За святое дело греков

Кавалькада всадников на рысях вышла к Пруту и около Скулян по льду переправилась через реку. Во главе конного отряда из 50 человек гарцевал на белом коне князь Александр Ипсиланти, глава восставших греков. Незадолго до этого князь оставил службу в русской армии, став во главе тайного патриотического общества «Филики Этерия» (то есть «Дружеское общество»), цель которого состояла в освобождении Греции от турецкого ига.

Все пятьдесят одеты были в венгерки черного сукна, цифровики из черных шнурков, того же цвета рейтузы и кушаки, за поясом по два пистолета. На другом берегу черных всадников поджидали двести арнаутов из албанцев, болгар и молдаван.

Развернув темно-синее знамя с изображением золотого креста на одной стороне, а на другой — феникса и надписи «Из пепла восстаю», всадники направили коней на запад. Путь их лежал в Яссы, центр одного из двух Дунайских княжеств — Молдавского, которое хотя и находилось, как и княжество Валахшское, под турецким управлением, но на тронах там восседали господари, греки по национальности. Да и сами княжества, согласно договору с турками, находились под особым «покровительством» России.

В конце февраля 1821 года в Яссах, в церкви Трех святителей, митрополит освятил знамя восставших и меч Ипсиланти. И вслед за этим во все стороны полетели напыщенные прокламации «безрукого князя» (он потерял правую руку в 1813 году под Дрезденом), призывавшие соотечественников к оружию. В этих же листках князь извещал о том, что повсюду братья и друзья на Балканах с оружием в руках ожидают и готовы поддержать освободителей. «Европа удивится доблестям, — патетически заявлял Ипсиланти, — а тираны, трепеща и бледнея, избегут от лица нашего…» В конце своих прокламаций князь всякий раз многозначительно намекал на некую великую державу, которая будто бы «одобряет сей подвиг великодушный». Едва ли кто сомневался, что глава повстанцев намекал на Россию и ее помощь восставшим. Однако, если даже Ипсиланти искренне верил в то, что русские войска вмешаются и выступят против турок, он, не имея на то достоверных данных, мягко говоря, легкомысленно вводил в заблуждение своих сподвижников. Русский царь и не помышлял им помогать, усмотрев в их действиях те же цели, что ставили перед собой и участники Пьемонтской революции.

Однако призывы Ипсиланти возымели свое действие. Заволновались греческие общины Одессы и Кишинева, даже в Москве патриоты вносили деньги на правое дело. А вскоре группами и в одиночку потекли в войско Ипсиланти волонтеры, готовые сразиться с ненавистными поработителями. Из одной Одессы отправилось тысяча пятьсот греков. Кто на подводах, а иные пешком, одетые в красно-синие безрукавки, в шароварах и цветных кушаках, волонтеры двигались по дорогам Бессарабии, оглашая степь словами гимна, написанного Констандиносом Ригасом — поэтом и революционером, казненным турками лет за двадцать до этого. Судьба этого греческого патриота была хорошо известна А. С. Пушкину, как и его пламенные стихи:

пели добровольцы, направляясь в лагерь восставших. Многие из них, писал А. С. Пушкин, отбывавший южную ссылку в Кишиневе и ставший невольным свидетелем событий, «распродали за ничто» свое имущество, накупили сабель, ружей, пистолетов и присоединились к войску Ипсиланти. Восторг умов дошел до высочайшей степени. И вот под знаменем Ипсиланти семь тысяч человек!

То же, что и в Одессе, происходило и в Кишиневе. С той, пожалуй, лишь разницей, что этот город стал, как мы бы теперь сказали, прифронтовым. Тут находились тайные склады оружия и боеприпасов, здесь окончательно формировались и обучались отряды добровольцев, отсюда переправлялись они через границу.

Сюда же вскоре потекли и первые беженцы с той стороны Прута, встревоженные восстанием. И вскоре создалось положение, когда карантин в Скулянах не поспевал пропускать поток беженцев, число которых все возрастало и достигло нескольких тысяч.

