Глава 1. УБИЙЦА

В ледяной безмолвной пустоте космического пространства, далеко за пределами нашей Солнечной системы, плавно и медленно, практически незаметно для человеческого глаза, вращался Шар.

Он неотвратимо приближался к третьей планете Солнечной системы, Земле. В диаметре Шар был порядка трехсот метров. Абсолютно правильной, идеально круглой формы, Шар ослепительно сверкал в лучах Солнца, словно гигантский драгоценный камень. Чудовищными неземными силами он был спрессован до невероятной плотности, сравнимой с плотностью тех звезд, которые земные астрономы называют белыми карликами. Плотность неземного вещества, из которого состоял Шар, была около десяти в седьмой степени килограммов на кубический метр.

Шар представлял собой гладкий монолит. Но если бы некто, скажем космонавт, каким-то чудом оказавшийся в эту минуту в дальнем космосе, приблизился бы к нему вплотную и повнимательнее рассмотрел его поверхность, то с удивлением обнаружил бы, что она состоит из одинаковых, мельчайших, величиной с маковое зернышко бесцветных кристалликов-октаэдров. С виду – точь-в-точь мелкие неограненные алмазы.

Но по твердости эти кристаллики многократно превосходили алмаз.

Весь Шар состоял из мириад таких кристаллов.

Но он не был алмазным, то есть не состоял из практически чистого углерода. Иначе уже при вхождении в верхние слои атмосферы Земли, еще в мезосфере, он бы попросту вспыхнул как спичка от трения. Сгорел бы, превратившись в легкий, постепенно растворяющийся на границе стратосферы черный узорчатый пепел.

Шар состоял из частиц кристаллического вещества, весьма схожего с алмазом, но иного: его химический состав и физические свойства привели бы в неистовство и восторг земных ученых, ибо такого вещества на Земле не было со времен ее сотворения.

Но теперь оно должно было обязательно появиться.

Потому что Шар по пологой траектории приближался к Земле и в самое ближайшее время с неизбежностью Второго Пришествия должен был упасть на ее поверхность. Вернее, не упасть: постепенно снижая скорость с помощью антигравитации, которая и позволяла ему передвигаться с околосветовыми скоростями, он должен был мягко приземлиться, чтобы остаться в целости и сохранности. И затем, подчиняясь заложенной в нем эволюционной программе, Шар распадется на отдельные кристаллы, и каждый кристалл неутомимо и последовательно начнет выполнять то, что заложили в его память давно умершие создатели Шара.

Древняя неземная раса, сделавшая и запрограммировавшая Шар, миллионы лет назад исчезла при вспышке сверхновой, уничтожившей их звездную систему со всеми ее обитателями. Но они успели создать Шар, который должен был возродить их расу – рано или поздно.

Что и было целью долгого путешествия Шара по мрачным межзвездным безднам.

Разумеется, исчезнувшие создатели не заложили в программу существования и последующего преображения Шара встречу именно с планетой Земля. Шару было абсолютно все равно, куда направляться. Но в любом случае целью его была планета, населенная разумными существами. Время поиска тоже не играло существенной роли для Шара. Срок жизни (если существование Шара и составляющих его кристаллов можно было назвать жизнью) ему был отмерен неимоверно длинный. С точки зрения человека, Шар был бессмертен. Ни естественная смерть, ни гибель от ионизированных излучений ему не грозили; он был неуязвим для механических, химических или иных воздействий. Они не могли разрушить его структуру. Только сверхвысокие звездные температуры могли уничтожить Шар. Поэтому на своем пути он избегал приближаться к звездам, чтобы не попасть в их мощные гравитационные сети и – неизбежно – в раскаленное горнило термоядерной реакции.

К тому же для землян Шар был невидимкой. Структура его вещества была такова, что любые земные приборы – как оптические, так и радиоэлектронного наблюдения – не могли обнаружить его присутствия.

Шар по касательной приблизился к окраинам Солнечной системы, к орбите Плутона. Оттуда, с расстояния более семи миллиардов километров, он обнаружил признаки достаточно примитивной, но вполне разумной жизни на третьей планете этой звездной системы. И в соответствии с программой сразу изменил траекторию и скорость полета, немедленно направившись в сторону Земли.

По временным меркам Вселенной Шар появился в пределах Солнечной системы буквально только что, космическую наносекунду назад, преодолев невероятное для человеческого разума расстояние порядка ста световых лет. Он явился в Солнечную систему из далекой и чужой звездной системы, которую на Земле называют созвездие Волка.

И точно так же был абсолютно чужд человеку Разум, заключенный как во всем Шаре, так и в каждом из составлявших его кристалликов. Это даже не был Разум в человеческом понимании слова. Это было нечто настолько непостижимое для человеческого сознания, что для его описания пришлось бы придумывать новые слова и изобретать новый язык.

С точки зрения человека, это не был живой Разум. Потому что он был искусственного происхождения. И в то же время Шар и все составляющие его кристаллы, несомненно, были разумны. И, как ни странно, являли собой жизнь.

Неорганическую, но жизнь.

Как бы то ни было, понятен он был человеку, или нет, но обитателям Земли Шар нес Зло. Его появление грозило гибелью не только человеческой, но и любой инопланетной разумной расе, которую Шар мог встретить на своем пути в межзвездных безднах. Потому что эволюционная программа, заложенная в Шар умершими много миллионов лет назад создателями, диктовала ему следующее.

Вступив в физический контакт с разумным существом, любой кристалл, составляющий коллективный разум Шара, неминуемо должен был внедриться в его сознание. И не просто внедриться, а вытеснить, полностью уничтожить "я", доселе обитавшее в теле индивидуума, подвергшегося атаке этого кристалла.

Каждый кристалл должен был наделить новое тело-носитель паранормальными способностями и свойствами. Внедрить в него чужой Разум. Затем изменить тело, придать ему тот облик, которым обладали существа, создавшие Шар.

Более того – в каждом из миллиардов кристаллов была заключена матрица разума и внешности одного-единственного представителя этой цивилизации. Поэтому Шар должен был полностью возродить исчезнувшую расу своих создателей. И, следовательно, как вид, полностью уничтожить ту расу, с которой кристаллы Шара вступили бы в контакт. В этом и заключалось предназначение Шара.

Так что всех разумных обитателей Земли ждала неминуемая смерть.

 

Глава 2. РОДИТЕЛИ

Конечно, в глубине души Алексей Лебедев всегда был романтиком. Хотя сам он таковым себя не считал. И, скорее всего, именно подспудный романтизм заставил его, с отличием закончившего филологический факультет МГУ, оставить родные московские переулки и распределиться куда-то к черту на кулички, почти на северо-восток солнечной Коми АССР. И это вместо аспирантуры, вместо прямой дороги в чистую науку, для которой, по мнению не только однокашников, но и большинства университетских преподавателей, он и был рожден.

Но Алексей уехал из Москвы, отмахнувшись от увещеваний профессоров, не обратив внимания на слезы матери. Отца у Алексея не было: он в одночасье скончался от обширного инфаркта, когда Алексей учился еще на первом курсе. Армия Алексею не грозила, он успел отслужить свое в погранвойсках еще до поступления в университет.

И вот, после самолетов, поездов и маленьких теплоходов, многочисленных пересадок, удалявших его все дальше и дальше от привычных примет цивилизации, Алексей Лебедев прибыл в конечный пункт своего путешествия: североуральское село Колобово, уютно разбросавшее свои дома по правому берегу красавицы Печоры, в ее предгорных верховьях. Колобово гордо именовалось райцентром и очагом культуры. Строго говоря, так оно и было. По площади Колобовский район лишь немного уступал Ярославской области, а жило в нем, по последней переписи населения, всего порядка двадцати тысяч человек. А из них чуть более семи тысяч человек обитало в самом Колобове. Здесь имелись в наличии: райком, маслозаводик, редакция и типография районной газеты "Путь к коммунизму", средняя школа, музыкальная школа и пристань, на которую и прибыл в середине августа, более походившего на московский сентябрь, новоиспеченный директор колобовской средней школы Алексей Кириллович Лебедев.

Постепенно Алексей Лебедев обустроился в большой трехкомнатной избе, которую ему немедленно выделил райотдел культуры, завел хозяйство и перезнакомился с соседями. Потом, несмотря на молодость, взял бразды правления школой в крепкие, пусть не всегда и не во всем еще умелые руки. И на удивление быстро прижился в Колобове. По прошествии года его уже перестали называть москвичом, считали своим, да и Алексей стал полноправным жителем таежного села.

А еще полгода спустя, как раз под православное Рождество, которое даже в те ущемленные времена в Колобове справляли вполне открыто, Алексей, совершенно неожиданно для всех, женился на недавней своей выпускнице, Катюше Мезенцевой, – сироте, которую из милости приютила после смерти Катюшиной матери тетка-пьяница. На той самой Катюше, которой он еще совсем недавно ставил "неуды" за неполно раскрытый образ дубины народной войны в неувядаемом романе бородатого классика. Катюша была красива той неяркой северной красотой, которая не бьет наповал, но уж если западет в душу, то навсегда. И выпускник московского университета без памяти влюбился в сироту.

Свадьбу сыграли по-северному, по-настоящему: со сватовством, с выкупом, с размахом; непрекращающаяся трехдневная гульба и пьянка всколыхнули размеренную жизнь села. И все потому, что Катюшу на селе любили, а Алексея, несмотря на его молодость, – уважали.

А ровно через девять месяцев, день в день после свадьбы, Катюша родила Алексею двойняшек.

И вот сейчас, лунной декабрьской ночью, Алексей вез жену и четырехмесячных детей из гостей. От своего приятеля, охотника Сани Борисова, живущего на заимке в пятнадцати километрах от Колобова. Что такое пятнадцать километров по северным меркам, тем более не по целине, а по наезженному зимнику? Так, тьфу. Мелочь. Не расстояние. Два шага до дома. Тем более что больше половины пути они уже проехали.

Гнедая кобыла без особого усердия тянула розвальни по накатанной таежной дороге. Укутавшись в тулуп и прижимая к себе меховой конверт с детьми, рядом с Алексеем сидела юная жена, и минут через тридцать, максимум сорок, они уже должны были оказаться дома.

Но ни Алексей, ни Катюша не знали, что этого никогда не случится.

 

Глава 3. УБИЙЦА

Планета Земля, как уже говорилось, отнюдь не являлась конечной целью путешествия Шара. Он вообще никуда и никогда не стремился, это было чуждо его природе и природе его создателей. Он был лишен каких-либо желаний и стремлений в человеческом понимании этого слова. Но в силу математической вероятности рано или поздно он неизбежно должен был встретить на своем пути обитаемую планету; встретить и оплодотворить холодными семенами Зла.

Итак, выполняя очередной этап аналитической программы, Шар быстро определил, что небольшая планета, третья от звезды-карлика спектрального класса G2, населена расой разумных существ, которые называют ее "Земля". И сама планета, и ее обитатели вполне годились для выполнения его миссии. Поэтому, выполняя программу, корректируя свое движение и в то же время постепенно подчиняясь силе солнечного притяжения, Шар вступил в область больших, удаленных от Солнца планет: он миновал двойную планету Плутон, ледяной шар, в два раза меньше Земли по диаметру. Пересек орбиты Нептуна и Урана, пролетел мимо окольцованных гигантов Сатурна и Юпитера с их бурными газообразными атмосферами. Миновав без особых проблем пояс астероидов, он вошел в область малых планет Солнечной системы. Пролетел мимо пылающего безжизненным алым светом Марса и, снижая скорость, начал приближаться к атмосфере Земли. Наконец, миновав орбиту Луны и совершив по все сужающейся спирали несколько витков вокруг Земли, он на скорости, многократно превышающей третью космическую, вошел в верхние, еще очень разреженные слои земной атмосферы. Вошел на ее утренней половине, в районе торосистых пустынь Северного Ледовитого океана, немного восточнее Берингова пролива. Подчиняясь программе, Шар стал резко снижать скорость.

Но было поздно: трение уже дало о себе знать.

Шар окутало мерцающее сиренево-голубое пламя, и внешние слои кристаллов стали быстро и неумолимо раскаляться. Температура Шара стремительно повысилась. Процесс нагревания шел по возрастающей, и буквально через несколько секунд наступил момент, когда внешний слой Шара вспыхнул. А следом запылали более глубинные слои. Они сгорали в сотые доли секунды.

Шар словно таял в чудовищном пламени.

Создателей Шара подвели химические и физические свойства кристаллов, из которых он состоял. Вещество кристаллов по своему составу было все же достаточно близко к земному углероду, который при определенных температурных условиях активно вступает в химическую реакцию с кислородом, из которого почти на восемьдесят процентов состоит земная атмосфера. Кислородные планеты, да еще населенные разумными существами – чрезвычайная редкость и во Вселенной своего рода аномалия. И создатели Шара, в основе метаболизма которых лежал фтор, никак не рассчитывали на встречу Шара с такой планетой. К тому же за миллионы лет межзвездного путешествия структура кристаллов под воздействием различных излучений и гравитационных возмущений медленно, почти незаметно, но изменялась, что и привело, в конечном счете, к этой огненной катастрофе, не предусмотренной создателями кристаллического Шара.

Он продолжал таять на глазах, превратившись в огненный болид, который устремился от утра к ночи, из восточного полушария в западное по пологой кривой к земной поверхности и, казалось, все же мог ее достичь.

Но это было не так.

Шар должен был исчезнуть в адском пламени, даже не коснувшись поверхности Земли, над местом, которое в то время называлось Северо-Востоком европейской части Советского Союза. А точнее – над лесистыми предгорьями северного Урала.

Трение и огонь неумолимо уничтожали Шар. Он уже не мог регулировать свою скорость, хотя ему удалось ее еще немного снизить. Но этого уже было недостаточно. Меньше чем за минуту диаметр его уменьшился вдесятеро и составлял теперь около тридцати метров. И Шар продолжал таять, неумолимо, слой за слоем сгорая в тропосфере. С земли он теперь казался чем-то вроде светящейся вытянутой капли, стремительно стекающей с расцвеченного звездами ночного неба. От Шара отваливались и тут же мгновенно сгорали целые пласты, словно куски яичной скорлупы, и огненная капля таяла прямо на глазах.

За полтора километра до земной поверхности он окончательно распался на несколько раскаленных кусков не правильной формы. Каждый – размером с крупный арбуз. И эти куски уже самостоятельно, расходясь в стороны, сгорая и превращаясь в огненную пыль, понеслись вниз в морозной темноте. Вниз, к заснеженной тайге, темно-зеленым ковром покрывающей северо-западные склоны Уральского хребта.

* * *

– Посмотри, посмотри, Алешенька! Звезда падает! – воскликнула Катюша, поворачивая к мужу из лохматого гнезда воротника тулупа раскрасневшееся на морозе, четко обрисованное лунным светом лицо.

– Скорее загадай желание, – весело ответил он, понукая лошадь, нешибко тянувшую розвальни по укатанной дороге, которую обступили разлапистые столетние ели.

Катюша что-то неслышно шепнула. И мягко улыбнулась.

– Загадала?

– Загадала, – ответила Катюша и покрепче прижала к себе меховой пакет с безмятежно спящими детьми.

* * *

Похоже, кускам Шара не суждено было долететь до поверхности Земли.

Но они долетели.

Вернее, долетел не сам гигантский Шар и даже не оставшиеся от катастрофы куски. В огненном горниле случайно уцелел один-единственный из мириадов разумных кристаллов: раскаленный почти добела, но в целом не пострадавший, кристаллик все-таки упал на Землю.

Казалось бы, что такое один кристалл чужого Разума в заснеженной пустынной местности? Шанс, что на него наткнется какое-либо живое существо (способное стать его временным носителем), составлял с точки зрения теории вероятности ничтожно малую величину.

Но, как оказалось, одного-единственного кристалла было вполне достаточно.

Он ударился о выступающий из-под плотного наста широколобый гранитный валун, выбив на нем крохотную, чуть оплавившуюся ямку. Еле слышно зазвенев, кристалл несколько раз подпрыгнул и улегся на плоской заснеженной поверхности валуна, стремительно остывая и испуская зеленоватое сияние. Одновременно, излучая энергию, кристалл потерял большую часть своей массы и уже был не таким сверхплотным, как раньше. Послышалось легкое шипение, снег на месте падения испарился и кристалл, остывая, в одиночестве остался лежать на нагревшейся поверхности валуна. К звездам поднялось призрачное облачко, зеленоватое сияние исчезло, и снова все затихло в морозном мире. С таинственно мерцающего ночного неба падали редкие снежинки, и скоро они снова покрыли тонким белым полотном поверхность валуна.

Кристалл лежал неподвижно.

Он еще не вступил в контакт с живым существом. Остыв на морозном воздухе, кристалл стал похож на обычную крупинку снега, который укрывал толстым слоем бескрайнее пространство северной тайги.

Кристалл покоился в холодном лунном свете, падающем с настороженно молчащих небес. Сияние идеально круглой луны многократно отражалось от снежной поверхности, и лес таинственно мерцал – причудливые плотные тени и ледяное безмолвие заполняли все вокруг.

Кристалл лежал неподвижно.

Но при необходимости он мог перемещаться в пространстве.

К живому существу, присутствие которого поблизости он сразу почувствует.

* * *

Грани крошечного кристалла лучились тонкими разноцветными искорками. Но внезапно его накрыла быстрая тень, погасив игру огней. Потом кристалл вдавился в накрывшую его плотную кожаную подушечку волчьей лапы.

Волк, трусивший во главе большой стаи, сторожко вздрогнул, почувствовав необычный, пронзительный холод, быстрой пульсирующей волной пронизавший его лапу и добравшийся до ровно бьющегося сердца. И сердце на мгновение замерло, но потом бешено заколотилось; в крови у вожака резко повысилось содержание адреналина – как при всякой опасности.

Волк остановился и резко осел на задние лапы. За ним послушно остановилась и вся стая. Волк поднял правую переднюю лапу: он почувствовал нечто непонятное, а значит – потенциально опасное. Шумно втянув ноздрями воздух, зверь обнюхал лапу. Ничем незнакомым и опасным не пахло. Не пахло вообще ничем. Тогда, оскалившись, выпустив из пасти облачко пара, волк ковырнул подушечку лапы острым белоснежным клыком.

Он не увидел, как крохотный кристалл легко переместился ему на самый кончик морды, на верхнюю губу почти под шершавой и влажной заплаткой носа. Волк недоуменно встряхнулся и вновь потрусил вперед, к опушке. За ним двинулась и вся стая. Ничего опасного вожак не заметил. Разве что только чувство голода усилилось и длинной ноющей резью отозвалось в пустом желудке. Это неприятное ощущение заставило волка ускорить свой неторопливый бег.

На небольшой таежной опушке сначала появилась тень волка, а затем и он сам. Матерый, седой вожак бесшумно вступил на заснеженную поляну. За ним след в след шла волчья стая.

Пушистый мех вожака был всего лишь материальной границей поджарого мускулистого тела, но далеко – насколько хватало звериного слуха, чутья и животного, неосознанного предчувствия – проникала сила его хищного и яростного влечения. Она жаждала встречи с живым, горячим и податливым, с тем, что обещало кровавое наслаждение и, следовательно, исполнение смысла волчьей жизни.

Внезапно вожак услышал еле уловимый, на самой границе тонкого звериного слуха звук. Не сбавляя скорости, волк стал забирать вправо и вскоре стая скрылась в тени елей, оставив на мерцающем снегу крутую дугу следов.

Кристалл-убийца начал действовать.

 

Глава 4. РОДИТЕЛИ

Мерзлые, затвердевшие вожжи мерно покачивалась, постукивая мохнатую гнедую кобылу по крупу в такт ее неспешной рысце. Кобыла тащила розвальни по узкому таежному зимнику. Студеный ночной воздух щекотал широкие ноздри. Кобыла отфыркивалась, теплый выдох остывал на лету и оседал на морде и ресницах пушистым инеем. В мертвенном лунном свете лошадь бежала навстречу теплому стойлу, душистому сену и надежному крову конюшни, давно ожидавшим ее в конце пути. Она старательно перебирала ногами, давя подковами хрусткие кристаллики снега. Позади себя, в розвальнях, лошадь ощущала покой и дремоту.

Тайга вплотную подступала к дороге. Порой колючие лапы огромных старых елей задевали за розвальни и отрывали клочки сена, наваленного в них для тепла.

Из вороха сена виднелись поднятые воротники тулупов. Седоков было двое – Катюша и Алексей. Они то касались друг друга – и тогда негромкое нежное бормотание нарушало ночное безмолвие, то разъединялись – и безмолвие снова смыкалось вокруг них. В ночной тишине визг снега под полозьями казался оглушительным.

Время от времени правый тулуп склонялся над меховым пакетом широкого спального мешка, из которого виднелись полуукрытые пуховыми кроличьими шарфами младенческие личики. А с небес на них равнодушно взирали колючие зимние звезды.

Внезапно Катюшу охватил необъяснимый страх.

Ей захотелось спрятаться, свернуться клубком в меховом уюте, укрывая детей в своих объятиях. Она подняла голову и посмотрела вверх, на небо. Круглая луна, казалось, заполнила половину звездного неба.

Катюша прислонилась к соседнему тулупу, отогнула край мужниного воротника. Увидев родное лицо, еле слышно в несмолкающем скрипе полозьев прошептала:

– Чего-то мне сегодня не по себе, Алешенька… Муторно как-то… Плохо…

Катюшино дыхание превратилось в сияющий иней и легло на кудрявые края воротника, словно зримый след звука ее голоса. Катюша молчала, ожидая ответа. Ответ пришел: сначала появилось облачко пара, потом прозвучал нарочито бодрый баритон:

– Да ты что, Катюня?.. Чего бояться?.. Скоро до дому доберемся, с километра три всего и осталось…

На самом деле – и Алексей прекрасно это знал, – до жилья оставалось еще километров пять, а то и семь, но ему хотелось успокоить жену. Ведь чем ближе к дому, к теплу, к людям, тем легче совладать со страхом перед ночной тайгой. Алексей тоже вдруг занервничал, его охватило какое-то смутное беспокойство. Он почувствовал себя беззащитным в этом стылом пространстве, посреди бесстрастного покоя северной тайги и тревожного напряжения полнолуния.

Натянув вожжи, Алексей остановил лошадь. Путаясь в полах длинного бараньего тулупа, выбрался из розвальней. Проверил подпругу и чресседельник, пробормотал какие-то ободряющие слова кобыле, которая равнодушно поматывала головой. Скрипя валенками по снегу, вернулся на свое место в розвальнях. Незаметно для жены вытащил из-под сена и переложил под правую руку двустволку. Щелкнул вожжами, подхлестнул лошадь, привычно и весело прикрикнул:

– Н-но, родимая, пошла, пошла!

Взвизгнули полозья, поплыли вспять ели, и он опять почувствовал, как внутри растет необъяснимая тревога. Алексей огляделся по сторонам. Безмолвная тайга окаймляла дорогу. Луна царапала верхушки елей.

И тут совсем недалеко возник жуткий протяжный звук. Казалось, это был голос стужи. Голос смерти.

– Волки, – тихо, одними губами произнес Алексей. Он мгновенно рванул вожжи, хлестнул кобылу по крупу и заорал во всю мочь:

– И-э-эх! Твою мать! Выноси-и, родимая!

Лошадь дико всхрапнула и галопом рванула по дороге. И в ту же секунду позади, из-за поворота, появился первый волк, стелющийся в стремительном беге.

Вожак.

Он увидел лошадь. Алчущий горячей плоти зверь уже мысленно висел на потном лошадином теле, ощущая лихорадочное биение большого испуганного сердца и каждый толчок крови в ее жилах; впитывал волны ужаса, исходящие от обезумевшего от страха животного. Запах сена, дерева и мертвой овчины – незримый след розвальней – мешал, но не предвещал опасности. И вдруг куль овчины приподнялся и превратился в человеческую фигуру. В руках у человека знакомой грохочущей смертью блеснул металл.

Вожак тут же прыгнул в сторону, немного сбавив при этом скорость. Несколько волков сразу же обогнали его и оказались впереди. Но вожак не спешил догонять их: многолетний опыт и безошибочный инстинкт увели его влево к самому краю дороги – подальше от смертоносного металла. Теперь, когда его прикрывали тела других волков, вожак снова догонял жертву.

Привстав на одно колено, Алексей быстро скинул на сено тулуп и приготовился отразить прыжок переднего волка. Стая уже была совсем близко, и он опасался, что не успеет перезарядить ружье. Алексей передвинул поудобнее охотничий нож, висевший в ножнах на офицерском ремне поверх душегрейки. Отчетливо увидел, как готовится к прыжку вырвавшийся вперед волк. Выждал, когда мускулистое тело взметнулось вверх, и плавно нажал на спусковой крючок. Жакан, выпущенный практически в упор, снес волку половину головы. Мертвого волка отбросило на обочину, и кровь из обезглавленного тела тугой струей ударила в наст, выплавляя в нем алую проталину.

Алексей мгновенно перевел прицел правее, и второй жакан ударил в грудь следующего волка, швырнув его прямо на лапы елей.

Уже переломив ружье, непослушными пальцами доставая из кармана патроны, Алексей боковым зрением уловил движение справа. Именно справа, словно из-под земли, вырвался громадный вожак и рванулся к горлу человека. Алексей бросил ружье, выдернул из ножен клинок и резко ударил – снизу вверх. Он все сделал правильно. Успел почувствовать, как широкое лезвие легко пошло от живота между волчьих ребер прямо к сердцу.

Но в тот же миг Алексей почему-то вывалился из розвальней, изумленно ощущая холодную пустоту там, где только что было горло. Неожиданно для себя он оказался над накатанной таежной дорогой и с бесстрастным удивлением, поднимаясь все выше и выше в ночное небо, смотрел как-то со стороны, сверху, как одни волки рвут то, что было его телом, рвут в клочья, жадно заглатывая дымящиеся куски плоти, а остальные продолжают преследование и снова нагоняют розвальни.

Теперь в санях на месте убитого человека лежал вожак. Он тоже все сделал правильно. Но жизнь уже не могла удержаться в умирающем теле: большое сильное сердце замолкло, остановленное сталью ножа.

Совсем близко волк вдруг почувствовал какое-то слабое, беззащитное биение другой, недавно рожденной жизни. И тогда последним, предсмертным, почти ласковым движением волк ткнулся мордой в чью-то теплую щеку.

Крохотный кристаллик легко соскользнул с его верхней губы, прилип к щеке младенца и тут же исчез, растаял, впитавшись с помощью предсмертного волчьего поцелуя в нежную кожу разумного существа, лежащего в меховом конверте. Душа волка-вожака, перенесенная кристаллом, слилась с дыханием младенца, с его чужим волку, но живым сознанием. Израсходовав последние жизненные силы, волчья душа уснула в младенце. Так же, как и Разум кристалла.

До поры, до времени.

Дети заплакали, и Катюша очнулась. Она потеряла сознание в ту секунду, когда муж большой неуклюжей куклой упал с розвальней на дорогу, а рядом с ней оказалась оскаленная пасть огромного волка. Теперь он лежал рядом с ее детьми: мертвый, седой и тяжелый. Словно в кошмарном сне Катюша уперлась в эту тушу согнутыми в коленях, непослушными ногами и с силой столкнула волчий труп на дорогу.

Окружающее перестало для нее существовать – сейчас она видела только четыре серые, почти черные волчьи фигуры, настигающие розвальни, чтобы отнять жизнь у ее детей. Все в ней умолкло, стало таким же холодным, как эта ночь. Она быстро скинула тулуп. Накрыла им поверх сена плачущих детей. Перебралась к заднему краю розвальней. Замерла на мгновение, глядя на оскаленные волчьи морды. Не больше двух метров отделяли ее от первого волка. Катюша подняла глаза к безумному кругу луны, вздохнула всей грудью и, резко оттолкнувшись, словно в ледяную зимнюю воду прыгнула с розвальней, одним движением обняв летящую навстречу смерть и умерев еще до того, как ее тонкого хрупкого горла коснулись звериные клыки.

Кобыла, слыша за спиной плотоядное повизгивание, жуткий хруст костей и чуя терпкий запах свежий крови, что было сил рванулась от этого ужаса. И хотя на самом деле сил оставалось совсем немного, ей удалось оторваться от стаи. Лес и волки, рвущие человечину, остались позади.

Перейдя на странную, сбивающуюся иноходь, кобыла неслась по дороге. Бег ее больше напоминал непрерывное падение вперед. Странное клокотание в горле уже совершенно не напоминало дыхание.

Темные силуэты изб и желтый слабый свет из окон – это было последнее, что она увидела. Ворвавшись в первый попавшийся двор, выворотив краем розвальней несколько досок забора, кобыла, качаясь, дошла до окна избы и с утробным стоном рухнула набок, судорожно забив ногами. В широко открытом мертвом лиловом глазу отразилось холодное сияние полной луны.

Захлопали двери. В окнах замелькали смутные тени. Послышался громкий мат и плачущие причитания. Чьи-то руки подхватили младенцев и понесли в дом.

Когда их распеленали, то увидели, что это двойняшки. Мальчики. Один – светловолосый, у другого волосы были потемнее. Один плакал. Второй молчал и улыбался.

С небес на них невозмутимо смотрела луна.

Стоял декабрь – месяц Волка.

 

Глава 5. РАСПЛАТА

Страшная, внезапная смерть Алексея и Катюши Лебедевых потрясла не только жителей Колобова, но и тех, кто жил далеко за пределами села. Слух о ночной трагедии, обрастая леденящими кровь подробностями, мгновенно облетел не только колобовский район, но и всю область. Мгновенно и более того – официально – волкам была объявлена беспощадная тотальная война на уничтожение. За оружие взялись не только охотники-промысловики – на волков пошли простые сельчане, с детства привыкшие обращаться с охотничьими ружьями и карабинами.

Отстрел волков начался повсеместно на огромной территории – от Усть-Уньи до самой Инты; зверей истребляли быстро, умело и беспощадно. Через неделю счет шел уже на десятки хищников – люди не щадили ни матерых волков, ни самок, ни волчат-первозимков. Их уничтожали всеми доступными способами: облавами и из засад; ловили их капканами и изводили ядовитыми приманками. Волков расстреливали из машин, с вертолетов и снегоходов – любые средства были хороши, и все средства люди считали дозволенными после колобовской трагедии.

Среди волков, которые были уничтожены за короткий – в две-три недели – период всеобщего безжалостного отстрела, были и волки стаи, убившей Катюшу и Алексея. Их осталось четверо – самцы и одна самка.

Но никто так никогда и не узнал, что это были именно те волки-убийцы.

А случилось это так.

Пристегнувшись страховочными ремнями к скобам внутри кабины, двое молчаливых охотников-коми сидели у открытой двери низко летящего над тайгой Ми-4. В руках у каждого был самозарядный карабин МЦ-125 с магазином на пять патронов калибра 7,62. На карабинах были установлены оптические четырехкратные прицелы ПО 4х34.

Ясным морозным полднем грохот вертолетного двигателя поднял и выгнал стаю на удобное для отстрела место – из неглубокого распадка, где у них была лежка, на продуваемое всеми ветрами ровное, как аэродром, поле у замерзшей неширокой речки. Вертолет снизился над стаей, наметом уходящей в сторону еще далекого леса. Пилот уравнял скорости вертолета и волков. Охотники привычно поймали каждый по волку в паутину перекрестья оптического прицела и почти одновременно нажали на спусковые крючки, открыв огонь на поражение. Троих волков они уложили наповал за первые пять секунд шквального огня, а волчицу только ранили – но смертельно. Полуоболочечная со свинцовым сердечником пуля массой 9,7 грамма, вылетевшая из ствола карабина с начальной скоростью в 830 метров в секунду, с силой почти в три четверти тонны ударила волчице в нижнюю часть спины. Она мгновенно перебила крестец и парализовала волчице всю нижнюю часть тела. От страшного удара пули волчица кубарем покатилась по твердому колючему снегу, пятная его алой дымящейся кровью. Она хотела вскочить, но не смогла – кто-то неведомый и злой отобрал у нее задние лапы.

Пытаясь вернуть их, она даже отчаянно куснула себя за заднюю левую лапу, но ничего не почувствовала – лапы у нее вроде как больше и не было.

Тогда, цепляясь когтями передних лап за твердый наст и тонко подвывая, волчица медленно поволокла внезапно онемевшее, предавшее ее тело вперед, к спасительной тени родного леса. Там-то она наверняка сумеет подняться, лес поможет ей, спасет, вылечит.

Вертолет, неуклюже клюнув носом, присел на снег, не выключая турбины. Охотники выскочили, чтобы подобрать убитых волков. Один из охотников, враскоряку ступая мохнатыми собачьими унтами по неглубокому слежавшемуся снегу, неторопливо подошел к ползущей волчице. Она инстинктивно замерла, прижалась нежными сосками к жесткому насту и вывернула назад лобастую со светлыми подпалинами голову. Она смотрела на охотника снизу вверх, оскалив белоснежные шестисантиметровые клыки. Из горла ее рвалось глухое злобное ворчание.

Человек невозмутимо уставился своими узкими, непроницаемо-черными глазами в бешено-желтые и такие же узкие волчьи. Потом неторопливо поднял карабин, тщательно прицелился и выстрелил волчице прямо в приоткрытую пасть. Чтобы не портить шкуру.

Охотники быстро закинули туши мертвых волков в вертолет. Засвистела турбина, лопасти завертелись быстрее, и тяжело груженая машина, поднявшись в воздух, набрала скорость и вскоре скрылась за верхушками невысоких гольцов, поросших темно-зеленым кривобоким сосняком.

На снегу остались только следы ног и лап, пятна крови и клочки шерсти.

И больше ничего.

* * *

Через три недели на обширной таежной территории в живых осталось не более двух десятков волков.

И тогда безошибочный инстинкт, подсказывающий, что здесь их ждет неминуемая смерть, погнал волков прочь, как можно дальше от этих мест. Люди – упорные, хитрые и мстительные существа. Они не остановятся, пока последний из волков не умрет.

И волки ушли.

Разделились на мелкие группы и ушли: часть за Уральский хребет, в равнинную тайгу Западной Сибири, часть на юг, в сторону великой реки Камы. А оставшиеся – на запад, за Тиманский кряж, в бескрайние и дремучие архангельские леса. На север же, в голодные пустыни Большеземельской тундры, никто из оставшихся в живых волков не пошел.

На том все и закончилось.

* * *

Мать Алексея, Ирина Сергеевна Лебедева, приехавшая на похороны Алексея и Катюши, сразу же после поминок забрала двойняшек и навсегда увезла их из Колобова к себе в Москву.

Того из мальчиков, который родился на семь минут раньше, звали Кирилл. Младшего – Филипп.

 

Глава 6. БАБУШКА

Шесть с половиной лет спустя, теплым июльским утром Ирина Сергеевна разбудила внуков и велела им идти умываться и – немедленно завтракать.

Сегодня воскресенье, а у них был заранее, еще с начала недели, запланирован на этот выходной поход в зоопарк.

Пока мальчишки с воплями и хохотом плескались в ванной, бабушка готовила завтрак. Жили они в самом центре, на Сивцевом Вражке, в старом краснокирпичном доме. Две комнатенки бабушкиной квартиры были жалким остатком огромных семикомнатных хором, принадлежавших до революции модному адвокату, сгинувшему вместе с семьей в кровавой неразберихе Октябрьского переворота.

Ирина Сергеевна гремела кастрюльками и ковшичками: она была женщина старой наркомпросовской закалки, и поэтому мальчики по утрам всегда получали традиционный завтрак – неизменную овсянку на молоке, яйца всмятку, бутерброды с сыром и колбасой, но сначала – натощак – виноградный или яблочный сок.

Ирина Сергеевна помешивала булькающую кашу и прислушивалась к собственным ощущениям. Чувствовала она себя просто отвратительно, и меньше всего ей хотелось идти с внуками в зоопарк. Спала она сегодня плохо, всю ночь ее мучали какие-то отрывочные, почти непристойные кошмары, в которых время от времени появлялся ее покойный Алешенька и – волки, волки, волки. А на рассвете проснулась и больше уснуть не смогла. И теперь Ирина Сергеевна чувствовала себя вялой и ослабевшей – болела голова, в висках стучали надоедливые молоточки.

Со двора в открытое окно кухни лезли пыльные листья давно отцветшей черемухи – квартира была расположена на втором этаже. Небо было затянуто белесым маревом, сквозь которое с трудом пробивалось солнце, – вчера целый день собиралась, да так и не собралась гроза. Ирина Сергеевна с надеждой подумала, что, может быть, пока мальчишки будут завтракать, все же начнется дождь, и тогда поездка в зоопарк отпадет сама по себе. Хорошо, если так.

На плите настойчиво стучали о стенки ковшичка сварившиеся яйца.

Ирина Сергеевна наклонилась к кухонному столу, чтобы достать пластмассовые подставочки под яйца. Но вдруг охнула: у нее резко закружилась голова и перед глазами поплыли черные дрожащие мушки. Ноги у нее подогнулись, и Ирина Сергеевна тяжело опустилась на табуретку, стоявшую у самого подоконника. Левая сторона лица вдруг онемела, онемела и левая рука, которую Ирина Сергеевна внезапно перестала ощущать. Веселые голоса и смех мальчиков, плещущихся в ванной, стали вдруг куда-то отдаляться, таять и тихим эхом закружились в теплом утреннем воздухе. Ирина Сергеевна попыталась что-то сказать – что-то очень важное, необходимое, но не только не сумела открыть рот, но не смогла сделать даже малейшего движения: внезапно в правую сторону головы с неимоверной силой вонзился длинный ледяной клинок. Дыхание у нее перехватило и в ушах тоненько и протяжно зазвенело.

Откуда ей было знать, что в организме у нее неожиданно произошел мощный выброс адреналина. Артерии старого, больного тела тут же сузились, и из-за этого артериальное давление резко поднялось. Кровь по аорте рванулась от сердца, в том числе и в головной мозг. Изношенные, тонкие стенки сосудов головного мозга не выдержали. Первой лопнула стенка средней правой мозговой артерии, за ней бесшумно и стремительно полопались более мелкие сосуды, и алая артериальная кровь мгновенно проникла в мозговую ткань, прекращая доступ питания к клеткам головного мозга и таким образом частично прекращая его деятельность. А затем один за другим еще несколько сосудов, не выдержавших непосильного давления, лопнули в стволе головного мозга. Это означало его необратимое разрушение. А следовательно – и смерть всего организма.

Она так никогда и не успела узнать, что это было практически мгновенное и обширное кровоизлияние в мозг.

Ирина Сергеевна привстала, со свистом втягивая сквозь судорожно сжатые зубы ставший густым и сладким воздух, и даже выдохнуть его сумела. Но вот снова сделать вдох она уже не смогла. Перед ней, стремительно приближаясь, завертелся длинный переливчатый тоннель, в конце которого внезапно вспыхнул ослепительно розовый горячий свет. Последняя мысль Ирины Сергеевны была: "Почему же розовый?.."

И тут же для нее все кончилось.

Так Кирилл и Филипп осиротели во второй раз.

 

Глава 7. БРАТЬЯ

Наверное, невозможно по-настоящему описать или изобразить жизнь в детском доме, если ты там не жил. Сиротой. А так – и рассказывать о ней бесполезно.

После смерти бабушки братья, естественно, попали в детдом. Ведь родственников у них практически не осталось, если не считать по-прежнему живущую в Колобово тетку Катюши, их двоюродную бабушку и запойную пьяницу. Но ей они, естественно, были не нужны.

А в детдоме, как ни странно, ничего особенно страшного с Кириллом и Филиппом не произошло. Это, конечно, скорее было исключением из того, что подтверждают правила. Можно сказать, что с детским домом, а вернее с директором детдома, братьям редкостно, фантастически повезло.

Когда все закончилось (первый ужас – когда они, толком не понимая, что случилось, но догадываясь, что случилось нечто страшное и окончательное, обнаружили на кухне мертвую Ирину Сергеевну и, рыдая, захлебываясь слезами, стали барабанить в дверь к соседке тете Маше и кричать, что бабушка ничего не говорит, только смотрит жалобно) – похороны, чужие дяди и тети, задающие непонятные вопросы, вздыхающие, гладящие по голове и говорящие странно-непонятные слова "собес", "опека" и "отчуждение жилплощади", – на третий день после похорон Ирины Сергеевны мальчиков посадили в старенькую, чихающую мотором "Волгу" – пикап и отвезли в чистое, но пахнущее совершенно по-чужому здание где-то в центре Москвы, в недлинном тупичке неподалеку от Трубной площади. Туда же смущенно покряхтывающий рыжий пожилой шофер приволок три больших чемодана, набитых вещами братьев.

Кирилл и Филипп сидели в длинном светлом коридоре на широкой деревянной скамье и крепко держались за руки. Они вообще как взялись за руки еще перед отъездом из квартиры, где они так замечательно жили с бабушкой, так больше и не разнимали рук.

И молчали.

Они больше не плакали. Последний раз они плакали от страха, когда обнаружили на кухне упавшую лицом на подоконник бабушку Иру. С той самой минуты, как их окружили чужие люди, братья замолчали и перестали плакать.

Они молчали, когда толстая женщина в белом халате расспрашивала их в большом кабинете о самочувствии. У женщины было широкое доброе лицо, но, как она ни пыталась их разговорить, братья не сказали ей ни слова и рук не расцепили.

Они не реагировали ни на вопросы, ни на шутки, ни на предложения пойти пообедать. Руки они разняли только на короткое время, когда их все же заставили поесть.

Там, в маленькой столовой таинственного здания в тупичке около Трубной, под присмотром все того же, словно от жары отдувающегося рыжего шофера, они послушно съели невкусный гороховый суп и пережаренные котлеты. Допивая компот, Филипп хотел было сказать брату, что бабушкины котлеты гораздо вкуснее, потому что она добавляет в фарш чеснок и яйцо, но Кирилл пихнул младшего под столом ногой, и младший промолчал.

И дальше они молчали еще почти час, пока их снова не посадили в ту же "Волгу" – пикап. Вместе с ними села новая женщина, не та, которая забирала их из бабушкиной квартиры, и не толстая в белом халате, а другая, помоложе, с красивыми кудрявыми волосами. Машина развернулась в тупичке и поехала крутить по переулкам. В скором времени мальчишки увидели в окошко машины, как Москва редеет, уступая место пригородным домикам и полям, а потом пикап, прибавив скорость, покатил в сторону Калуги.

Ехали они довольно долго и до места добрались только к вечеру, часам к семи, когда солнце уже начало скатываться к горизонту. В дороге от всех переживаний и волнений последних дней братьев окончательно сморило. Они уснули, прижавшись друг к другу, но даже во сне не расцепляли рук. И проснулись только тогда, когда "Волга", шурша шинами по гравию, свернула с заасфальтированной улицы на длинную узкую дорожку и, проехав через кирпичные ворота в высокой металлической ограде, направилась прямо к крыльцу большого старинного дома.

– Вот здесь вы и будете жить, дорогие мои малыши. Здесь – хорошо, поверьте знающему человеку, – бодрым трубным голосом сказала тетенька-сопровождающая с переднего сиденья.

Братья синхронно прилипли к окну.

Неподалеку от небольшого пруда, обсаженного старыми ветлами и ивами, стояло белое двухэтажное здание с мезонином, выстроенное в псевдоклассическом стиле конца девятнадцатого века. Здание пряталось в тени разросшейся сирени, а за ним зеленел старый сад, плавно переходящий в обширный парк. Здание не выглядело особенно большим и от этого казалось особенно уютным и привлекательным. Это была бывшая барская усадьба. Дом сохранился не потому, что представлял из себя особую историческую или архитектурную ценность, просто ему повезло: он сумел пройти огонь Октябрьского переворота, Гражданской и Отечественной войн и, тем не менее, остаться более или менее целым и невредимым.

Детский дом в бывшем барском имении располагался с незапамятных времен – первые воспитанники появились в этих стенах еще во второй половине двадцатых годов – в бурную и теперь уже малопонятную нам эпоху Макаренко, педологов, перехода к коллективизации и активной непримиримой борьбе за трудовое перевоспитание и равноправие полов.

Впоследствии, в конце двадцатых – начале тридцатых на месте вымершей деревеньки Алпатово, находившейся рядом с имением, стали строить дачи. Удобно – в двух шагах железная дорога и станция. Здесь же, сразу после Отечественной войны, по какому-то именному указу правительства большие, в гектар-два участки, отдали действительным членам и членкорам Академии наук, а также самым ее ответственным сотрудникам. Дачи стали расти как грибы: деревянные и каменные, одноэтажные домики и трехэтажные особняки в псевдорусском стиле, с башенками, баухаузовские строгие кирпично-оштукатуренные шале и рубленые домищи. И к тому времени, когда братья попали в детдом, деревенско-дачное захолустное селение превратилось в большой, хорошо спланированный академический поселок. Был здесь и небольшой кинотеатр, он же клуб, и несколько магазинов, и кафе. Поселок практически слился со старыми, еще довоенной постройки дачами и частными домами, расположенными возле железнодорожной станции.

А за железнодорожным полотном, всегда обособленно от дач академиков, существовал маленький райцентр, даже не городок, а – что называется – поселок городского типа. После войны он разросся и превратился в небольшой город, кучкующийся вокруг свежепостроенного завода. Завод выпускал какую-то непонятную, скорее всего оборонную продукцию.

И райцентр, и дачный академпоселок, и станция железной дороги назывались одинаково – Алпатово. Но разница между ними была колоссальная.

А еще дальше, за последними дачами поселка, за старинным имением, на многие десятки километров тянулись девственные леса огромного охотхозяйства. Леса эти обступили со всех сторон и дачный поселок, и райцентр, и железнодорожную станцию, отчасти объединяя их в одно целое.

Впрочем, интересы и жизнь академпоселка и райцентра никогда, или почти никогда, не пересекались. Райцентр был почти сплошь застроен старыми домишками, и лишь кое-где торчали обшарпанные блочные пятиэтажки. В почтенном же академическом поселке добротные двух-трехэтажные дачи, многие из которых были выстроены руками немецких военнопленных, скромно прятались за высокими зелеными заборами в глубине поросших вековыми соснами огромных участков. В них шла своя, чинная, по-старомосковски неторопливая жизнь.

Иметь дачу в Алпатово было на Москве весьма и весьма престижно – до него было всего каких-то тридцать пять километров от кольцевой дороги. Полчаса езды на персональном "ЗИМе" или – в более поздние времена – на отливающей черным лаком "Волге".

Итак, машина с братьями подъехала к вытертым гранитным ступеням парадного крыльца и остановилась, устало присев на изношенных амортизаторах. По бокам крыльцо стерегли два мраморных льва. Морды у зверюг были изрядно потрачены временем, что придавало каменным стражам жалостное и даже слегка обиженное выражение. Высокие двустворчатые двери были распахнуты настежь. Но в открытых окнах и возле дома – никого: ни детей, ни взрослых.

Шофер протяжно посигналил.

Послышались шаркающие шаги, и на крыльце, приставив руку ко лбу козырьком (солнце светило как раз в сторону входа), появилась пожилая худенькая женщина в аккуратном белом халате и такой же белой шапочке на седоватых волосах. Она увидела машину, лица братьев за стеклом и тут же, всплеснув руками, не дав сказать вылезающей из машины сопровождающей ни слова, воскликнула:

– Приехали! Ну, слава Богу, добрались! А то мы уж совсем заждались.

Она повернулась и закричала в глубь здания:

– Николай Сергеич, Николай Сергеич!..

– Иду, иду, милейшая Наталья Алексеевна! – отозвался из темной глубины дома звучный, веселый, хорошо поставленный баритон.

Кудрявая тетка, наконец, сползла с сиденья, открыла заднюю дверь "Волги" и выудила Кирилла и Филиппа из душного брюха пикапа. Братья, по-прежнему крепко держась за руки, остановились возле нижней ступени и, задрав головы, уставились на черный дверной проем, скрывающий таинственного обладателя звучного баритона.

– Это директор наш, товарищ Бутурлин, – пояснила Наталья Алексеевна сопровождающей.

– Да-да, – быстро откликнулась та. – Я его знаю. Умнейший, образованнейший человек наш товарищ Бутурлин.

Братья молчали.

Судя по четким шагам и громко, без слов напеваемой арии из "Лоэнгрина", товарищ Бутурлин приближался.

Звонкое "ту-ру-ру" приблизилось, скрипнули половицы паркета, и на пороге дома появился нестарый еще, лет пятидесяти высокий человек. На нем была светло-синяя рубашка, аккуратно заправленная в белые полотняные брюки, и легкие замшевые туфли. Несмотря на жаркий день, на шее у него был аккуратно повязан голубой узкий галстук в тон рубашке. В рукава рубашки были вдеты изящные золотые запонки с небольшими сапфирами.

И глаза у человека были под стать сапфирам – ярко-синие, блестящие и – как показалось братьям – очень строгие, даже грозные. У человека были пшеничного цвета, выгоревшие на солнце волосы и тонкая полоска таких же светлых усов над твердой линией рта.

В руках человек держал чучело какого-то небольшого животного и платяную щетку.

– Вот, Николай Сергеевич, новеньких привезли. Что же… – начала было женщина в белом халате.

Нетерпеливым жестом Николай Сергеевич остановил Наталью Алексеевну. Неторопливо спустился по ступеням и присел перед братьями на корточки. Они молча смотрели на директора. Он молча разглядывал их.

Братья не были близнецами: старший, Кирилл, был посветлее, Филипп потемнее. У Кирилла глаза были совершенно серые, у Филиппа – серые с золотисто-коричневатыми крапинками. К тому же старший, Кирилл, был чуть выше ростом. Братья были похожи, но не более.

Одинаковым у братьев было лишь выражение глаз. И еще у Кирилла и Филиппа были одинаковые родимые пятна – справа на груди, прямо под соском. Родинки были приметные, размером с пятак и к тому же необычной формы, в виде перевернутой пятиконечной звезды.

Тем временем братья настороженно и недоверчиво уставились на синеглазого человека. Они не ждали от него ничего хорошего. Впрочем, человек смотрел на них так же настороженно.

– Знаете, кто это? – спросил внезапно Николай Сергеевич, показывая чучело зверька.

Братья дружно замотали головами.

– Бурундук, – сказал Николай Сергеевич. – Нравится?

– Да, – ответил Кирилл.

– Нет, – ответил Филипп.

– Почему? – спросил он младшего.

– Он не живой, – буркнул Филипп.

Кирилл незаметно дернул брата за руку. Николай Сергеевич усмехнулся:

– Конечно, не живой. Это – чучело. – И добавил без перехода:

– Меня зовут Николай Сергеич Бутурлин. Я здесь директор. Иначе говоря – самый главный. – И тут же безошибочно указал кивками головы:

– Ты – Кирилл, а ты – Филипп. Правильно?

– Да, – в один голос ответили немало удивленные братья.

– Вот мы и познакомились, – удовлетворенным тоном сказал Николай Сергеевич. – А теперь пошли знакомиться с вашим новым домом.

Самое удивительное, что на самом деле детский дом был родным домом Николая Сергеевича Бутурлина. Потому что до революции это здание было загородным имением обширной семьи Бутурлиных. На втором году нового, двадцатого века здесь родился отец Николая Сергеевича, впоследствии известный московский профессор-зоолог. А спустя двадцать два года во флигеле этого дома появился на свет и сам Николай Сергеевич. Так что директор Бутурлин в прямом смысле жил и работал у себя дома.

Впрочем, об этом в поселке мало кто знал, а сам Николай Сергеевич из врожденной, унаследованной от многих поколений столбовых дворян гордости свою кровную связь со старым барским домом особенно не афишировал.

Николай Сергеевич не глядя сунул чучело назад, где его подхватила Наталья Алексеевна. Мягко расцепил потные ладошки братьев, взял их за руки, и они втроем не торопясь поднялись по ступеням в дышащее стариной каменное здание.

* * *

Как ни странно, братья легко и быстро прижились в доме. Почему? Кто знает. То ли возраст у них был подходящий, то ли вдвоем вообще проще жить в детдоме. Братья горой стояли друг за друга в любых передрягах и никому не давали себя в обиду, невзирая на количество и возраст обидчиков. А может, повлияло то, что Николай Сергеевич, в подробностях зная всю трагическую историю их многократного сиротства, взял братьев (чего никогда за всю свою карьеру педагога не делал ни при каких обстоятельствах) под негласную опеку?..

Или просто подействовала необычная для детдома атмосфера тепла и доброжелательности. Так или иначе, но прошло совсем немного времени, и двойняшки спокойно зажили под сводами старого барского имения, постепенно забывая о прошлой жизни и страшных вещах, которые в ней произошли.

Только во снах, которые год от года появлялись все реже и реже, им являлась улыбающаяся бабушка Ира, уютная московская квартирка на Сивцевом Вражке, дворовые приятели и котлеты, которые бабушка обязательно приправляла чесноком.

Ни мама, ни отец братьям никогда не снились. Они их просто не могли помнить. Мама Катя и папа Алеша существовали только на нескольких черно-белых любительских фотографиях. И вообще братья знали о них понаслышке, по скупым бабушкиным рассказам.

Бабушки больше не было, следовательно – не было и рассказов. А вот фотографии братьям удалось забрать из бабушкиной квартиры, и теперь они хранились на дне их чемоданов, надолго спрятанных в кладовой детдома. В детдоме не принято выставлять напоказ свою прошлую жизнь, и братья сразу же это инстинктивно поняли.

Поняли и приняли правила этой игры.

 

Глава 8. НЕЧЕЛОВЕК

Впервые ЭТО пришло к нему теплым, свежим майским полднем, незадолго до их с братом десятилетия.

Вместе с еще двумя мальчишками они забрались в один из самых глухих уголков детдомовского парка.

Они играли в старинную, правда слегка измененную игру – "казаки-разбойники", которая у них в детдоме называлась "сыгрануть в Чапаева". Мальчишки разделились на "красных" и "белых". Ему выпал жребий быть красным, чапаевцем.

Брат в игре не участвовал. В тот день он остался в доме – простыл накануне, перекупавшись в пруду. Поднялась температура, и детдомовский врач – Наталья Алексеевна – велела ему денька два полежать в постели.

Затаившись на склоне пригорка, в густых кустах жимолости, они ждали, когда появятся гнавшиеся за ними "белые". И "белые" появились. Но совсем не оттуда, откуда они их ждали. Они бесшумно подкрались сзади, навалились и быстренько скрутили троих чапаевцев. Еще бы – "белых" было в несколько раз больше.

После того как враги вытащили из кустов троих лопухнувшихся чапаевцев и поставили их на колени, крепко держа за руки, заведенные за спины, к пленникам подошел командир беляков – четырнадцатилетний, не по возрасту рослый, рыжий мальчишка по фамилии Головкин. Но по фамилии или имени – Владимир – его звали одни воспитатели да Николай Сергеевич. Воспитанники же – только по прозвищу: Головня. Другого он не признавал. Но сейчас мальчишки-беляки обращались к нему почтительно: "Ваше превосходительство".

Итак, он подошел к пленным и сквозь дырку в передних зубах презрительно выпустил им под ноги длинную струйку слюны. Это должно было означать презрение к жалким недоумкам, так глупо попавшимся в плен. Головня холодно осведомился, где они прячут свое большевистское знамя и в каком месте находится их поганый штаб.

Пленники молчали.

Его превосходительство повторил вопрос и не услышал ответа. Тогда Головня снова цыкнул слюной и небрежно объявил, что если они не расскажут все без утайки, то их будут страшно пытать.

И опять пленники ничего не ответили.

Командир беляков кивнул, и двое его казачков, оберегая руки рукавами рубашек, быстро нарвали сочной крапивы, которой на склонах пригорка росло в избытке. Командир осторожно взял в правую руку крапивный букет. Дотронулся им до оголенного предплечья левой и тут же отдернул. Подул на вмиг покрасневшую кожу и вернул крапиву казачку. После этого хладнокровно велел спустить штаны первому краснопузому.

Так распорядилась судьба, что выбор пал именно на него. Внутри все похолодело, когда он почувствовал, как его ловко опрокинули лицом вниз в одуряюще пахнущую скорым летом молодую траву и прижали к земле, по-прежнему крепко держа заломленные назад руки. В ноздри ударил близкий, сладкий запах земли и терпкий – смятой травы. Над головой раздался дружный злорадный смех, и чьи-то цепкие, но неумелые пальцы подлезли вниз, нащупали и стали расстегивать металлическую пуговку на поясе его брюк.

Ему казалось, что это происходит во сне. Что этого не может быть на самом деле.

Но это был отнюдь не сон.

– Всыпьте ему как следует, братцы-казаки, – услышал он доносящийся откуда-то сверху, от теплого майского неба надменный голос главного беляка Головни. – Тогда быстро разговорится, сволочь краснопузая.

– Слушаюсь, ваше превосходительство! – бодро гаркнул в ответ кто-то невидимый.

И снова раздался издевательский смех.

Он ощутил ни с чем не сравнимый ужас оттого, что был совсем беспомощен, что сейчас они могли сделать с ним все, что им взбредет в голову.

И тогда к нему пришло ЭТО.

Он почувствовал, как внутри него из кристально прозрачной точки вырастает, охватывая все его существо, непонятный холодный огонь. По телу пробежала короткая дрожь, кожа покрылась мелкими пупырышками, и волосы на затылке стали приподниматься. В жилы откуда-то изнутри влилась странная, горячая сила, от которой, казалось, руки и ноги стали удлиняться, вытягиваться. Во рту появилось непонятное ощущение – зубы враз занемели, словно он откусил слишком большой кусок пломбирного мороженого за девятнадцать копеек. И он с удивлением ощутил, быстро проведя кончиком языка по верхним резцам, что зубы у него истончились, словно заострившись в одно короткое мгновение.

Увидев себя как бы со стороны, он понял – не разумом, нет, заложенным в него извне чужим сознанием, что он сейчас стал другим.

Но он совсем не испугался.

Он не понимал, что именно с ним происходит, но какой-то неведомый, чужой инстинкт подсказывал ему, что так все и должно быть. Бояться не надо. И тогда одним рывком он освободился от горячих цепких рук, прижимавших его тело к плотной душистой траве.

Он почувствовал, что свободен, и его охватило ни с чем не сравнимое ликование.

Свобода.

Свобода от всего и всех. Он рванулся влево, в гущу чужих тел и, не глядя, с наслаждением полоснул зубами по первому, что попалось, – по чьей-то руке.

Да, зубы у него стали острее и длиннее – он это явственно ощутил, когда они коснулись и легко располосовали теплую тонкую кожу на руке врага. Раздался истошный вопль. Он увидел перед собой застывшие в недоумении одинаково неразличимые лица врагов. И еще – выпученные глаза белобрысого мальчишки, которого он цапнул за руку. Все произошло так быстро, что никто ничего не успел заметить.

– У него ножик, ножик! – визгливо закричал белобрысый, изумленно глядя на два тонких глубоких пореза, мгновенно набухших темной густой кровью. – Он меня ранил! Помогите!..

Онемение во рту прошло так же быстро, как и началось, – зубы снова стали прежними, он это как-то понял. Он быстро вскочил на ноги и, не обращая внимания на крики, скатился по склону и бросился напролом сквозь кусты, чувствуя, как бешено колотится сердце и ноги сами несут его в спасительную тень, клубящуюся под деревьями старого парка.

Никто за ним не погнался.

* * *

Николай Сергеевич устроил ему у себя в кабинете строгий допрос. Особенно настойчиво он спрашивал про ножик, которым был ранен белобрысый. Он не отвечал директору, молчал, угрюмо уставившись в пол, изучая разводы на потемневшем дереве паркетин.

В конце концов, так и не добившись вразумительного объяснения, Николай Сергеевич отпустил его восвояси. Никакого наказания не последовало. Всю историю замяли. Возможно, Николай Сергеевич каким-то образом узнал про несостоявшуюся унизительную порку крапивой.

В этот раз ему все сошло с рук, и он навсегда запомнил то ощущение победной вседозволенности, пришедшее к нему в траве на пригорке старого парка: ты преступил некую незримую черту, отделяющую тебя, человека, от животного, ты сам стал зверьком, причинил человеку боль, а потом снова стал человеком – и ничего особенного с тобой не произошло. Словно так и должно было случиться.

Разумеется, тогда он еще не мог облечь свои ощущения в столь сложные для десятилетнего мальчишки понятия. Он и слов таких не знал. Но подспудно, по-детски неосознанно чувствовал именно это – вседозволенность. О том, какая метаморфоза произошла с ним на пригорке, брату он тоже не рассказал – ни тогда, ни впоследствии. Это стало его особой тайной, которую все тот же неведомый инстинкт велел хранить ото всех.

И он стал ее хранить.

Так прошло еще три года.

 

Глава 9. УБИЙЦА

Его спальня была на втором этаже.

Той летней ночью он долго лежал с открытыми глазами. На первом этаже, в общей умывалке, капала из крана вода. Звук этого капанья был как бы многоступенчатым. Он начинался урчанием и сипом в трубе, а завершался чмоком – когда капля падала на старое железо и гулко вибрировала в плоской эмалированной раковине. Рядом с умывалкой, на большой кухне, деловито шуршали по углам мыши. Оттуда до сих пор тянуло запахом вчерашнего ужина: гречневой каши со свиной поджаркой. На крыше глухо ворковали голуби, с клумб волнами наплывал пряный аромат распустившихся флоксов. Сонное посапывание на соседних койках тихим шелестом тоже входило в живой круговорот ночных звуков. Рядом, на соседней койке, не зная о том, что он бодрствует, мирно спал брат.

Неодолимая, не осознанная еще сила, ставшая тайной из тайн его "я", отделяла его от остальных детдомовских мальчишек и девчонок, влекла в пористую, напоенную влагой после короткой августовской грозы ночь. Он лежал в теплом уютном полумраке спальни, вытянувшись под простыней, и вспоминал только что увиденный, уже неоднократно повторяющийся сон.

Он видел во сне, что огромная, круглая, как головка сыра, луна висит над зубчатым краем весенней тайги, вплотную подступившей к болоту. Тяжелый ночной туман слоистыми разводами шевелится над кустами голубики, над кочкарником, над черным зеркалом маленького озерца, еще чуть подернутого тонким ледком, который обязательно растает днем, под лучами солнца.

Во сне он бежал, по краю огибая болото. Непонятное пока наслаждение находилось где-то впереди и манило к себе, притягивало, дразнило обостренное чутье, усиливаясь иногда почти до ощущения боли во всем теле. Потом приотпускало, чтобы снова вернуться следующей волной. Не осознавая и не называя словами окружающий мир, он сам был этим наслаждением, и ощущением сотен запахов и звуков, и далеким призывом – едва уловимым, но четко указывающим путь.

Проскочив перелесок и прошлепав лапами по дну неглубокого ручья, одним махом выскочив по склону оврага наверх, он оказался на краю лесной поляны и огляделся.

Она – почему она? – была здесь.

Он увидел стремительную тень и не очень крупное, поджарое серое тело, бегущее навстречу с другого края поляны. Страсть наполнила все его существо огненной несокрушимой силой, и сразу же басовитое властное рычание заполнило горло, череп и весь этот мир.

Он был волком.

Но на этом сон всегда кончался. И он все никак не мог узнать, чем завершилась его встреча с другим, не менее свирепым и все же ласковым существом, имя которому тоже было – волк.

Он очень хотел узнать – чем все кончилось.

Спать ночью короткими урывками минут по тридцать-сорок, а потом снова незаметно для окружающих бодрствовать, стало его постоянной и совершенно необременительной привычкой. Так было всегда, сколько он себя помнил. И сейчас, под утро, когда обитатели бывшей барской усадьбы давным-давно крепко спали, он один лежал с открытыми глазами. Снова, как уже случалось много раз, набегали волны непонятного томления. Оно звало его туда, где в давешнем сне над болотом, над весенней тайгой висел слоистый тяжелый туман.

Он неслышно выскользнул из-под простыни, ступил на пол и босиком бесшумно вышел за дверь спальни. Потом пошел по коридору налево, мимо двух комнат директорского кабинета, где он не раз бывал, молча разглядывая охотничьи трофеи Николая Сергеевича. Они висели на стенах в промежутках между географическими картами и картинами, изображающими берега неведомых заморских островов: чучела кабаньих и оленьих голов; лосиная морда с огромными ветвистыми рогами и тяжелая голова медведя с маленькими глазками, сделанными из янтарных пуговиц. Там же красовались и совсем экзотические трофеи: головы льва, буйвола, карибу (Николай Сергеевич сказал ему, как называется это животное), зебры и какой-то небольшой африканской антилопы (а вот ее название он забыл). И самое главное – волчья башка, свирепо скалившаяся со стены на каждого, кто входил в кабинет директора.

Сейчас Бутурлина в детдоме не было – он, как правило, ночевал неподалеку, у себя, в большом деревянном доме на тихой Сиреневой улице. В детдоме он оставался ночевать только в том случае, если кто-нибудь из воспитанников серьезно заболевал.

Вот он миновал девчоночью спальню. Приостановившись, прислушался – оттуда тоже чуть слышно просачивалось в щель под дверью сонное дыхание. Там спали странные, непредсказуемые существа, с которыми – подсказывал ему все тот же непонятный чужой инстинкт – ему в скором времени предстоит познакомиться поближе.

Мягко и стремительно скользнув вниз по широкой мраморной лестнице на первый этаж, он привычным движением распахнул створки окна и, не касаясь подоконника, выпрыгнул в густую пружинящую траву.

За окном была его свобода.

Всем своим существом он ощущал прохладу, идущую от остывших за ночь стен барского дома, слышал неторопливую мирную жизнь травы, силу старых корявых яблонь в саду и ни с чем не сравнимый, замкнутый в себе мир Большого леса. Плавно, словно скользя, он пробежал сад, потом кусок парка. Протиснулся в знакомую щель лаза, который сам же проделал в прутьях ограды.

И Большой лес радушно принял его в себя.

В укромном месте, под старой разлапистой елью, со всех сторон окруженной непролазными кустами волчьей ягоды, он поспешно вылез из трусиков и майки. Спрятал их в куче старого хвороста и, выскользнув из чащи, уже обнаженный легко побежал вперед. Его тонкое, поджарое тело, облитое лунным светом, подобно ночному призраку, своевольному лесному духу, бесшумно мелькало меж черных стволов.

Мальчик никогда не понимал, да и не мог понять сути живущего в нем чужого создания. Хотя смутно, на уровне подсознательных ощущений все же догадывался о его присутствии. Но он считал, что это просто не очень понятная часть его собственного "я". Он просто ощущал себя не совсем таким, как остальные. И это понимание он принимал как данность, существовавшую в нем всегда, от самого рождения. Ведь он не помнил и не мог помнить про тот роковой поцелуй, которым наградил его перед смертью седой вожак волчьей стаи. Но мальчик всегда его любил, это таинственное и всемогущее создание, помогавшее ему. Он не был виноват в том, что создание жило внутри него, и не старался догадаться – почему оно живет именно в нем.

Он называл его – ЭТО.

И тем более он не мог осознать, что ЭТО – Зло.

И также ему не дано было понять, что чужое, неземное создание, внедрившееся в него почти тринадцать лет назад, уже давно ведет свою незримую кропотливую работу, перестраивая его организм по заранее заданной чужим, давно умершим Разумом программе. Он не догадывался, что даже его метаболизм радикально и неотвратимо изменился и продолжал изменяться, придавая его человеческому естеству невероятные, сверхнормальные качества, которыми не обладал ни один живущий на земле человек.

Он незаметно, неощутимо для себя становился морфом – существом, умеющим изменяться, морфироваться и практически мгновенно принимать любой продиктованный обстоятельствами и внешними условиями облик. Тот облик, который навязывало ему инопланетное сознание, воплотившееся в крохотном кристаллике, который угнездился глубоко в мозгу мальчика. Он ничего этого не знал. И поэтому воспринимал продолжающуюся внутри него перестройку как совершенно естественное, закономерное явление.

Когда в прошлом году во время очередной ночной пробежки по лесу он случайно оступился на поваленном сосновом стволе и упал в лесное озерцо, то, уйдя под воду, не вынырнул в панике, как сделал бы на его месте любой другой ребенок, а спокойно дал своему телу опуститься на дно.

Страха не было. Он лежал, наполовину погрузившись в мягкий холодный ил, и широко раскрытыми глазами смотрел наверх, на тонкую пленку воды в трех метрах над ним. По ней еще расходились серебряно-черные дрожащие круги – след его падения. Он смотрел и свободно, ровно дышал. Но не легкими, как там, на поверхности, на земле. Воздух входил в его легкие и выходил, проникая сквозь странные узкие щели, в тысячные доли секунды после его ухода под воду образовавшиеся у него в основании шеи, по обеим сторонам. Руки и ноги тоже уменьшились в размерах, съежились – он увидел у себя между пальцами возникшие прямо на глазах тонкие прозрачные перепонки. Кожа покрылась мягкой, но плотной мелкой чешуей. Вдоль позвоночника – от затылка до самого крестца и чуть дальше – у него мгновенно вырос длинный, гибкий гребень. Он слегка напряг мышцы спины, пошевелил этим гребнем и, легко оторвавшись от дна, поплыл в темной тишине. Он стал водяным существом, полурыбой-полуамфибией, похожим одновременно на гигантского тритона и на ископаемую кистеперую рыбу.

Когда потом, вволю наплававшись под водой, он вылез на берег, то гребень, чешуя, перепонки между пальцев и щели на шее исчезли в одно мгновение, и он стал таким же, как прежде. Он догадался, что ЭТО может сделать для него все, что угодно. И новое ощущение – ощущение своей способности мгновенно чудесным образом перевоплотиться в другое существо – привело его в неописуемый восторг.

Поэтому сейчас два создания – мальчик и ЭТО, живущее в мальчике, – самозабвенно и беззаботно играли друг с другом и с этим лесом в бесконечную, только им понятную и уже привычную игру.

Их общий разум давно знал каждую кочку, каждую вымоину, каждую поляну на многие километры лесного массива вокруг академпоселка, и сейчас мальчик уверенно свернул к краю большой поляны, где в мерцающей под луной черной траве осторожно шебуршилась мелкая ночная живность. Внезапный восторг переполнил все существо мальчика, и он, ничком повалившись в густую траву под старой корявой березой, начал кататься, купаясь в обильной холодной росе и в дурманящих запахах лесных растений. Он чувствовал, обонял каждое из них в отдельности и угадывал не то что по запаху – по легкому намеку на запах, на большом расстоянии, – этот дар тоже приходил к нему теми странными ночами. В те моменты, когда он, катаясь, поворачивался лицом к небу, перед ним сквозь черный узор ветвей косо мелькала полная луна. Казалось, она ему ободряюще и ласково улыбалась.

Он раскинулся в прохладной траве, замер и уловил еле слышный удаляющийся топоток. И в ту же секунду инстинктивно выкинул руку в его направлении. Ощутил ладонью горячее дрожащее тельце, и тут же пальцы сомкнулись, ухватили маленькое теплое существо. Когда он поднес добычу к лицу, полевка отчаянно запищала, тараща крохотные глазки. И это трепещущее от ужаса тельце мгновенно вызвало древнюю волчью реакцию.

К нему снова пришло – на краткий, но сладостный миг – ЭТО.

Привычно заострившиеся в доли секунды зубы прокусили тонкую меховую шкурку, и он в несколько жадных сосущих глотков выпил теплую солоноватую жизнь, не испытав ничего, кроме пьянящего чувственного наслаждения. Полевка дернулась и вытянулась у него в кулаке: жизнь навсегда ушла из нее, и маленькие глазки-бусинки удивленно остекленели.

Он, уже не торопясь, с наслаждением похрустывая по-птичьи хрупкими косточками, съел ее – всю, почти без остатка, не доев только тоненький хвостик и кончики лапок с коготками. Он почему-то никогда не доедал до конца полевок и других мелких животных, которых ловил во время своих ночных вылазок. Почему – он не знал. Просто ЭТО велело делать ему именно так, а не иначе.

Он вытер тыльной стороной ладони окровавленный рот, по-звериному гибко поднялся на ноги и снова побежал по ночному лесу. Он неутомимо бегал до самого рассвета. После купания в росе тело его было переполнено бодрящей прохладой и хотело еще и еще лететь наперегонки с самим собой по лесной чаще. Но, увы, пора было возвращаться, пока в детском доме никто не обнаружил его отсутствия. Такое нарушение режима могло повлечь за собой весьма неприятное наказание. И поэтому он, повинуясь безошибочному инстинкту, развернулся и побежал обратно. Быстро нашел старую ель и достал из-под хвороста одежду. Оделся и бесшумно побежал к усадьбе.

Тем же путем, что и уходил, он неслышно проскользнул в окно, закрыл за собой фрамуги и, через пару минут оказавшись под простыней в постели, вытянулся и замер. Его отсутствия, как всегда, никто не заметил. Он лежал с открытыми глазами. Сила и странное томление не утихли в его тринадцатилетнем теле, они переполняли все его естество и особенно мучительно пульсировали в самом низу живота.

Уже почти встало солнце, когда он наконец свернулся калачиком, спрятал голову под подушку и прикрыл слегка утомленные ночным бдением глаза.

И тогда ему снова приснился сон. Другой.

Он лежал, свернувшись в клубочек, на продавленном кожаном диване в кабинете Бутурлина, смежив веки и делая вид, что крепко спит. А сам чего-то настороженно ждал. Николая Сергеевича в кабинете не было. И дождался. Клыкастая кабанья голова отделилась от стены и стала бесшумно опускаться к полу. Мертвые оловянные глаза ожили, злобно засверкали, залязгали длинные ножи-клыки, и голова неотвратимо двинулась к нему. Он замер на диване, не в силах от ужаса двинуться с места. Но вдруг за окном кабинета раздались громкие веселые голоса, и кабанья голова куда-то исчезла, на пороге кабинета появился сам Николай Сергеевич и, хитро улыбаясь из-под полоски пшеничных усов, ясным звонким голосом сказал ему:

– Ну-с, хватит, хватит притворяться. Ты ведь уже не спишь, Филипп! Вставай.

Он проснулся.

За окном действительно раздавался громкий картавый речитатив. Это строгая кастелянша Фаина Абрамовна за какую-то провинность отчитывала толстого дворника Рината. Тот что-то вяло бубнил в ответ: в его голосе слышались смиренно-виноватые интонации. А над кроватью нависал Николай Сергеевич и говорил:

– Мальчики – Филипп, Кирилл, Вадим, – подъем! Быстро заправляйте постели, умывайтесь и на зарядку! А то Иван Пахомыч так и уедет назад, не позавтракав с нами. А ведь он к нам сегодня с подарком.

– С каким подарком? – быстро спросил севший рядом с ним на постели брат Кирилл.

– Увидите, – хитро улыбнулся Николай Сергеевич. – Подъем, мальчики, подъем!

 

Глава 10. НЕЧЕЛОВЕК

В этот раз Филипп быстрее всех управился с поднадоевшей рисовой кашей, обжигаясь, выпил какао, смолотил бутерброд с сыром и, ерзая на стуле, изнывал от нетерпения, дожидаясь, пока все остальные ребята закончат завтракать. Наконец его мучения кончились.

Счастье еще, что сегодня не он дежурил по столовой. Поэтому вместе с остальными воспитанниками он почти бегом направился вслед за Иваном Пахомовичем и Николаем Сергеевичем на задний двор детдома, к бывшим барским конюшням, где теперь в краснокирпичных закутках располагались разнообразные хозяйственные службы.

Он шел смотреть таинственный подарок Пахомыча.

Не торопясь, добродушным ворчанием усмиряя нетерпение ребятни, Пахомыч подвел их к небольшой вольере, в которой до недавнего времени содержали десяток кур. Подвел и остановился, с улыбкой наблюдая за враз завопившими от восторга детьми. Один лишь Филипп не закричал. Он буквально потерял дар речи, он онемел, глядя из-за плеча брата на пахомычев подарок. Филипп не верил своим глазам.

Потому что Пахомычев подарок оказался совсем маленьким – месяцев трех-четырех от роду – волчонком. Рожденный для свободной жизни и неутомимой охоты, волчонок крепко и гордо стоял на толстых лапах в центре вольеры. Он не рычал, не скалил зубы и на первый взгляд особенно даже не реагировал на горластых двуногих. Только прижатые к затылку острые ушки выдавали его внутреннее напряжение. Напряжение, но не страх. Волчонок не знал страха смерти, поскольку сам был ее маленькой, но неотъемлемой частицей.

Филиппа пронзило острое ощущение одиночества, исходившее от звереныша. Именно его, этого четвероногого собрата он тщетно искал в вольном ночном лесу. И вдруг встретил – так неожиданно, в зарешеченной неволе.

Филипп неподвижно стоял рядом с братом и сам угрюмостью походил на волчонка. А вокруг них хохотала и гомонила ребятня. В центре этого гомона пребывал егерь Пахомыч. На его выдубленном солнцем и ветром широкоскулом лице сияла довольная улыбка. Но, заметив, что к вольере уже потянулись десятки рук, он неожиданно шуганул ребятню от металлической сетки, загородил собой волчонка и высоковатым для мужчины, странно вибрирующим голосом сказал:

– Да вы что, огольцы, совсем одурели?! Это вам не дворняга! Руки убрать! Немедленно!

Пахомыч весьма ощутимо шлепнул по чьей-то настырной пятерне, норовившей просунуться в вольеру:

– Убрать, что я сказал!.. Николай Сергеевич! – взмолился егерь, повернувшись к Бутурлину. – Выручай, прочти им научную лекцию об этом звере, а то получим мы с тобой сегодня молодой свежатинки. Они же, считай, городские – живого волка в глаза не видели!

Директор шагнул к Пахомычу и поднял руку. Этот легкий жест мигом утихомирил ребят. И в наступившей тишине Николай Сергеевич тем отечески-строгим голосом, который так любили и уважали все детдомовцы, сказал:

– Дети! Запомните, пожалуйста, раз и навсегда. Это – не собака. Это волк. Он не станет лаять – кстати, он лаять и не умеет-или пугать понарошку, как обычно это делает собака, чтобы к ней не приставали. Волк – животное дикое и опасное, прошедшее длинный путь отчаянной борьбы за выживание. Конечно, он не станет убивать, если не будет голоден или на то не будет особой причины. Но если он почувствует хоть малейшую опасность, грозящую, по его волчьему разумению, его жизни, он убьет мгновенно и без предупреждения. Такова его природа. Он – волк. Таким он создан. Поэтому я категорически запрещаю вам подходить в нему, совать руки в вольеру и тем более пытаться его погладить… Но и ему очень непросто выжить в нашем сегодняшнем мире. Тем более такому маленькому – не волку даже, а волчонку. Но он, как всякое живое существо, заслуживает уважения. Помните, в киплинговской книге о Маугли, которую вы все читали, есть эдакий нахальный обезьяний народ? Так вот, давайте не будем подражать этому народу. Вы уже с ним познакомились. Теперь пойдемте, не будем ему надоедать. Тем более что Иван Пахомович с Кириллом должны его сейчас покормить. Пойдемте.

Подчиняясь властному голосу директора, воспитанники потянулись назад к детдому. Филипп неохотно пошел вместе с остальными, то и дело оглядываясь на присевшего у вольеры Пахомыча. Там, вместе с егерем остался его брат Кирилл, давний и единственный любимец Ивана Пахомовича. Все знали об их особых отношениях – и старый и малый одинаково беззаветно любили всякую лесную живность.

Надо было что-то придумать. Филипп замедлил шаг, приотставая от остальных и незаметно забирая чуть влево, к коровнику. Убедившись, что никто за ним не наблюдает, он резко нырнул в кусты смородины и, пригибаясь, побежал обратно к вольере. Остановился за углом кирпичной постройки и стал жадно наблюдать. Ни Пахомыч, ни Кирилл его возвращения не заметили. Филипп присел на корточки, не сводя горящих глаз с волчонка.

– Я тебе, Кирюша, сейчас покажу, как его кормить, – приговаривал Пахомыч, ловко кроша острым охотничьим ножом шмат кроваво-красной говядины прямо на заскорузлой мозолистой ладони и сваливая кусочки мяса в помятую алюминиевую миску. – Но сейчас, похоже, он есть не будет… Он нас стесняется. Гордости в нем еще много, хоть и голодный – сразу видно. Я ж его перед выездом сюда не кормил, боялся, что в дороге ему поплохеет… Ну, гляди внимательно, Кирюша.

Пахомыч приоткрыл дверцу вольеры и боком чуть протиснулся в нее. Затем осторожным, но в то же время уверенным жестом придвинул ближе к центру вольеры миску с накрошенным мясом. И тут же, не отводя взгляда от волчонка, подался назад, вылез из вольеры и захлопнул дверцу, закрыл ее на задвижку.

Волчонок никак не отреагировал ни на появление в вольере Пахомыча, ни на миску с едой. Как стоял, так и стоял себе в центре вольеры. Словно застыл.

– Только сам, когда кормить будешь, в клетку – ни-ни. Прямо от порога к нему миску толкай – и все. Понял? – негромко сказал Пахомыч.

– Понял, – кивнул Кирилл.

– Обещаешь?

– Да.

– Молодец.

Пахомыч и Кирилл еще некоторое время пробыли возле вольеры, о чем-то тихо переговариваясь и незаметно наблюдая за неподвижно стоящим волчонком. Потом Пахомыч приобнял Кирилла за плечи и они пошли к дому.

Наконец они скрылись из виду. И тогда Филипп скользнул к дверце вольеры. Открыв защелку, он влез в клетку и прикрыл за собой дверцу. Волчонок наклонил голову, немигающим взглядом следя за мальчиком, и глухо, еле слышно заворчал. Не обращая на это никакого внимания, Филипп спокойно подошел к напрягшемуся волчонку и издал низкий, едва уловимый звук, похожий на рычание. И увидел, как сразу изменился взгляд звереныша, как расслабились мышцы на поджаром теле. Филипп присел на корточки и неожиданно для самого себя лизнул волчонка в нос. И волчонок тут же, доверчиво поглядывая на мальчика желто-зелеными глазами, ответил ему тем же. Филипп не стал его гладить. Снова испустив короткий, низкий и тихий рык, он стал чесать волчонку брюхо. Потом придвинул поближе к зверенышу миску с мясом, время от времени издавая все тот же, уловимый лишь для тонкого волчьего слуха звук. И волчонок, доверчиво поглядывая на мальчика желто-зелеными глазами, стал хватать куски мяса и мгновенно глотать их.

– Вот это да! – раздался совсем рядом тихий голос брата. – Как это у тебя получается?! Научи!

Филипп медленно обернулся.

Кирилл, прижавшись снаружи к сетке, ошарашенно смотрел на брата. Филипп вышел из вольеры и прикрыл за собой дверцу на защелку. Остановился возле брата и тихо сказал, глядя прямо ему в глаза странно неподвижным взглядом, в котором мерцали золотисто-коричневые искорки:

– Тебе так не надо делать. Ты не входи к нему, Кирюша, а то он тебя не поймет и будет очень плохо. И пожалуйста, не говори никому, что я там у него был. Хорошо?

– Хорошо, – помедлив, ответил Кирилл. – Я никому не скажу. Ни слова.

– Пойдем. Пусть он отдохнет.

 

Глава 11. БРАТ

Кирилл потерял брата ровно через месяц после того, как егерь Пахомов привез в детдом живого волчонка.

Кирилл боготворил егеря охотхозяйства Ивана Пахомовича Пахомова. Как он (вполне справедливо) считал, более доброго, сильного и уверенного в себе человека нет и не могло быть на целом свете. Пахомыч являлся в детдом из таинственных заповедных лесов, где ловил хитрых браконьеров, где охотился на волков и лосей и бесстрашно, один на один, выходил на свирепого дикого кабана. Во время нечастых наездов к своему старинному приятелю и напарнику по охоте Бутурлину Пахомыч всегда приносил подарки для живого уголка алпатовского детского дома: то маленького беззащитного зайчишку, то насупленного, деловито шастающего по клетке ежа. А однажды даже принес двух живых рябчиков – курочку и петушка.

Своих детей у Пахомыча не было – он никогда не был женат. Но детей любил. А из всех воспитанников детдома, к которым он всегда относился с одинаковой грубоватой доброжелательностью, Пахомыч почему-то выделял Кирилла. Признал его своим раз и навсегда. Возможно, потому, что со слов Николая Сергеевича знал трагическую историю гибели его и Филиппа родителей. А может, еще почему. Пахомыч был не особо разговорчив, мог и отматерить, если что, и потому приставать к нему с расспросами никто не решался. И вот незаметно для себя самого Пахомыч всей душой привязался к старшему из братьев Лебедевых: посмотришь – и сразу становится ясно – этих двоих связывает настоящая дружба. Когда Пахомыч наезжал в детдом из своего охотхозяйства, они с Кириллом часами могли беседовать о повадках зверей, о способах охоты, об оружии и рыбачьих снастях. А тут еще немыслимое количество охотничьих баек, которых Пахомыч знал без счета и умел вкусно рассказывать, – что удивительного, если мальчик души не чаял в старшем друге!

Николай Сергеевич все видел и все понимал: нелюдимый егерь отчасти заменил мальчишке отца. И поэтому не препятствовал их дружбе.

Филиппа же Иван Пахомович не то что недолюбливал, нет: просто он всегда обращался с младшим из братьев как-то чуть холоднее, чуть равнодушнее. И относился к Филиппу слегка настороженно, как к незнакомому и, возможно, даже опасному зверьку.

А Филипп Пахомыча словно и не замечал.

В день, когда егерь привез волчонка, все в детдоме сразу поняли и приняли это, как дело совершенно естественное: единственный, кому будет доверено присматривать за волчонком, – это Кирилл.

А вот Кирилл испытал настоящее потрясение, когда вернулся к вольере и увидел Филиппа в клетке с волчонком. Он не мог понять, как это получается у брата – сидеть рядом с волчонком, и кормить его из рук, и почесывать ему брюшко. В это было невозможно поверить: ведь и Николай Сергеевич говорил об опасности, и Пахомыч предупреждал его. Но он видел это собственными глазами. Кирилл, как и обещал, никому не рассказал о случившемся. Но его уважение к брату выросло до небес. А Филипп, с его замкнутым, нелюдимым характером все более и более отдалялся от Кирилла. И он это чувствовал, но не мог найти этому объяснения. И в силу того, что был еще ребенком, и в силу того, что брат практически перестал в последние год-два делиться с ним своими мыслями и переживаниями.

Братья отдалялись друг от друга, сами не осознавая того. Как себя вести с Филиппом – вообще никто не знал, даже Николай Сергеевич. Хотя Бутурлин, конечно, лучше других понимал и – что самое главное, – чувствовал Филиппа. Но даже он не мог бы с уверенностью сказать, что до конца понимает младшего из братьев Лебедевых. Какая-то незримая сила чем дальше, тем больше отделяла Филиппа от всех воспитанников детдома. Как Филипп ни старался скрывать то, что происходило с ним, все равно окружающие подсознательно это чувствовали.

Филипп был особенный, не такой, как все.

Даже в его сухощавой, поджарой фигуре было нечто необычное. Когда он бежал или просто быстро двигался, то видно было, как под тонкой кожей перетекают друг в друга, струятся все тончайшие, скрытые мышцы мальчишеского тела. Никто не мог поспорить с Филиппом в беге. Он был стремителен и неутомим. Правда, сам он ни с кем не хотел бегать наперегонки. Он был замкнут, он был не такой, как остальные, – все это чувствовали, и никто из мальчишек даже не обижался. И Кирилл – тоже. Филипп – он другой. И этим все сказано.

Но после того случая, когда Кирилл увидел брата возле волчонка, он целый месяц три раза в день кормил звереныша, менял ему воду, разговаривал с ним через сетку, мечтая только об одном – войти в вольеру и погладить его, как это сделал у него на глазах брат.

Он и не догадывался о том, что Филипп почти каждую ночь приходит к волчонку.

* * *

Это случилось тринадцатого сентября, в субботу.

День был солнечный, но уже по-осеннему прохладный. Опавшая листва сухо шуршала под ногами. Сад и парк стояли нарядные, рыже-золотые, с темно-зелеными мазками старых елей, посаженных еще до революции. К середине дня воздух ощутимо – словно летом – прогрелся. Но, как всегда по осени, за этим теплом ощущался особый бодрящий холодок, отдающий запахом горящих листьев, – предвестник близкой и неотвратимой зимы.

Днем, еще до обеда Кирилл заскочил на кухню. Забрал с подоконника предусмотрительно приготовленную поварихой Клавдией Петровной старую кастрюлю без одной ручки. Она была до краев полна приготовленных специально для волчонка обрезков мяса, жира, сухожилий и костей. И, как он обычно это делал, прихватив кастрюлю, Кирилл пошел к вольере кормить своего четвероногого подопечного.

Волчонок спал в углу на подстилке из соломы. Но едва Кирилл приблизился к клетке, он тут же открыл глаза – ясные, чистые, словно только что не он дрых в тени без задних лап. Спокойно встал, сладко потянулся, положив морду на вытянутые вперед лапы. В этот момент волчонок до удивления стал похож на обычную собаку – овчарку или лайку. Вид у волчонка, на взгляд Кирилла, сейчас был совсем-совсем домашний и очень безобидный.

Кирилл быстро огляделся. Вокруг не было ни души. В кучке свежего навоза, сварливо чирикая, копошилась стайка воробьев. Из-за открытых ворот в конюшню тянуло лошадиным потом. От скрытого густыми яблонями здания детдома доносились громкие голоса и звучала из магнитофона музыка: там готовились к вечерним танцам.

И тогда Кирилл решился.

Он быстро переложил мясо в миску. Потом повернул защелку и открыл дверцу. Помедлил еще мгновение. Наконец собрался с духом, толкнул дверцу и впервые за все это время вошел внутрь вольеры. Волчонок, за месяц сильно окрепший и подросший, казалось, не обратил никакого внимания на появившегося в его владениях мальчика. Он, как всегда, стоял, ожидая еды, в дальнем, крытом кровельным толем углу вольеры. Кирилл сделал пару осторожных шагов в сторону волчонка. Тот даже не зарычал. Только исподлобья смотрел на пришельца. Кирилл тихонько поставил миску на землю, носком ботинка пододвинул ее поближе к волчонку. Волчонок сделал шаг вперед и стал жадно пожирать мясо. Кирилл выждал еще минуту и, присев на корточки, осторожно протянул руку к толстому брюху волчонка.

Волчонок, не издав ни звука, резко мотнул головой.

Острые как бритва клыки распороли предплечье руки Кирилла раньше, чем он даже смог это осознать. Алая кровь мелкими бусинками выступила на нежно-розовом развале мышц и тут же уже неостановимым потоком забила из разорванных кровеносных сосудов. Волчонок стремглав метнулся в угол и застыл, не сводя взгляда с ошеломленного мальчика.

Шерсть у него на загривке встала дыбом, зубы были оскалены, глаза в полумраке вольеры горели холодным зеленым пламенем. Еще не чувствуя от шока боли в распоротой руке, Кирилл выскочил наружу. Каким-то образом он еще сумел закрыть дверь и накинуть защелку. И только после этого упал, потеряв сознание.

Кирилла нашел брат.

Филиппа погнало к вольере неосознанное, смутное ощущение ужасной беды. Увидев валяющегося на земле без сознания, обливающегося кровью брата, Филипп поднял отчаянный крик. И тем самым спас брату жизнь: ведь Кириллу достаточно было пролежать там еще с десяток минут – и он скончался бы от потери крови.

Окончательно пришел в себя Кирилл уже в санчасти детдома, уложенный в постель и под капельницей. Старенькая врачиха Наталья Алексеевна, проработавшая в детдоме почти три десятка лет и повидавшая здесь еще и не такое, умело, прямо возле вольеры остановила у него кровотечение, а потом под местным наркозом наложила на руку Кирилла более двадцати швов. Затем Кирилл получил противостолбнячный укол и впоследствии, естественно, заслуженную награду за неосторожность – три десятка уколов в живот, прививку против бешенства.

* * *

В этот же день, ближе к вечеру, по какому-то роковому стечению обстоятельств, в детдом приехал егерь Пахомыч. Узнав о случившемся и переговорив в медчасти с Кириллом, он прошел в кабинет к Николаю Сергеевичу и долго с ним там о чем-то беседовал. Вышел он из кабинета, держа в руке чехол, в котором тяжело покачивалась двустволка Николая Сергеевича – привезенный с войны трофейный "зауэр". С чехлом в руке Пахомыч, не обращая внимания на перепуганных и взбудораженных ребят, в одиночестве прошел на задний двор.

Спустя несколько минут один за другим прогремели два выстрела: Пахомыч безжалостно и хладнокровно пристрелил волчонка прямо в вольере. Впоследствии в детдоме ходил упорный слух, что Филипп каким-то образом все это увидел. Пахомыч сунул труп волчонка в старый мешок, взвалил на плечо и ушел за ворота.

Ночью Филипп сбежал из детдома.

Все почти полугодовые попытки Николая Сергеевича, милиции и властей отыскать его ни к чему не привели. Кирилл очень не любил вспоминать этот день. На память обо всех этих событиях у него на предплечье правой руки остался след – длинный шрам с рваными бугристыми краями.

А Филипп исчез бесследно. Навсегда.

* * *

И настало время, изошло со всех сторон омерзение и безутешность, земля содрогнулась и застонала, когда огнь пылающий осветил землю и пурпурная луна взошла над небесным окаемом: о ту пору грешник перекинулся волколаком и вышел на охоту свою еженощную. И вот признаки, по коим можно узнать волколака: голова его – мохнатый котел злобы; зубастое рыло у него, стопы кривые и громадные; когти его – серпы, приуготовленные для жатвы смертельной; глаза его полны крови и гноя. И нет от него спаcения и защиты ни праведнику, ни грешнику, ни дщери, ни младенцу. И смотрел Антихрист, как терзает чудовище без милосердия свои жертвы, и радовалось черное сердце Антихриста кровавой жатве…

Магнус Упсальский. Трактат "О вервольфах, мантихорах и иных порождениях Тьмы", 1338 год. Гл.XXXVIII.

 

Глава 1. УБИЙЦА

Бесконечный июльский закат наконец завершился, оставив лишь алую, слабую мерцающую полоску на потемневшем западном краю горизонта. Алпатово постепенно затихало, отходя ко сну. В глубине дачных участков лишь глухо взлаивали откормленные породистые псы. Силуэты деревьев, словно вырезанные из черной бумаги, выстроились вдоль аккуратных высоких заборов, скрывая большую часть ночной жизни. Когда в одном из домов открывалась дверь, листва ближайших кустов металлически отсверкивала в теплом электрическом свете и из дверного проема взлетали к ночному небу звуки музыки и веселые голоса. Когда дверь закрывалась, листву снова покрывала темнота.

С восточной стороны неба над поселком неуклонно всходила луна. Почти идеально, чуть размытым круглым багровым щитом она неспешно выползала из-за вершин деревьев ближнего леса и светлела по мере восхождения, пока не засияла в полную силу голубым льдистым светом. Время от времени ее тонким росчерком прорезали медленно плывущие по ночному небосводу призрачные полотнища облаков – и тогда тени на земле сгущались до непроглядной черноты.

Был канун полнолуния.

После горячего летнего дня земля медленно остывала, и в ночном воздухе плыли ароматы цветов, смешиваясь с душным запахом теплой пыли. Уютно светили уличные фонари, освещая ровный асфальт запутанных улочек и дорожек, разделявших большие дачные участки.

В безветренной тишине послышались шаги.

Он вышел из какой-то темной прогалины этой лунной ночи и, чуть пошатываясь, двинулся вдоль узкой улочки, что-то негромко напевая себе под нос. Дух недавнего застольного веселья еще витал над его головой. Пересекая световые размытые пространства под ближайшими фонарями, одинокая фигура отбрасывала две синхронно пошатывающиеся тени. Это был мужчина в слегка помятом летнем костюме и белой рубахе с расстегнутым воротником. Из кармана пиджака змеей свешивался скрученный пестрый галстук. На вид мужчине было чуть за шестьдесят – невысокого роста, плотного телосложения, он, несмотря на видимое опьянение, вполне уверенно ступал по асфальту слегка кривоватыми ногами, на которых поблескивали старомодные начищенные туфли.

Мужчина даже не мог догадываться, что жить ему осталось всего лишь двенадцать минут.

Он дошел до перекрестка и приостановился, решая – как дальше идти. Он, конечно, мог просто следовать дальше по улице, которая рано или поздно, километра через два привела бы его из академпоселка в райцентр. Но он, выросший в этих местах, сызмальства знал и более короткие пути. Поэтому мужчина решительно помахал у себя перед носом рукой и двинулся влево, свернув на неприметную тропинку, уходящую в кустарники. Дальше он миновал большой незастроенный участок и начал спускаться по тропинке вниз – в довольно глубокую и широкую лощину, беспорядочно заросшую кустарником и кряжистыми раскидистыми деревьями. На дне ее протекал узкий прозрачный ручей, выбегающий из не очень далекого родничка. Вода в ручье рябила, обтекая камни, и отсвечивала все тем же холодным лунным светом.

Оскальзываясь на влажной земле уходящей вниз тропинки, мужчина все дальше погружался в сумрачную сырость лощины. И там, уже не стесняясь, мужчина странно высоким для такой фигуры, несильным голосом запел уже в полный голос, совершенно не фальшивя, старинную казачью песню:

– Скакал казак через долины, через амурские края… Скакал он берегом зеленым, кольцо блестело на руке…

Ему оставалось до смерти ровно шесть минут.

Он пел так старательно, словно в этом безлюдье кто-то мог слушать его. Увлеченный песней, он не увидел быстрой тени, коротко промелькнувшей в освещенной луной прогалине между невысокими плакучими ивами, печально свесившими плети своих ветвей. Перемещалась тень совершенно бесшумно. Она продвигалась вслед за спускающимся к ручью человеком – и это была не его тень. Мужчина ее не заметил: тень находилась за его спиной.

Лишь на одно еле уловимое мгновение то, что отбрасывало ее, попало в полосу лунного света.

Это было странное, невероятное создание. Более всего оно походило на чудовище из ночных кошмарных сновидений. Такие монстры никогда не водились на Земле, даже в те давно прошедшие времена, когда о появлении хомо сапиенса на этой планете еще не шло и речи.

Существо было двух с лишним метров ростом. Все оно, от огромной угловатой головы до пят, было покрыто недлинным, густым серо-коричневым мехом, отливающим тусклым серебром в неярком лунном сиянии. Оно передвигалось на мощных задних лапах, бесшумно, с особой звериной грацией ступая ими по росистой траве. Оно шло, чуть согнувшись, приподняв согнутые в локтях передние лапы, кисти которых на первый взгляд совершенно безвольно свешивались вниз.

Но только на первый.

На коротких, с узловатыми суставами пальцах поблескивали чуть изогнутые, не менее десяти сантиметров в длину когти. Даже на вид они были бритвенной остроты.

Дышало чудовище совсем беззвучно: широкая грудная клетка ритмично вздымалась и опадала.

У чудовища была длинная, вытянутая вперед морда. В приоткрытой пасти влажно поблескивали смоченные пенистой слюной плотные ряды ровных острейших клыков. Широкие ноздри слегка шевелились, впитывая разнообразные ночные запахи. В короткой шерсти, сплошь покрывавшей морду, под настороженно стоящими треугольными ушами горели глубоко посаженные алые глаза с вертикально поставленными угольно-черными зрачками.

Горели они неукротимой, нечеловеческой злобой. Ледяной злобой, которая предвещала одно-единственное: неминуемую смерть тому, кто повстречается на пути этого монстра.

Чудовище напоминало полумедведя-полуобезьяну с гипертрофированно большой головой волка.

Оно неотвратимо и быстро продвигалось вперед, к мужчине, спускающемуся на дно лощины.

Мужчина, спустившись по мрачному склону лощины, но немного не дойдя до ручья, стал вдруг кособоко приседать и хлопать руками по бокам. А потом развеселым дурашливым голосом внезапно заорал:

– Ой, бабы дуры, бабы дуры, бабы бешеный народ! Как увидят помидоры, сразу лезут в огород!..

Теперь от смерти мужчину отделяло всего лишь три минуты.

Наконец он вприсядку вывалился на топкий берег ручья, неуклюже, чуть не упав, выпрямился и попытался с ходу попасть на перекинутый через ручей импровизированный мостик. Мостик представлял из себя две длинные доски, сколоченные вместе парой коротких горбылей и перекинутые по камням через воду. Но мужчину спьяну повело в сторону, он промахнулся и с шумом влетел в воду. Мужчина попятился и снова вышел на берег. Недоуменно посмотрел на вымокшие внизу брюки, покачал головой и уверенно заявил самому себе:

– Война – херня! Главное – маневры!

И стал расстегивать ширинку, решив помочиться.

За его спиной легко, еле слышно хрустнула под чьей-то ногой сухая ветка.

Мужчина недоуменно обернулся. Неуверенно поднес левую руку к глазам, прикрывая их от падающего с молчаливых небес призрачного лунного света.

И это было последнее осознанное движение в его жизни.

В ту же секунду перед ним взметнулись чуть согнутые огромные лапы и холодной молнией блеснули вытянутые вперед когти. Левая лапа стремительно вцепилась мужчине в затылок, притягивая его голову к груди чудовища. Когти же правой лапы вонзились мужчине в шею слева под подбородком и мгновенно, легко, без видимых усилий по горизонтали распороли мягкие ткани горла и хрящи гортани в четырех местах, наполовину разломав и кости шейных позвонков. Раздался сдавленный, полный ужаса хрип, перешедший в короткое утробное бульканье и сипение воздуха из мгновенно перерезанного горла. Вперед и в стороны из разорванной аорты длинными тонкими, на удивление сильными струями брызнула почти черная в лунном свете кровь.

