезду со стоянки метрах в тридцати от меня.

Я вздохнула и уже было повернулась, чтобы уйти, но в эту секунду на месте "БМВ" мгновенно распух огненный шар и от страшного грохота заложило уши. Взрывная волна сбила меня с ног и кубарем покатила по асфальту. На какое-то мгновение я отключилась, а когда очнулась, то обнаружила, что сижу на земле – оглохшая, обалдевшая и трясу головой, как собака, которой вода попала в уши. Вокруг меня сыпались на асфальт какие-то мелкие обломки и стеклянная крошка, впереди ослепительно пылало то, что осталось от взорвавшейся "БМВ" – вмиг почерневший остов на горящих колесах с распустившейся железным тюльпаном крышей и без передних дверей. Беззвучно крича, метались какие-то люди, по асфальту разливался горящий бензин и к сумрачному утреннему небу поднимались черные клубы дыма. Я еще успела машинально отметить, что они похожи на гигантскую куклу-неваляшку и тут же с облегчением потеряла сознание.

* * *

Я пришла в себя оттого, что кто-то весьма бесцеремонно хлопал меня по щекам. Открыла глаза и с удивлением обнаружила, что лежу на садовой скамейке, а надо мной склонился усатый человек лет сорока в сером плаще и мягкой шляпе, снова замахнувшийся, чтобы шлепнуть меня по щеке. Он поймал мой взгляд и сказал со вздохом облегчения:

– Слава Богу, хоть эта жива.

Таким образом я выяснила, что снова обрела возможность слышать.

– Чего это вы меня по лицу лупите? – осведомилась я и с трудом повернула голову.

В голове у меня шумело, перед глазами все плыло. Я еле сообразила, где нахожусь. Отвела взгляд в сторону и увидела на стоянке горящие останки машины, вокруг которых суетились милиционеры, а поодаль колыхалась толпа зевак, увеличивающаяся прямо на глазах. Отвратительно пахло гарью, в воздухе летали мелкие хлопья черной сажи. Меня затошнило.

– Как вы себя чувствуете? – спросил Усатый.

Я не ответила. Голова у меня была, как пивной котел – в ней шумело и даже, кажется булькало. Я никак не могла понять, что же произошло. Наконец кое-что я все же припомнила – кажется был взрыв, взорвалась машина. Кто-то в ней был.

Видимо, все это отразилось на моем лице, потому что Усатый снова протянул к моей щеке ладонь. Я неуверенно отвела его руку в сторону.

– Не надо. Я уже в полном порядке.

На лице Усатого отразилось сомнение. Но я упрямо повторила:

– Да. В порядке.

Из-за спины Усатого выглядывали две худосочные бабульки. Они качали головами и таращились на меня с таким интересом, словно ожидали, что я вот-вот радостно сыграю в ящик прямо у них на глазах.

Послышался вой сирен и к стоянке подкатили две пожарные машины. Из них горохом посыпались пожарные, на ходу разматывающие шланги.

– Давайте, я вас сейчас отвезу в больницу, – сказал Усатый. – Вам нужно показаться врачу. Хорошо?

– А где же Катерина? – вместо ответа спросила я Усатого, еле ворочая языком.

– Какая Катерина? – послышался сбоку чей-то голос.

– Ну, Катерина. Моя Катерина. Только что была тут.

– Где она была? – спросил тот же строгий голос, сделав ударение на слове "где". – Что она здесь делала?

Я вцепилась в рукав Усатого и уселась на скамейке. Подняла голову на голос (при этом шея у меня весьма ощутимо скрипнула) и увидела стоящего в метре от меня белобрысого здоровяка-милиционера. Он был в серой куртке с лейтенантскими погонами. На плече у него висел автомат с коротким стволом. И смотрел милиционер на меня отнюдь не как добрый заботливый папашка.

В голове у меня что-то щелкнуло, и я наконец-то все-все вспомнила. Меня охватил ужас. От горя и отчаяния у меня сразу перехватило дыхание, и я поняла, что сейчас обязательно разревусь. Мою Катерину только что убили. Прямо у меня на глазах. И все это произошло из-за меня, дуры треклятой, из-за моего поганого любопытства. Я еле-еле сдержала слезы. Но мало того, что я все вспомнила, еще я отчетливо поняла, что дяденьке милиционеру со строгим взглядом нельзя говорить ни грана правды. Потому что абсолютно не исключено, что он тоже работает на Антонио. Может быть, у меня уже начался маниакальный психоз, но рисковать собственной шкурой, особенно после того, что только что произошло, мне совсем не хотелось.

Поэтому я пробормотала, облизав пересохшие губы:

– Катерина. Моя собака. Карликовый пудель. Серенький такой… Я ее вывела погулять… Я здесь живу, рядом… И взрыв. Где же Катерина? Куда она убежала?..

Бабульки загомонили, заоозирались по сторонам в поисках моей мифической, якобы бесследно пропавшей пуделихи. Милиционер присел передо мной на корточки.

– Вы все видели? – спросил он.

– Что – все? – тупо переспросила я, стараясь выиграть время.

– Был взрыв. Взорвалась машина, – он указал в сторону стоянки. – Пятнадцать минут назад.

– Нет, – соврала я. – Я просто здесь гуляла с собакой. Потом почему-то потеряла сознание. Я ничего не помню. А почему я здесь лежу?

– Вас, видимо, контузило взрывной волной, – ответил милиционер и продолжил расспросы:

– А до взрыва вы кого-нибудь видели? Рядом с этой машиной?

– С какой машиной? – сыграла я полную идиотку, потерявшую не только память, но и рассудок.

– Которая только что взорвалась, – терпеливо повторил белобрысый милиционер. – Видели?

– Нет. Я гуляла с собакой. Где она?

– Машина?

– Нет, моя собака.

– Ее найдут. А где вы живете?

– Рядом… – промямлила я.

– А где – рядом? – продолжал допытываться милиционер.

– Когда ее найдут? – возопила я слабым голосом. – Надо ее искать! Мама с ума сойдет, если она пропала! Пожалуйста!.. Поищите ее!

Но милиционер уже явно потерял интерес к моей персоне. Он понял, что от взрыва крыша у меня слегка поехала.

– Побудьте пока здесь, – сказал он мне. – "Скорую помощь" уже вызвали, она сейчас приедет. Не волнуйтесь. Вас сразу же осмотрит врач. Я через пару минут вернусь и еще поговорю с вами. Присмотрите за ней.

Последнее относилось уже к Усатому.

Я поняла, что мне надо срочно отсюда сматываться. Потому что, как только этот белобрысый милиционер вернется, он в два счета меня расколет. В первую очередь он выяснит, что я вовсе здесь не живу, потом непременно все разнюхает по поводу взорванной машины, которую здесь постоянно видела куча народу, потом про Катерину и – понеслось. А ведь я ему сразу наврала. И подозрения у него непременно зародятся. А что если он к тому же из шайки Антонио?..

– Вот ведь настырный какой. Человека чуть не убили, а он еще со своими расспросами лезет, – сочувственно сказал Усатый. – Как вы себя чувствуете?

– Плохо, – буркнула я, провожая взглядом уходящего к пожарищу милиционера. – Я в туалет хочу. По маленькому. Очень.

Про туалет – это я со страха придумала. И надеялась, что кто-то должен обязательно клюнуть на мою незамысловатую ложь. Усатый растерялся.

– Это у вас, наверное, от шока, – ляпнул он. – Сейчас пройдет.

– Нет, не пройдет, – капризным тоном сказала я. – Я уже и терпеть не могу. Я сейчас просто умру.

– Давайте все же я вас отвезу в больницу, – снова предложил Усатый. – Пока еще "Скорая" приедет. А у меня здесь машина неподалеку.

О, Господи! Машина! Да я в машину теперь до конца жизни не сяду! И потом что-то мне не очень понравилась настырность, с которой он предлагал свои услуги. Сейчас я не верила никому.

– Нет, – решительно сказала я, слегка мотнув головой. Это движение тут же отдалось режущей болью в затылке.

– Пойдем ко мне, милая, пойдем, – наконец купилась на мою придумку одна из бабулек. – Я в этом доме живу, отведу тебя. А потом приведу обратно.

– Помогите мне, – сказал я Усатому тоном, не терпящим возражений.

Тот повиновался и помог мне встать. Опираясь на его руку, я побрела на ватных ногах к ближней пятиэтажке следом за тараторящей без умолку бабулькой. Я не понимала ни слова из того, что она говорила. Мы подошли к подъезду.

– Спасибо, до свидания, – буркнула я Усатому.

– Я провожу вас, – сказал тот, придерживая открытую бабулькой дверь. – Вам нельзя сейчас оставаться одной.

Я бросила на него исподтишка быстрый взгляд, и мои сомнения стали превращаться в обоснованное подозрение. Чего это он обо мне так заботится? Почему это не хочет оставлять меня ни на минуту? И вообще – кто он такой? Что он здесь делает? Почему не уходит – ведь судя по его одежде, он куда-то шел, скорее всего на работу. А что если его работа была – убить Катерину?.. Да и меня с ней вместе? Ведь они наверняка уже узнали про то, как киллер спланировал с моего балкона. Все эти мысли вихрем пронеслись у меня в голове, и я опять затряслась от страха.

– Нет, – поспешно сказала я. – Не надо. Я быстро. А вы лучше пока поищите мою собаку.

– Собаку?

– Да. Пожалуйста! – в голосе у меня вполне натурально зазвучали слезы. – Я вас умоляю!

Он выпустил мою руку. Потоптался и пошел в сторону пожарища, сказав на ходу:

– Я скоро вернусь.

А я побрела следом за бормочущей старухой – слава Богу, всего лишь на второй этаж.

В двухкомнатной, насколько я смогла заметить, бабулькиной квартире, я прошла в совмещенный санузел. Зачерпывая горстями, напилась из-под хрипящего крана омерзительной, пахнущей хлоркой воды. Потом для конспирации спустила воду в унитазе, вышла из ванной и попросила у бабульки что-нибудь от головной боли. Та уползла в дальнюю комнату, а я, недолго думая, тут же шмыгнула за дверь, до конца не закрывая ее за собой, чтобы не хлопать.

Я спустилась на площадку ниже и осторожно посмотрела в окно. Пожарные уже почти затушили машину. Усатого не было видно. Он, конечно, мог затаиться где-нибудь поблизости, если действительно был из этих, подручных красавца Антонио. Но я не могла больше ждать – надо было срочно улепетывать, пока не вернулся милиционер. Я пошла вниз. Приостановилась и посмотрела в щель приоткрытой двери подъезда – так, на всякий случай.

И увидела Усатого.

Он стоял рядом с подъездом, покуривая и время от времени незаметно поглядывая по сторонам – так профессионально, что у меня больше не осталось никаких сомнений. Он был из этих. Которые убили Катерину и хотели убить меня. Или еще откуда?.. От страха дыхание у меня остановилось и я замерла на месте. Что же делать?..

Но, видно, этот жуткий страх и придал новые силы моим ушибленным несчастным мозгам. Я сообразила, что надо сделать: быстро вернулась в квартиру к милосердной бабульке, благо дверь так и оставалась приоткрытой. Тут бабулька как раз вышла в тесную прихожую.

– Вот, выпей, милая, – сказала она, протягивая на сморщенной ладошке две пожелтевшие от времени таблетки. – Это цитрамон, от головы хорошо помогает.

– Спасибо, – я взяла таблетки и сказала голосом умирающего партизана:

– Бабушка, а не могли бы вы позвать того усатого дяденьку? Который меня спас. Чтобы он меня в больницу отвез. Он там, внизу, возле подъезда стоит, меня ждет.

– Сейчас, сейчас! Конечно, позову, милая.

Старушка засуетилась и вышла из квартиры. Я метнулась за ней к дверям, подождала, пока она спустится до первого этажа и сразу взлетела на площадку лестничным пролетом выше. Притаившись, увидела, как бабулька в сопровождении Усатого вошла в свою квартиру, а сама на цыпочках понеслась вниз. Сердце у меня колотилось, как у загулявшей кошки. Я выскользнула из подъезда, быстро прошла вдоль стены дома и завернула за угол, все время ожидая либо окрика, либо внезапного выстрела в спину, – чего угодно.

Но ничего такого не произошло.

И через пять минут я уже была довольно далеко от места, где убили мою бедную Катерину. Беспрестанно оглядываясь, я шла напрямик через небольшой парк. Сбоку доносился шум машин, мчащихся по широкой улице. В парке никого не было видно. В том числе и Усатого. Холодный утренний воздух немного привел меня в чувство, хотя голова у меня буквально раскалывалась от боли. Я присела на край мокрой скамейки, усыпанной опавшими листьями, и тупо уставилась на жухлую осеннюю траву.

Перед глазами у меня все еще стоял огненный шар на месте машины, в которой сидела Катерина вместе с беднягой Владиком, а в горле, казалось, навечно застрял тошнотворный запах горелой резины. Мне было так страшно, как не было еще никогда в жизни. Даже ночной визит убийцы померк рядом со смертью Катерины, произошедшей у меня на глазах. Я же не какой-нибудь там супермен, я обыкновенная московская девушка, которая случайно влипла в ужасную, не правдоподобную историю. Девушка, за которой теперь целенаправленно охотятся, чтобы убить. И моя смерть, судя по тому, как они убирают свидетелей – лишь вопрос времени.

Я это настолько ясно поняла, и так мне стало страшно, что я горько заплакала от безысходности, обхватив себя за плечи трясущимися руками.

Я должна была умереть, и никто не мог мне помочь.

* * *

Не знаю, сколько времени я так просидела, глотая слезы, дрожа под порывами ледяного ветра и шмыгая носом; чуть успокаиваясь и снова начиная плакать от жалости к умершей Катерине, к себе, к бедному, ни в чем не виноватому Владику. Наконец я почувствовала, что вконец замерзла. Меня уже просто колотило от холода. Я еле-еле поднялась и на негнущихся ногах побрела прочь из парка, думая о том, как мне выпутаться из этой истории.

Я продолжала думать и в теплом, сухом метро, где я, озираясь по сторонам, забилась на сиденье в самом дальнем углу вагона. Людей в вагоне было немного, основная масса служивого народа уже отбыла на работу. Из угла мне было видно всех – и тех, кто сидел в вагоне, покачивающемся на стыках рельс, и тех, кто заходил на остановках. Но все равно я с подозрением приглядывалась ко всем подряд – после истории с Усатым я уже никому не доверяла. Отовсюду ждала следующего удара. Впрочем и на меня многие поглядывали с подозрением – видок у меня был тот еще: перепачканный плащ, растрепанные волосы и – наверняка – безумие во взоре.

Я понимала, что надо найти хоть какой-нибудь выход из всей этой ситуации. Выход, который спасет мне жизнь. Он должен был быть, а если, на первый взгляд выхода и не было, то я его обязательно должна была его придумать. Ведь несмотря на панику, меня охватившую, я не собиралась просто так сдаваться – на милость этим уродам. Хотя какой там милости от них ожидать, от этих хладнокровных ублюдков и убийц.

Утренняя придумка про визит в ФСБ уже не казалось мне столь удачной. И не без оснований. Раз подручные Антонио не постеснялись мгновенно и нагло убрать в общем-то не очень опасных свидетелей (прости, Катерина, что я тебя так называю), предварительно вытащив из них всю необходимую информацию, говорило о многом. Присутствие в подвале колумбийских ребят, сам полуколумбийский дон Антонио, его миллионерский дом и, наконец, допросы с пристрастием – дело пахло керосином. Вернее, ну, о-очень большими деньгами. А когда пахнет большими деньгами, я не очень-то я верю в могущество бывших кагэбешников. Но дело даже не в этом.

Дело было в том, что я наконец вспомнила, где я видела Светловолосого и кто он такой.

Он был в гостях у нас дома, приходил по каким-то делам к папуле. Эдак месяца четыре тому назад. А потом папуля по секрету сообщил нам с мамулей, что Светловолосый какая-то там суперважная шишка в нынешнем КГБ-ФСБ. Полковник.

Владимир Николаич его звали. Точно, Владимир Николаич. Эфэсбэшный полковник, который по уши залез в контрабанду колумбийского кокаина и замазан теперь так, что ввек не отмоется. Сука! Я тебя похороню!..

А потом я припомнила лицо моего сладкоречивого дружка-убийцы Антонио, его громил-телохранителей, Катерину, и на меня внезапно накатила неимоверная злоба, жажда мести и желание немедленно действовать. И это не смотря на то, что голова до сих пор разламывалась от боли и к горлу постоянно подступала тошнота – меня видимо, все-таки контузило при взрыве. Хотя я толком и не знаю, что это за зверь такой – контузия.

А какого черта мне вообще что-либо придумывать? – вдруг поняла я. Ведь уже есть масса примеров для подражания! И я стала лихорадочно припоминать, что в подобных ситуациях делают крутые герои и особенно отчаянные героини всяких там кинотриллеров и могучих зарубежных и отечественных книг-бестселлеров.

Информации вспомнилось столько, что впору было завопить, как сумасшедшей если не от радости, то по крайней мере от вспыхнувшей надежды на спасение. Я поняла, что все это надо записать, пока не забыла. Прихрамывая (видимо, зашибла ногу, когда грохнулась во время взрыва), я вышла на первой же станции (это оказалась "Кутузовская"), нашла укромный уголок и, плюхнувшись на скамейку, стала рыться в сумочке в поисках ручки и клочка бумаги. Я их нашла, но нашла и еще кое-что, заставившееся сердце забиться сильнее (но не от любви, нет): фотографию Антонио с телемонстром, которую я у него по случайному наитию увела с каминной полки. Очень хорошо! Фотография этой смазливой сволочи придаст, надеюсь, большей убедительности моим словам.

Я коротко записала на чистой странице записной книжки все, что припомнила и что мне надо было немедленно сделать.

Итак, по-порядку. Во-первых, надо было найти временное пристанище. На день, максимум на два. Да такое, чтобы никто даже не заподозрил, что я могу там находиться. Зарубежные источники рекомендуют в таких случаях тихие скромные гостиницы на окраине города, но в моем случае это не проходило. Паспорт у меня, кстати был с собой, но светить свою фамилию в каком-нибудь отеле было бы полным безумием. Теперь о деньгах: я быстро порылась в кошельке и пересчитала наличность. Рублями и баксами набралось что-то около ста двадцати долларов. Не густо. Плюс к этому моя кредитная карточка "Visa" и случайно завалявшийся рулеточный жетон, кажется из казино "Вавилон". Вряд ли жетон пригодится для моих далеко идущих планов, а на карточке, насколько я помнила, оставалась сущая ерунда после моего позавчерашнего крутого шоппинга. Да и не стоило ей пользоваться – во многих шпионских романах хитрые враги отслеживали какого-нибудь второстепенного героя-неудачника как раз по тому, что он рассчитывался кредитной карточкой. А потом непременно находили и – ба-бах! Из пистолета с глушителем. Чаще всего, когда он, голый и беззащитный, мылся под душем. Или отведывал на Багамах каких-нибудь там лангустов под белое вино, будучи в полной уверенности, что он уже в безопасности. И опять же в затылок – ба-бах!

А я не второстепенный, я главный. И мне надо быть в сто раз осторожнее.

Ладно, проехали. Хватит себя запугивать, решила я. Есть идея получше. А она заключалась вот в чем. Не надо мне идти на Лубянку с повинной, мне надо с ними предварительно договориться, а потом продать им информацию. Про кокаин, про Владимира Николаича и дружка Антонио, которого как пить дать можно обвинить хотя бы в умышленном убийстве. И еще продать себя, как свидетеля обвинения, в обмен на твердые гарантии своей безопасности и безопасности моих родных. Вот так и следует поступить.

Итак, гостиницы отпадали. Но пристанище-убежище все равно надо было искать. Значит надо было спрятаться у кого-нибудь из знакомых. Но такого, с кем я вижусь не часто. Ведь наверняка убийцы вытряхнули из Катерины адреса всех моих друзей-приятелей. Значит, это должен быть человек, о котором Катерина не знает. Не очень близкий мне человек, но в то же время такой, чтобы согласился мне помочь и не задавал лишних вопросов. Которые, кстати, могут сократить ему жизнь.

Во-вторых, пристанище мне нужно было для того, чтобы кардинально сменить внешность. С этим вроде бы проблем не предвиделось.

Затем я должна была подробно записать все, что со мной произошло, описать всех злодеев и вместе с так удачно украденной фотографией переправить на Лубянку.

Кроме того, надо сделать ксерокопии со всех документов и оставить их у надежного человека. Чтобы он в случае – б-р-р! – моей преждевременной кончины передал это послание нашим доблестным контрразведчикам. Здесь, правда, была небольшая нестыковка: ведь я уже совсем было настроилась лично заявиться на встречу с чекистами. Но после того, что произошло с бедной Катериной, да и после того, как я вспомнила, кто такой светловолосый Владимир Николаич, оптимизма у меня почему-то поубавилось. Может быть потому, что теперь я подозревала всех подряд. И никому из незнакомых не могла доверять. Но идти рано или поздно все равно придется. Надеюсь – что поздно.

Потом все же предупредить любимых папулю и мамулю обо всем случившемся. Причем лично, а не по телефону. Потому что и их мобильные, и телефон в забронированном номере в Сочи вполне смогут прослушать гангстеры Антонио. Так что мне надо было к ним ехать.

И только после всего этого я могла лично договариваться с контрразведчиками о встрече.

В общем, слегка подумав, я решительно отложила окончательное решение вопроса о визите в контрразведку до того момента, когда я найду убежище, сделаю все, что задумала и приведу в порядок мысли. Но скорее всего, я на Лубянку сразу не пойду. Почему? Да опять же из-за Владимира Николаича. Не поверят они мне. А если и поверят, то не с ходу.

Я перешла к следующему вопросу.

Документы. Мне нужен был чужой паспорт. Или какое-нибудь там удостоверение личности. Потому что я собиралась оправиться на юг к папуле с мамулей. Но так как подпольной мастерской по изготовлению фальшивых документов у меня на примете не было, паспорт надо было взять у человека, который хоть немного похож на меня. Иначе зачем вообще затевать эту историю?..

Еще мне могла понадобиться машина. Лучше не моя. При мысли о том, чем они могли начинить мою новенькую "ауди", мне стало дурно. Нет, взрываться я не хочу. Итак, машина. Это будет проблемой, потому что, к сожалению, машина могла мне пригодиться достаточно надолго и для весьма дальней поездки. На юг, как я уже сказала. Но увы, с машиной придется подождать. Значит, до Сочи мне придется добираться каким-то другим путем.

И, наконец, была еще одна проблема – проблема оружия. Стилет Узколицего, который я прихватила с собой из квартиры, у меня уже был. Но я плохо представляла себе, где и как раздобыть настоящий пистолет. А если я его и найду, то что я с ним буду делать? Ведь стрелять я все равно не умею. Вздохнув, я с сожалением отказалась от этой бредовой идеи и решила при первом удобном моменте купить в магазине баллончик с каким-нибудь адским нервно-паралитическим газом, чтобы валил с ног даже разъяренного носорога.

Сидя на скамейке под аккомпанимент грохочущих поездов подземки, я сосредоточенно грызла кончик шариковой ручки. Ну, вроде бы все.

А потом я открыла свою потрепанную записную книжку и стала тщательно, подряд, просматривать фамилии и телефоны всех моих друзей, хороших знакомых и просто приятелей. И думать, подходят они для моего плана, или нет. И могу ли я доверить ему или ей хотя бы часть того, что я задумала.

Это была трудная задача. Но в конце концов я, умная кошка, нашла то, что нужно!

* * *

На улице по-прежнему шел мелкий, моросящий дождик, прохожие сутулились под мокрыми куполами зонтов. Я снова жутко замерзла. К тому же я успела вымокнуть до нитки, пока шла от метро "Китай-город" до ее дома. Такси или частника я побоялась ловить – у меня в ушах все еще стоял грохот взрыва, разнесшего на молекулы мою бедную Катерину. Поэтому я торопливо, беспрестанно оглядываясь (быстро же я приобрела хреновые привычки!), шлепала по лужам, стремясь поскорее до нее добраться.

Она жила в путанице грязных проходных дворов, в одном из старых доходных домов прошлого века совсем недалеко от меня, почти на углу Солянки и Яузского бульвара. К ее дому лучше всего было проходить со стороны Солянки, в арку неподалеку от перекрестка.

Когда я до нее дозвонилась, она ничуть не удивилась, услышав меня, хотя последний раз мы с ней виделись наверное с полгода тому назад. И недовольства тем, что я собираюсь к ней нагрянуть, я в ее голосе не заметила, скорее наоборот – она явно была рада повидаться. Я, естественно не рассказала ей по телефону, что со мной приключилось. Да и рассказывать все не собиралась, зачем ей это: меньше знаешь, – лучше спишь.

Я прошмыгнула в темный, пахнущий пригоревшей капустой подъезд. Отряхнула плащ и поднялась по обшарпанной лестнице на последний, пятый этаж. Нажала белую пуговку звонка возле высокой двустворчатой двери, обитой драным черным дермантином.

За дверью послышались торопливые шаги, забрякали запоры, дверь с душераздирающим скрипом распахнулась и она, радостно улыбаясь, обняла меня прямо на пороге.

– Ух, как же я рада тебя видеть, Миц-Миц! – завопила она, втаскивая меня в квартиру.

И именно тогда я отчетливо поняла: впереди замаячил реальный шанс на спасение.

Она, не дав сказать ни слова, протащила меня в самый конец изломанного полутемного коридора коммуналки: ее комната была почти рядом с огромной, безалаберно заставленной кухней: в кухне стояло три плиты, сушились на веревках пеленки и теснились кухонные столики всех остальных семи жильцов, с которыми она делила эту некогда роскошную барскую квартиру.

В коридоре мы никого не встретили, только из-за многочисленных разнокалиберных дверей доносились невнятные голоса да детский плач.

Так же деловито она втолкнула меня в свою комнату, и немедленно заставила скинуть не только плащ, но и джинсы, и свитер, и мокрые колготки. Натянула на меня огромную, явно мужскую, мохеровую кофту, заставила залезть с ногами в старое продавленное кресло и укрыла потрепанным, но очень теплым пледом из толстой шотландки. И тут же сунула мне в одну руку фарфоровую кружку с горячим кофе, а во вторую – стопарь этак грамм на сто, полный коньяка.

– Пей, Миц-Миц. Сразу. До дна, – безапелляционным тоном заявила она, нависая надо мной.

Лучше с ней не спорить, это я знала по собственному опыту. И потому безропотно махнула стопку. Отдышавшись и запив коньяк кофе (который оказался еще и с молоком – именно так, как я люблю), я посмотрела на нее.

Она совсем не изменилась. Все такая же стройная, примерно моего роста и комплекции. Из-под темно-каштановой челки, перехваченной тонким кожаным ремешком, внимательно смотрят на меня чуть смеющиеся глаза. Хиппоза немного похожа на молодую Ахматову. Но только посимпатичней будет – у Хиппозы не такой ярко выраженный рубильник, как у покойной Анны Андреевны. И одета Хиппоза была примерно так же, как всегда: драные голубые джинсы "Рэнглер" (при этом – невообразимый клеш), поверх джинсовой же рубашки с закатанными рукавами – какой-то немыслимый вязаный то ли жилет, то ли сюртук без рукавов (явно из "сэконд-хэнд – такие сто лет, как вышли из моды), и целый хомут серебряных цепей, цепочек и побрякушек на шее. И на тонких запястьях – тоже фенечки-мулечки позвякивают.

В общем, Хиппоза, она и есть Хиппоза.

Хиппоза – это ее давнее, школьное прозвище, слегка видоизмененная цитата из романа всеми нами тогдашними одноклассниками и одноклассницами любимого стиляги Васи Аксенова. В миру же Хиппозу зовут Валентина. Валентина Авдюшко. Не Авдюшкина, а Авдюшко, как она любит уточнять при знакомстве. Она девушка старомодного воспитания (как и я, впрочем), и всегда при знакомстве называет свою фамилию.

А Хиппозой она стала в десятом классе, когда буквально у всего нашего класса поехала крыша, у каждого по-своему, – видать время такое было. Кто-то ударился в бизнес, кто-то стал мажором, один запанковал, другой крепко запил. А Валентина, по-моему единственная из всей нашей элитарной школы, что находится в переулке возле Поварской улицы, подалась в хиппи. И не просто подалась, а убежала из дому с компанией старомодных динозавров-хиппарей, каковыми они казались мне тогда, да и кажутся по сей день. Родители нашли ее где-то на юге, со скандалом вернули домой, она снова сбежала, потом еще и еще – так она окончательно стала Хиппозой. А я с шестого класса, как раз с того времени, как наша семейка вернулась из Забугории, получила не без помощи Хиппозы кличку "Миц-Миц". А все потому что я, по приобретенной у тевтонов скверной привычке, всех отечественных кошек (а кошек я просто обожаю) неизменно подзывала не русским "кис-кис", а немецким "миц-миц". Что вызывало почему-то дикий восторг у моих необразованных обалдуев-одноклассников.

Сразу после окончания школы Валентина-Хиппоза вообще послала своих стариков на три буквы и переехала жить в эту самую коммуналку к своей престарелой бабуле, которая ее родителей-артистов на дух не переносила, а во внучке души не чаяла. Даже закрывала глаза на то, что Хиппоза иногда в открытую покуривала в этой комнате дурцу. Хотя, может быть, наивная бабуля и не врубалась до конца в это дело. Потом бабуля окончательно закрыла глаза, а двадцатисемиметровая комната с большим пятиугольным эркером, из которого видны водопады московских крыш, досталась Хиппозе по бабулиному завещанию. Где она с тех пор и жила-поживала беспечально в гордом одиночестве, лишь время от времени с треском выгоняя очередного любовника-нахлебника – характер у Хиппозы тот еще: свирепый, как у меня. А вообще-то Хиппоза девушка во всех отношениях симпатичная, хотя и суровая временами.

Существовала же Хиппоза за счет того, что верные дружки-обожатели толкали на разных вернисажах и художественных толкучках ее картины, которые она пекла с неимоверной быстротой. Особенно, когда была под кайфом. Сама Великая Хиппоза никогда не опускалась до того, чтобы лично менять свой талант на презренный металл на какой-нибудь тусовке, покупателей она и на порог своей комнаты не пускала. Поэтому на Хиппозу работали ее многочисленные приятели. Все они, как правило, были хиппарями и все хоть немного, но в Хиппозу были влюблены. И поэтому отдавали ей все до последнего цента. А она, знай милостиво принимала эти подношения.

Изготовляла Хиппоза свои нетленки в какой-то непонятной, ею самой изобретенной технике: пастелью и маслом с дальнейшей прорисовкой флюоресцентными и люминисцентными красками, а потом еще присобачивала на картины кусочки фольги, клочки меха, ракушки, старые ручные часы, шкурки ящериц (я сама видела!) и прочие невероятные прибамбасы. Но на зрителей и особенно (что важно) на потенциальных покупателей, впечатление эти ее экзерсисы производили просто умопомрачительное. Особенно на иностранцев. Я это утверждаю, потому что в чем, в чем, а в живописи я все-таки прилично разбираюсь. Тем более, что все работы Хиппозы были сделаны, как ни странно, в достаточно реалистичной манере. А ко всему прочему ее полотна были насквозь пропитаны отчаянной эротикой – по этой части Хиппоза всегда была дока.

Плюс к этому, насколько я знала, Хиппоза пользовалась в тусовочно-киношных кругах большой популярностью, выступая время от времени (только после длительных уговоров и если ей давали полную свободу действий) в качестве художника-постановщика на съемках всяких авангардных клипов наших молодых волков-клипмейкеров. Ее комната-мастерская, насколько я успела рассмотреть, по-прежнему была завалена разнообразным хламом и старьем, из которого Хиппоза на съемочной площадке ваяла свои клиповые фантазии. Она даже пару раз работала на съемках у Владика. У покойного Владика. Больше она у него не поработает. Эта мысль мигом вернула меня в сегодняшний день, и мне опять стало так тошно, что, видимо, это тут же отразилось на моей физиономии.

Потому что Хиппоза плюхнулась в кресло напротив и, привычными движениями набивая пустую беломорину смесью травки и табака, сказала:

– У тебя что-то случилось, Миц-Миц. Иначе ты бы не прикатила так поспешно. Давай, давай, выкладывай. Не стесняйся, все свои.

Я внимательно посмотрела на Хиппозу, прикидывая – какое количество безопасной для нее же правды можно вывалить. И то ли коньяк на меня так расслабляюще подействовал, то ли полная безысходность, – не знаю. В общем, я рассказала ей абсолютно все, без утайки. Со всеми подробностями, именами и своими переживаниями. Даже про Ломоносова поведала.

Рассказывала я долго, бессвязно и испуганно. Время от времени меня начинало колотить, и тогда Хиппоза подливала мне в рюмку коньяка. Хиппоза сидела молча, слушала, почти не перебивая. Только иногда задавала вопросы о каких-нибудь не совсем понятных ей деталях и событиях – я ведь перескакивала с пятого на десятое. Она засадила косячок, а второй мы с ней дружно выкурили на пару во время моего бесконечного монолога. После косячка я почти совсем успокоилась и закончила свою печальную повесть уже без истерического надрыва. Не то что начала.

Наконец я замолчала.

– Это все? – спросила Хиппоза.

– Да вроде, – не очень уверенно сказала я. – Может, я чего и забыла… Но так, несущественное.

– Понятно, – кивнула Хиппоза и встала.

Подошла к окну и стала смотреть на мокрые от дождя крыши, утыканные антеннами, как ежики иголками. А я уставилась на ее худую спину и ждала, чем же она мня порадует.

– Насколько я поняла из твоего почти полуторачасового лепета, влипла ты – по самые, что называется, не балуйся, – утвердительно сказала Хиппоза.

– Угу, – буркнула я.

– И ты, видимо, придумала, как вылезти из этой жопы?

– Угу, – опять буркнула я.

– И тебе нужна моя помощь.

– Нужна, – подтвердила я, потихоньку закипая.

– Но это будет немного рискованно, не так ли? – задала она очередной вопрос, по-прежнему не оборачиваясь ко мне.

– Ну, да! А то ты не понимаешь? Что ты мне допрос с пристрастием устраиваешь? – не выдержала я.

Хиппоза повернулась ко мне.

– Не ори, Миц-Миц. Это ты ко мне за помощью пришла, а не я к тебе.

Я тут же заткнулась. Крыть было действительно нечем. Хиппоза внимательно на меня смотрела. Потом широко улыбнулась и сказала:

– Рассказывай, как мы выведем на чистую воду этих подлых негодяев.

Иногда Великая Хиппоза любит выразиться эдаким возвышенным штилем. Я со вздохом облегчения улыбнулась ей в ответ и стала рассказывать.

* * *

Часа через полтора первый этап моего плана был завершен. Хиппоза сдернула простынку, обвязанную вокруг моей шеи и бросила на пол, где уже валялись длинные пряди моих волос. Подвела меня к большому мутноватому зеркалу и сама встала рядом.

– Ну, как? – спросила она меня.

– Здорово, – согласилась я.

Я превратилась в стриженую темно-каштановую шатенку.

Конечно, я не стала точной копией Хиппозы. Но если учесть, что мы переоделись в практически одинаковые майки и джинсы, и то, что Хиппоза сделала с моей головой с помощью ножниц, нескольких флаконов краски и элементарной расчески, то на расстоянии метров десяти мы вполне могли бы сойти за близнецов. Разнояйцевых, правда. А когда Хиппоза рядом с моим лицом показала страничку паспорта со своей фотографией – я совсем успокоилась. Я действительно стала на нее похожа. И на фотографию в паспорте тоже – это было самое важное.

– Очень хорошо, – согласно кивнула и Хиппоза. – Вылитая я. Ну, а теперь давай займемся твоими показаниями.

Она вытащила из-под хлама на своем огромном письменном столе пачку чистой бумаги, сдула с нее пыль, протянула мне ручку и я начала писать.

Сочиняли мы их еще около часа. Я расписала в подробностях свой визит на фазенду Антонио, все, что слышала и видела, и постаралась по мере сил описать внешность всех бандюг, включая набриолиненых латиносов, Светловолосого и Усатого. Даже про смерть Узколицего написала – на этом настояла Хиппоза. Наконец труд был закончен – всего получилось шестнадцать страниц убористого текста.

Хиппоза безжалостно раскурочила рамку, вытащила из нее фотографию Антонио с телеведущим. Забрала мою рукопись, фотографию, велела сидеть спокойно и быстро испарилась, ничего не объясняя.

Я послонялась по комнате. Потрогала всякие хиппозины штучки-дрючки, которыми был завален стол, поглазела на ее новые творения, висящие на стенах.

В коридоре послышались шаги, и в комнату ввалилась Хиппоза, стряхивая капли дождя со старомодного черного зонтика. Она вытащила из пластикового пакета две пачечки бумаги и шлепнула их рядом со мной на диван.

– Вот. Все в порядке, – довольным тоном сказала она.

Это были моя рукопись и ее очень качественная ксерокопия, включая фотографию Антонио.

Мы засунули их в два конверта. На обоих я своей рукой надписала адрес Лубянки (Хиппоза нарыла его в каком-то справочнике) и пометку: "Главному начальнику отдела по борьбе с наркомафией". Так придумала Хиппоза – мы ведь не знали, как там на самом деле у них все называется. В первый конверт я также засунула отдельное письмо, в котором перечисляла контрразведчикам все условия нашей сделки и как со мной связаться. Через Хиппозу – она на этом настояла, как я ее ни пыталась отговорить.

Потом Хиппоза быстро сварила десяток сосисок и кастрюлю макарон, мы с ней наелись от пуза и тщательно обговорили, как будем действовать дальше.

Настенные часы в дальнем углу комнаты захрипели и стали мерно отбивать удары. Я посмотрела на ажурные бронзовые стрелки: пять часов дня. Боже мой! Ведь еще не прошло и суток с того момента, как за мной заехали Катерина с Владиком. И столько всего приключилось. А сколько неприятностей еще меня ожидало? К черту! Я отогнала прочь эти мысли и стала слушать Хиппозу.

Она, оказывается, уже звонила в аэропорт (и когда только успела?) и узнала расписание рейсов на Сочи. Есть пара вечерних, на первый из которых я нормально успеваю, если выехать через пол-часа.

– Кстати, а деньги у тебя есть? – вдруг спросила она.

– Да, – ответила я. – Баксов сто двадцать.

– Это кошкины слезы, а не деньги, – презрительно фыркнула Хиппоза. – А если ты, не дай Бог, сразу не состыкуешься с предками? Если тебе надо будет их подождать? Если они, по приезде из Греции, сразу куда-нибудь умотают на пару деньков?

– Куда ж это они умотают из гостиницы? – поинтересовалась я. – Разве что на пляж.

– Ну, на какую-нибудь экскурсию. На озеро Рица, например. Я там в детстве была. С родителями. Супер. Полный рок-н-ролл.

– Какое озеро Рица? Ты спятила, Валентина? Там же война только что прошла!

– Какая такая война? – на полном серьезе поинтересовалась Хиппоза. – Кто с кем воюет?

Вообще-то Хиппоза девушка разумная, но иногда из нее так и лезет чудовищная наивность и дремучесть.

– Фашисты с нашими, – вздохнула я. – Ладно, проехали.

Хиппоза не обратила никакого внимания на мою реплику. Резко встала, подошла к столу и начала выдвигать один за другим ящички, ящики и ящичищи своего необъятного творческого полигона. При этом она с видом Плюшкина что-то недовольно бормотала себе под нос.

– Ага, попались! – наконец радостно воскликнула Хиппоза. – Я знала, знала, что вы где-то здесь, мои маленькие.

Она вернулась и положила мне на колени четыре мятых купюры по сто долларов каждая.

– Держи. Вернешься – отдашь.

Я попыталась было протестовать, но Хиппоза отмахнулась от меня, как от надоедливого насекомого:

– Прекрати. У меня там где-то еще есть. Много.

В этом я не сомневалась.

Мы с ней быстро обговорили последние детали нашей боевой операции и стали одеваться. Все свои шмотки я сложила в белый рюкзачок, который нарыла в шкафу Хиппоза. А оделась я в то, что она мне дала: футболку, теплую американскую солдатскую куртку, гольфы и кроссовки. Размер обуви, слава Богу, у нас был один. Джинсы я тоже не поменяла, осталась в своих. Потом для полноты картины Хиппоза натянула мне на голову бейсболку с эмблемой "Лос-Анжелес Кингс", а на нос нацепила черные очки в стиле пятидесятых. И протянула мне, как я ни отказывалась, свой "волкмэн" и несколько кассет. Чтобы веселей в полете было. Полюбовалась на творение рук своих и довольно сказала:

– Круче тебя только яйца, выше тебя только звезды. Я бы на месте твоих бандюг испугалась.

И добавила деловито:

– Ну, что, еще по косячку на дорожку?

Я от угощения решительно отказалась и ее уговорила не подкуривать. Потом я сказала, что по дороге в аэропорт должна купить баллончик с каким-нибудь газом – для собственного спокойствия. Хиппоза, не говоря ни слова, снова порылась на своем необъятном столе и показала мне упакованный в пластик приличных размеров баллончик.

– Это тебе не какой-нибудь там слезоточивый газ, – пояснила она, распаковывая баллон. – Это похлеще. Красный перец и еще какая-то невероятная гадость в распыленном виде. Лупит как минимум на три метра и гарантированно отрубает любого клиента на пол-часа. В Штатах такие у каждого полицейского на жопе болтаются. Поосторожней с ним.

– Что ты гонишь? – возмутилась я. – Я все же не полная дура, чтобы первому встречному в нос им шибать.

– Да я не про это, – сказала Хиппоза. – Просто, кажется, именно эту гадость у нас еще официально иметь не разрешено. Так что по-лишнему не светись.

Я забрала баллон, рассовала по карманам куртки деньги, сигареты и хиппозин паспорт, и мы выкатились из квартиры.

Я думала, что мы двинем ловить тачку, но Хиппоза решительно поволокла меня за угол дома.

Там, зажатые глухими брандмауэрами кирпичных домов, притулились рядком несколько старых железных гаражей. Хиппоза повозилась с амбарным замком на обшарпанных воротах одного из них, распахнула створки и исчезла внутри. Из темноты гаража раздалось утробное урчанье и подвывание, и спустя минуту оттуда довольно-таки резво выкатило авточудовище ядовито-фиолетового цвета с кожаным поднимающимся верхом. К тому же оно было расписано желтыми подсолнухами и белыми ромашками. Чудовище было неизвестного мне происхождения и явно древнего возраста. Может быть, оно родилось еще до второй мировой. За рулем монстра восседала Хиппоза. Вид у нее был донельзя самодовольный.

