Для того чтобы попасть на представление в знаменитый театр «Глобус», лондонцам в начале семнадцатого столетия нужно было отправиться за город. Здание театра, представляющее собой круглую деревянную башню, невысокую, с широким основанием, немного сужавшимся кверху, и увенчанную флагом, стояло среди лугов по ту сторону Темзы. Горожане, миновав Тауэр-бридж, оказывались за массивными воротами, среди полей, граничащих с городской чертой. Здесь тянулись огороды, пасся скот, молочницы наполняли свои ведра, лучники упражнялись в стрельбе, ткачи и красильщики раскладывали на траве для просушки ткани.
К театру добирались по растоптанной подошвами ног дороге — в летний зной пыльной и мягкой, словно присыпанной мукой, в дождливые дни — грязной, превращавшейся в жидкое мессиво. Но ни погода, жара или холод, ни распутица не могли отвратить лондонский люд от удовольствия посетить «Глобус», насладиться игрой своих любимцев актеров.
С утра, еще до представления, которое обычно давали днем, пестрая и шумная вереница людей тянулась к воротам театра, над которыми высилась статуя Геркулеса, держащего на плечах земной шар с надписью на нем: «Весь мир лицедействует». Спозаранку в театр спешила лондонская беднота. Мелкие торговцы, ремесленники, студенты, приказчики торопились занять места поближе к сцене. Расположившись в партере, эта часть публики без стеснения болтала, закусывала, играла в кости. Чуть позже появлялись горожане побогаче. Они занимали места на галереях. К началу представления заполнялись ложи — в них мелькали дорогие наряды, тонкие кружева и пышные платья, изящные камзолы и яркие плащи. Словом, театральная аудитория того времени была вполне демократической, доступ сюда был открыт всякому: «курильщик, окутанный клубами вонючего дыма, так же свободно входит туда, как и надушенный придворный», — писал современник.
На сцене «Глобуса» начинали свою жизнь многие герои шекспировских творений: мучился сомнениями благородный Гамлет, страдал отважный Отелло, погибал кровавый Макбет; здесь любили и умирали Ромео и Джульетта, сражался король Генрих и потешал своим остроумием и фиглярством толстый и трусливый рыцарь Фальстаф. Что-что, а посмеяться лондонцы любили, особенно над проделками комиков. Не удивительно, что популярность таких, например, комических актеров, современников Шекспира, как Тарль-тон, Кемп и Армии, была поистине всенародной. Вот почему стоило на подмостках появиться Джону Сладкому Хересу (таково одно из прозвищ Фальстафа— персонажа нескольких шекспировских исторических хроник и комедии «Виндзорские проказницы»), как театр разражался неудержимым хохотом. Сэр Джон Брюхач (еще одна из его кличек) был общим любимцем публики (честь исполнения этой роли на сцене «Глобуса» досталась актеру Томасу Попу). В толстом рыцаре лондонцы видели прежде всего шута, умеющего смеяться над другими, но и вызывающего смех и веселье у окружающих. Завсегдатаи «Глобуса» знали наперед его реплики, и, предвкушая веселье, нередко кто-нибудь из них под общий хохот спрашивал из зала: «Сэр Джон, не забыл зарядиться кружечкой хереса?», «Славный рыцарь, нашел ли ты наконец лекарство от карманной чахотки?», или «Сколько лет, Джек, ты не видел своих собственных колен?»
Популярность этого образа была настолько велика среди всех слоев зрителей, что даже сама королева Елизавета повелела вывести его еще в одной пьесе, изобразив Фальстафа влюбленным. После чего к славе бахвала, наделенного необыкновенной способностью извращать истину, к славе остроумца, умевшего пробуждать остроумие в других, к славе храбреца, инстинктивно ставшего трусом, прибавилась слава седобородого распутника, чей любовный пыл не остудили даже воды Темзы, куда его швырнули из корзины с грязным бельем, «как раскаленную подкову». Надо сказать, что отношения сэра Джона с женщинами были весьма сложными и, пожалуй, не всякий из поклонников этого героя мог бы в деталях воспроизвести все перипетии его любовных похождений. Зато, что касается других сторон биографии сэра Джона, наверняка нашлось бы немало зрителей «Глобуса», которые могли бы, основываясь на отдельных репликах в тексте шекспировских пьес, пересказать жизнь славного Фальстафа.