В эти первые недели выступления Ипсиланти, казалось, ни у кого не было сомнения в успехе дела греков. Командир дивизии, стоявшей в Кишиневе, впоследствии декабрист, М. Ф. Орлов так отзывался о своем друге Ипсиланти: «Тот, кто кладет голову за отечество, всегда достоин почтения, каков бы ни был успех его предприятия». Почти в тех же словах писал о нем и Пушкин: «Первый шаг Александра Ипсиланти прекрасен и блистателен. Он счастливо начал!»

В те дни Греция была символом борьбы за свободу. Горячее сочувствие Пушкина справедливому делу греков выразилось в стихотворениях «Гречанка верная! не плачь…», «К Овидию», «В. Л. Давыдову», в заметке об Ипсиланти и одном из его сподвижников Пендалеке, в дневниках, в письмах.

Приблизительно к этому же времени относятся и замыслы поэта написать поэму о гетеристах, в том числе об отважном Иордаки Олимпиоти. Но почему, однако, о нем, а не о самом Ипсиланти, поначалу так восхищавшем поэта? В том-то и дело, что со временем Пушкин изменил свое отношение к руководителю восставших. Отдавая должное личной его храбрости, он — как, впрочем, и многие другие — начал понимать, что тот не имел свойств, нужных для роли, за которую взялся так горячо и так неосторожно.

Тогда-то поэт и обратил свое внимание на истинных героев восстания, тех самых, кого к тому времени Ипсиланти бросил на произвол судьбы и, бежав с поля боя, проклинал, называя ослушниками и трусами. «Эти трусы и негодяи, — заметит позже Пушкин, — большею частью погибли в стенах монастыря Секу или на берегах Прута, отчаянно защищаясь противу неприятеля вдесятеро сильнейшего».

Среди тех, кто бился до конца, был как раз и Иордаки Олимпиоти.

После того, как в жестоком сражении при Драгошанах полег цвет войска Ипсиланти (в том числе, полностью погибла «Священная дружина» — личная гвардия князя из молодых греков, а сам он бежал в Австрию), остатки его армии продолжали отчаянно сопротивляться. Часть из них засела в монастыре Секу во главе с Иордаки. Огромные силы турок окружили монастырь. Участь его защитников была решена. И когда под мощными ударами рухнули стены и турки хлынули в монастырь, Иордаки с последними, оставшимися в живых, его защитниками укрылся на колокольне. Чтобы не попасть в руки турок, он поджег бочку с порохом и взорвал себя вместе с ворвавшимися врагами.

Так погиб один из героев Гетерии. Другие сложили головы на берегу Прута, под Скулянами, — в последней битве повстанцев.

Герои скулян

Сражение под Скулянами — одно из самых ожесточенных — нарисовано Пушкиным в его повести «Кирджали» столь подробно, с такими деталями, что невольно задаешься вопросом: откуда поэт мог узнать все это? Тем более, как он сам признавался, бой этот тогда никем еще, кажется, не был описан. Повесть А.Вельтмана «Радой», где приводится рассказ о битве, содержит ряд интересных и ярких зарисовок событий и характеров гетеристов, с которыми, кстати, автор, будучи в одно время с Пушкиным в Кишиневе, был знаком лично. Однако появилась эта повесть в 1839 году, пять лет спустя после того, как увидело свет сочинение поэта. Встречается описание героической обороны при Скулянах и в анонимном произведении «Возмущение князя Ипсиланти в Молдавии и Валахии в 1821 году». Но едва ли оно было в то время многим известно. Документ этот был обнаружен в архивах только в наше время. Писатель Л.Большаков рассказал об этой рукописи, истории ее находки и возможном авторе в книге, которую назвал «Отыскал я книгу славную…», считая ее первым в мире исследованием по истории Гетерии.

Пушкин описывает, как семьсот человек греков, болгар, албанцев и представителей других народностей героически сражались против значительно превосходящих сил неприятеля — нескольких тысяч турецких конников. Тем не менее неравный бой длился несколько часов и продолжился на другой день. Поначалу потери турок были огромными — до тысячи человек, меж тем как из гетеристов было ранено всего тридцать. Отряд их прижался к берегу Прута и выставил перед собой две маленькие пушечки. Но скоро положение горстки храбрецов стало отчаянным. Часть была перебита, другие ранены и успели переправиться на русский берег. Оставшиеся в живых бросились в стремительное течение реки и погибли в его водоворотах, иные были убиты турецкими выстрелами, направленными с берега…