– Садись, – заорала она в открытое окно, перекрывая рыканье двигателя. – Только гараж сначала закрой!

Я была потрясена до глубины души не столько видом допотопного автомобиля, сколько тем, что Хиппоза самостоятельно им управляла. И к тому же весьма ловко, без видимых усилий. Ведь она, как истинный хиппи, всегда питала недоуменное презрение к фетишам машинной цивилизации. В общем, я была удивлена и поэтому молча заперла гараж и залезла в рыдван рядом с Хиппозой. Внутри он оказался на удивление в прекрасном состоянии, даже сиденья были обиты натуральной кожей.

– О, Господи! Что это? – спросила я, постучав по передней панели, отделанной (ничего себе!) красным деревом.

– Мой автомобиль, – гордо ответствовала Хиппоза. – Пуппи-Хруппи подарил. На день рождения.

Пуппи-Хруппи – это бессменный и верный поклонник Хиппозы, один из тех динозавров-хиппи, о которых я уже упоминала. Он, кажется, ровесник моего папули. Пуппи-Хруппи знает сто двадцать семь языков, невероятно образован и постоянно путешествует автостопом в интернациональной компании таких же престарелых хиппарей по всему миру. А когда устает от впечатлений, совершает набеги в Москву, и в частности, в логово Хиппозы. К тому же Пуппи-Хруппи какой-то невероятный авангардистский писатель, он пишет на русском и английском, и его круто печатают на Западе. Но там он жить не хочет, потому что седовласый Пуппи-Хруппи любит Хиппозу, как она сама выражается, "невероятно". И, что удивительно, Хиппоза тоже отвечает ему взаимностью. Правда, в зависимости от настроения, погоды и количества выкуренной дурцы.

– А как это создание называется? – спросила я. – "Лорен-Дитрих"?

Видно, издевка прозвучала слишком явно, потому что Хиппоза ответила слегка обиженным тоном:

– Что ж ты меня, совсем за дуру держишь? Это тебе не "Антилопа-Гну". Это настоящий "воксхолл" сорок шестого года, в отличном состоянии. Да таких тачек сейчас вообще, во всем мире, всего-то с десяток насчитать можно!

– А у Пуппи-Хруппи она откуда? – заинтересовалась я.

– А ему ее подарил какой-то английский миллионер, когда Пуппи-Хруппи у него в имении под Ипсвичем гостил. Миллионер знатный, баронет, но псих, конечно. Хороший его знакомый. Он на пуппи-хруппином психоделическом творчестве вконец тронулся, торчит от него, ну, просто как лом в пирожном. Но я думаю, что на самом деле он просто-напросто голубой и в Пуппи-Хруппи втюрился. А Пуппи-Хруппи на это наплевать с высокой вышки. Он тачку прямо там, в Англии, перекрасил, потом с помощью психа-миллионера сюда переправил, заплатил пошлины и подарил мне. Сам-то он водить ни фига не умеет.

– А ты?

– А я, как видишь, научилась. Теперь по доверенности вожу.

– А права?

– Купила, – кратко ответила Хиппоза, открывая мне еще одну сторону своего непредсказуемого характера.

Она переключила скорость, и мы покатили к выезду со двора. Хиппоза очень лихо обращалась с рулем. А когда мы, наконец, выскочили на Ленинский проспект, то Хиппоза подбавила газку и дивный подарок Пуппи-Хруппи на удивление резво и мягко помчался, легко обгоняя современные тачки, которые по возрасту годились ему во внучата.

До Внуково мы доехали меньше, чем за час, сделав по пути единственную остановку: в одной из касс Аэрофлота я без особых проблем купила билет на коммерческий рейс до Сочи. Предъявила я паспорт Хиппозы. Не без внутренней дрожи, конечно. Но толстая тетка за стеклом кассы окинула меня коротким безразличным взглядом и тут же все оформила.

Так что первый блин не вышел комом.

* * *

Мы с Хиппозой нежно распрощались у здания аэропорта, прямо в машине. Как она ни настаивала, я категорически не разрешила меня провожать до посадки в самолет. Две почти одинаковые девчушки непременно бы бросились в глаза тем, кто мог меня там сторожить. Ни к чему было рисковать.

Хиппоза напоследок вывалила на меня кучу всяких полезных советов и завела двигатель.

Я дождалась, пока Хиппоза на своей удивительной машине скроется из виду и, решительно вздохнув, направилась к дверям. Регистрация шла уже минут двадцать, и я решила не тянуть до последнего: мне надо было замешаться в очереди улетающих пассажиров и по возможности не светиться.

Продравшись сквозь потную толпу, я отыскала на светящемся табло своей рейс, номер стойки регистрации и пошла по залу, напоминающему развороченный муравейник во время лесного пожара. Гомонящая круговерть людей дико меня раздражала: нервы у меня были на пределе, вот я и вертела головой, словно летчик-истребитель, пытаясь увидеть своих преследователей, прежде чем они меня засекут.

И я их все-таки увидела. Первой.

Я шмыгнула за угол коммерческой палатки и, сдерживая дыхание, всмотрелась. Да, это были они. Вернее, он.

Светловолосый Владимир Николаич, экс-гэбешник, а ныне преуспевающий мафиози. Он стоял чуть поодаль, у стойки, за которой регистрировался рейс на Сочи, и внимательно (хотя и незаметно), приглядывался к пассажирам. Возле него индиффирентно маячили еще двое плечистых мордоворотов.

Меня прошиб холодный пот.

Господи, еще минута, и я бы подошла к стойке, а там… Они могли сделать со мной все что угодно: забрать, показав какие-нибудь фальшивые удостоверения, или незаметно сунуть под нос тряпку с хлороформом (граждане, посторонитесь, девушке стало плохо!), или… Да что там тряпка! Ткнули бы в ногу зонтиком, как тому несчастному болгарскому диссиденту – и ку-ку, Гриня! – откинула бы я копыта в самолете по неизвестной причине. Ахай потом, разбирайся. И ничуть бы меня не грело то, что я все успела записать и передать Хиппозе. А ведь они и до Хиппозы могут добраться!

Тут мне стало совсем не по себе. И я боком-боком, раком-раком, не сводя глаз со своих внезапно появившихся врагов, попятилась, натыкаясь спиной на людей, бормоча онемевшими враз губами бессвязные извинения и – о, счастье! – наконец незамеченной вывалилась из гудящего, как улей, здания аэропорта на площадь, на свободу и – в жизнь.

Только вот не знаю, правда, сколько мне еще ее отмеряно, жизни-то.

То, что они безукоризненно просчитали мои планы и немедленно оказались в аэропорту, совсем меня подкосило. Это какой же нужно обладать организацией, средствами и возможностями, чтобы устроить тотальную охоту на девчушку в почти десятимиллионном городе? И найти ее? И что же еще они могут? Наверное – все. И милиция наверняка за мной гоняется, и эфэсбэшники. Не уйти мне.

Но все это я обдумывала потом, гораздо позже, когда мои мозги снова вернулись на место.

А сейчас я, бедная загнанная кошка, чесала, беспрестанно оглядываясь, трясясь мелкой дрожью от страха и холода, через редкоствольный лесопарк прочь от аэропорта, в сторону московской трассы. Наваливались быстрые осенние сумерки, сердце мое колотилось отчаянно – то ли от быстрой ходьбы, то ли от страха (а скорее всего от обоих сразу); на мокрых от дождя дорожках парка появлялись редкие прохожие и каждый раз я резко сворачивала в сторону – подальше, потому что теперь боялась даже собственной тени. Правда, тени у меня не было, потому что не было и солнца – все небо от края до края было затянуто низкими клубящимися тучами.

Спустя какое-то время я выбралась к трассе. Но не пошла по ней – надо быть полной идиоткой, чтобы переть по обочине, где только слепой меня не заметит. Я поплелась по раскисшей тропинке в сторону Москвы (почему не от Москвы – не знаю) вдоль дороги, метрах в ста от нее. Дождь все усиливался, я чувствовала, что совсем выбилась из сил, но по-прежнему продолжала бездумно переставлять ноги в хлюпающих, промокших кроссовках. Тропинка увела меня в лесок, где дождь не так барабанил меня по плечам и бейсболке. Шум машин со стороны дороги становился все тише и наконец совсем стих. Стало уже так темно, что дальние стволы деревьев терялись во мраке. К тому же, сгущаясь на глазах, потянулся белесый туман. Я поняла, что вот-вот наступит ночь, и с ужасом представила, как я заблужусь в этом дурацком подмосковном лесу, да еще, чего доброго, упаду обессиленная в какую-нибудь яму, да еще сломаю ногу, и буду долго-долго мучительно помирать, а потом, весной, мои обглоданные лесным зверьем, выбеленные кости появятся из-под стаявшего снега и…

Но тут, на мое кошачье счастье, деревья впереди расступились. Я из последних сил прибавила шагу и, спотыкаясь, вывалилась из леса на бескрайнее поле, теряющееся вдали в туманной сумрачной темноте. Темноте, в которой не было видно ни единого огонька.

И впереди я увидела спасение.

Это был большой, видно уже достаточно давно поставленный стог сена. Я добралась до него, скинула рюкзак и, подвывая от холода, страха и одиночества, принялась рыть нору. Страх придал мне силы, я отчаянно, словно загнанный собаками енот, вырывала куски слежавшегося сена, не чувствуя боли в онемевших пальцах, выкидывала куски наружу и углублялась в стог все дальше и дальше. Пока не добралась, судя по длине моей норы, чуть ли не до середины стога. Я увеличила пространство своей пещеры вверху, выкинула лишнее сено, а потом втянула в нору свой рюкзачок, смутно белеющий в темноте, и закидала отверстие изнутри сеном. Стало абсолютно темно. Ну и черт с ним – клаустрофобией, я слава Богу, не страдаю. Я положила рюкзак под голову, сунула руки в рукава куртки и, свернувшись в клубок, закрыла глаза. Меня перестало трясти – в моей сенной норе было тихо и тепло.

Но все равно передо мной продолжало дергаться и мелькать, словно обрывочные кадры из разных-разных фильмов, все, что со мной случилось за прошедшие сутки: взрывающаяся машина, летящий с балкона Узколицый, Катерина, мамуля с папулей, бандиты с пистолетами, ухмыляющийся Антонио, ревущие на взлете самолеты, деревья, лица бабулек, московские улицы, Владик с бокалом "мартини" в руке и танцующий хохочущий Ломоносов.

Я заплакала – тихо и безнадежно.

А потом почему-то передо мной всплыло бородатое лицо Пуппи-Хруппи, который сказал мне, весело улыбаясь и подмигивая с заговорщицким видом:

– Слушай, Хиппоза: нюхнем кокаинчику, а?

Это я-то – Хиппоза?!

Тут я с удивлением поняла: кажется, я засыпаю, несмотря на все свои невзгоды.

И я действительно провалилась в сон.

 

Глава 4. ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА.

В сонной утренней тишине внезапный звонок телефона всегда звучит как-то особенно громко и противно, правда? Я считаю, что дело обстоит именно так. Ненавижу утренние звонки, равно как и любые междугородние. Они всегда неожиданны, всегда застают тебя врасплох и всегда приносят несчастье.

Телефон зазвонил, когда я еще спал.

Я ожесточенно заворочался в полудреме, не открывая глаз. Надеялся, что это ошибка. Кто-то не правильно набрал номер. Надеялся, что яростно дребезжащий телефон сейчас заткнется и я снова провалюсь в сладкий сон. Но ничего подобного не произошло. Аппарат продолжал надрываться.

Я чуть стянул одеяло с головы и приоткрыл один глаз – на то, чтобы открыть два, сил не было. Окна в комнате я еще со вчерашнего вечера плотно прикрыл шторами. Только сбоку как-то сиротливо пробивался неяркий предрассветный луч света. Он ломался на потемневшем от времени дубовом паркете. А так комната тонула в полумраке. За окнами стучали по стеклам капли дождя и тихо завывал ветер. Я весьма отчетливо представил, какая сейчас погода на дворе, и меня передернуло от невольного озноба. У меня и в квартире-то было достаточно свежо, потому что я оставил на ночь открытой форточку. А каково же тем, кто уже трудится на этом свежем и до отвращения холодном воздухе? Предполагаю, что не сладко.

Вообще-то при дневном свете моя почти тридцатиметровая комната выглядит достаточно светлой, но, все равно, увы, по весьма понятным причинам производит впечатление жуткой неухоженности: а какая еще должна быть квартира у холостяка?.. В комнате теряются шкаф, журнальный столик и продавленное кресло напротив японского телевизора устаревшей модели, – я не пижон и человек неприхотливый, – вечно стоящего на полу. Так мне удобнее. Да и некуда его больше ставить – мебели в моей норе раз-два – и обчелся. Еще в ней присутствуют стоящий в эркере немецкий тренажер, пара стульев, несколько полок с книгами и отличным собранием компакт-дисков, исключительно с классической музыкой. Единственная по настоящему дорогая вещь

– это филлипсовский CD-проигрыватель, который обошелся мне в кучу денег. Полки висят над разобранным диваном-кроватью. Именно на нем я и возлежал, не в силах заставить себя поднять телефонную трубку.

Телефон все не умолкал.

Я с омерзением принюхался. В холодном воздухе пахло застарелым табачным дымом и перегаром. И немудрено: на журнальном столике посреди грязной посуды с объедками красовалась пустая бутылка из-под греческого коньяка "метакса". Отвратительное пойло, как выясняется под утро. Еще две пустых винных бутылки стояли на полу рядом со столиком. Следы вчерашнего забега в ширину. Чувствовал я себя отвратительно. К тому же резко заломило в затылке, и он стал быстро наливаться пульсирующей болью. А чего еще ожидать, дружище, после того, как полночи пьешь, как лошадь. За плинтусом со всех сил заскреблась проснувшаяся вместе со мной от телефонного трезвона мышь. Она-то наверняка с похмелья не страдает, сволочь хвостатая, злобно подумал я и скосил глаза вниз.

Телефон чуть ли не подпрыгивал от непрекращающихся звонков. Кто-то точно знал, что я нахожусь дома. Ну, что ж. Делать было нечего. Я с обреченным вздохом свесил руку с дивана и снял трубку.

– Алло?..

– Узнал? – спросил меня некто хриплым голосом. – Узнал, кто говорит, Шура?

Это был Рыжий. Только он с его гипертрофированным самомнением считает, что все должны узнавать его по первым же звукам голоса. Типичный комплекс провинциального недоноска. Кто его узнает, идиота, кому он нужен? Впрочем, я не совсем прав: Рыжий картавит, как незабвенный Владимир Ильич – как уж тут его не узнать?..

– Узнал, – ответил я. – Говори.

– Дрыхнешь, небось, вовсю, Шура? Сладкие сны видишь? А дело-то не ждет, – злорадно забормотал он.

Худшего варианта с утра и придумать было нельзя. А все потому, что я, к сожалению, заранее знал, какую неприятную новость он мне сейчас сообщит.

– Конечно, сплю, дубина! – злобно ответил я. – А ты думал, в крикет играю?

– Чего играешь? – не понял этот кретин.

– Говори, чего надо.

– Как что? Ехать надо, Шура. Срочно. Сегодня. В Сочи, к нашему старому знакомому.

Ну, вот! Так я и знал. Но это было чистой воды безумием – отправляться сейчас, с чудовищного похмелья куда-то за тридевять земель. По мокрой трассе.

Я прекрасно понимал, что мой отказ ни к чему хорошему не приведет: только Антона разозлю, а ехать все равно придется. Но какое там ехать! Я сейчас разговаривал – и то с превеликим трудом. К тому же никаких предварительных договоренностей о нынешней поездке у нас не было – этот утренний звонок Рыжего обрушился на меня, как гром с ясного неба.

– Нет, Рыжий, сегодня никак не могу, – ответил я, стараясь изо всех сил, чтобы мой похмельный голос звучал безапелляционно. – Срочные дела.

Рыжий тут же взвился:

– Ты что, охренел? Да ты что? И чего я Антону скажу? Да ты знаешь, что он с тобой сделает?!

Я очень хорошо знал, что он со мной может сделать. Так же хорошо я понимал, что крепко сижу на крючке у этого поганца Антона. Но мысль об этом меня еще больше разозлила, я не выдержал и заорал:

– Ты что, не понял, Рыжий? Да не могу я ехать! Никак!.. И вообще, идите вы все в жопу! Я еще сплю.

– Ты хочешь, чтобы я ему все это передал? Слово в слово? – в голосе Рыжего уже сквозила легкая паника.

– Да. Так и скажи…

– Нет, Шура, ты точно охренел! Да как я ему такое скажу? Заболел, что ли? Или ты бухой?.. А?..

– А это уж не твое собачье дело!

Я шмякнул трубку на аппарат. И натянул одеяло на голову, пытаясь снова уснуть.

Бесполезно. В разламывающейся от боли голове вертелись какие-то фразы, обрывки мыслей, воспоминания – и по большей части плохие. Да и предчувствия у меня были самые что ни на есть отвратительные: и все из-за звонка Рыжего. А точнее – из-за Антона.

Я протянул руку к тумбочке, стоявшей впритык к дивану. На ощупь вытащил из ящика початую упаковку нурофена, предназначенную как раз для таких случаев. Проглотил таблетку и запил теплыми остатками выдохшейся минеральной воды.

Вообще-то я и сам толком не знал, чем Антон занимается помимо своего основного официального бизнеса – нефтяного. Я не без оснований предполагал, что он делает весьма большие дела, а какие точно – не интересовался. Насколько я понимал, интересы у него самые разнообразные. И денег – немерено, и упакован он будь здоров, и вообще понятно – он человек очень и очень крутой. Но что за ним водятся разные темные делишки, и совсем темные дела – вне всяких сомнений. Мне не пятнадцать лет – по разным признакам, по недомолвкам и деталям я понимал, что он делает деньги на всем подряд. Включая оружие и наркоту. Впрочем, меня это не касалось. Даже если я и догадывался кое о чем, то молчал, как рыба и не подавал виду, что подозреваю что-то. Иначе я бы столько времени на него не проработал – у ребят вроде Антона люди с длинными языками надолго не задерживаются. В живых.

Впрочем, я в его бизнесе был так, с боку-припеку. Он сам меня нашел, причем достаточно случайно. И пригласил на него поработать. Ведь в свое время мы с ним сидели на одной скамье в геологоразведочном имени пламенного революционера Серго Орджоникидзе институте и даже играли в одной институтской баскетбольной команде. Правда, это было давным-давно и с той поры наши дорожки разбежались в разные стороны, а дружба незаметно растаяла. Да и немудрено: тогда, в чудесные застойные времена, я был отчислен с третьего курса за не очень серьезную шалость, так, под горячую руку попал. Тут же загремел в армию, естественно, со своим ростом – в ВДВ, а из учебки – прямиком в раскаленные горы Афгана. Мы уже увязли в этом говне по самые уши. Каким-то чудом я там выжил и вернулся в чужую, непонятную теперь гражданскую жизнь. А Антон еще в институте пошел, как тогда говорили, по комсомольской линии. В этом ему посодействовал отец, первый секретарь одного из московских райкомов. А потом, в самом начале перестройки, Антон занялся каким-то очень серьезным бизнесом. По слухам, сначала компьютерным, где наварил совершенно сумасшедшие бабки, а потом и того круче – нефтяным. Еще бы не наварить, когда первоначальный капитал – комсомольские несчитанные деньги.

Я же после армии восстановился в институте, но снова не закончил его, повкалывал на приисках в солнечной республике Якутия, ныне имеющей приставку "Саха", выпил три ванны водки, поимел и сменил полтора десятка профессий и одну недолгую жену. Затем, уже в середине девяностых, денег ради пострелял на паре суматошных и на первый взгляд игрушечных кавказских войн, где, впрочем, лилась вполне реальная и немалая кровь. А потом для ровного счета побывал в психушке. Это потому что нервы мои после близкого знакомства с темпераментными потомками Шамиля стали совсем ни к черту. В общем, поимел то, о чем мечтал с детства – свободную, ни от кого не зависимую жизнь. Много чего у меня было, даже вспоминать не хочется. Но в последнее время я все чаще с печалью и ненавистью стал задумываться о том, что моему нынешнему образу жизни более всего подходит низменное и поганое определение – неудачник.

Кстати, единственное, чем я лично для Антона занимался вот уже почти три года – это перегонял машины. Тяжелые иностранные грузовики – когда порожняком, когда с грузом. Если с грузом – то за него я получал отдельно. И легковые я тоже перегонял – дорогие европейские и американские иномарки. Как правило, практически новье. Я их гнал по большей части из Москвы на юг – в Ставропольский край, в Сочи, в Крым. Там проживало большинство клиентуры Антона. Не могу с полной уверенностью утверждать, что легковые машины, которые достаточно часто, где-то не меньше, чем пять-шесть раз в месяц поручал мне перегонять Антон, были абсолютно чистые. Было у меня подозрение, что какие-то из них краденые. Увели или у нас, или за бугром. Но я старался об этом поменьше думать и делал вид, что ни о чем не догадываюсь. Тем более, что документы на них были оформлены – комар носа не подточит. Так же меня не очень волновало, что за груз я везу. С самого начала я предупредил Антона, что садиться в тюрьму из-за его темных дел не хочу. И поэтому я вез только официальный товар, который и был указан в накладных. Я сам проверял пару раз – все было о`кей. Антон пока меня не подставлял. Это пока.

Хотя, чего меня подставлять – Антону нужно, чтобы дело делалось быстро и качественно, без шума и лишних неприятностей. В конце концов в его бизнесе я был всего лишь наемным шофером-перегонщиком, получал за это хорошие деньги и знать ничего не знал про делишки хозяина. А что Антон по старой дружбе мог со мной рюмочку выпить у себя дома, или поболтать за жизнь – так это делам не помеха. Я знал, что я у Антона не один такой, что и другие, неизвестные мне ребята гоняют чистые и ворованные тачки из Москвы в разные концы нашей Родины, а то и куда-нибудь в Туретчину. Но я и виду не подавал, что догадываюсь об этом. Слишком серьезные деньги крутились в этом его деле. А длинный язык никого еще до добра не доводил.

Хотя насчет обыкновенного перегонщика я не прав: Антон доверял мне. Поручал перегонять самые дорогие машины, и, насколько я понимаю, гнал я их тоже самым уважаемым клиентам.

Ездил я без напарника, всегда один. Сначала, правда, на самые первые рейсы, Антон навязал мне в качестве сменщика и отчасти надсмотрщика одного из своих громил. Это был здоровый туповатый малый, бывший мент, выгнанный, судя по брошенным вскользь Антоном фразам, из милиции за те еще байды. От сменщика постоянно воняло потом. И еще – ментоловыми леденцами, которые он вечно сосал, по-вурдалачьи причмокивая. Что меня безумно раздражало. Звали его Толик. Он был не очень-то хорошим шофером. Да и в серьезной разборке Толик, такой крутой на вид, оказался отнюдь не на высоте. А выяснилось это вот как.

Однажды, поздней осенью, мы гнали в Архангельск фуру, до отказа набитую дубленками и другим женским барахлом. Возле Вельска мы решили немного покемарить: всю дорогу шел дождь с мокрым снегом, шоссе обледенело, мы сменяли друг друга через каждые три часа и жутко замудохались. Приткнули фуру на обочине и отключились, как солдаты-первогодки. Дело было уже ночью, и именно тогда нас решили пошерстить трое местных уркаганов. Видно, они давно следили за нашей "вольво" с московскими номерами. Так вот, когда заварушка началась, мой ментоловый урод спросонья никак не мог вытащить из-под мышки своего "макарова" – у урода было разрешение на ношение боевого оружия. Нас бы положили на месте, потому что двое нападавших, насколько я успел рассмотреть в свете внезапно вспыхнувших фар их "Нивы", были вооружены пистолетами, а вот третий посерьезней – "калашниковым" калибра 7,62. Мой урод не запер на ночь дверцу со своей стороны. А чего, в чистом поле, то бишь в лесу стояли, на десять верст ни души, – оправдывался Толик потом. А тогда события разворачивались быстро и не в нашу пользу: тот мужик с АКМом резко распахнул дверцу кабины с его стороны и, не долго думая, отпрыгнув, нажал на спусковой крючок.

Нам повезло дважды. Во-первых, в полумраке мужик промахнулся, пули прошли мимо нас, а во-вторых, на пятом или шестом патроне автомат у него заклинило. Толик продолжал выдергивать застрявший в кобуре под мышкой пистолет, мужик с матерной руганью рвал затвор, пытаясь выкинуть перекосившийся патрон. И если бы я не выхватил из-под сиденья припрятанный обрез и не засадил крупной дробью в грудь мужику сразу из двух стволов, ясное дело, чем бы все это для нас закончилось.

А вот чем это закончилось для того мужика, я не знаю. Но, думаю – плохо. Получить из дробовика с трех метров – штука неприятная. Мужик свалился, как подкошенный. А я сорвал тяжелый грузовик с места, походя сковырнул "Ниву" в кювет и погнал машину прочь. А урод Толик так и не сумел вытащить пистолет.

Уроду я на первой же остановке с наслаждением начистил морду. Потом дозвонился в Москву Антону и сразу же рассказал все без утайки. Антон мне велел не беспокоиться и ехать дальше. Мы довели фуру до клиента и сдали из рук в руки.

А по возвращении в Москву я поставил Антону два условия: впредь я всегда езжу один и Антон немедленно делает мне официальное разрешение на ношение оружия. Оба моих требования Антон выполнил тут же и без малейших возражений. Пушку, кстати, тоже Антон мне выдал. Оружие было абсолютно чистое и официально оформлено на меня. Как уж это Антон организовал, меня не касается. И к вопросу о ночной стрельбе под Вельском мы вообще больше не возвращались – все было тихо, никто меня не тревожил, а спящих собак незачем будить. Думаю, Антон по своим каналам с легкостью все уладил.

Вот с тех пор я перегоняю антоновы машины один и всегда держу в заначке весьма неприятный сюрприз для нежданных гостей. Я простой перегонщик, и этим все сказано. Но лучше ко мне не цепляться, ребята.

Я вздохнул и повернулся на другой бок. Голова болела уже меньше.

Мысленно я мог доказывать кому угодно, что я чист. Но себя-то не обманешь. Я прекрасно понимал, что если за антонов перегоночно-автомобильный бизнес возьмутся серьезно, и серьезные люди, то сам Антон наверняка безболезненно соскочит, а вот до меня дело непременно дойдет. Если только Антон не захочет меня прикрыть. Это и был крючок, на котором я завис. Да и побаивался я Антона, чего тут греха таить. Причем весьма и весьма.

И никакие отговорки меня не спасут; не докажу я никому, что не знал про краденые машины, что я человек благонадежный, правда, временно без постоянной работы, простой честный шоферюга, в свободное время подхалтуривающий у приятеля на непыльной работенке. И так далее. Либо Антон и его крутые ребятки заложат меня ментам, либо, что более вероятно – сами уберут. Слишком многих антоновых клиентов я знал в лицо. Так что прикончат меня в темном углу по-тихому и глазом не моргнут. В этом я не сомневался ни секунды, – кто я Антону, в конце концов?..

Такой вариант я, к сожалению, тоже предусматривал. Поэтому еще во время последнего перегона в Элисту, на прошлой неделе, твердо для себя решил: еще одна ездка и все – выхожу из игры. Ложусь на дно. Вернее, сматываюсь из Москвы как можно дальше, в очередной раз сменив профессию. Для этого у меня в комнате лежит паспорт. Лежит спокойненько в укромном уголке. Настоящий, не фальшивый заграничный паспорт с настоящей многоразовой визой в замечательную северную страну Швецию, которая никого никому не выдает. Отличная виза, купленная через надежных людей за приличные деньги. Дожидается паспорт своего часа, который, судя по всему, наступит достаточно скоро. Нет, ничего пока не случилось, но сомнения меня мучали. Звоночек тревожный звенел. Перестал мне Антон нравиться в последнее время, настроение его меня смущало. Как-то он засуетился, деньгами начал сорить. Поэтому меня в последнее время начали посещать разные нехорошие предчувствия. А своим предчувствиям я привык доверять. И потому решил незаметно выйти из его игры.

И этот непредвиденный телефонный звонок меня шибко смутил

– все один к одному. Плохо. Все очень плохо. Надо уходить, Шура.

А Антон… Что мне Гекуба? Ну, не всесилен же он, в конце концов? Страна большая. А мир еще больше.

Я невольно вздрогнул, потому что телефон снова затрезвонил. Это наверняка опять был Рыжий. Я сорвал трубку с аппарата и свирепо рявкнул в нее:

– Ты что, не понял меня, идиот?!

В трубке раздался веселый смех и знакомый голос спросил:

– Ты на всех так с утра рычишь?

Это был Антон.

– Да, нет, не на всех, – промямлил я, невольно сразу сбавляя тон. – Извини.

– Надо бы тебе снова жениться, тогда с утра не будешь злобиться. Рядом с молодой-то женой. Могу познакомить с подходящими кандидатками.

– Спасибо, Антон, но я уже вдоволь наженился. На всю оставшуюся жизнь.

– А может все же познакомить? Есть у меня парочка молоденьких огурчиков на примете. Как раз в твоем вкусе.

Откуда он знает про мой вкус?

– Да, нет, спасибо. Я уже слишком старый для огурчиков.

– Неужто? Чего ж мне тогда прикажешь делать?

Он был старше меня на год. Я промолчал.

– Рыжий тебе звонил? – тон у него изменился, стал деловитей, суше. – По поводу сегодняшней поездки?

– Ну, да, звонил. Но мы же с тобой договаривались на следующую неделю…

– Доверенность на машину уже выписана, – перебил он меня.

– Ну и что, что выписана? Тебе ведь не трудно сделать на другое имя, да? И не могу я сегодня, Антон, пойми ты… Найди кого-нибудь другого, а?..

Я мямлил, презирая себя за этот кисельный тон.

– Нет. Другого не будет. Поедешь ты, – резко прервал он мое хныканье.

Я помолчал. Антон тоже молчал.

– Легковая? – спросил я.

– Да. Первая категория.

Значит, скорее всего, "мерседес" или "БМВ" последних моделей. Значит и денег будет побольше.

– И когда надо ее пригнать? – спросил я.

– Завтра. Не позже пяти.

– Не позже пяти?.. Ничего себе…

Я включил ночничок, прикрепленный к полке, протянул руку и достал с полки старый потрепанный атлас автомобильных дорог почившего Союза нерушимых. Открыл страницу с таблицей расстояний, прикинул и засомневался.

– Да это практически невозможно, – сказал я в трубку. – Я завтра к позднему вечеру еле-еле успею, и то если гнать без передыху…

– Надо успеть, – жестко сказал он.

– А если я…

– Никаких если, Саша, – снова перебил он меня. – Получишь к своему стандарту еще половину. За срочность. Ты меня понял?

Деваться мне было некуда, и поэтому я коротко ответил:

– Понял.

– Когда ты у меня будешь?

Я взял с тумбочки электронные наручные часы, заменяющие мне будильник, посмотрел на циферблат. Боже мой, ни свет, ни заря!

– Реально? Через полтора часа.

– Хорошо.

И он, не прощаясь, положил трубку. Он вообще никогда не прощается в конце телефонных разговоров. Хамская привычка, если вдуматься.

Деньги, а тем более дополнительные пятьсот баксов – это хорошо, подумал я. Но всем известно, что сгубило фрайера. А я твердо решил фрайером не быть. Я нутром чувствовал – пора сваливать. Но для этого мне нужно было иметь в запасе хотя бы пару дней. Если я сегодня попытаюсь задать стрекача, – сто процентов: он испугается и немедленно даст команду найти меня и убрать. К сожалению, в этот раз придется ехать. Теперь пора было в темпе собираться и главное – привести себя в рабочее состояние.

Я бросил мерзко пищащую трубку на аппарат и невероятным усилием воли заставил себя вылезти из теплой постели. Голышом, ежась от холода, прошлепал по комнате к шкафу, открыл гнусно заскрипевшую дверцу.

Я копался у шкафа, присев на корточки. Бросал в большую спортивную сумку вещи. Я был почти скрыт приоткрытой створкой шкафа, на которой висело зеркало в человеческий рост.

– Саня, который час? – раздался за моей спиной хриплый женский голос.

От неожиданности я чуть не подпрыгнул на месте. Господи, твоя воля! Про нее-то я, честно говоря, и забыл совсем!

– Пять минут седьмого. Вставай, я ухожу, – сухо ответил я, не оборачиваясь и покосился на зеркало.

В зеркале отражался диван.

Одеяло на диване зашевелилось, и из-под него появилась растрепанная шевелюра Татьяны. За ней – голые покатые плечи и роскошная для тридцатилетней бабы грудь – крепкая, высокая. С нагло торчащими, словно взрыватели на полутонной бомбе, темно-вишневыми сосками. Я невольно вздохнул: к сожалению, мне сейчас было не до женских прелестей.

Татьяна близоруко сощурилась, пошарила на тумбочке рукой, нашла свои очки в тонкой металлической оправе. Нацепила их на нос и стала удивительно похожа на покойного Джона Леннона. Это я отмечаю уже не в первый раз, и она это знает. Ей нравится, когда я называю ее Ленноном. Особенно в постели, когда мы с ней занимаемся любовью. Однажды, крепко поддав, Татьяна вообще заявила, что в своей прошлой жизни была Ленноном. Я спустил ее с небес на землю, заметив, что когда Леннона убили, она уже ходила в третий класс. Татьяна на меня за эти слова почему-то чудовищно обиделась и потом с неделю не звонила и не появлялась.

За спиной у Татьяны горел ночничок, окружал сияющим ореолом ее растрепанные рыжие волосы.

– Саня… а, Саня, – жалобно сказала Татьяна моей спине, – Ты езжай, а я еще посплю, ладно?.. А дверь потом сама захлопну… А на последний замок закрывать не буду, обойдется…

– Нет, – отрезал я. – Поднимайся.

Я засунул в сумку пуховый спальный мешок, свитер, теплые шерстяные носки и полотенце. Сверху – китайский трехлитровый термос. Отражающаяся в зеркале голая по пояс, чертовски соблазнительная Татьяна горестно забубнила, раскачиваясь, словно кающаяся вавилонская блудница:

– Да ты посмотри, посмотри, что на улице делается, а? Это же просто ужас. В такую погоду хороший хозяин собаку на улицу не выгонит… А ты… Ловкачев! Я с тобой разговариваю, или с кем? Вот всегда ты так по-свински поступаешь… Я с тобой по-хорошему, а ты со мной…

Не обращая внимания на ее нытье, я поставил сумку на стул и быстро вышел из комнаты. Недолго думая, направил свои босые стопы в душ.

Я не сторонник всяких там адских метод закаливания и выхода из похмельного состояния. Поэтому я включил нормальную, не очень горячую воду и стоял под острыми струями душа, потихоньку приходя в себя. Я думал о том, как перегоню в последний раз машину, как потом придется решать вопрос с билетом, деньгами и самое главное – с квартирой, в которой я живу один-одинешенек. Потому что моя бывшая жена уже пять лет, как пребывает в райских кущах Земли Обетованной. А больше никого из близких родственников у меня и нет. Так уж фишка легла.

Квартиру бросать жалко. Продавать – времени, наверное, уже не будет.

У меня мелькнула мысль – может оставить квартиру Татьяне-Леннону? Пока что временно, а там посмотрим?

Эту мысль по здравому размышлению я отмел, как неподходящую. Татьяна – человек увлекающийся и непредсказуемый. Чего с нее взять – художница и есть художница. То, что она уже второй год ездит ко мне трахаться по первому зову – это замечательно. То, что глупых вопросов не задает и замуж не просится – тоже гут. Хотя и объявляет время от времени, что любит меня безумно. Да и вообще баба она умная и классная – и в постели, и так. Квартиру ей оставить не жалко. Но у нее бывают такие загулы и приключения, что всякое может случиться.

Но дело даже не в этом. После моего таинственного исчезновения Антон непременно будет меня разыскивать. Уверен на все сто, что именно так и случится. И не стоит впутывать бедную девушку в бандитские разборки. Ребята у Антона недалекие и церемониться с Татьяной не станут, не смотря на то, что она ни сном ни духом не будет знать, куда я так внезапно подевался. Прикатят сюда и недолго думая вытряхнут из девушки душу. А бездыханное тело с роскошными сиськами в Яузу скинут, благо до нашей речки-говнотечки отсюда рукой подать. Нет, Татьяна – не вариант.

Ладно, что-нибудь придумаю. А не придумаю – ну и черт с ней, с квартирой.

Я прикрутил краны. Вытерся. Посмотрел в зеркало на свое отражение.

Я выглядел ровнехонько на паспортный возраст, на свои тридцать шесть. Хороший возраст. Переломный и опасный, если верить всяким гороскопам, врачам и гадалкам. Надеюсь, я его переживу. Это я так себя подбадривал, подкручивал, заводил на работу, потому что на самом деле на душе у меня была жуткая тоска. Не с похмелья, нет. Просто так. Последнее время – одна тоска. Видно, возраст все же дает себя знать. Или просто я устал от своей безалаберной, одинокой и, в общем-то никому не нужной жизни.

Ох, бедный я, бедный мальчонка!

Я усмехнулся и смахнул со лба мокрые волосы. Сам себя не пожалеешь – никто не пожалеет. Потер отросшую за ночь щетину. Вынул из шкафчика одеколон. Любимый "Самарканд". Оттуда же выудил и электробритву – "Браун" на батарейках. Но бриться не стал – еще успеется. Приведу себя в порядок позже, в дороге, после того, как заберу машину у Антона. Я сложил бритвенные принадлежности в несессер и с ним в руке, словно Меркурий с пальмовой ветвью, голышом прошел в комнату – мириться.

Но Татьяны в комнате уже не было. И одежды татьяниной – тоже. Видать, обиделась до смерти гордая дворянская девушка на хама чумазого и ушла. Ну и черт с ней.

Я запихнул несессер в сумку. Потом залез на тренажер и с четверть часа до изнеможения качался, выбивая из себя остатки похмелья. Снова принял душ, уже ледяной, и быстро оделся: "рэнглер", футболка, легкая джинсовая куртка и высокие поношенные ботинки из свиной кожи – я их всегда надеваю в такие поездки. Подозреваю, что они приносят мне удачу. Тьфу-тьфу, чтобы не сглазить.

Я покопался на нижней полке шкафа и вытащил из-под кучи грязного белья картонную коробку, содержимое которой, не дай Бог, понадобится мне в этой поездке: в коробке лежал завернутый в промасленную тряпку идеально вычищенный "макаров", разрешение на него, две запасные обоймы и кобура.

Надел кобуру под джинсовую куртку на поясной ремень, запихнул в нее "макарова" и обоймы. Кобура была совершенно не видна под курткой, нигде не выпирала и не мешала мне. Я уже давно с ней свыкся. А когда я повернулся к шкафу, чтобы закрыть дверцы, то увидел на зеркале крупные печатные буквы, выведенные темно-красной помадой: "Ну и гаденыш же ты, Ловкач!!!"

И чуть ниже: "Люблю. Леннон".

Вот так.

Я стоял и бесстрастно смотрел на надпись. На последние слова мне было наплевать. Абсолютно.

* * *

Я проветрил комнату и на скорую руку прибрался: сложил постель, выкинул в мусоропровод объедки и пустые бутылки, а грязную посуду отнес на кухню и грудой свалил в умывальник. По приезде вымою, если она мне, конечно, еще понадобятся.

Уже одетый, я сидел на кухне и пил крепкий пустой чай с сахаром. Не люблю есть рано утром. Попозже, часов в одиннадцать – другое дело.

По-прежнему шел нескончаемый дождь. Радио бормотало веселую детскую песню про синий вагон. Хорошо хоть, что не про столыпинский.

Окно кухни выходило в полутемный квадратный двор-колодец, в котором прошло все мое детство и часть юности. Потом я отсюда ушел. Сначала в институт, потом в армию, на войну. Потом, вернувшись из Афгана, я снова пошел в институт. Из этого же дома.

Так продолжалось до тех пор, пока на последнем курсе, в окружении беззаботных салаг, никогда не нюхавших пороха и относившихся ко мне, студенту-перестарку с недоуменным уважением, я не понял, что впереди меня ждут неизбежные копейки в каком-нибудь засиженном мухами НИИ и тоска смертная. Или, в лучшем случае, до конца своих дней – геологоразведочная партия, алкаши-работяги, гнус, молоток и море спирта. Прекрасная перспектива, что и говорить. Тогда я плюнул на все, институт снова бросил и завербовался в не менеесолнечную, чем Якутия, республику Коми. Шофером, не геологом. Потом меня безостановочно таскало и мотало по стране и за ее пределами, пока однажды в Богом забытом приисковом поселке на берегу Алдана меня не разыскала срочная телеграмма от отца – короткие режущие строчки: мама умерла, приезжай, похороны пятницу. Я несся на перекладных, матерясь и размахивая перед пьяными начальниками маленьких таежных аэропортов измятой телеграммой, менял самолеты и часовые пояса – и все равно опоздал, сукин сын – прилетел лишь на следующий день после похорон. А спустя пол-года и отец отправился следом за мамой к горним вершинам, где нет печали и сумрачной тоски, – той отвратительной тоски, что гложет меня и гложет.

На окне кухни висели пыльные зеленые шторы. Зеленоватый отсвет падал на белый кафель и на факсимильную репродукцию в деревянной рамочке, висевшую над кухонным столом прямо передо мной. Репродукцию повесил еще отец. Когда-то давным-давно, в другой моей жизни.

Это был китайский рисунок тушью: одинокий согбенный путник, пробирающийся по тропинке над пропастью среди уходящих в облака горных вершин.

Рядом с репродукцией болтался на гвоздике пожелтевший лист плотной мелованой бумаги. На нем моей рукой, в несколько кривоватых столбиков были написаны трехзначные и четырехзначные числа. Некоторые были зачеркнуты. Рядом висела привязанная за ниточку шариковая ручка.

Я, помедлив, протянул руку и одним рывком содрал листок. Так же сдернул ручку. Не висеть ей больше на этой стене. Приписал под крайним правым столбиком сначала единицу с тремя нолями, а под ней пятерку с двумя такими же нолями – мой гонорар за будущую поездку. И подвел жирную итоговую черту.