Попробуем и мы проследить его биографию, основываясь на фактах его жизни, почерпнутых в тексте произведений Шекспира.
На первый вопрос своеобразной анкеты — когда родился? — следует ответить: «В три часа пополудни». Это все, что нам известно. Точная дата рождения Фальстафа остается тайной. К этому можно лишь добавить собственное свидетельство Фальстафа, заявившего однажды своим приятелям, что появился он на свет Божий «с белой головой и довольно-таки круглым животом», что, однако, скорее относится к внешнему виду нашего героя.
Если же вспомнить его слова, произнесенные в 1402 году о том, что он прожил «пятьдесят с лишком лет, а то и, богородица свидетель, почти полных шесть десятков», то, значит, он мог родиться где-то около 1348 года, когда непобедимые английские лучники короля Эдуарда III косили французских рыцарей на поле под Креси. И вполне возможно, что спустя два десятка лет во время какой-нибудь другой битвы рядом с королем стоял Фальстаф и наблюдал, как всадники один за другим падают со своих скакунов. Значит ли это, что у шекспировского героя был реальный прототип? Исследователи отвечают на этот вопрос утвердительно. Фальстаф, говорят они, начал жить гораздо раньше, чем приобрел свое театральное имя и вышел с ним на подмостки.
Будущий герой Шекспира происходил из древнего феодального рода, и не потому ли при каждом удобном случае сэр Джон любил тыкать «всем в глаза своим званием» рыцаря. Воспитание он получил, служа пажом в доме Томаса Маубрея, герцога Норфолкского. Так сообщает его друг юности судья Шеллоу. Впрочем, престарелый Шеллоу вполне мог и напутать, у него была скверная память: Норфолк в то время был еще мальчишкой, и вельможа, которому служил Фальстаф, видимо, был отец герцога, Джон Маубрей, граф Ноттингемский.
Детство будущего бога плоти и веселья было довольно безмятежным, он «только и делал, что ощипывал чужих гусей, шлялся без дела и гонял волчок». Проделки и шалости, видимо, сходили ему с рук, ибо, по его свидетельству, он «не знал, что такое розга». Словом, маленький Фальстаф вел в те далекие дни вполне мирную жизнь. Говорят, и фигура в юности у него была совсем иная — никаких признаков будущего ожирения. Его «талия была не толще орлиной лапы», и он мог свободно «пролезть в перстень с большого пальца олдермена». И только потом, с годами, печали да огорчения испортили его внешний вид: «от них человек раздувается, как пузырь». Что касается самого баронета Джона Фалстофа (Шекспир несколько изменил его фамилию, однако использовал подлинные факты, и благодаря драматургу мы можем представить жизнь этого реального человека), то он был современником Генри-ха V, участвовал вместе с ним во многих битвах на французской земле. Был храбрым воином, за что в 1426 году его удостоили чести называться кавалером ордена подвязки с правом на титул «сэр». К своему несчастью лишь однажды он «инстинктивно стал трусом»— бежал с поля сражения при Патэ в 1429 году, за что, по рассказу французского историка Ворэна, был лишен всех воинских чинов, а позже попал в пьесу Шекспира «Генрих VI», где изображен эпизод его позорного бегства. Случалось подобное с сэром Джоном и в других пьесах Шекспира. И как когда-то, в трудную минуту его нередко выручали ноги, причем, всех поражала прыть этого стареющего толстяка:
Но это было позже, тогда, когда Фальстаф, вступив в почтенный возраст, а вместе с тем и на путь порока и разврата, стал собутыльником озорного принца и душой шайки распущенных бездельников, штаб-квартирой которых был лондонский трактир «Кабанья голова», по свидетельству историков, принадлежавший прототипу шекспировского героя.