И все же некоторые гетеристы достигли русского берега и укрылись в Скулянском карантине. Спустя несколько недель их можно было видеть в кишиневских кофейнях. Узорные куртки героев и красные с острыми носами, туфли начинали уже изнашиваться, но скуфейки все еще лихо были надеты набекрень, а из-за широких поясов по-прежнему торчали ятаганы и пистолеты. Герои Скулян в кофейнях Кишинева вспоминали, попыхивая длинными чубуками, о сражениях с турками, ругали своих нерадивых предводителей и славили тех, для кого смерть была слаще «угрызений чести». Рассказы гетеристов из кофеен разносились по городу, и еще долгое время в Кишиневе обсуждали недавние события.

Как-то зашел об этом разговор в канцелярии И. Н. Инзова — наместника Бессарабии, где служил Пушкин. Молодой чиновник Михаил Иванович Лекс, по характеристике Пушкина — человек с умом и сердцем, поделился тем, о чем только что услышал от одного из участников Скулянской битвы.

— Нет, только представьте, — горячился Лекс, — у гетеристов всего две крохотные пушечки, найденные в Яссах на дворе господаря. Из них, бывало, палили во время именинных обедов. Так вот, когда защитники скулянского укрепления расстреляли из этих пушечек всю свою картечь, они послали Сафьяноса (позже он был убит) на наш берег, где в карантине содержались раненые. У них он отобрал для последних зарядов — что бы вы думали? — пуговицы, гвозди, цепочки и набалдашники с ятаганов. Тот же, что поведал мне об этом, отдал на заряды свои последние двадцать монет. И теперь этот герой живет подаянием!

Присутствующий при сем Пушкин отложил перо (по повелению Инзова, он в тот день переводил составленные по-французски законы для Бессарабии) и внимательно слушал рассказ молодого чиновника.

— А как звать вашего героя? — поинтересовался поэт.

— Кирджали, — был ответ.

Рассказ этот еще больше разжег интерес Пушкина к уцелевшим после поражения гетеристам. Он наблюдает их на улицах, в кофейнях, с некоторыми беседует и с восхищением пишет о них П. А. Вяземскому, обещая, если тот завернет в Кишинев, познакомить с героями Скулян и Секу, со сподвижниками Иордаки.

Возможно, что поэт побывал и в самих Скулянах, для того чтобы своими глазами увидеть места, где герои Гетерии переходили Прут. Такое предположение, в частности, высказывает Валентин Катаев в своей повести «Кладбище в Скулянах». Если так и было, то легко вообразить, что поэт остановился в новых Скулянах на постоялом дворе, который расположен был на главной улице. Бывал, конечно, в карантине и таможне, на почтовой станции, наблюдал смену пограничной стражи, ходил в молдавское село, где находилась православная церковь…

На берегу Прута к нему, возможно, подошел однажды инвалид, еще недавно служивший в карантине. Сразу же определив приезжего, решил, видимо, излить ему свою досаду на начальника, до срока уволившего его со службы. Весьма нелестно охарактеризовав того с разных сторон, инвалид закончил с издевкой: «Чего-чего, а уж храбрости ему не занимать. Сорок лет, говорят, служит, а отроду не слыхивал свиста пуль. Но вот во время недавнего сражения — там, на том берегу, — турок с греками Бог привел услышать. Как начали жужжать басурманские пули мимо его ушей, он чуть от страха не помер. И давай распекать нашего майора Корчевского: как допускаешь, мол, такое безобразие. Майор, не зная, что делать, побежал к реке, за которой гарцевали делибаши, и погрозил им пальцем. Представьте, те, увидя это, повернулись и ускакали…»

Пушкин почти точно запомнил фамилию этого майора, пригрозившего туркам пальцем, и вывел много позже в своей знаменитой повести под фамилией Хорчевский — впрочем, как и других подлинных героев Скулянской битвы. Это и Сафьянос, погибший после того, как вернулся с зарядами к пушкам; и Канта- гони, который, будучи ранен копьем в живот, одной рукой поднял саблю, другою схватился за вражеское копье, всадил его в себя глубже и таким образом мог достать саблею своего убийцу, с которым вместе и повалился. Знаем мы, что и капитан Пендадеки, которому поэт посвятил специальную заметку, и Иордаки Олимпиоти — реальные персонажи, привлекшие внимание Пушкина.