Считал я недолго, потому что и так достаточно хорошо помнил предварительную цифру. Это те деньги, которые лежат у меня в банке. Здесь, в России. Серьезный, солидный банк, в котором я открыл счет по совету Антона. Он сказал, что сам держит в этом банке кое-какие деньги. А я подозреваю, что немалая часть акций этого банка также принадлежит Антону. Либо он его по-просту контролирует, как контролируют бандиты минимум половину московских банков. Проценты в этом банке платят не сверхвысокие, но стабильность важнее. Кстати, вот еще проблема – деньги лежат у меня на срочном вкладе, а их надо будет резко вынимать перед тем, как исчезнуть. Что-то я на этом потеряю, конечно. Но самое главное, обойтись без лишнего шума, чтобы Антон ничего не узнал. Иначе я погорю. Ладно, это я как следует обмозгую попозже.

Я закончил подсчеты. В общей сложности, учитывая мой гонорар за эту, надеюсь, последнюю ездку, получилось не очень-то и мало – семнадцать тысяч двести долларов. Хотя с какой стороны посмотреть. Можно сказать, что не очень-то и густо, учитывая количество ездок и время, которое я работаю на Антона. Но надо не забывать, что в окрестностях Гётеборга меня ждет маленький домик с большим участком, купленный через надежное подставное лицо на мое имя. Дом съел добрых две трети моих денег, заработанных у Антона. И к этому надо еще присовокупить почти двадцать тысяч долларов, лежащие на счету в банке там же, в Швеции. На первое время мне вполне хватит. А там посмотрим. Глядишь – и вид на жительство подоспеет. Доллары – они и в Швеции доллары.

Я чиркнул спичкой и поджег листок. Его стало быстро пожирать жадное желтое пламя. Я бросил листок в пепельницу и подождал, пока он не сгорит дотла. Все. Подсчеты, судя по всему, больше не потребуюся.

Я взял с полки пачку "Кэмела", распечатал ее и закурил первую за день сигарету. И долго-долго смотрел на рисунок. Наверное, не зря когда-то отец повесил его здесь. Что-то ведь он имел в виду?

Но вот что?..

* * *

Машину свою, подержанный, но в отличном состоянии "джип-чероки" девяносто третьего года выпуска, который, кстати, со скидкой устроил мне все тот же Анон, я, как обычно, не стал забирать из гаража. Гараж находится во дворе моего дома. Но дело не в этом. Я никогда не езжу к Антону за очередной перегоняемой тачкой на своей машине. Ведь из поездок – я всегда домой. Поэтому я нанял такси.

Я сидел на заднем сиденье "волги", курил и молча смотрел в окно. Машина подъехала к развилке дороги.

– Вот здесь остановите, – велел я таксисту.

Заскрипели тормоза, старую развалюху чуть не занесло на мокром асфальте, когда таксист резко прижал машину к обочине дороги. Я сунул ему деньги и, не дослушав слов благодарности за щедрые чаевые, вылез из машины. Подождал, пока "волга", стреляя раздолбанным глушителем, развернется на узкой дороге и уедет. И только тогда зашагал от развилки направо. Я не хотел, чтобы шофер такси увидел, в какую именно сторону я пошел.

Я прошел мимо постамента со здоровенным гипсовым лосем. Впереди показался небольшой мостик через неширокую лесную речушку. Я направился к мостику, держа в руке спортивную сумку с дорожным барахлом. По-прежнему моросил нудный мелкий дождь. Было холодно. Я поднял воротник своей кожаной пилотской куртки, которую одел поверх джинсовой. Где-то далеко, в лесу, настырно куковала кукушка. Если ей верить, скорая кончина мне не грозит.

Я миновал мостик и пошел по заасфальтированной подъездной дороге к воротам в ограде из частой металлической сетки, выкрашенной в белый цвет. У ворот, возле кирпичной будки меня уже поджидали двое охранников. А за воротами дорога убегала на пригорок, к огромному белому особняку под плоской крышей, в котором и жил мой бывший товарищ по институтской учебе.

Этих двоих антоновых охранников я знал в лицо. Они, судя по всему, тоже меня помнили: не стали задавать никаких вопросов, открыли калитку и один из них лениво махнул мне рукой. А может быть, им заранее дали из дома команду меня беспрепятственно пропустить. Так же молча я помахал им в ответ и пошел по дорожке к дому.

На широком мраморном крыльце меня встретил еще один неулыбчивый охранник, здоровенный малый со сплющенным носом и ушами, очень похожими на листья капусты, которые злобно погрызли гусеницы. Мы прошли в гигантский вестибюль, где я без лишних напоминаний отдал ему своего "макарова". Но он все равно обыскал меня. Так было всегда и я ничуть на него не обижался: у каждого своя работа – у него своя, у меня своя. Ведь в случае чего именно ему Антон голову оторвет. В прямом смысле и без лишних разговоров. К тому же, насколько я знаю, в этом доме обыскивали всех без исключения. По крайней мере на моей памяти. Потом охранник через не менее огромную, чем вестибюль, гостиную, провел меня в каминную. Именно там меня обычно и инструктировали. Помощники Антона.

* * *

Я молчал.

На старинный инструктированный перламутром столик легла пластиковая папка с документами.

– Все, как обычно. Техпаспорт, справка купли-продажи, доверенность на твое имя, – сказал Антон.

Вальяжно развалившись, он полулежал напротив меня в глубоком кожаном кресле, курил свои неизменные коричневые сигареты. Умные синие глаза поблескивали за чуть затененными стеклами очков. Очки, честно говоря, меня слегка удивили. Раньше я никогда его в очках не видел. И потом, хотя Антон выглядел расслабленно, все равно в нем чувствовалась некая напряженность. Не свойственная ему.

Дело происходило в левом крыле его особняка, в большой каминной комнате. По застекленному потолку часто стучали капли дождя. В камине уютно потрескивали горящие поленья. Кроме меня и Антона в каминной было еще двое.

За спиной Антона, сутулясь, примостился на краешке другого кресла его постоянный телохранитель. Рыжий, тот самый, который мне сегодня звонил. У него действительно огненно-рыжая, короткая шевелюра. Рыжему слегка за тридцатник, верный антонов пес: скажи он ему – прыгай в горящий камин и ори от радости – Рыжий, не раздумывая, прыгнет. И заорет. Преданная псина килограммов под сто весом. Помнится, кто-то однажды шепнул мне на ушко, что Антон спас его от вышки, а потом и вообще вытащил из тюрьмы. Настоящего имени Рыжего я не знал.

Второй парень пристроился на пухлом диване, в углу, возле застекленной стойки с дорогими охотничьими ружьями. Парень был в костюме-тройке и дорогом галстуке. Он листал иллюстрированный журнал, время от времени искоса поглядывая в нашу сторону. Парня – блондина с ухоженной шевелюрой, если мне не изменяет память, звали Женя. Интеллигентного вида, да и костюм на нем хорошо сидит. И галстук подобран со вкусом. У Антона он занимался вроде как чисто финансовыми делами. Один из его заместителей. Никакого отношения к перегонам машин он не имел, насколько я знаю, и мне было совершенно непонятно, почему он тут сидит.

Мне вообще многое было непонятно. И многое сейчас меня настораживало. Обычно все происходило более буднично, что ли. Я приезжал, быстро получал документы, кто-нибудь из антоновых людей коротко, в пяти-шести фразах, инструктировал. Потом я садился в машину и уезжал. И кстати: меня всегда заранее, дня за три предупреждали о поездке. Сегодняшний утренний звонок – это что-то новое. И Антон какой-то не такой, и Женя здесь зачем-то ошивается. И почему Антон лично занимается инструктажем?

Не нравилось мне все это. Очень не нравилось.

Я вытряхнул бумаги из папки, стал просматривать – внимательно, как никогда. Документы были в полном порядке. Просмотрев, я снова засунул бумаги в папку. Женя внезапно поднялся и подошел ко мне. Бросил на столик рядом с папкой незапечатанный узкий конверт. Это тоже было непривычно: раньше он лично денег мне никогда не передавал.

– Пятьсот на дорожные расходы. Пятьсот – аванс, – быстро проговорил Женя. Он чуть-чуть заикался.

Я вытащил деньги из конверта и внимательно их пересчитал. Половина была стодолларовыми купюрами, половина – более мелкими, двадцатками. Это хорошо. С мелкими всегда меньше мороки при обмене. Все было, как обычно – и в то же время как-то не так.

– Балабуха будет ждать тебя завтра, у себя дома, начиная с пятнадцати часов. По приезде позвонишь ему, телефон его ты знаешь. Отдашь машину из рук в руки – и тут же назад. Ты меня понял? – спросил Антон.

– Понял, понял, – ответил я, запихивая деньги обратно в конверт. – Не в первый раз, Антон. Я же у него был.

– В прошлый раз ты передавал машину не самому Балабухе, – уточнил Антон.

Он был прав. Но тем не менее Балабуху-то в лицо я знал.

Сбоку в стене бесшумно открылась дверь, и в комнату вплыла розовая старушка с подносом в руках. На подносе стоял кофейник и чашки. Я обалдел: это еще что за божий одуванчик?! И что она делает здесь, у Антона?

– Кофе, Антошенька, – лучезарно улыбаясь, объявила старушка и поставила поднос перед Антоном. – Крекеры принести?..

– Спасибо, бабуля, не надо, – сказал Антон.

Я чуть не рухнул с кресла. Это надо же, бабушка! Я как-то раньше не задумывался над тем, что у Антона тоже может быть родня, как у всякого обыкновенного человека.

Антон сделал мне приглашающий жест:

– Угощайся.

Я налил кофе в миниатюрную чашку. Антон подождал, пока старушка покинет комнату, и снова завел ту же шарманку:

– Отдашь Балабухе машину и все документы. Он тебе – билет на самолет. Как только отдашь, сразу мне позвонишь. Прямо из Сочи. Сюда. Понял? Ты меня понял?

При этом у него был очень серьезный, даже чересчур, на мой взгляд, серьезный вид. Но я же не мальчик. И не в первый раз еду. К этому самому Балабухе. Тот еще бандит, кстати, если припомнить его рожу. Мне уже стало все это надоедать. Поэтому в ответ я лишь мрачно буркнул:

– Да понял я все.

Антон медленно отставил в сторону чашку с кофе. Так же неторопливо снял очки. Внимательно посмотрел на меня.

– Можешь не волноваться. Машина абсолютно чистая, – вдруг сказал он. – Пригнана на прошлой неделе из Швеции.

Меня прошиб холодный пот. Во-первых, Антон никогда со мной не разговаривал на эту тему – о чистых машинах. И второе: почему он сказал про Швецию? Случайно? Или это намек на то, что он каким-то невероятным образом узнал про мои планы и рекомендует не рыпаться? Как мне реагировать на его слова?

Я не знал, что и подумать.

Надеюсь, что на лице моем все это никак не отразилось. Я пожал плечами:

– Это меня не интересует. Мое дело – доставить машину клиенту в целости и сохранности.

Антон по-прежнему не сводил с меня глаз. И вдруг широко, обаятельно, как он умеет, улыбнулся.

– Что-нибудь случилось, Саша? – спросил он. Тон у него был сочувственно-доброжелательный. Этакий заботливый старинный приятель.

– Ничего не случилось. Все нормально, Антон.

Я ответил ему быстро. Даже чересчур быстро. Он продолжал сверлить меня взглядом.

– Нельзя же так переживать по пустякам, Саша, – сказал Антон. – Надо циничней к жизни относиться.

– Куда уж циничней, – усмехнулся я.

– Тогда в чем дело?

– Да так. Ни в чем.

– А что же ты такой мрачный?.. Устал?..

– Да нет… Погода, наверное, просто такая.

– Погода?

– Да.

– Погода отличная. Что может быть лучше плохой погоды, – задумчиво процитировал Антон. – Вот вернешься – мы с тобой на охоту съездим.

– Ты же знаешь, я не охотник, Антон, – сказал я.

– Ну да, ты у нас вольный стрелок.

Антон засмеялся, не спуская с меня глаз. Ни Женя, ни Рыжий даже не улыбнулись.

– Съездим, обязательно съездим, – повторил Антон. – На кабана. Отдохнем. Проветримся. Заодно и о твоем будущем поговорим. Есть неплохие идеи… Ты ведь не собираешься всю жизнь машины гонять?

– Меня пока что устраивает, – сказал я.

– Ой ли? – с интересом посмотрел на меня Антон. – А ведь раньше ты мне совсем другое говорил.

Я при всем желании не мог припомнить никакой беседы о своих планах. Не было этого никогда, клянусь; он просто брал меня на пушку. Но вместо возражений я предпочел благоразумно согласиться:

– Ну, вообще-то говорил.

– Вот видишь, Саша. Я, как всегда, прав. Так что поскорей возвращайся – и поболтаем. Bueno, amigo? – перешел он на язык своей матери.

– Хорошо, – согласился я.

 

Глава 5. ВЗГЛЯД СО СТОРОНЫ.

Антонова резиденция стояла на склоне невысокого холма и с левой стороны, из-за разницы высот, первый этаж становился вторым. А под ним располагался уже знакомый Ловкачеву гараж на добрых полтора десятка машин. Перед гаражом была большая забетонированная площадка, частично прикрытая навесом, составляющим галерею, идущую вокруг дома. На площадке мокла под дождем длинная фура – "мерседес".

Охранник в вестибюле вернул Ловкачеву "макарова". Ловкачев сунул его в поясную кобуру и следом за Антоном вышел из дома. Вместе с ними шли Женя и Рыжий. Под усилившимся дождем они направились к гаражу. Ловкачев слегка удивился, почему Антон пошел именно так: ведь внутри дома был отдельный внутренний коридор с лестницей, выводившей прямо в гараж. Рыжий нес раскрытый зонтик, заботливо прикрывая Антона от дождя.

Один из боксов гаража был открыт, и едва они к нему подошли, как из бокса выкатила машина и остановилась рядом с Антоном. Из нее вылез совершенно незнакомый Ловкачеву кудрявый толстячок в чистеньком комбинезоне и выжидательно остановился чуть в стороне, не сводя преданного взгляда с Антона. На проливной дождь он не обращал ни малейшего внимания. Антон сделал нетерпеливый жест рукой, и толстячок, сунув Ловкачеву ключи от машины, потрусил в гараж.

Ловкачев оглядел машину.

Это было несколько не то, что он ожидал увидеть, услышав от Антона по телефону про "первую категорию": всего лишь навсего пятьсот двадцатая "БМВ" цвета "золотистый металлик". Судя по модели, ей было лет восемь-десять. Хотя Ловкачев был вынужден признать, что даже на первый взгляд машина была в очень хорошем состоянии. Он знал эту модель: инжекторная, пятиступенчатая коробка передач, независимая подвеска. Вполне подходящая машина для наших отечественных дорог.

– Разочарован, Саша? – легко улыбнулся Антон, заметив недоумение на лице Ловкачева. – А напрасно. Отличная машина, гаражная. По шведскому счетчику прошла семьдесят тысяч. Но потом был капремонт двигателя и ходовой. В общем, я думаю, наш сочинский друг будет доволен. Именно такую он и хотел.

В машинах, надо отдать ему должное, Антон разбирался вполне профессионально,

– Почему разочарован, отнюдь нет, – пожал Ловкачев плечами. – Просто ты говорил про первую категорию, вот я и настроился. А так машина действительно приличная. Впрочем, мне все равно.

Ловкачев подошел к машине, постучал по в меру накачанным шинам. Открыл мягко чавкнувший багажник. В нем лежал ящик с инструментами, запаска. Стояли две полные бензина, – Ловкачев качнул одну, – канистры.

– А это зачем? – спросил он.

– На всякий случай. Что-то последнее время перебои с бензином на этой трассе, – сказал молчавший до этого Женя.

Ловкачев открыл дверцу, бросил на правое переднее сиденье сумку и папку с документами.

– Ну, все, – сказал он.

– Все будет, когда вернешься, – улыбнулся Антон. – Давай, давай, Саша. Время не ждет…

Ловкачев, ни с кем не прощаясь, сел за руль и захлопнул дверцу. "БМВ" плавно развернулась, и, вздымая веер брызг, набирая скорость, поехала к уже раскрывающимся воротам в металлической ограде. За задним стеклом машины виднелся транзитный номер.

Антон задумчиво смотрел вслед машине.

– А он это…точно ничего не знает? – спросил негромко Рыжий. Спросил с запинкой, словно извиняясь за свой вопрос.

– Знает – не знает… Какая, к чертям, разница. Главное – делает, – спокойно сказал Антон.

– Не знает, – уверенно сказал блондин Женя.

Антон внимательно посмотрел на него.

– Тем не менее, проследите за всем, как я и говорил.

– Уже сделано, не волнуйся, – сказал Женя.

– А я не волнуюсь, – резко оборвал его Антон. – Это тебе, Женечка, волноваться надо. За собственную задницу.

 

Глава 6. НАВЕРНОЕ, НЕ СТОИТ ДЕЛАТЬ ЛЮДЯМ ДОБРА.

К десяти часам утра я уже миновал Серпухов и машина ровно шла в сторону Тулы. Я не очень-то гнал – утро, мокрая трасса, хотя дождь слегка и поутих. К тому же все еще давали себя знать последствия сегодняшней ночной выпивки. Поэтому я не выжимал из мощного мотора машины больше девяноста-девяноста пяти.

Щетки размеренно смахивали с ветрового стекла мелкую дождевую пыль. Я ехал и размышлял о сегодняшнем разговоре с Антоном. Очень он мне не понравился. И упоминания о Швеции, и приглашении на охоту, и реплика про "чистую" машину. У меня даже мелькнула мысль, что надо наплевать на Антона и свалить прямо сегодня. Но это было нереально. К тому же не исключено, что я все попросту напридумывал и мои страхи напрасны. Ладно, поживем – увидим. Пока что мне предстояла тяжелая поездка, вот о ней и надо было думать.

Движение спало, трасса была почти пустынна. Она волнами перетекала по холмам с севера на юг, туда, куда мне и надо было. Я правой рукой достал из сумки бритву и принялся бриться, поглядывая в зеркало и придерживая руль левой рукой. "БМВ" слетела с гребня трассы. Я обогнал пару грузовиков, за ними – рейсовый автобус "Москва – Тула", набитый пассажирами и сумками. Машина нырнула в широкую ложбину. Потом я легко обошел длинную колбасу плодоовощного рефрижератора.

Впереди, на обочине, перед уныло поникшими деревьями я внезапно увидел одинокую фигурку. Она маячила с поднятой рукой. Я и не думал останавливаться: Антон меня неоднократно предупреждал, чтобы я ни при каких обстоятельствах не брал случайных попутчиков. И я не собирался нарушать жесткое правило. Скорость я тоже не сбавил. Сквозь редкую сетку дождя я успел разглядеть совсем молоденькую девушку в бейсболке и черных очках на пол-лица. О том, что это девушка, я скорее догадался – мешковатая, защитного цвета куртка почти скрывала фигуру. На плече у нее висел белый рюкзачок. Девушка промелькнула и осталась позади.

В зеркало заднего обзора я увидел, как девушка погрозила вслед моей машине кулаком и что-то яростно заорала. Явно ругательства. Я усмехнулся.

Оказывается, вот что она проорала:

– Чтоб ты гробанулся, пижон вонючий!

Как выяснилось в дальнейшем, она почти попала в точку.

Хотя, разумеется, в тот момент я не мог всего этого услышать.

Последнее, что я увидел в зеркало: девушка присела на покосившийся столбик ограждения.

Впереди моей "БМВ" замаячил замызганный хвост прицепа. Грузовик шел порожняком, и прицеп болтало чуть ли не по всей ширине полосы. Естественно, этот сукин сын не желал прижиматься к обочине. Пристроился почти посреди дороги и на всех ему было начхать. Двухполосная трасса уже пошла вверх.

Я помигал дальним светом, потом посигналил – никакого эффекта. Я чертыхнулся сквозь зубы, вывернул руль влево и резко повел "БМВ" на обгон.

И тут, как в дурном сне, я увидел, что сверху по дороге, под уклон, обгоняя идущий по встречной полосе "Икарус", вырастая на глазах, несется прямо мне в лоб тяжело груженый самосвал. Он, идиот, к тому же включил дальний свет и отчаянно сигналил. Может быть, у него отказали тормоза, или водила просто был пьян в дымину, не знаю. И не узнаю никогда. Но в тот момент мне было не до размышлений. И действовал я чисто автоматически.

Бритва вывалилась из руки. Тормозить было поздно. Влево уходить – некуда. Тогда я впилился бы в "Икарус".

В общем, чего тут говорить. Только каким-то чудом я успел уйти от лобового столкновения с самосвалом. Меня выручил Господь Бог и мощный двигатель моей немецкой машины. Я буквально вдавил педаль газа в пол и все-таки успел обогнать грузовик, который оказался ко всем несчастьям аж с двумя прицепами. Рванул руль и сумел уйти вправо почти что перед бампером этого психа. Сбоку заревело, загудело, засверкало и буквально в нескольких сантиметрах от крыла моей машины промахнула тупая морда самосвала.

Метров через сто я сбросил скорость, затормозил и остановился у обочины. Заглушил двигатель и вылез из машины.

Колени у меня дрожали, и руки дрожали. И всего меня трясло мелкой противной дрожью.

Я присел на горячий капот "БМВ". Мимо, натужно завывая двигателем, прогрохотал злосчастный грузовик с двумя прицепами. Перепуганный водитель что-то невнятно орал, размахивая за стеклом рукой.

Негнущимися пальцами я выковырнул из бокового кармана куртки сигареты. Хотел было закурить. Но не смог вытащить сигарету из пачки – пальцы меня не слушались.

За моей спиной раздался протяжный гудок.

Я обернулся.

Со стороны Москвы приближался плодоовощной рефрижератор. Проезжая мимо меня, он слегка сбавил скорость. Из открытого окна высунулась давешняя девушка в бейсболке и защитной куртке. Она смеялась и кричала мне что-то, непонятное в реве двигателя, но явно обидное. И прощально махала рукой с зажатыми в ней черными очками.

Я поглядел ей вслед. Мне было совсем не до смеха. Рефрижератор, завывая, выплюнул из выхлопной трубы облако черного вонючего дыма и ушел по трассе за взгорок.

Все-таки я сумел достать из пачки сигарету и прикурить.

Сидел, вдыхал теплый горьковатый дым и смотрел на грустные черные поля, бесконечной чередой уплывающие к горизонту. Мыслей у меня в голове не было. Никаких. Полная пустота.

– Миллион! Миллион! Миллион алых роз! Из окна, из окна! Видишь ты! – завопил внезапно чей-то веселый голос.

В гору, отчаянно крутя педалями, поднимался велосипедист – немолодой уже почтальон в брезентовом дождевике с поднятым капюшоном. Через плечо у почтальона висела толстая сумка, из которой выглядывали намокшие края газет. Отчаянно перевирая слова, он во все горло орал шлягер всех времен и народов. На лице у почтальона лежала печать легкого безумия. Или мне это только показалось? А может быть, во всем была виновата плохая погода?..

Проезжая мимо моей машины, он с весьма серьезным видом показал левой рукой, что идет на обгон.

Весьма предусмотрительный водитель, чего, к сожалению, нельзя сказать обо мне.

* * *

Около полудня, благополучно проскочив Тулу, я свернул чуть в сторону с автострады и подъехал к небольшому уютному кафетерию с чисто вымытыми окнами во всю стену.

Когда-то здесь была обычная придорожная забегаловка для дальнобоев – кривоногие столики, тошнотворный запах пригоревших беляшей, хамоватые толстозадые девки на раздаче. Но года полтора назад работавший здесь с незапамятных времен повар-татарин, толстый хитроглазый мужик, по-тихому то ли купил эту забегаловку, то ли приватизировал. Но суть не в этом, а в том, что он стал ее полновластным хозяином. Первым делом татарин поменял название. Теперь забегаловка гордо именовалась "Трактир у Насти". Кто такая Настя – не знал никто. Впрочем, татарин, надо ему отдать должное, на этом не остановился. Не постоял за ценой и быстро сделал капитальный ремонт. Поставил в забегаловке всякие кухонные автоматы. Потом разогнал почти весь персонал, оставив лишь пару прежних работников и набрал новых местных девушек – вежливых, шустрых и улыбчивых. И теперь в "Трактире у Насти" стали вполне прилично кормить. Правда, и цены здесь выросли соответственно. Но от посетителей отбою не было. Во время своих южных вояжей я непременно здесь останавливался пообедать.

В поле за кафетерием копошились черные фигурки – очередная операция по спасению урожая капусты. Возле трассы примостилось на ящиках несколько бабок с овощами на продажу. Они терпеливо мокли под дождем. По трассе со свистом промахивали редкие машины. Было ветрено и сумрачно.

На стоянке возле кафетерия приткнулась старенькая "шестерка" с харьковскими номерами и – к моему удивлению, – уже знакомый мне плодоовощной рефрижератор. "Где-то сейчас развеселая девица в бейсболке?" – мелькнула и тут же исчезла короткая мысль. Я сунул под мышку термос, запер машину и пошел ко входу в преображенный кафетерий.

В чистеньком небольшом зале на восемь столиков было почти пусто. Время, когда кафетерий заполняют громкогласные веселые шоферюги-дальнобойщики, еще не наступило. Чинно обедали молодые родители с двумя детишками. В углу шумно молотил суп старичок в ватнике и облезлой ушанке: татарин помимо всего прочего еще и занимался благотворительностью – подкармливал стариков-пенсионеров из соседнего обнищавшего совхоза. Совхоз за это поставлял ему по дешевке овощи – татарин своего не упускал.

Откуда я все это знал? Чуть позже станет понятно.

А вот за столиком у окна я увидел двоих парней – судя по виду, водителей рефрижератора. Парням лет по двадцать пять. Широкоплечие, белозубые малые. И одеты вполне прилично, хотя и с явным подражанием любимым американским водилам из бесчисленных боевиков. Они уже закончили обедать, попивали из банок "кока-колу", курили и что-то оживленно рассказывали третьему, сидящему за их столом. Когда я вошел, они лишь мельком на меня посмотрели и тут же вернулись к разговору. Третьим за их столиком, к моему удивлению, оказалась та самая девушка в защитной куртке. Бейсболку она сняла. Девушка сидела ко мне боком и я мельком увидел только ее профиль. Ей было что-то около двадцати – она оказалась старше, чем мне показалось в первый раз, на дороге. На спинке ее стула висел белый рюкзак. Девушка сидела молча и в позе ее было какое-то напряжение. Хотя, возможно, мне это показалось.

Я подошел к раздаче.

– Ой, Игорек, здравствуй, – заулыбалась стоящая за стойкой молодая пышногрудая женщина. У было приветливое русопятое лицо. – Что-то давненько тебя не было видно. Куда запропастился?

– Да все перегоны в другую сторону, – я ответно улыбнулся и поставил на стойку термос. – Кофе есть?

– Для тебя, любимый, всегда есть, – женщина взяла со стойки термос. – Есть будешь?

– Конечно.

– Как обычно?

Я кивнул.

В "Трактире у Насти" меня знали как "Сонькиного Игорька из Москвы". Потому что молодую женщину за стойкой звали Соня. Она была здесь полновластной хозяйкой сразу после татарина. С того самого дня, как мы с ней случайно разговорились, я решил не называть ей своего настоящего имени. Ни к чему лишний раз светиться. И ничего конкретного про свою работу и жизнь я Соне не рассказывал. Даже когда она однажды весьма настойчиво стала выпытывать. Из чисто женского любопытства.

Дело было в начале прошлого лета. Я гнал очередного антонова "мерина" опять же на юг, выехал из Москвы под вечер. И когда я сюда ввалился, они уже закрывались. Я был голодный и злой, потому что Антон сдернул меня совершенно неожиданно и впереди светила бессонная ночь за рулем. В кафетерии оставались только Соня и старушенция-уборщица, возившая мокрой тряпкой по линолеуму. К тому времени я здесь уже примелькался, и Соня меня заприметила. Вернее, как потом выяснилось, положила на меня глаз. Поэтому она выставила вон не меня, а старуху. Закрыла изнутри дверь, задернула шторы на окнах и начала метать тарелки на стол.

Я-то был за рулем, а вот Соня маханула пару добрых стопок водочки. Мы с ней, естественно, познакомились, потом беседа наша приняла еще более доверительный характер, и в конце концов мы продолжили ее на мягком диване в уютном кабинете так удачно отсутствующего хозяина-татарина.

Соня оказалась девушкой умелой и очень темпераментной. Так что, когда спустя пару часов я на подгибающихся ногах вывалился из кафетерия и уселся за руль, то долго не мог попасть ключом в замок зажигания – руки тряслись.

Вот тогда она с ходу начала выпытывать – что, да как, да где. Я отделался незначащими фразами и так толком ничего ей и не рассказал.

Теперь мы с ней занимались любовью всякий раз, когда меня заносило в "Трактир у Насти" в ее смену. Обычно я обедал, потом она отпрашивалась на часок, и мы ехали к ней домой, в поселок, расположенный километрах в пяти от забегаловки. Соня жила в старом деревянном доме, одна. Каждый раз, когда мы подкатывали к ее развалюхе на каком-нибудь шикарном "мерседесе" или "саабе", соседские бабки-тетки едва не вываливались с досады из окон. На мой вопрос – а не повредит ли ей эдакая наглая демонстрация, Соня пренебрежительно отмахнулась:

– Да пусть хоть до смерти обзавидуются, дуры немытые.

Я думаю, Соне страшно нравилось иметь крутого любовника-москвича, то и дело меняющего машины. Это тешило ее женское самолюбие и давало повод свысока смотреть на деревенских соседей. К тому же, подозреваю, что она принимала меня за элементарного бандита, потому что однажды случайно увидела моего "макарова". Я объяснил, что у меня официальное разрешение на ношение оружия, и вообще весьма секретная работа, но она явно не поверила. Ну и Бог с ней. Так вот, у нее дома мы весьма приятно проводили время, а потом я отвозил ее обратно на работу. Либо, если я приезжал ближе к вечеру, нам опять же верно служил татарский диванчик.

Я ей никогда из Москвы не звонил. И номера своего домашнего телефона я ей не давал. Ни к чему.

И меня, и Соню эти необременительные залетные отношения вполне устраивали. И сама она мне нравилась. Правда, однажды она обмолвилась, что собирается поехать за покупками в Москву. Но я сделал вид, что намека не понял, и тема не получила развития. Да и Соня к ней больше не возвращалась – она обладала природной, чисто крестьянской рассудительностью и сметкой. И быстро поняла, что ни к чему осложнять наши отношения. И мы к обоюдному удовольствию продолжали регулярно встречаться во время моих заездов. И сейчас я ехал, заранее зная, что будет, если Соня сегодня работает.

Соня поставила на поднос салат, благоухающий чесноком борщ, жареное мясо и стакан с вишневым компотом. За ее спиной, в глубине чистенькой кухни возились две молодые женщины-поварихи. Поглядывали в нашу сторону, хихикая и переговариваясь. Знамо дело, о чем. Об энтом, об самом.

– Не женился еще? – хитро прищурилась Соня.

– Да нет. Все жду, когда ты согласишься за меня замуж выйти, – ответил я громко, специально, чтобы услышали молодухи на кухне.

Они услышали, захихикали громче. Каждый раз, когда я сюда заезжал, мы обменивались с Соней этими репликами. Они стали чем-то вроде традиционного приветствия.

– Да я хоть сейчас, – довольно засмеялась Соня. – Только позови. Я ведь такая – сразу прибегу.

Она быстро простучала по клавишам калькулятора. Назвала сумму. Я полез в карман куртки за бумажником.

Как-то раз я совершенно случайно обнаружил, что Соня всегда занижает сумму, которую я должен заплатить за обед. Где-то почти вполовину. Делала она это, естественно, за счет других посетителей, которых безбожно обсчитывала. И в накладе никогда не оставалась. Но такой своеобразный знак внимания был мне приятен. И я не стал раскрывать ее маленькую хитрость. Сделал вид, что ни о чем не догадываюсь. Пусть и дальше чувствует себя благодетельницей.

Я положил деньги на прилавок. Она небрежно смахнула их в ящик. Оперлась аппетитным белым локтем на стойку.

– Пиво баночное кончается. Да и сигарет импортных маловато осталось, – доверительно сообщила мне Соня, кося глазом чуть в сторону. – Вот хозяин наш и поехал в Тулу. Не раньше трех вернется.

– Вот как? Неужели не успеем? – улыбнулся я.

Она негромко засмеялась, очень трогательно, совершенно по-деревенски прикрывая ладошкой рот с безупречно белыми зубами.

– Про кофе не забудь, – сказала она мне. – Я жду.

Я с подносом в руках прошел в угол к свободному столику и сел спиной к парням и девушке. В зеркале, висящем на стене передо мной, отражались посетители. Я неторопливо принялся за еду.

В зеркало было видно, как парни что-то негромко, но весьма настойчиво говорят девушке. Она отрицательно замотала головой. Один парень, пониже ростом, захохотал. Второй, высокий, с красным в цветочек бандано, повязанном на голове, положил руку на плечо девушке. Девушка резко сбросила его руку. Попыталась было встать. Высокий ловко поймал ее за рукав и рывком посадил на место. Первый, низенький, перетянулся через стол, взял ее рюкзак и положил рядом с собой. Заговорил, показывая за окно. Кру-утые ребята. Аж страшно становится.

Все это я хорошо видел в зеркале. Ситуация становилась интересной. Судя по всему, назревала ссора. Но мне было наплевать на девушку – сама виновата. Надо хоть чуть-чуть соображать, к кому на трассе можно садиться, а к кому – нет. Тогда и не влипнешь в неприятности.

Старик в ушанке равнодушно смотрел на происходящее. Его это все не касалось. Родители, оглядываясь на парней, встали и быстро потащили детишек к выходу. Девушка проводила их затравленным взглядом. И в зеркале встретилась глазами со мной. Высокий водитель, обернулся, бросил короткий взгляд на мою спину. Что-то сказал второму парню, потянулся к девушке.

Я доел борщ, повернул голову и посмотрел на Соню. Она выжидающе смотрела на меня. Ну, конечно, в ее глазах я всегда был крутым московским мужиком, и естественно, что она ждала от меня адекватных поступков. Ей, Богу, если бы не Соня, никогда бы я не полез в эту дурацкую разборку.

Я тяжело вздохнул, взял свой поднос с тарелками и пошел к столику девушки. Поставил поднос. Основательно уселся.

– Извини, я был не прав, – сообщил я девушке. – Больше не повторится. Сейчас поедем. Но ты тоже хороша – из машины чуть ли не на ходу выскочила! Ладно, я затормозить успел. А если бы не успел, а? Правильно я говорю, парни?

Водители ошалело на меня уставились. Девушка не менее обалдело молчала. Первым опомнился высокий.

– Ну-ка, быстро уё отсюда, – зловеще прошипел он мне.

– Да вы чего, парни? – искренне удивился я. – Это же моя дочка.

– А моя невеста! – заржал низенький. – Ты ее наверно, еще в пионерах сострогал, под партой! А, папаша?

– Ребята, я серьезно говорю. Дочка.

Высокий посмотрел на меня. Потом на девушку. Девушка часто закивала.

– Ну вот видите?.. Пошли, дорогая, мы уже опаздываем, – сказал я девушке.

Высокий водитель резко поднялся. Он оказался с меня ростом. Выкинул руку и сграбастал меня за грудки. Низенький тоже вскочил и ухватил меня за руку.

– Сейчас ты у нас пойдешь, – пообещал высокий.

Водители подхватили меня под руки и потащили к двери. Шустрые ребята. Слаженно действуют. Видать, хорошую практику имеют. И часто.

Эта ситуация меня уже изрядно развеселила, но вида я не подавал. Не знали они, с кем связываются, бедные наглые мальчонки. Ох, не знали. Конечно, стоило достать ствол, и они мигом наложат в штаны. Но я никогда не забываю старого доброго правила: достал пистолет – стреляй. А дырявить головы этим симпатичным наглецам, как вы понимаете, мне не совершенно хотелось. Да и пока не за что было.

– Да вы чего, парни? – бурно запротестовал я. – Разбежимся по-хорошему…

– Иди-иди, папаша, – прошипел низенький, быстро ворочая по сторонам круглой башкой. – И не дергайся.

Высокий пинком распахнул дверь, и водилы сволокли меня по ступеням.

– Давай за угол, – скомандовал высокий. – Там ему лежать удобней будет. В холодке.

Но до угла они меня не дотащили. Я бросил короткий взгляд через плечо и громко сообщил:

– Парни, а вот и милиция приехала.

Доверчивые парни оглянулись, на мгновение ослабив хватку, и этого было достаточно. Под Сухумом они бы не провоевали и двух часов. Я выдернул руку и кулаком въехал высокому в низ живота. Высокий со стоном сложился пополам. Костяшками кулака я нанес ему короткий, не очень сильный удар в висок, и высокий без звука рухнул лицом вниз, прямо в грязную лужу. В ближайшие двадцать минут, я думаю, он не будет представлять из себя никакой опасности для окружающих. Низенький, молодец, не сдался. Но он еще только заносил руку, когда я резко хлестанул его по зубам. Низенького шатнуло, но на ногах он устоял. Я тут же ему добавил – поддых. Низенького отбросило к стене кафетерия, и он стал медленно оседать, хватая воздух жадно раскрытым ртом. Все это заняло несколько секунд. Я схватил низенького за отвороты куртки и поддернул кверху. Струйка крови быстро сбегала у него из разбитого рта. В глазах плясал неподдельный страх. Он быстро поглядывал куда-то вниз. Чего это он так перепугался? Я вовсе не собирался его калечить.

– У тебя часы есть? – спросил я его.

– К-конечно, – закивал низенький и трясущимися пальцами стал стягивать браслет наручных часов. Я задержал его руку:

– Я даю вам ровно пять минут. Понял? Через пять минут я поломаю вам обоим пальцы на правых руках. Еще через пять – на левых.

И для пущей убедительности я тряханул низенького. Голова его глухо стукнулась о стену.

– Понял, – прошамкал низенький, кося взглядом вниз.

Я тоже посмотрел вниз и мысленно выматерился. Молнию на своей пилотской куртке я расстегнул еще в кафетерии. А во время нашей короткой возни расстегнулась и джинсовая куртка. И низенький увидел кобуру с пистолетом. Я отпустил низенького и пошел ко входу в кафетерий, застегивая куртку.

На ступенях я обернулся. Низенький волоком тащил к рефрижератору не подающее признаков тело высокого.

Я вернулся в зал, уселся за стол и принялся за уже остывшее второе. За стойкой Соня, улыбаясь, перетирала бокалы. Она что-то негромко напевала себе под нос. С улицы донесся рокот отъезжающего рефрижератора. Я молча доел мясо. Девушка по-прежнему сидела напротив и тоже молчала, словно набрав в рот воды. Только наблюдала исподлобья за мной. Я залпом выпил компот. Побросал в рот слегка раскисшие вишенки. Настроение после случившегося у меня испортилось напрочь. Тоже мне, герой! Взял да избил двух малолетних дураков. Из-за такой же малолетней дуры. Большого ума поступок.

Я поднялся.

– Ты все-таки старайся иногда думать, прежде чем лезть к дальнобойщикам, – сказал я девушке.

– Я больше никогда к ним не сяду, папуля. Честное пионерское! – клятвенно пообещала наглая девица.

Я подошел к стойке. Соня внимательно посмотрела на меня.

– Поедешь? – спросила она.

Умная деревенская женщина Соня.

– Нет, – сказал я. – Пока нет.

И ей, Богу, Соня покраснела!

* * *

Через полчаса мы со слегка растрепанной Соней выскользнули из кабинета татарина, расположенного в глубине здания. Домой к ней в этот раз мы не поехали, – я и так уже непозволительно выбился из графика. Через отдельный коридор вернулись в зал и раскрасневшаяся Соня шмыгнула за стойку, сменив понимающе улыбающуюся товарку.

Я забрал со стойки свой термос, уже наполненный кофе, попрощался с Соней и неторопливо вышел на свежий воздух.

Включил двигатель и слегка его прогрел. Так, на всякий случай. В окно с правой стороны постучали. Я повернул голову: расплющив нос о стекло, на меня смотрела девушка в бейсболке и жестом показывала – открывай, дескать. Я опустил стекло. Не успел я глазом моргнуть, как девушка ловко, словно мартышка, просунула руку внутрь и мигом отперла дверь.

– Я забыла сказать тебе спасибо, – сообщила она, плюхаясь на сиденье. – Я видела, как ты расправился с негодяями. Здоровско.

Я обалдело молчал. С такой наглой бесцеремонностью я давненько не сталкивался. Дворники, шурша, сметали с лобового стекла капли дождя. По трассе в сторону Москвы проносились редкие машины.

– И куда мы едем? – поинтересовалась девушка.

– Мы?

– И куда ты едешь?

– На юг, – помедлив, сказал я.

– Круто! Мне тоже на юг. А куда конкретно?

Мне это стало надоедать:

– Разговор окончен. Выметайся.

– Экий ты, брат, невоспитанный! Кто ж так разговаривает с незнакомой барышней?.. Так куда же ты все-таки едешь?

– В Туапсе, – сказал я не всю правду.

– О! И мне почти туда же! Круто!

Я покачал головой:

– Не выйдет. Я же сказал тебе – выметайся.

– Ну, ты даешь! – вскинулась девушка. – Что ж мне – здесь до скончания века под дождем киснуть? Спасай уж до конца. А если эти упыри вернутся? Они же мою бедную шкурку реально на барабан пустят! И вообще – ты мне типа отец или не отец?

Как ни странно, но ее напористая наглость начинала мне нравиться. К тому же она явно была не из местных: говорила правильно, словарный запас у нее был вполне приличный, хотя и отягощенный этим идиотическим эмтивишным сленгом. Да и в том, как она произносила слова, совсем не чувствовался провинциальный говор. Она явно была из Москвы и не походила на обычную плечевую шлюху.

– Нет. Я езжу без попутчиков. Отвлекает, – тем не менее сказал я.

В наступившей паузе слышался только звук дождя, барабанившего по крыше. По другую сторону шоссе в серой пелене расстилались бескрайние капустные поля. На них по-прежнему копошились черные фигурки.

Девушка насупилась и снова надела свои жуткие очки.

– Ну и черт с тобой, жадюга нелюдимый, – пробормотала она угрюмо. – До Воронежа-то хоть подкинешь?..