О молодых годах сэра Джона известно немного, но все же несколько больше, чем о последующем периоде его жизни, предшествовавшем нашей встрече с ним на страницах шекспировских хроник. Достоверно известно, например, что юность он провел весело, но не слишком респектабельно. Образование получил в Климентовом колледже, который находился на Торнбульской улице. Здесь, как мы узнаем, он был весьма заметной фигурой, выделялся среди студентов-юристов, отпетых буянов, своими подвигами и ночными похождениями. Никто из его однокашников и приятелей, ни маленький Джон Дойи из Стаффордшира, ни черный Джордж Барнс и Франсис Пикбон, ни Уилл Скуил из Котсол-да — никто из них не мог потягаться с Джоном Фальстафом, слывшим самым отчаянным шалопаем среди них. «Не зевай, ребята!» — таков был их девиз, когда они ухаживали за девушками, пьянствовали или дрались. Что касается последнего, то в «ратном» деле юный Фальстаф преуспевал не меньше, чем во всем остальном. Однажды на глазах своего дружка Шеллоу он «проломил голову Скогану у ворот школы». Случилось это в тот самый день, когда сам Шеллоу, тоже, видимо, удалец не из последних, дрался «с Самсоном Стокфишером, фруктовщиком, на задворках Греевско-го колледжа». Веселое было тогда времечко. И верно, разве можно было скучать на Артуровых играх, которые проводились на поляне Майленд-Грин, близ Лондона. Во время этих игр, приняв имя того или иного персонажа «артуровых» романов, они состязались в фехтовании, стрельбе из лука и мушкета. Возможно, с тех пор Фальстафу и полюбились слова песенки, которую потом он так часто распевал:
Впрочем, скорее всего в этом сказывалась любовь Фальстафа к старой Англии, к ее героической и веселой истории, к ее зеленым лугам, о которых он будет лепетать в своем предсмертном бреду. Произойдет это, однако, не скоро. А до тех пор жирный рыцарь, представитель этой старой, уходящей средневековой Англии, совершит немало потешных подвигов. Взять хотя бы, к примеру, любовные похождения юного Фальстафа в то время, когда он еще постигал в колледже премудрость наук. Он и его друзья не оставляли без внимания ни одну хорошенькую девушку, обитавшую по соседству. А его закадычный дружок Шеллоу откровенно признавал, что к их «услугам были всегда самые лучшие женщины».
Особенно запомнился им обоим случай, когда они вынуждены были провести «ночь на ветряной мельнице на Сент-Джорджских лугах». По всей вероятности, дружки, изрядно гульнув накануне, оказались у городских ворот, когда те были уже заперты. И двум подгулявшим лоботрясам ничего не оставалось, как заночевать на мельнице среди мешков с мукой. Отсюда они должны были хорошо слышать колокольный звон, доносившийся из города. Что произошло в ту ночь на мельнице, мы можем лишь догадываться. Но несомненно, что молодцы не теряли времени даром. Когда много лет спустя Шеллоу напомнил об этом приключении Фальстафу, тот признался, что не забыл этого случая и скромно согласился: «Нам приходилось слышать, как бьет полночь, мистер Шеллоу».
Что и говорить, парни умели развлечься. Хотя в старости Фальстаф и любил поболтать о том, каким добродетельным он был в юные годы, — ровно таким, «как подобает дворянину»: «божился редко, играл в кости не чаще семи раз в неделю, ходил в непотребные дома не чаще одного раза в четверть часа», словом, «жил хорошо, держался в границах». И даже иногда возвращал занятые деньги. Что касается последнего, то всю жизнь, с самых молодых лет, он был подвержен тяжкому заболеванию — карманной чахотке. Тщетно сэр Джон пускался на все хитрости в поисках лекарства от этого недуга — средства его были ничтожны, траты огромны. Займы только затягивали эту болезнь — она оказалась неизлечимой. Его карманы были вечно полны неоплаченных трактирных счетов (помимо адресов веселых заведений). Неудивительно, что пропажа дедовского медного перстня-печатки привела его в такое уныние. Ведь эту вещицу можно было сбыть за целых сорок марок! А этой суммы хватило бы, чтобы покрыть часть неизбывного его долга хозяйке трактира «Кабанья голова» миссис Куикли. Она была женщиной доброй и многое прощала сэру Джону. То ли потому, что знала его почти тридцать лет и преисполнена была по отношению к нему уважения, считая честным, верным человеком, то ли оттого, что однажды сэр Джон покорил ее слабое женское сердце, пообещав жениться на ней и сделать знатной леди.