Кто же, в таком случае, Кирджали? Был ли такой среди участников Гетерии? Да и существовал ли он вообще? Или герой этот — плод фантазии автора?

Вопрос сей возник давно, чуть ли не тотчас по выходе в свет повести Пушкина в 1834 году. С тех пор пытались дать ответ: придумал ли поэт своего героя или у него был реальный прототип.

Одни восприняли всю историю о разбойнике как «просто анекдот, только очень хорошо рассказанный»; другие, подвергая сомнению ее подлинность, утверждали, что она «за весьма малыми исключениями неверна». Но большинство высказывали сомнение в существовании исторического прототипа у героя Пушкина. Считали, что Кирджали — это имя нарицательное: так, мол, называли всех разбойников — «кирджалиями». Может быть, и был подлинный герой, известный поэту, но имя его установить нет возможности. И вообще заявляли, что «история Кирджали темна», образ его «потускнел от времени, утратил историчность».

И все же как-то не верилось, чтобы свою повесть Пушкин написал, изменив своему обычаю черпать вдохновение в реальной жизни, — недаром же он называл себя «поэтом действительности».

Едва ли не все, что было им написано в кишиневский период или создано позже на материале тех лет, основывалось на подлинных фактах, на впечатлениях, полученных непосредственно во время поездок, от встреч и рассказов.

Из подлинного случая родились «Братья-разбойники». Направляясь в южную ссылку и оказавшись по дороге в Екатеринославе, Пушкин узнал здесь о действительном происшествии с двумя братьями-разбойниками, совершившими дерзкий побег, хотя они и были скованы одной цепью. Бросившись в Днепр, они достигли острова, где и укрылись. «Их отдых на острове, потопление одного из стражей мною не выдуманы», — сообщал Пушкин в письме к Вяземскому. Несколько позже, уже в Кишиневе, поэт побывал в остроге, где видел Тараса Кирилова — «разбойника», а по существу, народного мстителя. Встреча эта напомнила о двух братьях, бежавших на волю. Тогда же поэт набросал первый план будущей поэмы.

Известно, что и поэма «Цыганы» была написана на основе личных впечатлений. Поэт кочевал с цыганским табором по Бессарабии, влюбился в черноокую Земфиру, дочь булибаши — старосты цыган. Кончилась эта любовная история тем, что юная красавица бежала из табора с молодым цыганом. Покинутый, как и его Алеко, поэт помчался было в погоню, но цыганки и след простыл.

А биография Сильвио? Разве его жизнь в местечке не напоминает кишиневскую жизнь пушкинского знакомого И. П. Липранди: веселое общество, холостяцкие пирушки, карточная игра? К нему вполне относятся слова Пушкина, писавшего о своем герое, что какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя. Никто не знал причины, побудившей его выйти в отставку и поселиться в бедном местечке, где жил он вместе и бедно, и расточительно, держал открытый стол для всех офицеров. Никто не знал и источника его доходов. Водились у него и книги, большею частью военные, да романы. И он охотно давал их читать, как давал самому Пушкину и Липранди.

Схож с прототипом и сам образ рассказчика — подполковника И.Л.П. (можно предположить, что это переставленные инициалы И.П.Липранди).

Что касается дуэли Сильвио и графа Б., то она почти доподлинно скопирована с поединка самого Пушкина и офицера Зубова.

А конец пушкинского бретёра? Был убит под Скулянами, где предводительствовал в отряде гетеристов. Чью же судьбу изобразил поэт в этом случае? Ведь известно, что И.П.Липранди, хотя и обращался за разрешением позволить ему сражаться вместе с греками, получил отказ. Однако, и здесь Пушкин следовал за известными ему фактами — правда, относящимися к судьбе другого человека. Под Скулянами, как узнал поэт, погиб его лицейский товарищ С.Ф.Броглио, принимавший участие в революционном движении в Пьемонте, высланный оттуда и погибший на берегу Прута, сражаясь за дело освобождения Греции.