После свидания с Соней на монголо-татарском диванчике настроение у меня резко поднялось, и я пребывал в благодушном и отчасти расслабленном состоянии. Спорить, ругаться, а тем более силой выкидывать ее из машины было лень. Поэтому вместо ответа я врубил передачу.

– Ремень пристегни, – сказал я.

Девушка завозилась на сиденье. Я покосился в ее сторону. Она пристегнулась, потом вытащила из-за пазухи наушники "волкмэна" и, воткнув их в уши, откинулась на спинку сиденья, полностью игнорируя мое присутствие.

Моя "БМВ", свистя шинами по мокрому асфальту, вывернула на автостраду и нырнула под сине-белый указатель, на котором значилось: "Воронеж – 185 км".

* * *

В Воронеже тоже шел нескончаемый дождь. На набережной торчали с удочками в руках несгибаемые редкие рыболовы. Мутные потоки дождевой воды несло вдоль тротуара. По тротуару, по самой его бровке, шли, держа над головами кусок полиэтилена двое: юноша и светловолосая девушка. Они смеялись так беззаботно и весело, что я им невольно позавидовал.

Я приткнул "БМВ" почти на углу двух улиц, неподалеку от перекрестка. Еле слышно урчал невыключенный двигатель. Я курил и мрачно поглядывал то на часы, то на телефонную будку с разбитыми стеклами, стоявшую у продовольственного магазина. В будке разговаривала по телефону моя нечаянная попутчица. Жестикулировала свободной рукой. Потом швырнула трубку на рычаг. Втянув голову в плечи, добежала до машины. Нырнула на сиденье. Запихнула в карман растрепанную записную книжку. Нахохлилась.

– Ну, что? – поинтересовался я.

– Что, что… облом иваныч, вот что! – неожиданно таким басом рявкнула девушка, что я едва не подпрыгнул на сиденье. – Замуж она выскочила, раздолбайка!.. "Извини, но мужу будет не в кайф". Ну и дальше… То-се, ля-ля три рубля… А муж у нее знаешь кто? Никогда не догадаешься!

Девушка сделала паузу и торжествующе выложила:

– Типа гэбешник – вот кто! Он ее, видишь ли на правильную жизненную дорогу вывел. Любовь, видишь ли! Отречемся от старого мира! А я из-за их любви должна на улице торчать, как бомжара немытый! У-уу, ненавижу гэбешников!.. Дай сигарету.

Я протянул ей пачку "Кэмела"и зажигалку. Девушка яростно затянулась, окуталась облаком дыма.

– Да ты не тушуйся, – сказала она. – Я сейчас свалю. Докурю вот только.

Она приоткрыла окно со своей стороны.

– Отсюда наверняка есть авиарейсы до Новороссийска, – сказал я. – В крайнем случае – с пересадкой.

– Да меня в самолет на аркане не затащишь! – передернулась девушка. – Самолетом! Бр-рр!..

– Ну так на поезде.

– На поезде… На метле! Бабки ты мне отстегнешь? За красивые глаза? Или начнешь подписывать на трах-тарарах, как те двое, из рефрижератора?..

– Так как же доберешься? – перебил ее я.

– А это уж не твоя печаль, – отрезала девушка.

Я перетянулся назад и достал из сумки термос. Налил в крышку дымящийся горячий кофе. Протянул девушке. Та осторожно отпила глоток. Пошмыгала носом.

– Сама-то с юга, что ли?

– Что я, крэзи? – девушка покрутила пальцем у виска. – Питерская я…

– А в Туапсе зачем? Ждет кто?

– Не-аа… – протянула она. – Купаться. Шиза у меня нынче такая – искупаться разок в море. Голяком.

Я окинул взглядом ее слегка чумазое лицо:

– Да, тебе не помешает.

– Слушай, ты чего это меня достаешь, а?! – дернулась девушка. Кофе выплеснулся ей на колени. Девушка зашипела, как рассерженная кошка, выплеснула кофе в окно, а крышку швырнула мне на колени.

– Как в ментовке! "Откуда, зачем?" Паспорт еще потребуй! И вообще, кто ты такой, чтобы меня допрашивать? Провез три версты, а вопросов на стольник! Ты мне что – брат, сват? Любовник?! – завывала она.

У меня создалось впечатление, что еще секунда – и она вцепится когтями, то есть ногтями мне в физиономию. Смотреть на нее в гневе было одно удовольствие.

– Отец, – сказал я, улыбнувшись.

– Что-о-о?

Я не ответил. Завинтил крышку на термосе. Переключил передачу и тронул машину с места. Проехал светофор и выкатил на мост через речку Воронеж.

– Эй, ты чего? – забеспокоилась девушка. – Эй?!

– Ремень накинь, – сказал я.

– Стой! Я милицию позову! Ты куда меня везешь?!

– В Туапсе, – ответил я, не поворачиваясь.

– Куда?!

– В Туапсе. Голяком купаться в море.

Девушка радостно взвизгнула, крепко обхватила меня за шею и влепила звучный поцелуй прямо в ухо. Очки слетели у нее с носа. На мгновение я оглох и ослеп, потому что ее волосы закрыли мне весь обзор. "БМВ" завиляла, словно пьяная, потом мне все же удалось ее выровнять и наконец я резко остановил машину у бровки тротуара.

– Отпусти меня немедленно! – заорал я.

Она разжала руки и плюхнулась назад на сиденье. Мгновенно пристегнулась, потупилась, сложила руки на коленях и приняла вид пай-девочки.

– Ну, знаешь что, милая, так ты действительно до моря не доедешь, – сказал я. – И я тоже.

– Я больше никогда так не буду. Честное слово. Честное-пречестное, – сказала она тихо и еще тише добавила:

– Папочка.

Я хмыкнул. Судя по всему, она была неисправима.

* * *

А на выезде из Воронежа дождь внезапно кончился. Как отрезало. Выскочило неунывающее солнце, позолотило березы и поля вдоль дороги.

– Слушай, отец, а как тебя зовут? – спросила девушка. Она сидела, облокотившись на открытое окошко, свежий ветер трепал ее темно-каштановые волосы. Очки она сняла. Мимо с шелестом проносились встречные машины.

– А тебя, дочка?

– Вопросом на вопрос отвечать невежливо. Тем более барышне, – назидательно заметила девушка.

Я ухмыльнулся и церемонно представился:

– Меня зовут Игорь Александрович. А фамилия моя Смирнов.

– Очень приятно. А меня зовут Хиппоза.

– Как??

Вместо ответа девушка с выражением начала декламировать:

– Суббота, фестиваль всех оборванцев-хиппи.

На Портобелло-роад двухверстные ряды,

Базар шарманщиков, обманщиков, адвокатов и акробатов, турецкой кожи, индийской лажи, испанской бахромы, и летчиков хромых, и треугольных шляп

У мистера Тяп-Ляп,

Томов лохматой прозы

У мистера Гриппозо,

Эму и какаду…

Я вдоль рядов иду.

Я чемпионка стрипа,

В носу кусты полипов,

Под мышкой сучье вымя,

Свое не помню имя…

Здесь пахнет Эл-Эс-Ди, смотри, не наследи!

Она выдохнула воздух. Читала она хорошо.

Потом она сказала:

– Только вот "Гриппозо" мне не нравится. Поэтому я решила, что буду просто Хиппоза. Так-то оно покруче.

– И сама сочинила? – сдерживая улыбку, спросил я.

– Не-а, – с сожалением призналась Хиппоза. – Один эмигрант.

И тут же пояснила:

– Ну, по-вашему – предатель Родины.

– По-вашему… Тебе кой годик миновал? – глянул я на нее искоса.

– Не дрейфь, Игорь Александрович, совершеннолетняя… Нет, Игорь Александрович – это слишком длинно. Как же мне тебя называть?

Она окинула меня задумчивым взглядом.

– Для того, чтобы быть моим папашкой, ты все-таки непозволительно молод…

– Ну, спасибо, – усмехнулся я. – В таком случае можешь звать меня просто Ловкач.

– Ловкач? Идет! – восхитилась девушка, она же Хиппоза. – Ловкач и Хиппоза! Считай, что я от тебя уже приторчала!

Я сбавил скорость и свернул к обочине. Заглушил мотор.

– Ты что, обиделся? – удивилась Хиппоза.

Я не ответил.

Хиппоза подтянула к подбородку коленки, обхватила их руками. Шмыгнула носом. Я вылез из машины, открыл заднюю дверцу со своей стороны. Вытянул из сумки свитер из мягкой верблюжей шерсти и теплые носки. Бросил на сиденье рядом с Хиппозой.

– Надевай, – сказал я. – Больниц по дороге не будет.

– Да ладно, не надо. У меня иммунитет на сопли, – пробормотала Хиппоза.

Но пуговицы на куртке все же стала расстегивать. Под промокшей курткой у нее обнаружилась не менее промокшая белая майка с надписью: "No sex please!"

Я хмыкнул и пошел к багажнику.

– Ты куда это? – всполошилась Хиппоза.

– Заправиться надо.

Я достал канистру. Поставил ее на землю возле заднего колеса и стал отвинчивать крышку бензобака.

Чмокнул замок дверцы. Хиппоза высунула ноги из машины. Скинула на асфальт кроссовки и стащила гольфы. Надела шерстяные носки, которые я ей бросил. Потом выжала мокрые гольфы.

Я снял крышку бензобака. Аккуратно наклонил канистру над отверстием. В воронку полилась прозрачно-сиреневая струя.

На заднее сиденье шлепнулась военная куртка. Я покосился в сторону девушки. Она, вытянув ноги из машины, сидела ко мне вполоборота и стягивала свою антисексуальную майку. Стянула. Под майкой у нее больше ничего не было надето. Грудь у Хиппозы была не очень большая, но почти идеальной формы. И загорелая, как и все тело. Во рту у меня сразу пересохло. Хиппоза стала влезать в рукава свитера.

Я заставил себя отвести взгляд и шепотом выругался. Бензин лился мимо отверстия, брызги летели на мою кожаную куртку, сразу испаряясь и оставляя белесые пятнышки. Я выправил канистру. Надеясь, что Хиппоза наконец оделась, посмотрел в ее сторону. Действительно, она уже натянула свитер. Вылезла из машины и критическим взглядом, осмотрела себя. Свитер был длинный, ей почти по колени. Тогда она решительно вытряхнулась из мокрых джинсов. Получилось своего рода шерстяное мини-платье. Она явно нравилась себе в этом импровизированном наряде. И ноги у нее были что надо, это я сразу отметил. К своему неудовольствию.

Я поставил пустую канистру на землю и стал завинчивать крышку бензобака.

В салоне машины что-то щелкнуло и из стереодинамиков автомобильного магнитофона грянул страстный женский голос:

– …ведь я институтка, я фея из ба-ара… Я черная моль, я лету-уучая мышь!..

Я вытер руки тряпкой и захлопнул багажник. Я уже ничему не удивлялся. Посмотрел на Хиппозу. Она пританцовывала возле открытой дверцы и откровенно веселилась.

– И ты балдеешь от такого отстоя, Ловкач? – она ткнула пальцем в сторону магнитофона.

– Я от тебя скоро обалдею, – проворчал я, снимая залитую бензином куртку. Вытер ее, повесил на крючок возле своего сиденья. Подошел к передней дверце со стороны водителя и убавил звук:

– Тебе не нравится? Почему же? Ведь это, кстати, тоже твои эмигранты.

– Во-первых не мои, а твои, – заметила Хиппоза, глядя на меня поверх крыши машины. Голову она склонила набок, словно кошка. – А во-вторых, эмигрант эмигранту рознь. Дедушка Ленин при царе-батюшке тоже будь здоров в Швейцарии тусовался…

Она почесала ногу о ногу. Наклонилась и порылась в кассетах, лежащих в нише возле рычага переключения передач. Надписей на них, как я только что заметил, не было.

– Что у тебя тут еще есть?

– Даже не знаю, – смутился я.

– Ничего себе! Так ты что, все оптом покупал, не глядя?

Я неопределенно пожал плечами.

– Ладно, сейчас я устрою тебе именины сердца.

Хиппоза пошуровала в своем рюкзачке, вытащила из "волкмэна" кассету и запихнула ее в автомобильный магнитофон. Прибавила звук. Легла на бок поперек передних сидений и ее хитрющая физиономия появилась с моей стороны. Я смотрел на нее сверху вниз. Из динамиков послышалось легкое шипенье, а потом зазвучали первые аккорды Двадцать первого концерта Моцарта. На душе у меня стало немного грустно. Эта маленькая поганка попала в десятку, сама не догадываясь об этом.

– Моя любимая кассета. Правда, здорово? – Хиппозин глаз вынырнул из-за занавески волос.

– Нос вытри… Испачкала… – улыбнулся я. – Согласен, правда, здорово.

– То-то! Это тебе не черная моль.

 

Глава 7. ПРИКЛЮЧЕНИЯ НА СВОЮ ГОЛОВУ.

Мы действительно приближались к югу. За Павловском небо совсем расчистилось, вовсю грело солнце. В открытые окна врывался теплый ветер донских степей. Здесь еще было лето. Зеленели придорожные дубравы, лишь кое-где тронутые желтизной. Золотились стога на полях. Спокойно урчал мотор. Мы миновали мост через еще не очень широкий здесь Дон. Покрытие трассы на этом участке было достаточно ровным и я шел под сто десять. Обогнал синий "форд", плотно упакованный семейством – за стеклами виднелись детские мордашки и белый пудель. Детишки дружно замахали нам руками. Я посмотрел на Хиппозу.

Она закатала до локтей рукава моего свитера. Полулежала на сиденье, положив голову на подголовник и подставляя правую руку ветру. Мурлыкала вполне музыкально, подпевая без слов Моцарту. Глаза у нее были полуприкрыты. Ей явно было хорошо, в отличие от меня. Вдруг глаза у нее расширились, она подскочила и завизжала восторженно, уставившись вперед. И тут же сильно пихнула меня в бок.

Я от неожиданности дернулся и "БМВ" вильнула влево, до полусмерти напугав встречный "жигуленок" с прицепом. "Жигуленок" истерично засигналил.

– Ты что, с ума сошла? – заорал я. – На тот свет захотела, дурища?!

Хиппоза не обратила никакого внимания на мой возмущенный крик. Она заполошно вопила, высунувшись из окна почти что по пояс:

– Ты смотри, смотри, Ловкач! Во дают местные капиталисты! Я тащусь!..

И запрыгала на сиденье от восторга.

Впереди, на обочине трассы торчал большой матерчатый плакат, туго натянутый на двух палках. С него широко улыбался толстый кавказский человек в папахе и с шампуром в руках. За его спиной высились заснеженные соплеменные горы. Коряво выведенная надпись гласила: "Посетишь нас – посетишь Кавказ! Остановись – не пожалеешь! Внимание, дорогой водитель! Впереди – 1 км – только у нас вкусные горячие шашлыки от ООО "Риони"!!!"

Слово "дорогой" было написано через "а". Все это живо напоминало плакат, который создал для тиражной комиссии незабвенный Остап Бендер во время плавания по Волге на пароходе "Скрябин". Это произведение было выполнено приблизительно на таком же художественном уровне.

– Дай полюбоваться, Ловкач! Езжай потише! – вопила Хиппоза, как резаная. – На Кавказ они приглашают! В Грозный, небось!

Я сбросил скорость и произведение искусства медленно проплыло мимо нас.

– Ой, хочу – не могу! – продолжала вопить Хиппоза.

– Ты что, снова есть хочешь? – удивился я.

– Я всегда хочу. Расту я, не понимаешь, что ли? К тому же у меня, да будет тебе известно, гипогликемия, – гордо сообщила Хиппоза, выворачивая голову назад.

– "Гипо" что?

– Ты что, Ремарка не читал, деревня? – ненавязчиво поинтересовалась Хиппоза. – "Тени в раю"?

– Читал, – соврал я.

– Ну, так вот. Наташу, главную героиню, помнишь? Так у меня то же самое, что у нее. Если я вовремя не поем, то становлюсь жутко агрессивной. За небольшой кусок салями могу запросто убить. Въезжаешь, Ловкач?

К своему ужасу, я действительно услышал в голосе Хиппозы каннибальские нотки. Для полного счастья мне только не хватало, чтобы она впала в буйство.

– Ну, хорошо, хорошо, – примирительным тоном сказал я. – Я тебя накормлю.

– Только ты учти, у меня с бабками напряг, – насторожилась Хиппоза, уставившись на меня.

– Ну, ты меня не успеешь объесть, надеюсь.

– Не знаю, не знаю, – плотоядно пропела Хиппоза и снова высунулась в окно. Наверное, боялась пропустить шашлычную.

* * *

Из сверкающих хромом динамиков японского стереокассетника вырывалась и смешивалась с ароматным шашлычным дымом грузинская застольная. Магнитофон стоял на крыше потрепанной "тойоты" – фургона с надписью "ООО Риони" на помятом боку. Рядом с фургончиком на утоптанном пятачке стоял под полотняным тентом длинный мангал. У мангала шустрили двое черноусых молодых людей в грязноватых белых куртках.

Славно, видать, шли дела у общества с ограниченной ответственностью: возле пятачка скопились легковушки и стояла длинная фура с номерами земли Северный Рейн-Вестфалия. Около мангала нетерпеливо переминалась короткая очередь. У очереди раздувались ноздри. Очередь жаждала шашлыков от "Риони". Счастливчики уже сидели на раскладных стульчиках за раскладными же столиками, уминали шашлыки с помидорами и свежей зеленью. Черноусые красавицы ловко вертели шампуры, мешали угли и отпускали комплименты всем женщинам без исключения.

За полем, леском и рекой светилась белая колоколенка. И трава была как весенняя – зеленая и умытая.

Мы не стали ждать, пока освободится какой-нибудь столик. Сели на склоне пригорка и там стали уплетать с картонных тарелочек куски сочного мяса. Я прихватил с собой верный термос, и мы с Хиппозой запивали шашлыки кофе, по очереди передавая друг другу импровизированный стакан. От кока-колы, которой торговали красавцы, она отказалась, с презрением в голосе заметив, что "это мерзкое пойло употребляют лишь тупые негры и немытые тинейджеры". Конец цитаты. С каждым куском мяса настроение у Хиппозы зримо поднималось. И у меня настроение теперь было отличное. Не знаю, что именно так повлияло: может быть то, что я благополучно приближался к цели своего путешествия, а может возвращение в теплое южное лето из промозглой московской осени. Не знаю. Но весело было и вкусно.

Я быстро управился с шашлыком. Хиппоза пока осилила чуть больше половины. И не мудрено – она ведь заказала двойную порцию.

– Родители хоть знают, где ты? – спросил я Хиппозу.

– А як же. У меня с предками все о'кей. Они у меня либералы, пантеисты и сторонники прав подрастающего поколения. Ноблесс оближ – доктора психологии.

– А что ж твои либералы тебя без денег отпустили?

Хиппоза развела перепачканные соусом руки:

– А сперли денежки. В первопрестольной, на Ленинградском вокзале. Только я приехала – и сразу сперли, – она пригорюнилась. – Обидели хваты-москвичи бедную питерскую студентку.

– Учишься?

– Угу, – промычала Хиппоза с набитым ртом. – В универе. А ты где бабки на такие машины зарабатываешь?

Я помедлил с ответом, делая вид, что чрезвычайно занят процессом наливания кофе в крышку. Вопрос был для меня слегка неожиданнен.

– В ящике, – наконец ответил я.

– Ух ты! В секретном-секретном?

– Не то слово.

– А что, несмотря на экономический кризис даже сейчас в ящиках круто платят? – не отставала она от меня.

– Ну, смотря в каких. В моем да.

Я ступил на весьма опасную дорожку, и надо было поскорее с нее сходить. Но Хиппоза не прекращала допрос:

– И тебе хватило, чтобы такую тачку отхватить?

Я кивнул.

– А сколько отдал?

– Ну… Не очень много.

– Ладно, ладно, не кипятись. Не хочешь говорить – не говори. Дело твое, – сказала она. – А ящик твой что, прямо в городе-герое Туапсе находится?

– Да, а что? – насторожился я еще больше.

– Значит, ты не москвич?

– Ну, конечно же, нет.

Хиппоза задумалась только на миг. И тут же внимательно посмотрела на меня:

– Весьма странно. А разговариваешь совершенно без этого жуткого хохлятско-черноморского говора. На нормальном русском языке, не на суржике.

Я чуть было не поперхнулся кофе. Девушка оказалась чересчур наблюдательной для своего нежного возраста.

– Я в Москве родился. И жил там до восемнадцати лет, – наконец кое-как вывернулся я, отдышавшись.

Она кивнула и снова занялась шашлыком. Видно, мой ответ ее полностью удовлетворил. Но напрасно я надеялся. Она и не собиралась угомониться.

– Слушай, Ловкач, а ты, небось, у самого моря живешь?

– У моря.

– Флэт крутой? Ну, квартира?

– Да так, – замялся я. – Не жалуюсь.

– Ну, тогда я у тебя переночую. Не возражаешь?

Я промолчал. Хиппоза села на траве ровнее и с ухмылкой посмотрела на меня.

– Да не переживай, ты, Ловкач. Ты совсем-совсем не в моем вкусе, – сказала она.

– Вот спасибо, успокоила, – я даже слегка обиделся.

– Может ты боишься, Ловкач, что тебе жена вломит? – сощурилась Хиппоза. – А ты ей прогони телегу, что я типа твоя московская троюродная племянница. По двоюродной сестре, с которой ты десять лет не виделся. Что, мол, я тебе отчаянно помогала тачку купить.

– Да нет у меня жены, – сказал я правду.

– Ой, ладно, не гони, – пренебрежительно отмахнулась Хиппоза. – Так вломит, Ловкач, или нет?

– А ты как думаешь? – усмехнулся я в свою очередь.

– Я бы тебе вломила по первое число! – серьезно заявила Хиппоза и тут же заулыбалась:

– Да не грусти ты, Игорь Александрович! Не буду я тебя и твое несчастное семейство стеснять. Это я так, прикалываюсь. Мне ведь только в море искупаться – и назад.

– Опять с дальнобойщиками? – не выдержал я.

– И без них дураков на свете хватает, – весело засмеялась моя пассажирка. – Ну, что ты надулся, Ловкач? На "дурака" обиделся? Напрасно… Да ты только посмотри! Жизнь прекрасна и удивительна!..

Она размахнулась и в подтверждение своих замечательных слов со всей силы, словно фрисби, запустила в небо свою картонную тарелочку. И заверещала от избытка чувств так, что все обернулись.

Я проводил взглядом летящую тарелочку. Она, медленно вращаясь, взлетала в небо, прямо к солнцу.

* * *

– Ну, благодарствуйте, барин. Я спасена от голодного обморока, – Хиппоза похлопала себя по туго набитому животику. – До ужина надеюсь, дотяну.

– Да уж постарайся.

"БМВ" неслась по шоссе к Ростову-на-Дону, плавно вписываясь в повороты.

– Таперича можно и курнуть, – заявила Хиппоза.

Я протянул ей пачку "Мальборо". Хиппоза отрицательно покачала головой:

– Спасибо, у меня свои.

Я наблюдал за ее действиями. Она вытащила из бокового кармашка рюкзака пластмассовый футляр из-под авторучки. Раскрыла. В футляре лежала непомерно длинная туго набитая беломорина. Та-ак, понятно. Девушка окончательно обнаглела и решила оттянуться в полный рост. Подумала, что взрослый дядя совсем лох? Ох, как она ошибается.

Тем временем Хиппоза послюнила заклеенный конец папиросы, сунула беломорину в рот. Щелкнула зажигалкой. Я покосился на свою нахальную попутчицу.

– Еще есть? – спросил я.

– Последняя, – пробубнила Хиппоза, осторожно прикуривая. Потом она со свистом втянула дым сквозь зубы. Задержала дыхание. Шумно выдохнула.

– Дай и мне покурить, – попросил я.

– Ты хоть въезжаешь, Ловкач, что это такое?

– Не знал бы – не просил.

– Ты ж все-таки за рулем, – озаботилась Хиппоза. – Не улетишь?

– Не улечу.

– На, дунь. Азиатец. Круто-о-й… От сердца открываю. С дурцой-то в этом сезоне напряг.

Хиппоза протянула мне папиросу. Я взял беломорину левой рукой. Высунул руку в окно. Раздавил папиросу и разжал пальцы.

У Хиппозы отвалилась челюсть.

– Ты…ты…

Она по инерции оглянулась на стремительно убегающую назад дорогу.

– Ты что ж это наделал, фашист?!

– Я везу тебя, а не анашу.

Хиппоза беззвучно похлопала ртом.

– Много я гадов видела, но такого… Останови машину!

Вместо ответа я прибавил скорости.

– Останови, придурок, я кому говорю?!

От негодования голос у Хиппозы сорвался на шип. Я, не реагируя на ее слова, молча смотрел прямо перед собой, на дорогу. Хиппоза отстегнула ремень. Выдернула из магнитофона свою кассету. Через спинку полезла на заднее сиденье. Перевалилась. Забилась в дальний угол. Трясущимися от злости руками вставила кассету в "волкмэн". Надела свои жуткие очки, потом наушники. Я наблюдал за ней в зеркало заднего обзора. Хиппоза с ненавистью уставилась на мой затылок.

– Ну, ладно, Ловкачище, – зловеще пообещала Хиппоза. – Ты еще пожалеешь о своем мерзком поступке. Учти, за мной не заржавеет.

И отвернулась к окну.

Больше она не сказала ни слова. Молчала, пока мы ехали до Ростова-на-Дону. Молчала, когда крутились по улицам, пробираясь к выезду из города. Я время от времени поглядывал на нее в зеркало. Но ни разу не встретился с Хиппозой глазами. Мешали ее очки.

"БМВ" шла по трассе Ростов-Краснодар. Я держал постоянную скорость – где-то окола ста десяти. Смотрел перед собой, придерживая правой рукой руль, а левую положив на обрез открытого окна. Навстречу со свистом проносились машины – и легковые, и грузовики. Я посмотрел в зеркало. Глаз Хиппозы по-прежнему не было видно за непроницаемо-черными стеклами очков. Она слегка сползла на сиденье. В ушах все так же торчали наушники "волкмэна". Судя по всему, Хиппоза смотрела вперед и чуть вбок.

Мимо проплывали синие иззубренные очертания перелесков. Быстро сваливалось к перепаханным сиреневым полям огромное багровое солнце. Сгущались сумерки. Я включил дальний свет.

Уже в полной темноте, когда давно упала непроглядная южная ночь, мы проехали мирно спящий степной поселок. Лениво брехали собаки, кое-где мигали огоньки, светилась пара окошек в домах, промелькнула слабо освещенная витрина поселкового, уже давно закрытого магазинчика. Пахло скошенным сеном и сладковатым дымом.

Отвлекшись почему-то на магазин, я в очередной раз посмотрел назад и не смог сдержать улыбки. Хиппоза крепко спала. Черные очки сползли на кончик носа, рот был по-детски приоткрыт. Под головой у нее, свернувшейся на заднем сиденье в клубочек, лежал рюкзак. Наушники свалились, охватив металлическим полукружьем тонкую шею, торчащую из широкого воротника моего свитера. Вид у Хиппозы был совершенно мирный и очень домашний.

В заднее стекло "БМВ" светили фары какой-то машины, идущей за нами метрах в пятидесяти.

"Краснодар, Новороссийск, Сочи", – белели над дорогой слова на люминисцентном синем фоне.

Машина нырнула под уклон и быстро взобралась по пологому подъему трассы. До конца пути оставалось совсем немного.

 

Глава 8. МОЛЧАНИЕ ЯГНЯТ.

Пробка была что надо. Пожалуй, с полкилометра. Машины стояли в два ряда с выключенными моторами. В салонах некоторых горел неяркий свет. Но все это я рассмотрела чуть позже. А сейчас я изо всех сил растирала затекшую со сна ногу, по которой болезненно бегали иголочки.

Вообще-то меня разбудило нарастающее завывание сирены. По боковому стеклу нашей машины скользнули синие отблески мигалки "Скорой помощи", ее отражение – только на несколько секунд: сирена истерично взвыла еще раз, смолкла было и тут же завопила снова. Я прилипла к стеклу, сонно моргая, пытаясь разглядеть – что же происходит впереди на трассе, в ночи. Но ни черта не было видно. Я выпрямилась на заднем сиденье.

Мой обидчик, распроклятый Ловкачище, преспокойно сидел за рулем, курил, запрокинув на подголовник голову. Сизый дым слоился и неторопливо утекал в раскрытое окно. Его пижонская пайлотовская куртка висела на крючке рядом с моим сиденьем.

– Где мы? – нарочито нахально спросила я. Со сна голос у меня был сиплый, как у записного алкоголика. Кажется, Ловкач слегка вздрогнул от неожиданности (возможно, мне показалось), но даже не обернулся на мой голос, подонок.

– До Краснодара слегка не доехали, – невнятно буркнул он, словно делая мне великое одолжение.

– А чего стоим?

– Случилось что-то впереди. Наверное, авария. Не знаю.

Не знает он, как же! Скорее не хочет ничего знать, паршивый ленивец! Я злобно уставилась на его затылок. Если бы мой взгляд обладал убойной силой лазера мистера Фримена из Half-Life, от Ловкача через секунду осталась бы лишь кучка пепла с оплавившимися зубами. Но увы – мой злобный взгляд его вовсе не пронял. Тогда я снова посмотрела вперед. Перед нашей машиной стоял фургон, крытый брезентом. Светились алым его габаритные огни. Справа от фургона, на ближней к обочине полосе, приткнулась белая "девятка". Свет в ее салоне был выключен. За "девяткой" еще угадывались в ночи очертания машин. По-прежнему доносилось завывание "Скорой помощи", только что проехавшей мимо нас по встречной полосе.

Мерзкий Ловкач протянул руку, включил в салоне верхний свет, завозился, как барсук в норе. Я увидела, как он вылил в крышку остатки наверняка уже холодного кофе. Я холодный кофе на дух не переношу, но он хотя бы для приличия мог бы предложить его мне, бедной уставшей девушке. Не удосужился, хам черноморский.

Старая обида снова нахлынула на меня. Ну, ладно! Плохо же ты меня знаешь, приятель. Придется узнать получше. Должна честно признаться, что коварный план мести созрел у меня почти мгновенно и так же мгновенно я начала приводить его в исполнение.

Я покусала нижнюю губу. Оглянулась назад. Наша "БМВ" стояла в бесконечном заторе одной из последних. Очень хорошо. Я помолчала, подбирая мысленно нужную интонацию, а потом попросила, очень-очень вежливо:

– Игорь, сходи, пожалуйста, вперед. Узнай, сколько еще будем стоять. Пожалуйста.

То-то он, небось, удивился моему ласковому тону, такой неожиданной перемене в зловредном девичьем характере! Но внешне проклятый упрямец Ловкач на мои слова никак не отреагировал, даже не обернулся. Однако он и не насторожился: моя незатейливая ловушка исправно сработала. Крепкий стальной капкан захлопнулся и прихватил доверчивого барсука за толстую жадную лапу.

Все мужики – дремучие лохи. Тут двух мнений быть не может. Потому что Ловкач, помедлив, выключил верхний свет и полез из машины наружу.

Я быстро опустила стекло со своей стороны и высунула голову в окошко. Я внимательно за ним наблюдала. Ловкач о чем-то тихо, так, что я не расслышала ни слова, поговорил с водителем "девятки". Той самой, что стояла сразу перед нами.

Впереди происходило что-то явно нехорошее. По встречной полосе тянулись рваные клочья дыма, стояло колеблющееся багровое зарево, вспыхивали яркие отсветы электросварки, доносился глухой скрежет. Мигали синие и красные огни на гаишных "жигуленках", на пожарных и на двух, насколько я сумела разглядеть, каретах "Скорой помощи": метались пожарные в касках, санитары бегом тащили носилки. Слышался треск пламени, шипенье и крики. Ярко горели фары спецмашин и их прожектора, стрекотали на холостом ходу двигатели двух милицейских мотоциклов с колясками. Отчетливо тянуло запахом горелой резины.

Потом, я увидела, как Ловкач не оглядываясь, зашагал вперед и исчез за густо стоящими в пробке машинами. Возле некоторых из них переминались с ноги на ногу шоферы; они негромко переговаривались, курили. Я высунулась в окошко как можно дальше. Ловкача не было видно.

Я всосалась в машину, как улитка в раковину. Мгновенно запихнула свои вещи, разбросанные по сиденью, в рюкзак. Сзади с рокотом подъехала очередная машина – судя по звуку мотора, – дизельный грузовик. Я включила свет в салоне. Схватила куртку Ловкача, висевшую на крючке и лихорадочно стала ее обшаривать. Нашла бумажник и быстро стала его потрошить. Из бумажника выпали на сиденье два сложенных вчетверо листа бумаги. Я пробежала пальцами по отделениям бумажника. Выудила несколько мелких русских купюр и упитанную пачечку баксов. На мой взгляд в ней было никак не меньше штуки. Но я не вульгарная карманница, его поганые деньги мне были не нужны. А потом мои пальцы наконец вытащили то, что я искала: водительские права и техпаспорт.

Я сунула их в кармашек рюкзака и злорадно прошептала:

– Ты у меня доедешь, подонок!..

Я схватила с сиденья выпавшие листы бумаги, чтобы засунуть их обратно в бумажник и на мгновение задержалась взглядом на одном из них, раскрывшемся. "Доверенность" – было напечатано вверху этого листа. Я совершенно машинально пробежала глазами строчки и замерла. Я ничего не понимала. Тогда я снова вытащила из рюкзака его водительские права и раскрыла их. "Ловкачев Александр Николаевич", – было написано в них черным по белому. И фотография тоже его – Ловкача. А куда же тогда подевался господин Смирнов Игорь Александрович? Я зашарила по карманам куртки и во внутреннем таки нашла паспорт. Та же фотография, та же фамилия – Ловкачев, и имя. Я пролистала страницы паспорта. Родился в Москве (хоть здесь не наврал, и на том спасибо); стандартные штампы о браке и разводе. Прописка. Город Москва – постоянно. Адрес. Надо же: ко всему прочему этот гнусный обманщик живет на Ордынке – совсем недалеко от меня.

Увлекшись импровизированным расследованием, я не заметила, как слева бесшумно подъехал красный "лендровер". Также я не заметила, как из него вышел молодой мужчина, шагнул к нашей машине и постучал по дверце с моей стороны. Вот тут-то я и взвилась сизым соколом от неожиданности, да так, что со всей силы треснулась головой о потолок. Спасибо, что тевтоны делают в своих машинах достаточно мягкую обивку потолка, иначе моя бедная черепушка непременно раскололась бы надвое. Но и так было очень больно.

– Что там случилось, девушка, вы не знаете? – вежливо спросил мужчина.

– Не знаю. Извините, я занята, – пробормотала я, потирая ушибленное темечко.

Мужчина вернулся к своему "лендроверу" и полез в салон. Там уже загорелся свет, и в машине обнаружился еще один молодой мужик, который откручивал голову пластмассовой бутылке с "пепси".

Я кое-как запихнула листы и паспорт обратно в бумажник и сунула бумажник во внутренний карман ловкачевской навороченной куртки. А права и техпаспорт оставила у себя.

– Ай да Ловкач! – прошептала я. – Ничего себе, Игорь Александрович!.. Ну, ты у меня доедешь! До первого гаишника, умник!

Я выключила свет в салоне, схватила в охапку рюкзак, свою куртку и уже совсем было протиснулась в дверь, как за моей спиной послышался знакомый до противности голос:

– Ты куда это? Чего машину бросаешь?

Я поспешно выпустила рюкзак из рук и медленно обернулась. Он, ненаглядный мой цербер, был тут как тут. Мрачно уставился на меня, нависая, как скала. Я промямлила первое, что пришло в голову:

– Я хотела это… ну, это… Ты что, не врубаешься? На минутку выйти… Писать я захотела!

– Успеется. Садись в машину, – хмуро пробурчал, залезая на свое место, Ловкач-Ловкачев.

Я послушно села на свое место и захлопнула дверцу. Передвинулась вправо, чтобы видеть его лицо. Он вытащил из бардачка потрепанный атлас автодорог, недолго пошуршал им. Потом завел двигатель.

– Что там случилось? – негромко спросила я его. Все мое хваленое нахальство при виде этого двухметрового громилы (к тому же почему-то скрывающего свою настоящую фамилию и имя), куда-то резко испарилось. А если бы он меня застукал на воровстве?

– Бензовоз с автобусом столкнулся…каша, – помедлив, тихо ответил он. Коротко просигналил и вывернул баранку, глядя влево. "БМВ" выехала на край встречной полосы. Он быстро развернулся и повел машину в обратную сторону.

– Куда это мы? – спросила я.

– Эта пробка надолго. Поедем в объезд.

Обгоняя нас, с жутким завыванием промчалась в обратную от места аварии сторону машина "Скорой помощи". Ловкач не гнал и внимательно, чуть пригнувшись к рулю, смотрел прямо перед собой, на освещенную фарами "БМВ" трассу.

Я решилась. Тихо-тихо вытащила из своего рюкзака его права и техпаспорт и быстрым незаметным движением сунула их в карман его куртки, к бумажнику. Слава Богу, он ничего не заметил. Я перевела дыхание, посмотрела назад. Пробка удалялась. Еще одна машина из хвоста пробки разворачивалась, чтобы последовать нашему примеру. Я закрыла глаза и с облегчением откинулась на спинку сиденья. Пронесло.

* * *

Ловкач, который, как оказалось, вовсе не был Игорем Александровичем Смирновым (кто же он все-таки на самом деле?), по-прежнему на небольшой, километров в шестьдесят, скорости, вел машину по узкой, плохо заасфальтированной дороге. Вокруг не было ни души, только вдалеке мерцали еле различимые огоньки. Над дорогой стелился ночной туман, в чистом, прозрачно-черном звездном небе небе висела круглая, как глаз совы, оранжевая луна. В приоткрытое окно врывался холодный ночной воздух. Я молчала и Ловкач тоже молчал. Говорить было не о чем. Его профиль был слабо освещен фосфоресцирующим сиянием, исходящим от приборной доски. Снопы света от фар запрыгали по выбоинам, дорога пошла под уклон, потом вверх. Потом "БМВ" снова нырнула в низинку, выскочила на гребень. И тут я внезапно увидела, что впереди, почти по середине дороги навстречу нашей машине бежит невесть откуда взявшаяся женщина; бежит, размахивая руками и вот она уже буквально в десятке метров от нас. Ловкач вполголоса выругался, вывернул руль. Засвистели шины и "БМВ" по крутой дуге объехала женщину, не сбавляя скорости. Пролетел неразборчивый крик.

Я обернулась. В темноте я еле различила, что уменьшающаяся фигурка продолжает бежать – теперь уже следом за нашей машиной. Потом она растаяла в ночном мраке.

– Ты что, не видишь? Стой! – я перегнулась вперед и схватила его за плечо. – Женщина! Что-то случилось!

Он молча сбросил мою руку. "БМВ" по-прежнему ехала вперед.

– Останови, сволочь! – заорала я.

Ловкач никак не отреагировал на мой вопль. И тогда я (честно признаюсь – от бессильного отчаяния) на ходу открыла правую заднюю дверцу и сунулась к ней.

Раздался жуткий визг тормозов, и меня швырнуло к открытой двери – я чуть не умерла от страха, потому что ощутила под собой стремительно несущуюся пустоту. И тут же почувствовала, как сильная рука ухватила меня за шкирку и, как кутенка, рывком втащила обратно в машину.

"БМВ" занесло вправо, она с визгом, накренившись, описала дугу, развернувшись носом в обратную сторону у самых столбиков ограждения, за которыми я, к своему ужасу, разглядела глубокий овраг с поблескивающим на дне нешироким ручьем.

Ловкач схватил меня за грудки и затряс, как перезрелую грушу. Передо мной мелькало его белое лицо.

– Охренела? – шипел он, стиснув зубы. – Жить надоело?! Так я тебе это устрою!..

Уж лучше бы он на меня кричал, не так страшно было бы. Я попыталась вырваться из его цепких пальцев. Какое там!

– Пусти, гнида, пусти, гад, ублюдок, гангстерюга проклятый! – заверещала я в ответ. Он меня не выпускал и продолжал трясти – уже молча. Тогда я извернулась и со всей силы цапнула его зубами за руку. Он охнул от боли и отшвырнул меня на заднее сиденье.

Я схватила куртку и рюкзак и вывалилась из машины. И, не оборачиваясь, пошла – быстро – назад, туда, где, наверное, продолжала бежать ночная женщина.

– Ну и проваливай! – раздался за моей спиной его злобный крик. – Идиотка помешанная!..

Потом я услышала, как хлопнула дверца, завелся двигатель и машина поехала от меня прочь.

Я чуть было не заплакала от досады. Мне было очень обидно. Все-таки он оказался подонком. Самым подонистым подонком изо всех подонков на свете.

Он меня бросил. Одну, в ночи.

Но я не остановилась, а продолжала идти по слабо освещенному луной шоссе. Женщины еще не было видно, мы порядочно отъехали от того места. И тогда мне снова стало не по себе. А что, если эта женщина уже ушла с дороги? Или вообще – просто привиделась мне? Что я буду делать здесь одна-одинешенька, ночью, у черта на куличках, в глухой степи?.. Замерзать, как бедняга-ямщик?..

Но я не успела по-настоящему испугаться. Потому что сзади послышалось уже знакомое мне, мягкое урчанье бээмвешного двигателя. Конечно же это был он, поганец Ловкачище, и у меня все взыграло внутри: и от радости, что я не останусь здесь одна, и от того, что его все-таки совесть замучила. Значит, я в нем не ошиблась. Не такой уж он и подонок. Меня осветили сзади фары, машина подъехала и остановилась. И я тоже остановилась – в ночной степи у меня быстро пропала охота играть в гордую недотрогу. Показала слегка характер – и хватит. А то, чего доброго, он и в самом деле укатит. Я повернулась, подошла к машине и молча села в нее. На переднее сиденье. Ловкач молча тронул машину с места и медленно поехал вперед.

Женщина увидела нас издалека. И снова, как в первый раз, побежала навстречу. Шлепая голенищами резиновых сапог по голым икрам, она подбежала к остановившейся машине. Цветастый платок съехал на плечи. Женщине было слегка за тридцать. Она наклонилась к открытому окну, к Ловкачу, и задыхаясь, зачастила, едва сдерживая слезы:

– Помогите, родненькие, помогите… Я заплачу, вот, возьмите, я вам заплачу…

И совала трясущимися руками в окно смятые деньги.