Как бы то ни было, Фальстаф извлекал из ее расположения для себя немалую пользу. С удовольствием, например, носил купленные ею для него рубашки из чистого голландского полотна по восемь шиллингов за локоть. Но главным образом — по части гастрономической. Свою нелюбовь к физическим упражнениям он успешно возмещал пристрастием к жареным каплунам и сладкому хересу. Уж чего-чего, а зарядиться кружечкой хереса сэр Джон никогда не забывал. Делал он это не только в силу давней привычки к крепкому вину, но и вполне осознанно, ибо считал, что добрый херес ударяет в голову «и разгоняет все скопившиеся в мозгу пары глупости, мрачности и грубости, делает ум восприимчивым, живым, изобретательным, полным легких, пылких, игривых образов, которые передаются языку, от чего рождаются великолепные шутки». А если бы Фальстаф не обладал этим последним качеством, то просто-напросто не был бы Фальстафом. Но херес, как считал сэр Джон, производит и еще одно не менее важное действие — «он согревает кровь; ведь если она холодная и неподвижная, то печень становится бледной, почти белой, что всегда служит признаком малодушия и трусости». Херес же горячит кровь, «она воспламеняет лицо, которое, как сигнальный огонь, призывает к оружию все силы человека», «тогда-то он и становится способен совершить подвиг. Все это от хереса». И не потому ли черту удавалось попутать храброго Фальстафа, заставив показывать пятки именно тогда, когда он перед битвой изменял своему правилу? Понятно теперь, почему в его трактирных счетах херес — напиток смелых! — занимает такое место. Столь непотребное количество вина в каждом счете вызывало возмущение принца Генриха: «Всего на полпенса хлеба при таком невероятном количестве хереса», — восклицал возмущенный принц, несмотря на свою привязанность к «старому волдырю», как он его называл. Сам сэр Джон видел спасение от столь обильных возлияний только в одном: «Если меня возвеличат, я уменьшусь в объеме, потому что стану принимать слабительное, брошу пить херес и буду жить прилично, как подобает вельможе». И действительно надеялся, что это произойдет после того, как его молодой друг принц Ге-нрих, его любимец Гарри, его Хел, взойдет на английский престол.
А пока что оба они — молодой, капризный повеса и стареющий кутила и распутник — развлекались в компании завсегдатаев «Кабаньей головы» — сообразительного Пойнса, прыщавого Бардольфа, воришки Гедсхила и прихлебателя Пето. Все это были типичные представители лондонского дна. Каким образом Фальстаф попал в эту компанию, нам неизвестно. Но то, что он предпочитал вместо визитов ко двору общество людей низшего звания — несомненно. Здесь на него смотрели с почтением, там — с презрением. А кроме того, как можно заметить, он обладал естественной склонностью к жизни низов. Правда, как-то в порыве не то отчаяния, не то откровения он признал, что его сгубила дурная компания. Но это прорвалось у него лишь однажды и, можно сказать, случайно. А в общем, среди бродяг и нищих он чувствовал себя вполне в своей тарелке.
С наслаждением исполнял он и роль проводника молодого принца по закоулкам преступного мира Лондона. Частенько они и сами «грешили», отправляясь на охоту за кошельками. Грабеж на большой дороге не только приносил всей шайке средства для новых кутежей, но и служил своего рода развлечением, игрой.