Что касается Кирджали, то о нем упоминают Лекс и Липранди, кишиневские знакомые Пушкина. Значит, поэт и в этом случае изобразил подлинное лицо, о котором слышал от сослуживцев, а также от ветеранов похода Ипсиланти, либо, что вполне возможно, лично встречался с Кирджали. Вероятность такой встречи не исключает, например, Б. А. Трубецкой, автор обширного исследования «Пушкин в Молдавии». «Может быть, — пишет он, — поэт присутствовал и при выдаче его туркам…» В таком случае этот эпизод в повести «Кирджали» носит документальный характер. И Пушкин видел у ворот острога почтовую каруцу, окруженную толпой любопытных горожан, видел, как полицейские и солдаты вывели скованного Кирджали. Он показался поэту лет тридцати. Черты смуглого лица его были правильны и суровы. Он был высокого роста, широкоплеч, необыкновенной физической силы. Пестрая чалма наискось покрывала его голову, широкий пояс охватывал тонкую поясницу; долиман из толстого синего сукна, широкие складки рубахи, спадающие до колен, и красивые туфли составляли остальной его наряд. Вид его был горд и спокоен.

Таким поэт запомнил грозного мстителя — одного из греческих партизан. Впрочем, разве Кирджали был греком? Липранди пишет о нем как о болгарине, родом из окрестности Охриды. А это значит, что герой Пушкина был самым настоящим гайдуком — так называли в Болгарии борцов против турецких поработителей. Не один год воевал Кирджали с турками, нападал на торговцев, на почтовые оказии и на поместья бояр, а награбленное он и его гайдуки возвращали крестьянам.

Под гайдуцким знаменем

Недалеко от древнего болгарского города Мелника есть старая водяная мельница. Возле нее нетрудно отыскать надгробную плиту. И хотя камень зарос мхом и покрыт плесенью, все же можно разобрать слова стершейся надписи. Она говорит об отважном гайдуке Дончо, погибшем в бою с турецкими аскерами.

Таких примет немало встретишь на дорогах Болгарии.

…Едва начинал зеленеть лес и раздавались первые зовы кукушки, как в чаще, на условленном месте и в назначенный час, собирались удальцы-гайдуки. Зиму они проводили в родных селах, ремесленничали, а по весне подавались в горы, где объединялись в дружины. И тогда от Шаргоры до Странджи, на Агликиной поляне и на вершине Мургаш, у Синих камней и Девичьей скалы, в ущелье, где пробивают себе дорогу чистые воды Месты, — раздавались гайдуцкие песни.

Настанет вечер — при лунном свете усеют звезды весь свод небесный.

В дубравах темных повеет ветер — гремят Балканы гайдуцкой песней!

Так писал Христо Ботев, воспевший в этих стихах знаменитого гайдуцкого воеводу.

Песни непокорных духом пять веков оглашали горы — надежное укрытие тех болгар, кто скрывались в лесной чаще и мстили турецким поработителям.

Турки прозвали их гайдуками, то есть разбойниками. Но для болгар это прозвище стало синонимом народного защитника, борца за свободу.

Под гайдуцкое знамя вставали многие смельчаки. У них было отважное сердце и грозный вид: на плече — старинное ружье, за поясом — пара двуствольных пистолетов и ятаган, на боку — острая сабля. Одевались они по-разному, но почти на каждом была красная суконная долама — рубаха старинного покроя, сборчатые потури — домотканные шерстяные штаны, шитый серебром жилет и дамасский шелковый пояс.

Укрывшись под защитой леса и расположившись лагерем где-нибудь около студеного ключа, гайдуки приносили клятву верности и взаимопомощи. С этого момента жизнь их всегда была в опасности. Турецкая погоня постоянно шла по их следу. Но повсюду гайдуков поддерживали, укрывали и кормили. И так было с давних пор, с того самого времени, как непокорные болгары поднялись против турецкого ига.

Первое письменное свидетельство о болгарских гайдуках относится к 1454 году. В старинной хронике упоминается имя прославленного болгарского воеводы Радича, взятого в плен султаном. В ней говорится: «В то же лето Мехмед II пленил Радича, болгарского воеводу, в Софии».