– Да что случилось-то? – я увидела, как Ловкач отвел ее руку.

– Муж у меня убился, в больницу надо! В станице, совсем рядом, больница…я заплачу, родненькие, вы только не уезжайте, Христом Богом молю!..

– Да садитесь же вы, – перебил ее Ловкачев.

Женщина суетливо зацарапалась снаружи – искала ручку задней двери. Я перегнулась через сиденье и быстро открыла дверь изнутри. Женщина неловко залезла в салон. И затихла. От нее слабо пахло потом, пылью и – отчетливо – бедой. Ловкач повернулся к ней:

– Что же вы замолчали? Куда ехать? Показывайте!

– Ой, сейчас, – забормотала женщина, наклоняясь к нему и тыкая пальцем в непроглядную темень. – От туточки налево проселок на наш хутор будет, всего-то три километра, и дорога хорошая, сухая, вы не волнуйтесь…

Она облизала губы.

– Нажрался, подлюка… С сеновала свалился… И прямо на вилы… и прямо животом…

Женщина тихонько заплакала, прикрывая рот краем платка. Я отчетливо представила себе эти злосчастные вилы с остро заточенными сверкающими рогами и поежилась. Чересчур богатое у меня воображение.

* * *

Дальний свет фар плясал по пологим ухабам проселка, выхватывая из темноты по сторонам дороги то застывшие кусты, то заросшие седой полынью откосы, то одинокое скрюченное дерево. "БМВ" переваливалась на увалах, двигатель бедной машины, неприспособленной к русскому бездорожью, натужно и недовольно урчал. Я крепко вцепилась в поручень. Ловкач крутил баранку, объезжая подозрительно глубокие ямы, я вообще потеряла ориентацию и уже не представляла, в какую сторону мы едем. Женщина же уверенно указывала:

– Налево…прямо…сейчас направо будет дорожка…

Плакать она перестала. Мы выехали на косогор. Вокруг – ни огонька. Свернули направо и по узкой дороге, точнее по двум неглубоким колеям Ловкач осторожно повел машину вниз по весьма крутому склону. Сухие будылья с противным скрежетом царапали днище. Машина сползала к поблескивающему в лунном свете небольшому озерку. На берегу по одной стороне дороги притулились домики – с десяток беленых хат среди темных силуэтов деревьев. В свете фар выскакивал то полуразвалившийся, щербатый забор, то забитые досками окна брошенного дома. И в окнах одной-единственной хаты горел свет.

– Сюда, сюда, – показала женщина.

Ловкач аккуратно провел "БМВ" мимо обшарпанной хаты, той самой, в окнах которой горел свет, завернул в открытые ворота и резко осадил машину на тормозах.

Над задним входом в дом, у хлева, тускло светилась одинокая лампочка на витом шнуре. На куске старого брезента, постеленном на землю, присыпанную соломой, лежал на спине мужчина лет сорока в клетчатой светлой рубахе и грязных штанах. Он был босой. Возле мужчины, сложив на животе руки, неподвижно стояла высокая костистая старуха в темном платье. Ловкач выскочил из машины, следом за ним вылезла я, за мной – женщина. Ловкач шагнул к лежащему мужчине и присел перед ним на корточки.

Лицо мужчины, отдуловатое, небритое, было сплошь покрыто мелкими капельками пота. Словно утренней росой, подумалось мне. Глаза его были широко раскрыты и в них, в каждом, словно в бездонном колодце, глубоко на дне отражался свет лампочки. Мужчина трудно и редко дышал открытым ртом, без конца сглатывая слюну. При этом у него судорожно дергался кадык на вытянутой, как у гуся, шее. Билась, пульсировала жилка в глубокой ямке между ключицами. При каждом вздохе плоская грязная кисть его правой руки шевелилась, скребла грубый брезент подстилки, на которой он лежал: цепляла сухие стебельки соломы. Рядом с рукой белело полотенце, которым мужчина был ниже задранной вверх рубахи неумело обмотан поперек живота. На полотенце расплылось черное в свете лампочки, большое пятно крови. Оно уже переползло на рубаху и на штаны.

Ловкач приподнял край полотенца и тут же вернул его на место. Посмотрел на женщину и старуху. Лицо Ловкача затвердело и стало каким-то очень жестким и незнакомым.

– На вилы упал, прямо животом…нажрался, подлюка, – снова начала причитать женщина.

– Замолчи! – басом прикрикнула на нее старуха.

Я как зачарованная не могла отвести глаз от мокрого лица мужчины. На землю меня вернул грубый окрик Ловкача:

– Чего уставилась? Помогай!

Но я на него совсем не обиделась.

– Взяли, – скомандовал Ловкач

Он ухватил мужчину под мышки. Женщина и я подхватили его за ноги. Мужчина завращал глазами и тоненько, пронзительно закричал, когда мы потащили его к "БМВ". Женщина опять заплакала – беззвучно, слезы покатились по ее щекам. Мы подтащили мужчину к машине. Ловкач одной рукой выкинул с заднего сиденья свою сумку и рюкзак. Втроем мы с трудом заволокли раненого в машину и уложили на заднее сиденье. Мужчина стонал уже в голос.

– Скорее! – Ловкач плюхнулся за руль и захлопнул дверцу. Женщина уселась сзади рядом с раненым и положила его голову к себе на колени.

– А я?! – я открыла правую переднюю дверь.

– Ты останешься здесь! – рявкнул Ловкач.

– Паспорт Лешенькин, паспорт, – совала руку в окошко старуха. – Как же без паспорта…

Я злобно хлопнула дверцей и отошла назад, к старухе, которая стояла рядом с моим рюкзаком. Ловкач задом подал "БМВ" из ворот. С трудом развернулся в мышеловке проулка. Я стояла рядом со старухой и смотрела, как красные огоньки взбираются по склону. Потом они нырнули за край холма и звук мотора постепенно растворился в ночной тишине, нарушаемой только треском цикад.

* * *

Из темноты бесшумно вышла большая вислоухая собака. Посмотрела на меня долгим внимательным взглядом. В глазах у собаки отражался огонек лампочки. Собака ткнулась шершавым влажным носом в мои голые коленки. Я погладила ее по лобастой голове. Собака шумно втянула воздух и упала возле моих ног.

Я сидела на ступенях крыльца и курила. Дымок ровной струйкой поднимался в безветренную темноту. Из открытой двери падал на ступени, на пыльную землю прямоугольник света. Потом на меня легла тень – в дверях появилась старуха.

Я обернулась.

Старуха, тяжело ступая, сошла по ступеням и, покряхтывая, присела рядом со мной. В проеме открытой двери виднелся в горнице накрытый к ужину стол.

– Опять куришь, Олена? – строго спросила она.

– Опять, бабушка.

Старуха помолчала. На протяжении вот уже полутора часов она то выходила из дома, присаживалась ко мне на ступни, то снова уходила в дом. Маялась. Я ее понимала, потому что тоже не находила себе места.

– Ты бы пошла, поела.

– Спасибо, баба Ксюша, – сказала я. – Я их дождусь.

– Ну, дело твое… Как хозяина-то твоего зовут?

Я покосилась на старуху и ответила не сразу.

– Игорь.

– Свечку ему поставлю, – старуха истово перекрестилась.

Собака, похрюкивая, выкусывала блох. Я смотрела на косогор, откуда должна была появиться машина.

– А детки есть у вас?

– Нет пока что, – невольно улыбнулась я.

– Ну, ничего, будут… Молодая еще, нарожаешь. Вон какая кобылица, – старуха ласково погладила меня по плечу. – У моих-то трое. В интернате они, в райцентре. Пьет Игорь-то?

– Да вроде нет.

– Ну и слава Богу, – вздохнула баба Ксюша. – Пойдем, Оленушка, я тебе пока хоть яишню пожарю.

– Нет, я Игоря дождусь… Баба Ксюша, а вы что, так здесь и живете одни-одинешеньки? – спросила я.

– Почему одни?.. Онищенки живут. Еще отец Хрисанфий с дочкой… Раньше-то, конечно, больше жили, дворов тридцать. Да всех на центральную усадьбу переселили. Скоро и мы туда же… Все едут куда-то, едут, гонят народы… Не к добру это, прости нас Господи и помилуй…

Старуха продолжала что-то бормотать себе под нос – про непутевого директора совхоза, про удобрения, которые никак не достать, про своего покойного мужа…

Я почти перестала ее слушать. Я смотрела на косогор и ждала его.

* * *

Он заглушил мотор и вылез из машины. Я выжидающе уставилась на него. Старуха стояла рядом, сжав руки на груди.

– Все в порядке. Отвез я их в больницу, – хрипло сказал Ловкач. – Невестка ваша завтра приедет, наверно к обеду…

Баба Ксюша всхлипнула и перекрестилась:

– Слава тебе, Господи, слава… Да вы идите до хаты, идите, – спохватилась она. – Все уж стынет давно. И жена ваша не кушала еще, все вас ждала, вся изнылась…

При слове "жена" Ловкач бросил на меня быстрый взгляд. Я скромно потупилась.

– Спасибо, нам ехать надо, – сказал Ловкач.

Баба Ксюша шагнула к машине, всплеснула руками.

– Да вы что! Куда ж вы сейчас поедете? Голодные, усталые. За полуночь ведь уже. Жену-то хоть пожалейте, бедную… Нет, и не думайте, не пущу я вас никуда!

Ловкач снова покосился на меня. Я стояла с невинным видом пай-девочки. Ловкач невнятно хмыкнул. И уступил:

– Хорошо… Мне бы умыться…

– Сейчас, сейчас, – баба Ксюша заторопилась в избу.

Я оглянулась, подождала, пока баба Ксюша скроется в дверях. Мне было не по себе – а ну, как он мне сейчас накостыляет по шее? С него станется – я еще не забыла, как свирепо он расправился с беднягами-дальнобойщиками. Я чувствовала себя виноватой – хотя непонятно почему: я ведь его никак не подставила. Подумаешь – слегка наврала бабке.

Я подошла к Ловкачу и зашептала:

– Ну, чего бы я ей сказала, а?.. Правду? Она ко мне пристала, как банный лист. Все выспрашивала… Ну, что, за отца тебя выдавать? Да какой из тебя отец? Глупости, видно ведь все… Ну, что ты на меня волком смотришь?

Он по-прежнему молчал, уставившись на меня злобным взглядом с высоты своего баскетбольного роста.

– Ну, облажалась я, облажалась, – продолжала покаянно шептать я. – Утром поедем. Я ведь не железная, я устала, в конце концов… Я уже просто вырубаюсь…

Он так ничего и не сказал. Не возразил, но и не согласился. Я замолчала, потому что из дома вышла баба Ксюша, держа в руках кувшин с водой и длинное полотенце. Ловкач стал молча умываться. Я постояла-постояла и пошла в дом – чего с ним разговаривать, с бирюком нелюдимым?..

* * *

Я примостилась на краешке большой застеленной кровати и смотрела на стенку перед собой. Я покосилась. На кровати в изголовье лежали две подушки. Супружеское ложе. Вот где ужас-то нечеловеческий! Баба Ксюша постаралась, добрая душа. Теперь я уже жалела, что наплела ей про мужа-Ловкача.

Я сидела в его свитере. Свитер действительно был теплый. На стенке висела репродукция с картины Брюллова "Гибель Помпеи" в самодельной рамке. Засохшие букетики полевых цветов. Еще большая групповая фотография, тоже в рамке под стеклом. А по краям рамки было вставлено еще много черно-белых фотографий – старики и молодые, мужчины, женщины, дети. Снимки были старые, пожелтевшие.

Я отражалась в стекле. Хорошая девочка, умытая, волосы аккуратно расчесаны. Сидит, сложив ручонки на коленях. Паинька. Только вот паинька не знает, что делать. Ведь он сейчас придет. И что тогда? Воспитательная беседа? Чтение стихов при луне? Ночь любви? А вот это уж – фигушки!

Хотя, конечно, с другой стороны… Фигушки ли? Мужик он что надо. Фигура хорошая, рост, морда мужественная. Чего уж скрывать – он явно в моем вкусе – эдакий белобрысый мрачный викинг. И с дальнобойщиками он разобрался, и мне потачки не дает (что, кстати, приятно: редко кто осмеливается мне перечить, а так иногда хочется почувствовать на своей тонкой девичей шейке суровую мужскую длань), и решения принимать умеет. И выполнять их тоже, что немаловажно.

Но все равно – не заслужил еще.

Мне было слышно, как за тонкой стенкой ходит и бормочет невнятно баба Ксюша. Потом она легла – заскрипели пружины. Спустя какое-то время она наконец угомонилась, послышался тоненький храп. Я сползла с высокой железной кровати и босиком, на цыпочках протрусила к задней двери через неосвещенную горницу, в которой спала баба Ксюша.

Небо затянуло тучами, звезды и луна напрочь исчезли. Тянуло свежим ветром, несущим запах свежескошенного сена и озона. За холмами неярко вспыхивали зарницы. Ловкач стоял во дворе, у задней двери, курил. В темноте светился красный огонек сигареты. Собака лежала у его ног и преданно смотрела на него снизу вверх. Ишь, хозяина признала. Предательница. Я остановилась на пороге. Он молчал, хотя не мог не услышать меня.

– Иди ложись, – сказал он, не оборачиваясь.

Я не уходила. Переступила с ноги на ногу. Мне было не по себе.

– Иди, иди…жена, – в голосе его слышалась беззлобная ирония.

Тоже мне, острослов!

И помолчав, добавил:

– Я буду спать в машине.

Окурок, описав дугу, рассыпался искрами по земле. Ловкач подхватил сумку и пошел к машине. Я видела, как он вытащил из сумки спальный мешок. Разложил сиденья. Потом хлопнула дверца и свет в салоне погас.

Ну и черт с тобой! Я повернулась и закрыла за собой дверь в хату.

* * *

Я услышала сквозь сон какой-то непонятный, громкий и долгий звук.

Я открыла глаза. В комнате было по-прежнему темно. Я, не шевелясь, настороженно прислушалась. Мерно тикали на стене ходики. Стрелки показывали половину первого ночи. Неподвижно светилась на подоконнике стеклянная ваза с васильками. Сначала я не поняла, что происходит. Но тут ослепительная вспышка вычертила крестовину оконной рамы. Спустя пару секунд на улице сначала заворчало, а потом грохнуло так, что зазвенели рюмки в буфете.

Я, завернувшись в одеяло, рывком села на кровати. Повернулась к окну. Снова вспышка, буквально ослепившая меня – и, уже почти сразу – обвал грома. Я вздрогнула и зажмурилась.

– Ой, мамочка, – прошептала я. – Да что ж это такое!..

Ничего не могу с собой поделать – я с детства безумно боюсь грозы. Атавизм какой-то. Первобытный ужас. Мамуля утверждает, что я вообще лет до семи во время грозы сразу же либо пряталась под стол, либо залезала к ней под юбку. Мне и сейчас захотелось это сделать. Только вот мамули, увы, поблизости не было.

Новая вспышка ярко осветила комнату, адский гром просто разодрал воздух в клочья. Меня затрясло от страха. Вот сейчас молния ка-а-ак шваркнет прямо в дом! Да прямо мне по темечку! И сгорю я тут заживо, как раненый танкист!

Еще вспышка – и на крышу хаты обрушился ливень. Брякнув, от порыва ветра распахнулись и защелкали створки окна, впуская в комнату струи дождя. Я собралась с духом и соскочила с кровати. Голышом подбежала к окну и, высунувшись наружу, потянула створки на себя. Руки и лицо моментально вымокли. Я с трудом втянула створки внутрь и закрыла окно на защелку. Фиолетовый высверк озарил половину ночного неба, покрытого клубящимися тучами.

Я подскочила к кровати, сунула ноги в кроссовки, схватила куртку. Влезла в нее, путаясь в рукавах. Выскочила на заднее крыльцо и остановилась, ошеломленно глядя перед собой. Сплошной стеной падали водяные струи. За ними смутно виднелась стоящая посреди двора "БМВ". Я натянула верх куртки на голову и пошлепала через лужи к машине. Добежала и судорожно задергала ручку. Дверь была заперта. Я начала тихо подвывать от страха. Обежала машину. С другой стороны тоже обе дверцы были закрыты.

– Эй! – Я прильнула к стеклу. – Эй!..

Ловкач лежал в машине, упакованный, словно мумия, в кокон спального мешка. Я постучала кулаком по запотевшему стеклу. Проклятый Ловкачище даже не пошевелился!

Я забарабанила кулаками по стеклу, что было силы. Ловкач привстал, придвинулся к окну и уставился на меня непонимающим сонным взглядом.

– Пусти меня! – чуть не плача, заорала я, прилипнув к стеклу. – Ловкач! Мне страшно! Пусти!..

Он по-прежнему смотрел на меня, не двигаясь. И дверь не открывал, гаденыш! Молния, как мне показалось, взорвалась прямо у меня над головой. Я взвизгнула от ужаса, присела и бросилась назад к дому.

Дрожа и стуча зубами, я пробралась в свою комнату и юркнула в не успевшую остыть постель. Трясясь, завернулась в одеяло. На улице одна за другой вспыхивали молнии и рокотал гром. Я лежала с открытыми глазами. Зажмуривалась при каждой вспышке. А потом, не сдержавшись, тихонько заплакала. Мне было себя безумно жалко. И очень обидно. Ну, чего ему стоило пустить меня к себе? Я ведь не собиралась приставать к нему или еще чего-нибудь такое. Я просто очень боюсь грозы. Ничего не поделаешь, такая уж трусиха уродилась. А он, хоть и гнусный обманщик, но все же единственная здесь, пусть даже не очень близкая мне, но живая душа. Не к бабе же Ксюше мне под бок лезть?.. И он, негодяй, не пустил меня к себе, не успокоил!..

Я проглотила соленые слезы и натянула ватное одеяло на голову. Что-то ты, голубушка, слишком часто стала реветь последнее время. Надо прекращать это безобразие.

А потом, по-прежнему всхлипывая, я незаметно уснула под непрекращающийся шум дождя.

* * *

Солнце поднялось относительно недавно, но уже успело подсушить листву на деревьях и пыль на дороге.

Как выяснилось, заботливая Хиппоза тишком сунула мне в рюкзак (для пляжа, видать), еще и свои шорты, смастеренные из обрезанных под самую попку джинсов. Из них вышли не очень уже модные, но все равно классные "хот-панс". Мне они шли. Еще бы – имея такие-то ноги, как у меня (когда негодяй проснется, то-то обалдеет!). Я шорты немедленно напялила вместе с высохшей за ночь футболкой. И по просьбе бабы Ксюши отправилась к колодцу за водой. Собака поплелась за мной, переметчица.

Я очень собой гордилась, когда, мелко переступая босыми ногами по прохладной утренней пыли, с коромыслом на плече шла от колодца обратно. В жизни своей не носила полных ведер, да еще и на коромысле. В ведрах тяжело ворочалась вода и отражалось солнце. Немного неудобно было с непривычки, но все равно – получалось! Наверняка со стороны я выглядела весьма импозантно: ну, просто клевый кадр из фильма о временной деревенской жизни известной городской тусовщицы.

Я протиснулась следом за собакой в раскрытую калитку и вошла во двор, где стояла вымытая ночной грозой "БМВ". Ловкач все еще дрых, засоня. Из раскрытой двери в хлев доносилось дзиньканье молока о подойник. Присев, я с облегчением вылезла из-под коромысла.

– Баба Ксюша! – позвала я. Дзиньканье молока смолкло. Старуха выглянула из хлева.

– Куда ведра поставить?

– А в хату занеси, детонька, к печке.

Старуха снова скрылась в хлеву. Я было взялась за ручку ведра и тут же остановилась. Потому что из-за плотного соседского забора послышался звук заводимого автомобильного мотора. А потом радио громко запело голосом Фредди Меркьюри. Я невольно замерла, прислушиваясь и глядя на забор. Потому что мотор за забором злобно взревел и заработал на полных оборотах: явно переключались скорости, но странное дело – машина никуда не удалялась.

Как же так? Я ничего не могла понять, но чувствовала, что непременно умру от неудовлетворенного любопытства, если не разузнаю, что же там такое невероятное происходит. Приподнялась на носках, пытаясь разглядеть, что за таинственное авторалли творится у соседей. Но из-за высокого забора торчала только двускатная крыша соседского сарая. Я поставила ведро на землю и, поколебавшись, на цыпочках побежала к забору. Нашла щель, прильнула к ней и оторопела.

Под двускатной крышей сарая, которая оказалась всего лишь навесом на опорах, стоял новый "жигуленок". Он был водружен на два толстенных коротких бревна, как на козлы. Гудел мотор, свободно висящие задние колеса бешено вращались в воздухе. Окна машины были открыты и из них, из динамика радиоприемника лилась песня. А за рулем сидел седобородый старичок забубенного вида в фуражке моряка торгового флота. Старичок весело крутил баранку и без слов подпевал Фредди. Старичок производил впечатление человека, только что сбежавшего из Кащенко.

– Любуешься? – послышался голос за моей спиной.

Я оглянулась. Рядом, с подойником, полным молока, стояла баба Ксюша.

– А чего это он… на бревнах? – спросила я.

– А куда ж ты, детонька, уедешь по нашим дорогам?..

Это она верно заметила. Я снова заглянула в дырку. Старичок по-прежнему остервенело крутил баранку.

– Он что же, моряк?

– Да нет, детонька. Это сынок его по морям плавает. И машина сынка. А это батюшка наш, отец Анатолий.

– Да ну! – обалдела я. – А чего ж он с утра не в церкви, коли батюшка?

– А нету церкви. Закрыли храм Божий.

– Во дают! – возмущению моему не было предела. – Зачем же закрывать? Везде открывают, а они наоборот! Ну, темнота! Ну, провинция тупоголовая!..

– Начальству-то нашему виднее, – вздохнула баба Ксюша. – А ты сама-то крещеная, Олена?

– А как же. Крещеная, бабушка.

И в доказательство своих слов я вытянула из-под майки серебряный крестик на тоненькой цепочке.

– Вот и ластонька, – баба Ксюша улыбнулась, погладила меня по голове морщинистой лапкой. – Только вот уж больно у тебя портки срамные. Ну, да ладно… Иди хозяина своего буди. Завтракать будем.

Я посмотрела в сторону машины. У меня возникла одна милая мыслишка. Я взяла ведро, полное воды и подошла к машине. Посмотрела на мирно спящего Ловкача. Наклонилась и заревела жутким басом в дырку приоткрытого окна:

– Рота, подъем!!! Боевая тревога!

Ловкача подкинуло, как ужаленного, и он с размаху треснулся головой о потолок салона. Я тут же со всей силы выплеснула всю воду из ведра на лобовое стекло. Обалдевший окончательно бедняга Ловкач от неожиданности метнулся назад и я с наслаждением услышала еще один глухой удар, а за ним – неразборчивые проклятия. Я мстительно захихикала.

Ловкач открыл дверь и злобно, как на проклятого фашиста, уставился на меня, высунувшись по пояс из спального мешка. Бицепсы у него были что надо. Здоровый мужик, подтянутый. И без животика вроде как. Он заметил мой оценивающий взгляд и подтянул край спальника. Неужто миленок меня застеснялся?

– Чего орешь? – проворчал он.

– Вставай, завтрак проспишь.

Ловкач посмотрел на наручные часы.

– Не будет завтрака, – мрачно сказал он. – Уезжаем.

 

Глава 9. ВЗГЛЯД СО СТОРОНЫ.

В Москве по-прежнему шел дождь. К тому же резко похолодало, ночью были легкие заморозки и растаявший к этому времени иней окончательно расквасил землю.

Блондин Женя торопливо шел по узкому ярко освещенному коридору без окон. Несмотря на раннее утро, Женя был в идеально сидящем сером костюме-тройке и при галстуке в тон костюму. Он подошел к двери. Возле двери, лениво жуя чуингам, стоял Рыжий. Он кивнул Жене и распахнул дверь, ведущую в бассейн.

Снаружи, за двойными стеклянными стенами крытого двадцатипятиметрового бассейна мокли печальные светло-желтые свечи берез. На полуоблетевших сучьях дуба скукожились сердито взъерошенные вороны. А здесь, внутри, было тепло и уютно. Вдоль стен выстроились во вкопанных в искусственные газоны кадках вечнозеленые тропические деревья и кустарники. Вода в бассейне была голубая и абсолютно прозрачная, без малейшего запаха хлорки. Из скрытых в выложенных туфом стенах многочисленных динамиков доносилась негромкая классическая музыка.

Женя вошел под гулкие своды бассейна. Остановился возле ступенчатого края, облицованного белым мрамором. Тут же, неподалеку, расположились две совсем молоденькие девушки – лет по шестнадцати, не более. Одна, блондинка, вытянув невероятной длины ноги, сидела в плетеном кресле за столиком, уставленном напитками и фруктами. Вторая, кудрявая брюнетка в черных очках, лежала неподалеку на кушетке и загорала под ослепительным светом ламп искусственного солнца.

Обе девушки были абсолютно голые.

Женя с ними не поздоровался и вообще не обратил на них никакого внимания. Впрочем, девушки тоже не смотрели в его сторону. Они наблюдали за Антоном.

Удаляясь от Жени, Антон кролем плыл вдоль бассейна, сильными размеренными движениями рук толкая вперед свое поджарое, хорошо тренированное тело. В отличие от девушек на нем все же были узкие черные плавки. Антон заметил вошедшего Женю. Но, не торопясь, спокойно доплыл до противоположного торца бассейна, потом повернул обратно, к стенке, возле которой стоял, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, Женя.

Антон, осторожно ступая босыми ногами по скользким мраморным ступеням, вышел из бассейна и подошел к столику. Блондинка поспешно вскочила и накинула ему на плечи длинный купальный халат. Женя выжидающе молчал. Антон уселся за столик. Взял запотевший кувшин и налил из него в высокий хрустальный стакан охлажденный йогурт с плавающими в нем кусочками очищенных персиков. Сделал большой глоток и только тогда тяжелым взглядом уставился на Женю.

– Я же приказывал не беспокоить меня по утрам. Что случилось? – холодно спросил он.

Женя замялся и выразительно показал глазами на девушек. Антон посмотрел на блондинку и сказал:

– Идите искупайтесь.

Блондинка и брюнетка, не вымолвив ни слова, послушно отправились к поребрику бассейна. Прыгнули в воду и поплыли наперегонки, не очень стараясь. Женя подождал, пока они отплывут подальше от края бассейна, и только тогда сказал негромко, наклонясь к уху Антона:

– Возникла небольшая проблема, Антон.

– В чем дело?

Глаза у Жени забегали.

– Они его потеряли, – сказал он еще тише.

Голос у Жени был виноватый. И еще в нем явственно слышался страх.

Антон задумчиво помолчал, никак не реагируя на его слова. Посторонний человек вполне мог бы подумать: единственное, что в данный момент волнует Антона, так это, кто из девушек придет первой.

– Как это произошло? – спокойно спросил он.

– Там была авария. Пробка. Они остановились рядом с ним, – заторопился Женя. – А он внезапно сорвался с места. Поехал в объезд. Свернул с трассы. И в темноте они его упустили. Но я думаю, что он действительно просто поехал в объезд. Он же ничего не знает…

– Ты уверен? – перебил его Антон.

Женя подавленно замолчал. Антон, по-прежнему не глядя на него, спросил:

– Это все?

Женя помялся.

– Я тебя спрашиваю? – в голосе Антона проскользнула ледяная нотка.

– Он… Он к себе еще какую-то шлюху-малолетку подсадил. И везет ее. Почти всю дорогу. От самой Тулы.

Девушки уже два раза проплыли бассейн и теперь снова удалялись. Антон поставил на плетеный столик полупустой стакан с йогуртом. Не выпуская его из пальцев, медленно покрутил. И вдруг резко выкинул руку назад и вверх. Ухватил Женю за галстук и, намотав галстук на кулак, рывком притянул голову Жени к себе.

– Свяжи меня с Балабухой. Немедленно, – прошипел Антон.

Выпустил из кулака Женин галстук и брезгливо вытер пальцы о полу халата.

Женя шмыгнул к столику и, торопливо схватив белую трубку радиотелефона, начал нажимать на кнопки.

 

Глава 10. О ПОЛЬЗЕ И ВРЕДЕ ПРАВДЫ.

Я с трудом удерживал вихляющуюся машину на раскисшей после ночной грозы дороге. Хотя и дорогой-то это нельзя было назвать – слегка намеченная грузовиками колея. С одной стороны тянулась желто-зеленая стена кукурузы. С другой – пологий склон, усыпанный лимонными огоньками бессмертника. Склон заканчивался густо заросшей низкими ивами и кустарником балкой. По балке извивалась неширокая речка, прозрачная, чистая, вся в пятнышках кувшинок вдоль берегов. Дорога прихотливо петляла рядом с балкой, повторяя изгибы речки. Вокруг было абсолютно безлюдно. Ни села, ни человека, ни машины. Только холмы, редкие островки деревьев и бесчисленные поля, прыгающие друг через друга к горизонту.

– Ну, надо же! Не поели, не попрощались по-человечески, – занудно ворчала Хиппоза, подскакивая на сиденье всякий раз, когда машина проваливалась в очередную вымоину. – Бабу Ксюшу обидели, хорошего человека…

В одной руке она держала открытую банку с вишневым вареньем, которую вручила ей на дорогу старуха, а в другой – большую деревянную ложку. Губы у Хиппозы были перепачканы вишневым сиропом.

– Слушай, помолчи, а? – попросил я, не отрывая глаз от дороги. Настроение у меня было – хуже некуда. Даже более отвратительное, чем вчера утром. Тем паче, что я уже явно опаздывал к Балабухе.

Впереди показался хилый деревянный мостик – четыре сдвоенных бревна, покрытых досками. Мостик в самом узком месте перебегал речку. За речкой, еле различимая в выгоревшей пыльной траве, дорога шла вдоль песчаного берега вбок и вверх, пряталась в рощице на склоне.

Хиппоза, не унимаясь, продолжала монотонно бубнить:

– Она к нам с чистым сердцем, а ты ей все обломал… Бездарно как-то все вышло…

Я бросил на зануду короткий взгляд. Она как раз с наслаждением облизывала ложку, не прекращая, впрочем, своего бухтенья:

– И молока как следует не попили. Когда ты еще парного молока попьешь?.. Ну, подумаешь, на час позже бы выехали… Гоним чего-то, гоним… Не от добра это, прости Господи…

– Ты наконец замолчишь, или нет?! – рявкнул я.

– Сам молчи! Не заставь я тебя вчера ночью на шоссе повернуть, что было бы? Загнулся бы бабыксюшин сынок Лешенька, как пить дать загнулся! А так – живет, как миленький. Небось сегодня уже с похмелюги мучается.

Я искоса посмотрел на эту беззаботную малолетнюю дуру. И решил выложить правду. Пусть привыкает, что жизнь не только сладкие ватрушки раздает.

– Не мучается, – сказал я.

– Думаешь, от наркоза кайф словил? – засмеялась Хиппоза.

– Умер он. Прямо в приемном покое.

Хиппоза поперхнулась смехом:

– Врешь!

– С таким ранением, как правило, не выживают…

Это была правда. То, что он практически не жилец, я понял сразу же, в самую первую минуту, как только мы приехали на хутор, и я увидел у мужика под полотенцем то, что и следовало ожидать – развороченные, порванные кишки и желудок. Да еще и перемешанные с ошметками навоза и грязи: как минимум гарантированный перитонит, если поблизости нет моря антибиотиков и мало-мальски нормального госпиталя. Я уже встречался с подобными ранениями. И в Афгане, и на кавказских войнах. Особых эмоций увиденное у меня не вызвало, я еще и не такого насмотрелся. Не совсем обычная штыковая рана в полость живота. Шансы выжить у него, на мой взгляд, были двадцать к восьмидесяти. Потому что перитонит почти гарантировал газовую гангрену, с которой никакие антибиотики не справятся, только скальпель. К тому же и лежал он так уже с добрый час. А умер он, скорее всего, от элементарной потери крови. Впрочем, не знаю. Я не доктор.

Хиппоза несколько секунд молча смотрела на меня широко распахнутыми глазами, пока до нее доходил смысл моих слов. И вдруг она метнула банку и ложку в отрытое окно, ринулась на меня, схватила за куртку, затрясла, заорала:

– Это все ты! Ты во всем виноват, ты! Это ты сразу на шоссе не остановился!

Невольно, защищаясь, я отпустил на мгновение руль, машина соскользнула с колеи и медленно поворачиваясь вокруг оси, боком сползла в раскисшую лужу у мостика. Мотор заглох.

– Ненавижу! – трясла меня Хиппоза. – И ты молчал?! Ничего не сказал бабе Ксюше? Ненавижу-у!..

Она все-таки вывела меня из терпения!

– А ты бы ей сказала? – ответно заорал я, чувствуя, как глаза застилает от бешенства багровый туман. И тоже затряс эту идиотку:

– Прямо так все и выложила? Матери про сына, да?! Ты у нас добрая?.. Да пошла ты к матери!..

Я оттолкнул от себя Хиппозу и шагнул из машины в чавкнувший чернозем. Достал сигарету. Подержал в губах и выплюнул – и курить мне не хотелось. Ничего не хотелось. Я повернулся и сел за руль.

Включил движок, молясь всем богам, чтобы мы не сели на днище – кто нас тогда отсюда вытащит?

"БМВ", натужно завывая, выползала к мосту. Из-под колес летели фонтаны грязи, залепляя заднее окно. И мощный движок не подвел. Я медленно вывернул из жидкой грязи, выехал к мосту, осторожно переехал на другую сторону и, добравшись до свободного от прибрежных кустов пологого песчаного куска берега, задом загнал машину на мелководье.

Стянул ботинки. Потом вытащил из багажника пластмассовое ведро и щетку, и стал смывать с машины грязь. Хиппоза молча сидела в машине. Сидела, уставившись в окно на солнечные пятна, пляшущие на прозрачной воде.

Кое-как вымыв машину, я зашвырнул ведро в багажник. Злость моя еще до конца не прошла. Прихватив из машины куртку, я отошел в сторонку. Снял кобуру с "макаровым", засунул ее под брошенную на песок куртку. Разделся до пояса и с наслаждением вымылся холодной речной водой. Расстелил куртку на берегу под тенистой ивой, улегся на нее и только тогда с наслаждением закурил.

Краем глаза я видел, как Хиппоза вылезла из машины. Медленно, заплетая одну ногу за другую, опустив голову, словно нашкодившая собачонка, подошла ко мне и присела рядом. Сорвала травинку, покусала ее. Над речкой разрезали воздух ласточки. Ветерок шевелил узкие листья ивы, бросал на ее лицо колеблющиеся тени.

– Наверно, опять дождь будет, – тихо сказала Хиппоза, глядя на речку.

Я молчал.

– Или гроза…

– Почему это? – буркнул я.

– Ласточки низко летают…

– Не выдумывай, – проворчал я. – Вовсе не низко.

– Да, – покорно и быстро согласилось это непредсказуемое создание. – Извини, я ошиблась. Вовсе не низко. Высоко летают. Не будет больше грозы.

Я посмотрел на нее и, не выдержав, захохотал. И Хиппоза засмеялась, набросилась на меня, затормошила. Повалила на прохладный песок. А потом она вдруг притихла, потому что ее прозрачно-серые, в коричневатых крапинках глаза оказались близко-близко возле моих.

Она медленно обняла меня за плечи и уже потянулась своими губами к моим. Мои руки скользнули по ее длинной спине, вниз, к ложбинке, ведущей к упругим ягодицам, и тут глаза ее внезапно расширились и она дико заорала.

– А-а-аа! – визжала она на одной невероятно высокой ноте.

И я тоже дернулся и заорал, как ненормальный.

Она орала, потому что увидела ползающих у меня в волосах пару здоровенных ос, а я – потому что почувствовал обжигающий укол в левый бок.

Как потом выяснилось, мы с ней, не заметив, улеглись прямо на гнездо земляных ос.

Мы оба вскочили. Хиппоза прыгала на месте, словно обезьяна, размахивая руками. Я от нее не отставал, слыша сквозь ее непрекращающиеся вопли нарастающее рассерженное гуденье. Наконец я, полуоглохший от хиппозиных воплей, сообразил, что надо делать. Я схватил ее за руку и поволок ее за собой. Мы пробежали пару метров, ввалились в воду и поплыли в сторону от берега, беспрестанно ныряя, в надежде, что злобные летающие твари от нас останут.

Но оказывается, осы и не собирались нас преследовать. И мы уже просто так, может быть, от радости, что осы улетели, стали плескаться и плавать в прозрачной речной воде. Ей-то простительно было веселиться с телячьей радостью, малолетке. А вот что на меня нашло, старого идиота, не знаю. Хотя могу догадаться. От переизбытка чувств Хиппоза время от времени испускала пронзительные индейские вопли. Она смеялась, визжала и брызгала в меня холодной речной водой. А потом она улеглась на мелководье возле прибрежных камышей на спину и раскинула руки. Серебряный крестик покоился между грудей, обтянутых мокрой футболкой. Течение медленно ее разворачивало. Я вылез из воды. Уселся на траву и стал смотреть на девушку. Я просто смотрел на нее, и на душе у меня становилось спокойнее. И тоска была уже не такой острой, а ласковой и чуть печальной. А девушка лежала в воде и глядела в небо. Я поднял голову и тоже посмотрел на него. Небо было чистым, спокойным и бесконечно глубоким.

* * *

И снова Хиппоза сидела рядом со мной. На шее у нее висела гирлянда подвявших желтых кувшинок. Она их нарвала в той речке, не обращая внимания на мои уверения, что уже через час они завянут. Ползала в воде, выдергивая из воды длинные темно-зеленые плети. Продрогла и извозилась, как поросенок. Так что мне пришлось снова гнать ее в воду, чтобы смыть грязь. Но зато теперь она сидела, разукрашенная, словно полинезийка. Сначала, когда наконец мы выбрались на трассу, она болтала о каких-то пустяках, потом замолчала.

И снова наша "БМВ" мчалась по автостраде на юг. Снова звучала в салоне музыка Моцарта. Мы давно проехали Краснодар и уже миновали самую высокую точку перевала, ведущего к побережью, к Джубге. Покрытие трассы было, можно сказать, безукоризненно ровным. Каждый раз, когда приходится гнать машину через Краснодарский край, я поражаюсь почти идеальному для нашей расхлябанной державы состоянию дорог. Просто американскому. И вообще этот край кажется мне похожим на юг США, на какой-нибудь Техас или Аризону: такие же нефтяные качалки, бескрайние поля пшеницы и, опять же – хорошие дороги. Хотя, впрочем, на юге Штатов я никогда не был. Бывал в Нью-Йорке, в Филадельфии, но в Диксиленд меня не заносило.

В сторону моря шли редкие машины. Навстречу же – целые вереницы – конец лета, конец каникул, конец бархатного сезона. Моя последняя, надеюсь, ездка. Солнце стояло в зените. На склонах гор лежали глубокие бархатистые тени.

– Саша, – внезапно позвала молчавшая до этого Хиппоза. Тихо так позвала, посмотрев на меня.

– Что? – машинально откликнулся я.

И похолодел.

Откуда эта негодяйка узнала мое настоящее имя? Неужели она работает на Антона? Не может быть! Слишком уж это невероятно. Да и зачем ему было так все усложнять, устраивая ложную драку, подсаживая ее ко мне? Ведь все можно было сделать гораздо проще и эффективней. Но тогда каким образом она выведала, как меня зовут на самом деле? Я лихорадочно прокручивал в голове всевозможные варианты. Когда же она узнала?..

Господи! Какой я идиот! Ну, конечно же, конечно! Когда я ночью выходил из машины разузнать насчет пробки. На пять минут. А все мои документы оставались в машине, в куртке. Ну, дает, барышня!

Я бросил быстрый взгляд на Хиппозу. Она внимательно и серьезно на меня смотрела.

– Ты ведь Саша? – спросила она. – Саша Ловкачев? Отсюда и Ловкач? Да?

Я помолчал. Деваться было некуда.

– Да, – ответил я.

Она помолчала.

– Отдашь машину хозяину?

– Да. Только не в Туапсе, а в Сочи.

Я решил выложить еще часть правды. Ведь после всех приключений мы были, можно сказать, заодно. В конце концов я почти ничем не рисковал: я не собирался везти ее к Балабухе. И к тому же, чего скрывать – она мне нравилась с каждой минутой все больше и больше.

Мое признание, кажется, совсем ее не удивило. Она только хмыкнула:

– Надо же, как все склеивается. Мне ведь тоже именно в Сочи надо попасть.

– Да ну?

– Да. Родители у меня там отдыхают.

– Значит, ты тоже решила отдохнуть перед занятиями?

– Не совсем, – уклончиво сказала она. – А ты?

– Что – я?

– Сегодня же назад в Москву?

– Да. Вечерним рейсом.

Она опять помолчала. Я спросил:

– А как тебя по-настоящему зовут, я могу узнать?

– Можешь. Так и зовут – Лена… Хотя, в принципе, все это неважно…

– Что неважно?

– Да все… Плевать.

Я покосился на нее:

– Тебе когда в институт?

– В институт?.. А-а, кажется, дней через десять.

Некоторое время мы оба молчали. Потом я сказал:

– Слушай, хоть ты и очень боишься самолетом летать, может все-таки один раз проявишь героизм? Сегодня вечером. Из Адлера в Москву?..

Хиппоза долго молчала, насупившись, а затем, не поворачивая головы, ответила:

– Да я не то что боюсь летать… Я в аэропортах боюсь показываться. Там милиции много и… – она не договорила. Потом продолжила:

– Просто я позавчера, еще в Москве, в одну неприятную историю влипла. Вот и трясусь теперь, как заяц. Собственной тени боюсь.

Она задумчиво покачала головой и добавила:

– А может, я все преувеличиваю. У страха глаза велики.

– Что за история, Лена? – спросил я.

– И живу я на самом деле не в Питере, а в Москве. Недалеко от тебя, кстати, – пробормотала она, словно и не слыша моего вопроса.

Некоторое время мы ехали молча. Не хочет говорить – не надо. Но я видел, как ей хочется выговориться, поведать кому-нибудь, в данном случае мне, про свои беды и горести. Ладно, не стоит сейчас ее пытать. Сама расскажет со временем.

– Так как насчет самолета? – повторил я вопрос.

Она скучным голосом ответила:

– Ну, разве только разок…

Повернулась ко мне и улыбнулась до ушей.

