Расчеты и просчеты

В результате разгрома немецко-фашистских войск под Сталинградом стратегическая обстановка на советско-германском фронте в начале 1943 г. резко изменилась в пользу Советских Вооруженных Сил.

Но враг тогда был ещё силен. Он рассчитывал взять реванш за поражение на Волге и достигнуть тех целей, которые ставил, начиная захватническую войну. Гитлеровское командование спешно производило перегруппировку сил. Блестящая победа советских войск под Сталинградом нанесла чувствительный удар и по гитлеровским разведывательным органам. В стане врага лихорадочно принялись за их качественную перестройку, выработку новой тактики и стратегии тайной войны.

В это время агентурные кадры абвера основательно пополнились за счет тех лиц, которые помогали оккупантам устанавливать «новый порядок» на временно захваченной советской земле. Главным образом это были «обласканные» фашистами разного рода чиновники: бургомистры, управляющие, старосты, переводчики, а также полицейские и т. п. Многих из них оккупанты не брали с собой при бегстве, передав абверу и войсковой разведке (1-Ц). Расчет у врага был прост: при освобождении советскими войсками своей территории такие люди могут быть призваны в Красную Армию, где станут вести подрывную и разведывательную деятельность.

В этих же целях противником использовались и некоторые советские военнопленные, которые, проявив малодушие, дали обязательства помогать гитлеровским контрразведывательным и разведывательным органам. Их отпускали к своим семьям и знакомым, проживающим на оккупированной территории. Расчет у противника был тот же: бывшие военнослужащие Красной Армии при освобождении ею от оккупации того или иного района наверняка вновь окажутся в рядах советских войск.

Задания всей агентуре из упоминаемой категории лиц заранее дифференцировались с учетом предполагаемого их должностного положения на нашей стороне.

Поединок разведок и контрразведок противоборствующих сторон с весны 1943 г. становился всё более напряженным. Для обеспечения успешной борьбы с тайным врагом Советское правительство реорганизовало особые отделы в органы контрразведки «Смерш» («Смерть шпионам»), передав их из ведения НКВД в подчинение Наркомата обороны. Таким образом, на решающем этапе войны дело обороны страны и обеспечения государственной безопасности её войск сосредоточивалось в одних руках. Этим ещё больше приковывалось внимание командования фронтов, армий, корпусов и дивизий к работе наших контрразведывательных органов.

В это время Советское Верховное Главнокомандование готовилось к новому решающему сражению. Ещё в середине марта оно начало сосредоточивать за тылами двух действующих фронтов – Центрального и Воронежского – свои стратегические резервы, оформленные затем во фронтовое объединение, называвшееся в разное время Резервным, затем Степным и позже – 2-м Украинским фронтом. Использование этих резервов предполагалось лишь в летнюю кампанию. Перед контрразведчиками нового фронта встала задача сохранить в полнейшей тайне существование крупнейшей группировки советских войск. Весной и летом 1943 г. наша деятельность была в основном подчинена решению этой важной задачи. К тому времени мастерство наших оперативных работников заметно возросло. Значительно упрочились наши позиции и в стане врага. От зафронтовых товарищей мы знали, что против советских войск, расположенных на юго-западном направлении, действовали «Абверкоманды-101, 101-А», «Зондеркоманды-203, 204» и филиал «Цеппелина», находившийся в Кировограде. А поставщиками агентуры для этих органов являлись в основном разведшколы абвера в Полтаве, Смоленске и Варшаве.

Словом, накануне летней кампании 1943 г. в подрывной деятельности немецко-фашистских разведок против советских войск ясно прослеживались линии шпионажа, попыток разложения наших войск (на что гитлеровцы ещё питали надежды), диверсий, террора и дезинформации.

Из того периода напряженной работы военных чекистов мне запомнилось несколько дел с разоблачением гитлеровских шпионов, о которых и будет рассказано ниже.

…Майор Е.Р. Яровенко не был человеком чрезмерно впечатлительным. Но светящиеся стрелки на циферблате наручных часов ушли далеко за полночь, а сон все не шел. Поворочавшись на скрипучей лавке в крестьянской хате ещё с полчаса, он встал и решил пройтись по легкому морозцу. Прогулка освежила. Замедлил свой лихорадочный бег по кругу калейдоскоп лиц, всплывающих в памяти, а успокоение не наступало. Вот уже второй месяц приходится ему вести разговоры с бывшими военнослужащими-окруженцами, явившимися в полевые военкоматы после освобождения от оккупантов восточных районов Курской и Харьковской областей. Разные люди, разные судьбы – и каждую нужно не только проверить, по и прочувствовать. Кто перед тобой: жертва трагических обстоятельств, трус, приспособленец или враг?

Порой трудно было ему, коммунисту, офицеру-чекисту, отступавшему с боями от западной границы до Волги, смотреть теперь в бегающие глаза тоже офицера, который на вопрос о документах односложно бубнил: «Утеряны во время боя». Но высшим гуманизмом советских чекистов того сурового времени было дать возможность человеку искупить вину, кровью смыть позор. В стране на учете был каждый человек, каждый штык.

Среди тех, с кем пришлось в эти дни беседовать майору Яровенко, особенно заинтересовала его личность подполковника Федора Захаровича Малахова. Предварительная проверка и опрос свидетелей, да и поведение Малахва, здесь, на фронтовом пункте сбора офицеров, вроде бы свидетельствовали о том, что он – честный человек. Однако что-то тревожило и настораживало в нем военного чекиста. И он снова и снова перебирал в памяти всё, что знал о Малахове.

Накануне войны, будучи сотрудником особого отдела 5-й армии, входившей в состав Киевского особого военного округа, майор Яровенко слышал об офицере с такой фамилией. Командарм тогда лестно отзывался о Малахове, даже хотел заполучить его на службу в свой штаб. Но в то время Яровенко не довелось познакомиться с Малаховым. А в сентябре 1941 г. подполковник был зачислен в списки пропавших без вести.

И вот теперь, спустя полтора года, Малахов появился в отделе кадров фронта с вдовою погибшего летчика Брагина.

В первой же беседе Малахов рассказал Яровенко, как получил в бою под Черниговом тяжелую контузию. Он был в госпитале Конотопа, когда город заняли фашистские войска. Малахова пленили, но дали долечиться. Потом гитлеровцы отпустили его с условием, что он будет проживать на оккупированной территории у каких-нибудь родственников или знакомых. У Малахова в городе Мерефы имелся знакомый железнодорожник Григорий Федотович Котько. Туда и направился Малахов с разрешения гитлеровцев. Позже он перебрался к другим знакомым, в город Чугуев, якобы для того, чтобы в благоприятный момент перейти линию фронта. Однако такого момента не наступило. И он, Малахов, был вынужден устроиться в Чугуеве слесарем на завод трактородеталей, где ремонтировались гитлеровские танки и автотранспорт.

О гражданской жене Малахова – Раисе Лаврентьевне Брагиной майор Яровенко знал пока очень мало. В декабре 1941 г. в домике железнодорожника Котько появились три уставшие и продрогшие женщины, попросившие приютить их хотя бы на ночь. Женщины рассказали, что они – жены командиров Красной Армии, надеются перейти линию фронта и попасть к своим. Через несколько дней двое ушли от Котько, а Брагина осталась. И вот почему. Брагина вдруг решила поближе познакомиться с Малаховым. Она поведала ему, что её муж был летчиком, который погиб в июле 1941 г. Полк, где он служил, стоял под Киевом, и поэтому Брагины жили в городе. А когда Киев заняли фашисты, начались массовые расстрелы жителей, она решила любым способом выбраться с оккупированной врагом территории. Тем более, ничто не удерживает: детей и близких родных у неё нет. У Малахова тоже не было детей, а с женой он развелся года за два до войны. Брагина жаловалась на свое одиночество, намекала Малахову на то, что им вдвоем легче будет добраться до своих. В конце концов Федор Захарович с этим согласился. От Котько они ушли в Чугуев и поселились на квартире у работницы мебельной фабрики.

Военным чекистам удалось установить, какой образ жизни вели Малахов и Брагина в домике железнодорожника, чем занимались и даже о чем говорили они долгими вечерами. В этих вопросах Яровенко тоже ничего противоречащего логике событий не обнаружил. Малахов работал, Брагина занималась домашним хозяйством. Как вспоминали соседи, они редко выходили из дома. Объясняли это тем, что не желают общаться с гитлеровцами.

Тем временем советские войска, сломав оборону врага, приближались к Чугуеву. Введенная гитлеровским командованием в бой на этом участке фронта эсэсовская дивизия «Адольф Гитлер» несла большие потери. Уже отчетливо слышалась приближающаяся к Чугуеву артиллерийская канонада.

Малахова, естественно, очень волновала предстоящая встреча с представителями Красной Армии. Он говорил об этом Брагиной, а она с горечью напоминала о своих постоянных попытках уговорить его вместе перейти линию фронта. Малахов действительно всё не решался, тянул. Он понимал, что будет трудно объяснить военным чекистам слишком гуманное отношение гитлеровцев к нему, подполковнику Красной Армии, бывшему офицеру штаба Юго-Западного фронта. Как ни крути, а шестнадцать месяцев он, советский офицер, проживал на территории, оккупированной врагом, работал на них и пальцем не пошевельнул для исправления создавшегося положения. В конце концов, можно сказать, что собирался уйти за линию фронта, но помешала болезнь. Только поверят ли?

– Ты должен сказать советским контрразведчикам всю правду, не выкручивайся, – поучала его Брагина. – Иначе какая-то фальшивая мелочь может запутать тебя и нас разъединят. А мы должны сделать так, чтобы нам остаться вместе на фронте. У меня очень большой счет к фашистам…

Эта на первый взгляд простая история не давала покоя майору Яровенко, гнала сон. Что-то настораживало его и в поведении Брагиной. Случайной ли была её встреча с Малаховым? И ещё одно странное обстоятельство давало Яровенко пищу для размышлений: Брагина сохранила в дни оккупации советский паспорт, а там указано, что она еврейка. Почему она не избавилась от этого смертельно опасного для неё документа, зная, что гитлеровцы истребляют евреев?

Утром Яровенко сформулировал свои сомнения в служебной записке. Руководство особого отдела Юго-Западного фронта согласилось с ним и приняло решение тщательно проверить Малахова и Брагину.

Майор Яровенко хорошо знал Киев. Он здесь жил, учился и с должности секретаря комсомольской организации электромеханического техникума был призван в 1939 г. на работу в органы государственной безопасности. Практику проходил в особом отделе Киевского военного округа и в 1940 г. был назначен на должность оперуполномоченного особого отдела 5-й армии. В первые три тяжелейших месяца войны он с частями этой армии отступал от западной границы до Полтавщины. Потом был оставлен на работе в особом отделе Юго-Западного, а впоследствии Сталинградского и Донского фронтов. И хотя теперь перед Яровенко стояла трудная задача (города Мерефа, Конотоп, Чернигов, Киев, где должна была вестись проверка Малахова и Брагиной, ещё были заняты оккупантами), она его не пугала. Он был знаком со многими офицерами штабов частей и соединений 5-й армии, в том числе и 22-го механизированного корпуса, находясь в котором в сентябре 1941 г., как показывал Малахов, он был контужен и пленен гитлеровцами.

Мы знали, что абверовцы вербовали женщин, в том числе и отдельных жен командиров Красной Армии, оказавшихся на оккупированной территории, и направляли их с разведзаданиями в расположение советских частей. К сожалению, подобными материалами особый отдел Резервного фронта тогда ещё не располагал. Но они могли быть на других, «старых» фронтах, и прежде всего на Центральном, который до недавнего времени назывался Донским, а ещё ранее – Сталинградским и Юго-Западным. Именно Юго-Западному фронту в труднейший период первого года войны пришлось отходить с боями из Львова, Житомира, Чернигова, Киева, Конотопа, Харькова. У чекистов этого фронта могли быть интересовавшие нас материалы. Туда и командировали майора Яровенко.

А пока Малахов и Брагина были направлены на сборный пункт офицерского состава фронта. Здесь подполковнику была временно предоставлена должность командира сводной офицерской роты, а Брагина устроилась машинисткой в канцелярии.

В сводной роте, которой командовал Малахов, дела пошли неплохо. И Брагина трудилась исправно. Жили они в расположении пункта, отдельно друг от друга, но встречались ежедневно.

Примерно через месяц Малахов поинтересовался у начальника отдела кадров фронта своей дальнейшей судьбой. Его беспокоило, когда и на какую должность он получит назначение. Об этом говорить было ещё рано, так как проверка Малахова продолжалась. Однако начальник отдела кадров фронта высказал предположение, что его могут назначить на должность заместителя командира танковой бригады. Малахов был крайне недоволен. Он, видимо, рассчитывал получить более высокую должность, с учетом своего довоенного положения в танковых войсках. Но в один из апрельских дней на пункт приехал начальник тыла армии. Он подбирал кадры в свой аппарат. Познакомившись с работой Брагиной, начальник тыла сразу же предложил откомандировать её в свое управление.

Малахов после отъезда Раисы Лаврентьевны затосковал. Теперь некому было высказать мучившие его мысли. Волей-неволей он стал делиться ими с сослуживцами. Малахов откровенно говорил, что обеспокоен недоверием, которое проявляют к нему чекисты. Иначе, мол, чем объяснить столь длительную проверку его образа жизни на оккупированной территории? Как выяснилось впоследствии, он особо боялся проверки его по Конотопу, где могли найтись люди, которые знали о том, что он не был в госпитале. И теперь он с каждым днем всё яснее себе представлял, что даже пребывание его в должности командира сводной роты зависит от дня изгнания фашистов из Конотопа. Вскоре Малахов обратился по телефону к начальнику отдела кадров фронта с просьбой помочь ему встретиться с майором Яровенко.

Свою новую исповедь в кабинете Яровенко Малахов начал словами:

– Пришел к вам, чтобы повиниться. При предыдущих встречах я не сказал вам всей правды о себе. На излечении в немецком госпитале в Конотопе я не был. В Конотопе я жил при штабе армии Гудериана и неоднократно встречался с ним.

Даже готовый ко многому, майор удивился:

– Как же это произошло? Расскажите всё по порядку.

– 16 сентября 1941 года начальник штаба Юго-Западного фронта генерал Тупиков приказал мне выехать из Прилук в направлении Чернигова, разыскать на этом маршруте командование 22-го мехкорпуса и помочь ему связаться со штабом 5-й армии, – медленно, голосом смертельно уставшего человека начал Малахов. – Но этого мне сделать не удалось. Я добрался лишь до окраины села Воловица и здесь при налете немецкой авиации был тяжело контужен. Пришел в себя через двое суток на хуторе в доме колхозницы Кириченко. Она и ещё одна женщина подобрали меня у Воловицы, в которой уже были гитлеровцы. Видя, что я советский офицер, решили укрыть. Но дня через три гитлеровцы появились и на хуторе. Так я попал в плен. Они поняли, что я командир, хотя Кириченко срезала с моей гимнастерки петлицы и нарукавные нашивки. Немцы обыскали меня, посадили на грузовую машину и повезли в направлении Бахмача. Других советских военнослужащих на хуторе не было, и в машине с немцами я оказался один. В пути в разговоре между собой они восторгались успехами своей 2-й танковой армии и её командующего генерала Гудериана. Я сначала молча слушал их разговор, а потом на немецком языке сказал, что я знаю господина генерала Гудериана и в прошлом, когда он был еще подполковником, встречался с ним. Моё вступление в разговор на немецком языке произвело на них впечатление, и старший фельдфебель спросил у меня звание и фамилию. Я ответил.

– Зачем вы сказали фашистам о своем знакомстве в прошлом с Гудерианом? – спросил Яровенко.

– За прошедшие месяцы войны я уже много был наслышан о расправах, чинимых гитлеровцами над советскими военнопленными. Я надеялся, что знакомство с Гудерианом спасет мне жизнь в плену.

– Что же было дальше?

– Поздно вечером мы приехали в Бахмач. Сюда фашисты сгоняли пленных. А утром следующего дня меня представили офицеру. Он уточнил, действительно ли я в прошлом был знаком с генералом Гудерианом? Я ответил, что встречался с ним по долгу службы на маневрах. Но это было уже давно, лет десять тому назад. Мы с Гудерианом вели тогда обстоятельные беседы о роли танков в будущих войнах. После разговора с офицером меня сразу же отделили от других военнопленных. А потом отвели на квартиру, где я прожил четыре дня. Затем меня отвезли на легковой машине в Конотоп. Здесь в штабе армии я был принят Гудерианом.

– Гудериан узнал меня сразу, – продолжал Малахов. – И, ещё до того как предложить мне сесть, покровительственно сказал: «Вот что время делает с судьбами людей». Когда-то, дескать, мы были на равных служебных ступенях и считались большими специалистами бронетанкового рода войск. А вот теперь, спустя десять лет, один командует «армадой» танков и имеет чин генерал-полковника, а другой так и остался в старом чине и «без всяких войск». Он не сказал «военнопленный», а просто подчеркнул «без всяких войск». Затем он начал говорить, что мои русские начальники якобы не захотели оценить меня по достоинству. Но чего не сделали они, могут сделать немцы, их командование. И он предложил мне должность при штабе его армии, что-то вроде советника или консультанта, обещая через месяц надеть на меня немецкий мундир с полковничьими погонами.

Я отклонил такое предложение и сказал, что не хочу быть по отношению к своей стране предателем. Потом добавил, что господин Гудериан, окажись он на моем месте, наверное, поступил бы точно так же. Гитлеровский генерал с брезгливостью ответил: «Этого случиться не может. А вам, Малахов, теперь надо учитывать сложившуюся критическую обстановку для России. Сейчас каждому мало-мальски правильно мыслящему военному, к какой бы воюющей стороне он ни принадлежал, ясно одно: в войне победит Германия».

После этого Гудериан рекомендовал хорошо подумать о сделанном мне предложении и не спешить с ответом. «Вам надо сначала отдохнуть, а уже потом отвечать на такие предложения», – сказал он.

Майор Яровенко прервал рассказ Малахова и спросил:

– Какие ещё вопросы задавал вам Гудериан? К чему он проявлял интерес, что спрашивал тогда о командовании нашего бывшего Юго-Западного фронта?

– Никаких других вопросов Гудериан мне не задавал, – ответил Малахов. – Он лишь спросил, где моя семья. Я ему ответил. А потом он перешел на воспоминания о наших прошлых встречах на учениях. Но об этом мы говорили недолго. И он предложил мне идти отдыхать.

Хозяйка квартиры, на которой разместили Малахова в Конотопе, видимо, в прошлом была учительницей немецкого языка. Она разговаривала теперь с ним только на немецком и проявляла заботу не только о его пище, но и о «духовном» воспитании. При каждой беседе она находила предлог похвалить немцев. Охрану этого дома нёс часовой.

– Дней пять меня не беспокоили, – продолжал рассказывать Малахов, – а затем снова пригласили к Гудериану. На этот раз в его кабинете находился майор. Как потом мне стало известно, это был разведчик из ведомства адмирала Канариса. Фамилия его Фурман. Я её точно запомнил, так как на немецком языке она означает «извозчик». Фурман родился в Одессе, но в юности выехал в Германию. Он хорошо говорил по-русски.

Гудериан напомнил мне о его недавнем предложении. Я опять ответил отказом служить в гитлеровской армии. Тогда Гудериан ехидно улыбнулся и спросил: «Что же в таком случае нам с вами делать? Чего же вы хотите?» Я молчал. И в разговор вступил Фурман. «Может, вы хотите быть на стороне Красной Армии?» – спросил он. «Да, хочу», – ответил я. «Это можно сделать, – заявил Фурман, – только и на той стороне вам придется работать на господина Гудериана». Я ответил: «Нет, этого не будет». После такого ответа Фурман с разрешения Гудериана ушел. А Гудериан снова стал меня убеждать в ошибочности принимаемых мной решений. Он говорил, что война выиграна Германией и я, не соглашаясь с их предложениями, лишаю себя благ, которые мог бы получить после войны. Следовательно, не думаю о своем будущем.

Я молчал, в полемику с ним не вступал. Тогда он вызвал адъютанта и меня снова проводили на квартиру.

Прошло ещё недели две. Штаб Гудериана уже выбыл из Конотопа, а я под охраной продолжал жить у «заботливой» хозяйки. Затем в Конотоп дошли слухи, что гитлеровцы взяли Харьков. И дня через три за мной пришла легковая автомашина с двумя сопровождающими. Ехали мы часов шесть молча. Вечером оказались в городе Севск Брянской области. На ночлег меня определили в школу. А утром я вновь был принят Гудерианом. Он очень спешил, но снова спросил меня о моем решении. И я снова ответил отказом. Тогда Гудериан сказал, что он понимает меня и по отношению ко мне, как старому знакомому, сделает гуманный шаг. Он не будет передавать меня в гестапо, а отпустит из плена с единственным условием: не возвращаться в расположение советских войск, а остаться на жительство где-нибудь на занятой немцами территории. И сам же назвал такое место – Харьков. Он сказал, что на харьковских заводах будут ремонтироваться танки, а возможно, и производиться новые. Если я соглашусь, то он отдаст распоряжение предоставить мне там «большую работу». Я ответил, что «большой работы» принять не готов. И было бы лучше, если бы мне разрешили выехать под Харьков, на станцию Мерефа, Жить там у моего хорошего знакомого и работать слесарем. Гудериан спросил: «Кто этот знакомый?» Я назвал Григория Федотовича Котько – дальнего родственника моей бывшей жены. Гудериан что-то записал и сказал, что я получу ответ дней через пять. Но я его получил уже через два дня. Мне разрешили выехать в Мерефу, выдали аусвайс, обязали по прибытии туда в двухсуточный срок зарегистрироваться в комендатуре города.

Так я оказался у Котько. Он и его жена немало были удивлены моему появлению. С ними я не виделся лет пять. Я им рассказал лишь о том, что, будучи контуженным на фронте, попал в плен к фашистам, где всё время болел. Меня отпустили из лагеря с условием, что я буду проживать на оккупированной территории у кого-то из своих родных или знакомых. Я выбрал их.

Как вы уже знаете, у Котько я познакомился с Брагиной. Поскольку она и я не были связаны семейными узами, мы решили тогда сойтись. Я в Мерефе работал в железнодорожном депо слесарем и ежемесячно являлся в немецкую комендатуру на регистрацию. В январе 1942 г. мне предложили зарегистрировать и Брагину, но не в комендатуре, а в бургомистрате. Пришлось это сделать. В феврале сорок второго мы с разрешения фашистских властей переехали жить в Чугуев.

– Я должен заявить, – сказал Малахов, – что с первых же дней знакомства с Раисой Лаврентьевной она всё время склоняла меня к переходу линии фронта, чтобы быть со своими. Она настоящая советская патриотка и ненавидит фашистов. По профессии она машинистка высокого класса. И так же, как и я, знает немецкий язык, но об этом никому не говорит.