С тех пор, то есть с XV века, во многих документах встречаются сведения о жизни и подвигах болгарских гайдуков. Султанский фирман от 1565 года предписывал изловить болгарских гайдуков Димитра Талева, Левета Корчо и других. Из документа, относящегося к 1638 году, известно, что в этом году был убит свирепый гайдук Стойко, по прозванию Чавдархан. Но оставался жить его побратим — Страхил-воевода. По приказу Мелек Ахмед-паши его софийский наместник Халил-ага в 1651 году преследовал с несметным войском гайдуков, поскольку в округе Петрича, Кюстендила, Дупницы и Софии их было больше, чем зайцев. Из подобных же документов известны и прибежища гайдуков. Так, согласно летописи 1618 года, таким местом являлась София, по летописи 1681 года — Рила и Пирин, а в 1683 году всю главную военную дорогу — от Царьграда до Белграда, от Софии и до Солуна — контролировали гайдуки. Это имело немаловажное значение хотя бы потому, что все болгары, которые жили вблизи больших дорог, находились под постоянной угрозой — турки, проезжавшие мимо, могли любого угнать в плен, забить плетьми, имели право обрезать уши каждому, кто пришелся им не по нраву.

В XVIII веке гайдуцкое движение стало поистине всенародным, боролась вся Болгария. Даже женщины шли в гайдуки, и многие из них становились их предводителями — например, Береза-воевода, о подвигах которой рассказывали легенды. Гайдуки мстили не только за поруганную честь жен, матерей и сестер; иначе говоря, действовали не только из-за личной мести, но все больше, с ясным сознанием, в защиту порабощенных соотечественников.

Но турки не собирались просто так уступать гайдукам. Напротив, они ужесточили преследования народных мстителей. Многим из них пришлось тогда покинуть болгарскую землю и укрыться в соседней Валахии или перебраться в Бессарабию. Уходили в Сербию и Грецию, где вступали в местные отряды и продолжали борьбу.

Дело этих соседних народов было делом и болгар. Многие из них отличились в борьбе совместно с греками против турецкой тирании и были отмечены наградами. Греческий историк Лавадис пишет: «Обильно лилась болгарская кровь вместе с греческой на полях сражений, где получил смертельный удар считавшийся до 1821 года непобедимым турецкий колосс». Против турок в тот год на стороне греков сражалась добровольческая болгарская гайдуцкая дружина под командованием отважного Панката. Тогда же, как сообщают документы, в боях участвовали «Спиро-болгарин из Водена», «Димитр-болгарин из Сереса» и другие гайдуки. По всей Сербии гремели имена болгар Велко и Кондо Бимбами. Участвовали гайдуки во французской революции и в корпусе Гарибальди, добровольцами — в армии Кутузова, а позже — генерала Дибича; их видели в рядах повстанческих отрядов Тудора Владиреску, поднявшего знамя восстания в 1821 году одновременно с выступлением Александра Ипсиланти. Да и среди тех, кто пошел за «безруким князем», было немало сынов Болгарии. Многих привел в отряды гетеристов прославленный капитан Мамарчев, до этого сражавшийся с турками на стороне русских в войне 1806–1812 годов. О нем написан исторический роман болгарским писателем К. Калчевым, изданный на русском языке.

Примкнул к делу «Филики Этерии» и болгарский гайдук Кирджали.

Двести человек привел с собой он в войско Ипсиланти.

Перед тем как присоединиться к восставшим, Кирджали, собрав своих гайдуков, сказал им: «Братья, вот уже четыре года, как мы делим все опасности и радости борьбы. Но настало время, когда надо принимать решение, ибо пробил час независимости, христиан от Турции». Так гайдук Кирджали стал гетеристом.