А я напрягся, глядя вперед. Она недоумевающе уставилась на меня. Потом повернула голову и наконец увидела то, что я увидел раньше. И от чего во рту слегка пересохло, хотя ситуация, на мой взгляд, процентов на девяносто не представляла для меня ощутимой опасности.

Впереди, в двустороннем "кармане", по обеим сторонам трассы стояли желто-синие милицейские "жигули". На встречной полосе перед ними скопилось несколько легковушек и старый "РАФ". Их осматривали милиционеры в бронежилетах с автоматами наперевес. На нашей полосе машин, кроме милицейского "жигуля" и гаишного мотоцикла с коляской, не было. Гаишник в крагах и белом шлеме помахал полосатым жезлом. Я скинул скорость и свернул к обочине. Поставил машину на ручник. Хиппоза мгновенно напялила на нос свои непрошибаемые черные очки.

Сразу же к машине подошли двое – толстый усатый гаишник и милиционер, – с автоматом наизготовку. Автоматчик стоял вполне грамотно, чуть в стороне, чтобы гаишник не перекрывал директрису и у него была возможность держать на прицеле сразу и меня, и Хиппозу. Милиционер был совсем юный. Взгляд его светло-голубых, прозрачных глаз ничего не выражал. По собственному опыту могу сказать: из людей с такими глазами получаются хорошие солдаты и не хуже – киллеры. Чуть в стороне седой кряжистый мужик в гражданской одежде разговаривал по портативной рации. Он бросил короткий взгляд в мою сторону и снова занялся разговором. Но я видел: боковым зрением он продолжает внимательно за мной наблюдать. Ясно – старшой. Настоящий волкодав, без прикрас. Да он и не старался маскироваться под случайного зрителя.

– Старший лейтенант Осипенко, – небрежно козырнув, хрипло сказал гаишник. – Ваши документы, товарищ водитель.

Я, повернувшись, сунул руку во внутренний карман кожаной куртки, висящей сзади от меня на крючке. Вытащил бумажник. Раскрыл его и обомлел: ни прав, ни техпаспорта. Но я же не идиот? Я всегда, – всегда! – держу их вместе и только в бумажнике.

– Там они, в том же кармане, – услышал я справа свистящий шепот Хиппозы.

Я порылся в кармане. Документы действительно были там. Я бросил на Хиппозу короткий злобный взгляд: ну, я с тобой потом разберусь! Протянул все документы вместе с доверенностью гаишнику. Тот долго их изучал, читал, шевеля беззвучно толстыми губами.

– Капот откройте, – приказал гаишник.

Я вылез из машины, открыл капот. Гаишник сверил номера на двигателе и кузове. Но этого ему показалось мало. Он заставили открыть багажник. Уже мельком, вполглаза осмотрел его. Потом вернул мне документы и козырнул.

– Можете следовать дальше.

Я уселся за руль и завел двигатель. Ну, что ж. На этот раз пронесло. Машина, набирая скорость, покатила вниз по серпантину. Я посмотрел в зеркало: гаишник останавливал очередную машину. Потом я повернулся к Хиппозе, собираясь сказать ей все, что я думаю по поводу ее дурацких выходок с техпаспортом и правами. Но я не сказал. Потому что я увидел ее лицо: напряженное, побледневшее.

– Чего это ты? – спросил я.

– Ты видел, какие у него были глаза, у этого пацана? – заистерила она, срывая свои непроницаемые очки. – Ты видел?! Да ему в человека выстрелить – раз плюнуть! Ему только волю дай! Он любого на месте уложит, не разбираясь!

– Прекрати истерику! – рявкнул я. – Ну?! Немедленно!

Она умолкла и обмякла на сиденье.

Мне стало ее жалко. Видно, у нее действительно большие проблемы. И судя по ее реакции на холодноглазого мальчишку с автоматом, неприятности с милицией, а значит – и с законом. Только этого мне не хватало. Но все равно мне было жаль эту взбалмошную девицу. Поймав себя на этой мысли, я призадумался: а что же мне дальше с ней делать? Ну, отвезу я ее в Москву, а что потом? Мало мне того, что она явно в бегах? Ведь я и сам собираюсь рвать когти.

– Лечиться тебе надо, – сказал я. – Электричеством.

– Не твоя печаль, – слабо огрызнулась она.

Я посмотрел на нее и вдруг, неожиданно для себя самого, протянул руку и погладил ее по щеке.

– Ладно, все уже позади.

– Разденься и жди, – глупо брякнула она в ответ.

Я непроизвольно покачал головой. Она была неисправима.

– Останови машину, – вдруг резко сказала она. – Стой!

Я послушно прижал машину к обочине шоссе, не зная, чего от нее ожидать на сей раз. Но ничего особенного не случилось.

Хиппоза открыла дверцу, вышла и облокотилась на дверцу машины. Положила подбородок на руки. Сморщила от удовольствия нос. Я тоже вылез из-за руля.

– Ты чего? – спросил я ее. – Опять что-то не так?

– Море, – тихим счастливым голосом ответила она, не глядя на меня.

Я обернулся.

Между пологих отрогов Кавказского мелового хребта открылась зелено-синяя, сверкающая на солнце линза.

– Надо же, самое настоящее море, – так же тихо повторила Хиппоза.

* * *

Мы въехали в Сочи. Хиппоза, как маленькая девочка, впервые попавшая на юг, возбужденно вертела головой и время от времени издавала нечленораздельные восторженные стоны. В промежутках между зданиями санаториев и пансионатов мелькала морская гладь. Там послеполуденное солнце золотило паруса яхт и виндсерфов. По улицам текла беззаботная курортная толпа. За столиками под полотняными навесами сидели нарядные загорелые люди. Картину праздника жизни завершали бегающие возле родителей веселые дети и собаки.

Было очень тепло, просто лето, и я невероятно потел даже в своей легкой джинсовой куртке, надетой поверх футболки. Но приходилось терпеть до поры до времени – не мог же я, словно патрульный милиционер, разгуливать по улицам с подвешенным к поясу пистолетом.

Я свернул к тротуару и притормозил возле ослепительно-белых, с яркими надписями "Будвайзер" зонтов уличного кафе. Дом Балабухи находился неподалеку.

– Хозяин машины живет в двух шагах отсюда, – сказал я.

Покопался в пачке и достал сигарету. Она была предпоследней. Я вынул из бумажника двадцатидолларовую бумажку. Протянул ее выжидающе глядящей на меня Хиппозе.

– А ты пока что без меня поскучай. Мороженого поешь, сока выпей.

– Сока? – презрительно перепросила Хиппоза. – Может быть, молока?

– Да, сока, – спокойно повторил я. – И сигарет мне купи. "Кэмел", другие не бери.

– Что у тебя, русских нет? – повертела Хиппоза в пальцах бумажку.

– Нечего капризничать, поменяешь. Обмен, вон, на каждом шагу, – отрезал я. И добавил помягче, заметив, как она немедленно надулась:

– Я только отдам ему машину и сразу вернусь. Десять минут, не больше. И тогда – купаться в замечательно теплом Черном море. Что мы, зря сюда ехали?

– Мы? – прищурилась Хиппоза.

– Мы, – улыбнулся я.

Хиппоза взяла свой рюкзак и вылезла из машины. Захлопнула дверцу. Обернулась и наклонилась к открытому окошку, хитро сощурившись.

– Иди сюда, Ловкач. Скажу чего.

Что еще удумало это непредсказуемое существо? Я перегнулся к ней через сиденье. Хиппоза нырнула в окошко и прижалась горячими мягкими губами к моим. Я почувствовал пряный запах кувшинок, висевших у нее на шее. А потом она отмочила такое, от чего у меня даже дыхание перехватило. Я почувствовал, как ее язык проскользнул в мой рот и на шею легла тонкая рука. А вторая рука скользнула за воротник футболки и острые коготки, легко царапаясь, прошлись по коже моей груди.

Но, не успел я опомниться, как она уже оторвалась от меня и тут же, не оборачиваясь, пошла к стойке бара, часто переставляя длинные загорелые ноги и соблазнительно покачивая аппетитной попкой, едва прикрытой бахромой коротких шорт. Не уверен, что она специально так делала. Но зато я абсолютно уверен в другом: эта негодяйка точно знала, что я не свожу с ее задницы глаз!

* * *

На перекрестке я свернул налево. Потом дорога пошла вверх, перпендикулярно побережью и я, наконец, выехал на нужную мне, знакомую тихую улицу, утонувшую в тени деревьев. Длинная извилистая улица была сплошь застроена домами, прятавшимися в глубине дворов и садов. Дома были в основном старой застройки. Двух-трехэтажные, городские и сельского вида. Но попадались среди них и новенькие особняки, и просто особнячищи.

Я как обычно припарковал машину, не доезжая метров двухсот до дома Балабухи, стоящего дальше, за поворотом улицы. Отсюда он был мне не виден. Прежде чем идти к клиенту, я всегда проводил небольшую разведку. Так, на всякий пожарный.

Выключив двигатель, я поставил бимер на сигнализацию и пошел через улицу в маленький запутанный дворик старого белого дома, похожего на корабль, который давно забыли отбуксировать на корабельное кладбище. Было тихо и безлюдно. Я был здесь уже не в первый раз. Поэтому я уверено прошел этим двором в другой, такой же маленький и домашний. Там росли высоченные древние деревья, накрывшие весь дворик и стены домов своей прохладной тенью. Неподвижно висело белье на веревках, карабкался по решеткам сараюшек виноград, и возле пальм увлеченно раскачивалась на качелях маленькая девчушка в ситцевом выгоревшем платьице. Качели ритмично и очень противно скрипели. Она не обратила на меня ни малейшего внимания.

Я обогнул оштукатуренную стену дома и оказался в тупичке перед знакомой сетчатой оградой. За ней в глубине густого ухоженного сада чуть боком ко мне стоял дом дом Балабухи. Роскошный, недавно выстроенный двухэтажный домина. Я его, естественно, увидел. И тут же быстро отпрянул назад, в тень дерева.

Когда-нибудь, рано или поздно, думал я в тот момент, все на свете кончается. Эта прописная истина получила сейчас яркое подтверждение. Потому что я увидел три машины, стоящие на улице в двух шагах от ворот в усадьбу Балабухи. Две "волги" и "рафик" с затянутыми занавесками окнами.

Возле калитки в напряженных позах стояли с автоматами наизготовку двое парней в пятнистых комбинезонах.

По дорожке от дома к "волге" шла группа людей. Вернее, парни в масках и пятнистых комбезах с руганью волокли к калитке четверых верзил с закрученными назад руками, подгоняя их пинками и ударами прикладов. А за ними двое плечистых молодых людей в светлых летних костюмах вели, придерживая за руки, высокого худого мужчину лет пятидесяти. На бледном лице мужчины отчетливо выделялась черные усы и бородка клинышком. Еще один плечистый здоровяк шел перед ним, настороженно вертя башкой. В руках он держал "стечкина". Наизготовку. Руки у бородатого были как-то неестественно сцеплены перед собой. Меня прошиб холодный пот. Потому что я знал, в какой ситуации люди именно так держат руки. Они подошли к калитке, бородатый, боком проходя в калитку, нечаянно зацепился рукавом рубашки за штакетину. И я отчетливо увидел наручники, блеснувшие не запястьях бородатого.

Бородатый и был Балабухой.

Больше я ничего не успел разглядеть – да и желания особого не возникло. Я попятился, не сводя глаз с машин. Последнее, что я увидел, так это то, что Балабуху бесцеремонно запихивают на заднее сиденье "волги".

Стараясь производить как можно меньше шума, я пробежал проходными двориками и из арки осторожно выглянул на улицу. Пыльные ветки придорожных деревьев поникли над тротуаром. Все застыло в пекле, которое в приличных местах вообще-то называется осенью. Никого не было видно. Ничего не было слышно. Судя по всему, машины с арестованными поехали в другую сторону.

Выждав для собственного успокоения еще минут десять, я наконец решился и нарочито неспешно направился к машине. Открыл дверь и нырнул в душный, нагретый солнечными лучами салон. Включил зажигание и через пол-минуты, развернув машину в обратную сторону, свернул в первый попавшийся переулок. Потом я еще долго петлял по тенистым улицам. Но правил я ни в коем случае не нарушал. Наконец остановился на узкой грязной улочке, похожей на декорацию к фильму из жизни басмачей. Я затормозил напротив продуктового магазинчика: так естественнее – якобы жду, кого-то зашедшего туда. Движок вырубать не стал. Огляделся. Людей поблизости видно не было, так, шел поодаль одинокий прохожий. Где-то за заборами и деревьями лениво лаяла собака. Вскоре она замолчала.

Я сидел, тупо глядя перед собой. Потом достал сигарету. Последнюю. Прикурил, машинально отметив, что руки у меня все еще слегка дрожат. Я опустил стекло и в открытое окно сразу же потянулся сигаретный дым. Издалека доносился глухой шум города.

Первое, что пришло в голову: немедленно бросить машину и улепетывать из города. Куда угодно. Все это мне очень не нравилось: вооруженные до зубов посты на дорогах, оживление в стане ментов и – как последний звонок – арест Балабухи и его бригады. Потом я слегка поостыл и стал соображать, что же мне делать дальше. В принципе, пока ничего страшного не случилось: я на свободе. И арест Балабухи – не мое горе. Я здесь не причем. Но от этой машины мне надо избавляться просто немедленно. Если машина не "чистая", и за этим стоят какие-то крутые дела Антона… И если Балабуху тряханут как следует, а по виду этих ребят было понятно, что они цацкаться с ним не будут, и он сразу расколется, то я погорел. У первого же поста ГАИ. А то и раньше.

Собака гавкнула совсем близко, за забором. Я вздрогнул и поморщился. Если уж меня пугает элементарный собачий брех, надо срочно менять профессию. Так дальше дело не пойдет. Я выкинул недокуренную сигарету в окно и протянул руку к рычагу переключения скоростей.

– Товарищ водитель! – услышал я сбоку.

Я медленно, очень медленно повернул голову.

Передо мной стоял загорелый милиционер. Сержант. За ним виднелся мотоцикл с коляской. И я даже не услышал, как он подъехал!

– Вы что, не видели знака?

– Какого знака? – растерянно спросил я.

Он мотнул головой назад:

– Какого, какого, – он мягко, по-местному произносил "г", как "х". – Стоянка здесь запрещена. Ваши документы.

* * *

Я, не выдержав, нетерпеливо забарабанил кулаком по стеклу будки. На нем чернели буквы: "Междугородный телефон. Москва".

– Ты что, ночевать там собрался, кретин? – заорал я.

Последняя разборка с гаишником меня окончательно доконала. И хотя все обошлось, – десять баксов, которые он с жадностью заглотил, не в счет, – но нервы мои были на пределе.

Из будки поспешно вывалился распаренный лысый толстяк в широченных "бермудах" и чернильного цвета майке с белым клювастым пингвином. Он и сам был похож на измученного жарой жирного пингвина, загорелого до черноты.

– Вы не имеете права на меня орать, у меня очень важный разговор с домом, – забормотал было пингвин.

– Заткнись! – рявкнул я. – Пошел вон!

Я шагнул в раскаленную духоту телефонной будки, откуда только что выскочил толстяк. Будки выстроились рядком на краю сквера. Возле них толпились измученные жарой курортники, обмахивались газетками и платками. Из будок глухо доносилась невнятная разноголосица. Я высыпал на полку горсть жетонов. Набрал номер. Плотнее прикрыл дверь.

– Вас слушают, – раздался в трубке осторожный вежливый голос. Если не ошибаюсь, он принадлежал этому аккуратному блондинчику, Жене.

– Господина Мельникова, пожалуйста. Я звоню по поводу офисной мебели.

– Сейчас соединю, – быстро ответил Женя.

У нас с Антоном существовала раз и навсегда оговоренная и отработанная система условных фраз, с помощью которых я ему по прибытии на место звонил и докладывал о выполнении очередного задания. Из пункта доставки машины. Нехитрая система, но даже если нас прослушивают, эти слова потом не смогут считаться доказательством: ничего конкретного мы не говорили и никаких имен не упоминали. Правда, до сих пор мне ни разу не приходилось рассказывать Антону о подобном обороте дел. Но условные фразы для такого исключительного случая у нас тоже имелись.

В трубке пошуршало. Потом я услышал знакомый голос Антона:

– Да?

– К сожалению, мы не сможем доставить вам последнюю партию мебели, – сказал я. – Счета нашего зарубежного партнера заморожены на неопределенное время.

Это означало, что машину я не отдал, а "замороженные на неопределенное время счета" – то, что Балабуху арестовали.

– Это абсолютно точно? – недоверчиво спросил Антон.

– Да. Абсолютно. Я сам был на складе.

– Тогда я убедительно прошу вас дождаться приезда нашего представителя, чтобы решить вопрос на месте. Он прибудет к вам в офис через два часа.

Антон имел в виду, что он пошлет за машиной кого-то из своих. И я должен ждать его, или их, в машине в обусловленном заранее месте. Неподалеку от гостиницы "Жемчужина". Но что значит "через два часа"? Ведь в данный момент кроме меня никого из своих людей у него кроме меня, в Сочи не было. Я знал это совершенно точно. Значит, его уроды пасли меня всю дорогу до Сочи? Зачем? Что за нелепая подстраховка? Раньше он никогда ничего подобного не делал. Все! К чертовой матери! Брошу машину вместе с документами, и пусть они сами с ней разбираются.

– Хорошо. Пусть приезжают. Но, к сожалению, лично меня там уже не будет. У меня крайне неотложные дела, – ответил я, надеясь, что Антон меня поймет.

– Ни в коем случае, вы обязательно должны дождаться, – он сразу все понял. Тон его стал очень жестким. – В противном случае мы должны будем задержать вашей фирме очередные платежи.

Вот так. Он недвусмысленно дает понять, что перекроет мне кислород. А то еще чего похуже. Но сейчас мне было плевать на его угрозы. Я мог здесь сгореть в одночасье. Последняя встреча с гаишником – лишнее тому подтверждение.

– Я никак не могу, – повторил я, обливаясь потом в душной тесной кабинке. – Это абсолютно исключено. У меня очень срочные дела. Поверьте, не могу.

Он снова быстро заговорил. И клянусь, в голосе его зазвучала паника.

– Я очень прошу вас лично дождаться. Если вы лично, повторяю, лично, поможете нам сегодня же утрясти вопрос, мы повысим цену на ваш товар на десять тысяч долларов. Деньги будут внесены на ваш счет здесь, прямо сейчас.

– На сколько? – не поверил я своим ушам. – На десять?

– Да, на десять тысяч долларов, – внятно сказал Антон.

Я убрал трубку от уха и посмотрел сквозь стекло будки на стоящую у тротуара "БМВ". На том конце провода Антон продолжал что-то бормотать. Я закусил губу. Он предлагал мне десять штук баксов только за то, чтобы я не бросал машину на условленной стоянке и дождался его парней. Здесь было что-то не так: эта машина стоила не больше пяти-шести тысяч. А он предлагал мне в два раза больше. И за что? Я поднес трубку к уху.

– …вы меня слышите?

– Да-да, слышу… Я согласен, – сказал я. – Я дождусь.

– Ну, вот и отлично, – облегченно вздохнул Антон.

И, как обычно, не прощаясь, повесил трубку.

Я вышел из будки и долго смотрел на "БМВ". Мимо машины, заливаясь смехом, прошли две девушки в джинсовых шортах.

Твою мать! Про нее-то я и забыл совсем!

* * *

В уличном кафе ее, конечно, уже не было. Я выскочил из машины, без особой надежды порыскал вокруг, но ее и след простыл. Понятное дело, кто будет ждать час, если обещаешь вернуться через десять минут. Скорее всего она решила, что я ее попросту кинул. И ушла.

Меня охватила досада и – печаль. Еще один человек исчез из моей жизни, и опять же по моей вине. Очень симпатичный человечек, к которому я уже успел привыкнуть. Признаться честно, она мне очень понравилась, если не сказать больше… Она ведь говорила, что живет в Москве неподалеку от меня. Но вот где, разве она не говорила?..

Тут я опомнился. Мне, к сожалению, надо было действовать, спасать свою шкуру, а не предаваться любовным горестям. Я купил в кафе сигареты и уехал.

В нижней, застроенной старыми домами части города я через некоторое время нашел подходящее место. С улицы, густо обсаженной деревьями, свернул на пустой заасфальтированный пятачок. Внизу, за парапетом, виднелся пляж, с которого уже потянулись загорающие. С моря волнами накатывались запахи соленой воды и водорослей. Улица уходила вверх, к нарядным домишкам.

Я открыл крышку капота, якобы собираясь покопаться в двигателе. Достал из багажника ящик с инструменты и разложил их на асфальте со стороны парапета. Снял кобуру с пистолетом и надоевшую до чертиков джинсовую куртку, запихнул их в сумку. Потом принялся за работу.

Через некоторое время рядом с "БМВ" стояли канистры, валялось размонтированное запасное колесо. Шепотом матерясь, я отвинчивал болты, которыми крепился передний бампер. Ничего. Задний бампер. Тоже ничего. Время шло. Я извозился, как трубочист, но ничего не нашел. Торопливо перекурил, поглядывая по сторонам, и продолжил поиски.

Я залез в салон. Без особых усилий снял задние стенки передних сидений. Пошукал внутри. В сиденьях, в их спинках и подголовниках я не обнаружил ничего подозрительного. Прошелся тонким шилом по потолку салона. Тоже вроде пусто. Хотя я и сам не мог сказать, что я искал: наркоту, бриллианты или еще чего. Просто знал, что десять тысяч баксов – слишком большие деньги за двухчасовое ожидание. Пусть даже рискованное.

Я перекурил на скорую руку и принялся за двери. Первой начал раскурочивать правую заднюю. Снял с нее кнопку-предохранитель, ручки и облицовку. Положил облицовку назад, на сиденье. Сунул руку в междудверное пространство и замер.

Там был какой-то посторонний предмет.

Я осторожно вытащил кусок плотного поролона, за ним еще несколько. И наконец с трудом вытянул маленький, прямоугольной формы плоский деревянный ящичек. Он был аккуратно упакован в запаянный полиэтилен и еще почти наглухо, крест-накрест, перемотан широким желтым скотчем. Ящичек был достаточно тяжел. Я на глаз прикинул его вес – получалось что-то около килограммов четырех, не меньше. Я положил ящик на сиденье. И принялся за заднюю левую дверь.

Через полчаса на сиденье передо мной лежали четыре ящичка-близнеца. Из каждой двери – по ящичку.

Я закурил и уставился на них. В принципе я догадывался, что именно в них могло быть. Нечто подобное я и предположил, услышав требование Антона непременно дождаться у машины его славных ребятишек.

Теперь предстояло решить – влезать в эту историю до конца, или немедленно сматывать удочки.

 

Глава 11. КАЗАКИ-РАЗБОЙНИКИ.

Я брела по длинной извилистой улице. За спиной болтался рюкзак. Мое дивное ожерелье из кувшинок окончательно завяло, и я его с сожалением выбросила. Над заборами свисали ветви деревьев, усыпанные яблоками. Яблони росли по соседству с пальмами и другими экзотическими растениями, что было непривычно моему северному глазу. За заборами возвышались деревянные дома, похожие на постройки термитов: мезонинчики, пристройки, веранды, сарайчики. Из запутанных двориков доносились визгливые голоса хозяек, на веревках болталось белье, с надрывным воем младенца мешался хриплый баритон Розенбаума, с натугой выводивший: " Полем, полем, полем…белым-белым полем дым…"

На дух не переношу Розенбаума. Только законченный сноб и пижон мог публично, в печати заявить, что чудесный северный город Ленинград-Петербург для него – это "Тула с гранитными берегами".

Разговор в "Редиссоне" меня, мягко говоря, расстроил. Я предъявила в рецепции свой подлинный паспорт, сочинила жалостную историю и импозантный дядька-портье (седые баки, белоснежные, явно искусственные зубы) доверительно поведал, что мои любимые родители продлили свое путешествие по Элладе и появятся здесь только через шесть дней. "Да, они прислали нам факс, что задерживаются. Да, номер забронирован и оплачен. Да, я верю, что вы их дочь, но, к сожалению, я ничего не могу поделать, инструкции", – сокрушенно разводил он руками, а сам все раздевал меня липким взглядом, старый эротоман. Поэтому я несолоно хлебавши убралась из гостиницы и решила, что сниму где-нибудь поблизости квартиру или комнату, затаюсь серой мышкой и буду ждать их возвращения. А что мне оставалось делать после того, как поганый Ловкачище меня предал и бросил? Я наскоро искупалась, побродила по городу, и в конце концов набрела на этот тихий район.

Из калитки вышла молодая женщина с тазом в руках, выплеснула мыльную воду в канаву. Я поговорила с ней, спросила, не сдаст ли она мне комнату или квартиру. Женщина сокрушенно покачала головой, сказала, что у них в доме все уже занято квартирантами. Потом показала в дальний конец улицы. Там, дескать, в доме десять, можно попытаться. Женщина скрылась за калиткой, а я пошла в указанном направлении.

Я подошла к забору дома номер десять. За ним в саду стоял добротный домище с разнообразными пристроечками. Под решеткой, обвитой виноградом, несмотря на еще вполне ясный день, горела лампочка, полускрытая шелковым абажуром с кистями. Она слабо освещала вкопанный в землю столик, уставленный харчем: тарелки с овощами, арбуз, накромсанная колбаса, разломанная на куски курица. А за столиком в гордом одиночестве вольготно расположился здоровенный амбал в сетчатой футболке, тренировочных штанах и шлепанцах на босу ногу. На груди и плечах амбала сквозь ячейки сетки пробивалась густая черная шерсть. Амбал жадно, с хрустом пожирал копченую курицу, запивая ее пивом. Мне сразу ужасно захотелось есть.

– Эй, хозяин! – позвала я. В глубине сада загремела цепью, захлебнулась басовитым лаем собака.

– Чего надо? – неприветливо откликнулся амбал. Голос у него оказался на удивление тонкий. Тоненький такой голосок, как у кастрата из сераля.

– На постой не пустите? На неделю. Я хорошо заплачу.

Амбал, держа в толстых пальцах куриную ногу, неторопливо подошел к штакетнику.

– А откуда ты?

– Из Москвы.

– А ты одна или с кем?

– Одна, одна.

Амбал уставился на меня маленькими свинячьими глазками. Внимательно оглядел с головы до ног. Облизал сальные губы и ухмыльнулся.

– Ну, коли одна, у меня местечко найдется. С одной недорого возьму.

– Сколько?

– А это от тебя, милашка, зависит. Может и совсем задаром поселю, – пропищал амбал.

Так. Я уже милашка. Понятно. Я покачалась на носках, откровенно любуясь этим туземным Квазимодо. И с самым серьезным видом поинтересовалась:

– Слушай, хозяин, а цирк у вас в городе есть?

– Есть. Хороший цирк, – похлопал глазками амбал. – А зачем тебе?

– Не мне. Это тебе надо. Обратись туда. Может у них вакансия есть. В аттракционе с дрессированными обезьянами. Тебе там самое место будет.

– Кому, мне?

– Ага. Главной гориллой будешь выступать. Бабок нарубишь – море.

До амбала доходило медленно, я буквально видела, как он со скрежетом двигает всеми своими тремя извилинами. Одновременно он недоуменно шевелил толстыми, похожими на гусениц бровями. Это было жутко уморительное зрелище, и я, естественно, дико захохотала. До амбала наконец дошло. Рожа у него налилась черной злобной кровью, рот приоткрылся, и я тут же, не медля, дунула от него по улице. Мимо меня пролетела и зарылась в пыль полуобглоданная куриная нога.

– Пришмандовка! Хипесница! – орал мне вслед амбал своим тоненьким фальцетом. – Я щас ноги-то тебе повыдергаю, гадюка! Проститутка московская!

Московская проститутка замедлила шаг и обернулась. Амбал бесновался, наполовину вывалив толстое брюхо за забор. Он явно рисковал схватить инфаркт миокарда. Я сунула два пальца в рот и оглушительно свистнула:

– Береги голос, Шаляпин! Пока!

Я сняла рюкзачок с плеч (чтобы он получше разглядел мою очаровательную попку) и, нахально виляя бедрами, пошла вниз по улице. Свернула за угол и резко остановилась. Улица круто сбегала вниз и упиралась в небольшую площадку, огражденную парапетом. А на площадке стояла "БМВ" цвета "золотистый металлик" с поднятым капотом. За задним стеклом виднелась белая табличка с транзитным номером.

Есть все же Бог на свете!

И я, прижимаясь к заборам, прячась за деревьями, двинулась вниз. Я добралась уже почти до самой машины, а он меня и не заметил. Правда, он сидел ко мне спиной. На правом переднем сиденье. Я осторожно стащила кроссовки и босиком бесшумно подкралась к открытой передней дверце как раз в тот момент, когда он перочинным ножиком стал аккуратно вскрывать полиэтилен, в который был упакован какой-то небольшой ящичек. Еще три таких же ящичка, уже распакованные, лежали на сиденье рядом с Ловкачем. Он содрал с ящичка полиэтилен и скотч, которым тот был обклеен. Взялся за крышку ящичка. "Пора", – решила я.

– Ну, здравствуй, Ловкач! – радостно заревела я.

Как он подпрыгнул! Резко обернулся и увидел меня, сидящую перед ним на корточках. Челюсть у него отвисла, и Ловкач, с вытаращенными глазами и приоткрытым ртом, очень стал похож на иллюстрацию к статье "Врожденное слабоумие" в медицинском учебнике. Я ласково, как палач приговоренному к казни, ему улыбнулась.

– Он же Ловкачев Александр Николаевич, он же Смирнов Игорь Александрович, – вещала я прокурорским голосом, залезая в машину со стороны водителя. – А может, ты вовсе не тот и не другой? Может, на самом деле ты мистер Мориарти или какой-нибудь там дон Корлеоне, а? Припух, мафиоза?..

Я открыто наслаждалась его растерянностью.

– Но я, собственно, к тебе по-другому поводу, – заметила я. – Я ведь не успела вернуть тебе сдачу.

Я вытянула из кармана шорт оставшиеся после кафе рубли, расправила их, подровняла. Осторожно на них сплюнула и с размаху влепила деньги прямо ему в лоб. Ловкач от неожиданности дернулся, ящичек у него на коленях раскрылся. И из него мягко высыпались на упругое сиденье какие-то маленькие прямоугольные брусочки тускло-желтого цвета. Четыре штуки.

Я машинально взяла один брусок, упавший рядом со мной и поднесла к глазам. Он был очень тяжелый, словно отлитый из свинца, мелкопористый, а по форме больше всего напоминал крышку маленького гробика. Я повернула его. На нижней стороне бруска был выдавлен герб СССР и ниже цифры: девятки и год: 1990.

И тогда до меня, глупой кошки, наконец дошло: это был золотой слиток.

Ох, как же мне стало страшно! Опять я влипла в историю! Я, не выпуская слитка из правой руки, левой незаметно полезла в рюкзак и одновременно потихоньку-потихоньку стала отползать мимо баранки к спасительно распахнутой двери. Глаз я не поднимала, боялась, что он обо всем догадается. Наконец нащупала в рюкзаке баллончик с адской смесью. И тут я одновременно швырнула слиток на сиденье, выхватила Хиппозин подарок из сумки и рванулась спиной к открытой двери.

Но я не успела воспользоваться баллончиком. Я почувствовала, как у меня на запястьях смыкаются прямо-таки нечеловеческие, стальной жесткости пальцы; он рванул меня назад, разворачивая к себе. Одновременно (три руки у него, что ли?) он вырвал из моих пальцев баллончик и зашвырнул его куда-то в пространство. Я увидела перед собой жестко сощуренные глаза, обтянутые скулы, зло сжатые губы и тогда я тоненько и отчаянно, как попавшая в мышеловку глупая мышь, заверещала, потому что поняла: вот она пришла, моя смертушка. Широкая шершавая ладонь зажала мне рот и нос так, что я чуть не задохнулась. Я замычала, выдираясь из его крепких рук. Он наклонился к моему уху.

– Да не ори ты! Я сейчас все тебе объясню, – слышала я торопливый шепот, он горячо дышал мне в щеку:

– Это не мое золото, так получилось, случайно… Ну не дергайся же ты… Лена, прекрати!.. Я все тебе объясню. Я ни в чем не виноват. Ты меня слышишь, Елена?! – вдруг рявкнул он.

Этот рев слегка привел меня в чувство. Он снова развернул меня к себе. Я с опаской посмотрела ему прямо в глаза. И тут же ему поверила. Почему? Потому что в его глазах я не увидела ничего, кроме отчаянной тоски. Не был он похож на убийцу или контрабандиста-золотоношу. Не был.

Он чуть ослабил нажим ладони на мой рот. Я жадно хлебнула воздуха и сказала:

– Немедленно убери руку, болван, я сейчас задохнусь.

Он послушно убрал руку. Я села поровнее.

– Дай мне сигарету. А теперь выкладывай все. По порядку, – сказала я.

Всего он, конечно мне не рассказал. Он не называл фамилий, имен, адресов. Поведал в общих чертах историю про то, что перегонял машину и по чьему заказу. В лицах изобразил арест местного гангстера. Передал содержание телефонного разговора со своим боссом, назвал сумму, которую он ему предложил. И то, как он заподозрил неладное. А под конец рассказа вежливо извинился, что в суете событий совсем забыл про меня. Случайно.

– Да ладно, с кем не бывает, – отмахнулась я.

Он угрюмо молчал.

– И давно ты для них перегоняешь машины?

– Давно. Но чтобы такое…

– Часто?

– Да.

– И ничего-ничего не знал?

– Не знал, Лена! Я тебе слово даю – не знал. Не знал я! – заорал он.

– Что ты орешь, как белый медведь в теплую погоду? Спокойно. Наверняка и другие были нафаршированы чем-то подобным… Влип ты, Ловкач. Круто влип. Не поверит тебе наша родная контрразведка.

– Слушай, шла бы ты…

– Сам иди, – огрызнулась я.

Я повертела в руках тяжелый золотой брусок.

– Сколько здесь, как ты думаешь? – спросила я.

– Чего тут думать. Килограмм, – хмуро ответил он.

Где-то я такой слиточек уже видела. И кажется, совсем недавно. Хотя где я могла увидеть слиток химически почти чистого золота? Я выбросила эту мысль из головы и сказала:

– И ты думаешь, что этот твой гангстерюга отвалит тебе десять штук?

– Да он скорее удавится, – криво усмехнулся он. – Я теперь для него очень нежелательный свидетель…

– Ну, так знаешь, что надо делать? Смываться! Бросить машину и удирать. Срочно! А золотишко прибрать.

– Это как? – полюбопытствовал он.

– Молча!

– Значит, ты предлагаешь украсть это золото?

– Почему это украсть? – возмутилась я. – Отвезти в Москву. Пойти на Лубянку. Все, как на духу, рассказать. Ты ведь ни в чем не виноват, тебя просто использовали.

– Это ты здорово придумала, – невесело усмехнулся он. – Но даже если на Лубянке мне и поверят, все равно мои друзья до меня потом доберутся. И тогда…

Я загрустила. Я хорошо знала, что это такое, когда до тебя "добираются".

– В общем, прилетим в Москву, там разберемся, – сказал он.

– Да ладно заливать – "прилетим", – поморщилась я. – Опять слиняешь где-нибудь по дороге. Тем более теперь…

– Ну сколько тебе можно говорить – случайно так вышло!

– Ага, все у тебя случайно – золото случайно, опоздал случайно, насчет имени тоже случайно наврал…

– Святые угодники! Ну, ты и зануда, Елена… Да не брошу я тебя! Ну, что мне теперь – на крови клясться? – взвился он.

– Все равно я тебе больше не верю, – сказала я.

Это я лукавила. Говорил он явно искренне. Но мне надо было проверить его до конца, убедиться, что я в нем не ошибаюсь.

– Значит, ты все же решил их золото забрать?

– Там разберемся, – повторил он.

Мы замолчали. Я бросила взгляд на валявшееся золото. Потом открыла ящички и собрала слитки в кучу. Всего их оказалось шестнадцать.

– Ловкач, – позвала я его.

– А?

– Знаешь, сколько сейчас грамм такого золота стоит? В баксах?

– Ну-у… – неуверенно начал он.

– На Чикагской бирже тройская унция стоит около трехсот двадцати долларов, может нынче даже побольше, давно котировки не смотрела, – тоном отличницы перебила я его, припомнив папулины рассказки. Я вообще насчет золота и брюлов – дока.

– Какая унция?

– Тройская. Это тридцать один с небольшим граммов золота. А это ведь, – кивнула я на слитки, – чистое, девяносто девятой пробы. Значит, будем считать, примерно десять баксов за грамм. Ита-аак…

Я думала лишь несколько секунд. С устным счетом у меня всегда было хорошо. Килограмм потянет на тридцать тысяч. Тут – шестнадцать килограммов. Понятно.

– Здесь как минимум четыреста восемьдесят тысяч долларов, Ловкач, – ткнула я пальцем в слитки.

– Ну, и что?

– Мы сюда вместе ехали, Ловкач?

– Ну.

Он явно не понимал, куда я клоню.

– Если бы нас менты с золотом застукали, мы бы вместе загремели?

– Ну.

– Не нукай, не запряг. Значитца так, Ловкач. Я – не твои злобные бандюги. Меня вполне устроит пятьдесят процентов от данной суммы. Это будет по-джентльменски. Гони половину золотишечка!

Я посмотрела ему прямо в глаза. Он уставился на меня так, словно перед ним материализовалось привидение:

– Прямо сейчас?

– Ага, – внутренне я веселилась от души. – Прямо сейчас. Гони, гони. Я сама со своей долей разберусь. Мне шубу на этот сезон покупать надо. Соболью. Гони.

Насчет шубы я приврала – она у меня уже есть. И не одна, две. Правда, не из соболей – длинная из чернобурки, покороче – из норки, подарки папули с мамулей. А вот из соболей действительно не помешает. Я представила себя в широкой, почти до щиколоток шубе колоколом и такой же, из соболей, шапочке. Я такую совсем недавно видела в "Галерее Актер". К ней прикуплю навороченные сапоги из шкуры пони с "коровьим" рисунком, от Fendi, потом еще пары четыре, нет, пять итальянских лайковых перчаток в тон к шубе и сапогам, потом…

– Хорошо, – вернул меня на землю его голос.

Он отделил от кучки восемь брусков и пододвинул их ко мне.

– Забирай.

Вот так, милая. Он, конечно, не жадюга. Но неужели он, взрослый мужик, не понимает, что на самом деле мне от него нужно? Я криво ухмыльнулась, не притрагиваясь к золоту:

– Нужно оно мне, как рыбе зонтик… Бывай, Рокфеллер.

Я вылезла из машины и пошла прочь. Я очень хотела, чтобы он меня остановил. Я мысленно приказывала ему – ну же, ну же! Скажи!

– Лена!..Эй! Эй, Хиппоза! Да подожди ты!

Я обернулась. Но он, стоя возле машины, всего лишь держал в поднятой руке кассету.

– Пленку свою любимую забыла.

Я вернулась. Потянула из его руки кассету. Он кассету не выпустил. Я потянула сильнее. Он держал по-прежнему крепко. Я не поднимала глаз. Мне было грустно. И – почему-то – обидно, хотя я сама его спровоцировала.

– Послезавтра октябрь наступит, – сказал он.

– Послезавтра не будет.

– Почему это?

Я вздохнула:

– Потому что через день "послезавтра" будет называться "сегодня". Есть только "сегодня", Ловкач. А остального не бывает.

– Но октябрь-то все равно наступит.

Я молчала.

– А за ним ноябрь. А потом – зима придет. Ты меня слышишь?

Я посмотрела на него, как на идиота:

– А потом весна. И лето. А Волга впадает в Каспийское море… При чем здесь я?.. Что ты несешь?

– Я не несу. Я думаю о том, что тебе будет холодно зимой без хорошей шубы из русских соболей.

– Ты как маленький, Саша, – улыбнулась я. – Шуба. Есть у меня шуба. Что делать-то собираешься?

Ловкач покосился на раскуроченную "БМВ".

– Быстро приведу ее в порядок. Поставлю на стоянку. Как и обещал им.

– А золото?

Он посмотрел на меня и ничего не ответил.

* * *

Внутри здание аэропорта напоминало сумасшедший дом перед эвакуацией. Люди ходили и сидели, отдыхали и спали где попало. Возле касс толпился, орал и матерился народ. Бедлам дополнял надрывный вой самолетов, доносившийся снаружи.

Ловкач присмотрелся и отправился прямиком к открытой двери регистрации, у которой еще не началась посадка. Я пошла следом. Увидела возле двери шустрого парня в потрепанном форменном комбинезоне. Парень таскал в дверь какие-то неподъемные ящики. Дождавшись, когда парень освободится, Ловкач поймал его взгляд и поманил к себе. Парень недоумевающе посмотрел на нас. Но все-таки подошел.

– Чего звал? – неприветливо спросил он.

Ловкач незаметно показал ему пятидесятидолларовую купюру:

– Пятьдесят баксов будут твои, если поможешь достать два билета на ближайший рейс до Москвы. Кассиру за билеты – еще полтинник сверху. Идет?

Парень раздумывал недолго.

– Пошли.

Он повел нас в сторону, к стенке, где было сравнительно меньше народа.

– Ждите здесь, – сказал парень и исчез за какой-то служебной дверью.

Ждали мы недолго. Парень выскочил и зашептал:

– Нормалек, все в порядке. Четвертая касса, вон там. Она закрыта, но ты постучи. Зовут Марина, она в курсе. Скажешь, что от Димы. Деньги отдашь сразу все вместе, только не светись. Давай грины.

– Ну, смотри, Дима, если что…

Ловкач протянул ему купюру. Она мгновенно исчезла в немытом кулаке парня.

– Да ты шо, земляк? Я ж всегда здесь, рядом! – искренне удивился шустряк Дима и растворился в толпе.

– Побудь пока здесь, с вещами, – сказал Ловкач и быстро пошел к четвертой кассе. Паспорт он взял не мой, а хиппозин – я ему про нее рассказала, пока мы добирались до аэропорта.

Я подхватила его сумку. Послонялась по залу. Подошла к киоску. Киоск стоял почти у стены, а на стене висел щит. Я задержалась взглядом на щите и слегка напряглась. Заголовок гласил: "Внимание, розыск!". Под заголовком – листки с ксеротипированными фотографиями и текстами. И с одной из фотографий мило улыбалась я. Волосы, правда, были у меня были светлые, длинные, и выглядела я как-то старше. Но это точно была я. Я вгляделась в первые строчки текста.