Майор Яровенко уточнил у Малахова ещё ряд вопросов и отправил его в отдел кадров. В тот же день он на попутной машине прибыл на сборный пункт командного состава.

В особом отделе нашего фронта проанализировали материалы, привезенные Яровенко с Центрального фронта, и последнюю исповедь – покаяние Малахова, которое, кстати, не вызывало у нас особых сомнений. Всё более интересной становилась личность Брагиной. Среди документов, с которыми Яровенко ознакомился на Центральном фронте, внимание военных чекистов привлекла запись допроса унтер-офицера 94-й гитлеровской пехотной дивизии Эрвина Штибе, взятого в плен в декабре 1942 г. под Сталинградом.

Из его показаний следовало, что в декабре 1941 г. он был офицером 507-го отделения полевого гестапо (ГФП), которое находилось в Киеве. Однажды начальник отделения приказал ему лично расстрелять французскую журналистку, задержанную гестапо по подозрению в шпионаже. Каким образом оказалась журналистка в стане гитлеровцев, не было ясно. Впрочем, суть не в этом. Штибе отказался выполнить приказ и был предан военно-полевому суду, приговорившему его к смертной казни. Но эта мера наказания была заменена ему разжалованием в унтер-офицеры. Произошло это только потому, что буквально перед судом он успешно выполнил просьбу генерала Гудериана и абверовского офицера при его армии. Они обратились тогда в 507-е отделение ГФП с просьбой разыскать в Киеве «одну фрау». Фамилии её унтер не помнил, а звали её Руфимой. Ещё в двадцатых годах она пыталась бежать в Германию, но была задержана советскими пограничниками и возвращена в Киев. И вот теперь, спустя двадцать лет, он, Штибе, всё же смог её разыскать и доставить в Конотоп к майору Фурману. Ей было уже сорок лет, внешне привлекательна.

Показания – вещь очень ценная. Но в данном случае живой Эрвин Штибе был просто незаменим. И снова Яровенко отправился в путь. Теперь уже на восток. А спустя некоторое время в расположении управления тыла нашего фронта состоялась встреча унтера с Раисой Лаврентьевной. Они столкнулись нос к носу при выходе из столовой, узнали друг друга и поздоровались. Раиса Лаврентьевна сделала знак Штибе и быстро завернула за угол. Но здесь её уже ждал… майор Яровенко.

Брагина Раиса Лаврентьевна оказалась Боровской Руфимой Лазаревной, уроженкой Одессы. Там она окончила гимназию и двухгодичные курсы стенографии со знанием немецкого языка. Потом переехала в Киев и стала здесь любовницей одного из сотрудников германского консульства, с которым в двадцатых годах пыталась бежать в Германию. Затем несколько лет жила в Житомире. В 1936 г. вышла замуж за военного летчика, но через год разошлась с ним. Накануне войны возвратилась в Киев, где в ноябре 1941 г. её разыскал офицер гестапо Штибе и доставил в Конотоп к майору Фурману. Тот объявил, что «немецкие друзья» хотят воспользоваться её услугами.

Возражений со стороны Боровской не было. После нескольких обстоятельных бесед Фурман вручил ей паспорт на имя Брагиной Ревекки (Раисы) Лаврентьевны, выдал 500 рублей и отправил в Мерефу на квартиру к Котько, обязав познакомиться там с советским подполковником Малаховым, войти к нему в доверие, а лучше стать его женой и склонить к выходу в расположение советских войск на харьковском направлении. Оказавшись на стороне Красной Армии, она должна была использовать служебное положение мужа для устройства машинисткой в какой-либо крупный штаб. Если же таких возможностей у Малахова не окажется, то самой явиться в военкомат и, как «жене погибшего летчика», предложить свои услуги для службы в Красной Армии, где обязательно заслужить доверие высокого командования. Достигнув этой цели, Боровской вменялось в обязанность быть в курсе жизни и дел командования. Ничего не записывать, а только запоминать. За сведениями к ней будет приходить курьер с паролем. Чтобы иметь возможность в любой день встретить его, она должна проживать на частной квартире и ходить на работу и с работы одна.

Для убеждения Малахова, что она является женой погибшего летчика, Фурман рекомендовал ей в пути до Мерефы познакомиться с двумя-тремя женщинами, уходящими на восток, и рассказать им свою легенду.

Боровская показала, что войти в доверие к Малахову ей особого труда не потребовалось. Но склонить «этого труса» к переходу линии фронта так и не удалось.

Чтобы у читателя не сложилось мнения о даже косвенной причастности Малахова к разоблачению шпионки, отмечу, что люди такого пошиба в тот период представляли для гитлеровской разведки большой интерес. Любой моральный изъян, любое проявление соглашательства брались на вооружение врагом. Тактика абвера заключалась в том, что, не надеясь на открытое предательство наших военнослужащих, он использовал их втемную, делал ставку на те душевные и моральные качества, о которых сами люди предпочитали умалчивать.

Честно и мужественно поступил Малахов, отвергнув покровительство Гудериана. Однако не смог проявить стойкость до конца. Результат этого уже известен…

Но в тот период войны в нашей практике были случаи и посложнее, когда чекисту приходилось свои личные добрые чувства к человеку, стоически выносившему все тяготы суровой войны, ставить под сомнение.

Однажды оперработник майор Ключников доложил автору этой книги о фактах, компрометирующих одного из старших офицеров 40-й армии. Назовем его полковником Гавриным.

Военная судьба свела меня с ним ещё ранней осенью 1941 г. Тогда он занимал ответственный пост в штабе другой армии, входившей в состав Юго-Западного фронта. Жестоко обошлась судьба с этим человеком – бывшим прапорщиком старой русской армии. Жена и сестра Гаврина погибли во время эвакуации. Единственный сын, студент второго курса Всесоюзного государственного института кинематографии, ушел в московское ополчение и тоже погиб.

С сына всё и началось. Примерна за год до войны во время вступительных экзаменов во ВГИК он встретился с Ритой Тараскевич из Белоруссии. Он поступил, она – нет. Но молодые люди полюбили друг друга. Целый год переписывались, дважды Рита приезжала в Москву, познакомилась с родителями жениха. Вопрос о свадьбе был решен. Но началась война. И обстановка сложилась так, что армия, в штабе которой служил полковник Гаврин. отступала через белорусский городок, в котором жили Тараскевичи. Эвакуироваться они не могли, так как мать только что перенесла инсульт. Родители упросили полковника спасти хоть дочь.

В свои двадцать лет Маргарита не имела никакой специальности, и её определили на работу в столовую начсостава штаба армии. Как выяснилось потом, «будущей кинозвезде» это не очень нравилось, но полковнику она об этом так и не успела сказать. Шли тяжелейшие месяцы войны. Армия уже находилась на территории Курской области, когда пришло извещение о гибели Гаврина-младшего. Но это страшное известие для отца не стало горем для пустой, самовлюбленной девчонки. У неё начала вызревать мысль о предательстве Родины.

Всю зиму 1941/42 г. армия, в которой воевал Гаврин, вела тяжелые бои на обояньском направлении, а в марте полковника назначили с повышением в штаб соседней 40-й армии. Вскоре сюда, в столовую, по его просьбе была переведена и Тараскевич. Полковника можно было понять. Для него Маргарита была единственным напоминанием о самом близком человеке.

Но Тараскевич уже созрела для предательства. В конце июня 1942 г. она решила «задержаться» в оставляемом нашими войсками городе, создав перед хозяйкой квартиры видимость, что опоздала к отходу штабных автомашин. Так Маргарита Тараскевич оказалась на территории, оккупированной фашистами. Когда их линейные части продвинулись на восток и в городе остался лишь небольшой гарнизон, а затем стали организовываться органы власти «нового порядка», явилась в бургомистрат и предложила создать в городе театр. Её предложение одобрили, но для окончательного решения этого вопроса направили в СД. После разговора здесь она попала к абверовскому офицеру, которого очень заинтересовал рассказ Маргариты о её работе в столовой штаба 40-й армии и о её близком знакомстве с полковником Гавриным.

Вскоре несостоявшаяся артистка начала выступать в сумском театре-балагане для немецких офицеров. Она сразу же попала в поле зрения наших зафронтовых товарищей.

Вот примерно всё, о чем доложил мне в рапорте военный чекист майор Ключников. Но пока мы размышляли, как бы поделикатней побеседовать на интересующую нас тему с полковником Гавриным, он сам позвонил в отдел контрразведки «Смерш» армии и сообщил, что Тараскевич «удалось прорваться» через линию фронта. В тот же день с ним состоялся доверительный разговор. Подробности его опустим.

Мы могли арестовать Тараскевич, но решили пока этого не делать. Её допустили к работе в столовой армейского госпиталя. Вскоре нам стало известно о том, что, направляя шпионку на нашу сторону, абверовцы дали ей задание: обязательно возвратиться на свою «старую работу» в столовую штаба, используя для этого знакомство с полковником Гавриным.

В результате тщательного наблюдения за ней через несколько дней удалось установить, что в каждые понедельник и среду с 17 до 17 час. 30 мин. она появляется у здания почты города, в котором располагался штаб. Сюда в один из майских дней 1943 г. к ней пожаловал связник. Обменявшись паролями, они побеседовали минут пять и разошлись. Связник был задержан. Им оказался некий Блицкерн.

Анализируя линию поведения абверовцев, и особенно явный риск с направлением Тараскевич к Гаврину, а потом к ней своего курьера, мы были в некотором недоумении. Что это? Непродуманность, опрометчивость или стремление нашего противника завязать с нами игру? Но вскоре мы убедились, что к этому его принудила сложившаяся обстановка на фронте.

Летом 1943 г. гитлеровскому генералитету безотлагательно нужны были данные о планах нашего командования. Не исключали мы и влияния прусской надменности – пренебрежение к «нечеловекам», вера в то, что другие глупее их и что всё должно вершиться так, как было задумано в «Абверкоманде-101». Но это пренебрежение вновь привело их к провалу.

В день встречи Блицкерна и Тараскевич мы решали, как поступить со шпионкой. Высказывалось пожелание воспользоваться её «услугами» на той стороне. Но это было рискованно. Подготовка к летнему наступлению подходила к завершению, и малейшая утечка информации могла принести большой вред. Остановились на аресте.

Прошло дня два-три. Поздним вечером меня вызвал к себе начальник управления контрразведки «Смерш» фронта. У него я застал… полковника Гаврина. И сейчас, спустя десятилетия, я не знаю, что мне принесло тогда большую радость – проведенная операция по аресту двух агентов врага или то, что я со спокойной совестью мог пожать руку этому замечательному патриоту нашей Родины.

 

И числом и умением

Не достигая успеха в операциях по внедрению агентуры в крупные штабы советских войск и подразделения, обслуживающие их, руководство абвера стремилось компенсировать просчеты своих разведывательных служб в других местах, главным образом на коммуникациях наших фронтов. Особое внимание уделялось тылам советских войск по линии фронта от Дмитровск-Островского до Волчанска. Они располагались здесь в так называемом Курском выступе.

Забегая несколько вперед, скажу, что в этом был серьезный стратегический просчет абвера. Даже не имея других разведывательных данных (а они у советского командования были), сам факт интенсивной заброски шпионов и диверсантов именно на этом направлении должен был насторожить советскую контрразведку и разведку, тем более что и здесь абвер терпел крупные неудачи. Многие из его агентов задерживались сразу же после их выброски, а некоторые являлись с повинной. Таким образом, мы могли получать данные о проявляемом противником интересе к советским войскам от самих его исполнителей, и даже больше – знать от них обстановку у врага.

Массовая заброска гитлеровских агентов обязывала оперсостав органов «Смерш» быть в постоянной боевой готовности. В оперативно-розыскной работе огромную помощь оказывало нам местное население. Бдительно нёс службу и личный состав постов ВНОС, осуществлявший контроль за воздухом. Да и наши позиции в стане врага, в его разведывательных органах и школах, к весне 1943 г. были несравнимо прочнее, чем прежде.

В большинстве случаев мы знали заранее о времени заброски абверовской агентуры, а иногда и о местах предполагаемой её выброски и даже приметах отдельных агентов. Один случай мне запомнился особенно. В нём как бы сконцентрировалось всё то, чем мы были сильны и что напрочь перечеркивало усилия подручных Канариса.

Мы получили сообщение от нашего зафронтового разведчика (назовем его Оводом) о том, что в ночь на 1 мая 1943 г. готовится выброска шести разведывательно-диверсионных групп в тылы нашего и соседнего Юго-Западного фронтов.

В сообщении Овода также отмечалось, что одна из этих групп может представлять для нас особый интерес. Она состояла всего из двух человек, одетых в форму Красной Армии: капитана и лейтенанта. Диверсанты имели на руках несколько офицерских удостоверений на разные фамилии и предписания, в которых указывалось, что они, офицеры тыла крупного воинского соединения, командируются в населенные пункты для заготовки продовольствия. Тогда нам удалось задержать только три группы. Остальные надо было ещё искать на территории примерно до 600 км по фронту и 200 км в глубину. Поиск начался без промедления, однако в течение двух последующих суток положительных результатов он не дал.

3 мая около шести часов утра «капитан» и «лейтенант» вышли на опушку леса у деревушки Подгорье. Шагах в ста от них двое детей пахали небольшое поле. Девочка лет девяти тащила за собой худую корову, а мальчик лет двенадцати, держась за чапыги однолемешного плуга, старался проложить прямую борозду. Минут через пять пахари и корова совсем выдохлись. Мальчик оторвался от плуга и только тогда увидел неподалеку двух военных. Он что-то шепнул девочке, и та, бросив налыгач, побежала в деревню, а он смело пошел к стоявшим.

– Здравствуйте. Не заблудились, часом?

– Здравствуй, – ответил «капитан». – Всё нормально. А ты кто такой?

– Я – Коля Тургунов. Вон из той деревни.

По логике фашистской разведки такого смелого свидетеля требовалось немедленно ликвидировать. Но, как потом давал показания «капитан», у него от этой мысли «всё внутри перевернулось». Он вдруг особенно остро ощутил, как низко пал, его обожгло чувство стыда перед Родиной и беззащитным мальчишкой. Может быть, теперь и его сын Сергей, такой же босоногий пацан, пашет в Приобье. А он, «без вести пропавший» отец, стал убийцей, верой и правдой служит фашистам. И, сглотнув подкативший к горлу комок, он сказал:

– Мы ищем немецких диверсантов, которых два дня тому назад выбросили с самолета.

– Я так и понял, – ответил Коля. – Вот и послал Наташку в деревню за молоком. Вчера тоже искали здесь диверсантов, но будто бы не нашли. Очень стомились солдаты и заходили в деревню молоко пить.

– Мы тоже устали, – сказал «капитан». – Значит, говоришь, побежала в село за молоком? Это – хорошо! Наша полуторка сломалась, и мы её с водителем и бойцами оставили километрах в четырех отсюда. Будем добираться в часть по железной дороге. Далеко ещё до станции Карповка?

«Капитан» посмотрел на карту в планшетке.

– Это но станция, а полустанок, – ответил Коля. – Станция Карповка не здесь. Она правее. А на этом полустанке поезда не останавливаются и вы не сможете там сесть на поезд.

– Ничего, попросим начальника полустанка, он остановит.

Молчавший до этого «лейтенант» включился в разговор:

– А может, у вас в колхозе есть какая-нибудь машина? Доедем на ней до Острогожска, а там заправим и возвратим. И ты поехал бы с нами.

– Нет в деревне машин. Да и правление колхоза находится в соседнем селе Тристенки. Здесь живет только одна бригада колхоза. Сейчас она на дальнем поле. Сеют просо. А вот мы с Наташкой пашем под огороды.

Коля глубоко вздохнул и продолжал:

– Мужики все на фронте. Многих убили. Погиб на фронте и наш отец…

По полю от деревни шли девочка и старуха, опиравшаяся на палку. Девочка несла крынку. Они подошли и поздоровались. Коля взял у сестренки крынку с молоком и подал «капитану». Тот жадно стал пить. Потом передал крынку «лейтенанту». «Капитан», обращаясь к девочке, похвалил молоко. А старуха спросила:

– Кто же вы, родненькие, будете и откуда идете?

За военных поспешил дать ответ Коля:

– Они ищут немецких диверсантов, сброшенных с самолета. У них сломалась машина, и они теперь идут на полустанок, чтобы там сесть на поезд.

Бабушка осведомилась:

– Нашли ли извергов? Говорят, что у немцев в диверсантах служат какие-то русские. Неужели такое может быть?

– Нет, бабка, мы пока не нашли диверсантов, – ответил «капитан».

– Плохо. Вчера тоже искали и не нашли, – сказала бабушка. – А вам не приходилось на фронте встречаться с Тургуновым Петром Алексеевичем, моим сыном, а вот их отцом. – Старуха показала на детей. – Уже второй год не имеем от него весточки. Кто говорит, что погиб, а кто – пропал без вести.

– Нет, бабка, мы с Тургуновым не служили и на фронте не встречались. Спасибо за молоко. Ну, лейтенант, нам пора. Пошли, – заспешил «капитан».

«Лейтенант» поднялся с земли и молча побрел по полю в сторону полустанка. «Капитан» направился следом.

Как он потом утверждал, после этой встречи ему до боли хотелось пристрелить идущего впереди «лейтенанта».

Николай, как только военные отошли подальше, затараторил:

– Бабуля, так это и есть те диверсанты, которых ищут. Мне вчера офицер обрисовал их приметы. Я побегу в Тристенки к деду Акиму. Офицер сказал, что, если встречу похожих, надо немедля сообщить в сельсовет деду Акиму. А он уже знает, что делать дальше.

– Ты, Николка, часом, не очумел? – перекрестилась старуха. – Откуда тебе известно, что это немецкие диверсанты? Диверсанты постреляли бы нас, а эти поговорили задушевно. Да и пошли они не в лес, а на станцию.

– Бабуня, ты смотри, – настаивал Николай, – они ищут диверсантов, а не знают ни названия нашего села, ни полустанка. И лейтенант сказал, что если бы у нас в селе была грузовая автомашина, то они поехали бы на ней в Острогожск и меня с собой взяли. По-моему, они толком даже не знают, где находится Острогожск. А разве можно искать и ничего этого не знать? Да и то, что Наташка побежала домой, я заметил, их напугало. И обмундирование, и планшетки у них новенькие: не такие, как у наших вчерашних. Ей-богу, они. Те, которых ищут… Так я побегу.

– Но до Тристенок неблизкий путь, – сказала бабушка.

– Они пошли шагом, а я – бегом. В сельсовете буду через час. Сначала побегу по оврагу, а когда отсюда буду уже далеко, то выйду на поле. А вы с Наташкой начинайте пахать, чтобы они, если оглянутся, видели, что мы пашем.

И Николка побежал.

Часа два спустя в Острогожске из расположения отдела контрразведки «Смерш» танковой армии вышли две автомашины с оперативными группами: одну из них возглавлял майор И.А. Пояркин, а другую – напитай Ф.В. Андреев. Пояркин направился на станцию, а Андреев – на полустанок Южный. Примерно ещё через два часа следовавший с юга в направлении Острогожска товарный эшелон был остановлен у входного семафора. С тормозной площадки одной из цистерн чекисты сияли «капитана» и «лейтенанта». У них были изъяты радиостанция, шифры, коды, чистые бланки расчетных книжек трех наших частей и 52 тысячи советских денег.

При задержании они не оказали сопротивления и на первом же допросе сознались, что являются абверовскими агентами. «Капитаном» оказался бывший командир саперной роты Тишин, а «лейтенантом» – бывший командир радиовзвода Федин (назовем их так). Попав в гитлеровский плен, они были отправлены в Дарницкий концентрационный лагерь, в котором фашистские разведорганы и гестаповцы вели активную работу по подбору кадров. Абсолютное большинство военнопленных с презрением относилось ко всем посулам врага, но попадались и отдельные идейно не стойкие лица, которые шли в услужение к фашистам. Среди них были Тишин и Федин. После четырех месяцев пребывания в лагере они дали согласие идти в гитлеровские шпионы. При этом якобы лелеяли надежду на возможность возврата к своим.

В июне 1942 г. Тишин и Федин были направлены в Варшавскую разведшколу. Потом их как специалистов саперного и радиодела назначили инструкторами в «Зондеркоманду-203». Но в конце апреля 1943 г. Тишину и Федину приказали готовиться к высадке в тылы советских войск. Приказ, естественно, испугал изменников Родины. Начальник «Зондеркоманды-203» капитан Рейнгардт был вынужден подбодрить Тишина, «доверительно» пообещав, что это «первое и последнее» для него трудное задание. В тылу красных им придется быть не более двух месяцев. Немецкое командование готовит грандиозное наступление, с началом которого они получат распоряжение о возвращении. А к осени 1943 г. война закончится «победой Германии», и тогда Тишин и Федин получат обещанные блага и почести от рейха.

В соответствии с абверовским заданием Тишин и Федин стали «офицерами-заготовителями». По предположению руководства зондеркоманды, это обеспечивало им свободное передвижение по тылам двух наших фронтов. От них требовалось взять под контроль передвижение всех воинских эшелонов и транспортов через узловую железнодорожную станцию Лиски. Кроме того, они должны были активно общаться с населением Аннинского, Бутурлиновского, Острогожского и Лискинского районов и из разговора черпать сведения о местах сосредоточения советских войск. Сведения передавать в центр по радио по вторникам, четвергам и субботам с пяти до шести утра.

Склонен верить, что вплоть до разгрома на Курской дуге фашистских войск у начальников этих агентов не было ни малейшего основания упрекнуть их в бездеятельности. Мы обеспечивали абвер такой обильной «информацией», что капитан Рейнгардт, доведись ему попасть в район станции Лиски, от деревни к деревне смог бы пройти с завязанными глазами. Тишин и Федин без малейших колебаний включились в эту игру. Как недавние инструкторы зондеркоманды, они добавили много интересного и важного к тому, что мы уже знали о действующих против нас гитлеровских разведывательных и диверсионных органах.

От них мы получили данные на 107 агентов, заброшенных в апреле и предполагаемых к заброске в мае 1943 г. Тишин и Федин также показали, что начиная с апреля при «Зондеркомандах-203 и 204» будет постоянно содержаться резерв агентуры в 120 –150 человек в каждой. Пополнение сюда будет поступать в основном из Варшавской и Полтавской разведшкол. Но эти школы в ближайшее время должны перебазироваться в другие места: Варшавская – под Кенигсберг, а Полтавская – в Кировоград или Кривой Рог. Необходимость перевода Варшавской разведшколы руководители абверовских органов объясняют тем, что она более двух лет находится на одном и том же месте и советская контрразведка многое о ней знает. Поэтому якобы и происходят провалы агентов, подготовленных в этой школе, после заброски их в расположение советских войск. Перебазирование Полтавской разведшколы мотивировалось приближением к Полтаве фронта, что стало отрицательно сказываться на моральном состоянии обучающихся в ней агентов.