Лапы так же мгновенно отдернулись, выпуская тело жертвы.

Мужчина боком рухнул в ручей, вздымая веер брызг. Тело его, изогнувшись крутой дугой, забилось в конвульсиях. Почти отделенная от туловища, держащаяся лишь на искалеченном столбе позвоночника голова откинулась назад и едва не коснулась затылком ступней ног, судорожно согнувшихся, дергающихся в почти сладком пароксизме агонии. Затем тело так же стремительно выпрямилось и мелко задрожало. Кончики пальцев, бессильно упавшие в воду, коротко дернулись, бессмысленными движениями хватая со дна мелкие камешки.

И тут же застыли.

По воде, видимые даже в темноте на фоне светлого песчаного дна ручья, потекли извилистые потоки крови.

Все было кончено.

Огромная тень с вытянутой вперед мордой отступила назад, бесшумно повернулась и растаяла в темноте. Чудовище направилось туда, где для него был дом.

И тут же в поселке раздался пронзительный, тоскующий вой собаки, который сразу подхватили все окрестные псы.

 

Глава 2. ТЕРЕХИН

Я, конечно, читал этот роман – "Мастер и Маргарита".

Давненько уже, правда, и всего один раз, но читал. В свое время Катя, жена моя, заставила: что же ты, говорит, Терехин? Все его читали, можно сказать, вся страна, один ты, лентяй, даже в руки его не брал. Это, говорит, натурально не есть гут, господин майор. А ведь вот он, томик, стоит в гостиной на второй полке книжного шкафа, рядом с булгаковскими же "Белой гвардией" и "Мольером". Ну, я устыдился и в конце концов прочитал. Понравилось. Кстати, среди интеллигентов, тех самых, которые так любили при советской власти кукиш постоянно в кармане держать, даже одно время мода была такая – лет десять назад – цитировать из этого романа всякие там словеса и выражения. Типа: "Сижу, никому не мешаю, починяю примус". Чуть что – лопотали, как попугаи. К месту и не к месту.

Но дело не в этом.

Просто в такие дни, как сегодня, я непременно вспоминаю роман с мрачным удовлетворением (ну прямо мазохизм какой-то, мать его!). Потому что не я один, черт его знает почему, становлюсь дерганым и плохо сплю в эти проклятые ночи, неотвратимо наступающие месяц за месяцем. Как Иван Бездомный. Но я-то не полусумасшедший поэт, придуманный хорошим писателем, а обыкновенный милицейский майор, замначальника алпатовского ОВД по уголовному розыску. Иначе говоря – сыщик. Оперативник. Мент поганый, если цитировать другого писателя, нашего с вами современника.

Да что хорошее настроение, прямо скажу: в эти сутки-двое и физическое состояние у меня обычно бывает – хуже некуда. Просто кошмар какой-то.

А все дело в долбаном, мать его, полнолунии.

В день перед полнолунием, в ночь самого полнолуния и, пожалуй, наутро и до самого вечера следующего дня я себя чувствую напрочь выбитым из колеи, хотя и стараюсь это скрыть изо всех сил – и от своих подчиненных, и просто от знакомых, и от жены. Я ведь не институтка, не барышня истеричная, из тех, что валерьянку бочками жрут. Надо соответствовать своей должности. Я и стараюсь соответствовать. Но и мои братцы-сыщики, и немногочисленные друзья, и Катя прекрасно знают, что временами на меня накатывает непонятное раздражение и лучше меня в эти моменты не дергать. Особенно по пустякам.

В эти дни нервы у меня настолько не в дугу, что, воленс-ноленс, я поневоле срываю зло на подчиненных. Рычу на них, как старшина на салабонов, матерю в три хвоста и придираюсь по пустякам. Причем, по их мнению, – это я прекрасно вижу – без видимых причин. Но оперативники мои помалкивают в тряпочку: а куда денешься, коли у начальства, то есть у меня, характер такой непростой. Я и сам это, к сожалению, знаю. Но надеюсь, что они понятия не имеют об истинных причинах моего паршивого настроения. А вообще-то сыщики мои – молодчики: стараются – я же вижу – обращать поменьше внимания на непонятные взбрыки майора Терехина; молчат, голубчики, а у самих так и написано на хитрых физиономиях – давай, кипятись, в конце концов все мы не ангелы и у каждого из нас полно своих забот и проблем.

Непонятная тоскливая нервозность, которую я стараюсь тщательно скрывать от окружающих, изматывает меня черт знает как, работать мешает и жить тоже. Всего-то несколько суток, но прямо мука смертная. Какая, к чертовой матери, работа – пальцем шевельнуть не хочется. Но обязанностями своими из-за этого я не манкирую. У меня даже мысли такой не возникает. Работа – это святое. И вкалываю я в полнолуние ничуть не меньше и нисколько не хуже, чем в обычные дни, когда к вечеру на небе повисает не круглая бляха луны, а тоненький серп месяца. Просто в эти дни и особенно ночи я бываю зол на весь белый свет. Все меня раздражает, все валится из рук и ничто не мило. Жена Катя в такие моменты старается со мной не спорить и даже разговаривать поменьше. А порой вовсе уходит ночевать к своей незамужней подруге, Тане Охлопкиной, – они вместе работают. Таня живет через несколько домов от нашего крепкого кирпичного домика, который я купил по дешевке (помог наш районный отдел внутренних дел – ОВД) в тот год, как мы с Катюшей переехали в Алпатово. Когда меня сюда перевели. По моей же, кстати, просьбе.

Вообще-то, поглядеть на меня со стороны, особенно когда я при исполнении, да еще с табельным стволом, любимым девятимиллиметровым "макаровым" в кобуре под мышкой, и в голову не придет, что этот тип вообще способен рефлексировать, не говоря уже о том, что у него могут быть какие-нибудь там сраные комплексы. Не тот у меня вид. Силой меня Бог не обидел. Правда, ростом я не очень вышел, всего метр семьдесят пять, зато весу во мне – все восемьдесят. И сплошь тренированные мышцы да крепкие кости – жирком я себе обрастать не позволяю. Да и не заплывешь жиром при нашей службе: волков и сыскарей ноги кормят. Бегаем мы, преступников ловим. Хотя, по утверждению той же Тани Охлопкиной, повадки у меня неторопливые и даже слегка вальяжные. И выгляжу я вполне уверенным в себе мужиком. Это правда, Таня здесь не ошибается. Хотя, конечно, и льстит мне отчасти – по слабости женской натуры.

Что это за зверь такой – фрейдистские комплексы, – я, естественно, знаю. Не такой уж я тупой милицейский майор. Хотя иной раз и прикидываюсь сибирским валенком – в нашем деле побутафорить бывает иногда очень полезно. Но словечко это – комплексы – вообще не про меня.

Кстати, внешность моя может обмануть кого угодно. И обманывает. Вот гляжу я в зеркало, рассматриваю себя внимательно – хоть и знакома мне эта физиономия без малого пятьдесят лет, и опротивела даже изрядно: лицо квадратное, широкоскулое, губы толстые; волосы русые с проседью, залысины уже будь здоров, подбородок вполне обычный, слегка прямоугольный. Да что и говорить: внешность непрезентабельная и очень даже простоватая – эдакий совхозный бухгалтер. Постороннему человеку я могу показаться неповоротливым провинциальным увальнем, недалеким милицейским служакой. Выдает меня, пожалуй, только чересчур цепкий взгляд. Никуда не денешься – прорывается. Но с этим я ничего не могу поделать: это, так сказать, издержки профессии. Но на самом-то деле я прекрасно знаю, что вроде как глуповатый взгляд моих карих лупалок, глубоко упрятанных под густыми бровями, может быть о-очень даже холодным.

Все-то я про себя знаю. И достоинства свои, и недостатки, которых тоже в избытке.

Знаю, что характер у меня жесткий и ума мне не занимать. Это я не хвастаюсь. Будь оно иначе, не ходил бы я сейчас в главных алпатовских сыщиках, а был бы, к примеру, отставником-пенсионером и копался бы на грядках да помидоры выращивал на продажу. Шутка, ха-ха-ха. Улыбка у меня, кстати, тоже не так чтобы теплая и располагающая. Холодная у меня улыбка. Появляется она на вышеописанном лице достаточно редко и напоминает при этом белозубый волчий оскал. Об этой своей особенности я достаточно часто слышал от многих – в основном, правда, говорили вроде как в шутку. Но это совсем не шутка. Кстати, когда вот так улыбнешься очередному бандюге или душегубу, тот, как правило, сразу же врубается, что дело его – швах. Может, конечно, начать выдрючиваться. Но я-то знаю, что он уже в штаны наложил.

Юмора на службе я, считай, вовсе не понимаю. И не принимаю.

Как-то раз Катя совершенно серьезно заявила, что улыбкой и повадками я ей иногда напоминаю Джека Николсона. Это, конечно, любому дураку польстит – быть похожим на американскую кинозвезду. Но, кстати, об этой схожести я прекрасно знал и до того, как Катя мне об этом сообщила.

А сыщики мои, ребята быстроногие, хваткие и зубастые, за глаза кличут меня Волкодавом. Уважают, поганцы. Тоже лестно, чего уж скрывать.

Ладушки. Вернемся к плохому настроению.

Всю свою дурацкую нервозность я списываю на издержки почти тридцатилетней милицейской службы. Но это сейчас. А прежде я немало себе поломал голову, почему это луна так на меня влияет.

Когда неотъемлемой частью твоей профессии, которой занимаешься уже треть века, является умение наблюдать и анализировать увиденное, тебе, конечно, не составит особого труда соотнести свою нервную бессонницу с регулярными появлениями в ночном небе идеально круглой холодной блямбы. Но в один прекрасный момент мне все это надоело. Я просто плюнул на все и раз и навсегда постановил, что это просто нелепые совпадения. Магнитные бури там, или гравитационные приливы и отливы, или еще какая хреномуть, о которой в последние годы обожают писать болтуны газетеры. Не говорить же всерьез о полнолунии.

И все-таки мне кажется, что эти регулярные приступы мизантропии настолько влияют на мою психику, что я становлюсь нервным, как левретка. Говорить об этом мне ни с кем не хочется. Никогда. И даже с родной женой.

Ну, полнолуние. Ну, бессонница. Ну, работы невпроворот, нервничаю. А кто в наше время не нервничает? Только покойники. Катя вон давно поговаривает, что мне пора на пенсию. Но не права она, нет. К тому же я начинаю свирепеть, завожусь, тем более что всей правды сказать все равно не могу. И от того завожусь еще больше.

Потом дни полнолуния проходят – а куда им деться? – и я снова становлюсь спокойным и рассудительным. И бессонницы как ни бывало. Засыпаю, едва коснувшись головой подушки. Впрочем, раз на раз не приходится. Иногда я вообще не замечаю полнолуния и ничего особенного со мной не происходит. По несколько месяцев подряд.

Но в эту ночь я долго не мог уснуть.

Моя умная и все понимающая жена, сославшись на какую-то ерундовую причину, ушла ночевать к Тане. А я, как мог, сражался с бессонницей. Давил проклятую всеми доступными средствами: курил, выходил на крыльцо подышать свежим воздухом, снова ложился и, лежа в постели с закрытыми глазами, считал бесконечных верблюдов. Ничего не помогало. В конце концов даже, следуя услышанному от кого-то старому индейскому способу, честно просидел возле кровати на корточках двадцать минут. Но и это ни хрена не помогло. Только ноги затекли так, что, поднимаясь, я невольно пошатнулся и коленкой, самой чашечкой, так треснулся об угол кровати, что искры из глаз полетели. Ух, как я матерился, растирая вмиг распухшее колено! Потом снова улегся в постель и накрыл голову подушкой. Но даже с закрытыми глазами и с подушкой на голове спать не хотелось. Только колено ныло.

Какой уж тут сон.

Снотворное я никогда не принимаю из принципиальных соображений: ибо абсолютно убежден, что эта химия медленно, но верно разрушает мозг. Впрочем, и к спиртному я в достаточной степени равнодушен.

И лишь под самое утро, когда по крыше заколотила обвальная, но короткая летняя гроза, я окончательно измучился и впал в смутное забытье, больше похожее на, увы, знакомое оцепенение под наркозом.

Каких-то конкретных снов я не видел. Только ощущал вокруг себя огромную, мерно колышущуюся, вязкую желтую субстанцию. Я беспомощно трепыхался в ее глубине, как муха, попавшая в таз с абрикосовым вареньем. А вокруг волнообразно перемещались тысячи темных прожилок и точек, вкрапленных в маслянисто поблескивающую полупрозрачную жидкость. И вдруг внутри этой же волны я увидел нашего поселкового участкового Михайлишина, который кого-то упорно искал, призывно размахивая руками и беззвучно разевая рот. А за ним угадывались какие-то другие, не знакомые мне люди. Их тоже влекло течение этой желеобразной массы. Все это напоминало сцену из какого-то отвратительного фильма ужасов, которые в последнее время в избытке (что чересчур, то чересчур!) показывают по телевизору.

Потом внутри этой мерзкой массы что-то оглушительно загрохотало и зазвенело. Меня как пружиной подкинуло на скомканной простыне, и рука привычно легла на телефонную трубку. Я сорвал ее с аппарата и, еще толком не проснувшись, рявкнул:

– Слушаю, Терехин!

– Петр Петрович, чепэ, – услышал я голос.

Сон как рукой сняло.

Так я и думал. Что-то непременно должно было случиться в эту поганую ночь. Голос в трубке я сразу узнал – это был сегодняшний ночной дежурный по ОВД, Боря Ефремов. Кстати, тоже оперативник из нашего отдела. Надежный сорокалетний мужик.

– Говори.

– Убийство в академпоселке. Опергруппу высылаю.

– От кого информация, Боря?

– От Михайлишина, который участковым на…

Вот уж действительно, сон в руку.

– Знаю его. Где он сам-то? – спросил я.

– На месте убийства.

– Давай его мне, – сказал я.

– Сейчас соединю.

В трубке послышалось щелканье, а потом и легкий треск помех, характерный для радиотелефона. И спустя несколько секунд в трубке раздался чуть смущенный голос Антона Михайлишина:

– Товарищ майор, извините, что разбудил. Это старший лейтенант Михайлишин. Но тут такое дело, что вам надо срочно приехать. Тут такое…

Я бросил взгляд на электронный будильник, автоматически отметив время – пять двадцать четыре утра.

– Во-первых, меня разбудил не ты, а Ефремов. А во-вторых, давай поконкретней, сынок, – перебил я его – не люблю сумбурных докладов. – Начни сначала. И не мямли. Излагай четко. Я тебя внимательно слушаю.

– Товарищ майор, на моем участке обнаружен труп гражданина Пахомова, проживавшего на улице Строителей, дом номер три. Труп найден в ручье, в лощине рядом с Почтамтской.

– Это бывшая Подвойского, так? – перебил егоя.

– Да. Способ, которым убили Пахомова, ни на что не похож. Во всяком случае, в практике не встречался.

– В чьей? – желчно поинтересовался я.

– Что – "в чьей"? – не понял Михайлишин.

– В чьей практике?

Михайлишин замолчал, переваривая услышанное. Потом все же нашелся:

– В криминальной, товарищ майор.

– Значит, ты считаешь – убили?

– Тут никаких сомнений, – голос Михайлишина зазвучал более уверенно.

Я вздохнул, помял лицо рукой. Потер ушибленное и по-прежнему нывшее колено.

– А что значит "ни на что не похож"?

– Ну… Горло ему перерезали. Зверски. Но как-то непонятно.

– Ладно, это я на месте посмотрю. Кто обнаружил труп?

– Бутурлин Николай Сергеич. Семидесяти трех лет. Живет один, здесь же, в академпоселке.

– Во сколько он нашел тело?

– Примерно в пять десять.

– А что этот Бутурлин в такое время в овраге делал?

Я почувствовал, как Михайлишин замялся.

– Я выясню, товарищ майор.

– Сразу надо выяснять, лейтенант, а не ждать ценных указаний руководства. Тебя чему учили?

Я действительно был недоволен и умышленно опустил приставку "старший". Михайлишин явно лопухнулся. Хотя в общем-то парень он головастый, грамотный. Он знал всех и все в поселке, интересовался службой и несколько раз мне крепко помог. А самое главное, душа у него лежала к нашей оперативной работе. Я давно имел на него виды и даже уговорился с непосредственным начальством старлея, намереваясь еще в этом году перевести Михайлишина из участковых к себе в отдел и со временем сделать из него настоящего сыщика. По-моему, у парня для этого есть все данные. Сам Михайлишин об этом пока что ни сном ни духом.

– Виноват, товарищ майор.

– Свидетели?

– Пока никого, товарищ майор.

– Ладно, сынок. Подробности на месте. Сейчас буду, – не прощаясь, я положил трубку.

Нет, право слово – я заранее знал: что-то должно произойти. Не зря меня так треплет долбаное полнолуние. Я снова потянулся к телефону. Набрал номер дежурного по райотделу:

– Боря, это снова Терехин говорит.

– Что еще, Петр Петрович? – откликнулся он.

– Давай срочно машину ко мне и проводника с собакой к Михайлишину на девятый участок, к оврагу возле Почтамтской!.. Ах, все знаешь? Ладушки. Да, и чтобы машина была у меня через десять минут, а не так, как в прошлый раз. Все. Жду.

Я с трудом встал с постели, прошел в ванную и включил свет. Чувствовал я себя отвратительно. Все тело болело, суставы скрипели при каждом движении, словно у семидесятилетнего старика. А тут еще и желудок заныл. Вот, думаю, только этого не хватало. Потом взял да и выпил таблетку новомодного навигана. Вообще-то грех его ругать – боль он действительно снимает. На скорую руку умылся и почистил зубы. Прихватив с полочки портативную электробритву "Браун" на батарейках – подарок Кати к недавнему дню рождения, – я вернулся в комнату. Пора было одеваться: вынул из шкафа чистую рубашку, натянул брюки и снял со спинки стула наплечную кобуру с "макаровым" и запасными обоймами.

Передернув затвор, я дослал патрон в ствол. Потом вытащил из пистолета обойму. Вынул патроны из железной коробки, которую обычно храню на верхней полке в платяном шкафу, и вставил еще один патрон в обойму. Восьмым. На место того, который уже сидел в стволе. Загнал обойму на место и поставил "макаров" на предохранитель. Итого теперь в моем пистолете было девять патронов вместо стандартных восьми. Тем самым я грубо нарушил инструкцию по обращению с табельным оружием. Но мне было наплевать на инструкцию. Кстати, то же самое проделывали все мои подчиненные перед выездом на любое мало-мальски серьезное дело. Внимания на это я не обращал. Более того, новичков я сам этому учил. Насколько я знаю, так поступает любой профессионал. Работа наша – это тебе не киношные штучки-дрючки. Это там какой-нибудь крутой нью-йоркский коп обязательно, перед тем как вломиться ночью на хазу к спящему гангстеру, демонстративно передернет перед кинокамерой затвор своего полицейского кольта 38-го калибра. А это, кстати, все те же девять миллиметров, то бишь мой "макаров".

А теперь представьте, насколько отчетливо и – главное – характерно звучит в ночной тишине лязг затвора, как бы аккуратно и осторожно ты с ним ни обращался. И какие ответные действия, услышав до боли знакомый звук, предпримет бандюга, у которого патрон-то всегда в стволе, а ствол – всегда под подушкой.

Кстати, подобная немудреная на первый взгляд хитрость пару раз натурально спасла мне жизнь. Спасла, когда времени на досылание патрона просто физически не хватало, потому что счет в игре шел на доли секунды. А ставкой была моя собственная шкура.

Поэтому я еще жив.

А с оружием я не расстаюсь никогда – ни при каких обстоятельствах: ни на работе, ни дома, ни в гостях. Только изредка, когда уезжаю на отдых, оставляю его в сейфе. Без ствола я чувствую себя, как человек, который заявился на званый ужин в одних кальсонах, без брюк.

Ладушки.

Я накинул на плечи свой несколько старомодный, по мнению Кати, но любимый мною летний пиджак. На место преступления я всегда отправляюсь в гражданской одежде. И вообще милицейский мундир по делам службы надеваю крайне редко, зная по собственному опыту, что при виде погон люди настораживаются, замыкаются, и тогда их страшно трудно разговорить. А разговорить надо обязательно, потому что люди эти – либо свидетели преступления, либо пострадавшие. И от них идет информация. А информация, особенно полученная в первые минуты и часы после преступления, в нашей профессии дорогого стоит. До задушевных бесед с преступниками, как правило, дело доходит гораздо позже. Если вообще доходит.

Я отправился на кухню, взял со стола двухлитровый китайский термос и отвинтил крышку. В термосе был кипяток. Катя всегда еще с вечера под завязку наливает термос крутым кипятком. За долгие годы нашей совместной жизни она привыкла, что меня в любой момент могут выдернуть из постели – служба.

Я помял живот: боль практически прошла – навиган все же мощная штука.

Достав из стенного шкафчика банку растворимого "якобса", я сыпанул три с горкой чайные ложки в большую фарфоровую кружку с отвратительным зубастым динозавром на боку. Добавил четыре ложки сахара, плеснул кипятку и медленно, стараясь не обжечься, стал пить. Одновременно я механически водил жужжащей бритвой по щекам, заросшим за ночь жесткой и, к сожалению, седоватой щетиной. И тупо уставился в одну точку, на стену, где висела деревянная разделочная доска с выжженной на ней толстой веселой хохлушкой.

Я уже целиком был там, на Почтамтской, у Михайлишина.

* * *

Роса сияла в траве под лучами восходящего солнца. Словно по земле раскинули ковер, шитый бриллиантами. На дне лощины, у самого ручья, еще клубился ночной туман. Свежее летнее утро выдалось спокойным и прохладным после ночной грозы. Замечательной среднерусской природе было глубоко наплевать на то, что произошло там, внизу, у ручья возле улицы Почтамтской, бывшей Подвойского.

Я стоял наверху, у края дороги, с мрачным видом уставившись себе под ноги и сдвинув чуть набекрень старую твидовую кепку. Я ее всегда надеваю на такие вызовы. Удачу она мне приносит, тьфу-тьфу, чтобы не сглазить. Никуда не денешься – я человек суеверный. В нашем деле это не редкость. Только сыскари стараются это не выпячивать – коллеги могут и засмеять. Тот же Боря Ефремов всегда, когда на задержание едет, тишком ото всех старый, еще советский пятак в карман кладет. На удачу. Все всё знают, но делают вид, что не замечают. Про мою кепку тоже, небось, знают. Но при мне про нее – ни слова. Субординацию соблюдают. И на том спасибо.

Рядом со мной стоял старший лейтенант Михайлишин. Я тоже молчал, облокотившись на крыло дежурной машины – мощного американского джипа "гранд чероки" с разноцветными полицейскими мигалками на крыше. Джип был окрашен, тем не менее, в традиционные милицейские сине-белые цвета. На нем меня и привезли к лощине.

Неподалеку от меня, у самого края дороги скучали у рафика "Скорой помощи" двое санитаров в несвежих халатах. Рафик привез судмедэксперта Вардунаса. Его по моей личной просьбе вызвонил из дома Ефремов. Хорошо, что Вардунас сам приехал. А то прислали бы из больницы какого-нибудь зеленого интерна, который в убийствах – ни ухом ни рылом. А доктора Вардунаса я знаю сто лет: он мой ровесник, опыта ему не занимать, и в таких, как эта, ситуациях я всегда прошу приехать именно его. Сейчас он осторожно, чтобы не затоптать следы, копался внизу с трупом. Рядом со "скорой помощью" стояла красная "четверка" участкового Михайлишина и второй милицейский джип – на нем прикатила дежурная опергруппа: оперативник Саша Поливалов из моего отдела, эксперт-криминалист, он же райотдельский фотограф, Коля Бабочкин и дежурный следователь, которому минут через десять предстоит составление протокола и осмотр места преступления. Но пока все они, кроме Вардунаса и Коли, которые уже работали внизу, стояли поодаль и негромко переговаривались, время от времени незаметно поглядывая в мою сторону. Тут же покуривали водители обоих джипов. Все ждали кинолога с собакой.

Коля – парень с опытом, умный, дров не наломает, и поэтому, чтобы не терять времени, я сразу же запустил его к ручью. Чтобы он уже начал все отснимать, пока доктор там жмура осматривает. Поэтому сейчас темный прогал над ручьем озарялся частыми холодными всполохами фотовспышки.

На краю лощины маячили еще двое молодых патрульных с АК-74: сохраняли, так сказать, в неприкосновенности место преступления. Хотя вокруг, кроме наших, не было ни души.

Кинолога с собакой где-то носила нелегкая, и я дико бесился. Но – делать нечего – приходилось, копя злобу, дожидаться, пока он соизволит пожаловать. Вечная история – наш небольшой питомник служебных собак находится не в самом райотделе, а на другом конце города, и ждать приезда собаки иногда приходится черт знает сколько. Вот дежурная опергруппа – та мухой принеслась на место преступления: знали, что я тоже туда нагряну. А теперь и я, и мои люди теряли драгоценное время, ждали, пока псина не пройдет по месту убийства – глядишь, и возьмет след. Тогда нам, считай, крупно повезло. Но в это я мало верил. Чудес на свете не бывает.

Я сплюнул, повернулся и посмотрел на свое отражение в идеально лаковом покрытии капота джипа. И слегка поморщился. Джип, конечно, был что надо. И мне нравился. А вот выражение моего лица мне не понравилось.

И еще мне не нравится миллионер Гуртовой.

Не нравится просто так, без видимых причин. Просто по определению, потому что он – миллионер. А значит – хитрый сукин сын. И ведь именно этот хитрый сукин сын, он же гражданин Виктор Иванович Гуртовой, подарил в начале этого лета восемь этих полицейских "джипов" нашему алпатовскому ОВД, которые заменили старые, раздолбанные до невероятности уазики.

Кроме того Гуртовой презентовал нам четыре десятка суперсовременных портативных японских раций, компьютеры с лазерными принтерами и еще кучу разнообразной оргтехники – факсы, ксероксы и прочие полезные штучки. Плюс к этому он напрямую закупил в Штатах и передал райотделу новейшее оборудование для нашей криминалистической лаборатории. И за свой счет капитально отремонтировал здание милиции. Так что теперь алпатовский райотдел внутренних дел оборудован и обеспечен не хуже, а то и получше многих столичных. За это я лично ручаюсь.

Естественно, это влетело ему в копеечку: общая сумма расходов Гуртового на модернизацию нашей милиции привела в почтительное содрогание местных ворюг-чиновников, не говоря уже о простых обывателях. Казалось, какой смысл Гуртовому афишировать эти дорогостоящие подношения – нынче миллионеры предпочитают держаться в тени. Но Гуртовой, по моему личному мнению, не совсем вписывается в понятие "современный миллионер".

Он и вручал эти подарки публично – в местном Дворце культуры. А принимал их начальник нашего ОВД, подполковник Виталий Александрович Прохоров (мой бывший однокашник, который, кстати, и уговорил меня перейти на работу в Алпатово). Крутая была церемония, Дворец культуры ломился, народ толпился в проходах и на ступенях здания, благо на дворе стоял июнь и все двери Дворца были распахнуты настежь. Подарки были переданы с ба-альшой помпой, в присутствии телевизионщиков практически всех московских телекомпаний и многочисленных корреспондентов московских и областных газет самых разных направлений.

В общем, ажиотаж был колоссальный.

Кстати, отвечая на вопрос нагловатой московской репортерши из модного молодежного брехунца – а зачем ему это все, собственно говоря, надо, – Гуртовой высказался коротко и ясно:

– Я хочу, чтобы милиция в моем родном городе соответствовала времени, в котором мы живем.

Так и заявил, сукин сын, "в моем", хотя, насколько мне известно, сам Гуртовой не из коренных алпатовцев. Он прожил здесь всего восемь лет из своих неполных сорока. И то не сейчас, а гораздо раньше, когда был воспитанником в алпатовском детдоме – вплоть до своего совершеннолетия. И вот теперь, чуть ли не двадцать лет спустя, предприниматель Виктор Иванович Гуртовой, когда-то среди воспитанников детского дома более известный по кличке Виктоша, вернулся в наш городок. Который, как он заявил в интервью, с полным основанием считает своей настоящей родиной. Вернулся, чтобы, как он сообщил во всеуслышание, уже не уезжать никогда.

Правда, про детдом он корреспондентам не говорил, потому что человек он отнюдь не сентиментальный. Это ему в плюс. Потому что я считаю излишние проявления сентиментальности и всяких подобных соплей признаком скрытого садизма либо душевной слабости. А слабому человеку нечего делать в бизнесе, тем более в бизнесе по-российски.

О том, что Гуртовой – воспитанник местного детского дома, за исключением корреспондентов знают, пожалуй, все жители Алпатова. И гордятся тем, что Виктоша вернулся в родные места. Гуртовой из тех, кого называют "новыми русскими". По слухам и по моим оперативным данным, он отнюдь не рублевый миллионер. Доказательств тому полным-полно. Хотя бы то, что в конце прошлого года он всеми правдами и не правдами сумел приобрести контрольный пакет акций стремительно катящегося к банкротству машиностроительного завода – единственного более или менее крупного промышленного предприятия, кормившего испокон века многие семьи алпатовцев. В невероятно короткие сроки сукин сын Виктоша умудрился провести реконструкцию и расширил производство. Теперь завод работает на полную катушку, обеспечивая страну качественными лицензионными кондиционерами, а алпатовцев – невероятно высокими, даже по столичным меркам, заработками. Народ, естественно, радуется. Завидует, но радуется. На этом наш миллионер не остановился – энергии у него хоть отбавляй. Он и дальше расширяет производство, а недавно модернизировал две городские бензоколонки, и вот сейчас собирается строить небольшую птицефабрику и первый в нашем городке супермаркет.

Нет, вы представляете – супермаркет в нашей деревне, мать его!

Еще он взял в аренду на сорок девять лет старую барскую усадьбу, где еще не так давно находился детдом. Тот самый детдом, в котором прошли его детство и юность. Взял вместе с прилегающим парком. Отремонтировал здание, привел в идеальный порядок сад и парк. И сейчас в бывшем детдоме заканчиваются отделочные работы и завозится обстановка – мебель там всякая, пальмы, ковры. Я его заведение еще не навещал. А надо будет. Потому что все это предназначено отнюдь не для нового детского дома – Гуртовой реалист и прагматик: он хочет превратить некогда ветхое и полузаброшенное здание в суперпрестижный загородный пансионат и закрытый деловой клуб.

И чует мое сердце, у него получится!

Последние недели две, по моим данным, он дневал и ночевал у себя в усадьбе, одним своим присутствием подгоняя и так изо всех сил старающихся рабочих и прорабов генподрядчика – московского совместного предприятия.

Таких же жуликов, как и он сам.

В общем, Гуртовой постепенно становится подлинным хозяином Алпатова, и все это прекрасно понимают. Я – тоже. Впрочем, большинство алпатовцев такое положение дел более чем устраивает – никуда не денешься: он создает рабочие места, капиталист сраный.

Вопрос, откуда у Гуртового такие огромные средства, – никого особенно не волнует. Хотя слухов ходит много. Говорят, что он нажил их в Москве на экспорте нефти и на торговле иномарками. В общем, всякое болтают. Но я-то хорошо знаю, откуда у Гуртового деньги. С небольшим, но весьма занимательным досье на Виктошу мне любезно позволил ознакомиться один мой старинный московский друган, коллега из ФСБ. Увы, теперь я четко знаю: Гуртовой никогда не сидел и с областными и московскими бандитами вроде бы не якшался. По крайней мере, напрямую. Он чист как ангел. Только крылышек не хватает для полноты картины. Раньше у его многочисленных контор были крыши, а сейчас он настолько развернулся, что ему бандиты до фени. У него своя мощная служба безопасности. К тому же у меня есть ощущение, что его оберегает и сама ФСБ. Но это – вне пределов моей компетенции. Пока Гуртовой по моей епархии не проходит, мне на его дела наплевать. Тем более что и местное начальство, а с недавних пор и милиция хотя и негласно, но на его стороне. Что-что, но Гуртовой явно не дурак и прекрасно знал, зачем заново оснащает наш ОВД.

Хитер бобер, в общем.

Мысль об этом окончательно вывела меня из себя. Я посмотрел на своих бойцов: в лощине Коля все еще возился с фотоаппаратом. Я шепотом выругался.

В кустах весело защебетала какая-то пичужка. Небо было безоблачным, солнце весело поднималось над верхушками деревьев – день обещал быть жарким.

Я отвернулся и стал преувеличенно внимательно рассматривать старый след протектора, сохранившийся на обочине дороги. Глядел я на него так, словно это был след ноги преступника. Меня мучили поганые предчувствия.

К тому же опять заныло под ложечкой и изжога подкатила. Знакомые ощущения: незалеченный гастрит, который рано или поздно – я это знал – перейдет в язву желудка. Конечно, надо было с утра пить не навиган и тем более не кофе, а махнуть стакан теплого молока. Или съесть тарелку овсянки, как обычно заставляет меня делать Катя. Но что теперь говорить. К тому же овсянку я на дух не переношу.

Сразу по приезде на место преступления я быстро, но тщательно осмотрел берег ручья и тропинку, ведущую наверх. Ходил молча, ни на кого не обращая внимания. Осмотрел я и то, что еще несколько часов тому назад было Иваном Пахомовичем Пахомовым, – бывший егерь, затем пенсионер, шестидесяти семи лет, несудимый, состоял, вдовец и так далее, – а теперь называлось коротко: "труп гражданина Пахомова". Все сведения об убитом мне сразу же по приезде четко и ясно изложил Михайлишин. Вид лежащего в ручье почти обезглавленного, синюшного трупа не прибавил мне хорошего настроения. Бесцельно, на взгляд неискушенного зрителя, побродив еще немного вокруг места преступления, я поднялся к машинам. Ничего особенного возле трупа я не обнаружил. И поэтому стал ждать: вдруг ребята что-нибудь нароют. Сейчас дело было за судмедэкспертом и собакой. Которой по-прежнему не было. Но я понимал, что на собаку надежды маловато: если и были какие следы, то их смыл ночной проливной дождь. А может быть, и не смыл.

Вот такие дела.

Все это тоже не радовало. Не попадем мы сразу в цвет, как пить дать, не попадем.

Возле меня давно топтался Михайлишин – он подошел сразу, как я вылез из лощины. Но я делал вид, что в упор его не вижу. Старший лейтенант был "пустой". Это я понял с первого же взгляда, как только выскочил из джипа и увидел на обочине его пришибленную фигуру. Парень коротко доложил мне обстановку. Но к сказанному по телефону ничего существенного кроме биографических данных покойного он добавить не мог. Если бы что-то новенькое обнаружилось, то Михайлишин давно бы сказал. Это же его участок. Да уж, Михайлишин постарался бы ничего не упустить. Но участковый был "пустой". И обсуждать с ним вероятные версии было бессмысленно. Надо сначала спокойно обмозговать ситуацию. Тем более что, как я уже говорил, собаки до сих пор не было.

Именно поэтому я не остался возле трупа, а поднялся к машинам и теперь вот размышлял, машинально переминаясь с ноги на ногу и уставившись на след протектора. И, естественно, молчал. А что тут скажешь? В этом году по району совершено пятое убийство. И все пять – не в академпоселке, а в райцентре. Три – обычные бытовухи по пьяному делу, и ребята из моего отдела быстро и без особых усилий раскрыли их по горячим следам. Убийцами, как и следовало ожидать, оказались местные. С четвертым пока не получалось. И, судя по странным обстоятельствам убийства, как-то: отсутствие явных мотивов и орудия преступления (жертва была застрелена из ТТ, гильзы остались на месте убийства, но пистолета так и не нашли), – быть ему "висяком", то бишь оставаться нераскрытым – слишком мало данных, а следовательно, и надежды на то, что мы найдем убийцу. Который, судя по всему, был залетным. И скрылся без следа. Потому что пристрелили (четыре пули в грудь легли на редкость кучно) приехавшего в охотхозяйство на кабана одного московского функционера-демократа. Чрезвычайно шустрого и активного, если судить по публикациям.

Пристрелили голубя прямо на охоте, он и "Хайль Гайдар" вякнуть не успел. Невелика шишка, но все равно убийство зависло. Дело взяла под контроль область. Потому как прихлопнули не Бог весть какую, но шишку. И мне время от времени устраивали головомойку по поводу этого "висяка". Как вспомню – на душе муторно.

И теперь новое – зверское убийство. Прав Михайлишин: не похоже оно ни на что. Хотя бы по способу убийства. По крайней мере, я ни с чем подобным не сталкивался. Он тоже. Но он – просто участковый, а я – сыщик. Разные весовые категории. Но не в этом дело: все когда-нибудь бывает в первый раз. И не стоит по этому поводу метать икру. Мой участковый, молодчик, старался не метать. Так что, следуя этому золотому правилу, старший лейтенант Антон Михайлишин тихонько стоял рядом со мной и вроде как спокойно смотрел на копошившихся в лощине Колю и доктора Вардунаса.

Я покосился на старлея. Крепкие нервы у парня. Не зря я его хочу забрать к себе. Единственное, что выдавало его волнение, – это моторика, как любит выражаться наш высокоученый доктор. То есть жесты. Со времени моего приезда Михайлишин уже дважды снимал форменную фуражку и приглаживал и без того аккуратно причесанные короткие темно-русые волосы. Я его понимаю: он чувствовал себя не в своей тарелке – убийство, а тем более такое вот, нечеловечески жестокое, для академпоселка – событие экстраординарное. Да еще не где-нибудь, а на его участке. Первое в этом году убийство на его территории, поэтому старлей явно чувствовал себя виноватым. Хотя какая может быть вина – убийство всегда происходит неожиданно.

Слышу – Михайлишин тихонько вздохнул. Потом он быстро посмотрел на меня: ждал от начальства указаний. Но начальство мрачно молчало. И поэтому Михайлишин тоже не произносил ни слова, время от времени искоса поглядывая на меня с высоты своего роста – участковый был под метр девяносто. Здоровый парень, накачанный. Насколько я знаю, он давно и серьезно занимается карате. Лицо у Михайлишина загорелое, крупно вылепленное. Гладко выбритое. Интересно, когда это он успел? Наверняка с вечера брился – сегодня утром у него времени не было. Хорошее лицо, подвижное. Но сейчас оно ничего не выражало и казалось даже безмятежным. Но я-то видел: светло-серые глаза старшего лейтенанта были прищурены и в них – по крайней мере для меня – легко читалось скрытое напряжение. И на лбу у него выступили мелкие капельки пота. А ведь было еще не жарко.

Я полез в карман плаща и вытащил пачку "Мальборо". Достал сигарету и прикурил от почти невидимого в утреннем свете огонька "зиппо".

Надо было с чего-то начинать.

 

Глава 3. МИХАЙЛИШИН

– Что молчишь, сынок? – повернувшись ко мне, резко спросил Терехин. Я чуть не подпрыгнул от неожиданности.

– Доброе молчанье лучше худого ворчанья? – продолжал он. – Мысли-то есть?

Это очень похоже на нашего майора: может вот молчать, как бирюк, хоть час, хоть два, а потом вдруг шарах – вопрос на засыпку. С ним не замечтаешься. Я искоса посмотрел на него. Он стоял, выдвинув вперед квадратную челюсть. Стоял жутко мрачный в своей знаменитой кепке, тень от козырька которой падала ему на глаза. Поэтому их выражения мне не было видно. Но коли обращается: "сынок" – значит, злой он сейчас как собака. А поговорками он сыплет, когда совсем злой. Но в любом случае – злой или добрый – Терехину лучше не врать: он на лжи любого поймает за пару секунд. На то он и Волкодав. Я его почти всегда так называю, за глаза конечно. И не я один. Он такой. Ему палец в рот не клади – мигом отхватит, и "мама" вымолвить не успеешь. Поэтому я честно ответил:

– Нет, товарищ майор.

При других обстоятельствах я обязательно обратился бы к нему по имени-отчеству: Петр Петрович. Он не очень любит официальные обращения. Но сейчас был неподходящий момент для задушевной беседы.

Он угрюмо посмотрел на меня:

– Ни одной?

– Ни одной, – признался я.

– Ничего не нашел? Орудие убийства?

– Нет. Я все тут облазил, товарищ майор, – сказал я.

– Следы не затоптал?

Я даже обиделся – что он меня, за пацана держит, который только позавчера из школы милиции вылупился? А еще к себе перетащить хочет. Об этом мне один мой дружок из его отдела по большому секрету шепнул. Правда, с Терехиным я упорно прикидываюсь, будто ничего про это не знаю. Но, честно говоря, жду не дождусь, когда это произойдет. Думаю, в самое ближайшее время. Особенно если я хоть как-то помогу ему распутать это убийство. Так что пахать я готов не за страх, а за совесть. А он мне про следы.

Но обиды я не то что не высказал, даже глазом не моргнул в ответ на его реплику: Терехин таких дел на дух не выносит. Я только коротко ответил:

– Я был осторожен.

– И?..

– Пусто. Да вы ж сами смотрели.

– Я-то смотрел, – проворчал он. – Какие-нибудь необычные детали?

– Ничего подозрительного. Все, как обычно. К тому же ночью гроза была, вы же знаете. Так что следы… – Я пожал плечами и добавил:

– Надо ждать собаку, товарищ майор.

– Собаку. Я сам ее жду, собаку. Как любимую барышню. Долго ждут, да больно бьют…

Терехин ожесточенно сплюнул, не глядя на меня:

– Слушай, сынок, а ты выяснил, что он тут делал?

– Кто? – не понял я его. – Убитый?

– Да нет, старикан твой, который труп обнаружил.

– А-а, Бутурлин… Понимаете, товарищ майор, он бежал.

– От кого?

– Ни от кого. Он джоггингом занимается.

– Чем-чем? – Он повернулся ко мне неуловимо быстрым движением.

Я мысленно себя обматерил. Лучше его сейчас не раздражать. Дело в том, что Терехин терпеть не может, когда в разговоре употребляют всякие новомодные, особенно американские словечки и выражения. Хотя готов поставить на кон свою месячную зарплату: он прекрасно знает, что такое джоггинг.

– Ну, то есть он бегает трусцой, товарищ майор, – сказал я. – Он пенсионер и на здоровье слегка зациклился. Встает ни свет ни заря каждое утро и делает пробежку… Всегда по одному и тому же маршруту. В том числе через этот овраг и обратно.

– Это он тебе сказал?

– Нет. Я и раньше это знал.

Он что-то невнятно пробурчал себе под нос. Я терпеливо ждал новых вопросов.

– Он тебе домой позвонил?

– Да.

– Тебе, а не дежурному? Почему?

– Он меня хорошо знает.

– Откуда он звонил?

Я указал рукой в сторону видневшегося неподалеку дома под зеленой крышей:

– Вон оттуда, от Скоковых. Они хорошо знакомы. Сразу же после его звонка я позвонил дежурному, а сам сюда поехал.

Терехин помолчал. Потом спросил с эдакой ленцой в голосе, которая могла обмануть кого угодно, но только не меня:

– А где этот твой Бутурлин сейчас, сынок?

Вопрос явно не предвещал ничего хорошего.

– Я его подробно опросил и… и отпустил, товарищ майор, – сказал я. – Временно.

– Ишь ты… Отпустил, значит?

– Я не хотел его здесь держать, товарищ майор, – попытался объяснить я. – Но Николай Сергеич, то есть Бутурлин…

– Ты мне уже говорил, как его зовут, – в голосе Терехина послышались стальные нотки. Волкодав – он и есть Волкодав.

– Бутурлин одет был легко, а утро прохладное после дождя… И вообще, он человек старый…

– Хм, старый, – неодобрительно буркнул Терехин. – А я по-твоему, что, молодой?..

Я промолчал.

– Мда-а-а… – протянул он. – Ну, ты даешь, сынок. Надо же, вместо того чтобы придержать единственного свидетеля, он его спокойненько отпускает. Из милосердия. Ты что – мать Тереза? Может, у тебя в машине печка не работает, или бензина стало жалко? Так я тебе денег одолжу. На бензин. Получается, вместо того чтобы душегуба ловить, я тебя азам работы должен учить, сынок? Забыл, что торопыга обувшись парится?

Я по-прежнему молчал.

Да Терехин и не нуждался в моих оправданиях. Он занимался другим: вставлял мне, как он сам любит выражаться, "в мягкой французской манере". Но вставлял по полной программе.

Волкодав, конечно, был прав на все сто – свидетеля нельзя было отпускать до приезда опергруппы. Но я помнил, как расспрашивал Николая Сергеевича, когда примчался сюда первым. И как потом он, считая, что я не вижу его манипуляций, сунул под язык таблетку валидола. Я ведь знаю, что без лекарства он из дома не выходит.

Вот тогда-то я его и отпустил.

А теперь вот чувствую себя перед Волкодавом как щенок, бесстыдно нагадивший в чужой гостиной на персидский ковер. Как будто взял – и специально отпустил настоящего преступника, замочившего невинного егеря. Хотя в отличие от майора Терехина я не первый год знаю старого Бутурлина и, хоть застрели ты меня, представить его в роли хладнокровного убийцы ну никак не могу.

– Струхнул твой Бутурлин, когда труп обнаружил? – без улыбки спросил Терехин, но тон при этом слегка сбавил.

– Наверняка испугался. Но по его виду я бы не сказал. Он хорошо держался.

– Ладушки, Михайлишин. Потрясем твоего старикана, хоть ты его и отпустил… Попозже. У тебя все?

– Нет, не все. Вот что я выяснил у Бутурлина, товарищ майор. Покойный Пахомов ведь из гостей шел. А в гостях-то он вчера был как раз у Бутурлина. Они старинные приятели.

Терехин внимательно посмотрел на меня. Задумался.

– А это ты тоже самостоятельно выяснил, сынок? – тихо спросил он, выделив слово "самостоятельно".

– Нет. Это мне сам Бутурлин сказал.

– Без нажима?

– Сам. Сразу же. Это было первое, что он мне сказал, когда я сюда приехал.

– А ты говоришь, сынок, мыслей нет, – удовлетворенно сказал Терехин, оскалив белоснежные, как у двадцатилетнего, зубы. – Вот тебе и первая зацепка. Обязательно потрясем твоего бегуна. Время смерти определили?

– Доктор Вардунас как раз этим занимается. Я ему сказал, чтобы тело на берег не вытаскивали, пока вы не приедете и сами не осмотрите.

– Тело, сынок, я уже осмотрел, – ворчливо сказал Терехин. – Тело как тело, ничего особенного.

А вот тут он слукавил.

Способ убийства был необычен, и он это прекрасно понимал. Просто сейчас Волкодав зол на весь свет, потому и лается. Я знаю: он всегда злится, когда какое-нибудь серьезное дело, особенно убийство, начинает раскручивать. Не любит Волкодав убийц. Ох, не любит. Не завидую я тому, кто егерю горло перерезал.

Он достал из кармана плаща плоскую металлическую баночку. Открыл ее, загасил окурок о дно баночки и спрятал его туда же. Сунул баночку обратно в карман. И тут же закурил новую сигарету.

Я услышал торопливые шаги и обернулся.

– Да, вот, кстати и сам доктор, – сказал я Терехину.

Из лощины, на ходу стягивая медицинские перчатки, поднимался высокий, невероятно худой человек с длинным костистым лицом, на котором выделялся крючковатый нос. Человек был дочерна загорелый и напоминал индейца племени сиу, по ошибке надевшего элегантный костюм и модные круглые очки в роговой коричневой оправе. Это и был наш судмедэксперт – знаменитый доктор Вардунас, которого Волкодав всегда вытаскивает на убийства.

– Доброе утро, Петрович, – весело обратился индейский вождь к Терехину, засовывая перчатки в пластиковый пакет. – Пришел полюбоваться на кровавое зрелище?

– Да нет, я вообще-то по грибы отправился, – огрызнулся Терехин. – Народ говорит, белый на Касьяновой пустоши косяком пошел.

– Ну что ж, Бог в помощь, Петрович, – невозмутимо парировал доктор.

– Когда предположительно он умер, доктор? – спросил Терехин, глядя мимо Вардунаса в сторону ручья. Увидев, что Терехин разговаривает с доктором, к нам немедленно подошли и остальные члены опергруппы.

– Думаю, что не более шести-семи часов назад, – сказал Вардунас.

– Значит, где-то в районе полуночи?

– Вроде того. Точнее сейчас трудно определить – труп всю ночь пролежал в холодной воде.

– Причина смерти?

– Шок. Потеря крови. Практически мгновенная остановка сердца. Точнее скажет патологоанатом. Дай сигарету, Петрович, – попросил он Терехина.

– Ты ж вроде как бросил?

– Бросил. И начал.

Терехин молча протянул ему пачку. На меня они не обращали ни малейшего внимания – словно я был не человек, а клен на обочине.

– Да-а, – медленно протянул доктор, прикуривая от зажигалки Терехина. – Много я повидал, но такого…

В ответ Терехин только хмыкнул:

– А чего особенного-то? Ну, полоснул душегуб ножичком по горлу.

– Нет, Петрович. Не ножичком, – серьезно сказал доктор. – Четыре разреза. Чрезвычайно глубокие, идеально ровные и параллельно расположенные разрезы. Совершены они явно одновременно. Такое ощущение, что это было сделано каким-то специальным приспособлением. Каким – я понятия не имею.

– Маньяк?

– Не уверен. Ничего необычного, кроме способа убийства, нет. Никаких, по крайней мере при внешнем осмотре, следов изнасилования. Дополнительных травм, членовредительства – тоже. Хотя совсем не исключено, что и маньяк. Но первое впечатление у меня такое, Петрович, что к убийству тщательно подготовились. А я, знаешь ли, дорогой Петр Петрович, доверяю своим первым впечатлениям.

– Ладушки, ладушки, Глеб Алексеич, – ворчливо прервал доктора Терехин. – Впечатления можешь оставить для мемуаров. Когда бригада закончит осмотр, вытаскивайте жмура из ручья – и быстренько в морилку, на вскрытие. Вряд ли на нем пальчики остались. Наверняка водой смыло.

Последняя фраза была сказана специально для поднявшегося из лощины Коли Бабочкина. Тот в ответ только хмыкнул.

– Если патологоанатом обнаружит что-нибудь экстраординарное, немедленно звони мне в отдел, – велел Волкодав светловолосому оперу Саше Поливалову и, повернувшись, хмуро взглянул на меня. – А ты вот что, сынок… К завтрашнему утру чтобы нарисовал мне всю картинку по академпоселку и железнодорожной станции: ну, шпана, малолетки, алкаши. Кто чем вчера занимался, есть ли у кого связи с Москвой. Кто от "хозяина" недавно вернулся. Понял?

Ничего себе, сказанул! По всему поселку? Это называется отработка криминогенной зоны. А говоря нормальным языком – это ж сколько мне придется за один день перелопатить всякого дерьма? Я подумал, может, он даст мне хотя бы еще сутки? И решил поклянчить:

– Но, товарищ майор…

Даже закончить фразу он мне не дал.

– Что – "но"? – свирепо уставился он на меня. – Жмурик на твоей территории, Михайлишин?

– Да, обнаружен на моем участке.

– Вот и рой носом землю, чтоб аж дым пошел. А к старикану своему свозишь меня сегодня… Самолично. В обед, в пятнадцать ноль-ноль. Из уважения к старческим сединам не буду его в отдел таскать, на месте у него объяснение возьму. Но смотри, не ляпни ему, что я с тобой приеду. Ладушки?

– Понял, товарищ майор.

Послышалось надрывное завывание двигателя. Мы дружно обернулись. Визжа покрышками, у лощины затормозил потрепанный милицейский газик. Из него выскочил молодой сержант-кинолог со здоровенной овчаркой на брезентовом поводке. Он чертом подлетел к Терехину, но вякнуть ничего не успел, потому что Волкодав ледяным тоном осведомился:

– Ты где это, Митьков, шляешься? Лычки мешают?

– Товарищ майор, бак пустой, вчера столько мотались, всю горючку сожгли, – испуганно затараторил сержант. – Я к завгару, а он говорит: мол, все лимиты исчерпаны на бензин… А я ему говорю…

И тут Волкодава наконец прорвало – все раздражение, накопившееся за это злосчастное утро, вылилось на враз сбледнувшего сержанта.

– Чтоб у твоего завгара хрен на лбу вырос! – рявкнул он. – Вот я ему сегодня устрою лимит! На всю оставшуюся жизнь. И тебе тоже! Марш работать, Митьков!

Парень поспешно козырнул и помчался следом за рвущейся с поводка псиной вниз, к ручью. Мы молча наблюдали за его действиями. Они подбежали к мосткам через ручей.

У кромки берега овчарка шумно обнюхала траву. Труп все еще лежал в ручье, и она не могла до него добраться. Потом уткнулась носом в землю и завертелась, засопела, как пылесос.

И вдруг она глухо зарычала. Шерсть на загривке встала дыбом, собака попятилась и так резко прижалась к сапогам сержанта, что едва не сбила его с ног.

– Джина! – прикрикнул проводник. – Ты что?.. След!

Но овчарка закинула морду к безоблачному утреннему небу и жалобно, протяжно завыла, не отходя от хозяина.

Она выла так, что меня мороз по коже продрал.

И вот тогда я понял, что это странное убийство – не последнее.

Будут и другие.

 

Глава 4. ТЕРЕХИН

Минут через тридцать после приезда кинолога с собакой, которая так и не взяла след, я уехал с места убийства. Но прежде чем отправиться к себе в райотдел, решил заскочить домой и перекусить: боль в желудке не проходила. Правда, и не усиливалась. И на том спасибо.

Машину я не отпустил.

Катя была уже дома, и на кухне меня ждал горячий завтрак. Меня всегда изумляло то обстоятельство, что, как правило, жена буквально с точностью до минуты предугадывает мой приход. Даже когда я не звоню и не предупреждаю. Телепатирует она, что ли?

Услышав мои шаги, Катя с улыбкой повернулась ко мне, а сама продолжала накрывать на стол. Вид у нее был невозмутимо-спокойный. Но я точно знал: она уже поняла, что у меня проблемы по службе.

Потому, едва переступив порог кухни, я ей сразу же объявил:

– Знаешь, у меня убийство. И похоже, так просто с этим делом не разберешься. Поэтому если я чего не так ляпну – не обращай внимания. И заранее прости.

Она подошла ко мне. Обняла и нежно погладила по щеке.

– Хорошо. Я не обижусь, Петя.

Я заглянул ей в глаза. Петей она меня называла в минуты близости. Обычно я для нее, впрочем как и для всех остальных, был просто Терехиным. Или товарищем майором. Или иногда – как, например, в разговоре с тем же Гуртовым – господином майором. В лучшем варианте – Петром Петровичем. А вот, гляди ж ты! Значит, действительно она все поняла. Впрочем, я и не сомневался.

Катя поставила передо мной паровые котлеты с пюре, яйца всмятку и салат. Помидоры и огурцы в салате были с нашего огорода.

– Желудок болит? – полуутвердительно проговорила она.

Я молча кивнул и принялся за котлеты, время от времени поглядывая на хлопотавшую у плиты жену.

Мы с ней женаты уже почти два десятка лет. Катя – коренная москвичка. Но настырный лейтенант Терехин, родом из Смоленска, когда-то чуть ли не с защиты диплома уволок ее в ЗАГС. И больше не отпустил. Сейчас она преподает английский язык в алпатовском техникуме, вбивает иноземную премудрость в головы местных балбесов. Екатерина моложе меня на семь лет – недавно ей стукнуло сорок два. Она у меня статная, высокая, со спокойным русским лицом и широко расставленными светлыми глазами. И выглядит по меньшей мере лет на десять моложе своего возраста. А еще с девичьих времен она носит роскошную, почти до пояса, толстенную косу. Она часто укладывает ее в корону. Это выглядит немного старомодно, но мне нравится. Видимо потому, что я и сам, наверное, человек не особенно современный, иногда не вписывающийся в это новое, сумасшедшее время.

Детей у нас нет из-за тяжелой операции, которую Катя перенесла еще в молодости. Но я давно уже, хотя и с трудом, свыкся с тем, что у нас в доме не слышно детского ора. И всю свою нерастраченную отцовскую любовь я постепенно перенес на Катю. Хотя не часто проявляю ее – такой уж у меня нелегкий характер.

На самом же деле никому и в голову не придет, что суровый милицейский майор по прозвищу Волкодав до сих пор как мальчишка влюблен в свою красавицу жену.

Вот такие дела.

Я сосредоточенно жевал котлету. Катя налила мне в чашку молока и, помедлив, осторожно спросила:

– Кого убили?

– Пахомова. Бывшего егеря из охотхозяйства.

Катя отрицательно покачала головой:

– Не знала его. А на чьем участке убийство произошло?

– У Михайлишина. В академпоселке.

– А-а… Этот… Тот еще парень. Себе на уме, – вдруг заявила жена.

– А ты откуда знаешь? – удивился я.

Катя усмехнулась, глядя мне прямо в глаза:

– Видела его пару раз в твоей богоугодной конторе. Он такое впечатление производит… Как бы тебе поопределенней сказать… Ну, словно у него всегда стоит.

– Екатерина! – Я чуть не подавился котлетой. – Где это ты, голубушка, набралась таких выражений? У своих бандитов в техникуме?

– Именно стоит, – нисколько не смутилась моя жена. – И не изображай из себя майамскую полицию нравов, Терехин. Я ж не матерюсь, правда?

На это мне действительно нечего было возразить. Катя тем временем невозмутимо продолжала:

– Ты присмотрись к нему повнимательней: вроде как по всем статьям настоящий мужик. Симпатичный, морда невероятно мужественная. Ну, просто не участковый, а техасский рейнджер какой-то. А ведет себя с точностью до наоборот. Особенно с женщинами.

– Много ты у нас в конторе женщин видела, – буркнул я.

– Видела, не видела – не важно, – отмахнулась Катя. – Я о другом. Твой Михайлишин – просто сплошная обходительность и воспитанность. Я бы сказала даже – аристократизм. Откуда это у него, у провинциального милиционера?

– Я, к твоему сведению, тоже провинциальный мент, – заметил я с легкой обидой.

– Ты – другое дело. Ты – сыщик, – вне всякой логики возразила Катя. – Кстати, Петя, а почему это он до сих пор не женился? С такой-то внешностью? Сколько ему лет?

– Двадцать девять, – припомнил я сведения из личного дела Михайлишина.

– Вот-вот. Для мужика самый возраст жениться. А он не женится. Он откуда родом?

– Из Краснодарского края.

– Не местный, значит. А давно переехал сюда?

– Еще до нас.

– Понятно. Ну, в общем, есть в твоем Михайлишине нечто эдакое, скрытое, – закончила свой анализ Катя.

– Ну и ну, – только и смог я прокомментировать сказанное женой. – Тебя, Екатерина, послушать, так мой Михайлишин – просто какой-то шпион.

– Ага. Джеймс Бонд.

– При чем здесь Джеймс Бонд? Михайлишин, между прочим, Афганистан прошел.

– Ну и что? Один он прошел, что ли?

– Может, он тебе просто не нравится?

– Может быть, – легко согласилась Катя. – Я действительно не люблю красавчиков.

– Да с чего ты взяла, что он красавчик? – возразил я.

– И еще мне кажется, что он скрытый бабник, – продолжила Катя, явно меня не слыша.

Тут я окончательно обалдел.

– Михайлишин?! Да Бог с тобой, Екатерина, – сказал я. – Ты что – свечку держала?

– Вот-вот! – весело засмеялась она. – А сам еще удивляется – откуда это я таких выражений набралась. От кого, как не от тебя, Терехин? Ну, ладно, ладно. Давай, ешь, Петя. А то все остынет.

Я снова принялся за еду.

Черт с ним, с Михайлишиным. Перед моими глазами снова возник жмурик, лежавший в ручье у Почтамтской.

Все там было как-то не так.

И убитый, и место убийства. И главное – способ. Такое ощущение, словно убийца собирался напрочь отчекрыжить Пахомову голову, да почему-то не довел дело до конца. Что-то его спугнуло? Но что?.. Четыре параллельных разреза до самого позвоночника. Произведены, как утверждает Алексеич, одновременно. И сделаны так аккуратно и профессионально, как другой и скальпелем сотворить не сможет. Может быть, медик? Хирург? Нет, не похоже. А мотивы? Где мотивы? Кому помешал бывший егерь, пенсионер, который уже давно не гоняется за удалыми браконьерами по бесконечным лесам охотхозяйства? И чем он его прикончил? Удар сбоку, по горлу, да еще сразу четырьмя опасными бритвами, зажатыми в руке? Бред. Я почувствовал, что иду не туда. Бритвы – это уж ни в какие ворота не лезет. Тогда чем? И кто он такой?

А ведь судя по силе, с которой были нанесены удары, убийца наверняка не самый слабый человек в мире. Пожалуй, без ствола с таким парнем и здоровиле-каратисту Михайлишину не совладать, хоть у него и стоит все время… А если это все же маньяк? Кто он такой? Залетный? Местный? Раньше таился? Только своего доморощенного Чикатило нам в Алпатове не хватает. Хуже нет иметь дело с маньяком. Даже американцы, уж на что в этих делах доки, да и опыта у них больше, бывает, годами бегают за такими уродами. И не всегда находят.

Вот и я начну бегать. Как Бутурлин, буду с этим маньяком заниматься джоггингом до самой пенсии. Если, конечно, дадут доработать до нее, а не выпрут до срока со службы. За профнепригодность, так сказать.

Я хмуро подвел итог своим размышлениям и чисто автоматически, уже не замечая, что ем, закончил завтрак. Выпил подостывшее молоко. Потом встал из-за стола и пошел к дверям, на ходу влезая в рукава плаща. Но вовремя остановился. Повернулся к жене.

– Спасибо, Катюша, – поцеловал я ее в щеку.

– На здоровье, – улыбнулась она. – Обедать приедешь?

– Не знаю. Я тебе позвоню.

Я вышел из дома, уселся на переднее сиденье джипа рядом с молчаливым водителем Славой и велел ехать в отдел.

Там я собрал своих ребят и – понеслось. Все, как обычно, все, что полагается делать в таких случаях: штаб по убийству, план на сегодня, телефонограммы по всем отделениям области. Потом я дал запрос в ЗИЦ – зональный информационный центр, в Москву. Затребовал информацию по центральным регионам России о аналогичных или подобных убийствах. Раздал своим молодцам задания. Они повздыхали-повздыхали и дружно разбежались. К этому времени прокуратура уже возбудила дело.

Я, естественно, заглянул и к начальству, к Виталию. Рассказал ему все как есть. И уговорил обойтись пока собственными силами. Подполковник для приличия поворчал, но с моими доводами в конце концов согласился.

Вернувшись к себе в кабинет, я до обеда зарылся в текущие дела, которых и без этого загадочного убийства было под завязку. А без четверти три за мной заехал Михайлишин.

 

Глава 5. МИХАЙЛИШИН

Терехин, покряхтывая, втиснулся ко мне в машину, устроился поудобнее, положил на колени тонкую кожаную папку. И вдруг спросил:

– Слушай, сынок, а ты знаешь, кто такой Джеймс Бонд?

Я ничуть не удивился такому дурацкому, на первый взгляд, вопросу: от Волкодава чего угодно можно ожидать. И в любой момент, учтите.

– Конечно, – ответил я. – Герой романов Яна Флемминга. Я читал. А недавно по телевизору фильм про Бонда показывали. Правда, старый. "Никогда не говори никогда" называется. А что, товарищ майор?

– Да так. Вспомнилось случайно, – без улыбки сказал Терехин. – Поехали.

Я по опыту прекрасно знал, что Волкодав ничего никогда случайно не вспоминает. Но не стал особо распространяться по этому поводу: он по-прежнему был, мягко говоря, не в духе.

И мы отправились к Бутурлину.

* * *

Солнце уже стояло высоко в небе, жаря, как где-нибудь на Синайском полуострове. Я там никогда не был, но жарища была и вправду чумовая.

Поселок обезлюдел.

Спасаясь от послеполуденной жары, все живое попряталось в тень, которая тоже не особо спасала от жары – столбик термометра показывал в тени тридцать два градуса и явно не собирался опускаться до самого вечера.

Мои красные "Жигули", подпрыгивая на выбоинах и ямках, пылили по улице поселка. Я сидел за рулем в одной летней форменной рубашке с короткими рукавами, а рядом сердито сопел набычившийся майор Терехин. Казалось, он заполнил собой больше половины салона. Несмотря на нестерпимо жаркий, душный летний день, Волкодав так и не расстался с пиджаком и кепкой. И это, кажется, совсем ему не мешало. Правда, плащ он скинул. В уголке рта Терехина торчала незажженная сигарета. Мы все знали, что, уступая настойчивым просьбам жены, майор Терехин курить старался как можно реже. Вот и сейчас он сидел с изжеванной сигаретой во рту и внимательно меня слушал. А я рассказывал ему о Бутурлине.

– Живет здесь постоянно, на Сиреневой улице, пятнадцать, – говорил я, вертя баранку. – Он местный, коренной алпатовец. Раньше, до выхода на пенсию, работал директором детского дома.

– Какого детского дома? – буркнул Терехин. – Того самого, где Гуртовой воспитывался?

Я не удивился тому, что Терехин располагает такой информацией о Гуртовом. И не удивлюсь, если у Волкодава целое досье на него оформлено.

– Да. Детдом был в старой усадьбе. Барской. Его лет семь назад закрыли, еще до того, как вы стали здесь работать. Перевели в другой район, – пояснил я Терехину, внимательно глядя на дорогу. – Теперь в этой усадьбе Гуртовой пансионат для миллионеров строит. Уже, считай, достроил.

– Знаю, – буркнул Терехин. – А ты сколько здесь участковым, Михайлишин?

Он точно меня за дурачка считает. Проверяет, что ли? А чего меня проверять. Я уверен: он и так все про меня знает. Потому что Волкодаву достаточно разок полистать чье-нибудь личное дело, чтобы потом каждую строчку всю жизнь помнить. Память у него не хуже, чем у персонального компьютера последнего поколения. И быстродействие такое же, по-моему.

– Шестой год, товарищ майор, – спокойно ответил я.

– Ладушки. Валяй дальше.

– Директором детского дома Бутурлин стал где-то году в семидесятом. А до этого был географом-картографом. По работе много путешествовал, часто бывал за границей. Составлял карты, исследовал всякие там труднодоступные районы. В Индии, в Африке. Потом подцепил какую-то непонятную тропическую болезнь, в очень тяжелой форме. Но сумел выкарабкаться. И жаркие страны для него сразу же закрылись. А вот жена его умерла. От той же болезни. Остался сын. И тогда он сменил профессию, пошел в директора детдома и занялся воспитанием сирот. Да, еще он воевал. Имеет награды.

– Где это ты все умудрился раскопать? Да еще так быстро? – подозрительным тоном спросил Терехин.

– Вы же знаете, товарищ майор, у меня в поселке есть кое-какие источники, – уклончиво ответиля.

Как же, стану я ему своих информаторов раскрывать. Только по письменному приказу. Или в случае крайней необходимости. А тем более того, кто мне все это поведал.

– Источники, – хмыкнул Терехин. – Скрытный ты, оказывается, Михайлишин.

– Я не скрытный, товарищ майор. Но это мои источники. Лично мои.

– Ты что, обиделся? – слегка удивился Волкодав.

– Нет.

– Правильно – за шутку не сердись, в обиду не вдавайся. На начальство обижаться нельзя, сынок. Его только можно про себя материть. Или тайком подсиживать. Но ты вроде не по этому делу, верно?

– Верно.

– А вообще – что он за человек, Бутурлин?

Я на минуту задумался. И продолжил, по-прежнему глядя не на майора, а на дорогу:

– Не очень общительный. Ведет довольно замкнутый образ жизни. Умный. Гордец. Живет один. Жена, как я говорил, умерла очень давно, после этого он так и не женился. Правда, в поселке летом живут близкие родственники – сын с женой и дочкой. То есть – внучкой Бутурлина. Внучка большую часть времени, по крайней мере последнюю неделю, проводит у деда. Они очень дружны. Сын – членкор, занимается наукой. Насколько я понял, исследованиями в области лазерных технологий. Деньги зарабатывает большие. Его жена – доктор медицинских наук, гинеколог. Тоже работает – в частной клинике в Москве. Совместное предприятие.

– А эти данные откуда? Тоже личные источники? – перебил меня Терехин.

– Тоже.

– Дальше.

– Они живут отдельно от Бутурлина. У них здесь тоже дача. Большая. Построили пять лет назад. Скорее даже загородный дом, чем дача. Сам Бутурлин, я уже говорил, тщательно следит за здоровьем: регулярно бегает по утрам, зимой ходит на лыжах.

– Еще что?

– Бутурлин – заядлый охотник. Они с Пахомовым, ну, с убитым, каждый год сезон открывали…

В это время, по случайному совпадению, мы как раз проезжали мимо конторы охотхозяйства, где до выхода на пенсию трудился покойный Пахомов. На кирпичной стене висело что-то красно-белое, выцветшее, бывшее раньше радостным лозунгом. Теперь от него осталась китайская грамота: "Товари…..раним род… природу!"

– Охотник, говоришь? – сказал Терехин, мельком взглянув на остатки лозунга.

– Да, товарищ майор.

– Оружие у него есть?

– Да. Зарегистрировано, все по закону, товарищ майор.

– Какое оружие?

Я решил слегка отыграться на Терехине за все его сегодняшние наезды. И ответил коротко, хотя здорово рисковал, потому что Волкодав – человек злопамятный:

– Увидите, товарищ майор.

При этом я не сдержался и невольно улыбнулся. Чуть-чуть улыбнулся, но он сразу это засек.

– Что значит – "увидите"? – тут же заледенел Волкодав. – Ну-ка, сынок, объясни.

– Трудно объяснить, товарищ майор. Да вы сами все на месте поймете.

– Все темнишь, Михайлишин. Ладушки, увидим.

Я промолчал. Волкодав постучал пальцем по передней панели машины:

– По доверенности водишь?

– Нет, товарищ майор. – Я невольно засмущался. – В лотерею выиграл. Давно уже.

– Ну-у! – удивился Терехин. И внезапно, без перехода поинтересовался:

– А родители у тебя живы-здоровы?

– Да. В Кропоткине живут, у меня на родине. Есть такой город в Краснодарском крае. Кропоткин.

– Везунчик ты, Михайлишин, – подозрительно ласковым тоном сказал Волкодав, и я сразу насторожился. – Родители, слава богу, живы, машина есть, крыша над головой есть… Здоровья хоть отбавляй, молодой, перспективный… А чего в холостяках ходишь?

Вместо ответа я крутанул баранку и притормозил возле выкрашенного белой краской штакетника, за которым на аккуратных клумбах цвели пионы, розы и еще множество разнообразных цветов. Над ухоженной лужайкой с легким шорохом вращался разбрызгиватель, посылая вокруг себя веер сверкающих на солнце тонких водяных струек и создавая некую иллюзию прохлады. В изумрудной траве сияли капельки воды. Чуть слышно гудел моторчик разбрызгивателя.

А дальше, за кустами сирени и жасмина виднелся большой, послевоенной, насколько я знал, постройки двухэтажный особняк с мезонином. Он стоял в самом конце Сиреневой улицы. С левой стороны к ограде большого сада вплотную подступал лес. За домом и садом виднелся некошеный пойменный луг, речка Сутянка и за ней – снова лес. Чистые стволы березок светились на фоне темно-зеленого ельника.

– Здесь, товарищ майор.

Я заглушил двигатель и поставил машину на ручной тормоз. Обойдя "Жигули", я толкнул калитку, пропуская Терехина вперед. И громко позвал:

– Хозяин!..

Никто не отозвался.

– Николай Сергеич! – снова крикнул я.

И опять ни звука. Только шелестела под слабым ветерком скукожившаяся от жары листва.

– Как же так? Дома его, что ли, нет? – Я невольно растерялся. – Я ж ему звонил, предупреждал!

– Ох, Михайлишин, – презрительно сплюнул Волкодав, вытащив из рта неприкуренную сигарету. – Ни хрена, я чувствую, тебе доверить нельзя. Ни хрена!

– Но, товарищ майор…

Но я не успел закончить.

– Ба-а-а! Какие у нас гости! – раздался невесть откуда молодой, веселый голос.

 

Глава 6.ТЕРЕХИН

Мы с Михайлишиным разом обернулись.

От ухоженной клумбы с розовыми пионами поднялась стройная высокая девица лет двадцати, не более.

Я невольно крякнул.

На ней были шорты, сделанные из обрезанных выше колена вылинявших джинсов и фирменная желтая майка Йельского, насколько я смог прочитать, университета на тонких бретельках. Майка открывала загорелые округлые плечи и плотно обтягивала высокую полную грудь. Судя по нахально проглядывающим сквозь ткань соскам, под майкой больше ничего не было. Выгоревшие добела волосы девицы стягивала эластичная зеленая лента под цвет чуть раскосых глаз. А глаза были хитрющие и ехидные, особенно когда она смотрела на меня.

Кто она Бутурлину? Для дочки слишком молода. Значит, скорее всего внучка. Явно приехала из Москвы – раньше я ее не встречал. Хотя в академпоселок на лето приезжают сотни таких барышень.

На руках у нее были длинные резиновые перчатки, перепачканные землей. Эта соплячка задумчиво покачивалась на носках, переводя бесцеремонный взгляд с Михайлишина на меня и обратно. Я, как мог приветливее, улыбнулся наглой девице. Потому что мгновенно решил держать с ней ухо востро. Я сразу понял – стопроцентная гарантия, что в этом пруду водятся черти. Потом я услышал легкий, еле слышный вздох и покосился на Михайлишина.

Мой бравый участковый стал похож на вареного судака. Я ухмыльнулся и незаметно толкнул Михайлишина локтем в бок. Участковый очнулся и весьма неуверенно промямлил:

– Привет, а это я…

– Добрый день, Антон, – вежливо ответила девушка. – Вы к дедушке, насколько я понимаю? Сейчас я его позову.

Нахально покачивая задницей, девица пересекла аккуратно подстриженную лужайку. Она остановилась напротив двух ступеней, ведущих к широкому, во всю стену, французскому открытому окну. И заорала:

– Дед! За тобой пришли! Выходи сдаваться!..

Я не ошибся. Внучка.

Послышались неторопливые шаги, и на ступенях в проеме окна появился человек.

Он был высок и подтянут. На загорелом худощавом лице под густыми пшеничного цвета бровями выделялся чуть длинноватый, с горбинкой нос. Квадратный, без старческой дряблости подбородок и четко очерченные губы. Тонкая полоска светлых усов. Слегка выцветшие ярко-синие глаза глядели совершенно по-молодому. Честно говоря, во всем облике этого человека не было и намека на то, что я подразумевал под "стариканом". Если бы не седая, ухоженная, без единого намека на лысину шевелюра да мелкая сеть морщин у глаз и на шее, то Бутурлин вполне мог бы сойти за моего ровесника.

То, что это именно Бутурлин, мне стало понятно с первого взгляда.

Широкие и костистые плечи Бутурлина облегала бежевая коттоновая рубашка, заправленная в идеально выглаженные фланелевые брюки. На ногах были легкие летние туфли. Завершал его стильный и не совсем дачный наряд цветастый шейный платок в тон рубашке. На мой взгляд, Бутурлин выглядел чистой воды московским пижоном, и мне это сразу не понравилось. Слишком уж элегантен был этот старик, слишком уж был из другого, чужого для меня мира. К тому же – и это я тоже отметил – в том, как Бутурлин стоял, как спокойно смотрел на нас с Михайлишиным, чувствовалась порода, которую не приобретешь никакими деньгами и даже воспитанием, пусть и очень хорошим. Порода и уверенность: от Бутурлина – я это ощущал всей кожей – мощной волной исходила внутренняя сила.

У меня возникло странное и не слишком приятное ощущение, что я, взрослый пятидесятилетний мужик, профессионал, сыщик, рядом с этим человеком выгляжу сопливым мальчишкой. Даже не мальчишкой – неотесанным увальнем, деревенщиной. К тому же я интуитивно почувствовал, что этот человек не уступает мне по части упорства. Это меня сразу же насторожило. По характеру моей профессии мне всегда надо занимать главенствующее положение по отношению к людям, связанным с очередным расследованием. Я к этому привык и по-другому думать и действовать не могу. И сейчас уступать тоже не собирался. Конечно, в данный момент я не собирался подробно анализировать свои первые впечатления от Бутурлина; время для этого наступит позже. Сейчас надо было действовать. И поэтому я мысленно ограничился привычно-стандартной формулировкой, сводимой примерно к трем фразам: "Крепкий орешек. Придется повозиться. Но все равно никуда не денется".

В общем, разодетый в пух и прах хозяин дома сразу же и категорически мне не понравился.

Бутурлин спустился со ступенек и по усыпанной толченым кирпичом дорожке подошел к нам. Не сдержавшись, я раздраженно повел носом: от Бутурлина пахло дорогой туалетной водой.

– Добрый день, – с легким полупоклоном сказала Бутурлин. – Антон мне звонил, предупреждал, что заедет ко мне на разговор. Чем могу служить, майор?

В глазах – ни любопытства, ни тревоги. Это я тоже сразу почувствовал. От него шло ровное, открытое спокойствие, и я, опять же с чувством смутной неприязни, снова для себя это отметил.

Скажем прямо, это было довольно странно. Человек десять часов назад обнаружил труп своего приятеля, с которым накануне встречался, разговаривал, выпивал. И надо же – невозмутим до безобразия. Такой выдержке можно только позавидовать. А может, он просто хороший артист? Или…

Впрочем, я понимал, что у Бутурлина было достаточно времени, чтобы как следует подготовиться к встрече. С другой стороны, я приказал Михайлишину не говорить старику, что он приедет не один. Но тогда откуда Бутурлин узнал, что я – милицейский майор? Может, мы встречались раньше? Нет. Точно нет. Или мельком? Нет. Скорее всего, он видел меня в форме. И я тут же взял на заметку еще одно качество Бутурлина – наблюдательность. И конечно – выдержку.

Но виду я не подавал. Я молчал и тоже внешне бесстрастно смотрел прямо в глаза Бутурлину.

– Здравствуйте, Николай Сергеич, – сказал Михайлишин Бутурлину. – Познакомьтесь, пожалуйста, – начальник нашего уголовного розыска, майор Петр Петрович Терехин. Он хотел побеседовать с вами… По поводу утреннего происшествия.

– Бутурлин, – первым протянул мне руку Бутурлин, окидывая меня цепким взглядом.

– Терехин, – я пожал ему руку.

– Вы хотите допросить меня? – спокойно спросил Бутурлин, чуть улыбнувшись. Но глаза его оставались холодно-отчужденными.

– Что вы, Николай Сергеевич, – широко улыбнулся я ему в ответ. Что ж – играть, так играть. И я продолжил эдаким небрежно-развеселым тоном:

– Это просто ни к чему не обязывающая беседа. Я хотел бы кое-что узнать, так сказать, из первых рук. Как у нас, милиционеров, говорят, взять объяснения.

– Объяснения?

– Это так называется. Порядок, знаете ли. Вы уж мне ответьте на кое-какие вопросы… Хорошо?

– Ну что ж. В таком случае прошу в дом, – сказал Бутурлин, жестом предлагая войти. И снова я с враждебностью отметил элегантность, даже изысканную отработанность бутурлинского жеста.

– Ты вот что, Михайлишин, погуляй-ка тут, пока мы с Николаем Сергеичем поговорим, – грубовато буркнул я двинувшемуся было следом за нами участковому.

– Слушаюсь, товарищ майор! – радостно гаркнул в ответ Антон Михайлишин.

* * *

Первое, на что я обратил внимание, когда вслед за хозяином вошел в обширную – не менее сорока квадратных метров – гостиную первого этажа, – это отсутствие пыли. В лучах солнца, падавших сквозь широкое окно, не плясали, как это обычно бывает, пылинки. В гостиной царила идеальная чистота. Пахло трубочным табаком и нагретым деревом. И еще – мастикой. Я сразу и не припомнил, когда в последний раз был в комнате, где старомодно натирают полы мастикой, вместо того чтобы раз и навсегда покрыть их лаком.

Бутурлин кивнул в сторону широкого кожаного кресла:

– Присаживайтесь, Петр Петрович. Чай? Кофе?

– Спасибо, Николай Сергеич. Лучше кофе, – ответил я, снимая кепку и опускаясь в мягкие объятия даже не скрипнувшего под тяжестью моего тела кресла.

Я тоже решил быть воспитанным. Скорее всего, это наиболее верный путь к тому, чтобы разговорить старика. И кофе отнюдь не помешал бы после бессонной ночи. Хотя, с другой стороны, опять может желудок прихватить. Ну и черт с ним. Заболит так заболит.

Бутурлин кивнул и вышел.

Я вынул из папки стандартные бланки для записи объяснения, из кармана – перьевую ручку. Откинулся на мягкую спинку кресла и огляделся.

Стены гостиной сначала показались мне обшитыми деревянными панелями, но потом я разглядел, что это были не панели, а идеально выровненные, явно вручную обработанные и тщательно подогнанные бревна. Скорее всего, дерево было тоже не лакированное, а вощенное. Оно имело какую-то непривычную глубину: матово отсвечивающее, мягкого темно-медового оттенка. Потолок был набран из таких же широких досок. Судя по качеству обработки дерева, это было сделано очень мастерски и с любовью. На века. Будь здоров времени и труда потребовала такая работа. И денег. Кстати, о деньгах. Гостиная была обставлена исключительно антикварной мебелью: искусное соединение различных пород дерева, инкрустаций из поделочных камней и цветного граненого стекла. Исключение составлял стоящий на столике суперсовременный радиотелефон "Сони". Но и он каким-то странным образом отлично вписывался в эту почти музейную обстановку. По одной стене гостиной, между двумя застекленными, тоже старинной работы книжными шкафами, висели прекрасно выполненные чучела. Головы кабана, оленя, волка, медведя. И головы африканских животных – льва, буйвола, зебры и еще каких-то неведомых мне антилоп. Судя по тому, что рассказывал мне Михайлишин, это были охотничьи трофеи Бутурлина. А по двум другим стенам, где не было окон, на коврах была развешана обширнейшая коллекция холодного оружия: старинные кинжалы, шашки, сабли, палаши, шпаги и еще Бог весть что. И все в отличном, вполне рабочем состоянии. Мягкий ворс ковров подчеркивал изящество форм и скрытую силу стали. Рехнуться можно. Так вот что имел в виду Михайлишин, когда темнил насчет оружия.

Я прислушался. Из глубины дома, видимо с кухни, доносилось негромкое позвякивание посуды.

Я недолго боролся с искушением. Поднялся с кресла, подошел к стене и снял со стены один из кинжалов. Вынул его из ножен: похоже, серебро с инкрустацией и потускневшими от времени самоцветами. Покачал тяжелый клинок в руке, потрогал ногтем широкое, необычно изогнутое лезвие: как бритва.

И у меня перед глазами сразу же возникли четыре совершенно параллельных, сверхаккуратных разреза, оставленных неизвестным оружием на горле Пахомова.

– Я бы на вашем месте, Петр Петрович, этого не делал, – раздался сзади голос Бутурлина.

Он появился в дверях с подносом в руках – я отчетливо видел его отражение в стекле книжного шкафа. На подносе стояли небольшие фарфоровые чашки и медная джезва с кофе.

– Почему же? – поинтересовался я, не оборачиваясь.

– Некоторые кинжалы отравлены.

– И этот? – спокойно спросил я.

– Это работа сирийского мастера. Шестнадцатый век. Вам повезло – он не работал с ядами.

– А не боитесь вот так – держать дома отравленное оружие? А если вдруг дети возьмут поиграть?

– Не боюсь, – тоже спокойно ответил Бутурлин. – И сын с невесткой, и внучка достаточно взрослые люди. Домашние мои к оружию не прикасаются, знакомые – тоже. Все мои друзья знают про особенности этой коллекции. А посторонние у меня бывают крайне редко. Дом – на сигнализации. Кстати говоря, Петр Петрович: подробная опись моей коллекции с фотографиями лежит где-то в вашем департаменте.

Последнюю фразу Бутурлин добавил как бы между прочим. Но в ней отчетливо слышалась скрытая язвительность. Я промолчал. Аккуратно повесил кинжал на место и снова уселся в кресло.

Бутурлин подошел к овальному низкому столику, поставил на него поднос. Разлил кофе по чашкам. Сел в кресло и закинул ногу на ногу, аккуратно поддернув брючину. Достал из стоящей на столике деревянной сигаретницы короткую толстую папиросу и неторопливо закурил. По комнате поплыл ароматный запах трубочного табака. Бутурлин пододвинул сигаретницу ко мне:

– Угощайтесь. Я сам их набиваю.

– Спасибо, Николай Сергеич. Я привык к своим, – вежливо ответил я, доставая из кармана пиджака пачку "Мальборо" и закуривая. Потом я осторожно взял с блюдца фарфоровую чашечку с кофе и сделал глоток. Кофе был превосходный.

– Внимательно вас слушаю, – сказал Бутурлин.

– Вы дружили с убитым? – спросил я.

– Это сильно сказано, Петр Петрович. Скорее, мы были хорошими знакомыми, можно сказать, приятелями, – подумав, ответил Бутурлин. – В бытность мою директором детского дома Пахомов, который всю жизнь проработал егерем в нашем охотхозяйстве, частенько наведывался к нам. Человек он был одинокий, бездетный. Но тем не менее – добрейшая душа и сделал для моих воспитанников много хорошего. Он прекрасно знал и понимал лес. И зверя тоже. Вы понимаете, что я имею в виду?

Я молча кивнул.

– Я, как вам, наверное, уже доложили, не чужд охотничьей страсти, – неторопливо продолжил Бутурлин. – Но на крупного зверя никогда не ходил с партнерами. Только один на один. Пахомов это понимал. Он был настоящим егерем и охотником. Когда я брал у него лицензию, он даже не спрашивал, в каком месте я собираюсь охотиться. А вот на уток мы частенько вместе выезжали…

Он замолчал. Видать, воспоминаниям предался. Мне же было нужно совсем другое.

– Пахомов долгое время работал егерем. И у него наверняка были стычки с браконьерами, – сказал я, прерывая затянувшуюся паузу. – Вы не знаете, кто-нибудь был серьезно обижен на Пахомова?

– Обижен? – Бутурлин ненадолго задумался. – Он мне ничего подобного не рассказывал. Хотя вполне допускаю, что стычки, как вы изволили выразиться, вполне могли быть. Покойный был мастером в своем деле. А помимо профессионализма – честным и принципиальным человеком.

– В каком смысле?

– Я знаю – и не только с его слов, – что у него несколько раз возникали крупные конфликты с хозяевами района и области. Вы же представляете себе, что начинало происходить в любом, не только нашем охотхозяйстве, когда туда при прежнем режиме наезжали пострелять, причем пострелять во все подряд, партийные бонзы?

Это был вопрос.

– Думаю, что представляю, – уклончиво сказаля.

– Впрочем, я не уверен, что при нынешних властях ситуация кардинально изменилась, – не обращая внимания на мой тон, продолжил Бутурлин. – Так вот, Пахомов, насколько мне известно, протестовал, писал о подобных случаях и в райком партии, и в обком, в первопрестольную. Потом были какие-то комиссии, что-то там выяснялось, принимали меры. Но страдал от этого только сам Пахомов. Впрочем, вам все это лучше смотреть по документам, которые могли сохраниться. А местные браконьеры… Не знаю.

– Были заявления Пахомова в милицию? – спросил я.

– Тоже не знаю. Где можно найти эти документы, если они, конечно, существуют, понятия имею. Мне кажется, это уж ваше дело – искать.

– Найдем, – сказал я, отпивая кофе и глядя Бутурлину прямо в глаза. – Обязательно найдем, Николай Сергеич.

Мои слова повисли в воздухе. Если Бутурлин и услышал в них намек (а намек был), то внешне никак на это не отреагировал. Во всяком случае, выражение его лица осталось по-прежнему доброжелательно-отстраненным. Я не сводил с него глаз. С улицы доносилось разноголосое пение птиц. Интересно, что он сейчас мне скажет?

– Могу только заметить, – спокойно сказал Бутурлин после небольшой паузы, – что по необычному способу убийства мне трудно предположить, что убийца – из браконьеров.

– Вы действительно так считаете?

Бутурлин спокойно прикурил новую папиросу и легко усмехнулся:

– Прошу заметить, Петр Петрович, что это всего-навсего мое личное мнение. И к существу нашей приватной беседы отношения не имеет.

– Понятно, – спокойно сказал я, сминая окурок в медной пепельнице. – Беседа наша, конечно, не совсем приватная, но тем не менее… А сейчас, Николай Сергеич, расскажите, пожалуйста, поподробнее о вашей вчерашней встрече с покойным Пахомовым.

 

Глава 7. СТАСЯ

Все же милиционеры отечественной выпечки – военная косточка, и сейчас участковый Антон Михайлишин доказывал это не словом, а делом.

Краем глаза я видела, как он совершает замысловатые маневры по саду – благо места хватало. Используя все естественные и искусственные складки местности, Антон демонстрировал повышенное внимание к цветочным клумбам, ко всем деревьям вообще и к отдельным кустарникам в частности. То есть, ко всему, кроме меня. Он напоминал мне посетителя Московского ботанического сада, эдакого увлеченного экскурсией садовода-любителя в аккуратно выглаженной летней милицейской форме. Загорелое лицо участкового было, на мой взгляд, отмечено печатью несколько чрезмерной серьезности. И, может быть, поэтому по его виду никто, кроме меня, не мог догадаться, что Антон Михайлишин волнуется, как школьник-восьмиклассник перед первым свиданием. К своему удивлению, если не сказать священному ужасу, я давно и твердо поняла, что старший лейтенант Михайлишин по уши влюблен в Станиславу Федоровну Бутурлину.

То есть в меня.

Кажется, он влюбился в меня по-настоящему, что называется, без дураков. И судя по всему – первый раз в жизни. Хотя вообще-то он мог похвастаться многочисленными романами со скучающими дачницами. Мимолетными, правда. Пассии его были весьма разнокалиберны – блондинки и брюнетки, симпатичные и не очень, толстые и худые, но всех их объединяло одно: они одинаково стремительно западали на нашего мужественного участкового. Климат у нас в Алпатове, что ли, способствует быстрому сексу? Правда, все его романы проходили весьма споро, удобно для обеих сторон и заканчивались безболезненно: обычно с наступлением осенних холодов, когда наш поселок пустел более чем наполовину, бляди поднимались на крыло и улетали на юг, в Москву. К чести Михайлишина надо сказать, что он имел дело исключительно с незамужними особями женского пола.

Об всем этом мне рассказывали достаточно подробно, в красках и деталях. Рассказывали люди, которым я могу верить. И, разумеется, без упоминания имен. Но со мной у него все шло несколько по-другому.

Попался, который кусался.

Итак, я внимательно за ним наблюдала. Исподтишка. Вижу, Михайлишин собрался с духом и повернул за угол, потому что перед домом меня уже не было. Михайлишин должен был обнаружить меня за особняком, на небольшом огороде.

И обнаружил.

Он, наверное, думал, что я полностью поглощена сбором клубники. Сбор был такой: одну в лукошко, две – в рот. На якобы бесцельно фланирующего по саду участкового я не обращала ни малейшего внимания. И лишь когда высокая фигура показалась из-за теплицы, приблизилась ко мне и его до блеска начищенные туфли сорок пятого размера оказались в угрожающей близости от клубничных грядок, я перестала срывать ягоды и подняла голову.

И окинула Антона таким бесхитростно-удивленным взглядом, словно мы не виделись с прошлого года, а не здоровались с ним пять минут назад.

Михайлишин жутко смутился и брякнул, судя по всему, первое, что пришло в голову. Мог бы и получше придумать. Вот что он сказал:

– Хорошая у вас нынче клубника выросла, Стася.

– Вот спасибо, барин, на добром слове. – Я снова принялась обрывать крупные мясистые ягоды.

– И погода сегодня хорошая, – промямлил несчастный влюбленный.

– Да ты что? – Я вполне искренне удивилась. – А я и не заметила. Круто.

Щеки Михайлишина пошли пунцовыми пятнами. Он покосился на меня и, наверное, мысленно поблагодарил Бога, что я за сбором клубники вроде бы ничего не заметила. Фигушки. Все-то я заметила. И спросила как бы между прочим, не отрываясь от своего увлекательного занятия:

– Ну как, Антон, словил ужасного маньячилу?

– Нет еще. Стараемся, – кисло ответил Михайлишин и надолго замолчал.

Я продолжала молча собирать клубнику. И совершенно не обращала внимания на торчавшего рядом Михайлишина. А он не знал, что говорить, и тем более – что делать. Тут он нервно пригладил волосы и снова заговорил, глядя чуть в сторону:

– Знаешь, Стася, сегодня замечательный фильм идет: "Маска". Американский. Комедия. Мне два билета принесли…

– Принесли? Кто ж это, интересно, их тебе принес? – удивленно взглянула я на него. – Никак тебе взятки дают, Антон?

– Почему это взятки? – запротестовал несчастный Михайлишин. – Просто так принесли… Друзья.

– А почему именно два? – продолжала я безжалостно.

– Потому что я попросил принести два, – выдавил из себя Михайлишин.

– Экий ты, Антон. Страсть какой предусмотрительный. Девушкам тебя просто бояться надо – все-то ты учитываешь. Профессия, видать, сказывается. А для кого второй билетик, если не секрет?

– Ну… В общем, ты как? Сегодня вечером, в семь? А?

Михайлишин напрягся в ожидании ответа.

Я выпрямилась и сладко потянулась, разминая затекшую спину. При этом мои неслабые груди чуть было не выскочили из низкого выреза майки.

Бедный Михайлишин непроизвольно сглотнул слюну.

А я спокойно прихватила лукошко с клубникой и пошла к дому. Михайлишин машинально двинулся следом, словно завороженный мальчишка за гаммельнским крысоловом.

Я заговорила на ходу, не оборачиваясь.

– Спасибо, конечно, Антон, – небрежно, легко проговорила я. Мне самой нравилось, как я говорю. – Но, во-первых, я уже давно посмотрела этот фильм по видео, еще весной. И не настолько он меня потряс, чтобы идти на него еще раз. Между нами говоря, этот киноопус – полная чепуха. Развлечение исключительно для тупоумных америкозов. А во-вторых, сегодня в шесть ко мне гости приезжают. Из Москвы-матушки.

Я остановилась и повернулась к Михайлишину. Он резко затормозил и чуть было на меня не налетел. Теперь он стоял прямо передо мной, изумленно глядя сверху вниз.

– Гости? – тупо удивился мой потенциальный кавалер. – Какие еще гости?

– Обыкновенные. Пипл из моей группы. Мы вечером на Марьино озеро идем.

– На Марьино? – еще больше удивился Михайлишин. – А почему так далеко?

– Там народу поменьше. А мы пикничок решили закатить. Выпить и закусить очень хочется, – пояснила я, почесав нос. – Антр ну, слегка нарушить общественный порядок. И, может быть, даже мораль. Вы нас, господин полицмейстер, за это часом не заарестуете, а?

Михайлишин не ответил.

И тут совершенно несчастное выражение его лица меня слегка смягчило. Я решила дать ему тот шанс, который был у меня припасен заранее и о котором, естественно, Михайлишин даже и не догадывался:

– Ладно, не расстраивайся, Антон. Я хочу, чтобы ты тоже пришел. Я тебя приглашаю. Лично. Народ будет не против. Ребята шашлыки обещали сделать, сухого винца выпьем, повеселимся. Ну, так как?

Михайлишин поковырял жирную черную землю грядки носком туфли и сказал хмуро:

– Я вечером не могу. Майор мне кучу заданий надавал. Служба, знаешь ли.

– Ах, слу-у-ужба? – протянула я, скрывая, чего греха таить, разочарование. Ведь я была уверена, что он крепко сидит у меня на крючке. – А как же тогда культпоход на "Маску"?

Я думаю, нашего участкового выручили Небеса или обстоятельства, а может быть, и то и другое вместе. Потому что мало-мальски правдоподобного ответа у него не было. По крайней мере сейчас.

Более того: уверена, что он наверняка так бы и не смог придумать ответ поубедительней. Но как раз в этот момент из дома вышли дед и Антонов милицейский майор. Терехин, кажется? Да-да, Терехин. Он, пряча какие-то листочки в кожаную папку, что-то негромко сказал деду. Тот кивнул. Значит, у них появились секреты. Ладно. Уже не обращая внимания на Антона, я подошла к дедушке и чмокнула его в щеку:

– Спасибо, дед.

– Не за что, Станислава.

– Может, я все-таки останусь? – спросила я его.

– Я же тебе уже говорил – не стоит, – твердо сказал дед. – Иди. Вечером я позвоню.

– Ну, вечером, так вечером. – Я не собиралась спорить с дедом, понимая, что это бесполезно. – Хорошо.

– Да, и передай отцу, что я завтра обязательно загляну.

– Конечно, дед, – сказала я и повернулась к Михайлишину:

– Бывайте, господин полицмейстер. Служите отечеству достойно.

И тут я поняла: бедняга участковый находится в состоянии, близком к тихому помешательству. Раздумывала я недолго: уже было повернувшись к калитке, я все же сжалилась над Антоном. Впрочем, эта жалость тоже была частью моего тщательно продуманного плана.

– Ладно, Антон, – сказала я. – Раз уж ты не можешь сегодня, приходи завтра. К нам домой. На чай с пирогами. Часикам к восьми. Придешь?

– Конечно, приду, – воспрял духом Михайлишин.

– Ну, тогда до завтра. – А майору я добавила отдельно:

– Удачи вам… мистер Холмс!

– До свидания, – буркнул мрачный Терехин.

И, нарочно нагло покачивая лукошком и бедрами, я пошла к калитке. Даже не оборачиваясь, я знала, что в данный момент Михайлишин завороженно смотрит мне вслед.

И наверняка Терехин – тоже.

 

Глава 8. ТЕРЕХИН

Я повернулся к Бутурлину:

– Ладушки. Спасибо, Николай Сергеич. Если вы нам еще понадобитесь…

Я не стал ему говорить, что он мне понадобится уже завтра утром.

– Всегда к вашим услугам, – спокойно ответил Бутурлин.

Мы пожали друг другу руки, Михайлишин вежливо попрощался с Бутурлиным и следом за мной вышел за калитку. Я покосился на Антона – тот по-прежнему не отводил взгляда от уходящей по узкой улочке девицы – и ворчливо (старость уже, что ли?) предложил:

– Ты сейчас лучше меня проводи, Михайлишин… Нет, нет, давай прогуляемся, – добавил я, увидев, что Михайлишин шагнул было к своей машине.

Мы повернули и медленно пошли по тихой безлюдной улице. Я закурил. Настроение у меня было паршивое. Разговор с Бутурлиным не дал ничего конкретного. Никаких явных зацепок. Старик не темнил, нет, но и на откровенность не шел. И что самое плохое, у него, на мой взгляд, не было мотива. Хоть застрелись, но мотива прикончить Пахомова у него не было.

Я не стал говорить Михайлишину, что чутье, которому я доверяю на сто процентов, подсказало мне вот что: Бутурлин не убивал. И от этой догадки я еще больше заводился – теперь надо отрабатывать другие версии. А их у меня не было, хоть тресни.

Какое-то время я шагал молча, жадно затягиваясь сигаретным дымом, а потом спросил у Михайлишина, заранее зная ответ:

– Единственная внучка, да?

– Да.

– Яблоко от яблони недалеко падает. Вся в деда, так?

Михайлишин неопределенно пожал плечами.

– Насколько я понимаю, это и есть твой личный источник информации, сынок?

Михайлишин снова ничего не ответил. А я не стал допытываться, видя, что он совсем не расположен отвечать. Видать, пока я разводил тары-бары с дедом, участковый что-то не поделил с внучкой. Ну, дело молодое, еще наладится. Тем более что мне все равно, у кого он добывает информацию. И в какое время суток. Это его работа. Пусть хоть в постели девчонок раскалывает. Лишь бы дело не страдало.

Не сбавляя шага, я достал свою заветную металлическую баночку, загасил о дно и спрятал в нее окурок. И с неохотой признался:

– Не нравится мне твой коллекционер. Темнила он какой-то… Барина из себя строит… Тоже мне, голубая кровь.

– Да ведь так оно и есть, – не менее мрачно отозвался мой парень.

Я даже остановился:

– Сынок, я не понял. Поясни.

Ведь если говорить откровенно, я воспринимал бутурлинскую усадьбу как случайно возникшую, хотя, должен признаться, и весьма удачную декорацию какой-то давно ушедшей жизни. А пижонистого хозяина – как талантливого актера, играющего хорошо отрепетированную и не раз уже сыгранную роль. Скажем, из пьесы Антона Павловича Чехова "Вишневый сад". Вишен у них действительно в саду было много.

– Он действительно из очень старинного дворянского рода, – слегка недоуменно сказал Михайлишин.

Сказал так, словно на старости лет я забыл: Волга впадает в Каспийское море, а железяка, болтающаяся у меня под мышкой, называется пистолетом.

Та-ак. Интересно. Дворянин. Ну надо же. Я посмотрел на Михайлишина. Он явно не шутил.

– Да у нас в академпоселке все это знают, – сказал он. – Николай Сергеич и родился здесь. В старой барской усадьбе, где потом детдом был. Это бывшее родовое поместье Бутурлиных. Вон там.