"За совершение тяжкого преступления разыскивается Романова Елена Вячеславовна…" Дальше шли год рождения, приметы, как одета, московский адрес, "видевших Романову" и так далее.

Приплыли. За совершение тяжкого преступления. И как это меня еще в "Редиссоне" не повязали? Ведь я называлась своим настоящим именем. Прохлопали меня сыщики, жара, видать, разморила, курортная атмосфера.

– Лена, – легла мне на плечо рука.

– А?! – вскинулась я и повернулась. Ловкач стоял в шаге от меня. Он держал в руке билеты и паспорта.

– Пошли. Регистрация начинается.

Я протянула руку:

– Саша, дай мне мой билет и паспорт.

– Зачем?

– Я пройду отдельно от тебя.

Он посмотрел на щит за моей спиной. Потом на меня. Снова на щит. Он увидел фотографию и текст.

– Это все не правда, я никого не убивала, – быстро сказала я. – Он на меня напал с ножом, я только защищалась, я тебе потом все расскажу. Саша, ты мне веришь?

Он глянул на меня, улыбнулся. Притянул к себе и несильно обнял. Все-таки он был ужасно длинный – я уткнулась ему носом в кармашек куртки.

– Конечно, верю. Ты же мне поверила? Но пойдем мы вместе.

* * *

Мы сидели в середине второго салона "аэробуса", сбоку. Я – у окошка, Ловкач справа от меня. У него на коленях лежал мой рюкзачок. Сумку Ловкача (вместе со слитками и пистолетом, естественно) мы после недолгих размышлений сдали в багаж. Я так устала, что мне уже было все равно – пропадет золото, или нет. Сидела я совершенно спокойно, не тряслась от страха, не закрывала глаза в предчувствии взлета. Хотя я действительно слегка побаиваюсь летать. Я просто не понимаю, как эта многотонная железяка может держаться в воздухе. Я сидела и молчала, глядя перед собой. До сих пор переживала наш поход через регистрацию и металлические ворота с милиционерами.

Так я сидела на протяжении уже почти получаса, потому что едва мы заняли свои места, как динамики в салоне ожили и мелодичный женский голос повел традиционный для "Аэрофлота" рассказ про ужасно непогодные условия, про задержку на два часа по техническим причинам, по условиям аэропорта вылета и тэдэ и тэпэ.

В салоне зашевелились, возмущенно загомонили. Мужчина, сидевший рядом с Ловкачем, отстегнул ремни и пошел в туалет, откуда почти сразу же потянуло сигаретным дымком. Я наклонилась к Ловкачу и негромко заговорила:

– Понимаешь, Саша, я еще днем, ну, когда к Сочи подъезжали, хотела тебе все рассказать. Ну, про себя, про то, что случилось со мной в Москве… Только вот не решалась. Я тебя побаивалась, честное слово. Я ведь всего не знала. Потом еще это золото партии… И вообще я не хотела тебя лишний раз напрягать…

– Меня бы ты не напрягла. Наоборот, чем быстрее ты все расскажешь, тем лучше.

– Почему?

– Есть у меня кое-какие соображения.

Я заколебалась.

– Понимаешь, люди, которые за мной гоняются, хотят меня убить. Серьезно, я не шучу. И если ты будешь все знать, а тем более попытаешься действовать на моей стороне, то у них будут все основания тебя тоже прикончить.

– Кажется, дорогая Хиппоза, я и так влез в твои дела по уши, – резонно возразил Ловкач. – Впрочем, так же как и ты – в мои. Давай, выкладывай. Не забывай – я все-таки мужчина.

Я раздумывала недолго.

– Хорошо. Только ты учти – я никаких иллюзий не питаю. Это я насчет своих проблем. И если ты, узнав про все, откланяешься прямо во Внуково, я не обижусь и не удивлюсь.

– Зато я удивляюсь, – сказал он.

– Чему это?

Он посмотрел на свои часы:

– Мы находимся в самолете уже тридцать четыре минуты, а ты не верещишь от страха. А как же самолетобоязнь?

Это он так пытался меня развеселить. Я вздохнула и замолчала, потому что наш сосед вернулся и плюхнулся на свое место, тяжело отдуваясь, словно до аэровокзала сбегал. Я сбавила голос:

– Во-первых, мы не летим, а стоим. А во-вторых, я же тебе объясняла – не боюсь я летать. Я паспорт свой боюсь показывать. Да и Хиппозин тоже…

Я улыбнулась:

– Но может все-таки поверещать?

– Будет еще такая возможность. У меня дома.

– У тебя дома?

– А ты что думаешь, я тебя куда-нибудь отпущу? – искренне удивился он.

Эти слова меня добили.

И тогда я, не останавливаясь ни на минуту, полушепотом, почти на ухо, торопясь и перескакивая с пятого на десятое, рассказала ему абсолютно все. И про колумбийско-русского дона Антонио, который на моих глазах хладнокровно убил человека, и про Узколицего, отправившегося в последний полет с моего балкона. Про смерть моей Катерины и Владика, про кагэбешного полковника Владимира Николаевича, работающего на мафию, про своих родителей – без малейшей утайки. Он внимательно слушал меня, останавливая только для того, чтобы уточнить детали.

Наконец я закончила. И ей-ей, мне стало немного полегче. Я откинулась на спинку кресла и сказала:

– Ну, вот теперь ты знаешь все.

– Да, – серьезно ответил он. – Хорошо, что ты рассказала. Ты мне очень помогла.

– Чем? – удивилась я.

Он не ответил на мой вопрос. Взял мою ладошку в свою сильную руку и сказал:

– Мне надо подумать. Хорошо?

– Хорошо, – тут же согласилась я и прижалась щекой к его крепкому теплому плечу.

Внезапно завыли двигатели, нам велели пристегнуть ремни и самолет, вздрогнув, покатился по взлетному полю. Прошла еще пара минут, двигатели отчаянно взревели, загрохотали, наш "ИЛ-86" затрясся, словно в припадке падучей; разбежавшись, он круто задрал тупой нос, оторвался от бетонки и стремительно набирая высоту, пошел вверх, к темному ночному небу.

* * *

Про свои планы Ловкач мне так и не поведал. Ни когда мы летели из Адлера, ни когда приземлились в Москве и благополучно забрали из багажа его сумку с золотом. И в тачке, в которой мы мчались из предрассветного Внукова, он упорно молчал. Пока мы получили из багажа сумку, пока поймали частника и, наконец, добрались до дверей его квартиры, время незаметно пролетело, и часы показывали уже половину пятого утра. В общем, я решила, что сама его об этом спрошу. Чуть позже.

– Что-то хиловато для логова мафиозы, – скептическим тоном заявила я, разглядывая ловкачевскую берлогу. Порядка в ней было маловато. Но было очень тепло.

Я плюхнулась в продавленное, но уютное кресло, устало вытянув ноги. Тело ломило, а затекшая от долгого сидения за последние сутки спина (сначала в "БМВ", потом в самолете, и снова в машине) просто разламывалась на части. А если считать от достопамятной ночки с Ломоносовым (как же давно это было – в какой-то другой жизни), то весь этот кошмар длится уже… Долго длился. Я, наверное, никогда в жизни еще так не уставала. Это старость, не иначе. Ловкач разбирал свою сумку.

– Да, квартира неважнецкая, – согласился он. – Я все дачу собираюсь за городом купить. Чтобы…

– Дачу?

Я изумленно на него посмотрела. Он сам себя оборвал и невесело усмехнулся – действительно, рассуждения о покупке недвижимости в нашей ситуации звучали по меньшей мере глупо. Выглядел он форменным мальчишкой.

– Ладно, – сказал он. – Забыли. Сейчас кое-что заберу и надо сматываться отсюда.

Я даже привстала с кресла и стала загибать пальцы:

– Ты что, смерти моей хочешь? Двое суток в машине, почти три с половиной часа в самолете проторчали, потом еще летели, сплошные приключения, и – снова ехать?! Да я ногой не могу пошевелить, не то что куда-то снова идти!..

– Лена, надо. Понимаешь, надо.

– Нет. Пусть меня убивают, пусть расчленяют. Я спать хочу! Хотя бы пару часов защемить. И вымыться! – категорическим тоном заявила я.

– Согласен. Иди в ванную первая, – сказал он, бросая мне на колени большое купальное полотенце. А сам принялся доставать из шкафа свежее постельное белье.

Здравствуй, сестра, елы-палы, сестра! А у меня и из головы выскочило, что у него однокомнатная квартира. И один диван. Неужто Ловкачище нагло ко мне под бочок завалится? Впрочем, не могу сказать, что мысль об этом жутко меня расстроила. Он поймал мой взгляд и сказал:

– Я буду спать на раскладушке.

Он что, к тому же и мысли мои научился читать?!

– Ой, ноженьки мои, ноженьки… Боюсь, и до ванны вы меня не донесете… – запричитала я, скрывая смущение.

Смущение?

Что-то на меня это совсем не похоже – эдакая целомудренная скромность. Что с тобой вообще происходит, Елена? Ты снова влюбилась?..

– Давай, Лена, давай. Иди. И если можно, побыстрее. У тебя на сон осталось, – он бросил взгляд на запястье, – не больше трех часов. А я пока чайник поставлю. Я есть хочу.

– Смерти ты моей хочешь.

Я подхватила полотенце и вышла из комнаты.

Я быстро простирала трусики и гольфы, повесила их сушиться на батарею. Потом вымыла голову каким-то первым попавшимся под руку шампунем, сама на скорую руку сполоснулась под душем и стала окатываться. Напор был не очень сильный и мне захотелось сделать его посильнее. Я покрутила краны. Что-то в них щелкнуло, хрупнуло и сверху на меня обрушился колющий поток почти что кипятка. Я завизжала, как оглашенная, мигом забившись в дальний угол ванны.

– Саша! Саша! – вопила я.

Ловкач ворвался в ванную, благо крючка изнутри на двери у него в ванной не было. На лице у него был написан испуг. На то, что я голышом стояла в облаках пара, он даже внимания не обратил. Впрочем, мне тоже было не до церемоний.

– Нет, ты меня точно хочешь прикончить! Живьем сварить! – в панике орала я. – У тебя тут один кипяток идет!

Он склонился над ванной и, отвернув лицо от хлещущей из душа горяченной воды, с усилием начал вертеть краны. Я присела на противоположный край ванны, наблюдая за его манипуляциями. Наконец он кое-как отрегулировал воду. Только теперь в душе стал слабый напор. Он что-то хотел сказать, посмотрел на меня и тут же отвел глаза. Он смутился, матерый Ловкачище! Но самое удивительное, что я тоже почувствовала себя не в своей тарелке. Я сдернула с крючка полотенце и закуталась в него.

Он вытер руки и виновато пояснил:

– Смеситель барахлит. Надо как-нибудь нашего сантехника вызвать…

Какого, к чертовой матери, сантехника, если мы собираемся сегодня же удариться в бега? Он, кажется, слегка подзабыл про ситуацию. Но вместо этого я ему сказала другое:

– Ты как мой папуля – такой же безрукий.

– Я тебе дам – безрукий, – весьма фривольно хлопнул он меня по попке. – Вылезай, дочка.

– Силушек нетути…

– Вылезай, вылезай.

Я старательно изобразила на лице полный упадок сил. Он не долго думал. Облапил меня, как медведь-гризли, и без видимых усилий подхватил на руки. Отнес в комнату и опустил на уже застеленный диван. Вот так-то. Мне это пришлось весьма по вкусу. А какой, спрашивается, женщине не понравится, если ее будут носить на руках?..

Он дал мне свою неглаженную, но чистую рубашку. Пока я в нее влезала, приволок с кухни большую кружку чая и початую упаковку коронетовского черничного рулета. Погасил верхний свет, оставив только ночничок над диваном и деликатно удалился в ванную. Я забралась под одеяло и впилась зубами в рулет. Кстати, раскладушку он тоже поставил и застелил. У настоящих Ловкачей слово не расходится с делом.

Вернулся он минут через пятнадцать. В свежей футболке и спортивных трикотажных штанах. Мокрые светлые волосы на голове веером торчали в разные стороны. Так он еще больше походил на мальчишку. Присел на краешек дивана и предложил мне сигарету. Мы дружно задымили.

– Слушай, дочка, а тебе не кажется, что пришла пора заканчивать одиссею? – неожиданно спросил он.

– Ты о чем это?

– О людях, которые могут профессионально заняться твоей проблемой. О том, что надо сегодня же обратиться на Лубянку, а не заниматься самодеятельностью.

Я молча полезла из-под одеяла.

– Ты чего? – остановил он меня.

Глядя мимо него, я с расстановкой сказала:

– Я могу уйти прямо сейчас. Не дожидаясь утра.

Он силой заставил меня снова вернуться в постель.

– Никуда ты отсюда сейчас не пойдешь.

– А что тогда ты ко мне пристаешь?

– А ты решила провести жизнь в подполье?

– От кого я это слышу?! От знатного передовика труда? От матери-героини? Все ваше поколение одинаковое – говорите одно, а делаете другое. Только и разницы, что одни открыто заколачивают бабки на нефти, а ты гоняешь набитые контрабандным золотом машины на юг! И к тому же хочешь его украсть. Да, да, украсть, не мотай головой. И все вы такие правильные на словах, ну, просто спасу нет! У меня, по крайней мере, все честно. Я хоть не скрываю, что веселюсь за счет предков. Но мы не такие, как вы, понимаешь? Мы – дру-ги-е! И наше будущее будет другим, не таким поганым, как ваше настоящее. Потому что мы его изменим.

Кажется, он жутко развеселился от моего пламенного спича.

– Ой-ой-ой, какие мы отчаянные радикалы, – сказал он. – Генерация "Пи"! Которые тут временные, слазь! Это только кажется, что до тебя никто ничего не пытался изменить. Что ты первая до этого додумалась. Я ведь тоже все это проходил… В свое время. И хиппарство, и дурцу мы подкуривали прямо в институте, на лестничных площадках. И сейшены бывали будь здоров. Ну, нынче по-вашему – тусовки.

– По-нашему, – хмыкнула я. – Сам в бега собираешься удариться, а меня воспитываешь… Песталоцци хренов.

– Да не воспитываю я тебя. Рассказываю. Все было. А потом, в один прекрасный день этот веселый бунт одиночек кончился. Как-то сам по себе.

– Почему кончился-то? – спросила я.

– Ну… Одни поняли, что ни черта не изменишь в этой стране солнечных идиотов и унесли ноги подальше. Это неважно, что теперь она называется Россия, а не Советский Союз. Совок, он и в Африке совок. Другие просто сломались, или спились, третьи ударились в деланье денег. Иных уж нет, а те далече. Короче: все разбрелись и стали просто су-ще-ство-вать. И я, честно говоря, тоже.

Он раздавил окурок в пепельнице.

– В общем, это оказался не выход, – добавил он.

– А где ж выход, Саша?

Он пожал плечами.

– А я откуда знаю? Может быть, выход в том, чтобы вовремя остановиться и подумать. Остановиться, но не опаздывать. И снова начинать, пока не ушло твое время.

Я хорошо понимала, что сейчас он говорит не о моих бедах, а о своих. Все мои приключения последних дней отодвинулись куда-то, и мне было на них наплевать: сейчас я слушала его. Он говорил о том, что у него давно наболело в душе, но чего он, наверное, до сих пор не мог никому высказать. С первой минуты нашего знакомства он не показался мне человеком с открытым характером, и явно был (достаточно было посмотреть на его квартиру, ежу понятно, что женская рука давно ее не касалась) одинок. Да-да, одинок, несмотря на всю свою мужественность и силу. Но сознаваться в этом он не хотел. Или не мог. Но все равно я была бесконечно признательна ему, что он именно мне все выкладывает. Он мне доверился, мне, двадцатилетней девчонке. Мне стало его бесконечно жалко, просто сердце сжалось, я задыхалась от охватившей меня нежности. Я посмотрела на него, сидящего возле меня в полумраке комнаты. Такой широкоплечий и взрослый, надежный, но в тоже время и какой-то угловатый, как подросток-переросток. Прозрачная резкая тень падала ему на лицо, делила его по вертикали пополам, отчего оно выглядело еще более спокойным и печальным, как у клоуна, завершившего свое выступление, но еще не снявшего грим.

– Ладно. Поговорили, и хватит. Утром все окончательно решим.

Он начал было вставать.

– Подожди, – я удержала его за рукав.

Я приподнялась, стремительно обняла его и прижалась губами к его губам, утешая его и сочувствуя его невысказанной тоске. Он медленно поднял руки и очень осторожно прижал меня к себе. Я грудью почувствовала, как у него стучит сердце: глухо, сильно, ритмично, по-мужски. Только что мы оба были страшно одиноки в этом предрассветном безвременьи, когда, если нечаянно проснешься в одиночестве, в голову обязательно приходят печальные смутные мысли, от которых хочется беспричинно плакать, зарывшись носом в подушку: но теперь, вдвоем, я знала, что он меня хочет, и я его нестерпимо хотела. Это не было животной, нерассуждающей страстью, сначала наши души потянулись друг к другу, а потом уже и наши тела. Я увлекла его за собой вниз, он без колебаний уступил моему движению, мы легли на бок, не прекращая поцелуя; я уже стала задыхаться, так долог и сладок он был. Я вывернулась из полурасстегнутой рубашки и стянула с него футболку. Он протянул руку, выключил ночничок и уже в темноте, которую рассеивал только слабый свет фонарей, падающий в щель между шторами, он освободился от остальной одежды и окончательно прижал меня к своему обнаженному телу. Я поразилась, какая нежная, словно у девушки, была у него кожа – нежная, тонкая и горячая: под ней перекатывались каменные мускулы, у него не было ни грамма жира, и я поняла, что до этой поры я жила напрасно, – у меня еще никогда не было такого мужчины, – такого взрослого, но с телом двадцатилетнего поджарого мальчишки. Он продолжал меня целовать и ласкать со все нарастающей страстью, в которой чувствовалась мощная сила, и я окунулась в безвременье любви, отдалась его ласкам, чувствуя, как сладкая истома охватывает все мое тело, от макушки до кончиков пальцев на ногах, как я растекаюсь в его объятиях, таю, словно воск и тогда, не в силах больше сдержаться, я обхватила его крепкий торс ногами и остро почувствовала, как он до конца вошел в меня. Мы не искали удобных для нас обоих ритмов, все получалось само собой, так, словно мы с незапамятных времен были любовниками, словно мы всю жизнь были вместе, всю жизнь, всю, всю, всю, – и кончили мы тоже вместе, со стонами и криками радостного узнавания.

Может быть, я ошибаюсь, но так у меня с мужчинами еще никогда не было: я имею в виду не секс, да это и не был секс в животном смысле этого слова, я имею в виду полное, до самозабвения, слияние. И душ, и тел.

Впрочем, с ним так и должно было быть, я знала это всегда.

Он не выпустил меня из своих объятий. Я лежала у него на руке, вдыхая его запах. Постепенно дыхание мое успокаивалось, и я почувствовала, как меня начинают уносить плавные накаты сна. Он не спал, я знала; он неподвижно лежал рядом со мной, ровно дышал, от его большого тела ко мне волнами шло успокоительное тепло, и я сквозь близкий сон не могла понять – как же раньше я жила без него, такого близкого, надежного и родного.

Он что-то прошептал мне на ухо.

– Что ты сказал? – пробормотала я, не открывая глаз.

Знаете, что он сказал мне тогда, в утренней ласковой тишине? А вот что:

– Ночь нежна, – сказал он.

– Да, любимый, – откликнулась я и уснула.

* * *

Я услышала противный писк будильника в его наручных часах. Но я не в силах была открыть глаза. Почувствовала, как он зашевелился. Потом моей щеки коснулись его губы, и он горячо выдохнул:

– Спи.

Я снова провалилась в сон, а в следующий раз проснулась оттого, что он тормошил меня за плечо.

– Что опять случилось? – прошептала я, не открывая глаз.

– Открой глаза, я хочу тебе кое-что сказать.

– А сколько времени?

– Четверть десятого. Ну, проснись же.

Я еле-еле смогла разлепить налитые свинцом (золотом?) веки. Он стоял у дивана, уже полностью одетый, в своей неизменной пилотской куртке.

– Лена, мне надо ненадолго уйти. А ты вот что – на телефонные звонки не отвечай ни в коем случае. Если мне понадобится позвонить, то я это сделаю с прозвонкой: два звонка – и сразу отбой. И потом снова. Потом еще раз. Вот только тогда, на третий раз, и снимай трубку. Ты меня поняла? Поняла?

– Конечно, – с трудом выговорила я. – Мы в школе с мальчишками так же созванивались. Ты спал?

– Да, – ответил он, но я знала, что он соврал. Не спал он ни минуты, я слышала сквозь сон. – Ты что, поехал бандюгам золото отдавать?

– Нет, – улыбнулся он. – Я его здесь оставил. Я по другим делам поехал.

– Врешь ты все, Ловкач, – сказала я, снова закрывая глаза.

– Не вру. Оно на кухне, на окне, под газетами.

– Ну, ладно, верю, верю. Пока, – сказала я. – Возвращайся скорей.

– Я на всякий случай тут тебе запасные ключи оставляю.

Возле моей головы что-то звякнуло.

– Зачем? – пробормотала я.

– На всякий случай. У меня один замок изнутри только ключом открывается.

Он поцеловал меня. Потом я услышала, как защелкали пресловутые замки и чуть слышно хлопнула входная дверь. И я снова с головой нырнула под теплое одеяло.

Но вместе с его уходом ушел и сон. Я еще поворочалась, поворочалась и поняла, что мое пробуждение неизбежно, как восход сонца. Делать было нечего, и я, потирая глаза кулаками, встала и поплелась в ванную. Там меня ждал сюрприз. Моя футболка и джинсы, тщательно выстиранные, висели на батарее рядом с гольфами и трусиками. Тут же стояли мои вымытые кроссовки и на них лежали тщательно вычищенные стельки. К тому же в кроссовки он напихал старых газет, чтобы они поскорее высохли.

Я была потрясена и тронута до глубины души, если не сказать больше. Чтобы мужик так ухаживал за барышней, с которой знаком всего двое суток и разок переспал? А что же тогда будет дальше, мадемуазель Романова?..

Я приняла душ, потом натянула джинсы. Футболку я не стала надевать, осталась в его рубашке – она сохраняла его запах, потому что всю нашу короткую совместную ночь пролежала где-то под его телом. Я прошла на кухню. За окном снова шел дождь. Я быстро вскипятила воду в чайнике. Попила чаю и доела вчерашний рулет. Кстати, я проверила: действительно, на широченном кухонном подоконнике среди пустых банок и бутылок стопкой лежали пожелтевшие газеты, переложенные какими-то пыльными сушеными травами. А под газетами я обнаружила четыре деревянных ящичка с золотыми слитками, так же прикрытые травами: сразу и не заметишь. В ящичках мирно покоились все шестнадцать брусочков. Если не поднять газеты и травы – ни в жизнь не догадаешься, что здесь лежит минимум четыреста пятьдесят тысяч гринов. Верный принцип – прятать лист в лесу.

Я вынула один слиток из верхнего ящичка и покачала на ладони. Здорово. У меня возникла одна интересная мысль, еще не оформившаяся окончательно. И я стала эту мысль активно думать. А думаю я активно только тогда, когда занимаюсь не менее активным делом. Лучше всего физическим трудом, который не мешает размышлять.

Поэтому я взялась за уборку. Это, конечно, был чистой воды идиотизм – с минуты на минуту Саша должен был вернуться, и мы бы все равно отсюда уехали. Но я должна была хоть как-то отплатить ему заботой за заботу.

Я убрала постельное белье, на коленях залезла на диван и стала стирать с полок пыль. Подравнивала запихнутые кое-как книги. Мурлыкала себе под нос какую-то мелодию и напряженно думала. На нижней полке на стоящих книгах я обнаружила толстую пачку разноформатных фотографий. Поколебавшись недолго, я их вытащила с полки. Конечно, это было не очень вежливо, но ведь мы теперь были не чужие – так я себя успокоила. И, отложив тряпку, по-турецки уселась на диване. Быстро проглядела снимки. А потом принялась раскладывать их по дивану, как пасьянс. Некоторые фотографии были любительские, некоторые, кажется, профессиональные; на каких-то я сразу узнавала Сашу, на каких-то – с большим трудом. Кое-где – просто догадывалась, что это он. Несколько снимков я поменяла местами. Посмотрела на разложенные фотографии.

Маленький мальчик в белом костюмчике с бантом испуганно смотрит в объектив, сидя между женщиной и мужчиной, и все они улыбаются. Тот же мальчик, но уже в школьной форме. Стоит, держит в одной руке большой букет цветов, а в другой – портфель. Палатка. Возле нее подростки. Дымится костерок. А на переднем плане смеется мальчишка лет тринадцати-четырнадцати. Высоко поднял кукан с огромной щукой. Тоже он, Саша. Уже вполне узнаваем.

На следующей фотографии трое юношей, все в одинаковых вытертых джинсах и джинсовых куртках, сидят на ступенях лестницы возле МГУ. У всех – волосы до плеч, улыбки, а Саша – везде в центре. Каждый поднял руку с растопыренными в форме буквы "V" пальцами: Victory. Победа.

В это время раздался телефонный звонок. Я замерла с фотографией в руке. Один звонок. Второй. Третий…

Телефон продолжал звонить.

Я скривилась и показала телефонному аппарату кукиш. Кукиш, правда, получился не очень качественный, потому что в пальцах правой руки я держала очередной снимок. Телефон понадрывался-понадрывался и замолчал. Выдохся.

Я положила рядком сразу несколько снимков, на которых Саша был в армейской форме, кажется, воздушного десантника: комбинезон, лихо заломленный берет, автомат в руках, брови грозно сдвинуты. Но мальчишеская улыбка кое-где все равно лезет. И тут же я разложила много других снимков. Я никогда там не была, но сразу же догадалась, где эти снимки были сделаны. Афганистан. Содаты, горы, танки, пыль, камни… Горящий бензовоз. Саша, сидящий на валуне. В бронежилете, автомат на коленях и голова перевязана. Вот так-то, милая, а он ни словом об этом не обмолвился. А почему, собственно говоря, он должен был тебе об этом рассказывать?..

Потом было три фотографии, на которых Саша был в черном свадебном костюме. Волосы покороче, чем раньше, до армии. Невеста в фате. Мне показалось, что она чем-то неуловимо напоминает меня. Может быть, улыбкой? Я посмотрела на себя в небольшое круглое зеркало, висевшее на стене над диваном. Точно, улыбкой. Но у меня лучше.

Еще один, совсем мутный снимок. Какая-то вечеринка, стол, уставленный бутылками, смазанные мужские лица, Сашу среди них почти не разобрать. Четко видны только бутылки на столе, гриф гитары и чья-то склоненная косматая голова. А последний по времени снимок был для паспорта. Маленький, три на четыре, кажется. И Саша на нем не улыбался. Хмуро глядел исподлобья. Мой бедный, бедный Ловкач. Некому о тебе было заботиться. До меня.

Я долго-долго смотрела на фотографии. Теперь я окончательно решила сделать то, что и хотела. Это я по поводу той моей мысли, которую я наконец окончательно и очень активно додумала. Я повернулась к телефону. Взяла трубку и набрала номер.

Трубку на том конце сняли и донеслось слабое-слабое "алло". Я сказала:

– Валентина, это я.

Хиппоза немедленно заорала и сразу стало хорошо слышно:

– Миц-Миц, ты?! Ты откуда?

– Из Москвы, я уже вернулась.

– Живая?!

– Да живая я, живая. Ничего со мной не случилось. Я тебе потом все расскажу. А сейчас пообещай, что ты для меня кое-что срочно сделаешь.

– Что? – в ее голосе зазвучало любопытство.

– Обещай.

– А вдруг ты меня типа под поезд попросишь броситься? – вполне серьезно спросила Хиппоза.

– То же мне, Анна Каренина, – фыркнула я. – Ты мне нужна живая. Даже очень. Обещай.

– Ну, обещаю, обещаю, хрен с тобой, – выпалила Хиппоза. – Говори, Миц-Миц.

И я быстро рассказала ей, что именно она должна сделать.

* * *

Хиппоза не опоздала, прикатила ровно через пятнадцать минут на Пуппи-Хруппином драндулете. И привезла то, что я просила. Мы с ней на скоро переговорили (причем она со всякими колоритными подробностями быстро рассказала, как еще в день моего отъезда в Сочи отвезла мое послание на Лубянку), и я ее выпроводила. Потом мушкой закончила то дело, которое задумала. Все было выполнено по высшему классу – я сама удивилась, как все удачно получилось. Никто ничего бы и не понял, кроме меня. Ну, и может быть, Хиппозы.

Я принялась укладывать свой рюкзачок.

Тут в дверь опять позвонили. Ну, конечно! Я увидела на кресле Хиппозин старинный зонтик. Вот ведь Маша-растеряша, вечно все забывает. Звонок звонил, не переставая. Я пошла в прихожую.

– Да подожди ты, сейчас открою, – заорала я через дверь, возясь с замками.

Я рванула на себя дверь и остолбенела.

Передо мной на лестничной площадке стояли трое молодых мужчин весьма интеллигентного вида. Они тоже смотрели на меня с немалым удивлением.

– Здрассьте… – растеряно вымолвила я.

– Здравствуйте, – вежливо улыбнулся стоящий впереди светловолосый мужчина лет тридцати с небольшим. На нем был элегантный серый плащ. Руки он держал в карманах, и это меня отчасти успокоило: никаких стилетов, дубинок и прочего не было видно. Мужчина спросил:

– А Саша дома?

– Не-ет…

– Странно… Он ведь мне звонил, просил приехать. А где он?

– снова спросил светловолосый мужчина.

Кто они такие? И что им надо? Вроде как на бандюг, о которых рассказывал Саша, не похожи. Но в то же время Саша не предупреждал меня о чьем-либо приходе. Или я забыла в своем сонном состоянии? Все равно, лучше держать язык за зубами. Я лихорадочно думала, что бы им такое соврать, поправдивей, естественно.

– Э-ээ… А он на работе. Еще рано утром ушел. А вы…

– Вот как? На работе? – мягко перебил меня мужчина. – А вы кто ему будете?

– Я? А я его дочка. От первого брака, – не долго думая, ляпнула я. – Я из Петербурга сегодня приехала. А вы…

– Дочка? Да это просто замечательно! – почему-то очень обрадовался светловолосый. – Вы разрешите, мы от вас по телефону позвоним? Мы буквально на минуту. Дочка – это просто чудесно! Тем более такая. А как вас зовут?

И, не дожидаясь ответа, он мимо меня прошел в квартиру. За ним – и второй мужчина. Я даже рта не успела открыть, как они захлопнули за собой дверь.

 

Глава 12. И НА СТАРУХУ БЫВАЕТ ПРОРУХА.

Я просчитался.

"Джип" я припарковал на соседней улице, не доезжая до банка полквартала. Я проверялся всю дорогу и прежде, чем пойти в банк, тоже незаметно внимательно осмотрелся. "Хвоста" я за собой не заметил. Но дело не в этом, а в том, что все операции с личными вкладами они в нечетные дни начинали только с десяти тридцати.

Я же приехал без пяти десять.

Я занял очередь третьим, следом за милой болтливой старушкой с тяжелыми серебряными серьгами в ушах. И, оставив ее сидеть в холле банка, вышел на улицу покурить. Отошел в сторону, чтобы не светиться лишний раз. Спрятался от дождя под козырьком соседнего дома и закурил. Снова прокрутил в голове свой план. Вроде бы, тьфу-тьфу, я все предусмотрел. Хотя уже есть небольшой прокол со временем открытия банка.

Я так рассчитал, что у меня в запасе будет, начиная с сегодняшнего утра, фора по крайней мере часов в двенадцать. "БМВ" я действительно поставил на стоянку. Но не в том месте, где было условлено, а в другом. На платной автостоянке на другом конце Сочи.

Я предполагал, что когда антоновы ребятишки напрасно прождут меня и "БМВ" на стоянке возле "Жемчужины" и доложатся об этом хозяину, Антон немедленно забьет тревогу. По логике, он будет крутить три варианта.

Первый: я смылся вместе с машиной. Это маловероятно – в документах значится фамилия Балабухи, любой гаишник может меня остановить в любой момент, фамилия в городе известная, про арест все уже наверняка знают – и мне конец.

Второй: я бросил машину и исчез в неизвестном направлении.

Третий: меня арестовали и машина уже в милиции.

Для Антона главное – золото. Поэтому он начнет в первую очередь отрабатывать второй и третий варианты. Он поставит на уши всех своих дружков в Сочи, и они тут же выяснят, что в милиции меня нет. А потом обязательно разыщут машину. Рано или поздно. Скорее всего, уже сегодня к вечеру. И обнаружат, что посылочка-то – тю-тю. Конечно, Антон тут же пошлет своих людей ко мне домой и в мой банк. И, естественно, не обнаружит ни меня, ни денег. И вот тогда на меня начнется уже серьезная охота. Но к тому времени я буду далеко.

Мне не составляло особого труда после первых же слов лениного рассказа понять, что мой Антон и ее дон Антонио – одно и то же лицо. Но я не предполагал, что Антон в своих делах может зайти так далеко – торговля кокаином, связи с колумбийской, судя по всему, наркомафией, убийства, мгновенная и жестокая ликвидация свидетелей и так далее. Конечно же, только сумасшедший мог начать тягаться с этой хорошо организованной машиной. Я не сумасшедший. Но я уверен: Антон даже не догадывался, что теперь я так много знаю. От Лены. Он не мог даже предположить, что судьба-злодейка могла нас свести.

А дальше, в ближайшие три-четыре дня я рассчитывал попросту исчезнуть из страны. Разумеется, предварительно уехав из Москвы и превратив хотя бы часть золота в доллары, которые, в свою очередь, я тут же собирался перевести за рубеж в надежный банк. У меня существовали свои отработанные каналы, о которых кроме меня, не знала ни одна живая душа. И для продажи золота, и для перевода денег. Фронтовое братство – это действительно братство, сколько бы его не обсирали досужие писаки-демократы.

В общем, по всем моим расчетам, я опережал Антона по крайней мере на темп.

Более того, я точно знал, как и что сделать, чтобы мой бывший сокурсник либо сел, либо сбежал из России, бросив все. У меня все же есть друзья. Немного, но есть. Проверенные в ситуациях, по сравнению с которыми все эти мафиозные разборки – говно на палочке.

Я прикурил очередную сигарету, прикрывая огонек "зиппо" от сильного ветра.

И меня совершенно не мучала совесть по поводу того, что скоро я смогу – тьфу-тьфу! – увести у Антона почти полмиллиона долларов. Конечно, можно и так сказать – вор у вора дубинку украл. Но, судя по последнему грузу, который я, как последний мудак, ни о чем не догадываясь, вез в Сочи, я столько всего уже перевозил и столько раз по милости Антона мог загреметь за решетку лет эдак на десять, а то и пятнадцать, что он мне еще и задолжал. Кто гарантирует, что с таким же успехом я не переправлял для него килограммчика по два-три героина или кокаина при каждой поездке? А если вспомнить, что он сделал с Катериной и Владиком, и что хотел сделать с Леной, то рассуждать на эту тему и вовсе бессмысленно.

В моих расчетах было только одно слабое место. Лена. Я не знал, согласится ли она уехать со мной – сначала в Питер, а потом в Швецию? Согласится ли бросить здесь все?

Этого я не знал. Но и загадывать заранее не хотел.

Каким образом я ее немедленно вытащу из России – я знал. Опять же есть у меня в Москве один надежный вариант. Встанет мне это где-то тысяч в десять долларов. Но именно для этого я и приехал в банк, иначе обошел бы его за версту. Не подох бы с голоду без этих денег.

Я мысленно выругался: сраный капитализм, при коммуняках я бы держал деньги под половицей. В случае чего вытащил бы, и вся недолга. Нет, твою мать, – банки, проценты, депозиты и прочая чертовщина. И почему я не перекинул все деньги, например, на "Визу", идиот? Видно, возраст дает себя знать – мое поколение насмерть привыкло к наличным деньгам и подсознательно не доверяет пластмассовому прямоугольничку кредитной карточки. Отдельная тема для исследования.

Ладно, знать бы прикуп – ездить в Сочи.

Не очень веселый получился каламбур. Я посмотрел на часы: время. Выкинул окурок в урну и пошел в банк.

Моя очередь подошла достаточно скоро.

Молоденькая симпатичная барышня с модной стрижкой взяла у меня книжку и квиток, на котором была указана сумма, которую я хотел снять. Тоненькие бровки у нее удивленно поползли вверх:

– Вы закрываете свой счет и снимаете все деньги, господин Ловкачев?

– Да, все, все, – раздраженно подтвердил я, придвигаясь поближе к окошку.

– Но у вас срочный безотзывный вклад. Вам потеряете при этом…

– Я знаю. Это неважно. Мне срочно нужны деньги, – перебил ее я. – Если можно, побыстрее.

Девушка обиженно надула пухлые губки:

– Вы же знаете, господин Ловкачев, такие суммы у нас надо заказывать заранее…

Черт! Я, как мог, обаятельно заулыбался, резко меняя тактику. Присмотрелся и прочитал ее имя на табличке, висевшей на высокой полной груди.

– Но я не мог заранее, я только сегодня рано утром все узнал. Выручайте, Жанночка. Я же вам сказал – срочное дело. Квартиру наконец покупаю. А расплачиваться надо сегодня. Через час. Уж очень хороший вариант подвернулся, повезло, и относительно дешевый. На вас одна надежда, Жанночка, иначе уйдет мое новое жилье. А денег я еще заработаю, не проблема, – и непременно снова в ваш замечательный банк положу. Эдак через недельку именно к вам приду, к красавице.

Девушка покачала головой. Но выражение лица у нее смягчилось: наглая лесть – лучшая лесть.

– Хорошо, я постараюсь что-нибудь для вас сделать. Но вам все равно надо будет написать заявление. С указанием уважительной причины закрытия счета и снятия денег. Вы меня понимаете? – заговорщически улыбнулась мне Жанночка.

– Конечно, Жанночка! Хоть три заявления, – воскликнул я.

Она встала и пошла в глубину помещения, где за компьютерами усердно трудились такие же стандартно симпатичные девицы. Моя Жанночка миновала пару столов и, постучавшись, вошла в стеклянную клетку, в которой сидел за широким столом средних лет мужик в безукоризненном костюме. Она о чем-то оживленно с ним заговорила, показывая на меня. Мужик пробежал пальцами по клавиатуре своего компьютера, посмотрел на экран, на меня и что-то коротко ответил Жанночке. Та на миг застыла, потом подхватилась и пошла обратно, а мужик снял трубку телефона и быстро набрал номер, поглядывая в мою сторону.

У меня шевельнулось нехорошее предчувствие.

Жанночка подошла к стойке, уселась на свое место и сказала, не поднимая глаз:

– Все в порядке. Пишите заявление, я все оформлю.

Мое предчувствие переросло в уверенность.

– Вы знаете, я передумал снимать деньги. Действительно, чего проценты терять, – сказал я беззаботным тоном. – Лучше я не буду закрывать счет. А деньги у друга перехвачу. Верните мне, пожалуйста, вкладную книжку.

– Но почему же, пишите заявление и вы получите ваш вклад. Это быстро, и денег не так много потеряете, – залепетала барышня Жанночка, по-прежнему не глядя на меня. Мордочка у нее залилась румянцем.

Врать она явно еще не научилась. Мужик в стеклянной клетке что-то торопливо говорил в трубку, не сводя с меня взгляда. Та-ак, понятно. Я не мог дальше рисковать.

– Уговорили, Жанночка. Пошел писать заявление, – сказал я, отходя от окошка.

Я вразвалку поплелся к креслам, где сидели клиенты, но не остановился возле свободного, и не сел, как следовало ожидать, а быстро свернул налево. Почти пробежал оставшиеся метры до выходной двери и рванул ее на себя. Последнее, что я услышал, был встревоженный голос обманутой мной Жанночки:

– Куда же вы, господин Ловкачев? Подождите!..

Я, не чуя под собой ног, кубарем скатился по ступеням и бросился за угол. Я ожидал всего, чего угодно – вплоть до автоматной очереди в спину. С Антона станется.

Добежав по лужам до "джипа", я быстро отпер дверь и запрыгнув на сиденье, рванул машину с места. Оглянулся. Никто меня не преследовал.

К сожалению, я просчитался не только со временем открытия банка. Антон меня опередил.

Отъехав от банка на порядочное расстояние, я затормозил и кинулся к будке телефона-автомата, не выключая двигатель "джипа". Залез в будку, вытащил из кармана телефонную карточку. Срывающимися пальцами набрал номер. Подождал, пока прозвучат два гудка и резко нажал на рычаг. Снова набрал. После двух гудков я опять нажал на рычаг и тут же набрал номер своего домашнего телефона в третий раз.

Я ждал. Мерно верещали гудки. Никто не брал трубку. Я еще раз позвонил с прозвонками, надеясь, что с первой попытки просто не туда попал. Я ждал долго, пока автомат не отключился и в трубке не послышались короткие гудки отбоя. Я медленно опустил трубку на рычаг. Стоял, тупо глядя на телефон. Не хотел верить в то, что могло произойти; в то, что уже, по-видимому, произошло.

Очнувшись, я бросился к "джипу", врубил передачу и погнал его сквозь дождь в сторону Ордынки.

* * *

Я бросил "джип", не заезжая во двор своего дома. Пробежал вдоль стены и нырнул в арку. Ни возле арки, ни во дворе чужих машин не было. Хотя это ровным счетом ничего не значило: они могли оставить машину где-нибудь неподалеку.

Я проскользнул в подъезд, выдернул из кобуры "макара", загнал патрон в ствол и снял пистолет с предохранителя. В подъезде царил полумрак и было тихо. Держа пистолет двумя руками, я на цыпочках бесшумно взлетел на свой второй этаж и остановился на последних ступенях лестницы, не выходя из-за сомнительного прикрытия сетки лифтовой шахты. На площадке пахло отсыревшей штукатуркой, кошачьей мочой и подгоревшей кашей. Я потянул носом: сгоревшим порохом в любом случае не пахло.

Дверь в мою квартиру была чуть приоткрыта.

Я прислушался. За дверью было тихо.