Заинтересовал нас и тот факт, что руководящие офицеры «Абверкоманды-101» и «Зондеркоманды-203» в разговорах между собой упоминают о недовольстве Гитлера делами абвера на восточном фронте и что по его приказу Гиммлер еще в 1942 г. создал новый разведывательно-диверсионный орган под названием «Цеппелин». Он стал конкурировать с абвером. Филиал такого органа, ведущий подрывную работу против советских Воронежского, Юго-Западного и Южного фронтов, находился в Кировограде. «Цеппелин» при подборе кандидатов в агенты отдавал «предпочтение» военнопленным летчикам.

Руководство абверовских органов групп войск «А» и «Юг» было тоже очень обеспокоено провалами своей агентуры. Срочно вносились коррективы в методы её подбора и заброски в тылы советских войск. Руководителей абвера подстёгивало и то, что успехи Красной Армии сказывались на настроении агентуры. Её контингент значительно сократился. Пополнять агентурные кадры приходилось главным образом за счет предателей, работавших на гитлеровцев на оккупированной территории. Но такой сброд абвер не мог использовать в полной мере, так как советская контрразведка быстро обезвреживала его. Поэтому основным местом вербовки агентов пока оставались лагеря военнопленных. Однако принцип подбора их здесь должен был несколько измениться. В чем конкретно произойдут изменения, Тишин и Федин не знали.

Вносились коррективы и в метод заброски разведывательно-диверсионных групп. Поскольку кратковременное пребывание агентов в зоне советских войск желаемых результатов абверу не приносит, было решено четко делить задания на разведывательные и диверсионные. По мнению гитлеровской разведки, сочетая в тылу советских войск то и другое, их агенты не могут сосредоточить свои усилия на сборе важной информации, тем более что диверсионные акты, как правило, затрудняют возможность доставить полученные сведения через линию фронта. Дескать, такие акты сразу же приковывают внимание советских военных чекистов и местного населения, а это ведет к провалам агентов.

Одновременно вносились изменения и в экипировку забрасываемых агентов с разведывательными и диверсионными заданиями. Раньше они зачастую забрасывались в форме рядовых и младших командиров Красной Армии. Это крайне сковывало их действия, потому что приходилось избегать встреч с офицерами, которые могли их задержать. Теперь агентов-разведчиков было решено забрасывать под видом офицеров из тыловых органов (заготовителей или организаторов сбора трофейного имущества и вооружения), что будто бы создавало- им условия более свободного передвижения по территории, занятой советскими частями.

Уже с учетом всех этих изменений и были заброшены Тишин и Федин. Но особого желания выполнять абверовское задание, как заявили они, не имели. А после встречи с пахавшими детьми и старухой были полностью деморализованы. Они были рады, когда их задержали.

Все данные, полученные нами от Тишина и Федина, представляли для работников «Смерш» большой интерес. Они дополняли и подтверждали уже имевшиеся у нас материалы об обстановке в гитлеровских разведорганах. Но главное, военным чекистам стало ясно, что абвер и гитлеровское командование ничего не знают о создании нового, Степного фронта.

5 июля 1943 г. относительное затишье на юго-западном направлении советско-германского фронта закончилось и гитлеровское верховное командование приступило к осуществлению крупнейшего наступления – операции «Цитадель». Готовилась она долго, всесторонне и тщательно. Её исполнение было возложено на войска группы армий «Юг» и правого фланга группы армий «Центр».

Здесь были сосредоточены лучшие корпуса и армии вермахта, оснащенные новейшей техникой и оружием. Командовали ими опытные и наиболее преданные Гитлеру фельдмаршалы и генералы.

Гитлер и его сподручные надеялись, что успешное проведение операции «Цитадель» позволит решить вставшие после поражения под Сталинградом задачи: вернуть утраченную инициативу, изменить ход войны в свою пользу, внести разлад в антифашистскую коалицию, предотвратить распад блока фашистских государств и их сателлитов.

Итоги битвы на Курской дуге достаточно хорошо известны. Советское командование не дало застигнуть себя врасплох. Наши войска были готовы здесь не только к отражению ударов врага, но и к нанесению ему мощных контрударов. Советские воины показали высокую боевую выучку, непревзойденные образцы упорства, стойкости, мужества и героизма. Победа Красной Армии на Курской дуге явилась одним из важнейших событий Великой Отечественной войны. Она открыла новые величественные перспективы борьбы с немецким фашизмом и освобождения захваченной врагом советской земли.

Эта победа была и ударом по гитлеровским разведывательным и контрразведывательным органам, особенно по находившимся при группе армий «Юг».

В Харькове и Полтаве нам удалось захватить некоторые документы разведорганов противника, их школ, курсов, а также ценную документацию СД, ГФП, СС и полиции, что также представляло для нас большой интерес. Этот оперативный «багаж» дополняли гитлеровские прихвостни, арестованные или явившиеся к нам с повинной. И разумеется, очень ценную информацию в те дни мы получали от наших зафронтовых товарищей.

Все эти источники «оперативных накоплений» повседневно и повсечасно выдвигали перед советскими военными чекистами новые задачи.

Судя по всему, враг опять пытался поправить дела в своем шпионско-диверсионном ведомстве. Нам, например, доподлинно стало известно, что Варшавская разведшкола перебазировалась в Восточную Пруссию и расположилась в лесу, километрах в шести от Кенигсберга. Наскоро выстроенные бараки были рассредоточены на большой территории. По мнению руководства гитлеровской разведшколы, изоляция групп будущих агентов друг от друга сократит провалы агентуры при её заброске в расположение советских войск. Ускорили и срок обучения в ней, заменили многих преподавателей и усложнили принцип подбора «слушателей». Теперь между концлагерем, откуда поступали кандидаты в шпионы и диверсанты, и школой появилась еще одна инстанция – сборный пункт. Здесь военнопленные подвергались антисоветской обработке, определялась их благонадежность и способность быть агентами гитлеровской разведки. Этими мерами руководители абверовских органов также надеялись сократить случаи провалов своей агентуры.

Продолжали гитлеровцы совершенствовать и способы заброски к нам агентуры, более тщательно стали отрабатывать характер даваемых ей заданий. При этом заброска агентуры должна была происходить не только по воздуху, но и по суше, путем переходов, прорывов через линию фронта пешим порядком и даже на машинах. Агенты в тылу советских войск должны были выдавать себя не только за заготовителей и организаторов сбора трофеев, но и за военнослужащих полевых комендатур дорожно-регулировочных служб, контрольно-пропускных пунктов.

Словом, враг не собирался сдаваться и прибегал к новым ухищрениям. Но за этими «реформами» угадывалась агония. Разгром гитлеровцев на Курской дуге ни у кого уже не вызывал сомнения, что их карта бита. Надеяться захватчикам было не на что.

Ещё 16 июля 1943 г., на четвертый день после величайшего танкового сражения под Прохоровкой, в управлении контрразведки «Смерш» Степного фронта было получено срочное донесение нашего зафронтового разведчика Овода.

«Здесь [12] , – сообщал он, – растерянность полнейшая. Руководители готовятся «класть головы на плаху». Фюрер не простит провала. Замыслы советского командования и силы, сосредоточенные им на курском направлении, были полной неожиданностью. Ничего не знали в Берлине и о наличии у нас Степного фронта. Завтра мы уходим в Умань. Там, видимо, будут только руководящие органы, а школы и курсы, предположительно, в Кировограде, Кривом Роге, Запорожье, Львове. Полагают «перевести дух», прикрывшись Днепром. В порядке отмщения и оправдания перед старшими сегодня ночью в Кировограде расстрелян один из инструкторов «Зондер-команды-204» по имени Миша. Он заподозрен в причастности к провалам агентуры, забрасываемой на нашу сторону.

Два дня назад из Полтавы исчезла сотрудница городского СД – некто Мария, армянка по национальности. Работала у немцев около двух лет, имела доступ к картотеке. Полагаю, что с ней исчезли и некоторые документы. СД очень обеспокоено этим и вместе с «Командой-101» ведет активный её розыск.

С Платоном виделся сегодня. Это сообщение он передаст через партизанскую радиосвязь. Его вышла из строя. Мой подробный отчет он оставит у Петра, который будет его хранить до вашего прихода сюда.

Платону его хозяин не предложил уходить с ним, хотя дед и «просил» об этом. Не исключено, его передадут СД и оставят для «работы» в Полтаве.

15.7.1943 г.

Овод».

Поскольку в данном донесении упоминаются некоторые имена, то теперь, спустя сорок лет, считаю возможным, хотя бы коротко, сказать о них. Вклад этих людей в наше общее дело переоценить трудно.

Оводу было примерно 42 года, он москвич, сын крупного нефтепромышленника России, эмигрировавшего в первые годы Советской власти за границу. Мать Овода, в прошлом учительница, осталась в России с сыном. Овод имел высшее образование, отлично знал русский, азербайджанский, армянский, немецкий и французский языки, имел родственные связи в Германии, Франции, США и Китае. В Красную Армию был призван из запаса в июле 1941 г. и служил переводчиком в штабе стрелковой дивизии. На Юго-Западный фронт прибыл в октябре того же года.

В то время две армии Юго-Западного фронта вели бои за чугуевский плацдарм. Они основательно потрепали 44-ю и 297-ю гитлеровские пехотные дивизии и взяли в плен несколько сот вражеских солдат и офицеров. В их числе были начальник штаба одного из полков в чине подполковника и начальник полевой дивизионной почты, унтер-офицер.

Первые допросы этих двух пленных были произведены в штабе дивизии, где переводчиком служил Овод. Подполковник был кадровым военным, сыном прусского помещика, а унтер-офицер призван в вермахт из резерва в начале войны. До этого он служил спецкурьером у своего дяди – гаулейтера нацистской партии одной из южных земель Германии – по доставке особо важных партийных документов лично фюреру. В связи с этим даже встречался с Гитлером.

Оба пленных оказались убежденными фашистами, на допросах вели себя надменно. Но когда унтер-офицера повели в землянку, отведенную для пленных, он поинтересовался у переводчика, кем он был до войны, отметив «высокую культуру его немецкой речи». Овод ответил, что немецкий язык он изучил ещё в детстве дома и что его отец, бывший нефтепромышленник (назвал его фамилию), умер и похоронен в Берлине в 1930 г.

На следующий день пленных на старой полуторке повезли в Купянск, в разведотдел армии. В числе сопровождавших был и переводчик. Стояли крепкие декабрьские морозы. Машина часто буксовала, останавливалась. И «пассажирам» для согревания приходилось «разминаться» вокруг неё. При одной из таких разминок унтерофицер и предложил переводчику помочь им бежать. А ещё лучше, бежать с ними вместе, обещая за это предоставить ему в «стране, где похоронен его отец» все блага жизни. Переводчик «согласился». И на лесной дороге во время очередной вынужденной остановки они бежали.

Через два дня беглецы были в Полтаве. Переводчиком здесь занялись абверовцы. Оказалось, что у них служит белогвардеец П.З. Самутин, хорошо знавший отца переводчика по эмиграции. Все показания бежавшего советского переводчика о себе и родных, естественно, были проверены самым тщательным образом, и ему, сыну нефтепромышленника, предложили должность в «Абверкоманде-101». Он согласился. А через несколько дней мы получили первое донесение с подписью: «Овод».

С другим советским разведчиком – Платоном, Харитоном Карповичем Плаксюком, – читатель уже знаком. Ниже мы ещё вернемся к славным делам этого мужественного человека, беззаветного патриота.

Упоминаемый в донесении Овода Петр – лесник, помощник Платона по работе на советскую военную контрразведку. У него хранилась рация, и он отвечал за связь с партизанами.

Здесь следует заметить, что Овода, Платона и Петра подготовили для работы в сложных условиях в стане врага замечательпые чекисты особого отдела Юго-Западною фронта – М.П. Ткачев и Б.В. Дубровин. Оба они к началу вероломного нападения фашистской Германии на СССР уже имели более чем десятилетний опыт оперативной работы.

К сожалению, Ткачев весной 1942 г. был переведен на другую работу, а Дубровин после разгрома немецко-фашистских войск под Сталинградом в рядах Донского фронта ушел на новое направление.

Автору этой книги довелось работать вместе с Б.В. Дубровиным в особых отделах Юго-Западного и Сталинградского фронтов около двух лет. За это время нам приходилось участвовать и в боевых операциях войск на передовой и в тылу врага. И Борис Всеволодович всегда проявлял чекистское мужество и хладнокровие. Он был коммунистом, беспредельно преданным делу партии Ленина, человеком большою обаяния, ума и высокой культуры.

О Мише – одном из инструкторов «Зондеркоманды-204» – у нас, в управлении «Смерш» фронта, были очень скудные данные. В середине мая 1943 г. в тылы войск нашего фронта была заброшена разведывательно-диверсионная группа. Её руководитель – бывший военнослужащий Красной Армии Кожушко, явившись с повинной, показал, что сдаться советским властям сразу же после выброски ему посоветовал инструктор «Зондеркоманды-204» по имени Миша. За этим именем якобы скрывается советский офицер. Кожушко и другие участники его группы о Мише больше ничего не знали.

Вначале мы восприняли появление в поле нашего зрения Миши как возможную приманку абвера. Выяснить его личность было поручено товарищам за линией фронта. Но не успела сработать связь, как ещё одна группа абверовских агентов явилась с повинной, а её старший – Струев заявил, что такое задание получил от инструктора «Зондеркомапды-204» Миши. Он просил передать советским чекистам следующее: в прошлом – беспризорник, воспитывался на Харьковщине в детской коммуне имени Дзержинского, знал Макаренко. В действующей армии был лейтенантом. В плену оказался в первые дни войны, тяжело раненным. На службу в гитлеровскую разведку идти согласился в надежде, что как-нибудь сумеет при удобных обстоятельствах принести пользу Родине. И вот теперь он после тщательного изучения агентов поручает некоторым старшим «улетающих на Восток птичек» не выполнять там абверовских заданий, а являться с повинной. Он знает, что для него это очень опасно, но иначе жить не может. «Тебе, – заявил Миша Струеву, – первому приоткрываю завесу о себе. И делаю это потому, что ты уже восьмой старший, которому я даю такие поручения. И из семи предыдущих шесть групп не возвратились. Остались там. Но одна недавно вернулась. Видимо, промахнулся, попал на гада. Гитлеровцы, по-моему, взяли меня теперь на прицел. Но ничего, родных у меня нет. Плакать по мне некому. Была невеста, но и с ней разлучила война. Считаю, что свою короткую жизнь я прожил не зря. Предателем Родины не был. Так и скажи дома. Я, наверное, не доживу до встречи со своими. Большего о себе сказать мне нечего».

Большего об этом настоящем советском патриоте, к сожалению, тогда не удалось узнать и нам.

Овод, Платон, Петр, Миша были людьми, глубоко преданными нашему общему делу. Они ненавидели фашистов, и каждый в меру своих сил и возможностей старался нанести урон врагу, сознательно рискуя своей жизнью. Без таких самоотверженных людей была бы невозможна наша победа. Несгибаемый дух, глубокая ненависть к захватчикам, верность долгу перед Родиной практически сводили на нет все усилия разведывательной службы фашистской Германии. Ведь Великая Отечественная война была не просто военным противоборством. В первую очередь, это было бескомпромиссное, не на жизнь, а на смерть, столкновение противоположных общественно-политических систем, идеологий. Она явилась суровым экзаменом социалистической системы, на уничтожение которой международный империализм бросил огромные силы.

Сегодня на Западе пытаются фальсифицировать историю второй мировой войны. Нередко в печати появляются всякого рода домыслы, злобно искажающие решающий вклад советского народа в разгром фашистской Германии и милитаристской Японии. Порой в них слышится откровенная горечь по поводу того, что вторая мировая война, дескать, не принесла желаемого для империализма результата – уничтожения Советского Союза. Мол, только чудо помешало Гитлеру победоносно завершить восточную кампанию.

Если следовать этой концепции, то чудо действительно было – советские люди. Воспитанные и закаленные Коммунистической партией, Ленинским комсомолом, советским образом жизни, они в лихую военную годину, когда гитлеровские захватчики вероломно напали на пашу Родину, грудью встали на её защиту. Миллионы защитников социалистического Отечества не дожили до светлого Дня Победы. Немалому количеству советских людей довелось испытать ужасы фашистского плена. Гитлеровские палачи всячески старались подавить их волю к сопротивлению, растоптать человеческое достоинство, заставить их отказаться от самого дорогого – любви к социалистической Родине. Но ни пытки, ни угрозы физического уничтожения не смогли толкнуть советских патриотов на путь предательства. Мы, фронтовые контрразведчики, имели точные сведения, что абсолютное большинство советских воинов и находясь в плену не поддавались угрозам или уговорам гитлеровцев, при любой возможности они продолжали борьбу с врагом.

Однако в повседневной практике фронтовых чекистов были и такие случаи, когда к ним приходили с повинной люди, сотрудничавшие с фашистами по собственному желанию. Для примера расскажу об одной операции, которую провел наш старый знакомый Платон, или, точнее, Харитон Карпович Плаксюк, и бежавшая из Полтавы с приближением советских войск сотрудница городского гестапо Мария.

Майор В.Г. Бондаренко встретился с Платоном на другой день после освобождения Полтавы. Встреча происходила на конспиративной квартире, так как ещё не пришло время обнародовать, чьё задание на оккупированной врагом территории выполнял этот человек. Дед Харитон сиял от радости, взволнованно то и дело притрагивался к подпаленным самосадом запорожским усам и рассказывал о своей работе на «гитлеровской каторге». А у него было столько новых сведений, интересующих советских контрразведчиков, что для записи потребовалось бы не менее недели. Тогда-то вновь всплыло имя Марии, которую мы уже разыскивали.

– Как-то недавно я зашел к гебитскомиссару Шульцу доложить, что завез ему на квартиру бочонок меду, – рассказывал Харитон Карпович. – Шеф был в подавленном состоянии. Он только закончил разговор по телефону со штабом командующего группой армий «Юг», а там, судя по всему, дела обстояли погано. Шульц подывывся (в русскую речь Харитон Карпович вставлял украинские слова) на меня и сказал, чтобы я ему больше ничего не возил. Спрашиваю, дескать, это почему же, господин хороший? А он в ответ: «Будем уходить». «Куда? – вырвалось у меня. – В Харьков?» «Нет, – отвечает, – в Ровно, а оттуда в Германию».

– Тут я решил разыграть из себя верного гитлеровского холуя, – продолжал Харитон Карпович. – Стал просить забрать меня с собой. Шульц – ни в какую. Отказывает, и всё. «Зачем уезжать из Полтавы? – убеждает меня Шульц. – Здесь у тебя домик, хозяйство, могила жены». (Четыре месяца назад Харитон Карпович похоронил жену.) Тут уж я разыграл обиду, заявил, что мне оставаться в Полтаве никак нельзя. Дескать, красные, как придут, сразу посадят в тюрьму или даже расстреляют. Да и не смогу я больше работать при красных, не нравятся мне их порядки. Однако Шульц и слушать не хотел мои доводы. А я чувствую, он что-то не договаривает. Так оно и оказалось. Когда я, изображая отчаяние, сообщил Шульцу, что с приближением Красной Армии уйду на Запад самостоятельно, Шульц, как бы из жалости, пообещал замолвить за меня словечко перед гауптштурмфюрером Гирзе. Он, мол, сможет верному Германии человеку помочь. «А что, если тебе всё-таки остаться в Полтаве, но одновременно выполнять определенную работу в интересах германского командования?» – спросил как бы между прочим Шульц. Це вже було интересно, однако я и виду не подал, сразу же отказался. Дескать, шпионом быть не согласен, боюсь. И потом, какой из меня шпион?! Я – заготовитель. Могу работать управляющим небольшого хозяйства или приказчиком по закупке зерна, мяса, овощей, фруктов, а шпионом – никак не могу. Слезно прошу германское командование забрать меня с собой.

Такая «торговля» деда Харитона с Шульцем шла ещё минут десять. Потом гитлеровцу, наверное, надоело и он отправил Харитона Карповича домой, пообещав что-нибудь для него придумать.

Шагах в ста от комиссариата повстречалась ему переводчица городского гестапо Мария. Возможно, у неё было другое имя, но в городе все с малых лет её звали именно так. Поздоровались и остановились. Он знал эту женщину чуть ли не с её малолетства. Знал и родителей – армян. Говорили, что до революции они были очень богатыми людьми, да и при нэпе не последними торговцами считались. Мария была в семье единственным ребенком. Когда старики умерли, девушка очень бедствовала.

В эту нечаянную встречу Платон сразу заметил, что Мария чем-то сильно встревожена.

– Что случилось? – поинтересовался Платон.

– Дедушка Харитон, что же теперь будет с нами? – спросила она. – Меня приглашал к себе штурмбанфюрер Брауне и предупредил, чтобы я в любую минуту была готова к отъезду с ними. Меня почему-то из городского отдела передают теперь в полевое отделение. А оно, как я поняла, собирается уезжать.

– Куда? – спросил я.

– Не знаю, – ответила она, – наверное, на фронт в какую-нибудь часть. Видите, как немцы заметались? Скоро здесь будет Красная Армия.

– А что же ты ответила на предложение Брауне?

– Его мой ответ и не интересовал. Предупредил о готовности, и всё. Вот я и спешу теперь к господину Гирзе, чтобы узнать, почему он отдал меня Брауне, а сам и все его сотрудники остаются здесь. Не хочу уезжать из Полтавы. Когда придут русские, пусть уж лучше покарают меня.

Это было что-то новое. Но Платон и виду не подал.

– А я вот сейчас просил господина Шульца взять с собой. Меня красные сразу посадят, – сказал он.

Мария как-то странно посмотрела на Харитона Карповича и промолчала. Тогда тот решил немножко прощупать её. Ведь она очень много знает. Как-никак с первых дней прихода немцев в Полтаву служит у них в гестапо. Может, уже сейчас по заданию гитлеровцев, как говорится, нюхает деда Харитона, чем он пахнет?

– Харитон Карпович, вам бояться нечего, – произнесла Мария. – Ни один человек из местных жителей не пострадал от вас. Вам надо оставаться дома, в Полтаве. Со мной сложнее. Я лично тоже никого не предала. Но одно название «переводчица гестапо» уже дает основание ненавидеть, презирать, а может, даже и покарать меня. Ведь я помогала немцам на допросах. И родственники замученных знают об этом…

Она долго плакала, а успокоившись, рассказала о своей встрече с армянским националистом Дро Каканяном. Пригретый гитлеровцами, он пытался склонять советских граждан армянской национальности, проживающих на временно оккупированной фашистскими войсками территории или находящихся в плену, к измене Родине. Когда-то он знал отца Марии. Поэтому рьяно принялся убеждать её, что необходимо, дескать, и впредь так же добросовестно служить Германии. Мол, придет время, немцы вернут Марии отобранные большевиками богатства отца.