Он, полуобернувшись, махнул в сторону рукой.

– Да ну?!

Я с трудом скрыл неприятное (кстати, непонятно почему – потом надо будет проанализировать) удивление. Михайлишин сейчас не видел моего лица, поэтому ничего не заметил.

– Да, товарищ майор. Его предки в Бархатную книгу записаны. Стася как-то мне сама рассказывала…

– Стася? Источник твой то есть? – спросил я Михайлишина.

Он не ответил, смущенно переминаясь с ноги на ногу. Конечно, это и был его "источник". Ясно, как дважды два. Особенно если вспомнить, как он ее попку, кстати весьма симпатичную, взглядом оглаживал.

– В бархатную он записан… В ситцевую, – пробурчал я и пошел дальше. – Он барин, да и я не татарин… Какой бы он там ни был барин, но, если хоть как-то завязан в этой истории, я его расколю. И не таких кололи. Ладушки, Михайлишин, не забудь – с тебя отчет. А дворянина твоего я еще покопаю. И внучку его тоже, кстати. Уже официально. И знаешь, почему, сынок?

Михайлишин опять промолчал, топая в полушаге от меня.

– Потому что вчера, когда Пахомов чаи гонял у Бутурлина, там же присутствовала и твоя… бархатная внучка. Что же это ты, сынок? Снова лопухнулся?

– Я это знал, товарищ майор, – твердо сказал Михайлишин.

– А почему промолчал? Мне не сказал?

– Я вам говорил.

– Когда? – от неожиданности я снова остановился. Сегодня участковый меня радовал.

– Когда мы сюда ехали. Я же вам говорил: она почти постоянно живет у деда. По крайней мере, последнюю неделю.

– Живет, не живет… Это совсем не значит, что ты мне доложил о том, что она присутствовала на вчерашнем ужине Бутурлина с Пахомовым. И вместе с дедом пошла его провожать.

– Как провожать?

– А вот так, молча. Бутурлин утверждает, что они проводили Пахомова до ближайшего перекрестка, а дальше Пахомов пошел один. Они вернулись домой. И позже ночью ничего подозрительного не слышали и не видели. Бык да теля – одна родня, понятное дело. А ты, сынок, про Бархатную книгу мне горбатого лепишь.

– Виноват, товарищ майор.

– Виноват…

Я снял кепку и потер ладонью внезапно занывший затылок. Наверное, давление стало падать. А может, все из-за того, что с каждой минутой дело Пахомова становилось все запутанней и запутанней. Эх, сейчас бы плюнуть на все да отправиться домой. Выпить для профилактики хорошую рюмку коньяка, граммов эдак в семьдесят пять, закусить – и в постель. И защемить минуток эдак сто восемьдесят.

Я вздохнул. Мечты были явно несбыточные.

Я неторопливо развернулся и зашагал в обратную сторону, к видневшейся поодаль машине участкового. Михайлишин молча двинулся за мной. Я продолжил:

– У внучки твоей, как и у ее деда, нервы, видать, из стальной проволоки сделаны. Знакомому дедову, с которым она вчера за одним столом чаи распивала, голову ночью отрезали. А ей хоть бы хны.

– Да нет же, товарищ майор, она переживает, – горячо, даже чересчур, возразил Михайлишин. – Я с ней разговаривал. Она просто… просто гордая. Не хочет показывать, что у нее внутри творится.

– Внутри… Нутро твоей девицы меня не интересует.

– Почему ж это моей? – запротестовал было Михайлишин.

Я усмехнулся:

– Сынок, может быть, я уже и старый, но пока что не слепой. Короче: у твоего коллекционера единственное на сегодняшний день алиби – собственная внучка. Не бог весть какое, кстати, алиби. И у нее тоже, между прочим, весьма шаткое: родной дед. А ты, небось, догадываешься, что это такое – родная кровь.

– Вы что же, хотите сказать, что Николай Сергеич… – взволнованно перебил меня Михайлишин.

– Я ничего не хочу сказать. Мое дело – поймать убийцу. Скажет суд. А наша с тобой задача – рыть улики, выяснять мотивы, искать орудие убийства, выстраивать доказательства и – найти душегуба. Как можно скорее, понятно? Иначе нам небо с овчинку покажется. Ничего, что я тебе лекцию по основам криминалистики читаю, сынок? Не обижаешься, а?

Михайлишин, моментально залившись краской, словно красна девица, отрицательно замотал головой.

– То-то, – усмехнулся я. – Так что завтра – обоих ко мне на официальный допрос. Прямо с утра. Понял?

– Как не понять, товарищ майор.

Мы подошли к машине.

– Тогда все, – сказал я, залезая в салон. – Отвезешь меня в отдел, а сам иди, копай шпану до посинения. Чтобы к завтрашнему утру, до прихода этих твоих… добрых знакомых, у меня на руках был максимум данных по поселку и станции.

Через пятнадцать минут Михайлишин высадил меня возле райотдела. Я отпустил участкового восвояси, а сам пошел в райотдельскую столовую и там пообедал. Домой я не поехал: не хотелось портить Кате настроение своим мрачным видом. Потом я засел у себя в кабинете. Надо было успеть просмотреть материалы, наверняка уже поступившие по моему запросу. И заключение патологоанатома о смерти бывшего егеря Пахомова. Хотя я, естественно, ничего сверхнеожиданного от этого заключения не ждал, все равно с ним надо было ознакомиться – орднунг ист орднунг.

И еще: меня мучили неясные, но очень и очень плохие предчувствия.

 

Глава 9. СТАСЯ

После традиционного набега на дедушкин огород, взяв в виде своей обычной дани большое лукошко клубники и оставив поверженного, но в последний момент пощаженного Михайлишина, я уходила, всей спиной ощущая его взгляд. И не только спиной, должна заметить. Как дальше будут развиваться наши отношения и что я буду делать – не знаю. Я вообще старалась не забивать себе голову. Потому что последние полтора месяца, пока я жила на родительской даче в Алпатове, Михайлишин постоянно оказывал мне подчас пусть не очень заметные, иногда просто неловкие, но вполне определенные знаки внимания. Чтобы понять, что к чему, не нужно быть семи пядей во лбу. И я, девушка сообразительная, наблюдательная, довольно быстро смекнула, что участковый положил на меня глаз.

Не скажу, что старший лейтенант Антон Михайлишин мне антипатичен, нет. Скорее, наоборот. Взрослый опытный мужик, что уже приятно. Неглуп, недурен собой, вполне воспитан и ненавязчив. Его ухаживания и брачные танцы с распусканием хвоста, естественно, мне льстили. Как польстили бы любой гетеросексуальной женщине. Я даже слегка ему подыгрывала. Отвешивала комплименты. Или наоборот, начинала над ним насмехаться, как сегодня на огороде, например. Впрочем, я не испытывала никаких угрызений совести, подкалывая здоровилу старшего лейтенанта, который делался в моем присутствии необычайно застенчивым. Просто ручным, как кролик породы белый великан. Вот я и резвилась. Правда, иногда мне даже становилось немного жаль парня. Интересно, почему это иной раз из меня лезет такая безжалостная стервозность, а? Не знаю. Да, становилось мне его жалко. Но не более того: не могу сказать, что испытываю к старшему лейтенанту какие-то серьезные чувства.

Что поделаешь – стандартный дачный флирт. Вполне возможно, что при подходящих условиях из него мог вырасти такой же стандартный, ни к чему не обязывающий роман. Я даже подумывала разок-другой переспать с симпатягой-участковым – в конце концов, я еще ни разу в жизни не спала с милиционером. В этом была своя экзотика и правда, то бишь сермяжность, посконность и домотканость жизни. Будет чем похвастаться перед подругами. Тем более что по отзывам знающих людей он просто какая-то секс-машина. В частности, такой трах-тарарах я (сама себе стараясь в этом до конца не признаваться) отчасти уже запланировала на сегодняшний пикник. Но на этом дело, наверное, и должно было кончиться. Потому что роман романом, но лето скоро закончится, я через пару недель уеду в Москву, в привычную студенческо-тусовочную жизнь, а он, бедняга, останется здесь. В глухой, по моим, и не только моим, меркам провинции. У него своя жизнь – у меня своя. Единственное, что осложняло ситуацию: Михайлишин относился ко мне гораздо серьезнее, чем я к нему. Это я видела невооруженным глазом.

Но в мои жизненные планы отнюдь не входило раннее и скоропалительное замужество. Я не представляла себе обыкновенного участкового милиционера (пусть даже обаятельного и неглупого) в роли моего мужа. Московские подруги меня бы не поняли. Да и мама тоже. Впрочем, дело вовсе не в чужом мнении.

Я девушка не совсем глупая и прекрасно понимаю, что все эти байки типа: "с милым рай в шалаше" или "милые бранятся – только тешатся", – хороши только в первый период бездумной влюбленности и трепетных ухаживаний. Хотя сама после восьмого класса (а это, естественно, не в счет) ни в кого по уши не влюблялась. Так что я знаю, пусть в теории, что распускание павлиньего хвоста, горловое воркованье и брачные танцы – это только по-первости. А потом начинаются суровые русские будни и бесконечный занудливый быт, о который может быстро разбиться розовая любовная лодка. И, как правило, весьма успешно разбивается в мелкие щепки. Поэтому если мне действительно приспичит выскочить замуж так рано, то уж никак не за старшего милицейского лейтенанта, провинциального участкового, у которого месячная зарплата в рублях наверняка в несколько раз меньше, чем сумма в долларах, которую я трачу за тот же период на тряпки и булавки. На пупочки, как было написано в одной остроумной статье в "Космополитене".

Пупочки.

Смешно? Да. Но, используя расхожий трюизм, увы, друзья, жизнь – это жизнь.

Однако из этой дурацкой ситуации надо было как-то выходить. А может быть, и выбегать. Как именно – я еще не решила и решать пока не собиралась. Поэтому сейчас, припоминая разговор с Антоном, я, со свойственными двадцатилетней барышне (каковой я и являюсь) безапелляционностью и отчасти – виновата, признаюсь – легкомыслием подумала: пусть все идет, как идет.

Подходя к своему дому, я окончательно выкинула из головы Михайлишина и больше про него постаралась не думать: не может сегодня пойти на озеро – ему же хуже. Значит, останется глупый мужик при пиковом интересе.

А еще я старалась не думать об убитом дядя Ване Пахомове. До вчерашнего вечера я его довольно часто видела у деда. Дядя Ваня хорошо ко мне относился. Просто потому, что я – дедова внучка. Мы и в поселке, конечно, виделись, но, как правило, мельком. Поздороваемся, перекинемся парой слов – и все. Считай, я его практически и не знала. Так, немного разговаривали – обо всем и ни о чем. Приходил-то он к деду, а не ко мне. Но все равно – хороший он был дядька, добрый и какой-то очень открытый. Когда он приходил к деду на посиделки, то обязательно приносил мне какой-нибудь смешной лесной гостинец: то корзинку белых грибов, да таких, какие бывают только на картинках, то забавные фигурки, вырезанные из корней, то банку пахучей земляники, то еще что-нибудь. Однажды даже приволок большой, неумело подобранный букет полевых цветов – ужасно трогательно.

Кому и зачем понадобилось убивать такого безобидного и доброго человека – ума не приложу. И нашлась ведь какая-то сволочь поганая!..

Последний раз я видела дядю Ваню живым вчера, когда он в очередной раз пришел к деду в гости. Но сидели они в столовой одни. Я как помогла деду накрыть на стол, так потом и сидела у себя в комнате в гордом одиночестве. Вязала, болтала по телефону и одним глазом смотрела по НТВ очередную американскую многосерийную лабуду про полицейских и воров. Потом мы с дедом его немного проводили. О чем там они вчера говорили, по какому поводу он к нам заглянул, я знать не знаю. А дед сегодня на эту тему не распространялся.

А утром – как обухом по голове. Убили! Не то чтобы я от горя забилась в истерике, нет. Но по мозгам здорово шарахнуло. Шок, конечно, немалый. Хотя он достаточно быстро прошел: ведь дядя Ваня не был очень близким мне человеком. Поэтому я и не убивалась особенно и держалась так непринужденно в разговоре с Антоном. А вот дед жутко переживает – я это хорошо видела. Но старается скрыть, как он потрясен смертью дяди Вани. Кстати, для деда такая скрытность весьма характерна.

Наша, бутурлинская порода.

Я хотела было остаться у него на целый день, чтобы хоть как-то отвлечь его от этих печальных мыслей. Но он решительнейшим образом приказал мне отправляться домой, пробурчав, что должен побыть один. И велел все мысли о смерти старого егеря выкинуть из головы напрочь. Я протестовала недолго: с дедом не очень-то поспоришь. Ладно, в конце концов это его личное дело и личное горе. Но сейчас, шагая по очумевшей от жары поселковой улице, я все равно волновалась за деда: он уже не мальчик, и, несмотря на все его ежедневные пробежки и строгий режим, ему, чай, идет уже восьмой десяток. Но прогнал – значит прогнал.

Так что я действительно старалась думать о другом.

О том, что с шестичасовой электричкой ко мне на самом деле – я ни капли не врала Михайлишину – нагрянут гости. Мои однокурсники с филфака. Целая компания, семь человек. В том числе и моя лучшая подруга Аленушка Маканина.

Во вчерашнем почти часовом (мы с Аленой едва не побили свой собственный рекорд трепа) телефонном разговоре мы твердо условились, что на станции их встретит Андрюша Скоков, которого я тоже высвистала на пикничок. Андрюша – это наш сосед по даче и, естественно, мой давнишний поклонник. Андрюша, как и я, протирает джинсы "Ливайс" в универе. Тоже на нашем факультете, но на два курса младше меня. К тому же, в отличие от меня, несчастной, которая на своем французском отделении честно зубрит не правильные глаголы и наклонения, Андрюша в основном занимается отнюдь не учебой – он у нас больше проходит по линии буйной спортивной кафедры. По настоянию которой практически и был принят на наше почти поголовно девичье отделение. А романская кафедра на самом деле это так, отмазка. На самом-то деле Андрюша вместо зубрежки и сдачи зачетов бьется за спортивную честь университета.

Аполлонистой фигурой восемнадцатилетний Андрюша вполне может поспорить с небесталанным актером-драчуном Майклом Дудикоффым, широко известным нашему телезрителю под кличкой "Кобра". Но Андрюшу слегка подводит простоватая славянская физиономия с несколько приплюснутым носом и маленькими, вечно удивленными голубыми глазками. Правда, на мой взгляд, эти недостатки в избытке компенсирует обаятельная, во весь рот белозубая улыбка. Наверное, именно из-за этой мальчишеской улыбки никто у нас в академпоселке не называет Скокова Андрей. Только Андрюша. Впрочем, он привык и ничуть не обижается. Андрюша вообще по натуре человек покладистый и миролюбивый.

Он знал одного из тех, кто должен был приехать, – Мишаню. А раз так – грех не поэксплуатировать добряка Андрюшу: он получил подробнейшие и строжайшие инструкции встретить народ прямо на платформе у третьего вагона электрички и отвезти прямиком на Марьино озеро. На условленное место.

А чтобы старался от души, я напоследок весьма прозрачно намекнула, что среди приезжающих будет одна свободная и весьма симпатичная барышня по имени Алена. И у него есть шанс отличиться. Андрюша прямо зарделся как маков цвет и бессвязно забормотал про нашу давнюю дружбу. На что я отрезала: дружба дружбой, но ушки надо держать на макушке, иначе останется на бобах. В смысле без барышни Алены.

Немудрено, что после такого инструктажа Андрюша ушел от меня крепко задумчивый.

О предстоящем загуле на природе родителям я и словом не обмолвилась.

А как иначе? Они всегда требуют, чтобы мои гости приезжали прямиком к нам в дом. Сами понимаете, что в таком случае грустное веселье проходит исключительно на полянке для шашлыков позади нашей дачи. Куда, кстати, выходят окна маминого кабинета. А если кто-то остается ночевать, то только у нас на даче – никаких палаток и прочего дикого туризма родители не признают. Соответственно, разнополые особи тщательно разводятся по разным комнатам: женатых приятелей и замужних подруг у меня практически нет. То есть при таком печальном раскладе мы все находимся под постоянным зорким присмотром и, естественно, жестким контролем. И лишаемся малейшей возможности устроить, как иногда, будучи не в духе, говаривает маман, "непристойные сборища в окрестных дремучих лесах".

Короче говоря, мои родители блюдут нас, особенно невинных (по ошибочному мнению мамы) девушек, по полной программе.

К тому же я уверена, что после сегодняшнего страшного убийства мама и папа вряд ли особенно обрадуются, если дочь отправится на ночную прогулку к озеру.

Но в любом случае сама я должна подойти на место пресловутого лесного сборища чуть попозже. Потому что нынче, еще с утра, в телефонном разговоре мама взяла с меня твердое обещание помочь ей с варкой варенья – летние заготработы в нашем доме идут полным ходом.

Хотя, если уж говорить совсем честно, дело было вовсе не в заготработах. Варенье вареньем, но мне не очень хотелось идти на озеро. Я заранее знала, что и как там будет, – не в первый раз мы устраиваем подобные забеги в ширину. А будет море шашлыка, во время поедания которого все упьются сухарем до поросячьего визга. Хорошо еще, если парни дурцы не привезут и не обкурятся, как полоумные. Затем последует непременное ночное купание голышом, а после купания естественный финал лесной парти – поголовный трах на располагающей к этому милому занятию летней природе. А иначе зачем тащиться в такую даль, если не для траха?!

А вот это без меня.

Я отнюдь не ханжа и не синий чулок, занятый исключительно учебой и построением будущей карьеры. Боже упаси! В принципе, романы у меня бывают постоянно, одни длятся дольше, другие меньше. Часто плавно переходят один в другой. Правда, в отборе своих воздыхателей я весьма и весьма разборчива, но по одной-единственной причине: недостатка в них нет. Скорее наоборот – присутствует явный перебор. Это чистая правда, хотя не скрою: лестно, весьма лестно. Кстати: сразу в постель не кидаюсь – в какой-то мере я все же старомодна. Но и любовью это, пожалуй, не назовешь. Правда, взаимная влюбленность всегда присутствует. Мой последний роман, длившийся с Нового года, вполне безболезненно закончился в начале лета, как раз во время сдачи экзаменов за третий курс. Мы с предметом романа, моим однокурсником, расстались совершенно спокойно, по взаимному согласию и без сцен ревности – не было битья посуды, бросания утюгами и других прелестей.

Поэтому в настоящий момент, вот уже почти целый месяц, я абсолютно свободна.

К тому же я практически все это время жила на даче: настоящий месяц в деревне – спокойное, беззаботное, сытное, можно сказать – почти растительное существование. Разрешите отрекомендоваться: знатный овощ Станислава Бутурлина.

Нет, вру.

Пару раз, когда я выбиралась в Москву, меня навещал в пустой родительской квартире один старый приятель, который никак не может избавиться от напрасных иллюзий по отношению ко мне. Но это так, легкое развлечение, полезное для здоровья.

И тащиться на Марьино озеро, честно говоря, я не хотела, потому как из-за этого злосчастного убийства на сегодняшний веселый вечерок осталась без партнера. К сожалению, никакого другого потенциального ухажера, кроме вышеупомянутого двухметрового Михайлишина, на сегодняшнюю деревенско-дачную вечеринку я не припасла. Не было у меня никого в загашнике. А из Москвы кого-либо высвистывать было уже в принципе поздно. Да и неохота – это все равно что из чулана старую и уже нелюбимую шубу доставать. Но чего теперь понапрасну слезами обливаться: знать бы прикуп – ездить в Сочи. И коли мой несостоявшийся партнер сегодня вечером должен как укушенный носиться по поселку и ловить злодея-убийцу, вместо того чтобы заниматься со мной любовью возле уютного костерка, то так ему и надо. Но настроение у меня окончательно и бесповоротно испортилось. К тому же чувствовала я себя не в своей тарелке. А может, все это просто потому, что через денек должны были наступить месячные? Может, и так. Кто нас, слабых женщин, поймет?..

Короче: желание идти вечером к ребятам на Марьино озеро таяло с каждым шагом, приближавшим меня к дому. В конце концов я решила так: поднимется настроение – пойду на пикник. Не поднимется – не пойду.

Опять же нельзя сказать, что я особенно рвалась помогать маме в ее заготовительных работах. Но, увы: обещание слетело с языка, и теперь следовало его исполнить. Правда, в глубине души я надеялась, что мама передумала и перенесла это нетрудное, но утомительное и, главное, нудное занятие на завтра.

Но, уже открывая калитку, за которой в саду пряталась крытая черепицей, похожая на швейцарское шале наша основательная дача, я потянула носом и уловила пряный запах. Его не спутаешь ни с чем, этот запах вишневого варенья. А в глубине сада возились у попыхивающей дымком летней переносной печки мама и наша пожилая домработница Ксюша, которая на лето тоже всегда переселяется с нами на дачу.

Я обреченно вздохнула.

Как говаривал незабвенный Михал Сергеевич, процесс пошел, товарищи. Деваться было некуда.

 

Глава 10. АЛЕНА

Заочно отрекомендованный и нахваленный мне Андрюша Скоков встретил нас на платформе станции Алпатово ровно в шесть часов вечера. Как мы со Стасюней и договорились по телефону. Видимо, специально по этому торжественному случаю мальчонка натянул на себя белоснежные джинсы и черную футболку с короткой, но весьма выразительной надписью: "New York Fucking City". Интересно, он хоть знает, что сия фраза означает? Впрочем, для меня это было не важно. Важно было то, что майка со стебовой надписью плотно облегала мощные Андрюшины плечи и торс с отнюдь не мальчишеской мускулатурой.

Не слабый мальчонка – прямо скажем.

И я мысленно бурно себе зааплодировала. Почему? Сейчас вы все узнаете.

Чтобы не привлекать излишнего внимания Стасюниных предков и оторваться в полный рост, наши ребята взяли с собой большую палатку, где мы и собирались переночевать, а также гору продуктов и море выпивки. Наша предусмотрительность весьма смахивала на конспирацию, поскольку сразу после моего телефонного разговора со Стасюней мы у Бутурлиных дома порешили вообще не светиться, а встретиться с Андрюшей на платформе и прямо оттуда пройти к Марьину озеру.

Должна заметить, что хитрая Стасюня не напрасно позвала бодибилдингового Андрюшу.

Во-первых, Андрюша, с младенческих лет проводивший каждое лето в Алпатове, автоматически становился нашим проводником, Дерсу Узала, знающим все тропинки в местных джунглях. Помимо этого, насколько я знаю, миролюбивый Андрюша был еще кандидатом в мастера спорта по боксу. Его уважала местная шпана, и, как считала Стася, Андрюша запросто мог послужить толмачом на случай непредвиденных осложнений с туземцами. Да и не только толмачом: это было понятно с первого взгляда.

И самое главное, Стасюня отдала его мне на съедение.

Следовательно, мне это было выгодно.

Пусть наивные представители якобы сильного пола сколько угодно пыжатся, полагая по своей невообразимой тупости, что это они, мужики, нас выбирают. На самом же деле все обстоит с точностью до наоборот.

Конечно, я слегка рисковала, покупая кота в мешке, то бишь забивая себе кавалера на вечер, исходя только из телефонного описания предмета. Хотя должна признаться: пела она про его достоинства сладко, как Монсеррат Кабалье. Я даже насторожилась. Но как только я увидела этого черно-белого великана, который смущенно переминался с ноги на ногу в толпе дачников, все мои сомнения тут же развеялись как сон и утренний туман.

Хорош! То, что доктор прописал.

Ритуал знакомства, проходивший на платформе среди груды рюкзаков, извлеченных нашими мальчиками из вагона электрички, ничего особенного из себя не представил, так – рукопожатия, обмен репликами, хиханьки да хаханьки.

Но я-то видела: мой Андрюша, каким бы он ни был наивом, сразу просек, что приехали три парня и четыре девушки. Кажется, он даже губами шевелил, на всякий случай нас пересчитывая. И, надеюсь, успел въехать в то, что свободной, без бойфренда, оказалась миниатюрная кареглазая девушка лет девятнадцати в вылинявших расклешенных джинсах "Монтана" в обтяжку и красной майке с вышитыми золотом буквами "Бенеттон" на не самой маленькой груди.

Как вы думаете, кто это был? Верно. Я.

Судя по смущенно-короткому взгляду, каким он меня окинул, выглядела я просто потрясающе. Не подкачала, значит, девушка. Тем более что сразу же по выходе из вагона электрички я тоже бросила на него ( как я это прекрасно умею делать) обещающий неземные блаженства взгляд. И готова поклясться своей утерянной невинностью – он это тут же заметил. Только посмел бы не заметить! Ведь перед ним открывались невиданные доселе перспективы.

Стасюня должна была ему меня подробно описать и накрепко вдолбить в его боксерскую башку, что именно девушка в красной бенеттоновской майке приедет в гордом одиночестве. То есть она на сегодня свободна и потенциально предназначена для Андрюши. Если, конечно, он не облажается.

И, судя по первой реакции мальчонки, Стасюня постаралась на славу.

Я, конечно, собиралась первой подойти к нему. Но тут он сделал нечто такое, что подсказало мне: несмотря на кажущуюся внешне простодушность, Андрюша вполне сообразительный молодой человек.

Он якобы случайно (впрочем, мгновенно поняв его нехитрую уловку, я немного помогла ему в этом), постарался сделать так, чтобы со мной познакомиться в последнюю очередь. Понятно, что тогда, помимо обмена дежурными фразами, обычными при знакомстве, у него появлялась маза завязать светский разговор. А где разговор – там и масса прочих возможностей. И я четко поняла: Андрюша настроен весьма и весьма решительно.

Очень хорошо.

Наконец очередь дошла и до меня. Я протянула руку Андрюше, глядя на него снизу вверх из-под густой темной челки. Макушкой я едва-едва доставала ему до плеча.

– Привет. А я – Алена, – сказала я, глядя ему прямо в глаза.

– Андрюша. Скоков, – смущенно пробормотал Андрюша, стискивая своей могучей дланью мою маленькую узкую ладошку.

И тут я засекла, что едва он встретился со мной взглядом, как вся его решительность куда-то мгновенно испарилась. Вижу – дела плохи. И тогда я с ходу взяла инициативу в свои руки.

– Наслышана, наслышана, – протянула я и добавила нарочито певуче, словно сирена, увлекающая на тропический берег одичавшего в океанских путешествиях беднягу морячка:

– Так вот ты какой, оказывается, Андрюша.

– Какой – такой? – окончательно стушевался мальчонка.

– Большой. Весьма большой, что само по себе уже приятно, – весьма двусмысленно ответила я.

А сама вцепилась в Андрюшину ладонь и долго не выпускала.

Естественно, я выпытала у Стасюни всю подноготную о мальчонке – надо же девушке подготовиться к сокрушительной атаке. Безобидный Стасюнин ухажер, друг детства. Милый, но весьма наивный мальчик из хорошей семьи. Судя по Стасюниным рассказам, вероятность того, что он еще девственник, приближается к ста десяти процентам. В общем, из разговора с подругой стало ясно: Стася не воспринимает Андрюшу всерьез и дает мне – если я, конечно, захочу потрудиться и соблазнить неиспорченного мальчонку, – полный карт-бланш. Поскольку сама никаких видов на него не имеет.

Собственно говоря, до момента Андрюшиного появления я для себя окончательно не решила – поиметь на него конкретные виды или нет. Но одно дело – телефонные рассказы и посулы, и совсем другое – конкретный, действительно впечатляющих габаритов почти двухметровый объект, который теперь во всем своем великолепии топчется передо мной на платформе и не знает, куда деваться от смущения.

Поиметь, еще как поиметь!

Знаю, знаю: глаза мои затуманились и голос приобрел грудной тембр. А я уж знаю, в каких случаях у меня голос становится низким.

Подружки мои – Манечка, Анюта и Любаша, – естественно, заметили во мне эту мгновенную перемену. Они понимающе переглянулись (боковым зрением я это сразу заметила) и, пересмеиваясь, зашептались: им-то было ясно без слов, что охота на наивного дикаря уже началась. Но бедный мальчонка в силу неопытности в подобных делах на эти взгляды попросту не обратил внимания. Он во все глаза смотрел на меня. Наши мальчики – Мишаня, Слава и Иван – были заняты сортировкой рюкзаков и прочих причиндалов. Судя по всему, они тоже были весьма довольны физическими данными Андрюши, но с утилитарной, вернее, корыстной точки зрения: барахла мы с собой привезли будь здоров. Они, как и Андрюша, никаких перемен во мне не заметили. Куда им, толстокожим. И потому были слегка удивлены внезапной игривостью подружек.

Впрочем, особой заминки это не вызвало. Я сжалилась над смущенным мальчонкой и разжала пальцы, выпустив его ручищу из своей ладошки. Ничего не подозревающий жертвенный барашек был временно отпущен на свободу. Но только на время. Андрюша наконец с трудом оторвал от меня взгляд, развернулся и легко, без видимых усилий вскинул на оба плеча два самых больших рюкзака.

– Ну что, ребята, двигаемся? – радостно заорал он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Я готов.

– Ну и здоров же ты, Андрюха, – глядя снизу на мальчонку, с изрядной долей ехидства усмехнулся мой однокурсник – рыжеволосый тощий Мишаня. – Слушай, а может, ты еще на каждый рюкзак по барышне посадишь?

Андрюша не заметил скрытой иронии в Мишанином голосе. Да он и не мог заметить – уж больно простодушен этот мальчонка-боксер.

– Легко и просто. Нет проблем, – сгоряча заявил Андрюша, с ходу купившись на незатейливый прикол. – Только вот лямки, боюсь, не выдержат.

Тут он и влип, бедняга.

– Меня бы вполне устроили твои плечи, – быстро сказала я.

– Нет вопросов. Можешь залезать, – недолго думая, ляпнул в ответ Андрюша, улыбаясь во весь рот.

Он принял мои слова за шутку и даже возгордился от своей неожиданной и довольно наглой находчивости.

Мишаня выразительно покосился на меня – мол, чего тянешь, давай. Я сощурилась и вкрадчиво осведомилась у ничего не подозревающего мальчонки:

– А как ты хочешь – сзади или спереди?

– В смысле? – растерялся бедняга.

– Сейчас покажу.

Мой народ тут же замер, предвкушая бесплатное представление.

Я медленно подошла спереди к остолбеневшему Андрюше и, привстав на цыпочки, крепко обвила его руками за круглую теплую шею. Потом так же медленно и легко подтянулась (все же я не зря трачу каждое божье утро полчаса на шейпинг) на руках. Мое лицо оказалось почти вровень с его, и я повисла на нем, плотно прижавшись к мальчонке грудью и животом. К чести его надо сказать, что он даже не шелохнулся. Впрочем, во мне всего сорок восемь килограммов – не вес для такого бугая. Я смотрела на него чуть снизу, загадочно (знаю!) улыбаясь.

Мальчонка растерянно заморгал, и у него мигом покраснели уши. Народ одобрительно засвистел и бурно зааплодировал.

– Знаете, люди, таким способом я готова передвигаться всю оставшуюся жизнь, – громко сказала я все тем же мягким грудным голосом. – Мне нравится. А тебе? – спросила я Андрюшу.

Он попытался что-то из себя выдавить. Не получилось.

– Лезть дальше? – поинтересовалась я у мальчонки.

– Конечно, за чем же дело стало, – завистливо сказала Анюта.

– Залезай, залезай, – Анюту поддержала Манечка. – Кавалер вроде как не против. Ты ж не против, Андрюша?

Бедный мальчонка окончательно потерял дар речи и только отрицательно помотал головой.

– Так я не поняла – да или нет? – спросила я его.

– Нет, я вовсе не против, – прохрипел он наконец.

– Ловлю тебя на слове, – нежно проворковала я. – Потом не вздумай отказываться.

– А я и не отказываюсь, – раздался все тот же хрип.

– И не пожалеешь? – не унималась я.

Андрюша не успел ответить. Мишаня, которому затянувшееся представление уже надоело, проворчал:

– Ладно, пошли, пошли. Эксперименты будете на озере проводить. Где лес погуще.

С показной неохотой я скользнула вниз, проехавшись по Андрюше всем телом. Чтобы он до конца (того самого) прочувствовал сей момент. И, разжав руки, легко от него отстранилась. У бедного мальчонки покраснели уже не только уши, но и все лицо, и шея.

– Не любят они меня, Андрюша, ох, не любят, – вздохнула я. – Завидуют. Ну ладно, пойдем.

И не оборачиваясь, зная что он уже никуда от меня не денется, я уверенно зашагала вперед. Я пошла по протоптанной тропинке, которая вела от края платформы прямо в сосновый бор. Дорогу от станции к Марьину озеру я знала как свои пять пальцев – ведь не в первый раз приехала к Стасюне. Разумеется, никаких рюкзаков умная девочка Алена не взяла – только небольшую корзинку с бутербродами и минералкой "виши".

Понятно дело, Андрюша, как застоявшийся слон, с энтузиазмом двинулся следом за мной.

Пока остальные разбирали вещи и ждали друг друга, мы с Андрюшей углубились в нагретый солнцем сосняк. Я слышала, как мальчонка бодро топает по усыпанной сосновыми иглами, слегка пружинящей тропинке. Я шла чуть впереди и насвистывала битловскую "Каждый нуждается в любви", в такт мелодии помахивая сорванной длинной травинкой. На затылке у меня подпрыгивали стянутые в пони-тейл волосы.

Тут я обернулась на ходу – вроде как обеспокоилась за отставших ребят. На самом же деле меня интересовал исключительно Андрюша.

Не надо забывать, что сзади на майке у меня был глубокий, до самого ремня джинсов вырез, открывающий загорелую спину с идеально гладкой кожей. Кожей своей я очень горжусь. А джинсы, в свою очередь, туго обтягивали все, что должны были обтягивать. Поэтому мальчонка, в чем я убедилась оглянувшись, при всем желании не мог отвести от меня глаз. И он, бедняга, загипнотизированный зрелищем ритмичного покачивания моих круглых ягодиц, окончательно обалдел. Смотреть со спины на девушку с хорошей фигурой, и тем более когда она хочет, чтобы ее как следует разглядели, – занятие увлекательное и для молодых неиспорченных людей, а тем более девственников, весьма опасное.

Думаю, что о Стасе мальчонка забыл напрочь. Скорее всего, у него вообще сейчас мысли выше пояса не поднимались.

Понятное дело.

Внезапно я остановилась так резко, что Андрюша чуть на меня не налетел. Я повернулась к нему. Бросила взгляд на приотставших, мелькающих за оранжевыми стволами сосен ребят.

– Слушай, Андрюша, – сказала я, – кажется, я слегка подзабыла дорогу к озеру. Пожалуй, так мы можем и заблудиться.

Я самым бессовестным образом врала.

– Поэтому давай лучше ты меня поведешь, а я, чтобы не потеряться, буду за тебя держаться. – И с этими словами я положила свою ладошку на сгиб его правой руки. И легонько-легонько ее пожала. – Хорошо?

И тогда я увидела, что враз вспотевший Андрюша Скоков пропал окончательно и бесповоротно.

 

Глава 11. УБИЙЦА

Комната была большая, неухоженная.

Она находилась в одном из деревянных дачных домов, похожем на любой другой дом в академпоселке. Расположена она была на самой верхотуре, на чердаке, превращенном в жилое помещение. Хозяин мог попасть в нее только через квадратный люк в потолке второго этажа, из небольшой кладовки. Края люка были так искусно подогнаны к доскам потолка, что постороннему взгляду он практически был незаметен. Хозяин забирался на чердак, придвигая к люку небольшую приставную лестницу, хранившуюся здесь же, в кладовке.

В этой комнате на чердаке никто никогда не бывал, кроме самого хозяина.

Дом стоял практически у самого леса. Верхушки деревьев четко выделялись на фоне уже начинающего темнеть небосвода. Лес был виден в единственное небольшое и очень узкое окно, похожее на бойницу средневекового замка. К тому же окно было задернуто черными плотными шторами так, что оставалась лишь небольшая щель.

Снаружи никто не мог разглядеть, что делалось в этой чердачной комнате.

Комната выглядела совершенно обыденно – простенькие неприметные обои, скудная обстановка: старомодный трехстворчатый шкаф, широкая низкая тахта и в изголовье тахты – тумбочка с включенной настольной лампой под узким колпаком. И больше ничего.

В комнате царил полумрак.

Тахта почему-то стояла посреди комнаты. На ней было постелено покрывало из хорошо выделанных медвежьих шкур. В изголовье тахты валялись две подушки в цветастых ситцевых наволочках.

И еще: все стены комнаты были сверху донизу увешаны фотографиями. Маленькими и большими, цветными и черно-белыми. И на всех снимках были только волки. Поодиночке, парами, стаями. Стоящие и бегущие. Отовсюду смотрели оскаленные пасти и сверкающие узкие глаза.

Горящая лампа освещала лежащего ничком на кровати обнаженного человека. Лица его не было видно.

Он спал.

Сегодня, в полнолуние, ему впервые снился сон о смерти волка. Громадный серый вожак бежал впереди небольшой стаи по искрящемуся в лунном свете снегу и гасил игру снежных кристаллов, проминая мощными лапами неглубокий снег. А следом за ним и стая неотвратимо, как рок, догоняла розвальни, торжествуя и предчувствуя кровавое наслаждение. Но огромный человек в розвальнях остановил смертоносный прыжок волка, одним взмахом сверкающей металлом руки оборвав жизнь вожака. И мертвый волк остался лежать в розвальнях рядом с крошечным, беззащитным существом, нежное дыхание которого коснулось волчьей морды, вытянутой в последнем атакующем порыве.

Человек на тахте внезапно сжался в комок, потом выпрямился, нетерпеливо заелозил ногами. Пальцы его свело судорогой, и они впились в меховое покрывало. Человек страшно и отчаянно заскрипел во сне зубами. И сдавленно захрипел.

– Нет… Нет… Нет… – шептал он.

И вновь накатила судорога: тело его изогнулось, потом резко выпрямилось и скатилось с тахты. Человек грохнулся на пол, перевалился на живот и замер. Какое-то время он лежал неподвижно. Но вот он пошевелился, резко вскочил на ноги и шагнул к окну. И снова остановился, напряженно прислушиваясь к тому, что должно было вот-вот произойти внутри его организма; он замер в предчувствии той чудовищной перестройки, которая уже начиналась.

Он не хотел этого. Но не в его силах было уже что-либо изменить, а тем более остановить.

На западе опускалось к кромке леса солнце. А левее, над юго-западным краем горизонта восходила бледная на фоне ярко-синего неба круглая луна, на которую время от времени наползали медленно проплывающие прозрачные облака. Завороженно глядя на постепенно набирающий силу лунный диск, человек закинул голову и чуть слышно завыл – по-волчьи. Потом закрыл глаза и снова застыл возле узкого окна, выходившего на сумрачный лес.

Интуиция подсказывала человеку: на этот раз дело не обойдется одной только ночью. Ночью полнолуния. Он знал, что ему снова суждено не спать всю ночь. Как и вчера. И скорее всего – следующие две ночи тоже. Две страшные, мучительные ночи ему снова предстоит бодрствовать.

А значит – и снова убивать.

 

Глава 12. АНДРЮША

Я посмотрел наверх.

Наступал вечер, хотя солнце стояло еще довольно высоко над горизонтом. Но тени от деревьев уже стали длинными и глубокими. Мы с Аленой, а за нами и остальные московские гости топали уже долго, минут сорок.

А что поделаешь?

Наше Марьино озеро прячется в глухом лесу, позади академпоселка. И чтобы добраться до него от станции, надо по периметру обогнуть более чем половину академпоселка. Либо топать напрямик. Тогда ходьбы – всего минут пятнадцать. Но Стася строго-настрого запретила мне идти через поселок. Она сказала, что оторвет мне голову, если мы попадемся на глаза Елене Георгиевне и Федору Николаевичу – ее родителям. Или кому-нибудь из их знакомых или знакомых моих стариков. Я с ней согласился – нас бы тут же засекли и настучали Стасиным родителям. Уж я-то знаю: новости по поселку распространяются со сверхзвуковой скоростью. И тогда все наши планы насчет пикника на озере рухнут. А мне этого совсем не хотелось. Поэтому я и повел всех в обход: этой дорогой я мог пройти с завязанными глазами.

Алена всю дорогу держала меня за руку и что-то говорила. Веселое, наверное. Половины из того, что она тараторила, я даже не понял, не то что не запомнил. От смущения. Но к ее руке у меня на сгибе локтя понемногу привык. А еще мне ужасно нравилось, что Алена такая маленькая, мне до плеча. Ну просто Дюймовочка. Только волосы не золотые, а эти, как его, – каштановые.

У нас на сборах обычно все девки высокие, здоровые да накачанные; ну, понятное дело – академическая гребля там или копье. Почетные виды. Я уж не говорю про ядро, сами, небось, видели по телику. А если и бывают невысокие, то симпатичные редко-редко попадаются.

А эта такая маленькая и такая красивая. Ну, такая клевая девчонка, такая – я аж вспотел. И, ей-богу, не из-за рюкзаков. Рюкзаки мне – тьфу! А из-за нее. Фигурка, грудь, ножки – ну прямо статуэтка. И к тому же старше меня, я так понимаю, как минимум года на три. Уже взрослая совсем.

Хотя – убей меня на месте – не мог я понять, почему такая девчонка выбрала малолетнего обалдуя? Меня то есть. За что мне такой шанс выпал, считай, один на миллион? Я ведь все про свою внешность знаю. Куда мне с другими парнями тягаться: рожа, как из деревни Пупкино, глазки маленькие, как у кабана, и поддерживать разговор с девушками я не очень-то умею. И знакомиться тоже. Знакомиться с красивыми девушками – это тебе не на ринге буцкаться… А может, это все Стаська подстроила? Решила меня разыграть, да и подговорила Алену. Со Станиславы станется. Ох, уж эта Стаська! Она если дает, так дает!.. Ух!

Я тайком покосился на Алену. Нет, непохоже, чтобы она со Стаськиной подачи меня разыгрывала. Хорошая девушка. Не верю – и все тут!

Тут тропинка наконец вывела нас на большую прибрежную поляну. И Марьино озеро открылось во всей своей красе. Мне оно очень нравится, наше озеро. Оно правильной такой овальной формы, стадион напоминает. Не очень большое: примерно с километр в ширину и около двух в длину. Но красивое – аж дух захватывает, когда смотришь, как в почти черной воде, похожей на зеркало, плавают отражения длинных плоских облаков. Берега озера поросли камышом и густым кустарником, дальше – лес охотхозяйства. Но здесь, на нашей поляне, деревья отступают. Дно озера в этом месте долго и полого уходит в глубину и к тому же плотное, без ила – смесь песка с глиной.

Я оглянулся.

Вокруг – ни одной живой души. Наши поселковые – и дачники, и те, кто постоянно живет, да и местные из райцентра не очень то жалуют Марьино озеро. Потому что вода в нем довольно холодная, даже на небольшой глубине: со дна бьет куча родников. Это я на собственной шкуре однажды испытал, еще когда пацаном был. Заплыл подальше, потом понырял, а ногу и свело. Еле-еле выплыл – страху натерпелся на всю оставшуюся жизнь.

Выглядит Марьино довольно мрачно. Дачники предпочитают купаться в чистой и мелководной – в самом глубоком месте не больше двух с половиной метров – речке Сутянке. Она пересекает академпоселок, петляет по его окраине, сливаясь с ручьями. А еще это пограничная река: между нами и райцентровской шпаной, с которой мы, поселковые, выясняли отношения в детстве. Да и с детдомовскими тоже. Но когда райцентровские сами на нас нападали, то детдомовские становились на нашу сторону. И силы сразу уравнивались. Может, именно из-за этих драк я и подался в бокс. А еще наш академпоселок отделяет от райцентра железнодорожное полотно.

Ну, пришли мы, значит, и стали столбить место прямо на берегу да собирать дрова для костра. Мишаня – мы с ним уже год знакомы по университету – сразу же полез пробовать, теплая ли вода, и тут же с воплями вылетел на берег. Заорал, что вода ледяная, как весной. Это он приврал; просто после ходьбы был разгоряченный, вот ему и показалось, что вода холодная. А девчонки хором завопили, что проголодались. И тогда они прежде всего порешили на скорую руку перекусить. Палатка и шашлыки никуда не денутся.

Ничего себе перекусить!

Я прямо поразился, как мгновенно из рюкзаков и корзинок были извлечены вареные яйца, помидоры, огурцы, ветчина, сыр и всякие импортные консервы, хлеб и зелень и еще куча всякой жратвы. Ну, побросали мы на траву пару одеял, которые они привезли, а поверх – большую полиэтиленовую скатерть, на которую и вывалили все припасы. В довершение ко всему мужики тут же бухнули на наш импровизированный стол четыре пузыря красной "Алазанской долины". Похоже, первые, но не единственные – в рюкзаках еще позвякивало стекло.

– А во сколько наша красотка Станислава грозилась подойти? – спросил Мишаня. А сам вытащил из кармана штопор и, как заправский бармен, стал одну за другой откупоривать бутылки.

– Точно не знаю, – говорю я. – Но обещала прийти.

– Ждать никого не будем! – сказала Алена, глядя на меня и как-то странно улыбаясь. – Я немедленно хочу выпить. Наливай, Мишенька.

И протянула ему свой стакан.

– Может, все-таки подождем ее, – заколебался Мишаня.

– Наливай, наливай, Михаил, – строго приказала Мишане высокая светловолосая Аня – как я понимаю, Мишанина девушка. – Вина у нас – море. Всем хватит. И Стаське, когда придет, тоже.

Ну, тут все, конечно, оживились, загомонили, стали друг другу передавать бутерброды, хватать закуску, потом Мишаня попытался произнести какой-то жутко умный и запутанный тост, используя латинские, насколько я понял, выражения. Мужики давай его подначивать и ржать над его эрудицией. Мишаня слегка обиделся и заткнулся. И мы, чокнувшись пластиковыми стаканчиками и проорав каждый свое, дружно выпили до дна.

И я, знаете, не отстал от других.

Просто общее настроение было таким офигительным, такой был кайф, что я временно решил наплевать на режим и тоже хлопнул стакан до дна. Да и Алена, которая рядом со мной пристроилась, глаз с меня не сводила – как тут было опозориться? Я постарался не думать, что пью всего третий раз в жизни, – у нас же строгий режим, а я с четырнадцати лет в боксе. Когда, скажите, мне было пить? Все время тренировки, соревнования, сборы. Да плюс учеба. А у нас так: если выпьешь да еще, не дай бог, кто-нибудь из тренеров застукает, что от тебя спиртным пахнет, – глазом моргнуть не успеешь, как из команды – раз, пинком под жопу. На фиг мне это надо, если я столько уже в спорте пашу и бросать его не собираюсь? Да и не очень-то люблю я это дело, выпивку.

Но тут, на травке, да в веселой компании, да с Аленой я хлопнул стаканюгу залпом, до дна. Как ханыга какой-то, точно. А про то, что пью всего третий раз, – промолчал. Ни за какие коврижки я бы не сказал об этом своим новым знакомым. Засмеют. Загрызут. Знаю я эту нашу университетскую тусовку. Только повод дай. А потом, не забывайте: они все старше меня, еще посчитают несамостоятельным, малолеткой – вот я и решил от них не отставать.

Только я стакан прикончил, только услышал, как Алена мне сбоку на ухо прошептала: "Молодец!", как в башке у меня немного зашумело и я почувствовал себя необыкновенно легко. И до одури весело. То ли от вина, то ли от Алениной похвалы. Но я не раз слышал, как в универе ребята постарше и поопытней говорили: не хочешь надраться в зюзю – как следует закусывай. И лучше всего чем-нибудь жирным, чтобы алкоголь в стенки желудка помедленнее всасывался. Я решил последовать этому совету и после выпитого стакана решительно навалился на ветчину. Тем более что Алена мне сама тарелку с бутербродами под нос сунула. Заботилась обо мне, значит. Это мне еще настроения прибавило. Ну, я тут же и слупил пару бутербродов, даже вкуса не успел почувствовать. На мой глаз, они для лилипутов были приготовлены или для детей – ужас какие крохотные. Я уже принялся было за третий, побольше размером, как Алена вдруг меня спрашивает:

– Андрюша, а грибы-то в вашем Лукоморье есть?

– Конечно, есть, – отвечаю с набитым ртом, стараясь при этом, чтобы куски ветчины на траву ненароком не полетели. – Полным-полно.

Это я чистую правду сказал. Грибов у нас действительно завались, а в этом году особенно: лето жаркое, теплые короткие дожди идут – самое то, чтобы гриб лез из земли как сумасшедший. Я как прикатил к старикам с летних сборов, уже не раз по грибы ходил. И всегда полную, с горкой корзину домой приволакивал. Одних белых, другие я не беру.

Тут Алена мне заявляет таким, знаете ли, слегка капризным тоном:

– Андрюша, я хочу немедленно найти гриб. Большой. Белый.

– Да ты чего, мать? Какие такие белые? Прими-ка лучше на грудь еще красненького, – говорит удивленно очкастый Слава, а сам быстренько наливает по второй.

– Одно другому не помеха, – каким-то странным голосом отвечает Алена и снова поворачивается ко мне:

– А ты грибные места знаешь?

– Я все здесь знаю, – отвечаю я, и это тоже правда.

– Молодец, – почему-то очень серьезно говорит мне Алена и стукает своим стаканом о мой, который уже снова полон до краев: это Слава постарался. – В таком случае, за будущие грибы. До дна, до дна, Андрюша.

Ух ты, до дна!

Я посмотрел на свой стакан. Полнехонек. Еще этот – и уже, считай, четыреста граммов я выпил. А что же дальше будет, если Мишаня-фокусник, как кроликов из цилиндра, новые и новые бутылки из сумки тягает?..

Но колебался я, честно говоря, только секунду. Мужик я в конце концов или кто?!

И тут же залпом осушил второй стакан. Меня аж передернуло – ненавижу сухарь, да еще красный. Чувствую, в голове зашумело еще сильнее и по телу разлилось тепло. Но ощущение, признаюсь, было довольно приятным. Дотянулся я до недоеденного бутерброда и впился в него зубами. Алена же вино только пригубила. Я, конечно, настаивать не стал – она ж все-таки девушка, чего ей с нами, здоровенными мужиками, тягаться. Вдруг вижу, поставила она свой стакан в траву, легко так встала и, ни слова не говоря, не оборачиваясь, пошла в сторону леса.

Я растерянно посмотрел ей вслед, даже жевать перестал. Что случилось-то? Может, я ее чем обидел? Так я и не говорил почти ничего, в общем-то.

Я вслед Алене смотрю, а Мишаня мне и говорит – озабоченно так, серьезно:

– Старик, а ее часом медведи не сожрут? Пока она будет в лесу грибы собирать?

– Какие такие медведи? – искренне удивляюсь я. – Медведей я тут не встречал. Они здесь не водятся. Разве что подальше на северо-запад, в самой глубине охотхозяйства.

– Ну, не знаю, не знаю, – качает Мишаня головой. – Смотри сам. Там ведь чащоба. А то, если с ней чего случится, ногу там подвернет или еще чего, Станислава за лучшую подругу моментально шкуру спустит. А с кого? Ведь ты у нас ответственный за личную безопасность?

– Ну, я, – киваю.

– Значит, с тебя лично и спустит.

Черт!

– Сопроводи девушку, – не отстает Мишаня.

А я прямо не знаю, что делать. Вроде бы действительно надо за Аленой присмотреть.

– Да понимаете, – говорю. – Она же ничего не сказала, куда идет, зачем…

– Не робей, Андрюшенька, – говорит мне Аня.

– Да она ж меня и не звала с собой, – отвечаю я. – Неудобно вроде как-то.

Тут Мишаня начинает хохотать и говорит:

– Неудобно, когда сын на соседа похож. Давай, давай, старичок! Иначе тебе несдобровать!..

И толкает меня в плечо, чтобы я побыстрее вставал и топал за Аленой. И остальные хохочут, как идиоты, чуть ли не до слез, и пихают друг друга. Ну, просто покатываются от смеха, словно не Мишаню слушали, а Геннадия Хазанова.

В общем, так я ничего толком и не понял. Но с одеяла поднялся. При этом меня вдруг ощутимо качнуло в сторону. Проклятое вино! Все же я удержался на ногах. Вроде бы никто ничего не заметил. А я сделал вид, что просто ногу отсидел.

Дожевывая на ходу бутерброд, я пошел следом за Аленой. А она, между прочим, за это время успела отойти довольно далеко. Я пошел, а народ принялся дальше выпивать и закусывать.

Честно говоря, я не понимал, за какими такими грибами отправилась Алена. Потому что был совершенно уверен, что в той стороне не может быть никаких грибов. Там высился только непролазный ельник, где и днем-то всегда темно, как в подвале. Я знал: максимум, что там может вырасти, – это бледные поганки. Ну, может быть, еще свинухи или пара черных груздей, да и то хилых. Не грибное место.

Я заторопился. Алена шла, не оглядываясь, хотя наверняка слышала, что я ее догоняю. Она миновала стайку берез на поросшей высокой травой опушке и остановилась возле ельника: сплошная мрачная стена могучих лап и стволов. И только тогда обернулась и посмотрела на меня. Гляжу, так же, как давеча на платформе, на лице ее появляется загадочная улыбка.

Я подошел поближе и остановился.

– И где же обещанные грибы, Андрюша? – спрашивает Алена негромко.

Смотрит она на меня, чуть склонив голову, покусывает ровными белыми зубами травинку. Я сразу заметил – это у нее такая привычка. А она продолжает:

– Здесь одни елки. Никаких грибов.

Я оглянулся. Поляна осталась далеко позади. Ребята развели костер – в той стороне виднелось чуть оранжевое в подступающем сумраке вечера пламя. Голоса-то еще слышались, но слов уже было не разобрать.

– Ну, вообще-то грибов тут действительно нет, – объясняю я Алене. – Я совсем другие места имел в виду. Но они подальше… Долго топать придется.

– Значит, ты меня обманул, – говорит Алена, а сама на меня смотрит строго и, кажется, даже неприязненно. Прямо как мой тренер, Павел Сергеевич, когда он не в духе.

Я испугался. А что, если она сейчас меня пошлет куда подальше, а сама уйдет? Что же делать?! И тут мне в голову приходит просто замечательная мысль. Я и говорю:

– А знаешь, вон там, не очень далеко, – и показываю рукой вправо, – возле озера есть классный малинник. Хочешь, туда пойдем?

– Пошли, – коротко говорит Алена и протягивает мне руку. Как тогда, в бору возле платформы.

Я осторожно взял Алену за руку и повел ее по еле заметной тропинке вдоль ельника. Мы все больше удалялись от места пикника.

К этому времени солнце уже побагровело и начало скатываться сквозь тонкие перистые облака к рваной линии леса, видневшегося на другой стороне озера. Завтра, наверное, снова тепло будет. В темнеющем воздухе заплясали облачка мошек. Но было по-прежнему жарко и безветренно – черная гладь озера застыла, словно слюдяная.

 

Глава 13. УБИЙЦА

Обнаженный человек все еще неподвижно стоял в комнате. Глаза его были закрыты. Он походил на мраморную статую. Но на самом деле все мышцы его тела были напряжены до предела. На виске лихорадочно пульсировала тонкая жилка.

Человек был в отчаянии, граничащем с безумием.

Потому что до прошлой ночи он надеялся, он был почти уверен, что ЭТО ушло навсегда. И никогда, никогда уже к нему не вернется.

Ведь с тех пор как он, подчиняясь неумолимому приказу, исходившему откуда-то из неизведанных глубин его (его ли?) существа, убил человека, прошло уже целых семь лет: это случилось давным-давно, в другой, забытой жизни, когда он сам был совсем другим – нечеловеческим существом. Он скорее смутно догадывался, чем помнил, что и до этого, последнего убийства были другие убийства, много убийств – и все безнаказанные; был пряный запах крови, и вопли ужаса, и предсмертные хрипы жертв, и хруст костей на острых клыках. Он догадывался обо всем этом, но не более того. ЭТО, засевшее в его мозгу, всегда услужливо стирало практически все подробности убийств, которые он совершал, будучи нечеловеком. Более того, он не помнил никого из жертв: ни лиц, ни имен, ни тем более фамилий и обстоятельств их смерти. ЭТО неизменно ставило в его сознании психологический барьер, заставлявший его сразу же после возвращения в человеческое обличье забывать все случившееся. Не будь этого барьера, он наверняка бы давно спятил или покончил с собой, потому что ужасающие подробности тех многочисленных убийств непременно свели бы с ума любого нормального человека. А он, пока в него не вселялось ЭТО, был абсолютно нормален.

Он никогда не мог вспомнить, что он делал, будучи нечеловеком. Более того, не помнил, какой именно нечеловеческий облик он принимал.

Да, после того, как его посещало ЭТО, к нему неизменно возвращалось человеческое обличье. Рано или поздно. Но что именно с ним происходило, что и как он совершал, когда ЭТО вытесняло из сознания его самого, – он либо совсем не помнил, либо помнил весьма смутно, коротко вспыхивающими в мозгу обрывками, разрозненными кусками. При любой попытке составить хотя бы приблизительное целое из этих мозаичных кусков у него начинались дикие головные боли, такие, что пару раз он терял сознание. Поэтому он давно оставил подобные попытки и даже на уровне подсознания не возвращался к воспоминаниям о том, что он делал с людьми в ночи полнолуния.

Но делал ли он это действительно? Может быть, все было только галлюцинациями, следствием таинственной болезни, угнездившейся у него в мозгу?..

Нет. Он знал – нет.

Но, в любом случае, внутри него таились два разных существа. Человек, который жил обычной, не отличимой от других людей жизнью. И ЭТО, которое вообще не было ни на что похоже.

Сколько же всего их было, этих кровавых ночей полнолуния?.. Не важно. Он забыл. За прошедшие семь лет он сумел обо всем этом забыть. Он никого не убивал: минувшее – кошмарные сны, не более того. И он постарался забыть о существовании ЭТОГО. И ему почти удалось это сделать – загнать ужасные воспоминания об ЭТОМ в такие глубины памяти, где они, казалось, были похоронены навсегда.

До прошлой ночи он надеялся, что больше никогда не почувствует себя убийцей, что ЭТО ушло из него и теперь он стал таким же, как все люди.

Он устал от убийств.

Потому что на самом деле человек в нем никогда никого не хотел убивать. Всегда хотело убивать и убивало ЭТО, а он с ЭТИМ ничего не мог поделать. К своему ужасу, он все прекрасно понимал. Не помнил, но понимал.

И вот ЭТО снова вернулось.

Человек глубоко вздохнул. Он не хотел двигаться с места, не хотел выходить из дома и бежать туда, куда вот-вот – он предчувствовал – неизбежно позовет и направит его ЭТО. Потому что знал: чтобы хоть ненадолго избавиться от ЭТОГО, он обязательно должен был кого-нибудь убить. Сегодня.

Человек стоял и прислушивался к себе.

Он ощущал, как лихорадочно колотится в груди сердце, как подрагивают кончики пальцев, как в ушах шумит быстрый ток крови. Он все же надеялся, что ничего не произойдет, что ЭТО его отпустит. Хотя бы сегодня. Что ЭТО попросту не придет. Человек снова медленно и глубоко вздохнул, пытаясь успокоить бешеный бег крови по жилам. Но вдруг почувствовал, как начали медленно неметь кончики пальцев и тут же в мозгу, в самом его центре, родилась и стала все сильнее и жарче разгораться ослепительно яркая горячая звездочка. Человек мгновенно покрылся липким холодным потом, и леденящий ужас сковал его по рукам и ногам: к сожалению, он прекрасно помнил, как ЭТО приходит, – не в первый раз он проходил через кошмарный сон перевоплощения. И ощутив все мощнее расцветающую хрустальную звезду в своем мозгу, он с тоскливым прозрением понял: ЭТО его не оставило, оно пришло снова.

Сияние внутри него нарастало болезненно пульсирующими толчками. Он почувствовал, как часть его мозга начинает плавиться, уплотняться и превращаться в один большой кристалл. В нем вспыхивали и тут же угасали невероятно яркие видения: какие-то дергающиеся голые люди с искаженными страданием лицами; потрескавшаяся от удушающей жары, высохшая земля, по которой ветер, пахнущий солью и степной травой, гнал спутанные шары перекати-поля; заснеженная бескрайняя тундра, пересеченная крутящимися змеями поземки, черное, изгибающееся полусферой небо, усыпанное кровавыми сгустками звезд и косматыми хвостами комет, и еще многое и многое, чему он не мог подобрать ни слов, ни определений.

Сияющая волна накатилась. С чудовищной болью, отдавшейся во всем теле, захлестнула его и смыла остатки человеческого разума.

Человек обессиленно опустился на колени.

Взгляд его остекленел, и зрачки расширились почти во всю радужку. Тоненький ободок радужной оболочки приобрел странный алый оттенок. По всему телу пробежала дрожь. Кожа продолжала покрываться мелкими капельками пота и вздрагивала от частых судорог, сотрясавших изнутри мышцы тела.

Потом человек как-то по-собачьи встряхнул головой, медленно поднялся с колен и подошел к шкафу. Походка у него стала неловкой, дерганой, как у игрушки, работающей на батарейках. Человек передвигался, глядя в пустоту, словно лунатик.

Он открыл створку шкафа, вытащил одежду и стал ее на себя натягивать. Неуклюже влез в черный комбинезон на молнии и надел черные кожаные, вроде ичигов, сапоги на мягкой подошве. Натянул обтягивающую голову шерстяную шапочку, тоже черного цвета, а на руки – тонкие перчатки черной кожи. Все так же скованно двигаясь, он снова подошел к узкой бойнице окна и уставился на круглую серебряную луну, уже довольно ярко выделяющуюся на ультрамариновом небосводе.

– У-у-у-убить, – вырвался из горла человека свистящий шепот, переходящий во все тот же постепенно угасающий волчий вой. Тембр голоса его резко изменился и напоминал поскрипывающее шипение старой заезженной пластинки: в нем не осталось ничего человеческого, теперь он принадлежал неземному созданию.

– У-у-у-би-и-и…

Шипение стихло.

Человек, словно робот, четким механическим движением развернулся и подошел к люку. Открыл его, спустился по лестнице на второй этаж, закрыв за собой люк. Потом он пошел на первый этаж. В коридоре уверенно распахнул дверь и прошел в большой, без окон захламленный чулан. Взял с полки электрический фонарик. Наклонился, сдвинул в сторону ящик с тряпьем и садовыми инструментами и распахнул квадратный люк, обнаружившийся под ними в полу. Вниз, в непроглядную черноту вела короткая, в пять ступенек лестница.

Человек спустился по лестнице и захлопнул за собой люк.

В темноте подвала раздался негромкий щелчок. Из фонарика вырвался неяркий желтый луч. Он осветил низкое пустое помещение и маленькую дверцу в обшитой заплесневевшими досками земляной стене. Все так же уверенно человек распахнул дверцу, за которой открывался длинный, теряющийся во мраке, аккуратно прорытый в земле узкий ход. Из него пахнуло мертвенным холодом и затхлой сыростью. На неровных стенах блестели капли грунтовой воды. Наклонив голову, чтобы не стукнуться о низкие своды, человек вошел в подземный ход и уверенно зашагал вперед, светя себе под ноги фонариком. Его неестественно раскачивающаяся фигура быстро удалялась по подземному ходу, пока, наконец, не растаяла в темноте.

Он шел убивать.

* * *

Разросшиеся кусты и непролазный мелкий осинник вплотную подступали к невысокому штакетнику, отделяющему большой неухоженный сад от леса. А сразу за кустами и осинником начинался лес охотхозяйства: дом этот стоял на отшибе, последним на улице.

Сад располагался сразу за домом, крыша которого отсюда едва виднелась за кронами яблонь и вишен. Возле штакетника, еще на территории сада, возвышался невысокий холм, поросший гигантской крапивой. Он был надежно укрыт сенью обступивших его старых развесистых кленов. Это был заброшенный погреб. С одной стороны холм был выровнен и там виднелась покосившаяся деревянная дверца, едва различимая в сумерках накатывающейся ночи.

Внезапно раздался негромкий скрип, дверца медленно открылась, и из темного зева погреба бесшумно выскользнул человек в черном комбинезоне с фонариком в руке. Человек нажал на кнопку, и фонарик погас. Человек приостановился, застыв расплывчатой призрачной тенью. Он настороженно вслушивался в неясные звуки леса и сада. Человек стоял неподвижно. Двигались только расширенные, непрозрачно-черные глаза. Но ничто не предвещало опасности: он не ощущал поблизости присутствия других живых существ. Тогда, оставив фонарик и прикрыв дверь погреба, человек одним невесомо легким движением перемахнул через штакетник и, согнувшись, углубился в осинник. Миновав его, человек быстрым шагом вошел под своды леса.

Неведомый инстинкт упорно гнал его куда-то вперед, сквозь сумрачную чащу. Его гибкая, хищная, черная фигура сливалась с черно-зеленым лесом. Человек ускорил шаг и почти побежал легкой упругой рысцой по еле заметной тропинке, безошибочно обходя рытвины и перепрыгивая через замшелые стволы поваленных деревьев.

Он бежал навстречу своим будущим жертвам.

 

Глава 14. АНДРЮША

Ну, вы конечно знаете, что малина лучше всего растет на припеке. И поэтому в малинниках всегда, даже вечером, душно и жарко и над зарослями висит плотное облако ягодного аромата. Издалека его почуешь, ни с чем не спутаешь, особенно если ветер дует в твою сторону.

А этот малинник был особенно клевым. И вот почему. Вездесущие ягодники сюда каким-то образом еще не добрались, и малины в нем оказалось полным-полно.

Я в эту непролазную колючую чащобу не полез – боялся перепачкать свои новехонькие, в первый раз надетые джинсы. Между прочим, я за них в фирменном магазине, что в Столешниковом, семьдесят шесть гринов отдал. Это вам не пять копеек.

Поэтому я плюхнулся на сухой ствол поваленного дерева и стал наблюдать за тем, как Алена то появлялась из массы зелени, то снова исчезала в ней. И тогда только колыхание кустов и легкий шорох напоминали о ее присутствии. У меня слегка кружилась голова и в какие-то моменты весьма ощутимо начинало двоиться в глазах. То ли от запаха малины, то ли от вина. А скорее всего, от того и другого вместе. Я потряс головой, отгоняя непривычное и очень неприятное ощущение. Похоже, бутерброды с ветчиной ни черта мне не помогли и я все-таки набрался. Не в зюзю, конечно, но все же прилично. Но разобраться со своими ощущениями я не успел. Гляжу – кусты затряслись, словно медведь ломится, раздвинулись и из зарослей выбирается Алена. Страшно довольная и с полными пригоршнями переспелой малины. Подходит ко мне и спрашивает, а сама сует мне ягоды прямо под нос:

– Хочешь?

– Хочу, – признаюсь я и тяну руку к малине.

Но Алена отводит мою руку и подносит ладошки к моим губам:

– Давай, ешь.

Ух ты! Я, конечно, не дурак отказываться: осторожно так стал брать малину губами с ее ладошек. Ем и ем себе. Она мне скормила все до последней ягоды. Облизала измазанные соком пальцы. Потом вздыхает так тяжело и говорит:

– Жарко. Искупаться хочется.

Я недоуменно пожимаю плечами:

– Ну так в чем же дело? Искупайся.

– Я купальник не надела. Он у меня там остался, в сумке, – говорит она.

– Да?..

– Ага. Вот ведь незадача какая, – снова печально вздыхает Алена, глядя как-то вбок и явно избегая моего взгляда.

Понятное дело, раздосадована. Я молчу. Может быть, она меня сейчас за купальником попросит сбегать? А чего – я сгоняю, мне нетрудно: тут всего-то с полкилометра. Ну, может, чуть больше. Может, предложить ей, думаю, а то она поди стесняется меня грузить. Но тут она говорит негромко:

– Разве что только голышом.

Я и обалдел. Даже подумал, что мне показалось.

– Что – голышом? – переспрашиваю.

– Искупаться голышом. А чего такого особенного? Здесь на берегу есть какое-нибудь укромное местечко, чтобы меня аборигены не увидели?

Я ни фига не понимаю:

– Какие такие еще аборигены?

– Ну, дачники там или мальчишки, – поясняет мне Алена.

Нет, вино все же здорово на меня подействовало, и соображал я туго.

– А-а… Есть тут одно местечко, – отвечаю я, подумав. – Там сейчас наверняка уже никого нет. Да и вообще сюда, в смысле на Марьино, мало кто ходит. Далековато. Но если ты хочешь, пойдем, покажу.

И я, стараясь по возможности ступать ровно и не качаться, повел ее в обход ельника к берегу озера.

* * *

Минут через пять мы вышли к небольшому заливчику, узким языком вдававшемуся в берег озера. Заливчик этот был со всех сторон, кроме воды, укрыт непролазным кустарником и низко склонившимися над водой старыми-престарыми ивами. На глаз – лет по сто, не меньше. Только небольшой, свободный от кустов проход вел к воде. Там, сразу же за неширокой полоской прибрежного песка, дно резко уходило вниз, в непрозрачную глубину. Я огляделся. Тихое место. А тем временем на Марьино озеро и лес быстро опускались сумерки. Но оно и к лучшему.

Гляжу – Алена подошла к кромке берега. Скинула кроссовки, сняла носки и попробовала ногой воду.

– Теплая какая, – говорит мне.

– Это у берега, – честно объясняю я. – А дальше она будет холоднее.

– Почему?

– Там ключи со дна бьют, – говорю.

Смотрит она на меня из-под своей челки, молчит-молчит, а потом и говорит:

– Ключи, говоришь? Страшные подводные течения?

Ее и не поймешь – когда она серьезно говорит, когда шутит. Но на всякий случай я подтверждаю:

– Да. И течения тоже есть.

А она мне в ответ:

– Знаешь, Андрюша, тогда я одна боюсь. Я плаваю не очень хорошо. Давай вместе искупаемся, а?

Не понимаю. Она меня на вшивость проверить решила, что ли? Интересно, как она себе представляет: я в плавках, но с ней, с голой, поплыву по озеру?

– Ты что? Тоже плавки забыл? – спрашивает она.

– Да нет, – отвечаю.

Я же знал, когда на пикник собирался, что мы обязательно купаться будем, поэтому плавки сразу надел, еще когда собирался. Чтобы не таскать с собой в кармане или, там, в пакете.

– А тогда в чем же дело?

Ну что мне сказать? Что я стесняюсь? Признаться, что никогда с голыми девушками не купался? Я молчу, пытаюсь придумать что-нибудь поправдоподобней. И придумываю!

– Они намокнут, – говорю я ей. – Потом пятно на джинсах останется. Или придется ждать, пока высохнут. А солнце уже почти село, значит, считай, не высохнут.

А она мне:

– А ты сделай, как я. Тоже купайся голышом. Нудисты, вон, толпами на пляжах собираются – и ни у кого никаких проблем.

За кого она меня принимает?

– Но я же не нудист, – говорю.

– Ты Андрюша, я знаю, – соглашается Алена серьезно-серьезно, а у самой-то, вижу, чертенята в глазах пляшут.

Понятно.

Смеется надо мной, значит, умная взрослая девушка Алена. За тупого малого принимает. За спортсмена. Знаю я, что они о нас думают: одни, мол, дубы безмозглые в спорт идут. А в бокс тем более – там, мол, и последние мозги вышибут. Ну, у меня сразу настроение и испортилось, хотя я это стараюсь скрыть. Но она, видно, все тут же просекла, потому что засмеялась, затормошила меня:

– Ты что, обиделся?

– Нет… – говорю, а сам жутко обиделся.

– Ты что, меня стесняешься? Да брось ты! Знаешь, как классно голышом плавать? – не отстает она. – Давай так. Я отвернусь, а ты разденешься и залезешь в воду. Потом ты отвернешься, а я догола разденусь и в воду пойду. Ну что? Договорились?

Я старался не смотреть на нее. Потом все же собрался с духом и сказал:

– Договорились.

Слово свое она сдержала.

Как и обещала, отошла в сторонку и отвернулась. Я, путаясь в штанинах, быстро стянул джинсы. При этом меня снова качнуло, я потерял равновесие и боком свалился на траву. Так что от футболки и плавок мне пришлось избавляться, уже сидя на земле. Я покосился в сторону Алены – она честно играла, не подсматривала.

Освободился я, значит, от одежек. Поднялся с земли и тут так мне стало не по себе, ну, так, что я аж крючком согнулся. И такой вот раскорякой доковылял до озера и с размаху шлепнулся в воду, только брызги полетели.

– Ух, здорово! – заорал я от восторга: вода была прохладная, просто кайф!

Вот черт! Она оказалась права: голым, как ни странно, купаться намного приятнее, чем в плавках. Я сразу же отплыл от берега и, перебирая руками и ногами на месте, стал ждать, когда Алена тоже войдет в воду. На берег я не оборачивался. Ждал, ждал, что раздастся плеск воды. Но – ничего. Ни шороха, ни всплеска.

В общем, плаваю себе потихоньку, а сам жду. Долго ждал. Но с берега – ни звука. Ничего не понятно. Так что в конце концов я не выдержал и оглянулся.

И от обалдения чуть было камнем не пошел ко дну. Потому что большего потрясения я, наверное, за всю свою жизнь еще не испытывал.

Алена была совершенно голая.

В тот самый момент, когда я обернулся, она как раз осторожно начала входить в озеро. Просто финиш. Я даже отсюда отчетливо видел и неожиданно крупные, полные для ее маленькой фигуры груди с коричневыми сосками, и темный треугольник внизу живота. Мать моя! Все я видел и глаз не мог отвести. А она сделала пару шагов и остановилась по колено в воде, с опаской глядя себе под ноги, как будто крокодила увидела. А то, что я, как дурак, во все глаза смотрю на нее, вроде и не замечает.

Я судорожно выплюнул изо рта воду – сам не заметил, как хлебнул. Потому что помимо пары виденных у Сани, моего приятеля по команде, немецких порнушек да журнала "Плейбой", который я однажды, чуть не сгорая от смущения, купил в Москве у лотошника, я вообще-то впервые в жизни видел живую обнаженную женщину. Да еще какую! И так близко.

И что же мне было делать в этот момент? Я ведь уставился на нее и глаз не мог отвести даже под страхом немедленного расстрела. А она спокойно так говорит:

– Слушай, а глубоко-то как! Тут что, дна вообще нет?

И бросает на меня эдакий бесхитростно-наивный взгляд. Я уже совсем понять не могу: то ли она страшно бесстыдная, то ли наоборот. А может, она еще девушка?!

А сам хриплю ей в ответ и толком не соображаю, что несу:

– Есть, еще как есть, у меня тут все есть.

– Что – все? – переспрашивает она, как будто не понимая. Да я и сам не въехал, что же я такое сказал.

– Дно тут есть, – поясняю, наконец еле-еле сумев отвести от нее взгляд.

– Что-то я его здесь не наблюдаю, – говорит Алена и пожимает плечами. – Слушай, помоги-ка ты мне войти в воду, а то я боюсь.

Ну, вообще!

– Ты что, меня стесняешься? – удивляется она.

– Кто, я?

– Ты, ты.

– Вовсе я не стесняюсь, – говорю я.

– А чего ж ко мне не плывешь?

– Я плыву.

– Нет, не плывешь, – говорит она.

И правильно говорит: ни черта я к ней не плыву, а медленно плаваю, держась на одном и том же месте. А она мне мстительным тоном добавляет:

– Вот я сейчас нырну, утону, и твоя Стася тебя за меня убьет.

Очень интересно: почему это Стася моя?

– Она не моя, – говорю я ей.

– А чья?

– Не знаю. Но не моя.

Я вижу: терпение у Алены на пределе. Только я рот открыл, чтобы добавить – мол, мы со Станиславой только дружим и все, а Алена как рявкнет:

– Так ты мне поможешь или нет?!

Ну, и что прикажете делать?

Я и поплыл к ней. Но упорно старался смотреть куда угодно, но только не на ее обнаженную грудь, которая с каждым гребком становилась все ближе и ближе. Наконец я подплыл к Алене совсем близко и встал на ноги. Вода в этом месте доходила мне до плеч. Идти дальше я, конечно, не решился: что мне, у нее на виду причиндалами трясти? На Алену я по-прежнему старался не глядеть. Но белеющее в сумерках стройное тело все равно настойчиво лезло в глаза. Стою, значит, и молчу. Тут Алена требовательным жестом протягивает ко мне ладошку:

– Давай руку. И если что – спасай.

Я помедлил-помедлил, но деваться некуда. И осторожно взял ее за руку. Алена тут же уцепилась за нее, шагнула вперед, легла на воду и охнула, окунувшись по шею. И, сразу же выдернув руку, поплыла мимо меня от берега не очень умелым брассом. Я, честно говоря, не долго раздумывал – а что, если она действительно станет тонуть? Вот и ринулся за ней: буквально в два гребка догнал Алену и поплыл рядом, на расстоянии вытянутой руки.

– Неважная из меня пловчиха, да? – поворачивается она ко мне.

– Ничего, – говорю, – не бойся, я буду рядом.

А вода в нашем озере, между прочим, только на первый взгляд выглядит черно-коричневой. На самом-то деле она настолько прозрачна, по крайней мере в верхних слоях, что краем глаза я отчетливо видел, как Алена разводит и сводит длинные ноги, как ритмично двигаются мышцы под загорелой кожей ягодиц.

А знаете, что меня больше всего потрясло?

То, что вся она – от плеч до щиколоток – была покрыта ровным коричнево-золотистым загаром. Ни малейшего намека на белые полоски от купальника.

Понятно, на что я намекаю?

Ну, в общем, мы молча миновали заливчик и поплыли дальше. На озере – ни души, ни одного купальщика, кроме нас с Аленой. Дачники давно ушли домой. И теперь, скорее всего, сидели на открытых верандах у телевизоров, попивая чай или чего покрепче. Только почти на середине озера, метрах в трехстах от нас виднелась плоскодонка. В ней черной закорюкой застыла фигура какого-то донельзя упертого рыбака. Но он был достаточно далеко и при всем желании не мог бы не то что узнать, а даже как следует рассмотреть нас с Аленой.

Проплыли мы еще с десяток метров, тут Алена вдруг ко мне поворачивается и, чуть задыхаясь, радостно сообщает:

– Сейчас утону!

– Ты чего это? – перепугался я. Ну, я сразу забыл про стеснение, подплыл к ней и подставил плечо. – Давай, давай, держись крепче!

Она протянула ко мне руки, обняла за плечи и почти легла на меня, вы представляете?! Я просто всей спиной, всей кожей почувствовал ее почти невесомое в воде тело. Ну, словно ребенок у меня на спине примостился. И, стараясь продлить это новое, до этой минуты неизведанное и, честно говоря, невероятно приятное ощущение, я размеренно, как можно медленнее поплыл к берегу.

 

Глава 15. УБИЙЦА

Человек в черном комбинезоне выскользнул из леса и очутился на болотистом берегу. Внутренний зов привел его к Марьину озеру. Человек замер, не выходя из сумрачной тени деревьев, и насторожился: в вечерней тишине отчетливо слышался плеск воды и неясные, далекие голоса. Человек подался вперед, всматриваясь в неподвижное пространство озера, и обострившимся звериным зрением увидел двух людей, медленно плывущих к маленькому заливчику. Они находились не более чем в полукилометре от застывшего на берегу человека. Он скорее почувствовал, чем понял, что это плывут мужчина и женщина. Конечно, его измененное сознание не обозначало их именно такими словами; он теперь вообще перестал понимать, что это такое – слова. Однако он чувствовал, что эти двое в озере – разные, не похожие друг на друга. Но это ему не мешало: оба они в равной мере были долгожданной добычей. Не сводя горящих ненавистью глаз с людей, неторопливо перемещающихся по глади озера, он буквально одним движением скинул одежду. И уже обнаженный, пригнувшись, быстро скользнул через луговину и почти бесшумно вошел в воду. Наклонился и с легким плеском нырнул, вытянувшись в стремительном хищном движении.

И сразу, едва-едва уйдя под воду, человек стал морфироваться и превращаться в нечто кошмарное. Ноги его сдвинулись, срослись по всей длине, вытянулись, и поверх образовавшегося вместо ног толстого длинного хвоста возник гибкий перепончатый гребень. У основания шеи прорезались жаберные щели, руки укоротились, обратившись в короткие ластообразные плавники. А лицевая часть черепа и особенно челюсти сильно вытянулись вперед на удлинившейся шее и стали напоминать голову омерзительной рептилии: в пасти, когда он раскрыл ее, тускло сверкнули четыре ряда клинообразных, как у акулы, заостренных зубов. Вся кожа монстра покрылась мелкими зазубренными чешуйками, сверкающими, как перламутр. Они плотно прилегали друг к другу и образовывали на теле чудовища сплошную костяную броню, которая, задев человека, легко могла содрать с него кожу и мышцы до костей. Это почти трехметровое жуткое создание походило на доисторического ящера – нечто среднее между плезиозавром и мезозавром. Извиваясь, словно змея, в ледяной придонной воде, оставляя за собой облака ила, красноглазое чудовище безошибочно устремилось в сторону двух людей, потихоньку плывущих к берегу. Разумеется, оно не видело их в мутной придонной воде. Но звуковые волны от движения ног пловцов, кругообразно распространяющиеся в воде, четко говорили о наличии добычи. Звуки эти монстр легко улавливал через узкие зигзагообразные щели, появившиеся на месте ушей: чрезвычайно тонкий слуховой аппарат чудовища не мог ошибаться. Словно стрелка компаса, звуки вели чудовище к добычи.

Правда, оно улавливало еще одно – легкое и неясное колебание.

Это покачивалась на воде плоскодонка. Лодка находилась на полпути между людьми и чудовищем: ему предстояло проплыть если не под ней, то совсем рядом. Но чудовище не среагировало на это легкое колебание, тем более что источником его не было живое существо. Гораздо больше монстра интересовали более доступные и беззащитные жертвы. Поэтому он целеустремленно направился в сторону купальщиков.

Двое беззаботных купальщиков, естественно, даже не догадывались об извивающейся смерти, которая бесшумно приближалась к ним в непроглядно мрачной глубине озера. Расстояние между монстром и пловцами неотвратимо сокращалось.

Люди уже подплыли к берегу и остановились, не вылезая из воды. Они не подозревали, что чудовище неотвратимо настигает их. В воде или на берегу – людей ждала неминуемая смерть.

До встречи с ней оставалось не больше двух минут.

 

Глава 16. СЕМЕНЧУК

Ну, бля, наконец-то!

Я отложил в сторону удочки и быстро, незаметно огляделся по сторонам. Что близко, что далеко – ничего подозрительного не замечалось. Не было ничего такого, отчего надо было бы немедленно линять. И не могло быть: я уже второй час, наверное, как пенек сиднем сидел в своей плоскодонке посреди Марьина озера. Как бобик, изображал из себя добропорядочного пенсионера-рыболова. А сам только дожидался момента, когда наконец можно будет приступить к делу.

На дальнем, западном берегу озера мигал огонек костра и слышались визг и смех. А любой звук будь здоров как отчетливо разносится над водой, особенно когда сумерки наступают и ветра нет. Я знал, что там расположилась гоп-компания туристов-малолеток. Веселятся, падлы, ханку от пуза жрут, скоро девок начнут мацать, детишков им по пьяни заделывать. Ну и хрен с ними. Они там гулеванили совсем далеко от меня – я даже фигур не различал; так, какое-то движение, пляски при луне. Я за этой бандой наблюдал на протяжении всего последнего часа – с той самой минуты, как они приползли на озеро. Их было человек шесть восемь – парни с блядями. Палатку поставили, костер развели, музыку включили. Конечно, я никак не думал, что сегодня кто-нибудь припрется на озеро на ночь глядючи. Потому как после того, что прошлой ночью старого гада-егеря замочили, – туда ему и дорога, суке принципиальной, – всю шелупонь малолетнюю родители должны были еще с вечера по домам загнать. А эти наверняка были не местные, из Москвы. Они появились – и слегка мне дело заветное попортили, гниды. Планы нарушили. Но лишь слегка – никакого облома не было. Москвичи ни хрена в наших делах не понимают, про меня слыхом не слыхивали; сделаю дело и тут же слиняю – ищи ветра в поле. Не могли эти пьяные говнюки помешать мне сделать то, что я задумал, ну никак не могли!..

А вот у южного берега, на который падали последние лучи солнышка, потихоньку-полегоньку уже скрывающегося за кромкой леса, я видел двух купальщиков. Не очень хорошо, но видел. Тоже, поди, пьяные: кто же сейчас купается? Хотя, с другой стороны, вода за день прогрелась, можно и окунуться. Это меня здесь, посреди озера, уже немного колотит – то ли от вечерней прохлады, то ли от мандража. Ну и хрен с ним. Так вот, эти двое паскуд сначала побарахтались в воде, в маленьком заливчике – там налим хороший по весне, в апреле, ходит, – а потом поплыли к берегу. И теперь почему-то остановились недалеко от берега по шею в воде. И чего они там делают?! Я давно уже их заметил. Еще когда они к заливчику пришли. И все ждал с нетерпением, когда, наконец, они выберутся на берег и уберутся восвояси, к разэтакой матери, скорее всего к костру, откуда наверняка и пришли. Нет, это точно пришлые психи: местные ночью на озеро не ходят.

Хотя в общем-то, конечно, и психи-купальщики, и туристы у костра маленько мешали моей задумке. Но ждать дальше не имело никакого смысла: еще минут пятнадцать двадцать, ну – от силы тридцать, – и я не то что рыбьей морды, собственного хрена не различу.

Надо было решаться – и я решился.

– Даже если и местные, ни хрена они меня не узнают, – пробормотал я себе под нос.

Знамо дело, все это я говорил больше для собственного успокоения, чем по правде. Потому что они обязательно услышат. А коли они все же местные, то если и не узнают – все равно услышат и догадаются, кто сделал. Могут стукнуть, в господа бога мать!..

Просто я малька бздел. А когда бздишь, да еще в одиночку, то сам себя разными словами стараешься взбодрить, вздрючить, чтобы очко не шибко играло. И я добавил, опять же сам себе:

– Далеко. Ни хрена они меня не узнают. Не успеют. Да и лодки у них нету никакой. Даже резиновой. Иначе давно бы уже плавали. И у ментов дела сейчас совсем другие.

Насчет лодки-то я был прав. И насчет ментов гадских, и всего остального – бухая компания малолеток сраных, что у костра плясала, точно была не местная. Местные-то все меня знают, как облупленного. Потому как родился я здесь, сам местный, алпатовский. Знают, что числюсь сторожем на лесоскладе – сутки через трое. Только на него уже два года никакого лесоматериала не привозят, потому как перестройка и капитализм все похерили к боговой матери. И фамилию мою – Семенчук – тоже знают, и имя, и отчество: Константин Терентьич. Правда, меня и в академпоселке, где я живу в развалюхе со своей старухой, и на станции, и в райцентре кличут только по прозвищу – Сема. Оно ко мне сызмальства прилипло, да так и не отлипло. Сема. Суки. А я им, паскудам, еще рыбу ношу, за полцены продаю. Где они в городе такой свежей рыбки да за такие гроши купят? Суки, одно слово – суки. Благодарят, когда рыбку берут, лыбятся, слова разные хорошие говорят, а сами за моей спиной, я знаю, издеваются.

Я сам как-то слышал. Продал клиентам рыбку, они расплатились, и я за калитку вышел. Но дальше не пошел, а остановился в тенечке и стал деньги пересчитывать, потому что рыбка-то была последняя из мешка. И услышал, как старая бабка Иванихиных – клиентов моих постоянных – со своей снохой стала мне кости мыть. И что, мол, маленького роста я, огарок, мол, какой-то. И что щуплый, и вид у меня неопрятный, и воняет. А какой у тебя будет вид и запах, коли ты с рыбой день-деньской возишься? Что, от тебя духами должно пахнуть, шанелью-манелью какой?.. Много чего я тогда услышал. И пью много, и глаза у меня, говорят, бегающие и бесцветные, как у ворюги, и вообще не глаза, а глазки. Так про меня говорили, будто я кабан какой, а не человек.

Суки позорные.

Я им после этого случая больше никогда рыбы не носил. Хоть и платили они мне раньше хорошо, не то что некоторые жмоты – те за лишние сто рублей удавятся. Да еще перед этим веревку у тебя в долг попросят.

Ну и что – я и сам знаю, что ростом да мордой не очень вышел. Уже пятьдесят четыре года знаю, промежду прочим. Глаза у меня, верно, маленькие, под белесыми выгоревшими бровями. Да, выгоревшими, потому что я целыми днями на воде. И чушка у меня поэтому докрасна загорелая. А сейчас еще и трехдневной щетиной вся заросла – недосуг мне было побриться. Да и не очень люблю я это дело. Не молодой уже – чего фраериться?

Нет, ну никак эти двое не собираются из воды выходить!

Да и хрен с ними. И я быстро полез в валявшийся на дне лодки старый рюкзак. Рядом с рюкзаком лежал большущий сачок на крепкой дубовой рукояти. А через борт плоскодонки свисал кукан, на котором болталось с десяток жирных карасей да окунишек. Это у меня так, для понта было сделано, для отвода нехороших глаз.

Копаюсь в рюкзаке, а сам краем глаза секу: психи-купальщики что-то делают, не выходя из воды на берег. А вот что именно – я отсюда разглядеть не могу. Банный день устроили, что ли, моются? Да что-то уж больно лениво.

Ништяк, щас они у меня встрепенутся.

 

Глава 17. АНДРЮША

Я почувствовал ногами плотное песчаное дно, перестал плыть и встал в рост. Алена по-прежнему была у меня на спине: ну, какая-то совершенно невесомая, я еле-еле ощущал ее вес.

Здесь, в пяти-шести метрах от берега, мне было по грудь. Я услышал легкий плеск, и Алена легко скользнула руками по моей спине, потом по плечу и вдруг, совершенно неожиданно для меня, оказалась прямо передо мной и крепко обхватила за шею. И я ощутил, как ее гладкое прохладное тело – все-все, как и тогда, на платформе, – плотно прижимается к моему телу. Но сейчас-то на нас никаких шмоток не было!

Я невольно поднял руки – а куда мне их девать-то было? – и осторожно обнял Алену за плечи. Кожа у нее была, как у русалки, честное слово! Я думал, она сейчас что-нибудь сделает, отодвинется или, еще чего доброго, по морде даст, а она наоборот: не только рук не убрала, но и еще крепче ко мне прижалась. Я совсем обалдел: ну напрочь ничего не соображаю! Что же мне делать? Сказать что-нибудь ей такое, небрежное? А что? Или промолчать? Не отталкивать же ее, в самом деле!

Тут слышу, она мне прямо в ухо шепчет:

– Ты меня спас от ужасной смерти. А можно я теперь так отдохну?..

– Конечно, – сиплю в ответ, потому что голос у меня куда-то подевался.

– Спасибо, – шепчет она, а сама дышит часто, горячо.

– Не за что, – говорю.

– Как это не за что? Ты мой спаситель.

– Да какой я спаситель, – бормочу я и тут же затыкаюсь.

Потому что…

Потому что я с ужасом чувствую, что, несмотря на растерянность и холодную воду, у меня неотвратимо и, главное, совсем-совсем не вовремя встает. Да еще как встает! Мало того: я ощущаю, что мой совсем некстати пробудившийся от спячки предмет окончательно затвердевает и нагло втыкается прямо в Аленин живот. С ума можно сойти! Я сразу окончательно протрезвел – ну просто ни в одном глазу не осталось.

Понятное дело, я лихорадочно начинаю думать о чем-нибудь совершенно постороннем, о тренировках, о спарринге; о том, что через две недели у меня серьезные соревнования в Минске – потому что очень надеюсь: тогда эта штука у меня внизу остынет и примет первоначальное положение. Но не тут-то было – мой предатель и не думает опускаться. Что же делать?! Надо как-то побыстрее от Алены освобождаться и на берег выходить. Я в этот момент даже как-то забыл, что мы оба голые, у меня вообще все из головы вылетело.

И вдруг, представляете, Аленины глаза оказываются прямо перед моими глазами. Я замираю, а она, по-прежнему часто дыша, быстро-быстро проводит губами по моей щеке. А потом, приоткрыв рот, ка-а-ак вопьется мне в губы!

И более того, я вдруг ощущаю, как ее ноги поднимаются, крепко обхватывают меня за бедра и мой член упирается во что-то нежно-шелковистое. И я догадываюсь во что и что сейчас дальше будет. Но только догадываюсь, потому что все это, честно говоря, у меня по-настоящему – впервые в жизни. Стыдно признаться, но до этого дела у меня ни разу еще с девчонками не доходило. Либо все срывалось в последнюю минуту, либо вообще все так и ограничивалось поцелуями да обжимансами. Динамой, иначе говоря. К тому же у меня – режим, не очень-то тренеры дадут разгуляться.

В общем, тут руки у меня от страха затряслись, разжались, и я Алену отпустил. А она отрывается от моих губ и таким, знаете, слегка задыхающимся, низким голосом спрашивает:

– Что же ты меня совсем не держишь, дурачок?

Я опять машинально поднимаю руки и обнимаю Алену за тоненькую нежную талию. А сердце колотится бешено, ну прямо сейчас из груди выскочит! И у нее сердце тоже часто-часто стучит, я же чувствую это, потому что ее груди – прямо влипли мне в грудь.

А Алена негромко, но настойчиво мне велит все тем же горячим шепотом:

– Возьми меня пониже, не бойся… Возьми, я говорю…

И мои ладони, подчиняясь ее приказу, как-то сами собой скользят вниз, и я вдруг начинаю под ними ощущать обалденно упругие круглые ягодицы.

– А теперь держи меня как можно крепче, – снова шепчет Алена мне в ухо.

И я, не веря своим ощущениям, чувствую, как она еще больше раздвигает ноги, чуть-чуть приподнимается и сразу одним таким длинным-длинным, точно рассчитанным движением опускается прямо на мой напряженно стоящий член. И мой член входит во что-то обжигающе горячее по сравнению с прохладой воды, податливо раскрывшееся, мягкое, входит быстро и до самого что ни на есть конца!..

Тут Алена еле слышно застонала. Я, конечно, перепугался – может, я своим здоровилой ей там что-нибудь нарушил? Она ж такая маленькая по сравнению со мной.

– Тебе что, больно?! – спрашиваю.

– Тихо ты, тихо, – шепчет Алена в ответ хриплым голосом. – Да не больно мне совсем. Тихо…

Замолчала тут девушка Алена и только быстро и ритмично задвигалась вверх-вниз: сначала потихоньку, медленно, а потом все более и более сильными и быстрыми толчками, то почти слезая с моего члена, то снова принимая его в себя – и опять без остатка. Нет, ну ничего себе!.. Неужели это происходит со мной? Наяву?!

Я сначала только слегка поддерживал снизу ее тонкое, хрупкое тело. Но буквально через несколько секунд почувствовал, как внутри меня, где-то внизу живота нарастает совершенно невероятное, уже готовое выплеснуться желание. И тогда у меня окончательно отшибло мозги, и я уже сам, крепко сжав Аленино тело в руках, стал его ритмично приподнимать и опускать, удерживая Алену за ягодицы и помогая нашим слаженным, учащающимся движениям.

Она снова застонала, смолкла на секунду, а потом стала стонать громче и громче, к тому же все сильнее покусывая меня зубами за плечо.

– Сильнее!.. Еще сильнее!.. Ну, давай же, давай, милый!.. Только не останавливайся, ради бога! Прошу тебя, сильнее! Я сейчас кончу! – уже почти кричала Алена, и я старался изо всех сил – а я бы и не смог остановиться, даже если бы очень захотел!

 

Глава 18. УБИЙЦА

В эту же самую минуту в плоскодонке посреди Марьина озера Семенчук вытащил из рюкзака динамитную шашку со вставленным в нее взрывателем и коротким куском бикфордова шнура, рассчитанным на пятнадцать секунд горения. Потом сунул руку в карман своей старой брезентовой куртки и вынул газовую зажигалку "крикет". Щелкнул ею и отработанным движением поднес огонек к кончику бикфордова шнура. Шнур сразу занялся и зашипел, испуская плотный белый дымок. Семенчук пару секунд внимательно наблюдал за ним, боясь, как бы он не погас. Но бикфордов шнур продолжал гореть. Тогда Семенчук привстал на сиденье, размахнулся и зашвырнул шашку подальше, в сторону припозднившихся купальщиков. Сделал он это вполне сознательно, надеясь если не напугать до смерти, то по крайней мере заставить их поскорей убраться отсюда. Шашка описала пологую дымную дугу и с легким всплеском скрылась под водой. Семенчук быстро пригнулся ко дну плоскодонки.

* * *

Чудовище на большой глубине быстро проплыло под плоскодонкой, миновало ее и устремилось к стоящим в воде у берега людям.

Ему оставалось плыть до жертв тридцать секунд.

Чудовище находилось совсем близко от места падения шашки и, естественно, услышало, как она вошла в воду, и тем более оно слышало, как шипит, догорая уже под водой, бикфордов шнур. Но этот слишком маленький и к тому же мертвый предмет чудовище не заинтересовал: настоящая добыча была уже совсем близко. Набирая скорость, чудовище стало подниматься от илистого дна.

Двадцать пять секунд до встречи с жертвами.

Шашка медленно опускалась ко дну. Шнур почти догорел.

Чудовище уже не только отчетливо слышало странные, протяжно-ритмичные звуки, издаваемые добычей, но и ощущало еле уловимый, странно будоражащий запах – подводные течения донесли его до монстра.

* * *

Все произошло почти одновременно.

Алена была близка к оргазму: она хрипло, сладострастно закричала, судорожно выгибаясь назад; она задергалась мелкими движениями в Андрюшиных руках, и тут же он с острым, почти непереносимым наслаждением почувствовал, как из него спазматическими толчками извергается сперма. И, не сдержавшись, он тоже застонал, заскрипел зубами: сладкая судорога согнула его, заставив изо всех сил прижать к себе девушку.

* * *

Чудовище широко распахнуло пасть, в которой открылись ряды ужасающих зубов.

* * *

Шнур догорел, и взрыватель сработал.

В непроглядно-черной толще озерной воды, на глубине почти десяти метров вспыхнуло короткое желто-алое пламя; темная вода заклокотала, забурлила, словно внезапно закипев, и вмиг побелела от мелких пузырьков воздуха. В эпицентре взрыва образовался безостановочно расширяющийся грязно-молочный пузырь. Он молниеносно вырвался на поверхность, и из воды поднялся высокий бело-голубой столб, окутанный сизым дымом. Над уснувшим Марьиным озером разнесся мощный раскат взрыва.

Но грохотом дело не ограничилось.

* * *

Гидравлическая ударная волна за считанные доли секунды, еще до того, как над водой вспух белый столб, пронеслась в воде и со страшной силой ударила по чудовищу, сжав его тело и оглушив, словно огромную рыбину. Барабанные перепонки в ушных щелях чудовища мгновенно лопнули, и из зигзагообразных отверстий вырвалась темно-красная, почти черная кровь. Эта же волна ударила по глазам монстра, сплющив и чуть не разорвав глазные яблоки, вызвав в них обширное кровоизлияние, практически ослепившее чудовище. От жуткой боли и вызванного ударной волной шока чудовище, словно обезумев, забилось, завертелось на месте, раскрывая пасть и исходя неслышным для человеческого уха душераздирающим воплем в ультразвуковом диапазоне. Монстр тут же полностью потерял ориентацию во времени и пространстве: глаза у него прикрылись, сознание медленно померкло, и он, содрогаясь всем своим омерзительным чешуйчатым телом, плавно опустился на дно, почти зарывшись в мягкий донный ил.

И замер.

* * *

Но на этом действие взрыва, произведенного браконьером Семенчуком, не закончилось.

 

Глава 19. АЛЕНА

Пресвятая Матерь Божья!

Взрыв был такой силы, словно вопреки разрядке и окончанию гонки вооружений все же началась долгожданная третья мировая. Термоядерная, естественно. И к тому же этот грохот раздался (как мне со страху показалось) прямо у меня над ухом.

От неожиданности и страха я завопила как резаная и буквально подскочила на Андрюше. Миль пардон, уточняю: на его здоровенном члене – и, видимо, все так же со страху еще раз стремительно кончила.

А вот с мальчонки моего моментально слетел весь боевой задор. И член у него мигом опустился, выскользнув из меня, даже не упал, а рухнул, словно по мановению волшебной палочки. Если бы так быстро, как у него свалился, у всех мужиков вставал! Мало того, мы потеряли равновесие и, не разнимая объятий, шлепнулись в воду.

Да, забыла сказать: во время наших сексуальных экзерсисов мы естественным образом, я бы сказала – за счет динамики энд ритмики, придвигались все ближе и ближе к берегу. И именно поэтому, когда за моей спиной раздался этот умопомрачительный, а главное неожиданный грохот, мы, так и не расцепив рук, просто рухнули – и именно на мелководье. Хорошо, что не на землю, потому что мой партнер при падении оказался сверху и своими центнерами мог меня просто придавить насмерть, как котенка. Рук-то он не отпустил и по-прежнему прижимал меня к себе.

Я обернулась, чуть приподнявшись. Белый водяной столб с шелестом опадал, и на месте таинственного подводного взрыва растекались плотные клубы дыма.

– Что же это такое было? – прошептала я, прижимаясь к Андрюше. – Капитан Немо, что ли?