Пройдет несколько лет, и Пушкин снова встретится с тем самым М. И. Лексом, от которого впервые услышал о знаменитом гайдуке. С того дня, как на глазах поэта Кирджали, закованного в цепи, вывели из острога, усадили на каруцу и лошади понесли, он ничего о нем не знал. Предположить же мог самое недоброе — ведь Кирджали выдали тогда туркам по настоянию паши, истребовавшего того на основании существовавших договоров. И полиция сбилась с ног, разыскивая укрывшегося на русской территории «разбойника». «Его поймали в доме беглого монаха, вечером, когда он ужинал, сидя в потемках с семью товарищами», — писал Пушкин, вполне в соответствии с подлинным фактом, как позже установили исследователи. Нетрудно догадаться, откуда поэт узнал об этом. В канцелярию Инзова в связи с делом о поисках гетериста Кирджали и трех его сподвижников поступали донесения от частного полицейского пристава Павлова. Вполне естественно, что сообщения эти обсуждались как в канцелярии, так и в доме гражданского губернатора К. А. Катакази, где бывал поэт. Все это подогревало интерес Пушкина увидеть прославленного гайдука, участника Гетерии. Случай представился. К сожалению, повидать Кирджали довелось уже скованного и в окружении солдат. С тех пор образ отважного гайдука жил в памяти. Его имя возникало в набросках стихотворений; поэт даже помышлял было сочинить о нем что-нибудь значительное: сначала задумал поэму и записал несколько первых строк, а потом стал склоняться к тому, чтобы написать небольшую повесть.

Новая встреча с М. И. Лексом, возможно, ускорила осуществление замысла. Когда старые знакомые по Кишиневу разговорились о прошедшем, Пушкин спросил:

— А что ваш приятель Кирджали? Не знаете, что с ним сделалось?

В ответ поэт услышал продолжение истории гайдука, которую и поведал нам в своей повести. Заканчивается она словами о том, что «Кирджали ныне разбойничает около Ясс». И это действительно было так, если иметь в виду то время, когда поэт находился еще в Кишиневе. Кирджали после своего хитроумного побега, «собрав свою партию», — сообщал царю И. Н. Инзов в марте 1823 года, — производил «новые грабительства», то есть, как и прежде, нападал на бояр и богатеев. В рапорте наместника Бессарабии говорилось, что это и есть тот самый Георгий Кирджали, «главнейший из числа молдавских разбойников». О действиях в апреле 1823 года Георге Киржалиуле говорят документы, обнаруженные уже в наше время в архивах Бухареста.

Но в конце концов удача изменила храбрецу. Его изловили снова, выдали туркам, и те повесили народного мстителя в Яссах 24 сентября 1824 года. Произошло это уже после отъезда Пушкина, поэтому вполне вероятно, что он ничего не знал о печальном конце гайдука.

Да и Лекс, скорее всего, тоже не располагал сведениями о смерти Кирджали и поэтому не мог ничего об этом сообщить при встрече Пушкину. А может быть, поэт сознательно не захотел лишать жизни полюбившегося ему героя?

Последняя точка в розыске

Немало времени минуло с тех пор, как Пушкин опубликовал свою повесть в журнале «Библиотека для чтения». Однако те, кто утверждал, что герой ее — лицо вымышленное, либо, в лучшем случае, Кирджали — имя не собственное, а нарицательное, продолжали настаивать на своем. Они заявляли, что имя это перешло к описанному в повести гайдуку от «кирджалий» — так называли на Балканах в то время участников кирджалийского движения, боровшихся с феодалами. А само название «кирджалии» происходит, мол, от имени первого их вождя, Кирджа Али.

Но вопреки тем, кто считал пушкинского героя если и не полностью, но все же вымышленным, были опубликованы факты, которые говорили об обратном. Причем, некоторые из этих доказательств появились еще до того, как было высказано, например, мнение о нарицательном значении имени Кирджали. Еще в 1838 году молдавский писатель К.Негруни, знакомый Пушкина и переводчик его повести, сообщал, что Кирджали был повешен в 1824 году.

Год спустя, в 1839-м, вышло в свет первое издание романа польского беллетриста М. Чайковского «Кирджали». Повесть Пушкина была ему известна, и он считал, что русский поэт лично видел своего героя.

Что касается романа самого М. Чайковского, то он прямо указывал, что «ни один случай, содержащийся в моей повести, не является плодом пустого вымысла; все, что я рассказал, это правда, основанная на рассказах людей, знавших Кирджали».

Где же удалось польскому писателю (он прожил в Турции тридцать лет, принял ислам и был также известен под именем Садык-паша) разузнать о подробностях жизни болгарского гайдука? Как говорит он сам, описание деяний его героя ему помог раздобыть в Париже один знакомый валах. Проще говоря, М.Чайковский, видимо, располагал сведениями, почерпнутыми у французских авторов, — возможно, у историков Вайяна, Реньоля или у других, писавших о Кирджали.