В два длинных прыжка я преодолел расстояние, отделявшее меня от двери, мощным ударом ноги распахнул ее и ввалился в квартиру, быстро поводя из стороны в сторону зажатым в руках пистолетом.

В комнате все носило следы потасовки. На полу валялись книги, сброшенные с повисшей на одном гвозде полки. Зеркало было разбито. Кресло лежало на боку. Я прислушался. Из ванной доносился еле слышный звук воды, падающей из крана. Я подкрался к ванной и толчком ноги открыл дверь. Рывком отдернул полиэтиленовую занавеску. Ванна была пуста. Я прошел на кухню, уже понимая, что там тоже никого нет.

Лена исчезла.

Я поставил пистолет на предохранитель и засунул его в кобуру. Закрыл входную дверь и вернулся в комнату. И только тогда увидел стоящий ровно посреди пустого журнального столика телефон. Под трубку телефона был засунут листок бумаги.

Я поднес листок к глазам. На нем были написаны две фразы: "Твоя дочка у нас. Приезжай и привози".

Держа в руках лист, я медленно опустился на диван.

Так. Дочка. Что еще она им наплела? Впрочем, на войне, как на войне.

Я скомкал лист. Пододвинул к себе телефонный аппарат. Снял трубку и набрал по памяти знакомый с незапамятных времен номер телефона. Я не сомневался, что получу то, что мне сейчас было нужно.

* * *

Я остановил джипер, не доезжая пары метров до высокой ограды из тонкой сетки, выкрашенной в белый цвет и спрыгнул на землю. Охранники меня уже поджидали. Этих мордоворотов я прежде не видел. Оба настороженно смотрели на меня. Тот, что пониже, зажал в правой руке висевший на ремне через плечо укороченный АК-74, второй, повыше – ТТ. Оружие было направлено, естественно, на меня. Низенький левой рукой придерживал за ошейник злобно скалившуюся псину.

Я послушно поднял руки. Капли дождя затекали за шиворот. Высокий быстро и вполне профессионально меня обыскал. Левой рукой вытащил из кобуры моего "макарова", сунул к себе в карман и мотнул пистолетом в сторону "джипа". Низенький охранник что-то быстро сказал в "уоки-токи". Я сел за руль, высокий пристроился за мной на заднем сиденье. Ворота раскрылись и я на небольшой скорости повел машину к дому, все время ощущая затылком прикосновение холодного пистолетного дула.

Мы подъехали к парадному крыльцу, и я заглушил двигатель. Но машину я поставил не боком к ступеням лестницы, а носом в сторону ворот. Мой молчаливый сопровождающий ткнул меня в спину пистолетом. Вылезая, я оставил ключи в замке зажигания и дверцу до конца не закрыл. Болван ничего не заметил. А может быть, уже мысленно меня похоронил. В дверях дома стоял еще один громила с мерзкой, словно рог, шишкой на лбу. Старый знакомец: он был из личной охраны Антона. АК-47 выглядел игрушечным в его лапах. Мой охранник передал меня шишкастому громиле и остался стоять на ступенях. А громила молча пропустил меня вперед, в вестибюль, через открытые стеклянные двери и пошел следом за мной в дом. Шел он неграмотно, всего лишь в паре шагов от меня, и мне не составило бы особого труда его обезоружить и прикончить на месте. Но поднимать шум пока что не входило в мои планы. Через вторые стеклянные двери он провел меня в необозримую гостиную, стены которой от пола до потолка были отделаны резными деревянными панелями. Сам же с "калашниковым" наизготовку остановился за моей спиной, в метре от меня, чуть сбоку. Я видел это в огромном зеркале, висевшем на противоположной стене.

Я сделал пару шагов, остановился. И увидел тех, кого и ожидал увидеть: Антона, блондинчика Женю, неизменного Рыжего и еще одного моего старого приятеля – с ушами, похожими на капустные листья. Рыжий держал в руках многозарядный "винчестер", а лопоухий – американский армейский "кольт" 45-го калибра. У Антона и Жени оружия не было видно. На первый взгляд. Значит, всего их семеро, включая шишкастого, парня с ТТ на крыльце и второго охранника у ворот. Не исключено, правда, что в доме еще есть люди.

У Жени на морде красовались свежие глубокие царапины, кое-как заклеенные пластырем. Я сразу догадался о их происхождении и невольно ухмыльнулся, несмотря на всю серьезность ситуации.

Антон сидел шагах в десяти от меня на широком кожаном диване, стоящем посреди гостиной. Перед Антоном на низким антикварном столике поблескивала большая хрустальная пепельница. Женя, лопоухий и Рыжий стояли чуть позади Антона, по бокам дивана. Из меблировки в гостиной были еще кресла, несколько вычурных подставок с вазами, застекленные шкафы и шкафчики с коллекцией китайского фарфора и бронзы, и декоративные деревца в кадках резного темного дерева. Все это я охватил одним взглядом.

– Ну, вот, видишь, – радостно сказал Антон блондину. – А ты говорил, что он ни за что не приедет! Саша у нас гуманист. Здравствуй, Саша.

– Где она? – спросил я.

– Саша, мне твоя барышня совершенно ни к чему. Но золото, Саша. Сначала – золото.

– Сначала – девочку в мою машину.

Антон и секунды не колебался.

– Хорошо.

Антон кивнул Жене. Женя выскочил в боковую дверь.

А чего тут колебаться? Понятно, что Антон заранее все продумал и был готов выполнить любые мои требования, в разумных пределах, разумеется, лишь бы вернуть золото. После этого он, возможно, сделает вид, что отпускает нас с миром. Конечно же, дальше ворот мы не доедем. А скорее всего, вообще никуда не поедем, нас прикончат прямо здесь. Но сейчас мне было важно, чтобы Лена очутилась в "джипе". Тогда у меня появится реальный шанс. Я дико рисковал, но другого выхода у меня не было. Антон достал тонкую сигару из золотого портсигара. Повертел ее в пальцах. Неторопливо закурил. Мы молчали. Говорить было пока не о чем. Откуда-то сбоку, судя по всему, из соседней комнаты еле слышно доносилась музыка. Чайковский, "Лебединое озеро".

– Вон твоя барышня, – сказал Антон.

Я повернулся. Женя ввел Лену в гостиную, подталкивая сзади. Она шла, как-то деревянно переставляя ноги, судорожно сжав кулаки на груди. Она была в джинсах и моей клетчатой рубашке. Спутанные пряди волос падали на глаза. Женя подвел ее ко мне и зло толкнул в спину. Лена покачнулась, я подхватил ее. Притянул к себе и заглянул в лицо. Лена каким-то пустым взглядом посмотрела на меня – ни страха, ни удивления. Ничего. Я взял ее за запястья, раздвинул руки со сжатыми в кулаки пальцами. Незастегнутая рубашка распахнулась. Грудь и живот у нее были в кровоподтеках и длинных ссадинах. Между грудей сверкнул маленький серебряный крестик на тонкой цепочке.

Я почувствовал, как внутри у меня все начинает заледеневать, и кончики пальцев мгновенно онемели. Это было знакомое ощущение – такое у меня всегда начиналось за несколько минут перед атакой.

– Ну? Где золото? – спросил Антон.

– Лена, ты меня слышишь? – спросил я ее, не обращая внимания на слова Антона.

В глазах ее медленно проявилось узнавание.

– Ты меня слышишь?

Она с трудом кивнула. Я наклонился к ней поближе и стал очень тихо, чтобы они не услышали, и размеренно говорить:

– Иди в машину. Там, у входа стоит мой "джип". Садись в него. Обязательно на заднее сиденье. Ты все поняла?

– Да, – еле слышно прошептала она.

Я поцеловал ее в холодную щеку и легко подтолкнул к открытой стеклянной двери. Мне было видно, как она добрела до выхода из дома и неуклюже забралась в джип. Я дождался, пока она закроет дверь и повернулся к Антону.

– Ну, вот видишь, я свое слово сдержал. Теперь дело за тобой, – сказал Антон. – Золото?

– В моей машине. В багажнике, под брезентом.

Антон мотнул головой и Женя выбежал из гостиной.

– Упрямая у тебя подружка, невоспитанная. И злая, – усмехнулся Антон. – Но ничего, мы с ней справились… Знаешь, даже жалко, что она не твоя дочка.

И добавил:

– А ты, Саша, все-таки неисправимый гуманист. А ведь вроде как воевал, людей убивал. Дочка… Смешная барышня.

За моей спиной послышались частые торопливые шаги. В гостиную почти бегом вошел Женя. На руках, словно охапку дров, он с видимым напряжением, – все же в них был целый пуд, – нес стопку плоских деревянных ящичков. Женя осторожно опустил ящички на антикварный столик перед креслом Антона. Антон открыл крышку верхнего ящичка. Я увидел, как тускло сверкнули уложенные рядком золотые слитки. Женя и лопоухий уставились на слитки. Даже недреманный Рыжий чуть отвел от меня ствол своего "винчестера" и глаза, ослепленный тусклым, завораживающим блеском золота. Еще бы – перед ними лежало почти полмиллиона долларов. Я уж не говорю про охранника за моей спиной – в зеркало было видно, как он непроизвольно сделал пол-шага вперед и даже шею вытянул, чтобы получше рассмотреть слитки. Теперь ствол его "калашникова" покачивался еще ближе, уже всего лишь в полуметре от моей спины. Что мне и надо было. Антон нежно погладил пальцами золото, улыбнулся. Поднялся с кресла.

– Ну, все? Мы в расчете? – скучным голосом спросил я.

Антон посмотрел на меня и громко, напыщенно заговорил:

– Нет, Саша, нет. Мы еще не в расчете. Ты что думал, меня так просто обмануть? Забрать мое золото и исчезнуть вместе с этой шлюшонкой? Ты ошибаешься. Меня еще никто безнаказанно не обманывал. Поэтому ты умрешь. Впрочем, она умрет тоже. Здесь. И, к сожалению, у вас уже не будет возможности увидеться. Можешь попрощаться с ней. Мысленно.

Вид вернувшегося золота весьма основательно затуманил Антону мозги. Иначе он бы обязательно задумался, почему это я не припрятал слитки где-нибудь, где можно совершить относительно безопасный для меня обмен девушки на золото. А если бы он задумался, то и заподозрил бы неладное. Несомненно. Но Антон ничего не понял. Золото – это золото. Я ведь на себе почувствовал его жуткую, притягательную, выключающую разум магическую силу.

Во время его мелодраматического спича я буквально по миллиметру, незаметными движениями ступней сдвигался вправо и теперь стоял к своему шишкастому охраннику практически левым боком. Он ничего не заметил. Он по-прежнему смотрел на золото. Одновременно я так же медленно поднял правую руку и сделал вид, что в страхе и растерянности потираю шею и затылок. Хотя я все заранее знал, все постарался рассчитать, но сердце у меня жутко колотилось, а содержание адреналина в крови превысило все мыслимые нормы. А что вы хотите – ведь жить мне по их расчетам оставалось считанные секунды.

Антон широким жестом выкинул в сторону руку с повернутой вверх ладонью. Женя суетливо полез в карман и вытащил оттуда тяжелый "магнум". Не надо было обладать большим воображением, чтобы понять, что сейчас произойдет.

Многих злодеев погубила страсть к дешевым театральным эффектам. Вместо того, чтобы тут же, без лишних слов приказать подручным прикончить врага, они произносят монологи, упиваются видом вроде бы как беззащитной жертвы и хотят все сделать сами. Антон ничем не отличался от любого злодея. Это его и сгубило в конечном счете.

Моя правая рука, якобы потирающая затылок, скользнула за воротник куртки, нащупала рубчатую рукоятку и взвела курок маленького револьвера 22-го калибра, барабан которого был набит аккуратными патронами с вогнутыми наконечниками. Револьвер лежал в специально пошитом для этого дела лично мной внутреннем кармашке. Не Бог весть какая придумка, но срабатывает всегда безукоризненно. Особенно, когда имеешь дело не с профессионалами, которые бы меня, как минимум связали.

А дальше все произошло практически мгновенно.

На подставленную ладонь Антона лег протянутый Женей пистолет. И тут же я левой рукой крепко ухватился за ствол "калашникова" шишкастого, поцарапав ладонь о мушку, одновременно отводя его в сторону от себя, а правой выдернул из-за шиворота револьвер. Негромко хлопнул выстрел и на лбу у шишкастого появилась аккуратная дырка. Он с удивленным видом начал опрокидываться назад, а его автомат остался у меня в руке.

Антон, умница, единственный среагировал мгновенно.

Пока у Жени открывался рот, пока Рыжий поднимал ствол своего "винчестера", а лопоухий растерянно провожал взглядом падающего мертвого шишкастого, Антон одним прыжком оказался за спинкой дивана. Я, волоча за ствол автомат, согнувшись кинулся в сторону, на пол, под прикрытие шкафа, и мой револьвер быстро затявкал. Стрелять мне было не очень удобно, да и практики у меня давненько не было, и поэтому пули попали Рыжему не в грудь, как я целил, а в левое плечо. Он дернулся, выматерившись, но на ногах устоял и нажал на курок. Я упал на паркетный пол. Грохот "винчестера" потряс комнату и стеклянная дверь шкафа над моей головой разлетелась вдребезги. Градом посыпались осколки и щепа. И тут же все они бросились в разные стороны, открыв суматошную пальбу. По комнате поплыл сизый дым, от выстрелов и матерных воплей заложило уши. Пули рвали деревянные панели, крошили драгоценный фарфор в шкафах. Я отпрянул назад, к стене. Судя по количеству выстрелов, Женя тоже был вооружен.

Картинка ожила.

Я выпустил из руки разряженный револьвер и перехватил поудобнее трещотку. Встав на колени, я высунулся из-за шкафа и быстро, скорее для острастки, дал короткую очередь по спинке дивана, скрывающего Антона. Он-то наверняка уже лежал за диваном на полу. Пули разбили ящички с золотом, вспороли обивку дивана. В стороны полетели клочья кожи и куски пружин. Слева мелькнул за раскидистой пальмой пригнувшийся Женя. В руке у него действительно был пистолет. Мой автомат задергался, длинная очередь начала раскурочивать верхушку пальмы. Я тут же снизил прицел и пули снесли Жене пол-башки. Тело его в агонии забилось на полу. На редкость удачный выстрел. Но мне пора было уходить, пока радушные хозяева не опомнились. Я набрал полную грудь воздуха, вскочил на ноги и длинными прыжками понесся к выходу из гостиной, петляя, как заяц. Но тут же рявкнул "винчестер" Рыжего, и картечь вздыбила паркет, казалось, прямо у меня под ногами. Я метнулся в сторону и выставив вперед плечо, проломил стеклянную створку двери. Что-то горячо черкануло по моей шее, снова загрохотала пушка Рыжего, перекрывая отдельные выстрелы. И я почувствовал, что сзади по моему левому плечу словно ударили милицейской дубинкой. Левая рука сразу онемела. Я на миг повернулся, навскидку поливая из автомата все пространство гостиной, затянутое пороховым дымом, в котором мелькали огоньки выстрелов, и рванулся через вестибюль на крыльцо. Я уже выскакивал из вестибюля дома, когда передо мной выросла чья-то высокая фигура, держащая прямо перед собой на вытянутых руках пистолет. Из дула пистолета вырвалось ослепительно белое пламя и я почувствовал, как пули взъерошила волосы у меня на голове. Я выстрелил и фигура исчезла, словно провалилась сквозь землю.

Я выскочил на крыльцо и кубарем скатился по ступеням. Краем глаза я увидел, как от гаража бегут к нам еще трое вооруженных пистолетами людей Антона. Я чертыхнулся и рванул на себя приоткрытую дверь "джипа". Швырнул автомат на правое переднее сиденье, прыгнул за руль и на миг обернулся. С заднего сиденья на меня уставились расширенные от страха глаза Лены. Она тыкала в меня пальцем и что-то пыталась сказать.

– Пригнись! – заорал я.

Слава Богу, двигатель завелся моментально. Я переключил скорость и ударил по газам. Мотор взревел, заглушая выстрелы, грохочущие, как мне казалось, со всех сторон. Завизжали по асфальту покрышки, и "джип" сумасшедшей лягушкой прыгнул вперед. Левая рука по-прежнему не слушалась, и поэтому все манипуляции с баранкой и рычагом переключения скоростей я совершал одной правой. Не знаю, каким образом все это у меня получалось. "Джип" несся от дома. За моей спиной не утихала пальба. Впереди стремительно вырастали ворота, перед которыми суетился, размахивая автоматом, низенький охранник.

Пули защелкали по металлу, с сухим треском разлетелось заднее стекло, переднее пошло справа белыми трещинами. Сзади что-то глухо ухнуло и меня упруго толкнул в затылок горячий воздух. Я обернулся. За разбитым стеклом джипа плясало черно-красное пламя, вырывавшееся откуда-то сбоку машины. Нас подожгли. Я отпустил на секунду руль, протянул руку назад, ухватил Лену за рубашку и изо всех сил, одним рывком перебросил через спинку на переднее сиденье. Она шмякнулась вниз и сжалась в комок.

И тут у меня что-то начало твориться с головой. Перед глазами все поплыло, задрожало, подернулось мутной пеленой. Я сначала подумал, что это от дыма, который постепенно заползал в машину. Но левое плечо вдруг пронзила дикая боль и я почувствовал, как у меня по спине, заползая в джинсы, течет теплое и липкое. А ведь это кровь, с удивлением понял я.

Охранник метнулся в сторону и ворота накатились на ветровое стекло. "Джип" со страшным треском врезался в центр ворот. Разметав заскрежетавшие створки в стороны, выскочил за ограду. Я не сумел удержать его на дороге. "Джип" пошел юзом по мокрому асфальту и вылетел в поле. Машина по инерции проскакала по кочкам метров двадцать и завалилась носом в неглубокую яму. Двигатель заглох и только тогда я услышал, как над моим ухом пронзительно верещит Лена. Но что удивительно, в ее голосе я не услышал страха. И еще я услышал сквозь отдаленные частые выстрелы какой-то странный рокочущий звук, похожий на звук работающей стиральной машины.

Но это было последнее, что я услышал, проваливаясь в крутящееся беспамятство.

 

Глава 13. ХИТРОУМНАЯ КОШКА.

Конечно же, я орала не от страха, а от радости. Потому что я увидела то, чего уже не мог увидеть наполовину вырубившийся раненый Ловкач. Хотя голова у меня еще шла кругом от наркотиков, которыми меня накачали дон Антонио и его дружки, чтобы развязать язык, но соображала я уже достаточно хорошо.

Помните, как той страшной ночью, после жуткого визита Узколицего, я шла по спящей Москве и мысленно рассуждала о том, что надо дождаться утра и заявиться на Лубянку. И рассказать им все, как на духу. Чтобы в этом кровавом деле разбирались профессионалы. И живо представляла, как это произойдет.

Так вот, мифическая картинка, мысленно нарисованная мною той ночью, ожила и воплотилась в реальность. Потому что, когда наша машина заглохла и встала поперек дороги, я повернула голову, ожидая, что сейчас от ворот набежит охранник и изрешетит меня из своего ужасного автомата. Но вместо этого я увидела, как он, отшвырнув автомат в сторону, бежит вдоль высокой ограды и время от времени суматошно кидается на нее, словно укушенный своей клыкастой псиной. Кидается, пытается перелезть и срывается.

А на крышу белокаменного особняка Антонио выпрыгивают из низко зависшего над плоской кровлей тупорылого пятнистого вертолета бравые парни в черных масках и черных же комбинезонах. И точно такие же парни выскакивают из второго вертолета, присевшего на поляне перед домом. Парни строчили из короткоствольных автоматов по панически убегающим в дом бандитам. Все было именно так, как я себе напридумывала. Трещали выстрелы, потом громыхнул взрыв и крыльцо дома заволокло жирным черным дымом, в который ныряли парни в комбинезонах. Поэтому я и заверещала от радости.

Но тут Саша слепо качнулся вперед и уткнулся лицом в руль. Руки его упали вниз. Куртка на левом плече и части спины была разорвана в клочья, наружу торчали куски меха, пропитавшиеся темно-красным. А сквозь них проглядывало изодранное, сочащееся кровью тело. Я похолодела от ужаса. Он умер! Я схватила его и начала трясти. Голова у него безвольно болталась, глаза были закрыты. Я приподняла у него веко: зрачки закатились. Я расстегнула ему куртку и прижалась к его груди: сердце еле слышно, редко, но билось. Он был жив. Сзади что-то затрещало. Я обернулась и обомлела: за нами быстро разгоралось удушливое коптящее пламя. Я поняла, что с минуты на минуту может взорваться бензобак и тогда мы заживо сгорим в этой железной гробнице на двоих. Я ужаснулась.

Я обхватила Сашу, сумела усадить. Открыла дверцу со своей стороны. Липкими от его же крови пальцами я вцепилась в отвороты куртки и потащила Сашу из машины. Омерзительно воняло горелой резиной. Мы вывалились из "джипа" и шмякнулись на мокрую траву. Он упал на спину. По его запрокинутому белому лицу молотили мелкие капли дождя, сползая по щекам и казалось, что он, закрыв глаза, беззвучно плачет. Мне стало совсем страшно. Я схватила его сзади за воротник куртки и с трудом поволокла по густой траве в сторону дороги, подальше от горящей машины.

Ноги разъезжались, увязали в раскисшем грунте. Но я продолжала тащить Сашу по уходящему к дороге пологому склону, срываясь и падая. Я поднималась и снова тащила его, причитая, как будто он мог меня услышать:

– Ловкач, милый, ну давай, ну давай же…

За нами оглушительно громыхнуло. Бензобак-таки взорвался к чертовой матери. Но мне было не до того. Задыхаясь, я вытянула Сашу через канаву на обочину дороги, а потом на скользкий асфальт покрытия. Здесь силы меня окончательно оставили, я выпустила его куртку из пальцев и шлепнулась на задницу. Голова его упала мне на колени. Я наклонилась над Сашей и заплакала от бессилия.

И тут я почувствовала, как меня отрывают от земли сильные руки, ставят на ноги, разворачивают, и я увидела перед собой опушенные мягкими длинными ресницами серые глаза, которые внимательно смотрели на меня из прорезей черной маски. Вокруг внезапно затопали, зашумели, заговорили, зарычал автомобильный мотор; кто-то склонился над Сашей, ловко разрывая перевязочный пакет. На плечи мне легла нагретая чужим теплом куртка, перед носом очутилась открытая фляжка, из которой потянуло крепким коньячным духом, и я неожиданно оказалась в самой гуще возвышавшихся надо мной, словно несокрушимые башни, плечистых парней в черных комбинезонах и масках. От них терпко пахло потом, кожей, оружием и – спасением.

Меня внезапно затрясло: от пережитого ужаса, от холода и страха за Сашу.

– Вы не ранены, Лена? – озабоченно спросил меня чей-то мужественно-хриплый голос.

– Нет, – прошептала я, глотая слезы. – Саша, Саша, помогите ему… Он умирает…

– Не волнуйтесь, с ним все будет хорошо, – ответил тот же голос.

Я повернула голову и посмотрела на обладателя этого мужественного голоса. Он стоял в метре от меня. Внешне он ничуть не отличался от остальных бойцов: те же маска и комбинезон, такой же короткоствольный автомат необычной формы. Но что-то в нем было такое, что сразу говорило – это командир. Он тоже посмотрел на меня. И вдруг взялся за маску рукой в перчатке с обрезанными пальцами и медленно стянул ее с головы.

Коленки у меня враз ослабли.

Передо мной стоял Владимир Николаич.

Тот самый гэбешный полковник, который был в подвале с Антонио и латиносами, который присутствовал при убийстве Карбышева, тот самый, который по уши залез в контрабанду колумбийского кокаина и замазан теперь так, что ввек не отмоется!.. Перед глазами у меня все поплыло. Как это так?! Кто же он на самом деле?

Сбоку к Владимиру Николаичу чертом подскочил еще один комбинезон в маске и вытянувшись в струнку, зачастил:

– Товарищ Первый, Третий докладывает по связи, что на объекте сопротивление подавлено, у нас потерь нет, спрашивает вас…

Владимир Николаич небрежно махнул рукой, останавливая его:

– Сейчас.

В голове у меня что-то щелкнуло и наконец все встало на свои места: внезапность появления этих бравых ребят, письмо, которое Хиппоза отвезла на Лубянку, "товарищ Первый" и слова папули про "важную шишку в бывшем КГБ".

Боже, какая я дура!

– Не может быть, – пролепетала я. – Это…это вы?

– Нет, это не я, – сказал Владимир Николаич и весело мне подмигнул.

– В мою машину обоих, быстро, – приказал он в никуда.

Все те же сильные руки легко подхватили меня и понесли вместе с курткой куда-то в сторону. Надо мной проплывало низкое, нахмуренное небо. Все в мышиного цвета тучах, из которых падали мне на лицо капли дождя.

Я закрыла глаза. Я знала, что рано или поздно дождь кончится.

* * *

Саша пришел в себя на четвертые сутки после операции, во время которой у него из спины вытащили кучу волчьей картечи. У него было разворочена лопатка, сильно задето легкое, а одна картечина вообще прошла в семи миллиметрах от сердца. К тому же в пылу перестрелки он даже не заметил, что его еще ранило в бедро. К счастью, не очень серьезно, пуля прошла навылет через мягкие ткани. А вообще Сашу спасло чудо. Так мне сказал Рауф Рашидович, – хирург, который его оперировал, – толстый черноусый азербайджанец, все время напускающий на себя строгий вид. Но я-то видела, что на самом деле он – добрейшая душа. И "золотые руки", как мне по секрету сообщила хорошенькая медсестричка Сонечка, с которой мы успели сдружиться за те дни и ночи, которые я провела в больнице. Так что вообще-то Сашу спас Рауф Рашидович. Он пустил меня к Саше на следующий день после того, как Саша очнулся. Дал нам на все про все ровно пять минут и напрочь запретил ему разговаривать, а мне рассказывать про то, что связано с его ранением. То есть, вообще все запретил.

Я тихо прошла в палату. Он там лежал в гордом одиночестве. Поставила на тумбочку вазу с роскошным букетом красных роз. Наклонилась и осторожно поцеловала Сашу в щеку. Уселась на жесткий стул, придвинутый к кровати, сложила на коленях руки и уставилась на него. Саша был обмотан бинтами, как мумия фараона. Под носом у него были прикреплены пластиковая трубки, какие-то провода шли от груди к пощелкивающим и попискивающим электронным приборам. Из-за бинтов, проводов и кучи электроники он был похож на киборга из фантастического фильма. Подбородок и щеки густо заросли щетиной. Запавшие глаза лихорадочно блестели, но он был в сознании. Более того, когда я его поцеловала, он чуть заметно улыбнулся.

Я смотрела на него, молчала и тоже улыбалась, хотя мне, как глупой деревенской бабе, жутко хотелось завыть и запричитать над своим раненым миленком.

– Ну, вот видишь, все и обошлось, – выдавила я наконец из себя. – А ты боялся, глупый. Меня прикончить ух, как трудно, мы, кошки, страшно живучие. У нас, у каждой, по девять жизней. Веришь?

Он слабо шевельнул бровью. Что, по-видимому, означало согласие. Я помолчала, теребя край застиранного больничного халата. А потом собралась с духом и сказала то, что хотела ему давно сказать:

– Я тебе часом никогда не говорила, что я тебя люблю?

Он чуть качнул головой: нет.

– Ну, так я тебя люблю, Ловкач, – выпалила я. – Очень. Невероятно. Жить без тебя не могу. Если ты меня бросишь, я сразу же умру от тоски. Через час. Нет, даже через полчаса. Хочешь верь, хочешь не верь. Вот так. И еще я тебе ужасно благодарна, что ты меня спас от этих уродов.

И я снова замолчала. Говорить больше было не о чем, ведь строгий Рауф Рашидович остальные темы не разрешил затрагивать. Саша внимательно смотрел на меня и тоже молчал. Так мы молчали и смотрели друг на друга, словно в гляделки играли. Быстро бежали минуты. Негромко скрипнула дверь. Я оглянулась. В щель просунулась голова Сонечки.

– Лена, все! Ваше время кончилось, – сделала Сонечка страшные глаза. – Рауф Рашидыч мне сейчас голову открутит!..

Дверь закрылась. Я вздохнула и сказала:

– Ну, что ж. Поправляйся, Саша. Я пойду.

Я встала, прикусив губу, чтобы не разреветься. Я изо всех сил старалась не уронить свое достоинство и не поступиться своей высокой девичьей гордостью. Не любишь – и не надо. Не очень-то и хотелось. То же мне, герой под хвостом с дырой!

Саша, не сводя с меня глаз, вдруг что-то еле слышно произнес. Я не расслышала сначала – что. Но когда он снова зашептал, я по движению его губ поняла, что он мне сказал. Вот что: "Иди сюда". Сердце у меня заколотилось, как бешеное. Я наклонилась к нему близко-близко, так, что его горячее дыхание защекотало мне ухо. И услышала, как он прошептал:

– Я люблю тебя, глупая кошка.

* * *

Еще через три недели Саша выписался. Я привезла его домой на своей "ауди". В его квартиру на Ордынке, в которой я жила практически все время, пока он был в больнице. Потому что в его отсутствие я хотела дышать запахом, которым он дышал, трогать вещи, которые он трогал, смотреть на двор, в котором он вырос. В общем, я окончательно сбрендила от любви к проклятому герою Ловкачу. Мамулю и папулю, попытавшихся было протестовать по поводу моего переезда, я быстренько поставила на место, и они смирились с моим, как им казалось, очередным и временным увлечением. Вообще после всего того, что со мной случилось, они даже дышать на меня боятся и делают все, что я скажу. К сашиному возвращению я вылизала всю квартиру. Наняла лихих мастеров (деньги папуля и мамуля дали без звука) и за неделю сделала косметический ремонт: побелка там, покраска, обои. Выкинула к чертовой матери его жуткую клопастую мебель и купила новую, итальянскую. Подарила старушке-соседке его старый телевизор и купила хорошенькую "Соньку" последней модели (пятьдесят четыре сэмэ по диагонали) и видак; еще прикупила кресло-качалку (будет отлеживаться в ней с книжкой в руках), шторы, миленькую люстру, кое-какую посуду, чайник со свистком, микрволновку и тостер.

А в финале могучей перестройки приобрела роскошный финский смеситель, вызвала местного сантехника Витю, и он мне его за двадцать баксов с удовольствием установил в ванной.

Так что, когда исхудавший Саша, чуть прихрамывая, вошел в свою квартиру и увидел, во что я ее превратила, то на него напал столбняк. Придя же в себя, он начал на меня наезжать, рычать, что он меня не просил этого делать, что он немедленно вернет мне все деньги, которые я потратила (во сколько тебе это встало, отвечай немедленно!): но я быстренько его увела на кухню, где заранее накрыла стол. Налила полную тарелку огнедышащего борща собственного (!) приготовления. Вытащила из холодильника (черт, не сообразила, – тоже надо было бы заменить на новый) запотевшую бутылку смирновской водки. Налила себе пол-стопки, а ему – на самое донышко. Мы выпили за его возвращение. Потом второй, не чокаясь, помянули бедную красавицу Катерину и ее Владика. Потом выпили по третьей – за нас с ним. Саша постепенно отмяк, а когда съел борщ и перешел к котлетам (их я, правда, купила в супермаркете на Тишинке), то вообще пришел в чрезвычайно благодушное состояние.

В такое состояние, кстати, он пришел, когда я ему еще в больнице сказала, что бандиты меня не тронули. В смысле? В смысле трахнуть.

Кстати, Ловкач долго не спрашивал меня, что же до его приезда на фазенду со мной вытворяли бандюги. Он, бедняга, переживал, что меня зверски изнасиловали. Синяки и царапины у меня на пузе ввели его в заблуждение. Ха! А как им не быть, царапинам, если бандюги меня втроем из квартиры не могли вытащить, так я отбивалась. Справились они со мной, только вколов подлым образом какую-то гадость, от которой у меня крыша поехала. С этой гадостью они, правда, перестарались. Потому что, когда на фазенде дон Антонио принялся меня пытать, куда подевался Ловкач с золотишком, я ничего толком и ответить-то не могла: мозги у меня отшибло от их поганой наркоты так, что я на время даже забыла свое настоящее имя. Какое тут, к черту золото?

Ух, как тогда покойный дон Антонио орал на своих незадачливых подручных!

Может быть они меня и изнасиловали бы, да времени не хватило. Потому что на фазенду приперся герой Ловкач. А дальше он их начал крошить, и бандюгам стало совсем не до сексуальных забав.

А Ловкача я успокоила: девушкой я от них ушла, девушкой.

Я еще раз посмотрела на сытого и довольного Ловкача.

И поняла: чего тянуть кота за хвост? Вот он, подходящий момент для того, чтобы он узнал то, что ему узнать рано или поздно все равно придется.

Мы сидели друг напротив друга за кухонным столом, возле широкого подоконника, на который после покраски я вернула все его лечебные травки, переложенные старыми газетами. Саша держал во рту незажженную сигарету – курить ему нельзя еще по меньшей мере месяца три. Мы болтали, перескакивая с пятого на десятое.

– А помнишь, Саша, как тебя в больнице Владимир Николаич все по поводу свинцового золота расспрашивал? – небрежно спросила я.

– А то, – усмехнулся он. – Хорош бы я был, если бы поволок эти фальшивые слитки к…

Он резко оборвал себя, и я на него ничуть не обиделась. У мужчин должны быть свои, строгие мужские секреты. И нечего нам, бабам, попусту лезть в них. У нас свои есть. Не хуже.

Саша примирительно улыбнулся и заговорил о том, что золотые слитки действительно все до одного оказались фальшивыми, из свинца с позолотой, но уж очень похожи были на настоящие. Зачем Антону понадобилось переправить их на юг? Почему он так хотел вернуть их назад? Может, его перехитрил кто-то из своих? Никто никогда этого уже не узнает, потому что Антон мертв.

А как именно он умер, нам с большой неохотой, уступив лишь моему настойчивому подлизыванию, рассказал Владимир Николаич. Дон Антонио-Антон отстреливался до последнего патрона. А когда его все же окружили в том самом, памятном мне подвале и предложили сдаться, он громогласно послал всех на русском и испанском к такой-то матери и пустил себе пулю в висок. Последний патрон, да-с, господа офицеры. Мне этого подонка совсем не жаль, нет. Но он поступил как настоящий мужик. А настоящих мужиков я уважаю.

– А ты что думаешь по поводу этого золота? – спросила я.

Саша пожал плечами.

– Ничего. А что?

– Ты только не волнуйся, ладно, – сказала я.

– А чего мне волноваться? – снова пожал он плечами. – Все уже давно быльем поросло.

Я молча встала, подошла к кухонному подоконнику и осторожно сняла старые газеты с травами. Под ними аккуратной поленницей лежали тускло поблескивающие в свете осеннего дня золотые слитки. Все шестнадцать.

Сигарета вывалилась у него изо рта. Выпученные глаза полезли на лоб. Бедный обманутый Ловкач побагровел, начал хватать воздух широко открытым ртом, и я всерьез испугалась, что его хватит кондратий. Я поспешно налила полную стопку водки и сунула ему в руку. Он ее махнул залпом и тут же, уже сам, наполнил стопку снова. Проглотил и ее, и только тогда ожесточенно захрумкал маринованным огурчиком.

Отдышался. Я молчала.

– Значит, это по твоей милости я рисковал своей жизнью ради шестнадцати кусков крашеного говна? – наконец прохрипел он.

– Нет. Ты рисковал ради меня.

– Выкладывай все, – он сверлил меня взглядом.

В общем, мне пришлось ему рассказать все в подробностях. Помните, что когда я впервые увидела эти слитки – ну, когда Ловкач раскурочивал свою "БМВ" в Сочи, то у меня промелькнула мысль, что точно такие же брусочки где-то недавно видела? Так вот, тогда мысль промелькнула и, казалось, ушла. Фигушки, она и не думала уходить! Потому что потом, по возвращении в Москву, когда Ловкач уехал в свой неудачный поход в банк, а я пошла пить чай и снова увидела их здесь, на кухонном подоконнике, я начала активно думать эту мысль. Так ведь я ее додумала! И вспомнила, где я видела похожие слитки.

На столе у Хиппозы, вот где!

Тогда я позвонила Валентине, велела взять ее слитки (она, кстати, приволокла их целых двадцать штук, лишние потом увезла назад) и срочно ехать ко мне. Слитки эти, точнейшие копии настоящих – даже вес был один и тот же – отлили и покрасили ей для съемок рекламного ролика какого-то крутого банка. Ролик отсняли, а слитки Хиппоза забрала себе и оставила лежать на столе. Так, для пафоса.

Когда Валентина приехала, я рассказала ей про свой план и она пришла от него в восторг. Не долго думая, мы подменили слитки, и настоящие я спрятала в грязном ловкачевском белье под ванной. Хотела разыграть Ловкача. Заодно хотела выяснить заметна подмена или нет?

Выяснила: незаметна.

Зачем я вообще подменила слитки? Но я же не знала, что Ловкач сам собирается их слямзить, я думала, он их собирается вернуть хозяину. Я вообще ничего не знала про его грандиозные планы: ни в отношении слитков, ни в отношении меня. И меня задушила жаба – как так, отдавать пол-лимона баксов поганым мафиозам? Которые меня чуть не убили? Да ни за что! Тогда я и придумала свой план. Естественно, что я собиралась все тут же рассказать Саше. Но приехали бандиты, уволокли меня в свое логово и помешали предупредить Ловкача. А что произошло потом, вы и сами знаете.

Вот приблизительно в таких выражениях я и рассказала Саше про то, как настоящие золотые слитки снова оказались под его травками.

Он долго-долго молчал. С очень мрачным видом. Сначала я думала – он меня убьет. Потом решила – выгонит. Потом поняла: сейчас пойдет сдаваться. Но я не угадала. Он взял один слиток, покачал-покачал на ладони, как я когда-то, и сказал, хитро мне улыбнувшись:

– Ну, и правильно сделала.

 

Глава 14. ВМЕСТО ЭПИЛОГА.

С того достопамятного дня прошло почти полгода. Ловкач окончательно оклемался, и папуля устроил его на работу в одну солидную совместную контору, которая занимается всякими геологическими исследованиями. В экспедиции он не ездит, сидит в офисе. Так что он отчасти вернулся к своей основной профессии, и, кстати, его считают очень толковым специалистом. А в свободное от работы время он пишет книгу про невероятные приключения перегонщика автомобилей и его случайной подружки-отчаюги. Автомобили, естественно, набиты наркотиками, золотом и бриллиантами. Права на эту книгу у него заранее приобрело одно крупное московское издательство. Убеждена, что книга станет бестселлером.

Дон Антонио-Антон действительно переправлял из Колумбии кокаин. Догадываюсь, что немалыми партиями. Следствие по его делу было таинственно-закрытым, тянулось не очень долго и вины Ловкача во всей этой истории не установило. Впрочем, так же, как и моей. Мы чисты перед законом. Единственное, что Ловкач был вынужден сделать, так это задним числом заплатить кучу налогов. Ведь дон Антонио-Антон не брал с него подоходного.

Владимир Николаич, как вы уже поняли, был внедрен к гангстерам, чтобы их удачнее, с максимальным количеством улик повязать. И повязал бы их без лишнего шума, но тут возникла я, потом Ловкач, и все вышло несколько по-другому. К тому же они вовремя получили мое письмо, которое отвозила Хиппоза. Но я так понимаю, что все вышло как нельзя лучше, потому что Владимиру Николаичу не пришлось долго искать доказательств вины дона Антонио-Антона Мельникова, а также его подручных. Тем, кто остался в живых после Великой Разборки На Фазенде, припаяли кучу статей и упекли в тюрьму. Судьбой их я не интересуюсь.

Папуля и мамуля толком так и не узнали подробностей происшедшего. Я не стала их травмировать. Они меня по-прежнему, если не сильнее, любят.

Мы с Ловкачем часто ездим на могилу Катерины. Он оставляет меня одну, а сам уходит погулять. Я стою и мысленно рассказываю своей взбалмошной подруге все свои новости. Иногда тихонько плачу. Иногда молюсь. И всегда перед уходом прошу у нее прощения. Только вот ответа не слышу.

Еще я написала письмо бабе Ксюше. Ведь Ловкач тогда, в станичной больнице, все же запомнил ее адрес. Баба Ксюша зла на нас не держит. Она мне ответила, звала в гости, и летом мы к ней обязательно съездим. Так же, как и в Швецию.

Хиппоза окончательно сошла с ума и вышла замуж за Пуппи-Хруппи, который вернулся на ПМЖ в Россию. На свадьбе мы с Хиппозой напились до положения риз и оплакивали свою загубленную юность. Хиппоза ужасно помыкает добродушным Пуппи-Хруппи, и мне приходится его защищать. С Ловкачем Пуппи-Хруппи сразу нашел общий язык.

Вы спрашиваете, а где же золото? А что – золото?

Ведь так для всех и вышло: тайну появления фальшивых слитков и исчезновения настоящих бедняжка дон Антонио унес с собой в могилу. А Ловкач и я по этому поводу ничего существенного следствию сообщить не смогли. Так же, как и мудрая Хиппоза, которая даже на хитрого-прехитрого шпиона Владимира Николаича сумела произвести впечатление умственно отсталого ребенка.

Восемь золотых брусков Ловкач тишком положил в папулин банк, в отдел личных вкладов. Так, кажется, это называется. Это такой бронированный ящик, который Ловкач абонировал и в который за исключением нас двоих никто и носа не имеет права сунуть. Ни одна живая душа на свете не знает про его содержимое, кроме нас с Ловкачом. Ну, естественно, и Хиппозы, которая абонирует в этом банке точно такой же ящичек, в котором лежат восемь точно таких же слитков.

Недавно Ловкач заявил, что в скором времени он нам может очень пригодиться, этот желтый дьявол. Я сразу ощетинилась и принялась его пытать: что это значит – "в скором времени"? Уж не собирается ли он снова взяться за старое?!

И знаете, что мне ответил мой любимый муж? Что дети в наше время – очень дорогое удовольствие. И на них с не меньшим удовольствием надо тратить много денег. Чтобы им потом не было мучительно больно за бесцельно прожитые в детстве годы.

И я, нахальная кошка, тут же с ним безропотно согласилась, положив руку на свой уже ощутимо выпирающий живот.

Я уверена, что родится девочка. И как, вы думаете, я ее назову?

Правильно.