– Браконьеры, – негромко ответил Андрюша, видно тоже не сразу (слишком много для мальчонки было всего – секс, вода и начало войны) пришедший в себя. – Рыбу глушат.

– О господи! А я-то думала, что это нас с тобой взорвали! А ты знаешь, я от страха второй раз кончила! – Я дико захохотала, откидываясь назад. – Вот это фейерверк! В нашу честь: мы кончили – и жахнуло! Здорово, а?

– Да уж, здорово, – только и смог выдавить из себя мальчонка, поворачиваясь ко мне.

И тут мы взглядами наконец-то и встретились. И я увидела, что несчастный Андрюша ужасно смутился. Я это сразу поняла: по изменившемуся выражению его лица, по тому, как он бросил на меня короткий взгляд и тут же отвел глаза. Я чуть отстранилась от Андрюши, все еще держась за его плечи, и с улыбкой сказала:

– Нет, действительно все было здорово. Даже взрыв. Спасибо, милый. А ты был просто великолепен. Правда, правда.

И я, кстати, совершенно не кривила душой. Честное пионерское! Но главное было не в этом. Просто я доподлинно знаю, какие именно слова надо говорить мужчине после интимной близости. Особенно если учесть, что еще каких-то десять минут тому назад этот мужчина был мальчиком.

Я чмокнула Андрюшу в уголок рта и добавила:

– Но я, кажется, уже окончательно задубела. Ну что? Выходим на берег?

Мой вопрос прозвучал скорее как требование. Но он промолчал. Чувствую, Андрюшу слегка трясет: я так понимаю, что и от холода, и от того, что только что с ним произошло.

Конечно, я была у него первая.

Не надо большого ума, чтобы догадаться об этом. И неожиданно я почувствовала нежность к этому сильному, большому, но еще совершеннейшему ребенку. Я поняла, что не могу, не имею права свести наше любовные игры к банальному перепихону в озерной водичке. Я должна была сделать так, чтобы он действительно запомнил меня на всю оставшуюся жизнь.

И потом – он мне действительно понравился.

Я оглянулась: далеко-далеко на берегу теплился оранжевый огонек костра.

– Выходим? – повторила я вопрос.

– Конечно, конечно, – поспешно ответил он и попытался было высвободиться.

Но не тут-то было. Я еще крепче обняла его и, как опытная соблазнительница (каковой я и являюсь), нежно водя острыми коготками ему по спине, прошептала на ухо:

– Мы ведь еще только-только начали, правда? Я не хочу тебя отпускать… И ты сам пока еще не хочешь возвращаться к ребятам? Да?..

Он немного помедлил и согласно кивнул. В глаза старался не смотреть – все еще стеснялся, бедняга. Хотя, нет, нет! Я ощутила низом живота, что изрядственная психологическая травма, нанесенная ему взрывом, быстро проходит.

Мой мальчик снова был готов к труду и обороне!

Ай да Андрюша! И я немедленно приникла к его губам, потому что и сама тут же почувствовала отчаянное возбуждение. Я снова его хотела, да еще как!

– Неси меня на берег… скорее… – нежно прошептала я и даже слегка задохнулась.

Он немедленно повиновался. Легко подхватил меня на руки и вынес из воды. Он успел сделать всего несколько шагов – к моей одежде, лежавшей на траве, и тут я ему шепнула:

– Здесь…

Он осторожно опустил меня на шелковистую густую траву, теплую, нагретую за жаркий летний день, и сам прилег рядом, по-прежнему не выпуская меня из объятий. Молодец.

И вот тогда я ему по по-о-олной программе показала, откуда пушка заряжается!

* * *

Двое молодых людей, которые снова с удовольствием занялись любовью на прибрежной траве, не знали, что смерть, без всякого преувеличения, только что была буквально в нескольких шагах от них.

 

Глава 20. УБИЙЦА

Почти на середине Марьина озера медленно передвигалась плоскодонка. Она была уже едва различима в упавших сумерках. Браконьер Константин Семенчук, стоя на коленях, торопливо выуживал сачком всплывших белобрюхих рыб. Он довольно сопел и слегка покряхтывал, переваливая в лодку сачок, полный карасей, щук и налимов. Рыбы было много. Но он не собирался до утра плавать по озеру и собирать оглушенных взрывом рыб – он знал: важно не только собрать улов, но и вовремя смыться. Поэтому минут через пятнадцать он решил: хватит. Тем более что уже окончательно стемнело. Семенчук бросил сачок на дно плоскодонки и сильными ударами весел погнал ее к берегу, к укромной бухточке, где он всегда во время подобных вылазок оставлял свои пожитки.

Семенчук ведать не ведал, какое невероятное существо он чуть было нечаянно не прикончил своим взрывом.

* * *

На Марьино озеро, на неподвижные прибрежные кусты, поляны и лес мягко опустилась ночь полнолуния.

А на дне озера, в непроглядной холодной темноте, чудовище медленно возвращалось к жизни.

По его чешуйчатому телу пробежала короткая дрожь. Еще неосознанно, направляемое лишь могучим инстинктом выживания, оно зашевелилось. Приоткрылись сплошь покрытые лопнувшими кровеносными сосудами помутневшие глаза и зрачки медленно, не видя ничего, задвигались из стороны в сторону. Из щелей, заменяющих чудовищу уши, по-прежнему сочилась кровь. В результате подводного взрыва оно полностью потеряло слух и почти полностью зрение, и сейчас лишь инстинкт толкал его туда, где оно могло бы восстановить утраченные функции организма. Чудовище не знало, сколько времени вот так, недвижимо, пролежало на дне озера. Но оно, опять же инстинктивно, чувствовало, что ему надо срочно расставаться со своей подводной оболочкой, которая уже не могла ему служить. Поэтому монстр, слабо шевеля хвостом и плавниками, оторвался от дна и поплыл, не выбирая направления. Он смутно осознавал, что рано или поздно все равно натолкнется на берег.

Так и произошло.

Чудовище неуклюже выползло из воды, опираясь на свои короткие плавники-ласты, практически в том же самом месте, где входило в озеро: инстинкт не подвел его. На другой стороне озера виднелся огонек костра и оттуда доносились неясные голоса и музыка. Но в настоящий момент чудовище не могло ни слышать голоса, ни видеть пламя. Даже в том случае, если бы его зрение не было повреждено, чудовище вряд ли смогло различить людей – сейчас, в его нынешнем обличье, зрение этого создания не было приспособлено к воздушной среде.

Чудовище сунулось зубастым рылом в высокие заросли прибрежной осоки и замерло, закрыв полупрозрачными перепонками круглые немигающие глаза. И сразу же тело водяного монстра начало неуловимо меняться, возвращаясь к человеческому облику. Облику, но не сознанию: человек по-прежнему был в безраздельной власти чужого Разума.

Наконец, когда обратное морфирование закончилось, обнаженный человек шатаясь, с трудом поднялся на ноги. В голове у него раздавался неумолкающий тонкий звон. Перед сощуренными от боли глазами плыли смутные, неразличимые тени. Размытые силуэты деревьев двоились, и троились, и, казалось, сильно раскачивались. Глухо застонав, человек плотно прижал руки к ушам. Вскрикнув от боли, отдернул их и посмотрел на ладони: они были в крови. Он догадывался, что чуть было не погиб; он чувствовал, что – проведи он еще немного времени под водой без сознания – это непременно бы случилось. Что-то нарушилось в его организме: человек с трудом, прерывисто дышал. Каждый вдох давался ему с трудом – болела грудь, ломило спину. А при выдохе в уголках его рта пузырилась розовая от крови слюна. Это тоже сказывались последствия подводного взрыва.

И тогда, подчиняясь все тому же неведомому чужому инстинкту, человек на непослушных, подгибающихся ногах побрел в сторону леса, черной стеной стоявшего рядом с озером.

Он уже ничего не помнил – ни своей подводной атаки, ни тех, на кого он охотился, ни взрыва. Ничего. В памяти, как обычно это и бывало, образовался провал. Но человек смутно осознавал, что чуть не погиб. Почему – он не знал, да это и не было важно. Важно было другое – что он остался жив.

По дороге к лесу человек почувствовал знакомый запах. Тогда он наклонился и на ощупь сгреб в охапку свою одежду – сделать это его тоже заставило неосознанное чувство скрытой опасности: одежду оставлять было никак нельзя. Войдя в лес, человек стал продираться, постанывая, сквозь непролазную чащобу. Он не видел и не осознавал, куда и зачем идет. Но идти было надо. Ветки деревьев хлестали его по лицу, царапали обнаженное тело. Так продолжалось довольно долго, пока силы человека окончательно не иссякли.

Человек сейчас не мог сообразить, что всего в пяти минутах ходьбы находился его дом. Но он не смог дойти до него. Последним движением он шагнул вперед, забрался в непролазные кусты бузины и рухнул в густую влажную траву, снова потеряв сознание.

Но и тогда чужой Разум, засевший в мозгу человека, продолжал упорную и незримую работу по регенерации его поврежденного организма. На руках потерявшего сознание человека стала медленно прорастать густая шерсть, а сами пальцы стали меняться, расти в ширину и утолщаться в суставах. Ногти человека начали удлиняться и превращаться в острые когти.

 

Глава 21. СТАСЯ

Честно говоря, я пошла не потому, что мне так уж хотелось сегодня оттянуться, а скорее из чувства долга.

Ведь ребята приехали именно ко мне. И по моему приглашению. К тому же мы так давно планировали эту вылазку. Поэтому я сказала маме, что ухожу, придумав благовидный и невинный предлог: наплела ей, что схожу на часок к подружке Вере, живущей не очень далеко от нас. Возьму журнал, который она мне привезла из Москвы. И через пару минут я уже шагала по ярко освещенной фонарями улице поселка, направляясь в сторону Марьина озера. Я бросила взгляд на наручные часы: начало десятого. М-да. Не шибко рано я освободилась. Ну ладно – лучше поздно, чем никогда.

Я вышла на окраину поселка и свернула на хорошо знакомую тропинку, самым коротким путем ведущую к Марьину озеру. Включила прихваченный в прихожей японский фонарик – мощный, работающий на аккумуляторах – и бодро затопала вперед. Пятно яркого желтого света плясало передо мной по утоптанной, усыпанной сосновыми иглами тропинке, выхватывая из темноты выступающие из земли мощные корни сосен, которые ее пересекали. В луче света вспыхивающими искорками суматошно роились мелкие ночные бабочки. Над верхушками деревьев, плотно стоявших по обеим сторонам тропинки, словно сопровождая меня, неспешно плыла круглая улыбающаяся луна. Чуть слышно прошелестел в кронах сосен легкий прохладный ветерок. И сразу же стих. Потом откуда-то сбоку до меня донеслось короткое хлопанье крыльев и странный, приглушенный, но в то же время какой-то испуганный крик ночной птицы.

И сразу же резко оборвался.

Внезапно мне стало как-то не по себе: ни с того ни с сего я почувствовала непонятное беспокойство. Я внезапно ощутила, как по спине пробежала дрожь. Слух у меня как-то сразу обострился, утончился, различая теперь самые легкие, но от этого не менее таинственные ночные шорохи.

Опять коротко крикнула невидимая птица.

Я резко остановилась.

И в этот самый момент мне вдруг показалось, что из чащи леса, справа, как раз откуда послышался крик птицы, на меня кто-то внимательно смотрит.

Господи!

В груди у меня похолодело, а во рту сразу пересохло. И я, с трудом сдерживая уже готовый вырваться крик, быстро повернулась и направила луч фонарика в сторону от тропинки – туда, где, как мне казалось, затаилось это неведомое и ужасное нечто. Но кусты там стояли сплошной неподвижной стеной, и, даже если за ними кто-то притаился, я не смогла бы его увидеть: мощности фонаря не хватало, чтобы пробить лучом эту плотную застывшую массу листьев. Я, чуть помедлив, повела фонариком вокруг себя. Он чуть дрожал в моей руке. А еще бы ему не дрожать!.. Я вгляделась в темноту. Желтоватый луч света высветил такие же замершие неподвижно кусты, корявые стволы деревьев, серебристую от росы высокую траву и уходящую назад, к поселку, узкую тропинку.

Никого и ничего не было видно.

Тени вокруг меня медленно сгустились. Я подняла голову: на круглую холодную луну медленно наползло полупрозрачное облако и почти скрыло ее из виду.

Я попятилась, развернулась и быстро пошла, почти побежала в сторону озера. У меня возникло непонятное убеждение, что некто, чей тяжелый и пристальный взгляд из темноты я только что почувствовала, не только следит, но и следует за мной, перемещаясь в лесу параллельно тропинке. И следует он – или оно – совсем недалеко от нее. И, возможно, с каждой секундой все приближаясь к тропинке, а значит – и ко мне. Умом-то я понимала, что все это не более чем ночные иррациональные страхи, атавистическая боязнь перед первобытно сумрачным и от этого кажущимся очень и очень враждебным лесом. Возможно, подсознательно на появление этого страха повлияло и вчерашнее убийство, о котором я почти забыла. Забыть-то забыла, но тревожное состояние внутри меня наверняка оставалось, лишь притихнув на время. И я ничего не могла с собой поделать: ощущение того, что меня кто-то преследует, было сильнее любых доводов разума.

Вдруг мне стало до чертиков страшно.

И тогда я, плюнув на все – на гордость, на доводы разума, на пресловутую, не зря приписываемую всем нам, Бутурлиным, смелость, – уже не оглядываясь, что было сил припустилась по тропинке. Как кошка, за которой гонится дворняга. К тому же мне казалось, что если я хоть раз обернусь, то увижу такое, отчего у меня сразу же разорвется сердце; сердце, которое и так от страха колотилось в груди, как сумасшедшее.

Поэтому-то я и бежала.

Я абсолютно потеряла счет времени, но судя по тому, что скоро из темноты до меня донеслись громкие звуки музыки – "Иглс" во всю наяривали свой бессмертный "Отель "Калифорния", – а потом и пьяные голоса, веселый смех, – я неслась по тропинке недолго. На меня дохнуло влажной сыростью – озеро было уже буквально в двух шагах.

Я пробежала еще совсем немного, тропинка резко свернула к берегу, и я наконец остановилась, тяжело дыша. Но при этом почувствовала невероятное облегчение – я невредимой выбралась из леса.

И сразу все мои страхи как рукой сняло.

На полянке у самой воды стояла большая шестиместная палатка, освещенная изнутри лампой. Возле палатки вовсю полыхал костер и виднелись черные на фоне пламени силуэты людей: яркий огонь делал ночь еще темнее. На траве и кустах плясали вытянутые огромные тени. Донельзя аппетитно пахло шашлыками: сбоку от костра над мангалом – продолговатой ямкой, вырытой в земле и заполненной раскаленными углями, над которыми на камнях висели шампуры с нанизанными на них кусками мяса, помидоров и кольцами лука, – витал просто потрясающий аромат. Я сразу почувствовала голод. И судя по всему, шашлык был уже на подходе. Над шампурами, сбрызгивая их белым вином и размахивая полотенцем, колдовал Мишаня, одновременно отгоняя оголодавший народ, который, постанывая от нетерпения, стаей голодных троглодитов окружил мангал со всех сторон. Наверное поэтому никто и не заметил, как я появилась возле костра.

– Привет, а вот наконец и я! – громко, запыхавшимся голосом сказала я, выходя из темноты.

В самый последний момент, увидев совсем близко костер и почувствовав себя в безопасности (от чего все же?), я заставила себя перейти на пусть довольно торопливый, но все-таки шаг.

В ответ раздался восторженный пьяный рев.

Народ бросился ко мне, окружил, затормошил, заобнимал, наперебой говоря о том, что летний отдых на даче пошел мне на пользу, что следы прошедшей сессии ликвидированы успешно, что загар у меня прямо-таки какой-то крымский и вообще я красотка. Все это было слышать приятно, даже если не обращать внимания на количество вина, уже уничтоженного народом.

Сразу же я узнала и все свежайшие новости: людей, кроме нас, здесь никого, плавал тут один подрывник-браконьер, да и тот смылся, уничтожив, наверное, в озере всю живность; а само озеро у вас тут просто ломовое, мы купались; Андрюша – отличный проводник, гений, ну просто Кожаный Чулок, и в награду за его труды Алена сразу по приходу сюда утащила Андрюшу искать грибы.

– На ночь глядючи, – вставила ехидно Маня.

– Ходили до самой темноты, а грибов принесли – ноль. Не повезло, – сочувственно вздыхая, добавила Любаша. – А уж притомились, бедняги… Утверждают, что купались.

– Тем не менее, усталые, но довольные, вернулись они домой, – резюмировал Слава, почти дословно цитируя знаменитого пионерского писателя.

Реплику покрыл дикий хохот.

– А где же они сейчас? – спросила я, оглядываясь.

– Андрюша ее снова уволок. Теперь, наверное, корешки собирать, – сказал Иван.

– Какие такие корешки? – не поняла я сразу.

– Волшебные. От которых дети бывают, – под общий смех невозмутимым тоном заявил Слава. – Давай, давай к столу, Станислава.

Меня буквально поднесли к потрескивающему костру и усадили на свежесрубленное бревнышко возле расстеленной на траве скатерти-самобранки. Кто-то сунул мне в руку стакан, кто-то уже наливал в него вино, кто-то совал в руку бутерброд с сулугуни и зеленью. В общем – все, как обычно. Знакомые скалящиеся физиономии, по которым за лето я уже успела соскучиться. И я поняла, что не напрасно тащилась сюда из дому. Но, с другой стороны, пары-то у меня здесь не было. Увы. Михайлишин в данный момент, наверное, колбасой носился по поселку.

– Я вообще-то к вам только минут на пятнадцать. Посмотреть, как вы тут устроились, – сказалая.

– Станислава, ты что – спятила?! Какие еще пятнадцать минут? – заорала уже пьяненькая Любаша. – Мы же тебя столько ждали! Мишка, вон, к шашлыкам не давал притронуться, змей рыжий, говорил, что без тебя не позволит начать!

– Ребята, я правда не могу. Мама плохо себя чувствует, мигрень, – соврала я. – Мне надо скоро обратно топать.

– Да ладно, Станислава, ничего с твоей маман не случится. Я про ее пресловутые якобы мигрени все знаю. Просто она не хотела тебя отпускать, на ночь глядючи. А по мне так ничего не произойдет, если ты вернешься через час, – сказал мне Мишаня, отворачиваясь от жара углей и вытирая рукавом рубашки мокрое от пота лицо. – Надеюсь, ты ей не ляпнула, что мы к вам привалили?

Я не успела ответить.

– А я уж думала – ты сегодня вообще не придешь, – услышала я голос Алены.

Я обернулась. Моя бесстыжая подруга бесшумно вышла из темноты. За ее спиной с весьма смущенным видом маячил Андрюша. Он напоминал кота, сожравшего хозяйскую сметану и ожидающего за это неминуемой трепки. На меня он старался не глядеть. Алена подошла к костру и плюхнулась на бревнышко рядом со мной. Я покосилась на нее. Видок у Алены был тот еще: как будто рота солдат сутки ее по сеновалу валяла. Потом я глянула на Андрюшу. Снова перевела взгляд на Алену и снова на Андрюшу. И тут же для меня все стало ясно: мой юный дачный сосед втюрился без памяти в мою же лучшую подругу.

Откровенно говоря, я почувствовала легкий укол ревности. Именно легкий: в конце концов, я никогда особо и не претендовала на этого наивного мальчика. И тут же я на себя рассердилась за мимолетное ощущение зависти, ощущение того, что мою (а почему мою?) собственность присвоил кто-то другой. Поздно, да и ни к чему все это. Во-первых, данная собственность – теперь не моя. А во-вторых, в любом случае нечего изображать из себя старую ревнивую мегеру только потому, что один твой поклонник не смог прийти, а второй быстренько переметнулся к подруге. К тому же, прекрасно зная Алену, я не могла сказать, что Андрюша попал в плохие руки. В смысле неопытные.

И я мудро решила не обращать никакого внимания на создавшуюся ситуацию. Не буду же я, в самом деле, ссориться с лучшей подругой из-за пусть даже симпатичного, но все же просто мужика?

– Как видишь – пришла, – ответила я Алене и спросила, наклонившись к ее уху:

– Ну, как прошло мероприятие, Аленус? Надеюсь, все было о’кей?

Алена ответно ухмыльнулась и прошептала:

– Не то слово. Практики у мальчонки, как ты понимаешь, никакой, зато старания хоть отбавляй. Он меня замучал, как Пол Пот Кампучию. До сих пор коленки дрожат.

– Ну, насчет этого я не сомневаюсь.

Алена помолчала.

– Стасюня, ты на меня не сердишься? – спросила она.

– За что? – искренне удивилась я.

– Вроде как он за тобой приударял…

– А-а, брось, – я легко отмахнулась. – У меня таких, как он, – воз и маленькая тележка. Так что грех лишним добром с подругой не поделиться. И потом – мы ж с тобой по телефону обо всем договорились. Ведь договорились?

– Ну.

Я невольно улыбнулась.

– Ты чего? – спросила Алена.

– Небось в воде трахались?

– Ага. И в воде тоже. А что?

– Вот я себе и представила, каким вы там синхронным плаванием занимались.

Алена тоже заулыбалась:

– Это больше походило на скачки с препятствиями.

– Ну, и как у него с препятствием?

– То, что доктор прописал.

– Кстати, о докторах, – спохватилась я. – Ты мне привезла то, что я просила?

– Конечно.

Алена потянулась назад и вытащила из своего рюкзачка небольшой сверток в пластиковом пакете. Протянула пакет мне.

– Сколько я тебе должна? – спросила я.

– Стасюня, ты что – с ума сошла?!

– Нет, серьезно.

– Ты уже со мной сполна рассчиталась. Своим невинным гладиатором.

Мы посмотрели в глаза друг другу и захихикали, оглядываясь на ничего не подозревающего Андрюшу. А тот уже залпом хлопнул стакан вина и впился зубами в протянутый кем-то шашлык. Я все же поймала его взгляд и ободряюще подмигнула ему. Андрюша прямо на глазах ожил и воспрял духом. Понял, котяра, что прощен. И тут же, на радостях, лихо хлопнул еще полстакана. Я прямо обалдела – он ведь вообще не пьет, насколько я знаю. Слава врубил стереомагнитофон на полную катушку, по рукам пошли шампуры с сочными, отлично зажаренными кусками мяса и стаканы с "Алазанской долиной".

И гулянка вступила в свою очередную фазу.

Бедный Андрюша! Для него это был вечер, полный впечатлений. Вполне понимая, что они делают, парни подливали Андрюше чуть ли не под каждый кусочек шашлыка. И через полчаса, уговорив почти бутылку, Андрюша уже буквально лыка не вязал. Парни хотели было отвести его искупаться, чтобы он хоть немного пришел в себя. Но Андрюша почему-то засопротивлялся, замахал руками и в результате нечаянно смахнул на траву Мишаню. Потом долго и бессвязно извинялся, пожимал Мишане руку и что-то бормотал. И я посоветовала им оставить мальчика в покое, а ему велела идти в палатку – хоть немного поспать, чтобы протрезветь. Но Андрюша упорно не хотел уходить от нас с Аленой. Плюхнулся на траву возле наших ног и уставился на нас снизу вверх, словно преданный пес, время от времени шумно вздыхая.

При этом он глядел одним правым глазом, зажмурив левый. Я его спросила, чего это он из себя пирата строит. А он в ответ жалобно пояснил, что стоит ему открыть второй глаз, как все вокруг начинает расплываться и он видит сразу двух Стась и двух Ален. Тогда я посоветовала ему закрыть оба глаза: зрелище двух пар близнецов может явиться для него чересчур сильным потрясением. Алена меня поддержала.

Андрюша, естественно, в прикол не врубился, но послушно зажмурил оба глаза и тут же опрокинулся спиной на траву. Мы с Аленой засмеялись: Андрюша, распростертый на спине, действительно напоминал павшего Спартака.

Сзади послышались громкие веселые голоса.

Я обернулась. В свет костра из темноты вышли трое – два парня и высокая темноволосая девушка. Все трое держали в руках бутылки и пластиковые пакеты с едой. И все трое уже были слегка поддатые. Девушку-то я сразу узнала. Между прочим, это именно к ней я (для мамы) пошла за журналом. Это и была Вера, дочка нашего поселкового знакомого, дяди Игоря Шаповалова. Он, насколько я знаю, каким-то там образом связан с моим папкой по работе. Парней я видела впервые: наверное, прикатили к Верке из Москвы, так же как и мои ребята. Вновь прибывшие тут же перезнакомились со всеми, кто был у костра. Вера расцеловалась со мной (я ей, кстати, шепнула про свой поход к ней за журналом), а потом громко поведала присутствующим, что они постоянно устраивают пикники именно здесь, на этом самом месте. Но отнюдь не претендуют на свой приоритет и готовы найти другое место. Это ее заявление вызвало бурный протест мужской части нашей компании. Уйти им, естественно, никто не позволил, гостей усадили к костру и веселье приняло еще более буйный характер.

А мне пора было улепетывать.

– Знаешь, я, пожалуй, пойду, – шепнула я Алене, поглядывая на резвящийся народ. – Только я хочу по-тихому сбежать, не прощаясь. Иначе начнутся пьяные базары да уговоры… Народ-то уже перепился. Сейчас мужики за задницу станут хватать.

– Может, все-таки еще побудешь с нами? – не особо настойчиво предложила Алена.

– Да я как-то расклеилась сегодня. Не в настроении.

– А чего? Из-за Андрюши?

– При чем здесь Андрюша? Так… И вообще, мне пора. А то действительно мама будет беспокоиться. А завтра ты к нам придешь обедать, как договорились.

– С Андрюшей? – усмехнулась моя подруга.

– Можешь и с Андрюшей, – улыбнулась я. – Повеселим моих стариков.

– А как же ты сейчас одна пойдешь?

Я пожала плечами:

– Да здесь же совсем рядом. До дома – максимум пятнадцать минут спокойным шагом. И фонарик у меня есть.

– Может, я тебя провожу?

– Зачем? – искренне удивилась я. – Я уже вполне взрослая девочка. И еще не очень поздно. Давай так: мы сейчас отойдем, вроде как на минутку, пошушукаться. А там я и смотаюсь. Ладно?

– Ладно.

Незаметно прихватив пакет и фонарик, я поднялась и, взяв Алену под руку, пошла по берегу в сторону от нашей развеселой компании. Андрюша, который в этот момент как раз открыл глаза, все же заметил наш маневр. Забеспокоился, забормотал что-то невнятное, предпринял героическую попытку подняться, но тут же, как подкошенный, снова рухнул в траву.

– Лежи, лежи. Отдыхай, милый. Мы сейчас вернемся, – громко сказала ему Алена.

Говори не говори: за грохотом музыки, за воплями и начавшимися танцами никто, кроме Андрюши, особо и не обратил внимания на наш уход. Мы нырнули за прибрежный кустарник, на прощание расцеловались, и, включив фонарик, я быстро зашагала все той же знакомой тропинкой прочь от озера.

* * *

Мертвенный свет луны заливал лес, кусты, поляны и извилистую тропинку, по которой я возвращалась домой.

На душе у меня было как-то муторно. Наверное, поэтому я и постаралась поскорее уйти от ребят, поэтому и хотела как можно быстрее попасть домой и спрятаться в его безопасном, освещенном уюте. Где меня точно никто не тронет.

Хотя кто меня может и здесь-то тронуть?..

И все же я никак не понимала, что со мной творится. Стоило мне углубиться в лес (я уже не слышала голосов ребят), как снова накатил все тот же иррациональный, не поддающийся логическому объяснению страх. Почему? Я шла и размышляла. Может быть, на меня в самом деле так подействовало известие об убийстве старого егеря? Но тогда почему я не боялась утром, не боялась днем, когда была дома? Почему этот страх пришел лишь тогда, когда я отправилась на озеро к ребятам? Потому что наступила ночь – как говорится, время тайн и кошмаров? И вообще – чего я боюсь? Никого вокруг не видно. Не слышно ни шороха, ни звука. Словно весь лес затаился. Я слышала только свое дыхание. Да еще свои же шаги – кроссовки чуть шуршали по еловым иголкам.

Но что-то странное я слышала, когда шла к озеру? Или почудилось? Может, по лесу шастает чья-либо собака? В поселке ведь полным-полно собак. Может, какая-нибудь шавка сорвалась с привязи на ночь глядючи и теперь бегает, радуется неожиданной свободе, а я обмираю от страха?.. Но если это собака, то почему я не слышу топота собачьих лап? Они же носятся, как носороги! Почему не слышу сопения и повизгивания?..

Я остановилась и на всякий случай прислушалась, даже дыхание затаила на несколько секунд. И снова ничего – ни звука. Неподвижно замерли деревья и кусты. От земли тянуло ночной прохладой и сыростью. И ничто не говорило об опасности. Тем более наползающей из мрака.

Но острое чувство, что где-то совсем-совсем рядом, в зловещей непроглядной темени затаилось нечто неведомое, смертельно опасное, не покидало меня. Что-то должно было случиться. Что-то невероятно ужасное. Я это уже не просто ощущала – я это знала наверняка.

Я тряхнула головой, стараясь избавиться от наваждения, и быстро зашагала прочь.

И снова, как по дороге к озеру, я не совладала с собой и понеслась по тропинке, беспрестанно оглядываясь и поводя из стороны в сторону крепко зажатым в руке фонарем. Стволы сосен мельтешили, словно в калейдоскопе: нервы у меня были напряжены до предела – мне угрожало что-то незримое, что-то жуткое, потустороннее надвигалось из темноты, из непролазного ельника, начинавшегося неподалеку от тропинки.

Как же мне хотелось ошибиться!..

 

Глава 22. УБИЙЦА

Она ошибалась и не ошибалась.

Стася не ошибалась, потому что в ельнике действительно кто-то прятался. Кто-то, невидимый в темноте леса, явственно ощущал ее присутствие. И не только ощущал, но и следовал за ней. Этот некто почувствовал, как Стася, попрощавшись с Аленой, отошла от костра и пошла домой. И этот невидимый, следивший за ней из глубины леса, бесшумно двинулся следом за девушкой, огибая поляну с костром. Огонь ему не нравился. И поэтому чудовище двинулось к тропинке. Вслед за девушкой.

А ошибалась Стася потому, что эта невероятно злобная тварь, претерпевшая очередную метаморфозу и превратившаяся из водяного полумертвого монстра в огромного волкоподобного зверя, жаждущего крови, ощутила ее присутствие, лишь когда Стася пошла домой. До этого момента существо не преследовало девушку, потому что еще не обнаружило ее присутствия в ночном лесу. И Стасины страхи по дороге к озеру были подсознательным предчувствием того, что еще только должно было случиться.

Но девушка не знала об этом.

Не знала она и того, что существо могло пока только следить за ней, и то – по запаху: зрение у чудовища еще не восстановилось до конца, и из-за этого оно вынуждено было полагаться на чутье, не слишком пострадавшее от подводного взрыва. Слух тоже еще не восстановился – до сознания кошмарной твари сквозь боль в ушах доносились лишь отдельные, глухие и разрозненные отзвуки, смутное эхо шагов передвигающейся где-то в отдалении добычи. Эхо не позволяло точно определить, откуда, из какого именно места эти звуки исходят.

Но оно уже старалось определить. Чтобы напасть и убить.

И все-таки существо отчетливо ощутило появление добычи: оно метнулось на тропинку, но находилось еще далеко позади девушки. Тварь низко пригнулась к земле, впитывая жадно расширенными ноздрями запах жертвы. Запах, который поведет его по следу девушки, как охотничью собаку по следу зайца.

Запах страха.

И, следуя за этим запахом, пригнувшись к тропе, существо решительно двинулось в погоню. Оно бесшумно понеслось по тропинке в мерцании призрачного лунного света. Пригнувшись, понеслось на своих мощных кривых задних лапах, как гигантская обезьяна.

* * *

Девушка уже выбежала из леса и, не оборачиваясь, перешла на легкую ровную трусцу. Хотя теперь она уже была на открытом, залитом холодным светом пространстве, необъяснимое чувство тревоги не стихло, а наоборот, усилилось, охватывая ее с новой силой. Девушка по-прежнему никого и ничего не видела, но чувствовала, что кто-то за ней наблюдает. Кто-то идет по ее следу. И этот кто-то – совсем не человек, она могла в этом поклясться. Не какой-нибудь там клыкастый вампир в развевающемся черном плаще и не восставший из праха полуистлевший мертвец, нет. Но и не человек. Что скрывалось там, в черноте ночи, она не знала. Но знала, что он или оно вот-вот ее настигнет. В какой-то момент ей даже показалось, что она слышит у себя за спиной осторожные крадущиеся шаги. Дыхание у нее прервалось от одного только предположения, что сейчас какая-то неведомая тварь бесшумно вынырнет из темноты и вцепится клыками ей в горло.

Девушка стиснула зубы и снова рванулась вперед.

Тропинка устремилась вверх по пологому, поросшему высокой травой и редкими кустами холму, за которым начинались первые дома поселка. Сзади, из сумрачной ложбины, отделяющей холм от леса, начал подступать, накатываться еще почти прозрачными клубами ночной туман. Высокая трава влажно поблескивала в ледяном лунном сиянии.

Странная горбатая тень бесшумно выскочила из густого подлеска к освещенному лунным светом подножию холма.

Но девушка уже не могла ее увидеть, потому что в этот момент как раз перевалила вершину пологого холма и изо всех сил понеслась вниз. Перед ней внезапно открылась узкая пустынная улица поселка, обсаженная черемухой и сиренью. Листья сирени матово поблескивали в свете фонарей. Над улицей плыла круглая луна. Откуда-то доносилась негромкая музыка. Ее перебивало бормотание теледиктора – завтрашний прогноз погоды. Изредка где-то на огородах взлаивали собаки. Только поравнявшись с первыми домами, девушка осмелилась оглянуться.

Сзади никого не было.

 

Глава 23. СТАСЯ

Я с трудом заставила себя перейти на спокойный шаг и перевела дух. Я задыхалась, воздух со свистом вырывался из саднящих легких.

– О господи, – с трудом просипела я. – Ну я и дура! И чего испугалась?..

Но ничто на свете не заставило бы меня отказаться от убеждения в том, что за мной кто-то гнался.

Только что. И именно за мной.

Я знала, я чувствовала, что меня преследовал кто-то чудовищно злобный, оставшийся там, позади, в жутком ночном лесу. Да, конечно, у меня, как у всякой современной московской барышни, начитавшейся книг Дина Кунца и насмотревшейся по видео фильмов ужасов, было богатое воображение по этой части. И едва я представила себе, какое именно кошмарное ночное существо, сравнимое разве что с невероятным по своей нечеловеческой злобе персонажем знаменитого триллера "Чужой" режиссера Ридли Скотта, могло меня преследовать…

Мне снова, мягко говоря, стало не по себе. Я поежилась словно от холода и снова прибавила шагу. У меня мелькнула мысль: сейчас, когда я иду по освещенной части улицы, я видна как на ладони тому, кто за мной гнался. Поэтому я свернула и пошла вдоль проезжей части в тени кустов, свешивающих свои густые ветви из-за сетчатой ограды какого-то участка. Здесь было довольно темно: на землю падали только редкие и неяркие пятна света. Я выключила фонарик, чтобы светом случайно не выдать своего присутствия. Здесь я наконец почувствовала себя в относительной безопасности.

Но только в относительной.

Дело в том, что у нас в академпоселке дома не стоят плотными рядами вдоль улиц, как в соседнем Алпатове. Одни дачные особняки стоят прямо возле проезжей части, другие прячутся в глубине обширных участков, их и не видно за плотной стеной садовых деревьев и старых сосен. Кое-где дачи поставлены довольно близко друг к другу – их разделяют только невысокие штакетники. Прилипли, что называется, окно к окну. А иные стоят особняком, за высокими заборами посреди практически нетронутого леса, истоптанного тропинками. Да и улицы у нас в поселке скорее напоминают узкие асфальтовые дорожки – с трудом разъедутся две машины.

Я дошла до перекрестка и быстро оглянулась: никто за мной не гнался, никого не было видно. Но острое чувство опасности по-прежнему не покидало меня. Я старалась идти как можно тише. Еще пара шагов, и я завернула за угол, по-прежнему прячась в тени кустов.

И тут я чуть не умерла от страха.

Потому что мне на плечо внезапно опустилась чья-то тяжелая рука.

Я коротко вскрикнула и резко обернулась, инстинктивно выкинув вперед руки: сердце у меня замерло, ушло в пятки и тут же снова заколотилось как бешеное.

В световом пятне, падающем от ближнего фонаря, передо мной предстал импозантный мужчина лет сорока пяти. Высокий, хорошо одетый, он широко улыбался, глядя на мое перепуганное лицо. Я наконец с трудом, но сообразила, кто это такой. Это был дядя Игорь. Игорь Андреевич Шаповалов, отец Веры.

– Боже мой!.. – обессиленно выдохнула я, приходя в себя. – Да вы меня до полусмерти напугали, дядя Игорь!..

– Напугал? Тебя? – заулыбался дядя Игорь еще шире. – Поверить в это не могу. С каких это пор, Станислава, ты стала бояться ночью ходить по нашему поселку?

– Да не боюсь, я, дядя Игорь. Просто…

Я не стала договаривать.

Потому что вовремя сообразила: мой сумбурный рассказ о неведомом полночном преследователе будет сейчас выглядеть по меньшей мере нелепо. Ведь я не видела, кто там за мной гнался. И при всем желании не смогла бы даже приблизительно его описать. Не видела я ничего и никого. А жаловаться на пустые, по мнению любого здравомыслящего человека, ночные страхи было бы в данный момент глупо. В глазах дяди Игоря я оказалась бы полной идиоткой.

– Что – просто? – переспросил он.

– Так. Ничего, – пробормотала я, отводя глаза.

– Ничего… А знаешь, Станислава, почему порядочная девушка не позже девяти вечера должна быть в постели? – строго спросил дядя Игорь.

– Почему?..

– Потому что в одиннадцать часов она обязательно должна быть дома! – он жизнерадостно захохотал.

Он еще и острит, шутник хренов! Нашел время. Тем не менее я невольно усмехнулась. Вокруг стало чуть светлее – луна снова выглянула из-за туч.

– А сейчас, между прочим, уже пятнадцать минут двенадцатого, – сказал дядя Игорь, бросив взгляд на светящиеся стрелки своего пижонского наручного "Титаниума". – Вот так-то, моя милая.

Он приобнял меня за плечи и повел по улице.

– А ты что это по ночам одна, без провожатых бродишь, Станислава? Гляди, отец узнает да и задаст тебе!

– Не задаст. Он у меня либерал.

– А я – консерватор. Причем убежденный. Кстати, моя коза тоже неизвестно где шляется. Ускакала, даже не предупредив, куда идет, зачем. А ведь вернуться обещала не позже одиннадцати тридцати.

– Но ведь сейчас, кажется, только четверть двенадцатого, – возразила я.

– Не важно. Важно, что нечего ей по ночам болтаться. Так что именно поэтому, когда она вернется, я, старый консерватор, задам ей по самые, что называется… Жаль, что телесные наказания нынче не в моде… Скажи-ка, Станислава, а часом не с тобой ли вместе она была? – вдруг подозрительно осведомился дядя Игорь.

– Нет, что вы, дядя Игорь, – на всякий случай солгала я. – Я ее сегодня вообще не видела.

Он недоверчиво на меня посмотрел:

– Не видела?..

– Ну да. Я в гости к приятельнице ходила. Тут, неподалеку, – невинным тоном сказала я и тут же постаралась сменить опасную тему:

– А может, она в Москву решила съездить?

– В Москву? На ночь глядючи, не предупредив меня и мать? – фыркнул дядя Игорь. – Глупости!

Я решила благоразумно промолчать, потому что, разумеется, и не собиралась выдавать подругу. Но тут вдруг вспомнила о неведомом жутком существе, которое гналось за мной (да, гналось!) по лесу, и у меня перехватило горло от неожиданной догадки. Ведь Вера наверняка пойдет домой по той же тропинке – это самый короткий путь от озера к поселку. А что, если это существо нападет на нее? Я уже было раскрыла рот, чтобы сказать Игорю Андреевичу, где сейчас находится Вера. Сказать, чтобы он ее встретил, и лучше хорошо вооруженный или вместе с милицией, потому что за мной только что кто-то гнался по лесу. Но кто? Я же никого так и не увидела. Никого и ничего не было, кроме моих ночных девчоночьих страхов. Но не это меня остановило. Я сообразила, что Вера наверняка пойдет назад в сопровождении своих кавалеров и вряд ли тот, кто прятался в лесу, осмелится нападать на двух здоровенных парней. Да и вообще: был ли там кто-то, или мне все же померещилось? Сейчас, когда я шла по такой уютной, мирной улице поселка и чувствовала себя в полной безопасности, лесные страхи показались мне совершенно напрасными и выдуманными. Я тряхнула головой, отгоняя наваждение.

Все уже кончилось. Бояться абсолютно нечего.

Мы миновали несколько спящих домов и остановились у калитки, за которой в глубине большого, не меньше тридцати соток участка светились окна большой кирпичной дачи послевоенной постройки.

Дядя Игорь полез в карман брюк, достал пачку "Давидофф" и неторопливо закурил.

– В общем, Станислава, чует мое сердце, что сегодня Верун изрядно схлопочет, – сказал он.

– За что же, дядя Игорь? – притворно удивилась я. – Подумаешь, пошла девушка вечером погулять.

– Погулять, – хмыкнул он. – В поселке мирным обывателям головы отпиливают по ночам, непойманный убийца где-то поблизости шатается, а она, видишь ли, гулять надумала. Хоть бы сказала, куда идет. Мать, поди, с ума уже сходит. Нет, непременно получит.

– Да вы преувеличиваете, дядя Игорь, – сказала я, стараясь, чтобы голос мой звучал беспечно. – Убийца, если его уже не поймали, давным-давно отсюда смылся. Что он, дурак – на месте преступления разгуливать?

– Не знаю, не знаю, милая… – задумчиво произнес дядя Игорь. – Я знаю только, что нечего вам с Веруном по ночам шляться, пока наши доблестные стражи правопорядка не поймали этого ублюдка… Ладно. Может быть, тебя проводить?

– Нет, спасибо, дядя Игорь, – отказалась я. – Я сама дойду, тут ведь недалеко.

– Ну, как знаешь. А я пока еще поброжу, Веруна дождусь. Спокойной ночи, Станислава. Отцу привет передай, скажи, что я завтра, скорее всего после обеда, к нему непременно загляну, – сказал он.

– Обязательно передам. Спокойной ночи, дядя Игорь.

И я быстро зашагала домой.

 

Глава 24. УБИЙЦА

Одинокая фигурка Стаси удалялась, быстро исчезая в призрачном лунном свете. Игорь Андреевич неодобрительно хмыкнул, глядя ей вслед, и толкнул калитку в заборе. Но, войдя на участок, не пошел прямо к дому, а остановился у штакетника и снова закурил. Дорожка, выложенная квадратными бетонными плитами, чуть поблескивающими от ночной росы, убегала к прячущемуся в глубине участка дому. Свет горел только на первом этаже, где в большой гостиной, уютно устроившись в глубоком кресле, сидела перед телевизором Таня, его жена. Судя по громким звукам музыки, доносившимся из окна, она смотрела очередной третьеразрядный боевик или какой-нибудь бесконечный латиноамериканский сериал – тупое зрелище для слабоумных. Игорь Андреевич недовольно поморщился. В нем нарастало раздражение: и оттого, что дочери еще нет дома, и оттого, что он не знает, где она, а жена и в ус не дует, целыми вечерами просиживая перед этим ящиком для идиотов. К тому же он, мягко говоря, не разделял с женой ее увлечение этими многосерийными сопливыми видеоподелками.

Склонив голову, Игорь Андреевич прислушался к затихающим Стасиным шагам. Хитрая девчонка явно знала, где сейчас ошивается Вера, но не стала ее выдавать. Пресловутая женская солидарность. А врала не очень умело, надо признать. Еще не научилась. Ладно. Если бы с Верой происходило что-то неладное, она бы наверняка не стала скрывать…

Игорь Андреевич решил дожидаться Веру здесь, в саду: он все же надеялся, что дочка появится с минуты на минуту. И ему было чрезвычайно интересно – будет ли у нее провожатый, а если будет – кто именно и как он себя будет вести. Местный или кто-нибудь из ее московских приятелей? И насколько все у них серьезно? Все же девочке уже двадцать первый пошел, пора и замуж, а то так и останется ходить в девках. Хотя, признался Игорь Андреевич себе, скорее всего Вере, с ее яркой внешностью и фигурой манекенщицы, эта участь не грозит. Больше надо думать о другом: о том, чтобы она, не дай бог, в подоле домой не принесла. А свое невинное желание слегка пошпионить за дочерью он оправдывал достаточно просто: Вера – его единственная дочь, и кому, как не ему, заботиться о ее судьбе.

С этой мыслью он посмотрел на часы. Прошло всего шесть минут. Он поежился. Зря он не послушался жену и не захватил куртку. И теперь надо было решать: либо и дальше ждать дочку, потихоньку замерзая в уже ощутимой ночной прохладе, либо идти домой. Игорь Андреевич решил пойти в дом. Но пойти лишь для того, чтобы одеться потеплее и вернуться на свой шпионский пост в кустах сирени возле калитки.

Неожиданно чуть слышно скрипнула дверца большого пятнадцатиметрового парника, что находился в десятке шагов от Игоря Андреевича. Игорь Андреевич повернулся на звук и насторожился. Ему показалось, что в дверь парника кто-то быстро прошмыгнул. Кто-то чужой? Вряд ли осмелится. Свои, поселковые мальчишки? Чего им лазить по парникам? Там кроме тривиальных огурцов и помидоров ничем не поживишься. А такие парники у каждого второго в поселке. Нет, это не пацаны, решил Игорь Андреевич. Помедлив, он все же шагнул к парнику, остановился и снова прислушался. Ему показалось, что внутри кто-то зашевелился. Он потянул на себя дверцу – деревянную раму, обтянутую, как и весь парник, полупрозрачным, довольно толстым полиэтиленом.

– Вера?.. – тихо позвал Игорь Андреевич, просовывая голову в дверной проем. – Это ты? Что тут делаешь, полуночница?! Вера, отзовись…

Он вглядывался в глубину парника. Но там было тихо и темно. Пахло прелым перегноем, навозом, сыростью и влажной зеленью. В парнике было тепло и душно: от спертого тяжелого воздуха дыхание перехватывало, как в ночном тропическом лесу после ливня. Игорю Андреевичу это ощущение живо напомнило недавнюю служебную командировку в Центральную Африку, где пришлось в полевых, вернее, жутких условиях прожить в тропических джунглях почти три недели. Воспоминания были не из самых приятных. Игорь Андреевич прищурился, всматриваясь в темноту. Плети огурцов, подвязанные к вертикально натянутым веревкам, и кусты помидоров застыли на фоне прямоугольных квадратов полиэтиленовых стен узорчатыми черными силуэтами.

– Вера! – снова позвал Игорь Андреевич.

Ответа не было.

Игорь Андреевич шагнул внутрь парника, не закрывая за собой дверь. Нащупал на вертикальной деревянной стойке каркаса выключатель и нажал на него. Но свет не зажегся. Игорь Андреевич несколько раз пощелкал тумблером выключателя – никакого результата. Он выругался сквозь зубы. Видимо, экономная Таня отключила в доме линию, ведущую в парник. А может быть, он сам ее отключил перед уходом да и забыл про это. Но дела это не меняло – света в парнике как не было, так и нет. Надо было что-то предпринимать. Не стоять же вот так, истуканом, в темноте. Глупо как-то. От этой мысли Игорь Андреевич даже слегка рассердился и решил прекратить весь этот балаган.

– Вера! Не глупи, выходи. Что за детские шалости? – уже раздраженно сказал Игорь Андреевич, сделав несколько шагов по узкой асфальтовой дорожке, проложенной среди грядок.

Он думал, что девчонка, опасаясь выволочки за поздний приход, решила потихоньку пробраться в дом. Но тут увидела его и спряталась в парнике, чтобы потом спокойно прокрасться к себе. Или задумала разыграть отца, напугать – чисто по-детски. Хоть и пора замуж барышне, но детские привычки-то еще остались.

Тут он невольно ухмыльнулся: еще неизвестно, кто кого сейчас напугает, – выход-то из парника один. Игорь Андреевич перестал дышать, пригнулся и, стараясь двигаться бесшумно, шагнул назад, к полиэтиленовой стенке парника. И краем глаза увидел неясную тень, непонятный темный силуэт, метнувшийся снаружи к парнику. За спиной Игоря Андреевича с нежным шелковым шелестом разошлась под напором острых когтей полиэтиленовая пленка.

Услышать-то этот звук он услышал, но обернуться и посмотреть, кто это, уже не успел.

Пленка лопнула, и из-за спины к Игорю Андреевичу рванулась гигантская сгорбленная фигура. Косматая лапа зажала ему рот, разгибая тело, разрывая щеки когтями скрюченных узловатых пальцев, а вторая лапа стремительно, снизу вверх вспорола жертве когтями живот до самой грудины. В тишине парника послышался приглушенный, полный боли и ужаса стон. Тело жертвы забилось в лапах склонившегося над ним чудовища. Потоки крови выплеснулись на землю. Отчаянным, уже конвульсивным движением Игорь Андреевич вскинул голову и, не веря собственным глазам, увидел прямо перед собой отвратительную, словно сошедшую с безумных офортов Гойи морду с оскаленными клыками, с которых капала пенистая слюна. Маленькие глазки монстра с черными вертикальными зрачками горели мстительным алым огнем.

Это было исчадие ада.

И тогда краем затухающего сознания Игорь Андреевич понял, что над ним склонилась сама смерть.

Чудовище оттолкнуло от себя еще не осознающего, что он умирает, человека. Игорь Андреевич с мягким стуком упал на бок в лужу собственной крови, задергался, мелко засучил ногами, от шока уже не ощущая боли. Кольца сизоватых, влажно поблескивающих кишок вывалились из его распоротого живота и, вздрагивая, разбухая на глазах, словно живые стали расползаться по мокрому от крови асфальту. Игорь Андреевич, сам не понимая, что делает, не ощущая боли, судорожно схватился за эти кольца и инстинктивным движением попытался впихнуть их обратно, в распахнутую полость живота. Но силы оставили его, руки внезапно ослабели, и он, покрывшись с головы до ног холодным предсмертным потом, задрожал, чувствуя, как меркнет, уплывает в никуда, в черное безвозвратное ничто затухающее сознание.

И тогда он из последних сил отчаянно закричал, заверещал тоненьким, почти детским голоском, запрокинув голову, почти касаясь затылком напряженно выгнутой спины. Чудовище отреагировало мгновенно. Толстая нога с кривыми короткими когтями взметнулась и резко опустилась прямо на лицо корчащегося в предсмертных конвульсиях человека. Раздался короткий омерзительный хруст лопнувших костей черепа, и короткий крик резко оборвался.

Последний раз дернулась и разогнулась в зарослях помидоров нога, сбрасывая модную итальянскую туфлю на тонкой кожаной подошве.

Жуткая громадная тварь, даже не посмотрев на неподвижно распростертое тело жертвы, развернулась и, стремительно выскользнув из парника, совершенно беззвучно растаяла в летней прохладной темноте.

Луна скрылась за жемчужными кружевными облаками, и в саду снова сгустились сумрачные тени.

 

Глава 25. СТАСЯ

Я прошла уже почти полдороги до дома.

И тут услышала отдаленный, еле различимый крик, прозвучавший в мрачной ночной темноте, словно последняя, напрасная мольба о помощи. Кричали, как мне показалось, со стороны улицы, где я всего несколько минут назад разговаривала с Игорем Андреевичем. На миг у меня возникла спасительная мысль, что это кричал вовсе не человек, что это верещало какое-то маленькое, беззащитное животное, попавшее в смертельную ловушку. Мысль эта возникла и сразу же растаяла. На самом-то деле было ясно: кричал человек. И кричал перед лицом ужасной опасности. Перед лицом смерти. Я остановилась и обернулась, прислушиваясь.

Может быть, этот тонкий вопль мне только послышался и на самом деле его не было. От ужаса я не могла пошевелиться – так и стояла, с замиранием сердца ожидая, что крик повторится, подтверждая все мои недавние полночные страхи. Но тоненький заячий крик не повторился. Он затих, растаял. Словно его и не было вовсе.

Я тихонько перевела дыхание и с облегчением подумала, что это была элементарная звуковая галлюцинация. Но тем не менее я продолжала вслушиваться в ночную тишину. Время словно протекало сквозь меня. Я стояла не шевелясь и ждала.

И дождалась.

Спустя несколько минут уже с другой стороны, издалека, еле слышно, буквально намеком, до моего обостренного страхом слуха донесся странный, ни на что не похожий вопль. Он не был похож даже на тот, первый, заячий.

Этот крик одновременно напоминал вой волка, уханье совы и искусственный голос придуманного существа из компьютерной игры-страшилки.

Кто-то, невидимый в ночном мраке, безостановочно выл, вкладывая в свой протяжный вопль торжество, злобу и в то же время непередаваемое отчаяние, страх невосполнимой потери и непонимания случившегося.

Вой затих.

И тогда, обмирая от леденящего душу ужаса, я отчетливо поняла, что это кричал мой таинственный ночной преследователь. И еще одно я тогда поняла: чудовище нашло свою жертву. Буквально несколько минут назад.

Надо было немедленно убираться отсюда, скорее бежать домой, в спасительный свет и привычный уют, но я стояла, словно зачарованная, и напряженно вслушивалась в ночную тишину, которую теперь нарушал только отдаленный лай собак. Вот тут-то меня и затрясло. Я обхватила себя руками, чтобы хоть как-то успокоиться. И почувствовала, как вдоль позвоночника скатываются холодные капли пота.

Я все еще чего-то ждала, но сама не понимала – чего?

Прошло, наверное, всего несколько минут. Мне же показалось, что миновала целая вечность, что время остановилось, замерло вместе со мной.

Краем глаза я внезапно уловила еле заметное движение справа вверху. Я повернулась: беззвучно взмахивая крыльями, над черными кронами деревьев промелькнула распластанным киношным силуэтом одинокая летучая мышь.

И тогда, наконец очнувшись, я развернулась и со всех ног бросилась по улице к своему дому. Я неслась, не чуя под собой земли, не оглядываясь, только ветер свистел в ушах. Добежав до калитки, я нащупала щеколду, повернула ее и, спотыкаясь, понеслась по дорожке к дому, сияющему огнями, словно новогодняя елка.

Кажется, я окончательно потеряла рассудок и ожидала от этой кошмарной ночи всего, чего угодно, вплоть до того, что сейчас из кустов роз протянутся жуткие длинные лапы и вцепятся в меня мертвой хваткой.

Входная дверь была не заперта.

Задыхаясь, я ворвалась в холл и захлопнула за собой дверь. Отшвырнула в сторону пакет и фонарик и, не мешкая ни секунды, стала запирать дверь на все три замка. Руки меня не слушались, тряслись, пальцы срывались с холодного металла задвижек. Наконец я повернула последний запор. Затаив дыхание, прильнула к двери ухом и прислушалась.

За дверью было тихо. Ни звука осторожных шагов, ни жадного сопения, ни приглушенного рычания.

Ничего и никого.

– Стася, что здесь происходит? – раздался у меня за спиной недоумевающий голос мамы.

Краем глаза я видела в зеркале на стене свое белое, перекошенное лицо. Я медленно повернулась к маме, не отнимая ладоней от теплого дерева двери, и посмотрела на нее непонимающим взглядом. Я действительно не поняла, о чем она спрашивает. Да я и не услышала ее толком.

Мама ошеломленно охнула и схватилась рукой за горло.

– Стася!.. Что с тобой случилось! Стасечка?!. Отец! Отец, да быстрее же иди сюда, быстрей! – закричала она, не сводя с меня перепуганного взгляда. – Стася!..

– Ничего, мама, ничего, я сейчас, – пробормотала я, сама не понимая, что говорю. Мне сейчас было не до материнских истерик – надо было попытаться справиться с подступающей собственной.

Наконец я с трудом заставила себя оторваться от двери и обессиленно опустилась на стоявший у вешалки стул. Из гостиной послышались торопливые шаги, и в дверях прихожей появился папа с "Коммерсантом" в одной руке и кружкой чая – в другой. Он непонимающе переводил взгляд с меня на маму. За его спиной маячила перепуганная не меньше мамы, растрепанная Ксюша в застиранном байковом халате: мамины крики явно выдернули нашу домработницу прямо из постели. Мама вдруг встала передо мной на колени, взяла мои ладони в свои и ласково, стараясь говорить по возможности спокойно, спросила:

– Что случилось, доченька, что?.. Скажи, тебя кто-то обидел?..

Я только и сумела, что отрицательно помотать головой.

– Расскажи, что случилось. Тебя кто-то напугал, да, деточка? Ведь что-то случилось, да? – твердила мама. – Случилось, Стася?..

– Да, мама, случилось, – наконец выдавила я из себя и тихонько заплакала, уткнувшись в пухлое мамино плечо, обтянутое темно-малиновым атласом халата.

Сквозь слезы я увидела, как мама, по-прежнему ничего не понимая, но чувствуя, что со мной произошло нечто ужасное, сделала подошедшей Ксюше страшные глаза и прошептала:

– Принеси валерьянки, быстро!..

* * *

Только минут через десять, когда я выпила разбавленной водой валерьянки, когда родители заботливо отвели меня в гостиную и уложили на диван, стоящий в углу комнаты, только тогда я почувствовала, что немного успокоилась. Я по-прежнему не отвечала на тревожные расспросы родителей, только пробормотала, что лично со мной ничего не случилось и повода для беспокойства нет. Я полулежала, укрытая пледом, и держала в еще трясущихся ладонях большую кружку горячего чая, который на счет раз приготовила Ксюша. Уставившись в потолок, я молчала. Дрожь в руках постепенно унималась, но внутри себя я все равно ощущала мертвящий холод и в ушах по-прежнему слышались недавние жуткие вопли – и первый, и второй.

Ночной кошмар никуда не исчез. Он просто затаился.

Перепуганные родители и Ксюша ходили на цыпочках и шепотом переговаривались, ничего, конечно, не понимая. Но сейчас мне было не до их переживаний.

Способность рассуждать здраво все-таки стала возвращаться. Медленно, но возвращаться. Только я не знала, что теперь делать. Конечно, можно было позвонить дежурному в милицию и рассказать… Но про что? Про то, как за мной гнался по лесу кто-то ужасный, кого я и в глаза не видела; вроде бы он бежал за мной, а потом я услышала какие-то странные крики?.. И якобы мне показалось, что только что в поселке кого-то убили? Да, показалось. И все? Да меня на смех поднимут с этими надуманными страхами. Кто мне поверит? Кто?..

Я посмотрела на трубку радиотелефона, лежащую на журнальном столике у дивана, и вдруг ясно поняла, что надо сделать. Я схватила трубку (пальцы опять задрожали, но уже от волнения) и, не сразу попадая на нужные кнопки, набрала номер того единственного человека, который мог мне сейчас поверить. И помочь.

– Стасечка, кому ты звонишь? – осторожно спросила мама, появляясь в дверях. – Ведь уже так поздно…

Я не стала ей отвечать. Сейчас я думала только об одном – чтобы мне ответили на том конце провода. Но в трубке пока слышались бесконечно длинные монотонные гудки. Наконец все же что-то щелкнуло и сонный голос Антона Михайлишина сказал:

– Участковый Михайлишин. Слушаю вас.

– Антон, это я, – быстро сказала я враз севшим от волнения голосом. – Скорее приезжай ко мне домой. Прошу тебя, скорее…

– Что с тобой случилось? – заорал он. Судя по такой реакции, сон у него как рукой сняло. – Что?!

– Скорее приезжай. Я все тебе расскажу, – сказала я и нажала кнопку отбоя.

* * *

С улицы донесся рокот автомобильного двигателя, свирепо взвизгнули тормоза, и через минуту, топая ножищами, к нам в дом не здороваясь (что на него совершенно не похоже) ввалился Антон Михайлишин. По всему было видно, что одевался он впопыхах: поверх полурасстегнутой клетчатой рубашки – старая короткая куртка из плащевки, вылинявшие домашние джинсы и кроссовки на босу ногу. За узкий кожаный ремень джинсов был заткнут пистолет. Пистолет поразил меня больше всего.

Выражение Антонова лица не предвещало ничего хорошего.

– Где она? – рявкнул он с порога гостиной, озираясь по сторонам.

– Я здесь, Антон, – проскрипела я.

Михайлишин, мгновенно оценив обстановку, шагнул к дивану и наклонился надо мной:

– Кто?

– Что – кто? – не поняла я.

– Кто на тебя напал? – спросил Антон.

– Почему это ты думаешь, что на меня напали? – слабо удивилась я.

– А что я, по-твоему, должен думать, если ты мне звонишь, причем в полночь, да еще таким голосом…

– Каким – таким?

– …и просишь о помощи? – закончил, не обращая внимания на мою реплику, Антон. И снова спросил:

– Так что случилось?

– Почти ничего…

– Что значит – "почти"?

Я нашла взглядом маму, которую обнимал за плечи папа:

– Мама, выйдите все, пожалуйста. Мне надо наедине поговорить с Антоном. Пожалуйста.

Мама, поколебавшись, подчинилась. Они с папой вышли из гостиной. Ксюша ушла следом за ними и закрыла за собой двустворчатую стеклянную дверь. Я повернулась к Михайлишину и посмотрела ему прямо в глаза:

– Дай мне слово, что не будешь смеяться над тем, что я тебе расскажу.

– Даю, – серьезно ответил мне Антон.

 

Глава 26. ТЕРЕХИН

Сегодня вечером, а точнее уже ночью, я снова никак не мог уснуть, твою мать. Вторую ночь подряд! Но при всем при этом мой организм, как ни странно, вполне нормально держал нагрузку. Что со мной происходило, я по-прежнему не знал, да и знать не хотел. И, понятное дело, опять валил все свои заморочки на бессонницу и полный замот на работе. Плюс на сегодняшний безрезультатно прошедший день: почти двадцать четыре часа уже пролетело с момента убийства – и ни черта. Ноль. Ничего, зато я знал, что пройдет еще день, максимум – два, и все войдет в норму. Это я знал прекрасно. А на неведомые поганые процессы, происходившие в моем организме под воздействием полнолуния, плевать я хотел. Да и не до того мне было, чтобы еще и думать о загадках и странностях влияния на меня долбаного земного спутника. Тут на грешной земле такие странности творятся, что впору свихнуться.

Но я оставался в здравом уме и памяти.

В данный момент я сидел на открытой веранде, перетащив на нее из прихожей большое продавленное кресло, оставшееся от старого гарнитура. Курил, стряхивая пепел в большую медную пепельницу, и спокойно и методично обмозговывал ситуацию, закрутившуюся вокруг убийства Пахомова. Свет на веранде я зажигать не стал. Сидел, как бирюк, в полумраке – только из окон спальни лился желтоватый свет торшера. Там, на широкой супружеской кровати, лежала Катя и с удовольствием читала "Ретушера" – недавно вышедший, но уже изрядно нашумевший роман молодого московского писателя. Я и сам его пролистал на скорую руку, но мне он показался чересчур интеллигентным и запутанным. Я люблю книги попроще, в основном боевики и исключительно зарубежных авторов: реалии моей вначале советской, а теперь вот русской, или – как все почему-то выражаются – российской жизни и так до смерти мне надоели в повседневной текучке.

Кстати, а почему российской? Большую часть своей жизни, будучи обычным русаком с предками-крестьянами до седьмого колена, я просуществовал в качестве советского человека. Потом с ходу стал россиянином. А просто русским меня когда-нибудь назовут, а? Или как? Или в дальнейшем вообще превратят в какое-нибудь, мать их там всех наверху, русскоязычное население?!.

Ладушки. Хрен с ним.

Вообще-то, если говорить откровенно, зарубежные переводные романы в тонких бумажных обложках были для меня своего рода бегством от работы. В чем я даже самому себе признавался с неохотой. Я покосился в сторону освещенного окна и тяжело вздохнул. Сегодня Катя осталась ночевать дома, отказавшись, несмотря на мои настойчивые просьбы, снова, как и в прошлую ночь, уйти ночевать к Татьяне. В ответ на мои возражения – дескать, я наверняка буду всю ночь ворочаться и ей спать не дам – Катя твердо сказала, что все равно остается дома. А в крайнем случае примет какое-нибудь легкое снотворное. Короче, пришлось мне смириться. Я вообще частенько и вполне сознательно уступаю жене: она единственный в моей жизни человек, с которым я могу пойти на попятный. Даже когда уверен, что на все сто процентов прав. Хотя настроения мне это не улучшает, естественно.

Поэтому, чтобы не дай бог не возникло нового разговора, я перебрался на веранду, где теперь и сидел, накинув на плечи старую армейскую куртку. Сидел и думал.

Я абсолютно убежден, что человек – существо не особенно изобретательное. За долгие годы работы в розыске я понял: в этой жизни все рано или поздно возвращается на круги своя, пусть даже и на качественно новом уровне. То же самое относится и к преступлениям. Я давно заметил, как периодически, с небольшими изменениями, повторяются мотивы, ситуации, а порой и личности преступников. Не говоря уже об орудиях убийства – здесь моих клиентов воистину можно считать законченными консерваторами. Хотя встречаются и исключения.

То же самое (с небольшими допусками) можно было сказать и о вчерашнем убийстве егеря Пахомова.

По делам службы мне доводилось видеть трупы и похлеще того, что раскорякой плавал в воде ручья. Да, орудие убийства пока не найдено. С мотивами, прямо скажем, плоховато. Не говоря уж о преступнике – нет его пока что, душегуба, даже в виде подозреваемого. Только предположения, весьма и весьма расплывчатые.

Ну и что?

Все со временем появится: и подозреваемый, и орудие. Время убийства установлено, ребятки мои вкалывают как проклятые. Так что результаты не замедлят сказаться.

Но себя-то я не мог обманывать: дело предстояло тяжелое. Этот вшивый дворянин Бутурлин, возможно, прав, и егерское прошлое Пахомова вряд ли может быть мотивом в этом деле…

Бутурлин…

Какая-то странная коллекция. Вызывающее поведение. То, что он обнаружил тело убитого и сам сообщил об этом. Нет, что-то не складывалось. Конечно, Бутурлина стоило покопать поглубже, но я просто нутром чуял, что бывший директор детдома вряд ли причастен к этому убийству. По крайней мере, напрямую.

Что-то над этим убийством витало эдакое… Неуловимое и странное. Я даже засопел от чрезмерного усилия – так мне захотелось немедленно ухватить, понять эту неуловимость. А убийца? Если убийство преднамеренное, то как же он все точно рассчитал, сволочь!.. И место, и время. Собака след не берет, а ведь это надо знать, как сделать, чтобы собака не только не взяла след, но и боялась. Чего она боялась, кстати, а?.. К сожалению, собаку, даже умную, не допросишь в качестве свидетеля обвинения. Кто убил?.. Местный? Да тот же Бутурлин, если он действительно ядами занимался, вполне мог придумать подобный план убийства. Но выполнить? Тут нужен сообщник. Молодой, сильный… И зачем Бутурлину понадобилось убивать Пахомова? Ссора во время выпивки? Деньги? Чепуха. Пахомов, как я выяснил, был беден, словно церковная мышь. А бутурлинская коллекция, если ее продать, обеспечит владельца безбедным существованием до конца дней. И не только его, но и наследников. И наследников наследников. Кстати, надо будет ребяткам дать задание выяснить, сколько в действительности в долларах может стоить такое собрание холодного оружия.

Нет, Бутурлин – не вариант. Его присутствие в моей воображаемой схеме только еще сильнее запутывает ситуацию.

И я, все больше и больше мрачнея, раздумывал о своем положении. А оно было, прямо скажем, не из приятных: ни следов, ни свидетелей, ни мотива. Ни хрена, в общем, у меня не было. Я чуял, чуял, что это долбаное дело будет не сахар, но чтобы такое…

Я вытащил из пачки новую мальборину, аккуратно загасив в пепельнице догоревшую до фильтра предыдущую. Сигарета в пачке была последней. Это значило, что, вопреки всем своим стараниям курить поменьше, я сегодня приговорил целую пачку. Я вздохнул, повертел сигарету в пальцах и все же поднес к губам. Но прикурить не успел.

Потому что возле моих ног приглушенно, но от этого не менее требовательно заверещал звонок телефона, который я предусмотрительно перетащил на веранду, чтобы попусту не беспокоить Катю. Я взял трубку и раздраженно буркнул, заранее понимая: звонок в такое время – не к добру:

– Терехин слушает.

И тут же, услышав знакомый голос, чуть было не подпрыгнул в кресле:

– Михайлишин, ты?.. Что? Опять?!.

 

Глава 27. МИХАЙЛИШИН

Я прекрасно видел: в нашем отделе внутренних дел царит смятение.

Оно не было явным – никто не кричал, не суетился, не носился чертом по коридорам, матерясь на все корки. Шла вроде как обычная, вернее, не совсем обычная рабочая ночь, когда одно чепэ следует за другим. Но по напряженным лицам Волкодавовых бойцов, по их негромким, быстрым и коротким разговорам я чувствовал, насколько второе убийство накалило обстановку. Казалось, даже стены здания издают напряженное гудение. Наша контора напоминала растревоженное гнездо шершней, а оперативники Волкодава – разъяренных обитателей, рыскающих по сторонам. Они пока что знали только одно: кто-то опять нарушил их покой. Но вот в кого дружно вцепиться – еще не знали и не видели.

В небольшом терехинском кабинете были настежь распахнуты оба окна второго этажа, выходящие на задний двор нашей конторы. И все равно в комнате слоями висел табачный дым – ночь выдалась совершенно безветренная. Ярко горела под потолком лампочка в стеклянном абажуре. В кабинете нас было четверо: сам Волкодав, его лучший сыскарь Саша Поливалов, который выезжал и на место первого убийства, я и Стася. Она сидела, спрятав руки между коленями, на стуле напротив Волкодава. А тот с угрюмым видом восседал в старом кресле с высокой деревянной спинкой за своим обшарпанным, видавшим виды письменным столом, который он категорически отказался поменять на современный офисный. На этом допотопном столе весьма странно смотрелись компьютер, факс, современный телефон "Панасоник" и портативная, но очень мощная рация.

Мы с Поливаловым забились по углам широкого кожаного дивана и молчали.

Все мы торчали здесь уже добрых минут тридцать – с тех самых пор, как приехали в отдел. А до этого много чего произошло.

Едва Стася, сумбурно рассказывавшая мне о таинственном ночном преследователе, дошла до того момента, как она услышала крики, я тут же немедленно ее прервал и позвонил Терехину. Потому что, как иногда выражается наш Волкодав: "Лучше перебдеть, чем недобдеть". Волкодав, ясное дело, меня обматерил, но тем не менее тут же велел вызывать дежурную бригаду к дому Шаповаловых, и мне приказал нестись туда, не медля ни секунды.

Что я и сделал.

Я оставил Стасю дома, с родителями, клятвенно пообещав позвонить, запрыгнул в машину и помчался по ночным улицам поселка. По дороге я лихорадочно думал, что делать, если я приеду первым. И где искать убитого Шаповалова, коли он действительно убит. Больше всего мне хотелось, чтобы Стася ошиблась. Но я нутром чувствовал, что тот крик в ночи действительно был криком умирающего человека. И вместо здоровехонького Игоря Андреевича я найду очередной труп.

Именно так и случилось.

Естественно, что самым первым делом, подкатив к участку Шаповаловых, я рванул к дому и забарабанил в дверь. На пороге появилась испуганная жена Игоря Андреевича, ни сном ни духом не ведавшая, где сейчас находится ее муж. В ответ на мои осторожные расспросы она только и сказала, что он вышел прогуляться и еще не вернулся. Мое внезапное появление с "макаровым" за ремнем джинсов жутко ее напугало, и она тут же впала в панику. Тем более что дочки-то их, Веры, тоже не было дома.

Я кое-как постарался ее успокоить, правда, без особого успеха, велел не выходить даже на крыльцо дома и пулей понесся обратно. Осматривать огромный дачный участок с пистолетом в одной руке и фонариком – в другой. Было как-то очень тихо – даже поселковых собак не было слышно. Ни черта не было видно – луна надолго спряталась за тучами, а свет уличных фонарей на участок не попадал. Темно было, как у негра, ну, сами знаете где. Я рысью пробежался по густому, тщательно ухоженному саду, осматривая при свете фонарика землю под каждым деревцем и кустиком.

В конце концов я добрался до парника. Дверь в парник была распахнута – что уже само по себе было подозрительно. Но на самом деле привлекла мое внимание не дверь, а огромная прореха в полиэтиленовой пленке. Клочья полиэтилена серебрились в лунном свете и слабо шевелились под легким ночным ветерком. Это было очень подозрительно: у таких аккуратных хозяев парник просто не может стоять драным.

Я снял пистолет с предохранителя (девятый патрон был уже в стволе, как вдалбливал нам Волкодав) и, держа фонарик в левой руке, а "макарова" наизготовку – в правой, осторожно заглянул в парник. То, что я там увидел, мне очень не понравилось. Потому что лежавшее в луже уже слегка загустевшей крови тело с вывалившимися наружу кишками живо напомнило мне уже виденные точно такие же трупы. На которых я вдоволь насмотрелся в Афганистане.

Но ничего сделать я не успел.

Потому что к калитке подкатила машина дежурной бригады, за ней "скорая помощь" – и завертелась привычная карусель. Почти сразу же за сыскарями примчался Волкодав. И кинолог с псиной, на этот раз сработавший оперативно. Конечно, жена Игоря Андреича не выдержала, прибежала к парнику, где мы только-только начали возиться, – и все увидела. Так что доктору Вардунасу первым делом пришлось приводить в чувство бедную женщину: она как стояла, так и рухнула рядом с мужем. Уже покойным.

Волкодав шепотом матерился, осматривая парник и прилегающую часть участка. Милиционеры с автоматами, которых в этот раз приехало аж шесть человек, по его приказу тщательно прочесывали окрестности, а я ходил за Волкодавом, обнюхивающим каждый кустик, и молчал. А что я мог сказать? Второй жмурик на моем участке. И, считай, за одни сутки.

А собака, кстати, опять не взяла след.

Потом тело увезли. Возле парника выставили милиционера, возле дома – второго. К жене покойного приставили медсестру, вызванную из больницы, а мы поехали в отдел, причем по дороге я забрал из дома Стасю. Так распорядился Волкодав. Ее родители тоже поехали с нами – мне не удалось уговорить их остаться дома. Позже к ним присоединился и Николай Сергеевич, которому, они, наверное, позвонили уже от нас. Он прикатил на своих стареньких "Жигулях".

Теперь все они сидели под дверью терехинского кабинета и ждали, когда он отпустит Стасю. Мы же четверо, как я уже говорил, были по другую сторону баррикад, в кабинете: Волкодав уже битых полчаса подробно расспрашивал Стасю о ее ночных похождениях. А в это время его ребята пахали в отделе и за его стенами, отрабатывая свой нелегкий сыщицкий хлеб.

Да, кстати.

Мало нам было этих ночных радостей: патрульные по всему поселку искали еще и дочку покойного Шаповалова – Веру, которая находилась черт знает где. Ее мать не знала, куда и к кому Вера пошла, и была в состоянии, близком к помешательству. Еще бы: внезапная и жуткая гибель мужа, исчезновение дочери – после такого свихнуться совсем не трудно. Слава богу, вызванная доктором Вардунасом медсестра вкатила ей лошадиную дозу успокоительного, и Верина мать попросту отключилась. А ребята вовсю искали дочку. Или ее тело.

В общем, та еще была обстановочка.

Поэтому и эксперт-криминалист Коля Бабочкин тоже пахал, как лось. И в данный момент он ворвался в кабинет к Волкодаву. Быстро и без стука: когда земля под ногами дымится, Волкодав не обращает внимания на субординацию. Поэтому-то Коля и не постучал. Не до того. В одной руке Коля на отлете держал несколько глянцево поблескивающих, еще влажных снимков, а в другой – какие-то бумаги.

Итак, Коля вошел без стука. Волкодав вопросительно уставился на него.

– Вот, Петр Петрович, – сказал Коля, аккуратно раскладывая бумаги на столе. – Заключение судмедэксперта и картинки… Доктор Вардунас говорит, что все это очень похоже на первый, вчерашний случай…

Терехин мельком взглянул на снимки, отложил их в сторону. Бегло просмотрел бумаги. Сгреб их в ящик письменного стола. Снова уставился на Колю. Вид у Волкодава был весьма мрачный, если не сказать грозный.

– Ладушки, Коля, можешь идти, – процедил сквозь зубы Волкодав. – А мы пока продолжим беседу.

И едва Коля вышел, как он снова накинулся на Стасю. При этом он уже в третий раз пошел по кругу: когда ушла, когда пришла, что видела, что слышала. О чем говорила с покойным Шаповаловым, как он себя вел, его ли именно голос прозвучал, когда она услышала второй крик, и так далее. Это очень похоже на Волкодава – он будет мотать и мотать по новой жилы из свидетеля, пока наконец не найдет какую-нибудь, пусть даже крохотную, зацепку, которая сможет продвинуть расследование. Кстати, свои вопросы и Стасины ответы он сам тут же и стенографировал. Надо отдать должное Волкодаву – он не только сам освоил стенографию, но и всех своих сотрудников заставил пройти краткие курсы. Мы ведь не в Америке, нам стенографистки не полагаются, все приходится писать самим. Так что теперь каждый Волкодавов сыщик вполне прилично стенографировал. А что, очень даже удобно: сначала быстро, не отвлекаясь пишешь, потом расшифровываешь записи и одновременно печатаешь на компьютере. Между прочим, все его ребята с компьютером на "ты". Хочешь не хочешь, а позавидуешь.

Но я не завидовал, потому что Волкодав еще в начале лета посоветовал – считай, приказал – и мне закончить курсы стенографии и разобраться с компьютером. Дескать, современный мент без стенографии и компьютера, все равно что бык без… Опять же понимаете, без чего. На самом же деле именно этот его совет в приказном тоне и убедил меня окончательно: Волкодав твердо намерен забрать меня к себе в отдел.

Правда, все это было задолго до этих двух убийств на моем участке. А теперь, особенно после сегодняшнего, второго, моя сыщицкая карьера у Волкодава, видать, накрылась медным тазом. Вот так-то…

Итак, Волкодав допрашивал Стасю.

А мы с Сашей Поливаловым молчали. Молчали как рыбы. Если потребуется, Волкодав сам спросит, а без нужды влезать в его работу не стоит – может и послать куда подальше под горячую руку.

Но дело было не совсем в этом.

Я – хоть убей – нутром чувствовал, что Стася чего-то недоговаривает. Нет, она Волкодаву не врала, на все вопросы отвечала складно и точно. И практически не путалась даже в деталях, когда он один и тот же вопрос задавал повторно чуть погодя. И отвечала искренне – это было видно. Но все же она явно что-то скрывала. Но вот что? И почему? Может, она просто была сильно напугана?..

Я не мог понять. Точно так же я не мог понять, что именно выпытывает у нее Волкодав. Кажется, он тоже чувствовал какую-то недоговоренность в Стасиных ответах, вот и тянул из нее жилы.

– Итак, Станислава Федоровна, с Марьина озера вы возвращались той же тропинкой, по которой шли туда, – сказал Терехин, закуривая очередную сигарету. – Так?

– Да, – тихо ответила Стася.

– А на озеро, как вы говорите, отправились просто искупаться на ночь глядючи, так?

– Да.

– Станислава Федоровна, а почему вы не пошли купаться на речку? – вдруг резко сменил тему Волкодав. – Она же гораздо ближе к вашему дому. И вообще – это гораздо безопаснее, чем ночью идти через лес к озеру, не так ли? Почему же тогда вы пошли на озеро, а?

Стася замялась. Сначала она посмотрела на Волкодава, потом на нас с Сашей, словно надеясь на подсказку. Мы с Сашей невозмутимо молчали. С улицы доносились негромкие голоса водителей, куривших во дворе возле патрульных машин. Стася снова уставилась на Волкодава.

– Я… Я подумала… Мне просто захотелось сходить именно на озеро, – наконец сказала она.

– И вы там были одна?

– Да.

– И никого, кроме вас, на озере не было? – быстро спросил Волкодав.

– Н-нет, – с легкой запинкой ответила Стася.

– И что – вам не страшно было туда идти? После вчерашнего убийства Пахомова? А тем более купаться там, в темноте, одной?

– Не страшно, – как-то очень неуверенно ответила Стася, отводя взгляд.

Волкодав вдруг натужно засопел, не сводя со Стаси своих глубоко посаженных глаз. Такое сопенье для любого, кто мало-мальски знает Волкодава, означает, что он дико разозлился. Потому что теперь он убедился: свидетельница явно врет. Что-то скрывает. И сейчас он ее начнет потрошить по-настоящему. Но ярость майора Терехина была видна только мне и Саше Поливалову, которые наизусть знали его характер. Стася же об этом, естественно, даже не догадывалась. И хорошо, что не догадывалась. Иначе бы перепугалась окончательно.

– Значит, вы не боялись, – внезапно протянул Волкодав бодро и даже, я бы сказал, весьма ласково. – Молодец, молодец… Волков бояться – в лес не ходить…

Уж эта мне его родственная интонация – мне стало ясно, что сейчас свидетельнице придется туго. Стася как-то сразу подобралась, видно почувствовав, что ей приготовлена какая-то ловушка. Даже я невольно напрягся.

– Вот что мы с вами сделаем, Станислава Федоровна, – все тем же приторно ласковым голосом сказал Волкодав. – Мы с вами, Станислава Федоровна, не откладывая дела в долгий ящик, прямо сейчас съездим на Марьино озеро. И вы нам покажете то место, где вы купались в гордом одиночестве и откуда потом пошли домой.

Волкодав резко поднялся и навис над Стасей, не сводя с нее сверлящего взгляда. Она как-то сразу съежилась, снизу вверх испуганно глядя на майора, а Волкодав, по-прежнему глядя на Стасю, протянул руку к телефону. Снял трубку, но к уху не поднес. Вместо этого он тихо и очень проникновенно сказал Стасе:

– Ты мне врешь прямо в глаза, дочка. Ты была на озере не одна. И пошла ты туда совсем не купаться.

Волкодав выдержал паузу. Мы – все трое – старались даже не дышать.

– А я ведь здесь не в бирюльки играю, дочка, – продолжил он все так же негромко. – У меня ведь людей вторую ночь подряд убивают. А убийца еще на свободе, по поселку бегает. И может быть, в эту самую минуту опять кого-нибудь на куски кромсает… Значит так: либо ты мне сейчас выложишь всю правду, либо я привлеку тебя к уголовной ответственности за дачу ложных показаний. И упеку за решетку. Это я тебе твердо обещаю. Вот тогда-то, можешь мне поверить на слово, тебе станет совсем не весело. Но это я сделаю после того, как мы с тобой съездим на озеро и я узнаю всю правду. А я ее все равно узнаю. Ты мне веришь?

– Да, – пискнула Стася.

– Ну? Так что же было на самом деле? Почему ты пошла на озеро?! – вдруг рявкнул майор.

Стасино лицо скривилось, и я понял: она сейчас заплачет. У меня прямо сердце сжалось, до чего мне стало ее жаль. Но что я мог поделать – ведь речь шла о двух убийствах, к тому же совершенных с особой жестокостью. Волкодав прав на все сто процентов: по поселку действительно бегает маньяк. И, судя по всему, серийный убийца, о которых до вчерашнего утра мне приходилось читать только в газетах или оперативных сводках. И я знал, что в такой ситуации уже не до сантиментов – надо ловить его, суку, вязать, пока не произошло новое убийство. А оно обязательно произойдет, если мы его не поймаем в ближайшие двадцать четыре часа – в этом я был уверен если не на сто, то на девяносто девять процентов.

Но все равно мне было ее ужасно жалко, эту запутавшуюся в собственном вранье девчонку.

– Ну-ну! Давай-ка без истерик, – уже более спокойным, но все равно еще очень жестким тоном приказал Волкодав. – Быстро рассказывай. Все по порядку, как было на самом деле.

Стася шмыгнула носом, но от слез все же удержалась.

– Понимаете… Ко мне вчера приехали ребята, – медленно заговорила она. – Из моей группы. Мы… Ну, мы решили устроить на озере пикник. Но мама не любит, когда мы… в общем, не дома… Поэтому я ей ничего не сказала… В общем, ребята взяли с собой палатку. А потом я к ним пришла и…

– Они остались там ночевать? – перебил ее Волкодав.

– Да. Но ведь с ними ничего не случилось!.. Я же видела их всех, когда к ним пришла… вчера вечером… До того, как встретила дядю Игоря…

Я внутренне похолодел.

Как же я мог забыть, дубина?! Ведь она сама мне вчера говорила про этот их дурацкий пикник и про приезд своих однокурсников. И главное, меня она тоже приглашала на эти посиделки. Но у меня в голове почему-то отложилось, что они приедут отдыхать только на вечер, а потом уедут. Почему я так подумал? Да потому что в разговоре со Стасей и намека не было, что они останутся ночевать на озере! Значит, она пришла к ним, потом ушла – одна! – а они остались и были на озере в то время, когда за Стасей кто-то гнался по лесу, и, значит, во время убийства… Они ведь и сейчас там! Живые или…

Я посмотрел на Волкодава.

Лицо у него как-то враз постарело, и в глазах появилось мучительное недоумение.

– Михайлишин! – повернулся он ко мне. – Ты знал об этом?

– Я знал только, товарищ майор, что москвичи приедут на вечер, а про ночевку я не…

Он договорил за меня:

– И ты подумал, что эти студенты слегка примут на грудь и поддатые потащатся обратно в Москву? Ну-ну, умник. А что у тебя в лесу куча малолеток может остаться на ночь глядючи, ты не подумал? И про то, что они и сейчас там! Ты что, лейтенант, большой любитель жмуриков?! Мало тебе двух трупов?

Оправдываться и тем более возражать Волкодаву было совершенно бессмысленно. Поэтому я благоразумно промолчал. Я ведь и вправду был виноват. А Волкодав, не дожидаясь ответа, снова переключился на Стасю:

– Где они конкретно?

– На берегу, на поляне возле трех берез. Там еще рядом родник…

– Понятно.

– Но у них с собой баллончики с газом… И потом, там же с ними остался Андрюша Скоков… – продолжала лепетать перепуганная Стася.

Ну надо же! Она говорила так, как будто этот двухметровый долбак сумеет отмахаться за всю их гоп-компанию от маньяка, который ножами на счет "раз" вспарывает людям животы от паха до горла!

– Сколько их там? – спросил Волкодав.

– Семь человек и Андрюша… И еще… понимаете, как раз когда я уходила, пришла Вера…

– Кто?!

– Вера… Дочка дяди Игоря, то есть Игоря Андреича… Которого убили…

Час от часу не легче!.. Так вот куда запропастилась наша красавица. А ее с собаками ищут по всему поселку, все с ног сбились!

Мы с Сашей коротко переглянулись: дело окончательно запахло керосином. А у Стаси все-таки сдали нервы. Она понурилась и коротко всхлипнула. Я встал, быстро плеснул в стакан воды из допотопного стеклянного графина и протянул ей.

– И еще с ней, с Верой то есть, пришли два парня… местные, – продолжала бормотать Стася, мелкими глотками отхлебывая воду из стакана.

Волкодав, уже не слушая ее, нажимал на кнопки телефона. Набрав три цифры внутреннего номера, он быстро отдавал приказания дежурному:

– Алексей, это Терехин. Слушай меня внимательно. Быстро три машины на Марьино озеро. Там на берегу – компания малолеток. Забрать их – и мигом сюда, в отдел. В каждую машину по вооруженному патрульному. Водилы чтобы тоже обязательно с оружием были, сам проверь. За старшего будет Поливалов, он к тебе уже идет. И надо усилить наряды, поселок патрулировать ежесекундно. Поднимай всех, даже тех, кто после дежурства. Соседей предупредил?

В трубке обиженно забормотал голос дежурного. Волкодав и слушать не стал, сразу перебил:

– А меня это не волнует, понял?! Никто сейчас не знает, где он может выскочить.

Волкодав повернулся к Саше:

– Можешь с ними там особо не цацкаться. Сейчас не до хороших манер. А если что-нибудь такое-эдакое вдруг нароешь, сразу же мне сообщай.

Последняя Волкодавова фраза подразумевала, что на озере вполне могут быть обнаружены новые трупы. Саша молча кивнул и, на ходу натягивая куртку, рванул за дверь. Я тоже было поднялся с места, но Волкодав движением головы остановил меня.

– Куда? Ты остаешься здесь, – буркнул он и продолжил в трубку:

– Алексей, ты поиски младшей Шаповаловой пока отмени. Судя по моим последним сведениям, она сейчас должна быть на озере с этой компанией. А с Поливаловым будь постоянно на связи, ни на секунду не отключайся, – напоследок приказал Волкодав.

– Понял, выполняю, – донеслось из трубки.

Волкодав бросил трубку на аппарат и медленно опустился в кресло. Посмотрел на меня, но промолчал. Достал новую сигарету. Жадно затянулся. Потом перевел глаза на Стасю. Та сидела, опустив голову. У нее в ладошках мелко подрагивал стакан.

– Ладушки… Вот что, Станислава Федоровна… Вы пока посидите в коридоре с вашими родственниками, – велел Волкодав Стасе. Голос его звучал неожиданно мягко. – А мы тем временем пару вопросов обсудим. Вы еще можете нам понадобиться. Придется вам у нас задержаться. Хорошо?

– Хорошо…

Стася поставила стакан на стол. Поднялась и, шаркая ногами, пошла к двери. Я проводил ее до выхода из кабинета и вернулся на свое место.

Через открытое окно со двора донесся звук заводимых двигателей, голос Саши Поливалова, отрывистые команды, и тут же я услышал, как джипы один за другим выезжают за ворота. К Марьину озеру.

Я посмотрел на майора. Он молча взял блокнот, в котором стенографировал свою милую беседу со свидетельницей. Включил компьютер и быстро, словно опытная секретарь-машинистка, стал одновременно расшифровывать и набирать на компьютере Стасины объяснения. В углу майорова рта дымилась неизменная сигарета.

Вот так-то: ни секунды без дела.

Я молчал. Говорить было не о чем. Надо было ждать.

 

Глава 28. ТЕРЕХИН

Я ввел в компьютер протокол допроса этой разгребайки. Выкинул все повторные вопросы и ответы, оставив только самую суть. Получилось две страницы. Программа в компьютере была составлена специально под наш стандартный бланк. Потом я включил принтер и заправил в него бланк. Нажал на клавишу, и принтер негромко застрекотал, распечатывая текст. Честно говоря, я в свое время изрядно намудохался, осваивая всю эту современную супертехнику. Мне ведь не двадцать лет, и все эти файлы, программы, редакторы и окна были для меня сначала темным лесом. Но азы я все же освоил и теперь совершенно не жалею о потраченном на обучение времени: чего и говорить – удобно все это и, главное, быстро. Не то что в годы моей милицейской юности, когда казалось, что вся твоя работа – это сплошная писанина: протоколы, объяснения, отчеты, и все от руки, от руки, шариковой ручкой, а подчас и на планшетке, положенной на коленку.

Ладушки.

Михайлишин молча сидел в углу кабинета. На меня он старался не смотреть – переживал парень, чувствовал свою вину за то, что не сообразил насчет молодежной ночевки на Марьином озере. Хотя какая там вина. Он здесь ни при чем.

Все же ни черта я не мог пока что понять – почему их убили. Убийства были связаны между собой только местом – академпоселком да явно похожими способами. Ну и, судя по всему, – это один и тот же человек. Все остальное – темный лес. Кто, почему, зачем и так далее. Единственное, на что я втайне надеялся, так это на то, что нового убийства сегодня ночью не произойдет. Хотя это далеко не факт. Тьфу-тьфу.

Может быть, убийца уже далеко. А может, затаился где-нибудь поблизости. Если местный – вполне может сейчас сидеть у себя дома. А если не местный? Что тогда? И когда я его поймаю, и поймаю ли? Вспомнить хотя бы Ряховского, который убивал в Москве и Подмосковье в течение более чем десяти лет, пока его не вычислили и не взяли. Десять лет людей губил, мать твою!.. И взяли-то его в общем тоже достаточно случайно..

Но все эти мысли я держал при себе. Наше дело – ловить. И чем быстрее – тем будет лучше. Для всех – в том числе и для меня.

Я прикурил новую сигарету – хрен уже знает какую за сегодняшнюю ночь – и посмотрел на настенные электрические часы. Судя по всему, Поливалов должен быть уже на озере. Я старался не думать о том, что он там обнаружит. Но мысли все равно возвращались к этому – что там?..

И, словно отвечая на мой мысленный вопрос, в эту секунду зазвонил телефон. Я сорвал трубку, одновременно другой рукой выдергивая из запищавшего принтера отпечатанный лист.

– Слушаю.

– Товарищ майор, Поливалов на связи. По третьему каналу, – услышал я в трубке взволнованный баритон Алексея Горлова, сегодняшнего дежурного по ОВД.

Я взял со стола портативную рацию и нажал кнопку.

– Ну, что там у тебя, Саша? – спросил я нарочито спокойно – не мог же я в присутствии Михайлишина гнать волну.

– Все в порядке, Петр Петрович, – ответил бодрый Сашин голос сквозь легкое потрескивание помех. – Москвичи живы-здоровы, все семеро. И еще четверо местных, включая Скокова. Все будь здоров поддатые. Пытались побуянить слегка, но я их успокоил. Устно, естественно. Дочка Шаповалова тоже здесь, вместе с ними. Я ей ничего не сказал про отца. Да и остальным ничего не стал объяснять.

– Правильно, – сказал я.

– Сейчас мы их вместе со всем барахлом грузим в машины. И сразу к нам.

– Добро, – ответил я, чувствуя, как отлегло от сердца. По крайней мере, хоть эти молокососы живы. И на том спасибо. – Вокруг как следует пошукал?

– Конечно, – слегка обиженно ответил Саша. – Вроде ничего подозрительного. Хотя ночью разве как следует все осмотришь, Петр Петрович? Вы ж сами понимаете – лес он и есть лес. Темнотища сплошная.

– Ребят опросил?

– Да как их опросишь, Петр Петрович? Они все, считай, упились до положения риз. Ни черта не соображают. Может, попозже заговорят, когда протрезвеют.

– Ладушки. Давай их сюда побыстрее. Своих на месте не оставляй, не надо. Утром повнимательнее там все посмотрим. Действуй, я тебя жду.

И с этими словами я отключил связь.

Вставил второй лист бланка в принтер и допечатал протокол. И только потом посмотрел на понуро сидящего в стороне Михайлишина.

– Ну, сынок, на этот раз пронесло, – сказал я ему. – Но ты, надеюсь, понимаешь: не было никаких гарантий, что он на них там не наткнулся… И что тогда, сынок, а? Это же гора порезанных ребятишек!

– Да я…

– Я! Я! Вижу, что ты… Давай, зови младшую Бутурлину, – сказал я, вытаскивая отпечатанную вторую страницу протокола из принтера.

Михайлишин выглянул в коридор и покликал свою барышню. Я протянул ей листки:

– Ладушки, Станислава Федоровна. Прочтите, пожалуйста. Если все записано с ваших слов верно, то подпишите.

Она через пятое на десятое прочитала протокол и быстро подписала. Осторожно пододвинула листки по столу ко мне. А все время на меня косилась. Видать, все же крепко я ее напугал. Хотя, конечно, у меня и в мыслях не было ее привлекать – просто мне непременно надо было выудить у нее правду, и я это сделал. Как обычно, впрочем. А то, что таким способом, – ничего страшного. Бог простит. Да и она поумнее будет, надеюсь.

Я посмотрел на нее:

– Пока все. На сегодня вы свободны. Но прошу в ближайшие дни никуда из поселка не отлучаться. Договорились, Станислава Федоровна?

Она молча кивнула и вышла из кабинета.

И как раз в этот момент в открытое окно послышался звук двигателей: во двор въезжали машины. Я подошел к подоконнику и посмотрел вниз. Ребята деловито выгружали из джипов и вели в здание целый взвод любителей ночных посиделок. Не могу сказать, что огневая молодежь очень радовалась внезапной экскурсии к нам в контору – шум и возмущенные вопли пьяных малолеток наверняка уже перебудили жителей всех окрестных домов.

– Пойдем, сынок, успокоим их, – сказал я Михайлишину и пошел из кабинета. – А потом съездим еще разок на участок к Шаповаловым. Пошукаем у них в саду. И вообще. Может, ты чего и пропустил в горячке.

Тот попытался что-то сказать. Но я уже заранее знал – что. И опередил его:

– Не морщись, не морщись – такое с каждым может случиться. Кстати, если его жена пришла в себя, то надо ее непременно допросить. По горячим следам.

Михайлишин упрямо мотнул головой:

– Но по моему мнению, она еще…

– Можешь засунуть свое мнение себе в задницу, старлей! – оборвал я его, открывая дверь. – Второй покойник на твоей земле, сынок. Рыть! Рыть надо. Как экскаватором! Ох, чую, полетят у нас головы! Как пить дать полетят!

Я вышел в коридор и увидел славную семейку Бутурлиных, обступившую несчастное чадо.

Михайлишин догнал меня и протянул забытую в кабинете кепку:

– Вы оставили…

– Она мне без головы не понадобится, – буркнул я, но кепку, конечно, взял.

 

Глава 29. СТАСЯ

К чертовой матери!

Меня всю просто трясло. И из-за кошмарных событий сегодняшней ночи, и из-за невероятной злобы на мерзкого тупоголового мента. Это меня-то он решил за решетку упечь, дубина деревенская?! Он что – меня, Станиславу Бутурлину, запугать надумал? Может быть, еще и подписку о невыезде хочет взять? Или в его воспаленном микромозгу родилось бредовое предположение, что это я убила бедного дядю Игоря? Ведь судя по всему я была последним человеком, который видел его живым. А что, с этого ментовского придурка вполне станется такое придумать! Я еще вчера днем, когда этот неряшливо одетый пень заявился к деду, все про него поняла. Тупой, невежественный и самонадеянный служака. Ну просто какой-то городовой: "Держать и не пущать!" И этому болвану доверено поймать убийцу? Да он дальше своего носа ничего не видит, какой там убийца! Ему надо не выеживаться, не заниматься самодеятельностью и не хватать ни в чем не повинных граждан, а вызвать из Москвы настоящих профессионалов, коль у самого мозгов в башке не хватает. А Антон? Он ведь даже рта не раскрыл, чтобы меня защитить! Тоже мне, ухажер: все они только на словах храбрые. При начальстве мигом поджал хвост да в кусты. Как последний трус.

Все эти мысли буквально в мгновение ока пронеслись у меня в голове, когда я, злая как собака, выкатилась из кабинета этого ублюдка в пропахший сапожным кремом и дешевым одеколоном коридор. Навстречу поднялись папа и дед, а мама тут же бросилась ко мне, обняла, запричитала, как будто я чудом вернулась с того света, а не с тривиального допроса.

Не мешкая, мы все четверо пошли прочь от кабинета этого тупого мента. При этом я одновременно рассказывала про этот жуткий допрос, возмущалась и отвечала на вопросы моей перепуганной родни. Но тут, уже спускаясь по лестнице, я увидела замечательное зрелище, которое отчасти подняло мне настроение, – значит, не одна я пострадала в эту ночь.

В большую, насквозь прокуренную комнату внизу, там, где за стеклянной загородкой рядом с зарешеченной дверью в каталажку восседал дежурный, невозмутимый, словно Будда, в сопровождении милиционеров-автоматчиков вваливались с рюкзаками в руках все мои московские гости. Включая бедного (и бледного) Андрюшу, который лыка не вязал. Вид у всех у них был весьма и весьма растерзанный – такое впечатление, что их только что выдернули из спальных мешков.

Что, наверное, соответствовало действительности.

Ребята размахивали руками и, перебивая друг друга, что-то возмущенно говорили милиционерам. Больше всех, естественно, старалась моя милая подружка: Алена так и напрыгивала на здоровяков-милиционеров, словно храбрая маленькая собачка на стадо невозмутимых зубробизонов. Шум поднялся просто невероятный. А посреди всего этого бедлама невозмутимо, уперев руки в бока, пеньком стоял мой болван-городовой, который, пока мы четверо шли по коридору, спустился, видимо, по другой лестнице, обогнал нас и был уже тут как тут. В шаге за ним стоял Антон Михайлишин.

– Боже мой, что я вижу? – раздался у меня за спиной изумленный мамин голос. – Ведь это же Аленушка Маканина!.. Стасенька, это она?

– Да, – вынуждена была признать я.

– Что она здесь делает?! Нет, вы только посмотрите! И Мишенька здесь, и Любаша, и Ваня… Это же твои ребята!.. Что происходит, Стасечка? – воскликнула мама, делая шаг вперед и разворачивая меня к себе.

Ну, что – ничего не попишешь.

Видимо, фортуна от меня отвернулась окончательно и пришло время выложить родителям всю неприглядную правду. Я взяла маму за руку и натянула на лицо умильно-виноватую гримаску. Это выражение, я знала прекрасно, на нее практически безотказно действует.

– Мамуля, прости. Я тебе не хотела говорить, не хотела, чтобы ты беспокоилась, – сказала я, горестно вздохнув. – Но, честно говоря, ребята приехали ко мне еще вчера вечером и сразу же…

Но мое покаянное признание не состоялось.