Второе, исправленное и дополненное, издание романа М.Чайковского появилось в 1863 году (в 1885 г. он был опубликован на русском языке). А за год до этого, в 1862-м, украинский поэт Ю. Федькович, изучавший молдавские предания и документальные сведения, выпустил поэму «Киртчали». В начале нашего века появится еще одна поэма под тем же названием «Кирджали» болгарского поэта Килифарского.

Однако, в России некоторые все еще сомневались, что у героя пушкинской повести был реальный прототип по имени Кирджали.

Только в 1919 году В. Язвицкий в статье «Кто был Кирджали, герой повести Пушкина» на основе собранных им данных (сообщений французских и румынских историков, рапортов прусских консулов в Бухаресте и Яссах, и других источников) установил, что Кирджали — собственное имя действительно существовавшего исторического лица — Георгия Кирджали, родом болгарина, гайдука, а потом гетериста, бежавшего после поражения в Бессарабию.

В конце сороковых годов в поиски новых доказательств реальности пушкинского героя включился академик В. А. Гордлевский. Но его вывод оказался неожиданно пессимистическим. Он заявил о бесплодных попытках установить, существовал ли в действительности гетерист и гайдук Кирджали — прототип героя пушкинской повести. В. А. Гордлевский, как и до него, полагал, что Кирджали — это, видимо, нарицательное имя; скорее всего народности, живущей в Болгарии. Подлинного же прототипа у пушкинского героя в жизни якобы не было. А это, по существу, означало сомнение и в исторической правдоподобности всей повести.

Однако, несмотря на несомненную ценность обоих выступлений (академик Гордлевский, например, дал обзор исследовательской литературы о повести «Кирджали») и определенный вклад их авторов в решение загадки подлинности пушкинского героя, по- прежнему не хватало последнего аргумента, чтобы поставить точку. Не хватало исторического документа, подтверждающего, что болгарский гайдук Кирджали, перешедший в Молдавию и принимавший участие в Гетерии, — лицо подлинное.

И такой документ, а вернее несколько документов, были найдены.

Произошло это сравнительно недавно. Долгий, настойчивый поиск литературоведов увенчался успехом.

Первому посчастливилось обнаружить в архивах столь необходимые свидетельства Б. А. Трубецкому, много лет отдавшему изучению жизни и творчества А. С. Пушкина в период бессарабской ссылки.

В 1950 году в Центральном государственном архиве Молдавии литературовед натолкнулся на бумаги канцелярии бессарабского гражданского и военного губернаторов и наместника Бессарабии, в которых говорилось о поисках и аресте гетериста Еоргия Кир- жали в апреле 1822 года. В этих документах — уже упоминавшихся донесениях частного пристава Павлова — речь шла о гетеристе Еоргии Киржали, которого следовало «отыскать и взять для доставления под особым присмотром в Кишинев». Впрочем, тотчас арестовать его не удалось. В местечке, где Кирджали искали, его не оказалось — он укрылся в самом Кишиневе.

Между тем, как ясно из документов, власти настойчиво требовали поимки и заключения в тюрьму бывшего гетериста.

Пойман был Кирджали, пишет Б. А. Трубецкой, как это описано Пушкиным в его повести.

Так впервые было найдено документальное подтверждение того, что пушкинский герой по имени Кирджали — лицо вполне реальное.

Позже были обнаружены и другие материалы о судьбе Кирджали. В частности, Л. Н. Оганян обнаружила тот самый рапорт И. Н. Инзова на имя царя, о котором упоминалось выше.

Теперь все встало на свои места. Подтвердились показания М. И. Лекса и И. П. Липранди, свидетельство К. Негруци, утверждения М. Чайковского, вывод В. Язвицкого и т. д. Загадка прототипа героя пушкинской повести перестала существовать. И вслед за одним из тех, кто помог ее разрешить, уместно повторить, что поразительное совпадение фактов повести Пушкина о Кирджали с фактами историческими, подлинность происшествия, описанного в ней, бесспорно, говорят о том, что поэт был прекрасно осведомлен о своем герое. А это значит, что образ Кирджали имел своим прототипом народного мстителя, болгарина Георгия Кирджали, участника Гетерии, жившего в Молдавии в то же время, когда там находился и Пушкин.