Такую игру с ограблением принц, Пойнс, Фальстаф, Бардольф и Гедсхил (чье присутствие придало этой операции оттенок профессионализма) затеяли на Кентерберийской дороге летом 1402 года. Сценарий, разработанный принцем, полностью посвятившем в него лишь Пойнса, состоял из двух действий — ограбление путешественников, а затем нападение принца и Пойнса, лица которых были скрыты под масками, на своих сообщников. Несколько ударов оказалось достаточно, чтобы «храбрый как Геркулес» Фальстаф обратился в паническое бегство, бросив на поле битвы награбленную добычу. Его прыть начисто опровергла его же собственные заявления о том, что он был бы самым проворным малым во всей Европе, если бы не его брюхо.
Храбрейший сэр Джон «унес свое брюхо так проворно, с такой отменной прытью… как впору доброму бычку».
Впрочем, маневр этот не противоречил его взглядам на доблесть. «Главное достоинство храбрости, — считал он, — благоразумие». Оно не раз спасало ему жизнь, уверял Фальстаф, да и «к чему торопиться отдавать жизнь, если Бог не требует ее».
«Благоразумное бегство» не помешало сэру Джону и в этот раз продемонстрировать свою способность извращать истину. Вскоре в трактире «Кабанья голова» красный от возбуждения Фальстаф хвастал о том, как он сражался добрых два часа с целой толпой противников и лишь чудом спасся. Победа досталась ему нелегко — куртка оказалась проколотой в восьми местах, штаны — в четырех, щит пробит, меч иззубрен, как ручная пила. Нет, никогда он «не дрался так яростно с тех пор, как стал мужчиной».
В тот самый момент, как Фальстаф разглагольствовал о своих мнимых победах на большой дороге, в Лондон пришла недобрая весть о том, что клан Перси во главе с Хотспером присоединился к валлийскому мятежнику Оуэну Глендауэру и восстал против законного короля. Наследник обязан был явиться ко двору. Покидая Истчип, принц Генрих не забыл своего сообщника и собутыльника. Благодаря ему Фальстаф получил место в пехоте — свидетельство того, что его военная репутация еще не погибла окончательно. Правда, принц явно не учел (либо, напротив, сделал это специально) невероятной тучности своего приятеля, которому было не под силу пройти пешком и двухсот шагов, его подагры и одышки, от которой он спасался леденцами, заполнявшими его карманы. Короче говоря, Фальстафу ничего не оставалось, как отправиться вербовать солдат для своего отряда. Операция эта оказалась удивительно успешной. С присущей ему изобретательностью он сумел превратить набор рекрутов в весьма доходное дело, которое принесло ему триста с лишним фунтов. Его метод заключался в том, чтобы вербовать «только зажиточных хозяев, фермерских сынков… у которых храбрости в душе с булавочную головку», а затем разрешать им откупаться от службы и ставить вместо себя разных голодных оборванцев. Таким способом Фальстаф вскоре собрал «полторы сотни одетых в лохмотья блудных сыновей» — отряд, во главе которого даже сам их командир постыдился проити по улицам Ковентри. Тем не менее он повел их в битву при Шрусбери 21 июня 1403 года. На глазах Фальстафа его сброд живо искрошили, так что в живых осталось не более трех человек. Тогда, почувствовав неожиданный прилив храбрости, он осмелился скрестить меч с самим Дугласом. Однако быстро обнаружив, что противник намного превосходит его силой и ловкостью, верный своей доктрине, благоразумно решил притвориться мертвым. В этом положении его и застал принц. И неожиданно для себя — человека в общем-то черствого, произнес над «толстым рыцарем» несколько теплых прощальных слов:
Фальстаф жил в период войн и политических смут, среди «железных людей», солдат и политических деятелей, занятых тяжким делом «сотворения истории». Они были заняты тем, что спасали либо губили королевство, выигрывали битвы, побеждали мятежников. Англия пребывала в постоянном ожидании тревожных событий. Неспокойным оказалось и десятилетие, последовавшее после битвы при Шрусбери — до 1413 года. В жизни же Фальстафа это десятилетие оказалось весьма деятельным.