– А я не хочу больше служить немцам, – с горечью сказала Мария. – Жить не хочу!…

Харитону Карповичу стало жаль девушку, он посоветовал:

– К немцам сейчас не суйся. А хочешь остаться в Полтаве – оставайся.

– Всё равно немцы найдут меня и увезут с собой.

И тут подпольщик решил рискнуть:

– Подумай, ведь уже не маленькая… Было бы неплохо и чем-то оправдаться тебе за службу у немцев. Положи за пазуху какой-нибудь документик, нужный для представителей Красной Армии.

Мария аж рот раскрыла после этих слов.

– Поняла или нет? – спросил Харитон Карпович.

Она кивнула.

– Ну раз поняла, то приходи завтра рано утром ко мне домой. Подоишь мою корову, а то она уже четыре месяца не чувствовала женских рук, сам дою. Может, я за ночь что-то и придумаю.

В голове Харитона Карповича уже созрел план, как помочь Марии, но он решил пока ей ничего не рассказывать. На рассвете должны были прибыть партизанские связные Петро и его племянник Мыкола за новостями, которые подготовил для советских контрразведчиков Харитон Карпович. Своя радиостанция у него вышла из строя, и теперь приходилось обращаться за помощью к партизанам. Подпольщик отправил Марию со связными в отряд.

– Сейчас живет там в шалаше. Это верст за шестьдесят отсюда, – доложил он Бондаренко.

– Вы надежный помощник чекистов, Харитон Карпович, огромное вам спасибо за всё, – сказал Бондаренко. – Надеюсь, ваши дела в тылу врага отметит и командование. Помогите мне срочно встретиться с Марией. Кстати, гитлеровцы долго не могли смириться с её исчезновением?

– Когда утром Мария не пришла на службу, а затем её не оказалось и дома, гестапо подняло всех на ноги. Искали день и ночь. Но потом кому-то из гитлеровцев пришла в голову мысль, что она могла утопиться. Может, она где-нибудь и ляпнула подобное с отчаяния. Я тоже подлил масла в огонь, подтвердив, что у девки, мол, было такое настроение. Требовалось подстраховаться на случай, если нас с ней видели у гебитскомиссариата. Да и гитлеровцы не дураки. Красная Армия вот-вот нагрянет в Полтаву. Каждый из них думал, как бы побыстрее унести отсюда ноги и увезти всё награбленное. Словом, Марию искать перестали. А меня Шульц всё-таки «уговорил» остаться в Полтаве и «поработать» здесь на Германию.

– К этому вопросу мы ещё вернемся, Харитон Карпович. Доставьте ко мне поскорее Марию.

Вернувшись в своё хозяйство, майор Бондаренко засел за донесение Овода. Он всегда снабжал советских контрразведчиков интересной оперативной информацией. Вот и на этот раз Овод подробно ориентировал нас о новостях в разведорганах противника, действовавшего против Степного, Воронежского и Юго-Западного фронтов.

Овод писал: «14 июля вечером, после того как стало известно, что Манштейн добился от Гитлера согласия на приостановление наступления под Курском и Белгородом, я решил нанести визит Бойко. Застал его в обществе Краузе и Вайде. Они были очень пьяны и явно расстроенны. На мой взгляд, всё, что я услышал от Бойко, может представлять для вас интерес. Поэтому воспроизвожу услышанное почти дословно.

Бойко спросил меня, кивнув на немцев:

– Ну что, нефтепромышленник, будешь отступать с ними за Днепр, а потом в Германию?

Я решил промолчать, дать возможность ему до конца высказаться. Бойко, глядя на немцев с каким-то вызовом, сказал мне по-русски, что в Германии нефти нет, следовательно, и я, нефтепромышленник, нужен им как прошлогодний снег. Тем более теперь.

Оба немца, видимо, догадались, о чем шла речь, потому что Вайде резко оборвал его:

– Хватит об этом. Германия всё равно победит Россию, иначе не может быть. Так давайте выпьем за здоровье нашего фюрера.

И он налил в стаканы рому. Но я заметил, что Бойко пил с неудовольствием.

Затем снова начался разговор на больную тему – о положении на фронтах. Краузе при этом уже еле-еле ворочал языком, и Вайде, сильно ударив его ладонью по шее, сказал:

– Пойдем спать. А то мне завтра рано улетать. Думал, что за вчерашнее дадут какую-нибудь награду, а сказали: «Обожди». Пусть здесь русские посплетничают сами и немного успокоятся. За нас позаботится фюрер. Он не спит.

Немцы ушли.

После их ухода Бойко начал говорить ещё более откровенно. Он называл немцев и Гитлера сволочами и твердил, что война проиграна.

Затем Бойко сказал буквально следующее:

– Наши дела плохи. Столько лет ждал, когда найдется человек, который покончит с большевиками, а его всё не было и не было. Ну, думал, Адольф справится. Но в войне с Советами промазал и он. А почему? Да потому, что он проводил неумную политику. Ты же хорошо знаешь, что я родом с Киевщины. Я честно служил царю-батюшке и дослужился при нём до ротмистра. Потом я исповедовал «веру» Петлюры и ушел с ним в 1920 году в Польшу. Мы хорошо оттуда щипали Советы и строили большие планы. Но нас тогда не поддержали ни Германия, ни Антанта. Дело дошло до того, что Петлюру убили.

Гитлер начал войну с большевиками и зачем-то посадил в тюрьму нашего Степана. И за что? За то, что тот с ведома гиммлеровского агента митрополита Шентицкого посмел объявить людям, что немцы за нашу помощь им в войне предоставят Украине «самостийность». Правда, вскоре Степана выпустили из тюрьмы, но теперь он должен был действовать с оглядкой.

Гитлер сделал это потому, что не любит разговоров о будущем дележе власти и завоеванных территорий. Он проявил недальновидность. Если бы Гитлер предоставил украинцам самостоятельность, мы (т.е. лидеры украинского национализма) создали бы раду и свою двухмиллионную армию во главе со Степаном. Сегодня она не пустила бы большевиков на Украину. Насмерть бы дрались за каждый клочок её земли. Нам, Андрей, пришло время подумать, как жить дальше. Работать на немцев больше желания нет, потому что задаром служат только дураки и фанатики. Мы с тобой вроде бы ни те, ни другие. К большевикам нам с тобой дорога закрыта навсегда. Пора сматывать удочки. Кое-кто это уже сделал. Гестапо ищет исчезнувшую переводчицу, армянку. Предполагают, что это она прихватила с собой секретные документы. Причем в них идет речь не о немцах, а о тех, кто им служит. Но армянку ищут не потому, что теперь нависла смертельная угроза над германской агентурой. Немцам плевать на «русских свиней», которых переловят и расстреляют большевики. Они дрожат за свои шкуры. Начальству гестапо не дает покоя мысль, что в их секретном ведомстве работал советский агент. И те, кто пригрел его, могут жестоко поплатиться за это.

Потом Бойко признался, что в 1939 г. он, будучи офицером генерального штаба Войска Польского, бежал в Германию с документами куда более секретными, нежели эта армянка.

– Напрасно я старался, – сказал Бойко. – Думал, немцы зачтут мои заслуги перед Германией и выделят долю. Как видишь, не выделили. Есть у меня к тебе хорошее предложение: давай, пока не поздно, драпанем за океан. Только для этого нам нужны деньги, много денег. Подумай, как их достать…»

В кабинет к Бондаренко вошел дежурный по управлению «Смерш» фронта и доложил:

– Привезли.

Более семидесяти дней прожила Мария в лесу. Многое передумала за это время. На первой же встрече с Бондаренко твердо сказала:

– Поймите меня правильно. Я не шкуру спасаю, а пытаюсь искупить свою вину за вольно или невольно причиненное мной зло Родине.

Она передала ему список из 99 гитлеровских агентов. Большинство из них числилось в особой картотеке Полтавского отдела СД. Этот список Мария составила ещё 13 июля вечером, после того как встретилась с дедом Харитоном, и забрала с собой в лес. Мария назвала и многих других предателей Родины, которых знала в лицо, могла опознать и изобличить их, как бы они ни маскировались и ни отрицали своей вины. За долгое время пребывания в стенах СД ей пришлось многое видеть и слышать. Видеть самых отъявленных садистов, приезжавших в Полтаву по «делам» или за получением из рук высокопоставленных особ фашистского рейха высоких наград за злодеяния, чинимые ими над советскими людьми. Мария была свидетелем страшных и грязных расправ гестаповцев и их пособников.

Полтава в те годы оказалась центральным местом встреч не только высшего командования группы армий «Юг», штаб которой располагался здесь, но и двух других групп армий, находившихся на восточном фронте. Сюда также съезжались рейхсминистры, рейхскомиссары, рейхссекретари и оберфюреры, для того чтобы обсудить, как лучше грабить оккупированные советские земли и закабалить украинский народ. Марин приходилось видеть в Полтаве многих из них, в том числе и самого Гитлера.

На службу в СД она попала при следующих обстоятельствах.

На второй день после вступления немцев в Полтаву в сентябре 1941 г. во двор, где разместилась эта служба, было согнано до трехсот советских граждан, в основном коммунистов, комсомольцев и активистов. Гитлеровцы начали «разбираться» с ними. Для этого им потребовались переводчики. Первой сюда явилась преподаватель немецкого языка немка Эмма Фрлдриховна, долгие годы проживавшая в Полтаве, и предложила свои услуги. Она назвала гитлеровцам некоторых жителей города, знавших немецкий язык, в том числе и Марию. В тот же день фашисты привезли Марию во двор СД и предложили переводить их разговор с обреченными.

Так продолжалось несколько дней. А после того как количество задержанных несколько уменьшилось, Мария перестала ходить на «работу» в СД. Но у неё дома появилась Эмма Фридриховна и стала упрекать в «непочтительности» к новым властям. Одновременно она доказывала Марии, что с приходом немцев в Полтаву её мучения как наследницы украденного большевиками состояния закончатся. Эмма Фридриховна решительно заявила: «Завтра быть в СД», подчеркнув, что это приказ шефа. Мария повиновалась.

Потом в Полтаву приехал дашнакский генерал, эмигрант Дро Кананян. Он тоже потребовал, чтобы Мария, как он выразился, «обиженная Советской властью», честно служила немцам.

Сначала Мария была переводчицей. Позже, как хорошо знавшую язык, её произвели в секретари-переводчицы. Она помогала офицерам гестапо при допросах, переводила документы. Ей даже доверили вести картотеку в СД. Так она получила доступ и к секретам.

Мария рассказала оперработникам, как она тяготилась своей службой в СД и как у неё неоднократно появлялось желание уйти за линию фронта. Но такой возможности всё не представлялось. Первая надежда на то, что она сможет это сделать, зародилась после разгрома немецко-фашистских войск на Волге. А реальность для этого создалась после их разгрома на Курской дуге.

Беседы с Марией длились несколько дней. Она обстоятельно рассказала о многих генералах крупных штабов вермахта, ведомства Коха, гитлеровских разведчиках, контрразведчиках, гестаповцах и их помощниках из разного рода отщепенцев. Сведения, полученные от Марии, помогли советским контрразведчикам обезвредить многих гитлеровских агентов, что способствовало созданию необходимых условий нашему командованию для сохранения в тайне стратегических планов наступления.

 

Возмездие

Донесения, получаемые от наших зафронтовых товарищей, показания арестованных гитлеровских агентов и другие источники повседневно пополняли наши списки лиц, совершивших особо опасные преступления перед советским народом. Розыск их велся активно. При этом мы учитывали и тот факт, что справедливая кара, которая настигает гитлеровцев и их прихвостней, отрезвит не одну задурманенную фашистами голову. И если человек ещё не пал окончательно, то он найдет в себе силы повиниться, а для отъявленных негодяев постоянным спутником в их черных делах отныне станет страх перед неизбежной карой.

Но прежде чем перейти к описанию операции под условным названием «Возмездие», я хочу остановиться на одном из эпизодов, характеризующих коварство фашистских наймитов, что, на мой взгляд, отчасти поможет сегодняшнему читателю, далекому от суровых дней войны, уяснить, почему именно армейские органы госбезопасности назывались тогда «Смерть шпионам».

В двадцатых числах сентября 1943 г. мы получили донесение от нашего сотрудника, назовем его Русланом, недавно внедренного в абверовскую команду, находившуюся тогда в Кировограде. Он сообщал: «В эти дни «Зондеркоманда-204» ведет разведку в районе села Чернобыль на Киевщине на предмет выброски туда на автомашине диверсионно-террористической группы».

Село Чернобыль расположено при впадении реки Припять в Днепр и находилось в зоне действия Центрального фронта. Были приняты необходимые меры, и уже на следующий день в указанном районе опергруппа, которую возглавил А.П. Котовенко, задержала агента с рацией. Он показал, что заброшен сюда два дня назад с заданием: изучить на участке Чернобыль, Остер обстановку, подобрать здесь место для организации ложного контрольно-пропускного пункта и радировать в Кировоград о готовности к приему группы. Она будет небольшой, но мобильной, вероятнее всего, на автомобиле «додж». Группа должна выдавать себя за регулировщиков.

Агент довольно быстро понял, чего от него хотят советские контрразведчики, и передал гитлеровцам о том, что к приему диверсантов всё готово. Чекисты хорошо продумали операцию по обезвреживанию группы, заранее расставили автоматчиков.

Диверсанты были вооружены до зубов и экипированы так, как это показал радист. Старший группы в форме капитана Красной Армии, хорошо говоривший на русском языке, предъявил майору Котовенко удостоверение на имя командира комендантской роты штаба 13-й армии капитана Т. Он заявил, что ему приказано в квадрате «24-А» создать новый КПП. Действуя по инструкции, Котовенко «усомнился» в целесообразности организации ещё одного контрольно-пропускного пункта и предложил «капитану» поставить машину на обочину, а самому пройти с ним к телефону, находившемуся здесь же, метрах в пятнадцати, в шалаше, для уточнения. «Капитан» вначале замешкался, но машина всё-таки съехала на обочину, и он вышел из кабины. В то время, когда Котовенко и «капитан» шли к шалашу, один из диверсантов, сидевший в кузове машины, дал очередь из автомата по находившимся у шлагбаума красноармейцам. Завязалась перестрелка, в результате которой пятеро из семи диверсантов были убиты. Наши товарищи потеряли старшего оперуполномоченного капитана Филатова.

Известие о его гибели болью отозвалось в сердцах всех, кто знал этого скромного, молчаливого человека. Лично мне пришлось познакомиться с ним при очень запоминающихся обстоятельствах…

30 августа 1942 г. я был ответственным дежурным по опергруппе особого отдела Сталинградского, фронта. Опергруппа занимала подвал разрушенной водолечебницы. Обстановка была до крайности тяжелой и напряженной. Бомбы и снаряды рвались рядом с подвалом, а к нам беспрерывно поступала информация, требовавшая принятия неотложных мер. Почти все наши товарищи и сам начальник особого отдела – старший майор госбезопасности Николаев – находились в боевых порядках войск. В один из коротких перерывов между налетами ко мне в подвал и вошел незнакомый капитан. Он не успел тогда сказать и слова – потерял сознание и упал на кучу щебня. Часа два шифровальщик и машинистка приводили его в чувство.

Капитан оказался Дмитрием Филатовым, коренным сталинградцем, коммунистом, два месяца тому назад направленным на работу в органы госбезопасности. Назначение получил оперуполномоченным в один из артиллерийских полков 62-й армии. Полк более месяца воевал с фашистами на правом берегу Дона и, когда в нём осталось всего шестнадцать человек, был отведен к Сталинграду. Сегодня утром начальник одного из подразделений особого отдела Сталинградского фронта подполковник Васильченко направил остатки полка на пополнение зенитно-артиллерийского дивизиона, переведенного в противотанковое положение. А его, Филатова, назначили к нам в опергруппу. Подполковник разрешил капитану забежать на полчаса домой, повидаться с семьей. Филатов нашел лишь груду развалин, под которыми погибла его жена. О судьбе дочери он ничего узнать не смог.

На следующий день мы начали её розыски, и вскоре было установлено, что шестилетняя Юлия Филатова погибла на станции в день отправки в тыл страны сталинградских детей. Несмотря на то что детей погрузили в санитарные поезда, на крышах вагонов которых были красные кресты, гитлеровские стервятники наносили по ним бомбовые удары. Всего в тот день гитлеровцы уничтожили около семисот детей.

Филатов быстро вошел в курс дела и вскоре зарекомендовал себя одним из лучших работников в нашей опергруппе, которая тогда по заданию Военного совета фронта оказывала помощь командованию в поддержании порядка в городе и на переправах. Потом по его просьбе был возвращен в резерв оперсостава особого отдела 62-й армии, где до полного разгрома немецко-фашистских войск на Волге заменял в частях выходивших из строя оперработников. А в феврале 1943 г. он был отозван в особый отдел Донского фронта (ставшего позже Центральным), где был назначен в отделение, занимавшееся розыском и задержанием агентуры врага. Свой долг военный чекист Филатов выполнил до конца…

Разгромленная нами в районе Чернобыля группа диверсантов состояла из бывших уголовников, только что прошедших обучение на краткосрочных курсах в Кировограде. Возглавлял её инструктор «Зондеркоманды-204» обер-лейтенант Абец. Диверсанты должны были организовать КПП, при проверке документов захватить советского генерала и доставить его в расположение немецких войск. В случае если придется применить оружие, ставилась задача перестрелять охрану генерала, а его взять живым, допросить: где и когда советское командование намечает форсирование Днепра крупными силами. Получив эти данные, генерала ликвидировать, а самим срочно возвращаться обратно. Гитлеровское командование и руководство абвера предполагали, что в этом районе находится командный пункт командующего 13-й армией, а возможно, и командующего войсками Воронежского фронта.

Враг всячески тогда изощрялся в своих попытках задержать победоносное продвижение советских войск на запад. Но ничего у него не получилось. К концу сентября наши войска вышли к Днепру на протяжении почти шестисот километров. Во многих местах Днепр был форсирован с ходу, и на его правом берегу захвачены плацдармы. Предстояла борьба за их расширение, за полное освобождение от фашистских захватчиков всего Правобережья Украины и Советской Молдавии.

В такой обстановке сотрудникам управления «Смерш» 2-го Украинского фронта (бывшего Степного фронта) и предстояло провести несколько операций «Возмездие».

Из числа военных преступников, названных Марией, остановлюсь лишь на двух: Рихтгофен Франц, унтер-штурмфюрер из саперного батальона дивизии СС «Мертвая голова», и Николай Левчук, бывший командир взвода, помощник резидента абверовского органа «Зондерштаб-Р».

Ещё в начале февраля 1943 г. немецко-фашистское командование ввело в бой на участке Белгород, Харьков свой лучший танковый корпус СС в составе трех дивизий: «Мертвая голова», «Адольф Гитлер» и «Райх». Корпус был переброшен сюда из Западной Европы после переформирования. Гитлер лично поставил перед его командованием задачу: не допустить вторжения советские войск на Украину с севера, не дать возможности овладеть Донбассом. Чем это кончилось для гитлеровских дивизий СС, хорошо известно. И тогда Гиммлер отдал приказ, в котором войскам СС вменялось в обязанность при отступлении с советской территории сжигать на ней всё живое, взрывать мосты, разрушать шоссейные и железные дороги, сжигать дотла населенные пункты и угоняв в Германию все работоспособное население. Такие «обязанности» в упомянутых дивизиях возлагались прежде всего на саперные батальоны.

В феврале – марте 1943 г. на юге Курской и севере Харьковской областей зверствовал личный состав саперного батальона дивизии «Мертвая голова». В соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1943 г. гитлеровские убийцы подлежали задержанию и преданию военно-полевому суду.

И вот уже известная читателям Мария подробно рассказала об одном из убийц – унтерштурмфюрере из саперного батальона дивизии «Мертвая голова» Франце Рихтгофене. В конце марта 1943 г. он был вызван в Полтаву для получения награды. Сотрудники фашистских карательных органов в Полтаве очень завидовали Францу. В честь кавалера Железного креста организовали вечеринку. У Рихтгофена это была уже четвертая награда. И он как бы между прочим заметил, что «сегодняшний крест он получил за то, что со своей командой сжег всего-навсего около пятидесяти населенных пунктов, а сколько погибло при этом «русских свиней» – он не считал».

В рассказе Марии была одна примечательная деталь. На вечеринке присутствовала некая Антонина Ерошенко, дочь бывшего кулака, уроженка Больше-Троицкое района Курской области. До мая 1942 г. она была учительницей в одной из сельских школ Донецкой области. Оттуда выехала с немецким офицером в Германию, но месяца через три возвратилась в Курскую область к родителям. Кто-то из гестаповцев привез Ерошенко в Полтаву. Нередко бывая у гитлеровцев на вечеринках, она обычно садилась рядом с Марией и пыталась всё время говорить с ней на немецком.

Ерошенко была яркой женщиной, и унтерштурмфюрер Рихтгофен сразу обратил на неё внимание. Узнав, что она будет возвращаться из Полтавы к родителям в Курскую область, Рихтгофен пообещал доставить туда Ерошенко прямо «на печь». Гитлеровец объяснил, что с родительским домам соседствует его воинская часть.

Рихтгофен и в самом деле увез Ерошенко с собой, а некоторое время спустя она вдруг прислала Марии письмо, в котором расписывала свои отношения с очередным «женихом». Оказывается, он уже перевез её из Больше-Троицкого района в Теткинский район Курской области, подальше от фронта. Ерошенко просила «жениха» отвезти её к родственникам в Кировоградскую область, но получила отказ. Рихтгофен сослался на большое расстояние. Из-за этого, дескать, он не сможет видеться с ней. В Теткинском районе Рихтгофен договорился с комендантом, и тот взял Ерошенко к себе писарем.

С тех пор прошло около четырех месяцев. За это время советские войска разгромили гитлеровские полчища на Курской дуге, нанесли ряд тяжелых поражений на других фронтах. Обескровленная боями под Белгородом, Харьковом и Полтавой дивизия «Мертвая голова» находилась на правом берегу Днепра – где-то в районе Кременчуга.

Полученные от Марии сведения представляли для нас ценность. Эсэсовец Рихтгофен был объявлен Советским Союзом государственным преступником. Военные чекисты получили приказ отыскать, пленить его и передать в руки советским органам правосудия. Операцию по розыску и пленению гитлеровского преступника возглавил капитан М.А. Кочкин.

На работу в органы госбезопасности Кочкин был направлен в начале войны с должности доцента кафедры почвоведения Казанского сельскохозяйственного института. Он неплохо знал немецкий и английский языки. На вид Кочкин был неказист: ниже среднего роста, щуплый, невыразительное, простоватое лицо. Только внешние данные были обманчивы. Этот человек отличался умом, образованностью, решительностью и находчивостью.