Потому что стены алпатовского узилища потряс восторженный вопль Алены: она наконец-то обнаружила мое присутствие и тут же бросилась ко мне. Я повернулась к Алене, стремглав взлетевшей по ступеням лестницы.

– Стасюня, они и тебя замели?! – заорала она, хватая меня за руки. – Что тут происходит? Это же чистой воды произвол, насилие над личностью и нарушение всех прав человека! Да здесь просто гестапо какое-то, фашистский застенок и филиал Освенцима!..

Судя по этим высокопарным словесам и тому, что Алена даже малейшего внимания не обратила на присутствие моих стариков, на озере она за время моего отсутствия явно не раз приложилась к бутылочке "Алазанской долины". И, наверное, к Андрюше тоже. Поэтому сейчас она могла фокусировать зрение только на мне одной.

– Да, я требую адвоката, – продолжала разоряться Алена. – Немедленно! В соответствии со своими конституционными правами! Я их научу закон уважать! Да я всю их эту сраную деревню в порошок сотру вместе со всеми погаными ментами! Да я во все газеты напишу, что эти педики тут вытворяют!..

– Может быть, ты с нами все же поздороваешься, Лена? – Сухо вымолвила мама, прерывая нескончаемый поток Алениного красноречия.

Меня всегда потрясал и продолжает потрясать Аленин талант к лицедейству. Ей надо было во ВГИК поступать на актерский, а не к нам на филологический. Недюжинный талант зарывает в землю девушка – я бы на ее месте резко поменяла профессию.

На счет раз из разъяренной мегеры Алена превратилась в маленькую невинную девочку, которую ни за что ни про что обидели злые дядьки. В какой-то момент мне показалось даже, что у нее за спиной выросли крохотные белые крылышки.

– Ой, здравствуйте, Елена Георгиевна! – залепетала Алена. – Простите, что я всех вас сразу не заметила. Но я так возмущена этим милицейским беспределом – поневоле голову потеряешь! Представляете, мы мирно спим у себя в палатках, как вдруг из темноты с криками вылетают эти вооруженные до зубов рэмбо и разве что не начинают палить в нас из своих автоматов! Как будто мы – беглые преступники! Каторжники!.. А потом безо всяких объяснений хватают нас, арестовывают и везут сюда. Просто ужас какой-то!..

При этом, произнося свой монолог, хитрая Алена по мере возможности старалась не дышать в сторону моих стариков. Выхлоп-то у нее после ночного загула был тот еще. Но вроде бы они ничего не учуяли. А то, что Алена раскраснелась, вполне можно было списать на счет праведного возмущения невинной жертвы.

– Мы, конечно, перед вами безумно виноваты, Елена Георгиевна, – понурив голову, жалобно вздохнула Алена. – Что не известили о нашем приезде… Но мы и так ужасно наказаны, Елена Георгиевна… Вы себе не представляете, что они, – Алена мотнула головой вниз, в сторону милиционеров, – решили с нами сделать…

И Алена сделала многозначительную паузу. Мама тут же купилась.

– Сделать с вами? Что? – нахмурилась она.

– Вы представляете, они только что сказали, что как минимум до утра посадят нас в камеры. К уголовникам. К преступникам. К бомжам. И я чувствую, Елена Георгиевна, что сегодня просто не доживу до утра: меня там или изнасилуют, или убьют самым ужасным образом…

И при этих словах из глаз моей подружки выкатились две вполне натуральные, блестящие слезинки. Это зрелище могло разжалобить кого угодно. Наверное, даже незабвенного Лаврентия Павловича Берию. А мою простодушную мамочку оно просто потрясло до глубины души.

И дальше началось то, что и должно было начаться: я, честно говоря, и не сомневалась в этом ни секунды.

Мама, более не обращая никакого внимания на нас с Аленой, величественно, но весьма резво спустилась по лестнице и в мгновение ока сквозь толпу добралась до главного городового, который с прежней невозмутимостью наблюдал за переполохом в его околотке. И тут же, как писали в старинных военных хрониках, "с фурией невероятной, приведя неприятеля в изрядную конфузию", мама ринулась в бой.

Это, конечно, было то еще зрелище и та еще речуга!

Громко и внятно, заставив замолчать и замереть все и вся вокруг, мама мелодичным, хорошо поставленным контральто высказала главному сыщику все, что она думает о работе наших доблестных правоохранительных органов и его, майоровой, деятельности в частности. Начала же мама с того, что припомнила старые добрые времена, когда порядочных молодых людей из приличных семей (читай – детей шишек) нельзя было просто так схватить и заточить в узилище всяким там провинциальным сапогам; а если такое и происходило, то с нарушителями правил игры быстро разбирались. Прямо на уровне райкома или обкома партии. Далее мама прошлась по алпатовской милиции в целом, рассказала, что она думает по поводу двух нераскрытых убийств, и, наконец, стала по косточкам разбирать профессиональные и личные качества майора Терехина.

С каждым маминым словом майор все наливался и наливался кровью, и под конец я уже просто испугалась: либо его сейчас хватит родимчик, либо он бросится на маму и разорвет ее в куски, словно какой-нибудь обезумевший бультерьер.

Я, сама того не замечая, во время маминого парламентского выступления машинально спускалась и спускалась вниз по лестнице и во время ее заключительного слова уже стояла внизу. При этом я не сводила с мамы глаз, радостно внимая ее словам, и наверное поэтому не заметила, как Михайлишин оказался совсем рядом со мной. И его присутствие обнаружила лишь после того, как он пробормотал у меня над ухом:

– Неужели твоя мама не понимает, что ребят привезли сюда только ради их же собственного спокойствия? Чтобы ничего с ними не случилось…

Я повернулась к Антону и спросила, стараясь, чтобы голос у меня звучал поязвительней:

– Привезли или арестовали?

– Но, Стася, ты же все прекрасно понимаешь…

– И меня ты сюда приволок тоже ради моего спокойствия? И позволил своему отвратительному майору запугивать меня только для того, чтобы я успокоилась? После того как у меня чуть ли не на глазах убили человека?!

Он не ответил и, надо сказать, здорово смутился. Глаза отвел в сторону. Ему явно было стыдно. Это мне понравилось – не до конца забурился в свою работу мужик.

Удовлетворившись своей праведной отповедью, я гордо отвернулась от него. А тут и мама закончила свою речь. Потому что на сцене появилось новое действующее лицо в сопровождении двух милиционеров в штатском. И судя по тому, как подтянулись все милиционеры, да и еще по количеству звездочек на погонах появившегося (кажется, подполковник, я плохо разбираюсь в их милицейской иерархии), явилось большое начальство местного значения. В лице толстенького дядечки в выглаженной форме и фуражке, натянутой на уши. Мама, немедленно сориентировавшись, тут же переключилась на этого, главного, в форме.

Дядечка оказался человеком сообразительным, быстро понял, что лучше спустить дело на тормозах, и не прошло пяти минут, как инцидент был исчерпан. Все были отпущены по домам. Вернее – в наш дом, потому что мама безапелляционно заявила, что "все дети сегодня будут ночевать у меня дома" и она глаз с нас не спустит. Собственно говоря, это и оказалось главным доводом, который убедил милицейское начальство отпустить нашу шайку-лейку. Как ни бубнил недовольно пенек-майор: видать, он хотел еще и допросить ребят. Совсем, видать, обалдел, бедняга, на своей собачьей службе.

А еще пять минут спустя мы все, и ребята, и моя родня, вывалились из отдела на ночную улицу – вырвавшиеся на свободу заключенные. За шумом и радостными воплями, которые сопровождали освобождение из узилища, я как-то и забыла, почему, собственно, здесь очутилась. Напомнила мне об этом все та же почти круглая бело-голубая луна, сумрачно нависшая над самым коньком милицейской крыши.

Меня передернуло от внезапного озноба.

И сразу все вспомнилось: ночная прогулка к озеру, возвращение, невидимый преследователь.

Там, на лесной тропинке, во мне что-то на время изменилось. Ровно на то время, пока я по ней шла, а потом, перепуганная до чертиков, влетела в родной дом. Честное слово. Словно в лесу в меня попыталось вползти – и вползло – какое-то мерзкое существо, внушающее беспричинный страх. Вспомнилось и тогдашнее мое состояние, и страх, и лунный свет… Но при чем здесь луна? Что-то там было еще. И кто-то. Он – или оно – точно не был человеком. Теперь я чувствовала, что пропустила какую-то важную особенность в том своем изменившемся состоянии, пропустила что-то такое, что могло бы подсказать ответы на многие мои вопросы. По крайней мере на два: кто и почему за мной бежал. А сейчас я уже не могла эту особенность вспомнить и сформулировать. Она ушла без следа. Но я по-прежнему была уверена, что именно за мной охотился этот…

Кто-то.

Который шел, а потом бежал по моему следу. Может быть – от самого костра. И получается, что я нечаянно привела его к дяде Игорю. Вот такие дела… Что же это было – случайность? Или закономерность? Но тогда выходит, что и убийство дяди Вани Пахомова – не случайно. Ведь он накануне своей смерти видел меня, разговаривал…

Что это? Судьба? Рок? Совпадение?..

И при чем здесь я?.. Я замотала головой, отгоняя навязчивые мысли. Совсем запуталась бедная девушка.

А потом – встреча с дядей Игорем. И крики. Те два ужасных крика в ночи, которые я не забуду до конца дней своих. Как не забуду и существо, которое гналось за мной и хотело убить. Именно – убить. По всем раскладам оно непременно должно было это сделать, и только чудо помешало ему добраться до меня.

Зато вместо меня он добрался до дяди Игоря. Хорошо хоть я не видела, что именно он с ним сделал. Антон ничего мне толком не рассказал. Сказал, что убили – и все.

– Ты чего? – тронула меня за плечо Алена, заметив, как меня передернуло.

– Да так, замерзла немного, – уклонилась я от прямого ответа. – Пошли, нас ждут.

– Стася, подожди! – послышалось сзади.

Я обернулась.

Ко мне торопился Антон Михайлишин. Он остановился в шаге от меня и, чуть помедлив, осторожно взял за руку. Я ее не выдернула, как ни странно. Наверное потому, что вспомнила, как он пулей, не размышляя, примчался к нам домой после моего истерического телефонного звонка. И к тому же он все-таки мне очень нравился, наш бравый участковый.

Иронично хмыкнув, Алена развернулась и пошла к машине. Деликатная у меня подруга.

– Ты не обижайся, пожалуйста, за то, что я в кабинете у майора молчал, – тихо сказал Антон. – Я ужасно за тебя переживал. Но просто служба у нас такая… Субординация и вообще все такое…

– Да я не обижаюсь, – сказала я совершенно искренне.

– Правда? – обрадовался он.

– Да.

Он помолчал и добавил еще тише, по-прежнему не выпуская моей руки:

– Мы завтра увидимся?

– Конечно. Только не завтра, а уже сегодня. Обязательно. Ведь я тебя в гости пригласила. Помнишь?

Антон кивнул.

– Значит, до встречи? – спросила я и улыбнулась.

– До встречи, – откликнулся он и только тогда выпустил мою руку. И тоже улыбнулся.

И я пошла к милицейским джипам, на которых главный милиционер распорядился отвезти нас домой.

Я шла и чувствовала спиной Антонов взгляд.

* * *

Домой не получилось. Получилось – в два дома.

Потому что по здравому размышлению мама, папа и дед решили, что всех разместить с удобствами у нас дома не получится. Считали-рядили, а потом часть постояльцев, а точнее – Алену, Любашу и Манечку – дед настоятельно предложил забрать на ночь к себе.

После недолгого колебания мама уступила деду: она тоже притомилась за эту бурную ночку и устала решать все наши невероятные проблемы. Перевалила их на свекра. Вот и правильно. Но тут я категорически заявила, что тоже буду ночевать у деда. Мама не могла долго сопротивляться – я ее уломала. Да и дед, умница, меня поддержал. В машине как раз хватало места для четверых пассажиров. Но только для четверых – хитрая Анюта, сославшись на это обстоятельство, осталась ночевать там, где приютили ее ненаглядного Мишаню, – у мамы.

Единственный, кто не смог бросить свои кости ни у нас, ни у деда, – так это Андрюша. Он, бедняга, отправился восвояси к себе на дачу, к матушке и батюшке, благо обиталище их находилось недалеко от дедова особняка. Я видела, как разозлилась Алена – она уже наверняка предвкушала продолжение ночного траха с Андрюшей где-нибудь под елочкой в дедовом саду. Но – не вышло. Как говаривал классик в своем нетленном романе про сталь и закалку: ну, не сумел, не сумел Артем устроить брата Павла в депо.

В общем, сначала все мы заехали к нам домой, а потом уже наша четверка, попрощавшись с остальными и прихватив необходимые вещи, поехала к деду на его машине.

Он молча вел машину по притихшим ночным улицам, мы тоже не сказали друг другу ни слова за всю недолгую дорогу от родительского дома к дедову. Во-первых, даже при всей моей любви и доверии к деду не стоило обсуждать при нем девичьи проблемы и горести, а во-вторых, сегодняшний день и особенно ночка так всех умотали, что на пустопорожнюю болтовню уже и сил не осталось.

Наконец мы доехали.

Дед загнал машину в подземный гараж и повел устраивать нас на ночлег. Он определил нас на постой на втором этаже: Манечку и Любашу отправил в гостевую спальню, а нас с Аленой – ко мне в комнату. Сам дед остался ночевать у себя в кабинете на первом этаже. Помимо своего прямого назначения – места для работы, он служит деду еще укромным уголком для размышлений, дополнительной (а чаще всего и основной) спальней и курительным салоном. Доступ посторонним туда весьма ограничен: это его капище, интимный приют, куда дед допускает только самых близких людей и лишь тогда, когда находится в благодушном расположении духа. Только мне в кабинет доступ всегда открыт. Но я – исключение, потому что единственная и любимая внучка. Вообще в дедовом доме, который со стороны не выглядит большим, на самом деле целых пять комнат вполне приличного размера: гостевая спальня и моя светелка на втором, кабинет, столовая и его спальня на первом. И это не считая огромного холла-гостиной на первом этаже, где по стенам висят чучела и больше половины его ненаглядных колюще-режущих игрушек. Остальные, самые ценные и дорогие его коллекционерскому сердцу, находятся, естественно, в кабинете.

Я вот сейчас иронизирую над его увлечением, а между прочим, сама будь здоров как помогаю деду в его собирательских трудах. И коллекцию его знаю назубок, и никогда не перепутаю мамелюкский ятаган с малайским крисом. Вот так-то. Наверное, мне суждено было родиться мальчиком, но мама с папой чего-то там второпях напутали – и вот вам результат.

Уже натянув ночнушку, я подошла к окнам, захлопнула ставни и тщательно закрыла их на защелки. И наглухо задернула плотные штапельные шторы.

– Ты чего это? – удивилась Алена, приподнявшись на постели, куда уже успела забраться. – Духотища же жуткая, задохнемся в твоей норушке, как в газовой камере!

– Не задохнемся, – ответила я.

– Задохнемся, как пить дать задохнемся, – не отставала настырная Алена. – Это ты можешь спокойно дрыхнуть, завернувшись в одеяло, как в кокон, а лично я привыкла всегда спать на свежем воздухе.

– И не одна. Это я еще на озере поняла, – не преминула съязвить я.

– Да ладно тебе злобствовать, – отмахнулась Алена. – Ты лучше ответь, почему решила закупориться?

– Давай спать.

– Нет, Стасюня, серьезно?

Я помолчала.

– Из-за этих двух убийств? Да?

– Будем считать – да, – с неохотой согласиласья.

– Так ведь дом на сигнализации…

– Вот именно. Когда все закрыто. А ты знаешь: береженого Бог бережет, – ответила я. – Все, Аленус, спим. Я устала, как бобик.

Алена молча (и явно обиженно) натянула на себя простыню и отвернулась к стене. Я погасила верхний свет, оставив гореть только маленькое бра в изголовье с моей стороны. Легла в постель, укрылась простынкой и взяла томик Жапризо на французском – любимую "Ловушку для Золушки". Открыла на заложенной высохшим листком клена странице.

Но читать я не смогла. Практически я не смогла прочесть даже страницы – не в том я была состоянии. Нет, конечно, я старательно вглядывалась в строчки, но совершенно не понимала содержания. Тогда, положив книгу на тумбочку, я выключила свет, повернулась на бок и закрыла глаза.

В голове именинным хороводом неслись разрозненные мысли о том, что произошло со мной за последние сутки: перед глазами калейдоскопом мелькали ночной лес, деревья, костер на берегу озера, кабинет этого ментовского монстра и лица, лица, лица. И чаще всего – лицо дяди Игоря. Покойного дяди Игоря.

Лица. М-да…

Нечто подобное бывает, когда чересчур долго просидишь, работая на компьютере: потом хоть и лежишь с закрытыми глазами, но все равно перед твоим мысленным взором – сплошная мелькотня и вспыхивающие, словно звезды салюта, световые пятна. Просто какой-то ужас нечеловеческий.

В общем, я так помучилась-помучилась минут десять и пришла к неизбежному выводу, что пробил час пить снотворное. Но где ж его взять? Я сроду не жаловалась на бессонницу – обычно я отключаюсь практически мгновенно, за несколько минут. Значит, единственный выход – идти клянчить маленьких белых друзей у деда. А он наверняка прочтет мне лекцию о вреде химии, которую я неосмотрительно собираюсь ввести в свой юный, активно растущий организм. Хотя сам-то снотворное лопает горстями. Я сама не раз видела. Но дело не в этом: сейчас для полного удовольствия мне только одного не хватало – заводить с дедом бесполезный спор на тему сбережения собственного здоровья.

Но тут меня внезапно осенило. Я припомнила, что у меня есть кое-что, припасенное лично для деда. И вся операция по выклянчиванию снотворного вполне может превратиться в пристойный и цивилизованный чейнч.

Ладно.

Осторожно, стараясь не шуметь, я сползла с кровати. Алена даже не пошевелилась – лежала, свернувшись калачиком, и тихо посапывала. Во нервы у девушки – отрубилась, как младенец, остается только позавидовать! Хотя, скорее всего, это заслуга Андрюши – укатал бедную московскую барышню дорвавшийся до сладкого алпатовский Голиаф.

Я надела длинный ситцевый халат. На ощупь вытащила из прихваченного в родительском доме полиэтиленового пакета небольшой сверток – тот самый, что забрала у Алены на озере. И вышла в коридор, плотно прикрыв за собой дверь в мою спаленку-горенку.

В коридоре было темно – только из окна в дальнем конце падал холодный лунный свет. Я тихонько, стараясь не шлепать босыми ногами по половицам, спустилась по крутой винтовой лестнице на первый этаж.

Из-под двери в кабинет пробивалась узкая полоска неяркого желтого света: слава Богу, дед еще не спал. Подтверждали это ароматы кофе и трубочного табака, тянущиеся из кабинета. Если кофе – значит, во всю кипит работа. Значит, трудяга дед точно не спит.

Я подошла к двери и сначала три, а потом еще три раза быстро поскребла по ней ногтями: так я делала сызмальства – это был наш с дедом тайный условный стук. В ответ из кабинета донеслось нечленораздельное урчание, означавшее, что войти можно. Что я и сделала.

Дедовский кабинет, да и весь дом всегда (а особенно в детстве) казался мне старой крепостью, не подвластной ни времени, ни обстоятельствам, ни житейским передрягам. А сам дед был душой этой неприступной крепости. Покойная бабушка Маша, в отличие от деда, всегда выглядела несколько посторонней в этом доме. Может быть, потому, что была по натуре слишком уж горожанкой, слишком привязанной к урбанистической субкультуре? В отличие от деда, прирожденного путешественника и помещика-землевладельца (это в нем явно наши, бутурлинские гены проявляются!). Бабушка Маша, например, никогда (насколько я знаю из рассказов мамы) не копалась ни в огороде, ни в саду. Не варила варенья и не забивала кладовую самодеятельно законсервированными овощами и фруктами (в отличие от той же мамы). Всем этим занимались дед и мама. А может быть, я просто все это напридумывала, наслушавшись семейных побасенок и рассказов – ведь когда бабушка Маша умерла, я еще не существовала даже в проекте. Но, во всяком случае (по маминым рассказам), после ее смерти дед окончательно затворился от жизни. Детдом – и этот дом. Таков был его неизменный, ежедневный маршрут из года в год после бабушкиной смерти. Лишь изредка он наезжал к нам в Москву – повидаться, прикупить продуктов да побродить по антикварным магазинчикам. Здесь к нему через день приходила (да и продолжает приходить на протяжении уже многих-многих лет), чтобы убираться по дому и готовить еду, тетя Аня, его неизменная домработница, живущая неподалеку. К тому же дед навсегда перестал выписывать газеты, оставив только специализированные журналы по его педагогическим, историческим и географическим делам, и убрал из дома все телевизоры, а их было целых три. Сам дед телевизор никогда не смотрит. На то, что творится в мире, ему глубоко наплевать. Ведь он уже весь мир повидал – от Огненной Земли до Нарвика. В отличие от меня, несчастной.

В его жизни осталась любимая, для души работа – книга по истории русского холодного оружия, которую он пишет уже почти десять лет, дом, папа, мама и я. Я, между прочим, стою на первом месте после книги – дела всей его жизни. А часто и впереди – это зависит от моего поведения и дедова настроения. Но все равно – я для него единственная продолжательница и настоящая наследница рода Бутурлиных. И этот дом, кстати, вместе со всей коллекцией по завещанию должен отойти именно мне. Но на двух условиях. Первое – я не должна менять свою девичью (то есть нашу родовую) фамилию на фамилию мужа и мои дети должны носить либо фамилию Бутурлиных, либо, как минимум, двойную. Второе – этот дом достается мне без права передачи будущему мужу. Или мужьям. Согласно дедову завещанию, я, в свою очередь, могу завещать дом только моим пока еще не родившимся детям. Плюс к этому, насколько я знаю, у деда отложены для меня деньги, чтобы я могла заплатить налог на наследство, без которого я не смогу вступить в права наследования. Все эти изрядные условия тщательно, с изящным юридическим крючкотворством оговорены в дедовом завещании. Один экземпляр, тот, что хранится у него, дед давал мне читать.

Вот так-то: домина и коллекция (о стоимости которой я могу только догадываться) достаются не папе – родному сыну деда, а мне – и, следовательно, потом дедовым правнукам. Просто майорат какой-то! Правда, наследство в виде этого чудесного дома, в котором я практически выросла, приплывет ко мне не ранее, чем Станиславе Бутурлиной исполнится двадцать пять лет. До этого наследство будет находиться под опекой папы (что тоже оговорено в завещании). Дед упорно считает, что только начиная с этого возраста у барышень наконец начинают формироваться зачатки головного мозга. До двадцати пяти, говорит он, у барышень мозгов не существует, а есть только ганглии, то бишь нервные узлы. Как у клопов и тараканов. Но я на него не в обиде. Потому как он прав.

А что касается дедовой коллекции, то, если очень приспичит, я смогу ее продать, но тоже на очень запутанных и не очень пока что мне понятных условиях, расписанных почти на трех страницах завещания. Ну, в случае там стихийного бедствия или судебного преследования, но если и при наличии… И так далее, и тому подобное. Сплошная юридическая казуистика, которую составил деду Дмитрий Яковлевич, его давний и неизменный друг, известнейший московский адвокат. Хотя я знаю, что дед – человек мудрый и все это сделал исключительно для моего же блага. В отличие от меня, беззаботной стрекозы, он-то умеет заглядывать в будущее…

Но я и не собираюсь продавать коллекцию – пусть она лучше достанется моим сыновьям. А их у меня будет не меньше трех, это я торжественно обещаю. Уже решила раз и навсегда. И мужа своего я буду выбирать только на таких условиях: согласен троих пацанов мне заделать и их кормить – женись. Не согласен – слезай!

Естественно, что все неимоверное наследство я получаю только после дедовой смерти. Но об этом я даже думать боюсь! На фиг мне дом и все эти игрушки без моего деда? Дай бог ему здоровья – это я говорю абсолютно искренне. Что я без него делать буду, с кем советоваться, с кем дружить, скажите на милость, а?..

Да, кстати: что до телевидения, то этого верного друга всех домохозяек дед называет дешевой и настырной шлюхой, готовой с ходу отдаться тому, кто заплатит первый. И подчас мне кажется, что в его словах есть добрая толика истины. Мне он тоже не рекомендует слишком уж увлекаться ящиком для идиотов. Именно рекомендует – дед никогда и ничего мне не запрещал и не запрещает. Только советует и подсказывает. За что и люблю его безумно.

И еще я его люблю потому, что он такой же, как я.

Я вошла в кабинет и аккуратно прикрыла за собой чуть скрипнувшую дверь. Дед в старой бархатной куртке со шнурами и атласными манжетами сидел за своим огромным письменным столом. Настольная лампа под зеленым шелковым абажуром бросала на стол мягкий отсвет. На стенах поблескивало оружие. Седина на дедовой голове тоже матово серебрилась. И еще везде – в книжных шкафах, на полках, просто стопками на полу и подоконниках стояли и лежали десятки книг, переложенных многочисленными закладками. Книги дедовой библиотеки сплошь испещрены его замечаниями, сносками и изрядными рукотворными сентенциями, сделанными на полях и пробелах. Иногда, читая какую-нибудь книжку из его собрания, я даже забываю про содержание и начинаю читать исключительно дедовы пометы, написанные четким округлым почерком. Эти тексты ничуть не хуже того, что напечатано на страницах типографским шрифтом. В отличие от оружия, книги дед не коллекционирует – он их читает. Это его друзья, оппоненты и спутники жизни. С ними он ведет беседы и споры. Дед считал и продолжает считать, что книги предназначены исключительно для чтения, и всегда относился с недоуменным удивлением к людям, делающим из книг фетиши, которых нельзя коснуться, не вымыв руки, не говоря уже о таком святотатстве, как пометки на страницах.

Дед у меня такой. Своеобразный дед.

На столе были аккуратно разложены старые любительские фотографии разных форматов и какие-то пожелтевшие от времени бумаги. В данный момент с помощью большой древней лупы в латунной оправе на длинной деревянной ручке дед внимательно изучал один из снимков. У него в кабинете мерено-немеренно эдаких забавных антикварных вещиц – и на полках, и в шкафах, в шкатулках и на столе. Часть из них чудом сохранилась от нашего дореволюционного богатства, а остальное дед прикупал здесь и за рубежом во время своих неисчислимых путешествий на протяжении всей жизни. Он обожает старинные вещи. Время от времени что-нибудь забавное и стоящее, кстати, весьма и весьма дорогое он подносит мне в качестве неназойливого подарка-сюрприза.

Так, например, после того как я более чем успешно сдала вступительные экзамены в универ (между прочим – без взяток и блата), дед где-то раздобыл, а может быть, просто вынул из сундуков, хранящихся здесь же, на чердаке, и подарил мне большую, сантиметров тридцать в высоту, куклу-балерину в старинном наряде пастушки-пейзанки времен короля Людовика. Кукла грациозно стоит на одной ноге на небольшом ящичке палисандрового дерева, в котором находится хитроумный механизм. Сие великолепие прикрыто старинным же стеклянным колпаком. Когда снимешь колпак и заведешь пружину механизма фигурным бронзовым ключиком, из ящичка нежно звучит мелодия менуэта, а кукла начинает, вращаясь, танцевать и изящно, совсем не механически нагибается в разные стороны. Судя по надписи на гравированной серебряной табличке, привинченной ко дну ящичка, сей удивительный механический гомункулус был изготовлен в Цюрихе часовых дел мастером с непроизносимой для меня немецко-швейцарской фамилией аж в 1802 году. Даже странно, потому что кукла выглядела как новенькая. И я решила (не говоря об этом деду, чтобы обидеть), что это просто современная подделка под старину. Но все равно от подарка я была в диком восторге. Привезла его в Москву и поставила на письменный стол в своей комнате. А потом как-то следующей весной ко мне в гости заявилась Алена со своим очередным кавалером. Кавалер оказался каким-то крутым импортным бизнесменом родом из столь удачно объединенной Горби Германии, и когда он случайно увидел мою куклу, то едва не упал в обморок. От восхищения и зависти. Он долго разорялся, размахивал руками, брызгал слюной и от волнения невпопад вставлял немецкие слова в свой чудовищный английский. В результате его сумбурного спича выяснилось следующее: во-первых, его семья и он в частности давно коллекционируют старинных заводных кукол; во-вторых, это – уникальный экземпляр работы известнейшего мастера, а в-третьих, он лично готов мне за нее заплатить, не отходя от кассы, аж (экая щедрость!) целых триста североамериканских долларов.

На что я ему гордо ответствовала на превосходном английском, что: во-первых, кукла не продается, потому что это подарок от любимого человека (что являлось чистой правдой); во-вторых, я тоже собираю старинных кукол, а в-третьих, ищи дурака. Это я добавила уже по-русски Алене, когда часа через три они вместе с донельзя расстроенным тевтоном собирались уходить. Я ей сказала на ушко, пока немец влезал в рукава плаща, что кукла наверняка стоит раза в три дороже, коль он так на нее запал. Алена не поверила и обозвала меня жадной глупой дурой.

Ладно.

Я девушка упорная и не поленилась тайком отнести куклу одному дедовому знакомому, работающему в антикварной комиссионке, – на проверку и оценку. Лысый старикан, увидев чудесную балерину, затрясся не хуже тевтона, стал гладить мою куколку, как старый эротоман, и с ходу предложил ее продать. Я, естественно, сказала, что вещица не продается. Но тем не менее поинтересовалась, сколько она может стоить. На что он долго хмыкал, мыкал и телился, пока я не пригрозила пожаловаться деду, что он пытается нагло надуть внучку давнего и уважаемого клиента. Только тогда он раскололся и сказал, что подобная кукла того же мастера, но в худшем состоянии, два года назад была продана на аукционе в Англии за три с половиной тысячи вечнозеленых.

Вот так-то. Все немцы – жулики.

А кукла так и стоит у меня в московской квартире на столе, постоянно напоминая о любимом деде. Что-что, а доставлять приятное дамам он умеет. Это – врожденное.

Дед наконец оторвался от своего занятия и посмотрел на меня поверх узких очков в тонкой позолоченной оправе.

– Ты почему не спишь? – спросил он.

– Да так… Чего-то совсем не хочется, – ответила я, с ногами забираясь на старый кожаный диван – мне единственной это позволяется. Рядом я положила сверток в пакете. Клянчить снотворное я пока не решалась.

Дед неопределенно хмыкнул и молча вернулся к разглядыванию фотографии. Потом что-то написал на чистом листке бумаги своим четким бисерным почерком.

– Ты никак мемуары собрался писать, дед? – спросила я.

– Неужели ты считаешь меня настолько старым? – ответил он вопросом на вопрос.

Отложил лупу и снова посмотрел на меня.

– Старым я тебя при всем желании никак считать не могу, – сказала я. – Ты у меня – настоящий мужчина. В расцвете сил. Другим сто очков вперед дашь. К тому же ты прекрасно знаешь, как сохнут по тебе абсолютно все мои подруги. Просто спасу нет.

– Комплименты? К чему бы это? – Он иронично улыбнулся. – Сдается мне, Станислава, что ты пришла ко мне не просто второй раз пожелать спокойной ночи. А с какой-то просьбой.

Да, деда на мякине не проведешь.

– Ну, как сказать… – уклончиво произнесла я.

– Кофе будешь пить? – мягко спросил он.

– Нет, спасибо.

– А я, пожалуй, выпью.

Он развернулся в кресле к небольшому квадратному столику, примостившемуся у стены, чиркнул спичкой и зажег спиртовку, на которой стояла маленькая джезва. Дед, сколько я себя помню, всегда готовит себе кофе прямо в кабинете, когда напряженно работает. Он считает нерациональным тратить свое драгоценное время на походы в кухню.

– У тебя все в порядке, Станислава? – спросил он, колдуя над спиртовкой.

– Да все о'кей, дед! Век воли не видать, в натуре семь копеек! – бодро ответила я.

– Интересно, откуда у тебя прорезалось такое невероятное арго, Станислава?

– Откуда, откуда… Оттуда, из милиции, – проворчала я.

– Что-то я не заметил, чтобы Петр Петрович разговаривал на таком языке, – спокойно сказал дед.

– Кто разговаривал? – не поняла я сразу.

– Терехин. Майор, который с тобой беседовал в милиции.

– А-а, этот…

– Кстати, о чем он тебя там расспрашивал? – Дед повернулся и уставился на меня пронзительным взглядом ярко-синих глаз. Дед сейчас мне живо напомнил осатаневшего от подозрений милицейского майора.

Я пожала плечами:

– Как я полагаю – примерно о том же, о чем и тебя вчера днем. Где была, когда вернулась, что видела, не заметила ли чего-нибудь эдакого, подозрительного… Про дядю Игоря расспрашивал… В общем, чего и говорить: ты теперь сам знаешь, как все это малоприятно. К тому же получается, что в настоящий момент половина нашего дивного семейства весьма странно связана с этими убийствами. Тебе не кажется, дед, что рядом с нами стало очень и очень сыровато – одно мокрое дело за другим? Что происходит, дед?

– Мокрое? – Дед сделал вид, что не понял выражения. Это он в порядке профилактики. Дед терпеть не может, когда при нем употребляют современный сленг. А тем более зековско-тюремный. В деде мгновенно просыпается педагог.

– Да ладно тебе! Ты же прекрасно понимаешь, о чем я толкую.

Дед снял джезву со спиртовки и погасил огонь.

– Кофе готов. Может быть, все же выпьешь?

Я заколебалась. Дед улыбнулся:

– В крайнем случае, если боишься потом не заснуть, я, так уж и быть, дам тебе таблетку снотворного. Ты ведь именно за ним ко мне пришла?

Я невольно ухмыльнулась: ничегошеньки от деда не скроешь. Кровь-то у нас одна. И думаем мы подчас совершенно одинаково. Так что ничего сверхъестественного в его проницательности нет.

– За ним, за ним. Ты, как всегда, прав, – сказала я. – Наливай. Но только полчашки.

Дед протянул мне маленькую фарфоровую чашку на блюдечке, до половины наполненную густой, почти черной жидкостью.

– Спасибо, дед.

– Сахар?

– Нет, я буду, как ты.

Дед варит кофе практически без сахара, немыслимой вкусноты и не меньшей крепости. Он научился этому, путешествуя по Марокко. Именно из-за крутизны дедова кофе я и сказала – полчашки. А то знаю я: выпьешь пару чашек такого кофе – и с вытаращенными глазами будешь до утра бегать по стенке. Дед поудобнее расположился в кресле, отхлебнул первый глоток кофе и привычным жестом потянулся за папиросой.

– Значит, как ты весьма образно выразилась, вокруг нас становится сыровато… Понимаешь, Станислава, пока я подозреваю – не более того, – что убийца, возможно, находится где-то рядом. Не исключено, что это кто-то из наших общих знакомых. Конечно, события произошли страшные… И действительно – сначала я, потом ты внезапно становимся чуть ли не единственными свидетелями, которые к тому же последними видели обеих жертв в живых. Отсюда, естественно, и столь повышенное внимание сыщиков к нашим персонам. Это, разумеется, малоприятно. Но, дорогая моя, объяснение рано или поздно будет найдено.

– Ты думаешь, они его поймают? – перебила я.

– Я тебе этого не говорил. Но искренне надеюсь, что так и случится. Опять же – рано или поздно.

– Ну да! Как же, поймают, держи карман шире. Я лично в это не верю ни секунды. А пока что получается, что этот мерзкий майор считает тебя и меня чуть ли не убийцами!

– Это не так, – мягко сказал дед.

– Так, так. Он нам с тобой нервы понапрасну треплет, а количество трупаков в нашем тихом поселке растет не по дням, а по часам! Мне это начинает слегка не нравиться.

– Крепкие у тебя нервы, Станислава, – неодобрительно заметил дед, стряхивая пепел с папиросы. – Ты ведь довольно хорошо знала покойного Игоря Андреевича?

– Ты, между прочим, тоже прекрасно знал дядю Ваню Пахомова – и тоже вполне спокоен, – парировала я.

– Я – мужчина.

– А я женщина. И что из этого следует? Я что, по-твоему, должна сейчас в истерике биться? Рыдать навзрыд? Глупости все это. И скрытая дискриминация по признакам пола. К тому же – как давно выяснила моя мать, а твоя невестка – я вся не в отца, а в тебя. Умная, хладнокровная и циничная. Доминантные гены, третье поколение, все по науке. Привет от Грегора Иоганна Менделя.

– Привет принят, – улыбнулся дед. – Но я повторяю – особого повода для беспокойства пока нет. Да, бывают преступления, совершенные практически в одном месте и одно за другим. В жизни, прости за банальность, случаются еще и не такие невероятные совпадения. Но в этом деле ни мы, ни наша семья не замешаны, ты это знаешь не хуже меня. Так что все образуется, поверь.

– Ты меня просто успокаиваешь, как маленькую, – пробубнила я, отхлебывая кофе. – А мне уже не десять лет.

– Тебе больше, я знаю.

– А мама вообще уже вторые сутки надо мной трясется, как не знаю кто, – продолжала я обиженно. – Словно ни на кого иного, как именно на ее несчастную дочку убийца объявил охоту во всероссийском масштабе. Бред сивой кобылы! Дед, ты-то хоть понимаешь, что не за мной убийца бегает, а за кем-то другим. Я ведь на самом деле просто случайный свидетель.

– Хорошо, хорошо, свидетель, – примиряюще сказал дед. – Я тоже свидетель. Но как бы то ни было, Станислава, я настоятельно прошу тебя: поосторожней. Пока все не прояснится, пожалуйста, больше никаких ночных прогулок и пикников. – Дед устало потер глаза и внезапно добавил:

– Дай честное благородное слово, что ты выполнишь мою просьбу.

И замолчал, исподлобья глядя на меня. Я тоже молчала, недовольно уставившись на деда. Меня совсем не устраивала его неожиданная просьба. Дело в том, что так уж у нас с ним повелось с детства: если кто давал "честное благородное", то выполнялось оно неукоснительно, и никакие ссылки на обстоятельства не могли его нарушить. Врать деду мне не хотелось, но и честное благородное слово я ему дать не могла: тогда мне пришлось бы с заходом солнца запираться в четырех стенах. Или завтра же ехать в Москву. Но ни того ни другого мне не хотелось – по особым соображениям.

– Не могу, – в конце концов коротко ответилая.

– По крайней мере ты ответила честно, – вздохнул дед и снова замолчал.

Я уставилась в чашку с кофе. А что я могла сказать?

– Тогда, пожалуйста, ответь мне на другой вопрос.

– Какой? – подняла я голову.

Дед чуть помедлил и сказал:

– Что произошло вчера вечером, когда ты шла с Марьина озера домой?

Святые угодники!

Неужели Антон не сдержал слова и все ему рассказал? Но когда он успел?! Ведь Михайлишин практически все время был рядом со мной – и в доме у родителей, и в милиции. Но тогда кто? Маме и папе я ничегошеньки не говорила. А больше никто про мои ночные страхи и не знал. Значит, дед сам догадался. Ну что ж, немудрено: меня всегда поражала дедова способность к дедуктивному мышлению. Ему бы в сыщики податься, большую карьеру мог сделать.

Я посмотрела на деда. Он терпеливо ждал. И тогда я почти слово в слово повторила фразу, которую не так давно сказала Антону Михайлишину:

– Дед, дай мне слово, что ты не будешь смеяться над тем, что я тебе сейчас расскажу.

И умница дед тут же ответил:

– Честное благородное, не буду.

Мое сбивчивое повествование уложилось в четверть часа. Дед слушал чрезвычайно внимательно, не перебивал, не хмыкал недоверчиво. Только время от времени делал какие-то пометки на чистом листе блокнота. Когда я закончила, он прикурил новую папиросу, долго молчал, а потом произнес нечто не совсем понятное. Но слова его удивили меня и насторожили. И я их запомнила сразу. Вот что он сказал, затягиваясь ароматным дымком:

– Знаешь, Станислава, иногда длинные невидимые нити, словно подземная грибница, соединяют сегодняшнее преступление с далеким, давно и вроде бы навсегда канувшим в Лету прошлым. А когда события прошлого – пусть даже в некоем новом качестве – проявляются через преступление, то они могут помочь найти мотив и, следовательно, – убийцу. Особенно если знать, что и кого ищешь…

– Что ты имеешь в виду?

– Ведь покойные Пахомов и Шаповалов были заядлыми охотниками… – задумчиво произнес он.

– Ну и что? Ты тоже заядлый охотник, – сказала я, недоуменно хмыкнув. – И вообще – у нас в поселке каждый третий мужик – охотник. А дядя Ваня и дядя Игорь даже не были знакомы друг с другом. При чем же здесь охота?

– Но они оба могли быть знакомы с убийцей, – тут же возразил дед. – Не сейчас, так раньше.

Это был мощный аргумент.

– Ты что, знаешь, кто их убил?!

– Не знаю, – откровенно признался дед и тут же поправился:

– Пока не знаю.

И я каким-то шестым чувством поняла: дед явно о чем-то догадывается. У него уже есть версия и подозреваемый. Но со мной он своими догадками делиться не хочет, исходя из каких-то своих сугубых соображений. И пытать его сейчас бесполезно: придет время (если придет!) – он сам все расскажет.

– А мотив? – спросила я.

– Мотив? Со временем и мотив проявится, – уверенно сказал дед, гася окурок в пепельнице. – Но прошу тебя, Станислава: поосторожней. Пожалуйста, прекрати на время ночные прогулки. А с родителями я завтра же поговорю.

– Поговорю! – саркастически воскликнула я. – Как будто мама после твоего разговора сразу изменится. И перестанет надо мной трястись.

Внезапно дед посерьезнел. И тон его изменился, похолодел:

– Но ты, надеюсь, понимаешь, что она просто беспокоится о тебе? Два убийства за два дня, да еще в поселке, где не убивали уже лет пять, – не шутка. Ты что – неуязвима?

И тут я вспомнила. И хитро посмотрела на деда.

– Спорим, со мной ничего не случится? – спросила я.

– Сплюнь, глупая!

– Плевками делу не поможешь, – рассудительно заметила я и вытащила из свертка, засунутого в принесенный мной пакет, небольшой баллончик. Черный с серебром. Поставила его на стол перед дедом. – Это будет понадежней.

– Что это такое?

– Нервно-паралитический газ. Нажал, пшикнул – и Джек Потрошитель вырубается минимум на четверть часа! Сделано в Германии. А уж немцы, как ты знаешь, что-что, а в газах толк понимают.

– Откуда это у тебя, Станислава?

– У твоего майора украла.

Дед нахмурил брови – сейчас он явно не был расположен к веселью.

– Шучу, шучу, дед, – сменила я тон. – Ребята из Москвы в подарок привезли.

– Это мнимая безопасность, Станислава. – Дед взял баллончик и повертел в руках. Отдал его мне – с несколько брезгливой миной. – Не очень-то я верю в подобные вещи. Они создают обманчивое чувство вооруженности и вседозволенности. И, как следствие, – беспечности.

– А что же мне – с твоими сабелюками по поселку ходить? – кивнула я на стены, увешанные дедовой коллекцией.

– Ну зачем же так, Станислава? – даже слегка обиженно, как мне показалось, заметил дед.

– Или с этим? – продолжала я, указывая на поблескивающий в углу кабинета застекленный шкафчик, в котором рядком стояли охотничьи ружья. – И вообще, дед, все это бред какой-то: маньяки-садисты, отрубленные головы…

– Два убийства подряд – это не бред, а печальная закономерность, – перебил меня дед.

И попался в яму, которую сам же и вырыл.

– И закономерность такова, что даже если это обыкновенный убийца, то специализируется он не на барышнях, а на пенсионерах. Так что, дедуля… – И я брякнула перед дедом второй баллончик:

– Это тебе.

– Ты с ума сошла, Станислава!

Я спрятала свой баллончик в карман халата и встала.

– Дед! Даже если я действительно сошла с ума и в ближайшее время окажусь в психушке, то я очень хочу, чтобы ты меня там навестил. Причем живой и невредимый.

И я, не сказав больше ни слова, вышла из кабинета, оставив деда наедине с его фотографиями, бумагами и баллончиком. Который, надеюсь, ему никогда не пригодится.

* * *

Я поднялась к себе на второй этаж и проскользнула в комнату. Алена дрыхла как убитая. Не очень сейчас уместное, но весьма точное определение. Внезапно меня потянуло в сон. Странно – может быть, дедов кофе наоборот на меня подействовал, как снотворное? Или вообще не подействовал?.. Я уже было полезла в постель, но в этот момент меня словно кто под руку толкнул. Я на цыпочках подошла к окну, чуть отодвинула штору и посмотрела в щелку.

Окна моей комнаты выходят не на улицу, а в сад. Ближние деревья, слабо освещенные призрачным лунным светом, замерли неподвижными черными силуэтами, а за ними пространство сливалось в один непроглядно темный фон, ограниченный сверху ершистым гребешком недалекого леса. Было тихо – ни малейшего дуновения ветерка. Листва на яблонях замерла, и светлые полупрозрачные тучи на иссиня-черном небе тоже, казалось, застыли навсегда.

Я стояла и смотрела на сад, как зачарованная.

И тут внезапно налетел ветер. Я почти не слышала звуков из-за плотно закрытых окон, и поэтому для меня все происходило практически бесшумно. Сначала зашевелились самые верхушки деревьев, потом заколебались верхние ветви, за ними нижние, и вот все пришло в беззвучное и поэтому особенно таинственное ночное движение. Трава пошла волнами, ветки деревьев и кустов вытянулись в одну сторону – туда, куда дул ветер, – словно указывая на неведомую мне цель.

А потом в глубине сада, в самой сердцевине его шевелящейся, клубящейся массы еле заметно сдвинулось что-то большое и темное. Я вполне могла бы принять это за гнувшийся под порывами ветра куст, если бы не одна-единственная несуразность.

Это что-то двинулось навстречу ветру.

Я прижалась носом к стеклу, пытаясь разглядеть, что там происходило в темноте. Увы, я четко понимала: это не мог быть куст или дерево. Это было что-то живое; нечто, таившееся до поры до времени в нашем саду, теперь перемещалось под прикрытием порывов ветра.

Но толком я так ничего не разглядела. Меня отвлекло другое движение.

Сбоку, со стороны улицы, мелькнул свет фар, и мимо нашего дома медленно и беззвучно проплыл длинный горбатый силуэт милицейского патрульного джипа. Он не остановился – так, чуть сбросив скорость, проехал и скрылся из виду за углом дома. Я снова посмотрела в сад: неведомое существо неожиданно быстро поменяло направление, двинулось от дома и тут же пропало в мелькании ветвей, теней, качающихся силуэтов; растворилось в темноте ночи.

Тот, кто прятался в саду, исчез.

Все произошло в течение нескольких секунд. Но мне они показались вечностью. Я перевела дыхание. Оказывается, я даже дышать забыла. Помотав головой, я снова уставилась на сад. Ничего особенного я не увидела – обычная ветреная ночь. Я тихо задернула штору и юркнула в постель. Что же это такое было? И было ли вообще? Не померещилось ли оно мне от усталости и переживаний? Я уже ничего толком не понимала. Вполне могло померещиться после сегодняшнего славного денька. Ладно. В конце концов – дом на сигнализации, двери и окна крепко заперты. Никто сюда незамеченным не проникнет. Я повернулась на бок, натянула простынку на голову и закрыла глаза.

У меня еще мелькнула мысль, что теперь-то мне точно обеспечена бессонная ночь. Но внезапно навалилась такая смертельная усталость, что все мысли просто-напросто вылетели из головы. Кроме одной, затухающей: ведь я так и не попросила у деда снотворное.

Но об этом я смутно подумала, уже стремительно проваливаясь в глубокий, темный, как вода в Марьином озере, сон.

 

Глава 30. УБИЙЦА

За шумом ветра и шелестом листвы звука шагов было совершенно не слышно.

Сутулая косматая фигура с уродливо вытянутым вперед огромным оскаленным рылом неуклюже и в то же время по-своему грациозно одним прыжком преодолела невысокий старый забор, ограждающий участок старого Бутурлина: слева, в том месте, где к ограде вплотную подступал лес. Чудовище, то и дело оглядываясь по сторонам и чутко ловя запахи и звуки, приносимые ветром, быстро углубилось в невысокий, но густой осинник с редкими купами березок и островками небольших полян. Почти не отрывая ног от травы, оно скользящим шагом продвигалось вперед, плавно огибая стволы и нагибаясь под ритмично качающимися от ветра ветками. Когда чудовище, выходя из темноты, попадало в полосу лунного света, густой мех, покрывающий все тело и голову и кажущийся во мраке почти черным, сразу приобретал серебристо-палевый оттенок, напоминая шкуру матерого седого волка.

Время от времени вздергивая вверх голову, чудовище, не замедляя шага, издавало сдержанное, горловое урчание; в нем ясно слышалась немыслимая злоба и страстное, но пока что неудовлетворенное желание.

Желание убивать.

Те смутные, разрозненные, с калейдоскопической быстротой сменяющие друг друга образы-картинки, в которые сейчас превратились мысли обычного человека в его изменившемся, перестроенном чужим Разумом мозгу, сводились к двум достаточно простым влечениям.

Во-первых, он чувствовал – и более того, отчетливо видел внутренним взором, – что в доме, от которого он только что убежал, повинуясь безотчетному, но всегда верному инстинкту, находится некто, которого он должен убить. И обязательно убьет – рано или поздно. Причина, по которой он должен был его убить, разумеется, существовала, но в данный момент она не представляла для него реального интереса. Он просто должен был убить. Сейчас же он не убил его и убежал прочь только потому, что этот некто находился в защищенном, уютном и теплом человеческом жилище. А чудовище подсознательно знало, что ему нужно нападать на свои жертвы только в привычном, знакомом лесном пространстве. В крайнем случае, как он это сделал несколько часов назад, в укромных уголках больших дачных участков. И только ночью. Любой дом для него – чуждая территория, таящая потенциальную опасность.

Никто из будущих жертв не должен даже догадываться о его существовании в этом облике. А тот, кто его все же увидит, – увидит последний раз в жизни. Это было непреложным законом его существования.

А во-вторых, он так же остро ощущал (как всегда, сам не зная почему), что в доме, от которого он убежал, таится некая опасность, которая рано или поздно встанет на его пути. Опасность в лице конкретного человека. И опасность смертельная, потому что человек этот начинает догадываться о его существовании. Точнее о том, кем он становится, когда снова возвращается из оболочки чудовища в не менее привычный для него человеческий облик.

И как только перед его внутренним взором возникло лицо этого человека, его охватила бешеная, неистовая злоба. Он не испытывал и грана страха, хотя понимал, насколько этот человек для него опасен.

Нет, он ощутил только злобу и жажду убивать.

Жесткая, длинная шерсть на загривке чудовища вздыбилась, глаза расширились, пылая, словно раскаленные угли, а из уголка пасти вытекла тонкая струйка слюны. Чудовище на секунду приостановилось на краю пойменного луга, поросшего высокой густой травой, и воздело к ночному небу мощные узловатые лапы, увенчанные длинными острыми когтями. Раскрыло зубастую пасть и испустило пронзительный, нечеловечески злобный вой, сразу же заглушенный шумом ветра и шелестом листвы.

Все тот же безошибочный инстинкт подсказывал ему: сейчас надо уходить подальше, потому что здесь небезопасно. Он чувствовал, что из преследователя он может превратиться в преследуемого.

В жертву.

Чудовище мгновенно сорвалось с места и, слегка пригнувшись, стремительно и бесшумно рвануло вперед. Оно миновало луг, добежало до пологого песчаного берега речки Сутянки и, не останавливаясь, влетело в холодную воду. Через несколько минут, переплыв речку, оно вылезло на другой берег реки. По-собачьи встряхнулось, подняв целый веер брызг, и снова побежало, никуда не сворачивая, – прямо в лес, где чистые стволы березок мерцали на фоне непроглядно-темного ельника.

* * *

Ровный безостановочный бег, продолжавшийся полчаса, ничуть его не утомил: все так же мерно вздымалась и опадала широкая грудная клетка, ритмично билось огромное сердце, и кроваво-красные глаза по-прежнему горели жаждой смерти.

Чудовище смутно ощущало, что ему непременно нужно убить кого-нибудь сегодня же ночью – в противном случае оно не сможет вернуть себе человеческий облик. Так действовала заложенная в него чужим Разумом программа.

Время от времени оно резко останавливалось и принюхивалось, превращаясь в неподвижный уродливый силуэт. Жуткий монстр задирал голову к звездному небу, жадно впитывая тончайшие запахи, которые приносили порывы ночного ветерка, либо, принюхиваясь, наклонял уродливую морду к самой траве. Определив направление, чудовище рвануло с места и вновь продолжило свой целеустремленный бег, подобный бегу бестелесного призрака – символа ночи и смерти.

Оно миновало большое некошеное поле, оставляя темную дорожку в росистой траве, по диагонали пересекло узкую грунтовую дорогу и побежало вдоль нее, по-прежнему принюхиваясь к уловимому только его острейшим обонянием запаху, который нес ветер.

Запаху его будущей жертвы.

* * *

Как ни странно, Александра Полтева, бывшего колхозника, а ныне фермера на вольных хлебах, и его жену Олю спасла от смерти страсть Полтева к темному тверскому пиву.

Как раз сегодня тверское пиво завезли в маленький колхозный магазинчик. Полтев успел, забрал последнюю дюжину перед самым закрытием, когда ближе к вечеру приехал на своей расхлябанной "пятерке" выпуска восемьдесят девятого года на центральную усадьбу колхоза "Октябрьский". Полтев прикатил по делу: проверить, как идет ремонт недавно приобретенного им по случаю грузовика. Грузовик – бортовой ГАЗ-66 – Полтев купил по дешевке на распродаже армейского имущества в гарнизоне под Калугой. Машина, естественно, была уже не новая. На новый грузовик денег пока не хватало, хотя дела у Полтева, в отличие от остальных немногочисленных фермеров в их районе, шли хорошо: долгов у него не было, за прошлый год он вполне прилично заработал, продав на мясо выращенный скот, и через год планировал даже вернуть взятый кредит.

Пробег у грузовика был ерундовый, всего двенадцать тысяч, но "газон" простоял законсервированным на армейском складе почти четыре года. То есть давненько не был в хозяйских руках. Полтев решил не скупиться и сразу же отдал его на профилактический ремонт друганам – знакомым механикам с колхозной автобазы. Втроем они, кстати, и порешили купленное пиво в холодке, на заднем дворе автобазы, заросшем крапивой и заставленном ржавой раскуроченной сельхозтехникой. Пили, сидя за вкопанным в землю деревянным столом под старым кряжистым кленом, дававшим плотную густую тень. Хотя сначала Полтев хотел отвезти пиво домой: день выдался на редкость жаркий, душный, и он мечтал вечерком посидеть в саду с кружечкой пива под воблу. Но ремонт грузовика практически был закончен, оставалась лишь кое-какая мелочевка, и грех было не обмыть с хорошими мужиками славно проделанную работу. Тем более что дело было в пятницу, в хозяйстве у Полтева был полный порядок: дети – пятилетний Александр-младший и семилетняя Леночка – гостили в Алпатове у тещи, скотина была напоена-накормлена, и до утра никаких срочных дел не предвиделось. А если бы они и возникли, то жена Оля вполне могла управиться на ферме и без него. Так решил для себя Полтев, когда, прикончив пиво под домодельную вяленую плотву, механики дружно предложили повысить градус. То есть перейти на родимую водочку.

Но сначала Полтев стал было для приличия отнекиваться: дескать, жена ждет, да и Люська-продавщица уже закрыла магазин. На что старший из механиков, Николаич, резонно возразил, что жена никуда не убежит, на то она и жена, а беленькая у них в селе не только в магазине водится.

Сначала мухой слетал домой белобрысый Ленька. Приволок поллитровку "Перцовки" и закуску. Поскольку Ленька еще ходил в холостяках – только недавно вернулся из армии, – то и закуску принес холостяцкую: венгерские консервированные огурцы, банку гомельской тушенки, початый каравай вчерашней выпечки и двухлитровую пластиковую бутылку кока-колы. Тем не менее под мадьярские огурчики водка пошла на диво хорошо и быстро. Так что уже через полчаса второй механик, Николаич, приволок из дома заначенную бутылку немецкого "Распутина" – аж целый литр. И, соответственно, матерчатую сумку, которую жена набила домашней закусью: шмат сала, пара селедок, помидоры, зелень, квашеная капуста и горячая еще картошечка в мундире. В сумке же оказались и рюмочки на пятьдесят граммов. Жена Николаича за пятнадцать лет замужества дело свое изучила на ять.

Вторую бутылку распивали уже не торопясь, вдумчиво, с беседами про хреновое политическое положение в стране и лирическими отступлениями на тему тяжкой семейной жизни. Водка, помноженная на пиво, и жаркий, душный день сделали свое дело. Мужики сидели уже изрядно пьяные. Но спокойно и мирно, без закидонов и выяснения отношений. Нормальная мужская компания, нормальные дружеские посиделки.

За водочкой и неспешными разговорами время пролетело совершенно незаметно, и друзья даже не заметили, как наступил вечер, а за ним и ночь. Разве что Ленька сходил в гараж, врубил электричество, и теперь они спокойно посиживали при свете шестидесятисвечовой лампочки, вокруг которой слепо роилась мошкара.

Вот именно там, на заднем дворе автобазы, и нашла Полтева жена – уже в половине первого ночи. Обеспокоенная незапланированно долгим отсутствием мужа, она быстро собралась, на попутке проехала шесть километров от хутора Полтевых до села и принялась разыскивать мужа. В поисках ей помогла жена Николаича, к которой, зная про ремонт грузовика, заглянула Оля. Несмотря на поздний час, Николаичева жена не спала и терпеливо поджидала загулявшего после трудовой недели благоверного. Она-то и рассказала Оле, что Полтев вместе с Николаичем и Ленькой вовсю оттягивается на автобазе.

Оля была женщина мудрая, замужем за Полтевым состояла уже двенадцатый год и прекрасно знала, что и как говорить мужу, когда он выпивает с друзьями.

Поэтому, внезапно появившись из темноты перед опешившими, с рюмками в руках, крепко поддатыми мужиками, она не стала укорять мужа, вопить про свою загубленную жизнь и устраивать скандал, как сделало бы на ее месте добрых девяносто процентов жен.

Ничего подобного.

Для начала Оля вежливо поздоровалась и пожелала всем присутствующим приятного аппетита. Рюмки были мгновенно отставлены, жена товарища усажена за стол, и Николаич осторожно поинтересовался – не употребит ли она рюмочку за компанию? Олин ответ: "Отчего же и нет с хорошими людьми", – привел в состояние тихого восторга Леньку и Николаича. А Полтев, с достоинством приобняв жену за плечи, гордо оглядел сотоварищей – дескать, вот как надо жен воспитывать!

Умная Оля хорошо понимала: мужа надо было как можно скорее увести спать, потому что с утра ждали неотложные дела по хозяйству и недоенные коровы. И речи не было ехать домой: Полтев был вдрызг пьян и вряд ли бы различил, где в машине находится руль, а где рычаг переключения передач. Поэтому Оля еще до прихода к собутыльникам на автобазу договорилась с женой Николаича, с которой была давно и хорошо знакома, что они с мужем останутся ночевать у них. А рано утром, когда муж хоть немного проспится, поедут к себе на ферму. И Оля так ловко повела разговор, что ничего не подозревающий Николаич сам предложил Полтевым остаться на ночлег. Естественно, приглашение было принято с благодарностью.

Друзья подняли по последней – на посошок, – и через пару минут пошатывающийся Полтев, поддерживаемый верной женой, поплелся следом за еще крепко стоящим на ногах Николаичем по ночной улице села к Николаичеву дому.

* * *

Дом с хозяйственными постройками черным силуэтом вырисовывался на фоне звездного неба. Свет в доме и пристройках был погашен, только в большом дворе, огороженном крепким полутораметровым забором, горела лампочка над задним крыльцом. Да еще слабый свет падал из узких окошек, расположенных под самой кровлей коровника. Чудовище, бежавшее по обочине дороги вдоль поля, увидело его.

Это был дом Александра Полтева.

Чудовище остановилось. Медленно поворачивая голову, оно вслушивалось в тишину. В недалеком лесу коротко и заполошно прокричала какая-то ночная птица. Нагревшаяся за день и теперь медленно остывающая земля легко, еле слышно потрескивала. Плотная пыль, ровным слоем устилавшая дорогу, мертвенно-тускло светилась в лунном сиянии.

В этом доме ничто не предвещало опасности. Более того – монстр знал: за забором прячутся те, кто сейчас ему жизненно необходим.

Жертвы.

Решившись, чудовище быстро и бесшумно двинулось в сторону дома. Ведомое безошибочным инстинктом, нацеленным исключительно на убийство, оно осторожно приблизилось к ограде с подветренной стороны. И снова остановилось в подступающих к самому забору зарослях лебеды и крапивы, вслушиваясь и всматриваясь. Перестроенное зрение чудовища было идеально приспособлено к ночи: оно отчетливо видело все, даже мельчайшие детали. Зрелище, представшее его глазам, отчасти было похоже на картинку, которую видит человек, вооруженный инфракрасным прибором ночного видения. Но она, в отличие от изображения на экране такого прибора, была совсем четкая и ясная.

Чудовище сделало пару скользящих шагов вперед и вплотную приблизилось к деревянному забору, за которым находился задний двор дома. Под его широкой когтистой ступней еле слышно хрустнула тонкая сухая ветка.

И тут же во дворе, около стены большого коровника, пробудились два сгустка тьмы, неподвижно покоящиеся в траве. Они дружно вскочили и, стуча когтями лап по утрамбованной земле, не издав ни звука, ринулись в сторону подозрительного звука. Это были две огромные, под шестьдесят килограммов каждая, сторожевые собаки – чистокровные среднеазиатские овчарки. Жестко и даже жестоко выдрессированные исключительно для охранной службы, свирепые и безжалостные цепные псы умели делать только одно-единственное: защищать до последней капли крови дом и хозяев от посягательств любого чужака – человека или животного.

Полтев купил псов по случаю и недорого – обоих за четыреста долларов. Купил через одного своего знакомого в московском клубе, еще двухмесячными щенками. У овчарок – братьев из одного помета – была длинная родословная и не менее длинные имена. Но Полтев тут же сократил их имена до удобоваримых вариантов – Джек и Валет.

А собак он не раздумывая купил сразу после одного малоприятного случая. Когда Полтева чуть не грабанули. Дело было так. Однажды под вечер, когда Полтев вместе с женой и детьми еще был в поле, трое двадцатилетних крепко поддатых мальчишек – залетное хулиганье из Алпатова, – подъехав на угнанной легковушке, забрались в дом и стали шустро выносить вещи. Они уже выволокли и загрузили в машину два импортных телевизора, видак, двухкассетник и всякую мелочь, вроде одежды и мельхиоровых ложек, которые приняли за серебряные, когда возле дома внезапно появилась "пятерка" Полтева. Он потом и сам толком не смог объяснить следователю, почему ни с того ни с сего вдруг сорвался с места и поехал домой. И что ему там понадобилось. Просто какое-то неосознанное чувство тревоги сдернуло его с трактора и погнало с поля.

Но дело было даже не в этом.

Когда Полтев увидел в воротах опешивших от неожиданной встречи грабителей, то долго раздумывать не стал. Он выхватил из-под сиденья монтировку и без лишних слов ринулся на воров. Схватка была недолгой. Здоровьем и ростом Полтев был не обижен, да и монтировка помогла. Первому из парней, который выхватил из кармана модный нож-выкидушку и бросился на него, Полтев несколькими ударами монтировки раздробил обе руки. От дикой боли и шока тот мгновенно отрубился. Двое других не успели даже толком вступиться за товарища; только замахали кулаками, как немедленно и свирепо получили все той же монтировкой по зубам и головам. Полтев связал двух полуоглушенных парней, а третьего, который так и не пришел в сознание, даже не стал связывать. Покидал их как баранов в просторный багажник "пятерки" и отвез в село, к участковому. На суде парни получили от пяти до восьми. Полтева оправдали. Но сразу же после этого случая он купил щенков.

Когда собаки подросли, Полтев отдал их на дрессуру через того же знакомого. И теперь псы признавали только его, Олю и детей, которым даже позволяли ездить на себе верхом. Но когда в дом к Полтеву кто-то приезжал, собак от греха подальше непременно сажали на толстые короткие цепи: для них не существовало понятия "друг". Так уж их воспитали.

И сейчас они наперегонки мчались к забору, чтобы вцепиться смертельной хваткой в горло внезапно появившемуся врагу.

Чудовище, возвышающееся над полутораметровой оградой, тут же увидело несущихся к нему по двору собак. И тогда оно сделало то, чего никогда не сделал бы ни один нормальный, даже хорошо вооруженный человек.

Оно чуть пригнулось и без разбега, оттолкнувшись мощными задними лапами от земли, перепрыгнуло через забор. Сила прыжка была такова, что чудовище стремительно пролетело по воздуху более четырех метров, прежде чем приземлиться прямо перед овчарками. Когти его задних лап вспороли твердую землю, оставив в ней глубокие борозды. И, высоко вздев передние лапы и раскрыв огромную клыкастую пасть, чудовище молча ринулось на собак.

Такого врага овчарки никак не ожидали встретить.

Но отступать было поздно – чудовище было уже прямо перед ними. К тому же псов учили не отступать ни перед кем, хотя при виде гигантского непонятного существа, внезапно представшего перед ними в ночи, в свирепых собачьих душах возник отголосок страха. Псы коротко, яростно взвыли и, оттолкнувшись на бегу от земли, серыми вытянувшимися тенями взлетели в воздух, целясь зубами в горло пришельца.

Чудовище легко уклонилось и, прерывая атаку собак, сделало едва уловимый глазом взмах передними лапами. Но этого взмаха почти хватило. Один из псов, отброшенный мощнейшим ударом в сторону, закувыркался по земле с разорванным, разломанным от шеи до паха боком. Черная кровь струями брызнула на землю, пес отчаянно заскулил, дергаясь всем телом. Долг продолжал звать его – пес инстинктивно попытался подняться на ноги, чтобы снова кинуться на врага. Но не смог – когти монстра разорвали ему все важнейшие артерии и перебили позвоночник.

Лапы пса еще раз дернулись, и он умер.

Его брату повезло чуть больше. В прыжке он каким-то чудом умудрился увернуться от лапы монстра и изо всех сил вцепился чудовищу в горло, сомкнув на нем клыки и с наслаждением почувствовав, как они прокусывают сквозь жесткий, вонючий мех толстую горячую кожу.

Чудовище издало высокий, полный злобной ярости вопль – вопль боли. Извернувшись, оно с невероятной силой схватило пса одной лапой за загривок, а второй за заднюю ногу и отодрало от себя. И тут же неуловимо коротким движением разорвало собаку на две части.

Потоки крови залили голову и пасть монстра. Оно отшвырнуло конвульсивно дергающиеся останки пса в стороны и издало еще один, уже торжествующий вопль. В ответ прозвучало испуганное мычание, доносящееся из коровника.

Чудовище развернулось и молча ринулось к коровнику. Подбежав к воротам, закрытым снаружи на дубовый брус, чудовище, не останавливаясь, всем телом ударило в правую створку ворот. Раздался страшный грохот, эхом раскатившийся по округе. И дерево не выдержало: дюймовые доски разлетелись на куски, переломанные, словно спички. Чудовище, не останавливаясь, рвануло в проделанное отверстие навстречу топоту копыт, животному теплу и уже несмолкаемому реву перепуганных животных.

* * *

Через несколько минут все было кончено.

Теперь коровник больше всего напоминал бойню в конце рабочего дня: неподвижные разодранные туши, выпученные мертвые глаза животных, деревянно вздернутые вверх ноги с раздвоенными копытами и – кровь. Повсюду кровь, кровь, кровь: на полу, на стенах и даже на беленой изнутри двускатной крыше. В лужах густеющей темно-красной жидкости тускло отражались лампочки, горящие под круглыми жестяными абажурами. Они все еще медленно раскачивались, задетые чудовищем во время смертоносного буйства.

Сам монстр, с головы до пят залитый кровью, раскорякой склонился над одной из туш и жадно насыщался. Он кромсал когтями заднюю ногу коровы-двухлетки и торопливо запихивал в пасть огромные куски мяса, чавкая и рыгая. Организм человека, перестроенный и превратившийся в тело монстра, потратил за последние несколько часов невероятно много энергии. Особенно во время схватки с псами и последующего побоища в коровнике. Организм монстра, словно двигатель, работающий с максимальной нагрузкой, буквально сожрал ее. И теперь требовал немедленного возмещения. Поэтому чудовищу сейчас была необходима именно белковая быстроусваиваемая пища.

И он ее получил.

* * *

Александр Полтев в эти секунды безмятежно похрапывал под боком у жены, лежа на диване-кровати в гостиной дома гостеприимного Николаича. Оля Полтева тоже крепко спала.

Но внезапно, словно ее толкнули в бок, она резко села на постели, широко открыв глаза.

В комнате было темно и тихо, как в колодце. Чуть слышно мирно тикал будильник, стоящий в дальнем углу на комоде. Оля с трудом подняла затекшую во сне руку и потрогала лоб: он был мокрый от обильного холодного пота. Еще до конца не проснувшись, она поняла, что ее вырвал из объятий сна страх, какое-то кошмарное видение. Что конкретно она видела во сне, Оля, к счастью, вспомнить не могла. Но сон был просто ужасный – иначе бы она сейчас не сидела на постели, мокрая от пота как мышь. И еще: что-то действительно случилось, что-то очень страшное – в этом она была уверена. Это ей подсказывало сердце. Оля сразу подумала о детях, которых оставила до понедельника у мамы в Алпатове. Прислушалась к себе. Нет, с детьми было все в порядке. Случилось что-то другое.

Оля осторожно сползла с кровати, прошла на цыпочках на кухню. На ощупь нашла на плите чайник и жадно выпила прямо из носика тепловатой, припахивающей известняком воды. Вернулась в комнату и, натянув простынку, забралась под бок к уютно сопящему мужу. Мелко перекрестилась и закрыла глаза, приказывая себе снова уснуть, хотя на сердце все равно давила непонятная тяжесть.

Ей было страшно.

* * *

Спустя четверть часа нажравшееся до отвала чудовище неторопливо выбралось из разгромленного коровника, пересекло двор и, перепрыгнув через забор, пустилось в обратный путь, навстречу тонкой полоске зари, начинающей чуть заметно проявляться на восточном склоне небосвода. А на другой стороне неба застыла огромная луна.

По пути домой в безлюдном месте чудовище переплыло речку Сутянку: вода смыла с него засохшую кровь, грязь и прилипшие к шкуре кусочки коровьей кожи и внутренностей. За несколько минут чудовище пробежало по лесу охотхозяйства два километра и остановилось в осиннике метрах в ста от штакетника, отделяющего лес от большого неухоженного сада. В саду виднелась крытая жестью крыша дома – его убежища. Дом стоял последним на улице академпоселка.

Чудовище медленно опустилось на землю, предчувствуя уже начинающийся в нем процесс обратного превращения.

Знакомая сияющая волна накатилась и с чудовищной болью, отозвавшейся во всем теле, захлестнула его. Морфирование началось и закончилось в считанные секунды: исчезла, растаяла лохматая шкура, когти и вытянутая зубастая морда. На траве лежал сжавшийся в комок обнаженный человек. Кожа его была покрыта капельками пота и вздрагивала от мелких частых судорог, сотрясавших мышцы тела. Взгляд еще был остекленевший, и зрачки расширились почти во всю радужку. Но радужке уже вернулся естественный цвет. Сдавленно всхлипнув, человек с трудом привстал на колени. Нашарил под кустом присыпанный листьями сверток – свою одежду – черный комбинезон, черные кожаные сапоги на мягкой подошве, шапочку и перчатки. Но не стал одеваться: и сил не было, да и до дома было уже рукой подать. К тому же вряд ли кто мог его сейчас заметить – пусть и на излете, но все еще царила ночь. Человек по-собачьи встряхнулся и медленно поднялся на ноги.

Все еще скованно, механически двигаясь, он миновал осинник и перелез через штакетник в сад. Открыв скрипнувшую деревянную дверцу, человек исчез во мраке заброшенного погреба, над которым склонились траурно черные силуэты трех старых раскидистых кленов.

* * *

За единственным, небольшим и очень узким окном, похожим на бойницу средневекового замка, виднелись верхушки деревьев, выделяющиеся на фоне уже начинающего светлеть небосвода. Окно по-прежнему было задернуто черными плотными шторами так, что оставалась лишь небольшая щель. И с фотографий, которыми были сплошь увешаны стены чердачной комнаты, щерились оскаленные пасти и сверкали узкие глаза волков.

Человек вылез из люка и прикрыл за собой крышку. Швырнул в угол сверток с одеждой. Шатаясь от усталости, подошел к низкой тахте, возле которой стояла тумбочка с горящей настольной лампой под узким колпаком. Непослушными пальцами завел на восемь утра будильник, рухнул на покрывало из медвежьих шкур и тут же провалился в глубокий, без сновидений сон.

Лампа скупо освещала лежащего ничком на кровати обнаженного человека. Лица человека не было видно. Он крепко спал.

Но в самую последнюю секунду, когда он уже беспомощно проваливался в сон, в его еще полузверином сознании промелькнула мысль: в эту ночь с его разумом произошло что-то новое. Что-то очень плохое.

И поэтому завтра ночью ему снова придется убивать.

* * *

Но не стерпел, возгневался Господь милосердный, направил молнию со свода небесной сферы, ударила она и поразила чудовище. Распались чары, и разделилось богомерзкое противоестество волколака на душу живую и дьявольский морок. И восплакала безутешно душа грешника над злодеяниями зверя, и взмолилась, алкая покоя, о пощаде. И в своей неизмеримой милости внял Господь пресвятый наш мольбам несчастного. С той поры душа грешника пребывает в чистилище, а волчья сущность, словно чумное поветрие, словно змей неотдыхающий, ходит по грешной земле, ища новые жертвы своей ненасытной злобе.

Магнус Упсальский. Трактат "О вервольфах, мантихорах и иных порождениях Тьмы", 1338 год. Гл.XXXIX.

 

Глава 1. СТАСЯ

Больше со мной ничего не произошло – по крайней мере за сегодняшний день, который сейчас вполне благополучно догорал в пламени теплого безветренного заката.

А начался день очень рано. Все потому, что неутомимый дед поднял нас на завтрак, приготовленный пришедшей спозаранку тетей Аней, ни свет ни заря – в половине восьмого утра. Он летом всегда завтракает в это время. И всех своих гостей неукоснительно заставляет соблюдать этот распорядок – во сколько бы ты вчера ни лег и сколько бы ты накануне ни выпил. Дед вообще считает, что дрыхнуть летом после семи – это сибаритство и первый признак внутренней распущенности. В этом отношении дед – сущий тиран. Итак, вернувшись со своей традиционной пробежки, дед принял душ и, свеженький как огурчик, безжалостно выгнал нас из нагретых постелек. И мы, бедные невыспавшиеся девушки, постанывая и тайком поругивая деда, поднялись, умылись, привели себя в более или менее пристойный вид и уселись за сервированный стол.

Тетя Аня накрыла стол к завтраку в саду, в старой круглой беседке, решетчатые стены которой были сплошь увиты побегами дикого винограда, создавая приятную прохладную тень. Хотя было еще раннее (по моим меркам) утро, солнце уже припекало вовсю. Так что беседка – это было именно то, что надо.

Что же касается завтрака…

Завтрак – это было мягко сказано: большой стол просто ломился от салатов, домашних закусок, гренков, варений, разнообразных пирожков и печений.

Но не прошло и пяти минут – я только-только успела приняться за второе яйцо всмятку, как с улицы донеслось урчание мотора и к дедову дому подкатил Андрюша Скоков на отцовских "Жигулях". Его раннее появление меня совершенно не удивило: Андрюша прекрасно знает, во сколько завтракают летом у деда. А когда я заметила, что Алена тоже ничуть не удивлена его визитом, то мне стало окончательно ясно: они еще с вечера сговорились – и либо она ему успела с утра позвонить, либо он ей.

Ну и черт с ними, с любовничками.

Андрюша вылез из машины, открыл калитку и подошел к нам, не забыв со всеми вежливо поздороваться. Вид у моего воздыхателя-перебежчика был изрядно смущенный. Как Андрюша ни отнекивался, дед, естественно, тут же усадил его завтракать вместе с нами.

И несчастный мальчик очутился прямо напротив меня.

Он все время пытался спрятать глаза, в основном занимаясь (не очень успешно) намазыванием масла и варенья на хлеб, старался не встречаться со мной взглядом и в застольной беседе участия практически не принимал: так, время от времени, если к нему обращались, мычал в ответ что-то нечленораздельное. А как ему не смущаться после вчерашнего секс-заплыва по Марьину озеру. Меня, честно говоря, слегка покусывала досада (чисто по-женски – я не люблю проигрывать, даже любимой подруге). Но чтобы мальчишка (да и Алена тоже) не возомнил о своей персоне слишком много, я и виду не подала, что раздосадована: разговаривала с ним так, словно знать не знаю об их с Аленой водно-сексуальных упражнениях.

После завтрака мои московские гости стали потихоньку собираться. Долго судили-рядили, кто как поедет, и в результате Андрюша на отцовской машине повез в Москву девочек, а парням пришлось довольствоваться электричкой. На прощание Алена пообещала приехать в Алпатово на следующей неделе. Я, естественно, не преминула поинтересоваться – к кому именно? Она смущенно – что на нее совершенно не похоже – захихикала и прошептала мне на ухо, что настоящую женскую дружбу не разрушит ни один любовник, пусть даже и экстра-класса. "Что к Андрюше никак не относится", – добавила она с ухмылкой и плюхнулась на переднее сиденье – рядом со своим новым приобретением.

Я проводила взглядом удалявшуюся по безлюдной улочке машину и вместе с дедом вернулась за стол в беседку. Дед налил мне в чашку из фамильного серебряного кофейника свежезаваренного кофе.

– Ты что-то сегодня странно молчалива, Станислава, – сказал он. – На тебя это совершенно не похоже.

И замолчал, ожидая от меня ответа.

А что, скажите на милость, я ему могла ответить? Что проходя назад по участку, я внезапно вспомнила о таинственном ночном шевелении саду и слегка затряслась от страха? Нет, нечего деда пугать. Да и было ли там что-то?.. Или мне попросту все померещилось?.. В общем, мне совершенно не хотелось говорить об этом деду. Даже мысль о том, что ночью кто-то зловещий прятался в саду, я постаралась поскорее выкинуть из головы. И никому об этом рассказывать не собиралась. Разве что Антону Михайлишину. И то… Неизвестно, как он отреагирует на мое повествование. Еще, чего доброго, поднимет на смех – что это девице привидения на каждом углу мерещатся?..

А деду я ответила вот что:

– Я не молчалива. Просто немного притомилась после вчерашних приключений. Потом еще гости… Я не выспалась, откровенно говоря. Так что, если ты не возражаешь, я прилягу: может быть, удастся немного подремать. Хорошо?

– Ради бога, – пожал дед плечами, явно не поверив моему ответу. – Делай что хочешь, Станислава. Ты у себя дома.

Я отправилась в дом и переоделась. Натянула шорты и майку. Прихватила неизменного, читаного-перечитаного Жапризо (он на меня почему-то всегда действует чрезвычайно успокаивающе) и направила свои стопы в уютный и с детства любимый тенистый уголок сада. И залезла в гамак. В кустах малины трудолюбиво гудели пчелы, листва шептала что-то свое, чуть слышное и задумчивое. Я устроилась в гамаке поудобнее, обложилась подушками-думками и раскрыла книжку. То ли я действительно не выспалась, то ли обильный завтрак так на меня подействовал, но очень скоро я действительно крепко уснула, уронив в траву раскрытую книжку.

Проснулась я, когда жаркое солнце, еле проглядывающее сквозь плотную листву яблонь, уже миновало зенит и стало потихоньку скатываться по западной части небосклона. Я вытерла сладкую слюнку, вытекшую из уголка рта во время сна, и вылезла из гамака, потягиваясь, как кошка. От дома снова тянуло вкусными-превкусными запахами, которые недвусмысленно говорили о том, что пробил адмиральский, то бишь обеденный час. Я похлопала себя по пузу и поняла, что снова проголодалась. Я вообще у деда непозволительно много лопаю, причем все подряд. Воздух у него здесь, что ли, какой-то особенный, нагоняющий аппетит? Впрочем, мне еще рано думать о сохранности фигуры – с ней у меня, тьфу-тьфу, полный порядок.

Заскочив по дороге на кухню, я ловко стащила прямо из-под руки тети Ани трубочку салата, фаршированную сыром с чесноком в майонезе, и отправилась искать деда. Он уже наверняка вернулся.

Я снова нашла его в кабинете.

Он расположился за своим необъятным столом и опять с помощью лупы внимательно изучал свои старые фотографии. Сидел над снимками, сутуло вздернув плечи, напоминая мне то ли древнего астролога, то ли алхимика. У деда был такой вид, словно он и не уходил отсюда с самой ночи. У кабинета – тоже. Только плотные шторы были теперь раздвинуты и в комнату лился рассеянный (окна дедова кабинета выходят на северную, теневую сторону) мягкий дневной свет.

Увидев меня, дед невольно (и недовольно) поморщился: он терпеть не может, когда его отвлекают от работы. Но мне это позволительно. Мне единственной.

– У тебя ко мне какое-то дело, Станислава? – спросил он.

Честно говоря, мне и самой толком не было понятно – с какой это стати я сюда приперлась? Наверное, после событий последних суток мне подсознательно не хотелось оставаться одной. Даже при дневном свете. А может быть, мне просто стало одиноко. Не знаю.

– Да в общем-то нет, – ответила я, привычно забираясь с ногами на диван. – Просто соскучилась по тебе. Вот и все дела, дед.

Я не лукавила – на меня временами накатывает вполне объяснимое желание немедленно увидеть деда. Объяснимое потому, что первые двенадцать лет моей жизни он практически заменял мне отца и мать. В детстве я не отличалась хорошим здоровьем: меня все время мучили затяжные простуды, бронхиты и ангины. Поэтому, как только дни удлинялись и зима начинала катится к Масленице, меня отправляли в Алпатово, к деду – дышать свежим воздухом, пить парное молоко и вести здоровый деревенский образ жизни. На весну, лето и осень. Возвращалась я в Москву только с первым снегом. И кстати, у деда я практически ничем не болела.

Естественно, что помимо профилактики моих болячек дед активно занимался моим воспитанием. Дедово воспитание сводилось к трем основополагающим спартанским принципам, более подходящим для мальчишки: не врать, не хныкать и ничего не бояться. И дед своего добился: вру я мало, никогда не ною и почти ничего не боюсь. Про вчерашнюю ночь я не говорю – тут кто угодно бы в штаны наложил.

Полгода – в Москве, полгода – у деда в Алпатове. И так вплоть до пятого класса. Даже училась у него в детдоме. Вместе с его воспитанниками. Ничего, не померла, выжила. Хотя мама поначалу и ужасалась: как же так? Ее ненаглядная домашняя доченька-куколка будет сидеть за одной партой с хулиганами-беспризорниками?! Но дед быстренько поставил маму на место. А в детдоме, кстати, мне очень нравилось – и учиться, и просто туда ходить. Хотя, естественно, были и слезы, и обиды, да и с мальчишками приходилось выяснять отношения. Причем часто с помощью кулаков, зубов и ногтей. Но зато очень скоро я стала там своей в доску. Тем более, что для меня дед не делал никаких поблажек – я была в детдоме одной из многих, такой же, как все остальные. А вовсе не блатной директорской внучкой.

Дед отвернулся от меня и снова уставился на свои фотографии. Я некоторое время молча наблюдала за ним. Потом любопытство пересилило, и я задала вопрос, который так и вертелся на кончике языка:

– А что это ты второй день с этими снимками возишься?

– Разве вожусь? – рассеянно переспросил дед, поднося лупу к одной из фотографий.

– А что же ты делаешь? Семейный альбом?

– И альбом тоже, – улыбнулся дед. – Активно готовлюсь к твоему дню рождения.

– Ну, ладно, ладно, дед. Давай выкладывай все без утайки. Я ведь ночью тебе все рассказала про свои приключения. А ты от меня шуточками отделываешься. Так не пойдет. Мы друзья или нет? Рассказывай.

Дед неторопливо положил лупу на снимки. Стащил с носа очки и внимательно посмотрел на меня.

– Ты действительно хочешь узнать, чем я занимаюсь? – спросил он, сделав ударение на слове "действительно".

– Да.

– Помнишь, о чем я говорил тебе сегодня ночью? По поводу прошлого и настоящего?

– Подземная грибница преступлений? – тут же вспомнила я дедовы слова.

– Именно, Станислава.

– И что?

– А то, что эти старые снимки наводят меня на кое-какие предварительные выводы. Пока что смутные, но не очень приятные. Впрочем, можешь сама посмотреть.

Я неохотно оторвалась от дивана и, облокотившись на стол, стала разглядывать пожелтевшие от времени черно-белые фотографии.

Ничего особенного, а тем более криминального я на снимках не разглядела. Снимки как снимки. На них были запечатлены воспитанники дедова детдома. То, что это именно его воспитанники, было понятно по тому, что ребята стояли либо на фоне нашей усадьбы, либо внутри нее. Лица, лица, лица: в основном мальчишки – судя по их одежде и чему-то еще, на первый взгляд неуловимому, снимки эти были как минимум пятнадцатилетней давности. Конец семидесятых или начало восьмидесятых. На некоторых снимках присутствовал дед. На двух я разглядела дядю Ваню Пахомова. Покойного дядю Ваню. Ныне тоже покойного дяди Игоря Шаповалова на снимках не было.

– И что же тут такого особенного? – спросила я, поднимая голову. – Фотографии как фотографии. Любительские. Не очень качественные. Ты снимал?

– Не во мне дело, – отмахнулся дед. – Ты поняла, кто здесь снят?

– Конечно. Твои дети.

За глаза, в домашней обстановке дед всегда называл своих воспитанников "мои дети". Или, когда пребывал в особо благодушном настроении, "мои детишки".

– Правильно. И почему же я их разглядываю, как ты верно подметила, уже второй день?

Я недоуменно подняла брови:

– Убей, не знаю.

– А ты подумай, подумай, Станислава. Пошевели как следует серым веществом. Не забудь учесть события последних суток и мои вчерашние слова.

И тут меня осенило!

Мысль эта была настолько неожиданна, настолько невероятна, что я даже чуть не вскрикнула от удивления. Я посмотрела на деда.

– Ты хочешь сказать, дед, что кто-то… – я ткнула пальцем в первый попавшийся снимок, – кто-то из твоих детишек вырос и теперь…

– Ответ правильный.

Вид у деда был донельзя довольный. Как будто он сделал открытие, достойное Нобелевской премии, а не догадался, что его бывший воспитанник развлекается кровавыми расчлененками в нашем тихом академпоселке.

– И ты понял, кто именно из них это сделал?! – чуть не заорала я, подпрыгивая на месте от возбуждения.

– Увы, нет.

– А что ты еще узнал?

Дед вытащил из папиросницы новую папиросу. Спокойно прикурил от настольной серебряной зажигалки в форме бочонка. Настенные часы захрипели, разродились негромкой короткой мелодией и стали мерно отбивать время. Три часа пополудни. Я терпеливо молчала, зная по собственному опыту: деда лучше не торопить. Если он захочет, то сам рано или поздно все выложит. А не соизволит захотеть – не заставишь никакими силами. Так оно и сейчас вышло: он захотел.

– Учти, что это всего лишь мои умозаключения. Построенные, можно сказать, на песке… – сказал дед.

– Дед, не тяни! – взмолилась я.

– Видишь этого мальчика на фотографии? Который стоит слева? – спросил он, пододвигая ко мне один из снимков.

На небольшой фотографии стояли в обнимку двое мальчишек лет двенадцати-тринадцати. Оба в коротких, по колено, штанах на лямках и одинаковых белых майках. Загорелые, худые. Тот, что слева, был чуть потемнее и пониже ростом.

– Да, вижу.

– Когда-то, давным-давно, у меня вышла не совсем приятная история с одним из моих воспитанников. Круглым сиротой. Именно с этим, который на фотографии стоит слева. Рядом со своим братом. История малопонятная, трагическая и во многом случайная…

Так начал дед свой рассказ.

И я, затаив дыхание, услышала из первых уст историю про трагедию, которая случилась давным-давно на севере Урала, про двух братьев-сирот, про маленького волчонка и его смерть и про таинственное исчезновение одного из мальчиков. А закончил дед свое повествование вот какими словами:

– В том, что Филипп бесследно пропал, есть, разумеется, и моя вина…

– Какая такая вина? Ты-то здесь при чем? – бурно запротестовала я.

– А при том, что прикончить звереныша приказал не кто иной, как твой покорный слуга. И еще: ведь пристрелил волчонка Иван Пахомыч Пахомов. Который позавчера был зверски убит неизвестным преступником. Вот такие дела, Станислава…

Я невольно ужаснулась:

– Так ты думаешь, что он вернулся сюда? И стал мстить?

Дед молча кивнул.

– Спустя столько лет? Из-за обычного волчонка?! Но, дед, это же просто ни в какие ворота не лезет! Ведь для этого надо быть… – я запнулась в поисках подходящего определения, – ненормальным маньяком! Параноиком!

– А кто, по-твоему, как не параноик, мог таким зверским способом убить Ивана Пахомыча? А потом и Шаповалова?

– Ну хорошо, – сказала я. – Предположим, ты прав в своих рассуждениях. Он вырос, озверел окончательно и вернулся, чтобы убить дядю Ваню. Но при чем здесь Верин отец? Он-то чем перед ним провинился?

– Не знаю.

– А ты нашему дуболому про свои догадки рассказал?

– Кому-кому?

– Ну, этому майору, Терехину?

– Конечно же нет. Эта версия, если, конечно, она претендует на право называться таковой, пришла мне в голову только сегодня. Поздно ночью. Но сама понимаешь – все это мои голые умозаключения: убийцей может оказаться любой бывший воспитанник детдома. Или вообще посторонний человек. Никаких доказательств у меня нет.

– Как это нет? А фотографии мальчиков? А история про волка? А то, что этот парень бесследно исчез?

– Это отнюдь не доказательства, Станислава. Это только мои, пусть и достаточно веско звучащие, предположения. Общее место. Не более, чем артефакт, – устало закончил дед.

Ничего себе артефакт! Который мочит невинных граждан почем зря.

Я снова посмотрела на фотографию.

Да… Трогательная история про бедного сиротку, задумавшего отомстить белому свету, приобретала угрожающую правдоподобность. Все что угодно я себе могла представить, но чтобы такое…

Я почувствовала, как по спине побежали мурашки. Потому что меня поразила внезапная и очень неприятная мысль. Если действительно предположить, что этот здорово подросший волкофил решил расправиться со всеми, кто были так или иначе виновны (естественно, только в его наверняка исковерканном психозом сознании) в стародавней смерти волчонка, то следующими прямыми кандидатами на тот свет автоматом становятся двое людей – его брат и мой дед!

Неведомый брат свихнувшегося юнната меня нисколько не волновал – туда ему и дорога; все равно одна кровь, к тому же дурная. Но вот мой дед!..

Я взглянула на него. Он, вальяжно откинувшись на мягкую спинку кресла, пускал кольца к потолку с невозмутимым видом олимпийца-небожителя. Как будто тот, кто убил дядю Ваню и дядю Игоря, никогда не сможет до него добраться. Как будто все, что происходит в поселке, – просто интеллектуальные игры, а не настоящие кровь и смерть.

– Но ты понимаешь, что может случиться, если ты прав хотя бы на один процент? – спросила я.

– Разумеется, понимаю, Станислава. Я – наиболее вероятная следующая жертва, – спокойно, даже с долей самодовольства ответил дед.

И тогда я не выдержала. Соскочила с роликов. Я слетела с дивана и завизжала, как недорезанный поросенок. Начала сыпать ругательствами, бессвязно вопя о том, что он ни хрена не заботится ни о своей жизни, ни о моей; я обвинила его в эгоизме, бессердечии, тупости и отсутствии элементарного благоразумия. Я заявила, что если он сам не пойдет в милицию к майору, то тогда пойду я и все ему выложу. На всем протяжении моей истерики дед молча, с интересом за мной наблюдал. А когда я перевела дух, чтобы продолжить свою инвективу, он жестом руки остановил меня. Я в изнеможении рухнула на диван.

– Все, ты закончила? – поинтересовался дед.

– Все, – вздохнула я.

– А теперь послушай меня.

И он не очень внятно объяснил мне, что собирается сделать. Смысл его выступления сводился к тому, что прежде, чем что-либо предпринимать, он должен кое-что проверить. Получить подтверждение своей гипотезы. В противном случае он будет выглядеть полным кретином в глазах милиционеров. Мой корректный, сдержанный дед так и выразился: кретином. Какую именно проверку он собирается учинить – дед не сказал. Проверка – и все. Два-три дня. А если я ему собираюсь помешать – это мое личное дело. Но что я могу рассказать майору Терехину? Запутанную, бездоказательную и невнятную историю шестнадцатилетней давности?

В конце концов мне пришлось с ним согласиться. Скрепя сердце. Но я взяла с него наше честное благородное слово: если он еще что-нибудь узнает об убийце, то немедленно мне расскажет.

На том наш разговор и закончился. Остаток дня я провела у деда. Пообедав, валялась в траве, загорая и читая все того же многострадального Жапризо. Ближе к вечеру позвонила из Москвы Алена и сообщила, что все в порядке: Андрюша благополучно доехал до Москвы и всех развез по домам. Мы еще немного посплетничали, и я повесила трубку. Потому что дед уже звал меня от машины – ведь мы должны были ехать чаевничать к родителям.

Куда, между прочим, я вчера днем пригласила и Антона Михайлишина.

* * *

Редкие звезды слабыми искорками уже вспыхнули на небе. Летний закат млел, догорая, раскинувшись неяркой полоской по краю горизонта. Ночь опять обещала быть очень теплой, даже душной. Сад понемногу тонул в темноте, и только самые макушки деревьев еще влажно светились, отражая последний дневной, уже рассеянный свет с запада. А кусты смородины и крыжовника уже полностью растворились в темени.

Сегодня была суббота.

А у нашего семейства была стойкая традиция раз в неделю, по субботам, вечером собираться на открытой веранде родительского дома и гонять чаи с пирогами. Мама, стопроцентно городской человек, была тем не менее великая мастерица по части настоящих русских деревенских пирогов. Благодаря какому-то природному, Богом данному чутью, у нее всегда получалось изумительно пышное и душистое тесто. У меня ничего подобного сроду не выходило. К тому же она знала невероятное количество рецептов начинок для пирогов, расстегаев и кулебяк и просто обожала колдовать над ними.

И когда румяные, пышущие жаром пироги, распространяя удивительно нежный и уютный аромат, в конце концов появлялись на столе, у постороннего наблюдателя вполне могло создаться ощущение, что привлеченный неземным запахом над этим столом склоняется невидимый гений очага и начинает заботливо колдовать над едоками, укрепляя их души любовью к семье и дому.

Не я так сказала: это дед однажды, после четырнадцатого пирожка, нафаршированного ливером с белыми грибами, выразился столь высокопарно. Причем отметил, что сейчас за него говорит его желудок.

В центре стола, сияя медалями на толстом пузе, довольно посапывал купеческий ведерный самовар. А над самоваром светилась старинная керосиновая лампа под стеклянным светло-зеленым абажуром в стиле модерн – подарок деда. Он утверждал, что она в свое время принадлежала самому Кустодиеву, и я была склонна ему верить. На белоснежной хрустящей скатерти Ксюша заранее расставила блюдца, розетки, чайные чашки, сахарницы и вазочки с разнообразным вареньем. И, естественно, два больших блюда с пирожками и расстегаями. Сегодня они были с рыбной начинкой. Все эти вкусности в чинном порядке выстроились по кругу, поскольку стол, за которым мы расположились, конечно, был круглым. Как и полагается при солидном дачном чаепитии.

Папа, мама, и мы с дедом – таким образом, все наше семейство расположилось на веранде в теплом свете старинной лампы. Мама как хозяйка дома самолично разливала из самовара кипяток по чашкам. Сидели мы уже давно, почти час. Первый голод был утолен, и теперь мы просто гоняли чаи, поддерживая неторопливую беседу. Сначала разговор, естественно, долго и нудно крутился вокруг убийств. Но потом дед, умница, сменил тему, и сейчас за столом в основном обсуждались старинные рецепты пирогов и достоинства различных сортов чая. В этот раз мы пили какой-то необычайно черный и пахучий "липтон", привезенный на днях папой из Москвы. Он, в отличие от деда, кофе вообще не пьет. Его страсть – это чай. На чайные темы папа готов рассуждать буквально часами. И вообще он у меня изрядный англоман. Кажется, в этом папа слегка подражает героям своих любимых книжек, написанных графом Толстым. Который Лев.

Я в общем разговоре почти не принимала участия. Я думала о другом. О дедовой догадке насчет убийцы – надо же, бывший детдомовец! Ничего себе сиротинушка – вконец ополоумел и бегает ночами с тесаком наперевес по поселку, мочит ни в чем не повинных граждан. Я до сих пор не понимала, почему дед не хочет поделиться своей догадкой с милицейскими. Ведь они спокойно могут по своим каналам собрать всю информацию о бывших детдомовцах. А потом методом исключения вычислить убийцу. Я читала в детективах – именно так и делают разные умные мужики типа Филиппа Марлоу или Ниро Вульфа.

Из задумчивости меня вывел громкий мамин голос:

– Стасенька, а что, твой ухажер сегодня не придет?

– Какой ухажер? – очнулась я.

– Станислава хочет сказать: который по счету, – улыбнулся папа.

– Милиционер, – уточнила мама. – Красавец на "Жигулях".

Я, естественно, еще вчера предупредила маму о возможном появлении Антона Михайлишина. Но сейчас я отнюдь не была расположена обсуждать его мнимые и действительные достоинства. Потому что этот сукин сын уже во второй раз проигнорировал мое приглашение. Что меня, разумеется, привело далеко не в самое лучшее настроение. Да что там лучшее: я была зла на Михайлишина, как собака. Я сама не прочь иногда продинамить мужика (потому что все они по большому счету одноклеточные козлы), но чтобы меня мужик динамил?! Такого раньше вроде как не случалось. Может быть (тьфу-тьфу-тьфу!!!), я старею?

– Первый раз слышу, – буркнула я в ответ.

– О нем? – удивилась мама.

– О том, что он красавец.

Дед весело рассмеялся, а мама озабоченно наморщила лоб:

– Наверное, убийцу ловит твой ухажер. Скажи, Стасенька, а он револьвер с собой постоянно носит?

Почему-то больше всего меня разозлило не новое упоминание о Михайлишине, а какое-то старомодное (в мамином грассированном исполнении) слово "револьвер".

– Ч-ч-черт! Кто про что, а вшивый про баню! – не выдержала я и с досады громко брякнула чашку на стол. Встала и пошла с веранды.

– Станислава! Ты как разговариваешь с матерью?! Ну-ка немедленно вернись! – рассердился папа.

Я приостановилась на пороге:

– Я хочу спать, папа. И вообще – хватит вам нагнетать чернуху по поводу этих убийств. Кошмары ночью замучают!

Я быстро сбежала по лестнице вниз, в сад и еще успела услышать довольный дедов баритон:

– Вся в меня!

В саду царил сине-зеленый полумрак, словно в подводном царстве-государстве. Я плюхнулась на слегка влажную от росы скамейку. Полезла в карман шортов за сигаретами. Я практически не курю. Так, могу иногда подымить за компанию после чашки хорошего кофе. Или когда как следует выпью. А еще – когда психую. Или злюсь. Так что сейчас был вполне подходящий момент, потому что я была безумно зла. Сами понимаете, на кого. Я выудила из кармана пачку легкого ментолового "Сент Мориса" и закурила, выпуская дым вверх.

Сквозь ветки сирени я видела застывшую в небе луну. Она слегка утратила свою идеальную округлость. Словно на нее набежала тень, таившая в себе какую-то угрозу. Из-за этой тени мне на мгновение показалось, что в клубящейся тьме, наползавшей на сад, сгущалось и подбиралось ко мне что-то жуткое. Я поежилась, вспомнив дядю Игоря. Как говорится в плохих романах, на первый раз смерть прошла рядом. А ведь большинство людей (в том числе и я) считают, что худшее обязательно происходит только с другими.

Я обхватила плечи руками и задумалась, не сводя взгляда с бело-голубого диска. Все-таки в чуть ущербной луне даже больше, чем в полной, есть какой-то зловещий знак, намек на то, что ужас не дремлет. Он где-то рядом.

Б-р-рр…

Ну скажите, пожалуйста, чего это я сама себя накручиваю? Мало мне вчерашних впечатлений? Я щелчком отшвырнула окурок в темноту и прислушалась. С веранды доносились отчетливые в тихом ночном воздухе голоса.