Вернувшись в Лондон с полей сражения, сэр Джон на свою беду повстречался с верховным судьей, но смело отразил все упреки этого высокопоставленного лица заявлением, что веселое сумасбродство присуще весне жизни: «Вы уже старик и не понимаете, на что способны мы, молодежь…» Десница закона занесла было над ним свою карающую руку, и его арестовали, но, к счастью, ненадолго. Добиться свободы ему удалось только благодаря тому, что он искусно разыграл благородное негодование, а затем сумел воззвать к лучшим чувствам своей кредиторши и истцу миссис Куикли.
В то же лето, когда Нортумберленд и другие недовольные английские лорды подняли второй мятеж, Фальстаф вновь отправился по долам и весям Англии и снова повторил фокус с доходной вербовкой.
Пути привели его в Глостершир, где он встретил друга своей юности Шеллоу — мирового судью. Из их воспоминаний нам и стали известны некоторые подробности тех веселых деньков, когда они оба учились в колледже.
Отсюда Фальстаф повел свой отряд в Йоркшир и присоединился к королевской армии в лесу Голтри. В завязавшейся вскоре битве ему удалось отличиться: он лично взял в плен «бешеного рыцаря и доблестного противника», звавшегося «Кольвелем из Долины». Тем самым была восстановлена его репутация человека действия и мужественного воина.
Сразу же после победы сэр Джон поспешил вернуться к старому дружку Шеллоу. Находясь у него в гостях, Фальстаф, как никогда, был преисполнен радужных надежд. Король Генрих IV стоял на пороге смерти, и фаворит наследного принца предвкушал сладкую, беззаботную жизнь. Даже Шеллоу и тот надеялся извлечь пользу из столь ценного знакомства, ибо знал, что «друг при дворе полезней пенсов в кошельке». Не потому ли и обед, устроенный им в честь дорогого гостя, был столь великолепен. После трапезы общество удалилось в сад, чтобы «отведать прошлогодних яблок и съесть тарелочку варенья с тмином». Идиллию эту неожиданно нарушил громкий стук в дверь — зов судьбы! Она предстала в лице прапорщика Пистоля, сообщившего своему командиру, что старый король скончался. С торжеством этот забияка-солдат провозгласил: «Милейший рыцарь, ты теперь одна из самых веских персон в королевстве». На эти слова Фальстаф, считавший теперь себя не менее как «наместником фортуны», отреагировал мгновенно и весьма характерно для него: он тут же занял тысячу фунтов у судьи Шеллоу, предложив ему взамен любую должность в государстве. Затем потребовал лошадь и во весь опор помчался по лондонской дороге в столицу. Два чувства подстегивали его — то, что молодой король тоскует по нему и что отныне законы Англии ему, Фальстафу, подвластны.
В город он въехал в тот самый момент, когда герольды уже расчищали улицу и придворные служители посыпали мостовую тростником, то есть в самый что ни на есть канун коронации. Вместе с дружками Фальстаф в толпе с нетерпением ждал появления нового венценосца. Сердце его ликовало — есть же правда на земле, и на его улице настал-таки праздник. Наконец, в сопровождении свиты, появился Генрих V — в пышном наряде, величественный, надменный и официальный. Напрасно бедный Фальстаф улыбался во весь рот и то и дело отвешивал поклоны, стараясь привлечь внимание своего бывшего приятеля по кутежам. Напрасными оказались и его, впрочем довольно фамильярные, приветствия: «Храни тебя Господь, король мой Хел… мой милый мальчик…» В ответ раздались холодные, бессердечные слова:
Новоиспеченный властелин призвал его заботиться о душе, бросить обжорство. И как бы опасаясь, что старый фигляр примет его совет за продолжение их былой игры, поспешил опередить его:
Удар был, прямо скажем, сокрушительный, но Фальстаф стойко перенес его. И это несмотря на то, что вместо почестей и славы, на которые он так рассчитывал, ему предстояло проделать путь в тюрьму Флит. Но как бы мы теперь сказали, Фальстаф оказался на высоте. Блеск успеха меньше шел ему, чем то достоинство, с которым он принял эту катастрофу. «Мистер Шеллоу, я должен вам тысячу фунтов», — все, что он сказал в эту роковую для него минуту. Правда, в глубине души он еще надеялся на благородство своего боевого приятеля Гарри и пробормотал что-то о том, что за ним «еще пришлют сегодня же вечером». Но нет, за Фальстафом не прислали ни в этот вечер, ни в следующий. С этого дня—9 апреля 1413 года — звезда «толстого рыцаря» закатилась навсегда. Старость наложила на него свою неизгладимую печать. Он сразу заметно как-то сдал под бременем лет: седая борода, опавшие икры и разбухший живот, сиплый голос, короткое дыхание (следствие одышки), двойной подбородок — все это стало еще явственнее бросаться в глаза.