В ноябре 1941 г. рядовой Кочкин в составе спецбатальона отправился за линию фронта. В тылу врага на западном направлении батальон осуществлял диверсионные акты, совершал налеты на воинские штабы противника, помогал подпольным партийным комитетам создавать партизанские отряды. Так что руководитель операции, которую наметили провести военные чекисты в районе Кременчуга, был, как говорится, тертый калач. Но было одно обстоятельство, которое смущало наше командование. Кочкин не знал украинского языка, да и самой Украины, её обычаев. И всё же руководство управления «Смерш» фронта остановилось на кандидатуре Кочкина. Преданность этого человека Родине и его почти полуторагодичный опыт работы в тылу врага предопределили выбор. Когда у Михаила Андреевича спросили, согласен ли он взяться за такую операцию, он, несколько смутившись, ответил: «К выполнению задания готов…»

Дней десять потребовалось ему, чтобы побывать в тех местах, где родилась, жила, училась и работала Антонина Ерошенко – близкая знакомая эсэсовца Рихтгофена. Возвратился он к себе в управление не с пустыми руками – привез с собой подругу Антонины. Назовем её Груней. Он разыскал её в Харькове среди арестованных гитлеровских пособников. Груня была у гитлеровцев переводчицей и четыре месяца до их бегства из Харькова работала в продотделе бургомистрата города.

Война застала Груню в Белой Церкви, где она учительствовала в средней школе. Здесь же во время оккупации «подружилась» с офицером 560-го отделения ГФП Эдуардом Кребсом. В течение года затем он возил её е собой, пока в хуторе Голубинском Сталинградской области не попал под советскую бомбу. «Овдовевшая» Груня возвратилась на Харьковщину и предложила гитлеровцам свои услуги как переводчица. В апреле 1943 г., когда Рихтгофен и Ерошенко проездом оказались в Харькове, подруги встретились и долго рассказывали друг другу о своей жизни.

После нескольких бесед с Груней в Харькове Кочкин решил взять её с собой. Они съездили в Больше-Троицкий район, где жили родители Ерошенко. У них Груня поплакалась на свою «вдовью» судьбу, позавидовала их дочери, поинтересовалась, не знают ли, где её разыскать, чтобы попросить помочь каким-нибудь образом удрать в Германию. Старики подтвердили, что у дочери действительно хорошие отношения с Францем. Об этом можно судить хотя бы по тому, что при отступлении унтерштурм-фюрер из уважения к родителям «невесты» не сжег хутор, на котором они живут. Где Антонина сейчас, родители не знали, но предполагали, что она могла обосноваться в селе Елизаветградка Кировоградской области у двоюродной сестры её матери – Стецко Ефросиньи Петровны. Кировоградская область находилась тогда ещё в руках оккупантов. Отец Ерошенко дал Груне адрес Стецко, мать нацарапала дочери письмо, в котором желала счастья и просила не забывать старых.

Военные чекисты придавали розыску Ерошенко большое значение потому, что через неё намеревались выйти на Рихтгофена. 14 октября 1943 г. Кочкин с Груней прибыли в нашу опергруппу на правый берег Днепра. Здесь ещё раз были оговорены несколько возможных вариантов организации «ловушки» для Рихтгофена. Но окончательное решение с учетом обстановки на месте оставалось за Кочкиным.

А на следующий день он и Груня с территории, занимаемой частями 7-й гвардейской армии, были заброшены в партизанское соединение имени Н.А. Щорса. Выполняя задание в тылу врага, Кочкин и Груня должны были выдавать себя за дядю и племянницу, убежавших из Харькова с немцами, и имели на руках документы. Кочкин по ним значился счетоводом торгового отдела харьковского бургомистрата, а Груня – сотрудницей продовольственного отдела.

У партизан пока не было точных данных о месте нахождения саперного батальона из дивизии «Мертвая голова». Поэтому решено было идти к тетке Антонины в Елизаветградку. К сожалению, партизаны не имели там надежных связей, однако они подробно охарактеризовали старост двух соседних сел – Цыбулево и Иванковцев. Было решено для начала направить в Елизаветградку цыбулевского старосту Никиту Герасимовича Петренко с заданием уточнить, проживает ли у Ефросиньи Стецко её племянница Антонина.

Через неделю Петренко вернулся. Ему удалось узнать, что Ерошенко действительно жила у тетки, но недавно эсэсовец Рихтгофен увез её на мотоцикле куда-то ближе к станции Знаменка. При отъезде она сказала тетке: Франц хочет держать её ближе к себе, а его часть находится в Знаменке. Скоро часть отправится в Германию и Франц возьмет её с собой. А пока она собиралась остановиться на квартире у кого-то из знакомых в селе Дмитровка. Это неподалеку от Знаменки, и Францу не надо ездить по дороге через Черный лес, где начали «пошаливать» партизаны. Немцы стали осторожными – на днях в Ровно убили двух немецких генералов.

Полученные сведения обязывали Кочкина поторопиться. Но тут возникла новая трудность. В Дмитровке старостой был дед Матвей Соловей, бывший кулак. По отношению к местным жителям он проводил жесткую политику, хотя иногда и помогал партизанам продуктами. Поэтому в Дмитровку решили послать старосту из Иванковцев Ивана Свиридовича Сенченко, которому партизаны вполне доверяли. Сенченко участвовал в русско-японской и первой мировой войнах, за солдатскую храбрость был награжден двумя Георгиевскими крестами. Нрав у него был крутой, мог при случае и дать волю рукам, считая, что делает это «в интересах пострадавших и нашего общего дела».

Итак, Кочкин и Груня отправились в Иванковцы на встречу с Сенченко. Сопровождали их три партизана. В Иванковцах гитлеровцы гарнизона не имели, но до села нужно было пройти около 30 км, где на каждом шагу «дядю» и «племянницу» подстерегала опасность. Кочкину и Груне пришлось даже вести за собой корову. По версии, они собирались подарить её старосте Сенченко – «крестному отцу» Груни, который якобы уезжает с немцами в Германию.

– Было около четырех часов дня, – рассказывал потом Михаил Андреевич Кочкин, – погода стояла ненастная, моросил дождь. Подойдя к дому старосты, я вошел без стука. У порога возле шестка возилась с чугунком женщина лет шестидесяти, а за столом в переднем углу сидел, как я понял, сам Иван Свиридович Сенченко. Я громко поздоровался и, не раздеваясь, прошел к столу. Староста и его жена с удивлением смотрели на меня. Спросил: «Вы Иван Сенченко, староста села?» «Кто такой и что надо?» – сердито произнес хозяин. Вместо ответа я снова задал вопрос: «Ну как, зуботычины односельчанам продолжаете давать?» «Даю, если они этого заслуживают», – не робея отвечал Сенченко.

Я снял мокрый брезентовый плащ, переложив парабеллум во внутренний карман пиджака, произнес парольную фразу: «Ну… тогда одевайте свои кресты». Несколько было оторопевший староста повеселел и ответил: «А я уже думал влепить вам пулю в лоб».

Иван Свиридович оказался гостеприимным хозяином, пригласил за стол, его жена быстро приготовила поесть. И хотя не было времени рассиживаться в гостях, Кочкин присел. Мало ли кто мог заглянуть к старосте, а тут, как говорится, обычное домашнее застолье. Первым делом Кочкин в основных деталях обрисовал задачу, с которой он прибыл к Сенченко. Объяснил, что с ним послана Груня, которую староста должен теперь выдавать за свою крестницу.

Сенченко отозвался о старосте села Дмитровка самыми нелестными словами.

– Нелюдимый, зверь, а не человек. Одним словом, кулак он и есть кулак, – подытожил Иван Свиридович. – Можно сказать, этот Матвей Соловей только со мной во всей округе нормально себя и ведет.

Вечером, когда стемнело, Кочкин и Сенченко привели в Иванковцы трех партизан и Груню, которые ожидали Михаила Андреевича в лесочке в километре от села. После ужина Иван Свиридович обстоятельно познакомился с похождениями своей новоявленной «крестницы», а рано утром следующего дня, в расчете застать Соловья ещё дома, они выехали в Дмитровку. Часом раньше из Иванковцев ушли партизаны на хутор Плоский. Этот тутор находился в километре от Дмитровки и примерно на таком же расстоянии от Черного леса. Немцы побаивались заглядывать сюда даже группами.

В Дмитровке Сенченко прежде заехал к своей куме Пелагее Трофимовне, оставил у неё Кочкина, а сам с Груней направился к деду Соловью. Он велел «кростнице», как посетительнице, подождать старосту у крыльца, а сам вошел к нему в дом. Соловей уже собирался уходить. Как было принято тогда у старост, Сенченко, переступив порог хаты, перекрестился на образа и тепло поздоровался с хозяевами. Матвей Прокопович был грустен и сказал то, о чем, видимо, давно думал:

– Ну вот и кончается наша служба у немцев. Скоро нагрянет сюда Красная Армия и висеть нам с тобой, Свиридыч, на березах – по соседству.

Сенченко сочувственно посмотрел на Соловья, и ему на какой-то момент стало жалко сверстника, потерявшего надежду на снисхождение от Советской власти. По-этому он сказал:

– Оно, конечно, всякое может быть. Но вроде бы вешать нас не за что. Хватит с нас и Сибири. Только я вот как рассудил. Бежать с немцами нам с тобой не следует. На чужбине-то ждет верная погибель.

Расспросив о цели приезда соседа, Соловей немного помолчал и сухо произнес:

– Твоя крестница, наверное, такая же шлюха, как и та, которую вы разыскиваете. Её на прошлой неделе привез в Дмитровку высокий молодой немец из СС и предупредил, что, если хоть один волос упадет с её головы, мне будет крышка. Немец на следующий день уехал, а она осталась жить у вдовы Петра Чмыря – Матрены, известной всей округе сводни.

Сенченко облегченно вздохнул:

– Вот давай и отведем мою крестницу к ней. Пусть обе и живут там, у Мотри.

– Ну нет, – ответил Соловей, – много чести. Растолкую ей, где живет Мотря, и пусть катится туда сама.

Минут через сорок Груня постучала в дверь хаты. Ей открыла женщина, неопределенных лет, полная, непричесанная, грязная, босая, несмотря на холодную погоду.

– Здесь живет Тоня Ерошенко? – спросила Груня, но женщина подозрительно осмотрела её с ног до головы и промолчала. – У меня письмо от родителей Тони. Уже больше двух месяцев таскаю с собой, не могу передать.

На лице женщины появилось что-то вроде улыбки:

– Заходи.

Встреча подруг была теплой. Они обнимались, целовались, беспричинно хохотали.

– Славу богу, наконец-то я тебя нашла, – радостно говорила Груня, и в её словах была большая доля правды.

Желая хоть как-то искупить свою вину перед Родиной, она искренне хотела помочь Кочкину. Груня отпорола подкладку пальто, вынула оттуда письмо и отдала Антонине. Та быстро прочла и забросала Груню вопросами: когда она была у родителей, как они живут, как она сама оказалась здесь.

Как ни готовили Груню чекисты, при последнем вопросе она заметно стала волноваться. Но Антонина поняла это волнение по-своему:

– Успокойся, – сказала она. – Теперь все твои муки позади. Чувствую, не случайно ты меня разыскивала.

– Угадала, – улыбнулась Груня. – Вся надежда на тебя. От Красной Армии ничего хорошего дожидаться не приходится, а уходить на Запад на своих двоих да без надежного покровителя рискованно. Правда, у меня недалеко от Кременчуга, в селе Иванковцы, живет крестный. Он уже два года там старостой. Вот побывала у него и попросила узнать, не проживает ли Антонина Ерошенко в Елизаветградке. Крестный посылал туда к тетке человека. Она и подсказала, где тебя теперь искать.

Пока подружки беседовали, хозяйка накрыла на стол. На нём появилась жареная картошка, сало, соленые огурцы и бутылка самогону. За завтраком шел разговор о женской доле. И когда тетка Мотря ушла доить корову, Антонина призналась, что она и сама имеет мало шансов попасть в Германию. Уже седьмой месяц Рихтгофен возит её за собой и всё только обещает поставить своё начальство в известность о намерении забрать русскую в Германию. Да и здесь, на Украине, старается поселить её где-нибудь подальше от своей части. Видимо, боится, что ему попадет от начальства за интимные отношения с русской.

– Сегодня у нас пятница, значит, завтра вечером он должен приехать. По субботам, когда они не воюют, он всегда приезжает. Оставайся у меня. Познакомлю, поговорим о тебе. Ты скажешь, что «дружила» с немцем больше года. Он, мол, обещал взять тебя в Германию, но погиб. Теперь тебе оставаться здесь нельзя, – поучала Антонина.

Груня на радостях расцеловала подругу.

Мотря возвратилась в хату с новой бутылкой самогону. И за столом продолжился «женский разговор».

Тем временем дед Соловей сходил в свою канцелярию, а Сенченко побывал у кумы, дал лошадям корму и встретился с Кочкиным. Он рассказал, что Антонину привез в Дмитровку к гулящей бабе Мотре Чмырь унтерштурмфюрер на прошлой неделе. Сейчас Груня и Ерошенко, видимо, «обмывают» встречу.

Кочкину оставалось только ждать. Сенченко вернулся к Соловью, чтобы вместе пообедать. Прошло уже порядком времени, а Груни всё не было. Тогда Соловей послал свою старшую дочь к Мотре сказать, чтобы Груня поторапливалась. Дескать, дело уже идет к вечеру и надо уезжать домой. Девицы явились тотчас же. Антонина поклонилась старостам и объявила, что дело, ради которого к ней приехала подружка, требует, чтобы она осталась у неё до завтрашнего вечера, а возможно, и до воскресенья. «Крестный» не упирался, разрешил остаться. Возвращаясь к Мотре, Груня решила, что пора действовать, и выложила Ерошенко легенду, разработанную капитаном Кочкиным.

– Я, Антонина, ещё не сказала тебе самое важное, – начала Груня. – Я подружилась с Эдуардом в августе 1941 г. в Белой Церкви. У него уже тогда скопилось много драгоценностей. Это были его «приобретения» во Львове, Ровно, Бердичеве, Житомире, Белой Церкви. Было у него примерно с полсотни золотых колец с дорогими камнями, много карманных золотых часов, браслетов, сережек, брошей, ожерельев из янтаря и жемчуга и других дорогостоящих предметов. Всё это он возил с собой в маленьком железном сундучке. Но боялся, что начальство дознается и отберет это богатство. И поскольку тогда считалось, что война скоро закончится, то мы с ним, уходя из Белой Церкви, зарыли этот сундучок там, в Александрийском парке. Решили, что, когда будем уезжать в Германию, заедем и заберем его. Я и он хорошо заприметили то место. Но, как видишь, бог не дал Эдуарду возвратиться домой. Он остался в донской земле навечно. Будет вечно лежать и это богатство в земле Киевщины, если его не забрать теперь. Вот пусть твой Франц поможет мне съездить в Белую Церковь и забрать сундучок. Или пошлет кого-нибудь из подчиненных со мной. Вот будем богачками!

Антонина слушала Груню, затаив дыхание, и, когда та замолчала, сказала:

– Ты, что, Груня, с ума сошла? Разве можно поручать такое другим? И тебя, боже сохрани, говорить ещё кому-то. Я завтра же, как только приедет Франц, всё ему расскажу, и, думаю, что он сам проведет эту операцию.

– Сам он не проведет, – возразила Груня. – Не найдет.

– А мы с тобой поможем, – сказала Антонина. – Он как архангел летает на своем мотоцикле. Важно только, чтобы Франц завтра приехал, чтобы его отпустили. А то они сидят в Знаменке и ждут погрузки… Ну ты, Грунечка, и весть мне привезла! Недаром мне сегодня ночью сон хороший снился. И карты утром хорошо легли… Смотри, об этой тайне не проговорись хозяйке…

Сенченко поблагодарил Соловья за оказанную ему услугу, пообещал приехать за «крестницей» в понедельник.

– Ну а если она останется жить у Чмырихи – пусть живет. Как говорится, баба с воза – кобыле легче. Хорошо бы они в придачу с Матреной махнули с немцами в Германию. Туда им и дорога.

Сенченко попрощался с семьей Соловья и направился к куме. У неё он сразу же стал запрягать лошадей. Та было принялась уговаривать остаться, но Сенченко отказался:

– Нет, нет и не упрашивай. Поеду. Надо до темноты проскочить Черный лес. Партизаны больно сильно стали докучать.

– А где потерял свою крестницу-то? – поинтересовалась кума.

– Решила обосноваться на время у Мотри Чмырь. Ничего, приеду за ней в понедельник.

Пелагея Трофимовна с негодованием всплеснула руками:

– У Мотри? У этой шлюхи?!

– Она и сама, наверное, такая, как Мотря, – раздраженно ответил Сенченко и, обращаясь к «дяде», добавил: – Вот какая у тебя племянница, а у меня крестница!

А кума продолжала негодовать:

– Я бы всех таких баб вешала головами вниз. На другое наказание они не имеют права.

В пути до хутора Плоский Иван Свиридович рассказал Кочкину всё, что ему стало известно об Антонине. Не преминул подчеркнуть, что Антонина – баба видная. Немец, видимо, не зря возит её за собой.

Капитан Кочкин остался на хуторе Плоском. Ходом событий он был в основном доволен. Антонина Ерошенко – главный «конь», на котором можно подъехать к Рихтгофену, – была найдена. Да и сам Рихтгофен, вероятно, находится в Знаменке, раз собирается приехать в Дмитровку на воскресенье. Правда, Кочкина беспокоил вопрос: сделала ли уже Груня ход «главным козырем»? И если да, то как на это реагировала Ерошенко? Он надеялся, что Антонина и Рихтгофен клюнут на такую приманку. Тогда придется крепко поразмыслить над тем, когда именно и по какой дороге они поедут. Беспокоила и дальнейшая судьба Груни. Фактически она осталась у Антонины заложницей. Ранее предполагалось, что после первой встречи с Антониной Груня сошлется на ожидание «дяди» и покинет хату Мотри. Но так не получилось…

Пришлось Кочкину обсуждать с партизанами вопрос захвата Рихтгофена, учитывая, что Груня может стать заложницей гитлеровца. Партизаны предложили самый простой вариант. В Дмитровке немецкого гарнизона нет. Поэтому было решено на следующий день установить наблюдение за хатой Мотри, и как только появится Рихтгофен, взять его и всех трех женщин. Однако не было гарантии, что такая операция пройдет тихо. И если о ней станет известно в Знаменке, то эсэсовцы сожгут Дмитровку и Иванковцы, наверняка повесят старост этих сел, да ещё проведут карательную операцию против партизан по Черному лесу. Поэтому Кочкин не согласился с таким вариантом. Он считал, что захватить эсэсовца нужно в «нейтральном» месте, без шума и свидетелей. Тогда его исчезновение поставит контрразведку гитлеровцев в тупик.

После долгих споров решили обратиться за советом к командиру ближайшего партизанского отряда М.М. Скирде. Отряд располагался километрах в двенадцати от хутора Плоский. Отправились туда немедленно. Время торопило наших товарищей. Кочкин не исключал, что если Рихтгофен приедет к Мотре в субботу вечером, то в воскресенье с рассветом кинется в Белую Церковь за «драгоценностями».

Скирда поддержал план Кочкина. Определили и место захвата: примерно в двух километрах от Дмитровки в направлении к Знаменке.

Часам к семи утра в субботу не спавшие всю ночь Кочкин и партизаны со средствами захвата возвратились на хутор Плоский. А вечером на хуторе появился четырнадцатилетний Дима Пархоменко. Он сообщил, что два часа назад к тетке Мотре приехали на мотоцикле с коляской два немца: один высокий, моложавый, а другой – среднего роста, полный, пожилой. Этот был за рулем, с автоматом. Мотоцикл оставили во дворе под навесом. Полный немец в светлое время два раза выходил к мотоциклу, осматривал его и что-то брал в коляске. Гитлеровцы, видимо, останутся ночевать у Мотри. Сейчас в хате началась пьянка.

В воскресенье на рассвете все участники предполагаемой операции были на своих местах. Место для захвата было выбрано действительно удобное. Здесь, примерно в двух километрах от Дмитровки и четырех от Знаменки, дорога шла возле небольшой высотки, с которой в бинокль хорошо просматривалась во все стороны местность. А на ней были и небольшие рощицы, и овраги, тянувшиеся к речке Ингулец, огибавшей южную часть Черного леса, и главное, дорога к высотке от Дмитровки шла на подъем. Она была грязная, разбитая, тяжелая для мотоцикла.

Около восьми утра с высотки был замечен вышедший из Дмитровки мотоцикл. За рулем сидел Рихтгофен, на заднем сиденье, обхватив его руками, расположилась Антонина. Груня ехала в коляске. Мотоцикл «ковылял» по дороге, видимо объезжая большие выбоины и рытвины. Партизаны подали сигнал к действию. И через несколько минут от оврага, склоны которого заросли кустарником, выехала подвода, запряженная парой добрых коней. Возле подводы шли два гитлеровских солдата: один высоченный – ездовой, он правил лошадьми, а второй – ниже среднего роста, прихрамывая, шел сзади телеги, держась за её борт. В телеге барахталось десятка два связанных лапами кур и с полдюжины гусей. Всё говорило о том, что мародеры обшарили находившийся невдалеке здесь хутор Васино и теперь выбираются на грейдерную дорогу. Мотоцикл догнал подводу и стал рядом с ней медленно подниматься в гору. Сидевший за рулем Рихтгофен, увидев в телеге птиц, пошутил:

– Хорошую закуску везете, господа!

Шедший позади телеги в форме гитлеровского солдата Кочкин, кивнув на женщин, ответил:

– У вас тоже неплохая закуска, господин офицер. Только этих баб надо бы ссадить. Иначе ваш мотоцикл в гору не въедет.

Женщины неприветливо посмотрели на неучтивого солдата. Груня сразу же слегка покраснела, и Кочкин понял, что она узнала его. Пока Рихтгофен размышлял, принять ему совет или рискнуть с ходу преодолеть крутой подъем, один из солдат произнес:

– Ладно уж, пусть сидят. Мы поможем.

Он подошел к мотоциклу, который уже начал буксовать. Оставив лошадей, подошел и другой солдат. Выхватив пистолет, он приставил его к груди Рихтгофена и потребовал поднять руки вверх. Эсэсовец, недоумевая, попытался было вынуть из кобуры свой парабеллум, но Кочкин сильно ударил его рукояткой пистолета по затылку. Женщины испуганно закричали, соскочили с мотоцикла и бросились в кусты. Но из засады им навстречу вышли партизаны.

Тем временем Кочкин с помощью партизан заломил Рихтгофену руки за спину, связал, всунул ему в рот приготовленный кляп. Гитлеровца положили в телегу, прикрыв сверху сеном и птицами, и она не спеша тронулась в сторону Черного леса. Антонину и Груню партизаны повели в отряд напрямик через кустарник. Через несколько часов все благополучно добрались до места.