– Папа, я сегодня имел весьма продолжительную беседу с Виталием Александровичем, начальником нашего отдела внутренних дел, – говорил отец, обращаясь к деду. – Он, конечно, вертелся, как карась на сковородке, и толком так ничего мне и не сказал. Судя по всему, они не знают, что делать, и за безопасность всех нас хотя формально и отвечают, но практически обеспечить ее не могут. Единственная реальная мера, о которой он мне сообщил – причем под большим секретом, – заключается в том, что они обдумывают введение временного запрета на прогулки в лесу. Ну и, конечно, на сбор ягод и грибов.

– Кажется, это называется "особым положением". – Я скорее почувствовала по интонации, чем услышала, как дед иронично усмехнулся. – Давненько я о подобном не слышал. Да-а… Кстати, непонятно зачем: судя по всему, убийца – не лесной житель, а скорее городской.

– Господи, Николай Сергеевич, да какая разница! – раздраженно вставила мама. – Убийца – он и есть убийца.

– Разницы действительно никакой. Все это просто ужасно. Но не стоит устраивать по поводу этих печальных событий лишней истерики, – спокойно сказал дед. – Кстати, Леночка, вот что я еще хотел сказать. Согласен, что за Станиславой надо присматривать. Но, опять же, в разумных пределах. Она уже взрослый человек и, на мой взгляд, вполне способна отвечать за свои поступки. Не стоит на нее давить.

Ну наконец-то! А я все думала – скажет дед про это, как обещал, или промолчит? Сказал. Спасибо, дед.

– Я вовсе не давлю на Стасеньку, – несколько обиженно сказала мама. – Я просто волнуюсь за нее, папа.

Дед тем временем продолжал все тем же слегка ироничным тоном:

– Но в любом случае не стоит перебарщивать, Лена. Кроме вреда от этого ничего не будет. Ты сама женщина и прекрасно знаешь, как женщины, а тем более юные, реагируют на любого рода запреты.

Я услышала, как мама тяжело вздохнула:

– Я так надеюсь, что весь этот ужас скоро закончится…

После ее слов возникла короткая пауза. Потом раздался звук отодвигаемых стульев и дед сказал:

– Ну что ж, мои дорогие хозяева, мне пора. Позвольте откланяться. Леночка, твои дивные пироги всегда добавляют мне хорошего настроения. Спасибо большое.

– Вам спасибо, папа, что пришли, – донельзя довольным тоном сказала мама. – Может быть, вы останетесь ночевать у нас?

– Нет, что ты. Меня дома ждет работа, – ответил дед.

– Тогда мы с Федей вас проводим. Хорошо?

– Разве что только до ворот, Леночка.

– И я с вами, – сказала я, появляясь из темноты.

 

Глава 2. АНДРЮША

Ох, и клевое же у меня было настроение!

Даже батька не сумел его испортить, как ни старался. А он очень старался. С утра. Точнее, с того самого момента, когда я вернулся из ментовской.

Когда я в третьем часу ночи наконец добрался до дома, родители, оказывается, еще не спали. На мою беду. Я об этом и не подозревал, потому что окна родительской спальни выходят на фасад дачи, а я подкрался с тыла, огородами, как ирландский террорист. Старики всегда волнуются и отчитывают меня, когда я возвращаюсь после двенадцати. Поэтому я думал по-тихому забраться к себе в комнату, чтобы утром сказать, что пришел, ну, скажем, не позже половины первого. Хотя чего им волноваться – я уже не мальчик, мне не десять лет. Но они все равно гонят волну. А если учесть, что произошло второе убийство (о нем я узнал, когда нас приволокли в милицию) и то, что от меня – я чувствовал – разило, как от алкаша, то понятно, почему мне сейчас не хотелось встречаться с ними.

Пригибаясь, я пробрался к стене дома и по водосточной трубе, увитой плющом, начал карабкаться к себе на второй этаж: окно я предусмотрительно оставил открытым. Как вы понимаете, я это не в первый раз проделываю.

Я схватился за край подоконника и уже стал подтягиваться, как вдруг из темноты над моей головой раздался спокойный голос:

– Тебе помочь?

Мамочки мои родные! От неожиданности я чуть не разжал руки. И хорошо, что не разжал, как раз бы шмякнулся на розовые кусты – хорошенькое удовольствие.

Разумеется, это был батька.

Он перегнулся через подоконник и с любопытством наблюдал, как я вишу с выпученными глазами и приоткрытым ртом, словно альпинист, увидевший снежного человека.

– Давай, давай. В твоем положении от помощи не отказываются, – протянул он руку.

А что мне оставалось делать? Я вцепился в его руку и перевалился через подоконник. Батька включил настольную лампу. Внимательно посмотрел на меня.

– Хорош, – покачал он головой.

Я молчал. Он принюхался:

– Что пил-то? Водку?

– Нет, сухое вино.

– Много?

– Так, не очень.

– Молодец. Только не похоже, что не очень. В гостях был?

Я неопределенно пожал плечами. Говорить правду не хотелось.

– Кстати, а где твоя девушка? – вдруг спросил батька.

Я сделал невинную физиономию:

– Какая такая девушка?

– Московская гостья. По имени Алена.

У меня снова отвисла челюсть.

Я тогда еще не знал, что Стаськина маман позвонила моей и немедленно доложила про нашу экскурсию в ментовскую. И, конечно, рассказала про озеро. В подробностях. Она это сделала, пока я прощался с Аленой. Думаю, что не со зла. Но мне от этого было не легче.

А в ту минуту я только понял, что каким-то образом батька все узнал. И про пикник, и про Алену. Может быть, и про наше купание тоже?! Нет, только не это!

– Поехала ночевать к Стасиному деду, – пришлось мне признаться.

– Хорошая хоть девушка?

– Хорошая.

– Ладно. Ложись спать. Потом побеседуем, – сказал отец и пошел к дверям.

Слово "потом" означало, что разборка откладывается до утра. Отец у меня генерал-майор, человек строгий и придерживается старого армейского правила: солдата, вернувшегося поддатым из увольнения, немедленно надо уложить спать. А фитиль вставлять с утра, на свежую голову.

Вот рано утром, в половине седьмого, все и началось. Во время традиционной пробежки в близлежащий лесок, которую мы с отцом совершаем ежедневно, я на ходу выслушал целую лекцию о вреде алкоголя для растущего организма, о времени возвращения домой и, наконец, об опасности случайных половых связей.

Эта воспитательная беседа продолжалась и дома, за завтраком. Я сидел с виноватым видом и молчал, словно язык проглотил. Только время от времени издавал тяжелый вздох, ясно означавший, что батькины нотации пронимают меня аж до печенок. Наконец материнское сердце не выдержало, и мама заступилась за меня. Выговорившись, отец вроде тоже смягчился. И тогда, поняв, что наступил тот самый момент, я клятвенно пообещал родителям, что больше такого никогда не повторится. Потому что боялся – как бы отец не посадил меня под домашний арест. С него станется.

Но этого не случилось. Отец окончательно отмяк, видя, что я раскаялся. А я улучил минутку, когда мама вышла с кухни, и все с тем же покаянным видом попросил у батьки ключи от тачки.

Тут уже у него челюсть отвисла. От моей наглости. Но надо отдать ему должное: когда он узнал, что машина нужна, чтобы отвезти Алену в город, он без колебаний отдал мне ключи. Только приказал по трассе не гнать. Ему-то наш жигуль ни к чему: ежедневно в восемь часов за ним приходит "Волга" с сержантом-водителем, который возит батьку в Пентагон на улице Кирова. Сегодня была суббота, значит, ему вообще никуда ехать не надо.

В общем, я плюхнулся в жигуль и погнал к Николаю Сергеевичу. Ведь Алена ночевала у него. А потом, после завтрака, который был для меня уже вторым, забрал девочек и повез их в Москву. Мы с Аленой заранее обо всем сговорились – еще вчера ночью, когда прощались возле Стасиной дачи.

Ух, и умная все же Алена! Как это она все сумела так рассчитать – я диву дался. А разгадал я ее хитрость, только когда остановил машину возле ее дома на Бутырском валу. Алена так обставила дело, так незаметно выбрала маршрут, что я невольно вынужден был сначала развезти девочек. А к ее дому мы подъехали уже одни.

И только тогда она повернулась ко мне, улыбнулась и сказала, что приглашает на чашку кофе. Я, конечно, слегка напрягся: понятное дело – родители, вопросы, ответы. Но она ободряюще подмигнула – мол, не робей. И я следом за ней полез из машины.

Родители, как же! Никого у нее дома не было – все на даче под Клином.

Короче: мы, считай, шесть часов подряд не вылезали из постели. Вставали, только чтобы сходить в холодильник за новой порцией жратвы и колы. Спали чуть-чуть, урывками. И снова – полный вперед. Она меня просто заездила, честное слово. Так что когда в начале пятого я снова уселся за руль, то был выжат как лимон. Словно провел тренировку по полной программе, потом спарринг и вдобавок пробежал десятикилометровый кросс. Поэтому обратно я ехал со скоростью восемьдесят, не больше – руки и ноги тряслись мелкой дрожью.

Приехав, я загнал машину в гараж, тишком пробрался к себе в комнату и завалился спать. Продрых почти до половины девятого. А когда встал, то тут же покатил в райцентр звонить по телефону. Алене, кому же еще? Можно было, конечно, заказать разговор из дома. Но пока еще его дождешься. А в Алпатове можно звонить по жетонам из автомата. Я потихоньку вывел за калитку велосипед и поехал. Снова машину у батьки не стал просить – это было бы полной борзотой. Тем более что до почтамта рукой подать. Пятнадцать минут на велике.

Я наболтал на половину своей стипендии, не меньше. А когда наконец повесил трубку, то понял, что влюбился по уши. Елки-палки – первый раз в жизни!

Вот почему по дороге домой у меня было клевое настроение.

Я весело крутил педали – откуда только снова силы взялись – и катил по улицам райцентра к станции; там через поле, потом железнодорожный переезд – вот тебе и наш поселок. Было тихо, редкие прохожие шагали по тротуарам, освещенным фонарями. Скоро я миновал райцентр и в гордом одиночестве попылил к переезду по разбитой дороге.

Надо мной плыла луна. Она была багрового цвета – наверное, к дождю. Но все равно – ночь была великолепная. Луна сказочная, лес волшебный, а мир безграничный. И все после этого телефонного разговора. Дорога, правда, была на редкость хреновая. Я по возможности старался объезжать ямы и бугры, но попробуй их все обогни! Это ж в цирке надо работать!

И в конце концов я влетел: попал в такую дырищу в асфальте, что внутри у меня что-то хрястнуло, а зубы звонко лязгнули. Я резко затормозил и услышал позади себя тихий шип. Это выходил воздух из пробитого колеса.

Я выругался и слез с велосипеда.

Заднее колесо спустило. Но даже эта досадная неприятность не смогла испортить отличного настроения. Да и до поселка, в общем-то, оставалось всего ничего: на взгорке за железнодорожным переездом виднелись огни домов. Так что и пешком можно дойти, просто ведя велосипед. Станция была немного в стороне. Туда подъезжала электричка – я услышал, как она засвистела на подходе к платформе. Едва я ухватил велосипед за руль, как краем глаза заметил движение по краю поля, которое простиралось за придорожной канавой до самого леса. В лунном свете трудно было разобрать, что же такое там двигалось. Я присмотрелся. Вроде как человек. Я остановился.

Точно, человек. Какой-то загулявший мужик пробирался полем к дороге. Шел прямиком ко мне, пригнувшись – наверное не видел, что там под ногами. Потом остановился метрах в десяти. Я призывно махнул рукой и позвал:

– Эй!.. Эй, друг?! Ты чего, не бойся!

Вечная проблема: из-за моего роста и комплекции люди меня иногда побаиваются. Особенно когда, как сейчас, темно – хоть глаз выколи. Да и времена нынче такие – народ у нас стал жутко зашуганный.

– У велосипеда колесо спустило. Лишнего не найдется? – пошутил я. Так, на всякий случай, чтобы тот перестал бояться.

Мужик помедлил и двинулся к дороге, убыстряя шаг.

И тут время остановилось, а все вокруг мгновенно превратилось в кошмарный сон наяву. Потому что мужик выпрямился. И теперь в холодном лунном свете на меня надвигалась безобразная лохматая фигура невероятного роста. На огромной башке торчком стояли острые уши. Эта тварюга выскочила прямо напротив меня на край широкой канавы, на ходу поднимая широкие лапы с огромными сверкающими когтями. Глаза у него пылали, как раскаленные угли – алым цветом.

Остатками мозгов я понимал, что такого просто не может быть. Это галлюцинация. Или чей-то дурацкий розыгрыш. Маскарад. Я на секунду закрыл глаза, надеясь, что когда их раскрою, то тварюга исчезнет. Растает. Сгинет.

Я открыл глаза.

Господи, она никуда не исчезла! И тогда я почувствовал, как у меня останавливается сердце. Тварюга наклонилась, явно для того, чтобы перепрыгнуть канаву. Не выдержав всего этого ужаса, я дико заорал, а она распахнула жуткую пасть, усеянную сверкающими клыками, и издала оглушительный рев.

Я не помню, как очутился в седле.

Кошмарная тварь сиганула через канаву. В этот миг, приподнявшись в седле, я что было сил нажал на педали и рванул с места. Я почувствовал, как лапа с когтями-бритвами полоснула по моей спортивной куртке, не задев тела. Краем глаза я увидел, что, промахнувшись, тварюга оступилась, замешкалась, и это дало мне возможность оторваться от нее сразу метров на двадцать. Забыв о порванной шине, об ухабах, не оглядываясь, виляя из стороны в сторону, я изо всех сил мчался по дороге. Кажется, еще я орал.

За спиной я слышал яростный рев и частый стук когтей по асфальту. Я на секунду обернулся и понял, что расстояние между нами сокращается – эта гадина неслась просто с немыслимой скоростью.

И тут слева, от станции, донесся гудок электрички.

Автоматический шлагбаум на переезде тонко зазвенел и стал медленно опускаться. До переезда оставалось совсем немного – всего каких-то тридцать метров. А со стороны станции уже стремительно, набирая скорость, накатывалась электричка. Я это скорее почувствовал, чем увидел, – прожектор на ее лбу сиял, словно солнце, и слепил мне глаза.

Прямо скажем, выбор у меня был небогатый: либо оказаться в пасти этого ожившего ночного кошмара, либо рискнуть и попробовать проскочить перед электричкой. Понятное дело, что во втором случае я запросто мог очутиться прямехонько под колесами.

Но я не раздумывая выбрал второе.

Почти теряя от ужаса сознание, задыхаясь, я из последних сил нажал на педали и, пригнувшись, нырнул под шлагбаум. Слева ударил ослепительный свет, я еще больше пригнулся к рулю и невольно зажмурился: что-то загрохотало и настолько оглушительно заревело, что даже перекрыло злобный вопль тварюги. Меня подбросило так, что я чуть не вылетел из седла. Сначала я подумал, что все, конец – на меня наехала электричка и я уже на том свете. Странно, что при этом я не почувствовал никакой боли. Но когда открыл глаза, то увидел перед собой прямое полотно дороги, убегающее под колеса моего велосипеда. И я понял, что сумел буквально перед самым носом у электрички проскочить рельсы. На них-то меня и тряхнуло.

Ни на секунду не переставая работать педалями, не сбавляя скорости, я оглянулся, чувствуя, что сердце чуть не лопается от страха: я боялся увидеть прямо за своей спиной пасть этой омерзительной твари. Но я увидел лишь, как электричка набирала ход, пронзительно сигналя. Мимо переезда чередой катили вагоны, а за мелькающими колесами я успел заметить подпрыгивающую на той стороне полотна тварюгу.

Мамочки мои родные, я все же успел!..

* * *

А в одном из вагонов набирающей ход электрички в заплеванном тамбуре парочка замурзанных ханыг только что откупорили бутылку дешевой бормотухи. У ханыг был один стакан на двоих. Ханыга, который стоял лицом к дверному стеклу, выдохнул воздух и поднес полный портвейна стакан ко рту. Его взгляд случайно упал на железнодорожный переезд, и он увидел невероятное чудовище, беснующееся у шлагбаума. У мужика отвалилась челюсть, а взгляд потерял осмысленность. И как раз в ту минуту, когда он, не веря своим глазам, прилип к стеклу, чудовище одним ударом лапы переломило толстый брус шлагбаума.

– Ты че, Колян?! Давай, скорей засасывай. Не томи душу! – взвыл второй ханыга.

Колян медленно повернулся ко второму ханыге. Глаза у Коляна были выпучены, губы дрожали, а стакан с портвейном ходуном ходил в руке. Он протянул стакан другу и отрицательно замотал башкой. Тот искренне удивился:

– Ты че, не будешь? В натуре?

– В-в-все, Леха… Я… Я завязал… – прошептал ханыга.

 

Глава 3. СТАСЯ

Мы проводили деда до ворот, за которыми он оставил свою машину. Перед воротами ярко горел фонарь. В соседних домах светились окна – рядом были люди.

Но, честно говоря, мне вовсе не хотелось отпускать деда: ведь ему предстояло ночевать одному. В пустом доме. Да чего говорить про его дом – даже родительская дача не казалась мне теперь столь безопасной, как раньше. Невидимый и беспощадный убийца мог материализоваться за любым кустом, деревом или углом – я ведь не забыла шевеление в дедовом саду прошлой ночью. Хотя никому и не рассказывала про него. И все же не так жутко, когда ночью есть рядом живые, близкие люди. Можно хотя бы на помощь позвать. А вот одному ночевать…

– Может, все же останешься у нас, дед? – осторожно, чтобы не обидеть, предложила я.

– Не волнуйся, Станислава. Ничего со мной не случится, – буркнул дед недовольно.

– А если?.. – не унималась я.

– Никаких "если", – отрезал дед.

– Николай Сергеевич, – мама просительно коснулась руки деда, – мы постоим здесь, пока вы будете заводиться, ладно? На всякий случай.

Дед усмехнулся, но ничего не сказал.

– Леночка, не паникуй. – Папа обнял маму за плечи. – Стася права – нагоним чернухи и спать не сможем.

Дед открыл дверцу машины и повернулся к нам:

– Спокойной…

Но договорить он не успел.

Откуда-то издалека, из глубины улицы донесся странный нарастающий звук, напоминающий отчаянный человеческий крик. Но напоминающий лишь отдаленно. На секунду он прервался и раздался вновь – уже гораздо ближе. Боже ты мой! Я мгновенно вспомнила вопли, которые слышала прошлой ночью, и почувствовала, как противно зашевелились волосы на затылке. Я попятилась, непроизвольно прижимаясь к папе и маме.

– Господи, что это? – с ужасом прошептала мама.

– Стася, Лена, быстро в дом! Бегом! – проговорил папа, поворачиваясь в сторону, откуда доносился крик.

Но какое там: от страха я не могла двинуться с места, не то что бежать. Всем телом я почувствовала, что маму колотит. А может быть, это меня трясло.

И тут жуткий вопль раздался совсем рядом.

В желтом свете фонарей я увидела, как из-за угла на нашу улицу вылетел человек на вихляющем из стороны в сторону велосипеде. Человек почти непрерывно, визгливо орал. Видимо, он все же увидел нас под фонарем. Потому что повернул именно к нашему дому. Но в этот момент переднее колесо велосипеда налетело на бугор, руль вывернулся у человека из рук, он потерял равновесие и кубарем покатился по пыльной траве прямо к нам под ноги.

Первым, естественно, пришел в себя и адекватно отреагировал на происходящее дед.

Он бросился к лежащему ничком человеку, ухватил за плечи и попытался поднять. Опомнившийся папа кинулся на помощь деду. Вдвоем они перевернули человека на спину, и только тогда я его узнала. Нет, не так: только тогда я его с трудом узнала. Это был Андрюша Скоков.

– Андрюша? Что случилось?! – заорал дед.

Они с папой усадили парня. Но Андрюша не отвечал на вопросы и явно никого вокруг не узнавал. Взгляд у Андрюши был просто обезумевший, широко открытым ртом он жадно хватал воздух. Крупное Андрюшино тело била дрожь, по подбородку текла слюна. Страшноватое было зрелище.

– Что случилось? – повторил дед свой вопрос.

– Там! – наконец еле выдохнул Андрюша. – Огромный… У переезда! Бегает на ногах…

Андрюша откинулся назад на руках у папы и захрипел, как умирающий. Зрачки у него закатились.

– Воды! Побольше! Скорее! – бросил дед маме.

– Дед, я боюсь… – прошептала я, опускаясь на колени рядом с Андрюшей. – Что это с ним?

– Шок, – коротко ответил дед и пару раз сильно хлопнул его по щекам. – Андрей! Очнись! Андрей!..

Но тот никак не реагировал ни на слова, ни на удары. Белки глаз жутковато светились за полуопущенными веками, рот по-прежнему был приоткрыт, как у слабоумного.

– Надо отнести его в дом, – сказал папа.

– Нет, – отрезал дед, продолжая методично лупить Андрюшу по лицу.

– Вот, вот, – из-за моей спины протянулись мамины руки, в которых дрожал кувшин, полный воды.

Дед схватил кувшин и плеснул водой Андрюше в лицо. Вода попала ему в приоткрытый рот. Андрюша дернулся, закашлялся и раскрыл глаза. Взгляд его постепенно стал принимать более осмысленное выражение.

– Где я? – прошептал он.

– Не волнуйся, Андрюша. Ты в безопасности, – ответил дед.

– А… А он?..

– Кто – он? – спросил дед.

– Этот… С зубами…

Андрюшу снова затрясло. Дед поднес кувшин к его губам. Андрюша сделал несколько жадных глотков.

– Ты кого-то видел? – спросил дед.

– Да, – выдавил из себя Андрюша.

– Кого, Андрюша?

Лицо у Андрюши внезапно сморщилось, и я с ужасом увидела, как вместо ответа этот молодой здоровый парень отчаянно зарыдал, уткнувшись в плечо деда.

Вывернувшие из-за угла "Жигули" мы заметили, только когда раздался пронзительный визг тормозов. Я обернулась. Из машины выскочил Михайлишин и бросился к нам.

– Николай Сергеевич, что тут происходит? – быстро спросил он, присаживаясь на корточки рядом с Андрюшей.

– Не знаю, Антон. Судя по всему, на него кто-то напал.

Михайлишин взял Андрюшу за голову и с трудом повернул к себе. По щекам парня ручьем текли слезы.

– Андрюша, успокойся… успокойся, – мягко сказал Антон. – Расскажи мне, что произошло? Что?

Андрюша судорожно сглотнул и тихо забормотал:

– Это просто ужас… Хотел меня убить, там, у переезда… Чудовище. Бегает на двух ногах, как человек… Быстро, очень быстро… Когти и зубы… огромные… Он хотел меня убить, убить, убить…

И, уткнувшись в дедово плечо, Андрюша опять затрясся в рыданиях.

– Так! Понятно, – процедил Михайлишин.

Он поднялся с корточек и через открытое окно вытащил из машины портативную рацию.

– Дежурный, дежурный, это Михайлишин. Я на Цветочной улице, семнадцать, – забормотал он в микрофон. – Попытка убийства. Срочно сюда "скорую" и ПМГ. И немедленно разыщите майора Терехина.

 

Глава 4. БУТУРЛИН

Все это было странно. Странно и весьма опасно.

Я сидел в кабинете и раскладывал, как я его про себя называл, пасьянс из старых фотографий. В доме было тихо. Шуршали снимки у меня в руках да мерно тикали настенные часы. Я посмотрел на них: половина второго ночи. Где-то далеко взлаивали собаки. Ночь не принесла свежести: было все так же душно и безветренно. Поэтому я распахнул оба окна, выходившие в сад. Привлеченные светом, в них изредка залетали мелкие ночные бабочки и начинали суетливый жертвенный танец вокруг горящей настольной лампы. В прошлом году комары, которых у нас в Алпатове преизрядно, совсем меня одолели. Но потом я поддался на Стасины уговоры, и она привезла мне в подарок из Москвы новомодное изобретение под таинственным названием электрофумигатор. Я не очень-то доверяю всем этим широко разрекламированным новшествам. И, как подтверждает практика, не зря. Но тут я оказался не прав: вещица оказалась чрезвычайно действенной и полезной – я теперь сплю с открытыми окнами, ничуть не боясь сквозь сон услышать занудный звон над ухом. Единственное неудобство заключается в том, что маленькие синие таблетки, которыми заряжается на ночь этот отпугиватель комаров, имеют тенденцию кончаться в самый неподходящий момент. Так что теперь Станислава поневоле вынуждена постоянно пополнять для меня их запас – назвался груздем, полезай в кузов.

Я неторопливо закурил, сделал глоток остывшего кофе и еще раз внимательно посмотрел на отобранные фотографии.

В кругу света под настольной лампой лежали снимки трех человек: детей, моих воспитанников. Их объединяло не только то, что они были моими воспитанниками: все они в настоящее время жили либо в академпоселке, либо в райцентре. И, следовательно, могли быть причастны к убийствам, если моя версия имеет хоть какое-то право на существование. Моя весьма заманчивая версия. Особенно если вспомнить о сегодняшнем нападении на Андрюшу.

Имена и фамилии всех ребят на фотографиях я прекрасно помнил – с памятью у меня пока что проблем нет.

Миша Ананьев, Дима Секачев и Витя Гуртовой.

Я вглядывался в фотографии: улыбчивые, открытые лица. Со всеми тремя я постоянно поддерживал отношения – встречались время от времени, разговаривали. Все они регулярно присылали поздравительные открытки или телеграммы на мой день рождения. И положа руку на сердце, не могу представить, что один из этих милых ребятишек стал убийцей.

Но ведь кто-то убивает?..

Еще один, четвертый снимок лежал чуть сбоку. Именно его я показывал Станиславе. На черно-белой фотографии, обнявшись, стояли двое двенадцатилетних загорелых мальчишек. Оба в одинаковых белых майках и коротких, по колено, штанах на лямках. Фотография была небольшой, но лица мальчиков вполне можно было рассмотреть.

Тот, что стоял справа, был повыше и посветлее. Он улыбался прямо в объектив.

Кирилл Лебедев.

А слева – чуть нахмурившийся мальчик потемнее и пониже ростом. Это и был он – исчезнувший почти пятнадцать лет тому назад Филипп Лебедев.

Я не отрываясь смотрел на его лицо. М-да… Малопонятная история и малоприятная. Не могу сказать, что Филипп был нелюдимым, нет. Обычный ребенок. Может быть, немного более молчаливый, чем остальные. Мальчик как мальчик. Я вспомнил, как их с братом привезли ко мне в детдом, как они, взявшись за руки, стояли на ступенях крыльца: испуганные, не понимающие, что происходит. Впрочем, все они попадали ко мне именно такие – несчастные, внезапно вырванные из привычного мира осиротевшие души.

Неужели это он?..

Я загасил папиросу, встал. Забрал со стола все четыре фотографии. Пора было тряхнуть стариной.

Когда-то давным-давно, когда еще была жива Маша, я увлекался фотографией. По-любительски: снимал много, беспорядочно, но с азартом и не без успеха. Со временем моя невинная страсть как-то постепенно сошла на нет, а еще потом и вовсе заглохла. Но маленький чулан, переделанный мной в фотолабораторию, остался. Вот в него-то я и отправился. Тем более что все необходимое я закупил еще днем – съездил в райцентр.

В чулане я включил свет, вытащил из угла запыленный фотоувеличитель. Снял с полки футляр со старым, но надежным "Зенитом". Все, что я купил в алпатовском универмаге, уже лежало на большом столе – пленка, бумага, батарейки к вспышке, химикалии и прочая фотодребедень.

Я надел старый сатиновый халат и принялся за работу.

* * *

Я вытащил фотографию из глянцевателя и поднес поближе к свету. Снимок получился вполне качественный. Впрочем, как и остальные три. Не мешало бы, конечно, их отретушировать – но какой из меня ретушер. Особенно если учесть, что оригиналы, которые я увеличил, были сделаны бог весть когда. Мальчики давно выросли. И, разумеется, изменились. Но я рассчитывал на другое. На то, что замечал за свою жизнь уже неоднократно – во взрослом лице всегда есть отпечаток того, каким оно было в детстве. Другое дело, когда человек вырастает: если сфотографировать его с разницей лет в десять, то подчас можешь и не догадаться, что на снимках одно и то же лицо. Весьма странный феномен. Но сейчас он работал на меня.

Впрочем, в первую очередь мне была нужна фотография Филиппа Лебедева. Остальных троих в конце концов можно было сфотографировать скрытой камерой, или найти нынешние фотографии, или просто встретиться с ними. Милиция, я уверен, все это сможет сделать гораздо лучше меня – нечего на старости лет разыгрывать из себя Эркюля Пуаро.

Но я не хотел раньше времени впутывать сюда милицию – у меня были свои соображения и резоны. Потому что во вчерашней беседе я отнюдь не все рассказал Станиславе об этой загадочной истории. Я хотел показать эти увеличенные копии моих бывших детдомовцев не майору Терехину, а совершенно другому человеку.

Правда, перед этим мне нужно было еще кое в чем убедиться и получить дополнительные подтверждения догадке, которая родилась у меня вчера вечером. Когда я слушал лепет почти спятившего от страха Андрюши Скокова. К сожалению, подтверждения эти я мог получить только утром, когда рассветет.

Я аккуратно засунул высохший снимок в конверт из плотного крафта. Вместе с другими увеличенными снимками. Взял конверт, выключил свет и вышел из чулана. Вернувшись в кабинет, я положил конверт на верхнюю полку книжного шкафа, подальше от любопытных глаз, а оригиналы вернул на место – в разбухший от снимков альбом. Альбом с фотографиями моих воспитанников. Я уселся в старое, но такое привычное кресло и закурил очередную папиросу. Курил и смотрел в распахнутое окно, за которым непроглядной стеной стояла теплая летняя ночь. Спать мне совершенно не хотелось, несмотря на то что часы показывали уже начало четвертого.

И это была отнюдь не старческая бессонница, нет, просто меня мучили весьма и весьма неприятные предчувствия.

* * *

Вторые сутки я спал всего три часа вместо обычных семи. Встал сразу же, как прочирикал будильник. Но, как ни странно, чувствовал себя вполне отдохнувшим. Действительно, с возрастом все меньше и меньше требуется времени на сон – лишнее и довольно печальное подтверждение тому, что мне идет восьмой десяток.

Несмотря на короткий сон, я не изменил привычке и совершил пробежку по обычному маршруту. В лощине, где убили Ваню, уже ничто не говорило о произошедшей трагедии: еле слышно журчал прозрачный ручей, ивы неподвижно склонились над водой и пахло утренней свежестью. Я остановился на минуту, огляделся. Вокруг – ни души. Спокойное летнее утро. Но все равно какое-то тревожное напряжение витало в воздухе. Или я себя понапрасну накручивал?..

Сделав круг, я вернулся домой и полез в холодный душ. Я чувствовал, что у меня чуть-чуть скачет давление. Из-за сегодняшней духоты. Поэтому сегодня я сократил свою обычную двухкилометровую дистанцию на полкилометра. Я прикрутил краны и растерся грубым полотенцем. Неторопливо оделся и отправился завтракать в беседку, где Анечка уже накрыла стол. Я поздоровался с ней, перекинулся парой незначащих фраз о погоде и уселся за стол. С отвращением, благо остался один и ни перед кем не надо было притворяться, я стал хлебать жидкую овсянку, поглядывая в сторону улицы. Отсюда она была мне хорошо видна. Меня же в тени беседки с улицы не было видно.

На траве кое-где блестели остатки утренней росы. Пыль на обочинах уже высохла. Было тихо и абсолютно безветренно. Казалось, все вокруг навсегда застыло, словно зачарованное, и даже кучевые облака, громоздившиеся в несколько этажей на горизонте, замерли, никуда не двигаясь. Они должны принести сильную грозу – скорее всего к вечеру, если меня не обманывали интуиция и опыт. Но пока вокруг царило душное спокойствие. Если так пойдет и дальше, то вполне можно ожидать повторения страшного семьдесят второго года: сорокаградусная жара, запах гари и сизое облако над Москвой, глухие слухи о сотнях погибших пожарных и добровольцев, тушивших горящие в Подмосковье торфяники. Упаси Господь.

Внезапно краем глаза я уловил какое-то движение.

По улице неторопливо шагал в сторону моего дома высокий широкоплечий человек лет тридцати. Время от времени он останавливался возле очередной калитки и совал газеты в ящик, повешенный на забор. Это был Женя Татуев, наш бессменный поселковый почтальон.

В мой почтовый ящик он не положил ничего.

Женя остановился в тени дерева. Неторопливо закурил. Внимательно посмотрел в мою сторону. Я был убежден, что он меня не видит. Но тем не менее я почему-то замер и даже затаил дыхание. Женя потоптался на месте, словно решая, куда двинуться дальше. Наконец отшвырнул окурок и неспешно зашагал в конец улицы. Я смотрел ему вслед.

Странная личность.

Взрослый парень, считай уже мужик, а занимается неприлично женским делом. Еще в школе начал помогать матери-почтальону разносить газеты. И после десятого класса тоже подался в почтальоны. Так и остался при этом деле. Наверное потому, что не пошел в армию. Да, кстати, Анечка, которая знает все про всех в нашем маленьком поселке, как-то рассказывала, что Женя был комиссован по статье, связанной с душевными заболеваниями.

Действительно, Женя всегда производил на меня впечатление человека слегка не от мира сего. Способного на неожиданные поступки.

Тут я невольно усмехнулся. Потому что поймал себя на следующей мысли: что за глупое предположение? Ведь до известных событий я считал Женю совершенно обычным парнем и никак не выделял его среди десятка других поселковых парней. И отнюдь не считал его ненормальным.

Да-а-а… Кажется, у меня начался типичный приступ шпиономании: будь бдителен, товарищ, враг не дремлет! Не ровен час, начну всех подряд подозревать…

А еще это странное совпадение, наводящее на невеселые мысли: нападение волков на усадьбу какого-то незадачливого фермера, случившееся позавчера ночью. Перерезали всех коров в коровнике, устроили настоящую бойню. Слава богу, хозяев с детьми не было дома. Об этом мне в двух словах поведал Антон Михайлишин. Вчера, после нападения на Андрюшу.

Волки.

Да у нас волков с незапамятных времен никто поблизости не видел: последнего, если мне не изменяет память, покойный Пахомов застрелил возле соседней деревни лет пятнадцать назад. А тут на тебе: всего в десяти верстах от поселка волки устраивают ночью резню.

Умопомрачительная жара. Убийства в поселке. Обезумевшие волки. Природа сошла с ума?..

Внезапно из-за забора с соседнего участка, с дачи Глаголевых оглушительно заорало радио. Я поднялся и пошел в дом переодеваться, раздраженно швырнув на стол салфетку. Очарование тихого утра было разрушено. Скомкано, как эта салфетка.

Через десять минут я, уже в резиновых сапогах и брезентовой куртке, складывал в корзинку для грибов все, что приготовил еще с ночи: крепко закупоренную литровую банку с водой, полиэтиленовый пакет с сухим гипсом, тонкие хирургические перчатки и алюминиевую столовую ложку. Туда же я положил термос с чаем и завернутые в пергамент бутерброды, которые мне приготовила Анечка. Прикрыл все это куском брезента. Надел легкую панаму, взял тонкую бамбуковую трость и вышел из дома, предварительно поставив его на сигнализацию.

* * *

Прежде чем направиться в лес, я сделал небольшой крюк. Мне нужно было кое с кем повидаться.

На Проточной улице я остановился у невысокого зеленого штакетника, за которым суетилась возле белых "Жигулей" полная женщина лет сорока пяти в цветастом открытом сарафане. Это была Лидия Андреевна Скокова, мать Андрюши. Очень милая, общительная женщина. Она поспешно заталкивала вещи в багажник. Меня она не заметила.

– Доброе утро, Лидия Андреевна, – приподнял я панаму. – Могу я вас отвлечь на минуту?

Лидия Андреевна, тащившая к машине объемистую сумку, как-то странно дернулась и уставилась на меня с таким испуганным видом, словно я по меньшей мере был заблудившимся привидением. Потом она поставила сумку на траву и с явной неохотой подошла к штакетнику.

– Здравствуйте, Николай Сергеич, – тихо сказала она, оглядываясь назад.

– Извините, я не хотел вас напугать.

Вид у Лидии Андреевны был измученный, под глазами красовались плохо запудренные синие круги. Судя по всему, сегодняшняя ночь не пошла ей на пользу. Да и немудрено – учитывая то, что вчера случилось с ее сыном. Сразу же после того, как приехала милиция и "скорая", Андрюшу отвезли в больницу. Федя поехал вместе с ним, а я остался с Леной и Стасей. Обратно Федю привез Антон. Они нам рассказали, что мальчика внимательно осмотрели и сделали укол успокоительного. Осмотр показал, что никаких ранений или травм Андрюша не получил. Кроме психического потрясения. Приехавшие вскоре после этого в больницу родители срочно увезли его домой.

Странная, очень странная история.

– Спасибо вам за вчерашнее, – сказала Лидия Андреевна.

Сказала вежливо, хотя по ее тону я понял, что сейчас она совсем не расположена к разговору. Но мне обязательно нужно было получить ответ на один вопрос. И я решил проявить настойчивость.

– Я могу поговорить с вашим сыном? – спросил я насколько мог учтиво.

– Что вы! – замахала Лидия Андреевна руками. – Ни в коем случае!

– Но это очень важно, поверьте мне на слово, Лидия Андреевна. Я отниму у него пять минут, не больше.

– Нет, – сказала она, как отрезала. – Это невозможно. Он вообще ни с кем со вчерашнего вечера не разговаривает. Тем более мы его сейчас в город увозим. Подальше от этого кошмара! Извините, Николай Сергеич, но… Нам пора.

Она снова нервно оглянулась.

Я проследил направление ее взгляда и только теперь заметил за стеклом машины бледное, и потому почти неузнаваемое, лицо Андрюши Скокова.

– Ну что ж… Хорошо понимаю вас. Всего доброго.

– Спасибо, спасибо, Николай Сергеич, – сказала она и почти бегом бросилась к машине.

Я посмотрел ей вслед. Делать было нечего. Я развернулся и зашагал прочь.

* * *

Я постарался сделать так, чтобы никого не повстречать на своем пути к озеру. Любопытствующие дачники могли помешать задуманному.

Поэтому я двинулся к Марьину озеру не по обычной дороге грибников и купальщиков – прямиком через сосновый бор, а обогнул поселок по дуге. Миновал станцию и мимо пустынной платформы – как раз ушла московская электричка – пересек запасные пути и, пройдя краем поля, оказался в густом подлеске, за которым начинался уже густой смешанный лес, со всех сторон окружавший озеро.

Недалеко от переезда, за железной дорогой я увидел милицейский джип и около него казавшиеся издалека крохотными фигурки людей в штатском. Они бродили по дороге и полю, время от времени наклоняясь и что-то рассматривая. Судя по всему, это и было место, где вчера напали на Андрюшу. Второй милицейский джип я заметил еще раньше. Он стоял возле станционной платформы. В нем сидели милиционеры в форме и с автоматами.

Да, судя по всему, Петр Петрович Терехин основательно взялся за дело. Впрочем, милицейские дела сейчас меня интересовали меньше всего.

Я углубился в лес и по узкой, еле приметной тропке пошел в сторону озера, ориентируясь по солнцу. Впрочем, я знал: эта тропинка непременно выведет меня к Марьину озеру. Под ногами похрустывали высохшие сосновые иглы. В это утро в лесу царило какое-то непонятное безлюдье. Странно, но я совершенно не слышал привычных аукающих криков грибников. Не говоря уже о том, чтобы навстречу попался кто-нибудь с лукошком или ведерком.

Очень странно.

В лесу царила тишина, лишь изредка нарушаемая голосами птиц. Я не ощущал присутствия людей. Вдвойне странно, если припомнить, что сегодня воскресенье. А значит, в лесу должны быть не только местные грибники, но и многочисленные приезжие из Москвы: наши места испокон века считаются грибными. Грибов, кстати, было много. И это несмотря на то, что последнюю неделю стояли на редкость жаркие дни. Совсем недалеко от тропинки я заметил и подберезовики, и красные. А на небольшой полянке в тени одинокой березы красовалась целая стайка белых, сразу десятка полтора. Я их сразу увидел – старческая дальнозоркость помогла.

Но сейчас мне было совсем не до грибов.

Я шел к Марьину озеру. Туда, где, по рассказу Станиславы, она позапрошлой ночью впервые ощутила чье-то незримое присутствие. И если я не ошибаюсь в своих умозаключениях, то вскоре должен кое-что обнаружить. Я остановился. Огляделся по сторонам, сориентировался и, свернув с тропинки, взял левее – там, по моим расчетам, должна была находиться поляна, где моя внучка со товарищи весело проводили время в ту достопамятную ночь.

Следы пикника я обнаружил сразу же, едва вышел к берегу. Кострище, следы от палаточных колышков, мусор и пустые бутылки. Они, естественно, не успели за собой убрать – ведь, судя по рассказу Стасиных подружек, милиционеры похватали их в одночасье.

Я поковырял палкой давно остывшую, уже успевшую слежаться золу. Посмотрел в сторону неподвижно застывшего озера. И опять меня поразило абсолютное безлюдье: ни купающихся, ни загорающих, ни рыбаков.

Никого.

В груди шевельнулось нехорошее предчувствие – этот первобытно идиллический, безлюдный пейзаж совсем мне не понравился. Но в любом случае – нравился он мне или нет – к делу это не относилось. Не стоило терять времени. И я пошел от берега – здесь ничего интересного для меня не предвиделось. Углубившись в редкий лес, я медленно двинулся параллельно берегу. Здесь была низинка: на кочках среди кустов вербы и краснотала торчали длинные пучки выгоревшей болотной травы. Я шел, внимательно глядя на землю, время от времени вороша траву тростью. Наклонялся, осматривал. Мне стало жарко, лицо вспотело, под ногами чавкала грязь. Продолжая поиски в этой болотистой низине, я все время оглядывался в сторону места пикника: мне было важно, чтобы оно достаточно хорошо просматривалось. Наконец я вышел на более ровное место, поросшее осинником и редкими кустами. Солнце светило сквозь верхушки деревьев, бросало яркие пятна на болотистую землю с серо-коричневыми проплешинами подсохшей грязи, которые я внимательнейшим образом осматривал.

И тут сердце у меня сначала замерло, а потом бешено заколотилось.

Я нашел то, что искал.

Присев на корточки возле одной такой высохшей болотной лужи, я уставился на глубокий, с ровными краями след, четко выделявшийся на фоне пепельной грязевой корки. Он был сантиметров тридцати пяти в длину и около пятнадцати в ширину – отпечаток огромной лапы: впереди, где заканчивались пальцы, в грязи остались клинообразные длинные углубления – следы когтей. Каждый коготь – я приложил к ним руку – был не меньше моего мизинца.

Такого я еще не видел. Никогда и нигде – ни в Африке, ни на островах Юго-Восточной Азии, ни в непроходимых болотах бассейна Амазонки, ни тем более здесь, в России. А я за свою жизнь навидался следов самых разнообразных хищников. Впрочем, понятно, что это не был след зверя. Это была очень хорошая, грамотная подделка, которую надел на ногу человек.

Значит, Андрюше не померещилось. Значит, когда он выходит на ночную охоту, то действительно переодевается во что-то вроде костюма, имитирующего волка.

Почему? Можно придумать десятки, если не сотни ответов. Но все это лишь предположения. Я поставил рядом с собой корзинку и принялся выкладывать на траву принесенные из дома предметы. Натянув на руки резиновые перчатки, я ложкой развел гипс до состояния жидкой кашицы и быстро, аккуратно заполнил им углубление от следа. Пока гипс подсыхал, я стянул перчатки и положил их в пакет из-под гипса. Пакет в корзинку я не стал убирать – он мне еще пригодится. Я присел на поваленный ствол березы, достал термос и бутерброды. Перекусил на скорую руку, отмахиваясь от комаров, потом с наслаждением закурил. Голубой дымок от папиросы поднимался вертикально вверх – полное безветрие.

Я потрогал пальцем поверхность гипса. Готово. Аккуратно вытащил из следа застывшую отливку, засунул ее в пакет из-под гипса и положил на самое дно корзинки. Туда же сложил все остальные вещи и снова прикрыл корзинку куском брезента. На случай, если кто повстречается на обратном пути и во избежание ненужных расспросов, я сорвал и бросил сверху несколько пучков травы и листья лопуха.

И в эту секунду я почувствовал, что из кустов на краю болотца за мной кто-то внимательно наблюдает. Нет, никого не было видно и слышно – застывший лес и тишина. Но за годы путешествий по разнообразным диким уголкам мира (где полным-полно всякого, не всегда безобидного, зверья) у меня непроизвольно выработалось чутье: я безошибочно могу определить, когда на меня кто-то смотрит. Даже в спину.

И сейчас я точно знал: за мной следят.

Но я не подал виду, что заметил это, спокойно поднялся с бревна, прихватив корзинку и трость. Я не оглядывался – боковым зрением я достаточно хорошо видел кусты. В эту минуту я пожалел, что не прихватил с собой никакого оружия – кроме тонкой трости у меня ничего не было. Но это не палочка-выручалочка: если в кустах действительно прячется он, убийца, то сейчас меня, пожалуй, сможет выручить лишь ружье двенадцатого калибра, заряженное патронами с пулями "бреннеке".

Каковое у меня отсутствовало.

Я пару раз демонстративно присел, словно разминая затекшие от долгого сиденья ноги. А сам незаметно огляделся. И услышал тихий звук: под чьей-то ногой хрустнула сухая ветка, и еле заметная в переплетении ветвей фигура промелькнула за кустами, прячась за стволы сосен. Я не стал ждать. Тут же бесшумно бросился в сторону густого орешника – мгновенно сработали рефлексы, приобретенные во время многочисленных охот.

А для этого неведомого наблюдателя я просто исчез.

Пригнувшись, я по дуге быстро обогнул поляну с болотцем и, по моим расчетам, теперь должен был оказаться почти за спиной у преследователя. Я застыл, прижавшись к толстому стволу приземистой осины. И стал терпеливо ждать: рано или поздно у моего преследователя должны не выдержать нервы. Он просто обязан себя обнаружить.

Так оно и получилось.

Я увидел, как из кустов, покинув свою засаду, вышел человек в плаще и кепке и двинулся к луже, сторожко озираясь по сторонам. В руке он держал пистолет. Я невольно усмехнулся: передо мной был не кто иной, как майор Терехин собственной персоной.

Я сделал шаг вперед и громко спросил:

– Добрый день, Петр Петрович. Вы, часом, не меня ищете?

Терехин сделал неуловимое взглядом движение, и дуло пистолета уставилось мне прямо в лоб – реакция у майора оказалась просто отменная. Только вот следопыт из него никудышный.

– Судя по всему, я арестован? – спокойно спросил я.

Терехин смущенно крякнул и ловким движением сунул пистолет себе под мышку, видимо, в кобуру. Мы посмотрели друг на друга – да, начальник нашего уголовного розыска явно чувствовал себя не в своей тарелке. Он повернулся, призывно взмахнул рукой, и из-за кустов показался участковый Михайлишин – тоже с пистолетом в руке и тоже донельзя смущенный.

– Здравствуйте, Николай Сергеич, – миролюбиво сказал Терехин. – Какой арест? Что вы! Случайно на вас натолкнулся, только вот сразу не признал.

Хитрый майор лгал мне прямо в глаза. Михайлишин с индифферентным видом смотрел в сторону.

– Зато увидел опытного охотника в деле, – продолжал Терехин, уже оправившись от смущения. – Ловко вы от меня ушли… Чувствуется хорошая школа.

– А чему, собственно говоря, я обязан таким вниманием к моей персоне? – прервал я поток сомнительных майоровых комплиментов.

– А вы что, Николай Сергеич, наше местное радио не слушаете? – ответил Терехин вопросом на вопрос.

– Отчего же, слушаю. Иногда.

– О временном запрете на походы в лес, сбор ягод, грибов, на рыбалку слышали сегодня?

Это была новость.

– Нет, Петр Петрович, я сегодня довольно рано ушел из дома, – честно ответил я. – К тому же местная радиоточка у меня вообще отключена. Теперь понятно, почему в лесу так тихо: ни ауканья, ни грибников. Виноват.

– А что вы здесь делали? – быстро спросил майор.

– Гулял. Собирал грибы. Потом остановился перекусить, – спокойно ответил я, показывая корзинку. – А позвольте узнать: почему вы за мной следите? Я что – попал в категорию подозреваемых?

Терехин тут же мягко отступил на исходные позиции. У него явно не было намерения со мной ссориться.

– Мальчишки участковому сказали – кто-то неизвестный по лесу бродит, – сказал он закуривая. – Поскольку уже было сделано объявление по радио, да и на станции мои люди дежурят, чтобы москвичи в лес не прошли, я решил проверить.

Интонация сейчас у него была донельзя доверительная, а выражение лица у Терехина стало бесхитростным, даже слегка туповатым: передо мной стоял эдакий недалекий милицейский ванек-служака. Это могло обмануть кого угодно, но только не меня. Взгляд выдавал майора. Цепкий, холодный взгляд. И мне стало совершенно ясно: майор зачислил меня в подозреваемые. Ну что ж. Это его работа – подозревать всех подряд.

Тем временем Терехин продолжил:

– А что касается подозреваемого, Николай Сергеич… У вас же алиби. Стопроцентное.

– Верно, алиби, – согласился я.

Майор хотел еще что-то спросить, но в эту секунду портативная рация в руке Михайлишина ожила и запищала. Он, отвернувшись от меня – конспиратор-народоволец! – нажал на кнопку и невнятно забормотал в микрофон. Потом повернулся. Лицо Михайлишина выражало озабоченность.

– Товарищ майор, вас срочно требуют в райотдел. Подполковник Прохоров.

Майор аккуратно загасил окурок и спрятал его в свою коробочку.

– Вас подвезти, Николай Сергеич? – спросил он.

Видимо, где-то неподалеку их ждала милицейская машина.

– Благодарю вас, я еще прогуляюсь.

Терехин что-то хотел добавить, но я его опередил:

– Позвольте полюбопытствовать, Петр Петрович: а почему вы все время прячете окурки?

– Да, знаете ли, старая привычка. Чтобы на месте преступления не оказалось посторонних предметов, – нехотя признался Терехин.

– А разве здесь уже что-то произошло? – спросил я с невинным видом.

– Пока что, слава богу, ничего, – буркнул майор и добавил, уже поворачиваясь:

– До свидания, Николай Сергеич.

– Всего доброго. Удачи, – откликнулся я.

Майор вразвалку пошел следом за Михайлишиным и на ходу бросил мне через плечо:

– А в лес, Николай Сергеич, пока лучше не ходите… от греха подальше…

Я промолчал: такого обещания я майору Терехину дать не мог, а врать не хотелось.

* * *

В помещении междугороднего переговорного пункта просто зримо сгущался дневной зной.

Я стоял в стеклянной будке, задыхаясь от удушливой жары. Горячий воздух нехотя проникал в легкие и, казалось, застревал там навсегда – на то, чтобы его выдохнуть, сил уже просто не хватало. Можно было, конечно, распахнуть дверь, но то, что я говорил в трубку, не предназначалось для чужих ушей. А ушей хватало: в маленьком полутемном помещении в ожидании вызова сидело и стояло полтора десятка человек. Распаренные красные лица, полуоткрытые рты, бессмысленно выпученные глаза. Все пытались как-то спастись от духоты: обмахивались газетами, вытирались платками, но ничего не помогало. Не спасал от жары медленно вращающийся под потолком вентилятор, не спасали и открытые окна, выходившие на небольшую площадь райцентра.

Молоденькая телефонистка Зиночка, сидевшая за стеклянной стойкой, тоже маялась: на белой блузке выступили темные пятна, а тяжелый пучок каштановых волос, сложенных в высокую прическу, казалось, с непреодолимой силой тянет голову вниз. Губы у Зиночки были обиженно надуты, и выражение лица говорило об одном: скорее бы закончился рабочий день.

К сожалению, для девушки Зиночки рабочий день только начался. А вот мой телефонный разговор уже закончился. И провел я его весьма и весьма плодотворно. Я толкнул плечом дверь, вышел из душной кабинки и направился к стойке, вытирая платком лоб и шею.

– Сколько с меня, Зиночка? – спросил я.

Она встрепенулась, отгоняя знойную одурь:

– Сейчас посчитаем, Николай Сергеич.

Девушка потыкала пальчиком в кнопки калькулятора и несколько озадаченно на меня взглянула:

– Ох, да вы просто разоритесь, Николай Сергеич! С вас триста восемьдесят шестьдесят.

Я открыл портмоне и протянул ей деньги. Отсчитывая сдачу с пятисотенной купюры, она улыбнулась:

– Небось родственникам звонили?

– Да, родственникам.

– Сибирь. Далековато они у вас живут. Как они там?

– Да так, по-разному. – Я не был расположен обсуждать свой телефонный звонок. Тем более что звонил я отнюдь не родственникам.

Протягивая сдачу, девушка заглянула в мою корзинку:

– Много беленьких нарезали?

– Увы, Зиночка, не успел. Вы же знаете о милицейском запрете. Мои грибы в лесу остались.

Я попрощался с Зиночкой и направился к дверям.

* * *

Я вышел на крыльцо телеграфа, под козырек, и прищурился – солнце казалось особенно ярким после полумрака телеграфа. Передо мной лежала небольшая пыльная площадь – центр деловой активности нашего райцентра. На ней помимо почты и телеграфа находились продуктовые и промтоварные магазины и сбоку ряды крытых прилавков – небольшой местный рынок. За последние годы рядом с рынком, как грибы после дождя, выросли коммерческие киоски.

Сегодня, несмотря на воскресный день, торговая жизнь Алпатова из-за жары пересыхала прямо на глазах и еле-еле текла слабым ручейком. Большинство местных обывателей в такую погоду предпочло отправиться на речку – тем более что выбор после запрета на походы в лес остался невелик. За прилавками уныло сидели немногочисленные торговцы: в основном, как их теперь зовут на отвратительном послеперестроечном новоязе, – лица кавказской национальности. У нас в Алпатове, насколько я вслушивался в звуки гортанной речи, торгуют в основном азербайджанцы. Даже на них, людей, привычных к солнцу, действовала чудовищная жара: сидя под жестяными, раскаленными лучами полуденного солнца навесами, они обмахивались газетами и платками, лениво переговариваясь. Казалось, они находились в полной прострации. И, что было совершенно на них не похоже, почти не обращали внимания на редких покупателей, время от времени останавливающихся возле аккуратных горок яблок, груш, лимонов и прочих даров солнечного юга. Среди южан виднелись и местные торговцы – зелень, семечки, овощи с огородов – привычный незатейливый ассортимент. Барышни в коммерческих ларьках максимально освободились от одежды, распахнули настежь двери и включили вентиляторы. Выглядели продавщицы изрядно ошалевшими. В тени одного из ларьков обессиленно валялись в пыли три дворняги с вывалившимися набок языками.

Поселок просто осатанел от жары.

Я вздохнул – желания выходить на солнце не было. Но наконец, собравшись с силами, я решился сойти вниз и погрузиться в марево накаленного воздуха. Спустившись со ступенек, я свернул в сторону торговых рядов – за ними была кратчайшая дорога к нашему поселку. И услышал за спиной голос:

– Николай Сергеич, подождите, пожалуйста!

Я сразу узнал голос Антона Михайлишина. А повернувшись, действительно увидел нашего участкового. Держа в руке фуражку, он со смущенным видом переминался с ноги на ногу около крыльца, приглаживая волосы хорошо знакомым мне жестом.

– Я вас искал, – сказал Михайлишин. – Мне сказали, что вы пошли на телеграф.

У меня мелькнула мысль, что милейший участковый не иначе как по указанию настырного Терехина продолжает следить за мной. Но я тут же ее отбросил: вид у Антона был непонятно смущенный.

– Искал? И зачем же? – поинтересовался я.

– Простите меня, ради бога, – пробормотал Михайлишин.

– За что, Антон? – искренне удивился я.

– Ну, за то, что мы с майором…

Я улыбнулся:

– Устроили на меня небольшое сафари?

– Какое сафари, Николай Сергеич! Да это просто недоразумение, – бурно запротестовал Антон. – Поверьте, мы не знали, что это были именно вы. Вы уж на нас не обижайтесь.

– А что, кого-нибудь другого вы бы мигом утащили в каталажку? За несанкционированную прогулку по лесу?

– Ну, зачем вы так, Николай Сергеич? – слегка обиженно сказал Михайлишин. – Проверили бы и отпустили. У нас же не военное положение.

– Но весьма похоже, что к этому идет, – парировал я.

Участковый умолк.

– Проводишь меня? – спросил я. – Или у тебя здесь какие-то дела?

– Конечно, провожу!

Мы пошли к рынку.

– Ничего страшного не произошло, Антон, служба есть служба, – сказал я, и сказал совершенно искренне. – Так что извиняться тебе ни к чему. Поверь: ни к тебе, ни к майору у меня нет ни малейшей претензии. Не говоря об обиде.

Договаривая последнюю фразу, я уже подходил к торговым рядам. Заметив наше приближение, дети гор слегка оживились: привстали с мест, обернулись в нашу сторону. Но оживились лишь слегка – на большее не подвигала жара. Натужно улыбаясь, вялыми жестами и полувнятными возгласами они давали понять, что качество их товара самое лучшее, да и цены, прямо скажем, смехотворные. И вообще, они готовы такому покупателю чуть ли не даром отдать все, что тот захочет.

"Такому покупателю". Естественно, это относилось не ко мне, а к моему спутнику в милицейской форме – как-никак Антон был при исполнении. К тому же чувствовалось, что его здесь прекрасно знают и постараются не упустить возможность хоть как-то угодить представителю закона. Я покосился на Михайлишина: мне стало интересно, как отреагирует на эту вспышку внезапного радушия юный ухажер моей внучки.

А никак он не отреагировал.

Он смотрел не на кавказских купцов, а на стоящего в гордом одиночестве за прилавком крепкого рыжеволосого малого лет тридцати пяти с наглыми веселыми глазами. На рыжеволосом красовалась грязноватая белая футболка, открывавшая мускулистые руки, покрытые вязью татуировок. Перед ним на клеенке лежали приличного размера четыре кучки белых. Все грибы, как на подбор, были одного размера – крепкие, аппетитные. Рядом с клеенкой стояла корзинка, прикрытая тряпкой. В ней, если учесть выпуклости под тряпкой, таилось еще немало грибов. Я невольно позавидовал – и где это он умудрился их собрать?

С рыжеволосым отчаянно торговалась полная дама в прилипшем к телу цветастом платье из искусственного шелка – судя по всему, поселковая дачница. Я ее видел в первый раз.

– Да вы что – с ума сошли?! Такие деньги за кучку! Они, поди, все еще и червивые? Да им красная цена – двадцать рублей! – высоким визгливым голосом вещала дама, перебирая грибы. Пальцы ее были сплошь унизаны кольцами дешевого дутого золота.

Рыжеволосый следил за ее манипуляциями и едва заметно морщился – словно от надоедливой зубной боли. Наконец он не выдержал: ни слова не говоря, выхватил из корзины длинный узкий нож с красной пластмассовой рукояткой в виде рыбки. Коротко взмахнул им и прямо на ладони развалил боровик пополам.

– Ты че, в натуре, хозяйка? Разуй караулки – какие такие черви?! – Ткнул он половинку идеально чистого гриба под нос невольно отшатнувшейся даме. – Да ништяк грибы, век воли не видать! А не нравится – не жухай товар!

И вонзил нож в деревянный прилавок с такой силой, что рукоятка мелко завибрировала.

Я, не сдержавшись, усмехнулся: аргумент был неоспорим, да и зековский жаргон прозвучал весьма убедительно. Дама смешалась, замолчала и отступила назад, глядя на продавца округлившимися глазами.

– Я беру все эти грибы, – сказал я, шагнув к прилавку.

Рыжеволосый малый повернулся ко мне, широко заулыбался, показав золотую фиксу. Но он не успел ничего ответить: Михайлишин, опередив меня, быстрым движением наклонился к стоящему за прилавком детине:

– А ты что, Владимир, не знаешь, что с сегодняшнего дня в лес ходить запрещено? Радио не слушаешь?

Улыбка мгновенно исчезла с лица рыжеволосого.

– У меня, гражданин начальник, радио сломалось. А грибы я еще вчера набрал, – не моргнув глазом соврал он.

– Вот! Я и говорю, что червивые! – радостно встряла дама.

– Помолчите, пожалуйста, гражданка, – строго сказал Михайлишин.

Он выдернул нож из прилавка, повертел его в руках.

– Не надо, начальник, – усмехнулся детина. – Кухонный это…

– Кухонный?

– Завязал я, начальник, вы же знаете.

– Надо будет заглянуть к тебе, Владимир. С соседями побеседовать. Посмотреть, как ты там устроился, – сказал Михайлишин, кладя нож на прилавок.

– С нашим превеликим удовольствием, начальник. Заходите – всегда гостем будете, – осклабился рыжеволосый.

– А в лесу чтобы я тебя не видел, Владимир. Понятно?

– Чего уж тут не понять, начальник.

Михайлишин, сразу потеряв всякий интерес к рыжеволосому, повернулся ко мне:

– Ну что, пойдемте?

– Я беру у вас грибы, – снова обратился я к рыжеволосому, не обращая внимания на слова Михайлишина. – Сколько с меня?

Рыжеволосый Владимир самым хитрющим образом сощурился и одним широким движением подгреб ко мне все грибы с прилавка.

– Вам, Николай Сергеевич, – бесплатно. Забирайте.

Я невольно опешил. Внимательней вгляделся в рыжеволосого. Что-то неуловимо знакомое, улыбчивое проступало сквозь черты огрубевшего загорелого лица.

– Мой воспитанник? – спросил я.

– Недолго. Чуть больше года. Потом слегка провинился, – снова показал он в улыбке золотой зуб. – Но я на вас не в обиде, Николай Сергеич. Вы и так сделали, что могли.

Я вспомнил:

– Владимир Головкин, правильно?

– Правильно.

Я действительно вспомнил.

Это случилось давным-давно, когда нынешний рыжеволосый детина был еще пятнадцатилетним лопоухим мальчишкой. Улыбчивым, веселым – и круглым сиротой, как восемьдесят процентов моих детей. Как-то ночью, улизнув из детдома, он вместе с двумя алпатовскими пацанами залез в поселковый промтоварный магазинчик: они украли по велосипеду, несколько транзисторных приемников и двести семьдесят шесть рублей, оставленных в кассе. Сумму я помню точно. Я пытался вызволить ребят, но ничего не мог сделать – всех троих взяли, что называется, с поличным, как раз в тот момент, когда они выволакивали наворованное добро на улицу через окошко в подсобке. С некоторым опозданием, но сработала сигнализация. К тому же в этой троице Головкин был самым старшим. И мальчик отправился в колонию для несовершеннолетних. Больше я его не видел. До сегодняшнего дня.

Да, вот еще что: прозвище у него в детдоме было – Головня.

Значит, в поселке живет еще один мой бывший воспитанник. Итого – четверо. Плюс, если мои умозаключения верны, еще один, неизвестный – тот, кто когда-то тоже был моим воспитанником Филиппом Лебедевым.

– Нет, Владимир, – сказал я. – Так не пойдет. Бесплатно я не возьму. Сколько?

Головкин думал недолго.

– А давайте, будет шестьдесят рублей за все про все, – небрежно махнул он рукой. – На пузырь ханки мне хватит. Забирайте, Николай Сергеич.

Я отсчитал деньги, отдал их Головкину. Михайлишин молча помог мне сложить грибы в корзинку поверх лопухов.

– До свидания, Владимир, – протянул я руку Головкину.

– Всего доброго, Николай Сергеич, – осторожно пожал он мою ладонь своей: крепкой, мозолистой. И снова на его лице на мгновение появилась по-мальчишески беззаботная улыбка.

Мы с Михайлишиным отошли от лотков.

– Я подвезу вас до поселка, Николай Сергеич? – полуутвердительно сказал Михайлишин.

Я тут же согласился – идти полем по жаре в поселок было выше моих сил. Мы залезли в душное нутро михайлишинских "Жигулей". Я поставил корзинку назад и сразу же опустил стекло со своей стороны. Михайлишин – со своей. Он тронул машину с места, и на ходу стало немного полегче – все же ветер обдувал лицо.

Мы неторопливо поехали по дороге мимо одноэтажных домиков райцентра к станции, видневшейся неподалеку. Некоторое время Михайлишин вел машину молча, а потом, когда мы выехали в поле, пожаловался:

– Черт знает что! Майор велел всех проверить в поселке, особенно таких, как этот Головкин. Из недавно освободившихся.

– Он долго сидел?

– Пять лет. Вторая ходка. И все – двести шестая. Ничего серьезного за ним не водится. Так, мелкота, хулиганье. Сидел за одно и то же. Драки, поножовщина. К тому же крепко пьет. Вышел пару месяцев назад и у нас в поселке осел. У Поливанихи комнату снимает.

Я, естественно, знал Поливаниху – несчастное спившееся существо, обитавшее в покосившейся развалюхе возле железнодорожной станции. Хорошенькое жилье нашел себе мой бывший воспитанник.

– Мне кажется, майор – серьезный мужчина, – сказал я, только чтобы поддержать разговор.

– Серьезный, – подтвердил Михайлишин. – Только, вместо того чтобы делом настоящим заниматься, я теперь за грибниками слежу, мальчишек с озера гоняю…

Отвлекшись от дороги, он полуобернулся ко мне.

– А как вы думаете, Николай Сергеич, почему он зверя имитирует? – внезапно спросил Антон.

Сам того не ведая, он думал о том же, о чем и я. Но пока что я не собирался рассказывать Михайлишину о своих умозаключениях. Поэтому в ответ я только пожал плечами:

– Не знаю. К тому же неизвестно кто это был. Может быть, кто-то неудачно подшутил над Андрюшей Скоковым?

Антон только вздохнул и замолчал. Мы миновали переезд, свернули, и на перекрестке у магазина Антон притормозил, потому что зажегся красный свет на единственном в поселке светофоре. Его установили несколько лет назад, после того как пьяный водитель на "КамАЗе" именно здесь насмерть задавил старушку – полуслепую бабушку Глаголеву, на ощупь переходившую перекресток.

– Наше вам с кисточкой, товарищ участковый! – раздался радостный голос.

Я обернулся. Замурзанный невысокий мужичок в брезентухе с выцветшей эмблемой БАМа на ходу приподнял кепку, приветствуя Михайлишина. По его небритому загорелому лицу бродила слегка ехидная улыбка.

Участковый холодно кивнул.

– Вот, пожалуйста. Еще один, – сказал он негромко, провожая мужичка взглядом. – Знатный браконьер Семенчук… Глаза бы мои на них не смотрели. Вместо того чтобы убийцу ловить, какой-то ерундой занимаюсь.

– Ничего, Антон. Я думаю, скоро все это закончится.

Зажегся зеленый цвет. Михайлишин мягко тронул машину с места, косясь в боковое зеркало на удаляющегося мужичка.

– Надеюсь… – вздохнул он.

Мы проехали перекресток, и тут мне стало немного не по себе.

Буквально в каждом втором доме спешно готовились к отъезду поселковые дачники – те, кто не жил в академпоселке круглый год. Люди выносили вещи из домов и быстро грузили в машины. В воздухе ощутимо витало напряжение. И страх. Подтверждая это, навстречу нам из проулка одна за другой выехали три легковушки, набитые людьми. На крышах были закреплены коробки, чемоданы и сумки с барахлом. Людей в первой из машин, в "Волге", я сразу признал: это были мои старинные знакомые – Голиковы. Вся семья: отец, мать и дочь с мужем и маленьким сыном. Обычно они все лето живут на даче. А теперь вот уезжали – судя по спешке, по количеству вещей и, главное, по испуганно-напряженному выражению лиц, надолго. Скорее всего, до следующего лета. Старший Голиков, сидевший за рулем "Волги", встретился со мной взглядом и тут же поспешно отвернулся.

Посмотрев назад, я увидел: одна за другой все три машины свернули на улицу Пушкина: она прямиком выходит на московскую трассу.

Мы с Михайлишиным переглянулись. Паника началась.

– Да-да, – подтверждая мою невысказанную мысль, проговорил Антон. – Боюсь, что после сегодняшнего объявления в Москву уедет половина поселка.

– Как минимум, – согласился я. – А то и больше.

Повернув еще раз, Антон затормозил возле калитки моего дома.

– Извините еще раз, Николай Сергеич, за нечаянную встречу в лесу, – сказал он. – И… и передайте, пожалуйста, привет Стасе. Если увидите.

– Непременно, – улыбнулся я. – И увижу, и передам.

Все же он мне был очень симпатичен, наш участковый. И любимой внучке, кажется, тоже нравился. Хотя для моей невестки Елены он – воплощенная угроза постыдного мезальянса. Впрочем, это – дело молодых, и нечего нам, старикам, совать нос куда не следует. В Михайлишине чувствуется порядочность и воспитание. Этого мне, в отличие от моей многоуважаемой невестки, вполне достаточно. И поэтому я совсем не хотел, чтобы он в одиночку, нос к носу, столкнулся с этим психопатом. А если уж не повезет и он с ним встретится, то пусть у Михайлишина в руке будет взведенный пистолет. Попрощавшись с Антоном, я полез из машины.

– Как стемнеет, будьте поосторожней. Не выходите понапрасну из дому, – крикнул он вдогонку.

– Это пожелание больше относится к твоей работе, Антон, – обернулся я. – Не рискуй без нужды.

Он пренебрежительно махнул рукой:

– Да ничего со мной не случится.

– Зря не рискуй, – повторил я серьезно. – Береженого Бог бережет.

 

Глава 5. СЕМЕНЧУК

То, что все в поселке наложили в штаны и сидели по своим норам за семью замками, меня только смешило. Ну, подумаешь, грохнули пару человек в поселке?! Бывает. Нынче времена такие, суровые, не знаешь, откуда шандец на кожистых крыльях прилетит. Но это ладно. Вот менты что удумали, сволочи, я аж взбеленился! Решили под это дело всю рыбалку запретить, грибы да ягоды. Про охоту не говорю – не сезон. Я-то не дурак, сразу смекнул: опять дурят нашего брата, начальство без этого жить не может – обязательно надо стращать, чтобы, значит, лишний раз власть свою показать. Не без пользы для себя, конечно: кому-то это выгодно – леса закрывать. Но все эти штучки-дрючки – для дураков. Не для меня. Кому другому оно, конечно, можно перекрыть шланг, а Семенчука детскими байками не запугаешь.

Еще больше меня смешило то, что многие дачники-хреначники стали спешно собирать манатки и сваливать в Москву – кто на своих тачках, а кто и просто на электричке. Вот и хорошо. Лишних глаз да ушей поубавится, а мне это только на руку: меньше народа – больше кислорода.

Так что еще с вечера я бросил в рюкзак харчи: хлеб, огурцы, банку тушенки и пару луковиц. Фонарик и мешок для рыбы – тьфу-тьфу! И почти в полночь огородами пробрался за поселок в лес. Один-то всего раз и пришлось в кустах залечь, потому что эта их новоявленная американская ПМГ проехала слишком близко – сдуру могли и замести: с них, с ментов, станется. Хотя у меня с собой ничего, к чему менты прицепиться могли, и не было. А вообще такая игра, она только интерес разжигает.

Из-за ментовского запрета у меня была полная гарантия, что никто в лес носа не сунет. А сегодня рыба должна была быть, должна: ночь ух какая теплая стояла. Погода – что надо. Ни луна, ни темнотища непроглядная нисколько меня не пугали – Семенчука детскими байками про душегубов не проймешь. Хотя лучше бы луна за тучами спряталась – а то каждое деревце, сука, высветила. Ну да и хрен с ней, с луной. Все равно ни души в округе. С другой стороны, хорошо, что луна, – фонарик зажигать не придется.

Краем ельника я вышел к дальнему берегу Марьина озера, к своему заветному скрадку, который устроил в маленькой бухточке. На всякий случай я огляделся, потом разбросал хворост, которым была надежно укрыта лежащая вверх днищем плоскодонка. Без лишнего шума перевернул лодку. Положил в нее весла и пару длинных вешек – чтобы можно было втыкать на давно примеченном местечке. Потом я отвалил в сторону валявшуюся на земле старую разлапистую корягу. И вынул из-под нее прикрытую куском брезента кормилицу-поилицу – сухую, аккуратно перебранную сеть. Уложил ее посподручнее в лодку рядом с вешками. Сеткой сейчас таскать – самое милое дело. Про динамит я, считай, забыл: кто ж будет рыбу глушить, когда у каждого мента в округе ушки на макушке. А кто мне гарантию даст, что они где-нибудь поблизости не шастают? Мухой заграбастают, да еще, не дай бог, повесят на тебя мокрое дело. Ну его: вот подуспокоится все, тогда и можно будет снова глушануть. А пока что – ни-ни!.. Поостерегись малька, Сема, не жадничай.

Рюкзак с харчами, чтобы они случайно не подмокли, я оставил на берегу. Волоком протащил лодку к озеру и без плеска спустил на воду.

Луна завалилась за тучи и теперь светила ровно настолько, сколько требовалось, чтобы делу моему не мешать. Красота! Карась, сволочь, сам в сети полезет, как в кормушку!.. Я осторожно взмахнул веслами и бесшумно погнал плоскодонку из бухточки к отмели, где всегда ставил сетку на карасей. А сам ухо держал востро: пока плыл, все по сторонам оглядывался. Но было тихо – ни звука, ни голоса, ни подозрительного шороха. Только вода с весел капала, когда я их поднимал для очередного гребка.

Я добрался до отмели за какие-то десять минут.

Воткнул первую вешку в плотное дно, прикрепил к ней сеть и начал ее потихоньку распускать, отплывая от первой вешки в сторону берега. Тонкая капроновая сетка без звука уходила в воду – чай, не впервой мне делать это. И тут в начале сетки послышался плеск, и верхняя тетива сети знакомо дернулась. Я от радости даже шепотом выругался – началось! Попер, родимый! Попер, красавчик! А когда я поставил вторую вешку, то почувствовал по тетиве еще и еще сильные рывки: мало того что попер, так еще и крупный попер! И потому, закончив со второй вешкой, я быстренько потянул плоскодонку к первой вешке, выпутывать карасей. И началась привычная и приятная работа: пока с одного конца вынимаешь, с другого уже снова карась плещет да рвется.

Так я корячился без перекуров минут сорок, не меньше. Потом перевел дух и с трудом распрямил спину – все же мне не двадцать лет. На дне лодки шлепали хвостами, разевали рты караси – все днище было ими покрыто и шевелилось, как живое. Я огляделся по сторонам. Со стороны леса в теплом ночном воздухе наползал на озеро туман. Он, еще не густой, стелился над водой, цеплялся за прибрежные кусты и камыш, потихоньку подбираясь к отмели и к плоскодонке. На деревянных сиденьях выступили мелкие, словно пот, капельки. Я решил перекурить на берегу – на воде огонек сигаретки издалека видно. Да заодно выгрузить первый улов; можно было сделать перерыв, потому что карась слегка подуспокоился, перестал дуриком лезть в сетку: она теперь только изредка подрагивала, не то что полчаса назад – караси, считай, теперь случайно в нее попадали, стадо уже прошло.

Но я все же решил подождать еще минут десять: а вдруг карась снова пойдет? Он, карась, такой – то густо, то пусто. Надо немедля брать его, пока он сам к тебе в руки лезет, а то потом и рыбьего хвоста из сетки не вытянешь. Я присел на мокрое сиденье. Лицо стало совсем мокрым от тумана. Я натянул на голову капюшон брезентухи.

Ждать так ждать. Что-что, а уж это я умею.

 

Глава 6. БУТУРЛИН

Я смотрел на пожелтевшие от времени страницы своего дневника и ясно видел, как двое загорелых мальчишек, один посветлее, другой потемнее, в трусиках и майках, стоят около небольшой вольеры, забранной частой металлической сеткой.

А в вольере неподвижно замер в дальнем темном углу маленький, угрюмо насупившийся волчонок.

Светловолосый мальчишка – тот, что повыше, что-то оживленно и настойчиво говорит второму, темноволосому – своему брату, а сам возбужденно размахивает руками, притопывая от нетерпения. Но тот молча, спокойно смотрит на него и наконец отрицательно качает головой.

Потом темноволосый – Филипп – все так же молча берет миску с нарубленным мясом, отмахнувшись от брата, открывает дверцу вольеры и лезет внутрь. Спокойно подходит к волчонку и ставит миску перед его мордой: присев на корточки, гладит его по загривку – совершенно не боясь. Волчонок, словно услышав команду, тут же начинает жадно пожирать мясо. И тогда Кирилл что-то резко говорит брату, поворачивается и стремительно убегает прочь.

Да-а-а…

Что же потом произошло с этим маленьким темноволосым мальчиком, убежавшим из детдома?

От Филиппа Лебедева мысли мои перескочили к его брату Кириллу, а потом – к Ване Пахомову, которого похоронили сегодня днем. Народу собралось на редкость много – оказывается, Ваню знали и помнили многие. Скажу прямо – когда я стоял на кладбище рядом со свежевырытой могилой, меня посещали отнюдь не радостные мысли. Ведь недалек день, когда и меня положат там же, на тихом алпатовском кладбище, в тени березок, рядом с Машенькой.

Я невольно хмыкнул и постарался выкинуть из головы эти нерадостные мысли.

Приглушенно – я всегда на ночь уменьшаю громкость – зазвонил телефон. Я посмотрел на часы: без двадцати час ночи. Кто еще, кроме любимой внучки, мог набраться наглости и позвонить мне в столь поздний час?

Я взял трубку. Естественно, это была Станислава.

– Не спишь, дед? – бодро осведомилась она.

– Не сплю, – подтвердил я. – А ты почему полуночничаешь?

Но, вместо того чтобы ответить ясно и правдиво, она принялась хныкать и жаловаться на мать, на духоту и бессонницу. Так она мямлила, пока я не прервал ее:

– Хватить ныть. Что ты хотела мне сообщить?

Она помолчала и уже другим голосом, в котором слышалась с трудом сдерживаемая злость, сказала:

– Ты видел, что в поселке делается?

– Видел.

– Все как рехнулись – бегут сломя голову в Москву.

– Каждый имеет право выбора, – возразил я.

– Они тоже решили смыться, – заявила моя внучка.

"Они" означало: мой сын и невестка. Ну что ж, это не было таким уж плохим решением проблемы. Наверное, так будет даже лучше – уедут от греха подальше, пока все не встанет на свои места.

Так я и сказал Станиславе.

– Но они хотят и меня с собой в Москву забрать! А я не собираюсь бросать тебя здесь одного. Пусть и не надеются! Я уже совершеннолетняя и сама могу за себя отвечать! – заявила моя внучка. И снова затараторила про то, что ни за что без меня не уедет в город.

Все это, конечно, приятно – трогательная забота о старом немощном человеке, но в конце концов я отнюдь не беспомощен и в случае чего сумею сам за себя постоять. О чем и напомнил Станиславе, прервав ее на полуслове.

Мы еще минут пять попикировались, прежде чем она успокоилась и мы попрощались. Но она взяла с меня слово, что завтра я поговорю с ее родителями. И постараюсь их уговорить оставить ее со мной.

Чего, честно говоря, делать мне совсем не хотелось.

Я повесил трубку и снова взялся за дневник. Но читал не более минуты. Я так и замер с дневником в руках, уловив некое непонятное движение воздуха. Словно он коротко всколыхнулся и тут же снова застыл.

Но этого не могло быть.

Потому что стояла очень тихая, безветренная ночь. Ветки деревьев в саду неподвижно застыли, ни один лист не шевелился. Краем глаза я видел: раздвинутые занавески на открытом окне тоже висят неподвижно.

И тут я увидел, как в саду между стволов деревьев промелькнула какая-то непонятная тень.

Сердце у меня заколотилось как бешеное. Не вставая с кресла, я отложил в сторону старую тетрадь в коленкоровом переплете – мои директорские дневники пятнадцатилетней давности – и медленно, очень медленно повернулся от письменного стола с включенной лампой к открытому окну.

И уставился в темноту.

По спине невольно пробежал холодок, мгновенно обострившийся слух напряженно впитывал малейшие звуки. Подсознательно, каким-то неведомым чутьем я внезапно ощутил и понял: он здесь. Тот, кто убивал. Именно он затаился где-то в моем саду, спрятался в ночной темени и наблюдает за освещенным окном кабинета.

И за мной.

Я знал: главное, не подавать вида, что я испугался. Впрочем, не буду скрывать – я действительно испугался: кабинет на первом этаже, окно настежь, в доме, кроме меня, ни души. Даже собаки нет. Запоздалая мысль о том, что сейчас неплохо было бы иметь рядом с собой здорового волкодава, промелькнула и исчезла. Я думал о другом – о том, как бы он (если он действительно здесь) не догадался о моем страхе. Я сделал вид, что спокойно смотрю в окно; смотрю якобы случайно, словно пребывая в раздумьях, и не догадываюсь о присутствии в саду постороннего существа.

А ведь от него можно было ожидать чего угодно.

Я взял папиросу, неторопливо прикурил, все так же вроде бы бездумно глядя в окно. И в этот момент из непроглядной темноты донесся еле слышный глухой стук – словно в глубине сада обломилась и упала на землю старая ветка.

Я медленно поднялся и подошел к окну. Но не вплотную к подоконнику, нет, – я остановился в паре шагов от него. И громко спросил:

– Кто там?

Влажная темнота ночи мгновенно поглотила звук моего голоса. Ответом была тишина. Ни шороха, ни движения. Я на ощупь загасил недокуренную папиросу, не сводя глаз с ночного сада.

На секунду мне показалось, что и дом, и деревья, и вообще все пространство вокруг затаились, замерли в ожидании чего-то страшного и неизбежного. Я даже помотал головой, отгоняя некстати пришедшее наваждение. Кстати, а что, если на этот раз он вооружен? Если он изменил себе и прихватил ружье? Ведь для любого, кто мог прятаться в темноте, на фоне горящей лампы я был отличной мишенью – промахнуться было просто невозможно.

Я быстро шагнул вбок, к стеклянному шкафу с оружием. Без стука открыл створки и выдернул из стойки вертикалку двенадцатого калибра. Выхватил из нижнего ящика коробку с патронами – волчья картечь, лучше не придумаешь – и мигом засадил патроны в оба ствола. Чуть пригнувшись, дотянулся до лампы и выключил ее. Лунный свет сразу проник в комнату, лег на пол, на стены; смутно высветил часть письменного стола. Я несколько раз крепко зажмурил и снова открыл глаза – старый прием, чтобы они поскорее привыкли к темноте. Держа ружье на изготовку, я снова подошел к окну и внимательно вгляделся в ночные тени сада. Было очень тихо. Так тихо, что я отчетливо слышал свое прерывистое дыхание.

Деревья стояли по-прежнему неподвижно, и никакого, даже малейшего движения я не заметил. Серебристо мерцала мокрая от ночной росы трава, посверкивали в лунном свете кусты и листья цветов на клумбах. Я потянулся и резко, буквально на секунду выглянул в сад, не убирая пальца со спускового крючка. Под окнами никого не было.

Может быть, вся эта чертовщина – мелькнувшая тень, еле слышный шорох – мне лишь показалась, послышалась? Может быть, это просто игра старческого воображения, взбудораженного событиями последних суток, и не более того?..

Но рисковать мне в любом случае не хотелось.

Очень осторожно, держа карабин на изготовку, я нагнулся, снизу дотянулся до створок окна и быстро захлопнул их, закрыв левой рукой на нижний шпингалет – указательный палец правой я по-прежнему держал на спусковом крючке ружья. На верхний шпингалет окно закрывать не стал: если бы я поднялся во весь рост на фоне окна, то стал бы совершенно беспомощен – оконное стекло вряд ли послужит ему преградой. Правда, я стал бы живой мишенью всего на пару секунд, не более: но ему, я так понимаю, больше и не требуется.

Чтобы выпустить из человека кишки или отрезать голову. Или выстрелить.

Я задернул шторы, оставив лишь узкую щель, отступил от окна и только тогда перевел дыхание. Все также с ружьем в руках, нигде не зажигая света, я вышел из кабинета. Окна на всем первом этаже я еще с вечера предусмотрительно закрыл – чтобы не летело из сада комарье. Но теперь на всякий случай я еще раз проверил: все было заперто. Второй этаж не надо было и проверять: Станислава сегодня у меня не ночевала, значит, там все закрыто. Осторожно, стараясь не пересекать лучи лунного света, падающего из окон, я прошел на неосвещенную веранду. Быстро закрыл входную дверь на дополнительный засов, проверил шпингалеты на окнах. Постоял некоторое время, прислушиваясь. Издалека возник звук работающего двигателя. Потом по окнам метнулся яркий свет фар. Мимо дома медленно проехал патрульный милицейский джип – я увидел его характерные очертания в щель между занавесками.

И снова тишина. Ни звука.

Я невольно посмотрел на телефонный аппарат: может быть, позвонить Антону?..

Но я быстро выбросил из головы эту дурацкую мысль: что я ему скажу? Странный звук в ночном саду? Непонятная тень? Ложные страхи – разумно возразит он. И будет прав. А про свою лесную находку говорить милиционерам было рано – сначала надо дождаться того, кого я ждал. Поэтому я снова поднялся наверх, в кабинет.

Не включая в комнате света, я уселся в кресло, положил ружье на колени и задумался, глядя на сад сквозь щелку в шторах. Вряд ли этот человек заявится ко мне именно сегодня ночью. Но напрасно рисковать я не собирался. И поэтому остаток ночи мне предстояло провести не в постели, а в этом вполне удобном кресле.

 

Глава 7. УБИЙЦА

В саду, в дальнем от дома углу, отделилась от ствола старого тополя огромная лохматая фигура с непропорционально большой, вытянутой вперед головой. Низко согнувшись и беспрестанно оглядываясь на темнеющий на фоне чистого звездного неба дом, чудовище бесшумно пересекло сад, перемахнуло через штакетник и исчезло в прилегающем к задней стороне участка кустарнике.

* * *

Мягко ступая по траве, чудовище лесом уходило от поселка. Оно то появлялось в пятнах лунного света, то снова исчезало в ночном мраке. Лес безмолвно расступался перед ним – чудовище стремительно пересекало лесные прогалины, ловко огибало неподвижно стоящие деревья, не задевая веток.

Оно скользило в ночном сумраке подобно зловещей бестелесной тени, подобно адскому призраку, рожденному для бесконечной череды убийств, являющихся смыслом его существования. В стремительном беззвучном движении чудовища не было и признака мысли – монстра вел по лесу инстинкт, заложенный в него чужим Разумом; вела жажда убийства – неутоленная пока что жажда, которую он мог утолить, только лишив жизни живое существо.

Человека.

Но пустынный ночной лес не мог принести ему избавления от снедающей его жажды убийства. Из-за этого жуткое существо иногда останавливалось, задирало вверх длинную морду со сверкающими красными глазами и издавало негромкое низкое ворчание, словно жалуясь безмолвному равнодушному небу.

Луна невозмутимой свидетельницей висела над лесом, чуть в стороне от монстра, пробирающегося незаметными тропинками туда, куда вел его безошибочный инстинкт.

Неутоленная мучительная жажда крови достигла своего апогея – и как раз в этот момент чудовище вышло из ночного леса к Марьину озеру. Тихий ритмичный плеск, донесшийся до его ушей, мгновенно привлек внимание монстра: он замер, вглядываясь в струящийся над водой белесый туман. На середине озера виднелся черный силуэт лодки и в ней согнувшаяся, ритмично взмахивающая веслами фигура: лодка довольно быстро пересекала озеро по диагонали, направляясь к правому берегу, к укромной бухточке, прячущейся в нависающих над водой ветвях старых деревьев.

Пригнувшееся в кустах чудовище не сводило с человека в лодке горящего злобой взгляда. В измененном мозгу монстра короткими вспышками проявилось смутное воспоминание: что-то похожее уже было недавно, что-то похожее он уже здесь видел, и это похожее в лодке посреди озера помешало ему убить – и даже чуть не уничтожило его самого. Это воспоминание мгновенно вызвало неодолимую ярость и желание немедленно действовать. Чудовище издало короткий, тихий рык и сорвалось с места. Не выпуская из виду плоскодонку, тварь бесшумно побежала вдоль берега, поросшего кустарником и камышом, к бухточке, куда направлялась лодка.

С оскаленной пасти чудовища свисали тонкие нити тягучей слюны, ноздри раздувались, жадно впитывая едва уловимый запах человека, доносящийся с озера.

Этот запах буквально сводил его с ума и заставлял все ускорять и ускорять бег.

* * *

Уверенно загнав плоскодонку в свою бухточку, к тому самому месту, где он спрятал рюкзак, Семенчук бросил весла и перешел на нос, едва лодка ткнулась в берег. Спрыгнув на траву, он стал подтягивать ее повыше на песчаный берег. Дно лодки сплошным золотистым ковром покрывали выловленные караси. Они шевелились, похлопывая хвостами. Семенчук удовлетворенно хмыкнул. Достал из рюкзака мешок, встряхнул его, расправляя. Быстро нарвал лопухов, побросал их на дно мешка и, нагнувшись, стал широким черпаком выгребать карасей из лодки и вываливать в мешок. При этом он негромко и весело напевал себе под нос – без слов, одну мелодию.

Ночной туман, уже набравший силу, сгустившийся до молочной белизны и плотности, надвинулся с озера и шлейфом накрыл и плоскодонку, и склонившуюся фигуру Семенчука, и прибрежные кусты.

Вокруг было тихо. Только слышалось, как шкрябает по дну лодки черпак, как шлепаются в мешок караси да довольно сопит Семенчук.

Где-то далеко крикнула выпь. И опять над озером воцарилась тишина. Семенчук на минуту решил оторваться от своего увлекательного занятия и выпрямился, потирая поясницу. Он стоял лицом к озеру и не мог видеть, как за его спиной в молоке тумана бесшумно выросла громадная фигура с уродливой головой и вздернутыми вверх лапами: на них, словно отточенные ножи, тускло светились длинные кривые когти.

И в ту же секунду чудовище бросилось на Семенчука.

В ватной туманной тишине сначала послышалось странное шипенье – словно выходил воздух из проколотой камеры. Затем – захлебывающееся бульканье, затем еще несколько коротких непонятных звуков. Раздался негромкий металлический стук и сразу же – сильный всплеск: словно пудовый сом ударил хвостом на мелководье возле берега. По воде кругами пошли волны. Некоторое время ничего не было слышно и видно. Потом, появившись из тумана, медленно проплыло по воде весло. А за ним, влекомая слабым течением, из белесой пелены, покачиваясь, выплыла плоскодонка: двигаясь по инерции от берега, лодка неслышно растаяла в тумане.

Она была пуста.

 

Глава 8. БУТУРЛИН

Проснулся я, словно меня кто толкнул.

Нет, ну надо же: все-таки не выдержал, уснул! Проспал ночь, сидя в кресле с заряженным ружьем, и остался жив?..

Я с трудом пошевелился. Мышцы, затекшие от неудобной позы и долгой неподвижности, казалось, даже постанывали от боли. Судя по звонким птичьим голосам, доносившимся даже сквозь закрытые окна и шторы, давно наступило утро. А когда я ночью последний раз смотрел на часы, была половина третьего утра. Я повернул голову. Да, так оно и было: стрелки часов показывали начало восьмого. Мало того, что я уснул самым бессовестным образом, так еще и проспал все на свете! Плакала сегодня моя пробежка. Никуда не годится.

Я разрядил ружье и морщась поднялся с кресла, растирая онемевшую спину и чувствуя в ногах мучительное покалывание сотен иголок. Подошел к окну. Раздвинув шторы, дернул за шпингалет и потянул на себя створки окна. Свежий прохладный воздух хлынул в кабинет, и я жадно, с наслаждением его вдохнул.

Сад стоял чистый, умытый и светлый – ни следа, ни малейшего намека на ночного гостя. Но проверить все равно следовало. И поэтому прежде, чем идти в душ, я отпер входную дверь и вышел в сад. Внимательно вглядываясь в траву, я осторожно прошелся среди деревьев там, где, как мне показалось ночью, мелькнула смутная загадочная тень, – я надеялся обнаружить хоть какой-нибудь след.

И обнаружил.

Но не в саду, а на огороде, ближе к дому. Когда я, уже оставив бесполезные поиски, наклонился возле той грядки, что была расположена на краю сада, нарвать редиски для салата, вот тогда я и увидел отпечаток ноги. Точнее – звериной лапы.

На влажной от росы земле след был виден особенно отчетливо – те же клинообразные когти, тот же размер: копия следа, на который я натолкнулся в лесу вчера днем. Значит, он действительно ночью здесь побывал. Это была плохая новость. Хорошая же – что этот тип действительно существует и след в лесу – не шутка, не игра моего воображения.

Дело принимало совсем серьезный оборот.

Я приставил руку козырьком ко лбу и огляделся. И увидел еще одно доказательство ночного посещения: грабли, поставленные мной – я помнил точно – вчера днем к стене сарайчика, валялись поперек грядки с петрушкой. Я внимательно осмотрел землю вокруг них. Но других следов не нашел – все-таки он был осторожен. Тогда я вернулся к найденному отпечатку лапы, прикрыл его куском полиэтилена и, собрав овощи, вернулся в дом.

* * *

В это утро я действительно не стал делать обычную пробежку: после бессонной ночи слегка подскочило давление. Не стоило рисковать, особенно учитывая два микроинфаркта. К тому же на улице становилось все жарче: видимо, сегодня снова нахлынет зной. Об освежающем дожде можно только мечтать – на небе не было ни единого облачка. Поэтому я залез под ледяной душ, а потом стал готовить завтрак: сегодня у Анечки был выходной, она приходит ко мне через день. Я резал на кухне овощи для салата, когда услышал стук: это негромко хлопнула входная дверь.

– Станислава, ты? – крикнул я, удивляясь: совершенно не похоже на мою внучку – подняться в такую рань.

Но ответа не последовало.

Зато я услышал, как явственно скрипнули половицы в коридоре. Кто-то осторожно двигался от входа по направлению к кухне.

Он шел ко мне.

Неужели он решился напасть днем?! Я невольно отпрянул к столу, не сводя глаз с закрытой двери в коридор. Кухонный нож я инстинктивно выставил перед собой. Мелькнула запоздалая мысль о том, что ружье осталось в кабинете, а нож… Коротковата кольчужка, ох, коротковата, как говорил незадачливый ратник, герой знаменитого довоенного фильма…

Шаги приближались. Я поднял руку с ножом. Дверь резко распахнулась.

– Здравствуйте, Николай Сергеич!

На пороге кухни стоял высокий, загорелый мужчина лет тридцати. В руках он держал большой, туго набитый рюкзак. Мужчина весело улыбнулся, скинул рюкзак на пол и шагнул ко мне, раскрывая руки для объятий.

Это был тот, кому я вчера звонил, тот, кого я ждал. Кирилл Лебедев – старший из двойняшек.

– Как же ты меня напугал, Кирюша!.. Так ведь и до инфаркта довести можно! – воскликнул я, опуская враз обессилевшую руку.

Я с облегчением бросил нож на стол и обнял Кирилла. Здоровый парень. А со времени нашей последней встречи – пять лет прошло – он еще больше раздался в плечах, заматерел. Я отодвинул Кирилла от себя, посмотрел в лицо. Нет, внешне он почти не изменился – прежние смеющиеся серые глаза, короткая стрижка, широкая улыбка. Только у глаз чуть прибавилось легких морщинок.

– Напугал? Вас, Николай Сергеич? Вас напугаешь, как же, – сказал он, крепко держа меня за плечи. – А вот вы меня по телефону изрядно испугали! Что же у вас здесь такое происходит?..

Скажу честно: с появлением Кирилла у меня словно гора с плеч свалилась. Я слегка устал от давления обстоятельств. Устал от неизвестности.

– Потом, потом все расскажу, – сказал я Кириллу. – Сначала за стол. Ты когда прилетел?

– В четыре утра. Сразу на электричку – и сюда, к вам. Но вы не ответили…

– Значит, с дороги, голодный, – перебил я его. – Давай-ка, быстро за стол. Я сейчас салат доделаю. Все свое, только что с огорода. Залезай в холодильник, тащи все, что там найдешь, – сегодня я один.

Но Кирилл, хитро улыбаясь, остановил меня:

– Э-э-э, нет. Так, однако, дело не пойдет, хозяин. – В голосе его внезапно прорезалось нарочитое северное оканье. – Я за три тысячи километров не поленился харчей привезти. А вы – салат, салат.

Он потянулся к своему рюкзаку и подчеркнуто неторопливо стал извлекать из него пакеты и банки, комментируя по ходу дела:

– Это, хозяин, копченое мясо. Сам делал. Попробуйте угадать чье? К вашему салату будет в самый раз. Балык, естественно, горбуша. Естественно, своего засола. А это – кедровый орех. Правда, с прошлого года. Но сам в урмане шишку бил, и сохранился он отменно… Маринованные грибы, белые. Знаю, что у вас своих полно, но… – Кирилл извлек из глубины рюкзака двухлитровую банку, – не мог не привезти. Все же северный гриб – он другой. Черемша… Ну а тут – брусника, клюква, черника… Сало с чесноком… Тоже своего посола.

– Сам солил? – спросил я его.

– Сам.

– Значит, все еще не женился? – сказал я.

– Не женился, Николай Сергеич. На что жениться, коли рожа не годится? – засмеялся Кирилл, показывая в улыбке на зависть ровные, белоснежные зубы.

– Не наговаривай на себя, северянин.

– Да нет, честно. Кто ж за меня, лесного человека, пойдет? Разве что сумасшедшая какая.

Он перестал выкладывать свои северные гостинцы на стол и посмотрел на меня.

– Вот. Вроде все.

– Тогда помогай оттащить все это в сад.

– Будем завтракать в беседке? Как всегда? – улыбнулся Кирилл.

– Как всегда, – ответно улыбнулся я.

 

Глава 9. КИРИЛЛ

Все, что мне он рассказал за завтраком, больше всего походило на страшную сказку. Я думал об этом, глядя, как Николай Сергеевич молча наливает мне кофе. Потом я придвинул к себе сахарницу и сказал:

– Даже трудно поверить… Какие-то страсти-мордасти: служебные собаки боятся взять след, которого нет. Милицейские майоры всех подряд подозревают, в тихом поселке убийство за убийством… Все могу понять, во все могу поверить, но чтобы переодетые маньяки или, того веселей, оборотни бегали по мирному дачному поселку и обывателям головы отрывали?! Да мы такие страшилки в детдоме на ночь рассказывали. И то только класса до пятого.

Я отхлебнул кофе. Николай Сергеевич по-прежнему молчал, никак не реагируя на мои слова. Над клумбами трудолюбиво гудели шмели.

– Сдается мне, – подытожил я, – что, скорее всего, это медведь-шатун. Для ваших лесов не слишком фантастичное предположение… Но он наверняка уже ушел отсюда. Все-таки зверь – он и есть зверь. Не будет долго вблизи жилья околачиваться. А мальчишке вашему, Скокову, просто с перепугу черт-те что померещилось. Небось пьяный был?

– Он был трезв, – твердо сказал Николай Сергеевич. – Да и за мной, как ты знаешь, такого греха не водится. Но последние дни я постоянно ставлю дом на сигнализацию.

Я посмотрел на Николая Сергеевича: нет, конечно, я его нежно люблю, он мне, считай, второй отец. Но сейчас старик явно мандражировал. И, на мой взгляд, преувеличивал опасность.

– Я вам, Николай Сергеич, буленбейснера подарю.

– Что подаришь?

– Буленбейснера, – усмехнулся я. – Порода собак есть такая. В переводе с английского – быкодав. В холке, – я показал рукой, – метр двадцать. И никакой медведь близко не подойдет.

– Медведь, говоришь, по поселку ходит и головы отрывает?.. Пойдем-ка.

Николай Сергеич поднялся и пошел к дому. Я – следом за ним. В гостиной он достал с полки ключ и открыл ящик буфета. Вынул увесистый газетный сверток и брякнул его передо мной на стол.

– А это что тогда? – спросил он. – Посмотри.

Я развернул газету. Передо мной лежала гипсовая отливка следа огромной лапы. Длинной, широкой, с огромными когтями. Ничего подобного я в жизни не видел. Отдаленно след напоминал отпечаток волчьей лапы. Только увеличенный раза в три. И напоминал очень отдаленно. Я вопросительно посмотрел на молчащего старика.

– Вчера в лесу нашел, – пояснил Николай Сергеич. – Возле того места, где Станислава бродила.

– Как ваша внучка? Она здесь? – поинтересовался я из чистой вежливости. Последний раз я видел Стасю совсем еще маленькой, веселой девчушкой, которая тогда заканчивала начальную школу. В прошлый свой приезд, ровно пять лет назад, я ее не застал – она была в Москве. Сейчас, если мне не изменяет память, ей уже лет двадцать. Невеста.

– Здесь, здесь. Где же ей быть?

– Интересно было бы на нее посмотреть.

– Смотри, – кивнул старик на большой цветной фотопортрет, висящий в простенке.

С него улыбалась хорошенькая девушка. Да какое девушка – на меня смотрела очаровательная молодая женщина. И еще: в ней был и шарм, и хитринка, и бутурлинская порода.

– Не отвлекайся, – совершенно нелогично проворчал старик, возвращая меня на землю.

– Действительно, это не медведь, – вынужден был признать я, снова поворачиваясь к столу. – Ни на что не похоже. Разве что сук случайно обломился, упал да и оставил вмятину?

– Сук? В болотной грязи, в десяти метрах от ближайшего дерева?.. Пошли.