Однако сэр Джон не хотел сдаваться на милость времени. Дряхлеющий ухажор, не желавший покориться годам, затеял однажды интрижку в Виндзоре с провинциальными кумушками. Но, увы, стал лишь их игрушкой и был зло наказан и осмеян за свое легкомыслие.
Времена Фальстафа миновали, ушла эпоха «старой веселой Англии», эпоха рыцарства и бескорыстия. Главные роли теперь распределялись между «железными людьми», дело которых было «творить историю». «Ими правило Время, — говорит один современный английский автор. — Их воспламеняла идея Чести. Фальстаф смеялся над Честью, бросал гордый вызов беспощадности Времени». Он верил в счастье (всегда ставил в игре на нечетные числа — «счастье их любит»), в простое человеческое счастье и очень надеялся умереть как честный человек. Ради чего готов был даже покаяться, если бы только одышка не мешала ему прочесть молитвы.
Из всех «железных людей» самым худшим оказался его прежний идол — Генрих V, который в 1415 году затеял войну против Франции.
Его рыцарей вели закованные в латы вельможи. А в арьергарде маршировали наши старые знакомые— прапорщик Пистоль, капрал Ним и Бардольф, которого, впрочем, скоро повесили за ограбление церкви. Перед тем как выступить в поход, они собрались утром на улице около Истчипа. Пистоля провожала Нелль Куикли, обретшая, наконец, в нем своего повелителя. Здесь их и догнал паж Фальстафа. Он принес недобрую весть, сообщил, что его господин совсем расхворался. Это подтвердила и Куикли, которой было невмоготу смотреть, как бедного рыцаря трясет ежедневная перемежающаяся лихорадка. Она тут же поспешила к больному в его комнату в «Кабаньей голове». Верная старой дружбе, за ней последовала и вся компания. К несчастью, пришли они слишком поздно. Их старый дружище Фальстаф, их неугомонный сэр Джон уже переселился в мир иной.
Скончался толстый рыцарь, по словам хозяйки трактира, «между двенадцатью и часом, как раз с наступлением отлива». Она была свидетельницей последних его минут. Благодаря ей известно, что, умирая, сэр Джон бормотал слабеющим языком «про какие-то зеленые луга». Зеленые луга старой, любимой Англии рисовались в его гаснущем сознании. Рассказала миссис Куикли и о том, что, холодея, Джон Сладкий Херес проклинал вино и, как утверждал паж (Куикли это отрицала), — женщин, называя их воплощениями дьяволов с мясом и костями.
Если же говорить об истинной причине смерти сэра Джона, то главное все же было не в этом. Его свело в могилу предательство друга. «Король разбил ему сердце», — воскликнула в простоте душевной Куикли. И она была права. Каковы бы ни были недостатки сэра Джона, он был способен на благородные чувства. Фальстаф умел по-настоящему любить и страдать, у него было сердце, способное разбиться.
Так в начале 1415 года умер Джон Фальстаф— Джек Фальстаф для друзей, Джон для братьев и сестер и сэр Джон для всей Европы.