Исчезновение эсэсовца Рихтгофена вызвало у гитлеровцев большой переполох. Начались повальные обыски, аресты, допросы. Надо было обеспечить безопасность семьи Сенченко в случае, если гитлеровцы пронюхают о связях старосты с партизанами. И как-то староста села Дмитровка дед Соловей поднял на крыльце своего дома письмо. В нём говорилось: «Имей в виду, Соловей, если будешь так же, как иванковецкий староста Сенченко, танцевать вприсядку перед недобитыми фашистами, устроим тебе то же самое, что и ему. Приезжай к нам в Черный лес и полюбуйся, как он болтается на суку».

А Сенченко в эти дни в кругу партизан праздновал в лесу большие события: 26-ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции и освобождение от фашистских захватчиков столицы Украины – Киева. Это была огромная радость советского народа. И особенно для её воинов и партизан. Победа звала их на новые подвиги, на борьбу за полное изгнание оккупантов с советской земли.

В партизанском отряде эсэсовца Рихтгофена допрашивать не стали. У него были изъяты личные документы и дневник, который он вел и всегда возил с собой в надежде получить за «подвиги» новые награды рейха. Из дневника Кочкин узнал, что Рихтгофен родился в Австрии. В детстве переехал с родителями в Германию. Его отец открыл в Баварии мастерскую по ремонту автомобилей, в которой работал и Франц Рихтгофен. В юности он состоял в молодежной нацистской организации «Гитлерюгенд». В вермахт был призван в 1938 г., где и стал членом национал-социалистской партии. На службу в дивизию «Мертвая голова» был направлен в феврале 1942 г.

Фанатичный фашист Рихтгофен совершил на оккупированной советской земле массу кровавых преступлений. В его дневнике значилось, что только с февраля по сентябрь 1943 г. он со своей командой сжег полностью или частично в Курской области и на Украине 70 населенных пунктов. При этом были сожжены и расстреляны сотни беззащитных советских граждан, в том числе дети и старики.

Рихтгофен откровенно сожалел, что так глупо попался русским, во всем винил свою возлюбленную Антонину, которая «привязала» его к себе. В субботу он приехал к ней не один, а с водителем мотоцикла Кальденом, который также хотел «немного отдохнуть». Известие о том, что Кребс спрятал в 1941 г. в Белой Церкви крупные драгоценности, сильно взволновало Франца. Ехать решили вместе с Кальденом, естественно, прихватив с собой Груню. Антонина должна была остаться у Мотри. Но она закапризничала. Видимо, Антонина боялась, что ей меньше всего перепадет при дележке драгоценностей. Так или иначе, но Рихтгофен согласился взять Антонину с собой, оставив у Мотри Кальдена. Тот должен был возвратиться в Знаменку на попутной машине и доложить командованию, что Рихтгофен задерживается по служебным обстоятельствам.

Рихтгофен уже всё рассчитал. Он собирался заехать в Знаменку, взять здесь запас горючего и переодеть женщин в форму немецких солдат. Выдавая их за свою охрану, легче было проскочить посты полевой жандармерии на пути в Белую Церковь. Возвратиться в Знаменку с драгоценностями предполагал к вечеру в понедельник.

Дней десять спустя, в середине ноября, когда войска 2-го Украинского фронта вновь начали активные действия по расширению плацдарма на правом берегу Днепра, капитан Кочкин со своими «трофеями» с помощью партизан перешел линию фронта в расположение 7-й гвардейской армии. Здесь Рихтгофену было предъявлено обвинение. За совершенные им чудовищные зверства и насилие над мирным советским населением военно-полевой суд приговорил матерого фашистского палача к высшей мере наказания. Это был один из первых таких процессов, и он имел большое политическое значение. Наказание гитлеровца Рихтгофена должно было послужить назидательным уроком для всех, кто вершил злодеяния на временно оккупированной советской территории, надеясь на безнаказанность.

После выполнения ответственного задания капитан Кочкин убыл от нас к новому месту службы в механизированный корпус на должность помощника начальника отдела контрразведки «Смерш». В этой должности он и закончил войну в Германии…

Предательство испокон веков считалось самым презренным поступком у всех народов земли. Особенно отвратительно предательство, если оно совершается в трудную для Родины пору.

История Великой Отечественной войны свидетельствует, что абсолютное большинство наших солдат и офицеров, оказавшись в фашистском плену, до конца остались советскими людьми. Сделке с врагами они предпочитали голод, побои, истязания, печи крематория. И их трагическая, но высокая судьба – достойный ответ на исповедь одного из предателей, арестованного нами осенью 1943 г. Дни этого человека были сочтены, но даже на грани жизни и смерти он не был до конца искренен. В какие бы красивые одежды ни рядилось предательство, оно таковым и останется. А судьба бывшего комсомольца и командира Красной Армии Николая Левчука показательна и в другом. Оправдывая сделку со своей совестью, он пытался подвести под неё психологическую базу, дескать, потерял веру.

Помощник резидента «Зондерштаба-Р» по Полтавской области Николай Левчук был разыскан военными чекистами тоже с помощью Марии. На первом же допросе он изъявил желание написать показания собственноручно. На мой взгляд, стоит привести это «саморазоблачение» предателя Родины, так сказать, в первозданном виде и полностью.

«Мне 26 лет, – писал он, – родился в Кировоградской области, в хорошей советской семье. Дома, в школе и в комсомоле меня воспитывали в духе преданности социалистической Родине. В 1939 г. окончил Харьковский университет и был призван в Красную Армию. Служил в Киевском особом военном округе и занимал командирскую должность. Осенью 1941 г. истекал срок моей службы и я ожидал демобилизации в звании лейтенанта запаса.

Но 22 июня фашистская Германия напала на СССР. Началась страшная, проклятая всеми честными людьми война. Моя часть, в которой я командовал четырьмя зенитно-пулеметными расчетами, в тот же день прибыла в Тернополь. Здесь мы прикрывали с воздуха командный пункт генерала Кирпоноса. Но через пять дней пришлось отступать. Вначале охраняли штабную колонну, а спустя несколько дней – прикрывали войска, отходившие через переправы.

В сентябре 1941 г. вместе с другими частями Юго-Западного фронта наш полк, понесший большие потери, оказался в окружении. Мне удалось тогда пробиться к своим.

Зимой 1941/42 г. наша часть прикрывала штаб фронта в Воронеже. А в мае 1942 г. участвовала в харьковском наступлении, столь плачевно закончившемся для нас. Мой взвод в те дни находился у переправы через речку Оскол у Красного Лимана. Когда расстреляли последние боеприпасы, я вывел из строя зенитно-пулеметные установки и с шестью красноармейцами трое суток бродил по территории, уже занятой противником. Пытались выйти к своим, но безуспешно. Мы попали в плен.

Я, как офицер, сразу же был отделен от своих подчиненных и после двухнедельного пребывания в лагере на Лысой горе (Харьков) этапирован в Дарницу.

В Дарницком концлагере содержались в основном офицеры. И видимо, поэтому особо активно велась антисоветская обработка. Здесь, как я узнал позже, подбирались кадры для Варшавской разведшколы, где к этому времени при абверовском штабе «Валли» был организован контрразведывательный орган под названием «Зондерштаб-Р». В течение двух месяцев (до выхода немецких войск к Волге) нас обрабатывали, предлагали поступить в разведшколу. Однако из нескольких сот человек в нашем бараке согласились только пятеро, в том числе и я. Чистосердечно теперь признаюсь, что согласие я дал потому, что в голове начала зарождаться мысль: «Красная Армия не победит немцев. Поэтому надо кончать с войной. Не оказывать дальнейшего сопротивления противнику».

Теперь я сознаю, что это было ошибочное мнение. Заблуждение.

Группа, состоявшая из тех, кто дал согласие учиться в разведшколе, прибыла в Вустравсний спецлагерь в конце сентября 1942 г. Здесь две недели нас потчевали антисоветчиной, а потом я оказался в варшавском контрразведывательном органе «Зондерштаб-Р».

В Вустраве и в Варшаве бросалось в глаза прежде всего то, что командовали здесь в основном выходцы из России – офицеры царской армии, бежавшие за границу ещё в годы гражданской войны. Начальником «Зондерштаба-Р» был белогвардеец, полковник царской армия Смысловский.

Учеба продолжалась около шести месяцев. По окончании я получил назначение в Полтаву на должность помощника резидента «Зондерштаба-Р» на Украине. Организационная структура этого «чисто российского контрразведывательного органа» на захваченной немцами территории выглядела следующим образом: главные резиденты находились в Симферополе, Киеве и Минске. В районах и кустах соответственно районные и кустовые резиденты. Связь с низовыми резидентами осуществлялась с помощью курьеров.

Главные резиденты и их помощники были штатными сотрудниками «Зондерштаба-Р». На них лежала обязанность подбора из местных жителей лиц, лояльно относившихся к оккупационным властям. Мы должны были вербовать их и направлять на учебу в школы. Если позволяли способности и преданность тех или иных отобранных нами людей, внедряли их в антифашистское подполье, партизанские отряды и даже создавали из таких лиц лжепартизанские отряды. Вся деятельность велась в тесном контакте с руководством гитлеровских карательных органов ГФП, СД и войск СС.

Я прибыл в Полтаву на должность помощника главного резидента в начале мая 1943 г. А в конце августа в связи с большими успехами Красной Армии на Украине вместе с главным резидентом, располагавшимся в Киеве подполковником царской армии Бобриковым, бежал в Варшаву. Но в «Зондерштабе.-Р», который к тому времени объединился со штабом Русской освободительной армии (РОА), мне должности не дали. Было приказано возвратиться на Украину к матери, дождаться прихода войск Красной Армии, попасть на службу в одну из советских частей и уже там выполнять задания абвера.

Прошу верить, что пишу обо всём этом далеко не с легким сердцем, хотя в данный момент действительно чувствую огромное облегчение. Всё самое страшное, как мне представляется, теперь уже позади. А самым страшным были повседневные душевные терзания на протяжении почти полутора лет. И особенно с того дня, когда я дал согласие оказывать помощь врагу. Какое бы суровое наказание мне теперь ни вынес советский суд, я готов его принять…»

Как следует из этих «чистосердечных» признаний предателя Родины, о фактах своих кровавых дел он умолчал, но их разыскали советские контрразведчики.

Следствие по делу Левчука вели старший следователь капитан В.Н. Твердохлебов и оперработник майор М.Ф. Романченко. Это были люди с большим жизненным опытом, знающие свою трудную профессию досконально. Романченко – уроженец Полтавской области, из рабочих, в Красную Армию был призван в 1935 г., где через год его избрали секретарем комсомольской организации авиаполка. Осенью 1938 г. Романченко направили на работу в особый отдел Киевского военного округа. Накануне войны он оперативно обслуживал штаб ВВС округа. В первые же дни войны был направлен в Тернополь.

Романченко отступал с боями до Волги, а с июля 1943 г. неоднократно участвовал в боевых действиях наших танковых и механизированных корпусов, вводимых командованием фронта в прорывы. На него в таких операциях возлагались задачи захвата гитлеровских разведчиков, гестаповцев и других государственных преступников. При решении этих задач ему приходилось устанавливать контакты с партизанами.

Словом, опыт чекистской работы в сложнейших боевых условиях очень пригодился майору при ведении следствия по делу Левчука. Было установлено, что этот предатель Родины чинил кровавые преступления против мирных советских граждан. Предвидя, что ему рано или поздно придется отвечать за свои преступления, гитлеровский пособник старался не оставлять следов. Он тщательно следил за тем, чтобы ни одна его жертва никогда уже больше не могла стать живым свидетелем. Однако предатель Родины был полностью изобличен и приговорен к высшей мере наказания.

В ходе следствия были получены обстоятельные сведения о «кадрах» «Зондерштаба-Р», находившихся на Украине. В частности, об ответственных сотрудниках этого штаба и штаба РОА, чиновниках гитлеровского «министерства по делам оккупированных восточных территорий» и агентах – провокаторах, внедренных в подполье и в партизанские отряды, – а также о тактике лжепартизанских отрядов. Все эти материалы были использованы органами государственной безопасности в их дальнейшей деятельности, направленной против явных и тайных врагов нашей Родины.

 

Круг замкнулся

Не секрет, что на войне каждой крупной войсковой операции предшествует кропотливая работа разведывательных и контрразведывательных органов. Можно с уверенностью сказать, что и любое поражение на фронтах в значительной степени обусловлено отсутствием оперативной объективной информации в штабах.

Я отнюдь не пытаюсь преувеличить значение контрразведки, но её вклад в нашу окончательную победу в Великой Отечественной войне неоспорим. В тяжелейших условиях осени 1942 г. советским военным чекистам не только удалось помочь советскому командованию сохранить в тайне концентрацию огромных сил в районе Сталинграда, но и вести активную работу по дезинформации гитлеровского командования.

Опыт Сталинграда помог военным чекистам обеспечить выполнение всех стратегических замыслов Верховного Главнокомандования в Курской битве. Конечно, сохранять в полной тайне наличие целого фронта при заброске врагом многочисленных групп шпионов и диверсантов было нелегко, тем более что события происходили в полосе главного удара гитлеровских армий.

Надо сказать, что дезинформировать разведку противника советским контрразведчикам очень облегчали такие факторы, как превосходство в огневой мощи, живой силе, техническом оснащении и господство в воздухе. Разгромив фашистов под Сталинградом, советские войска уже не выпускали инициативы из своих рук до конца войны.

Уже в послевоенные годы отставные гитлеровские разведчики разными способами пытались задним числом оправдаться за свои крупные поражения и просчеты в борьбе с советскими чекистами. В «объективности» этих господ сомневаться не приходится, но одну из причин своего краха они назвали на удивление точно – вполне закономерная ненадежность гитлеровских шпионов и диверсантов. Ставка на предателей из среды советских военнопленных и гражданского населения на оккупированной территории лопнула как мыльный пузырь. Она была лишь одним звеном общей военно-политической стратегии третьего рейха, рассчитанной на то, что народ нашей страны воспримет приход гитлеровских полчищ как «избавление от большевизма».

Несомненно, что провалы всех крупных операций абвера на восточном фронте были предопределены. Руководство гитлеровской разведки не верило в надежность своих кадров, а большинство непосредственных исполнителей разведывательных доктрин Канариса и Гиммлера ненавидели своих хозяев. Разумеется, страх и ненависть никогда не были действенным стимулом, а тем более залогом победы в бескомпромиссном столкновении двух политических систем.

Ко времени описываемых событий в секретных службах вермахта всё, как говорится, вернулось на круги своя. И спрос на кандидатов в шпионы и диверсанты из числа советских военнопленных из-за недоверия к таким кадрам был уже не тот, да и советские люди даже под страхом смерти теперь не хотели идти в услужение к оккупантам. Ассортимент абверовского резерва стал невелик: уголовники, деклассированные элементы, члены буржуазных националистических организаций. О последних следует рассказать подробнее.

С выходом наших войск на территорию западных областей Украины деятельность ОУН в значительной степени активизировалась. И мы не могли не учитывать этого фактора. В начале января 1944 г. на Правобережной Украине началось новое мощное наступление наших войск. Гитлеровское командование не ожидало этого. Оно полагало, что тяжелые бои за Днепр основательно истощили силы Красной Армии. И теперь гитлеровские разведывательные органы принимали аварийные меры к тому, чтобы установить потенциальные возможности нашего наступления.

Вновь началась массовая заброска по воздуху и суше наскоро подготовленной ими агентуры. На территорию войск 2-го Украинского фронта она забрасывалась главным образом из Умани, Кировограда и Кривого Рога. В Умань, в «Зондеркоманду-203», гитлеровские агенты доставлялись по воздуху из Гросраума (бывшей Варшавской школы) и из-под Берлина – Дабендорфскон школы. Об этом мы были информированы нашими зафронтовыми разведчиками и своевременно принимали необходимые меры.

Утром 6 января 1944 г. оперативная группа отдела контрразведки «Смерш» 5-й гвардейской армии прочесывала местность у села Тургеневка, Александрийского района, Кировоградской области. В отделе был получен сигнал, что незадолго до рассвета здесь на малой высоте появлялся небольшой самолет и у «квадратной» рощицы совершил кратковременную посадку. Из штаба воздушной армии сообщили, что наши авиаторы такой операции не проводили.

Около девяти часов утра оперработник капитан Неклюдов со взводом бойцов прочесывал рощу. Из зарослей вышел военный в форме капитана-танкиста. Он как-то невнятно назвал свою фамилию, потом сказал Неклюдову, что хочет с ним поговорить доверительно. Неклюдов отошел на несколько шагов от своих товарищей, и танкист тихо спросил его:

– Вы, видимо, ищете человека, которого немцы высадили утром с самолета? Так это я. Моя настоящая фамилия Зимбаров. Имя – Хайрула. Нас забросили двоих. Мой напарник час назад ушел в село Новая Прага. Я же собирался явиться к вам.

Часа через три Зимбаров был доставлен в управление контрразведки фронта. Здесь с ним беседовал подполковник Рыдин. Зимбаров хорошо говорил по-русски и по-немецки. Рассказ он начал с последних событий в своей жизни.

28 декабря 1943 г. он в составе группы агентов и преподавателей бывшей Варшавской школы прилетел из Кенигсберга в Кировоград. В тот же день группа была доставлена в Умань в «Зондеркоманду-203». На Украину прибыли по личному распоряжению начальника абверовского штаба «Валли», так как здесь началось большое наступление советских войск. Резервы в рядовых агентах были уже исчерпаны, поэтому в тыл Красной Армии в качестве агентов начали направлять преподавателей разведшкол. При вылете в Кировоград ему сообщили, что «командировка» рассчитана не более как на месяц, а затем он, как хорошо знающий радиодело, будет возвращен в Гросраум.

Находясь в Варшавской школе, он сдружился с одним из её преподавателей – Константином Воиновым, бывшим капитаном Красной Армии. Когда в конце декабря готовился вылет группы из Гросраума в Кировоград, предполагалось, что полетит и Воинов. Но в самый последний момент ему приказали оставаться на месте. Прощаясь, Воинов посоветовал Зимбарову явиться в «Смерш» и заявить там, что такой приказ ему дал Воинов. Зимбаров с радостью согласился.

В тыл Красной Армии с заданием абвера Зимбаров послан впервые. Забросили его и агента, которого он знает под псевдонимом Желтый, экипированного в форму лейтенанта-танкиста, на советском самолете У-2.

Зимбаров и Желтый должны были установить, в каких именно населенных пунктах в треугольнике Знаменка, Новая Прага, Александрия располагаются корпуса 5-й гвардейской танковой армии и доукомплектованы ли они танками и личным составом. Если же они ушли из указанного треугольника, то выяснить, когда и в каком направлении. На выполнение этого задания им давалось трое суток. Затем они обязаны были доложить результаты по радио в Умань и получить разрешение (в зависимости от результатов выполнения задания) на возврат. При таком варианте они должны были указать место и время прибытия за ними самолета.

Сегодня утром Желтый ушел на выполнение задания в село Червона-Каменса, а оттуда на попутной машине должен уехать в район Новой Праги. 8 января к 20 часам он обязан прибыть на станцию Александрия и здесь встретиться с Зимбаровым.

Очень ценным было для нас сообщение о складывающейся в то время обстановке в руководящих абверовских органах, его школах и зондеркомандах. Кратко его содержание сводилось к следующему.

Авторитет абвера в верхах фашистского командования падает с каждым днем. Вот и теперь в связи с «неожиданностями» на южном крыле восточного фронта к Гитлеру был спешно вызван Канарис. Но агентурные кадры у абвера на исходе. В разведшколы направляют военнопленных обманным путем или под угрозой казни. В связи с этим увеличилось количество агентов, не возвращающихся с заданий. Поэтому Воинов и не мог настаивать на своем вылете в Кировоград. Его могли заподозрить в желании явиться в органы советской контрразведки с повинной. В составе забрасываемых теперь разведывательно-диверсионных групп обязательно есть лица, которым абвер дает задание стрелять каждого, кто сделает хотя бы намек на отказ выполнять порученное задание. В «Зондеркоманде-203» ведутся разговоры, что «все сейчас против абвера», даже природные условия. Берега Днепра, особенно правого, так изрезаны оврагами, что негде выбросить агентуру с воздуха. Овраги хороши для укрытия, но не пригодны для высадки, приземления.

Из всего сказанного Зимбаровым нас особенно заинтересовало то, что руководство абверовских органов предполагает в дальнейшем пополнять агентурные кадры за счет украинских националистов. Они учитывали, что советские войска вот-вот вступят в западные области Украины и мужчины призывного возраста будут мобилизованы в армию. Призывной контингент там большой, и поэтому гитлеровцы принимают меры к внедрению в советские части агентуры с заданиями главным образом диверсионно-террористического характера. Нам уже было известно, что с целью наиболее эффективного использования националистических банд против Советского Союза полиция безопасности и СД «дистрикта Галиция» назначили для связи с бандеровской штаб-квартирой своего представителя – гауптштурмфюрера СС Паппе.

ОУН и УПА поставляли секретным гитлеровским службам шпионско-диверсионные кадры и разведывательную информацию. В свою очередь фашисты обеспечивали националистов оружием и шпионским снаряжением. В захваченном нами секретном архиве гитлеровцев мы обнаружили следующее свидетельство нацистского разведчика Э. Штольце: «Во время отхода немецких войск с Украины по линии абвера лично Канарис дал указание о создании подполья для борьбы с Советской властью, о проведении террора, диверсий и шпионажа. Специально для руководства националистическим движением оставлялись соответствующие офицеры и агентура. Было дано указание о создании складов оружия, продовольствия и т. д. Для связи с бандами засылалась агентура через линию фронта. Банды снабжались боеприпасами и оружием».

Через два дня мы снабдили Зимбарова информацией в соответствии с заданием зондеркоманды и доставили на станцию Александрия, где он встретился с Желтым. Утром 9 января из района Тургеневки они связались по рации со своим центром и доложили о «выполнении заания». Утром следующего дня за ними прислали самолет.

Велико было наше искушение захватить Желтого и самолет. Но наш долг перед Воиновым, разведчиком, внедренным в абвер в декабре 1941 г., был ещё выше. По нашему заданию в Умани Зимбаров должен был добиться возвращения в Гросраум к Воинову и сообщить ему, что на Родине его действиями довольны, благодарят за подвиг и разрешают самому принять решение о выборе времени и способа возврата.

Сведения, переданные Воиновым через Зимбарова, уже в самое ближайшее время пригодились нам в повседневной оперативной работе.

Обстановка на южном крыле фронта изменялась с катастрофической для гитлеровцев быстротой. В январе и феврале 1944 г. советские войска освободили Ровно, Луцк, Житомир, Бердичев, Кировоград, Никополь и Кривой Рог. Сокрушительным для фашистов было поражение в районе Корсунь-Шевченковского. Противник потерял здесь десятки тысяч солдат и офицеров убитыми, ранеными и взятыми в плен, всю боевую технику и вооружение. В результате этих потерь была не только существенно ослаблена вражеская группировка на Правобережье Украины, но и несколько деморализованы все гитлеровские войска, находившиеся на восточном фронте.