Мы вышли в сад. Николай Сергеевич подвел меня к свежевскопанной грядке, наклонился и сдернул с ботвы редиски кусок полиэтилена.

– А это что? Тоже сук?.. Утром обнаружил. Сегодня.

Я присел на корточки.

На влажной мягкой земле четко виднелся свежий глубокий отпечаток лапы. Точно такой же, как и на отливке из гипса. Я осторожно потрогал пальцем края подсохшего следа. Старик молчал. Снизу вверх я посмотрел на него:

– Надеюсь, вы меня не разыгрываете?

– А что, я сейчас очень похож на массовика-затейника? – саркастически спросил Николай Сергеевич.

Мы пошли обратно в беседку. Только когда мы уселись за стол, старик устало сказал:

– Я, как ты понимаешь, тоже мало верю в сказки про оборотней и вервольфов. Переодетый маньяк-убийца – это ближе к правде жизни. Так же, как и два покойника за последние четверо суток. Но в любом случае: если бы не дурацкие грабли, вполне возможно, нам бы не довелось вести этот разговор. И одним покойником стало бы больше. Да, грабли… Как в старом анекдоте: он, видимо, их случайно задел, когда крался сегодня ночью вдоль стены сарая. Стук был едва слышен. Я сидел в кабинете, окна были открыты, а ночью звук разносится далеко – поэтому я и услышал. И вроде бы даже потом что-то увидел. Тень какую-то. Пришлось с ружьем всю ночь просидеть.

Я внимательно посмотрел на него: старик вовсе не шутил.

– Но дело не в этом, – продолжил он. – Пусть эта история выглядит странно. Но кем бы он ни был, ты должен его выследить. И опознать.

– Опознать? Но я не сыщик, Николай Сергеич, – улыбнулся я. – И в поселке никого, кроме вас, не знаю. Я всего-навсего обычный егерь.

– Во-первых – очень хороший егерь. А во-вторых, ты – охотник.

– Вы тоже.

– Ты – профессиональный охотник на волков. Такой же опытный, как твой покойный учитель и друг Пахомов. Я уже стар для такого занятия… И, должен тебе сказать, Кирилл, что, кроме тебя, этого никто здесь не сделает.

– Почему?

– Об этом – позже. Если ты согласишься. А пока скажи: ты согласен сделать то, о чем я тебя прошу, или нет?

– А если все уже закончилось и он отсюда ушел? – ответил я вопросом на вопрос.

Николай Сергеевич явно хотел было мне возразить, но не успел. Взвизгнули тормоза, и возле калитки остановились "Жигули". Из них вылез высокий молодой мужик в милицейской форме. Старлей. Он вытащил с заднего сиденья большую корзину. Толкнул калитку и уверенно – видать, не в первый раз здесь – прошел к беседке.

– Здравствуйте, Николай Сергеич, – сказал мужик, мельком окидывая меня взглядом.

Мельком-то мельком, но взгляд у него было ой-ой-ой какой цепкий. Милиционер, одно слово.

– Вот, принес вам долг за вчерашнее, – продолжил мужик.

– Какой долг? – явно не понял старик.

– Сами посмотрите, – милиционер поставил корзину на скамейку.

Николай Сергеевич приподнял лопухи, прикрывавшие корзину сверху, и я увидел, что она под завязку полна отборных белых – небольших, крепких, один к одному. То, что надо. Сразу видно: знатный грибник собирал.

– Ну что ж… Признателен, признателен, – довольно улыбнулся старик. – Да, позволь тебе представить, Антон: это Кирилл, мой дальний родственник. Из Сибири. Геолог.

– Очень приятно. Антон Михайлишин.

Мы протянули друг другу руки; пожатие у него было сильное, ровное, но без излишнего понта, типа: посмотри, какой я сильный. Нормальный мужик.

– Присоединяйся к нам, Антон, – сказал Николай Сергеевич.

Тот повернулся к старику:

– Извините, Николай Сергеич, но мне пора. Служба.

– Что в поселке? – быстро спросил старик.

– Паника, – ответил Михайлишин. – Впрочем, выйдете – сами увидите.

Он помолчал и добавил, глядя в сторону:

– Семенчука убили.

– Кого? – явно не понимая, о ком идет речь, переспросил Николай Сергеевич.

– Семенчука, браконьера. Помните, мы еще его вчера с вами на перекрестке встретили? Маленький такой, в кепке и брезентовой куртке.

– Как убили? – растерянно спросил Николай Сергеевич.

– На Марьином озере, – сказал Михайлишин. – Ребята наши, патрульные, сегодня поутру заметили на озере лодку. Пустую. Всю в кровище. Потом на берегу нашли тело. Без головы. Голова в кустах лежала, неподалеку. – Он тяжело вздохнул. – Ладно, я поеду. Майор ждет.

Михайлишин быстро распрощался и пошел к калитке.

– Вот видишь, Кирилл, – тихо сказал Николай Сергеевич, поворачиваясь ко мне. – Ничего не закончилось. Боюсь, все только по-настоящему начинается.

Я проводил взглядом отъезжавшую машину Михайлишина:

– А почему вы ему не сказали про меня правду?

– Он местный участковый, лицо официальное. А наши дела – это наши дела. Мы же не можем взять у них официальное разрешение на поиск, вроде лицензии на отстрел, – усмехнулся старик. – И так после всего, что здесь произошло, они следят за каждым человеком в поселке. Тем более за новым.

– Значит, и за мной тоже будут следить?.. Глупость какая-то. А вы, по-моему, просто перестраховываетесь.

– Ты так и не ответил на мой вопрос. – Николай Сергеевич нахмурился.

Я взял из вазы яблоко, надкусил. Поморщился – на мой вкус оно было кисловато. И сказал:

– Я уже здесь. Это и есть ответ на ваш вопрос. Узнать, кто убил Пахомыча, и мое дело. А выбор… Выбор я сделал еще до того, как сел в самолет.

– Хорошо. Тогда пойдем, я тебе еще кое-что покажу.

Он поднялся и не оглядываясь пошел в дом.

* * *

Чего уж скрывать – я был потрясен.

Я ожидал услышать от старика все что угодно. Но только не это. Мой брат? Спятивший убийца, переодевающийся в волка? Мстящий за смерть волчонка? Вернувшийся спустя столько лет? Почему он, и вообще – возможно ли все это?..

Эти и еще многие-многие вопросы вертелись у меня на языке, пока Николай Сергеевич заканчивал свой достаточно длинный, но толковый рассказ. И выходило из него, что я должен буду выследить убийцу. Каковым, по его убеждению, является мой пропавший более пятнадцати лет назад брательник. Потому что я единственный человек, который может и должен его узнать.

М-да-а-аа… Веселые дела.

Старик поведал мне и про майора Терехина с его нелепыми подозрениями, и про запрет на походы в лес, и про то, как кто-то неизвестный преследовал Стасю по дороге от озера.

Все он мне рассказал, ничего не скрыл.

Я тупо смотрел на старые фотографии, разложенные на письменном столе. И думал о том, что своим рассказом старик меня почти убедил в правдоподобности происходящего.

– Но почему вы думаете, что это он? – наконец спросил я.

– Предчувствие. Интуиция. К тому же после того, как Пахомыч убил волчонка, у Филиппа наверняка произошел сильный психический надлом. Такие потрясения, поверь, не проходят для ребенка бесследно. И могут дать о себе знать спустя даже многие годы.

– Вот именно, годы, – фыркнул я. – Думаете, я его узнаю? Да он же вырос, изменился, стал, в конце концов, совсем другой!

– Узнаешь, – убежденно сказал старик. – Вы – братья. Близнецы.

Ничего себе логика! Братья. Близнецы. Вообще-то мы были двойняшками, а не близнецами. Но дело не в этом… А если мне придется в него стрелять?..

– Ты не передумал мне помочь? – вывел меня из раздумий голос старика.

– Вы думаете, будут еще убийства?

– Будут, – убежденно сказал Николай Сергеевич.

И тут меня осенило: если этот псих, которого он принимает за моего брата, сегодня ночью приходил к его дому, значит… Значит, мой бывший учитель – наиболее вероятный следующий кандидат на алпатовское кладбище?! Я посмотрел на Николая Сергеевича. Умный старик тут же догадался, о чем я подумал: он невесело усмехнулся и сказал:

– Поверь, я прошу тебя не потому, что боюсь за свою жизнь. Я свое уже прожил, старикам умиратьне…

– Я согласен, – перебил я его. – Что мне делать?

Он вздохнул, потянулся за папиросой. Сосредоточенно прикурил и только тогда сказал:

– Внимательно осмотреть места, где происходили нападения. Наблюдать. Думать. И быть осторожным. Даже если это человек, все равно он – волк.

Я посмотрел на старика и улыбнулся:

– Не первый и не последний в моей жизни.

* * *

Не зря по своей первой профессии Николай Сергеевич был картографом. Он безукоризненно точно нарисовал мне схему окрестностей и те места, где в лесу, по его мнению, мог побывать прошлыми ночами этот псих – я не мог даже мысленно назвать его своим братом. Мой брат умер. Давным-давно. Схему я тут же запомнил и брать с собой не стал – на зрительную память мне жаловаться грех. Все же я живу в тайге, где трудно найти уличные указатели. Я вышел из дому, сказав старику, что буду отсутствовать не более трех-четырех часов и к обеду вернусь.

Так оно и получилось.

Стояла невероятная, особенно для меня, северянина, жара: ни облачка на небе, ни дуновения ветерка, хотя старик и утверждал, что не сегодня завтра начнутся дожди. Мало в это верилось. Я, как и велел Николай Сергеевич, незаметно вошел в лес со стороны железной дороги. Мне не надо было вспоминать его схему – все окрестные места были лазаны-перелазаны в те далекие времена, когда я был еще сопливым мальчишкой. Пару раз я издали видел милицейские патрули – и каждый раз предусмотрительно прятался. Меня никто не засек. Помимо чрезмерного присутствия милиции я отметил для себя и то, о чем говорил Михайлишин, – нарастающую панику. По улицам академпоселка в сторону шоссе одна за другой проезжали легковушки, нагруженные скарбом; на платформе, от которой отправлялись электрички в московском направлении, толпился народ с сумками и рюкзаками. Суетящиеся на перроне люди, да и вся атмосфера слегка напоминали Москву в октябре сорок первого года.

Дачный народ был явно напуган. И немудрено после убийств, случившихся за последние дни в поселке. И теперь люди со всех ног улепетывали подальше от этого гиблого места. Будь я на их месте – не раздумывая сделал бы то же самое.

Но у меня были другие дела. Углубившись в лес, я знакомой тропинкой прошел к Марьину озеру. Внимательно осмотрел полянку, где Стасины приятели устраивали пикник. От кострища я снова пошел в лес: по спирали, все увеличивая и увеличивая радиус кругов. Солнце уже палило вовсю, и жара стояла просто несусветная. Я чувствовал, что рубашка промокла от пота и прилипла к спине. К тому же донимали комары, тучами кружившиеся надо мной в густых болотистых зарослях, – забыл намазаться репеллентом. Я ходил по замершему в безветрии лесу долго, внимательно рассматривая землю и стараясь ничего не пропустить.

И в конце концов кое-что нашел.

Это "кое-что" было весьма любопытно. И об этом обязательно следовало рассказать Николаю Сергеевичу. Но прежде чем отправиться к нему домой, я двинул в другую сторону.

К старой барской усадьбе, в которой я провел десять лет – почти треть своей жизни.

Я прошел по знакомой с детства улице, потом повернул к решетчатой ограде, за которой стеной стояли столетние деревья: почти заброшенный парк, чудом сохранившийся и не вырубленный во время войны на дрова. Парк примыкал прямо к усадьбе, вернее когда-то был ее частью. С обратной стороны к барскому дому вела основательно заросшая аллея, больше напоминавшая теперь старую заброшенную просеку. И вообще парк больше напоминал лес: настолько разросся нижний ярус, образовав мощный подлесок, состоящий из переплетенья кустов и высокой травы. Только форма посадки, пожалуй, напоминала о том, что когда-то здесь был ухоженный парк в английском стиле.

По едва заметной тропинке, вьющейся по бывшей аллее, я пошел к усадьбе. Солнечные пятна лежали на высокой траве, на стволах древних елей – черных, в белых прожилках смолы и зеленовато-серых бородах мха. Истомленные дневным зноем кузнечики лениво стрекотали в траве. Внезапно впереди послышались громкие голоса и рычание какого-то механизма.

Я вышел на край обширной поляны и остановился перед усадьбой, не веря своим глазам.

Да, я знал, что детский дом давно уже выселили из усадьбы – в прошлый свой приезд я навещал это место. Тогда старое здание выглядело окончательно пришедшим в упадок и одиноко доживающим свой век, глядя пустыми глазницами оконных проемов. Кирпичные стены с облупившейся штукатуркой, растущие на карнизах кусты, голые ребра стропил, торчащие в остатках крыши, – что-то печальное и даже зловещее увидел я тогда в руинах дома, где провел свое детство и раннюю юность.

Ничего этого больше не было.

Вместо заброшенной барской усадьбы передо мной высилось тщательно и качественно, капитально отремонтированное здание. Полтора десятка рабочих в строительных касках и ярко-желтых комбинезонах словно муравьи сновали по лесам, наводя окончательный глянец на фасад. Рычали грузовики, повизгивала лебедка, поднимая платформу на крышу здания.

Машинально, еще толком не придя в себя от изумления, я вышел из-за деревьев и приблизился к дому.

– Вообще-то здесь частное владение. И посторонним ходить по парку не рекомендуется, – прозвучал у меня за спиной негромкий голос.

Я обернулся.

Передо мной стоял невысокий мужчина лет сорока в слегка помятом летнем костюме. Темно-русые, уже начинающие редеть волосы, загорелое лицо и пристальный, но не агрессивный взгляд карих, почти черных глаз. В руке он держал трубку радиотелефона.

Этот тип почему-то мне сразу не понравился.

– С каких это пор не рекомендуется? – поинтересовался я.

– С недавних, – улыбнулся мужчина.

– Понятно. Судя по размаху этой ударной стройки капитализма, теперь здесь будут жить отнюдь не бедные сироты, – усмехнулся я.

– Совершенно верно, не сироты, – снова улыбнулся он. – А я что-то вас раньше здесь не видел. Вы ведь не местный, да?

– Не местный, – с неохотой признался я. – А что, здесь можно гулять только местным? По входным билетам?

– Но про то, что здесь был детдом, знаете, – не обращая внимания на мою реплику, сказал он.

Я промолчал.

– Воспоминания детства и юности? – кивнул он в сторону здания бывшего детдома. – Приехали навестить старые места?

– Можно сказать и так, – снова с неохотой вынужден был признать я. Проницательность да и изрядная бесцеремонность этого типа стали меня слегка раздражать.

– Значит, если я прав, мы оба с вами когда-то здесь жили. Но, я так понимаю, в разное время. Я покинул эти стены в семьдесят третьем. А вы?

– Меня привезли сюда в семьдесят втором.

– Понятно. Малышей я не помню. То-то, смотрю, лицо незнакомое. Давайте знакомиться: Гуртовой. Виктор. В детдоме у меня была кличка Виктоша, – шагнул он ко мне и протянул руку.

Я назвал себя.

В этот момент откуда-то сбоку вынырнул из кустов здоровенный парень в строгом, несмотря на жару, костюме, и шагнул в мою сторону. Правую руку он держал под пиджаком. Гуртовой остановил его легким движением руки:

– Все в порядке, Слава. Ну что ж, Кирилл. Раз мы, считай, не чужие, можете здесь погулять, посмотреть. В доме – тоже, – улыбнулся он мне. – Вспомнить минувшее, так сказать.

– А зачем вы купили это здание? – спросил я. – Ностальгия по детству?

– Ностальгия. Которая, надеюсь, принесет мне деньги. – Он коротко хохотнул и, не оборачиваясь, быстро зашагал к дому. Телохранитель затопал следом.

Я посмотрел им вслед, повернулся и пошел назад в парк. Совершать экскурсию по обновленному детдому мне почему-то расхотелось. В дальнем, глухом уголке парка я нашел укромное местечко – полянку на крутолобом холме – и плюхнулся в густую, нагретую солнцем высокую траву. Признаться, настроение было слегка подпорчено встречей с новоявленным владельцем усадьбы. Но я постарался поскорее забыть о нем.

Закрыв глаза, я лежал на самом солнцепеке – после Севера это было особенно приятно, – и мысли мои лениво перескакивали с одного на другое: почему-то я вспомнил армию, куда пошел по собственному желанию, дубина. Ведь мне, круглому сироте, имеющему массу льгот и отсрочек, совсем не обязательно было влезать в армейские сапоги. И тем более потом валить на горно-климатический курорт под названием Афган. Да-а-а… Не самые лучшие воспоминания, прямо скажу. Потом я стал думать о том, как вернулся и после окончания института уехал в Колобово, на родину матери; думал я и о том, что максимум через неделю мне нужно возвращаться: на работе я отпросился с трудом, замены мне в нашем Печоро-Илычском заповеднике нет, потому что людей у нас мало и каждый человек на счету. А стоит только слегка ослабить вожжи, как браконьеры – тут как тут.

Потом мысли незаметно перешли к убийствам и к тому, что я обнаружил в лесу у Марьина озера.

Время пролетело незаметно, и к тому же на солнце меня так разморило, что я даже слегка закемарил. Мелькнула вялая мысль: надо идти к Николаю Сергеевичу. Я с трудом разлепил глаза, приподнялся на локте и посмотрел на часы: без четверти двенадцать. Пора.

Ее я заметил боковым зрением.

Среди парковой зелени что-то мелькнуло. Ярко-красное. Понятно, что это был человек. Выйдя из тени деревьев, человек направился к подножию холма, где я лежал. А ярко-красное оказалось майкой. Майка туго облегала грудь высокой стройной девицы; помимо майки на ней были шорты и сандалеты на босу ногу. Выгоревшие почти добела волосы стягивала лента. Ноги, да и грудь у девицы были что надо – высокий класс. Что и говорить.

Спокойно помахивая веткой, она шла по тропинке, которая непременно должна была привести ее прямо ко мне. Меня она, естественно, еще не заметила: я был укрыт высокой травой и смотрел на нее сквозь качающиеся под легким ветром былинки. Кто же это такая? Московская пассия господина Гуртового, прогуливающаяся перед обедом для поднятия аппетита? Или кто?

Додумать эту мудрую мысль я не успел. Девица начала подниматься на холм, и тут я ее узнал, несмотря на то что с нашей последней встречи прошло много лет. За которые она изрядно выросла и похорошела. А узнал я ее благодаря большому цветному фотопортрету, который сегодня утром видел на стене гостиной Николая Сергеевича.

Это была не кто иная, как Стася, внучка старика Бутурлина.

Я наблюдал, как она, не подозревая о моем присутствии, поднимается к вершине холма. И тут до меня дошло: если я сейчас неожиданно появлюсь перед ней из густой травы, то имею реальный шанс напугать девушку до потери сознания. Особенно если учесть, что сейчас происходит в поселке. Пугать же ее, как вы понимаете, мне очень не хотелось – неподходящий способ для знакомства.

Но времени на размышления у меня не осталось – Стася уже поднялась на холм и очутилась в нескольких шагах от меня. И я не придумал ничего лучшего, как сесть и спросить, не оборачиваясь:

– А вы не боитесь ходить здесь одна?

 

Глава 10. СТАСЯ

Наверное только потому, что он просто сел, не выказав намерения подняться в рост, и даже говорил, не повернув в мою сторону головы, я от страха не заорала во весь голос. И постаралась поскорее взять себя в руки: я остановилась, посмотрела на него и сделала вид, что совершенно не испугалась, – не знаю уж, насколько естественно это у меня получилось. Но сама тут же сунула руку в карман шортов и крепко стиснула баллончик с газом.

– А вы всегда беспокоитесь за встречных девушек? Особенно когда они не обращают на вас внимания? – спросила я, стараясь, чтобы мой ответ прозвучал поехиднее. Хотя и понимала, что острота не шибко удалась.

– В подобных обстоятельствах – всегда, – сидящий в траве парень ответил вполне добродушно. – Вы разве не знаете, что творится у вас в поселке?

Тут он понизил голос и сказал замогильным голосом:

– А что, если бы на моем месте оказался он… тот?..

О господи! А вдруг это действительно наш маньяк?! Нет. Я этого типа не знаю, но он явно не здешний, а дед утверждал, что убийца – местный. Но все равно: в этот момент тени от деревьев показались мне очень уж густыми и темными, а на холме стало как-то чересчур безлюдно.

– А вы не боитесь сидеть здесь в гордом одиночестве? – спросила я, а сама (незаметно для него) огляделась по сторонам.

– Нет, не боюсь, – улыбнулся он и легко поднялся.

Я на свой рост не жалуюсь, но этот широкоплечий медведь был выше меня на добрых двадцать сантиметров – значит, в нем было под два метра. Густой ежик светлых, почти льняных волос, чуть длинноватый нос, тяжеловатый (на мой взгляд) квадратный подбородок и серые веселые глаза на загорелом лице. Вот глаза-то меня и успокоили: нет, он положительно не был похож на человека, который мог исподтишка убить бедного дядю Ваню Пахомова. Хотя, конечно, он был настоящим мужиком: в нем чувствовалась сила. И уверенность.

– А чего мне бояться – здесь когда-то был мой дом, – сказал он. – Вон там, за садом. Отличный, кстати, белый налив выращивал в нем давным-давно последний хозяин усадьбы, Сергей Федорович Бутурлин. Впоследствии, кстати, здесь сажали исключительно этот сорт.

– А вы, наверное, внук Сергея Федоровича? – снова попыталась сострить я.

– Ну, его внуку сейчас лет пятьдесят, не меньше. А я был лишь временным владельцем всего этого, – продолжил он, возвышаясь передо мной, как водонапорная башня. – Вот тогда-то, кстати, белый налив, собранный мной, нередко попадал на стол к вашему дедушке. Где вы его, насколько помню, с большим аппетитом лопали.

Я прямо-таки обалдела. Он меня знает?

– Мы что, знакомы? – спросила я.

– Ну, в общем, да. Правда, нас познакомили очень-очень давно. "Разреши воспользоваться случаем и представить тебе", – именно так и сказал тогда Николай Сергеич… Неужели не помните?

Он явно смеялся надо мной, этот громила.

– Не помню! – сердито сказала я.

– Немудрено. Вам тогда было лет десять, не больше. Девичья память коротка.

– Так значит вы – из дедовых воспитанников? – наконец догадалась я.

– Да.

Черт! Я его где-то видела. Причем совсем недавно. Но никак не могла вспомнить – где.

Он усмехнулся, явно угадав мои мысли, и сказал:

– Нас было два брата…

– Правильно! Наверное, вы – Кирилл! Да? – чуть не заорала я, тут же вспомнив старые фотографии на дедовом столе. Кирилл посмотрел на меня: он, конечно, стал абсолютно другим, взрослым, но все равно – в его лице отчетливо проскальзывали те неуловимые детские черты.

– Да, – улыбнулся Кирилл. – А вы, естественно, Стася.

По идее, на этом разговор можно было бы и закончить. Подумаешь, встретила человека, который знал меня совсем маленькой. Ну и что? Таких старых знакомых, как он, у меня – воз и маленькая тележка. Я могла вежливенько распрощаться и отбыть восвояси. Но я этого не сделала. Почему? Не знаю. Не сделала – и все тут. Вместо того чтобы уйти, я (безо всяких задних мыслей, честное слово) шагнула вперед и протянула руку:

– Будем знакомиться снова?

– Будем.

Он протянул руку, и в тот момент, когда наши пальцы соприкоснулись, раздался легкий сухой треск разряда. Мы оба чуть вздрогнули от неожиданности, но рук не отдернули. Я увидела, как его зрачки на мгновение расширились.

Мы одновременно слегка натянуто рассмеялись.

– Вот это да, – сказала я. – Салют!

– Энергетическое рукопожатие, – откликнулся он и с явной (готова в этом поклясться!) неохотой выпустил мою руку.

И мы замолчали, глядя друг другу в глаза.

– Ну что ж, мне пора, – сказала я. – Обещала родителям пораньше вернуться.

– Давайте-ка я вас провожу. Не будете возражать? – спросил он.

– Скорее наоборот, – чистосердечно призналась я.

– Что ж, пошли. А то действительно ваши родители забеспокоятся.

Солнце стояло в зените. Мы шли по тропинке, петлявшей вдоль старой аллеи, иногда вступая в полосы света и затем снова переходя в тенистую глубину.

– Дед рассказал мне о вашем пропавшем брате. У него дядя Ваня Пахомов любимого волчонка убил. Когда тот взбесился, – осторожно сказала я, покосившись на Кирилла.

Мы как раз шли в густой тени деревьев, и я не могла как следует рассмотреть выражение его лица.

– Да нет, бешеным он не был никогда. – Тут я заметила, что Кирилл поморщился: то ли потому, что вышел на свет, то ли от неприятных воспоминаний. – Это я обезумел. Все хотел его приручить. И вообще – история вышла из-за меня. Полез в вольер погладить волка по спине. А он разорвал мне руку. Да еще, считай, пожалел меня, только предупредил, как и положено в стае, – не приставай. Мог бы и вообще загрызть.

Кирилл снова ушел в тень и мрачно добавил:

– А Пахомыч решил рассчитаться с ним. И по-своему он был прав.

Он замолчал. Я сменила тему:

– Вы сюда по делу приехали или так, отдохнуть?

Почти на выходе из парка тропинка проходила через заболоченную низину. Здесь рос мелкий осинник. В особенно грязном месте кто-то догадался перебросить через лужу длинную доску. Пропуская меня вперед, Кирилл ответил не сразу:

– Ну, можно сказать, и по делу. А вообще больше так – отдохнуть. В гости.

Он шел на шаг позади. Я чувствовала это.

– А к кому, если не секрет?

– Да какой это секрет, Стася.

В этот момент я уже дошла до середины доски.

– Так к кому?

– К вашему деду.

– К деду?

Я удивленно обернулась, потеряла на миг равновесие и покачнулась. Кирилл резко шагнул вперед, ухватил меня за плечи и легко удержал от позорного падения. Я непроизвольно прижалась к нему. И в таком двусмысленном положении мы замерли на узкой полоске доски. Освобождаться от его объятий я почему-то не спешила.

– Хорошая у тебя реакция, – сказала я, глядя ему прямо в глаза. Ответ не заставил себя ждать.

– А у тебя хорошее чувство равновесия, – усмехнулся он и, не очень, на мой взгляд, торопясь, убрал руки. Мы выбрались на сухое место, а затем и за ограду старого парка (он вежливо пропустил меня вперед в дырку между прутьями). И пошли по улице. Я замедлила шаги и снова очутилась рядом с ним.

– Что ж за дело у тебя к моему деду? – спросилая.

Как-то само собой получилось, что мы плавно перешли на "ты". Видно, нас сблизило это милое происшествие на доске посреди моря грязи.

– Да так… Кое-что надо выяснить, – уклончиво ответил Кирилл.

И, резко сменив тему, снова принялся нахваливать сад моего прадедушки. Ну, просто выдал гимн юного мичуринца.

Я шла молча и слушала его пространные разглагольствования на сельхозтему. Убеждена, что он уходил от ответа – врал попросту говоря, когда сказал, что приехал просто отдохнуть. Ну и черт с ним. Я тоже не стала ему рассказывать о той своей беседе с дедом, когда он сказал, что Кириллов брат вполне может оказаться маньяком-убийцей. Потому что не надо быть особого ума, чтобы догадаться: между дедовым рассказом и его приездом явно существует связь. Хоть Кирилл и ушел от прямого ответа. Не хочет говорить – не надо. Тоже мне, темнилы – что он, что дед. Ну ничего: хорошо смеется не тот, кто смеется последним, а тот, кто больше знает, но молчит в тряпочку.

Вот так-то.

* * *

Мы с Кириллом шли по совершенно безлюдной улице в сторону центра поселка. Странное и непривычное было зрелище: не было прохожих, никто не возился с цветами в палисадниках, не кричали, носясь по участкам, дети, не сидели на скамеечках в тени деревьев старики. Даже собак не было видно. Буквально за сутки паники поселок словно вымер – ни людей, ни голосов, ни звука. Тишина и безлюдье. И лишь кузнечики беззаботно стрекотали в траве. Пока мы с Кириллом шли, мимо нас проехала только пара легковых машин – груженные скарбом, набитые людьми, они пропылили в сторону московской трассы.

Клянусь: в раскаленном неподвижном воздухе незримо витало нечто эдакое, страшноватенькое. Я даже невольно поежилась: такое ощущение, что началась третья мировая и люди бегут от подступающих к поселку поганых оккупантов – то ли истинных арийцев в рогатых касках, то ли осьминогоподобных марсиан в шагающих кастрюльках-треножниках. Герберт Уэллс, да и только. Тихий ужас.

Мы с Кириллом (он шел, рассказывая про свое северное житье-бытье – оказывается, он работал охотоведом в заповеднике, то есть егерем, как покойный дядя Ваня Пахомов) завернули за угол и вышли к перекрестку возле магазина.

И тут я услышала громкий наглый голос:

– Гляди-ка, братва, какого знатного кобеля наша сучка подцепила!

Я остановилась и резко обернулась. Буквально в нескольких шагах от нас у входа в продуктовый магазин стояли, ухмыляясь, четыре мужика. Троих, помоложе, я знала в лицо: местная алпатовская шпана, двадцатилетние приблатненые оболтусы. Они меня тоже наверняка знали. Четвертого же я видела впервые: здоровый рыжеволосый мужик лет тридцати сугубо бандитского вида – его голые руки сплошь были в татуировках. Все четверо – явно крепко поддатые, с открытыми бутылками пива в руках. Сейчас эти парни выглядели особенно опасно – на совершенно пустой, безлюдной улице.

– Не нашенский кобель-то, залетный, – нарочито шепелявя, продолжал один из наглых малолеток, тот, что начал разговор. – А чего это он тут у нас, как вошь, ползает, а, Головня?

Он говорил, глядя на нас с Кириллом, но обращаясь к рыжеволосому бугаю Головне – судя по всему, главарю их банды. Я непроизвольно вцепилась в руку Кирилла – эти сволочи явно провоцировали его на драку и сейчас ожидали реакции на свой спектакль.

Я почувствовала, как напряглись мышцы на руке Кирилла, и поняла – сейчас он обязательно полезет в драку.

– Черт с ними, не связывайся, прошу тебя, – зашептала я. – Пойдем! Ты же видишь, это уголовники!..

– Спокойно, девушка, без паники. Сейчас я с ними побеседую, – так же тихо ответил он, освобождаясь от моей хватки и шагнул к этим уродам.

Я сунула руку в карман и незаметно потянула из него баллончик с газом.

О господи! Он что – хотел их укорить, вразумить или перевоспитать? Да это же законченные подонки, безмозглые злобные твари! С ними не разговаривать надо, их надо на месте отстреливать! А он – побеседовать?!

Но я глубоко заблуждалась насчет его намерений.

Едва Кирилл сделал первый шаг, как трое малолеток, словно по неслышной команде, молча, как волки, бросились на него, размахивая бутылками.

А дальше произошло что-то стремительное и невероятное. Такое я видела только в боевиках со Стивеном Сигалом: Кирилл не стал молотить их кулаками, не стал дрыгать ногами, крича ужасным японским голосом "Ки-ийя-я-я!", нет, ничего подобного. Просто он неуловимыми движениями по очереди перехватывал нападавших – и они кубарем летели на землю. Первый же набежавший на Кирилла парень, словно наткнувшись на стену, перевернулся, отлетел в сторону и, проехавшись мордой по асфальту, замер буквально у моих ног. Второй нападавший попытался ударить Кирилла бутылкой по голове, но тот перехватил его руку и крутанул вокруг себя – раздался дикий вой, мальчонка врезался всем телом в задрожавший забор и сполз на траву. Третий, видать, сообразил, что погорячился, но остановиться уже не смог. Кирилл, уступая ему дорогу, шагнул в сторону, коротко ткнул подонка пальцами куда-то под ребра, и тот осел на землю, словно подрубленный.

Клянусь – я просто глазом не успела моргнуть, как все трое уже валялись вокруг, тоненько подвывая. Только тогда рыжеволосый уголовник по кличке Головня опомнился: он молниеносно выхватил из кармана длинный тонкий нож и, выставив его вперед, с жуткими матюками ринулся на Кирилла. Я даже ойкнуть не успела: Кирилл ловко увернулся от лезвия, зловеще сверкнувшего в солнечном луче, оказался за спиной нападавшего и дернул его за свободную руку. Рыжего развернуло и по инерции пронесло вперед на пару шагов. Но он все же устоял на ногах и, повернувшись, снова кинулся на Кирилла. Неугомонный какой. Казалось – вот сейчас нож войдет по самую рукоятку в грудь Кирилла. Но не тут то было – Кирилл умудрился мгновенно перехватить руку с ножом, присел, извернулся, перекидывая рыжего через плечо и одновременно выпрямляясь. Тот с диким воплем взлетел в воздух вверх ногами. Нож отлетел в сторону, а рыжий здоровяк Головня спиной шлепнулся на асфальт, растопырившись, словно лягушка на столе вивисектора.

– У-у, падла, замочу! – завыл он, пытаясь встать.

И тогда Кирилл, приопустившись на одно колено, локтем врезал ему по мордасам. Знатный получился удар: кровавые сопли, как мне показалось, брызнули аж метра на два. Рыжий дернулся и замер, отрубившись.

Кирилл поднялся с колена. Но в этот момент один из троих, тот, первый, что валялся на асфальте рядом со мной, зашевелился и начал было подниматься, очумело вертя башкой. Раздумывать я не стала: едва он приподнялся, как я с удовольствием засадила ему прямо в морду мощную струю из баллончика. Насчет могучего немецкого газа Алена оказалась права: подонок отрубился, даже не пикнув.

И все закончилось.

– Знатно сделано, – с одобрением заметил Кирилл, глядя на меня. – Чувствуется большая практика.

Ответить я не успела: из-за поворота в дальнем конце улицы показался – совсем некстати – патрульный джип.

– Бежим! А то менты заметут! – Я схватила Кирилла за рукав, и мы бросились напрямик через кусты в небольшой сквер за магазином. Потом мы завернули в узкий проулок, пробежали еще немного и остановились. Я оглянулась и перевела дыхание – за нами никто не гнался – ни милиционеры, ни эти подонки.

– Да-а-а, – протянула я. – Ну ты даешь. А на работе своих браконьеров ты такими же методами перевоспитываешь?

– Ну, как сказать, – неопределенно пожал он плечами. – Ничто человеческое мне не чуждо.

– Человеческое? – засмеялась я. – Вытряхивать душу из бедных мальчуганов – это что, по-макаренковски?

– Тоже мне, нашла мальчуганов… – проворчал он. – Кстати, а баллончик с газом ты с собой постоянно носишь?

– Конечно, – гордо ответила я. – Роза должна иметь шипы.

Он не выдержал и захохотал. А отсмеявшись, сказал:

– Пойдем, роза. А то домой опоздаешь.

* * *

Мы дошли до моего дома. Остановившись возле калитки, я первая протянула руку:

– Спасибо, что проводил, Кирилл. Спасибо, что от страшных разбойников спас.

– Ну, не такие уж они были и страшные, – усмехнулся Кирилл, задерживая мою руку в своей.

– Страшные, страшные, не скромничай, – сказала я.

Я помолчала, а потом добавила, мягко высвобождая пальцы из его довольно крепкого пожатия:

– Ты, кстати, деду про это избиение младенцев не рассказывай, – сказала я. – А то он волноваться будет.

– Я и не собирался, – как мне показалось, с легкой обидой ответил он.

– Что-то давненько я него в гостях не была. Мне кажется, он без меня скучает. Так что, может быть, вечером увидимся. До скорого свидания, спаситель.

– Честно говоря, не знаю, – откликнулся он, слегка нахмурившись. – Это уж как получится.

Три раза "ха-ха"!

Юноша даже не подозревал, насколько скоро получится. Потому что внезапно я очень-очень захотела снова с ним встретиться.

* * *

Я взбежала по ступенькам веранды и увидела маму. Она, глядя вслед уходившему Кириллу, спросила:

– Что-то этого ухажера я раньше не видела. Кто это?

Я не собиралась говорить всей правды – это не входило в мои планы.

– Это Кирилл, мама. Старинный знакомый.

– А ты не боишься, что твой милицейский Антон приревнует? Нельзя же крутить головы всем мужчинам сразу, дорогая!

– Их головы так устроены, мама, что сами крутятся вслед. Надо просто в нужный момент мимо пройти.

– Хорошо, хорошо, – пошла на попятный мама. – Давай, иди скорей собираться.

– Что значит – собираться? – не поняла я.

– Ты что, не знаешь? Сегодня ночью убили еще одного человека, какого-то местного рыбака! – сказала мама, сделав страшные глаза. – В общем, мы немедленно уезжаем из этого кошмара домой, в Москву. Сегодня вечером. Папа приедет за нами ровно в шесть.

Я огляделась и только сейчас заметила, что на веранде громоздятся полуупакованные коробки и сумки. Мама действительно собиралась уехать.

– А дед?!

– А что дед? – Мама состроила непонимающую мину. – Николай Сергеич здесь живет постоянно. И потом, я же ему звонила – а он наотрез отказался уезжать.

Я посмотрела на нее и твердо сказала:

– Лично я никуда без деда не поеду. Понятно?

 

Глава 11. КИРИЛЛ

Вернувшись к Николаю Сергеевичу, первым делом я полез в душ. Потому что мою попытку с ходу начать рассказ о результатах похода к Марьину озеру старик тут же прервал вопросом:

– Что-либо архисрочное есть?

– Нет, архисрочного нет, – признался я, – да и просто срочного тоже.

– Тогда в душ и за стол. Пообедаем, тогда все не торопясь и расскажешь.

Пришлось подчиниться.

Пообедав, мы расположились в гостиной. Старик закрыл окна и двери, включил на полную мощность кондиционер – жара, по-моему, еще усилилась. Разлил по чашкам кофе, закурил, и я поведал ему о своих лесных поисках. Но сначала рассказал про стремительно нарастающую в поселке панику. Николай Сергеевич слушал молча, только время от времени кивал в знак согласия с моими словами. Потом я перешел к сути: своей находке.

– Я все внимательно осмотрел вокруг кострища, пошел в лес. И стал обшаривать каждый кустик, – рассказывал я. – А чтобы легче было искать, представил себе, что он не человек, а волк. Искал долго, не скрою. Ну и в конце концов не очень далеко от берега обнаружил его лежку.

– Лежку? – впервые перебил меня старик.

– Ну, не лежку, конечно. Он ведь двуногая сволочь. Нашел, можно сказать, его временное логово в чащобе. Место он выбрал грамотно – ну точно как волк. Укрыто оно хорошо, а берег озера и поляна, где ребята устроили пикник, просматриваются отлично. Ждал он в этом месте наверняка не меньше получаса. Причем не в первый раз. Он там бывал уже неоднократно. Да, еще: я там на стволе дерева заметил следы – что-то вроде отметин от когтей.

– Когтей?

– Да нет. Это скорее всего нож. Ковырял ствол, пока ждал. Нервишки у него, видать, не железные. Сдают. Кстати, следов его я обнаружил немного – всего три. Очень нечетких, еле заметных. Судя по этому, он не только тщательно выбирает место для засады, но и старается не оставлять ничего, что могло бы указать на его присутствие в лесу.

Я помолчал и добавил:

– Теперь я его хорошо чувствую – прошел по его предполагаемому пути, вдоль тропинки, почти до границы поселка. Он очень хорошо, умело и привычно ходит по лесу. Вернее, лес сам его ведет. Это трудно объяснить.

– Я понимаю, – кивнул старик.

– Живет он, конечно, в поселке. И это хуже всего. В лесу-то я его смогу взять без особых проблем. Надеюсь, что без особых, по крайней мере. А в поселке… Не уверен даже, что смогу вычислить, где он живет. Одна надежда на лес. Хотя… Он же не идиот – видит, что из поселка все бегут, в лес никто не ходит. Этот рыбак, как его…

– Семенчук.

– Да, Семенчук. Он, наверное, был единственный, кто плюнул на запрет и рискнул ночью порыбачить. Больше никто рисковать не будет, сумасшедших нет. А на вооруженных и озлобленных милиционеров он вряд ли нападет…

Я замолчал.

– И что же ты предлагаешь сделать? – посмотрел на меня старик.

– Понимаете, Николай Сергеич, я надеюсь, что волчьего в нем окажется больше, чем человеческого. И именно это волчье выгонит его в лес. Рано или поздно. Так что в любом случае, как мы и решили, в лес мне надо идти. Начиная с сегодняшнего дня.

Он долго и тщательно гасил окурок в пепельнице. Потом встал, подошел к окну. За окном в мареве раскаленного дня неподвижно застыли деревья – было полное затишье. Николай Сергеевич повернулся, посмотрел на часы и сказал:

– Половина третьего. Тебе надо отдохнуть. И обязательно поспать. Впереди у тебя трудная ночь.

Я попытался было возразить, но старик оказался непреклонен. Пожалуй, минут сто двадцать можно было придавить. Практически я не спал всю прошлую ночь: сначала на машине добирался до Троицко-Печорска, потом на чихающем "кукурузнике" до Сыктывкара, до большого аэропорта, потом двухчасовое ожидание посадки, перелет до Москвы и – дорога до Алпатова. В самолете я, правда, немного подремал. Но это можно и не считать. Так что поспать было надо. И я послушно отправился на второй этаж в отведенную мне комнату. В ней я всегда жил, когда приезжал к старику. Но попросил Николая Сергеевича обязательно разбудить меня через пару часов.

А про встречу со Стасей я ему почему-то не сказал.

* * *

Летний вечер мягко и вкрадчиво опустился на почти обезлюдевший академпоселок.

Николай Сергеевич разбудил меня только в половине восьмого – получается, я без задних ног продрых почти пять часов. Я было разворчался, но он сказал, что специально решил меня не будить, потому что мне надо было как следует выспаться. Он действительно оказался прав: я встал отдохнувшим и чувствовал себя просто превосходно. Убрал постель и принял холодный душ, не спускаясь вниз: в доме у старика две ванных – на первом этаже и рядом с моей комнатой. И почувствовал: готов к ночному походу. Голова ясная, усталости как не бывало.

После плотного ужина я стал собираться. Приволок в гостиную свой рюкзак и вытащил из него привезенные с собой вещи. Надел плотное трикотажное белье, зная по опыту, что даже летом, особенно когда приходится подолгу неподвижно лежать на земле, холод ночью может пробрать до самых костей. Поверх белья натянул маскировочный комбинезон, высокие армейские ботинки, вязаную шапочку и тонкие перчатки с обрезанными пальцами. Потом тщательно втер в лицо маскировочную краску и ею же намазал открытые пальцы. Сверху донизу, как дама духами перед выходом в свет, обрызгал себя репеллентом от комаров – мощная штука, американская, предназначенная исключительно для их спецназовцев. Повесил на ремень ножны с десантным ножом. Сунул в специальный поясной чехол фонарик, а на шею повесил мощный двенадцатикратный бинокль, запихнув его за отворот куртки. Вроде все. Единственное, чего мне не хватало – а могло бы пригодиться, – так это инфракрасного прибора ночного видения.

Я попрыгал на месте – ничего не звенело, не брякало. Ничего не могло неосторожным звуком выдать в лесу мое присутствие.

Николай Сергеевич внимательно наблюдал за моими приготовлениями. Да, кстати: шторы на окнах старик плотно задернул еще до того, как я начал переодеваться. Предусмотрителен, что и говорить. И план наших действий мы оговорили заранее, за ужином: я шустрю в лесу, он – сидит дома. Но начеку. Хотя у нас обоих были большие сомнения насчет того, что моя сегодняшняя вылазка даст хоть какие-то результаты. Боюсь, мне придется еще не одну ночь шастать по лесу в таком виде. Заменяя милицию. Но старик уже неоднократно говорил: никто, кроме меня, не сможет его выследить и взять.

– Зеленый берет, да и только. Операция против медельинского наркокартеля, – усмехнулся он и добавил, посерьезнев:

– Все верно, Кирилл. Опасное у тебя сегодня может быть свидание. И не возражай – я знаю, что говорю.

Я промолчал – крыть было нечем.

Он протянул мне фляжку с горячим чаем и бутерброды, завернутые в фольгу. Это тоже могло мне пригодиться: я предполагал пробыть в лесу до самого рассвета.

– Подожди, я сейчас вернусь, – сказал он и вышел.

Я засунул бутерброды в боковой карман на липучке, а флягу повесил на ремень.

Вернулся Николай Сергеевич, держа в руках мощное помповое ружье – я так понимаю, из своей коллекции огнестрельного оружия. Из домашнего арсенала.

– Видел такое? – спросил он, протягивая мне ружье.

– Видел. "Моссберг-590 Интимидатор". Двенадцатый калибр, – ответил я, взвешивая ружье на руке.

Замечательное оружие, особенно для ближнего боя. Да и внешне выглядело оно великолепно: серебристо-серая поверхность металла, длинная, почти доходящая до дульного среза ствольная коробка.

И стоит, насколько я знаю, немало – долларов восемьсот. Старик бросил на стол две нераспечатанные коробки пулевых патронов "бреннеке".

– Может быть, лучше тебе дать обычную двустволку или многозарядный карабин под патрон 7,62? – задумчиво сказал он. – Наверное, тебе было бы попривычнее.

– Ну, эту штуку я тоже достаточно хорошо знаю, – сказал я, похлопав "моссберг" по прикладу. И пояснил:

– Приходилось пользоваться. У меня почти такой же – "Моссберг-500 Маринер". И потом, если понадобится стрелять, на близком расстоянии она будет понадежней. Да и помощнее.

– Гляди сам. Тебе виднее.

Да, мне будет виднее. Но это меня совсем не радовало. Ничего себе – отправиться охотиться на человека, который может оказаться твоим братом. Веселенькая перспектива. Хотя я до сих пор отказывался верить, что этот маньяк – мой брат. И потом, честно говоря, я надеялся, что справлюсь с ним без стрельбы и доставлю тепленького из леса в поселок. Передам, так сказать, в руки правосудия.

Я вскрыл коробку с патронами. Засунул в "моссберг" один патрон. Передернул затвор, загнав его в патронник. Потом зарядил еще восемь патронов и поставил оружие на предохранитель. Остальные патроны рассовал по карманам. Теперь в ружье было девять патронов – на один больше, чем обычно в него вставляют. Старая военная хитрость – именно он может мне пригодиться. Ей меня научили еще зеленым салабоном, в учебке спецназа. Я вскинул "моссберг" и проверил прицел.

– Нет, это точно будет получше, – сказал я. – Если действительно посмеет напасть, я разнесу его в клочья.

– Кого это разнесут в клочья? – раздался удивленный знакомый голос у меня за спиной.

Мы с Николаем Сергеевичем обернулись.

Перед нами стояла Стася. Стояла она чуть скособочившись, потому что через плечо у нее на ремне висела большая, туго набитая спортивная сумка. Стася изумленно переводила взгляд с меня на старика и обратно. Больше конечно же она смотрела на меня – и немудрено, если учесть мою раскрашенную, как у индейца, физиономию и устрашающий боевой наряд. Да еще помповую пушку в руках.

– Так все же – кого вы собрались прикончить, а, друзья? – повторила она вопрос.

– Что ты здесь делаешь, Станислава? – наконец пришел в себя Николай Сергеевич.

– Зашла на огонек, как видишь. Но ты не ответил на мой вопрос, дед.

– Нет уж, подожди, – слегка повысил голос Николай Сергеевич. – Позволь мне сначала узнать: что происходит? Почему ты с сумкой? Почему ты не в Москве? Ты же мне сказала сегодня днем по телефону, что уедешь вместе с родителями?!

– Слишком много вопросов, дед, – вздохнула она и скинула сумку на пол. – А ответ один: я не поехала с ними. Уточняю: не поехала без тебя. И не поеду. А ты что, Кирилл, решил объявить небольшую войну? И кому же? – повернулась она ко мне.

– Вы что же – уже знакомы? – удивленно посмотрел на меня старик.

– Э-э-э, видите ли, Николай Сергеич… – промямлил я, не зная толком, что и сказать.

– Мы случайно повстречались сегодня днем, – решительно объявила деду Стася. – К тому же ты нас познакомил давным-давно, не так ли?

– Вообще-то так. Но, Станислава, ты же обещала уехать!

– Дед, ты просто невыносим. Я же тебе все объяснила. Никуда я не еду. Вернемся к нашим баранам: что здесь происходит и кого это вы решили грохнуть?

– Станислава! – повысил голос старик.

Но она плевать хотела на строгий голос деда. Подошла ко мне и осторожно потрогала рукоятку ножа, висящего у меня на поясе.

– Кажется, с легкой руки моего любимого дедули ты решил выйти на тропу войны, – сказала она. – И я догадываюсь, для того, чтобы прикончить, а еще лучше – словить неуловимого алпатовского Чикатило. Каковой может оказаться твоим пропавшим братцем. Так вот для чего ты сюда приехал, да?

– Да, – кивнул я.

– Дед тебя вызвал?

– Да, – повторил я.

– Понятно, господин охотовед.

Она оглядела нас и добавила:

– Молодцы. Отличники боевой и политической подготовки. Ну а теперь, товарищи робин гуды, рассказывайте, что вы затеяли. Я ведь вас с поличным застукала. Рассказывайте, не стесняйтесь – все свои.

Мы с Николаем Сергеевичем переглянулись. Делать было нечего – и мы все ей рассказали. Опуская лишь несущественные подробности. Тем более что Стася сама уже многое знала.

* * *

– Ладно, дед, я тебя люблю, – сказала Стася, когда старик закончил свой рассказ. – Поэтому я решила сделать две вещи. Первое – не выдавать вас ни этому козлу-майору, ни…

– Станислава! – возмущенно воскликнул Николай Сергеевич.

– Именно козлу. Он, кстати, и тебя подозревал в убийстве. Не отказывайся, я знаю. Так что я ничего не расскажу ни ему, ни нашему общему другу Антону Михайлишину. Для всех окружающих Кирилл так и останется безобидным сибирским геологом. А второе – я уеду в Москву.

– Очень хорошо! – согласился Николай Сергеевич. – Завтра же утром я тебя отправлю.

– Нет, дед, не завтра. Мы пойдем на разумный компромисс. Я уеду вместе с тобой. Когда убийца будет пойман.

– Ты что, с ума сошла? – возмутился старик. – Когда это еще будет?

– Скоро. Судя по тому, как подготовился к охоте твой гуманист-воспитанник, – кивнула Стася в мою сторону, – произойдет это в ближайшее время. Вот так. Надеюсь, ты согласен на мои условия, ибо других не будет.

И старик в конце концов был вынужден согласиться. Тем более что мне пора было выходить: было уже почти девять. На улице стемнело, ночь, судя по всему, должна была выдаться безлунной. Хотя позже луна вполне могла и вылезти. Что было бы некстати.

Старик погасил свет в гостиной. И мы прошли темным коридором к незаметной дверце, выходившей с торца дома прямо в заросли сада.

– Ну, с богом, Кирилл. Пора, – негромко сказал он и пожал мне руку. – Поосторожней там.

– Не волнуйтесь, Николай Сергеич, все будет нормально, – сказал я. – Охота – не работа. Я вернусь не позже четырех – все равно потом будет уже слишком светло. А он ведь охотится только в темноте. Нет смысла дольше в лесу оставаться. Закройтесь на все замки, возьмите с собой оружие. Никого не пускайте, хорошо?

– Хорошо, хорошо, – проворчал старик.

И тут, пока он отвернулся, возясь с засовом двери, Стася поднялась на цыпочки, обняла меня за шею и, крепко прижавшись к щеке губами, неслышно для деда быстро прошептала:

– Возвращайся скорей, я буду ждать…

Вот такие неожиданные пироги.

* * *

Я выскользнул из дома в темный сад. Нырнул под густую яблоню, свесившую до земли длинные ветви, усыпанные яблоками. И замер: глазам надо было привыкнуть к темноте. У меня за спиной еле слышно скрипнула закрывшаяся дверь. Я мигом выбросил из головы все посторонние мысли – я снова был на войне. Потому что при всем желании я не мог назвать охотой то, что мне предстояло сделать.

Это была война.

И как всегда было на войне, все мои чувства сразу же донельзя обострились и утончились. Напряжение. Да, это было напряжение, от которого за годы, прошедшие со времени моего возвращения из Афгана, я уже успел отвыкнуть.

Минут через десять зрение уже вполне адаптировалось к ночному мраку. Я огляделся. Вроде бы – ничего подозрительного. Только из дома со второго этажа доносились еле различимые голоса Николая Сергеевича и Стаси.

Пора.

Я взял "моссберг" на изготовку и бесшумно двинулся через сад в сторону леса, который начинался прямо за оградой дома Николая Сергеевича.

* * *

Едва я перемахнул ограду и свернул налево, пройдя кустарник, как тут же попал в непролазную чащу осинника. Со всех сторон меня обступила темнота. Только слабый свет, падающий с неба из прогалов в тучах, очерчивал неясные контуры деревьев и освещал прогалы маленьких полянок.

Я шел пригнувшись, перед каждым шагом осторожно ощупывая ногами землю, чтобы, не дай бог, не наступить на какой-нибудь сучок. Через каждые десять – пятнадцать шагов я останавливался и вслушивался в тишину, окружающую меня. Пока ничего не говорило о присутствии поблизости живого существа.

Ни малейшей небрежности я допустить не мог. Тем более не мог рассчитывать на везение, как иногда бывает на обычной охоте, пусть даже и на серьезного зверя – медведя или рысь. Хищник, даже свирепый, редко сам нападает на человека. Как правило, это происходит тогда, когда человек загоняет его в угол. А так любой зверь до последнего старается избежать схватки с человеком. Звери – они умные и понимают, что расклад не в их пользу.

Но здесь меня ждала встреча не со зверем. Здесь мне противостоял охотник за людьми – такой же, каким в данный момент был и я. К тому же в любую секунду он мог вынырнуть из-за ближайшего куста. А что дальше – предугадать нетрудно.

Я практически ничего не знал об убийце. Я мог только предполагать, что и как он будет делать, где именно он может находиться в эту ночь. И потому решил полагаться только на свой опыт охотника и – на интуицию. Поэтому, войдя в лес, я по широкой спирали, постепенно сужая круги вокруг Марьина озера, двинулся в сторону болота, рядом с которым сегодня днем обнаружил его, как я ее для себя назвал, лежку.

А точнее – засаду.

Бродил я по чащобе долго: все так же осторожно, нагибаясь под ветвями, постоянно останавливаясь и осматриваясь. И только спустя два с лишним часа, около полуночи, закончил, наконец, свои безрезультатные блуждания по ночному лесу и вышел к болоту.

Ничего подозрительного я так и не обнаружил – ни новых следов, ни, естественно, присутствия самого оборотня.

В конце концов выйдя на край болота, я прошел к заранее намеченному месту – зарослям тальника. Но прошел я к ним не напрямик, а в обход болота, чтобы лишний раз не мять траву на берегу и не оставлять следов. Только потом, выбрав удобное место в густом кустарнике, окруженном высокой травой, я осторожно протиснулся сквозь переплетение веток и устроился поудобнее. Я уселся на высокую сухую кочку и привалился к толстому стволу кривой березы. Теперь я практически был невидим – убежден, что даже метров с трех меня невозможно было заметить: камуфляж и раскрашенное лицо сливались с листвой кустарника. Охотничьего скрадка я делать не стал. Не исключено, что уже завтра убийца может натолкнуться на него – а это лишний след, который ясно ему скажет: теперь и на него началась планомерная охота.

Я положил "моссберг" на колени и замер. Здесь, на болоте, я предполагал пробыть по меньшей мере часа три. Пока не начнет светать. Вокруг роилась, надсадно звеня, туча комаров. Но они меня не жрали – репеллент действовал отлично.

Луна все-таки выползла из-за туч и теперь неподвижно зависла над лесом. Света от нее было ровно столько, чтобы я мог видеть болотце. Дальше лес сливался в безликую темную массу. Впрочем, я больше надеялся не на зрение, а на слух. Я расслабился и перестал обращать внимание на привычные шорохи ночного леса. Они не говорили об опасности. Привычный ночной концерт помимо комариного звона состоял из непременного хора лягушек, которые почему-то собрались у южного края болотца. Видно, там была потеплее вода. Неподалеку пару раз хриплым спокойным тенорком крякнула утка, а еще дальше, совсем в глубине леса, время от времени начинала куковать кукушка. Плюс еще слышались разные, еле-еле различимые шуршания, копошения, пощелкивания и потрескивания, доносившиеся от земли. Они тоже говорили о том, что лес живет активной ночной жизнью.

Но опять же – это все было привычно и неопасно. Никаких посторонних звуков, свидетельствовавших о чьем-либо приближении, – ни шагов, ни дыхания, ни треска сучка под ногой – ничего.

Года четыре назад на одной ночной охоте на Алтае, где пришлось вот так же долго сидеть в полной темноте и ждать приближения добычи, я внезапно обнаружил у себя одну особенность слуха. Стоит только мне полностью расслабиться, перестать обращать внимание на общий звуковой фон, как слух становится избирательным и чисто автоматически реагирует только на звуки, которые может издать приближающаяся добыча. То есть – на опасность. В данном случае я ждал либо крадущихся шагов, либо осторожного, сдерживаемого дыхания. Остальное меня не интересовало.

Разумеется, я пользовался каждым удобным случаем для закрепления этого навыка. И вроде получилось: закрепил. Единственная проблема – не скатиться в сон, потому что в этом состоянии глаза закрываются сами собой. Но я нашел противоядие – вычитал в одной умной книжке. Оказывается, не уснуть помогает фиксированное, ровное дыхание животом.

Вот я и дышал. Животом.

А чтобы от неподвижного сидения не затекли мышцы, я время от времени, не двигаясь с места, начинал незаметно их то напрягать, то расслаблять, стараясь ощутить волны, идущие от кончиков пальцев ног до макушки. Долгими тренировками я приучил свое тело к такому саморазогреву, хотя каким-либо спортом специально никогда не занимался. Моя работа в заповеднике – сама по себе спорт. И физические нагрузки при этом – будь здоров.

Время летело незаметно. Ничего не происходило. Я осторожно потянулся, распрямляя спину. Посмотрел на светящиеся стрелки своих водонепроницаемых наручных часов – три пятнадцать. Постепенно, очень незаметно стало светать. Сплошную темноту начала медленно сменять предутренняя серость. Тучи почти разошлись и появившаяся недавно луна побледнела перед скорым восходом солнца. Ночь заканчивалась.

И вдруг я насторожился.

Это был негромкий звук. Какое-то еле слышное, еще далекое шуршание, которого раньше я не слышал, донеслось до меня. Оно явно выбивалось из общей, уже привычной звуковой гаммы. Я повернул голову вправо, по направлению этого звука. Вытянул из-за пазухи бинокль и поднес к глазам. В просветленной оптике проплыла некошеная болотистая луговина, кусты и осиновый перелесок, вдоль которого слоями тянулся предрассветный туман.

Никого. Естественно, я было дернулся: хотел вскочить и незаметно, быстро переместиться туда, в сторону луговины. Но я подавил этот порыв. Нет, если я правильно рассчитал, то двигаться никуда не надо. Нельзя. Надо только ждать и смотреть. Я снова поднял бинокль и повел им в сторону осинника.

Стоп. Вот он!

В тумане промелькнуло и тут же растаяло расплывчатое пятно. Куда же он идет, сукин сын? Сюда или нет?.. Ответ я получил через полминуты: в перекрестье бинокля на миг появилась и снова скрылась в осиннике сутулая, неясная за пеленой тумана фигура. Это был человек. В расстегнутой куртке с капюшоном, надвинутым на лоб, в болотных сапогах. Пока он находился в ста пятидесяти метрах от меня. Но шел он прямо в сторону болота. Значит – в мою сторону.

Я сунул бинокль за пазуху. Бесшумно сняв "моссберг" с предохранителя, поднялся с кочки и с оружием на изготовку, пригнувшись, короткими перебежками двинулся вдоль кромки леса назад и вправо, прячась за деревьями. Я шел туда, куда по моим расчетам должен был выйти человек из осинника. И в тот момент, когда он выйдет к болоту, я должен обязательно оказаться у него за спиной.

Я добрался до мыска, поросшего сухой травой. Тут росло несколько замшелых, корявых елей и сосен. Мысок вдавался в болото. Я замер, укрывшись за стволом старой сосны. Не выглядывая из-за ствола, прижавшись к нему спиной, прислушался. В глухой туманной тишине отчетливо чавкнула под его ногой болотная жижа, послышалось прерывистое тяжелое дыхание.

Я осторожно выглянул из-за дерева. Человек в куртке был уже метрах в пятнадцати от меня, продвигаясь к болоту мимо дерева, за которым я прятался. Меня он пока не заметил: это было понятно по его виду и неторопливым движениям. И вообще он смотрел прямо перед собой, под ноги, а я стоял сбоку от него. Кто это был – разобрать я не мог: мешал туман в сочетании с предутренним серым светом. Да еще поднятый капюшон куртки. Кто же это?..

Но раздумывать было некогда. Пора было действовать.

Я вскинул "моссберг" и поймал человека на мушку в тот самый момент, когда он миновал меня и свернул вдоль кромки болота. "Моссберг" смотрел ему точно между лопаток.

– Стоять! – негромко, но внятно скомандовал я. – Не поворачиваться, руки за голову. Иначе сразу стреляю.

Человек застыл на месте как вкопанный. Потом медленно поднял руки и заложил их за голову.

– Теперь медленно повернись. Рук не отпускать, – приказал я, не спуская человека с мушки.

Тот молча подчинился. Лица его я по-прежнему разглядеть не мог. Но зато увидел, что под распахнутой курткой из-за ремня у него торчит рукоятка пистолета. Та-а-ак, хорош ночной гуляка.

– А теперь одной рукой спокойно, без суеты скинь капюшон и покажи морду, – сказал я, по-прежнему держа его на прицеле. – И без глупостей, а то снесу башку к едрене фене.

Человек помедлил, потом медленно стянул капюшон. Я ожидал увидеть кого угодно, но только не его. Участкового Антона Михайлишина.

– Ни хрена себе! – невольно вырвалось у меня. – А ты что здесь делаешь?..

– Теперь я могу опустить руки? – спокойно спросил Антон.

– Конечно! Извини, друг! Бывает же такое…

– Бывает, – согласился Антон, опуская руки. – Спасибо, что хоть не выстрелил без предупреждения. Ты, кстати, тоже можешь свою пушку опустить.

Я поспешно опустил "моссберг" и поставил его на предохранитель.

– Так что же ты тут делаешь? – повторил я вопрос.

– Думаю, то же, что и ты, приятель, – без улыбки сказал он. – Охочусь кое на кого.

– Понятно. Чего же тебя именно на это болото понесло? – спросил я.

– Да просто так, случайно забрел. Всю ночь просидел в засаде у озера, возле места, где он Семенчука убил. Потом вижу, уже светает, а результатов – ноль. Дай, думаю, пробегусь на всякий случай вокруг озера, все равно где-то его надо искать. Ну и сдуру залез по уши в грязь. К тому же чуть пулю от тебя не схлопотал. Ты, я вижу, по полной программе подготовился, только пулемета не хватает. Кстати, а у тебя разрешение на ношение оружия имеется?

– Имеется, имеется.

– Откуда?

Я вздохнул.

– Говори, чего уж там, – потребовал он.

И тогда я решил сказать ему правду.

Коротко, буквально в двух словах поведал, кто я на самом деле. Рассказал про звонок старика, про загадочные следы на болоте и в саду, про наш с ним план и про свою настоящую профессию. Только о версии Николая Сергеевича, что убийцей является якобы мой брат, я не сказал. Что-то не хотелось мне выкладывать первому встречному-поперечному свои семейные тайны: я совершенно не знал этого малого и не мог угадать его реакцию на мой рассказ.

Антон слушал внимательно, не перебивая, машинально поглаживая рукой волосы.

– Не могли же мы с Николаем Сергеичем объявить на весь поселок, что я отправляюсь на ночь глядючи в лес. Ловить неведомо кого. Ты, конечно, имеешь полное право оттащить меня к себе в райотдел и сдать как нарушителя режима, – улыбнулся я. – Но от этого никто не выиграет, поверь.

Он помолчал, а потом сказал:

– Ладушки, будем считать, что сегодня ночью мы не встречались. По рукам?

– По рукам, – не колеблясь ответил я.

– Знаешь о чем я думаю? – спросил Антон.

– О чем?

– О том, что глупо порознь заниматься одним и тем же делом.

– Это верно, – согласился я. – Сам видишь, какие накладки получаются. Я, честно говоря, сейчас подумал о том же. Так ты предлагаешь…

– Да. Действовать вместе. Но для начала забыть все эти дурацкие байки про волков, оборотней и прочую чушь. – Антон презрительно хмыкнул. – Меня ими бабушка в детстве пугала… Это – человек. Убийца. И ничего больше. Он меня серьезно разозлил. И я должен его поймать.

– Мы. Мы должны его поймать.

– Согласен с поправкой, – кивнул Антон. – Только надо все как следует обмозговать.

– Угу… Но чем меньше народа будет знать про наши совместные дела, тем лучше.

– Я думаю, что об этом вообще никто не должен знать, – жестко сказал Антон, – ни твой старик Бутурлин, ни мой майор, ни…

Внезапно он замолчал.

– Не волнуйся, – усмехнулся я. – Станиславе я тоже ничего не скажу.

Он пожал плечами:

– Я – тоже. Щи – отдельно…

– …а мухи – отдельно, – закончил я.

Он улыбнулся – в первый раз:

– Это верно.

Помолчал и добавил, поглядев на небо:

– Светает. Пора закругляться – все равно ночь кончилась. Не появится он уже. Давай-ка я тебя до поселка подкину. У меня здесь неподалеку, возле проселка, машина спрятана.

– Да я лучше пешком. В таком виде не стоит мне с тобой ехать, еще увидит кто.

Он согласно кивнул и протянул мне руку:

– Я сегодня днем к Николаю Сергеичу загляну. Вроде как по делу. И там мы с тобой потихоньку покумекаем, что следующей ночью делать. Ладушки?

– Ладушки, – ответно пожал я ему руку.

Он развернулся и пошел прочь. Я стянул шапочку, вытер мокрое от пота лицо. Сунул шапочку в карман и посмотрел вслед Антону. Через минуту его высокая фигура растаяла в густом тумане. И шаги затихли. Потом послышалось негромкое урчание двигателя машины, но и оно скоро исчезло. Уехал, значит. Я повернулся и неторопливо зашагал в сторону поселка.

М-да… Не прост парень, ох не прост.

Антон то ли случайно вышел на это болото, то ли у него чертовский нюх. Ведь он появился в самом ключевом месте. И получается, что в эту ночь мы вместе, хотя и достаточно случайно, перекрыли убийце все возможности незаметно пройти по лесу. Но я был абсолютно уверен, что Антон порядочно наследил. Судя по тому, как беззаботно он хлюпал через луговину и болото, убийца теперь легко обнаружит следы его пребывания. Значит, мои ночные бдения в лесу становятся почти бессмысленными… Хотя, конечно, абсолютную гарантию никто дать не может.

Но с другой стороны интуиция подсказывала, что скорее всего грядущие события снова переместятся на улицы опустевшего поселка, а это очень и очень неприятный поворот… Да, дела-а-а…

Я уже почти вышел из леса к окраине поселка, к дому Николая Сергеевича. Спустившись по еле заметной тропинке – той же самой, по которой я уходил, – в неглубокую низину, заросшую невысокими березками и ивняком, я перепрыгнул через топкое место и начал подниматься на другую сторону пологого склона овражка. В низине скопился туман, делавший все вокруг призрачно-нереальным. Шел я почти неслышно, шаги словно вязли в белом молоке, доходившем мне до середины груди. Я уже почти поднялся из низины, даже увидел смутно виднеющуюся крышу бутурлинского особнячка.

Но только увидел.

К стыду своему должен признаться, что не услышал шагов за спиной. Вообще ничего не услышал, кретин. Расслабился, дубина, потерял бдительность. Только неожиданно почувствовал на затылке легкое дуновение, с большим опозданием сказавшее мне об опасности, внезапно возникшей у меня за спиной. Я успел щелкнуть предохранителем и начал было поворачиваться, вскидывая "моссберг", но не успел.

Было такое ощущение, что сзади мне на голову обрушилось дерево. Все вокруг стремительно перевернулось, земля ударила в лицо и последняя мысль, которая у меня промелькнула, была: как же глупо я влопался, дурак!

А потом все исчезло.

* * *

Пришел я в себя от ощущения чего-то мокрого и холодного на лице. Потом до меня дошло, что это, скорее всего, вода. Дождь, что ли, начался?.. Так что – выходит, я еще жив?..

В башке тупыми пульсирующими толчками отдавалась жуткая боль. Я с трудом разлепил веки. Перед глазами все плыло, прямо передо мной маячило, колебалось какое-то смутное светлое пятно. Я напряг зрение, пытаясь его сфокусировать, отчего головная боль еще усилилась. Пелена постепенно развеялась, и светлое пятно превратилось в чье-то перекошенное, заплаканное лицо. Кажется, женское. Кто же это?..

– Ты меня слышишь, слышишь? – словно сквозь вату донесся до меня чей-то перепуганный голос. – Кирилл, миленький, отвечай!.. Ну, пожалуйста, отвечай!.. Кирилл!..

И только тогда до меня наконец дошло, что прямо передо мной стоит на коленях Стася. Одной рукой она обнимала меня за плечи, а в другой держала ржавую консервную банку с водой. Так вот что за дождь, оказывается. А потом я понял, что полулежу, привалившись к стволу березки. Я с трудом поднял руку и осторожно коснулся пальцами затылка в том месте, где, не стихая, пульсировала боль. И нащупал здоровеннейшую шишку. Поднес трясущиеся пальцы к глазам: они были в темной, липкой, уже начавшей густеть крови.

– А ты что здесь делаешь?.. – еле выговорил я.

– Я?.. Я ждала, ждала, никак не могла уснуть, – забормотала она. – Дед тоже не спал, все по кабинету бродил, я слышала. Потом он все же уснул, а я так и не смогла. Смотрю – уже четыре часа утра, а тебя все нет и нет. Я стала думать – почему же ты не возвращаешься?.. Встала потихоньку, оделась и пошла тебя искать…

– Куда? – прохрипел я.

– Сюда. Ведь эта тропинка – самый короткий путь от Марьина озера, вот я и решила, что ты наверняка по ней будешь возвращаться… Я очень волновалась и вообще у меня какое-то нехорошее предчувствие было… – Она говорила быстро, испуганно, озираясь по сторонам. – Деда я не стала будить, пошла одна… Страшно было, конечно, очень… А потом вдруг вижу: ты здесь лежишь, вся голова в крови… И я подумала, что он тебя убил…

Голос у нее прервался, и она коротко всхлипнула.

Я внимательно посмотрел на нее: маленькая, беззащитная девчушка. Сидит передо мной в накинутой поверх легкого платьица курточке, в резиновых сапогах на босу ногу и трясется – то ли от холода, то ли от страха. Но ведь не побоялась пойти в ночной лес одна, без оружия.

И тут я сделал то, чего сам не ожидал: обнял ее и прижал к груди. Стася сразу затихла, перестала всхлипывать, и я почувствовал, как отчаянно колотится ее сердце.

Мы сидели молча, крепко обнявшись, а вокруг по-прежнему клубился туман и казалось, что утро так никогда и не наступит.

 

Глава 12. УБИЙЦА

Ему казалось, что утро так никогда и не наступит.

Сейчас, в этих полусумерках все предметы вокруг терялись и расплывались в темно-серой безразличной глубине. Он не мог понять, где он и что с ним произошло. Он ничего не мог вспомнить.

Что-то случилось.

Что-то не совсем обычное, что-то, чего раньше с ним не бывало. Он приоткрыл глаза, со стоном приподнял раскалывающуюся от пульсирующей боли голову и наконец понял, где он. Он лежал на узкой, еле приметной тропинке, вьющейся среди лесной чащобы; под ним был упругий ковер мха и кустиков брусники, а рядом – заросли волчьей ягоды и орешника, невысокие елки, тающие в тумане, а над верхушками елок – уходящие ввысь, теряющиеся в темной мгле прямые стволы сосен. Он посмотрел на свои руки, судорожно вцепившиеся в мох. По указательному пальцу левой руки неторопливо полз крохотный сизокрылый жучок.

А костяшки пальцев правой сплошь были в засохшей крови. Он ими осторожно пошевелил. Было почти не больно. Он повернул кисть правой руки и потер костяшки о мокрый мох. Кровь почти сразу стерлась. Это была не его кровь.

И тогда он все вспомнил, и на смену напряжению пришло пустое безразличие.

ЭТО опять приходило к нему.

Но как-то не так, как раньше. Он ни в кого не превращался, нет. На сей раз ЭТО заставило его действовать, не меняя облика. Единственное, что изменилось в нем, так это сила – она, он это хорошо помнил, увеличилась десятикратно. И еще – костяшки пальцев на кулаке правой руки заострились, покрывшись костяными острыми наростами: он помнил ощущение в правой руке, когда с невероятной силой сверху вниз, сзади ударил кулаком по голове поднимающегося со дна низины человека; помнил, как лопнула кожа на затылке того, с ружьем, как брызнула во все стороны кровь и тот стал медленно оседать перед ним на тропу, а ружье долго-долго падало из разжавшихся пальцев в густую траву.

Но также он прекрасно помнил, что в последнюю микросекунду перед тем, как его крепко сжатый кулак коснулся затылка человека, он чуть изменил направление движения руки: кулак прошел по касательной, не проломив тому, с ружьем, череп, и это спасло жертве жизнь.

Почему он его не убил?

Он не понимал. Так же, как не понимал, почему не убежал, как прежде, после нападения, а спрятался неподалеку, на этом же краю низины, чуть выше, рядом с тропинкой, ведущей к смутно видневшейся в полутьме крыше дома.

Он остался. Он чего-то ждал. Зачем?..

Так он стоял совершенно неподвижно, беззвучно дыша, слившись с высоким густым кустом бузины, превратившись в его часть, в естественную составляющую замершего в тумане леса. Ничто не выдавало его присутствия: малиновка, присевшая в полутора метрах от него на ветку клена, даже не заметила присутствия постороннего живого существа.

И он дождался.

Ни туман, ни полумрак не помешали сразу же увидеть ее, промелькнувшую на спуске в низину – в просветах между сплетением веток и листьев. Светлые спутанные волосы почти скрывали ее лицо; он слышал ее частое, прерывистое дыхание, он видел высокую, подрагивающую при каждом шаге грудь в проеме распахнутой куртки и тонкие руки, отводящие в сторону ветки, перекрывающие тропинку. Она прошла совсем близко, конечно, не заметив его, и стала быстро удаляться, спускаясь вниз к тому, без сознания лежащему на тропе. Еще он успел разглядеть ее лицо: напряженное, бледное.

Глядя на нее, он еле сдерживал рвущийся из груди мучительный стон и мысленно припадал губами к ее тонкой открытой шее. Он уже ничего не понимал – ни кто он, ни где находится, ни что происходит.

Время остановилось, вернулось вспять, и он увидел себя словно в искаженном зеркале.

Он был огромным волком.

Его мощная лапа одним движением снесла верхушку невысокого куста, и на белизне многочисленных срезов сразу выступил не сок, а алая кровь, стекая по коре вниз, к уходящим в глубину дышащей жизнью земли корням. А женщина уходила от него, уходила равнодушно, спокойно, и он всем телом поворачивался вслед, вожделенно облизывая бесконечно длинным красным языком желтоватые острые клыки.

Он был волком.

Но она не была волчицей.

Она не чувствовала его, и ее нельзя было догнать, прижать ее к земле, ведь его когти и клыки мгновенно превратили бы женщину в неподвижное и ненужное тело.

Он закрыл на миг глаза, а когда открыл, то очутился посреди большой, залитой солнцем поляны, окаймленной высокими соснами.

Он по-прежнему был волком.

Навстречу ему по тропинке среди высокой, плавно колышащейся под ветром травы бежал светловолосый мальчик, что-то разглядывая в сложенных перед собой коробочкой ладонях и не обращая ни малейшего внимания на то, что прямо на его пути стоит волк.

Чей-то жесткий приказ прозвучал в его мозгу: не убивать.

То живое, что набегало на него, не могло быть добычей, не могло быть пищей. Жалобно заскулив, он отпрыгнул в кусты и, не оглядываясь, побежал прочь. Но внезапно ужас потряс его большое, сильное тело: он понял, что мальчик не вернется – он сейчас исчезнет за деревьями, исчезнет навсегда. С глухим рыком волк бросился обратно, следом за мальчиком, желая во что бы то ни стало догнать, остановить его. Он увидел мальчика, все так же неторопливо бегущего по тропинке. Расстояние между ними быстро сокращалось, и в тот момент, когда его морда уже готова была коснуться руки мальчика, тот остановился и резко повернулся к волку.

Он, волк, испуганно отпрыгнул в сторону и, оскалив клыки, негромко заворчал. Мальчик стоял неподвижно. И смотрел на волка. Глаза мальчика, чуть сощуренные, были холодны, прозрачны, и он прочитал в них одно – ненависть. Боль и щемящая пустота заполнили все его большое волчье тело, он упал на передние лапы перед мальчиком, попробовав в ответ на его взгляд заполнить негодующим рычанием весь лес; но слезы комом встали в горле, он никак не мог их проглотить, и сдавленный стон вместо рычания вырвался из его перехваченного отчаянием горла. А взгляд светловолосого мальчика оставался неподвижным и равнодушным, как сама смерть.

Он закрыл глаза, снова открыл их – мальчик исчез. Он стоял на краю низины в утреннем тумане. Потом он услышал сдавленный, испуганный женский вскрик и понял: она нашла того, кого он ударил.

И тогда он бросился прочь.

Он бежал в глубь леса долго, не выбирая направления. Бежал, пока в его мозгу не вспыхнула зловещим алым светом сияющая звезда и он не потерял сознание, как подкошенный упав на мокрый темно-зеленый мох…

* * *

Он еще раз посмотрел на свои испачканные кровью пальцы. Легко поднялся и двинулся, не разбирая пути, в сторону поселка, туда, куда вел его незримый поводырь.

Он шел убивать. Он знал, кого убьет и как. Он шел убивать, потому что теперь он не мог не убивать каждую ночь.

А ночь еще, считай, не кончилась.

 

Глава 13. КИРИЛЛ

Через пятнадцать минут мы уже расположились на кухне дома Николая Сергеевича. С помощью Стаси я кое-как стащил промокшие ботинки и теперь примостился на табуретке в весьма неприглядном виде: помятый, полуоглушенный, с разбитой башкой. Стася первым делом дала мне аж три таблетки какого-то новомодного мощного болеутоляющего. Я их проглотил залпом, но голова продолжала болеть по-прежнему.

Она уже не плакала, хотя я видел, что у нее еще дрожат руки. Но все равно: она держалась молодцом. Буквально доволокла меня до дома – и откуда только силы взялись?.. Хотя, как ни странно, она оказалась весьма сильной. И действительно помогла мне. Тащила и меня, и ружье.

Кстати, тот, кто на меня напал, даже не удосужился забрать "моссберг". Это было совсем непонятно. Хотя зачем ему стариковское ружье, лишняя улика? По-настоящему странным было другое – то, что я остался в живых. То ли он посчитал, что прикончил меня, то ли у него дрогнула рука. А может, он вовсе не хотел меня убивать, а только решил припугнуть?..

Последнее предположение, как ни странно, более всего походило на правду. Если бы он хотел меня убить, то не обошелся бы ударом по затылку: наверняка выпустил бы из меня кишки или перерезал горло – убивать так убивать. Как он и действовал раньше.

Так я размышлял, восседая на табуретке нахохлившейся подраненной вороной и морщась от боли, потому что Стася обрабатывала рану у меня на голове. Как она сказала – ничего страшного: приличная шишка, рассечена кожа, но череп цел. Жить буду. Действовала Стася очень грамотно: сначала промыла мне башку какой-то жгучей гадостью, потом аккуратно выстригла волосы вокруг раны, потом еще раз продезинфицировала, наложила тампон и теперь бинтовала. Я попытался отказаться от бинтов – не хватало еще ходить по поселку эдаким раненым героем-краснодонцем, но она шепотом на меня цыкнула, и я вынужден был подчиниться.

– Откуда у тебя такая лихая сноровка? Как у опытной медсестры? – так же шепотом поинтересовался я. – Ты что, в медицинском учишься?

– Откуда, откуда. От верблюда. Мама у меня врач, – ответила она.

– Гены, значит, работают? – попытался повернуться я к ней.

– Гены, гены. Сиди спокойно.

Я безропотно повиновался. Старика я ей будить запретил – ничего уже не изменишь. И нечего его беспокоить спозаранку. Все равно он узнает о моих приключениях, а пока что пусть лучше как следует выспится.

Наконец Стася закончила:

– Все. Надеюсь, инфекция не попала.

– Спасибо, – сказал я, сползая с табуретки. – Знаешь, я, пожалуй, с удовольствием залез бы в душ.

И тут меня ощутимо качнуло в сторону. Стася тут же подхватила меня под руку:

– Давай я тебя провожу.

– Да я сам, ничего со мной не случится.

– Ну уж нет, – решительно заявила она. – Пойдем.

Она под руку проводила меня в ванную комнату. Там она протянула мне нечто вроде полиэтиленового берета на резинке. Он был миленького желтого цвета и к тому же в цветочках.

– А это еще зачем? – спросил я.

– Наденешь на голову, чтобы рану не замочить, – пояснила она и спросила обеспокоенно:

– Тебе помочь раздеться?

Такого позора мне только и не хватало!

– Нет уж, спасибо. Сам справлюсь, – буркнул я.

– Как знаешь. Только ни в коем случае не запирайся, – сказала она и моментально скрылась за дверью.

Она что, боится, что я, как красна девица, рухну тут в обморок? Или утону в ванной?.. Ладно: не закрываться так не закрываться. А то еще начнет дверь ломать.

Я стянул с себя всю амуницию, потом комбинезон, пропотевшее белье и покидал все на пол.

В этот момент дверь без стука приотворилась и в нее просунулась рука, держащая длинный махровый халат.

– Бери, – послышался из-за двери Стасин голос.

Я взял халат.

– Это дедов. Он чистый. Наденешь потом. Давай, мойся. Я тебя подожду, – сказала она.

И дверь тут же закрылась.

– Спасибо, – сказал я двери, включил воду и полез под душ.

* * *

Стася действительно дождалась, пока я выйду из ванной. Сидела в коридоре на стуле, сложив руки на коленях. Только переоделась в домашний короткий халатик. Молча смотрела на меня. Распущенные волосы, бледное лицо, под глазами синяки – это было видно даже при свете горевшего в коридоре бра, за окнами все еще не рассвело. Часы показывали только начало пятого. Значит, не так уж долго я валялся, словно павший богатырь, под березкой в низине.

Я вышел из ванной, держа в охапке свои шмотки. Она тут же отобрала их у меня и бросила на пол ванной – сказала, что сама все потом уберет.

И повела наверх, в мою комнату.

Там меня уже ожидала разобранная постель. Я залез в нее, естественно не снимая халата, который надел на голое тело. Стася заботливо укрыла меня тонким одеялом, задернула на окне шторы, включила ночничок в изголовье кровати, а потом взяла с тумбочки большую чашку и, присев на постель рядом со мной, протянула ее мне. В чашке оказалось горячее молоко с медом и сливочным маслом. Несмотря на мое вялое сопротивление, она заставила меня выпить все до дна.

Не знаю, что уж подействовало больше: таблетки, душ или молоко, но голова теперь болела гораздо меньше. И я чувствовал себя получше. Меня даже слегка потянуло в сон. Стася это заметила. Забрала у меня пустую чашку, поставила ее на тумбочку и сказала:

– Давай спи.

Я думал, что она сразу уйдет. Но Стася осталась сидеть на краю постели, обхватив себя за плечи и внимательно глядя на меня своими глазищами; похожа она была на какого-то маленького и беззащитного зверька. Вид у нее по-прежнему был донельзя напуганный.

– Ты иди тоже поспи, – сказал я. – Не волнуйся, со мной ничего уже не случится. Я в полном порядке.

Она помолчала. Потом отвела взгляд и негромко, явно смущаясь, спросила:

– Кирилл, можно я с тобой еще побуду? Пока ты не уснешь. А то мне страшно одной оставаться.

И тут же пояснила с детской непосредственностью:

– Только ты ничего такого не подумай, пожалуйста. Я просто посижу – и все. Я все еще чуть-чуть боюсь…

Она боится! Пойти искать меня в ночной лес, в лес, где бродит убийца, она не струсила, а сейчас боится. Ребенок, ей-ей, ребенок.

И вдруг я ощутил чувство, в общем-то совершенно мне не свойственное, – нежность. Нежность к этой маленькой хрупкой девчушке, которая, забыв про страх, храбро бросилась на поиски, нашла меня и отволокла домой.

– Стася… – тихо позвал я.

– Что?..

– Иди сюда… Иди.

Если она медлила, то самую малость. Потом легко поднялась и скользнула ко мне; легла на бок, закрыла глаза и пристроила голову у меня на плече, уткнувшись носом в шею. Я почувствовал ее легкое, ровное дыхание. Запах волос. Прохладу щеки.

Я повернулся к ней и осторожно обнял: она тут же доверчиво, крепко прижалась ко мне и тоже обняла – даже сквозь ткань одеяла я ощущал тепло ее тела.

Странное это было ощущение, даже можно сказать – полузабытое, особенно если учесть, что последний раз я переспал с женщиной аж пару месяцев назад: в нашем медвежьем углу если и увидишь существо противоположного пола, то это обязательно будет либо чья-то жена, либо уж такая страхидла, какая-нибудь освободившаяся из зоны и оставшаяся на Севере зечка, что при всем желании у тебя на нее не встанет. На чужих жен я отродясь глаза не клал, а остальные… Та, последняя, была случайно залетевшей в наши края геологиней из Сыктывкара. Взрослая, почти сорокалетняя женщина. Она… Да чего уж говорить.

В комнате было почти темно – утро все как-то не решалось наступить. И тихо, оглушающе тихо. Я слышал только свое дыхание и Стасино. Я закрыл глаза.

И вдруг ощутил, как ее рука медленно переместилась у меня со спины и, проникнув под одеяло, осторожно скользнула мне за отворот халата, на голую грудь. Я замер: честное слово, я не знал, что делать, как реагировать. Нет, конечно, я среагировал, да еще как, но вообще я просто ошалел от такого поворота событий. Глаза я открыть боялся – не мог я сейчас заставить себя встретиться со Стасей взглядом.

Я мог обманывать кого угодно, но только не себя: она мне очень нравилась, если не сказать больше. Я почувствовал к ней отчаянное влечение еще днем, на пригорке в парке, когда мы впервые встретились. Да я и ублюдка этого пошел ловить, считай, из-за нее – потому что она могла оказаться в числе его следующих жертв. Но я не мог даже предположить, что спустя всего несколько часов она окажется со мной здесь, в постели, на втором этаже спящего дома.

Дыхание у нее участилось, стало прерывистым, она медленно, не разнимая объятий, подняла голову, и я почувствовал у себя на губах ее горячие, сухие, чуть солоноватые от слез губы. Она быстро распутала узел пояса, обеими руками распахнула мой халат, и страстно обняла меня. Ее тонкие пальцы ласкали мои плечи и грудь, ее губы с силой прижались к моим.

Боже, она меня хотела не меньше, чем я ее!

Может быть, она захотела меня после переживаний сегодняшней ночи или потому, что боялась сегодня остаться одна, – не знаю. Да это и не было важно. И я не выдержал. Мне стало наплевать на все – на то, что будет потом, и будет ли; даже на то, что внизу, почти под нами находится спальня Николая Сергеевича.

На секунду освободившись от Стасиных объятий, я рывком сбросил одеяло, стянул и с себя халат, и халатик с нее. И ощутил ее гладкое, упругое, просто раскаленное тело. Она скользнула по мне и, не прекращая меня ласкать, очутилась сверху; чуть приподнялась и, раздвинув ноги, медленно, медленно на меня опустилась – и тогда я остро ощутил, как вхожу в нее.

Мы любили друг друга страстно, неистово и – молча, не произнося ни слова.

– Я сама, прошу тебя, я сама, – это были единственные слова, которые она прошептала.

Все происходило как-то нереально: время остановилось, я уже не понимал, где нахожусь, что делаю, наяву это происходит или во сне. В полумраке комнаты я видел, как она, выгибаясь назад и запрокинув голову, выставив вперед и вверх большие крепкие груди с маленькими розовыми сосками, быстро, ритмично раскачивается на мне; ее руки переплелись с моими, она сжимала пальцы все сильней и сильней, впиваясь ногтями мне в плечи. Она все усиливала и усиливала темп толчков. И наконец она судорожно задергалась, приоткрыв рот, показывая белую полоску влажных зубов. Сдавленно, протяжно и радостно застонала и тут же, словно она скомандовала, меня тоже сотрясла невероятно сладкая, длинная судорога – я зажмурился и почувствовал, как тело мое становится невесомым, отрывается от постели и взмывает вверх, в сияющее ослепительным белым светом никуда.

Она обессиленно склонилась ко мне, обхватила и прижалась всем телом, не сдвигая ног и не отодвигаясь – я по-прежнему был в ней, – и ее распущенные, мягкие, пахнущие летом волосы закрыли мне лицо.

И тогда я понял – я счастлив.

 

Глава 14. ТЕРЕХИН

Ну вот, наконец-то.

Эта была первая ночь, когда я более или менее нормально спал. И лег для себя необычно рано, около полуночи, и отключился на редкость быстро.

Почему? Да потому, что сраному полнолунию пришел конец.

Спал я крепко, без сновидений, не говоря уж о кошмарах, – ничего меня не беспокоило. И проснулся точно по звонку будильника, в семь утра. Выглянул в окно – день обещал быть опять таким же жарким, как и вчера.

Настроение у меня было – зер гут: я даже запел вполголоса (хотя – насчет слуха – мне, честно говоря, медведь на ухо наступил), когда брился в ванной. И желудок вроде больше не болел. Катя, довольная тем, что моя бессонница закончилась, весело хлопотала на кухне, готовила завтрак.

Ни ночью, ни под утро из конторы звонков не было – значит, последние десять часов в поселке прошли спокойно и ничего особенного не случилось. Неужели убийства прекратились, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить?.. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что происшествий не было, а плохо, потому что душегуб все еще шастал на свободе. А пока я его не поймаю, сволочь паскудную, все равно не будет мне ни сна, ни покоя. Я быстро оделся, позавтракал и, чмокнув Катю в щеку, вышел из дому.

Машина уже ждала меня. Молчун Слава, мой постоянный водитель, кивнул мне вместо приветствия и с ходу рванул с места. Но прежде чем направиться в отдел, я велел ему сделать крюк и проехаться по улицам академпоселка – захотелось самому посмотреть, что там творится.

А там ничего не творилось.

Поселок обезлюдел: ни детей, ни прохожих, ни машин – никого и ничего. Даже собаки куда-то попрятались. За все время, пока мы крутились по узким улочкам, я заметил одного-единственного человека – местного почтальона, придурковатого безобидного малого с сумкой на плече. Как же его фамилия?.. А-а, вспомнил – Татуев. Он, не обращая на нас внимания и уставившись себе под ноги, неторопливо брел от одного дома к другому, засовывал вчерашние газеты в почтовые ящики на заборах. Тоже, умник. Кому они теперь нужны, газеты?..

Кстати, надо бы и его проверить: где был, что делал в последние ночи – придурок, придурок, а на самом деле кто знает, чем он ночами занимается. Сейчас у меня все в потенциальных подозреваемых ходят. Я положил это соображение в копилочку, чтобы сегодня же поручить проверку почтальона Михайлишину.

Больше высматривать здесь было нечего.

– В отдел, Слава, – сказал я.

Мы выехали из поселка. По неширокой грунтовке, чтобы было покороче, Слава погнал машину в райцентр. Мы миновали переезд – не тот, что у станции, а другой, на противоположном краю поселка, – и двинули по ухабистой дороге, вьющейся среди поля волнующейся под ветром ржи. Внезапно в машине резко, пронзительно заверещал звонок радиотелефона. Сердце у меня екнуло: неужели опять неприятности, мать твою?.. Я схватил трубку.

Так я и знал: звонил дежурный по отделу. Слушал я недолго – все было понятно и без длинных объяснений.

– Разворачивайся, Слава, – приказал я, швыряя трубку радиотелефона.

– Куда едем, товарищ майор? – насторожился водитель.

И я, громко, от всей души выматерившись, сказал ему, куда нам надо ехать.

* * *

Меня опередили.

Возле дома уже было полно народа. Мои сыскари и милиционеры, приехавшие на трех патрульных машинах. Санитары со "скорой" и кинолог с собакой, поспешно вылезавший из притормозившего газика. Да еще у ступеней, которые вели в уже полностью отремонтированное здание бывшего детдома, возбужденно гомонили человек пятнадцать работяг в комбинезонах и ярко-оранжевых строительных касках.

Михайлишин тоже был здесь.

– Кто его обнаружил? – спросил я у него, направляясь ко входу в здание следом за Сашей Поливаловым.

– Андреев, прораб, – кивнул он в сторону мужичка лет сорока, нервно курившего чуть в стороне. – Он первый пришел на работу и все увидел. Растерялся сначала, конечно, но потом позвонил дежурному. Тот вызвал на место дежурную группу и нас, а потом сразу связался с вами.

– А ты как здесь очутился? – спросил я Михайлишина.

– Я в райотделе ночевал, товарищ майор. Вернее, я до утра в лесу был, потом подумал – чего домой ехать, все равно скоро на службу – и решил в дежурке поспать. А в лесу…

– Ладушки, сынок, потом расскажешь, – прервал я его. – Что там внутри – видел?

– Еще не успел, товарищ майор. Вас ждал.

Мы быстро шли по длинному коридору первого этажа, из которого распахнутые двери вели в пустые, но уже полностью отделанные помещения. Звук шагов гулко отдавался под высоким сводчатым беленым потолком. Мы миновали небольшую проходную комнату, типа приемной, в которой стояли лишь широкий незастеленный топчан, рассохшийся стол и колченогий стул.

– Здесь, – сказал Саша, уступая мне дорогу к высокой двустворчатой двери. Обе половинки ее были открыты, возле двери стоял милиционер с автоматом.

За дверью оказалась светлая и большая, я бы сказал даже огромная, пятиугольная комната с эркером. В эркере от пола до потолка – широкие окна, забранные в частый переплет, закрытые, задернутые белыми полупрозрачными шторами. Тот факт, что окна закрыты изнутри, я сразу для себя отметил. В отличие от других комнат особняка, еще пустующих, эта была уже частично обставлена дорогой импортной мебелью – громадный письменный стол с непременными причиндалами – компьютер, принтер, факс и еще какие-то хитрые агрегаты; шкафы вдоль стен, уставленные папками и книгами, застеленный (но постель не тронута – было ясно, как божий день, что он так и не успел лечь) кожаный диван и несколько низких кожаных кресел возле большого журнального столика, на котором горела лампа и скукожились от жары остатки вчерашнего ужина. И ужинал он явно в одиночестве: на столике был один прибор, возле бутылок с минералкой стоял единственный высокий хрустальный бокал. Бокал как раз в эту минуту аккуратно взял рукой в резиновой перчатке и стал внимательно рассматривать на свет Коля Бабочкин. Пальчики ищет. Ладушки, ладушки. Насчет пальчиков я потом у него поинтересуюсь, сначала надо со жмуром разобраться.

Чуть в стороне от Коли спокойно покуривал неизменный доктор Вардунас.

– С очередным покойничком тебя, Петрович, – сказал он, нахально ухмыльнувшись. – И снова в бой, покой нам только снится?

– Что это за комната? – спросил я у Саши Поливалова, не обращая внимания на ехидную реплику доктора – сейчас я был зол на весь белый свет и мне было не до его черного юмора. Поливалов замялся – явно не знал. На мой вопрос ответил Михайлишин:

– Здесь должен был быть его кабинет.

– А ты почем знаешь? – покосился я на Антона.

– Он сам мне как-то рассказывал, когда я к нему заглянул, – кивнул старлей на тело, ничком лежащее посреди комнаты на покрытом лаком темно-коричневом дубовом паркете. Контуры трупа уже были обведены мелом.

Я присел на корточки, не дотрагиваясь до него.

Так вот как и где, оказывается, закончил свой земной путь меценат, бизнесмен и миллионер Виктор Иванович Гуртовой – в кабинете собственного загородного клуба, валяясь, как падаль, на полу. Такие вот пироги…

На покойном был слегка помятый светло-бежевый летний костюм и легкие туфли. Значит, лечь спать бедняга не успел. Только поужинал, как на тебе – пора отправляться на свидание со Всевышним.

– Переверните, – скомандовал я Поливалову.

Он осторожно перевалил уже основательно окостеневшее тело на спину и снова отступил в сторону. На белой рубашке Гуртового почти не было следов крови. Она только чуть-чуть виднелась вокруг рукоятки ножа и уже засохла. Карие глаза Гуртового были широко раскрыты, окровавленный рот перекошен, кончик языка прикушен зубами, а на лице застыло выражение такого неимоверного ужаса, что мне даже стало слегка не по себе.

В области сердца у него торчал нож, судя по всему – кухонный. Нож был вогнан в тело по самую рукоятку. Больше следов ударов я не заметил. Теперь понятно, почему крови почти нет – убийца засадил перо по рукоять, но не выдернул. Поэтому кровь не потекла; так обычно и бывает, ничего странного. Непонятно другое – он оставил орудие убийства. Что, в перчатках работал? И не боялся наследить? Ну-ну… Это он погорячился.

– Скорее всего, он убил его одним-единственным ударом, прямо в сердце, – услышал я за спиной голос Поливалова. – Сильный, гад, чего и говорить.

Надо же, Пинкертон. Это и ежику понятно, что в сердце. Тем более что руки у Гуртового были чистые, без крови и порезов. Значит, даже не успел среагировать на удар, бедняга. Я никогда не относился к Гуртовому с симпатией, но в этот момент мне даже стало его на секунду жалко: будь ты хоть сто раз миллионер, а смерть, она не выбирает. Подкрадется, бац – и готово. Впрочем, здесь вряд ли кто-то подкрадывался: все говорило о том, что Гуртовой наверняка знал убийцу и не побоялся подпустить его к себе. К нему никто не смог бы подойти неслышно – паркет в комнате сильно скрипел, еще не успел улежаться. Это я отметил, едва сюда вошел. И Гуртовой обязательно услышал бы скрип – ведь он явно еще не спал. Да и видимых следов борьбы не было: все в комнате стояло на своих местах, ничего не было разбито или перевернуто. Значит, это был его знакомый. Но кто?..

– Близко он его подпустил, – пробурчал я.

– Значит, Гуртового прикончил кто-то, кого он хорошо знал. Потому и подпустил, да и следов борьбы нет, – подхватил Саша Поливалов.

Я снизу вверх зыркнул на него, он видно врубился, что я и сам уже об этом догадался, и зачастил:

– Тут еще вот какое странное обстоятельство, Петр Петрович. Гуртовой ведь шагу без своего телохранителя, Сагдеева, не делал, а у того официальное разрешение на ношение огнестрельного оружия. Не очень-то и подойдешь. Но вчера вечером Гуртовой отправил его в Москву. Тот должен вернуться сегодня к обеду. Мне Андреев, прораб, об этом рассказал.

– Зачем отправил?

– Не знаю, – понурился Поливалов.

– А сторож ночью здесь дежурит? Сигнализация?

– Сторожа нет, ведь рядом с Гуртовым всегда ночевал телохранитель, в соседней, проходной комнате, – сказал Поливалов. – А сигнализацию они еще не подключили. Андреев говорит, что на днях должны были. Но не успели. Теперь она Гуртовому не пригодится.

Это он верно сказал. Виктоше Гуртовому больше ничего не пригодится, кроме разве что услуг местного похоронного бюро. Хотя скорее всего тело дружки увезут в Москву – хоронить по высшему разряду, с кучей венков и в гробу из красного дерева стоимостью в тысяч так двадцать долларов. Ладушки, меня сейчас интересовало совершенно другое. Почему – ножом? Он сменил почерк? Ничего другого под рукой не было? Или это не он? Нет, маловероятно, даже с точки зрения статистики: аж два убийцы одновременно на один маленький поселок – это перебор. Так в нашем деле не бывает. Поправка: в моей практике пока что не было.

От этих мыслей меня отвлек голос Михайлишина:

– Петр Петрович!..

В его голосе было нечто такое, отчего я сразу поднялся с корточек и повернулся к участковому. Михайлишин напряженно смотрел мимо меня, на труп. И я тут же понял: либо старлей вспомнил, либо знает, либо увидел что-то очень важное. То, что мне неизвестно.

– Говори, сынок, – мягко попросил я.

– Я знаю, чей это нож, – тихо произнес Михайлишин.

 

Глава 15. МИХАЙЛИШИН

Я правда знал.

Я вспомнил, чей это нож, сразу же, как только увидел рукоятку, торчащую из груди Гуртового. Пластмассовую красную рукоятку в форме рыбки, которую я видел позавчера на рынке у почтамта. В руках у Головкина. У Головни, который кромсал им грибы на глазах у нас с Николаем Сергеевичем.