После разгрома под Корсунь-Шевченковским фашистские генералы надеялись на некоторую передышку. Гитлеру доложили, что советское командование не имеет возможностей для дальнейших активных действий. Дескать, Красной Армии нужно время для подтягивания резервов и перегруппировки войск. Но и здесь враг жестоко просчитался. Командование Красной Армии по-своему оценило обстановку в Правобережной Украине и в певых числах марта отдало приказ фронтам о наступлении. Их мощный удар потряс всю оборону врага. До сих пор история войн не знала примера более грандиозного нступления войск, с участием боевой техники, в труднейших условиях весенней распутицы.

В те дни войска 1-го Украинского фронта осуществляли Проскуровско-Черновицкую операцию, а войска 2-ю Украинского фронта – Уманьско-Ботошанскую операцию. Наступление на Умань наших частей было до того стремительным, что гитлеровцы даже не успели вывести из города свои штабы. А оперативные группы отделов «Смерш» под руководством майора П.Г. Корсунова захватили 18 сотрудников «Зондеркоманды-203» и шесть находившихся при ней агентов. Из всего состава зондеркоманды удалось бежать лишь её начальнику – капитану Рейнгардту, лейтенанту Гроссу и… нашему Оводу. Но Овод сумел оставить нам очень ценную весточку. Оказалось, что сотрудники абверовских органов пребывали в шоковом состоянии. Абвер перестал существовать как самостоятельный орган. Гитлер обвинил его в полной беспомощности на восточном фронте и передал в подчинение начальника 8-го управления главного управления имперской безопасности – бригадефюрера Шелленберга, освободив Канариса от руководства абвером. Теперь вся агентура абвера, «Цеппелина» и СД переходила в подчинение Шелленберга и его непосредственных шефов – Кальтенбруннера и Гиммлера. Отстранили абвер и от руководства деятельностью украинских националистов и их «повстанческой армии». Это право было передано гестапо – Мюллеру.

Заслуживающими внимания были также сведения о том, что «объединенные разведорганы» должны были срочно организовать в населенных пунктах Вапнярка, Липканы и городе Кишиневе курсы по подготовке агентуры. В эти же места предполагалось отвести «Абверкоманду-101» и «Зондеркоманду-204», сконцентрировав при них уже готовую для заброски агентуру.

Не успели мы, что называется, прочувствовать свою победу над абвером, как 26 марта 1944 г. войска 2-го Украинского фронта вышли на 85-километровом участке на границу СССР с Румынией. 20 дней они, громя упорно сопротивлявшегося противника, не давая ему передышки ни днем, ни ночью, продвигались в распутицу вперед. И вот она, как писала в те дни «Правда», «долгожданная граница нашей Отчизны, тридцать три месяца назад попранная врагом».

Весть о выходе на государственную границу войск 2-го Украинского фронта под командованием Маршала Советского Союза И.С. Конева облетела всю Красную Армию, всю нашу страну и вызвала законную радость и гордость у воинов и тружеников тыла. Москва торжественно салютовала воинам фронта. Но и в радости не забывали военные чекисты, что враг ещё недобит и что отчаявшиеся гитлеровские головорезы и их пособники способны на самые страшные преступления.

В середине апреля 1944 г. войска 2-го Украинского фронта в соответствии с приказом Верховного Главнокомандования перешли к обороне.

Каждому советскому воину было ясно, что командование сделало передышку, чтобы произвести перегруппировку, подтянуть резервы и затем снова начать наступление большой силы с расчетом вывода Румынии из войны. Такие предположения, разумеется, делали и руководители фашистской Германии. Поэтому они предпринимали отчаянные меры к удержанию своих партнеров в «блоке».

Противника в полосе действия 2-го и 3-го Украинских фронтов особенно интересовало, когда, где и какими силами советские войска начнут наступление, чтобы со своей стороны принять своевременные контрмеры. Для получения ответов на эти вопросы гитлеровцы вновь привели в действие все средства своих разведывательных органов. В расположение и тылы наших войск началась заброска агентуры с заданиями разведывательного, диверсионного и террористического характера. А руководителям украинских националистов были даны указания привести в действие «пятую колонну» – банды УПА, сформированные в западных областях Украины, сделать территорию этих областей линией нового фронта в тылу Красной Армии.

…К часовому у штаба артиллерийской бригады, располагавшемуся в поселке Русяны, подошла старая, опирающаяся на клюку женщина и на странной смеси русских, украинских и молдавских слов попросила провести её к самому большому начальнику Красной Армии. У неё болен муж. И хотя ему уже 80 лет, но он старый солдат, воевал ещё с турками и его следовало бы подлечить. Живут они в усадьбе помещика Сутеску, в шести верстах отсюда.

Минут через десять старуху приняли командир бригады полковник Фролов и его заместитель по политчасти подполковник Кошевой. Им она сказала, что нужен ей не доктор, а такой начальник, которому её муж мог бы рассказать «тайну», и обязательно сегодня. Какую «тайну» – она не, знает. Может, её старый хочет сказать что-то о военных, которые стоят с пушками в лесу возле помещичьей усадьбы? Мужа зовут Иваном, а её – Марьякой. Фамилия их – Чабан.

Фролов и Кошевой, внимательно выслушав бабку Марьяну, пригласили начальника отдела «Смерш» бригады майора Светильникова.

Вблизи усадьбы помещика располагался 2-й дивизион бригады, но оперработника при нем не было. Он погиб месяца три назад на Днестре во время боев за город Сороки, а на его место ещё никого не прислали. Поэтому на свидание с дедом решили отправить майора Светильникова.

Примерно через час он и бабка Марьяна приехали на усадьбу. Дед Иван лежал здесь в большой каморе невдалеке от летнего флигеля бежавшего помещика. Камора была разделена стеной из плетня, обмазанного глиной, на два отдельных помещения с разными ходами. В том, где лежал сейчас дед, хранилась разная домашняя утварь, а во второй был погреб, где в своё время стояли бочонки с винами и солениями. Перегородка в каморе не доходила до крыши.

Дед рассказал Светильникову, что родился в Бессарабии и всю свою жизнь, за исключением пребывания на войне с турками, прожил здесь. На войне был батарейцем, а дома батрачил. Сейчас неподалеку расположились артиллеристы и ему, старому солдату, есть о чем поговорить с ними. Два артиллериста особенно часто бывают, беседуют с дедом задушевно. Одного звать Николаем, а другого – Петром. Им лет по тридцать. Служат они в армии недавно. Сами с Украины. Их села находятся где-то недалеко. Сегодня в полдень знакомые артиллеристы снова пришли и направились прямо в погреб. Вскоре пришли ещё двое. Эти, видимо, не знали, что дед лежит тут же, за стенкой, и поздоровались друг с другом странным образом: «Слава Иисусу». Через стенку их разговор деду был слышен, хотя они и говорили негромко. Собравшиеся ругали Советскую власть. Естественно, дед насторожился. Разговор у артиллеристов был длинным и сводился к тому, что сегодня ночью надо перебить всех офицеров в дивизионе, взять оружие и уйти к «своим». Сколько их всех – они не говорили. Но, как понял дед, беседовавшие и есть тот штаб, который будет руководить этим бандитским делом. Одного из них они называли унтер-офицером. В разговоре упоминали города Коломыю, Станислав, Стрый. Говорили, что сигнал ночью подаст этот унтер.

Дед Иван торжественно заявил, что умолчать об услышанном не мог. Не может допустить, чтобы кто-то делал вред для Красной Армии.

Светильников понял, что в погребе встречались украинские националисты. Он задал деду еще несколько уточняющих вопросов и поблагодарил его за патриотический поступок. Действовать надо было немедленно. Командира дивизиона подполковника Дашкова Светильников застал в его землянке и проинформировал о содержании сообщения деда Ивана. Дашков пригласил своего заместителя по политчасти майора Холодова и начальника штаба майора Гавроша. По просьбе Светильникова писарь штаба принес список личного состава. В дивизионе в числе недавно призванных в армию оказалось 18 человек из Коломыйского района Станиславской (ныне Ивано-Франковской) области. Контрразведчик предложил немедля, хотя бы на день-два, удалить некоторых «коломыйчан» из дивизиона, создав видимость отправки их на фронтовые курсы младших командиров, организуемых в Рышканах. Вместе с ними «послать» туда и несколько уроженцев центральных областей страны.

Предложение было принято. Светильников и замполит дивизиона приступили к отбору «курсантов», но делали это вслепую, наугад. Предположительно отобрали и Николая Мамчуру и Петра Ильчишина – знакомых деда Ивана. Младших командиров решили не трогать.

Уже вечерело, когда он и помощник начальника штаба дивизиона старший лейтенант Шаров выехали из расположения дивизиона. В кузове машины находилось 16 бойцов без оружия, призванных из Коломыйского района Украины и из разных областей РСФСР. Светильников сориентировал Шарова, за кем ему следует особо присматривать.

Сначала всё было спокойно. Но, не доезжая километра два до Братушан, на полном ходу из кузова выпрыгнул Николай Мамчура и побежал к кустарникам. За ним пытался спрыгнуть Петре Ильчишин. На него навалились трое. Машина остановилась. Мамчура уже приближался к кустам и кричал: «Беги, Петро, какая-то сука предала нас!» Светильников дал очередь из автомата по ногам убегавшего…

Первые сутки разбирательства с «коломыйчанами» показали, что дед Иван опасался не зря. В ту ночь намечалось учинить зверскую расправу над офицерами дивизиона, захватить три орудия четвертой батареи и уйти к «братьям» в леса Прикарпатья. Согласие об уходе в УПА дали и некоторые другие военнослужащие дивизиона – уроженцы западных областей Украины, призванные в армию три месяца тому назад. Но сколько их, кто именно конкретно руководил этим «заговором» ясности ещё не было. Предполагалось, что в круг его организаторов входили и Мамчура с Ильчишиным, но оба показаний пока не давали.

Тогда в управлении контрразведки «Смерш» фронта было принято решение направить вместе с майором Светильниковым в артбригаду оперативно-следственную группу из трех человек во главе с подполковником Яковом Андреевичем Днепровским. Выбор этот был не случаен. В течение полутора лет перед войной Днепровский работал заместителем начальника управления НКВД Черновицкой области. И уже тогда вел борьбу с украинским националистическим подпольем. На него и на Светильникова возлагалась задача внести ясность в возникшую обстановку во втором дивизионе бригады и предотвратить возможные враждебные выступления украинских националистов. Одновременно на этот дивизион назначался и оперработник – старший лейтенант Гринько.

По приезде в расположение дивизиона они не успели сделать и десяти шагов, как из леса с близкого расстояния были обстреляны из автомата. Чекисты открыли ответный огонь. Стрелявший сразу же скрылся. Часовой, стоявший у штабной землянки, рассказал, что он видел, как минут за десять до этого в направлении стоянки автомашин быстро прошел с автоматом сержант 4-й батареи Сало. В батарее его не оказалось. Днепровский организовал розыск преступника. Часа через четыре Сало был обнаружен. Он отстреливался до последнего патрона и только после этого, отбросив пустой автомат, поднял руки вверх.

В ходе следствия было установлено, что во второй половине апреля в бригаду, выведенную в тыл фронта на доукомплектование людьми и техникой, прибыло 70 человек, только что призванных из западных областей Украины. Из них 29 были направлены во 2-й дивизион, где произошли описываемые события. В числе прибывших в него был и уроженец Дрогобычской области Степан Сало. Но в штабе дивизиона он не был внесен в списки вновь призванных, потому что раньше уже призывался в Красную Армию. С 1940 г. он проходил службу в артиллерийском полку стрелковой дивизии, дислоцированной в Южно-Уральском военном округе. Летом 1942 г. эта дивизия прибыла на фронт. Воевала она на Дону, и здесь Сало сбежал к гитлеровцам. Он возвратился домой в Дрогобыч, и с ним немедленно установили контакт гитлеровский офицер СД и сотрудник оуновской СБ (службы безопасности). С тех пор он работал на гитлеровское гестапо.

В феврале 1943 г. Сало женился на уроженке Коломыйского района Станиславской области и переехал жить к жене. Близким родственником его жены был Николай Мамчура – ярый националист.

Сало вырос в семье зажиточного украинского крестьянина. В детстве и юности дружил с сыном сельского священника. С ранних лет воспитывался на идеях украинских буржуазных националистов. Ещё в школе примкнул к юношеской националистической организации. Но, будучи призванным в 1940 г. в Красную Армию, он в полку оказался единственным уроженцем из Дрогобычской области. Естественно, ему пришлось затаиться.

В апреле 1944 г., когда в Коломыйский район вступили советские войска и предстоял призыв в армию, Сало, Мамчура и его друг Ильчишин дали обет держаться вместе. Они надеялись попасть на службу в одну часть, чтобы развернуть среди земляков тайную работу против Советской власти по большому счету.

К этому времени Сало получил точные инструкции. После передачи ОУН в подчинение гестапо в старое требование – бойкота призыва в Красную Армию – были внесены коррективы. Их суть состояла в том, чтобы там, где не будет возможности уклониться от призыва, идти на службу в Красную Армию и вести себя в её частях дисциплинированно, добиваться у командования доверия, доступа к оружию. В то же время вести в частях подрывную деятельность. Организовать из призванных земляков «взводы», а возможно, и «сотни». Затем, как предписывали инструкции, выбрав удобный момент, ликвидировать командование и с оружием организованно прорываться к немцам, оголяя фронт Красной Армии, или же уходить к «братьям» в лес.

Этими указаниями гитлеровского гестапо, а также своей националистической верхушки и руководствовались Сало, Мамчура и Ильчишин, оказавшись в Красной Армии. Они и ещё шесть наиболее активных их сообщников были осуждены трибуналом по всей строгости законов военного времени. Остальным, согласившимся на дезертирство и измену, суд счел возможным дать искупить свою вину перед Родиной. Это были молодые, слабо разбирающиеся в политике люди, обманутые оуновскими вожаками.

Подобные гуманные акты Советской власти приобретали широкую огласку в солдатской массе и оказывали благоприятное воздействие на тех гитлеровских агентов из числа украинских националистов, которые раньше боялись прийти к нам с повинной. В подтверждение можно привести немало фактов. Расскажу об одном из них.

…Подполковник Днепровский уже заканчивал своё пребывание в артиллерийской бригаде по делу матерого националиста Сало. Только теперь он почувствовал, как устал. За несколько дней даже поесть нормально не удавалось. Поздно вечером Днепровский зашел на кухню 2-го дивизиона и попросил дежурного повара, которым оказался рядовой Дмитро Пичкура, чем-нибудь его накормить. Повар налил в котелок оставшиеся от обеда щи, поставил подогревать на малом огне.

– Разрешите обратиться, товарищ подполковник? – Пичкура вдруг вытянулся перед ним. Взволнованный голос, выступившие на лице солдата красные пятна сразу насторожили чекиста.

– Слушаю вас.

– Мне надо кое о чем рассказать вам, – произнес солдат, – но не здесь.

Пичкура несколько раз тревожно взглянул на темное окно кухни.

– О нашем разговоре никто не должен знать. Иначе… – Пичкура не договорил.

– Хорошо, – согласился Днепровский. – Отложим разговор до завтра.

На следующий день при соблюдении должной конспирации чекист выслушал Пичкуру и вот что узнал.

Дмитро всего девятнадцать лет. Он родился в бедной крестьянской семье в глухом селе на Тернопольщине. Рано лишился родителей. Годы фашистской оккупации прошли под страхом угона на работу в Германию. От облав прятался на лесном хуторе. Там Дмитро познакомился с лесорубами и семнадцатилетней дочерью лесника Олесей. Зимой 1943 г. они поженились, и у них родился сын Иванко.

После изгнания фашистов Пичкура получил повестку о явке в кременецкий военкомат. Его призвали в Красную Армию и назначили поваром. Кулинарному ремеслу он выучился ещё когда жил у лесорубов.

В дивизионе рядовой Пичкура был на хорошем счету, к группе Сало отношения не имел. Однако Днепровский уловил в его рассказе несколько специфических слов, которые свидетельствовали о том, что он не раз общался с бандеровцами. И чекист не ошибся.

Ночью, накануне того дня, когда Пичкуре надо было явиться в военкомат, к нему в хату пришли два вооруженных бандеровца. Они приказали Дмитро и Олесе одеться, взять с собой ребенка и идти с ними. Один из бандеровцев назвал себя «проводником» (руководитель звена националистов).

Огородами бандеровцы привели Пичкуру и Олесю на дальний край села к хате деда Петра, который в дни оккупации был связным у партизан. Теперь у него временно проживал «землемер» (так в Западной Украине тогда называли уполномоченных Советской власти по земельным вопросам). Возле хаты их поджидало ещё около десяти вооруженных бандеровцев. Они вытащили всех, кто был в хате, на улицу и зверски изрубили на части. Не пожалели даже маленького внука деда Петра.

Олеся упала в обморок. Бандеровцы разрешили Дмитро взять ребенка на руки. Тот, что был у них за главаря, поднял дулом автомата его подбородок и зло приказал: «Смотри и запоминай навек!»

После этой кровавой расправы бандеровцы вернулись к хате Пичкуры, но вошли в неё только Дмитро и двое, побывавшие здесь раньше. «Проводник» достал из кармана кисет и медленно, жестко сказал: «С этого часа, Дмитро, ты служишь нашему святому делу. Если продашь, тебя и всю твою семью постигнет такая же страшная кара, которую видел. Возьми этот кисет. В его складках зашит сильный яд. Такой сильный, что его хватит убить сотню людей. И вот первое тебе задание. В армии напросись в повара. Служи исправно, угождай начальству. А накануне большого наступления брось яд в тот котел, в котором варится пища для офицеров. Сам после этого уходи в лес».

В середине своей исповеди Пичкура дал чекисту почитать письмо из дома. Жена сообщала Дмитро, что вскоре после его ухода в армию в село приехал другой «землемер» и все селяне получили хорошие наделы земли. А им, Пичкурам, как семье красноармейца, дали семена и помогли вспахать участок.

Закончив читать письмо, Днепровский вернул его Дмитро и спросил:

– Если я правильно понял, вы в благодарность за помощь вашей семье решили не травить советских офицеров?

– Да что вы, товарищ подполковник! – горячо возразил Пичкура. – Я тот кисет давно сжег. Просто хотел поделиться с вами тем, что накопилось на сердце. Тут вот какая ситуация теперь складывается. Недавно я встретил одного из тех «лесных братьев», которые были у меня в хате. Он у них не самый главный, но зверюга, каких свет мало видел. Это он проткнул штыком внука деда Петра.

Дальше солдат рассказал, что на днях группа красноармейцев ездила на продовольственный склад. Среди них был и Пичкура. На станции Окница он лицом к лицу столкнулся со знакомым ему бандеровцем. Оказывается, тот служит в команде, которая сопровождает военные грузы по железной дороге. Бандеровец тоже узнал Пичкуру и обрадовался. Он сказал, что больше не надо ждать наступления советских войск и травить в артиллерийском соединении офицеров. Приказал бросить яд в общий котел и сразу же вернуться к нему на станцию. Потом Пичкура будет переправлен к «своим в лес». По словам бандеровца, вместе с ним в команде служат «два надежных человека».

Сведения, полученные от Пичкуры, требовали немедленных действий. Днепровский срочно связался с управлением «Смерш» фронта и попросил прислать в помощь группу оперативных работников.

Через день Днепровский высадил Пичкуру из машины в километре от станции Окница, и тот пошел на свидание с бандеровцем. Чекисты внимательно следили за тем, как будут развиваться события дальше.

После рукопожатия бандеровец отвел Пичкуру к одному из окон станционного здания, закурил. Говорили они минут тридцать, причем большей частью говорил бандеровец: видимо, инструктировал Пичкуру. Потом передал ему вещмешок и ушел. Пичкура прыгнул на подножку медленно проходившего эшелона. Через некоторое время он уже сидел в машине Днепровского и рассказывал.

Как и следовало ожидать, бандеровца прежде всего интересовало, насколько точно выполнил Пичкура указание об отравлении пищи. Дмитро подтвердил, что высыпал яд в котел, но как было потом – не знает. Дескать, он поручил раздавать ужин дежурному помощнику, а сам, сославшись на головную боль, поспешил скрыться. Ушел из части, даже не заглянув в казарму. Добирался на станцию окольными путями, в основном лесом, и очень торопился, боясь, что его кинутся разыскивать.

Зная о чрезмерной набожности Пичкуры, бандеровец потребовал от него поклясться именем Иисуса Христа, что тот говорит правду. Дмитро поклялся. Можно себе представить, что он после этого испытывал!

– Теперь я верю, – повеселевшим голосом сказал бандеровец. – А разыскивать тебя было в части некому. Тот, кто съел хоть ложку каши с ядом, через минуту отдал богу душу.

Однако бандеровец решил подстраховаться на случай, если здесь, на станции, ими вдруг заинтересуются патрули.

– Скажем, земляки. Вот, мол, встретились и заговорились. Ты идешь в свою часть из госпиталя, где три недели лечился от воспаления легких. Здесь, в вещмешке, на этот счет имеется соответствующая справка и две смены белья. Белье, кстати, насквозь пропахло каким-то лекарством. Словом, сделано всё в лучшем виде.

На станции к ним никто не подошел.

– Сейчас через станцию проследует эшелон, – сказал бандеровец. – Забирайся на подножку последнего вагона. Не доезжая до Секирян, спрыгнешь, доберешься до грейдера. Там, недалеко от километрового столбика с цифрой 18, найдешь врытый в землю невысокий камень. Он тоже в виде столбика. Сядешь на него и будешь ждать. Посиди минут пять – уйди. Потом опять сядь. Делай так до тех пор, пока к тебе не подойдет мой «крестник» в красноармейской форме. Он поздоровается с тобой словами «Слава Иисусу», а ты ответишь: «Вам привет от вашего крестного дядьки Макара». Усёк? «Крестник» отведет тебя в лес к командиру сотни. Теперь запоминай особенно тщательно. Скажешь сотнику: «Завтра, примерно в полдень, со станции Окницы через Бричаны на Ботошан отправляется двенадцать машин с ценным грузом. Заполучить его лучше всего на восемнадцатом километре. Пусть снарядят для этого дела тридцать подвод, а людей оденут в красноармейскую форму». Если тебя дорогой задержат, не вздумай нас продать, – продолжал «дядька Макар». – Из-под земли достанем и казним. И семью твою – тоже. Усёк?

Дмитро предложил «дядьке Макару» отправиться с ним вместе. Тот обозвал его дурнем, – дескать, неужели не видит, как он ловко использует свое положение охранника военных грузов?!

Днепровскому пришлось немедленно посылать Пичкуру на выполнение задания «дядьки Макара».

– Не теряйтесь там, действуйте смело, – напутствовал его Днепровский. – За жену и сына не беспокойтесь. Скоро вы с ними встретитесь…

Ночью чекисты арестовали, «дядьку». Им оказался матерый бандеровец – террорист Степан Плаксий. Чуть позже был обезврежен и один из его помощников – Павло Толковенко. Этот, как бывший уголовник, сразу же начал давать показания.

Двенадцать грузовых машин должны были доставить в расположение 40-й армии, действовавшей под Ботошанами, оружие и боеприпасы к нему. Бандиты решили завладеть столь ценным для них грузом. Толковенко назвал и второго помощника Плаксия – Семена Кочергу. Он тоже служил в команде, сопровождающей военные грузы по железной дороге. Сам Плаксий на допросах пока отказывался отвечать.

Естественно, выход колонны машин, загруженных оружием и боеприпасами, был задержан. А вместо неё в сторону Ботошан вышло 12 грузовиков, в которых под брезентовым тентом расположились оперативные работники и бойцы. На 18-м километре близко к дороге подступал неглубокий заросший кустарником овраг. Днепровский, находившийся в кабине первой машины, сразу же заметил дозорного бандеровцев, одетого в форму красноармейца. Он быстро шел от оврага к дороге, показывая рукой, чтобы колонна остановилась. Когда передняя машина замерла на месте, а вслед за ней стали тормозить и другие, из оврага к колонне гогоча устремились вооруженные бандеровцы. Бойцы подпустили их совсем близко и открыли ураганный огонь. В течение нескольких минут с бандеровцами было покончено. В плен сдались шесть человек, среди которых был и Дмитро Пичкура.

Сало, Мамчура, Ильчишин, Плаксий, Кочерга, Толковенко и другие подобные им бандиты были всего-навсего марионетками в руках главаря гитлеровского гестапо группенфюрера Мюллера. В начале февраля 1944 г., когда советские войска уже были на подступах к границам Германии и её сателлитов, в оккупированном фашистами Париже состоялось специальное совещание высокопоставленных лиц гитлеровской нацистской партии и главного управления имперской безопасности. Сюда же потребовали прибыть и руководителей организации украинских националистов. На этом совещании гитлеровцы предъявили им, как говорится, большой счет за якобы слабую помощь Германии в войне с Советским Союзом. Тогда же был разработан, а несколько позже в Берлине утвержден план, согласно которому руководству ОУН в категорической форме приказывалось развернуть в прифронтовом тылу советских войск широкомасштабную диверсионно-террористическую деятельность. Фактически речь шла о создании в нашем тылу нового незримою фронта. Возглавить его Мюллер доверия Лебедю, который занимался у Бандеры разведкой и контрразведкой. Махровый националист и антисоветчик, Лебедь стремился особенно выслужиться перед гитлеровцами, так что в данном случае Мюллер знал, кому доверял незримый фронт. Он поручил лично Лебедю строго следить за настроениями не только среди украинских националистов, но и всего местного населения западных областей Украины. Кроме того, потребовал всячески добиваться, чтобы население, не сопротивляясь немецким войскам, разворачивало борьбу против Советской власти. Одновременно на этом совещании был разработан план бандеровской мобилизации в прифронтовой зоне.

Лебедь рьяно взялся за дело. В бандитские сотни так называемой украинской повстанческой армии стали силой сгоняться молодые парни. Сначала сколоченные из них бандитские формирования вместе с подразделениями «Нахтигаль» и полком «Бранденбург» использовались против советских партизан, а затем они должны были действовать как регулярные войска на определенных участках германо-советского фронта в период, когда Красная Армия вступит в западные области Украины.

Такие оуновские формирования хотя и являлись весной 1944 г. реально противостоящей нашим войскам силой, но даже малейших изменений в оперативно-тактическую обстановку на фронте не внесли. Их полная ликвидация была делом времени. Большую опасность таили организуемые оуновцами бандитизм, терроризм и диверсии на освобожденной от гитлеровских оккупантов территории западных областей Украины.

Однако и здесь оуновцы терпели поражение за поражением. Иначе и быть не могло: бандиты не имели никакой поддержки у населения Западной Украины. А само бандитское войско в своем большинстве держалось на страхе перед скорыми на расправу главарями. И всё-таки запуганные и одурманенные националистами люди находили в себе силы порвать с бандитским отребьем, приходили в органы Советской власти с повинной. Простые люди западных областей Украины верили в Советскую власть и искали у неё защиты.

Используя националистов всех мастей, гестапо к тому времени отбросило даже видимость заигрывания с ними. Сколачивая банды или диверсионные группы, гитлеровская разведка не столько полагалась на силу национальных идей, сколько на степень вины своих подручных перед Советской властью. С одной из таких групп пришлось вскоре снова столкнуться заместителю начальника управления «Смерш» фронта полковнику Белоглазову и начальнику следственного отделения майору Бражко. Двумя машинами, на одной из которых было 12 оперработников, они выехали в расположение 4-й гвардейской армии. Возле моста через реку Реут, километрах в десяти севернее Бравичены, машина Белоглазова вынуждена была остановиться. Перед въездом на мост на перилах лежали жерди. В первую минуту Белоглазов подумал, что с мостом что-то случилось. Но в это время из-под моста стали подниматься военные. Их было четверо: двое в офицерской форме и двое в красноармейской. Оба офицера были в гимнастерках с капитанскими погонами и при оружии.

– Что с мостом? – спросил Белоглазов.

– Ничего, – ответил капитан кавказской национальности. – Мы просто сделали здесь импровизированные шлагбаумы для остановки машин и проверки документов. Прошу предъявить их.

В это время к мосту подошла и полуторка с оперработниками. Из кабины вышел с автоматом старший оперуполномоченный отдела «Смерш» 4-й гвардейской армии старший лейтенант Силин, который приезжал в управление «Смерш» фронта за пополнением. Капитан-кавказец понял, что без подмоги не обойтись, и позвал кого-то с другой стороны реки. Оттуда, также из-под моста, подошли ещё двое в офицерской и двое в красноармейской форме.

– Кто приказал организовать здесь КПП? – задал вопрос Белоглазов.

– Поступил приказ свыше. Я заместитель начальника особого отдела «Смерш» 41-й гвардейской стрелковой дивизии. Мы ищем только что заброшенных в расположение наших войск немецких диверсантов, – бойко доложил капитан.

Белоглазов отметил про себя неправильное название отдела контрразведки дивизии. Но вида не подал.

– А я – заместитель начальника управления «Смерш» фронта. Следовательно, вы мой подчиненный. Предъявите ваши документы.

Белоглазов заметил, как у капитана судорожно дернулась щека. Он вынул из кармана гимнастерки книжечку в красной обложке с тисненным на ней крупным шрифтом словом «Смерш» и с апломбом подал её полковнику.

Белоглазов раскрыл удостоверение и сразу убедился, что оно фальшивое. Там было написано, что капитан Нарузбеков является заместителем начальника особого отдела «Смерш» 41-й гвардейской стрелковой дивизии. В подлинных удостоверениях наименование соединений никогда не указывалось.

Полковник был опытным чекистом. Службу в Красной Армии он начал ещё в 1927 г. А через три года был рекомендован на работу в органы госбезопасности. В них Белоглазов прошел путь от помощника оперуполномоченного до заместителя начальника управления контрразведки фронта. За годы войны неоднократно принимал участие в боевых операциях войск и в задержании агентуры противника в сложнейших условиях. Ко времени встречи с диверсантами у моста он был уже награжден за образцовое выполнение заданий двумя орденами Красного Знамени и орденом Отечественной войны.

Белоглазов правильно оценил сложившуюся обстановку и решил, что брать диверсантов немедленно нельзя. Они хорошо вооружены. Так называемые рядовые держали автоматы на изготовку. А у него с автоматом был лишь старший лейтенант Силин. И Белоглазов завел с «капитаном» длинный разговор: когда, где и в каком количестве заброшены диверсанты, от кого он получил сведения о них, сколько по времени существует засада и что она дала? «Капитан» отвечал неуверенно. Майор Бражко и другие оперработники поняли, что полковник ведет игру, и насторожились. Тогда Белоглазов вежливо сказал «капитану»:

– Вы, видимо, недавно в дивизии и ещё плохо ориентируетесь на этой местности. Мы тоже ищем диверсантов. Давайте вести розыск вместе. Я, как старший оперработник, возглавлю его. Здесь, на мосту, для проверки документов достаточно и четырех человек. По два на каждой стороне моста. Поставим двоих от вашей группы и двоих от моей. А из остальных товарищей создадим ещё несколько групп по четыре-пять человек и прочешем овраги. Одну группу во главе с майором Бражко сейчас же направим за подмогой.

Не ожидая ответа Нарузбекова, Белоглазов стал называть фамилии тех, кто войдет в эту группу. Нарузбекову пришлось согласиться. Он лишь заявил, что хотел бы взять с собой ещё одного своего автоматчика. Белоглазов не возражал. Остальные группы были созданы быстро. Старшие, которыми стали наши оперработники, получив задание от полковника, начали расходиться. С перил моста сняли «шлагбаумы».

Нарузбеков собрался садиться в кузов, когда один из его автоматчиков сказал:

– Бек, хватит ломать комедию. Разве не видишь, что наша песня спета? – И бросил автомат к ногам Белоглазова. – Возьми автомат, начальник, и расстреляй нас сейчас же. Всё равно не сегодня, так завтра нам один конец.

Ошеломленный происходящим Нарузбеков крикнул:

– Ты что, с ума сошел?! – И попытался было схватиться за свой маузер, но Бражко был начеку. Приемом самбо он обезоружил Нарузбекова. Видя безвыходность положения, сдались и другие диверсанты…

Следствие по этому делу установило, что все диверсанты из группы Нарузбекова имеют уголовное прошлое. А сам он – сын крупного осетинского феодала. В Красную Армию Нарузбеков призван на второй день войны. В плен гитлеровцам сдался добровольно в августе 1941 г. До весны 1942 г. он содержался на привилегированном положении в различных лагерях для военнопленных. Затем попал в поле зрения разведоргана «Цеппелин» и был определен, в карательный «национальный легион», готовящийся к отправке на Северный Кавказ. Но после разгрома гитлеровских войск на Кавказе Нарузбекова направили в разведшколу. Потом он дважды забрасывался в расположение советских войск на побережье Азовского моря. С задания возвращался благополучно и поэтому у фашистов считался ценным агентом.

Весной 1944 г. Нарузбеков был назначен старшим диверсионно-террористической группы. Её готовил в окрестностях Кишинева оберштурмбанфюрер доктор Эрнст. Он же определил задание: захватить на участке Бравичены, Оргеев двух-трех генералов или полковников и доставить их в Кишинев. Нарузбекову предоставлялось право самостоятельного выбора места, времени и методов для выполнения задания. Связь группы с Кишиневом должна была регулярно поддерживаться по радио. Группа была обеспечена автомашиной, запасом горючего, продовольствием, рацией, взрывчаткой, топографическими картами, советскими деньгами и другим снаряжением.

Но, как говорится, гладко было на бумаге. Бдительность советских людей долгое время мешала диверсантам предпринять что-либо существенное. На каждом шагу их подстерегала опасность быть разоблаченными. А гитлеровские «хозяева» все радиосеансы заканчивали требованием немедленно начать действовать. Нетерпение фашистской разведки можно было понять. Победы Красной Армии день ото дня приближали крах фашистской Германии. И гитлеровское командование лихорадочно изыскивало возможности любым способом узнать направление и мощь очередных ударов советских войск…

Победное наступление Красной Армии повлекло за собой крупнейшие изменения в расстановке сил на политической арене. Активизировалось движение Сопротивления в странах Западной Европы. Неизбежность краха фашистской Германии стала ясной даже наиболее преданным ей, наиболее реакционным русским белоэмигрантским организациям, всем тем, кто благословлял Гитлера на «крестовый поход» против большевиков, а потом творил на временно оккупированной советской территории чудовищные злодеяния. Вот яркое тому подтверждение.

В середине мая 1944 г., спустя месяца полтора после изгнания оккупантов из Одессы, у села Березовки красноармейский патруль задержал трех членов контрреволюционной организации монархического толка Российский общевоинский союз (РОВС) – бывших офицеров царской и белой армий. Это были те самые кадры, на которые руководство гитлеровских разведорганов возлагало особые надежды. Допрос задержанных напоминал, скорее, горькую исповедь людей, выступивших с оружием в руках против своего народа и потерпевших в этой борьбе полный крах.

Сразу после вступления оккупантов в Одессу сюда начали прибывать из Румынии и Болгарии белогвардейцы – члены разного рода заграничных контрреволюционных организаций. Членов РОВС к октябрю 1942 г. в Одессе насчитывалось около двухсот человек. Они занимали должности консультантов и помощников начальников в СД, гестапо, местной полиции, городском бургомистрате, военных комендатурах и других учреждениях оккупантов. Словом, всюду, где у захватчиков появлялась нужда в «знатоках» России. Одни из них приехали сюда по настоянию руководителей этой организации, другие – по добровольному желанию. Служили захватчикам не за страх, а за совесть, в расчете на получение после войны щедрого вознаграждения.

Настроение у большинства их тогда, в дни успехов гитлеровцев на восточном фронте, было приподнятым. Но вот в начале февраля 1943 г. в Одессу дошла весть о выдающейся победе Красной Армии под Сталинградом. И сразу же куда подевались и приподнятость, и надежды. Всколыхнулась новая волна старых раздоров, несколько приутихших после прихода к власти Гитлера, когда бывший атаман Войска донского Краснов добился переориентации деятельности РОВС с Англии, Франции и США на Германию. Именно после поражения фашистов на Волге начался заметный «отлив» членов РОВС из его воинских формирований. Больше того, некоторые ровсовцы, проживавшие во Франции и Югославии, даже стали уходить в отряды движения Сопротивления.

Здесь следует заметить, что среди членов РОВС, созданного ещё в 1924 г. верхушкой военной белоэмиграции во главе с великим князем Н.Н. Романовым, которого тогда главари белогвардейщины прочили в новые монархи России, никогда не было единства. Организацией РОВС преследовалась цель объединения всех белогвардейских сил, и прежде всего воинских формирований, созданных за границей из остатков белых армий, чтобы продолжать борьбу с Советской властью – осуществить поход на Россию вместе с интервентами и восстановить в ней монархию.

Но предполагаемого и желаемого единства в РОВС его руководителям добиться так и не удалось. Камнем преткновения раздоров были различные мнения о целях союза, его предназначении и особенно методах борьбы с Советским государством. Было много противников «кутеповских» методов борьбы с Советами. В 30-х годах распри дошли до того, что из РОВС выделились в отдельную антисоветскую организацию так называемые молодые эмигранты – в основном дети верхушки белогвардейщины – и назвали её Национально-трудовым союзом нового поколения (НТСНП). Эта организация сразу стала ориентироваться на фашистскую Германию и обосновала свою штаб-квартиру во Франкфурте-на-Майне. Но ко времени описываемых здесь событий у многих членов РОВС созрело мнение, что им следует основательно пересмотреть свои позиции и попросить у Советской власти прощения и предоставления возможности возвратиться на Родину. Однако действовать пока никто из них не решался. Бывшие царские и белогвардейские офицеры штабс-капитан А.Н. Лисицын, капитан-лейтенант Н.Г. Хлебородов и есаул П.Д. Семеновский были, так сказать, первыми ласточками.

Мне довелось беседовать с этими бывшими членами РОВС. Все они с горечью поведали о своей жизни в эмиграции, о крушении иллюзий. Вот что сказал мне, в частности, бывший штабс-капитан Лисицын.

«Ничто в последние годы так не влияло на распад РОВС, как победы Красной Армии. Каждый её успех вызывал у одних прилив радости, у других – прилив злобы и ненависти. Но тех, которые радовались успехам Красной Армии, было намного больше. Эмигрантскому отребью, которое навсегда запятнало себя творимыми с благоволения гитлеровцев кровавыми делами против советских соотечественников, оставалось только обливать Советский Союз и его Вооруженные Силы грязью, продолжать чинить расправы над мирным населением, совершать диверсионные акты. К их числу относятся прежде всего те, которые ещё задолго до начала войны с территорий Польши и Румынии делали бандитские набеги на приграничные районы Советской России, пошли на службу в разведывательные органы некоторых империалистических государств Запада. Что же касается меня, Хлебородова и Семеновского, то мы уже давно политические мертвецы. Мы низко склоняемся перед нашей Родиной, перед её народом и готовы нести ответственность за всё содеянное против него…»

Так замыкался круг жизни людей, которые более двадцати лет назад покинули Родину и причиняли ей по воле своих хозяев вред.

* * *

Войска 2-го Украинского фронта принимали участие в Курском сражении, провели Белгородско-Харьковскую, Полтавскую и Кременчугскую операции, в конце сентября 1943 г. форсировали Днепр, на Правобережье Украины разгромили крупную группировку фашистских войск в районе Корсунь-Шевченковского. Отсюда был сделан решающий бросок, завершившийся выходом на государственную границу с Румынией. Закончили свой боевой путь войска 2-го Украинского фронта в Праге.

Вместе с воинами фронта этот боевой путь прошли и работники военной контрразведки. Они геройски сражались на поле боя, в схватках с фашистскими агентами-диверсантами, террористами, бандитами и другими врагами Советского государства. Смертельные бои и тайные сражения им приходилось вести ежедневно, ежечасно.

В книге названо немного имен армейских чекистов – моих боевых товарищей. Главным образом это те, с кем автору довелось работать с первых дней войны на Юго-Западном фронте, а затем на Сталинградском, Степном и 2-м Украинском фронтах. Им, воспитанным на славных чекистских традициях Ф.Э. Дзержинского, принадлежит заметное место в разгроме гитлеровских разведывательных и контрразведывательных органов в годы войны. В суровую пору войны мои боевые соратники руководствовались в своей деятельности указаниями Центрального Комитета нашей партии, повседневно опираясь в своем тяжелом труде на помощь военных советов, командиров, политорганов, партийных организаций, воинов-патриотов, всех советских людей.

Многие из моих соратников – военных чекистов – отдали жизнь за Родину.

Годы берут своё. Сегодня нет в живых тех, кто находился в боевом строю до последнего дыхания и в мирное время. В 1951 г. умер начальник одного из отделов Министерства государственной безопасности СССР полковник Б.В. Дубровин. В 1953 г. скончался полковник А.Д. Васильченко. Нет в живых полковника В.Г. Бондаренко, подполковника Я.А. Днепровского, подполковника М.П. Ткачева, подполковника Е.Р. Яровенко, майора М.А. Кочкина. Выйдя в отставку, они продолжали трудиться. Так, Бондаренко стал кандидатом экономических наук, доцентом, преподавал в одном из институтов. Днепровский продолжительное время был председателем областного Совета ветеранов-чекистов. Яровенко более десяти лет работал в Министерстве народного просвещения УССР.

Кочкин после войны вернулся к своей любимой профессии. Он был страстно влюблен в родную природу. Будучи тяжело больным после ранения, Кочкин в 1945 г. получил направление на работу, в Крым. Сначала он заведовал научной частью Крымского государственного заповедника, а в 1958 г. был назначен директором Государственного Никитского сада. На этом посту находился 19 лет. За эти годы он отдал много сил и знаний созданию материально-технической базы сада, развитию науки и подготовке научных кадров – почвоведов. Бывший контрразведчик стал доктором сельскохозяйственных наук УССР, профессором. Ему было присвоено звание заслуженного деятеля сельскохозяйственных наук. За свой труд в Крыму Кочкин награжден орденом Октябрьской Революции и двумя орденами «Знак Почета». До конца своей жизни он вел большую общественно-политическую работу, являлся членом Крымского обкома КПУ и депутатом Ялтинского горсовета. Умер этот скромнейший человек в ноябре 1980 г. И, пожалуй, вряд ли кто из его знакомых в Крыму знал, что в тяжелейшие годы Великой Отечественной войны он был военным чекистом.

Полковник П.Н. Белоглазов, подполковник А.П. Котовенко и подполковник М.Ф. Романченко находятся на пенсии. Белоглазов до ухода в 1964 г. на заслуженный отдых почти двадцать лет был начальником ряда областных управлений КГБ, избирался членом бюро обкомов партии, в 1946 –1951 гг. был депутатом Верховного Совета СССР. Двое других названных моих боевых товарищей вышли в отставку в разное время, проработав в органах военной контрразведки в послевоенный период по десять – пятнадцать лет.

В книге показана лишь небольшая толика самоотверженного труда военных чекистов 2-го Украинского фронта. В целом же они практически свели на нет все усилия действовавших против фронта разведывательных и контрразведывательных органов противника. Одновременно пресекались подрывные действия враждебных элементов, проникавших в войска, а на освобождаемой территории обезвреживались разного рода изменники, каратели, предатели и пособники фашистских оккупантов.

Много было сделано военными чекистами и за линией фронта. В фашистское логово направлялись люди исключительных личных качеств. Их труд был особо тяжел, а жизнь ежеминутно подвергалась опасности.

После выхода советских войск на государственную границу перед ними встала задача помочь народам Европы освободиться от «коричневой чумы» – добить фашистского зверя в его логове и закончить войну полной победой советского народа. Руководители гитлеровских разведок и карательных органов, понимая свою обреченность, делали теперь ставку на самые изуверские методы борьбы с Советским государством и его воинами – на террор. И это требовало от всех военных контрразведчиков высочайшей политической бдительности, зоркости и мастерства.

Советская контрразведка прошла в годы Великой Отечественной войны трудный, но славный путь. Значительны её заслуги в победе Советских Вооруженных Сил над злейшим врагом человечества – фашизмом. Успехи в работе органов военной контрразведки всецело определялись руководством со стороны Коммунистической партии, её Центрального Комитета. Постоянно укрепляя связи с военным командованием и солдатской массой, строго соблюдая советские законы, военные контрразведчики вели активную борьбу за обеспечение безопасности Советских Вооруженных Сил от разведывательно-подрывной деятельности гитлеровской агентуры.

Советские контрразведчики и сегодня вносят свой весомый вклад в дело защиты жизненных интересов советского народа и его Вооруженных Сил. Исторические достижения социализма, рост притягательности его идей, успехи во внутренней и внешней политике вызывают ожесточенное противодействие сил империалистической реакции. Империализм не в состоянии ликвидировать мировой социализм военной силой и вынужден делать ставку прежде всего на невоенные средства и методы. Для ведения тайной войны в империалистических государствах созданы мощные разведывательно-подрывные аппараты, различные официальные и неофициальные центры и организации. На их содержание ежегодно тратятся огромные материальные средства.

Западные разведки придают особое значение сбору сведений об обороноспособности Советского Союза, его Вооруженных Сил, пытаясь использовать для получения такой информации всевозможные пути. В этих условиях от каждого советского человека требуется величайшая бдительность, умение распознавать действительных врагов.

Советские контрразведчики глубоко сознают свой высокий долг и ответственность за порученное им партией и государством дело. Безгранично преданные Коммунистической партии, нашей великой Родине, советскому народу, они отдают все свои силы делу обеспечения безопасности Советских Вооруженных Сил, делу борьбы за коммунизм.