– Так чей же это нож? – негромко повторил Волкодав.

Я жутко волновался, но быстро и коротко, стараясь не сбиваться на детали, рассказал о своей встрече с Головней на рынке в райцентре. Волкодав внимательно меня выслушал.

– А ты уверен, что это именно его нож? – спросил он, когда я закончил. – Не ошибаешься?

– Нет, товарищ майор, не ошибаюсь, – твердо сказал я. – У меня очень хорошая зрительная память. Больше я такого ножа ни у кого в поселке не замечал. Да и Николай Сергеич этот ножик у Головни в руках видел, наверняка сможет подтвердить. Все сходится, товарищ майор.

Волкодав задумчиво пожевал нижнюю губу, помолчал. Кивнул Коле Бабочкину:

– Коля, ну-ка быстро проверь по своей части: нет ли на рукоятке пальчиков. Вряд ли, конечно, остались, не такой уж он дурак, но все равно – проверь.

Бабочкин тут же пулей бросился выполнять майоров приказ. В комнате повисло напряженное молчание. Все, включая Волкодава, ждали результата. Колдовал Коля над ножом, аккуратно вытащенным из груди убитого, совсем недолго.

– Есть, Петр Петрович! – повернулся он к майору. Вид у Коли был слегка ошарашенный. – Ей-богу, есть! Да еще какие четкие, просто загляденье!..

– Угу, – невозмутимо буркнул майор. – Хватай вещдок, Коля, и вместе со мной в контору. Если это действительно Головня, у нас в картотеке его пальцев больше, чем блох у кобеля. Михайлишин, Поливалов, вы тоже со мной. Поехали!

* * *

Терехин с неожиданным для его грузного тела проворством стремительно выскочил из машины, едва только джип притормозил у входа в ОВД. И пока мы с Сашей Поливаловым вылезали следом за ним, Терехин вместе с Колей, со всех ног поспешающим за майором, на всех парах ворвался в здание. Дверь за ним захлопнулась с пушечным грохотом, и тут же послышался мощный майоров бас, возвещая всем имеющим уши, что прибыл сам Волкодав.

А дальше…

Дальше все выяснилось буквально в считанные минуты. Да, на ноже оказались отпечатки пальцев Владимира Головкина. Он же Головня, он же Вова Лесной. Уголовник, дважды судимый за хулиганство. А теперь докатился и до убийства. Немного странно: Головкин, несмотря на его отсидки, никогда не тянул на матерого преступника, способного вот так, за здорово живешь убить человека. Вернулся из зоны домой, не подался в какую-нибудь полулегальную преступную группировку. Осел у нас. Да и денег у него, видать, не густо – иначе не стал бы грибами на рынке торговать. Или это – хитрый ход для отвода глаз?.. Временно лег на дно, чтобы не привлекать внимание, а сам…

Нет, если Головня истинный убийца, на котором повис уже четвертый труп, значит, он попросту свихнулся. Нормальный человек не будет убивать направо и налево, да еще с такой невероятной жестокостью. И ни за что ни про что. Не похоже это как-то на злостного хулигана Головню.

Так что у меня были определенные сомнения.

А вот у майора их не было: все сходилось – нож, отпечатки, да и личность самого Головни: с него вполне могло статься убить Гуртового, да и остальных. Так он считал. Ведь Головня был местный, и поэтому спокойно мог узнать о том, что сегодня Гуртовой останется ночевать в усадьбе один, без телохранителя.

Но главное было другое, то, что рассказал нам майор по дороге от бывшего детдома до райотдела. Оказывается, и Головня, и Гуртовой, оба были воспитанниками Николая Сергеевича. Более того, возраст у них примерно одинаковый, и значит, они жили в детдоме в одно время и обязательно должны были знать друг друга. Поэтому-то Головня и смог вплотную приблизиться к Гуртовому – старые знакомые, как никак, – чтобы изловчиться и засадить нож тому в сердце. Поливалов поинтересовался было у майора, что же за мотив был у Головни для убийства, но Волкодав сердито его оборвал:

– Деньги, скорее всего. Зачем еще миллионера убивать? Может быть – ссора.

– А остальные убийства? – встрял я в разговор.

– Не знаю, потом выясним, – отмахнулся майор. – И вообще, сынки, не порите херни: если это он, нам бы успеть его повязать, пока в бега не ударился. Ищи потом ветра в поле. Был бы убийца, а мотив всегда сыщется.

По последнему пункту я был не совсем согласен с Волкодавом, но мнения своего конечно же не высказал – оно его наверняка не интересовало. Волкодав вышел на свежий, четкий след и сбить с него майора было невозможно. По крайней мере сейчас. Едва стало понятно, что убийца – Головня, как сразу же, словно по мановению волшебной палочки, в кабинет к Волкодаву, где сидел и я, как бы случайно стали заглядывать не скрывающие восхищения Волкодавовы коллеги. Каждый ловил момент, чтобы поздороваться и хотя бы мимоходом восхититься классной работой Волкодава. Волкодав же на все поздравления только бурчал под нос что-то типа:

– Рано, рано. Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь.

А еще через несколько минут Волкодав, услышав, что группа захвата готова, а Головня обретается у себя в хибаре, с веселой злостью прорычал:

– Пора, пора, сынки, пошевеливайтесь. А то еще, чего доброго, наш дружок за грибами смоется.

И я пулей вылетел из райотдела на улицу. Потому что Волкодав взял меня с собой на задержание Головни. А на задержание преступника вместе с Волкодавом я ехал первый раз в жизни.

* * *

Старая алкоголичка Поливаниха, у которой Головня снимал комнату, жила почти у самой станции, в одноэтажном полуразвалившемся деревянном доме с мезонином. Рядом был большой огород и плотная стена разросшихся неухоженных кустов сирени вдоль высокого щелястого забора. Дом Поливанихи стоял чуть на отшибе, метрах в ста от других домов. Сразу за забором начинался лесок: деревья почти совсем скрывали дом. И, естественно, его обитателей. Но пока там было тихо. Я посмотрел на часы: восемь двадцать шесть. Бронежилет, который приказал мне надеть Волкодав, непривычно оттягивал плечи: я уже успел позабыть это ощущение, когда-то такое знакомое по армии.

Волкодав приказал ни на шаг не отходить от Саши Поливалова. Что ж, майор был прав: если Головня действительно убил всех четверых, то, значит, он чрезвычайно опасен. Поэтому сейчас я был рядом с Сашей, у которого опыта в таких захватах не занимать. С пистолетами на изготовку мы присели у забора и сквозь широкие щели следили за домом со стороны леска, куда выходили подслеповатые окошки и черный ход. Сам майор с парой своих орлов должен был подобраться с другой стороны – вплотную ко входной двери.

Волкодав заранее всех проинструктировал. И теперь только короткие команды отдавал по рации. Милиционеры и оперативники окружили дом таким плотным кольцом, что через него уже никто не смог бы уйти. Я знал, что рядом с нами, в кустах, невидимые отсюда, засели двое автоматчиков с жестким приказом майора: если придется стрелять, то только по ногам – Головня нужен был ему живой.

В руке у Саши ожил и еле слышно зашипел "уоки-токи".

– Второй, ты там не спишь? – послышался из него негромкий голос Волкодава.

– Не сплю, первый, – так же тихо ответил Саша. – Жду вашей команды. Мы на месте, готовы.

– С твоей стороны все спокойно?

– Да.

– Начинаем через тридцать секунд… Время пошло.

Я почувствовал, как сердце заколотилось быстрее, и невольно облизал губы. Саша уставился на часы. Он, конечно, тоже был в бронежилете.

– Пора, – шепнул Саша, вставая во весь рост. – За мной!

Следом за Сашей я ринулся к пролому в заборе. Саша ловко проскользнул в него, я – за ним, и мы, пригнувшись, помчались через огород к черному ходу в дом.

Дальнейшее происходило в невероятно стремительном темпе. Саша взлетел по ступеням невысокого крыльца, с разбега всей массой – а он мужик не хилый, под девяносто килограммов весом – врубился во входную дверь черного хода, и ее словно сдуло с петель. Мне даже показалось, что только потом, после исчезновения двери, раздался глухой удар и треск дерева.

С другой стороны дома тоже послышался топот, удары, звон разбитого стекла и жуткий рев Волкодава:

– Не рыпайся, гнида! Мозги вышибу!

Потом грохнул один выстрел, второй, раздался чей-то пронзительный вопль, и тут я следом за Сашей через короткий коридорчик ворвался в большую комнату, где уже толпились оперативники. На полу мордой вниз, мыча, лежал полуодетый Головня. Он и не думал рыпаться. Волкодав крепко прижал его коленом к полу: в одной руке майор держал "макаров", приставив его к затылку Головни, а второй рукой ловко и быстро защелкнул наручники на заведенных назад руках рыжего. И сразу же рывком поднял Головню и швырнул на стул, стоявший возле стола, заваленного объедками, окурками и уставленного пустыми бутылками. Тут же за спиной Головни встал один из сыскарей Волкодава. Головня ошалело крутил башкой, видно еще до конца не понимая, что такое с ним приключилось.

А сверху, из мезонина, двое дюжих оперативников по внутренней лестнице волокли матерящегося дурным голосом здоровенного мужика. Я его видел впервые – не местный. Залетный дружок Головни, видать. Мужик уже был в наручниках. На его правом плече, на светлой рубашке, расплывалось пятно крови – явно от пулевого ранения.

Волкодав вопросительно посмотрел на оперативников.

– За топор схватился, сука, – объяснил один из оперативников, Боря Ефремов, происхождение кровавого пятна. – Пожалел гниду. Надо было пристрелить его к ебеней матери, и дело с концом!

Ефремов с размаха врезал рукояткой пистолета мужику между ребер:

– Закрой пасть, гнида!

Мужик, коротко взвыв от боли, действительно сразу закрыл пасть. Тем более что Боря тут же подсек ему ноги и толкнул – мужик сунулся носом в грязный пол и затих.

– Больше в доме никого нет? – спросил майор Борю.

– Только Поливаниха. Там, – кивнул Боря в сторону второй комнаты.

– Давай ее сюда. И понятых тоже.

Волкодав придвинул к себе стул. Не торопясь, основательно уселся, повернулся к Головне и вкрадчиво спросил:

– Ну что, милок? Допрыгался до сто второй "бэ"?

Майор имел в виду расстрельную статью Уголовного кодекса – умышленное убийство из хулиганских побуждений. Так что, если учесть прошлые подвиги Головни, теперь ему вполне реально светила вышка. От майоровой реплики Головню аж затрясло, он попытался было встать, но Волкодавов сыскарь с силой пихнул его обратно и за плечи придавил к стулу.

– Ты что, охренел, начальник?! Мокруху шьешь? Не выйдет! Что вам от меня надо, волки позорные, за что повязали?! – заорал Головня, с ненавистью уставившись на майора. – Да я вас, сук гнилых…

И дальше пошла сплошная матерщина, перемежаемая невнятными угрозами.

Волкодав с любопытством смотрел на беснующегося Головню и молчал. В этот момент Боря Ефремов ввел в комнату Поливаниху – судя по ее опухшему сизому лицу, она гудела уже дня три, не меньше. За ней вошли понятные, две насмерть перепуганные бабульки – соседки Поливанихи. Поливаниха и бабульки остановились у дверей, явно боясь идти дальше – Головня продолжал вопить, как резаный.

– Заткнись, Головкин, надоел, – лениво процедил Волкодав, и Головня в ту же секунду послушно умолк. По его бледному лицу катился пот, зрачки были расширены; он часто, прерывисто дышал, облизывая пересохшие губы, – я все это хорошо видел, потому что стоял в паре метров от Головни, за спиной майора.

– Гражданка Поливанова, подойдите поближе, – попросил майор Поливаниху.

Та робко приблизилась к майору, стараясь дышать в сторону. Волкодав протянул руку вбок, к одному из оперативников, и сразу же в ней очутился прозрачный пластиковый пакет. В нем лежал длинный окровавленный нож с красной пластмассовой рукояткой в форме рыбки. Волкодав положил пакет с ножом на стол перед Поливанихой.

– Вам знаком этот предмет, гражданка Поливанова? – обратился майор к Поливанихе. – А если знаком, то кому он принадлежит?

Та наклонилась, разглядывая лежащий в пакете нож. Выпрямилась и с явным злорадством сказала:

– А как же, знаком, знаком. Вовкин это ножик. – Поливаниха кивнула на Головню. – Вовка завсегда с ним по грибы ходит. А чегой-то он весь в кровище? Неужто убил Вовка кого?

– Знать ничего не знаю, падлы! Ну и что из того, что перо мое? Не пришьете мокруху, менты поганые! Ничего вам не скажу, суки!!! – завизжал, задергался на стуле Головкин, и оперативник, уже не церемонясь, удушающим приемом сдавил ему шею. Головня захрипел, рожа его покраснела.

– Тихо, милок, тихо, – удовлетворенно проворчал Волкодав и, отдуваясь, поднялся со стула. – Споешь ты мне сладкую песенку, споешь, никуда не денешься.

 

Глава 16. КИРИЛЛ

Впереди в утренней серости и тумане плыл осинник, гулко отдавались среди деревьев чьи-то далекие голоса. Я стоял на открытом месте, поросшем высокой, застывшей в безветрии травой. Я стоял неподвижно, не прячась, смотрел на осинник и чего-то ждал. Я был безоружен.

Это существо появилось бесшумно, откуда-то из тумана: выросло как из-под земли и остановилось чуть сбоку.

Но я словно оцепенел: никак не отреагировал на его появление, даже не повернул головы и все так же смотрел вперед. Сердце бешено колотилось в груди.

Это лохматое уродливое существо с вытянутым вперед зубастым рылом напоминало гигантского то ли волка, то ли обезьяну и вроде бы выбежало из тумана на четвереньках. Но потом неторопливо выпрямилось, и узкие ярко-красные глаза оказались на уровне моих глаз – боковым зрением я видел это.

Огромная мохнатая лапа плавно поднялась, блеснули странно изогнутые, длинные и тонкие когти, похожие на хирургические инструменты, и эта лапа мягко легла на мое правое плечо. Я, по-прежнему не двигаясь с места, повернул голову и увидел, как медленно погружаются в мое тело эти острые ножи, как на куртке проступают темные пятна крови, но боли я почему-то не чувствовал. Так мы и стояли рядом друг с другом.

Не выдержав, я повернул голову. На морде существа появилось нечто вроде улыбки: темно-коричневые узкие губы раздвинулись, обнажив белоснежные кривые клыки.

– И что дальше? – тихо спросил я его, по-прежнему не ощущая боли и надеясь, что все это – только сон.

– Жив – и слава богу, – ответило оно.

И только тогда я по-настоящему проснулся.

Сердце действительно стучало так, словно хотело выпрыгнуть из груди. Я приоткрыл глаза. Яркое утреннее солнце пробивалось сквозь щелку в шторах. Я повернул голову.

Стаси рядом не было. Я лежал в постели один, мокрый от пота и по грудь – к счастью – укрытый одеялом. Почему к счастью? Да потому, что в дверях комнаты стоял как всегда тщательно и элегантно одетый Николай Сергеевич и внимательно, без улыбки смотрел на меня. Словно хотел сказать что-то очень важное.

– Что-что? – спросил я, все еще окончательно не придя в себя.

– Жив – и слава богу, – сказал он.

Я сел на постели и осторожно потрогал затылок. Повязка чуть сползла на лоб. Голова почти не болела, и чувствовал я себя вполне прилично. Единственное неприятное ощущение – затекла правая рука, которую я отлежал во сне.

– Станислава мне рассказала только, как и где нашла тебя, – чуть помедлив, сказал старик. – Ну, а остальное ты поведаешь после завтрака. Сам встать сможешь?

– Конечно, – кивнул я.

– Тогда поднимайся. Мы ждем внизу.

Он вышел, прикрыв за собой дверь. Я огляделся. На стуле возле кровати лежала моя аккуратно сложенная одежда.

Я сполз с кровати, стараясь все же не делать слишком резких движений, и стал одеваться.

* * *

По пути из ванной в столовую я посмотрел в зеркало: тот еще у меня был видок – перевязанная голова, слегка подплывший левый глаз – видно, ударился, когда грохнулся, получив по башке.

Старик и Стася уже сидели в столовой за большим овальным столом, накрытым крахмальной скатертью; в распахнутые окна врывалось солнце, на скатерти были расставлены приборы, попыхивал парком электросамовар. Меня ждал завтрак по полной программе, более чем обильный, а они только пили кофе. В ответ на мой недоуменный взгляд Стася, улыбнувшись, сказала, что они завтракали уже часа три тому назад. Я посмотрел на настенные часы – половина двенадцатого. Действительно, дело шло к обеду.

Я сначала было подумал, что кусок в горло не полезет – голова побаливала, да и смущался я слегка после нашего с ней утреннего свидания в моей комнате. Но едва уселся за стол, как почувствовал зверский голод и принялся сметать все подряд – и яичницу с колбасой, и бутерброды, и салат. Стася только успевала подкладывать мне в тарелку.

Во время завтрака мы не обсуждали мои ночные похождения – как я понял, старик не хотел выяснять все при внучке. Мы вообще почти не разговаривали. Так, перебрасывались дежурными фразами. Да и не хотелось мне при Стасе лишний раз вспоминать о своем позоре: тоже, понимаешь, знатный охотник, егерь. Показал себя. Развесил уши, не почуял элементарной опасности у себя за спиной. Короче – грош мне цена.

На Стасю я старался не смотреть. Мне до сих пор было не совсем понятно – как же она оказалась у меня в постели? Положа руку на сердце, могу сказать, что это было здорово. Но я подозревал, что для нее это было минутной слабостью, что она в тот миг была до полусмерти перепугана и просто нуждалась в, скажем так, разрядке. А тут подвернулся я. Но теперь все стало по-прежнему: у нее своя жизнь – у меня своя. Тем более что Стася ничем не показывала мне, что помнит о том, что мы делали ранним утром в полутемной комнате на втором этаже этого старого дома. Вела себя естественно, улыбалась, спокойно на меня смотрела: ее взгляд ничего особенного не выражал.

И это было для меня вдвойне мучительно.

И я понял: для нее это было ничего не значащим приключением, перепихоном со здоровым провинциальным мужиком, заскочившим на пару дней к ее деду. Будет о чем рассказать московским подружкам: так, случайный любовник одноразового пользования, внезапный порыв, который никогда не получит продолжения. А если попробую напомнить ей о том, что произошло между нами, – она мигом поставит меня на место.

Поэтому после недолгих раздумий я решил не высовываться: всяк сверчок знай свой шесток.

Все рано или поздно заканчивается. Закончился и мой поздний завтрак. Стася собрала со стола и отправилась на кухню мыть посуду. Старик посмотрел вслед внучке, подождал, пока она закроет за собой дверь. Мы наконец остались одни. Он неторопливо закурил и коротко сказал:

– Рассказывай.

И я рассказал. Все, как было, подробно, стараясь не упустить мельчайших деталей: и про свою засаду, и про Михайлишина, и про то, как я лопухнулся. Когда я закончил, а закончил я, естественно, на том, что Стася уложила меня и ушла спать, старик только хмыкнул. Скептически. К чему его хмыканье относилось, я не понял: то ли к моему охотничьему провалу, то ли к тому, что у него появились подозрения по поводу моего вранья насчет скорого ухода Стаси.

– Сегодня ночью я снова пойду. Найду и пристрелю к чертовой матери этого сукина сына, – зло сказал я.

– Не пойдешь.

– Почему это? – Я даже привстал со стула.

– А потому, что убийцу уже поймали, – спокойно сказал Николай Сергеевич.

Вид у меня, видимо, был тот еще, потому что старик довольно ухмыльнулся и добавил:

– Спокойно, спокойно. Садись и пей кофе, а то остынет. Хороший кофе. Сам варил. И слушай.

Теперь уже он начал рассказывать. Оказывается, пока я дрых без задних ног, к ним заехал донельзя счастливый Михайлишин. Он поведал подробности об убийстве Гуртового. Потом рассказал о том, как участвовал сегодня утром в задержании его убийцы – уголовника по прозвищу Головня.

– Это тот рыжий бугаина, которого ты вчера вырубил возле магазина, – уточнила вернувшаяся в столовую Стася.

Я укоризненно посмотрел на нее – зачем при старике? Мы же договорились не болтать о драке на площади. Она пожала плечами:

– У меня от деда секретов нет. Тем более после того, что Антон нам поведал. Теперь-то чего скрывать, раз этого урода арестовали?.. Вот я деду и рассказала. Обо всем.

Интересно, о чем еще она ему рассказала?..

– Я думаю, кстати, потому-то Головня и напал на тебя сегодня в лесу. За вчерашнее мстил, – добавила Стася.

Я покосился на старика. Он невозмутимо молчал.

– А что, этот самый Головня признался в остальных убийствах? – спросил я его.

– Антон говорит, что тот пока что молчит, – сказал Николай Сергеевич.

– Расколется, расколется. Этот душка майор Терехин живо из него добровольное признание выколотит, – злорадно вставила Стася.

Я посмотрел на нее.

– Тебе что, жалко этого бандюгу? – удивилась она.

– А вы-то сами поверили, что он убил остальных? – снова повернулся я к старику, оставив Стасин вопрос без ответа.

– Нет, не поверил. Ни на секунду, – невозмутимо ответил Николай Сергеевич.

У Стаси приоткрылся рот. А я, между прочим, был почти уверен, что он так ответит, – уж больно спокойно, без особой радости он рассказывал про поимку убийцы.

– Но ты же сам говорил, дед, что теперь все кончено, убийца пойман и… – начала было Стася.

– Говорил, – согласился старик. – Но говорил я при Антоне, милая, не забывай. Убийство Гуртового – да, допускаю. И то с массой натяжек. Нападение на Кирилла? Возможно, хотя скорее он собрал бы с десяток человек с ножами или кастетами, а не нападал бы в одиночку после того, как Кирилл так его проучил. Но в любом случае он постарался бы обойтись без убийства. Или попытки убийства. Избили бы тебя, – ткнул старик в меня пальцем, – до полусмерти и бросили бы в лесу… А что касается остальных убийств – нет. Не верю, что это Головня. Увольте. Неубедительно.

– Почему, дед? – спросила Стася.

– Потому что Гуртовой не был охотником. А трое убитых, и даже мальчишка Скоков, – все заядлые охотники. Семенчук, кстати, тоже часто ружьишком баловался. Ваня Пахомов сам мне рассказывал.

– Эка невидаль, – пробурчал я. – И у вас в поселке, и в райцентре мужики, считай, через одного охотники. Что же они теперь – все до единого кандидаты в покойники?

– Про райцентр я не говорю. А про поселок – возможно. Хотя сейчас здесь осталось всего человек тридцать – сорок, остальные уехали. Но дело не в этом. Если я прав, и Головкин ни при чем…

– Кто? – переспросила Стася.

– Владимир Головкин. Рыжий уголовник по прозвищу Головня, якобы убийца Гуртового, – пояснил старик. – Мой бывший воспитанник, кстати. Так вот, если я прав в своих рассуждениях и тот, настоящий убийца выбирает только поселковых охотников, то у меня возникает резонный вопрос: почему, Кирилл, он напал на тебя?

– Естественно, потому что Кирилл тоже охотник, – быстро ответила Стася.

Старик помолчал, глядя на Стасю, а потом сказал:

– Верно. Но о том, что Кирилл охотник, а не геолог, как я его всем представлял, знали только я и ты, моя милая внучка.

– Ч-черт! – вырвалось у Стаси. – Но я-то никому не говорила! Да у меня просто времени не было кому-нибудь даже по глупости ляпнуть, ведь я узнала про ваши тайны только вчера вечером, перед уходом Кирилла.

– И я не говорил, – сказал Николай Сергеевич.

Я ошеломленно посмотрел на старика:

– Значит, либо он откуда-то узнал, кто я на самом деле, либо…

– Да, – кивнул Бутурлин спокойно. – Либо я прав. Он просто узнал тебя. И хочет убить.

– Но этого не может быть! – почти закричал я. – Это же мой брат! И значит, тогда он знает, что я – его брат. Я бы тоже обязательно узнал его…

– Мы уже говорили с тобой об этом, – терпеливо продолжал Николай Сергеевич. – Он наверняка сильно изменился. И узнать его совершенно точно можно было бы только по этому…

И старик почти ткнул пальцем мне в грудь. Я машинально посмотрел вниз: из-за жары рубашка у меня была расстегнута, и на правой стороне груди четко выделялось родимое пятно в форме перевернутой пятиконечной звезды.

А я и забыл про него.

– Ведь у твоего брата точно такое же родимое пятно, – сказал Николай Сергеевич.

Я невольно посмотрел на пятно. Потер его. Застегнул рубашку на все пуговицы.

– Значит, мне надо было не по лесу шататься, а в местную баню ходить, – криво усмехнулся я. – Или на пляж…

– Но это еще не все, – не обращая внимания на иронию, продолжал Бутурлин.

– Постойте, – попросил я. – Все равно возникает куча вопросов. Я все же не могу поверить, хотя постоянно об этом думаю: если это действительно мой брат, то почему он хочет меня убить? Почему он напал на меня? И раз напал, то почему не добил?

– Не знаю. Но мне кажется, ты ему сейчас очень мешаешь. Он обхаживал мой дом, сомнений нет. Потому что следующей жертвой выбрал, судя по всему, меня. А тут появляешься ты. Этой ночью ты ему помешал. Но ведь ты не собираешься навсегда переселиться ко мне, хотя я совершенно не против твоего присутствия, Кирилл. Так что, к сожалению, рано или поздно он до меня доберется…

Старик замолчал. И мы со Стасей молчали.

– Так что же делать, дед? – вздохнув, спросила Стася.

Николай Сергеевич неожиданно весело улыбнулся и сказал:

– Как что? Перехитрить его.

 

Глава 17. СТАСЯ

Кирилл сидел в кухне на табуретке и смотрел в окно – поселок уже почти погрузился в темноту. При этом он слегка морщился от боли – я видела его отражение в оконном стекле. Потому что он настоял на своем, сколько я его ни отговаривала, и заставил меня снять с него бинты. И теперь я отмачивала перекисью присохший к ране тампон. Он хотел, чтобы я поменяла бинты на что-нибудь менее приметное.

– Потерпи, – сказала я и одним резким движением отодрала марлевый тампон.

Он терпеливо снес и эту малоприятную операцию, не издал ни звука. Я заново обработала рану, присобачила чистый тампон и стала осторожно приклеивать его крест-накрест пластырем.

– Учти, потом придется отдирать вместе с волосами, – предупредила я его.

– Как-нибудь переживу, – буркнул он.

Я ничего не могла понять: он был злой как собака, на меня старался вообще не смотреть, и лицо у него было такое, словно я заняла у него пару штук баксов и не собираюсь отдавать. С чего это он на меня крысится? Что на него напало? Ведь за целый день, начиная с достопамятного утреннего разговора за завтраком (его завтраком), он не сказал мне и двух слов. Я, конечно, немного преувеличиваю: мы разговаривали, но только по пустякам, обменивались ничего не значащими фразами. Хотя я и подозревала, почему он так злобится. Даже была уверена: из-за того, что мы с ним утром занимались любовью. Он небось думает, что я втюрилась по уши и теперь буду вешаться ему на шею. А он этого боится. Понятное дело, взрослый и самостоятельный мужик, неженатый: для него это ничего не значащий эпизод, случайное приключение – подумаешь, случайно, между делом приголубил испуганную барышню, успокоил – и выкинул из головы. Тем более что он скоро уедет. Чего уж тут строить иллюзии. Кто я ему? С глаз долой – из сердца вон.

Ну и черт с ним, пеньком заполярным! Мало у меня кавалеров, что ли? Да пол-Москвы, если не больше!..

Тут я даже пожалела, что не послушалась родителей и не уехала вместе с ними. Они, кстати, сегодня днем звонили, а потом, ближе к вечеру – снова. Расспрашивали, беспокоились. Понятное дело. Я, как могла, успокоила их. Да и дед, когда взял трубку после меня, тоже поговорил с ними и велел не разводить паники. Он сказал им, что убийца уже пойман и скорее всего завтра мы приедем в Москву.

Врал, конечно, насчет скорого приезда. Никто – ни дед, ни я, ни Кирилл – не верил, что тупой уголовник Головня является тем самым человеком, который обрушил на поселок этот беспросветный ночной страх и кошмар. Иначе зачем деду с Кириллом придумывать свой хитроумный план. Хитроумный, но, на мой взгляд, отчаянно опасный. Но говорить с ними об этом было бессмысленно: кто я такая? Глупая маленькая девчонка, да и только. Поэтому свои мысли я держала при себе.

Вот так и прошел весь день – в приготовлениях, в ожидании вечера, и при этом мы с Кириллом упорно делали вид, что ничего особенного сегодня утром у него в комнате не произошло. Тем более мы старались при деде – совсем не обязательно ему обо всем знать. И только сейчас мы остались наедине. Здесь, на кухне: полчаса назад дед ушел к себе в кабинет – сказал, что приляжет отдохнуть перед очередным ночным бдением.

Как я уже сказала, наступил вечер, близилась очередная ночь. И снова, как во все предыдущие вечера и ночи этой жуткой недели, меня постепенно охватывало смутное беспокойство. Может быть, потому, что день сегодня был донельзя жаркий и душный: с самого утра на поселок стали наползать тяжелые фиолетово-серые тучи, которые к ночи обязательно должны были разразиться грозой. Духота стояла просто чудовищная – ни дуновения ветерка. Термометр показывал тридцать четыре в тени. Даже дышать, не то что передвигаться, было тяжело. Хотелось упасть где-нибудь в холодке, лучше в воду, и не шевелиться. Но дождь все не начинался. Только небо было сплошь затянуто тучами: ни звездочки, ни луны.

И еще мне было страшно. До жути. Но этот свой страх я упорно старалась скрыть и от Кирилла, и от деда. Страх перед тем, что мы задумали, страх перед темнотой, просто страх – ведь я обыкновенная слабая женщина. И должна признаться, что с недавних пор очень боюсь темноты. Потому что где-то там, под ее покровом скрывается убийца, который, возможно, в эту самую минуту выходит на охоту.

На меня.

А тут еще этот горе-охотник ни с того ни с сего на меня полканов спускает. Как будто я виновата, что его по башке огрели.

– Все, готово, – сказала я, злобно глядя на Кириллов затылок. – До свадьбы заживет.

Не очень удачная шуточка вышла, честно говоря: я невольно поморщилась. И, чтобы скрыть смущение, повернулась и отошла к раковине, открыла краны и принялась тщательно отмывать заляпанные йодом руки.

Из-за шума воды я и не услышала, как он подошел ко мне. Только внезапно почувствовала, как вдруг он осторожно обнял меня сзади за плечи: обнял нежно и сильно. Я замерла и прикрыла глаза – сердце у меня ухнуло вниз, провалилось куда-то в пятки (наконец-то я поняла смысл этого замечательного выражения!), а потом заколотилось как бешеное.

Потому что саму себя не обманешь: весь день, с самого утра я подсознательно надеялась, что он наконец решится. Что произойдет нечто подобное.

– Стася, ты на меня сердишься? – услышала я над ухом жаркий шепот.

– Ты с ума сошел?! За что же мне на тебя сердиться? – прошептала я в ответ, открывая глаза.

– Не знаю. За все, что сегодня… сегодня утром между нами произошло. Если ты для себя решила, что это – ничего не значащая случайность, так, недоразумение, и мне обо всем надо забыть, то я…

Он умолк, не договорив. И тогда я сделала самое разумное, что могла сделать в этой ситуации.

Я повернулась к нему.

– О господи, Кирюша! Как же я по тебе соскучилась, – прошептала я, обняла его и крепко прижалась губами к его губам.

Все-таки я молодец!

* * *

Должна честно признаться: нацеловались мы всласть. Причем вели себя, как партизаны возле бункера спящих гитлеровцев: целовались, словно оторвавшиеся восьмиклассники, но изо всех сил старались не издавать подозрительных звуков – дед наверняка не спал, а его кабинет – наискосок по коридору, в двух шагах от кухни.

А дверь в кухню я закрыть не успела. Не до того было.

Наконец я нашла в себе силы оторваться от Кирилла (мне пришлось просто вырываться из объятий этого здоровилы!) и пихнула его на табуретку. И теперь он сидел и таращился на меня со счастливо-обалдевшим видом.

Я прислушалась: из кабинета не доносилось ни звука. Слава богу.

– Ты чего это? – спросил он.

– Про деда забыл? А если бы он сюда вошел?

– А что тут такого? Подумаешь, поцеловались разок. Мы же взрослые люди.

Я подозрительно на него уставилась:

– Слушай, я надеюсь, ты деду ничего не сказал?

– О чем? – Кирилл сначала спросил, а потом спохватился, с запозданием поняв суть моего вопроса.

– О нас, разумеется!

Он ухмыльнулся:

– Конечно нет. Хотя сдается мне, Станислава Федоровна, что твой умница дед сразу же все просек. Еще тогда, когда узнал о нашей встрече в парке. Про которую я ему тоже сразу не рассказал.

– Кстати, а почему ты не рассказал?

– На продолжение не надеялся, – снова ухмыльнулся он.

– Тебе лишь бы шуточки шутить… – проворчала я. – Приехал, охмурил невинную московскую девушку и радуется теперь, злыдень. А я ведь про тебя вообще ничего толком не знаю. Дальше-то что будет?

– Дальше я его поймаю. И тогда у нас будет шанс наконец по-настоящему познакомиться, – улыбнулся он, вставая.

И поцеловал меня.

* * *

Дед настоял, чтобы до станции мы дошли пешком. Потому что у убийцы, который наверняка за нами следит, не должно возникнуть и тени сомнения, – пусть думает, что Кирилл действительно уезжает. Кирилл поначалу начал бурно протестовать – мол, а как же вы домой пойдете, опасно и так далее. Но дед его возражения отмел, безапелляционно заявив, что он все учел. Сказал Кириллу, что обратно домой мы доберемся без проблем. Как именно – он даже пояснять не стал. Дед – он такой: учел значит учел. И нечего спорить и расспрашивать. Поэтому, зная дедов характер, Кирилл спорить не рискнул. Я – тем более.

От дедова дома до станции – двадцать минут прогулочным шагом. Мы проделали его за пятнадцать: как ни храбрились, невольно ускоряли и ускоряли шаг. Особенно я. А ведь мы шли по непривычно ярко освещенным улицам поселка – это местные власти со страху постарались, везде фонари починили, хотя еще позавчера половина из них не работала. Дополнение: по абсолютно безлюдным улицам. И дома почти все стояли темные, словно вымершие. Люди уехали, бросив все. Жутковатое было зрелище. Как после атаки нейтронной бомбы

Мы свернули с улицы, узкой тропинкой вышли к платформе и поднялись на перрон – тоже залитый светом и пустой. Нет, не пустой: посреди платформы, у небольшого станционного здания, виднелась одинокая мужская фигура. Человек стоял под фонарем спиной к нам.

Сердце у меня тревожно екнуло, я резко остановилась.

Человек повернулся на звук наших шагов. И я облегченно перевела дух, потому что это был Антон Михайлишин собственной персоной. Он был одет по-домашнему – в джинсах, кроссовках и рубашке с коротким рукавом. Так вот что имел в виду дед, когда говорил, что у нас не будет проблем с возвращением домой: он заранее приготовил нам надежного провожатого. Теперь понятно.

– Добрый вечер, – поздоровался Антон, когда мы подошли к нему. А потом обратился к Кириллу:

– Что так быстро уезжаешь?

Тут я смекнула, что Антон ничего не знает о наших планах – осторожный дед не стал его в них посвящать.

– Убийцу вы поймали, так что делать мне больше нечего, – улыбнулся Кирилл. – Да и отпуск заканчивается. Я ведь у вас проездом – мне всего пару дней догулять осталось.

– Я пойду куплю тебе билет, – сказал дед Кириллу и направился к светящемуся окошечку кассы.

– Как там этот твой… Головня? – спросил Кирилл у Антона.

– Пока молчит, – слегка поморщился тот. – Отрицает все начисто. Мол, я не я и лошадь не моя. Но ничего, заговорит, майор из него все вытрясет. Можешь не сомневаться.

Я молча смотрела на этих двоих. Высокие, здоровые, симпатичные мужики. Хороши. Оба. Но мой – лучше.

– Правда, признался, сволочь, что нож действительно его. А куда ему деваться? – с внезапным ожесточением продолжил Антон. – На ноже – только его пальчики. Других нет.

Как раз в это время вернулся от кассы дед. Он сходу вмешался в разговор, протягивая билет Кириллу:

– Электричка будет через две минуты.

И тут же, подтверждая его слова, донесся гудок и вдалеке появилось световое пятно прожектора – электричка вытягивалась из-за поворота.

Наше прощание с Кириллом было коротким и слегка суматошным. Раз Антон не должен был ничего заподозрить, мы прощались церемонно и по всем правилам – словно он уезжал всерьез и надолго. Дед обнял его, наказал непременно и часто писать; я, притворно смущаясь, привстала на цыпочки и чмокнула Кирилла в щеку.

Пронзительно визжа тормозами, остановилась электричка. С шипением раздвинулись двери, Кирилл пожал руку Антону, вскинул на плечо свой большой туристический рюкзак и вскочил в тамбур почти пустого вагона. Он еще успел пару раз махнуть рукой, улыбнуться, и тут электричка дала короткий гудок, двери закрылись и мимо нас, набирая скорость, покатились вагоны.

* * *

Антон подвез нас на своей машине до самого дома. Там мы и распрощались – довольно быстро. Пока мы ехали к дому, я изо всех сил старалась делать вид, будто мне до чертиков весело, а отъезд Кирилла мне совершенно до фонаря. Но только сигнальные огни Антоновой машины скрылись за поворотом улицы, как я сдулась, словно проколотый воздушный шарик.

Умный дед сразу это засек. Я подозреваю, что он вообще за прошедший день много чего заметил. Потому что, пропуская меня в дом, он на ходу, якобы невзначай сказал:

– Должен заметить, Станислава, что Кирилл – вполне взрослый человек…

– Да неужели? А я как-то сразу и не заметила, – огрызнулась я.

– И негоже понапрасну морочить ему голову, – закончил он, проигнорировав мою колкость.

Я искоса посмотрела на деда. Теперь я окончательно убедилась, что он нас с Кириллом расколол.

– Что ты имеешь в виду? – резко сменив тон, невинным голоском осведомилась я.

– Ты прекрасно знаешь – что. Тебе, Станислава, тоже не пятнадцать лет. Сначала Михайлишин, теперь Кирилл.

– Вот как! Значит, по-твоему, я должна немедленно заказывать подвенечное платье? – фыркнулая.

– По крайней мере, для начала сделай выбор. И не надо считать меня ригористом и старым брюзгой… Я просто беспокоюсь за вас с Кириллом.

– А чего за меня беспокоиться?

Дед подумал, а потом улыбнулся:

– Действительно. За него в данную минуту беспокоиться надо больше.

Но улыбнулся дед как-то невесело.

 

Глава 18. КИРИЛЛ

Я сел в электричку где-то в середине состава и сразу же, едва за окнами промелькнули последние пристанционные дома Алпатова, пошел по вагонам в хвост поезда. Дошел до последнего тамбура и там остановился. В вагоне сидело человек пять. Никто не обратил на меня ни малейшего внимания – так, посмотрели мельком и опять уставились в газеты.

Эта электричка была последней – следующая пойдет после ночного перерыва только в четыре двадцать утра.

Глядя на проносившийся за окном лес, я стоял в темном, раскачивающемся на ходу тамбуре, заполненном мельканием теней и железным грохотом – стекла в дверях были давным-давно разбиты. Стоял и вспоминал наш последний, короткий разговор с Николаем Сергеевичем перед самым выходом из дома – когда Стася ушла за курткой.

– А еще вот что, Кирилл… – как-то очень серьезно сказал старик, глядя мне прямо в глаза. – Ты должен знать: отец еще в тринадцать лет научил Станиславу обращаться с оружием. Брал ее на охоту. Да и я тоже здесь частенько ходил с ней на уток. Она хорошо стреляет.

– Я постараюсь сделать так, чтобы это умение ей не пригодилось, – улыбнулся я.

Старик мрачно уставился на меня. Я перестал улыбаться.

– Я не об этом, – сказал наконец Николай Сергеевич. – А о том, что Станислава – в какой-то степени тоже охотница. Ты понял?

Конечно, я понял, что он имеет в виду – убивали пока что только охотников…

Перегон был не очень длинный, девять километров – так мне сказал старик. Машинист что-то неразборчиво прохрипел по трансляции, электричка стала замедлять ход и остановилась у короткой – на первые пять вагонов – платформы маленького полустанка. Двери раздвинулись: придерживая рюкзак, я спрыгнул на гравий насыпи и сразу метнулся в близкие кусты. Электричка завыла и с лязганьем сорвалась с места.

Стоя в кустах, я проводил взглядом удаляющиеся красные огни электрички. Кроме меня, на полустанке никто не вышел – я был в этом уверен. Огляделся. Вокруг не было ни души. Тускло светилось одно-единственное окошко в домике возле слабо освещенной платформы. Луна, изредка проглядывающая сквозь быстро несущиеся по небу тучи, сияла ледяным светом в свои неполные две трети. Погода как-то резко поменялась: в деревьях шумел ветер, на горизонте беззвучно вспыхивали далекие зарницы – судя по всему, надвигалась долгожданная гроза.

Я вышел из кустов, раскрыл рюкзак и стал торопливо готовиться к ночному походу. Через десять минут, переодевшись и зарядив "моссберг", припрятанный в рюкзаке, я поднялся на гребень невысокого откоса и быстрым шагом пошел по лесу вдоль железнодорожного полотна назад – в поселок, откуда только что уехал.

 

Глава 19. УБИЙЦА

В комнате с зашторенными окнами на тахте ничком лежал человек. Все стены комнаты были сверху донизу увешаны фотографиями. Маленькими и большими, цветными и черно-белыми. И на всех снимках были только волки. Поодиночке, парами, стаями. Стоящие и бегущие. Отовсюду смотрели оскаленные пасти и сверкающие узкие глаза.

Горящая лампа освещала лежащего обнаженного человека. Лица его не было видно. За окном стояла мрачная предгрозовая ночь. Еле слышно доносились далекие раскаты грома.

Человек лежал неподвижно, но не спал.

Вот он пошевелился, негромко, протяжно застонал. Потом, не вставая, протянул руку к тумбочке и выдвинул ящик. Покопался в нем и вытащил полтора десятка фотографий. Он смутно помнил, что эти фотографии делал не он. Он их в разное время украл у разных хозяев. Все снимки были потрепанными от частого разглядывания, в основном черно-белыми, размером девять на двенадцать и меньше. Только три снимка были цветные, сделанные "полароидом". Человек покопался в фотографиях, подумав, выбрал одну, цветную, а остальные сунул обратно в ящик. Поставил цветной снимок перед собой на тумбочку, прислонив к ножке лампы. Сел, сгорбился, зажав руки между коленями, и уставился на фотографию.

С нее человеку улыбалась совсем юная девушка, стоящая в саду на фоне кустов. На девушке были шорты, сделанные из обрезанных выше колена вылинявших джинсов, и желтая майка на тонких бретельках. Майка открывала загорелые округлые плечи и плотно обтягивала высокую полную грудь. Выгоревшие добела волосы девушки стягивала эластичная зеленая лента под цвет чуть раскосых глаз.

Эта девушка была Стася Бутурлина.

Обнаженный человек сидел совершенно неподвижно и смотрел на снимок. Снаружи по оконному стеклу постукивала, царапалась ветка, раскачиваемая порывами ветра. Вот ветка ударила особенно сильно. По телу человека пробежала короткая дрожь, кожа сразу покрылась мурашками. Он, не поворачивая головы, покосился в сторону зашторенного окна. И тут в нем родилось ясное, отчетливое понимание: тот, кто сегодня ночью вышел на охоту за ним, приближается.

Враг.

Приближается, чтобы убить его. И, чтобы спасти свою жизнь, он должен его опередить. А опередить – значит напасть первым, понял он.

Опять – убивать. Опять. Опять.

Но только теперь он не мог остановиться на этом. Потому что смутно ощущал: убийство врага – это только устранение препятствия на пути к другому событию. К другому человеку. Тому, который был изображен на снимке, стоящем перед ним. Самке. Самке, которая была неподалеку, тогда как другие самки, изображенные на других фотографиях, были уже далеко. Он не испытывал к этой самке никаких чувств, которые на его месте мог бы испытывать обыкновенный, нормальный человек: ни симпатии, ни любви, ни нежности. Нет, ничего подобного. Он ощущал только вожделение, полуосознанную страсть и потребность немедленного, бешеного, безотлагательного совокупления, которое должно было послужить одному-единственному – продолжению его рода. Продолжению рода существа, которое уже нельзя было назвать человеком.

Человек даже не подозревал, что на самом деле эти мысли-желания рождались в его окончательно измененном и перестроенном мозгу не самостоятельно, а под воздействием незримого хозяина-кристалла.

У него мгновенно возникла сильная, невероятно сильная эрекция, заставившая его согнуться и сдавленно застонать. Он почувствовал, как в нем разгорается пламя, огонь, пожирающий его изнутри. Жажда убийства мгновенно была вытеснена другим – страстным желанием немедленно обладать самкой.

Настало время размножаться.

И тут же у него начали стремительно неметь кончики пальцев, а в мозгу, в самом его центре, родилась и стала все сильнее и жарче разгораться ослепительно яркая звезда мертвенно-лунного цвета.

ЭТО опять пришло.

Человек мгновенно покрылся холодным липким потом, а сияние внутри него, особенно в низу живота, нарастало болезненно, пульсирующими толчками. Он почувствовал, как часть его мозга начинает плавиться, уплотняться и превращаться в один большой кристалл. Сияющая волна накатилась. С чудовищной болью, отдавшейся во всем теле, захлестнула его и смыла остатки человеческого разума. Человек обессиленно сполз с кровати, опустился на колени и начал морфироваться. Взгляд его остекленел, и зрачки расширились почти во всю радужку. Тоненький ободок радужной оболочки приобрел странный алый оттенок. По всему телу пробежала дрожь. Кожа продолжала покрываться мелкими капельками пота и вздрагивала от частых судорог, сотрясавших изнутри тело. Под кожей рождались новые, нечеловеческие мышцы – она бугрилась, шевелилась, словно под ней пробегали небольшие, очень подвижные живые существа. И покрывалась густой длинной шерстью. Тело человека стремительно менялось.

В считанные секунды морфирование закончилось – и невероятное чудовище, полуволк-полуобезьяна, поднялось с колен.

– Хочччу-у-у… – прошипел монстр. – Хочу-у ее…

Это были последние слова, которые он смог произнести. Последние изменения произошли с его гортанью и связками: он больше не мог вымолвить ни слова. Теперь он мог только рычать, выть, визжать.

Он окончательно перестал быть человеком.

По комнате, где никто никогда не бывал кроме ее хозяина, в доме, затерянном среди других таких же домов поселка, в слабом свете настольной лампы, примостившейся на тумбочке в изголовье тахты, металась из угла в угол странная, жуткая в своей нереальности фигура огромного чудовища, такого же, каким оно было и в предыдущие ночи. Слюна липкой струйкой тянулась из приоткрытой пасти, ярко-алые глаза с вертикально поставленными зрачками сверкали адской злобой. Уродливая тень, следуя его движениям, кривлялась по стенам, сплошь покрытым фотографиями с изображением волков.

Существо издало приглушенный яростный рык, взмахнуло когтистой лапой-рукой и смахнуло фотографию вместе с лампой на пол. Лампа упала на пол, раздался хлопок разбившейся лампочки – и комната погрузилась в темноту.

И тогда монстр кинулся к люку в полу, ведущему к выходу из дома. Распахнул его, ринулся вниз и исчез.

* * *

Клубящиеся тучи, подгоняемые нарастающим ветром, быстро неслись по небу, то открывая ущербную луну, то снова ее затягивая.

Чудовище пересекало обезлюдевший поселок с юга на север. Оно бесшумно перемахивало канавы и заборы, пробегая по участкам, на которых стояли покинутые дачниками дома; оно чутко прислушивалось, рассчитывая каждое движение, ни в одном месте не выходя на открытое пространство, чтобы не нарушить границ мрачного лабиринта теневых провалов. Освещенные фонарями места чудовище огибало и проходило стороной.

Поселок словно вымер.

Оставшиеся в нем жители, несмотря на долгожданное известие о поимке неуловимого маньяка-убийцы, облетевшее с утра поселок, все равно не торопились рисковать и покидать свои дома в ночное время. Но если бы случилось невероятное и какая-нибудь одинокая фигура запоздавшего пешехода оказалась в пределах слуха или зрения монстра, он не стал бы сейчас нападать и немедленно свернул бы в сторону: чудовище определило следующую жертву, и ничто не могло заставить его изменить решение.

Решение, продиктованное чужим Разумом, управляющим его мозгом и телом.

Поэтому, прежде чем добраться до намеченной жертвы, ЭТО приказало монстру выманить жертву в безопасное для него место. Где он сможет спокойно расправиться с ней.

И он знал, как это сделать.

 

Глава 20. СТАСЯ

Я сидела в гостиной, с ногами забравшись на широкий мягкий диван, и изо всех сил пыталась понять, что же написал в третьей главе все той же многострадальной "Ловушки для Золушки" Жапризо. Я держала книгу в руках – и не могла прочесть ни строчки. Я отложила книгу и прислушалась. Дед возился у себя, я это слышала, потому что дверь в его кабинет была приоткрыта. А вот шторы на всех без исключения окнах в доме были наглухо задернуты. Гостиная слабо освещалась одиноким бра, висевшим в изголовье дивана, на котором я сидела.

Все мои мысли были только о Кирилле. Он сказал, что ему потребуется чуть больше часа, чтобы добраться до нас от Овсеева – следующей после Алпатова платформы, где он собирался вылезти.

Час уже прошел.

Как он там? Идет по пустынному ночному лесу, один, в темноте. Я представила эту картинку, и меня даже передернуло – ни за какие коврижки я бы сейчас за порог не вышла, не то что отправилась в прогулку по лесу. К тому же меня не оставляло чувство безотчетной тревоги: оно появилось, едва Кирилл уехал и мы с дедом очутились дома. Тем более что на мой вопрос, знает ли тот, на кого рассчитан весь наш спектакль, дед твердо ответил: знает. Это не прибавило мне хорошего настроения. Все мне не нравилось – сумерки в комнате, тишина, в которой ощущалась подступающая угроза. Даже прочные стены дедова дома казались мне теперь тонкими и хрупкими.

Я не выдержала. Тихонько встала и вышла в коридор. Осторожно, стараясь не шуметь, проверила запоры на входной двери. Все было в порядке. Тогда я, для собственного успокоения, дверь, ведущую с веранды в коридор, тоже закрыла на ключ да еще и крючок накинула. На сигнализацию дед дом не поставил – ведь должен был вернуться Кирилл. Вернулась в гостиную и огляделась. Родной дом казался совершенно беззащитным, открытым. Я подумала о том, как легко выдавить тонкое оконное стекло, и ужаснулась – ведь это так просто. И тут же представила, что именно в эту секунду в темноте за окном заливается в беззвучном злобном хохоте отвратительная харя.

Не поддавайся панике, дура набитая, сказала я себе. Всегда можно позвать деда. А у него под рукой любимый "зауэр" – я сама видела, как он его заряжал патронами с волчьей картечью. Но все равно: тревога меня не отпускала. Я прошлась по гостиной, проверила шпингалеты на всех окнах. Прильнула к оконному стеклу и, приставив руки к лицу, вгляделась в непроглядную темень за окном.

Далеко-далеко, высветив края рваных облаков, полыхнула молния. А потом донесся пока еще еле слышный раскат грома.

На поселок надвигалась гроза.

Я снова залезла на диван и укрылась пледом. Меня слегка знобило. Нет-нет, я не заболевала, просто меня потряхивало от нервного напряжения: слишком медленно тянулись минуты, и я никак не могла дождаться, когда наконец раздастся стук в дверь и на пороге появится Кирилл – живой и невредимый.

Но вместо стука раздался телефонный звонок.

Сердце у меня тревожно заколотилось. Я схватила трубку с телефона, стоящего на столике рядом с диваном:

– Алло?

– Стася, это я, – услышала я слегка задыхающийся голос Кирилла. – Слушай меня внимательно и не перебивай, у меня слишком мало времени. Я звоню со станции.

– С какой станции? – не поняла я.

– Из Алпатова, из Алпатова, от дежурной. Все планы поменялись. Быстро, ты слышишь, быстро дуй в дом твоих родителей. И жди меня там. Придешь – обязательно закройся. Я у тебя буду через пятнадцать минут, постучу. Деду о нашем разговоре – ни слова, поняла? При встрече я тебе все объясню. Незаметно уйти сможешь?

– Да.

– Тогда все. Давай, давай, скорей.

И в трубке послышались частые короткие гудки. Я не знала, что и думать: неужели очередное убийство? Или что?.. Голос у Кирилла был донельзя взволнованный. Какой-то странный голос у него был, хриплый, севший. Хотя это-то понятно: осилить такое расстояние за час даже для молодого здорового мужика – не очень легкое дело. Но все-таки: что же случилось такого, что заставило Кирилла изменить наш план? И тем более – не посвящать в изменения деда?..

– Станислава, кто это звонил? – донесся до меня из кабинета голос деда.

– Алена, из Москвы, – сказала я, надеясь, что дед не успел понять – звонок-то был вовсе не междугородный. – Спрашивала, как мы тут. Я сказала, что на днях вернусь в город.

Я услышала, как дед удовлетворенно хмыкнул. И на этом, слава тебе господи, расспросы закончились. Вряд ли он мог из кабинета расслышать, что я говорила Кириллу. Тем более что дед был чем-то занят. Так. Пора действовать. Встав с дивана, я неторопливо вышла в коридор и направилась к лестнице на второй этаж.

– Дед, я пошла к себе, – крикнула я. – Если тебе понадоблюсь, я наверху.

– Хорошо, – услышала я его голос. – Только свет там не зажигай.

По дороге я потихоньку сдернула с вешалки свою куртку и прихватила стоявшие под ней кроссовки. Взлетела по лестнице наверх и, не включая лампы, прошла в свою комнату. Стала быстро переодеваться. Натянула старые джинсы, поверх рубашки – куртку, влезла в кроссовки и подошла к окну. Нащупала в кармане куртки баллончик с газом – подарок Алены. Не бог весть что, конечно, против вооруженного до зубов маньяка, но все-таки с ним мне будет как-то поспокойнее.

Стараясь действовать без лишнего шума, я открыла шпингалеты и распахнула створки. В комнату ворвался свежий воздух, ветер вздул занавески. Я залезла на подоконник, уселась, свесив ноги. Можно было, конечно, просто спрыгнуть: внизу была клумба. Земля мягкая, а я, в общем-то, девушка спортивная. Но я решила не рисковать – мало ли что? Нога может подвернуться, или промахнусь в темноте, попаду на плитки дорожки, огибающей дом, да и разобьюсь к чертовой матери. И что тогда делать? Ведь Кирилл будет ждать меня.

Поэтому я вцепилась в тонкую водопроводную трубу, снаружи укрепленную на стене дома рядом с окном моей комнаты, и осторожно, по мере сил стараясь не шуметь, сползла по ней на вымощенную плиткой дорожку. Подула на горевшие после спуска по шершавой трубе ладони, на цыпочках забежала за угол и прислушалась. В доме было тихо. Значит, дед ничего не услышал, не услышал, как я смылась. Я огляделась, привыкая к темноте. Так. Окна его кабинета как раз выходят на калитку. Естественно, что я выбрала не этот путь: хоть шторы на окнах его кабинета и были закрыты, но – береженого бог бережет. Пригнувшись, чтобы ненароком не задеть ветки, я наискосок пересекла сад, перемахнула через штакетник и изо всех сил бросилась бежать по ярко освещенной улице к нашему дому, туда, где должен был ждать меня Кирилл.

* * *

До родительского дома я домчалась за десять минут. Толкнула калитку и, тяжело дыша, озираясь, пошла по дорожке к темнеющему в ночи островерхому силуэту нашего поместья. Мне по-прежнему было страшно. На всякий случай – вдруг Кирилл меня опередил, – я тихонько позвала:

– Кирилл, Кирилл! Ты здесь?..

Но мне никто не ответил. Значит, он еще не пришел. Я поднялась на крыльцо. Свет, понятное дело, в доме не горел. Я приблизилась ко входной двери, нащупала замочную скважину. Сунула в нее ключ. Открыла один замок, потом еще два – маменька думает, что количество замков может спасти от грабителей. Ха-ха. Три раза ха-ха. Я распахнула дверь, вошла в дом и тут же заперла дверь изнутри – на тяжелый засов, как велел мне по телефону Кирилл.

Свет внизу, на первом этаже я решила не включать – совсем необязательно, чтобы кто-нибудь, кроме Кирилла, узнал, что я нахожусь здесь. Из прихожей я сразу прошла в ванную и зажгла в ней свет (у нас в ванной нет окон). Я не закрыла дверь в ванную до конца, оставила щелку. Из нее в прихожую да и в гостиную падала узкая полоска света, не видимая с улицы. Мне жутко захотелось курить. Я поднялась наверх, к себе в комнату, за сигаретами. Наглухо задернула шторы и только потом зажгла большую настольную лампу под стеклянным колпаком. Нашла сигареты и вернулась вниз, в гостиную. Уселась в старое кожаное кресло, закурила и, придвинув к себе пепельницу, стала ждать Кирилла, глядя на входную дверь, смутно видневшуюся в полумраке.

Должна честно признаться: мне было очень страшно. Я и по улице-то бежала скорее не потому, что боялась опоздать на встречу с Кириллом, а от элементарного страха. В доме было до жути тихо. Даже часы на стене гостиной не тикали – наверное, завод кончился. Только еле слышно потрескивало дерево половиц, со второго этажа доносились слабые шорохи – привычные, в общем, звуки для старого дома, на которые в обычной ситуации, даже ночью, я не обратила бы никакого внимания. Но сейчас в каждом, даже легком звуке мне чудилась опасность. Реальная угроза. Угроза для моей жизни. Где же Кирилл? По моим расчетам, он уже должен быть здесь – сколько времени ему надо, чтобы дойти от станции: ну, десять минут, ну, пятнадцать? Кирилла все не было и не было. С улицы доносилось завывание ветра. Но гроза еще не началась.

У меня промелькнула мысль: а может, лучше подняться наверх, к себе? Со второго этажа я скорее его замечу. Верно. Я встала с кресла, загасила окурок и, прислушиваясь к каждому шороху, коридором пошла к лестнице, ведущей на второй этаж. Я уже было занесла ногу на ступеньку, как вдруг из прихожей до меня донесся какой-то странный звук: то ли шуршание, то ли поскребывание.

Неужели это Кирилл осторожно, чтобы не привлечь ничьего внимания, скребется во входную дверь?

Затаив дыхание, я повернулась и осторожно двинулась назад, в сторону прихожей, слабо освещенной светом из ванной. Звук повторился. И я снова не поняла – откуда именно он исходит. Я миновала коридор, гостиную, подошла к дверному проему и вслушалась. Звук еще раз повторился: это было легкое, едва различимое шуршание. Оно явно шло из подпола: оттуда, снизу, в дом вела короткая лестница, заканчивающаяся люком в прихожей. Край люка, чуть выступающий над плотно пригнанными досками пола, я достаточно хорошо видела. Значит, это всего-навсего мыши. Устроили ночные игры в подполе. Не могу сказать, что я с любовью отношусь к этим мерзким длиннохвостым тварям, но сейчас они были для меня лучшими друзьями. Я с облегчением перевела дыхание и уже было стала разворачиваться, чтобы идти наверх, но остановилась. Остановилась, замерла и почувствовала, как волосы у меня на затылке встают дыбом.

Потому что в полу, там, где был край люка, бесшумно разверзлась черная щель. Она медленно расширялась, увеличивалась – кто-то невидимый медленно приподнимал люк.

Вопль ужаса застрял у меня в горле: со скрипом люк внезапно откинулся и снизу, из темноты подпола, высунулась на свет громадная уродливая голова, покрытая жесткой даже на вид шерстью. Голова повернулась в мою сторону, приоткрылась слюнявая пасть, и я увидела в ней ряды длиннющих, острых, поблескивающих белых клыков. Ярко-алые глаза с вертикальными черными зрачками уставились прямо на меня. Широкие лапы с когтями-лезвиями уперлись в край люка, и одним движением из черного провала подпола вымахнуло гигантское, покрытое густым серо-коричневым мехом двуногое чудовище. Оно выпрямилось, по-прежнему не сводя с меня взгляда: мне показалось, что оно почти достало башкой до потолка. Все происходило бесшумно, как в кошмарном сне. И такое жуткое создание могло привидеться только в кошмаре. Оно не могло, не имело права существовать в реальной жизни. Но тем не менее оно стояло передо мной.

И тут до меня с большим опозданием дошло: так вот кто звонил мне голосом Кирилла! Этот монстр! Поэтому-то голос Кирилла и показался мне каким-то странным, хриплым!..

Я не могла отвести от чудовища взгляда.

Была еще одна мерзкая деталь, которая меня просто добила: в низу живота, высовываясь из шерсти, у него торчком стоял неимоверных размеров, уродливый, бугристый, покрытый какой-то фиолетовой слизью член.

Меня чуть не стошнило: господи, да ведь он хочет меня трахнуть!

Ноги мои словно налились свинцом. Беззвучно хватая воздух открытым ртом, я неуклюже попятилась, чуть не упала, развернулась и кинулась к лестнице. У меня было такое ощущение, что время сгустилось, невероятно замедлилось, и из-за этого я тоже бесконечно медленно переставляю ноги по ступенькам, губительно растягивая каждое мгновение – и сокращая расстояние, отделяющее меня от чудовища. На самом же деле я почти мгновенно оказалась на верхней площадке лестницы.

За моей спиной раздался злобный рев и топот ног.

Я обернулась и увидела, что зверюга уже прыгнула следом за мной на первый пролет лестницы. В отчаянии я схватилась за первое, что попало мне под руку: за большую китайскую вазу с увядшими хризантемами, стоявшую на подставке в нише лестничной площадки второго этажа. Страх, только страх прибавил мне сил – вместе с водой ваза наверняка весила не меньше пуда. Я подняла вазу и, истошно закричав, изо всех сил метнула ее вниз – в гадину, карабкающуюся по узкой деревянной лестнице.

С трех метров трудно было промахнуться.

Ваза попала дном прямо в покатый лоб чудовища. Раздался страшный грохот, в стороны полетели осколки фарфора и стебли цветов, вода залила морду и грудь зверя: чудовище подалось назад и, потеряв равновесие, опрокинулось на спину. Оно скатилось по ступеням вниз, издав громкий пронзительный вопль. Но мой удачный бросок лишь на несколько секунд остановил преследователя. Жуткое рычание вырвалось из открытой пасти, и тварь, мотнув головой, резво вскочила на ноги.

Но этих нескольких секунд мне хватило, чтобы успеть ворваться в свою спальню, захлопнуть дверь и повернуть ключ, который, к счастью, всегда изнутри торчит в замке моей комнаты. И тут же чудовище всем телом ударило снаружи в дверь. Этот удар, как мне показалось, потряс до основания весь дом. Но каким-то чудом дверь устояла. Совершенно не помня себя от ужаса, я бросилась в сторону, уперлась обеими руками в бок старого дубового комода и одним каким-то невероятным усилием придвинула его к двери, частично перекрыв ее. От второго, уже целенаправленного удара лопнула, пошла трещинами верхняя левая филенка двери. Я трясущейся рукой нащупала в кармане куртки газовый баллончик. Зажала его в руке и, стараясь держаться подальше от двери, скользнула в сторону, к окну. Отдернула шторы – но на то, чтобы открыть окно, времени у меня уже не осталось. За дверью послышалось утробное рычание, и от нового удара филенка разлетелась на куски, в стороны полетели щепки. В образовавшуюся дыру пролезла страшная когтистая лапа. Она зашарила по двери и я поняла, что монстрюга старается дотянутся до ключа. Боже мой – это был не просто зверь, это было существо, обладающее разумом!

Это была моя смерть.

Я вытянула руку и нажала на клапан баллончика, направляя газовую струю в образовавшуюся в двери дыру; туда, где, по моим расчетам, должна была находиться его морда. Судя по всему, я в нее попала – за дверью раздался разъяренный вопль. Но лапа вопреки ожиданию продолжала шарить по двери.

Разве такого возьмет какой-то там газ?!

Я отшвырнула бесполезный баллончик и судорожно огляделась в поисках хоть чего-то, что могло заменить мне оружие. И нашла. Я схватила горящую настольную лампу и с размаха ударила стеклянным колпаком о край столика. Колпак разлетелся вдребезги вместе с лампочкой, и в комнате воцарилась темнота. Только частые вспышки молний разгоняли ее – на улице гремел гром накатывающейся на поселок грозы. Вот при свете очередной молнии я и увидела, что чудовище, оставив бесполезные попытки дотянуться до ключа, закрытого комодом, частыми ударами вышибает всю верхнюю часть двери. И когда оно сделало это и протиснуло сквозь дыру в двери верхнюю часть тела, я, не выдергивая шнура лампы из розетки, завизжала и воткнула контакты разбитой лампочки прямо внутрь мокрой клыкастой пасти.

Раздался оглушительный треск, полыхнула фиолетовая молния, озарившая комнату. Челюсть монстрюги сомкнулась на контактах, его затрясло, закорежило от электрического разряда. Потом челюсти его разжались, и его отбросило от двери назад. Исковерканная лампа осталась у меня в руках, а в темноте послышался удаляющийся грохот – чудовище кубарем катилось вниз по лестнице.

Еще несколько ударов, и внизу все затихло.

И тогда, не выпуская из руки лампы-спасительницы, я бросилась к телефону, сорвала трубку, прижала ее к уху плечом и, не попадая пальцем в кнопки, все же набрала номер деда. Раздались короткие гудки – было занято!

Я нажала на кнопку сброса, потом повтора: еще раз, еще – и, когда наконец услышала голос деда, отчаянно закричала в трубку:

– Дедушка, дедушка! Спаси! Ради бога, спаси меня! Это чудовище! Оно пришло меня убить!..

 

Глава 21. БУТУРЛИН

Я сидел за письменным столом в кабинете, освещенном только настольной лампой – к тому же я еще прикрыл ее платком, – и ждал. На коленях у меня лежал заряженный "зауэр".

Часы простужено захрипели и ударили один раз. Я покосился на стрелки – час ночи. Пора бы уже Кириллу появиться, пора. Я прислушался: в доме царила тишина. Со второго этажа, из Стасиной комнаты, тоже не доносилось ни звука. Наверное, просто с ума сходит бедная девочка. Хотя я весьма старый человек, но отнюдь не слепой. То, что они с Кириллом испытывали взаимное влечение, для меня не было секретом. Это было видно невооруженным глазом. Хотя они и старались изо всех сил это скрыть, наивные дети. Ну да и на здоровье: Станиславе я всегда желал только добра, а Кирилл – далеко не самый худший вариант для моей своенравной и самолюбивой внучки.

Только бы больше ничего не случилось.

Невольно я тоже начал нервничать – Кирилла все не было и не было. В голову лезли совсем уж невероятные предположения, типа: по дороге назад Кирилл наткнулся на убийцу, или заблудился в лесу, или – не дай бог – споткнулся в темноте и сломал ногу.

Я вздохнул и, каюсь, суеверно поплевал через плечо – надеюсь, что ничего экстраординарного все же не произошло. И тут послышался легкий стук в окно кабинета. Я вскочил с кресла и резво, словно юноша – откуда только прыть взялась, – кинулся к окну. Отодвинув штору, я увидел лицо Кирилла, мелькнувшее в полосе света, упавшего из окна.

Ну наконец-то!

В спешке чуть ли не ломая ногти, я открыл шпингалеты и распахнул окно. Кирилл легко подтянулся, залез на подоконник и бесшумно спрыгнул на пол. Донесся уже близкий раскат грома.

– Я уже не знал, что и думать! – сказал я с облегчением. – Куда ты запропастился?

– Дорога не очень хорошая, да к тому же немного время не рассчитал. Под конец уже просто бежал, – сказал он, закрывая створки окна на шпингалеты и наглухо задергивая шторы.

Разговаривали мы шепотом.

– Тебя никто не видел?

– Думаю, что кроме крапивы – никто, – усмехнулся Кирилл и подул на обожженную ладонь. – К самому дому вообще ползком пробирался, как диверсант. А где Стася?

– Наверху, у себя.

Он замялся и отвел взгляд. Я невольно усмехнулся:

– Сходи, приведи ее сюда. Только осторожно – там темно. Я ей велел свет не зажигать.

– Ничего, у меня фонарик.

Кирилл положил "моссберг" и рюкзак на диван, вытащил из кармана куртки, включил фонарик и быстро вышел из комнаты. Я потянулся к папироснице. Достал наверное уже тридцатую за этот день папиросу. Но прикурить не успел. Послышались торопливые шаги, и на пороге кабинета вырос Кирилл. Вид у него был растерянный. Хм. Неужели глупая девчонка рассердилась на него за опоздание? Напрасно, абсолютно напрасно. Придется с ней поговорить.

Но высказать Кириллу свое мнение по этому поводу я не успел.

– Николай Сергеич, ее там нет, – растерянно сказал Кирилл.

– Как это нет?!

– Вот так. Стаси нет.

Я медленно привстал с кресла: нет, Кирилл не шутил.

– Да, еще: у нее в комнате окно настежь распахнуто, – добавил он.

– А на первом этаже, в гостиной, на кухне ты не смотрел?

– Нет.

– Станислава! – крикнул я. – Стася!

Ответом была тишина.

Больше я не медлил ни секунды. Я схватил "зауэр", Кирилл – свой "моссберг", и мы бросились на второй этаж.

Мы тщательно обшарили весь дом – сверху донизу. И в подвал спустились, и на чердак залезли. Потом обежали вокруг дома, обследовали сад, посмотрели в сарае и теплице. Никого. Стася исчезла. Хорошо еще, что нигде не было следов борьбы или крови. Значит, он на нее не напал. Но что заставило ее уйти из дома? Ночью? Не дождавшись прихода Кирилла?..

Я терялся в бессмысленных догадках, не знал, что и подумать. Мы с Кириллом остановились возле крыльца. Холодный ветер, предвестник скорой грозы, налетал резкими порывами, шумел в кронах яблонь; грохотал гром, и за лесом, уже совсем близко, вспыхивали молнии, на короткий миг освещая донельзя встревоженное лицо Кирилла.

– Мне одно понятно: пока вы были в кабинете, она вылезла в окно! – прокричал Кирилл, перекрывая шум ветра. – Но куда она отправилась? И зачем? Что, что случилось?!

Я не знал, что случилось, но понял, что надо делать.

– Пойдем в дом! – крикнул я. – Надо скорей звонить Терехину!

– Кому?

– Я же тебе рассказывал про него, ты забыл?! Терехину! Майору, уголовный розыск!..

Я ворвался в дом и бросился к телефону. Набрал две цифры. Трубку на том конце не брали, как мне показалось, целую вечность. Наконец ответил дежурный по отделу – незнакомый мне старший лейтенант Ивушкин. Я назвал себя и попросил немедленно соединить меня с майором. Остолоп дежурный стал было сопротивляться, но я сказал, что дело связано с убийствами, речь идет о жизни человека, и пригрозил: если он не соединит меня с Терехиным, я приложу все силы для того, чтобы господин Ивушкин не дослужил до пенсии.

Моя угроза возымела действие. В трубке послышалось шуршание, а потом мне ответил заспанный голос майора:

– Слушаю, Терехин.

Долго объяснять суть дела мне не пришлось. Едва майор понял, что Станислава пропала, как он тут же, не церемонясь, прервал меня и сказал, что немедленно выезжает, будет через десять минут. И добавил, чтобы я никуда не уходил. И не волновался понапрасну – пока ничего страшного не случилось.

Именно – пока.

Я повернулся к Кириллу:

– Он выезжает сюда.

Кирилл что-то хотел сказать, но не успел. Потому что раздался звонок телефона. Опять Терехин? Я схватил трубку:

– Алло?!

И в ответ услышал отчаянный крик своей внучки:

– Дедушка, дедушка! Спаси! Ради бога, спаси меня! Это чудовище! Оно пришло меня убить!..

 

Глава 22. СТАСЯ

Я стояла неподвижно, прижавшись спиной к стене около окна, глядя на черный провал выломанной в двери дыры, сжимая в руке стойку разбитой лампы – она все еще была подсоединена к розетке. А он еще мог вернуться. Я не верила, что убила его. Такие твари наверняка жутко живучие. Он ждет там, внизу, в темноте, ворочает мозгами, придумывает, как до меня добраться. Хотя уже несколько минут, после того как он скатился вниз, оттуда не доносилось никаких подозрительных звуков. Вообще ничего не было слышно. Впрочем, я все равно ничего не услышу, даже если он пытается сейчас подкрасться к двери по лестнице: шум проливного дождя, обрушившегося наконец на поселок, все перекрывал.

– Мамочка, мамочка, – беззвучно шептала я. – Неужели он меня убьет?..

И тут с улицы донесся звук завывающего на полных оборотах автомобильного двигателя: в этот момент он был для меня слаще райской музыки. Я прильнула к окну. Звук нарастал. По забору, по стволам деревьев метнулись лучи фар, и я увидела, как из сплошной завесы дождя выскочили дедовы "Жигули": резко затормозили, их занесло и они остановились, ткнувшись бампером в ворота, чуть их не снеся. Двигатель "Жигулей" заглох. Но еще до того, как машина окончательно замерла, из нее с ружьем в одной руке и фонариком в другой выскочил Кирилл и помчался к дому.

Я услышала, как снизу раздался звон стекла и треск дерева: судя по всему, он вышиб окно в гостиной. Потом послышались торопливые шаги и взволнованный голос:

– Стася! Стася, где ты?!

– Я здесь, здесь! Наверху! – срываясь на визг, отчаянно завопила я, подпрыгивая на месте от нетерпения: теперь я была спасена. – Осторожно, он еще может быть там!..

Приближаясь, по лестнице загрохотали подкованные ботинки, и через несколько секунд Кирилл уже пролезал сквозь дыру в двери. Едва только я увидела его напряженное, взволнованное лицо, как ноги у меня подкосились и я сползла по стенке на пол. И тихонько заплакала. Он подбежал ко мне, наклонился: сил встать с пола у меня не было – я сидела на холодных половицах, поджав ноги, стиснув в руке деревяшку дурацкой лампы, и безостановочно плакала.

– Живая! Господи, живая! – Кирилл обнял меня за трясущиеся плечи, стал гладить по щекам, вытирая слезы, и при этом не останавливаясь повторял:

– Живая, живая..

Он помог мне встать, вынул из онемевших пальцев лампу. Потом, поднатужившись, оттащил от разломанной двери комод.

– Ничего себе! Как же ты его вообще с места сдвинула? – поразился он.

– Не знаю, – улыбнулась я сквозь слезы. – Со страха, наверное…

Кирилл крепко взял меня за руку и повел из комнаты, светя под ноги фонариком. Ружье он зажал под мышкой. Но едва мы вышли на лестничную площадку, я с опаской посмотрела вниз и спросила:

– А его… его в доме уже нет?

– Не бойся. Никого кроме нас тут нет. Он, видимо, ушел через подвал – там открытый люк в прихожей.

– И в дом он залез через него, я сама видела, – прошептала я. – Господи, какой он жуткий… Это не человек, Кирюша, это какое-то чудовище – клыки, когти. И умный, гад… Как человек… Так страшно… – Я вновь почувствовала, как рыдания подступают к горлу. – Он ломал дверь… Я разбила лампу, ударила его током, он вниз покатился… Потом я позвонила, а он убежал… Убежал, да?..

– Убежал, убежал, – подтвердил Кирилл, сводя меня под руку по лестнице и светя фонариком нам под ноги.

Он открыл входную дверь, и мы выскочили наружу, на крыльцо, прикрытое козырьком. Над ночным поселком вовсю бушевала гроза. Темные силуэты деревьев гнулись под ударами ветра, молнии, как мне показалось, сверкали прямо над нашими головами. Кирилл стянул с себя куртку и набросил мне на плечи.

– А куда он побежал, в какую хоть сторону, ты из окна не видела? – заорал Кирилл, стараясь перекричать раскаты грома.

– Нет, не видела! – заорала я в ответ.

– Ладно, побежали к машине!

Но никуда мы не побежали, потому что Кирилл внезапно схватил меня за руку, развернул к себе и приблизил свое лицо к моему.

– Постой! А когда ты звонила нам по телефону, он где был?

– Не знаю… Наверное, за дверью… Или внизу…

И тут я услышала сквозь шум дождя отдаленный звук выстрела – да-да, именно выстрела, а не грома, – я этот звук ни с чем не спутаю. Еще один, еще и – сразу несколько.

– Твою мать!.. – сдавленно выругался Кирилл.

Выражение его лица изменилось: я увидела, как глаза его сузились. И тут до меня тоже наконец дошло.

– Боже мой, – тихо ахнула я. – Я ведь так орала по телефону! Он же наверняка все слышал! А дед… Он там один!..

Кирилл, не дослушав, уже тащил меня за собой к машине. Оскальзываясь на раскисшей земле, я еле за ним поспевала. Я тут же вымокла до нитки – и Кириллова куртка не помогла. Кирилл толкнул меня к правой передней дверце, сам швырнул в машину ружье и фонарик и прыгнул за руль. Я только еще залезала на сиденье, а он уже поворачивал ключ в замке зажигания, выжимая сцепление. Слышался надсадный визг, но заглохший двигатель старенького "жигуленка" никак не хотел заводиться.

– Ну давай же, милый!.. Давай, родной… – пригнувшись к рулю, цедил Кирилл сквозь зубы.

Движок наконец ожил, взвыл, зарычал; Кирилл переключил скорость и нажал на газ, одновременно крикнув мне:

– Держись покрепче!..

Машина буквально прыгнула назад. Кирилл рванул рычаг передачи и бросил машину вперед, до отказа выворачивая руль; развернулся по крутой дуге, чуть не въехав в забор нашего дома, и мы понеслись по ночной дороге – желтые лучи фар плясали по асфальту, залитому потоками воды.

Сжавшись в комок, я обеими руками вцепилась в ручку двери, глядя, как стремительно улетает под колеса почти невидимая дорога. Кирилл молча крутил баранку, срезая углы на поворотах, – это была бешеная гонка в полумраке. В свете фар проносились мимо деревья, кусты и заборы. Взвизгивали покрышки. Машина постанывала и поскрипывала, как живая, во время этой бешеной гонки. Со страху, наверное, мне показалось, что до дедова дома мы домчались за считанные мгновения.

Кирилл ударил по тормозам, и "Жигули" с визгом встали, не доезжая ворот. Он быстро выключил двигатель. Только дворники продолжали методично шаркать по лобовому стеклу; Кирилл наклонился вперед, во что-то вглядываясь, и, кажется, совсем не собирался вылезать из машины.

– Что там случилось? – спросила я шепотом.

– Тс-с-ссс!.. – прошипел он.

Я опустила боковое стекло, чуть высунулась в окно и увидела, что прямо возле калитки дедова дома темнеет горбатый силуэт милицейского джипа с выключенными фарами и распахнутой левой дверцей. А возле "джипа", у передних колес, слабо освещенный светом далекого фонаря кто-то лежит.

Лежит неподвижно.

 

Глава 23. КИРИЛЛ

Света в доме Николая Сергеевича видно не было – ни в одном окне. Это я отметил для себя, едва мы подъехали к ограде. А ведь когда я уматывал, старик, провожая меня, зажег свет и в гостиной, и в прихожей.

Плохо. Очень плохо.

Все это мне сразу не понравилось. А еще больше мне не понравились замерший джип и человек, который на боку лежал возле него, уткнувшись лицом в асфальт. Человек не шевелился, не стонал, он вообще не подавал никаких признаков жизни. Я стянул с заднего сиденья "моссберг" и снял его с предохранителя. Открыл дверцу и шагнул под дождь.

– Кирилл! А как же я?! – услышал я за спиной срывающийся от страха голос Стаси.

Раздумывал я недолго: конечно же, ее нельзя было оставлять одну – более чем вероятно, что убийца далеко не ушел и может на нее напасть, пока я буду в доме. Машина – не крепость, "жигулевское" железо – не танковая броня.

– Держись у меня за спиной, – приказал я, обернувшись к ней. – В шаге от меня, не дальше. Не отставай, и чтобы никакой самодеятельности, поняла?

– Поняла, – пискнула она, поспешно вылезая из машины.

– Пошли.

Держа ружье на изготовку, оглядываясь по сторонам, я подошел к лежащему возле джипа человеку. Это был милиционер – форменная рубашка, погоны, сапоги. Я наклонился к нему и с усилием перевернул на спину. На меня глянули широко открытые неподвижные глаза, на которые падали капли дождя. Человек был мне незнаком: молодой, лет двадцати с небольшим. Судя по всему – водитель джипа, на котором приехал Терехин. Водитель был мертв – в этом не было сомнений. Еще бы: горло и нижняя часть лица у него были просто разорваны в клочья, кровь уже почти перестала вытекать из чудовищной раны. Я потрогал руку мертвеца: она была еще теплая. Значит, все произошло только что.

Я выпрямился, осторожно заглянул в джип. Пусто. Я повернулся и по выложенной толченым кирпичом дорожке зашагал к дому. За спиной я слышал частое дыхание Стаси.

Входная дверь была распахнута настежь, внутри дома было темно, как в преисподней. В очередной раз сверкнула молния, громыхнул гром. Я поднялся по ступеням на крыльцо, водя из стороны в сторону стволом "моссберга", ожидая нападения откуда угодно и в любую секунду.

– Николай Сергеич!.. Это я, Кирилл! – крикнул я, не входя в дом. – Где вы?..

– Здесь, – донесся до меня слабый голос старика.

Я вытащил из кармана куртки фонарик, включил его и, более не раздумывая, кинулся в дом. Стася – за мной.

– Мы здесь, – снова послышался голос старика.

Я посветил в сторону, вниз, и увидел на полу разгромленной гостиной двоих людей: Николая Сергеича и крепкого, кряжистого мужика лет пятидесяти в гражданской одежде – насколько я понимаю, майора Терехина. Оба они сидели, привалившись к стене. В правой руке Терехина чуть подрагивал направленный прямо на меня "макаров", а другой он прижимал к животу окровавленное полотенце. Да и брюки его почти по колени были темны от крови. Бледное лицо Терехина было покрыто крупными каплями пота. Николай Сергеевич сидел рядом с ним и тоже в правой руке держал свой любимый "зауэр", правда на меня не направленный. Левая рука старика, вся в крови, безжизненно висела вдоль тела.

Мне не надо было объяснять, что здесь произошло – и так все было понятно: убийца не на тех напал. Хотя старику и Терехину тоже досталось.

– Дедушка! Что с тобой! – сдавленно вскрикнула Стася, бросаясь к старику.

– Я в порядке, Станислава, – улыбнулся старик. – Всего лишь царапина. Вот Петр Петрович…

– Вы за меня не переживайте, – с трудом шевеля языком, пробормотал майор, опуская пистолет. – Я тоже в порядке. Кажется, все-таки ранил эту сволочь в ногу.

– Стася, принеси из ванной аптечку, йод, бинты, – еле слышно сказал старик.

– Где он? – быстро спросил я.

– Пару минут назад был еще здесь, рядом с домом, в саду. Я видел его в окно, – мотнул головой старик.

Я чисто автоматическим движением сначала вскинул "моссберг" и только потом оглянулся: широкое французское окно гостиной было разбито вдребезги, часть рамы выломана. Ветер хлопал занавесками, на полу растекались лужи. Мебель была перевернута, ковер сбит в сторону. Сбоку, из коридора торопливо вышла Стася. Вдруг она застыла на месте и пронзительно закричала, показывая рукой в сад:

– Вот он! Вот!..

Я кинулся к окну.

Ярко-белая вспышка молнии озарила сад, и я увидел гигантскую сгорбленную фигуру с неестественно вытянутой вперед огромной оскаленной мордой. Господи, да что старик молол? Какой еще, к чертовой матери, переодетый маньяк?! Это адское создание совсем не было похоже на человека! Но тогда что же это такое? Неужели это действительно мой брат, непонятным образом превратившийся в монстра?!

Чудовище, прихрамывая, наискосок бежало от дома к ограде сада. Я прицелился и нажал на спусковой крючок. Выстрел "моссберга" прогремел не хуже удара грома, раздавшегося следом за выстрелом, отдача ощутимо толкнула в плечо. Но я не попал – ведь стрелял я уже после вспышки, в темноте, практически наугад. Передернув "моссберг", я вогнал в ствол новый патрон и тут же выстрелил – в то место, где по моим прикидкам сейчас мог находиться этот урод.

Но при свете следующей молнии я увидел, как довольно резво зверюга перемахнула через забор и исчезла из виду. Он все еще был жив.

– Кирилл, что там? – послышался голос Николая Сергеевича.

– Убежал, сука! Думаю, что через поселок, в сторону кладбища, – заорал я в ответ.

Майор слабым голосом забубнил в микрофон рации:

– Ивушкин, Ивушкин… Все машины на южный край поселка – эта сволочь уходит от дома Бутурлина к кладбищу…

Ай да майор! Даже сейчас, почти отключаясь из-за потери крови, он продолжал делать свою работу. Теперь я был уверен, что Терехин выживет – такие мужики, как он, от банальной потери крови не умирают. И, уже не раздумывая, бросился через разломанное окно из дома. Я должен был его догнать и убить. Должен. Даже если это действительно Филипп.

– Кирилл, подожди! Я с тобой! – услышал я голос Стаси.

– Даже не думай об этом! – рявкнул я на ходу.

* * *

Конечно, у меня и в мыслях даже такого не было – брать ее с собой.

Я выскочил через калитку за ограду, на улицу, подбежал к тому месту, где чудовище перелезло через забор, и наклонился, светя фонариком и пытаясь разглядеть следы: я обязательно должен был определить, в какую сторону оно побежало. Со следами надо было торопиться, пока их не смыло – ведь дождь и не собирался прекращаться, наоборот, он даже усилился. Следы я увидел: глубокие, точно такие же, как и тот слепок, который показывал мне старик. Они шли по песку вдоль кромки асфальта, а потом исчезали. Рядом с парой следов я увидел кровяные пятна, которые быстро смывали струи дождя, – все-таки майор его действительно зацепил. Так, хорошо. Ясно, что дальше он побежал по дороге. Значит, не дурак – понимает, что если будет ступать по земле, я его выслежу в два счета. Но все равно мне теперь было понятно, куда он направляется. Еще с полкилометра – и улица, на которой стоит дом старика, сделав несколько поворотов, заканчивается. Дальше – заливной луг, а потом пологий холм, на котором расположено кладбище. То самое, где похоронен дядя Ваня Пахомов. А еще дальше – речка Сутянка.

– Кирилл…

Я стремительно выпрямился. Передо мной стояла Стася. Я просто задохнулся от ярости:

– Тебе же было велено не выходить из дома! Дальше я – один!

– Нет! Я с тобой! Хоть застрели!

И глядя на ее разгневанное лицо, освещенное моим фонариком, я понял, что никакая на свете сила не заставит ее вернуться в дом. Почему? Да потому что она боялась за меня. Драгоценные секунды уходили. Больше я не мог ждать. Я выключил фонарик и засунул его в карман.

– За мной, – приказал я и понесся по улице.

Я слышал, как Стася бежит следом. Легко бежит, не отстает. Мы миновали один поворот, второй, промчались мимо молчаливых, темных домов, прячущихся за палисадниками. Улица заканчивалась. Я остановился, и Стася остановилась рядом. Вдруг она вскрикнула, показывая рукой вперед. Там промелькнула гигантская лохматая фигура: она пересекла слабо освещенную фонарями улицу слева направо, неуклюже перепрыгнула через канаву и скрылась в темноте, уходя в сторону кладбища.

Выстрелить я не успел.

И мы рванули дальше – тоже перепрыгнули через канаву, наполненную бурлящей грязной водой и, не медля, вскарабкались по глинистому склону. В первую секунду мне показалось, что мы его упустили. Но только показалось: перед нами лежал большой некошеный луг, освещаемый частыми вспышками молний, и по нему убегала в сторону невысокого холма, поросшего деревьями, прихрамывающая горбатая фигура.

– Вот он, гад! – заорала Стася, и в ее голосе я услышал и азарт, и ненависть, и страх.

Я навскидку выстрелил подряд два раза – и, конечно, опять в него не попал. "Моссберг" не предназначен для прицельной стрельбы на дальние расстояния. А до мерзкой твари было не менее двухсот метров. Не разбирая дороги, мы побежали за ним, путаясь в высокой мокрой траве. Расстояние между нами и чудовищем медленно, но верно сокращалось.

Но все же он первым успел подняться на кладбищенский холм и достичь первых могил. Еще минута – и он скроется за деревьями. Я остановился, поймал на мушку широкоплечую мохнатую фигуру, смутно видневшуюся в полумраке – до нее было не более пятидесяти метров, – и, задержав дыхание, плавно нажал на спусковой крючок. Грохнул выстрел, из ствола "моссберга" полыхнул сноп пламени, и я увидел, как тварь дернулась, словно от укуса. Я попал в нее! И тут же я выстрелил снова. Не знаю, влепил ли я в него вторую пулю, потому что в этот момент чудовище, рванувшись вперед, исчезло – как сквозь землю провалилось.

Вот сволочь – он понял, что дважды раненному ему от меня не уйти, и решил сыграть в прятки в привычной обстановке, в ночи среди деревьев. Но это еще бабушка надвое сказала, для кого она попривычней – для него или для меня. Хотя, конечно, хорошая лайка мне бы сейчас не помешала. Или прибор ночного видения. Ну да ладно, и без этого справимся.

Я перезарядил ружье.

Так. В нем оставалось всего три патрона, считая и тот, что уже сидит в стволе. Маловато. Я сунул руку во внутренний карман, нащупал нагревшиеся в тепле патроны и принялся дозаряжать "моссберг". Левым плечом я чувствовал Стасю, прижавшуюся ко мне.

– Что же мы будем теперь делать? – шепотом спросила она.

– Что? Найдем его и прикончим к чертовой матери, – нарочито бодро сказал я, поворачиваясь к ней. Она была перепугана, промокла до нитки, но держалась ничего, достойно. – Ты что, забыла? Я же егерь. Это моя профессия – таких, как он, зверюг отстреливать. Пошли.

И мы побежали к холму. Поднялись на него и остановились возле первых могил. Среди деревьев поблескивали металлические кресты и бетонные обелиски, на которых висели старые, пожухлые венки с искусственными цветами.

Я наклонился к Стасе.

– Держи, – тихо, одними губами сказал я и сунул ей в руки фонарик. – Свети прямо передо мной, на землю. Только постарайся не путаться под ногами.

– Хорошо, – так же тихо ответила она, включая фонарик.

Мы осторожно двинулись вперед, обходя ограды, могилы и покосившиеся деревянные кресты. Стася освещала мокрую землю, а я вглядывался в нее, ища следы, или хотя бы намек на них. Теперь я не спешил: я чувствовал, я знал, что тот, кто мне нужен, притаился где-то рядом.

Притаился и ждет удобного момента. Чтобы напасть уже наверняка – потому что второго шанса я ему не дам.

Издалека, со стороны поселка, сквозь шум дождя донесся короткий вой милицейской сирены. Стих. И снова – только шелест дождя да прерывистое дыхание Стаси у меня над ухом. Гроза уходила, но дождь не унимался. Только иногда еще раздавались глухие, уже далекие раскаты грома. Я переступил через старую поваленную ограду и прикоснулся к Стасиной руке: луч фонарика беспомощно заметался по кругу, натыкаясь на могилы и надгробия.

– Посвети-ка сюда, – попросил я Стасю, показывая рукой на надколотую мраморную плиту, чуть под углом лежащую на старой могиле. Она повела лучом.

– Вот, смотри, – указал я на плиту.

В свете фонарика на ней сверкнула алым цветом россыпь овальных бусинок – крупных и не очень. Я присел перед плитой на корточки, потрогал одну бусинку, поднес палец к глазам. Да, это была кровь. Свежая кровь. Овальные капли – значит, кровь капала, когда он шел. А пошел он во-о-он туда. Направо, к реке. Это было ясно как дважды два четыре. Хорошая идея – переплыть реку и скрыться в лесу охотхозяйства. Хрен там его найдешь ночью, без собак. Только я не позволю ему уйти за реку, суке.

Стася присела напротив меня, не сводя луча фонарика с плиты. Она завороженно смотрела на капли крови.

– Может, он побежал вниз, к реке? – тихо спросила Стася, поднимая голову, и тут же дико, пронзительно завизжала.

Я успел выпрямиться и повернуться: из-за осыпавшейся могилы с восьмиконечным старообрядческим крестом выросла освещенная светом фонарика мокрая лохматая громадина с растопыренными лапами и разинутой пастью, в которой блеснули длинные острые клыки. Тварь появилась прямо передо мной внезапно, с ревом, мигом заглушившим Стасин визг. Выстрелить я уже не мог и единственное, что успел сделать, когда гадина навалилась на меня, так это сунуть приклад "моссберга" в пасть чудовища. Крепкое выдержанное дерево хрустнуло под клыками, сомкнувшимися на нем, а я перехватил лапы твари и вцепился в запястья, еле-еле удерживая когти-бритвы в полуметре от лица – это нечеловеческое существо и силой обладало нечеловеческой.

Стася отчаянно, на одной высокой ноте визжала. Глаза твари пылали алым огнем, она хрипло, утробно рычала, вцепившись клыками в приклад. Пока меня спасало лишь то, что правое плечо гадины было окровавлено и разворочено моим выстрелом – только пули "бреннеке" 12-го калибра оставляют такие жуткие раны. Но это почти не меняло дела, потому что когти левой лапы еле заметно, но неумолимо приближались к моему горлу.

Ближе. Еще ближе.

Я уступал и уже ничего не мог поделать – это был конец. И тут краем глаза я увидел, как Стася подхватила с земли здоровенную доску – кусок поломанного креста – размахнулась и, сделав шаг вперед, из всей силы врезала твари сбоку по башке, прямо по остроконечному уху. Чудовище взвыло от боли, и "моссберг" наконец вывалился из его пасти. А оно рывком высвободило из моих крепко сжатых у него на запястье пальцев левую, здоровую лапу, взмахнуло ею – и тут же разломанная доска полетела в одну сторону, а Стася – в другую. Освободившейся правой рукой я ударил чудовище в брюхо, метясь в то место, где у него должно было быть солнечное сплетение. У меня возникло ощущение, что мой кулак врезался в каменную стену – такой крепости были у него мышцы живота. Тем не менее от удара оно дернулось, отшатнулось, а я разжал пальцы левой руки и отскочил назад.

Тварь тут же ринулась на меня, вскинув лапы для смертельного удара, но я увернулся, отпрыгнув в сторону. Тварь промахнулась, и когти со страшной силой процарапали металл креста, выбив сноп искр. Я попятился и уперся спиной в высокую ограду могилы. Справа и слева торчали точно такие же ограды, и некуда было деться – я мог двигаться только вперед. Но впереди с довольным урчанием медленно поднимал лапы оборотень: до него было всего несколько шагов. Несколько шагов, после которых все будет кончено. Он сделал первый шаг, перешагнул через валявшееся на земле ружье и остановился, не отрывая от меня злобного взгляда. По его морде катились струйки дождя. И я не сводил глаз с чудовища, переступающего передо мной с ноги на ногу, и не представлял, что еще можно сделать.

Эта тварюга не увидела то, что увидел я: Стася, стоя на коленях за его спиной, чуть сбоку, подтянула к себе "моссберг". С ружьем в руках она бесшумно поднялась на ноги, но стрелять, умница, не стала: лохматая спина раскачивалась перед ней из стороны в сторону, и Стася с перепугу запросто могла влепить пулю не в это существо, а в меня.

Тварь сделала еще один маленький шажок и остановилась, издав горловой рык. Да она явно наслаждалась ситуацией, продлевая ее!..

Я встретился глазами со Стасей и крикнул:

– Бросай!..

Оборотень мгновенно оглянулся и все увидел. Он взмахнул лапой – и промахнулся: "моссберг", пролетев по воздуху, уже очутился в моих руках.

Тварь, взвизгнув, рванулась в спасительную темноту.

И тут же я выстрелил. "Моссберг" оглушительно загрохотал, выплевывая ярко-желтое пламя.

Первая пуля, попав в плечо, в ту же рану, только пошатнула, развернула тварюгу ко мне. Вторая, в середину груди, заставила ее выгнуться назад. Третий выстрел – и я буквально увидел, как пуля навылет пробила чудовищу горло точно посреди шеи и отбросила его спиной на могильный холм. Из громадной дыры в его горле хлынула темно-красная кровь. Но каким-то нечеловеческим, невероятным усилием – ведь последняя пуля наверняка размозжила ему шейные позвонки – эта тварь все же сумела приподняться на передних лапах, уставившись на меня алыми, сверкающими, словно уголья, глазами. Из раскрытой, окровавленной пасти несся булькающий хрип.

Я шагнул вперед, прицелился и нажал на спусковой крючок.

Пуля попала твари прямо в сердце и швырнула чудовище навзничь. Тело его задергалось, страшные когти в предсмертной судороге забороздили землю. Но оно все никак не хотело умирать. И тогда я выстрелил еще три раза подряд – и снова в сердце. Тело монстра словно подбросило, потом оно рухнуло на землю и замерло.

В сыром воздухе кисло пахло кровью и сгоревшим порохом.

Послышалось завывание сирен милицейских машин, мчавшихся к кладбищу. Стася кинулась ко мне, прижалась к груди, не говоря ни слова. Я обнял ее свободной рукой, не сводя глаз с покрытого шерстью тела, распростертого на земле. Потом я поднял фонарик и направил его на чудовище: что же такое лежало передо мной?

И я получил ответ на свой невысказанный вопрос.

Стася обернулась, глухо охнула и изо всех сил вцепилась мне в руку.

– Что это?..

Я почувствовал, как у меня на голове приподнимаются волосы – от ужаса.

Потому что внезапно тело мертвого монстра беззвучно зашевелилось и начало плавиться, словно воск, меняя прямо на наших глазах свою форму. Это было невероятное, абсолютно нереальное зрелище, этого не могло происходить – но происходило. Густая шерсть истончалась, исчезала, появлялась светлая кожа. Суставы выпрямлялись, сквозь ставшую прозрачной кожу было видно, как шевелятся, изменяются кости. Тело приобретало другие очертания: в них угадывалось что-то звериное, что-то человеческое, и эти метаморфозы происходили стремительно, в полной тишине. Еще одно, не уловимое глазом мгновенное изменение – и перед нами на склоне могилы лежал обнаженный мужской труп. На груди и в горле у него еле виднелись крохотные кровавые ранки – все, что осталось от ужасных следов пуль "моссберга". Но мужчина был мертв – в этом сомнений не было. Мы со Стасей смотрели на него и молчали. А что мы могли сказать?

Перед нами, уставившись в небо широко открытыми глазами, лежал мертвый Антон Михайлишин.

Я молча высвободился от Стасиных рук, подошел к убитому и опустился перед ним на колени. Отложил в сторону ружье и направил луч фонарика на грудь существа, которое когда-то называло себя человеком. И почувствовал, как у меня замирает, останавливается сердце. Потому что у него на груди, под правым соском, четко виднелось родимое пятно в форме перевернутой пятиугольной звезды.

Помедлив, я одним движением ладони опустил у убитого веки, прикрыв ему глаза. Я смотрел на белое, обескровленное лицо чужого мертвого мужчины и ничего не испытывал – ни ненависти, ни жалости, ни сожаления. Ничего, кроме бесконечной усталости. Все было кончено. Навсегда.

– Почему? – послышался тихий голос Стаси.

Я встал с колен и повернулся к ней.

– Потому что он был моим братом, – сказал я спокойно.

Я поднял голову, стараясь сдержать внезапно подступившие слезы, и вдруг понял, что дождь кончился. Над нами, среди ветвей сосен, на очистившемся небе острыми яркими точками сияли звезды. Стася обняла меня и тоже посмотрела на небо. И как раз в этот момент горизонт прочертила тонкая линия падающей звезды – предвестницы скорого августовского звездопада.

– Скорее загадай желание, – тихо сказал я.

Стася что-то неслышно шепнула. Я покосился на нее. Она робко улыбнулась.

– Загадала?

– Загадала, – ответила Стася и покрепче прижалась ко мне.

Я обнял ее за плечи.

– Теперь уже все позади… Пойдем… – сказал я.

И мы, обнявшись, стали спускаться с холма навстречу сине-красному миганию милицейских джипов, лаю собак и бегущим навстречу людям.

 

Глава 24. УБИЙЦА

Обнаженное мертвое тело, еще недавно бывшее Антоном Михайлишиным, было неподвижно распростерто на земле.

Внезапно кожа на левом виске мертвеца зашевелилась, и на этом месте бесшумно вырос маленький, едва заметный бугорок. Потом с легким треском кожа лопнула и из бугорка вывалился крохотный кристаллик-октаэдр. Он упал в густую, мокрую после дождя траву и тут же в ней затерялся, застыл.

Кристалл лежал в траве неподвижно.

До поры, до времени.